Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика




Леонид Млечин
Брежнев. Разочарование России


От автора

Когда в октябре 1964 года к власти в стране пришел Леонид Ильич Брежнев, решительно никто не предполагал, что он будет руководить Советским Союзом восемнадцать лет, до самой смерти.

Часто рассуждают о «раннем» и «позднем» Брежневе: первый сделал много полезного, а второй был просто тяжело больным человеком, оттого страна впала в застой. Вот если бы Леонид Ильич вовремя ушел, его бы вспоминали с благодарностью и восхищением…

Рассуждения наивные.

Политика Леонида Ильича Брежнева на посту главы партии и государства состояла в том, чтобы ничего не менять! Первые годы жили за счет освежающего эффекта послесталинского освобождения, которое вдохнуло силы в народ и позволило прилично поднять уровень жизни, потом — за счет начавшегося экспорта сибирской нефти (тогда и стали зависеть от постоянно колеблющегося уровня мировых цен на энергоносители).

Чего можно ожидать от Брежнева, прояснилось довольно быстро. Сошлюсь хотя бы на мнение профессионального партийного работника Георга Васильевича Мясникова. Он много лет проработал вторым секретарем Пензенского обкома партии, хорошо знал, что происходит внутри аппарата. Георг Мясников вел дневник, который его сын опубликовал после смерти отца. Это важное обстоятельство — дневник не предназначался для чужих глаз. Автор очень откровенен.

27 декабря 1967 года второй секретарь Пензенского обкома записал в дневнике:

«Определилась политика Брежнева:

1. Боязнь реформ. Внешнее умиротворение. И внутреннее, и зарубежное.

2. Распущенность. Каждый сам по себе, никто не цыкнет.

3. Боязнь прошлого.

4. Консерватизм к молодым. Боязнь новых потрясений.

5. Своеобразная национальная политика. Все кадры — сами по себе, но выпячивается явно хохлацкое направление.

6. Отсутствие новых идей и попыток отыскать их.

7. Утверждение топорного, возвышенного стиля речей без особых мыслей».

Леонид Ильич у власти всего три года! Еще полон сил, здоров, энергичен. Но проницательному и хорошо осведомленному партийному работнику ясно: Брежнев боится перемен, у него нет свежих идей, и они ему не нужны. Ждать нечего.

Брежнев со товарищи пришел к власти, чтобы покончить с хрущевскими реформами, которые представлялись партийной верхушке ненужными и вредными.

Оставшийся в памяти необузданным бузотером, нелепо выглядевший Никита Сергеевич был человеком фантастической энергии, огромных и нереализованных возможностей. Непредсказуемый и неуправляемый, невероятный хитрец, но при этом живой и открытый. Он был наделен взрывным темпераментом, склонностью к новым, революционным идеям и готовностью, ни с кем и ни с чем не считаясь, немедленно воплощать их в жизнь. Пребывание на высоком посту не сделало его равнодушным. Он видел, в какой беде страна.

Хрущев был, пожалуй, единственным человеком в послевоенном советском руководстве, кто сохранил толику юношеского идеализма и веры в лучшее будущее. Для него идея строительства коммунизма, уже вызывавшая в ту пору насмешки, не была циничной абстракцией. Тем он и отличался от товарищей по партийному руководству, которые давно ни во что не верили. Он хотел вытащить страну из беды.

Статистика неопровержимо доказывает: десять лет, когда страной управлял Хрущев, были лучшими в советской истории. Вторая половина пятидесятых — время феноменальных достижений советской экономики. А дальше началось затухание экономического роста. И вот главный показатель успешности развития страны при Хрущеве. В начале ХХ века ожидаемая продолжительность жизни в России была на пятнадцать лет меньше, чем в Соединенных Штатах. В конце пятидесятых, при Хрущеве, произошел столь быстрый подъем продолжительности жизни, что разрыв с Соединенными Штатами был почти полностью ликвидирован! А после Хрущева, при Брежневе, началось снижение продолжительности жизни у мужчин и разрыв стал быстро нарастать…

Но отсутствие образования часто толкало Никиту Сергеевича к неразумным и бессмысленным новациям, над которыми потешалась вся страна. Малообразованный первый секретарь уповал на какие-то утопические идеи, надеялся решить проблемы одним махом, подпадал под обаяние таких мистификаторов, как «народный академик» Трофим Денисович Лысенко, обещавших немедленное решение всех проблем в сельском хозяйстве, и следовал их советам.

С годами Хрущева все чаще тянуло на воспоминания. В его устах свойственная немолодым людям ностальгия по ушедшей юности приобретала политический характер:

— Я помню детство, мы буквально на картошке выезжали. Почему же сейчас картошки нет? Я беседовал с рабочими. Они говорят: лука нет, цингой болеем. Ну как это может быть, чтобы лука не было? Я же помню, в Донбассе у болгарина мать или жена покупают картошку, так он сельдерея пучок бесплатно дает, потому что это мелочь… Так что мы будем теперь приучать людей, что коммунизм есть и вы кушайте суп без сельдерея, без петрушки, без укропа?! Социализм есть, а укропа нет, картошки нет и прочего нет…

Он, наверное, и сам не замечал, что из его собственных слов неоспоримо следовало: раньше было лучше, в царские времена жилось легче, чем при социализме. Он пребывал в растерянности, не понимал, почему в Советском Союзе нет того, что имеется в изобилии в других странах. Пытался сделать так, чтобы жизнь в стране стала хорошей, нормальной, счастливой, чтобы она нравилась людям. Приказал, чтобы в столовых хлеб давали бесплатно. Но ничего не получалось. Он напугал аппарат, когда стал разгонять райкомы, сокращать власть партийных секретарей. Они жаждали покоя и комфорта, а Хрущев проводил перманентную кадровую революцию. Партсекретари и свергли его потому, что страха он не внушал — сам избавил от себя страну.

Свержение Хрущева не вызвало недовольства в Советском Союзе. Напротив, люди были довольны. Возникла надежда на обновление и улучшение жизни. Но Брежнев вовсе не собирался проводить какие-то серьезные реформы или преобразования. Это было не в его духе. Он вовсе и не размышлял на эти темы. Леонид Ильич верил, что сумеет улучшить жизнь людей без коренных перемен.

Известного юриста Владимира Ивановича Теребилова, которого прочили в министры юстиции, вызвали в ЦК и отвели к Брежневу знакомиться. Теребилов, как положено, отказывался от назначения, говорил, что есть более подготовленные люди на пост министра, а он может и не справиться.

— А ты думаешь, генсеку легко жить и легко работать? — укоризненно заметил Леонид Ильич. — Вы, наверное, между собой рассуждаете так: вот живет Брежнев, вся власть у него, ест и пьет — чего хочет, ездит — куда угодно… Нет, это совсем не так. Сидишь за столом, размышляешь по многу часов и думаешь: вот сорвался план добычи угля, вот хлеб не созрел, вот и того нет, и другого… И столько еще проблем, что голова идет кругом. Думаешь, думаешь, и вдруг озарение — нашел все же пути решения всех этих вопросов, и не только нашел, но и решил их наилучшим образом… И вот в этот-то момент… просыпаешься — оказывается, устал, задремал, сидя за столом, а в жизни все как было, так и осталось…

Озарение не приходило. Решить одним махом все проблемы не удавалось. И Брежнев делал то, что не требовало больших усилий. Скажем, настоял на переходе к пятидневной рабочей неделе — вместо одного выходного появилось два, и в субботу можно было отдыхать, это стало подарком для страны.

Два крупных партийных работника Александр Евгеньевич Бовин и Вадим Валентинович Загладин в Завидово, где они писали Брежневу очередную речь, однажды вдвоем осушили пять бутылок коньяка. Вместо того чтобы лечь спать, Бовин отправился в кинозал, где находились и сам генеральный секретарь, и другие высшие чиновники… Утром председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов укорял его:

— Советую извиниться перед Леонидом Ильичом.

Бовин пошел к Брежневу:

— Прошу меня извинить. Я был вчера в кино слишком возбужден.

— Брось ты это, — искренне ответил Брежнев. — Ну, был веселый. Я сам это люблю.

Как человек Брежнев был общительным, доступным, умел казаться обаятельным, даже очаровывал. Избегал неприятных разговоров, поэтому убирал с должности без объяснения причин, но не добивал. Мог вспылить, послать матом, но быстро отходил. Он исходил из принципа: живи и давай жить другим. И это было комфортно для публики, утратившей за десятилетия советской власти стремление двигаться вперед, готовность проявлять инициативу.

Сейчас мы понимаем: пытаясь сделать социалистическую экономику эффективной, решить груз социальных проблем, Хрущев перепробовал все варианты, возможные в рамках существовавшего политического строя.

Выяснилось: система реформированию не подлежит. Если перемены заходят слишком далеко, партийный аппарат и госбезопасность теряют контроль над обществом и социализм рушится. Либерализация или реформация командно-административной экономики, реального социализма ведут к его краху. Поэтому при Брежневе наступил период реставрации старых порядков — только без сталинских массовых репрессий.

Какое-то время общество и Брежнев находились во вполне гармонических отношениях, поскольку ничего друг от друга не требовали. Это же в его годы родилась чудная формула нашей жизни: «они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем». Платили, конечно, немного. Но при скромных потребностях народа хватало.

Глухое раздражение снималось самым доступным транквилизатором — дешевой водкой: за счет продажи алкоголя целые области выполняли финансовый план. Страна спивалась, и никто этому не препятствовал. Выпивка — не порок.

Зато не было нужды вкалывать, выкладываться, чего-то добиваться, изобретать, придумывать. Требовалось лишь немного лицемерия: поднимать руку на собрании (партийном, профсоюзном, комсомольском, трудового коллектива), ходить голосовать — когда устраивались выборы (без выбора), произносить ритуальные слова о правильности линии КПСС «во главе с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым».

Брежнев погрузил общество в своего рода наркотическое опьянение или, точнее, в приятную апатию. Когда после Брежнева обществу поднесут к лицу зеркало и станет ясен весь масштаб нерешаемых проблем, люди переживут шок.

В перестроечные годы советское общество испытает то, что испытывают наркоманы со стажем, когда их лишают наркотика и начинается ломка…

Когда снимали Хрущева, Леонид Ильич его укорял:

— Вы, Никита Сергеевич, знаете мое к вам отношение. В трудную для вас минуту я честно, смело и уверенно боролся за вас, за ленинскую линию. У меня тогда был инфаркт миокарда, но, будучи тяжелобольным, я нашел силы для борьбы за вас. Сегодня я не могу вступать в сделку со своей совестью и хочу по партийному высказать свои замечания… Если бы вы, Никита Сергеевич, не страдали такими пороками, как властолюбие, самообольщение своей личностью, верой в свою непогрешимость, если бы обладали хотя бы небольшой скромностью, вы бы не допустили создания культа своей личности. Вы поставили радио, кино, телевидение на службу своей личности. Вам понравилось давать указания всем и по всем вопросам, а известно, что ни один человек не может справиться с такой задачей — в этом лежит основа всех ошибок…

Из всех речей, произнесенных Брежневым, эта, пожалуй, лучшая. Самая искренняя. Хотя написал он ее сам, без помощи замечательных перьев, которые потом готовили его выступления. Речь хороша тем, что она разумна. И как быстро сам Леонид Ильич, заняв хрущевский кабинет, забыл то, о чем укоризненно говорил своему предшественнику!

Но то же самое происходит со всеми нашими вождями! Они сами формируют систему личной власти, в которой быстро теряют контакт с реальностью. При всем своем безграничном цинизме они и в самом деле начинают верить в собственную незаменимость и гениальное умение решать любые проблемы — что окружающие их холуи восторженно подтверждают. Вождями восхищаются на экранах телевизоров и на газетных страницах, им несут сводки, подтверждающие их невероятные успехи во всем. Через какое-то время они в глазах народа превращаются в посмешище. Но, как правило, сами об этом не подозревают, поскольку надежно ограждены от реальной жизни аппаратом, цензурой, системой госбезопасности…

Конечно, это губительная для государства система. За восемнадцать лет Брежнев окончательно загнал страну в тупик. Вскоре выяснится, что выбраться из этого тупика безболезненно вообще не удается. Однако же важно сознавать, что застой и деградация были следствием не брежневских недугов, а неизбежного провала политической и экономической модели. Дряхление генерального секретаря ЦК КПСС скорее его символизировало. Сменявшие друг друга старцы на трибуне Мавзолея — можно ли придумать более зримую метафору упадка советского строя?

Однако возможность пожизненно править страной такая система обеспечивает. Если бы врачи 4-го главного управления (медицина для начальства) при Министерстве здравоохранения СССР владели секретом бессмертия, то Леонид Ильич Брежнев, вполне возможно, правил бы нами и по сей день.

(обратно)


Карьера


Детство, отрочество и юность будущего генсека

Леонид Ильич Брежнев родился 19 декабря (6 декабря по старому стилю) 1906 года в поселке Каменское Екатеринославской губернии. В 1936 году Каменское переименовали в Днепродзержинск — в память о создателе ВЧК. А Екатеринослав стал Днепропетровском — в честь украинского революционера Григория Ивановича Петровского.

Население поселка в начале прошлого века составляло примерно двадцать пять тысяч человек. Взрослые работали на Днепровском заводе Южно-Русского металлургического общества. Разнорабочим, а затем помощником вальцовщика на заводе трудился и отец Леонида Ильича — Илья Яковлевич. Через этот завод прошло все семейство Брежневых.

Илья Яковлевич происходил из деревни Брежневки Стрелецкого уезда Курской губернии. Он уехал в город и женился на Наталье Денисовне. У них сначала родилась девочка, но она умерла. В 1906-м появился Леонид Ильич, в 1909-м Вера Ильинична. Последним родился второй сын, Яков Ильич, названный в честь деда по отцовской линии.

Глава семейства умер в 1930 году, не дожив и до шестидесяти. Наталья Денисовна была моложе мужа на восемь лет. Она дождалась того момента, когда ее сын стал хозяином страны. В 1966 году перебралась к сыну в Москву, тихо и скромно жила у него на госдаче. Скончалась Наталья Денисовна в 1975 году.

Леонид Ильич с уважением вспоминал отца, сдержанного и строгого, но не наказывавшего детей. Ценил в нем рассудительность и порядочность. Рассказывал, как в годы Гражданской войны к отцу пришел вальцовщик Черняк, еврей по национальности. У него было четверо детей, а к поселку подходила очередная банда, боялись погромов.

— А ты в случае чего веди детей к нам, — предложил старший Брежнев.

И действительно, четверо еврейских мальчиков укрылись у них в доме. Некоторые черты характера и представления о жизни Леонид Ильич унаследовал от отца. Национальных предрассудков у него не было. Дружил с выходцами из разных республик и по этническим признакам людей не делил.

Леонид Ильич задержался с учебой. Только в девять лет поступил в приготовительный класс Каменской мужской классической гимназии, которую после революции преобразовали в Первую трудовую школу. Учился недолго. В пятнадцать лет он поступил на завод кочегаром, потом стал слесарем. Когда завод закрыли, жители рабочего поселка стали разъезжаться.

Семья Брежневых уехала в Курскую губернию, на родину отца. В 1923 году Леонид Брежнев поступил в Курский землеустроительно-мелиоративный техникум. В техникуме его приняли в комсомол. Подрабатывал на маслобойном заводе, разгружал дрова и зерно. Большого интереса к учебе он не питал, и его образование осталось очень скудным.

«Читал для удовольствия, по внутренней потребности он крайне редко и мало, — вспоминал его помощник Андрей Михайлович Александров-Агентов, — ограничиваясь газетами и “популярными” журналами типа “Огонька”, “Крокодила”, “Знание — сила”.

Уговорить Леонида Ильича прочитать какую-нибудь интересную, актуальную книгу, что-либо из художественной литературы было делом почти невозможным. И за двадцать один год совместной работы с ним мне не приходилось видеть ни разу, чтобы он по собственной инициативе взял том сочинений Ленина, не говоря уже о Марксе или Энгельсе, и прочитал какую-либо из их работ…»

Даже сверхосторожный в оценках министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко писал в своих мемуарах:

«Его знания не отличались глубиной. Неслучайно он не любил разговоров на теоретические темы, относящиеся к идеологии и политике. Последние годы жизни он почти ничего не читал… Однажды в санатории под Москвой я рекомендовал ему книгу о жизни Леонардо да Винчи, даже принес ее. Он обещал прочесть. Но недели через две вернул, сказав:

— Книгу я не прочел. Да и вообще — отвык читать».

Брежнев не освоил даже грамоты, простые слова писал с грубыми ошибками. Хотя пробовал сам сочинять. Сохранилось написанное им стихотворение «На смерть Воровского». 10 мая 1923 года в швейцарском городе Лозанна бывший белогвардеец застрелил советского дипломата Вацлава Вацлавовича Воровского.

13 ноября Леонид Ильич послал стихотворение товарищу — И. И. Евсюкову «на память». Через полвека друг юности Леонида Ильича вспомнил о подарке и переслал бесценную реликвию в ЦК. Там не знали, как быть с этим малограмотным творением (цитирую в точном соответствии с оригиналом):

Это было в Лозане, где цветут гимотропы,
где сказочно дивные снятся где сны.
В центре культурьно кичливой Европы
в центре, красивой, как сказка страны.
В зале огромном стиле «Ампиро»
у входа где плещет струистый фонтан,
собралися вопросы решать всего мира,
представители буржуазных культурнейших стран.
Брилианты, монокли, цилиндры и фраки,
в петлицах отличия знаки
и запах тончайших раскошных духов.
Длинные речи не нужны,
и глупы громкие фразы о добрых делах.
От наркотина лица бессмысленно тупы
наглость во взоре и ложь на устах.
На двери внезапно взоры всех устремились
и замер — среди речи английский сэр.
В залу с улыбкой под шум разговора вошел Воровский
делегат С. С. С.Р.
Шоклинг! позорной культуры, нет лака,
В пышном об-ве говор и шум
как смели сюда Вы явится без фрака,
он без цилиндра «мужик»
Простите! Не знал я да знать разве мог я что
здесь это важно решающим столь.
У нас это проще
во фраке без фрака, в блузе рабочей
в простых сапогах, у нас ведь не нужны отличия
знаков, что нужно решаем всегда и без них.
У нас ведь одеты совсем не как «деньди»
в простых сапогах, в блузе рабочей,
кофе не пьют там,
там нет и шербета,
но дело там делают не на словах
И замерла зала,
как будто невольно звонок председателя
вдруг прогремел;
Господа на сегодня быть может довольно
пора отдохнуть от сегодняшних дел.
А утром в оттеле под фирмой астрий
посол наш, убит был, убийцы рукой
И в книге великой росийской истории
Жертвой прибавилось больше одной!!!

Окончив техникум в 1927 году, молодой специалист недолго поработал землеустроителем в Грайворонском уезде Курской губернии и наконец получил назначение на Урал, вначале на Михайловский завод, затем в Бисертский район. Перед отъездом в дальние края, в 1928 году, Леонид Ильич женился на Виктории Петровне Денисовой. На склоне лет, уже оставшись одна, она поведала писателям Ларисе Васильевой и Владимиру Карпову историю своего романа.

Виктория Петровна была на год моложе Леонида Ильича. Она родилась в Белгороде 11 декабря 1907 года. Отец, Петр Никифорович Денисов, работал машинистом на железной дороге. Мать, Анна Владимировна, сидела с детьми — их было пятеро (четыре сестры и брат). Виктория окончила девять классов и поступила в Курский медицинский техникум. С Брежневым они познакомились на танцах в общежитии.

Во внешности Виктории Брежневой люди, озабоченные национальным вопросом, находили семитские черты и считали ее еврейкой.

Академик Игорь Ростиславович Шафаревич в интервью «Комсомольской правде» рассказал о том, как однажды пришел к Солженицыну. Александр Исаевич с пятимесячным сыном гуляли во дворе. Корреспондент поинтересовался, о чем они говорили.

— Честно? О национальности жены Брежнева, — признался академик Шафаревич. — Тогда ходили упорные слухи в народе, что ее девичья фамилия Гольдберг. Александр Исаевич считал, что она украинка.

Помешавшихся на евреях у нас немало, и Викторию Петровну прямо спрашивали о ее происхождении. Она отвечала, что не еврейка. Объясняла, что имя Виктория ей дали потому, что рядом жило много поляков, среди соседских девочек это имя было распространено. Леонид Ильич ласково называл жену «Витей».

Виктория Брежнева получила диплом акушерки, но практически не работала, занималась мужем и домом, а потом и детьми. Они обосновались под Свердловском, снимали комнату. Тут у них родилась дочь Галина, позднее появился сын Юрий. Купили лошадь и ездили на санях. Брежнев полюбил охоту, оставшуюся его главным развлечением на всю жизнь. Виктория Петровна создала мужу надежный и комфортный тыл. В доме у нее было уютно, она прекрасно готовила сама, а впоследствии поваров, которые полагались Леониду Ильичу, научила готовить так, как ему нравилось. Хотя к еде он был достаточно равнодушен и вкусы у него были простые.

Виктория Петровна заботилась и о гардеробе мужа, сама подбирала ему костюмы и галстуки. На фоне серой чиновничьей массы, одетой совершенно одинаково, Леонид Ильич выглядел вполне элегантно, позволял себе светлые тона, иногда появлялся без галстука, носил «неформальные» курточки и водолазки.

Леонид Ильич, судя по всем рассказам, до последних лет пользовался успехом у женщин. Но развлечения на стороне не развалили семью. Брежнев привык к жене, советовался с ней по всем домашним и семейным делам. Беспокоился о ней, и она о нем. Политикой она не интересовалась, советов мужу не давала, занималась только домом и хозяйством. Став первой леди государства, Виктория Петровна не изменилась, все так же посвящала себя мужу, дому, детям, внукам, многочисленным родственникам, которым надо было помогать.

Официальных обязанностей у нее было немного. Иногда ей приходилось присутствовать на государственных приемах вместе с мужем. И раз в год, на приеме по случаю Международного женского дня 8 Марта, Виктория Петровна бывала хозяйкой. На этот прием приглашали только женщин — жен послов и самых крупных советских чиновников, а также небольшое число деятельниц культуры. Устраивались танцы, но мужчин не было, поэтому женщины танцевали с женщинами…


Малая земля

В 1929 году Леонида Ильича избрали в Бисертский районный Совет депутатов трудящихся и поставили заведовать земельным отделом, потом утвердили заместителем председателя райисполкома Бисертского района (Свердловский округ Уральской области). Это был период сплошной коллективизации, когда справных, успешных, умелых хозяев называли кулаками, лишали земли, всего имущества и насильственно выселяли из родных мест. Ценности, деньги и зерно отбирали.

Главная задача Брежнева состояла в том, чтобы передать земли, отобранные у кулаков, беднякам. Эти годы позволили ему впоследствии уверенно говорить, что он знает сельское хозяйство и проблемы деревни.

13 февраля 1930 года бюро Свердловского окружкома партии Уральской области утвердило Брежнева заведующим окружным отделом землеустройства Свердловского окружного земельного управления. 20 февраля его перевели на работу в Свердловск.

Брежнев понимал, что для служебной карьеры ему не хватает образования. В сентябре 1930 года он поехал в Москву и поступил в Институт сельскохозяйственного машиностроения имени М. И. Калинина. Виктория Петровна оставила дочку матери и приехала к мужу в столицу. Но жить в Москве с семьей было негде и не на что. Леонид Ильич бросил институт, и в 1931 году Брежневы вернулись к его родителям в Каменское.

Леонид Ильич нанялся слесарем на завод имени Ф. Э. Дзержинского и поступил на вечернее отделение Металлургического института имени Михаила Арсеничева в Днепродзержинске (Арсеничев был первым руководителем каменских большевиков). Брежнев не столько учился, сколько шел по общественной линии. 20 марта 1933 года молодого, активного коммуниста назначили директором Каменского вечернего металлургического рабфака, который со временем преобразовали в техникум.

Институт Леонид Ильич окончил заочно, специальность — инженер-теплосиловик. Дипломная работа — «Проект электростатической очистки доменного газа в условиях завода имени Ф. Э. Дзержинского».

Леонид Ильич совсем недолго был начальником смены силового цеха завода имени Ф. Э. Дзержинского, поскольку 6 октября 1935 года был призван в Рабоче-Крестьянскую Красную армию. Ему уже было двадцать девять лет. Брежнева отправили в Забайкальский военный округ. Он должен был служить срочную службу рядовым, но добился, чтобы его направили курсантом в Читинскую танковую школу (тогда она называлась Забайкальской бронетанковой академией). Это были годы, когда началось активное производство и освоение бронетанковой техники, и в войсках были рады каждому технически подкованному призывнику. Окончив танковую школу, Брежнев получил назначение политруком танковой роты 14-го механизированного корпуса Дальневосточного военного округа.

Леонида Ильича быстро отпустили из армии. Он отслужил всего год. В октябре 1936 года политрука Брежнева уволили в запас. В ноябре демобилизованного командира назначили директором Днепродзержинского металлургического техникума. Массовые репрессии открыли симпатичному молодому человеку с рабочим прошлым и армейской закалкой дорогу к большой карьере. В мае 1937 года его утвердили заместителем председателя исполкома Днепродзержинского горсовета по строительству и городскому хозяйству. В горисполкоме родного города он проработал всего год. В мае 1938 года его перевели в областной центр.

Днепропетровская область была тогда огромной, в нее входили районы, которые потом стали самостоятельными областями. Брежнева поставили заведовать отделом советской торговли Днепропетровского обкома. Положение с продовольствием на Украине было неважным. Да и торговлей Леонид Ильич никогда не занимался, но это было время, когда на такие мелочи не обращали внимания. Умеет руководить — значит справится с любой должностью. А руководить, то есть ладить с начальством и подчиненными, у него явно получалось. Он был внимателен и доброжелателен к людям, окружающие это ценили. И по карьерной лестнице продвигался быстро.

7 февраля 1939 года Леонида Ильича избрали секретарем Днепропетровского обкома по пропаганде. Это был уже по-настоящему высокий пост. Но идеологическая работа Брежневу никогда не нравилась. Он настолько не любил читать, что толком не освоил даже обязательный набор догматических установок. Да и неохота было ему корпеть над бумагами. Через много лет, вспоминая свою идеологическую должность, генсек Брежнев в узком кругу заметил презрительно:

— Я ненавижу эту тряхомудию, не люблю заниматься бесконечной болтовней. Так что еле-еле отбрыкался…

Когда Леонид Ильич это рассказывал, рядом с ним сидел руководитель отдела пропаганды ЦК КПСС будущий академик Александр Николаевич Яковлев. Брежнев повернулся в его сторону.

— Вот так, — наставительно добавил он и усмехнулся.

26 сентября 1940 года Леонида Ильича сделали секретарем обкома по оборонной промышленности. Брежневу было всего тридцать четыре года. Со всей энергией он взялся за дело, ему хотелось показать себя. Но началась война.

В июне 1941 года Брежнев отправил семью в эвакуацию и ушел в армию. Большинство украинских партработников поступило в распоряжение военного совета Южного фронта. Как секретарь обкома он сразу получил один ромб в петлицы — то есть ему присвоили звание бригадного комиссара. У политического состава Красной армии еще сохранялись специальные звания.

С 28 июня 1941 года по 16 сентября 1942 года Леонид Ильич служил заместителем начальника политуправления Южного фронта. В декабре комфронта генерал Родион Яковлевич Малиновский умело провел Барвенково-Лозовскую операцию. В начале войны всякий успех ценили, отмечали орденами. В списке награжденных значился и Брежнев. «За образцовое выполнение боевых заданий на Южном фронте в ходе Барвенково-Лозовской операции» ему вручили орден Красного Знамени.

Потом Южный фронт слили с Северо-Кавказским фронтом, который в сентябре 1942 года преобразовали в Черноморскую группу войск. Брежнева утвердили заместителем начальника политуправления группы войск. Это была меньшая по значению должность, чем прежняя. 22 декабря его наградили медалью «За оборону Одессы», но вообще-то наградами не баловали.

Членом военного совета Черноморской группы войск был генерал-майор Семен Ефимович Колонин. Вскоре его перевели в 18-ю армию, и он взял с собой Леонида Ильича. 1 апреля 1943 года Брежнева утвердили начальником политотдела 18-й армии. Новая должность опять-таки была пониже предыдущей. Так что в первые два года войны карьера Брежнева развивалась по нисходящей. Это важное обстоятельство необходимо иметь в виду. Леонид Ильич, несомненно, переживал свои неуспехи, считал такое отношение к себе несправедливым и со временем попытается переписать свою военную биографию.

Начальник политотдела армии подчинялся первому члену военного совета армии, который среди прочего осуществлял партийный контроль над действиями командующего. Член военного совета имел большие права, держался с командармом на равных. Без его подписи приказ по армии считался недействительным. Если он не соглашался с командующим, то имел полное право обратиться и к члену военного совета фронта, и непосредственно в Ставку. Членам военного совета армии установили аппараты правительственной междугородней ВЧ-связи, и они могли напрямую связаться с любым руководителем государства.

А начальник политотдела армии занимался работой политаппарата в частях, пропагандой, печатью, ведал приемом в партию и разбором персональных дел. Иначе говоря, к военным делам Леонид Ильич отношение имел косвенное.

Командовал 18-й армией генерал Константин Николаевич Леселидзе, артиллерист по военной специальности. Брежнев прибыл в 18-ю армию, когда уже шли бои на Малой земле. Эта героическая страница истории войны прочно связана с именем Брежнева. Но сложись судьба иначе, и не Леонид Ильич, а сталинский соратник Лазарь Моисеевич Каганович считался бы героем Малой земли…

Летом 1942 года Сталин назначил Лазаря Моисеевича членом военного совета только что образованного Северо-Кавказского (затем Закавказского) фронта. Каганович занимался организацией десанта на Малую землю под Новороссийском, который в брежневские времена стал чуть ли не главным событием Великой Отечественной войны.

Основные силы Северо-Кавказского фронта должны были освободить Краснодар. Черноморскому флоту и Азово-Черноморской флотилии поручили провести отвлекающую операцию в тылу немецких войск.

В районе мыса Мысхако на западном берегу Цемесской бухты (юго-западнее Новороссийска) в ночь на 4 февраля 1943 года высадили десантный отряд под командованием майора Цезаря Львовича Куникова, который до войны редактировал заводскую многотиражку. Двести пятьдесят морских пехотинцев высаживались прямо в ледяную воду. Потери были большие. Но бойцы зубами вцепились в захваченный плацдарм и закрепились. 12 февраля Куников был ранен и через два дня умер. Посмертно он отмечен званием Героя Советского Союза.

Тем временем главную операцию отложили, а десант продолжал упорно удерживать плацдарм, который окрестили Малой землей и который приобрел важное значение. Туда перебросили две стрелковые бригады, бригаду морской пехоты, полк десантников, истребительно-противотанковый полк. Бои на плацдарме продолжались семь месяцев, точнее — двести двадцать пять дней. Малая земля продержалась до сентября, когда началась Новороссийско-Таманская операция и советские войска освободили Новороссийск.

Генерал Давид Иосифович Ортенберг, ответственный редактор «Красной звезды», приехав на Северо-Кавказский фронт, отправился на командный пункт 18-й армии. Ортенберг захотел увидеть все своими глазами. Плацдарм — голый мыс площадью тридцать квадратных километров. До войны здесь выращивали виноград, из которого делали шампанское «Абрау-Дюрсо». Весь плацдарм просматривался противником, который занимал господствующие высоты, поэтому войска упорно зарывались в землю. Немецкая авиация утюжила плацдарм. Снабжение было крайне тяжелым делом. Кормили бойцов два раза в день — под утро и поздно ночью, когда немецкая авиация не летала.

Пополнение, патроны и снаряды, продовольствие и даже белье (на Мысхако стирать и развешивать белье было невозможно) десанту доставляли рыбацкие сейнеры и мотоботы из Геленджика. Переправлялись ночью, когда немцы ничего не видели и потому не стреляли. Перед рассветом командующий армией Константин Леселидзе и редактор «Красной звезды» спустились к берегу, чтобы плыть назад. Но поднялось волнение, сторожевой корабль не мог пристать к берегу. Ждали сейнер, который должен был забрать раненых — человек пятнадцать. Начался обстрел — падает одна мина, другая…

Вдруг раздался голос:

— Товарищи, защитим нашего командующего!

Высокий сержант с забинтованной рукой, подвешенной на косынке, бросился к Леселидзе и встал к нему спиной, лицом к рвущимся немецким минам. Раненые бойцы подбежали, вспоминал Ортенберг, и окружили их плотной стеной:

«Не знаю даже, как передать то, что я почувствовал и пережил тогда. Что же это такое? Раненые люди. Преданность родине и самоотверженность они уже доказали пролитой на поле брани кровью… Какие же нужны слова, чтобы оценить самопожертвование этих людей, кинувшихся в минуту опасности к своему командующему прикрыть его своей грудью?

Такие же мысли пронзили и генерала Леселидзе. Об этом он мне потом сказал. А в тот момент командарм скомандовал резко и твердо, словно рубанул:

— Кто разрешил?! Рассредоточиться!.. Лечь!..

Мы и сами легли рядом с ними, взволнованные, потрясенные…»

В брежневские времена от отставного генерала Ортенберга добивались, чтобы он написал о подвигах Леонида Ильича на Малой земле. Упрямый генерал отвечал:

— Я его там не видел.

«Для Брежнева Малая земля, — писал Ортенберг, — была в своем роде зацепкой, он так много говорил о ней, писал, награждал, возвышал для того, чтобы хоть в малой степени иметь повод для оправдания своего “полководческого” восхождения».

Брежнев дважды побывал на Малой земле. Один раз сопровождал группу московских партийных работников, в другой — вручал партийные билеты и награды. Но и эти две поездки были опасными. Леониду Ильичу везло. За всю войну ни разу не был ранен.

В написанной от имени Брежнева книге воспоминаний «Малая земля» говорится, что во время боев в декабре 1943 года, когда немцы прорвались, Леонид Ильич поднял в контратаку офицеров политотдела и сам залег в траншее с пулеметом:

«Этот ночной бой особенно врезался в память… Подбадривая себя криками и беспрерывным огнем, немцы в рост бежали к траншее. А наш пулемет молчал. Какой-то солдат оттаскивал в сторону убитого пулеметчика. Не теряя драгоценных секунд, я бросился к пулемету. Весь мир для меня сузился тогда до узкой полоски земли, по которой бежали фашисты. Не помню, как долго все длилось. Только одна мысль владела всем существом: остановить!»

Кроме самого Леонида Ильича об этом подвиге никто не рассказывал. И документов на сей счет не сохранилось. Но в словах генерального секретаря никто не усомнился, хотя после удачного боя все подвиги фиксировались политаппаратом для доклада начальству. В деревне Ставище Коростышевского района Житомирской области поставили памятник с надписью:

«Здесь в ночь с 11 на 12 декабря 1943 г. начальник политотдела 18-й армии Л. И. Брежнев вел пулеметный огонь, отражая атаку противника».

Леонид Ильич жаловался старым друзьям, что его не продвигают по службе, что многие начальники политотделов армий уже получили генеральское звание, а его зажимают.

Еще до войны, 7 мая 1940 года, указом президиума Верховного Совета в Вооруженных силах были введены новые звания. Они присваивались правительственной комиссией, которая рассматривала личное дело каждого командира. Для высшего политического состава специальные звания сохранялись. И только когда в октябре 1942 года в очередной раз был упразднен институт военных комиссаров, политработникам дали обычные для армии и флота звания.

Бригадные, дивизионные, корпусные и армейские комиссары получили генеральские звания. Впрочем, вожделенные генеральские погоны достались не всем бригадным комиссарам. Заместитель начальника политуправления Южного фронта Леонид Ильич Брежнев при аттестации стал 15 декабря 1942 года всего лишь полковником. И только 2 ноября 1944 года Брежневу наконец присвоили звание генерал-майора.

18-я армия закончила свой боевой путь в освобожденной от немецких войск Чехословакии. После войны ее расформировали. Но Брежнев уже получил повышение. Ему благоволил член военного совета 4-го Украинского фронта генерал-полковник Лев Захарович Мехлис, в прошлом один из доверенных помощников Сталина.

Мехлис приметил среди своих подчиненных генерал-майора Брежнева, приблизил его к себе и через голову других политработников назначил в июне 1945 года начальником политуправления фронта. Так что именно Мехлису Леонид Ильич был обязан фактически первым за все годы повышением в должности. Тонкость состояла в том, что Леонид Ильич стал начальником политуправления фронта, когда война уже закончилась.

Леонид Ильич считал себя обделенным наградами, у других на груди было богаче. Компенсировал упущенное, став генеральным секретарем. Зато он участвовал в Параде Победы в июне 1945 года на Красной площади в качестве комиссара сводного полка 4-го Украинского фронта. Эти хроникальные кадры часто повторяли в те годы, когда он был главой партии и государства. Бравый веселый генерал смотрелся очень выигрышно…

Только 18 июня 1946 года его уволили в запас. О нем вспомнили в ЦК компартии Украины. Возможно, это была инициатива самого Никиты Сергеевича Хрущева, который после войны был первым секретарем республиканского ЦК и одновременно председателем Совета министров Украины. Он возвращал в республику украинские кадры.


Вознесение на Олимп. Изгнание. Возвращение

Леонид Ильич Брежнев пришел с войны в генеральских погонах, что выгодно отличало его от просидевших всю войну в тылу других руководителей страны. Он честно прошел всю войну, хотя и не в окопах. Фронтовику предложили самостоятельную работу.

30 августа 1946 года на XI пленуме областного комитета Брежнева избрали первым секретарем Запорожского обкома и горкома. Вторым секретарем был Андрей Павлович Кириленко, который работал в Запорожье и до войны. Кириленко был человеком надменным и сухим, но, разумеется, не с начальством. У них с Брежневым сложились дружеские отношения, сохранившиеся до конца жизни.

В войну город был совершенно разрушен. В том числе пострадал крупнейший в стране металлургический завод «Запорожсталь», взорвана знаменитая Днепровская гидроэлектростанция. Эти объекты общесоюзного значения подлежали восстановлению в первую очередь. Восстановительные работы начались еще до Брежнева, но «Запорожсталь» никак не удавалось запустить. За положением дел следили в Москве.

«Правда» поместила передовицу, в которой критиковался обком за низкий темп восстановления «Запорожстали». Леонид Ильич поднажал, и осенью 1947 года завод заработал. Что бы ни говорили о Брежневе впоследствии, в те годы он не отлынивал от работы.

В октябре газеты опубликовали рапорт Сталину о восстановлении первой очереди «Запорожстали» и начале выпуска холоднокатаного стального листа. 2 декабря Брежнев «за успехи в возрождении завода “Запорожсталь” имени Серго Орджоникидзе» получил свой первый орден Ленина. В том же году пустили и Днепрогэс.

В Запорожье Брежнев жил один, без семьи, которая так и не вернулась из эвакуации. Редактор областной газеты «Индустриальное Запорожье» Андрей Клюненко вспоминал:

«В Запорожье он приехал в цветущем сорокалетнем возрасте. Вот и представьте себе: первый секретарь обкома, боевой генерал, красавец-мужчина, а вокруг множество молодых вдов. Случалось, что и Леонид Ильич кем-то всерьез увлекался. Мы, его фронтовые друзья, стали спрашивать: почему не привозишь семью? Почти целый год он отбивался от нас, ссылаясь на то, что в разрушенном Запорожье нет приличной квартиры».

На склоне лет Брежнев вспоминал, как, приехав в город, велел сшить себе новенькую форму и сапоги. Когда за ним пришла машина, сказал, что пойдет пешком.

— И я пошел, — горделиво рассказывал Леонид Ильич, — и одним глазом следил, пройдет ли мимо хотя бы одна женщина, не посмотрев в мою сторону…

Очередным повышением Брежнев был обязан Кагановичу. В ноябре 1947 года Лазарь Моисеевич перебросил его в Днепропетровскую область, одну из крупнейших на Украине, утвердил первым секретарем обкома и горкома. Туда Брежнев вызвал семью.

Днепропетровск Брежнев застал в столь же бедственном положении, что и Запорожье, — шахты затоплены, заводы разрушены, дома сожжены, центр города лежал в руинах. Восстановлением города днепропетровцы в немалой степени обязаны Брежневу.

В июле 1950 года Леонида Ильича вызвали в Москву. Хрущеву было поручено подыскать нового первого секретаря для Молдавии. Он отправил в Кишинев Брежнева.

После войны на Молдавию обрушилась жестокая засуха, какой не было полвека. Это привело к массовому голоду. Партийно-государственный аппарат республики не в состоянии был распорядиться тем, что имел, организовать медицинскую помощь голодающим. Лечили только тех, кто сам мог добраться до сельсовета или больницы. Больных клали прямо на пол. Они заражали друг друга чесоткой, желудочными инфекциями. Вши ползали по больным. Взрослых и детей держали в одном больничном бараке. Взрослые отбирали еду у детей. А двух-трехлетние и не могли есть плохо пропеченный хлеб. Молока им не давали.

По официальным данным, дистрофией переболела пятая часть населения республики — около четырехсот тысяч человек. Точная цифра умерших не установлена, молдавские ученые называют цифру в двести тысяч человек. Были месяцы, когда в день умирали триста-четыреста человек. Зафиксированы десятки случаев людоедства, в основном убивали и ели маленьких детей (все это подробно описано в изданной республиканской Академией наук монографии Б. Г. Бомешко «Засуха и голод в Молдавии 1946–1947 гг.»). В конце концов пришлось организовать сотни бесплатных пунктов питания для тех, кто уже был на грани истощения. Небольшая помощь, поступавшая от союзного правительства, разбазаривалась и раскрадывалась…

Не злой по натуре человек, Брежнев, как и многие чиновники сталинского времени, воспитал в себе умение не замечать страдания и несчастья окружающих. Действовал инстинкт самосохранения: человек искренний и чувствительный работать в аппарате бы не смог.

В Молдавии вокруг первого секретаря собрались люди, которые будут работать с ним долгие годы. Константин Устинович Черненко руководил отделом пропаганды, Николай Анисимович Щелоков работал в Совете министров республики, Сергей Павлович Трапезников возглавлял Высшую партийную школу, Виктор Андреевич Голиков стал помощником первого секретаря, Семен Кузьмич Цвигун — заместителем министра госбезопасности.

Работа Брежнева в Молдавии одобрялась в Москве. Но успехи дались Леониду Ильичу нелегко. В 1952 году у него случился инфаркт миокарда. Он проснулся утром с сильной болью в груди. Его срочно госпитализировали. Месяц он лежал в больнице.

В протоколе заседания политбюро № 88 записали:

«Предоставить первому секретарю ЦК КП/б/ Молдавии Брежневу Л. И. полуторамесячный отпуск с 20 июня 1952 года для лечения».

Полтора месяца Леонид Ильич восстанавливался в подмосковном санатории «Барвиха», пока не почувствовал себя совершенно здоровым, хотя это потрясение не прошло бесследно.

Брежнев во главе республиканской делегации прибыл в Москву в октябре 1952 года на XIX съезд партии. Он рассчитывал быть избранным в Центральный комитет. Но его ждал приятный сюрприз.

Руководитель Молдавии выступал на четвертый день работы XIX съезда. Выступление, написанное его сотрудниками в Кишиневе, ему дорабатывали в ЦК партии. Сталин приметил Леонида Ильича, которого видел в первый раз и который внешне выгодно отличался от других партийных руководителей.

16 октября 1952 года Сталин на первом после XIX съезда организационном пленуме ЦК объявил новый состав партийного руководства. Он достал из кармана френча собственноручно написанную бумагу и сказал:

— В президиум ЦК можно было бы избрать, например, таких товарищей…

К удивлению присутствовавших, Сталин включил в высшее партийное руководство ряд новых и сравнительно молодых партработников, в том числе Леонида Ильича Брежнева. Его Сталин сделал секретарем ЦК и кандидатом в члены президиума ЦК, созданного вместо политбюро. Так Леонид Ильич оказался в «высшей лиге». Он сам был поражен неожиданным взлетом.

В документах, заполненных в годы войны, в графе «национальность» Леонид Ильич писал «украинец» (так же было записано в паспорте, выданном ему в 1947 году). Переехав в Москву, стал писать «русский»… Когда Брежнев вступал в партию в 1929 году, то в графе анкеты «родной язык» написал сначала «украинский». Потом зачеркнул и написал «русский».

Брежневу как имеющему фронтовой опыт решили поручить «наблюдение за работой Главного политического управления военного министерства и Главного политического управления военно-морского министерства». Леонид Ильич на Старой площади был человеком новым. Ушлые московские чиновники его не знали, поэтому первоначально не включили в состав постоянной комиссии по вопросам обороны при президиуме ЦК. В этой комиссии предполагалось решать все военные дела, таким образом Леонид Ильич оказывался в стороне. Но чиновников поправил Сталин, и 19 ноября Брежнева ввели в состав комиссии по вопросам обороны.

20 октября в начале одиннадцатого вечера в кабинет Сталина пригласили почти всех секретарей ЦК и высших идеологических чиновников. Брежнев впервые увидел, как творится большая политика, что и как говорит вождь в тесном кругу своих соратников.

Полномочия Брежнева по указанию Сталина были расширены.

Леонид Ильич должен был не только контролировать армейских и флотских политработников, но и наблюдать «за делом подбора и распределения кадров по линии военного и военно-морского министерства». Это теоретически наделяло Брежнева серьезной властью — все важные назначения в военном ведомстве требовали его согласия.

Военным министром с 1949 года был маршал Александр Михайлович Василевский. Он был всего лишь членом ЦК, так что по партийному званию был ниже Брежнева. Но Василевский с военных лет был близок к Сталину, который ему покровительствовал. Так что маршал не нуждался в поддержке Брежнева, а мог в случае необходимости напрямую обратиться к вождю.

Брежнев еще несколько раз побывал в кабинете вождя. 26 января 1953 года Сталин в последний раз собрал у себя руководителей партии. Больше они в таком составе не собирались. Вождю оставалось жить чуть больше месяца.

В ночь на 1 марта у Сталина случился инсульт. Начиная со 2 марта руководители страны встречались только в узком кругу. Брежнева не приглашали: он слишком недолго пробыл в высшем эшелоне. За четыре с небольшим месяца не успел установить нужные контакты, никак себя не проявил. Составляя список нового руководства, старые члены президиума ЦК его просто вычеркнули. Со смертью Сталина карьера Брежнева рухнула.

5 марта на вечернем совместном заседании ЦК, Совета министров и президиума Верховного Совета Леонида Ильича освободили от обязанностей секретаря ЦК «в связи с переходом на работу начальником политуправления военно-морского министерства».

Многие высшие чиновники лишились постов, но всем подобрали приличные должности и только от Брежнева, можно сказать, избавились. Начальник политуправления — должность, приравненная к заместителю министра, то есть на много ступенек ниже той, что он занимал с октября 1952 года.

Падение с Олимпа было крайне болезненным. Только что он ощущал себя одним из руководителей страны, заседал за одним столом со Сталиным… Теперь ему предстояло подчиняться своим недавним подчиненным. Можно без преувеличения сказать, что 1953 год был в жизни Брежнева одним из худших.

Буквально через десять дней военно-морское министерство объединили с военным министерством в одно — Министерство обороны. Объединили и политорганы. Брежнев вообще остался без работы и в мае 1953 года написал слезное письмо новому главе правительства Маленкову:

«В связи с упразднением Главного политуправления ВМС, я обращаюсь к Вам, Георгий Максимилианович, с большой просьбой… Почти тридцать лет своей трудовой деятельности я связан с работой в народном хозяйстве. С 1936 года на советской и партийной работе. Люблю эту работу, она для меня вторая жизнь… Теперь, когда возраст приближается к 50 годам, а здоровье нарушено двумя серьезными заболеваниями (инфаркт миокарда и эндортернит ног), мне трудно менять характер работы или приобретать новую специальность.

Прошу Вас, Георгий Максимилианович, направить меня на работу в парторганизацию Украины. Если я допускал в работе какие-либо недостатки или ошибки, прошу их мне простить».

Слово «эндартериит» (серьезное заболевание ног) Брежнев не смог написать правильно. Маленков послание переадресовал Никите Сергеевичу. На письме осталась пометка «Хрущев ознакомился». Ни Маленков, ни Хрущев на слезную мольбу Леонида Ильича не откликнулись. Брежнева сделали заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота. Приказом министра обороны № 01608 от 21 мая он был возвращен в кадры Советской Армии. В порядке компенсации за понижение в должности 4 августа 1953 года ему присвоили звание генерал-лейтенанта.

Леонид Ильич в ГлавПУРе тосковал. Служба эта ему не нравилась, ездить по частям он не любил, армейская жизнь его не интересовала. Страдать Леониду Ильичу пришлось недолго — чуть больше года. О нем вспомнил Никита Хрущев и пригласил в ЦК на беседу, которая изменила жизнь Брежнева. Он поехал в Казахстан вторым секретарем республиканского ЦК — поднимать целину.

Никита Сергеевич вернул Леонида Ильича на крупную партийную работу, вновь открыл ему дорогу наверх. Брежнев был благодарен и демонстрировал свою признательность Никите Сергеевичу. На протяжении почти десяти лет он воспринимался как хрущевский человек.

Первым секретарем в Алма-Ату послали бывшего первого секретаря ЦК компартии Белоруссии Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко. Но его вскоре отправили послом в Польшу, Леонид Ильич стал хозяином республики.

На целине Брежнев много работал, засиживался в ЦК за полночь. Постоянно ездил по республике. Михаил Андреевич Жихарев, который в те годы работал в сельхозотделе ЦК компартии Казахстана, вспоминает, что однажды Леонида Ильича ночью из Семипалатинска отправили в Алма-Ату в больницу. Ему стало плохо, закружилась голова, он потерял сознание и упал. Когда вернулся на работу, объяснил, что ездил по области и три ночи не спал. В другой раз ему стало плохо в Целинограде. Очнулся на носилках.

«В те годы, — рассказывал секретарь Уральского обкома компартии Казахстана Юрий Александрович Булюбаш, — это был в высшей степени культурный человек. Даже в неофициальной обстановке не выносил грубости и невежества.

И с юмором у него было все в порядке, любил рассказывать анекдоты. Всегда одетый с иголочки. Неряхам мог заметить: “Ну и чухонцы вы!” Я других настолько открытых и простых политических деятелей не знаю».

В Алма-Ате Брежнев сблизился с Динмухамедом Ахмедовичем Кунаевым, которого друзья для простоты называли Димашем. Брежнев всегда будет поддерживать Кунаева, а тот станет его надежной опорой в политбюро.

На ХХ съезде партии в феврале 1956 года Брежнев выступал как руководитель партийной организации Казахстана. Но после съезда в Алма-Ату он не вернулся. На организационном пленуме ЦК, 27 февраля, Брежнева вновь, как в 1952 году, избрали кандидатом в члены президиума и секретарем ЦК. Он был нужен Хрущеву как верный человек.

Леонид Ильич вернулся туда, откуда его изгнали четыре года назад. Он вновь принадлежал к высшему руководству страны. Когда Брежнева избрали секретарем ЦК, Аверкий Борисович Аристов, который тоже вошел в состав высшего руководства и ведал силовыми структурами, принес его досье, и они его вместе сожгли.

Леонид Ильич был счастлив. Он решительно бросился на защиту Хрущева, когда летом 1957 года Молотов, Маленков, Каганович и Булганин решили свергнуть Никиту Сергеевича.

Хрущев поручил Брежневу важнейшие вопросы — военную промышленность, ракетостроение и космонавтику. Леонид Ильич сумел установить правильные отношения с генеральными конструкторами ракетно-космических систем, у каждого из которых был сложный характер. В случае несогласия с Брежневым они могли обратиться и к Хрущеву. Но они приняли Леонида Ильича, считали его своим представителем при Хрущеве.

Леонида Ильича и попросили о помощи главные создатели советского ядерного оружия — академики Юлий Борисович Харитон и Андрей Дмитриевич Сахаров. Они были обеспокоены тем, что готовится неправильное, с их точки зрения, постановление правительства.

«Брежнев, — рассказывал академик Сахаров, — принял нас в своем новом маленьком кабинете в том же здании, где когда-то я видел Берию».

Когда появились академики, Брежнев воскликнул:

— А, бомбовики пришли!

Леонид Ильич весело рассказал, что его отец считал тех, кто создает новые средства уничтожения людей, главными злодеями и говорил: надо бы этих злодеев вывести на большую гору, чтобы все видели, и повесить.

— Теперь, — заметил Брежнев, — я и сам занимаюсь этим черным делом, как и вы, и тоже с благой целью.

Он внимательно выслушал академиков, что-то записал в блокнот и резюмировал:

— Я вас вполне понял и посоветуюсь с товарищами. Вы узнаете о решении.

Он прислушался к академикам. Постановление Совета министров не было принято…

4 мая 1960 года Хрущев произвел большие перестановки в высшем руководстве. Леонид Ильич стал председателем президиума Верховного Совета СССР. Новое назначение стало повышением, хотя сама должность была безвластной. Все решения принимались на заседаниях президиума ЦК, Верховный Совет лишь их оформлял.

Но председательство придало Брежневу известности в стране, его фотографии стали появляться в газетах и кинохронике рядом с Хрущевым. Ему нравилось вручать ордена, поздравлять, устраивать приемы. Леонид Ильич гордился тем, что вручал золотую звезду Героя Юрию Гагарину, космонавту номер один.

Леонид Ильич получил возможность ездить за границу, где его принимали со всеми почестями. Он с удовольствием позировал фотокорреспондентам и операторам кинохроники.

Он стал получать иностранные награды — орден «Независимости» Республики Гвинея, «Звезду Индонезии» 1-го класса, «Звезду Югославии» 1-й степени.

Помощник Брежнева по международным делам Андрей Александров-Агентов вспоминал, что в декабре 1961 года Леонид Ильич три недели ездил по Индии. Каждый день с удовольствием выступал, произнес двадцать одну речь. Все индийские газеты печатали его портреты и изложение выступлений. Брежнев не отказывался от возможности выступить. Он актерствовал, играл на сцене. Хрущев, видя это, над ним подтрунивал (сам был актером). Брежневу доносили о замечаниях хозяина. Леонида Ильича они повергали в страх.

«Крупный, полнотелый, в цветущем состоянии», — таким его увидел Александр Исаевич Солженицын 17 декабря 1962 года на встрече руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в особняке на Ленинских (Воробьевых) горах.

В разгар встречи, писал Солженицын, Хрущев захотел показать залу понравившуюся ему картину подлинно советского художника:

«И произошел лучший номер всего совещания: тучного Брежнева, возвышенного рядом, Хрущев потыкал в плечо — “а ну-ка, принеси”. И Брежнев — а он был тогда Председателем Президиума Верховного Совета, то есть президентом СССР — не просто встал достойно сходить или кого-нибудь послать принести, но побежал — в позе и движениях, только по лагерному описываемых, — на цырлах: не просто побежал, но тряся телесами, но мягкоступными переборами лап показывая свою особую готовность и услужливость, кажется — и руки растопырив.

А всего-то надо было вбежать в заднюю дверку и тут вскоре взять. Он тотчас и назад появился, с картиной, и все так же на медвежьих цырлах поднес Хрущеву, расплывшись чушкиной ряжкой. Эпизод был такой яркий, что уже саму картину и к чему она — я не запомнил, не записал».

Несложно предположить, что такие унизительные эпизоды Брежнев тоже запоминал, ведя свой счет к Хрущеву. Но прирожденная жизнерадостность не мешала Леониду Ильичу наслаждаться высоким положением.

Леонид Ильич, вполне возможно, так и занимал бы должность, которая ему так нравилась. Но вмешалась судьба. Фактически вторым секретарем ЦК был Фрол Романович Козлов. Он пользовался доверием Хрущева, держал в руках все нити управления партийным аппаратом, контролировал Вооруженные силы, КГБ. В начале 1963 года Козлов тяжело заболел — его разбил паралич.

7 июня 1963 года на заседании президиума Хрущев вновь произвел кадровые изменения. Он решил сделать секретарем ЦК Брежнева и к нему в пару перевел из Киева на ту же роль Николая Викторовича Подгорного со словами:

— На Украине он хорошо справился.

Таким образом появились как бы два вторых секретаря ЦК. Это не понравилось Брежневу. Хрущев нарочно сделал их с Подгорным конкурентами, исходя из древнего правила сталкивать подчиненных. Однако же в данном случае проиграл. Леонид Ильич с Николаем Викторовичем больше боялись его самого, чем друг друга, поэтому довольно быстро объединились против первого секретаря.

В начале октября 1964 года член президиума и секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев во главе советской делегации приехал в Восточный Берлин, чтобы принять участие в праздновании пятнадцатилетия ГДР. Советский посол Петр Андреевич Абрасимов устроил обед в честь высокого гостя, на который пригласил певицу Галину Павловну Вишневскую и виолончелиста Мстислава Леопольдовича Ростроповича.

Знаменитая пара лицезрела Брежнева в первый раз.

«Весь вечер я сидела рядом с ним, — вспоминала Вишневская, — и он, как любезный кавалер, всячески пытался развлечь меня, да и вообще был, что называется, в ударе.

Хорошо одетый, черноволосый нестарый мужчина — ему тогда было пятьдесят семь лет — энергичный и очень общительный, компанейский. Щеголял знанием стихов, особенно Есенина:

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…

Прочитал его за весь вечер несколько раз — должно быть, очень любимое. Пил он не много, рассказывал анекдоты и даже стал петь смешные частушки, прищелкивая пятками, руками изображая балалайку, цокал языком и на вятском наречии пел довольно приятным голосом. И это не были плоские потуги, нет, это было артистично и талантливо. Кто-то из присутствующих провозгласил тост:

— Леонид Ильич, за вас!

— Нет, что там за меня пить, мы выпьем за артистов. Что такое политики, сегодня мы есть, а завтра нас нет. Искусство же — вечно. Выпьем за артистов!

Потом попросил меня спеть что-нибудь, и я спела песню Любаши из «Царской невесты». Я его рассматривала тогда без пристрастия, не предполагая, какой пост он займет в государстве. И мне, и Славе было приятно в тот вечер быть в его обществе…»

Через несколько дней Леонид Брежнев стал первым секретарем ЦК КПСС. Удивились не только Галина Вишневская и Мстислав Ростропович, но и многие люди, близко знавшие Брежнева. Он казался неподходящей фигурой на роль первого человека в стране.


На вершине власти есть место только для одного

Леониду Ильичу Брежневу не хватало образования, но он был искушенным политическим бойцом и мастером аппаратной интриги. Его недооценили. У Брежнева было чутье на людей. Он четко представлял, кто за него, а кто против. Это он точно знал. Ему понадобилось несколько лет на то, чтобы оставить в политбюро только тех, на кого он мог полностью положиться.

В апреле 1973 года на пленуме ЦК соратники приступили к созданию культа Брежнева. Начало положил Николай Подгорный, который неустанно восхвалял генерального секретаря. И зал трижды взрывался аплодисментами. Но важнее всего было выступление Суслова, который произнес льстивые слова насчет «генерального секретаря ЦК нашей партии товарища Леонида Ильича Брежнева». И в резолюции пленума ЦК впервые записали: «под руководством Центрального комитета нашей ленинской партии, его Политбюро и лично товарища Леонида Ильича Брежнева». Это положило начало безудержному восхвалению Брежнева.

С той поры ни одно собрание — от пленума ЦК до рядового партсобрания — не обходилось без славословий в адрес Брежнева. А Леонид Ильич, который до того подтрунивал над Михаилом Андреевичем, проникся к нему полнейшим доверием. И другим членам политбюро не с руки было возражать против решений Леонида Ильича, хотя еще оставались люди, которые не привыкли со всем соглашаться: Шелепин, Воронов, Косыгин. Иногда высказывал особое мнение Подгорный.


Прощание с «Железным Шуриком»

После отставки Хрущева осведомленные и весьма близкие к высшей власти люди уверенно говорили, что Леонид Ильич Брежнев — фигура слабая и временная и скоро его сменит Александр Николаевич Шелепин. Его имя гремело. Шелепин был моложе и энергичнее Брежнева. И в нашей стране, и за рубежом многие были уверены, что он вот-вот станет главой государства.

Зять Хрущева Алексей Иванович Аджубей говорил друзьям:

— Скоро все переменится. Леня долго не усидит, придет Саша Шелепин.

«Шелепин ни в грош не ставил Брежнева, — вспоминал Аджубей. — Да тот по силе характера не годился и в подметки Шелепину, ”Железному Шурику“, как называли его в ближайшем окружении… Многое обещало Шелепину победу в предстоящей схватке с Брежневым. Он к ней готовился. Однако не учел, что силу ломит не только сила, но и хитрость. И тут ему было далеко до Брежнева».

Александр Шелепин приехал в Москву худеньким школьником поступать в институт и сделал фантастическую карьеру. Он много лет руководил комсомолом, был председателем КГБ. Хрущев сосредоточил в его руках огромную власть, когда сделал секретарем ЦК, заместителем председателя Совета министров и председателем Комитета партийно-государственного контроля. Такой набор должностей превратил Шелепина в одного из самых влиятельных в стране людей.

Структура Комитета партийно-государственного контроля дублировала правительство и аппарат ЦК. Комитет мог самостоятельно проводить расследования, наказывать провинившихся и передавать дела в прокуратуру и суд. Причем эта структура в силу двойного подчинения — и правительству, и ЦК партии — выходила из-под контроля аппарата. Комитет Шелепина получил право проверять деятельность силовых органов — КГБ, МВД и Вооруженных сил. Это создавало ему совершенно особое положение в системе власти. Но симпатий со стороны товарищей по партийному руководству это не прибавляло.

Шелепин вспоминал позднее, что после пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, члены президиума ЦК собрались с ним попрощаться. Все стояли. Никита Сергеевич всех обошел, пожимал руку. Когда подошел к Шелепину, вдруг сказал:

— Поверьте, что с вами они поступят еще хуже, чем со мной…

Александр Николаевич тогда, наверное, только усмехнулся. Но опытный Никита Сергеевич не ошибся. Слова оказались пророческими…

За годы в комсомоле Шелепин вырастил целое поколение руководителей областного, республиканского уровня. Они стали секретарями обкомов, заместителями министров. По всей стране, в каждой области были выходцы из комсомола, уважительно относившиеся к Шелепину. Молодая часть партийного и государственного аппарата ему симпатизировала. Птенцы гнезда Шелепина, выходцы из комсомола, занимали важнейшие должности в стране. Госбезопасность, Министерство внутренних дел, телевидение, ТАСС — везде сидели друзья Шелепина.

В своем кругу приятели откровенно говорили, что Брежнев не годится в лидеры государства и что именно Шелепин должен стать первым секретарем. «Комсомолята» с гордостью произносили: вот у нас растет «Железный Шурик», он и сменит Брежнева.

Но у Брежнева была завидная биография — работал на заводе, воевал, прошел целину, был первым секретарем обкома, первым секретарем в Молдавии, в Казахстане. Он наладил хорошие отношения с военными и промышленниками. Это имело значение. А у Шелепина в послужном списке — комсомол, КГБ и Комитет партийно-государственного контроля. Это не те должности, которые прибавляют друзей. Шелепин был человеком с характером: строгий, по долгу службы суровый. А рядом улыбающийся симпатичный Леонид Брежнев, который умел ладить с людьми.

Леонид Ильич видел, что должность председателя Комитета партийно-государственного контроля дает Шелепину слишком большую власть, и ловким ходом предложил этот комитет расформировать. Александр Николаевич утратил полномочия, которые фактически делали его вторым по влиянию человеком в президиуме ЦК. Но еще казалось, что Шелепин — ключевой человек в партийном аппарате.

— Я пришел на работу в ЦК в шестьдесят шестом году, — рассказывал Наиль Бариевич Биккенин, который со временем стал главным редактором журнала «Коммунист». — Тогда еще окончательно не было определено, кто же станет лидером — Брежнев или Шелепин. Это я сразу почувствовал: любой первый секретарь обкома, приходивший к Шелепину, обязательно шел и к Брежневу. И наоборот.

Леонид Ильич и его опытные сподвижники оказались хитрее в политике, чем Александр Николаевич и его молодые друзья…

19 мая 1967 года на заседании политбюро Владимира Ефимовича Семичастного, близкого товарища Шелепина, освободили от должности председателя КГБ. Брежнев избавился от человека, которого он не хотел видеть рядом с собой. Семичастного вообще убрали из Москвы — отправили работать в Киев. Это была бессрочная ссылка.

Политическая карьера Семичастного закончилась, когда ему было всего сорок три года. Другие в этом возрасте еще стоят у подножия Олимпа и зачарованно смотрят вверх. Конечно, он не верил, что все кончено и назад возврата нет. Думал, что все переменится и он сможет вернуться. Тем более что он был моложе сменявших друг друга генсеков и членов политбюро. Но путь в Москву ему был закрыт.

Брежнев методично отодвигал Шелепина и дискредитировал его команду. Пошли разговоры о том, что комсомольцы пытаются захватить власть в стране, в партии. Леонид Ильич был внешне доброжелателен, но с особой брежневской хитростью всех разогнал. Устранением Шелепина и его команды занималось умелое брежневское окружение. Человек тридцать — сорок из окружения Шелепина разослали кого куда, большей частью послами в малозначимые и далекие государства.

В апреле шестьдесят седьмого перестал быть генеральным директором ТАСС Дмитрий Петрович Горюнов. Доброхоты советовали ему пореже встречаться с бывшими товарищами по комсомолу. Дмитрий Горюнов не прислушался и поехал послом в Кению.

Распустили отдел международной информации ЦК, которым руководил Дмитрий Петрович Шевлягин, потому что в его составе было много комсомольцев. В 1968 году его перевели в МИД и отправили послом в Алжир. На следующий год Шевлягин скончался в возрасте пятидесяти шести лет.

Первый председатель правления Агентства печати «Новости», бывший член бюро ЦК ВЛКСМ и главный редактор «Комсомольской правды» военных лет Борис Сергеевич Бурков тоже считался близким к Шелепину человеком.

Борис Бурков пытался попасть в брежневский круг, пробиться к Леониду Ильичу, но безуспешно. Его убрали из АПН, которое превратилось в огромное пропагандистское ведомство. Место председателя занял Иван Иванович Удальцов, который был советником-посланником в посольстве Чехословакии во время подавления «пражской весны», требовал введения советских войск и получил повышение.

«Иван Иванович Удальцов, — свидетельствовал его заместитель Карэн Арменович Хачатуров, — был не просто ретроград, но воинствующий, стремившийся довести свои убеждения до каждого. Перетряхнув кадры, Удальцов ключевые должности заполнил инструкторами различных отделов ЦК, в большинстве своем способными только помыкать подведомственными им организациями».

Председатель Гостелерадио Николай Николаевич Месяцев (бывший секретарь ЦК комсомола) кому-то сказал про члена политбюро Кириленко, что у того всегда пустой стол и он сам с собой от скуки в крестики-нолики играет. Андрею Павловичу немедленно донесли, это стало последней каплей. В апреле 1970 года Месяцев вернулся из командировки в Хабаровск. Встречавший его в аэропорту генеральный директор Центрального телевидения Петр Ильич Шабанов, тоже в прошлом комсомольский работник, отвел председателя в сторону и предупредил: вас только что освободили от должности. Месяцева отправили послом в Австралию.

В Гостелерадио Месяцева сменил Сергей Георгиевич Лапин, человек с богатой биографией, очень консервативными убеждениями и едким юмором. Он окончил два курса Ленинградского историко-лингвистического института и пошел работать в «Винницкую правду». В 1942 году, когда другие воевали, его взяли в ЦК, и он пошел в гору. После смерти Сталина Лапина перевели в Министерство иностранных дел.

«Лапина все дружно ненавидели, — вспоминает мэтр отечественного телевидения Анатолий Григорьевич Лысенко. — Возможно, то, как он выглядел, играло какую-то роль: он был маленького роста с неправильной фигурой и короткими ножками. У меня сложилось ощущение, что ботинки он покупал в “Детском мире”. Мятое, немножко скопческое лицо, рыжеватые реденькие волосы, негромкий голос…

При этом он был умным, трезвым, взвешенным и знающим. Все его замечания были очень точны. Он все видел. И, наверное, от этого был злобен: он понимал, что его не любят… При мне Лапин часа полтора читал Анненкова, Цветаеву, Мандельштама, и как читал! Но он ни за что в жизни не выпустил бы эти стихи в эфир! Он превосходно знал джазовую музыку, но никогда не дал бы послушать ее зрителям. Это страшная фигура…»

Брежнев полностью доверял Лапину. Сергей Георгиевич этим пользовался и наиболее важные разговоры начинал такой фразой:

— Я вчера обедал с Леонидом Ильичом…

После этого возражать Лапину решался только тот, кто завтракал или ужинал с генеральным секретарем.

Руководителем ТАСС стал еще один доверенный человек Брежнева — Леонид Митрофанович Замятин.

— ТАСС, — сказал Леонид Ильич своему тезке, — это то, что дает нам информацию. Я хочу, чтобы ты отбирал информацию, чтобы я первым узнавал, что происходит…

Иначе говоря, генеральный секретарь ЦК КПСС хотел, чтобы главный источник информации о положении в стране и мире был в руках лично ему преданного человека.

Александр Николаевич Шелепин совершил тактическую ошибку, настроив против себя других членов политбюро ЦК.

Владимир Семичастный вспоминал:

— Шелепин не брал себе охраны. Брежнев меня спросил: почему Шелепин без охраны ездит? Я говорю: он же отказывается от охраны. Пусть скажет, я ему завтра хоть взвод поставлю. Тут Шелепин встает и говорит: «Леонид Ильич, а зачем нас охранять? Я считаю, что нужно охранять три первых лица — первого секретаря, председателя президиума Верховного Совета и главу правительства. А нас-то чего охранять? От кого?»

Шелепин, даже когда был председателем КГБ, ходил без охраны. Его товарищи стыдили:

— У тебя же полный портфель государственных секретов.

Шелепин выступил против «иконостасов». Сказал, что ему стыдно, когда во время демонстрации он стоит на Мавзолее, а рабочие несут его портрет. Зачем повсюду выставлять портреты вождей?

Члены политбюро замолкли. Но тут вмешался многоопытный секретарь ЦК Суслов, ведавший идеологией:

— Это традиция такая. В этом проявляется авторитет партии. Нас не поймут, если отменим.

На этом обсуждение вопроса закончилось.

Шелепин раздражал товарищей по партийному руководству разговорами о том, что члены политбюро оторвались от масс. Кому такое понравится? Крайне щепетильный, он не делал себе никаких поблажек. За все платил.

— Он переезжал с квартиры на квартиру, — рассказывал его друг еще со школьных лет Валерий Иннокентьевич Харазов. — Однажды ему сделали ремонт. Он спросил, сколько стоит ремонт. Ему принесли документы. Он их просмотрел и попросил помощника заплатить. Об этом узнали его коллеги. Не бывало еще такого! Члены политбюро обиделись: в какое положение их поставил Шелепин! Что же, и им теперь за все платить? Не привыкли.

Он подготовил записку о том, что высшим руководителям необходимо вести себя скромно. Товарищи по партийному аппарату стали относиться к нему с опаской, а потом с ненавистью. Александр Николаевич высказался против того, чтобы члены политбюро сами себя награждали орденами. Ну, тут уж он и вовсе задел товарищей за живое…

Известный философ Мераб Мамардашвили сформулировал это так:

— Советская власть, которая придерживается всего среднего (это доказал Брежнев), ничего слишком активного или революционного, даже в свою пользу, не терпит. Почему не удалась карьера Шелепина? Потому что он слишком определенный. Они даже этого не любили.

В первых числах марта 1967 года Шелепин приехал в Калинин, где его выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР. Церемония была ритуальной, как и слова, которые в таких случаях обязательно произносились. Но в речи Шелепина звучали необычные выражения.

— Характеризуя меня как кандидата в депутаты, — говорил Шелепин, выступая в областном драматическом театре, — товарищи главным образом говорили о моих положительных качествах и не упоминали о присущих мне недостатках… Но руководители — это не ангелы и не святые, а люди, как все, и, стало быть, как все люди, они имеют недостатки. Есть эти недостатки и у меня…

Таких слов его коллеги по руководству страной никогда себе не позволяли: недостатков у советских вождей быть не могло. Речи членов политбюро внимательно просматривались и всякое отклонение от канонов замечалось. И не одобрялось.

Брежнев набрал силу и мог не считаться с Шелепиным. И не хотел держать его внутри партийного аппарата. Зачем ему видеть брежневскую политическую кухню изнутри?

Повод вскоре представился.

На заседании политбюро с участием местных партийных руководителей обсуждался вопрос о животноводческих комплексах в Российской Федерации. Шелепин выступил резко, критиковал Центральное статистическое управление за предоставление искаженных цифр, возражал против ликвидации мелких и средних животноводческих ферм, говорил о тяжелом положении на селе и потребовал отправить в отставку министра сельского хозяйства Владимира Владимировича Мацкевича.

Брежнев был знаком с Мацкевичем еще с послевоенных лет. В свое время первый секретарь Днепропетровского обкома наладил хорошие личные отношения с министром сельского хозяйства Украины Мацкевичем. Потом они сотрудничали, когда Брежнев работал в Казахстане. Владимиру Владимировичу многое сходило с рук.

В 1962 году министр охраны общественного порядка России генерал внутренней службы второго ранга Вадим Степанович Тикунов доложил в ЦК:

«3 февраля с. г. около 20 часов в гостиницу “Москва” пришел в нетрезвом состоянии депутат Верховного Совета СССР, председатель Целинного крайисполкома Мацкевич В. В., который пытался завести к себе в номер студентку МГУ Ашурову, 1943 года рождения, находившуюся в холле 5 этажа. Дежурная по этажу и горничная вступились за Ашурову, за что Мацкевич оскорбил их нецензурной бранью».

Став главой партии, Брежнев вернул Мацкевича в Москву и сделал союзным министром сельского хозяйства. Поэтому Леонида Ильича разозлили слова Шелепина. На следующий день Брежнев позвонил Александру Николаевичу:

— Ты можешь сейчас зайти ко мне?

Когда Шелепин пришел, обрушился на него:

— Как понимать твое вчерашнее выступление? Твоя речь была направлена против меня!

— Почему вы так считаете?

— А ты что, не знаешь, что сельское хозяйство курирую я? Значит, все, что ты говорил вчера, это против меня. Затем, какое ты имел право вносить предложение о снятии с работы Мацкевича? Ведь это моя личная номенклатура!

Это было предупреждение.

Однажды Александр Николаевич приехал в Кремль на очередное заседание политбюро. Его зазвал к себе Брежнев. В кабинете уже сидел Суслов. Леонид Ильич предпочел вести такой сложный разговор с Шелепиным не в одиночку, а опираясь на авторитет «главного идеолога» партии.

— Знаешь, надо нам укрепить профсоюзы, — сказал Брежнев. — Есть предложение освободить тебя от обязанностей секретаря ЦК и направить на работу в ВЦСПС председателем. Как ты смотришь?

Шелепин ответил, что никогда себе работы не выбирал и ни от какой не отказывался. Хотя он прекрасно понимал, что укрепление профсоюзов Брежнева совершенно не интересует. Ему нужно было убрать Шелепина из партийного аппарата.

Говорят, что Шелепин вдохнул новую жизнь в безвластные профсоюзы. При нем профсоюзные комитеты почувствовали себя более уверенно и на равных говорили с администрацией, не позволяя директорам нарушать права рабочих.

Брежнев по-прежнему воспринимал Шелепина как соперника. Тесные контакты с ним стали опасным делом.

У нового генерального директора ТАСС Леонида Замятина возникла идея построить дом отдыха для тассовцев с помощью профсоюзов. Обратился к Александру Николаевичу. Тот выразил готовность помочь. Однако встреча с Шелепиным едва не окончилась для Замятина печально. Его срочно вызвали в Барвиху к Брежневу.

Охранник сказал:

— Леонид Ильич гуляет возле озера.

Замятин пошел искать генерального секретаря. Леонид Ильич прогуливался с какими-то людьми. Увидев Замятина, отошел с ним в сторону, где их никто не слышал:

— Если бы я тебя не назначил на эту должность два месяца назад, то сегодня бы снял.

— Чем же я провинился? — спросил Замятин.

— Ты у Шелепина в ВЦСПС был?

— Да, — пояснил Замятин, — я хотел ускорить строительство дома отдыха.

— Но ты с ним еще и обедал?

— Он меня пригласил, — признал Замятин.

— О политике говорили? Честно.

— Ни слова, — поклялся Замятин. — Только о социальных делах.

Генеральный секретарь объяснил Леониду Митрофановичу прямым текстом:

— Всех идеологов, которые окружали Шелепина, мы отослали за рубеж или в другие места. Сейчас он ищет новых людей на идеологическом фронте, формирует новую команду. И тебя не случайно пригласил пообедать. Он, видишь, не бросил своих идей. Мне это не нравится. И мы с этим покончим. Может, я виноват, что не предупредил тебя, но я не мог предположить, что ты сразу поедешь к Шелепину… Тебе надо знать, каких друзей выбирать…

Брежнев нашел повод вывести Шелепина из политбюро. У них произошел очень резкий разговор. Внешне очень сдержанный, Александр Николаевич был горячим человеком. И он просто взорвался:

— В таком случае я уйду.

И Брежнев с радостью воспользовался его эмоциональной реакцией. Он моментально согласился:

— Уходи.

Шелепин тут же написал заявление. Брежнев сразу обзвонил всех членов политбюро, и через несколько часов решение было принято.

В мае семьдесят пятого года его освободили от поста руководителя ВЦСПС. Подыскали унизительно маленькую должность заместителя председателя государственного комитета Совета министров СССР по профессионально-техническому образованию (в 1978 году название комитета несколько изменили), который ведал в основном производственно-техническими училищами (ПТУ) для молодежи.

Это, конечно, было издевательством. Когда Суслов пригласил Александра Николаевича и сказал, что ему предлагается такая должность, Шелепин ответил:

— Я же молотка никогда в руках не держал, не говоря уж о чем-то более серьезном. Как я буду учить будущий рабочий класс?

Шелепину поручили заниматься учебниками для ПТУ. Более всего его поражала и возмущала необязательность чиновников, с которыми он теперь имел дело. Он, находясь на высоких должностях, привык, что его поручения немедленно исполняются. А тут вступила в дело бюрократическая необязательность, да и чиновная опасливость: зачем сломя голову исполнять поручение Шелепина, если даже соприкасаться с ним опасно?

Его школьного друга Валерия Харазова, второго секретаря ЦК компартии Литвы, вызвали в Москву. Перед отъездом первый секретарь Пятрас Пятрович Гришкявичюс сказал ему:

— Валерий Иннокентьевич, имейте в виду: я о вас никогда и никому ничего плохого не говорил.

В Москве первый заместитель заведующего отделом организационно-партийной работы ЦК Николай Александрович Петровичев заявил Харазову:

— Тебе надо уходить, потому что тобой Гришкявичюс недоволен.

Харазов ответил:

— Неправда. Гришкявичюс сам мне сказал…

Тогда Петровичев высказался откровенно:

— Рви с Шелепиным! Или придется уходить с партийной работы.

— Нет, — твердо ответил Харазов. — Я связан с ним с детства, а вы хотите, чтобы я отказался от такой дружбы?

— Тогда будет хуже, — пригрозил Петровичев.

— Пусть будет хуже, но дружбу с Шелепиным я не порву…

Партийная карьера Харазова закончилась, ему предложили должность первого заместителя председателя республиканского комитета народного контроля, сказали:

— Материально не пострадаете.

Валерий Иннокентьевич еще оставался кандидатом в члены ЦК, ходил на пленумы. В Свердловском зале Кремля очень тесно, все друг друга видят. По залу уверенной походкой прошел зять Брежнева первый заместитель министра внутренних дел Юрий Михайлович Чурбанов.

— Все вокруг угодливо привстают, он снисходительно здоровается, — вспоминал Харазов. — Мимо меня прошел, вдруг повернулся: что это он здесь делает? То есть он хорошо знал, что я отстранен и почему отстранен…


Как становятся послами

Через несколько лет и в секретариате ЦК, и в политбюро Брежнев оставил только тех, кого желал видеть в составе высшего руководства. Леонид Ильич устранил всех, кто казался ему недостаточно лояльным. Избавился от первого секретаря ЦК компартии Украины Петра Ефимовича Шелеста, от главы правительства РСФСР Геннадия Ивановича Воронова и от первого заместителя председателя Совета министров Дмитрия Степановича Полянского.

Воронов уже на пенсии рассказывал, как однажды перед заседанием политбюро в ореховой комнате они пили чай. Обсуждался вопрос о строительстве крупного автомобильного завода. Геннадий Воронов считал, что его нужно строить в Красноярском крае — в Абакане.

Брежнев вдруг сказал:

— А я думаю, надо строить этот завод в Набережных Челнах.

Воронов взорвался:

— Как же так, Леонид Ильич, уже вопрос обсужден. Откуда же Набережные Челны взялись?

Брежнев удивленно сказал:

— Никогда никто на меня так не кричал, как кричит Воронов.

— Я не кричу, это вы орете. Я просто говорю, что у нас этот вопрос обсужден, проработан. Давайте другие материалы, будем их рассматривать.

— Нечего рассматривать, — отрезал Брежнев, — снимаю вопрос с обсуждения.

Едва ли такая история могла понравиться Брежневу. Он не только настоял на своем, и завод построили в Набережных Челнах, но и расстался со строптивым Вороновым.

В аппарате генерального секретаря Геннадия Ивановича не любили. Борис Дмитриевич Панкин, главный редактор «Комсомольской правды», участвовал в подготовке брежневского выступления на съезде комсомола. Леонид Ильич прочитал речь, текст ему понравился, и он распорядился разослать его членам политбюро.

Один из авторов речи довольно сказал:

— Дело в шляпе, после Леонида Ильича ни у кого замечаний уже не бывает.

— Кроме Воронова, — ворчливо заметил помощник генерального Александров-Агентов. — Этот господин никогда не отказывает себе в удовольствии прислать дюжину страниц с замечаниями. Писатель…

Борис Панкин впервые слышал, чтобы помощник, хотя бы и первого лица, столь небрежно отзывался о члене политбюро. Потом он поинтересовался, какие были замечания. Другой помощник генсека, Георгий Эммануилович Цуканов, ответил, что замечания были несущественные.

— А Воронов?

— Как всегда, накатал несколько страниц, но их велено оставить без внимания, — с нескрываемым удовольствием сообщил Цуканов.

По словам одного провинциального секретаря обкома, Воронов, выступая, «нудно и утомительно поучал, показывая свою ученость, больше напоминал манерного провинциального лектора, чем государственного деятеля масштаба России».

Говорят, что Воронов потерял свой пост, поскольку не сумел наладить отношения с первыми секретарями областных комитетов. В 1971 году его переместили на внешне значительный пост председателя Комитета народного контроля СССР. Но Геннадий Иванович быстро убедился в том, что Брежнев ни в грош не ставит его ведомство.

— Никакой пользы от народного контроля я не вижу, — повторял Леонид Ильич. — Вот был Мехлис, его все боялись.

Воронов прилетел к Брежневу в Пицунду, где тот отдыхал, привез записку о совершенствовании системы народного контроля. Леонид Ильич вместо обсуждения позвал гостя купаться, потом сели играть в домино. Принесли коньяк. Брежневу совершенно не хотелось заниматься делами. Вскоре Суслов пригласил к себе Воронова и сообщил, что председателю комитета не надо быть членом политбюро. Геннадий Иванович, не дожидаясь, когда от него избавятся, в апреле 1973 года сам подал в отставку…

Потерял кресло в политбюро и первый заместитель главы правительства Дмитрий Степанович Полянский. С Брежневым они были на «ты» и называли друг друга по имени. Со временем Леониду Ильичу это разонравилось: он хотел большего уважения даже со стороны старых товарищей. Дмитрий Степанович пропустил важный момент, когда Брежнев перестал нуждаться в соратниках и пришел к выводу, что подчиненные полезнее.

Излишняя активность Полянского раздражала членов политбюро. Особенно когда он проявил особый интерес к идеологическим вопросам, что не входило в прямые обязанности первого заместителя председателя Совета министров. Он пытался влиять на литературные дела, покровительствовал «своим» писателям, причем людям бесталанным, но с большими амбициями. А в политбюро существовали свои правила. Наводить порядок в чужом огороде не было принято.

Леонид Замятин рассказывал, что Полянский внимательно следил за тем, что западная пресса писала о членах политбюро и прежде всего о генеральном секретаре, постоянно об этом говорил:

— Ты видишь, что они себе позволяют?

И громко цитировал, обсуждал. А Брежнев вовсе не хотел это слышать. То, что его интересовало, ему докладывали и без Полянского. Среди служебных вестников ТАСС была серия «ОЗП» (обзор зарубежной печати), распространявшаяся только среди высшего руководства. В ней помещались все «антисоветские» сообщения, в том числе приводились нелицеприятные оценки, которые за рубежом давали советским лидерам. Замятин следил за тем, чтобы ничего плохого лично о Брежневе в «ОЗП» не попадало.

Говорят, что в какой-то беседе с Полянским Брежнев, как случалось, когда с ним не соглашались, бросил:

— В такой ситуации я работать не в состоянии и подам заявление об уходе!

На что Полянский вроде бы выпалил:

— Что ты нас пугаешь своим уходом? Уйдешь — другой придет.

Брежнев осекся. Этот эпизод он запомнил.

2 февраля 1973 года на заседании политбюро, когда повестка дня исчерпалась, Брежнев неожиданно сказал:

— У меня был Мацкевич и подал заявление об освобождении от должности министра сельского хозяйства. Он просится направить его на работу за границу. Я дал согласие. Как вы, товарищи, думаете?

Никто из членов политбюро высказываться не стал. Что говорить, когда вопрос решен? Мацкевича отправили послом в Чехословакию. Брежнев заговорил о важности поста министра сельского хозяйства:

— Это должен быть известный человек, авторитетный в партийных и советских кругах. Я долго думал над такой кандидатурой и вношу предложение назначить министром сельского хозяйства товарища Полянского.

Сам Полянский, видимо, задумавшись, не услышал собственной фамилии и вполголоса переспросил у сидевшего рядом Шелеста:

— Петр Ефимович, о ком идет речь?

— Дмитрий Степанович, ты что? — поразился Шелест. — Не слышал? О тебе говорят.

Полянский недоуменно сказал:

— Ты брось шутить.

Шелест повторил:

— Брежнев твою фамилию назвал.

— Но со мной никто не говорил об этом!

Тут уже Брежнев обратился к самому Полянскому:

— Дмитрий Степанович, почему вы молчите?

— Что я должен говорить?

— Так ведь о вас идет речь.

— Со мной никто не говорил на эту тему.

— Вот сейчас и говорим при всех. Вы занимаетесь сельским хозяйством, знаете условия, для вас ничего нового в этом вопросе не может быть.

Полянский побледнел, поднялся:

— Леонид Ильич, я просил бы этого не делать. Для меня это слишком неожиданно. Я даже не готов дать ответ на такое предложение. Кроме того, мое состояние здоровья не позволит мне полностью отдаться этому огромному участку. А я не хочу вас подводить.

Объяснение Полянского прозвучало по-детски неубедительно и даже жалко. Один из руководителей правительства пытался отговориться от нового задания, как школьник, не выучивший урок. Брежнев не отказал себе в удовольствии поиздеваться над товарищем по политбюро:

— А что, работать первым замом предсовмина не требуется здоровья? Я думаю, что заявление Полянского несостоятельно. Мы все в какой-то степени больные, но работаем же.

Полянский продолжал бормотать:

— Так ведь в Совмине я и так занимаюсь сельским хозяйством.

— Министром работать — это другое дело. Тут будете решать вопросы конкретно, самостоятельно.

Вечером Полянский удостоился аудиенции у Брежнева. Леонид Ильич извинился, что не смог заранее поговорить, но мнения своего не изменил. Вопрос о назначении министром был решен. Полянский из Совмина перебрался в Министерство сельского хозяйства. Он еще оставался членом политбюро.

Но теперь уже не только Брежнев, но и глава правительства Косыгин стремились от него отделаться. Алексей Николаевич не любил Полянского, поскольку тот держал себя не просто независимо, но и на равных с главой правительства… Кончилось тем, что Полянского пригласил секретарь ЦК по кадрам Иван Васильевич Капитонов и положил на стол список:

— Поедешь послом. Выбирай любую страну.

Дмитрий Степанович, хорошо подумав, назвал Японию.


Неудачливый президент. Подгорный отправлен в отставку

Последним Брежнев избавился от Подгорного.

В окружении Леонида Ильича давно заметили пренебрежительный тон генсека в отношении Николая Викторовича.

Как-то в присутствии своих помощников Брежнев иронически обмолвился о Подгорном:

— Тоже мне, партийный деятель!

Некоторые члены политбюро утверждали, что когда решали, кому быть первым секретарем ЦК, Брежнев предложил кандидатуру Подгорного, но тот отказался:

— Нет, Леня, берись ты за эту работу.

Если этот эпизод и был, то носил ритуальный характер. Леонид Ильич продемонстрировал партийную скромность, понимая, что Николай Викторович сам откажется. Подгорный явно жаждал власти и рассчитывал на первые роли, но у него маловат был опыт работы в центре. В 1964 году его еще воспринимали как провинциального украинского партработника. Так что он очевидно уступал Леониду Ильичу, давно занимавшему видные посты в столице.

Николай Викторович не уловил, что времена меняются. По старой памяти разговаривал с Леонидом Ильичом достаточно небрежно. Сотрудник аппарата президиума Верховного Совета присутствовал при разговоре Подгорного с Брежневым. Леонид Ильич позвонил, чтобы обсудить какую-то проблему. Подгорный высказался, а потом заметил:

— Это мое мнение. А ты ведь все равно сделаешь по-своему, я знаю. Ну, будь здоров, Леня.

Подгорный любил именовать себя президентом. Но сам по себе Верховный Совет был безвластным органом — что союзный, что республиканские. Депутатский значок был просто знаком отличия. Президиум Верховного Совета не играл самостоятельной роли, а всего лишь оформлял принятые политбюро решения. Влияние и власть Подгорного основывались на его личных контактах с Брежневым и на поддержке членов ЦК от Украины. Академик Евгений Иванович Чазов, начальник 4-го главного управления при Министерстве здравоохранения, даже считал, что Подгорный подкапывался под Леонида Ильича. Когда Брежнев заболел и оказался в больнице на улице Грановского, туда без предупреждения приехал Подгорный, который прежде мало интересовался состоянием здоровья генсека.

Чазов решил, что Подгорный намерен увидеть, как выглядит больной Брежнев, чтобы рассказать товарищам по политбюро о плохом состоянии генерального секретаря. Евгений Иванович возразил против посещения пациента — это может пойти ему во вред.

— Ты что, председателя президиума Верховного Совета СССР не знаешь? — в своей манере сказал Подгорный и пригрозил Чазову: — Не забывай, что незаменимых людей в нашей стране нет.

Евгений Иванович держался твердо:

— Николай Викторович, я должен делать все во благо пациента, для его выздоровления. Сейчас ему нужен покой. Ни я, ни вы не знаем, как он воспримет ваш визит. Он может ему повредить. Если политбюро интересуется состоянием здоровья Брежнева, я готов предоставить заключение консилиума профессоров.

И Чазов не пустил всесильного члена политбюро в палату. Недовольный Подгорный вынужден был развернуться и уехать. Надо полагать, Чазов поведал этот эпизод со своими комментариями Леониду Ильичу и нашел в нем благодарного слушателя.

Леонид Ильич жаловался Замятину на Подгорного:

— Уже на охоту собрался, а тут Николай позвонил — мне надо с тобой поговорить. Ну, вот теперь сядет рядом и будет брюзжать, пока я не выдержу и не скажу: «Хорошо, Коля, я это сделаю…»

Член политбюро и первый секретарь Московского горкома Виктор Васильевич Гришин описал в своих воспоминаниях, как на юбилее одного из секретарей ЦК говорили больше о Брежневе, чем о хозяине. Да и сам юбиляр, произнося тост, восхвалял Леонида Ильича. Вдруг Подгорный не выдержал:

— Леня, как ты можешь терпеть такие славословия в свой адрес? Почему ты не прекратишь это восхваление? Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я готов за тебя подставить грудь под пули, но я не могу видеть, как ты поощряешь возвеличивание себя.

Брежнев недовольно возразил ему:

— Ничего предосудительного тут не сказали. Товарищи хотят и могут высказывать свое мнение, свою оценку деятельности любого из нас. Что ты, Николай Викторович, всегда чем-то недоволен?

Подгорный стал вести себя осторожнее. Но почва для его отставки была подготовлена. По словам Замятина, Подгорный был человеком злым, самолюбивым и амбициозным. Гонору оказалось так много, что сторонников у него не нашлось.

Брежнев сменил руководство на Украине, поставил в Киеве своих людей, недолюбливавших Подгорного. Новый первый секретарь Владимир Васильевич Щербицкий сам немало натерпелся от амбициозных придирок Николая Викторовича.

Руками украинских секретарей Брежнев и снял Подгорного. Причем его вывели из политбюро прямо на пленуме ЦК. Для Николая Викторовича это было как гром среди ясного неба. Обычно Брежнев хотя бы перед самым заседанием предупреждал очередную жертву. С Подгорным поступили совсем бесцеремонно.

24 мая 1977 года на пленуме ЦК, собранном для обсуждения проекта новой конституции, недавно избранный первым секретарем Донецкого обкома Борис Васильевич Качура, выступая, неожиданно внес предложение совместить посты генерального секретаря и председателя президиума Верховного Совета.

Подгорный не верил своим ушам. На политбюро это не обсуждалось. Ошеломленный Николай Викторович спросил сидевшего рядом Брежнева:

— Леня, это что такое?

Леонид Ильич, как ни в чем не бывало, ответил:

— Сам не пойму, но видно, народ так хочет.

В реальности эта операция готовилась заранее. Кандидатуру Качуры Щербицкий предложил со смыслом — сравнительно молодой партийный секретарь, который представляет известную всей стране шахтерскую область. И не выходец из Днепропетровска. Щербицкий же попросил своего помощника Виталия Константиновича Врублевского написать Качуре текст выступления. В спецсамолете по дороге в Москву украинские секретари открыто обсуждали предстоящее смещение Подгорного.

Николай Викторович пытался что-то сказать, но председательствовавший на пленуме Михаил Андреевич Суслов не дал ему слова:

— Ты посиди, подожди.

Идею донецкого секретаря поддержали, зачитывая заранее приготовленные речи, другие члены ЦК. Один из них прямо предложил:

— И освободить товарища Подгорного с поста председателя президиума Верховного Совета.

Зал аплодировал. Подгорный по привычке хлопал вместе со всеми. Свидетели говорили потом, что на него жалко было смотреть. Суслов зачитал подготовленный заранее проект постановления:

— Первое. В связи с предложениями членов ЦК КПСС считать целесообразным, чтобы генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Брежнев Леонид Ильич одновременно занимал пост председателя президиума Верховного Совета СССР.

Зал зааплодировал.

— Иметь в президиуме Верховного Совета, — продолжал Суслов, — освобожденного первого заместителя председателя президиума. В связи с этим освободить председателя президиума Верховного Совета СССР товарища Подгорного Николая Викторовича от занимаемой должности и от обязанностей члена политбюро ЦК КПСС.

Суслов посмотрел в зал:

— Предлагается утвердить генерального секретаря ЦК КПСС товарища Брежнева Леонида Ильича председателем президиума Верховного Совета.

Зал вновь зааплодировал. Подгорный собрал свои бумаги и поднялся. Но Суслов его остановил:

— Посиди пока еще здесь.

Михаил Андреевич осведомился у зала:

— Какие будут предложения? Голосовать в целом?

Дисциплинированные голоса в зале подтвердили:

— В целом.

— Голосуют члены Центрального комитета, — предупредил Суслов. — Кто за то, чтобы принять текст постановления пленума, который я зачитал, прошу поднять руку. Прошу опустить. Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Принято единогласно.

Теперь зал не только стал аплодировать, но и встал. Подгорный опять встал и что-то сказал Суслову. Тот показал ему рукой вниз: теперь садись в зал со всеми.

Николай Викторович, как оплеванный, спустился. Одно место во втором ряду оставалось свободным. Видимо, в отделе организационно-партийной работы ЦК заранее продумали всю процедуру. В течение нескольких минут один из влиятельнейших людей в стране стал никем.

Сразу после пленума ЦК в комнате президиума, куда он зашел в последний раз в своей жизни, потрясенный Подгорный, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Как все произошло неожиданно. Я работал честно…

Он ушел с пленума никому не нужным пенсионером.

На следующий день Подгорный от руки написал Брежневу личное письмо (воспроизвожу его в авторской орфографии):

«Дорогой Леонид Ильич!

Ты должен понять мое сегодняшнее состояние, поэтому все сказать как этого хотелось бы — просто трудно да пожалуй и невозможно.

Для меня вчерашнее решение было просто потрясающим. Я целиком и полностью согласен с тем, что нужно объединить посты Генерального секретаря ЦК КПСС с постом Председателя президиума Верх. Совета СССР. Сама жизнь подсказывает, что в условиях той роли, которую занимает Генеральный секретарь нашей руководящей и направляющей всю внутреннюю и внешнеполитическую деятельность нашего общества — партии, единственно правильное решение.

Еще года два или 3 тому назад, если ты помниш, мы вели с тобой на эту тему беседы. Ты тогда сказал, что несвоевременно. Но теперь такое время наступило для его освобождения. Я с этим безусловно согласен, и следовательно с решением об освобождении меня от обязанностей Председателя Президиума Верх. Совета и члена Политбюро ЦК КПСС.

Что касается формы и существа формулировки принятой и опубликованной в печати, радио и телевидению “Освободил от обязанностей члена Политбюро ЦК КПСС”» без всякой мотивировки — я думаю, Леонид Ильич, этого я не заслужил.

Сейчас каждый может подумать что в голову сбредет, то ли он политический преступник или вор, то ли у него сложились отношения в Политбюро ЦК и т. д.

Дорогой Леонид Ильич!

Я в партии уже свыше 52 лет. Я всегда и во всем выполнял задачи которые на меня возлагала партия, ни на что не претендуя. Мы с тобой старые друзья, покрайней мере до последнего времени. А 1964 год нас настолько сблизил что, казалось, и клялись в этом, нашей дружбе не будет конца. То что могло нас ожидать и даже подстерегало нас, не могло изменить дело потому, что мы стояли на принципиальных партийных позициях. Запугивания и пророчества, нас не запугали, мы в обмороки не падали и не бледнели.

Я всегда чувствовал твою дружбу, твою поддержку и это поддерживало и окрыляло меня в моей и нашей совместной работе, за что я тебя искренне благодарю.

Конечно, в работе все бывает, бывало и у нас с тобой. Но поверь мне Л.И. я всегда желал тебе и в твоем лице ПБ, и всей партии всяческих благ и больших успехов. Все то хорошее а его было много — остается до конца моей жизни. Желаю тебе здоровья, больших успехов на благо нашей партии и Родины.

Н. Подгорный

P.S. Немного отойду, успокоюсь постараюсь написать более складно, а сейчас если что не так — извини.

Н.П.»

Заведующий общим отделом ЦК Константин Устинович Черненко доложил письмо Брежневу. Леонид Ильич согласился исправить формулировку. Подгорный тут же написал тоже не очень грамотное заявление, датированное задним числом:

«В связи с возрастом и состоянием здоровья не позволяющим выполнять с полной отдачей стоящие перед этим органами задачи, прошу освободить меня от обязан(ност)ей члена Политбюро ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР в связи с выходом на пенсию».

26 мая на заседании политбюро Брежнев сообщил, что Подгорный написал заявление с просьбой освободить его по состоянию здоровья и в связи с уходом на пенсию, посему предлагается внести соответствующее дополнение в постановление пленума ЦК.

Товарищи не возражали.

(обратно) (обратно)


Битва за урожай и загадочная смерть Федора Кулакова

Секретарь ЦК КПСС по сельскому хозяйству Федор Давыдович Кулаков родился в 1918 году в крестьянской семье в селе Фитиж Курской губернии. О выборе жизненного пути долго не раздумывал: пошел учиться в Рыльский сельскохозяйственный техникум. Работал в Тамбовской области помощником управляющего отделением совхоза, затем агрономом и управляющим отделением сахарного комбината в Пензенской области. На фронт не попал, нужен был в тылу — на комсомольской работе.

Как раз в 1941 году его утвердили первым секретарем райкома комсомола, затем заведующим райземотделом. В 1943 году стал председателем райисполкома, потом первым секретарем Николо-Пестровского райкома партии. В 1944-м его забрали в Пензу, назначили заведовать отделом в обкоме, из обкома поставили начальником областного управления сельского хозяйства — вполне обычная по тем временам карьера.

В обкоме Кулаков познакомился с человеком, который сыграет важную роль в его жизни, — Константином Устиновичем Черненко, который с 1945 по 1948 год был секретарем Пензенского обкома партии. Вместе они проработали три года. В 1948-м Черненко отправили в Молдавию заведующим отделом пропаганды республиканского ЦК, где его приметит Леонид Брежнев. В 1964 году все трое встретятся в Москве, и мнение Черненко о Кулакове будет иметь значение для Леонида Ильича…

В 1950 году Кулакова назначили председателем исполкома Пензенского областного Совета, это уже заметная и самостоятельная работа. Пензу Федор Давыдович вспоминал с удовольствием. Уже будучи секретарем ЦК, часто наведывался в город. Вторым секретарем Пензенского обкома партии много лет работал Георг Васильевич Мясников. В его дневнике часто упоминается Кулаков.

«23 марта 1973 года. Работу прервал звонок Ф. Д. Кулакова из Москвы:

— Как зима?

— Плохо с кормами. Прошу помочь. Возим солому с Алтая…

— Приедет Евдокия Федоровна. Прошу принять.

Сказал, что не надо беспокоиться, все сделаем хорошо…

Трогательная забота о своей жене, хотя и не очень скромно…

30 марта. Позвонил Кулаков.

— Как дела? Корма дали.

— Пока Совмин РСФСР не подтвердил.

— Вчера поздно было политбюро. Генеральный подписал.

— Спасибо.

Доложил о заготовках. Все идет нормально. Спросил:

— Вы не собираетесь к нам?

— А что, хочешь, чтобы приехал?

— Нам было бы приятно.

— Сегодня выеду.

— Как с программой? Что показать?

— Смотри сам. Не больше двух часов».

Первого секретаря Пензенского обкома Льва Борисовича Ермина не было в городе. Его надо было немедленно доставить в Пензу.

«Сразу вызвал Ростов, — записал Георг Мясников в дневнике. — Надо предупредить Льва, он еще в пути. Начал изучать маршруты, как его оттуда вытянуть. Договорился с Аэрофлотом послать пензенский Ан-24 под видом перевозки грузов… Позвал горожан, дал задание чистить город. Мудрим, что показать…»

Через несколько месяцев Кулаков вновь посетил любимый город:

«7 июня, — записал в дневнике Мясников. — Приезжал Ф. Д. Кулаков. В девять утра весь пензенский чиновничий мир тронулся на вокзал. Вспоминал гоголевского “Ревизора”. Поезд по расписанию. Цветы, рукопожатия. Осмотрели вокзал — до ресторана. Вышел из ресторана, мне жалуется (заигрывая):

— Думал, угостят, а они только показали.

На машинах к памятнику. Красивый ритуал возложения венка… На активе хорошо выступил Ф. Д. Кулаков: знаю, вам трудно, поэтому не критикую, берегу нервы… После поездки ужин в особняке. Кулаков:

— Давай, Георг, выпьем, пока нет начальства.

Разошлись около десяти вечера…

10 июня Кулаков выступал около часа. Уверенно, спокойно, твердо следуя заготовленному тексту. По-другому нельзя, так как записывает Москва. Банкет в перерыве между встречей и концертом. Опять укусил Льва Ермина:

— Думаю, ты хочешь произнести тост за генерального…

В Лопуховке устроились за барной стойкой. Бальзам и “кувака”. Откровенный разговор, что так можно только в Пензе, что сюда приезжает, как домой. Подарили ему картину. Все видит, все понимает».

После пяти лет работы председателем облисполкома Федора Кулакова перевели в Москву заместителем министра сельского хозяйства РСФСР. Уже занимая высокую должность, он окончил Всесоюзный сельскохозяйственный институт заочного образования. Заочная учеба знаний дает немного, но диплом о высшем образовании был необходим. Кулакова назначили министром хлебопродуктов России. Он понравился начальству — молодой, толковый, деловой.

В 1960 году Хрущев, который знал все сельскохозяйственные кадры, решил дать Кулакову возможность развернуться. 7 января на заседании президиума ЦК его предложили утвердить первым секретарем Орловского обкома. Потом передумали и отправили в более крупный Ставропольский край. Федору Давыдовичу было сорок два года. Лучший период его карьеры связан со Ставрополем. Ему нравилась работа — первый секретарь сам себе хозяин. Нравился климат, богатый и щедрый край, и образ жизни его вполне устраивал. Он обожал застолья и большие компании.

Бывший руководитель президентского аппарата Валерий Иванович Болдин вспоминал, как ставрополец Михаил Сергеевич Горбачев рассказывал ему о Кулакове:

— Он слыл хлебосолом, собирал по различным поводам гостей и своих соратников, благо санаториев, домов отдыха, различных особняков в предгорьях и горах Кавказа настроили великое множество и было где собраться. И сам он не отказывался от хорошего стола, бывая в командировках или выезжая поохотиться.

Охоту он любил и не бросил любимое занятие в Москве, подобрав для этого ряд близлежащих охотничьих хозяйств. Ставропольский журналист Борис Кучмаев приводит в своей книге «Отверженный с божьей отметиной» рассказ бывшего водителя первого секретаря крайкома:

— Кулаков любил поездки на Черные земли (это в Калмыкии). Здесь и «расслаблялся». Выпил с местной властью. Хорошо врезал. Подходит ко мне, в руках ружье. «Поехали, — говорит, — на кабана». Пьяный, да еще ночью. А кабан — это же кабан. Уговорил его на сайгаков поохотиться. Сели в машину. Федор Давыдович рядом с собой на заднем сиденье пристроил повариху. Баба что надо. Груди, бедра, фигура… Увидели стадо сайгаков. Давай к ним. Он быстро уложил штук пять-шесть. Я их быстро разделал, погрузили туши в машину и к стоянке. Вот и дом. Повариха, шустрая такая, юрк из машины. Федор Давыдович за ней. Я его придержал было: «Да на кой ляд она вам?! Повариха же». А он мне: «Э, дружище. Это святое дело». Баб он любил. Насидится, бывало, в крайкоме, а вечерком на Сенгилеевское озеро, которое почти рядом. А там крайкомовский домик. Бабу какую-нибудь непременно привозил с собой.

Из шкур убитых сайгаков Кулаков, вспоминает его бывший водитель, распорядился сделать хром:

— В Ставрополе я их отвез на кожзавод. Сказал, чтобы из половины шкур черный хром сделали, а из половины — желтый. Так Федор Давыдович распорядился: для себя и для жены. К кожам у него пристрастие было. Захотелось ему шевро. Оно из козьих шкур делается. А у нас в крае в колхозах и совхозах коз не разводили. А ему — вынь да положь. Позвонил какому-то секретарю райкома и дал поручение. Тот достал. И опять половина кожи черная, а половина желтая. О жене Федор Давыдович никогда не забывал. Однажды она звонит в гараж. Выходной день был, а я дежурил. Приглашает: «Пожалуйста, придите, помогите мебель переставить». Захожу во двор — и к дому. А милиционер мне: «Стой, не туда». И показывает на беседку. Иду туда. А там Федор Давыдович за накрытым столом. Такая богатая закуска, водка, коньяки! Кулаков и говорит: «Не могу пить один. Вчера так надрызгались, похмелиться требуется. Что будешь пить: водку или коньяк?» Сам-то он только водку пил — стаканами. Но никогда, чтобы вусмерть. Сколько ни выпьет, даже не качается. Продуктов у них всегда навалом — из районов привозили. Жена его выносит как-то окорок: «Возьмите, не нужен нам». Индюков, гусей, уток давали…

Горбачев называет Кулакова обаятельным, сильным и щедрым, решительным, открытым человеком, который легко находил общий язык с кем угодно. Он требовал от подчиненных личной преданности и выполнения плана. Все остальное значения не имело. Правда, по мнению Горбачева, Кулакову не хватало кругозора, культуры и образования.

Федор Давыдович сразу приметил Горбачева, выделил его из массы краевых чиновников. Именно он выдвинул Михаила Сергеевича на пост первого секретаря крайкома комсомола, затем перевел на партийную работу, сделал заведующим ключевым отделом крайкома и членом бюро.

Кулаков и Горбачев были очень близки. Кулаков готовил его, конечно, не на смену себе, но получилось так, что Михаил Сергеевич последовательно занимал кресла, которые освобождал ему Федор Давыдович, — сначала в Ставрополе, затем в Москве.

Сразу после того как Хрущева отправили на пенсию и из аппарата ЦК убрали его главных ставленников, Кулакова — в ноябре 1964 года — забрали в Москву и поставили заведовать сельскохозяйственным отделом. Здесь Федор Давыдович вновь встретился с Черненко, который входил в ближайшее окружение Брежнева. Кулаков стал верным брежневцем.

Секретарь Пензенского обкома Георг Мясников пометил в дневнике, что южнорусский акцент с фрикативным «г» становится «своеобразным паролем, пропуском для прохода в “руководящие” ворота. Страна заболела южным акцентом. Даже Ф. Д. Кулаков, этот коренной, лапотный пензяк из земетчинцев, и тот так говорит».

Начало работы Кулакова в роли заведующего сельскохозяйственным отделом совпало с подготовкой важного пленума ЦК — 24–26 марта 1965 года — «О неотложных мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства СССР».

Докладывал Брежнев. Он жестко критиковал хрущевские методы руководства селом и предложил новую программу аграрного развития. Говорилось о необходимости дать хозяйствам самостоятельность, не командовать ими. С колхозов и совхозов списали задолженность и сняли ограничения на ведение приусадебного хозяйства — большое по тем временам дело. Речь первому секретарю и постановление готовил Кулаков. Тогда были повышены закупочные цены на основные культуры, за сверхплановые закупки пшеницы и ржи установили пятидесятипроцентную надбавку.

Через год на пленуме 29 сентября 1965 года Кулакова избрали секретарем ЦК КПСС. Леонид Ильич продвигал его в противовес и «комсомольцам» Шелепина, и старой гвардии. В 1971 году Леонид Ильич сделал его членом политбюро. Кабинет Кулакову отвели в том же втором подъезде основного здания ЦК на Старой площади, где сидел и сам Брежнев, только на четвертом этаже. А Брежнев располагался на пятом.

Кулаков принадлежал к узкому кругу высших руководителей партии и государства, кто по праздникам приезжал к Брежневу на дачу. Званых было немного — министр обороны Дмитрий Устинов, министр иностранных дел Андрей Громыко, председатель КГБ Юрий Андропов, верный помощник генерального Константин Черненко, будущий глава правительства Николай Тихонов, секретарь ЦК Андрей Кириленко.

Между Кулаковым и тем же Кириленко, отвечавшим за промышленность, часто вспыхивали конфликты из-за распределения денег между сельским хозяйством и промышленностью. Кириленко считал, что напрасно так много капитальных вложений идет селу, поскольку там все пропадает, отдачи нет.

Кулаков заставил руководителей Совета министров РСФСР создать помимо Министерства сельского хозяйства еще и республиканское Министерство совхозов. Образовать министерство несложно, но прошло пару лет, а на селе ничего не изменилось. Когда летом Брежнев и Суслов ушли в отпуск, Кириленко позвонил председателю Совмина России Михаилу Сергеевичу Соломенцеву:

— Ко мне приходят секретари крайкомов и обкомов. Все критикуют нас за создание Министерства совхозов России и просят его упразднить. Надо прислушаться к их мнению.

Поскольку аппаратный вес Кириленко был выше, он добился отмены решения, принятого Кулаковым.

Важнейшие решения в стране принимались узкой группой в пять-семь человек. Даже не все члены политбюро в эту группу входили. За Юрием Владимировичем Андроповым стояла империя КГБ. Константин Устинович Черненко опирался на партийный аппарат, Дмитрий Федорович Устинов (секретарь ЦК, а затем министр обороны) — на армию и военно-промышленный комплекс.

Кулаков таким влиянием в стране не пользовался.

Виталий Иванович Воротников, который в начале семидесятых был первым секретарем Воронежского обкома, вспоминал, как с идеей реорганизации системы снабжения сельскохозяйственной техникой он обратился к Кулакову. Это происходило в разгар уборочной кампании в середине июля.

Кулаков внимательно выслушал Воротникова, что-то ему понравилось, с чем-то не согласился. Потом сказал:

— Готовьте обстоятельную и доказательную записку в ЦК, будем обсуждать идею.

Воротников попрощался и двинулся к двери. Федор Давыдович остановил его:

— К Леониду Ильичу не заходил?

— Нет, — ответил Воротников.

Кулаков укоризненно заметил:

— Надо чаще наведываться к генеральному.

Кулаков заботился о том, чтобы первые секретари не забывали лишний раз демонстрировать генеральному свою преданность.

Воротников позвонил в приемную Брежнева, попросил о встрече. Ему велели перезвонить через день, возможно, Леонид Ильич его примет. Он не стал звонить, а через день пришел в первый подъезд здания ЦК на Старой площади и поднялся на пятый этаж, где был кабинет генерального секретаря.

Его попросили подождать — Брежнев принимал иностранцев. В приемной уже собралось несколько первых секретарей обкомов. Леонид Ильич пригласил в кабинет всех вместе.

— Нам надо чаще общаться, — сказал он, — а многие секретари редко звонят. Конечно, я неплохо информирован о политической обстановке и хозяйственных делах на местах, это так. Но одно дело — информация аппарата ЦК, помощников, другое дело — прямые контакты с вами. Не стесняйтесь лишний раз «побеспокоить» генсека. Правда, нужно не размазывать беседу, доклады должны быть короткими, четкими и объективными.

Брежнев много курил, рассказывал о ситуации в стране, о поездке за границу, о планах. Он расспрашивал и секретарей, но им долго говорить не давал, сам что-то вспоминал.

Прощаясь, опять сказал:

— Во всех делах надежда и опора на вас. Всегда рассчитывайте на мою поддержку. Не стесняйтесь, излагайте мне свои предложения. Нам нужны контакты, общение. Опора государства — это партия, ее ЦК, а на местах — обкомы.

Воротников написал обещанную записку и вновь приехал в Москву. Кулаков прочитал все восемь страниц записки, ему понравилось.

Воротников сказал:

— Раз так, Федор Давыдович, тогда доложите Леониду Ильичу.

Кулаков задумался, покачал головой:

— Так у нас ничего не выйдет.

Он позвонил Черненко и стал ему рассказывать суть предложения:

— Надо бы познакомить с идеей Брежнева. А еще лучше, если бы Леонид Ильич принял Воротникова.

Выслушав ответ Черненко, Кулаков сказал Воротникову:

— Иди к Черненко, он все устроит.

Воротников сильно удивился, что член политбюро и секретарь ЦК не решается сам позвонить генеральному, а просит об этом заведующего общим отделом.

Виталий Иванович еще не вник в аппаратные тонкости. Со временем он сам станет членом политбюро, и ему многое откроется. Все документы поступали к Брежневу через Черненко. Даже материалы КГБ шли через заведующего общим отделом. Только в исключительных случаях председатель Комитета госбезопасности докладывал лично генеральному.

На должности заведующего общим отделом Леонид Ильич держал человека, которому стопроцентно доверял, знал, что тот его даже в мелочах не подведет. Зато и Черненко имел возможность влиять на решение больших вопросов. Даже член политбюро, если он был очень заинтересован в том, чтобы какое-то его предложение получило царское благословение, должен был по-товарищески зайти к Черненко:

— Костя, как дела? Тут у меня одна важная бумага, доложи Леониду Ильичу.

Брежнев доверялся Черненко и часто, ничего не спрашивая, подписывал заготовленные им резолюции. Или же Константин Устинович просто получал устное согласие и писал на документе: «Леониду Ильичу доложено. Он просит внести предложение». Все, вопрос решен…

Брежнев сидел на пятом этаже, Черненко — на шестом. Он даже не стал читать записку, а сказал Воротникову:

— Оставь, а о приеме известим.

Черненко действительно все устроил. Брежнев на следующий же день принял Воротникова. Брежнев выглядел тогда неплохо, правда, располнел. И у него появились первые проблемы с зубами, вернее, с зубными протезами. Речь становилась невнятной. Генеральный заговорил о межхозяйственных животноводческих комплексах, о мелиорации, удобрениях. Медленно и вдумчиво читал записку, одобрительно комментировал по ходу чтения. Заодно сказал о Кулакове:

— У нас дельный секретарь ЦК Федор Давыдович Кулаков. Контактный, его уважают на местах. Хороший мне помощник.

По словам людей, его знавших, Кулаков не был равнодушным человеком, цинично наблюдавшим за бедственным положением сельского хозяйства. Он говорил Горбачеву о том, что в Центральной России деревня погибает, зарастает лесом, люди разбегаются. Те, кто знал Кулакова по работе в ЦК, называют его порядочным, доброжелательным, располагающим к себе человеком, с которым можно было говорить на любые темы.

Александр Николаевич Яковлев в те годы руководил отделом пропаганды ЦК:

— Я в отношении Кулакова расхожусь с обычными оценками. У нас сложились доверительные отношения. Если я звонил, то в любое время мог к нему зайти, поговорить. Он фигурой был мятущейся. Не ортодокс. Кулаков был за экономические реформы. Он мне прямо говорил: «Многое не работает! Я не против колхозов, но там, где они не работают, зачем они нужны? Только ради твоей идеологии?» Он был единственный, к кому я зашел, когда меня убрали из ЦК, — вспоминает Яковлев. — Мы с ним выпили. Он сам позвонил: зайди. Рассказал, что происходило на политбюро. Кулаков расчувствовался и даже плакал, говорил, что плохая обстановка в политбюро, что он не может убедить руководство в необходимости перемен, все разговоры как горох об стенку. Мне его было жаль…

Дела в сельском хозяйстве шли все хуже и хуже, хотя на телевидении и в печати утверждали обратное. Вот записи из дневника секретаря Пензенского обкома Георга Мясникова:

«30 июня 1969 года. Опять перераспределяем обязанности: мне дали заготовки мяса, молока, сахара и спирт… Ездил по овощным магазинам. Овощей нет никаких. Сразу выехал в Терновский совхоз. Дожди выбивают из колеи, овощи гибнут в поле, а ничего этой стихи не противопоставляется… Звонил в ЦК. Жаловался по капусте на Азербайджан. Обещали помочь…

5 июля. Вчера звонок из ЦК КПСС. Собрал Ф. Д. Кулаков. В Москве крайне тяжело с мясом. Грузите все, что можете. Будете ежедневно докладывать об отгрузке мяса в Москву. Кажется, и там припекло. Доработались. Решение Совета Министров СССР: “производить студень и колбасу из крови”, добавлять белки…

22 июля. Было плохо с мясом, стало плохо с рыбой, теперь назревают обострения по белому хлебу. Не хватает сыра. И самое странное, никого это серьезно не беспокоит. Из Москвы идут телеграммы с красной полосой, требующие выполнения плана товарооборота и мобилизации “внутренних ресурсов”…

1 октября. Звонил Л. И. Брежнев. Просил за два дня отгрузить Коми АССР пять тысяч тонн картофеля. Что-то случилось…»

Урожай не на чем было вывозить. Спасти зерно могла только армия, располагавшая транспортом. Но уже выделенные грузовики стали забирать. Кто может дать указание военным оставить транспорт в области? Обратились за помощью к председателю Совета министров России Геннадию Воронову. Он объяснил:

— Все бессильны. Только генеральный. Шли ему шифровку.

«17 ноября. Послали шифровку с просьбой оставить машины до 1 декабря. Объяснили, что гибнет урожай. Звонил Александрову-Агентову, помощнику Брежнева. Обещал доложить, хотя Брежнев занимается международными вопросами.

18 ноября. Только пообедал, иду в кабинет, трубка ВЧ лежит на столе.

— С вами будет говорить Леонид Ильич Брежнев.

— Слушаю.

— Здравствуйте, Георг Васильевич! Два дня был за городом, готовился к съезду. Сколько у вас воинских машин?

— Числится три с половиной тысячи, работает около двух тысяч.

— А как дороги?

— Самое обидное, что только установились дороги, машины пошли, а их приходится отправлять. На полях много свеклы, подсолнечника. Народ нас не поймет.

— Хорошо. Я дам приказание оставить машины. Но надо, чтобы их хорошо использовали. А то сидим в кабинетах, а шоферы пьянствуют и не работают. Я это помню по Молдавии и Казахстану. Надо на каждую машину посадить контролера.

— Если будут машины, контролеров посадим!

— Желаю успехов. До свидания!»

На следующий год ситуация не становится лучше.

«16 февраля 1970 года. Мясом не торгуем, держим колбасу. Но требуют продавать с наполнителями (колбаса без мяса). Стоит завод маргарина, нет растительного масла, селедку требуют “расходовать строго по декадам”, а мы еще и не завезли в этом году! Кошмар какой-то!

27 сентября. Вечером разговор с Ф. Д. Кулаковым:

— Первый секретарь уехал, и ты хлеб перестал сдавать.

— Сдали около пятидесяти тысяч тонн.

— Сколько еще сдадите?

— На валках нет ничего, зябь всю вспахали. Будем сдавать, но немного. Может, за миллион.

— Совмин РСФСР считает — миллион двести тысяч тонн.

— Считать можно сколько угодно. Жалко, что без нас считают…

— Мы вам сосчитаем! Позовем в ЦК!

— Готовы приехать.

Главное не паниковать!

19 ноября. В Москве. Поехали в Министерство торговли РСФСР. Выпросил десять тысяч зимних шапок. Это уже победа. Были в “Мосрыбторге”. Выпросили 10 тысяч тонн маргарина и 20 тысяч тонн сухого молока. У рыбников хуже: селедки нет. Перспектива? Не будет еще десять лет. Выловили всю нерестовую сельдь, оборвали цикл…

В Госплане РСФСР у т. Шохина В. Н. Издергался: все просят, у него нет. Мяса вообще нет. Скоро не будет масла. Свинины должны были заготовить 25 миллионов тонн, фактически — 19 миллионов. Не будет сахара…

22 декабря 1971 года. Принято постановление Советов министров СССР и РСФСР о закупке сахара у населения. Нам доведено задание 800 тонн. Закупать можно у колхозов и колхозников. Сверху уже жмут: сколько закупили?.. Закупленный сахар пойдет на продажу тому же сельскому населению, у которого закупается…

7 августа 1972 года. Ищем картошку во всех районах страны. А я в воскресенье лечу в Литву. Надо использовать старые связи и приверженность литовцев к Пензе. Они в тяжелые годы жили у нас, теперь тяжело нам. Должны помочь… Лев договорился о поездке в Тернополь. Главное — добыть картофель.

11 августа 1973 года. Ф. Д. Кулаков начал пристрелку по хлебу. Политбюро решило заготовить 82 миллиона тонн (в прошлом году 61 миллион). Кто будет тянуть со сдачей хлеба — позовут на секретариат, злостных — в политбюро. Кажется, Льва упрекали, что тот тянет и не обойдется без политбюро. Посему Ермин не спал всю ночь…»

Поначалу Брежнев часто повторял, что он лично отвечает за положение дел на селе. Видимо, за этим стояло тщеславное желание показать, что ни Сталину, ни Хрущеву не удалось поднять сельское хозяйство, а он сумеет.

Первые годы Леонид Ильич и в самом деле следил за тем, что происходит в деревне. Постоянно звонил первым секретарям обкомов, спрашивал: как настроения у людей, как ситуация со снабжением, сколько картофеля и овощей заложили на зиму? Если были трудности, обещал помочь, говорил всегда спокойно, участливо, нотаций не читал.

Леонид Ильич умел быть снисходительным к личным слабостям людей, которых ценил. Им многое сходило с рук. Точно так же Брежнев не спешил и наказывать провинившихся.

Он сделал руководителем Казахстана своего друга Динмухамеда Ахметовича Кунаева. Тот сразу избавился от второго секретаря Михаила Сергеевича Соломенцева: позвонил Брежневу и рассказал, что тот «потерял авторитет перед общественностью и продолжать работать с подмоченной репутацией не может». Речь шла о романе Соломенцева с некой дамой, работавшей врачом в совминовской поликлинике. Они обычно встречались в гостинице, но однажды их застукал муж-милиционер и поколотил партработника. Леонид Ильич сделал приятное другу и убрал из Казахстана Соломенцева, примирительно заметив Кунаеву:

— Если он неудачно поухаживал за одной женщиной, от этого социализм не пострадает. Мы его переведем на работу в другую область.

На отношение к Соломенцеву этот трагикомический эпизод не повлиял. Брежнев отправил его первым секретарем в крупную Ростовскую область. Через два года, в декабре 1966 года, Брежнев сделал Соломенцева секретарем ЦК и заведующим отделом тяжелой промышленности.

Приехав в Алма-Ату, на пленуме ЦК компартии Казахстана Брежнев раскритиковал секретаря Коунрадского райкома Карагандинской области. На следующий день первый секретарь обкома пришел к Брежневу и сообщил, что уже снимает провинившегося и нашел ему замену. Леонид Ильич удивился. Объяснил секретарю обкома, что из критики надо делать выводы, но необходимо дать возможность исправить допущенные ошибки. И только если руководитель не сумел исправиться, тогда нужно идти на крайние меры.

В августе 1972 года Брежнев предупредил, что едет в Кустанай. Он попросил собрать руководителей зерновых областей:

— Хочу послушать секретарей обкомов о готовности к уборке урожая.

24 августа он прилетел. Шел сильный дождь. Поля вокруг аэропорта зеленые. Брежнев вылез из самолета, спросил первого секретаря ЦК Казахстана:

— Куда ты меня завез? Хлеба не вижу, вижу только зеленую массу.

Кунаев ответил:

— Не беспокойтесь, все будет в порядке. Хлеба дадим, и дадим немало.

На совещании Брежнев сказал, что главные хлебные зоны страны охвачены засухой. Поэтому он просит сделать все возможное, чтобы без потерь собрать выращенный урожай и продать государству как можно больше хлеба.

Кунаев встал, чтобы произнести ответное слово:

— План продажи хлеба республика выполнит. Но сколько хлеба будет продано сверх плана, надо подсчитать с руководителями республики. Прошу объявить перерыв на час-полтора.

Через два часа руководители областей один за другим стали докладывать генеральному секретарю, что выполнят и перевыполнят план сдачи хлеба.

Брежнев спросил Кунаева:

— Все заверяют, что планы продажи хлеба будут перевыполнены. Назовите цифру. О каком объеме идет речь?

Кунаев сказал:

— Мы будем бороться в этом году за продажу не менее миллиарда пятидесяти миллионов пудов хлеба. При этом будем иметь фураж, обеспечим себя семенами и не обидим механизаторов.

Брежнев был доволен. Сразу после совещания он позвонил в Москву Косыгину:

— Казахи взяли обязательство продать государству миллиард пудов хлеба… Вот и я говорю: молодцы!

«За прощальным обедом, — вспоминал Кунаев, — Брежнев был весел, много шутил. К слову сказать, Брежнев порой был неистощим на розыгрыши, острую шутку, а то и на анекдот о себе или своих соратниках».

А вот как в реальности происходила сдача хлеба.

«В период хлебосдачи, — рассказывал Нурсултан Назарбаев, — на различных этажах власти происходила битва не за хлеб, а за звания и награды. Все знали: если хороший вид на урожай, осенью последует дождь орденов и медалей, с которыми может выпасть и Золотая Звездочка Героя. Первый секретарь обкома партии мог получить звание Героя Социалистического Труда, лишь один раз в пять лет выполнив план по зерну, но при этом провалив всю пятилетку по всем показателям…

Совхозам и колхозам приходилось дочиста выгребать собственные закрома, чтобы обеспечить план сдачи зерна государству, а затем втридорога покупать концентрированные корма для содержания скота. Но директора и председатели хозяйств знали, что в случае бескормицы денежная дотация государства им обеспечена, а понадобится — выпросят для них то же самое зерно для комбикормов у того же государства, которому его сдали».

Что касается наград, то друзьям Леонид Ильич лишней звезды не жалел.

12 января 1982 года отмечалось семидесятилетие Кунаева. Утром пришла телеграмма Черненко с поздравлением и новостью: первый секретарь ЦК компартии Казахстана награжден орденом Октябрьской революции. Кунаеву награда не понравилась — мелковата. Торжества были отложены, желавших поздравить юбиляра попросили зайти попозже. Динмухамед Ахмедович переговорил с Леонидом Ильичом. Торжества начались вечером, когда из Москвы пришло сообщение: Кунаев — единственный из руководителей республик — стал трижды Героем Социалистического Труда…

Благодаря Брежневу во второй половине шестидесятых сельское хозяйство получило на треть больше денег, чем в предыдущую пятилетку[1], но к началу семидесятых ситуация вновь ухудшилась и в стране уменьшилось потребление продовольствия. Аграрная отрасль все еще сильно зависела от погоды. Неблагоприятные климатические условия в конце шестидесятых — начале семидесятых привели на территории Российской Федерации к резкому сокращению поголовья крупного рогатого скота. Из-за суровых зим гибли озимые. Сельское хозяйство не развивалось. Но Брежнев был убежден, что все дело в деньгах. Колхозам списывали задолженность, предоставлялись ссуды и долгосрочные кредиты. Однако количество убыточных хозяйств постоянно увеличивалось.

Постепенно Брежнев стал физически сдавать, да и понял, что улучшить ситуацию в сельском хозяйстве никак не получается. И ему советовали: зачем же вам, Леонид Ильич, в такой ситуации повторять, что именно вы курируете сельское хозяйство? Конечно, генеральный секретарь за все отвечает. Но стоит ли брать на себя прямую ответственность за такую сложную отрасль?

И Брежнев перестал об этом говорить. Это изменило положение секретаря по сельскому хозяйству. Прежде Федор Давыдович Кулаков находился в выгодном положении, за все отвечает генеральный, а он ему помогает. Теперь он сам стал отвечать за ситуацию в сельском хозяйстве, Брежнев с него спрашивал, критиковал, иногда жестко.

Кулакову приходилось трудно. Он, что называется, головой отвечал за поставки хлеба.

Первый секретарь Херсонского обкома Иван Алексеевич Мозговой рассказывал, как получил срочную телеграмму с требованием немедленно приехать в Москву к Кулакову. Секретарь ЦК КПСС показал Мозговому письмо, в котором говорилось, что на Херсонщине хлеб собран, но государству почему-то не сдан. Мозговой объяснил, что в области не хватает транспорта, поэтому решено: сначала собрать весь хлеб, а потом его сдать.

Кулаков выслушал его внимательно и аргументы принял, но в конце разговора сказал:

— Я беседовал с Щербицким, он просил, чтобы завтра вы были у него.

Утром Мозгового заслушали на политбюро ЦК Украины. Щербицкий распорядился:

— Хлеб сдавать быстрее.

Повернувшись к секретарю ЦК по сельскому хозяйству Николаю Михайловичу Борисенко, Щербицкий весело спросил:

— А что было бы с Мозговым в такой ситуации в тридцать седьмом?

И Борисенко так же весело, без слов изобразил пальцами решетку…

Управлять агропромышленным комплексом было крайне непросто еще и потому, что там Леонид Ильич поставил своих людей. Министр мелиорации и водного хозяйства Николай Федорович Васильев работал в Днепропетровской области и был связан с днепропетровским окружением Брежнева. Министр машиностроения для животноводства и кормопроизводства Константин Никитович Беляк был женат на сестре Брежнева Виктории Петровне. Министр сельского хозяйства Валентин Карпович Месяц имел широкие связи в партийном аппарате.

Кулакову приходилось трудно. Но настоящая его беда, говорят люди, которые хорошо знали Кулакова, состояла в том, что он сильно пил. По существу он был болен. Его пытались лечить, но ничего не вышло.

Георг Мясников:

«4 июня. Приехал Ф. Д. Кулаков… Прием. Бухой Валера (сын Кулакова) и его непонятный тост. Тост Ф. Д. Кулакова о Брежневе: “Это необыкновенный человек. Первый вопрос после съезда — о сельском хозяйстве”…

5 июня. Совещание актива. Кулаков выступал долго. Хорошо владеет материалами о положении дел в сельском хозяйстве страны. Много критиковал нас за недостатки и в полеводстве, и в животноводстве. Когда все закончилось, мигом накрыли столы и разлили. Пошли тосты один за другим. Ф. Д. опять говорил о “необыкновенном человеке”…

8 июня. Жаркий день. К одиннадцати часам в Лопуховке собралась вся пензенская “знать” с женами. Ф. Д. еще не появлялся, говорят, что он плохо спал ночь, вставал, ходил, не выспался… Засели играть в домино. “Козел” стал привилегией приезжающего начальства. Потом подсел Ф. Д. Опять все сели за стол…

Вдруг вспыхнул злой разговор. Кулаков стал критиковать Льва за плохие показатели по всем секторам экономики (общественному и личному) в той пятилетке. Влез я, пытаясь как-то перевести разговор. Искал компромисс:

— Если мы выглядим плохо по всем показателям личного сектора, то Саратов не только по личному, но и по общественному не выполнил, а ему орден дали.

— Дураки, что дали. Дуракам всегда дают.

Влезла Вера (жена Мясникова):

— Вы их критикует, а посмотрели бы, сколько они мотаются!

Вцепилась здорово! Дело обострилось.

— А, меня не понимают! Поехали, мне здесь делать нечего.

Лев пытался успокоить. Кое-как все улеглось, еще выпили. Но осадок остался. На предельной скорости поехали в Пензу, едва успели к отходу поезда. Масса народа. Валера (сын Ф. Д. Кулакова) опять бухой…

7 июня. Настроение хреновое. Просто поганое! Как можно одним пьяным шагом все испортить, отравить настроение всем и себе, породить столько переживаний? Не хочу думать, что там все так и все такие. Просто скорее всего голова закружилась от высоты положения, неожиданности возвышения, при старых подспудных привычках, да еще рожденных здесь, на пензенской земле, при сознании, что дозволено, и понимании или, вернее, самомнении, что уже почти божество, а не простой смертный. Все это, подогретое излишними дозами спиртного, вдруг вылилось наружу и брызнуло гноем из этого нарыва.

Зашел пораньше ко Льву. Обсуждать не хочется, мерзко. Он бросил одну фразу. Чего не бывает от излишнего спиртного! Все это пустяки. Дождя нет, вот это плохо…»

В феврале 1978 года Кулакову исполнилось шестьдесят лет. По случаю юбилея присвоили звание Героя Социалистического Труда. В те годы ходили слухи, будто Кулакова прочат в наследники Брежнева. Но верили им те, кто плохо знал расстановку сил в политбюро. Позиции Федора Давыдовича не были такими уж сильными. Напротив, его постепенно стали оттеснять от власти. В июле 1978 года собрался пленум ЦК по сельскому хозяйству. Но председателем комиссии по подготовке пленума назначили не Кулакова, что было бы вполне логично — он секретарь ЦК по селу, а главу правительства Алексея Николаевича Косыгина, которого обычно отстраняли от сельских дел.

Пленум закончился 4 июля, никаких важных решений не приняли. На следующий день, 5 июля, вспоминает Горбачев, супруги Кулаковы отмечали сорокалетие свадьбы. Горбачевы тоже были приглашены. Каждый из присутствовавших должен был произнести тост, бокал обязательно осушали до дна. Федор Давыдович был крупным мужчиной, чувствовал себя здоровым человеком и считал, что может крепко выпить. Но у него всегда было розовое лицо хронического гипертоника. А еще в 1968 году Кулакову сделали серьезную хирургическую операцию по поводу рака — удалили часть желудка. Ему, конечно, следовало ограничивать себя. Но, когда садился за стол, остановиться не мог… Через несколько дней после юбилея его не стало.

17 июля 1978 года Георг Мясников записал в дневнике:

«Только пришел к себе, Лев звонит: хреновая весть — умер Ф. Д. Кулаков. Как обухом по голове… При мне Лев говорил с Евдокией Федоровной. Ф. Д. чувствовал себя хорошо все время. Около семи вечера — озноб, температура. Около одиннадцати попросил поесть. Дали бутерброд и стакан чая. Лег спать, просил разбудить в семь. Пришли будить в семь, а он мертв. Позже патологоанатомы установили тромб. Может, замотал пленум ЦК и какие-то переживания в связи с этим…»

На следующий день новая запись:

«Мучает смерть Ф. Д. Кулакова. Какой-то нехороший фон (стали отодвигать, сидел не в том ряду). Может, и тромб, но нервное напряжение сильнее. Что-то случилось наверху. Сегодня прощание с ним. Ни Брежнева, ни Суслова, ни Косыгина не было. Они не сочли нужным прилететь проститься. Радио и телевидение просто передали сообщение, но ни на один тон не сбавили обычности передач. Траура нет.

Есть что-то загадочное и таинственное в его кончине: внезапность и неожиданность для всех, путанное медицинское заключение. Общие фразы о склерозе, причина смерти — “острая сердечная недостаточность с внезапной остановкой сердца”. А от чего? О тромбе ни слова… Спешка с похоронами. Не успел умереть, гроб день постоял, и уже кремировали. Неуважение к нему…

Для Кулакова мартовский пленум 1965 года был восходом, июльский 1978 года стал закатом. Прожил в политбюро от пленума до пленума по сельскому хозяйству…»

Федор Давыдович ушел из жизни самым прискорбным образом.

В роковую ночь они с женой, Евдокией Федоровной, крупно поссорились. Он лег спать один. Говорят, что на ночь глядя еще добавил, и сердце у него остановилось. Утром охранники нашли его мертвым.

Руководители партии и государства находились в отпуске. Возвращаться на похороны им не захотелось. Брежнев удовлетворился тем, что велел прислать венок от его имени, хотя потом огорченно скажет Горбачеву:

— Жаль Кулакова, хороший был человек…

Михаил Сергеевич Горбачев как представитель Ставрополья был включен в похоронную комиссию и впервые поднялся на трибуну мавзолея, чтобы произнести прощальное слово. Он говорил о том, что «светлый образ Федора Давыдовича Кулакова, славного сына Коммунистической партии, навсегда останется в наших сердцах как пример беззаветной верности и героического служения партии, нашей Советской Родине».

Похоронили Кулакова 19 июля у Кремлевской стены. Руководил церемонией член политбюро Андрей Павлович Кириленко. В отсутствие Брежнева и Суслова он остался в Москве «на хозяйстве». Смерть Кулакова открыла цепь случайностей, которая вскоре приведет Горбачева к власти в стране…

(обратно)


Экономическая реформа и Алексей Косыгин


«Ничего, Косыга, еще поработаешь»

В феврале 1981 года Черненко информировал секретариат ЦК:

«Поступают письма граждан, в которых подчас в острой форме сообщается о временных перебоях в обеспечении населения хлебом и хлебопродуктами, о сужении ассортимента хлебобулочных изделий, низком их качестве… Нашли подтверждение сигналы о перебоях в снабжении трудящихся хлебом или низком его качестве, полученные в истекшем году из городов Иркутска, Уральска, Челябинска, Артема (Приморский край), Минусинска (Красноярский край), Умани (Черкасская область), Рославля (Смоленская область), Урюпинска (Волгоградская область), Белогорска (Амурская область), Кирова (Калужская область), Кулебаки (Горьковская область), пос. Юрнио (Марийская АССР) и многих других».

Брежнев в частных разговорах повторял, что это вина правительства:

— Это влияние Косыгина. Он не понимает сельского хозяйства, не разбирается в нем.

Председатель Совета министров действительно возражал против вложения в сельское хозяйство огромных средств, которые не дают отдачи.

Многолетний глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин родился в Санкт-Петербурге 8 февраля 1904 года. После окончания Всероссийских продовольственных курсов, переименованных в кооперативный техникум, Алексея Косыгина в 1924 году командировали в Сибирь.

Должность его называлась так — «инструктор-организатор по первичным потребительским кооперативам». Еще два года он заведовал орготделом кооперации в городе Киренске на Лене. С юности Алексей Николаевич отличался тем, что превосходно считал и помнил все нужные цифры.

Кооператоры скупали у крестьян сельскохозяйственную продукцию и поставляли промышленные товары, инвентарь, оборудование. Работа была хлебной, зарабатывал Косыгин очень много. Выгодный жених. В Новосибирске в 1927 году он вступил в партию и женился на Клавдии Андреевне Кривошеиной.

Она была женщиной властной, с сильным характером и волей. Алексей Николаевич, такой жесткий и неуступчивый на работе, полностью подпал под ее влияние. И она не думала о том, какой счастливый билет вытащила, — вышла замуж за человека, который шестнадцать лет руководил советским правительством. А он никак не мог поверить своему счастью — что такая женщина пошла за него!

В конце сороковых Косыгины приезжали в Ереван. Пришли в гости к первому секретарю ЦК компартии Армении Григорию Артемьевичу Арутинову. Жена Косыгина произвела впечатление на хозяев.

«Нас поразило, что женщина пьет коньяк, — вспоминала племянница Арутинова Нами Микоян. — Клавдия Андреевна была сильной, волевой женщиной. На ее красивом, скуластом лице отражались и ум, и властность.

Не помню сейчас подробно ее происхождение, но если не ошибаюсь, отец был управляющим то ли винных, то ли пивных предприятий, и жили они, кажется, в Сибири. Она была достаточно образованным и даже тонким человеком.

В Ереване в тот приезд с мужем Клавдия Андреевна еще была молодой, привезла с собой сестру (тихую женщину) из послевоенного Ленинграда, захотела после обеда потанцевать. У нас дома танцев не бывало, срочно привезли управляющего делами Совета министров Армении Шуру Ашхарумова, “красавца-мужчину”, для партнерства в танце с Клавдией Андреевной и откуда-то патефон с пластинками.

Косыгин слегка подвыпил, покраснел, сидел молча. После танцев гостья, узнав, что я играю на рояле, попросила аккомпанировать ей. Пели они с сестрой в два голоса:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…

Я эту песню слышала впервые, аккомпанировала кое-как, но с удовольствием…»

Косыгин проработал в Сибири шесть лет, пока потребительская кооперация не стала умирать. Колхозы напрямую вели дела с государством, и роль кооперации свелась к поставке сельскому населению керосина, соли, спичек. Сама профессия кооператора стала неуважаемой, ассоциировалась с мошенничеством и нелегальным бизнесом. Да и Клавдия Андреевна не собиралась провести всю жизнь в глубинке.

Косыгины вернулись в Ленинград. Алексей Николаевич окончил подготовительные курсы и поступил в текстильный институт. В те годы мужчины выбирали более престижные профессии, но Косыгин, видимо, чувствовал себя не слишком уверенно. Диплом инженера-технолога Алексей Николаевич получил в тридцать один год, поздновато. В 1935 году пришел мастером на текстильную фабрику имени А. И. Желябова. Тоже не самое завидное место. Но это были годы, когда из-за массовых репрессий должности освобождались одна за другой.

Да и мужчин-коммунистов на прядильно-ткацкой фабрике было немного. Уже через год Косыгин стал ее директором, и началась его фантастическая карьера.

Молодой инженер понравился ленинградским руководителям Андрею Жданову и Алексею Кузнецову. С Кузнецовым они к тому же были родственниками. На следующий год Косыгина поставили заведовать промышленно-транспортным отделом Ленинградского обкома, а через два с половиной месяца сделали председателем Ленинградского исполкома. Он стал хозяином города. Но и на этой должности он пробыл недолго.

Когда образовали наркомат текстильной промышленности и понадобился нарком, Жданов рекомендовал Сталину Косыгина. 1 января 1939 года назначение состоялось. Алексей Николаевич, который всего три года назад окончил институт, оказался министром. В тридцать шесть лет он станет заместителем главы правительства и председателем Совета по товарам широкого потребления при Совнаркоме… 7 апреля 1939 года он впервые побывал в сталинском кабинете. Восхищение вождем он пронес через всю жизнь.

После начала войны Сталин назначил его заместителем председателя Совета по эвакуации. Косыгин занимался переброской крупнейших заводов из европейской части страны на Восток, одновременно являясь уполномоченным Государственного комитета обороны в Ленинграде. Ему поручили проложить трубопровод по дну Ладожского озера, по которому качали топливо для города и оборонявших его частей.

В 1943 году Сталин поставил Косыгина во главе Совнаркома РСФСР. В ведении республиканского правительства находилось немногое — легкая, пищевая и местная промышленность. И на каждом шагу полагалось спрашивать разрешения у союзных министров. В 1946 году Сталин вновь назначил Алексея Николаевича своим заместителем в союзном правительстве. 4 сентября 1948 года сделал Косыгина членом политбюро.

А в 1949 году чекисты по указанию Сталина устроили так называемое «ленинградское дело». Для начала руководителей города и области обвинили в самовольстве. Все решают сами, ЦК им не указ, они даже обманывают ЦК, а их покрывают выходцы из Ленинграда, такие как секретарь ЦК Алексей Александрович Кузнецов… Потом уже появились обвинения в антисоветской деятельности, заговоре и даже шпионаже.

Обвиняемых по этому делу арестовали и расстреляли.

Дочь Алексея Кузнецова Алла как раз тогда выходила замуж за сына Микояна Серго, и Анастас Иванович не возражал, хотя такое родство в те годы могло оказаться губительным.

Зато в трудную минуту исчезли другие родственники Кузнецовых — Косыгин и его семейство. Испугались. Когда вдову Кузнецова Зинаиду Дмитриевну (уже в хрущевские времена) выпустили, Клавдия Андреевна прислала ей шубу и записку: «Зина, ты меня должна понять, я боялась за судьбу Алеши».

Из видных ленинградцев уцелел, наверное, один только Алексей Николаевич Косыгин. Хотя кресло и под ним шаталось. Сталин рассылал членам политбюро показания арестованных ленинградцев, в которых мелькала фамилия Косыгина. На его даче была установлена аппаратура прослушивания.

Сталину доложили, что в бытность Косыгина министром финансов в Гохране были похищены золото и драгоценные камни. Сталин поручил министру государственного контроля Льву Захаровичу Мехлису провести проверку. Люди Мехлиса не нашли никаких нарушений, о чем Мехлис сообщил Сталину, выведя Косыгина из-под удара.

Маленков и Берия представили Сталину проект закрытого письма членам и кандидатам в члены ЦК «Об антипартийной группе Кузнецова, Попкова, Родионова и др.». В этом документе фигурировал и Косыгин, правда, пока в мягком контексте:

«Следует указать на неправильное поведение Косыгина А. Н., который оказался как член Политбюро не на высоте своих обязанностей… Он не разглядел антипартийного, вражеского характера группы Кузнецова, не проявил необходимой политической бдительности и не сообщил в ЦК ВКП(б) о непартийных разговорах Кузнецова и др.».

Уже был готов проект постановления о выводе его из политбюро.

— Меня никуда не приглашали, не давали читать никаких документов, даже пытались снимать с меня допрос, — рассказывал он много позже. — Сталин был введен в заблуждение, послушал наговорщиков, интриганов, вот я и попал в такое положение.

Алексей Николаевич выбросил в реку пистолет, оставшийся с войны, чтобы в случае ареста ему не предъявили еще и обвинение в подготовке теракта против Сталина. Рассказывал, что в решающий момент Анастас Микоян отправил его в длительную поездку по Сибири и Алтайскому краю по делам кооперации, и это его спасло.

В реальности никакая поездка бы не помогла, по всей стране хватали выходцев из Ленинграда. Но вождь помиловал Косыгина. Увидев его на совещании, Сталин сказал:

— Ну, как ты, Косыга? Ничего, ничего, еще поработаешь.

Это прозвучало как прощение всех грехов, как гарантия безопасности. Будущему главе правительства в голову не приходило обидеться на барский тон вождя, который называл его, как дворового человека, кличкой…

Правда, на XIX съезде Косыгина избрали уже не полноправным членом президиума ЦК, а только кандидатом. Но, как и другие сталинские наркомы — те, кто выжил, разумеется, Алексей Николаевич был благодарен вождю за то, что тот вознес его так высоко. Верил, что расстреливали и сажали другие, а Сталина всего лишь вводили в заблуждение. Косыгин до конца жизни восхищался Сталиным, который его едва не уничтожил, и не любил Хрущева, при котором смог жить нормальной жизнью. Ну что тут скажешь?

Одно из объяснений состоит в том, что Сталин вознес его (как и Брежнева) на вершину власти. А наследники Сталина серьезно понизили его (как и Брежнева) в должности. Есть и другое объяснение — в политических вопросах Косыгин был крайне консервативен, если не сказать реакционен.

Скажем, когда на политбюро обсуждался вопрос о судьбе писателя Александра Солженицына, председатель КГБ Андропов предложил его выслать. Косыгин считал, что с врагами нельзя быть таким мягким. Он предложил устроить суд над Солженицыным, а отбывать наказание отправить в Верхоянск, куда иностранные корреспонденты не доберутся. Алексей Николаевич говорил, что нечего бояться применить к врагу «суровые меры советского правосудия». Вот в Чили уничтожают сотни людей — и ничего, никакого шума. Но Брежнев все-таки не был столь кровожаден, и Солженицына выслали в ФРГ.

Рассказывают, что Косыгин с дочкой побывали на спектакле по пьесе Михаила Рощина «Валентин и Валентина». Премьер назвал трогательный, нежный спектакль «порнографическим». У главного режиссера театра Олега Ефремова были неприятности…

При Сталине и Хрущеве Косыгин сменил больше должностей, чем любой другой высокопоставленный чиновник. Он легко осваивался на новой должности, быстро вникал в дела и мог ответить на любой вопрос начальства. Он потрясал собеседников знанием деталей, влезал во все мелочи. Это была сталинская школа: вождь проверял компетентность своих подчиненных, задавая неожиданные вопросы. И Косыгин требовал от министров знания деталей. Если министр приходил с заместителем, пренебрежительно говорил:

— Без костыля не может.

В 1958 году в Советский Союз впервые приехал египетский президент Гамаль Абд-аль Насер. Его повезли показывать страну. Сопровождал высокого гостя Косыгин. На Кавказе, вспоминал сотрудник разведки Вадим Алексеевич Кирпиченко, заметив чахлые деревца по обе стороны дороги, Косыгин спросил у представителя местной власти:

— Что это за деревья?

— Не знаю, Алексей Николаевич.

— А что вы вообще сажаете вдоль дороги и какую цель при этом преследуете?

Тот же ответ. Рассердившись, Косыгин дал точную рекомендацию, какие деревья следует сажать в этом районе.

— Будет сделано, — последовал ответ.

В другой раз Косыгин, увидев водохранилище, начал расспрашивать, сколько в нем воды и как она расходуется. Последовали сбивчивые и неуверенные ответы. Тогда Алексей Николаевич стал на глаз прикидывать площадь водной поверхности, множить полученную цифру на среднюю глубину подобных хранилищ и выдавал цифры, факты и рекомендации.

— Будет исполнено! — следовали заверения…

Конечно, беда, коль в начальники выходят люди, которые не в состоянии ответить на элементарные вопросы. Но ведь Косыгин же и назначал таких людей. Или, как минимум, заботился о сохранении системы, при которой некомпетентные люди сидели на руководящих должностях. И кроме того, производит впечатление непоколебимая уверенность в том, что нужно даже по мелкому вопросу раздавать указания!

Вроде неплохо, если глава правительства способен объяснить районному руководителю, какие деревья ему сажать. Но лучше бы председатель Совета министров нашел пути к оздоровлению экономики всей страны…

Министр охраны общественного порядка РСФСР Вадим Тикунов пришел к Косыгину с просьбой разрешить заменить личному составу милиции привычную синюю рубашку на саржевую (то есть хлопчатобумажную) стального цвета.

— Почему вы хотите сменить рубашку на саржевую, а не на штапельную? — поинтересовался глава правительства.

Штапельными в те времена называли химические волокна. Косыгин был тогда большим энтузиастом синтетики. Тикунов ответил, что штапельные обойдутся вдвое дороже.

— А сколько будет стоить саржевая рубашка?

Тикунов не смог назвать цифру.

Алексей Николаевич разозлился: как же можно приходить к главе правительства, не приготовившись? Текстильщик Косыгин тут же прикинул стоимость рубашки и победоносно посмотрел на министра. Тот ушел посрамленный. Но принято было предложение Тикунова. Стоимость рубашки подсчитали экономисты, от министра этого не требовалось…

Сталинские годы наложили неизгладимый отпечаток на характер Косыгина и даже на выражение лица — «устало-досадливое», говоря словами Солженицына. Впрочем, лицо главы правительства не всегда хранило выражение легкого разочарования. В хорошей компании и после дозы горячительных напитков обычно зажатый, напряженный, даже угрюмый Алексей Николаевич разительно менялся. Он предпочитал молдавский коньяк. Жена не позволяла ему часто расслабляться. Да и сам он побаивался давать себе волю.

В конце августа 1970 года Косыгин был в гостях у первого секретаря ЦК компартии Украины Петра Шелеста. Тот записал в дневнике:

«Пригласил Косыгина поехать посмотреть рисовые поля и некоторые колхозы и хозяйства Крымской области. Он, против обыкновения, дал согласие с большой охотой, это, очевидно, потому, что в Крыму в это время не было Брежнева. Рисовые поля посмотрели в Красноперекопском районе на Северо-Крымском канале. Рис отличный, огромные плантации. На Косыгина это произвело большое впечатление, он подробно всем интересовался.

Затем посетили комплексное хозяйство — колхоз “Дружба народов”. Здесь осмотрели виноградники, сады, животноводческий комплекс, винзавод и консервный завод, новый поселок городского типа. Косыгин заявил, что он нигде и никогда такого хозяйства не видел.

Вечером в Симферополе хорошо посидели. Косыгин изрядно выпил, поздно ночью я его едва довез на дачу. Он попросил меня никому о его состоянии не говорить. Как можно это сделать, если были вместе? Не стоит об этом просить, должна быть честность».

Судя по словам Шелеста, выпивая, Алексей Николаевич быстро терял контроль и становился другим человеком. Поэтому жена и не любила, когда он брался за рюмку.

«Смысл жизни Косыгина заключался в работе, — рассказывал глава Госплана Николай Константинович Байбаков. — Даже на прогулках в Кисловодске в дни отпуска или в командировках по стране или же за рубежом разговоры мы вели, как правило, о делах.

За много лет ни я, ни другие его заместители, которые жили в одном доме по Воробьевскому шоссе, ни разу не бывали в его квартире. И только дважды, в два его последних юбилея, я побывал у него на даче. За праздничным столом после одной-двух рюмочек коньяка он несколько “раскрывался”. От внешней суровости не оставалось ни следа. Он искренне улыбался, лицо светлело от душевной теплоты, и он становился в чем-то похожим на человека, пришедшего с приятного свидания».

Многие отмечали, что Алексей Николаевич держался отчужденно, никогда не откровенничал. По словам его зятя, привычка скрывать свои мысли и чувства осталась у Косыгина со сталинских времен. «Он был невероятно осторожен, никогда не допускал каких-то двусмысленных выражений, говорил сугубо о деле», — замечал Юрий Петрович Баталин, заместитель главы правительства.

Олег Александрович Трояновский, работавший его помощником по международным делам, писал, что Алексей Николаевич вовсе не был таким спокойным, как это казалось. За его внешней сухостью или даже флегматизмом таилась весьма эмоциональная натура. Когда время от времени страсть вырывалась наружу, это напоминало небольшое извержение вулкана.

Однажды Косыгин отдыхал в Пицунде вместе с Микояном. Анастас Иванович пригласил Косыгина поужинать. В Пицунде при Хрущеве бетонным забором отгородили огромный участок земли с реликтовым сосновым лесом. Построили три двухэтажных особняка для членов президиума ЦК и общий пятидесятиметровый бассейн со спортивным залом. Три стены бассейна, которые смотрели на лес и море, были стеклянными, и в хорошую погоду их раскрывали.

В конце хрущевской эры там одновременно отдыхали Микояны и Косыгины. Анастас Иванович через охрану деликатно выяснил, когда Косыгин любит ходить в бассейн, чтобы они поменьше встречались. И гуляли они по разным дорожкам, чтобы друг другу не надоедать. Но как-то приехал брат Анастаса Ивановича Артем Микоян, известный авиаконструктор. На ужин пригласили Косыгиных.

«Предлогом было шутливое пари о погоде на бутылку коньяка между Анастасом Ивановичем и Косыгиным на берегу, — писала невестка Микояна Нами. — Ужин был с коньяком. Косыгин выпил немного, но быстро стал очень оживленным, уходить не хотел. Анастас Иванович распорядился принести вторую бутылку. Клавдия Андреевна на это рассердилась и ушла. Косыгин остался, выпил еще, я вышла его проводить до их дачи. Алексей Николаевич в дороге был очень разговорчив, контактен.

Но следующий день был, как и обычно, раздельным. Косыгин ходил один, молча…»

Косыгин круглый год жил на даче в Архангельском. Любил ходить на байдарке по Москве-реке. Каждый вечер гулял, утром делал гимнастику, вообще следил за собой. Привычек не менял. По словам его внука, профессора-физика Алексея Гвишиани, Косыгин, например, каждое утро ел одно и то же: овсяную кашу, творог и пил очень крепкий чай.

Когда у Клавдии Андреевны обнаружился запущенный рак, Косыгин страшно переживал. Он обвинял врачей — слишком поздно диагностировали смертельную болезнь. Ее оперировал один из лучших хирургов, но поделать ничего было нельзя.

Уже смертельно больная жена Косыгина пригласила домой начальника 4-го управления Евгения Ивановича Чазова. Он ожидал упреков, которые должен выслушивать врач, даже если медицина бессильна. Но Клавдия Андреевна сказала мужу:

— Алексей Николаевич, ты знаешь, как трудно приходится врачам. У них очень многого не хватает. Я тебя хочу попросить: ты всегда помогай медицине.

Она умерла 1 мая 1967 года, когда ее муж стоял на трибуне мавзолея, приветствуя колонны демонстрантов, которые несли его портреты. После ее смерти Косыгин настоял на том, чтобы средства от субботников передали на строительство сначала онкологического центра, а затем и кардиологического центра в Москве. Такой вот памятник он поставил своей жене.

Алексей Николаевич был однолюбом. После смерти Клавдии Андреевны ни одна женщина не появилась в его жизни. Хотя ходили слухи, будто у него был роман с известной певицей Людмилой Георгиевной Зыкиной. Уже позже ее спросили, действительно ли между ними что-то было.

— Нет, — ответила певица. — Просто на каком-то официальном торжестве Алексей Николаевич произнес в мою честь тост, сказал очень теплые слова. Это взяли на заметку. А через некоторое время умерла жена Косыгина. Я пришла на похороны, принесла цветы. И кто-то решил, что у нас тайная связь.

Ничего подобного никогда не было. Я с большим уважением относилась к Косыгину, но не более.

Оставшись вдовцом, Косыгин очень сблизился с дочерью. Людмила Алексеевна ездила с ним за границу, была хозяйкой в доме главы правительства. Дочь Косыгина вышла замуж за Джермена Михайловича Гвишиани, обаятельного и компанейского молодого человека.

«Зять Джермен был в семье “массовиком”, — вспоминал секретарь ЦК Нуриддин Мухитдинов, — хорошо играл на многих музыкальных инструментах, организовывал для нас множество спортивных игр — домино, шашки, шахматы, бильярд».

Косыгинский зять был сыном крупного чекиста — начальника личной охраны Берии Михаила Максимовича Гвишиани.

Михаил Гвишиани родился в Тифлисской губернии, окончил двухклассное училище и больше нигде не учился, начинал помощником повара и сторожем в больнице. Летом 1928 года его взяли помощником оперуполномоченного в Ахалцихский райотдел ГПУ Грузии. Через семь лет он уже работал в аппарате наркомата внутренних дел Грузии.

Служебный взлет Гвишиани-старшего начался в 1938 году. В его личном деле хранится такой документ:

«В связи с установленными нашими органами неоднократными намерениями участников антисоветских формирований Грузии совершить террористический акт в отношении секретаря ЦК КП(б) Грузии тов. Берия Гвишиани был назначен руководителем личной охраны тов. Берия и членов Правительства ГрузССР. На этой работе проявил себя как исключительно инициативный и энергичный работник и четко выполнял все задания».

Никто на Берию не покушался, это он себе набивал цену. Но Лаврентий Павлович приметил Гвишиани и назначил его первым заместителем наркома внутренних дел Грузии, а в конце все того же 1938 года забрал с собой в Москву. Михаил Гвишиани получил внеочередное специальное звание — майор госбезопасности — и постановлением политбюро — должность начальника третьего спецотдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР (обыски, аресты, наружное наблюдение).

И почти сразу же Берия отправил Гвишиани на самостоятельную работу — в конце 1938 года он уехал начальником только что созданного управления НКВД по Приморскому краю. Сотрудники управления разместились во Владивостоке в здании Дальневосточного университета, закрытого решением правительства. Во Владивостоке Гвишиани проработал много лет, в феврале 1943 года он стал комиссаром госбезопасности 3-го ранга, в июле 1945-го — генерал-лейтенантом.

Его сын Джермен без стеснения, как о чем-то совершенно естественном рассказывал, что в доме была прислуга — из числа заключенных. Гвишиани-младший появился на свет в 1928 году, когда его отец поступил на службу в органы госбезопасности. Он сам придумал сыну имя — Джермен, сложив первые буквы фамилий Дзержинского и Менжинского.

После расстрела Берии Михаила Гвишиани уволили в запас, в 1954 году он лишился звания генерал-лейтенант «как дискредитировавший себя за время работы в органах и недостойный в связи с этим высокого звания генерала». Звания тогда лишали немногих — в основном тех, кто основательно запачкался кровью. Как пишут историки, Гвишиани был вызван с Дальнего Востока, чтобы участвовать в депортации чеченцев и ингушей в феврале 1944 года. Он приказал сжечь в конюшне семьсот жителей селения Хайбах Шатойского района, которых не удалось вовремя эвакуировать. 8 марта 1944 года Гвишиани получил полководческий орден Суворова 2-й степени.

Считается, что от суда и расстрела его спас заместитель главы правительства Алексей Николаевич Косыгин. Помочь несчастному семейству Алексея Кузнецова испугался, а бериевского подручного поддержал. Бывший генерал Гвишиани вернулся в Тбилиси, где работал в Государственном научно-техническом комитете при Совете министров Грузинской ССР. Можно сказать, под началом своего сына.

Карьера Джермена Михайловича Гвишиани, зятя Косыгина, сложилась на редкость удачно. Он стал заместителем председателя Госкомитета по науке и технике (ГНКТ), курировал управление внешних сношений — замечательная выездная работа. Председателем Госкомитета по науке и технике был академик Владимир Алексеевич Кириллин, возможно, единственный друг Косыгина.

Для зятя Косыгина создали Институт системного анализа. В марте 1979 года Гвишиани избрали действительным членом Академии наук как философа. Бывший заместитель министра внешней торговли Владимир Николаевич Сушков утверждал, что косыгинского зятя западные фирмачи принимали с особой щедростью, не жалели денег на развлечения. Сам Сушков был арестован в декабре 1985 года. Его приговорили к тринадцати годам лишения свободы за получение взяток от иностранных компаний. Его жена, которую тоже посадили, работала в управлении внешних сношений ГКНТ, которое подчинялось Гвишиани.

«Однажды мы познакомили Гвишиани с президентом посреднической фирмы “Новасидер” Пьеро Саворетти, — утверждал Сушков. — Гвишиани и Саворетти почти не расставались. Куда бы Гвишиани ни выезжал, там его уже поджидал Саворетти, составлявший программу пребывания, развлечений, которую затем сам и оплачивал, хотя у зампреда ГКНТ и без него всегда было достаточно валюты для любых целей.

Одевался Гвишиани, как правило, в Лондоне. Всегда был выдержан, вел себя как тонкий дипломат. В молодости он играл на рояле в джазе и теперь, будучи большим человеком, приятно удивлял иностранцев.

Итальянец, умело рекламируя свои связи с родственником премьер-министра, процветал. Он представлял на нашем рынке на комиссионных началах множество итальянских фирм, в основном работающих в текстильной промышленности. И вот шаг за шагом дело шло к тому, чтобы дать им побольше заказов… Постепенно под давлением ГКНТ нам приходилось переориентировать импорт текстильного оборудования с Англии на Италию».

Все судачили о брежневском семействе, о том, что сын Брежнева стал первым заместителем министра внешней торговли, а зять, Юрий Чурбанов, первым замом министра внутренних дел. Зятя Косыгина устроили не хуже, а дочь Людмилу определили в историко-дипломатическое управление Министерства иностранных дел.

Алексей Николаевич Косыгин тоже любил свою семью. Внучке по случаю окончания института подарил «Волгу». Правда, в отличие от Галины Брежневой, дочь Косыгина вела себя осторожно. Она была по натуре замкнутым человеком.

«Дочь Косыгина, — вспоминала жена известного дипломата Галина Ерофеева, — Людмила Гвишиани, с которой я работала бок о бок в Историко-дипломатическом управлении, невольно поджимала в гримаске губы, когда кто-либо спрашивал ее о возможных контактах с брежневской семьей. Их не было вовсе».

Гвишиани работала над обзором советско-американских отношений.

Галина Ерофеева:

«Когда она закончила работу над своим обзором и захотела защитить его как диссертацию, кто-то побеспокоился о том, чтобы ее работу привели в порядок профессионалы. В нашей комнате появился профессор МГИМО, который немало попотел над ее, увы, весьма слабым трудом. В конечном счете диссертация была ею успешно защищена и, более того, выпущена в виде книги в издательстве “Международные отношения”.

После этого дочь премьер-министра уже не сочла возможным работать далее в нашем управлении, и вскоре для нее подобрали весьма солидный пост, она стала директором Библиотеки иностранной литературы. К сожалению, она была совсем не сведуща в литературных делах, и ее пребывание в библиотеке не доставило радости ни работникам, ни читателям библиотеки из-за проведенных ею драконовских мер: многие старые опытные библиографы были уволены, а поредевшие ряды пополнили отставные военные. Говорили, что основным критерием увольнения, как и нового подбора работников, являлся “пятый пункт” (национальная принадлежность. — Примеч. авт.)».

Много лет директором Библиотеки иностранной литературы была Маргарита Ивановна Рудомино, которую и по сей день вспоминают с восхищением и благодарностью. В апреле 1973 года она поняла, что есть кто-то, желающий занять ее место, потому что совершенно неожиданно библиотека получила право называться научным учреждением.

Рудомино годами безуспешно добивалась этого решения, которое позволило бы поднять статус библиотеки (и заодно зарплату) и привлечь видных ученых. Но ее просьбы отвергались государственным комитетом по науке и технике, где работал Джермен Гвишиани. И вдруг ГКНТ по собственной инициативе принял это решение.

«Я, конечно, поняла, что это сделано под кого-то, кто претендует на мое место. Так оно и было — понадобилось место для дочери Косыгина — Л. А. Гвишиани-Косыгиной, и зарплату подняли для нее. В мае Гвишиани-Косыгина была назначена директором…

Меня пригласил заместитель министра культуры и предложил мне уйти на пенсию. Я отказалась сама подать заявление.

Тогда начальница управления кадров министерства (подруга министра Е. А. Фурцевой) стала мне угрожать:

— Снимем за ошибки!»

Рудомино, сдавая дела новому директору, с волнением рассказывала о библиотеке, которой отдала всю жизнь. Вынула ключ и хотела открыть свой сейф в кабинете. Гвишиани-Косыгина попросила дать ей ключ.

«Я отдала, еще не понимая, что за этим последует. А последовало моментальное изменение выражения лица — из довольно приятного в высокомерное и жестокое. А затем слова:

— Я забираю ключи от сейфа. Сейф и его содержимое не ваша собственность, а государственное имущество, и вам там делать нечего.

Я была так потрясена случившимся, что вышла из кабинета, не попрощавшись. Я была раздавлена. В сейфе остались и некоторые мои личные вещи, но больше я в бывшем моем кабинете не была, ни при ней, ни после нее».

За год из библиотеки, которую возглавила Людмила Алексеевна, ушли двести ведущих сотрудников. Закрылись многие читальные залы, в том числе Кабинет антифашистской литературы. И что самое обидное — исчез дух интеллигентности и доброжелательности.

После смерти жены Косыгин изменился. Ему было шестьдесят три года. Это уже не возраст новых свершений. Возможно, в этом одна из причин провала экономической реформы, которая началась за два года до этого.


«А слух был, что тебя арестовали»

Бывшие помощники восхищенно сравнивают Косыгина с китайским лидером Дэн Сяопином, преобразившим страну. Говорят об Алексее Николаевиче с восторгом: если бы ему не помешали, он бы сделал экономику нашей страны процветающей.

В отличие от Брежнева в общественном сознании Косыгин и при жизни, и после смерти воспринимался в основном положительно. Возможно, из всех политиков второй половины ХХ столетия он пользуется в нашей стране наибольшим уважением.

«Никто другой из советских руководителей не производил на меня такого сильного и глубокого впечатления, как Алексей Николаевич, — писал один известный советский разведчик. — Прежде всего он не старался напустить вокруг себя византийского тумана, держался естественно и просто, не подчеркивал ни своей значимости, ни своей осведомленности, ни своей причастности к высшему руководству».

Став главой правительства после свержения Хрущева сорок лет назад, Косыгин предпринял самую серьезную в доперестроечные времена попытку экономической реформы.

В принципе еще Хрущев попытался упростить жесткую систему управления народным хозяйством, предоставив производственникам большие права. Он распустил многие министерства и передал управление предприятиями на места. Исчезли лишние бюрократические звенья, и во второй половине пятидесятых это принесло весомый экономический эффект. Экономика страны сделала шаг вперед. Однако рынок все равно не появился. Развитие экономики определялось не реальными потребностями общества, а приказами сверху. Конечно, были и негативные стороны децентрализации.

Если раньше сырье и продукцию распределяли министерства, то теперь между собой договаривались совнархозы. Или не могли договориться…

Главную оппозицию хрущевским начинаниям составила министерская бюрократия, которая лишилась теплых кресел, утратила власть и влияние. Недоволен был и партийный аппарат. Совнархозы обрели самостоятельность и фактически вышли из подчинения обкомам. Иначе говоря, партработники потеряли контроль над производством.

В 1962 году Хрущев укрупнил совнархозы. Теперь на территории одного совнархоза оказались несколько обкомов — и уже партработники фактически оказывались в подчинении производственников. Если бы хрущевские реформы продолжились, партаппарат вообще остался бы без дела. После отставки Хрущева местные партийные секретари добивались немедленного уничтожения совнархозов. Эту идею поддержал и Косыгин, считавший идеалом сталинскую систему управления всего и всем из центра.

Национальные республики не очень поддерживали ликвидацию совнархозов и восстановление министерств, не хотели возвращаться к централизации, когда каждую мелочь им приходилось согласовывать с Москвой. Но Брежнев согласился с Косыгиным, и стало ясно, что вопрос предрешен. Республики бились хотя бы за право иметь союзно-республиканские министерства, чтобы сохранить какие-то рычаги влияния на промышленность и хозяйство.

Еще в сентябре 1962 года в «Правде» появилась статья харьковского профессора Евсея Либермана «План, прибыль, премия». Он первым высказал то, что давно понимали думающие экономисты. Ни промышленность в целом, ни отдельные предприятия, ни работающие на них люди совершенно не заинтересованы в том, чтобы выпускать товары, нужные потребителю.

Промышленность из года в год перевыполняет план, выпуская продукцию низкого качества, которая никому не нужна, а у людей нет того, что им нужно. Либерман предложил наделить директоров правом самим заключать договора с партнерами, предлагать потребителю более выгодные условия, а часть прибыли пускать на премии своим инженерам и рабочим.

Это было первое предложение изменить ситуацию в экономике. Идеи харьковского профессора обсуждала вся страна. «Правдинская» статья произвела впечатление на Хрущева. Она соответствовала его представлениям о том, что нужно передать права и полномочия от ведомств директорам предприятий. Никита Сергеевич разрешил провести эксперимент. Но пока готовили документы, его отправили на пенсию.

Косыгин, став главой правительства, дал указание переработать принципы эксперимента, убрав все, что «попахивало» западным опытом и противоречило принципам социалистического хозяйствования. Но и в таком виде эксперимент пугал чиновников. На президиуме ЦК отнюдь не все поддержали Косыгина.

На одном из заседаний Подгорный грубо сказал:

— На кой черт нам эта реформа? Мы плохо развиваемся, что ли?

Косыгин ответил ему:

— Реформа необходима. Темпы развития экономики стали снижаться. Все валовые методы испробованы, поэтому надо развязать инициативу, поднять в коллективах интерес к результатам труда.

Но Подгорный остался при своем:

— Если проводить реформу, то к ней нужно тщательно подготовиться.

Но Брежнев горячо поддержал идею экономических реформ. Как-то он приехал в Завидово расстроенный. На вопрос главного редактора «Правды» Виктора Григорьевича Афанасьева, что случилось, объяснил, что на политбюро серьезно наказали двух министров. Но наказали напрасно: план они сорвали потому, что им не поставили сырье, узлы, комплектующие, топливо другие министры. А этим, в свою очередь, кто-то что-то другое также вовремя не поставил.

— Виновата, — рассуждал Брежнев, — сама система жесткого централизованного планирования. Невозможно все предусмотреть из центра.

27 сентября 1965 года на пленуме ЦК с докладом «Об улучшении управления промышленностью, совершенствовании планирования и усилении экономического стимулирования промышленных предприятий» выступил Косыгин. Он назвал неправильным исторически сложившееся соотношение между развитием промышленности средств производства (группа «А») и промышленности товаров потребления (группа «Б») в пользу первой.

Помимо отказа от совнархозов в его докладе было много смело звучащих предложений, подготовленных еще при Хрущеве. Глава правительства предложил увеличить хозяйственную независимость предприятий. Уменьшить число плановых показателей, спускаемых сверху. Предприятия получили возможность сами распоряжаться частью заработанных денег, составлять себе штатное расписание. Косыгин хотел материально заинтересовать и предприятие в целом, и отдельного работника, чтобы они работали лучше.

29 сентября Брежнев тоже выступил на пленуме:

— Чтобы в полной мере использовать все возможности социалистического способа производства, предлагается усилить экономический метод управления хозяйством. С помощью системы экономических стимулов нужно создать прямую заинтересованность каждого рабочего, мастера, техника, инженера и служащего предприятия во внедрении новой техники, в совершенствовании технологии, повышении производительности труда и качества продукции. Этим же целям будет служить расширение прав каждого отдельного предприятия…

2 ноября 1965 года ЦК КПСС и Совет министров приняли постановление «О совершенствовании планирования и усилении экономического стимулирования промышленного производства». Так начались косыгинские реформы. Новые идеи дали толчок развитию экономики, выросли и объем производства, и производительность труда. Восьмая пятилетка считается удачной.

Реформа стала поводом для довольно жестких дискуссий. Сторонники перемен поддержали реформу, видя в ней возможность двинуть страну вперед. В аппарате реформу тихо бойкотировали, боясь, что расширение прав предприятий сократит власть чиновника. Косыгин был единственным в руководстве, кто думал о легкой и пищевой промышленности. По старой памяти заботился о текстильной промышленности, покупал оборудование за границей. Остальные привыкли заниматься только военной и тяжелой промышленностью.

Люди стали больше зарабатывать, но трудно было что-то купить. Задача состояла в том, чтобы вернуть в экономику большое количество денег, накопленных населением. Косыгин заключил с итальянцами контракт на строительство в Тольятти завода по производству легковых автомобилей. Так на российских дорогах появились «Жигули».

Благодаря Алексею Николаевичу советские люди попробовали пепси-колу.

Еще в 1959 году тогдашний вице-президент Соединенных Штатов Ричард Никсон на американской выставке в Москве угостил Никиту Хрущева пепси-колой. Фотография с выставки обошла газеты всего мира. Пепси стала знаменитой и, главное, обогнала своего главного конкурента — кока-колу.

На самом деле это был один из раундов жестокой войны между кока-колой и пепси-колой. Американские президенты всегда делились не только на республиканцев и демократов, но и на поклонников кока-колы и пепси-колы.

Дуайт Эйзенхауэр, Джон Кеннеди, Линдон Джонсон были кока-коловыми президентами. Ричард Никсон стал первым пепси-коловым. Когда его избрали в 1968 году, автоматы с кока-колой были изгнаны из Белого дома, а их место торжественно заняли конкуренты. Люди президента пили только пепси.

Гастрономические пристрастия президентов вознаграждались по заслугам. Компания «Пепсико» финансировала избирательную кампанию Ричарда Никсона. В знак благодарности в 1970 году председатель совета директоров и главный исполнительный директор компании «Пепсико» Дональд Кендалл был включен в состав внушительной американской торговой делегации, которую Никсон отправил в Москву.

Американцев принял Косыгин. Кендалл пришел в Кремль с портфелем (с терроризмом тогда еще не боролись). Когда его представили Алексею Николаевичу, он достал жестяную баночку пепси и протянул Косыгину. Глава советского правительства удивленно посмотрел на американца. Но Кендалл щелкнул рычажком, и выяснилось, что внутри банки радиоприемник, заблаговременно настроенный на волну московского радио.

На Косыгина эта техническая новинка произвела сильное впечатление. Он договорился с Кендаллом о том, что компания «Пепсико» получает эксклюзивные права на продажу водки в Соединенных Штатах и строит в Советском Союзе свои заводы. Исключительный по тем временам договор открыл перед пепси гигантский советский рынок. Первый завод по розливу пепси был открыт в Новороссийске в 1974 году…

Но импульс обновления быстро угас, реформа стала затухать. Попытка серьезно изменить положение дел в экономике не увенчалась успехом.

Почему? Обычно говорят, что косыгинской реформе помешала политика: Брежнев ревновал. Немногословный и сдержанный Косыгин нравился людям. Леонид Ильич завидовал его популярности.

Личные отношения у генерального секретаря и председателя Совета министров не сложились, потому что уж слишком разные они были люди и по интеллектуальному развитию, и по характеру. Помощник Брежнева Александров-Агентов рассказывал забавную историю. Во время одной из командировок вечер оказался свободным. За ужином Леонид Ильич как-то растерянно спросил:

— Так что будем делать?

Косыгин ответил:

— Ну что же, пойдем книжку почитаем.

Когда он ушел, Брежнев насмешливо повторил:

— Ишь ты, книжку почитаем!

Такое времяпрепровождение показалось ему диким. Если бы вместо Косыгина был бы рядом Подгорный или Кириленко, они бы «забили козла». По словам личного фотографа генсека Владимира Мусаэльяна, Брежнев любил домино, говорил:

— Эта игра чрезвычайно полезна, так как требует точности счета, умения хитрить, чувствовать партнера. Даже в безнадежной ситуации «сделать рыбу» — сохранить хорошую мину при плохой игре.

Глава правительства в домино не играл.

Леонид Ильич любил жизнь во всех ее проявлениях и просто не понимал суховатого и аскетичного Косыгина. Крупных противоречий между Брежневым и Косыгиным не существовало. Но и разногласия по непринципиальным вопросам перерастали в неприязненный спор. Глава правительства вынужден был подчиняться, но всякий раз замыкался в себе.

Тем не менее Брежнев и Косыгин проработали вместе шестнадцать лет. Леонид Ильич понимал, что в оппозицию к нему Алексей Николаевич не станет. А вот освобождение Косыгина от должности ничего бы Брежневу не принесло. Не было в политбюро другого человека, который так хорошо знал механизм советской экономики, как председатель Совета министров.

Известный дипломат Анатолий Леонидович Адамишин в начале шестидесятых работал в посольстве в Италии. Приехал Косыгин. Среди прочего Адамишин, повествуя о Ватикане, пересказал местный анекдот. Папу римского Иоанна XXIII спросили, сколько человек работает в Ватикане?

— Примерно половина, — ответил папа.

Косыгин реагировал с пониманием:

— Им еще повезло, это очень хороший процент.

Брежнев следил за тем, чтобы Косыгин оставался в одиночестве, не обрастал сторонниками. Алексея Николаевича потому и поставили во главе правительства, что он не претендовал на политическую роль и не представлял для остальных опасности. Но это же определило и слабость его позиций — у него не было поддержки в политбюро. Большинство заместителей Косыгина были назначены не им, а Брежневым.

Когда Брежневу показалось, что Евгений Чазов уделяет слишком много внимания главе правительства, начальнику 9-го управления КГБ генералу Сергею Николаевичу Антонову поручили еще раз изучить окружение руководителя кремлевской медицины и посмотреть, нет ли личных связей с косыгинским семейством.

Первому секретарю Московского горкома Виктору Гришину, который поддерживал дружеские отношения с семьей Косыгина, Брежнев наставительно заметил:

— Ты, Виктор, придерживайся моей линии, а не линии Косыгина.

Да и сам стиль и манеры Косыгина не располагали к дружеским отношениям.

«Косыгин, — по словам тогдашнего председателя Совмина России Михаила Соломенцева, — был человек замкнутый, не любил болтовни, анекдотов, иногда мог грубо ответить».

Знал, вероятно, что Косыгин его не любил. Сказал о нем первому заместителю председателя Совмина России Виталию Воротникову:

— Хороший металлург, но неисправимый нытик, человек мнительный и озабоченный своим престижем.

Алексей Николаевич не был соперником для Брежнева, но его популярность раздражала Леонида Ильича. И тот не возражал, когда главу правительства подвергали критике.

Петр Александрович Родионов, второй секретарь ЦК компартии Грузии, вспоминал, что на пленуме ЦК в декабре 1969 года фактически критиковали правительство, хотя формально говорили о Госплане.

Первый секретарь Алтайского крайкома Александр Васильевич Георгиев, по свидетельству очевидцев, просто кричал, как будто он на митинге. Георгиев в юности окончил сельскохозяйственный техникум, в марте 1961 года его назначили первым секретарем крайкома, и он просидел на этом посту семнадцать лет — до самой смерти в апреле 1976 года.

Слыша такие речи, Косыгин нервничал, но не выступил в защиту правительства. Поручил ответить Байбакову. Тот был человек закаленный. В 1944 году, когда Байбакова назначили наркомом нефтяной промышленности, его вызвал Сталин. Когда разговор был закончен, Сталин вдруг его спросил:

— Вот вы — такой молодой нарком. Скажите, какими свойствами должен обладать советский нарком?

— Знание своей отрасли, трудолюбие, добросовестность, честность, умение опираться на коллектив, — начал перечислять Байбаков.

— Все это верно, товарищ Байбаков, все это очень нужные качества. Но о важнейшем качестве вы не сказали.

Сталин обогнул стол и подошел к нему. Байбаков пытался встать, тот остановил его, коснувшись чубуком трубки его плеча:

— Советскому наркому нужны прежде всего бычьи нервы плюс оптимизм.

Этого у Байбакова было в избытке. Косыгин тоже прошел сталинскую школу, но от природы был более уязвимым для атак. В брежневском окружении этим пользовались. На политбюро Косыгина обычно критиковал Кириленко, занимавшийся в ЦК промышленностью и по праву старого друга Брежнева претендовавший на особое положение. Андрею Павловичу Косыгин отвечал резко, иногда зло.

Кириленко поражал косноязычием и полной неспособностью сформулировать свою мысль, что не мешало его карьере. С давних пор он состоял в дружеских отношениях с Брежневым, они были на «ты», и это обстоятельство определяло его вес в партийной иерархии. Кириленко со всеми, кроме Брежнева и Суслова, говорил в жесткой, напористой манере. В аппарате его считали хамом. Но Кириленко охотно помогал людям, которые на него ориентировались.

«Кириленко меня хорошо принял, — вспоминал Нурсултан Абишевич Назарбаев, которого в 1978 году избрали секретарем ЦК компартии Казахстана по промышленности, — даже почему-то поцеловал при встрече, пригласил присесть».

Назарбаев долго убеждал секретаря ЦК, что строить завод дизельных двигателей выгоднее не в Елабуге, а в Кустанае, где полно незанятых рабочих рук. «Смотрю, — удивлялся Назарбаев, — слушает отрешенно, явно пропускает все мимо ушей».

Нурсултан Абишевич, разумеется, не мог знать, что Кириленко страдал серьезным мозговым расстройством, не мог сосредоточиться. Когда Назарбаев все подробно рассказал, Андрей Павлович переспросил:

— Так что у тебя за проблема?

На сей раз Назарбаев обошелся одной фразой:

— Хочу, Андрей Павлович, попросить, чтобы завод дизельных двигателей строился в Казахстане.

Кириленко требовал, чтобы все вопросы строительства и промышленности согласовывали с ним. Он тут же вызвал к себе заведующего отделом машиностроения ЦК Василия Фролова, позвонил министру автомобильной промышленности Виктору Полякову, и за десять минут вопрос был решен. Назарбаев вернулся в Алма-Ату с победой…

Косыгина сильно не любил еще один друг Брежнева — Дмитрий Федорович Устинов. Приезжая к Леониду Ильичу, не стесняясь в выражениях, говорил, что он думает о Косыгине. Тут сказывались личные отношения, прямое соперничество.

В марте 1963 года указом президиума Верховного Совета был образован Высший совет народного хозяйства СССР как высший государственный орган по руководству промышленностью и строительством, подотчетный правительству. ВСНХ подчинили все промышленные и строительные госкомитеты, в том числе госкомитеты по оборонной технике, по авиационной технике, Госплан, Госстрой…

Главой ВСНХ стал Устинов. Он немедленно стал делить с Косыгиным полномочия в свою пользу. Да еще Хрущев, уезжая из Москвы, поручал Устинову председательствовать на заседаниях правительства. Это раздражало и обижало Косыгина. Когда Устинов (при Брежневе) стал секретарем ЦК по военным делам, он полностью замкнул на себя оборонную промышленность и не подпускал к этим делам Косыгина. На оборону работали и гражданские министерства, тут интересы Косыгина и Устинова постоянно сталкивались, и главе правительства приходилось уступать.

Академик Гурий Иванович Марчук поинтересовался у Косыгина, почему не создается специальное министерство вычислительной техники. Алексей Николаевич ответил, что вопрос не раз ставился на политбюро, но Дмитрий Федорович — против. Устинов говорил, что невозможно выделить производство вычислительной техники из всего оборонного комплекса, да и не нужно этого делать.

Даже Горбачев, только-только избранный секретарем ЦК по сельскому хозяйству, сразу же вступил в конфликт с Косыгиным, зная, что Брежневу это понравится. Правда, и Косыгин плохо относился к Горбачеву. Он несколько раз отдыхал в Кисловодске, но с Горбачевым не сблизился.

Перед началом торжественной церемонии вручения наград космонавтам в сентябре 1979 года члены высшего партийного руководства собрались у входа в Екатерининский зал. Косыгин недовольно сказал:

— Вот нам, членам политбюро, разослали записку сельхозотдела ЦК, Горбачев ее подписал. Он и его отдел пошли на поводу у местнических настроений, а у нас нет больше валюты закупать зерно. Надо не либеральничать, а предъявить более жесткий спрос и выполнить план заготовок.

В ответ на это Горбачев, который всего год был секретарем ЦК, позволил себе прилюдно атаковать члена политбюро. Самым жестким образом ответил, что если председатель Совета министров считает, что отдел ЦК проявил слабость, пусть поручит вытрясти зерно своему аппарату и доводит это продразверстку до конца. Воцарилась мертвая тишина, вспоминал Горбачев. Такой выговор старшему по чину был невиданным делом. Но Михаил Сергеевич прекрасно знал расклад в политбюро. Брежнев сам постоянно давал понять, что он не очень доволен правительством, правительство не справляется, приходится Центральному комитету подменять Совет министров. Это было скрытой формой критики Косыгина.

И после церемонии Брежнев позвонил Горбачеву:

— Переживаешь? — спросил сочувственно.

— Да, — ответил Горбачев. — Но дело не в этом. Не могу согласиться с тем, что занял негосударственную позицию.

— Ты правильно поступил, не переживай, — сказал Брежнев. — Надо действительно добиваться, чтобы правительство больше занималось сельским хозяйством.

Через два месяца Горбачева повысили в партийном звании. Ему позвонил Суслов:

— Тут у нас разговор был. Предстоит пленум. Есть намерение укрепить ваши позиции. Будем рекомендовать вас кандидатом в члены политбюро.

27 ноября 1979 года, на пленуме, Горбачев поднялся еще на одну ступеньку в партийной иерархии.

Отказ от совнархозов, восстановление министерств и традиционной партийной структуры имели один важный негативный результат: партийные комитеты в полной мере восстановили контроль над промышленностью и сельским хозяйством, несколько утерянный при Хрущеве. При Брежневе аппарат ЦК практически полностью дублировал структуру правительства. Каждой отраслью занимался отдельный сектор. Руководитель отдела ЦК был хозяином в своей отрасли. Он вызывал к себе на Старую площадь не только министров, но и заместителей председателя Совета министров.

«Реформу начали откровенно и резко скручивать в конце шестидесятых, — вспоминал Николай Иванович Рыжков, будущий глава советского правительства, работавший тогда на „Уралмаше“. — Внизу, на производстве, это чувствовалось особенно отчетливо и больно: только вздохнули, как кислород опять перекрывают… Те, кто сразу усмотрел в экономических преобразованиях угрозу политической стабильности, только повода дожидались, чтобы эту реформу придушить. И повод нашелся. Весна 68-го, пражская весна, не на шутку перепугала столпов и охранителей догматической идеологии».

Догматики критиковали косыгинские реформы, считая, что ориентироваться на прибыль, на товарно-денежные отношения вредно и опасно. Это бьет по плановому характеру экономики и ведет к падению дисциплины, росту цен и инфляции.

К таким догматикам принадлежал и председатель КГБ Андропов. Его верный соратник и наследник Владимир Александрович Крючков писал:

«Косыгин, отстаивая свои идеи, проявлял редкостное упорство, не выносил возражений, болезненно реагировал на любые замечания по существу предлагаемых им схем и решений. Экономику он вообще считал своей вотчиной и старался не подпускать к ней никого другого. Этим Косыгин настроил против себя многих членов высшего руководства».

— Андропов не любил Косыгина, а Косыгин не любил Андропова, — свидетельствует академик Чазов, вблизи наблюдавший их обоих. — Может быть, Алексей Николаевич не любил систему госбезопасности. Как-то у него проскользнуло: «Вот, даже меня прослушивают». Поэтому, наверное, и не любил Андропова.

У них обнаружилась какая-то личная несовместимость. Они схватывались на заседаниях политбюро, причем нападал председатель КГБ.

В аппарате главы правительства Андропова считали врагом Косыгина, который сознательно атакует все его идеи и предложения.

«Если Андропов считал себя профаном в экономике и не скрывал это, — вспоминал бывший помощник главы правительства Борис Терентьевич Бацанов, — то не совсем понятно, почему он на заседаниях политбюро вступал в горячие споры с Косыгиным по вопросам готовившейся тогда экономической реформы. Возможно, он выполнял роль цековского оппонента Косыгину, опираясь при этом на группу ученых-консультантов из аппарата ЦК. Испытывали, так сказать, на прочность косыгинские позиции».

Конфликт между ними имел явную политическую подоплеку: Андропов говорил помощникам, что предлагаемые Косыгиным темпы реформирования могут привести не просто к опасным последствиям, но и к размыву социально-политического строя. Иначе говоря, Андропов боялся даже косыгинских реформ, более чем умеренных и скромных! Как же после этого всерьез полагать, что Андропов, став в 1982 году генеральным секретарем, всерьез собирался реформировать наше общество?

Не только в КГБ или в партийном аппарате, но в самом правительстве сторонников реформ было немного. Говорят, Брежневу не понравилось то, что реформу назвали «косыгинской», поэтому генсек ее провалил. Сам Косыгин тоже намекал на политические причины сворачивания реформ.

Писатель Анатолий Наумович Рыбаков отдыхал в Карловых Варах одновременно с Косыгиным. Они познакомились. На писателя глава правительства произвел гнетущее впечатление, показался человеком, потерявшим надежду…

Рыбаков заметил:

— Толкуем о реформах, а где они?

Косыгин шел молча, потом хмуро проговорил:

— Какие реформы? Работать надо лучше, вот и все реформы!

Он явно цитировал чьи-то слова.

— Леонид Ильич так считает? — уточнил Рыбаков.

— Многие так считают, — Косыгин уклонился от ответа.

Возможно, Алексей Николаевич цитировал секретаря ЦК по экономике Андрея Павловича Кириленко. Летом 1978 года Кириленко принимал делегацию итальянской компартии и сказал гостям:

— Никакой экономической реформы не нужно. Все это болтовня. Надо работать. Я секретарь ЦК и сейчас заменяю Леонида Ильича, который в отпуске. Знаете, чем я сегодня целый день занимался? Транспортными перевозками, искал вагоны. Потому что не работают железные дороги, люди. Надо людей заставить работать. Какие тут экономические реформы?

Итальянцы, пишет тогдашний заместитель заведующего международным отделом ЦК Карен Нерсесович Брутенц, были потрясены. Один из них, выйдя из кабинета Кириленко, сказал:

— Второй секретарь правящей партии второй сверхдержавы занимается транспортом, который не работает…

Конечно, примитивность и малограмотность большинства членов политбюро сыграла роковую роль. За горячими спорами о грядущем коммунизме руководители государства упустили, что мир вступил в новую эру научно-технического развития. В какой-то момент, вспоминал главный редактор «Правды» Виктор Афанасьев, Брежнев заинтересовался идеями научно-технического прогресса. Он распорядился готовить пленум ЦК. Бригада отправилась в Кунцево, на бывшую сталинскую дачу.

Раза два приезжал и сам Брежнев. Прочитал проект доклада, одобрил. К подготовке пленума ЦК по научно-техническому прогрессу подключили Институт мировой экономики и международных отношений. Директор института академик Николай Николаевич Иноземцев верил в научно-технический прогресс. Думал — это рычаг, который подтолкнет развитие страны. В институте подняли огромное количество материалов о том, как стремительно развивается производство на Западе. Показали, что страна не движется вперед, безумно отстала гражданская промышленность. Все эти справки и доклады пошли в ЦК.

«В работу по подготовке пленума, — вспоминал секретарь ЦК Петр Демичев, — были вовлечены все наши крупные ученые, научные центры, вузы, министерства. Был подготовлен целый ряд хорошо проработанных решений. Брежнев каждый раз, когда к нему обращались с вопросом о пленуме, отвечал:

— Я еще не готов».

Пленум так и не состоялся… Да и что изменил бы еще один пленум, какие бы правильные слова на нем ни говорились?

«Возникла парадоксальная ситуация, — вспоминал Николай Иванович Рыжков, который со временем сам станет главой правительства, — страна, располагающая гигантским научным потенциалом, не могла его реализовать. Было совершенно ясно, что причина невостребованности разработок наших ученых — экономический механизм. Он просто не воспринимал всякие новшества, отталкивал их… Для научно-технического прогресса существовал даже термин “внедрение”, связанный в моем представлении с неким насильственным всучиванием чего-то ненужного. Впрочем, раз уж мы живем в стране безнадежно кривых зеркал, то это вполне логично».

Реформа, начатая в 1965 году, провалилась, потому что носила частичный характер и не могла изменить ситуацию в экономике. Она уперлась в отсутствие рынка. Без рынка и конкуренции происходил только рост цен. А идти дальше боялись. Никто не желал отказаться от принудительного планирования, от нелепой системы ценообразования, что делало экономику неэффективной.

Во время работы над реформой сотрудники Госплана подвергались своего рода моральному террору. Василий Матвеевич Иванченко, руководитель Отдела новых методов планирования и экономического стимулирования, вспоминал:

«В Госплане говорили: пережили хрущевские перестройки и эту реформу переживем. Меня и моих коллег по отделу именовали “рыночниками”, “нэповцами”, “душителями плановой системы” и в лицо отпускали такие шутки: “Как, Василий Матвеевич, ты еще работаешь? А слух был, что тебя арестовали!”»

Косыгинскую реформу скручивали те, кто усмотрел в экономических преобразованиях угрозу политической стабильности строя, считает Николай Рыжков, потому что демократизация экономики неизбежно влекла за собой демократизацию всего общества.

Глава правительства приехал в Норвегию. Вечером изъявил желание прогуляться по столице Осло.

«Косыгин внимательно присматривался к происходящему вокруг, останавливался у витрин магазинов, обращая внимание на ассортимент товаров и цены, — писал резидент советской разведки в Норвегии Виктор Федорович Грушко. — В патриотическом запале наш торгпред заметил, что цены в Норвегии очень высоки и постоянно растут».

Глава советского правительства повернулся к торгпреду и сухо сказал, что сбалансированность спроса и предложения как раз является признаком здоровой экономики и здесь нам есть чему поучиться.

— Если бы вы только знали, как мне приходится бороться за то, чтобы цены на некоторые товары поднять до уровня рентабельности, — говорил Косыгин. — Ценообразование должно использоваться в качестве инструмента стимулирования производительности труда, окупать издержки и двигать экономику вперед. У нас цены не менялись и даже снижались в последние тридцать лет. По таким ценам невозможно производить товары высокого качества. Вот их-то у нас и не хватает. Посмотрите для сравнения на качество норвежских товаров…

Само по себе повышение цен в нерыночной экономике ничего не меняло. Прибыль можно получить путем увеличения количества и качества продукции, а можно просто повысить цены. Директора пошли, естественно, по второму пути. Главным показателем был объем реализованной продукции в рублях. Если удавалось просто объявить свой товар более дорогим, прибыль увеличивалась. В ситуации, когда отсутствовала конкуренция, это было проще всего. Покупателя-то оставили без выбора. Количество и качество товаров осталось прежним, только цена росла.

Предприятия, которые получили самостоятельность, не стали работать эффективнее. Они смещали ассортимент в сторону более дорогих товаров, а по цифрам получался рост производства. В девятой пятилетке половина средств от товарооборота достигалась за счет ухудшения качества и скрытого повышения цен.

Алексей Николаевич был более чем скромен в своих реформаторских настроениях. Директор московской кондитерской фабрики «Красный Октябрь» просила Косыгина:

— Государство дает нам четыре миллиона рублей на зарплату. Я у вас больше ни копейки не прошу. Но дайте нам, коллективу, право распоряжаться этими деньгами.

— Тебе, — ответил Косыгин, — я бы еще мог доверить. Но ты представляешь, если дать это право какой-нибудь дальней республике? Мы же там потом никаких концов не найдем.

Он все равно оставался приверженцем системы, при которой решительно всем управляют из центра. Представить себе экономическую систему, в которой сам производитель самым разумным образом определяет затраты и издержки, он не мог.

«Необходимых условий для устойчивого и динамичного подъема производства на основе технического прогресса не создали, — вспоминал Николай Байбаков. — Все оставалось по-старому, с использованием прежней техники и тех же принципов. Возможно, реформа была неосуществима или преждевременна без политических преобразований или смены неподвижно-консервативного руководства».

Реформы требовали продолжения, отказа от догм социалистической экономики, а на это и Косыгин не мог решиться. Вся его энергия уходила на детали, на мелочи, что, конечно, производило неизгладимое впечатление на подчиненных, но ему не хватало ни экономических знаний, ни стратегического мышления для руководства экономикой страны.

По словам работавшего с ним министра здравоохранения Бориса Васильевича Петровского, «Косыгин был властолюбивым, умным и жестким человеком, руководителем, я бы сказал, прежнего типа».

Алексея Николаевича воспитала система, в которой экономические задачи решались отнюдь не экономическими средствами. Если принималось решение, оно исполнялось любыми усилиями. Выгодно или невыгодно — этот вопрос вообще не обсуждался. Он так и остался рачительным, трудолюбивым, безотказным сталинским наркомом, то есть исполнителем, готовым исполнить любой приказ.

«Как бы основательно Косыгин ни понимал экономические проблемы, — писал на склоне лет Андрей Громыко, который защитил диссертацию и стал доктором экономических наук, — он все же на практике шел по тому же пути застоя. Каких-либо глубоких положительных мыслей, направленных на преодоление пагубных явлений в экономике страны, он не высказывал».

Иногда на заседания правительства приглашали директора Института мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР академика Иноземцева — министрам полагалось прислушиваться к представителям науки.

Когда академик предупредил об опасности инфляции, Косыгин разозлился:

— О какой инфляции вы говорите? Инфляция — это когда цены растут, а у нас цены стабильные. Нет у нас инфляции!

Иноземцев попытался объяснить главе правительства элементарную истину:

— Когда у населения есть деньги, а в магазинах нет товаров, потому что их раскупают стремительно, это и есть признак инфляции. Денег больше, чем товаров.

Косыгин недовольно оборвал академика:

— Хватит с нас ваших буржуазных штучек!

Сама потребность в реформировании экономики исчезла, когда начался экспорт нефти и газа и в страну потоком потекли нефтедоллары. Добыча нефти в Западной Сибири за десять лет, с 1970 по 1980 год, увеличилась в десять раз, добыча газа — в пятнадцать. Развитием нефтегазового промысла в Сибири мы обязаны Косыгину. Под его руководством страна сконцентрировала силы на развитии добычи и транспортировки энергоресурсов.

Появление нефтедолларов совпало с потерей Брежневым интереса к решению серьезных экономических проблем. Председатель Госплана Байбаков доложил Брежневу, что надо обсудить основные параметры народнохозяйственного плана. Леонид Ильич предложил провести обсуждение в Завидово, позвал Косыгина и Подгорного.

Байбаков излагал основные положения плана два дня. Обилие цифр утомляло генерального секретаря.

«Он сидел со скучающим лицом, — вспоминал Байбаков, — тяжело опустив руки на колени, всем видом показывая, что зря у него отнимают время на какие-то частности.

Он остановил меня и сказал:

— Николай, ну тебя к черту! Ты забил нам голову своими цифрами. Я уже ничего не соображаю. Давай сделаем перерыв, поедем охотиться…

После обеда мы продолжили работу уже в другом режиме. Повеселевший Леонид Ильич слушал мои выкладки в цифрах и даже порой согласно кивал головой».

Через несколько дней на заседании политбюро Брежнев заявил:

— Я два дня слушал Байбакова, а теперь спать не могу.

«Работники Госплана, — рассказывал Байбаков, — пришли к неутешительному выводу, что задания девятой пятилетки (1971–1975 годы) нельзя выполнить. Экономическая несбалансированность явилась результатом затратного принципа хозяйствования.

Долговременное вложение больших ресурсов в сельское хозяйство не дало должных результатов. В строительстве денежные средства поглощались, а ввод новых мощностей задерживался; к тому же неудержимо росла сметная стоимость объектов. Сооружение автомобильного гиганта на Волге должно было стоить пять миллиардов, а истратили шесть. Расходы государственного бюджета превысили доходы.

Резко ухудшилась продукция пищевой промышленности. Пищевики из прежнего количества мяса производили больше колбасы, увеличив в ней содержание крахмала. Прибыль увеличивалась не за счет роста эффективности производства и ресурсосбережения, а путем скрытого повышения цен на выпускаемые товары».

На заседании политбюро Николай Байбаков предупредил, что девятая пятилетка, судя по всему, будет провалена.

«Леонид Ильич выглядел расстроенным, — вспоминал председатель Госплана, — он не любил слушать любые неприятные вещи, и сейчас, хмуро опустив густые брови на глаза, он недовольно поглядывал в мою сторону: почему я излишне драматизирую положение, почему говорю одни неприятности?»

К концу пятилетки ситуация в экономике осложнилась, особенно из-за трех засушливых лет 1972, 1974, 1975 годов. Госплан отправил в политбюро доклад: страна живет не по средствам, растет зависимость от импорта, в том числе стратегических материалов.

На заседании политбюро 2 апреля 1975 года Брежнев недовольно сказал:

— Товарищи, вот Госплан представил нам материал. В нем содержится очень мрачный взгляд на положение дел. А мы столько с вами работали. Ведь это наша лучшая пятилетка.

И все радостно подхватили:

— Действительно перегнули! Да чего там! Пятилетка вон как идет!

Предложения Госплана об улучшении экономической ситуации подписал первый заместитель председателя Госплана Виктор Дмитриевич Лебедев. Байбаков находился в отпуске. Когда на закрытом заседании президиума Совета министров Лебедев начал оценивать экономическую ситуацию в стране, Косыгин, по словам Байбакова, стал нервничать.

— Почему мы должны слушать Лебедева? — резко сказал Косыгин. — Байбаков не видел этого документа.

Байбаков сказал, что не только видел его, но и многократно обсуждал.

— Но ты же не подписал его? — с некоторой надеждой в голосе сказал Косыгин.

— Я был в отпуске, но с содержанием доклада согласен.

— Мы вообще не знаем, кто его составил, — сказал Косыгин.

Виктор Лебедев ответил:

— Доклад составлял начальник сводного отдела Госплана Воробьев. Вот он здесь.

Один из заместителей Косыгина возмущенно сказал:

— Воробьев — всего лишь начальник отдела и не может всего знать.

Другие заместители председателя правительства стали говорить, что они лучше знают и понимают ситуацию, чем работники Госплана:

— Еще впереди половина пятилетки, и мы успеем все поправить… Госплан смотрит односторонне и мрачно… Не надо коней менять на переправе.

Название популярного тогда фильма, казалось, больше всего соответствовало настроениям руководителей правительства: не надо ничего менять! Они просто не хотели слышать о тяжелых болезнях социалистической экономики. Косыгин пролистал текст доклада и запретил Лебедеву продолжать. Виктор Дмитриевич побледнел и сошел с трибуны. Все экземпляры доклада были изъяты и уничтожены.

«И для главы правительства Косыгина, и для работников ЦК правда оказалась неожиданной и неприемлемой, так как противоречила их представлениям о социалистической экономике, которая не может “болеть”, — так оценивал ситуацию Байбаков. — В последнее время наша экономика напоминала “тришкин кафтан” — чтобы залатать дыру в одном месте, надо было отрывать кусочек в другом. Неприкасаемыми остались только огромные расходы на оборону».

Экономика поддерживалась экспортом нефти и нефтепродуктов, что стало возможным в результате наращивания нефтедобычи в Западной Сибири. Брежневу повезло. В середине семидесятых годов начался стремительный рост цен на нефть. При Хрущеве цена за баррель составляла пятнадцать долларов, при Брежневе поднялась до восьмидесяти. К началу восьмидесятых нефть и газ составляли основу советского экспорта. Но стоимость нефти на мировом рынке перестала расти. Чем насыщать бюджет? Включили печатный станок. Результаты: инфляция и рост цен.

Николай Байбаков:

«Поскольку в старую схему финансирования мы уже не укладывались, пришлось прибегнуть к новым, “нетрадиционным” способам: вклады населения в сберкассах, средства со счетов предприятий частично снимались и направлялись на бюджетные расходы».

К концу жизни Косыгин стал раздражительным и нетерпимым. Помощник генерального секретаря Александров-Агентов вспоминал, как на заседании политбюро Алексей Николаевич, недовольный докладом Байбакова, истерически кричал на председателя Госплана:

— Что вы тут развизжались, как старая баба!

Деятельность Косыгина на посту главы правительства заканчивалась неудачно. Экономика находилась в состоянии стагнации. Страна закупала большое количество оборудования за рубежом. Его даже не устанавливали, оно валялось в ящиках, пока не устаревало.

Громыко вспоминал, как в его присутствии Брежнев спросил Косыгина:

— Как много закупленного за границей промышленного оборудования у нас до сих пор не установлено на предприятиях и все еще складировано?

Косыгин, как всегда, знал ответ:

— На шестнадцать-семнадцать миллиардов инвалютных рублей.

В долларах эта цифра была еще больше.

Алексей Николаевич считал копейки. А сотни миллионов пропадали — уходили на строительство промышленных гигантов, которые возводились очень долго или не давали отдачи. Экономику разоряла гонка вооружений. Что толку было от его бережливости?

Зато в стране было уже больше девятисот общесоюзных, союзно-республиканских и просто республиканских министерств и ведомств. В Совет министров СССР входило сто пятнадцать человек! В полном составе правительство собиралось раз в квартал.

«Производственники снижали качество продукции, увеличивая ее количество, — так оценивал ситуацию в экономике Байбаков. — Словом, “гнали” численные показатели. Прибыль предприятий создавала видимость благополучия. Деньги на счетах предприятий накапливались, но не имели ресурсного обеспечения. Мы стали закупать зерно, мясо и другое продовольствие за границей. Значительно увеличился импорт готовых товаров — за счет снижения импорта новой техники. Нас выручал экспорт нефти и газа, цены на которые значительно выросли».

Во второй половине семидесятых стало плохо с продовольствием. В стране нарастало глухое раздражение, в первую очередь из-за отсутствия продуктов и элементарных товаров. Снижалось качество жизни. Ухудшение качества продуктов стало просто эпидемией. Во многих областях прошли настоящие забастовки, о которых говорилось только в закрытых партийных документах.

Почти ничего невозможно было купить. Все стало дефицитом, и все приходилось доставать через знакомых или переплачивая сверх меры. Дефицит уходил на черный рынок. Деньги сами по себе теряли смысл. Экономика возвращалась к средневековому прямому обмену товарами и услугами. Теневая экономика процветала. В крупных учреждениях кое-что распределяли через систему так называемых заказов. Некоторые продукты исчезали вовсе. В городах вводили талоны на мясо и масло. В Москву приезжали из соседних мест за едой.

— Рыба стоила тридцать — сорок копеек за килограмм и была доступна каждому. Производство куриных яиц зашкаливало за необходимую норму, ЦК был озабочен проблемой их консервации, — ностальгически вспоминал брежневские времена Петр Андреевич Паскарь, тогдашний председатель Совета министров Молдавии.

Петр Андреевич, верно, подзабыл, как выглядели при Брежневе прилавки продуктовых магазинов, или даже вовсе их не видел, поскольку высшей номенклатуре даже в закрытый распределитель ходить не приходилось: все привозили со спецбазы домой или на дачу. А вот как существовали обычные люди.

Процитирую дневник литературного критика Игоря Дедкова, который жил в Костроме и работал в редакции областной газеты «Северная правда»:

25 октября 1977 года:

«В магазинах нет туалетного мыла. Нет конфет. Само собой разумеется, нет мяса (на рынке в очередь — по четыре рубля за килограмм), колбасы, сала и прочего».

13 ноября:

«В городе нет электрических лампочек. Когда я ходил искать стосвечовые, еще были в продаже лампочки по сорок ватт. Сейчас и они исчезли. У нас в люстре из трех лампочек перегорели две. Так и сидим при включенной настольной лампе… Но мы привыкли к таким нехваткам».

А вот предновогодняя запись:

«Пенсионерам дают талоны на мясо в домоуправлениях (один килограмм на пенсионера). Впрочем, не талоны, а “приглашения”. Получаешь “приглашение” и идешь в магазин.

Сегодня “Северная правда” отправила своих представителей в магазин, чтобы получить мясо (по килограмму на работника). Именно так “дают” мясо трудовым коллективам.

В магазине же сказали, берите тушу и рубите сами. Редакционные женщины возмутились и ушли. После телефонных переговоров с начальством мясо обещано завтра: и разрубленное, и высшего сорта. Сегодня жена Камазакова, член областного суда, целый день рубила мясо. Этому “коллективу” мясо выдали тушей…»

И вот запись Игоря Дедкова, которая буквально берет за душу:

«Вечером ходил в магазин за хлебом и чаем. Впереди меня выкладывал из сумки свои покупки мужчина лет пятидесяти трех-четырех: пачку вермишели, буханку черного хлеба, два куска сыра, две банки рыбных консервов (ставрида) и четыре плавленых сырка — “разные”, сказал он кассирше, то есть разных сортов.

И я как-то неожиданно для себя всмотрелся в это богатство рабочего пожилого человека, пришедшего в магазин после работы, и слезы прихлынули к глазам от простой и ясной мысли: это же он после получки пришел и купил, что мог, получше, и потому сырков этих плавленых разных набрал и консервов, и сыра — другого ничего не было. Ах, не о сытости я болею, не о пище, о другом — о справедливости и равных человеческих возможностях…»

Вложение средств в сельское хозяйство не приносило результата. Огромные стройки растягивались надолго и стоили значительно дороже, чем предусматривалось. Военные расходы стали непосильными.

«По глубине милитаризации, — пишет Валентин Михайлович Фалин, посол в ФРГ, затем первый заместитель заведующего отделом международной информации ЦК партии, — советская экономика не знала равных среди крупных стран. С середины 70-х гг. я при каждом удобном и неудобном случае повторял, что мы ведем гонку вооружений не против Соединенных Штатов, а против самих себя… Друзья помнят мой своеобразный счет: танк — минус сельская школа, бомбардировщик — непостроенный госпиталь, стратегический ракетный комплекс — потерянный университет, подводная лодка “Тайфун” — годовая жилищная программа Москвы…»

Пьянил, побуждая переоценивать свои возможности, достигнутый к восьмидесятым годам стратегический паритет с Соединенными Штатами. Это была кульминация военного могущества, что заставляло верить в военную силу при решении проблем.

Вся промышленность замышлялась как промышленность для армии. Имелось в виду, что в случае начала войны все заводы и фабрики начнут работать на армию. Только для этого все и строилось. Вот в чем состояла одна из главных проблем российской экономики.

Контр-адмирал Игорь Петренко, профессор кафедры оперативного искусства Военно-морского флота Военной академии Генштаба, объяснил в «Красной звезде» на одном примере, почему вооружение обходилось стране так дорого:

«В семидесятых-восьмидесятых годах построили огромный, несбалансированный, многопроектный океанский флот, обслуживать который длительное время страна не могла, так как не было создано необходимой инфраструктуры…

Абсолютизация свойств оружия неизменно приводит к появлению его многочисленных типов, вариантов, проектов, не совместимых друг с другом и с тяжелейшей системой их технического обеспечения. Для сравнения: СССР за период с 1958 года имел 28 типов противокорабельных ракет, США — 2 типа; СССР — 14 зенитных комплексов, США — 5, при этом три из них использовали одну и ту же модернизируемую зенитную ракету…»

Профессор Юрий Семенович Соломонов, один из создателей советской ракетной техники («Пионер» и «Тополь»), писал, что существовало такое количество разработчиков и производителей ракетных комплексов, что это стало самоедством:

«Ситуацию, когда на ракетных заводах за год рождалось по сто и более ракетных комплексов, кроме как нонсенсом не назовешь. Ресурсы страны были не безграничны».

И вот что характерно. Чем больше вооружалась страна, тем в меньшей безопасности ощущали себя люди. И в конце брежневского правления пошли официальные разговоры о возможности новой войны…

Доктор экономических наук Григорий Ханин в серии статей «Советское экономическое чудо: миф или реальность?», опубликованной в журнале «Свободная мысль», пишет о феноменальных успехах экономики во второй половине пятидесятых. А дальше началось затухание экономического роста, связанное и с невысоким уровнем хозяйственного руководства.

Экономическая статистика сильно пострадала в советские годы. Цифры сознательно искажались. Григорий Ханин посвятил жизнь восстановлению реальной картины советской экономики, поэтому его данные и оценки заслуживают доверия.

«В годы застоя и перестройки, — считает Ханин, — с именем Косыгина ассоциировался образ исключительно компетентного, даже выдающегося хозяйственника. Так действительно могло казаться на фоне других членов государственного руководства времен Хрущева и Брежнева. Однако на самом деле на высшем в советской экономике посту Косыгин ничем особенным себя не проявил.

Все “успехи” экономической реформы 1965 года являются либо статистической иллюзией (мои подсчеты говорят о падении темпов основных экономических показателей в этот период), либо следствием благоприятного стечения обстоятельств, включая влияние погоды на сельское хозяйство».

Попытки сделать экономику эффективной методами командно-административными не удались.

«Экономическое развитие стало быстро и неуклонно ухудшаться, — считает бывший член политбюро и секретарь ЦК Вадим Александрович Медведев. — Два пятилетних плана, включая их социальные программы, оказались сорванными. До поры до времени экономическая конъюнктура поддерживалась высокими мировыми ценами на топливно-энергетические и сырьевые ресурсы. Лишь один сектор экономики постоянно пребывал в цветущем состоянии — это военно-промышленный комплекс. Страна изнывала под гнетом непосильного бремени военных расходов».

Алексей Николаевич уже был не боец. После обеда час дремал у себя в комнате отдыха. Время от времени просил помощников организовать рыбалку. На поведении Косыгина, несомненно, сказывались и возраст, и нездоровье, и неутихающая боль от потери жены.

16 октября 1973 года, сразу после очередной войны на Ближнем Востоке, Косыгин прилетел в Каир.

«Это был уже другой человек, — вспоминал разведчик Вадим Кирпиченко. — За три года он очень изменился. Сдал. Постарел. Стал плохо слышать. Его доклады Брежневу по несовершенному секретному телефону было мучительно наблюдать. Из-за плохой слышимости, технических неполадок разговор напоминал диалог глухонемых…

Поздно вечером Косыгин имел обыкновение минут двадцать гулять. Здесь он уже отвлекался от политики, от арабского мира и переключался на более интимные темы. Говорил он и о своем возрасте, о состоянии здоровья, о необходимости не поддаваться наступающим недугам и немощи.

При этом он расправлял плечи, словно показывая, как надо это делать. На второй этаж дворца он тоже пытался подниматься быстрой, молодцеватой походкой по лестнице, минуя лифт:

— В следующем году мне будет семьдесят лет — это уже много…

Однажды совершенно неожиданно Алексей Николаевич заговорил о том, что несколько лет назад потерял жену, что она была очень образованной и доброй женщиной, настоящим другом. И от этих откровений, сделанных, по существу, незнакомому человеку, мне стало как-то тоскливо. Я вдруг почувствовал, что он очень одинок, что ему надо выговориться, что невмоготу хранить в себе свои тяжелые мысли.

Очевидно, предположение о его моральном одиночестве было верным: к тому времени прошло уже семь лет после смерти жены, а говорил он об этом так, будто эта невосполнимая утрата была совсем недавно, чуть ли не на днях».

Министр юстиции Владимир Теребилов в середине семидесятых отдыхал с Косыгиным в Юрмале. Глава правительства выглядел усталым. Теперь уже попытки поговорить о повседневных делах отклонял. Но с удовольствием вспоминал город своей юности Ленинград. Впереди в метрах сорока-пятидесяти шли двое охранников, сзади один, а несколько отстав, следовали еще трое, среди них врач.

«Наблюдая подобные сцены, — вспоминал Теребилов, — невольно задумаешься — только ли это “телохранители!” или еще и своеобразный контроль со стороны еще более высокого лица? Вольно или невольно такая обстановка если не лишает человека свободы, то, безусловно, ее ограничивает. Причем ограничивает не только физически, но и связывает его в принятии каких-либо решений. Сопоставляя рассуждения Косыгина и некоторые его решения, нетрудно было убедиться, что он далеко не всегда был волен воплощать в жизнь то, что ему казалось правильным и необходимым…

Он был умен, корректен, обладал удивительной памятью и исключительной работоспособностью… Это в активе. В пассиве же — сух, педантичен, иногда излишне жесткий».

Даже министру непросто было получить аудиенцию у Косыгина. Теребилов попросил Алексея Николаевича о встрече, увидев главу правительства на приеме в шведском посольстве по случаю приезда премьер-министра Улофа Пальме. Это был апрель 1976 года. Косыгин сухо ответил:

— Хорошо, я подумаю.

Через два дня сам позвонил:

— Заходите сегодня в шестнадцать ноль-ноль.

Теребилов просил деньги на создание правового информационного центра.

Косыгин встретил его стоя посредине кабинета:

— Я видел вашу записку и значительную часть ваших просьб должен отклонить. Все просят, просят, а не хотят подумать, где Косыгин возьмет для этого деньги.

«Эту его манеру (тактику) ведения финансовых “переговоров” я знал, — писал Теребилов. — Знал, что не надо бросаться “в бой”. Знал, что выгодно всем своим видом показать полное понимание его аргументов, и тогда он смягчится и, возможно, кое-какие просьбы удовлетворит. Так оно и вышло. Он обещал выделить средства на информационный центр».

К концу разговора Косыгин заметно устал. Ему было семьдесят два года. Тогдашний главный режиссер театра на Таганке Юрий Петрович Любимов заметил: «Косыгин поразил меня тоскливым видом и остановившимся взглядом».

Алексей Николаевич был от рождения крепким человеком, держал себя в форме. Роковую роль в его судьбе сыграла прогулка на байдарке-одиночке, когда он едва не погиб. 1 августа 1976 года Косыгин сел в байдарку, но во время гребли потерял сознание, перевернулся вместе с лодкой и оказался под водой.

Его спасло то, что ноги в байдарке крепятся и он не ушел на дно. Офицер охраны, очень сильный человек, поднял Косыгина из воды вместе с байдаркой.

Без сознания его доставили в военный госпиталь в Красногорске.

— У него произошло кровоизлияние, — рассказывал академик Чазов, — но не в мозг, а в пространство между мозгом и черепной коробкой. Поэтому мы его вытащили.

2 сентября первым заместителем председателя Совета министров утвердили Николая Александровича Тихонова. Ему поручили заменять Косыгина.

«Едва придя в себя, Косыгин позвонил мне, — рассказывал в интервью журналу «Коммерсант-власть» управляющий делами Совмина Михаил Сергеевич Смиртюков. — Подготовьте, говорит, записку для политбюро, что исполнять мои обязанности на время болезни будет Тихонов и пришлите мне на подпись. Потом перезвонил еще раз и сказал, что напишет ее от руки сам.

Врачи сказали Алексею Николаевичу, что он пробудет в больнице долго. Он понимал, что за его пост начнется борьба, и хотел, чтобы его заменил надежный человек. И ведь он оказался прав. Через пару часов после того, как мы отправили его записку генсеку, мне позвонил еще один земляк Брежнева, член политбюро Кириленко.

— Ну, кто там у вас есть в президиуме Совмина? — спрашивает.

По тону было понятно, что у него на уме: никого толкового нет, и возглавить правительство может только сам Кириленко…»

Андрей Кириленко требовал, чтобы все вопросы строительства и промышленности согласовывали с ним.

Вообще говоря, у Косыгина был другой первый заместитель — Кирилл Трофимович Мазуров, к тому же член политбюро. Он и проводил заседания правительства во время отпуска Косыгина. Неожиданно пошли разговоры, что Мазуров болен и его вроде как берегут. В ноябре 1978 года его «по состоянию здоровья и в связи с его просьбой» вывели из состава политбюро и отправили на пенсию, хотя Кирилл Трофимович был почти на десять лет моложе Тихонова.

Почему Брежнев расстался с Мазуровым?

— Мы все получали для служебного пользования закрытую информацию, — рассказывал в перестроечные годы Мазуров в интервью газете «Советская Россия», — и в одном из сообщений я как-то прочитал, что дочь Брежнева плохо вела себя во Франции, занималась какими-то спекуляциями. А уже и без того ходило немало разговоров на эту тему. Пришел к Брежневу, пытался по-товарищески убедить, что пора навести ему порядок в семье. Он резко отчитал меня: не лезь не в свое дело… И по другим поводам стычек было немало. Наконец однажды мы сказали друг другу, что не хотим вместе работать. Я написал заявление.

Брежнев иначе трактовал причины своего недовольства Мазуровым, которого называл беспомощным и безруким руководителем. В Завидово поделился своим недовольством с командой, писавшей ему выступление. Заместитель заведующего международным отделом ЦК Анатолий Сергеевич Черняев записал слова генсека:

«Письмо получил от тюменских нефтяников. Жалуются, что нет меховых шапок и варежек, не могут работать на двадцатиградусном морозе. Вспомнил, что, когда еще был секретарем в Молдавии, создал там меховую фабрику. Позвонил в Кишинев: говорят — склады забиты мехами, не знаем, куда девать. Звоню Мазурову, спрашиваю, знает ли он о том, что делается в Тюмени и в Молдавии на эту тему. “Разберусь”, — говорит. Вот вам и весь общесоюзный деятель!»

Технология избавления от ненужных членов политбюро была отработана. Перед очередным пленумом ЦК Брежнев внезапно уединился с Мазуровым и попросил его подать заявление об уходе на пенсию. Возможно, все дело в том, что Кирилл Трофимович не был брежневским человеком в отличие от Тихонова.

Николай Александрович родился в Харькове, но учился и работал в Днепропетровске. Окончил техникум путей сообщения, работал помощником машиниста, поступил в Днепропетровский металлургический институт. Десять предвоенных лет работал на Днепропетровском металлургическом и трубопрокатном заводе имени В. И. Ленина, добрался до должности главного инженера. Потом еще десять лет руководил другими заводами, в 1950 году его забрали в Министерство черной металлургии.

Когда Брежнев пришел к власти, Николай Тихонов был заместителем председателя Госплана. В 1965 году Леонид Ильич сделал его заместителем Косыгина. Тихонов был недоволен своим положением в правительстве и жаловался другому заму Косыгина Владимиру Николаевичу Новикову:

— Мы с тобой в Совмине — простые пешки, не имеем права подписать даже незначительные постановления. Вся власть у председателя и у Дымшица, который распоряжается материальными ресурсами.

Вениамин Эммануилович Дымшиц был заместителем главы правительства, Брежнев его высоко ценил, потому что они вместе после войны восстанавливали «Запорожсталь». Но Николай Александрович напрасно жаловался. Леонид Ильич и его ценил, приглашал на дачу.

«Тихонов, — вспоминал посол и партработник Петр Андреевич Абрасимов, — милый, интеллигентный человек, который, как мне иногда казалось, чувствовал себя в высших сферах власти нелегко, как говорится, не в своей тарелке».

Есть и другие мнения.

Тогдашний главный санитарный врач СССР Петр Николаевич Бургасов вспоминал, как Тихонов собрал у себя руководителей Академии медицинских наук — рассмотреть бюджет.

Тихонов помалкивал, неясно было, прибавит ли он что-нибудь к скудному бюджету медиков. Президент академии Владимир Дмитриевич Тимаков, который сильно нервничал, встал, чтобы привести последние аргументы, сказал буквально два слова и рухнул на спинку стула. Его на руках вынесли в приемную.

Врачи быстро установили, что он не дышит. Мертв. Зашли в кабинет Тихонова, растерянные, с предложением прекратить совещание. Нужно позвонить семье, отправить тело, заняться похоронами…

Тихонов недовольно ответил:

— У меня нет времени откладывать совещание. Садитесь, и мы продолжим разговор.

В ноябре 1978 года на пленуме ЦК Тихонов стал кандидатом в члены политбюро. Стало ясно, что его готовят Косыгину в сменщики. Как только на пленуме объявили перерыв, Тихонов подошел к телохранителям Брежнева, стал подробно расспрашивать, какие льготы ему положены, какой будет охрана, сколько поваров, какие машины… Ровно через год Тихонова произвели в полноправные члены политбюро.

Врачи вытащили Косыгина из беды. Но Алексей Николаевич сильно изменился. Он стал иногда говорить на отвлеченные темы, вероятно, чтобы снять напряжение. Однажды после длительной паузы вдруг спросил Байбакова:

— Скажи, а ты был на том свете?

Николаю Константиновичу стало чуть-чуть жутковато. Он ответил, что не был, да и не хотелось бы там оказаться.

— А я там был, — с грустноватой ноткой отозвался Алексей Николаевич и, глядя перед собой отрешенно, добавил:

— Там очень неуютно…

«Утром прилетает Косыгин, — записал в дневнике живший в Костроме Игорь Дедков в июне 1978 года. — Улицу Калиновскую какие-то безумцы перекрасили в бледно-желтый цвет, или, прошу прощения, в цвет детского поноса.

Выкрасили подряд все заборы и многие дома. Выглядело это ужасно — какая-то замазанная, забрызганная желтым улица, словно это какая-то единая казарма или концлагерь. Тем более что улица эта одноэтажная, деревянная, полудеревенская, скучная, пропыленная. Вчера-позавчера улицу перекрашивали.

Организована же вся раскраска-перекраска города так: распределили улицы, по которым пролегает маршрут Высокого лица, между предприятиями и сказали: красьте. Естественно, все было сделано, не без глупостей, но сделано. Работали на улицах и солдаты.

Уже сегодня можно было видеть, как проносился по улицам черный “ЗИМ” с занавесками, опережаемый двумя желтыми машинами ГАИ, откуда несся крик:

— На обочину!

Возможно, это помощник премьера обследовал объекты. Все это похоже на спектакль, и театра вокруг так много, что пора вроде бы и привыкнуть, но и в этом театре хочется видеть более талантливых исполнителей…

Вот ведь герои власти… Все время приходит, не дает покоя годами мысль: почему они так боятся — в своей стране, на своей земле, своего народа? Отчего так быстро носятся по улицам? Зачем огораживают трибуну в дни праздников шеренгой офицеров госбезопасности? Отчего так болезненно нетерпимо воспринимают мысль других? Отчего так оберегают от малейшей критики партийный аппарат, а также руководителей в любых сферах? Чего же они так боятся?..

Косыгин был в Костроме 5–6 июня…

Сегодня на исполкоме горсовета отчитывался костромской хлебозавод. Его там за что-то ругали и заодно припомнили, что завод не смог выполнить “спецзаказ” — испечь каравай для Косыгина (как же, хлеб-соль): пятнадцать раз перепекали, но не смогли. Наконец испекли в каком-то ресторане.

Еще любопытная подробность: в Заволжье вдоль московской дороги тянутся газоны. Перед приездом Косыгина на газонах обрывали одуванчики — ходили два мужика с ведрами и обрывали. Говорят, что когда в позапрошлом году приезжал Соломенцев, то сделал замечание насчет сорняков (видимо, на газонах); так что теперь постарались. А одуванчики сейчас желтые, яркие, весна поздняя, все только-только раззеленелось, расцвело.

В день приезда, когда состоялось торжественное заседание, Косыгин был нагримирован — телевидение показывало заседание на Костромскую область, видимо, для телевидения и был наложен грим. Но еще до заседания Косыгин ездил в опытно-показательное хозяйство и прошелся по улице. Грим был заметен, и Косыгин выглядел (цвет лица) лучше всего окружения. Но было в гладкости и розовости что-то физически неприятное. Что-то от благообразия человека, убранного в последний путь».

Позиции главы правительства в руководстве ослабли.

В том же 1978 году с Косыгиным приключилась немыслимая прежде история. Он ездил по Тюменской области и Краснодарскому краю. На обратном пути решил заехать в Свердловск. Сопровождавший его заместитель начальника 9-го управления КГБ генерал Михаил Степанович Докучаев, как положено, согласовал маршрут с Москвой и свердловскими руководителями.

Накануне вылета из Норильска Докучаев еще раз позвонил в свердловское управление КГБ. Первый заместитель начальника управления изумленно переспросил:

— Как? Вы завтра летите в Свердловск? Вы что, ничего не знаете?

— Нет.

— Слушай, — сказал свердловчанин, — я тебе сообщаю, но на наш разговор нигде не ссылайся. Считай, что я тебе этого не говорил. Завтра, в четырнадцать часов в Свердловск прибывает из Москвы Брежнев. Отсюда он полетит дальше, а потом поедет поездом во Владивосток. Что означает их стыковка в Свердловске, ты сам понимаешь. Принимайте решение на свое усмотрение…

Генерал Докучаев был поражен, что Косыгина, члена политбюро и главу государства, даже не поставили в известность о поездке Брежнева. Ясно было, что случайная встреча Леонида Ильича и Алексея Николаевича в Свердловске породит массу ненужных слухов и разговоров. Прежде всего будет недоволен сам Брежнев — появление рядом с ним главы правительства отвлечет внимание от генерального секретаря.

Генерал Докучаев доложил Косыгину. Алексей Николаевич побледнел:

— Почему я ничего об этом не знаю?

Докучаев ответил, что информация точная — получена из 9-го управления КГБ.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросил глава правительства.

— Мне кажется, нам необходимо срочно вылетать в Москву и успеть туда до отлета Брежнева. У нас мало времени, но мы успеем.

Косыгин распорядился лететь. Докучаеву позвонил начальник свердловского управления госбезопасности, деликатно поинтересовался планами. Генерал ответил, что Косыгин летит, но не в Свердловск, а в Москву. Свердловский чекист вздохнул с облегчением:

— Мы-то решили, что Косыгин приезжает в Свердловск раньше, чтобы встретить Брежнева и затем вместе следовать дальше во Владивосток. Но странно, что ЦК не дает в обком информации. Теперь у нас свалилась гора с плеч. Сейчас доложу первому секретарю…

Утром Косыгин был в Москве и, как положено, в назначенное время в правительственном аэропорте Внуково-2 провожал Брежнева.

Напряжение на работе закончилось для Алексея Николаевича обширным инфарктом. В октябре 1979 года Косыгина уложили в спецбольницу на Мичуринском проспекте. Он свалился надолго. Десять дней не приходил в сознание. Фактически он уже не мог работать. Но не хотел этого признавать и не хотел уходить на пенсию. Ему было обидно. Брежнев был в столь же плохой форме. У Кириленко были тяжелые мозговые нарушения. Почему же он один должен уходить?

Пока он лежал в больнице, убрали из правительства единственного друга Косыгина — Владимира Алексеевича Кириллина. Вместо него заместителем председателя Совета министров и председателем Госкомитета по науке и технике назначили переведенного из Сибири академика Гурия Ивановича Марчука. Когда Косыгин вышел из больницы, он был весьма раздосадован. Своего нового заместителя встретил не слишком благожелательно. Но поделать ничего не мог. Все вопросы решали уже без него.

Брежнев попросил врачей уговорить Косыгина уйти на пенсию. Семья Алексея Николаевича обиделась за это на медиков.

— Но если бы он умер в кабинете, — сказал мне академик Чазов, — я бы себе этого никогда не простил.

Тем временем Брежнев предложил руководителю Украины Щербицкому возглавить правительство. Они вместе ездили в Кишинев. Леонид Ильич был в угнетенном состоянии, думал о том, кто станет председателем Совета министров. Поздно вечером уже в пижаме он зашел к Щербицкому:

— Володя, ты должен заменить Косыгина, больше некому.

Владимир Васильевич отказался. Во всяком случае, так он потом рассказывал.

— Эту разболтанную телегу было уже не вывезти, — объяснил Щербицкий своему помощнику. — Да и в московские игры я не играю.

Вероятно, считал кресло союзного предсовмина опасным, со всех сторон открытым для критики: вину за бедственное состояние экономики партийный аппарат ловко переваливал на правительство.

В октябре 1980 года Косыгину пришлось уйти в отставку. Он отправил в политбюро пространное письмо, в котором говорил о необходимости обновления кадров и выдвижения молодежи. Эта была парфянская стрела. Алексей Николаевич напоминал своим соратникам-ровесникам, что и им пора на пенсию. Брежнев, прочитав письмо, приказал Черненко переписать его.

21 октября 1980 года на пленуме ЦК Косыгина вывели из политбюро с традиционной формулировкой — «по состоянию здоровья и в связи с его просьбой».

23 октября на сессии Верховного Совета Леонид Ильич зачитал просьбу Косыгина об отставке, состоявшую теперь только из благодарственных слов Брежневу за оказанное ему высокое доверие.

— Политбюро, — читал Брежнев по бумажке, — рассмотрело вопрос, поставленный товарищем Косыгиным. Учитывая состояние его здоровья, Центральный комитет КПСС выносит на обсуждение Верховного Совета СССР предложение удовлетворить просьбу товарища Косыгина об освобождении от обязанностей председателя Совета министров СССР. Одновременно Центральный комитет КПСС представляет на рассмотрение Верховного Совета СССР предложение о назначении председателем Совета министров СССР члена политбюро ЦК КПСС Николая Александровича Тихонова.

Леонид Ильич даже не счел необходимым поблагодарить за работу соратника, который почти шестнадцать лет руководил правительством.

Тихонов был всего на год моложе Косыгина, ему самому уже исполнилось семьдесят пять лет, и он, конечно, не мог работать полноценно. Тем не менее Николай Александрович, страдавший атеросклерозом мозговых сосудов, дожил до девяносто трех лет. Тихонов, отправленный на пенсию Горбачевым, скончался 1 июня 1997 года. Некоторые западные газеты, поместив некролог, сопроводили его портретом другого Николая Тихонова — известного в прошлом поэта…

5 ноября личные вещи Косыгина вывезли с совминовской дачи в Архангельском, что было крайне болезненно и напомнило недавнему главе правительства, что в советской иерархии он отныне никто, никому не нужный пенсионер. Его лишили «ЗиЛа», правительственной связи, Косыгина это обидело, хотя, будучи председателем Совета министров, сам лишал недавних товарищей по политбюро, отправленных на пенсию, атрибутов высокого положения.

Косыгин был очень болен и прожил еще всего два месяца. Его вновь положили в больницу на Мичуринском проспекте, откуда ему не суждено было выйти. Там он встретил другого бывшего члена политбюро Шелеста, пожаловался:

— Вот видишь, Петр Ефимович, я тоже остался ни с чем. Ну ничего, буду чем-нибудь заниматься. Есть что вспомнить. Буду перебирать архивы.

Но Шелест 18 декабря выписался из больницы и прожил еще много лет, а у Косыгина в тот же день, 18 декабря 1980 года, произошла внезапная остановка сердца. Усилия бригады реаниматоров не увенчались успехом. На следующий день Брежнев отмечал свой день рождения. Чтобы не портить Леониду Ильичу праздник, сообщение о смерти Косыгина отложили.

23 декабря Косыгина похоронили на Красной площади.

В последние годы Алексей Николаевич стал вспоминать свое кооперативное прошлое. Прямо из больницы дал указание председателю правления Центросоюза подготовить предложения о развитии потребительской кооперации. При этом председатель Совета министров ссылался на работы Ленина о кооперации. Неужели всерьез полагал, что ленинские статьи полувековой давности могут быть подспорьем в современной экономике?

Знакомым Косыгин с воодушевлением рассказывал об успехах потребительской кооперации в годы нэпа:

— Вы представляете, как были обустроены сибирские тракты? На постоялых дворах чисто и уютно. В придорожных трактирах хорошо, сытно кормили. Человек должен иметь возможность каждый день попить пивка, чайку в недорогом кафе… Мы после нэпа лишились мастеров — портных, сапожников. Где сегодня хороший костюм сшить? Мне-то сошьют в кремлевской мастерской. А другим? Раньше в Москве на каждом шагу сидел сапожник в будке. Мелкий ремонт, почистить обувь за копейки — пожалуйста. Пирожки горячие на каждом углу предлагали…

Похоже, к концу жизни глава советского правительства пришел к неутешительному выводу, что все им сделанное пошло прахом — раньше было лучше.


Особая роль Комитета госбезопасности и Юрий Андропов


Одиночка без корней и связей

После отставки Хрущева секретарь ЦК Юрий Владимирович Андропов остался в неприятном одиночестве и не знал, как сложится его судьба, не избавится ли от него новое руководство. Тогда еще расклад сил в президиуме ЦК не определился. Существовали различные центры силы. В мощную группу «комсомольцев», лидером которой был молодой секретарь ЦК Александр Шелепин, он не входил. С председателем правительства Косыгиным у него были и вовсе плохие отношения. Суслов, главный идеолог, Андропову почему-то не симпатизировал.

Роль второго секретаря оспаривали Суслов и Кириленко. Они оба заняли кабинеты на пятом этаже главного здания ЦК, то есть сидели на одном этаже с Брежневым. Это зримо подчеркивало их аппаратный вес. Первые брежневские годы они сражались за право быть рядом с генеральным и рвали друг у друга полномочия. Леонид Ильич не спешил отдать одному из них пальму первенства. Это порождало дополнительные трудности для аппарата.

Андропов пребывал в растерянности: согласовав вопрос с Сусловым, он должен был решить его и с Кириленко, чтобы избежать неприятностей. Но Андрей Павлович мог дать указание, прямо противоположное сусловскому, и тогда Андропов и вовсе оказывался в дурацком положении, не зная, чей приказ выполнять.

Академик Георгий Аркадьевич Арбатов вспоминает, что Андропов очень расстраивался, даже терялся, когда его критиковало начальство. Он боялся начальства. В январе 1965 года на президиуме ЦК обсуждалась советская внешняя политика. Андропова обвиняли, что он мало руководствуется классовым принципом. Особенно резко его критиковали Шелепин и Косыгин, занимавшие во внешней политике жесткие позиции. Андропов попал в опалу. Эти переживания обошлись ему дорого.

Летом 1966 года его положили в Центральную клиническую больницу с диагнозом «гипертоническая болезнь, инфаркт миокарда». Там, на больничной койке, он отметил свое пятидесятилетие. Это было дурное предзнаменование. Отлежавшись, он почувствовал себя хорошо, но изменения в кардиограмме пугали врачей. Медики предложили перевести Андропова на инвалидность. Это означало конец политической карьеры.

Именно тогда к Андропову привели молодого кардиолога Евгения Ивановича Чазова, который со временем станет академиком и возглавит 4-е главное управление при Министерстве здравоохранения СССР — кремлевскую медицину.

Чазов, известный работами в области диагностики и лечения инфарктов миокарда, пришел к выводу, что ни инфаркта, ни гипертонической болезни у Андропова нет. И оказался прав. Исследования показали, что опасные симптомы — результат тяжелой болезни почек и реакции надпочечников. Чазов правильно подобрал лекарства, и через несколько дней кардиограмма нормализовалась.

Андропов, пролежав несколько месяцев в больнице, вернулся к работе и весной 1967 года считал себя здоровым человеком. Постепенно у него наладились отношения с Брежневым, который оценил его как знающего человека, незаменимого при сочинении различных выступлений. Первые годы на посту генерального секретаря Леониду Ильичу пришлось трудно. Он должен был выработать позицию относительно множества вопросов внутренней и международной жизни. В одиночку это была непосильная работа. Ему понадобились надежные люди, которым он мог бы доверить такую работу. Андропов вошел в их число.

Именно Андропову Брежнев доверил ключевой пост в государстве, сделал его в 1967 году председателем КГБ. А глава Комитета госбезопасности — личная номенклатура генерального секретаря, ни перед кем другим он не отчитывался.

Назначение было для Андропова сюрпризом. После разговора о новой должности Андропов вышел из кабинета Леонида Ильича совершенно ошарашенный. Александров-Агентов, находившийся в приемной генерального секретаря, спросил:

— Ну что, Юрий Владимирович, поздравить вас? Или как?

— Не знаю, — обреченно ответил он. — Знаю только, что меня еще раз переехало колесо истории.

В те годы перейти из секретарей ЦК в председатели КГБ считалось понижением. Хрущев сознательно понизил уровень ведомства госбезопасности, при нем председатель комитета Владимир Ефимович Семичастный был всего кандидатом в члены ЦК. Андропов в тот момент и не догадывался, что эта должность сделает его одним из самых влиятельных в стране людей и со временем приведет в кресло генерального секретаря.

Когда на заседании политбюро Брежнев предложил назначить Андропова председателем КГБ, Юрий Владимирович, еще не смирившийся с новой должностью, промямлил:

— Может быть, не надо этого делать? Я в этих вопросах не разбираюсь, и мне будет очень трудно освоить эту трудную работу.

Разумеется, его слова все пропустили мимо ушей. С основными членами политбюро Брежнев договорился заранее. Фигуры помельче не смели и слова сказать — раз генеральный секретарь решил, значит, так и будет.

По словам его верного помощника Крючкова, Андропов узнал, что станет председателем КГБ, только в тот день, когда ему было сделано такое предложение. Крючков считал, что Брежнев убрал Андропова из аппарата ЦК, дабы сделать приятное Косыгину. У главы правительства и Андропова отношения складывались крайне сложно.

Но Брежнев пересадил Андропова из ЦК в кресло председателя КГБ для того, чтобы сделать приятное не Косыгину, а себе самому. Леонид Ильич очень хорошо разбирался в людях, точно определял, кто ему лично предан, а кто — нет. Нелюбовь же Андропова к Косыгину Брежнева более чем устраивала.

Андропов не руководил крупной парторганизацией и не имел ни поддержки в стране, ни своего землячества. Всегда ощущал себя неуверенно. Одиночка в партийном руководстве. Это определяло его слабость. Но для Брежнева в 1967 году это было очевидным плюсом, ему и нужен был на посту председателя КГБ человек без корней и связей, без спаянной когорты, стоящей за ним.

Через месяц после назначения, 20 июня 1967 года, Андропова на пленуме ЦК избрали кандидатом в члены политбюро. Это был подарок Брежнева, компенсация за назначение, которого Андропов не хотел, и одновременно аванс на будущее.

— Мы делаем это, — объяснил Леонид Ильич на пленуме, — для повышения роли такого политического органа, каким является Комитет государственной безопасности.

Андропов стал верным соратником Брежнева, никогда не позволял себе усомниться в том, что именно Леонид Ильич должен руководить партией и государством. В результате Андропов провел на Лубянке пятнадцать лет — до 1982 года, поставив абсолютный рекорд среди хозяев Лубянки. И ушел из комитета на повышение.

Бывший член политбюро ЦК КПСС Вадим Медведев пишет, что Андропов верой и правдой служил Брежневу, отбивая малейшие попытки, в частности со стороны Косыгина, высказывать самостоятельные суждения. Во всех дискуссиях Андропов был всегда на стороне генерального секретаря и следил за тем, чтобы другие тоже были лояльны к Брежневу.

Виктор Гришин, член политбюро и первый секретарь Московского горкома: «Ко всем и ко всему Андропов относился недоверчиво, подозрительно. Сугубо отрицательное отношение у него было к тем, к кому не питал симпатий Брежнев…»

Почти каждый день Андропов появлялся в кабинете Брежнева с толстой папкой. Официальные бумаги поступали в ЦК через общий отдел. Но самые важные материалы Юрий Владимирович докладывал генеральному секретарю без свидетелей.

Все высшие чиновники исходили из того, что их кабинеты и телефонные разговоры прослушивают, и были очень осторожны, в кабинетах опасных разговоров не вели. В санатории «Барвиха» построили корпус для членов политбюро. Его обслуга обязана была докладывать сотруднику КГБ, который работал в санатории, абсолютно все, что им удавалось услышать и увидеть: как себя вел член политбюро на отдыхе, с кем встречался, что и кому говорил…

Генерал-лейтенант Юрий Васильевич Сторожев девять лет, с 1974 по 1983 год, возглавлял 9-е управление КГБ. Он рассказывал в интервью «Комсомольской правде»:

— Мне лично страшно не нравилось, что Шеварднадзе с Горбачевым устанавливали, скажем так, неформальные дружеские отношения. Но я не вмешивался, зная, что при всех их встречах присутствовал председатель КГБ Грузии Инаури. Он должен был обо всем докладывать Андропову. Я посчитал, что не мое это дело. Оказалось, зря…

Слова генерала Сторожева подтверждают, что по существу личная охрана членов политбюро присматривала за ними. А начальник 9-го управления информировал председателя КГБ о поведении руководителей партии и страны.

Виктор Гришин:

«Думаю, что в КГБ вели досье на каждого из нас, членов и кандидатов в члены политбюро ЦК, других руководящих работников в центре и на местах. Можно предположить, что с этим было связано одно высказывание в кругу членов политбюро Брежнева:

— На каждого из вас у меня есть материалы…

Прослушивались не только телефоны. С помощью техники КГБ знал все, что говорилось на квартирах и дачах членов руководства партии и правительства. Как-то в личном разговоре Андропов сказал:

— У меня на прослушивании телефонных и просто разговоров сидят молодые девчата. Им очень трудно иногда слушать то, о чем говорят и что делается в домах людей. Ведь прослушивание ведется круглосуточно…»

Когда Андропов разобрался в сложном хозяйстве КГБ, то из оперативно-технического управления вывел 2-й отдел, занимавшийся прослушиванием телефонов и помещений. Его преобразовали в самостоятельный 12-й отдел КГБ. Он подчинялся непосредственно председателю. Это лишний раз подчеркивало важность 12-го отдела, поскольку напрямую на Андропова выходила только разведка, 9-е управление (охрана высшего руководства страны), инспекция и секретариат.

Начальником оперативно-технического управления еще оставался ставленник Семичастного Отар Давидович Гоциридзе, бывший «комсомолец». И во главе 12-го отдела Андропов поставил своего секретаря Юрия Сергеевича Плеханова. Контролеры 12-го отдела, в основном женщины, владели стенографией и машинописью, их учили распознавать голоса прослушиваемых лиц.

Сотрудники КГБ утверждали, что им запрещено прослушивать телефоны и записывать разговоры сотрудников партийного аппарата. Но эти ограничения можно было легко обойти, когда, например, подслушивались телефоны тех, с кем беседовал сотрудник парторганов. Валентин Фалин вспоминает, как одного посла Андропов сделал невыездным, потому что тот в какой-то компании сказал, что «умный человек на Западе не пропадет». Андропову показали запись разговора, и он тут же принял решение не выпускать дипломата за границу.

Самому Фалину, когда он стал первым заместителем заведующего отделом внешнеполитической пропаганды ЦК, позвонил Андропов и потребовал убрать из аппарата консультанта отдела Португалова, потому что КГБ записал его «сомнительный» разговор с немецким собеседником.

— Я познакомился с записью, — уверенно сказал Андропов, — не наш он человек.

Николай Сергеевич Португалов — один из лучших знатоков немецкого языка — воспринимался как утонченный интеллектуал. Мало кто знал, что он на самом деле был кадровым сотрудником 1-го главного управления (внешняя разведка) КГБ. Это выяснилось, когда сам Португалов, уже много позже, выпустил в Германии мемуарную книгу. Николай Сергеевич работал в Бонне под прикрытием Агентства печати «Новости» и «Литературной газеты», когда Фалин был послом.

Валентин Михайлович ценил Португалова и, перейдя на работу в аппарат ЦК, взял его к себе. Если бы Португалов уходил в любое иное учреждение, его бы просто перевели в состав действующего резерва. Но по существовавшему тогда порядку в партийном аппарате сотрудники КГБ работать не могли. Так что пришлось Португалову ради службы в ЦК покинуть комитет. Фалин спас Португалова, поскольку чувствовал себя уверенно — ему симпатизировал Брежнев.

Смертельно опасно было высказываться о генеральном секретаре. Такие записи приносили Андропову, он сам их прослушивал и принимал решение. Знаю человека, который без объяснения причин при Брежневе был снят с высокой должности. Его вызвал заведующий отделом ЦК и сказал:

— Вам нужно перейти на менее видную работу.

— Почему? — задал он резонный вопрос. — В чем я виноват? Какие ко мне претензии?

Ответа не последовало. Заведующего отделом ЦК ни во что не посвятили, и он отвечал довольно глупо:

— Вы должны сами вспомнить, в чем вы провинились перед партией.

Человек был не просто снят с должности — ему вообще запретили заниматься любимым делом. Для него это был страшный удар. Он заподозрил, что это дело рук КГБ. Написал Андропову, которого знал, с просьбой объяснить: в чем причина?

Его пригласил начальник главного управления контрразведки, заместитель председателя КГБ, пожал руку, был необыкновенно любезен и торжественно произнес:

— Юрий Владимирович просил меня передать вам, что у Комитета государственной безопасности не было, нет и, надеемся, не будет к вам никаких претензий.

А после смерти Андропова помощник Черненко, занимавшийся этим делом, обнаружил, что виновником был КГБ, что приказ снять с должности отдал лично Юрий Владимирович. Чекисты записали его разговор, в котором этот человек с болью говорил, что ввод войск в Афганистан — преступление, что Брежнев в маразме и за страну стыдно. Андропов лично прослушал запись разговора, после чего позвонил отраслевому секретарю ЦК и дал указание убрать смельчака с работы. А потом разыграл целый спектакль, демонстрируя свою непричастность…

Андропов хотел знать все обо всех.

Первый заместитель министра иностранных дел Георгий Маркович Корниенко однажды приехал к председателю КГБ. Среди прочего он рассказал Андропову о том, что в Иране опубликованы документы из захваченного студентами американского посольства в Тегеране. Там были и присланные из центрального аппарата ЦРУ биографические справки о наиболее видных советских чиновниках.

Георгий Корниенко обнаружил справку и о себе. Со смехом заметил, что ЦРУ неважно работает — не знает, что он в юности служил в органах госбезопасности и имеет звание капитана.

«И вдруг я кожей почувствовал, что сказанное мною очень расстроило Андропова, — писал Корниенко, — оказалось, что он тоже не знал этой “детали” моей биографии. Сущий пустяк, но я понял, что ему был неприятен сам факт, что он, самый информированный человек в государстве, не знал чего-то о человеке, с которым имел дело в течение многих лет».

Председатель КГБ сердито выругался в адрес своих подчиненных:

— А мои говнюки не удосужились сказать мне об этом.

Андропов сразу обнаружил непорядок во вверенном ему хозяйстве: при Хрущеве чекистский аппарат слишком сократили! Его предшественники, Шелепин и Семичастный, расформировали местные органы госбезопасности там, где иностранных шпионов не было и быть не могло, где отсутствовали военные объекты, которые следовало охранять.

Андропов руководствовался иной логикой. Он не только хотел показать чекистам, что сделает все для усиления роли комитета и его процветания. Юрий Владимирович считал необходимым усиление контроля над всей страной, восстановление структуры, существовавшей при Сталине. Главное, что сделал Андропов в КГБ, — вернул ведомству всеобъемлющий характер. Компенсировал ущерб, нанесенный сокращениями, проведенными при Хрущеве, восстановил численность и затем еще больше увеличил аппарат комитета. Комитет вновь обрел ту тайную власть, которая была подорвана пренебрежительным отношением Хрущева к чекистам и их ведомству.

Из книги бывшего первого заместителя председателя КГБ Филиппа Денисовича Бобкова можно узнать, чем же занимались местные органы КГБ. К примеру: женщина села на скамейку, не подозревая, что рядом присел иностранный турист. Ее тут же занесли в картотеку: связь с иностранцем. А это означало ограничения в приеме на работу, запрет на выезд за границу.

Служивший в инспекции КГБ Иосиф Леган пишет о том, как бригада инспекторского управления приехала в Горьковскую область, чтобы проверить работу чекистов городка Дзержинский. Выяснилось, чем занимались местные чекисты, выполняя указание областного управления.

«Горотдел, — вспоминает Леган, — информировал горком партии, горисполком о сборе и вывозе на колхозные и совхозные поля куриного помета, ремонте тракторов и другой техники». Бригада пришла к выводу, что горотдел занимается «вопросами, которые не относились к компетенции органов государственной безопасности».

Начальник горьковского областного управления генерал-лейтенант Юрий Георгиевич Данилов с мнением столичных проверяющих не согласился. Он упрекал их в том, что они «не понимают политику партии в отношении развития сельского хозяйства»:

— Невывоз куриного помета с птицефабрики приводит к тому, что куры отравляются и подыхают, скорлупа яиц становится тонкой, из-за этого случается большой процент их боя…

Вот еще одна история. Первый секретарь Пермского обкома Борис Всеволодович Коноплев рассказывал, как для химического завода закупили оборудование в ФРГ. Установку оборудования должна была по контракту осуществить фирма-поставщик. Но визы западным немцам не дали. Решить вопрос, объяснил Борису Коноплеву заместитель министра химической промышленности, может только председатель КГБ Андропов.

Первый секретарь обкома в тот же день позвонил Юрию Владимировичу. Председатель КГБ обещал разобраться. На следующий день перезвонил Коноплеву:

— Согласия на приезд «фирмачей» дать не могу. Ты хорошо знаешь, в окружении каких предприятий и конструкторских бюро находится завод.

До Андропова КГБ был госкомитетом при Совете министров. Он добился повышения государственного статуса своего ведомства. 5 июля 1978 года указом президиума Верховного Совета СССР КГБ при Совете министров СССР был окончательно выведен из подчинения правительству, получил особый надведомственный статус и стал называться просто: КГБ СССР. Территориальные органы госбезопасности стали именоваться управлениями по краям и областям. Указания КГБ стали обязательными для всех учреждений страны.

Андропов восстановил все районные звенья госбезопасности, которые были расформированы его предшественниками, отделы госбезопасности на крупных предприятиях и в высших учебных заведениях. Юрий Владимирович заботился о материальном благополучии своих подчиненных, и они отвечали ему полнейшей преданностью. Но еще больше были благодарны за то, что вырос престиж комитета. Разговоры о том, что творила госбезопасность при Сталине, отошли в прошлое. В истории органов остался только светлый образ рыцаря революции Дзержинского.

Юрий Владимирович выступал редко, говорил спокойно и медленно. Абсолютное большинство его подчиненных никогда живьем председателя не видели. Им рисовался образ великого человека, сидящего где-то в поднебесье. Это подкреплялось сознанием собственной исключительности, причастности к чему-то секретному, недоступному другим. Хотя низовых сотрудников ни о чем особом не информировали. Начальство и не хотело, чтобы подчиненные знали что-то, выходящее за рамки их прямых обязанностей. Зато им платили неплохую зарплату, давали квартиры, продовольственные заказы, у КГБ были свои поликлиники, госпитали, ателье, дома отдыха и санатории, куда ездили практически бесплатно.

В КГБ при Андропове появилось большое количество генеральских должностей. В системе военной контрразведки почти все должности начальников отделов преобразовали в генеральские, такого не было даже во время войны. У Андропова четыре заместителя стали генералами армии. Это полководческое звание — не все знаменитые полководцы времен Великой Отечественной его получили, а на Лубянке звезды раздавались щедро.

Леонид Ильич полностью доверял Андропову. Тем не менее ввел в руководство КГБ группу генералов, которые имели прямой доступ к генеральному секретарю и докладывали ему обо всем, что происходит в комитете. Они следили за Юрием Андроповым и друг за другом. Таким образом Брежнев обезопасил себя от КГБ.

Главными ставленниками генерального секретаря в комитете были генерал Цинев, входивший в могущественный «днепропетровский клан», и генерал Цвигун, который работал с Леонидом Ильичом в Молдавии.

Семен Кузьмич Цвигун родился в Винницкой области. В 1937 году окончил исторический факультет Одесского педагогического института, год работал учителем, еще год директором школы в городе Кодыма Одесской области. В ноябре 1939 года его взяли в НКВД и послали работать в Молдавию. В начале войны он был сотрудником особого отдела на Южном фронте, в январе 1942 года его перевели в Смоленское областное управление НКВД, еще полгода он служил заместителем начальника особого отдела 387-й стрелковой дивизии на Сталинградском фронте. А в марте 1943 года его почему-то перебросили подальше от фронта — в розыскной отдел управления контрразведки СМЕРШ Южно-Уральского военного округа.

В 1946 году вспомнили, что Семен Кузьмич служил в Молдавии, и отправили в Кишинев заместителем начальника 2-го отдела Министерства госбезопасности Молдавии. Вскоре в Кишиневе появился Леонид Ильич. Это была удача для обоих. Цвигун стал преданным человеком Брежнева, и Леонид Ильич всячески его продвигал. В октябре 1951 года Цвигуна произвели в заместители министра. Он проработал в Кишиневе до августа 1955 года, когда его перевели первым заместителем в КГБ Таджикистана. Через два года сделали председателем республиканского комитета. Потом он возглавил КГБ Азербайджана.

Через несколько дней после назначения председателем КГБ, 23 мая 1967 года, Андропов сделал своим заместителем Семена Цвигуна, а на следующий день, 24 мая, членом коллегии КГБ утвердили начальника военной контрразведки Георгия Цинева.

Георгий Карпович Цинев родился в Екатеринославе (Днепропетровск) по соседству с Брежневым. Они были почти ровесниками. Цинев окончил в Днепропетровске металлургический институт. После института недолго работал на заводе имени Карла Либкнехта в Нижнеднепропетровске. Как и Брежнев, перешел на партийную работу. В 1939 году его поставили заведовать отделом металлургической промышленности Днепропетровского горкома, потом избрали первым секретарем райкома, а затем сделали секретарем горкома по кадрам. А секретарем обкома был Леонид Ильич Брежнев…

В 1941 году они оба ушли на фронт. Цинева назначили комиссаром артиллерийского полка, потом он стал заместителем начальника политуправления Калининского фронта, начальником политотдела различных армий. С 1945 года служил в Союзнической комиссии по Австрии начальником экономического отдела, в 1950-м стал заместителем верховного комиссара от Советского Союза.

В 1951 году Цинев поступил в Военную академию Генерального штаба. Закончил он академию уже после смерти Сталина и ареста Берии. Когда МВД очищали от бериевских кадров, Цинева как опытного политработника распределили в военную контрразведку. Он уехал в Берлин начальником особого отдела Группы советских войск в Германии, где провел пять лет. Два года он руководил Военным институтом КГБ, а с октября 1960 года служил в 3-м управлении Комитета госбезопасности.

Генерал-лейтенант Цинев жаждал повышения, и Андропов освободил ему должность начальника 2-го главного управления (контрразведка). А на свое место в военной контрразведке Цинев посадил Виталия Васильевича Федорчука. Тот проработал в 3-м главном управлении до 1970 года, когда его назначили председателем КГБ Украины.

Зять Брежнева Юрий Михайлович Чурбанов вспоминает, что Цвигун и Цинев часто бывали на даче у Брежнева: «Они пользовались особым расположением Леонида Ильича».

«Цвигун — рослый, несколько полноватый, с приятными чертами лица, — пишет генерал Борис Гераскин. — В действиях медлительный, сдержанный, говорил с заметным украинским акцентом… В отношениях с подчиненными нередко лукавил: в глаза говорил одно, а делал другое.

Цинев, в противоположность Цвигуну, невысокого роста, обыденной внешности, всегда с наголо бритой головой. Человек живого ума, не лишенный проницательности, весьма энергичный и подвижный. В нем уживались простота, доступность и обманчивая открытость с капризностью, непредсказуемостью, восприимчивостью к сплетням, властолюбием и болезненным стремлением постоянно быть на виду… Цинев никогда ничего не забывал, глубоко таил в себе недоброжелательство и всегда находил возможность свести личные счеты».

Цинев контролировал 9-е управление КГБ и, как говорят, ведал прослушиванием высших государственных чиновников. Когда в 1982 году, после смерти Суслова, Андропов перейдет в ЦК, он будет пребывать в уверенности, что теперь и его подслушивают.

Андропов мирился с тем, что два его заместителя пересказывают Брежневу все, что происходит в комитете. Цинев с Цвигуном следили за тем, кого принимал Андропов, и без приглашения являлись к нему в кабинет на третьем этаже с высоким потолком и бюстом Дзержинского, когда к председателю приезжали такие влиятельные люди, как министр обороны Дмитрий Устинов или начальник 4-го главного управления при Министерстве здравоохранения академик Евгений Чазов.

Андропов понимал, что за каждым его шагом присматривают. Он вроде бы неплохо относился к своему бывшему подчиненному по отделу ЦК Александру Евгеньевичу Бовину. Но когда КГБ перехватил письмо Бовина, который жаловался, что вынужден тратить свой талант на службу ничтожествам (то есть в первую очередь генеральному секретарю), Юрий Владимирович поспешил доложить о письме Брежневу.

Еще один бывший подчиненный Андропова по ЦК Георгий Арбатов пытался разубедить председателя КГБ — зачем нести письмо генеральному? Юрий Владимирович объяснил:

— А я не уверен, что копия этого письма уже не передана Брежневу. Ведь КГБ — сложное учреждение, и за председателем тоже присматривают. Найдутся люди, которые доложат Леониду Ильичу, что председатель КГБ утаил нечто, касающееся лично генерального секретаря.

Бовина убрали из аппарата ЦК.

«Андропов мог расположить к себе собеседника, — вспоминал Георгий Арбатов. — Не знаю случаев, когда бы он сознательно сделал подлость. Но оставить в беде, не заступиться за человека, даже к которому хорошо относился, Андропов мог.

Одна из его негативных черт — это нерешительность, даже страх, нередко проявлявшийся не только в политических делах, но и когда надо было отстаивать людей, тем более идеи… Мне кажется, Юрий Владимирович сам в глубине души это осознавал. И пытался найти себе какое-то оправдание. Такие компромиссы, уступки, уход от борьбы он прежде всего оправдывал соображениями “тактической необходимости”…»

Генерал Вадим Кирпиченко писал, что постоянное присутствие рядом Цвигуна и Цинева ставило Андропова в сложное положение. Он должен был на них оглядываться, искать к ним особые подходы, заниматься дипломатией вместо того, чтобы требовать результатов в работе. Они оба что-то постоянно докладывали лично Брежневу. Это ставило Андропова в неудобное и щекотливое положение. Иногда Андропов жаловался на условия, в которых ему приходится работать… Но Юрий Владимирович терпел, он не позволил себе поссориться со своими опасными заместителями.

«Андропов, — считает Чазов, — избрал самый верный путь — он сделал и Цвигуна, и Цинева своими самыми близкими помощниками, постоянно подчеркивая свое уважение к ним и дружеское расположение. Уверен в том, что Брежнев высоко ценил и по-своему любил Андропова, определенное значение имело и мнение двух его доверенных людей».

При этом Цвигун и Цинев между собой не ладили, особенно после того, как Цвигун стал первым заместителем председателя КГБ. Цинев завидовал. Это тоже устраивало Брежнева.

Благодушный по характеру Цвигун никого особо не обижал, поэтому оставил по себе неплохую память. Семен Кузьмич увлекся литературным творчеством. Жена Цвигуна писала прозу под псевдонимом Розалия Ермольева, и он тоже захотел литературной славы. Сначала появились документальные книги о происках империалистических врагов, а потом романы и киносценарии под прозрачным псевдонимом С. Днепров. Осведомленные люди даже называли имена профессиональных писателей, которые «помогали» Цвигуну в литературном творчестве. Уверяют, что киносценарии за него сочинял Вадим Трунин, автор замечательного «Белорусского вокзала».

Книги Семена Кузьмича немедленно выходили в свет, а сценарии быстро воплощались в полнометражные художественные фильмы. Большей частью они были посвящены партизанскому движению, и самого Цвигуна стали считать видным партизаном, хотя войну он провел в тылу. В фильмах, поставленных по его сценариям, главного героя, которого Цвигун писал с себя, неизменно играл Вячеслав Тихонов. Семен Кузьмич ничем не был похож на популярного артиста, кумира тех лет, но, вероятно, в мечтах он видел себя именно таким…

Цвигун (под псевдонимом «генерал-полковник С. К. Мишин») был и главным военным консультантом знаменитого фильма «Семнадцать мгновений весны», поставленного Татьяной Лиозновой по сценарию Юлиана Семенова. Олег Табаков, блистательно сыгравший в фильме «Семнадцать мгновений весны» роль начальника германской внешней разведки Вальтера Шелленберга, рассказывал потом, что после просмотра картины Андропов отвел его в угол и укоризненно прошептал:

— Олег, так играть безнравственно…

Андропов любил в разговорах с сотрудниками поругать какого-то начальника среднего звена, ожидая, что в ответ скажет собеседник. Наверное, он нуждался в дополнительной информации о тех людях, которые стояли вокруг него. Это еще раньше подметил один его бывший подчиненный Федор Михайлович Бурлацкий: Юрий Владимирович хотел знать все о людях, с которыми работал, и выслушивал любую информацию о них, от кого бы она ни исходила.

В августе 1967 года в одну из суббот дежуривший всю ночь полковник Эдуард Болеславович Нордман из 2-го главного управления был вызван в приемную председателя — дать справку. Дежурный секретарь, тогда еще подполковник Юрий Сергеевич Плеханов, записал его сообщение и доложил Андропову. Тот пожелал лично поговорить с офицером. Распорядился принести чай и стал задавать вопросы о ситуации в главном управлении контрразведки. Нордман вспоминал, что он почувствовал себя неудобно — каково ему, полковнику, давать оценки генералам. Но Андропов ему сказал:

— Мы разговариваем как коммунист с коммунистом, а не как начальник с подчиненным.

И Нордман сказал, что думает о ситуации во втором главке.

Начальником секретариата Андропова стал его давний сотрудник Владимир Александрович Крючков. Он работал у Андропова еще в посольстве в Будапеште. Андропов уехал в Москву в 1957 году. А Крючков остался в посольстве. Но Юрий Владимирович не забыл подающего надежды сотрудника. Через два года он, освоившись и пустив корни на Старой площади, пригласил Крючкова к себе: ему было приготовлено место референта в секторе Венгрии и Румынии отдела ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран.

В 1963 году Крючков стал заведующим сектором, а в 1965-м поднялся еще на одну ступеньку и наконец занял ту должность, к которой он более всего был расположен: стал помощником секретаря ЦК Андропова. Он последовал за Андроповым в КГБ буквально через два дня. Он уже четыре года был помощником у Юрия Владимировича, и Андропов к нему привык. Крючков сначала получил прежнюю должность помощника, но уже в начале июля был назначен начальником секретариата председателя.

Кабинет Крючкова на третьем этаже находился прямо напротив председательского, приемная у них была общая. Владимир Александрович всегда был под рукой, готовый дать справку, напомнить, выполнить любое указание, проследить за движением бумаг.

Старательный, педантичный, услужливый и безотказный исполнитель с прекрасной памятью, он стал идеальным канцеляристом. Генерал-майор Крючков произвел сильнейшее впечатление на будущего начальника разведки Леонида Владимировича Шебаршина, который пришел с просьбой найти документ, переданный Андропову.

«Владимир Александрович удивил меня своей памятью, — писал Шебаршин. — Услышав название документа, попавшего к нему несколько месяцев назад, он немедленно открыл сейф и из толстенной пачки бумаг сразу же достал именно то, что требовалось. Мне показалось, что я имею дело с человеком в какой-то степени необыкновенным».

9 августа 1971 года Крючков перешел в разведку. Андропов назначил его первым заместителем начальника 1-го главного управления.

Крючкова ждала большая самостоятельная работа, пост первого зама был шагом к еще бо?льшим должностям. Но переход в разведку дался Крючкову трудно. Он вспоминал, как ему было «не по себе от мысли, что работать придется на некотором удалении» от Юрия Владимировича. Но Андропов уже принял решение.

К тому времени они трудились вместе семнадцать лет. Крючков боготворил начальника, привык к роли первого помощника, а тут предстояло самому принимать решения. Но Владимир Александрович нашел выход. Его сотрудники быстро заметили, что он по каждой мелочи советовался с Андроповым. Руководитель советской разведки по характеру, образу мышления и поведения так и остался помощником.

В последних числах декабря 1974 года Брежнев согласился с предложением Андропова утвердить Владимира Александровича Крючкова начальником 1-го главного управления и одновременно заместителем председателя КГБ.

Андропов сменил по существу все руководство комитета, в том числе, конечно же, и начальника 9-го управления — личной охраны генерального секретаря и политбюро.

Начальник «девятки» подчинялся непосредственно генеральному секретарю, получал от него приказания и по собственному разумению информировал об этом председателя КГБ. Начальнику 9-го управления подчинялся Кремлевский полк. Набирали в него только славян и только выходцев из рабоче-крестьянских семей. Подающих надежды отправляли в школу прапорщиков, после чего доверяли охрану объектов. Наиболее способных учили и брали в личную охрану.

Начальником управления кадров КГБ 21 июля 1967 года утвердили второго секретаря Днепропетровского обкома компартии Украины Виктора Михайловича Чебрикова. Он вспоминал, как его неожиданно вызвали в Москву, ничего не объяснив. Иван Васильевич Капитонов, секретарь ЦК по кадрам, привел приятно удивленного секретаря к Брежневу. Тот прочитал анкету Чебрикова, которая ему понравилась, как-никак выходец из Днепропетровска, задал несколько вопросов о делах в области и сказал:

— Юрия мы направили в КГБ. Нужно несколько человек, чтобы помочь ему и укрепить органы.

21 июля постановлением Совета министров Чебриков был утвержден членом коллегии КГБ, через три дня приказом по КГБ назначен начальником управления кадров. Только формально его новый пост казался невысоким — начальник управления в одном из ведомств. В реальности главный кадровик КГБ — ключевая должность. Недаром на него выразил желание взглянуть сам Брежнев. Одновременно прислали в КГБ еще несколько партийных работников из разных областей и с разных должностей.

Чебриков был строгим, твердым, исполнительным, пунктуально соблюдающим партийные каноны работником. Его бывший охранник рассказал «Парламентской газете»: «Это был жесткий армейский человек. Строгий начальник. Никаких вопросов, сантиментов — только служба, устав и инструкции». Подчиненным общение с ним едва ли доставляло удовольствие.

— Чебриков скучный был человек, — вспоминает генерал Виктор Валентинович Иваненко, который служил в инспекторском управлении КГБ, — ни одного свежего слова от него добиться было невозможно. На совещании у него люди тосковали, выходили из его кабинета с пустой головой…

Зато начальству главный кадровик нравился. Виктор Михайлович пришелся по душе Андропову своей надежностью и исполнительностью. Чебрикова как днепропетровца считали брежневским человеком, на самом деле он был душой и телом предан Андропову. Он не претендовал на лидерство, не примеривался к председательскому креслу и не занимался интригами.

У Цвигуна и Цинева был прямой контакт с генеральным секретарем, и они Андропову много крови попортили. Филипп Денисович Бобков — еще одна заметная фигура в КГБ — сам по себе был сильной личностью, а Чебриков никакой опасности для Андропова не представлял. Юрий Владимирович это оценил, привык полностью на него полагаться и через год, в сентябре 1968-го, произвел его в заместители председателя.

Юрий Владимирович, конечно же, нуждался в разных людях. Но на примере Чебрикова и Крючкова можно попытаться понять, какие качества он ценил более всего. Общим у Крючкова и Чебрикова были исполнительность и преданность. В окружение Андропова входили более сильные фигуры, более яркие интеллектуалы, более умелые профессионалы. Но на первые роли он выдвигал именно Чебрикова и Крючкова.

Все кадровики были недавними партийными работниками, причем именно вторыми секретарями, которые по распределению обязанностей ведали организационно-кадровыми вопросами. Это был один из способов контроля партийного аппарата над чекистами. Приходящие со стороны партийные секретари были чужаками в КГБ и должны были присматривать за тем, что происходило внутри системы госбезопасности.


Пятое управление

Андропов расширил сеть местных органов КГБ и образовал новые управления в центральном аппарате, чтобы надежнее охватить все стороны жизни страны. Но он сразу выделил главное с его точки зрения звено — контроль над духовным состоянием общества.

Через полтора месяца после прихода на Лубянку, 3 июля 1967 года, Андропов отправил записку в ЦК, в которой живописал действия подрывных сил, направленных «на создание антисоветских подпольных групп, разжигание националистических тенденций, оживление реакционной деятельности церковников и сектантов».

Новый председатель КГБ сигнализировал о том, что «под влиянием чуждой нам идеологии у некоторой части политически незрелых советских граждан, особенно из числа интеллигенции и молодежи, формируются настроения аполитичности и нигилизма, чем могут пользоваться не только заведомо антисоветские элементы, но также политические болтуны и демагоги, толкая таких людей на политически вредные действия».

Андропов предложил создать в центре и на местах подразделения, которые сосредоточились бы на борьбе с идеологическими диверсиями.

17 июля 1967 года политбюро предложение Андропова поддержало:

«Создать в Комитете госбезопасности при Совете Министров СССР самостоятельное (пятое) Управление по организации контрразведывательной работы по борьбе с идеологическими диверсиями противника. В КГБ республик, УКГБ по краям и областям иметь соответственно пятые Управления-отделы-отделения…»

С мая 1969 года 5-е управление возглавил Филипп Денисович Бобков. Он проработает в управлении много лет и со временем станет генералом армии и первым заместителем председателя КГБ.

Георгий Арбатов пишет, что Андропов был доволен своей идеей, с радостью говорил:

— Работу с интеллигенцией я вывел из контрразведки. Нельзя же относиться к писателям и ученым как к потенциальным шпионам. Теперь все будет иначе, делами интеллигенции займутся иные люди, и упор будет делаться прежде всего на профилактику, на предотвращение нежелательных явлений.

Юрий Владимирович обладал замечательным умением приспосабливаться к собеседнику. Он так ловко вел беседу, что разные люди, часто с противоположными политическими взглядами, искренне считали председателя КГБ своим единомышленником.

Очень хорошо помню рассказ своего отца после встречи с Андроповым. Решив конкретный вопрос, Юрий Владимирович завел разговор на общие темы. Отец мой, человек очень откровенный и открытый, заговорил о том, что нужны перемены. Почему бы на выборах выдвигать не одного кандидата в депутаты (это же чистой воды профанация!), а как минимум двоих? Как раз готовились очередные выборы в Верховный Совет…

Андропов слушал его очень внимательно и, услышав эти слова, переспросил:

— Значит, вы тоже так считаете?

Отец ушел от Андропова воодушевленный и уверенный в том, что нашел в лице Юрия Владимировича единомышленника. Потом выяснилось, что председатель КГБ считал любые политические реформы смертельно опасными для социалистического общества…

Нечего удивляться, что 5-е управление КГБ приняло на себя функции политической полиции. Вот одна из первых акций новой структуры — записка в ЦК КПСС от 30 августа 1967 года:

«Комитет госбезопасности при Совете Министров СССР располагает данными, что доктор философских наук, завкафедрой философского факультета МГУ Зиновьев Александр Александрович, 1922 года рождения, в период 1957–1958 годов принимал участие в сборищах молодых специалистов-философов, на которых он выступал с отрицательными взглядами по отдельным вопросам теории марксизма-ленинизма.

В сентябре 1960 года в Москве в качестве автотуриста находился профессор Колумбийского университета Кляйн, который привез и вручил Зиновьеву письмо от американца Коми Дэвида. Кляйн и Коми известны органам госбезопасности как лица, принимавшие непосредственное участие в обработке и вербовке советских граждан для работы на американскую разведку.

Анализ письма, добытого оперативным путем, показывает, что в нем затронуты вопросы, выходящие за рамки переписки научного характера. В частности, автор письма интересовался состоянием в СССР логики как науки, выяснял отношение Зиновьева к теории марксизма-ленинизма, просил установить работающих в советских научных учреждениях отдельных ученых и сообщить, над чем они работают.

Ответ на письмо, переданный Зиновьевым Кляйн, был обнаружен в специально оборудованном тайнике в машине американца. С 1960 по 1965 год Зиновьев имел переписку с Кляйн и Коми, систематически посылал им советские издания по философской литературе.

В прошлом Зиновьев злоупотреблял спиртными напитками, на почве чего в его семье возникали ссоры. В настоящее время с женой Зиновьев находится в разводе».

Это совершенно жалкий донос, достойный пера коллеги-завистника, а не огромного учреждения, каким был Комитет госбезопасности. Но таков был реальный уровень работы 5-го управления. Причем документ свидетельствует о масштабах слежки и агентурного аппарата, потому что философу Зиновьеву припоминались высказывания десятилетней давности. Становилось очевидным, что каждый контакт советского человека с иностранцем фиксировался и рассматривался как преступный…

Александр Зиновьев был старшим научным сотрудником в Институте философии АН и заведовал кафедрой логики в Московском университете. Действия чекистов сыграли свою роль в том, что философ окончательно разошелся с существующей системой. В 1976 году за границей появилась его самая известная книга «Зияющие высоты» — резкая по тону сатира на советскую систему. В 1978 году он эмигрировал. После перестройки вернулся, его много издавали, книги Зиновьева пользовались большим успехом…

Юрий Владимирович Андропов никогда не работал на производстве, ничего не создавал собственными руками. Ни экономики, ни реальной жизни не знал. Уверенно чувствовал себя только в сфере идеологии. Поэтому занимался интеллигенцией, художественной и научной, пытался влиять на ситуацию в литературе и искусстве.

«Это подтверждает мою старую мысль о нереальности реальной жизни и всевластии литературы, которая вовсе не воспроизводит, не отражает, а творит действительность, — пометил в дневнике писатель Юрий Маркович Нагибин. — Иной действительности, кроме литературной, нет. Вот почему наше руководство стремится исправить литературу, а не жизнь. Важно, чтоб в литературе все выглядело хорошо, а как было на самом деле, никого не интересует».

14 ноября 1967 года Андропов отправил в ЦК записку о настроениях среди интеллигенции, которую тоже иначе чем доносом не назовешь:

«По поступившим в Комитет государственной безопасности данным, группой ученых и представителей творческой интеллигенции в количестве свыше 100 человек подписан документ, в котором преднамеренно искажается политика нашей партии и государства в области печати, ставится вопрос об отмене цензуры и упразднении Главлита, провозглашается по существу ничем не ограниченное право любого лица, группы лиц издавать любые печатные издания, осуществлять постановку спектаклей, производство и демонстрацию кинофильмов, устраивать выставки и концерты, осуществлять радио— и телепередачи.

В числе подписавших академики Леонтович, Сахаров, Капица, Кнунянц, писатели Костерин, Каверин, Копелев, композиторы Пейко, Леденев, Каретников, художники Биргер, Жилинский и другие. Указанный документ адресован президиуму Верховного Совета СССР. Копия документа, добытая принятыми нами мерами, направляется в порядке информации.

Комитетом принимаются дополнительные меры для пресечения деятельности организаторов указанного документа».

Как ловко набивали себе цену чекисты! Подписавшие этот документ его нисколько не скрывали, напротив, законопослушно передали в президиум Верховного Совета. Никакой нужды добывать этот документ «чекистскими методами» не было. И вообще, зачем «пресекать» деятельность уважаемых людей, многие из которых сделали для родины много больше, чем все преследовавшие их службы? Они не предлагали ничего, что выходило бы за рамки конституции.

Обращение это никак нельзя было подвести под определение «идеологическая диверсия». Так что, строго говоря, КГБ вышел за пределы своей компетенции. Но именно этим и хотел заниматься Андропов: выжигать всякое инакомыслие, тем более если оно высказывается публично. При Андропове начался расцвет политической полиции. Создание отдельного управления, как следовало ожидать, увеличило число дел против интеллигенции. Чекисты, освобожденные от необходимости искать шпионов, которых на такой большой комитет все равно не хватало, рьяно взялись за интеллигенцию.

Чем действительно занималось 5-е управление? Оно не только следило за настроениями интеллигенции, окружив заметных людей своими информаторами, но и пыталось влиять на процессы в творческой среде.

7 сентября 1970 года Андропов отправил в ЦК письмо:

«В Комитет госбезопасности поступили материалы о настроениях поэта А. Твардовского. В частной беседе он заявил:

“Стыдно должно быть тем, кто сегодня пытается обелить Сталина, ибо в душе они не знают, что творят. Да, ведают, что творят, но оправдывают себя высокими политическими соображениями: этого требует политическая обстановка, государственные соображения!.. А от усердия они и сами начинают верить в свои писания. Вот увидите, в конце года в “Литературной газете” появится обзор о “Новом мире”: какой содержательный и интересный теперь журнал! И думаете, не найдутся читатели, которые поверят? Найдутся. И подписка вырастет. Рядовой, как любят говорить, читатель, он верит печатному слову. Прочтет десять статей насчет того, что у нас нет цензуры, а на одиннадцатой поверит…”

Сообщается в порядке информации».

Что такого особенного сказал Александр Трифонович Твардовский, автор «Тёркина», любимый страной, подлинно народный поэт, чтобы его слова записывали чекисты и докладывали в ЦК? Ничего, но он в опале, вынужден оставить свое любимое детище — журнал «Новый мир» и включен в число тех, за кем следят.

20 февраля 1972 года, накануне приезда в Москву известного немецкого писателя Генриха Белля, Андропов отправил в ЦК записку с рекомендацией «поручить секретариату Союза писателей СССР провести с Беллем беседу, в процессе которой рассказать ему о распространяемых Солженицыным слухах…»

С какой стати КГБ дает указания Союзу писателей? Фактически чекисты берут на себя роль ЦК. Но даже в партийном аппарате никто не смеет возразить.

Следили за классиком русской литературы Леонидом Максимовичем Леоновым. Он придерживался вполне ортодоксальных взглядов. Чем же он привлек внимание чекистов?

8 июля 1973 года Андропов доносил в ЦК:

«Среди окружения видного писателя Л. Леонова стало известно, что в настоящее время он работает над рукописью автобиографического характера, охватывающей события периода коллективизации, голода 1933 года, которая якобы не предназначена для публикации.

Одна из глав рукописи называется “Обед у Горького”, где описывается встреча М. Горького с И. В. Сталиным и К. Е. Ворошиловым, на которой присутствовал и автор произведения. Характеризуя участников встречи в основном положительно, Леонов отмечает вместе с тем проявлявшиеся у И. В. Сталина элементы подозрительности, а К. Е. Ворошилова изображает несколько ограниченным человеком. Автор также выступает против появляющихся, по его мнению, тенденций предать забвению понятия “русское”, “русский народ”, “Россия”».

Иначе говоря, само по себе намерение Леонова написать книгу о Сталине и других давно умерших советских вождях вызывало подозрение и желание помешать писателю.

Подготовленные пятым управлением материалы — это прямые доносы на мастеров литературы и искусства, которые «подрывают авторитет власти». Поносились спектакли театра на Таганке, театра имени Ленинского комсомола — за «двусмысленность», за попытки в «аллегорической форме высмеять советскую действительность». КГБ раздражало даже то, что «моральная неустойчивость отдельных людей стала весьма желательной темой некоторых работников кино и театров».

Вот отрывки из служебных записок Комитета госбезопасности:

«Вызывает серьезные возражения разноречивое изображение на экране и в театре образа В. И. Ленина. В фильме “На одной планете”, где роль Ленина исполняет артист Смоктуновский, Ленин выглядит весьма необычно: здесь нет Ленина-революционера, есть усталый интеллигент…»

«Трудно найти оправдание тому, что мы терпим по сути дела политически вредную линию журнала “Новый мир”… Критика журнала “Юность” по существу никем не учитывается, и никто не делает из этого необходимых выводов. Журнал из номера в номер продолжает публиковать сомнительную продукцию…»

Разве Комитету госбезопасности было поручено давать оценки театрам и литературным журналам? Но КГБ именно так понимал свою роль. Шпионов было немного, и содержать ради них такой огромный аппарат было бы нелепо. Андропов и 5-е управление считали, что главная угроза для партийного аппарата и всей социалистической системы исходила от свободного слова.

7 февраля 1969 года Юрий Владимирович доложил в ЦК о распространении «внецензурной литературы», получившей название «самиздата»:

«В последние годы среди интеллигенции и молодежи распространяются идеологически вредные материалы в виде сочинений по политическим, экономическим и философским вопросам, литературных произведений, коллективных писем в партийные и правительственные инстанции, в органы суда и прокуратуры, воспоминаний ”жертв культа личности”…»

Казалось бы, что же дурного в том, что молодежь задумывается над важнейшими вопросами бытия, интересуется собственной историей, обращается с вопросами к власти?

Но Андропов был уверен, что распространение подобной литературы «наносит серьезный ущерб воспитанию советских граждан, особенно интеллигенции и молодежи… Значительное число причастных к деятельности “самиздата” лиц профилактировано с помощью общественности. Несколько злостных авторов и распространителей документов, порочащих советский государственный и общественный строй, привлечены к уголовной ответственности».

1 июля 1972 года — очередной донос Андропова в ЦК:

«Комитет госбезопасности располагает данными об идейно-ущербной направленности спектакля “Под кожей статуи Свободы” по мотивам произведений Е. Евтушенко, готовящегося к постановке Ю. Любимовым в Московском театре драмы и комедии. Общественный просмотр спектакля состоялся 12 июня 1972 года.

По мнению ряда источников, в спектакле явно заметны двусмысленность в трактовке социальных проблем и смещение идейной направленности в сторону пропаганды “общечеловеческих ценностей”. Как отмечают представители театральной общественности, в спектакле проявляется стремление режиссера театра Любимова к тенденциозной разработке мотивов “власть и народ”, “власть и творческая личность” в применении к советской действительности…»

При этом в личном общении с творческими людьми председатель КГБ желал казаться человеком либеральным и отказывался признать, что комитет кому-то что-то запрещает.

— У меня однажды была личная встреча с Андроповым, — рассказывал Евгений Александрович Евтушенко в интервью «Московскому комсомольцу». — Я был приглашен в Америку. В Союзе писателей мне сказали, что КГБ возражает. Мне очень хотелось поехать. Я позвонил в приемную Андропова и попросился на прием. Через несколько дней он принял меня.

Евтушенко пожаловался председателю Комитета госбезопасности, что его не пускают в Соединенные Штаты, ссылаясь на мнение КГБ. Андропов стал возмущаться:

— Какие же трусы в вашем Союзе писателей! Ничего не могут решить сами. Мы тут занимаемся вопросами государственной безопасности, а они хотят взвалить на наши плечи такие мелкие вопросы. Мы не возражали против вашей поездки. Это они для вас придумали, чтобы самооправдаться.

После этих слов, вспоминал Евтушенко, ему показалось, что сейчас Андропов снимет трубку, позвонит в Союз писателей и устроит разнос перестраховщикам и трусам. Однако он этого не сделал. Вместо этого Андропов перевел разговор на другую тему:

— Кстати, хочу поделиться с вами своим первым впечатлением о вас. Впервые я увидел вас на встрече с Хрущевым. Я обратил внимание на ваши глаза. Они напомнили мне глаза мальчиков из клуба Петефи, которые вешали коммунистов в пятьдесят шестом…

Евтушенко встал:

— Я никогда никого не хотел вешать. Моя мама коммунистка, однако она одна из честнейших людей…

20 декабря 1980 года председатель КГБ Андропов доложил в ЦК, что некоторые московские студенты намереваются провести митинг в память замечательного музыканта Джона Леннона из всемирно любимой группы «Битлз».

Никакого отношения к политике желание студентов выразить любовь к известной музыкальной группе не имело. Но как любое несанкционированное мероприятие считалось опасным для советской власти. Поэтому, успокоил Андропов товарищей по политбюро, Комитетом госбезопасности «принимаются меры по выявлению инициаторов этого сборища и контролю над развитием событий».

13 июля 1981 года Андропов информировал коллег по политбюро:

«По полученным от оперативных источников данным, главный режиссер Московского театра драмы и комедии на Таганке Ю. Любимов при подготовке нового спектакля об умершем в 1980 году актере этого театра В. Высоцком пытается с тенденциозных позиций показать творческий путь Высоцкого, его взаимоотношения с органами культуры, представить актера как большого художника-“борца”, якобы “незаслуженно и нарочито забытого властями”…

Мероприятия, посвященные памяти актера в месте захоронения на Ваганьковском кладбище в г. Москве и в помещении театра по окончании спектакля могут вызвать нездоровый ажиотаж со стороны почитателей Высоцкого из околотеатральной среды и создать условия для возможных проявлений антиобщественного характера».

Бывшие руководители 5-го управления любят рассказывать, что они занимались аналитической работой, изучали процессы, происходившие в обществе, пытались решать сложнейшие национальные проблемы. Но документы свидетельствуют, что занимались они мелкой полицейской работой.

Многие документы 5-го управления КГБ преданы гласности, и можно непредвзято судить о том, чем оно занималось в реальности. В одном из отчетов сообщалось, например, о том, что 5-е управление собирало материалы на драматурга Виктора Розова и философа Юрия Карякина, включило в состав олимпийской делегации СССР шестнадцать агентов (агентов! не охранников, то есть заботилось не о безопасности спортсменов, а собиралось следить за ними), получило информацию об обстановке в семье композитора Дмитрия Шостаковича и материалы об идейно незрелых моментах в творчестве писателя-сатирика Михаила Жванецкого, завело дело на выдающегося ученого-литературоведа Сергея Аверинцева, проверило советских граждан, которые имели контакты со Святославом Рерихом во время его приезда в СССР…

К успехам 5-го управления причислялось и то, что юную спортсменку, которая должна была поехать на матч в ГДР, не пустили туда, потому что она проговорилась, что хотела бы выйти замуж за иностранца… Кроме того, говорилось в том же документе, проверены абитуриенты, поступающие в Литературный институт имени М. Горького. На основе компрометирующих материалов к сдаче экзаменов не допущено несколько человек.

Главный режиссер Театра имени Ленинского комсомола Марк Анатольевич Захаров рассказывал в газетном интервью, как в 1983 году театр поехал в Париж со спектаклем «Юнона и Авось». По Парижу артисты ходили только пятерками, в каждой пятерке свой руководитель. Примерно за неделю до возвращения к Захарову явился сотрудник КГБ, приставленный к артистам. В гостинице он разговаривать отказался, сказал, что могут подслушать вражеские спецслужбы. Они долго ходили по Булонскому лесу, и чекист показывал главному режиссеру список артистов, которые могут остаться во Франции. Захаров его убеждал, что никто оставаться не собирается, и оказался прав…

Я хорошо помню, как в те времена в особняке Союза писателей РСФСР на Комсомольском проспекте собрали «актив», и полковник из 5-го управления с гневом рассказывал об отдельных представителях творческой интеллигенции, которые продались Западу. Самое большое возмущение вызывал пианист Владимир Фельцман, согласившийся играть в резиденции американского посла в Москве. Писатели были признательны полковнику за доверие и откровенность и просили о самом тесном сотрудничестве и взаимодействии.

Это были правильные писатели.

Неправильные думали и говорили о гибельных процессах в советском обществе.

«В брежневский застойный период, — считает академик Вячеслав Всеволодович Иванов, сын известного революционными пьесами писателя, — очень много было сделано для разрушения общественной морали, обесценивания духовных ценностей. У власти стояли циники, у которых просто не было никакой сознательной идеологии, никаких убеждений — ни коммунистических, ни каких-либо иных. Была опора на тайную полицию как на единственный аргумент. Было политическое лицемерие, набор выхолощенных якобы коммунистических штампов, подавление инакомыслия.

И это лицемерие, этот цинизм разрушили и существовавший в стране режим, и саму страну, какой она существовала в качестве СССР…»

Сколько же в стране было диссидентов, с которыми сражался огромный аппарат госбезопасности?

В 1976 году отбывал наказание 851 политический заключенный, из них 261 человек сидели за антисоветскую пропаганду. В стране насчитывалось 68 тысяч (!) «профилактированных», то есть тех, кого вызывали в органы КГБ и предупреждали, что в следующий раз их уже вызовет следователь и предъявит обвинение, за этим последуют суд и лагерь. Предупреждено, докладывал председатель КГБ, появление 1800 антисоветских групп и организаций — с помощью агентуры. Иначе говоря, в стране многие тысячи готовы были действовать против советской власти?

Диссидентов сажали по двум статьям Уголовного кодекса. Более жесткая 70-я статья была принята при Хрущеве и называлась «Антисоветская агитация и пропаганда». Она предполагала суровое наказание: лишение свободы на срок от шести месяцев до семи лет. Вдобавок отправляли еще и в ссылку на срок от двух до пяти лет. Если предъявить обвиняемым было нечего, суд мог удовлетвориться просто ссылкой. Антисоветскую пропаганду Андропов называл «особо опасным государственным преступлением».

При Брежневе, 16 сентября 1966 года, указом президиума Верховного Совета РСФСР в Уголовный кодекс ввели статью 190, которая устанавливала уголовное наказание «за распространение в устной и письменной форме заведомо клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Наказание — лишение свободы до трех лет, или исправительные работы до года, или штраф до ста рублей. Вроде бы статья более мягкая, чем 70-я, но по этой статье сажать можно было кого угодно…

29 декабря 1975 года Андропов прислал Брежневу обширную записку о политических заключенных. За «антисоветскую агитацию и пропаганду» в течение первых восьми андроповских лет осудили 1583 человека.

Обвиняемых по 70-й и 190-й статьям чекисты посылали на экспертизу в Институт психиатрии имени В. П. Сербского. За двадцать пять лет на экспертизу попали 370 человек, которые обвинялись по этим двум статьям. Если врачи соглашались с представителями КГБ, то вместо суда обвиняемого отправляли на принудительное лечение. Условия содержания в таких медицинских учреждениях были столь же суровыми, как и в местах лишения свободы. Принудительные медицинские процедуры — мучительными и унизительными. А для КГБ было выгоднее объявить человека шизофреником, чем судить как врага советской власти.

29 апреля 1969 года Андропов отправил в ЦК предложение об использовании психиатрии для борьбы с диссидентами, после чего появилось секретное постановление Совета министров. Врачам поручили составить перечень психических заболеваний, диагностирование которых позволяло бы признавать обвиняемых невменяемыми и отправлять их в спецбольницы Министерства внутренних дел.

В 1978 году высшее партийное руководство поручило комиссии во главе с председателем Совета министров Алексеем Николаевичем Косыгиным изучить психическое состояние советского общества. Комиссия пришла к выводу, что «за последние годы число психических больных увеличивается». Вывод: необходимо кроме восьмидесяти обычных психиатрических больниц, построить еще восемь специальных.

Конец политической психиатрии наступил только при Горбачеве, в 1988 году, когда в ведение Министерства здравоохранения из МВД передали шестнадцать тюремных психбольниц, а пять вообще закрыли. С психиатрического учета спешно сняли около восьмисот тысяч пациентов…

При этом Юрий Владимирович отнюдь не хотел войти в историю душителем свободы, поэтому распространялись слухи о том, что Андропов в душе либерал и покровитель искусств.

— Как-то из ЦК пришло представление на награждение орденами группы актеров и режиссеров, — вспоминает его помощник Игорь Елисеевич Синицын. — В списке был и Юрий Петрович Любимов. Андропов написал против его фамилии — «нет». Я удивился и говорю: «Юрий Владимирович, ведь сразу же станет известно, что именно вы вычеркнули Любимова». Он сразу же зачеркнул свое «нет» и написал «согласен».

7 января 1974 года на политбюро обсуждалась судьба писателя Александра Исаевича Солженицына. Работа над документальным исследованием «Архипелаг ГУЛАГ» — о системе террора в Советском Союзе — переполнила чащу терпения членов политбюро. Они больше не желали видеть Солженицына на свободе. Рассматривались два варианта — посадить или выслать из страны. Члены политбюро склонялись к первому варианту, но окончательное решение отложили. Брежнев с Андроповым пришли к выводу, что избавиться от писателя проще, чем его сажать.

7 февраля Андропов написал Брежневу:

«Если же по каким-либо причинам мероприятие по выдворению Солженицына сорвется, мне думается, что следовало бы не позднее 15 февраля возбудить против него уголовное дело (с арестом). Прокуратура к этому готова».

12 февраля Солженицына арестовали. Ему предъявили обвинение в измене родине. На следующий день его лишили советского гражданства и выслали в ФРГ.

Академику Чазову приятно возбужденный Андропов сказал:

— Вы знаете, у нас большая радость. Нам удалось отправить на Запад Солженицына. Спасибо немцам, они нам очень помогли.

Председатель КГБ радовался, а позор для страны был невероятный. Солженицын к тому времени превратился в самого знаменитого советского писателя.

Что касается академика Андрея Дмитриевича Сахарова, ставшего диссидентом, то Андропов в своем кругу говорил, что с удовольствием бы и от него отделался. Чазов писал, что предлагал выпустить Сахарова за границу лечиться.

Андропов раздраженно ответил:

— Это был бы лучший вариант для нас, для меня в первую очередь. Но есть официальное заключение министра среднего машиностроения Славского и президента Академии наук Александрова о том, что Сахаров продолжает оставаться носителем государственной тайны и его выезд за рубеж нежелателен. Переступить через эту бумагу никто не хочет, и я не могу.

Академика Сахарова отправили в ссылку, где над ним измывались. А ведь Сахаров, один из создателей ядерного оружия, сделал для родины много больше, чем люди, его гнобившие. В отличие от преследовавших его чекистов он всегда оставался патриотом и думал об интересах отчизны. Однажды на квартире Сахарова зашел разговор об атомных делах, вспоминал его коллега-физик Лев Владимирович Альтшулер. Когда-то они вместе работали над созданием ядерного оружия.

— Давайте отойдем от этой темы, — сказал Андрей Сахаров. — Я имею допуск к секретной информации. Вы тоже. Но те, кто нас сейчас подслушивает, не имеют. Будем говорить о другом.

Этот человек вооружил нашу страну самым мощным в истории оружием, что сделало Советский Союз одной из двух супердержав. Академик Сахаров один сделал для страны больше, чем вся армия чекистов и цекистов, которые преследовали его многие годы и укоротили его жизнь.

Целые подразделения КГБ отрядили сражаться с академиком. Они следили за каждым его шагом, записывали все его разговоры, окружили осведомителями, крали его рукописи. Работы не было, чекисты ее выдумывали, чтобы доказать начальству, какие они умелые и полезные и от какого опасного врага они защищают социалистическую родину. Сахаров писал письмо Брежневу, сдавал его в приемную президиума Верховного Совета, а Андропов докладывал в ЦК, что его чекисты сумели перехватить этот опасный документ…

Все поведение Сахарова оставалось непонятным для власти. И в ЦК, и в КГБ искренне полагали, что он, как незрелый подросток, попал под дурное влияние. И в рассекреченных документах КГБ это все написано. Чекисты во главе с Андроповым следили за Сахаровым многие годы, но так и не разобрались в нем, все валили на его жену — Елену Георгиевну Боннэр. Исходили из того, что без нее он бы ничем, кроме физики, не занимался.

Его сослали в Горький, подальше от чужих глаз, и многие были бы рады, если бы он вообще оттуда не вернулся. В его смелости не было ничего показного. О том, как мужественно он себя вел, в советские времена почти никто не знал. Андрея Дмитриевича должно было охватывать отчаяние от того, что все его усилия бессмысленны. Страна молчит, а может быть, и одобряет то, что делается. Конечно, коллегам-академикам было так странно его поведение. Они-то дорожили и своим положением, и академическими пайками, и премиями, и доверием начальства, и — главное — поездками за границу. И потому подписывали мерзкие письма с осуждением Сахарова.

«В России легче встретить святого, чем безупречно порядочного человека», — шутил когда-то философ Константин Леонтьев. Столкновение с безупречно порядочным человеком обескураживает и даже злит. Крайне неприятно, когда кто-то рядом продолжает говорить правду, а ты-то уже врешь, потому что это стало выгодно, потому что государство платит за вранье. И так хочется, чтобы те, кто еще сопротивляется, как можно скорее замолчали, а еще лучше — присоединились бы к общему хору. Этим объясняется то, что коллеги-академики, люди, которые могли бы держать себя более независимо, в большинстве своем совершенно не поддержали Сахарова. А многие и сейчас считают, что он был врагом государства и потому наказан был справедливо.


Национальные проблемы поручить чекистам

«Сигналы о политически вредных либо “антисоветских проявлениях”, как тогда говорили, имели в основном бытовую основу, — писал офицер госбезопасности А. Н. Симонов, работавший в пятом отделении ярославского областного управления госбезопасности. — А мне как молодому оперативнику хотелось почувствовать настоящего противника, увидеть его воочию. Поэтому на первых порах, освоив уйму литературы, я был в некоторой растерянности: где же он, этот самый идеологический диверсант, который подрывает наш строй?»

Обнаружить диверсантов ярославскому чекисту так и не удалось. Но опасных для общества людей он нашел.

«Наиболее серьезным делом, — рассказывал Симонов, — которое удалось реализовать нашему отделению, стала ликвидация так называемой РОНС — Рыбинской организации национал-социалистов.

В 1982 году среди рыбинской молодежи был зафиксирован повышенный интерес к идеям национал-социализма. Даже не столько к идеям, сколько к символике и некоторым наиболее одиозным стереотипам поведения: маршировке, фашистским приветствиям, написанию профашистских лозунгов, самодельным значкам. На стенах домов периодически появлялись профашистские надписи и свастика.

Через некоторое время удалось выявить молодежную профашистскую группу, которую возглавлял молодой парень, провалившийся на экзаменах в военное училище. Группа — около двадцати человек — находилась в стадии формирования, но увлечение фашистскими идеями, пусть даже в примитивном виде, становилось массовым…»

Появление фашистов в стране, которая в Великую Отечественную разгромила гитлеровскую Германию, казалось немыслимым. Но о создании группок молодых и не очень молодых фашистов сигнализировали не только ярославские чекисты.

Слепое подражание гитлеровцам — использование свастики, крики «Хайль Гитлер!» — было достаточно маргинальным. Зато распространение откровенно нацистских идей приняло достаточно серьезный и масштабный характер. Люди, которые придерживались таких взглядов, поначалу с возмущением отвергали любое сравнение с германским национальным социализмом. Позже они почувствовали себя увереннее и стали довольно откровенно говорить, что в конце концов Гитлер делал и кое-что разумное для своего народа, например, строил хорошие дороги и уничтожал евреев.

Фашистские книги, антисемитская литература стали проникать в нашу страну с середины шестидесятых годов, сначала считанными экземплярами, плохонькими ксероксами, и только потом хлынули мощным потоком. Идеологический и биологический антисемитизм находил «научную» основу и в самой России — сохранились же предреволюционные погромные книжки и брошюры. Но на них лежала печать глубокой старины. А новыми антисемитами становились достаточно молодые и образованные люди. Они жаждали современного слова. И нашли его за границей.

Определенная часть русской эмиграции все эти годы переводила на русский язык и издавала крохотными тиражами гигантскую библиотеку современной антисемитской литературы. В двадцатые годы именно русские эмигранты подарили немецкому национальному социализму «Протоколы сионских мудрецов» и всю идеологию насильственного решения «еврейского вопроса». Потом немцы с лихвой вернули этот долг. Но не только немцы. По всему миру существуют профессиональные антисемиты, которые в силу той или иной причины посвятили себя борьбе с евреями («мировым еврейским заговором», «сионистской опасностью» и так далее). Понемножку некоторые эмигранты переводили это «богатство» на русский язык. Когда советских людей стали пускать за границу, появились и читатели.

В стерильной атмосфере советского общества антисемитские книги производили сильное впечатление на тех, кто был предрасположен к такого рода мыслям. Помимо литературного, диссидентского самиздата в Советском Союзе образовался и антисемитский самиздат. Из его авторов и читателей и сформировалось сообщество, которое по-настоящему объединяло только одно — антисемитизм.

Острота национальных проблем в Советском Союзе тщательно скрывалась от обычных граждан, поэтому вспыхнувшие в перестроечные годы конфликты окажутся для страны полной неожиданностью. Национальными проблемами, как ни странно это звучит, занимался Комитет госбезопасности. «Поручить чекистам» — эта формула казалась советским руководителям спасительной. А многолетний председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов доказывал, что расширение его аппарата обезопасит страну от разнообразных проблем и неприятностей.

«Андропов сознавал, что любой национализм, — вспоминал помощник председателя КГБ Виктор Васильевич Шарапов, — русский, украинский, казахский, киргизский, грузинский — представляет угрозу для единства нашего многонационального государства. Он исходил не из национального, а из общеполитического подхода — наносит это ущерб государству или нет, и для него было важно не кто, а что делает…»

Вместо решения реальных проблем национальные чувства пытались подавить.

Поставленный во главе Украины Владимир Васильевич Щербицкий — сразу после возвращения из Москвы — собрал политбюро:

— Наша линия в этих вопросах неправильная. Под предлогом «демократизации» велась борьба с русификацией… Наблюдается ревизия прошлого, восхваление старины, попытки реабилитировать Мазепу, а Богдана Хмельницкого представить предателем… А издание Пушкина на украинском языке, трансляция футбола на украинском! Это распространилось после политически нечеткого выступления Шелеста на съезде писателей: «Берегти рiдну украiнську мову». Нельзя украинский национализм недооценивать. Нужно поднять идеологическую борьбу, сделать ее острой, наступательной, предметной.

Один из членов политбюро компартии Украины потребовал решительных мер:

— Явных врагов надо было сажать в тюрьму. Виноват секретарь ЦК по идеологии и отделы ЦК — что не сажали. А Овчаренко еще говорил мне: «Ты что, крови хочешь?»

Федора Даниловича Овчаренко, ученого-химика, человека отнюдь не крайних взглядов, сняли с должности секретаря ЦК компартии Украины и вывели из политбюро.

Борьба с «национализмом» на практике означала удушение любого деятеля культуры, позволившего себе отклониться от генеральной линии. Устраивались массовые чистки в сфере культуры, средств массовой информации, безжалостно снимали с работы.

Председателем республиканского КГБ назначили Виталия Васильевича Федорчука, протеже генерала Цинева. Федорчук объяснял подчиненным:

— Мы работаем на Союз, мы интернационалисты, и никакой Украины в нашей работе нет. Но о какой борьбе с украинским буржуазным национализмом может идти речь, если первый заместитель председателя комитета приходил на работу в «вышиванцi» (традиционной украинской рубашке. — Примеч. авт.)?

Он неустанно выискивал в республике идеологическую крамолу и требовал ее искоренения. Если меры не принимались, с угрозой в голосе говорил на политбюро:

— Я информирую вовремя и остро, но нет должной реакции.

По всей Украине прошла волна арестов диссидентов — реальных и мнимых. Многие из них после перестройки станут видными деятелями культуры, депутатами украинского парламента. Как говорили тогда на Украине: «Когда в Москве стригут ногти, в Киеве рубят руки».

Украинские чекисты не без содрогания вспоминают своего председателя. Полковник Михаил Иванович Гавяз, заместитель начальника 5-го управления КГБ УССР, пишет:

«Под репрессии попали люди, которые не принимали какого-либо активного участия в диссидентском движении. По большинству дел не было доказано какой-либо организованной враждебной деятельности с их стороны. Криминалом оказалось хранение различной диссидентской литературы.

Главным обвинением против многих арестованных был обнаруженный у них трактат Дзюбы “Интернационализм или русификация”, который тогда официально не был признан криминальным. В этой ситуации ЦК компартии Украины в срочном порядке принял 22 февраля 1972 года постановление. В его основу было положено решение комиссии ЦК КПСС о том, что работа Дзюбы носит “явно выраженный антисоветский, антикоммунистический характер”».

Неизданная книга Дзюбы, по признанию секретаря ЦК компартии Украины по идеологии Александра Семеновича Капто, буквально взорвала общественное мнение, поскольку рисовала «истинную, выверенную государственной статистикой картину, которая складывалась с развитием не только украинского языка, но всей культуры в целом». В независимой Украине Ивана Михайловича Дзюбу изберут в Национальную академию наук. А тогда чекисты арестовали автора распространявшейся в рукописи книги «Интернационализм или русификация»…

Национальные проблемы кипели, да только мало кто отдавал себе в этом отчет.

В последние годы существования советской власти стала очень заметной националистически настроенная интеллигенция.

«В 60–70-х годах, — пишет бывший сотрудник 5-го управления КГБ Анатолий Ильич Шиверских, дослужившийся до генерала, — в национальных республиках вышло большое количество трудов по истории населявших их народов. Отличительной чертой данных изданий стало принижение или искажение истории соседей… В советское время страсти вокруг территориальных притязаний накалялись до такой степени, что порой могли вылиться в массовые беспорядки… Нам рекомендовалось искать “источники” в республиках из числа местных национальных авторитетных лиц. Если перевести сказанное на оперативный язык, значит, приобретать “агентов влияния”».

С вербовкой агентуры проблем не было. Чекисты знали многое. Но изменить настроения общества специфическими методами ведомства госбезопасности невозможно. Скорее достигался обратный результат. Замалчивание — не лучший способ разобраться с прошлым. Запрет откровенно говорить о прошлом привел к тому, что история превратилась в набор опасных мифов. Люди тайно читали псевдоисторические книжки и изумленно говорили: «Так вот, значит, как было! Значит, они всегда нас убивали!» Вместо того чтобы разобраться с прошлым, выяснить историческую правду и примириться, люди черпали в запрещенной истории ненависть и желание рассчитаться со старыми обидчиками.

Андроповский аппарат подавлял попытки интеллигенции поставить вопрос о политической либерализации, о том, что для успешного развития страны нужно больше демократии. Советское руководство упустило возможность модернизировать страну, оставив ее в руках партийных чиновников. На их фоне симпатии немалой части общества доставались яростным националистам, которых условно называют «русской партией».

«До конца шестидесятых годов, — пишет философ и публицист Григорий Померанц, — я смотрел на новое почвеничество как на выдумку, спекуляцию, удачно найденную форму полу-независимости, полу-рептильности и дозволенной фронды в рамках черной полосы официального спектра».

К началу семидесятых годов в «русской партии» стали заметны последовательные антикоммунисты, те, кто отвергал не только Октябрьскую, но и Февральскую революцию. Они считали, что 1917 год устроило мировое еврейство, чтобы уничтожить Россию и русскую культуру. Многие активисты этого движения выросли на откровенно фашистской литературе, скажем, на «Протоколах сионских мудрецов», которые были признаны фальшивкой повсюду, кроме нацистской Германии, где вошли в основной арсенал пропагандистской литературы. Через несколько десятилетий после разгрома нацистской Германии «Протоколы» начали активно распространяться в России.

Валерий Николаевич Ганичев, который руководил отделом культуры ЦК ВЛКСМ, а затем был назначен главным редактором «Комсомольской правды», рассказал, что «Протоколы сионских мудрецов» он получил от художника Ильи Глазунова. Заведующий отделом ЦК комсомола читал антисемитскую литературу, «и многое становилось ясным».

«В этот период, в 1962–1964 годы, — рассказывал Ганичев в газетном интервью, — фактически начинало утверждаться русское национальное мировоззрение. До этого оно удерживалось в рамках военно-патриотического движения. И вдруг осозналось шире, как государственное мировоззрение».

Активисты «русской партии» составляли списки евреев среди деятелей литературы и культуры. Причем они руководствовались нацистской методологией — «выявляли» и тех, у кого был лишь небольшой процент еврейской крови, и тех, кто был женат на еврейках. То, что на территории Европы после мая сорок пятого считалось преступным и немыслимым, пустило крепкие корни в советском обществе.

Русские националисты имели высоких покровителей и называли имена членов политбюро, которые им симпатизировали. Председателя КГБ они числили среди своих врагов.

«Для меня не ясна роль Суслова во всем этом движении, — говорит Ганичев. — Или он был чистый аппаратчик, и не более. Иные считают его масоном. Не знаю. Андропов ненавидел русскую партию и боялся ее… Особенно борьба обострилась с приходом к власти Юрия Андропова — яростного русофоба. Михаил Александрович Шолохов мне рассказывал, как написал записку в ЦК о положении русского народа, об отсутствии защитников его интересов в правительстве, в ЦК, в любых государственных структурах. Суслов и Андропов эту записку замотали…»

Русские националисты составили список претензий к председателю КГБ Андропову. Одна из них — снос дома Ипатьева.

В самом центре Свердловска находился дом купца Ипатьева, в котором провели последние дни своей жизни отрекшийся от трона император Николай II и его семья. Здесь они и были расстреляны в июле 1918 года. Когда-то в этот дом водили на экскурсии пионеров и иностранных гостей — расстрелом врагов трудового народа гордились. Потом настроения в обществе поменялись, возник неподдельный интерес к старой России, к императорской семье. Идеологическое и чекистское начальство забеспокоилось: дом Ипатьева превращается в объект поклонения.

26 июля 1975 года председатель КГБ Юрий Андропов написал записку в ЦК КПСС:

«Антисоветскими кругами на Западе периодически инспирируются различного рода пропагандистские кампании вокруг царской семьи Романовых, и в этой связи нередко упоминается бывший особняк купца Ипатьева в городе Свердловске. Дом Ипатьева продолжает стоять в центре города…

Представляется целесообразным поручить Свердловскому обкому партии решить вопрос о сносе особняка в порядке плановой реконструкции города».

4 августа политбюро одобрило записку Андропова и поручило «Свердловскому обкому КПСС решить вопрос о сносе особняка Ипатьева в порядке плановой реконструкции города». Решение было исполнено только через два года. Предшественник Ельцина на посту первого секретаря Яков Петрович Рябов утверждает, что постановление политбюро давно было получено в обкоме, но он не спешил его выполнить, потому что краеведы хотели сохранить дом как памятник истории. А Ельцин, напротив, проявил инициативу и снес дом. Борис Николаевич потом рассказывал, что на него Москва сильно давила, что он дважды отказывался исполнить приказ о сносе дома Ипатьева, а потом все-таки капитулировал.

Литературный критик Михаил Лобанов возненавидел Андропова за то, что по указанию председателя КГБ ему «устроили идеологическую порку с нешуточными политическими обвинениями».

— Андропов, — рассказывал Лобанов в газетном интервью, — будучи председателем КГБ, в своих донесениях в ЦК именовал нас «русистами», вкладывая в это слово нелестный для нас смысл. «Духовными аристократами» он называл, по словам Бурлацкого, своих советников, консультантов — того же Бурлацкого, Арбатова, Бовина и так далее. В глазах этой идеологической обслуги мы были, конечно, шовинистами, фашистами. Но сама их биография, их роль в разрушении государства показывает, что за «духовные аристократы» окружали Андропова…

Лобанов имел в виду записку председателя КГБ от 28 марта 1981 года:

«За последнее время в Москве и ряде других городов страны появилась новая тенденция в настроениях некоторой части научной и творческой интеллигенции, именующей себя “русистами”. Под лозунгом защиты русских национальных традиций они по существу занимаются активной антисоветской деятельностью. Развитие этой тенденции активно подстрекается и поощряется зарубежными идеологическими центрами, антисоветскими эмигрантскими организациями и буржуазными средствами массовой информации…

Противник рассматривает этих лиц как силу, способную оживить антиобщественную деятельность в Советском Союзе на новой основе. Подчеркивается при этом, что указанная деятельность имеет место в иной, более важной среде, нежели потерпевшие разгром и дискредитировавшие себя в глазах общественного мнения так называемые “правозащитники”.

Изучение обстановки среди “русистов” показывает, что круг их сторонников расширяется и, несмотря на неоднородность, обретает организационную форму… К “русистам” причисляют себя и разного рода карьеристы и неудачники, отдельные из которых нередко скатываются на путь антисоветской деятельности».

Последнее замечание было, надо понимать, самым неприятным для националистов. Меньше всего им хотелось, чтобы их называли карьеристами и неудачниками, хотя в данном случае офицеры 5-го управления недалеки от истины.

«Русисты», говоря языком 5-го управления, винили инородцев в бедственном положении России, но прежде всего заботились о собственной комфортной жизни.

В апреле 1969 года Валерий Ганичев, поэт Владимир Фирсов, прозаик Владимир Чивилихин и директор одного болгарского издательства приехали в гости к Михаилу Александровичу Шолохову.

«Стол был по-русски щедро завален едой, — записал в дневнике Чивилихин, — и все так вкусно, что я давно не едал ни такого поросенка, ни огурчиков, ни рыбца, ни холодца».

Пили патриотически настроенные писатели «Курвуазье» и «Мартель». Заговорили о сложной ситуации в стране, о бедственном положении людей. Шолохов сказал:

— С мясом плохо в стране, товарищи. Рассказывают, что народ по тарелкам ложками стучит в столовых рабочих кое-где. Это еще ничего! А вот если не по тарелкам да не ложками начнут стучать, тогда они, — он кивнул в потолок, — почувствуют.

И без перехода обратился к Фирсову и Чивилихину:

— Да вы пейте, пейте, это же французский коньяк, лучший. Вы это ведь, говорят, умеете делать.

«Грандиозное заседание редколлегии “Нашего современника”, — записывал в дневнике писатель Юрий Нагибин в октябре 1971 года, — превратившееся прямо по ходу дела в грандиозное пьянство. “Помянем Феликса!” — так это называлось. Недавно назначенный редактором “Молодой гвардии”, наш бывший шеф, Феликс Овчаренко, тридцативосьмилетний красивый и приятный парень, в месяц сгорел от рака желудка…

На редколлегии как всегда прекрасны были Виктор Астафьев и Евгений Носов, особенно последний. Говорили о гибели России, о вымирании деревни, все так откровенно, горько, по-русски. Под конец все здорово надрались… Кончилось тем, что Женю Носова отправили к Склифосовскому с сердечным припадком…»

Борьба с евреями была методом завоевания места под солнцем. Главной целью было оттеснить конкурентов, захватить хлебные должности и распределять теплые местечки среди своих. Даже в своем кругу менее талантливые пытались утопить более талантливых.

Новый главный редактор «Молодой гвардии» Анатолий Степанович Иванов пришел к заместителю заведующего отделом культуры ЦК Альберту Андреевичу Беляеву с жалобой:

— Присудили Валентину Распутину государственную премию. А разве надо было повесть о дезертире из воюющей Советской Армии так поддерживать? На чем воспитывать патриотизм у молодежи будем? Разве дезертир может служить примером любви к родине?

Похоже, за этими рассуждениями о патриотизме стояла простая обида: почему премию дали ему, а не мне?

Игорь Дедков, который жил в Костроме, побывав в одном московском издательстве, записал в дневнике:

«Вот оно — русское, национальное издательство. Нигде в Москве (в редакциях) я не чувствовал себя так плохо, как у них. Они не умеют уважать людей и не хотят уважать их; они не скрывают своего безразличия к “чужим”, они любят только “своих”, и к этой любви примешана корысть. Вот и все принципы; им бы “кулачное право” вместо всех прочих прав, и тогда бы они навели порядок и выяснили бы ваш состав крови и наличие еврейской примеси».

И добавил с горечью:

«Вся их пресловутая русская партия пронизана духом торгашества, то есть беспринципна, пронизана стремлением к должностям, карьере, заражена куплей-продажей, приятельством и прочим».

Расистские настроения охватили и партийный аппарат. Игоря Дедкова сватали на работу в журнал «Проблемы мира и социализма», который издавался коммунистическими партиями и выходил в Праге. Он записал в дневнике в январе 1979 года:

«Когда был в Цека на приеме у К. Зародова, шеф-редактора “Проблем мира и социализма”, он спросил меня, кто по национальности моя жена?

— Кто вы я вижу, — сказал он, — а кто она?

Пришлось рассказать и успокоить».

Упомянутый Дедковым Константин Иванович Зародов, крупный идеологический чиновник, кандидат в члены ЦК КПСС, до перевода в журнал был первым заместителем главного редактора «Правды».

Ненавидящие Запад русские антисемиты на самом деле страдают комплексом неполноценности по отношению ко всему иностранному. В советские времена столпы отечественного антизападничества всеми правдами и неправдами выбивали себе зарубежные командировки, ездили за границу с консервами и кипятильниками, варили суп в гостиничном умывальнике, чтобы не потратить зря ни одного драгоценного доллара, прикупить побольше того, что произведено на бездуховном Западе.

Они объединялись в тесные группы, создавая своеобразные масонские ложи, куда чужих не пускали. Такими масонскими ложами стали в семидесятые годы редакции некоторых литературных журналов и книжных издательств, где печатали и издавали только своих. Они ненавидели тех сотрудников аппарата, которые не являлись их полными единомышленниками. И считали, что причина недоброжелательности Андропова лично к ним — его еврейское происхождение.

«10 ноября 1982 года умер Брежнев, — записал в дневнике Михаил Лобанов. — Через день я пришел в Литинститут, чтобы оттуда вместе с другими (обязаны!) идти в Колонный зал для прощания с покойным.

На кафедре творчества я увидел Валентина Сидорова, — как и я, он работал руководителем семинара. Он стоял у стола, более чем всегда ссутулившийся, отвислые губы подрагивали. “Пришел к власти сионист”, — поглядывая на дверь, ведущую в коридор, вполголоса произнес он и добавил, что этого и надо было ожидать при вечной взаимной русской розни…

Андропов. Теперь Андропов! Что нас ждет? И что ждет меня после моей статьи, уже вышедшей в свет? Взгляд сквозь очки — строго испытующий, со зловещинкой».

Когда Андропов перешел в ЦК, на приеме у него побывал председатель Госкомитета по делам полиграфии, издательств и книжной торговли Борис Иванович Стукалин.

«Сначала он слушал внимательно, — вспоминал Стукалин. — Но я ощущал на себе его прощупывающий, колючий взгляд, выражавший какое-то нетерпение».

Андропов резко и раздраженно высказался о книге Сергея Семанова, одного из тех, кого причисляли к «русской партии»:

— Книга антиисторична, опирается на ложные концепции. Автор с большой симпатией пишет о царе-батюшке.

«Юрий Владимирович, — писал Стукалин, — назвал поведение Семанова провокационным, возбуждающим антисемитские настроения. Вот в чем, оказывается, была истинная причина столь негативной оценки книги!..

Он очень остро, даже болезненно реагировал на проявления антисемитизма (хотя для этого серьезных оснований, на мой взгляд, не было), но не слышал, чтобы даже в мягкой форме осуждал просионистские, деструктивные по своей сути настроения известных деятелей литературы, науки, искусства».

Борис Стукалин, видимо, не имел возможности вникнуть в работу 5-го управления КГБ, в состав которого входил целый отдел «по борьбе с сионизмом». Он напрасно подозревал Юрия Владимировича в защите «сионистов». Именно Андропов санкционировал распространение в стране националистических и черносотенных настроений, хотя не мог не понимать, что они подрывают официальную идеологию.

КГБ начал эту кампанию с помощью доктора исторических наук Николая Николаевича Яковлева. В 1974 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла его книжка «1 августа 1914 года». Историки-марксисты схватились за голову. В журнале «Вопросы истории КПСС» подготовили разгромную рецензию, где говорилось о «фальсификации ленинских взглядов». В последний момент пришло указание снять статью из готового номера. Историки не могли понять, кому же под силу опрокинуть советскую историческую науку?

«Появлением этой книги, — писал Николай Яковлев, — российская историческая наука обязана Ю. В. Андропову, начатым им и незавершенным политическим процессам».

Тут надо сделать небольшое отступление и рассказать историю самого Яковлева.

Постановлением Совета министров от 31 декабря 1951 года заместитель военного министра маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев был снят с должности. Вместе со своими подчиненными, ведавшими принятием на вооружение новых артиллерийских систем, он был обвинен в том, что закрыл глаза на недостатки новых 57-мм автоматических зенитных пушек.

В конце февраля 1952 года его арестовали.

Досталось и сыну маршала. Николай Яковлев-младший, который работал в отделе США Министерства иностранных дел, тоже был арестован и просидел около года. Смерть Сталина принесла свободу и отцу, и сыну. Одно из первых решений министра внутренних дел Берии — отпустить всех, кто был арестован по делу маршала Яковлева. Но страх остался. До самой смерти напуганный Сталиным главный артиллерист страны по-дружески советовал коллегам:

— Прежде чем подписать бумагу, убедись, что если из-за нее начнут сажать в тюрьму, то ты будешь в конце списка.

Арест не прошел для Яковлева-младшего бесследно. Николай Николаевич занимался историей, защитил докторскую диссертацию. Но считал, что ему не доверяют. Он обратился за помощью к человеку, который помнил его отца, — секретарю ЦК по военной промышленности Дмитрию Федоровичу Устинову. Тот переадресовал Яковлева к Андропову.

Председатель КГБ принял историка.

«Любезный и обходительный Андропов, — вспоминал Яковлев, — не стал слушать моих жалоб (эти пустяки отметем?!), а затеял разговор о жизни».

Потом переправил Яковлева начальнику 5-го управления генералу Бобкову, который произвел на Николая Николаевича неизгладимое впечатление:

«Никогда не встречал лучше осведомленного человека, обладавшего такими громадными познаниями, невероятной, сказочной памятью. Его никогда нельзя было застать врасплох, на любой вопрос следовал четкий, исчерпывающий ответ».

И с той поры Яковлев стал «захаживать» на Лубянку, беседовать с Андроповым и Бобковым. Как человек, напуганный госбезопасностью и всю жизнь ожидавший нового ареста и обыска, он инстинктивно искал защиты у чекистов. Надеялся, что одни чекисты (умные и здравомыслящие) спасут его от других (костоломов).

О чем же беседовал с Яковлевым председатель КГБ?

«Юрий Владимирович, — писал Николай Яковлев, — вывел, что извечная российская традиция — противостояние гражданского общества власти — в наши дни нарастает. Чем это обернулось к 1917 году для политической стабильности страны, не стоит объяснять.

С пятидесятых тот же процесс, но с иным знаком стремительно набирал силу. Объявились диссиденты. Андропов многократно повторял мне, что дело не в демократии, он первый стоит за нее, а в том, что позывы к демократии неизбежно вели к развалу традиционного российского государства. И не потому, что диссиденты были злодеями сами по себе, а потому, что в обстановке противостояния в мире они содействовали нашим недоброжелателям, открывая двери для вмешательства Запада во внутренние проблемы нашей страны».

Если бы профессор Яковлев изучал не американскую историю, а отечественную, он бы увидел, что такие же беседы российские жандармы вели с революционерами. Иногда они преуспевали — тогда революционер соглашался сотрудничать с полицией. Конечно, для этого нужна некая предрасположенность: не только страх перед властью, но ненависть и зависть к окружающим, комплекс недооцененности, желание занять место в первом ряду…

Судя по записям Яковлева, из Андропова, хоть он и дня не был на оперативной работе, мог бы получиться вполне успешный вербовщик.

«Председатель, посверкивая очками, — писал Яковлев, — в ослепительно-белоснежной рубашке, щегольских подтяжках много и со смаком говорил об идеологии. Он настаивал, что нужно остановить сползание к анархии в делах духовных, ибо за ним неизбежны раздоры в делах государственных. Причем делать это должны конкретные люди, а не путем публикации анонимных редакционных статей. Им не верят. Нужны книги, и книги должного направления, написанные достойными людьми».

Андропов, соблазняя Яковлева, рассказал, что Иван Тургенев работал на разведку, что политическим сыском занимались Виссарион Белинский и Федор Достоевский.

После долгих бесед с Андроповым и генералом Бобковым, начальником 5-го управления КГБ, Яковлев написал книгу «1 августа 1914 года». В ней Февральская революция и свержение монархии изображались как заговор масонов, ненавидящих Россию и решивших погубить великую державу.

Все материалы о мнимых кознях масонов, в том числе фальсифицированные чекистами протоколы допросов бывших деятелей Временного правительства, автору вручил генерал Бобков. Вот таким образом КГБ осуществил идеологическую операцию, нацеленную на «укрепление мнимо-оппозиционной национал-коммунистической альтернативы диссидентству, пропагандировавшему демократические и общечеловеческие ценности»[2]. Андропов, став главой партии и государства, распорядился издать книгу Яковлева огромными тиражами, в том числе перевести на языки союзных республик.

Книга Николая Яковлева была сигналом к тому, что можно смело винить во всех бедах России масонов и евреев и что такая трактовка поддерживается высшим начальством. Критиковать книгу Яковлева не позволялось. В обществе проснулся интерес к таинственным масонам. Конечно, не всякий историк мог позволить себе участвовать в столь низкопробной кампании и подыгрывать черносотенцам и антисемитам. Но желающие нашлись.

Цель, которую преследовали Андропов и Бобков, была достигнута: общество отвлеклось от обсуждения жизненно важных проблем страны, оказавшейся в бедственном положении, и занялось увлекательным делом: выяснением, кто из деятелей нашей истории был евреем и масоном. Попутно людям втолковывали, что диссидент, либерал, демократ, пацифист, еврей не может быть русским патриотом.

Характерно, что Николай Яковлев так и остался невыездным. За границу руководитель КГБ его не пускал. Употребить свою власть на то, чтобы снять с историка нелепый навет, Андропов не захотел. Во-первых, чиновник в принципе не любит ничего разрешать. Это опасно. Во-вторых, с людьми, которые висят на крючке, проще работать.

Весной 1980 года вышло первое издание толстенной книги Яковлева «ЦРУ против СССР». Во втором издании автор добавил страницы о Сахарове и его жене, которые порядочные люди сочли гнусными. Надо иметь в виду, что Сахаров при всей своей интеллигентности и мягкости не был слюнтяем, а вполне мог дать сдачи и не прощал подлости. Когда Яковлев приехал в Горький и пришел к Сахарову, видимо, чтобы обогатить переиздание своей книги новыми деталями, то Андрей Дмитриевич дал ему звонкую пощечину и выставил из квартиры…

Замечательная писательница и очень честный человек Лидия Корнеевна Чуковская реагировала по-своему:

— Как мог Андрей Дмитриевич позволить себе дотронуться до него рукой?

В КГБ Андропову открылось множество проблем, скрытых от обычных граждан, в том числе национальных. Острота их была ему понятна.

Однажды начальник разведки ГДР генерал-полковник Маркус Вольф прилетел в Москву за помощью. Он хотел вызволить из неволи своего агента Гюнтера Гийома, арестованного контрразведкой ФРГ. Западные страны готовы были на обмен заключенными, но требовали, чтобы Москва отпустила Анатолия Щаранского, физика, который упорно добивался выезда в Израиль. Но Щаранского чекисты обвинили в шпионаже и дали ему большой срок.

Маркус Вольф попытался убедить Андропова отпустить Щаранского, но председатель КГБ наотрез отказался это делать.

— Товарищ Вольф, — сказал Андропов, — разве вы не понимаете, что произойдет, если мы дадим такой сигнал? Этот человек — шпион, но еще важнее то, что он еврей и выступает в защиту евреев. Если мы освободим Щаранского, борца за права евреев, то и другие народности могут последовать этому примеру. Кто будет следующим? Немцы Поволжья? Крымские татары? Калмыки? Чеченцы? Если мы откроем все клапаны и народ начнет вываливать все свои беды и претензии, нас захлестнет эта лавина и мы не сможем ее сдержать.

В реальности Андропов и офицеры 5-го управления чувствовали, что теряют контроль и не только над либеральной частью общества, но и над противоположным флангом, который ненавидел режим за нарушение вековых традиций. Причем аппарат не знал, как быть с этим флангом. Критиковать не хотелось — вроде как свои.

По рукам били только тех, кто выходил за рамки, позволял себе то, что аппарат разрешать не хотел. Наказывали тех, кто пытался создать нечто вроде организации, и тех, кто говорил, что Брежнева нужно убрать из Кремля, потому что «у него жена еврейка». Нападки на генерального секретаря не прощались. Тут Андропов был непреклонен.

Все остальное дозволялось.

Советский Союз разрушался и отнюдь не усилиями либерально настроенных диссидентов. Многонациональное государство подрывали крайние националисты, занимавшие все большие посты в партийно-государственном аппарате. Эти настроения все шире распространялись в обществе.

Помню, как кривились партийные чиновники, которых имел возможность наблюдать в юные годы, когда главным редактором «Советской России» был назначен журналист с украинской фамилией:

— Луковец? Во главе российской газеты?

Жил он в Москве, много лет работал в «Правде», даже не знаю, владел ли он украинским языком. Но это не имело значения — национализм носил биологический, расовый характер. Раз украинская фамилия — значит, по крови не наш. И так воспринимались украинцы, которые считались братским народом!

Еще одно впечатление юности: в большой компании партийных чиновников и дипломатов кто-то упомянул, что известный всем присутствующим заведующий одним из отделов МИД женился на даме из одной национальной республики. И у всех вытянулись лица:

— У него такая жена?

В этих словах звучала откровенная брезгливость.

Помню и рассказ одного заметного человека, которому старая знакомая, секретарь Московского горкома партии, ведавшая идеологией, с нескрываемым раздражением заметила:

— Слышала, слышала, что ты на еврейке женился…

Пятый пункт в анкете (национальность) определял судьбу. Молодой человек рос в сознании, что запись в анкете определяет потолок его жизненных устремлений. Скажем, представителей некоторых народов не брали в пограничные и ракетные войска — им просто не доверяли: не тому или иному человеку — всему народу.

Ясным сигналом нарастающей сложности национальных проблем стала неудачная попытка образовать в составе Казахстана немецкую автономию. В начале войны советских немцев со всей страны депортировали в отдаленные районы, в основном в Казахстан. Они оказались третьим по численности народом в республике. Немцев реабилитировали первыми из репрессированных народов — 13 декабря 1955 года. Но о восстановлении республики советских немцев на Волге никто и говорить не хотел: пусть живут, куда их выселили.

В мае 1979 года помощник председателя КГБ СССР Павел Павлович Лаптев вызвал сотрудника 5-го управления Николая Михайловича Голушко и сообщил о поручении Андропова подготовить материал для рассмотрения на политбюро ЦК вопроса об образовании немецкой автономии на территории Казахстана.

Будущий генерал-полковник Николай Голушко, уроженец Казахстана, возглавлял в 5-м управлении КГБ СССР 2-й отдел (контрразведывательные операции против центров идеологических диверсий империалистических государств).

«В течение трех дней мы с Лаптевым, — вспоминает Николай Михайлович, — составили записку в ЦК КПСС, в которой обосновали необходимость создания немецкой автономии как назревшей меры по окончательному решению вопроса восстановления прав депортированных в годы войны советских немцев, а также устранения причин бытующих антиобщественных проявлений на почве как автономистских, так и эмиграционных процессов.

Предлагалось образовать Немецкую автономную область, в которую включить территории нескольких районов Кокчетавской, Карагандинской, Павлодарской и Целиноградской областей со столицей в городе Ерментау. К записке в политбюро ЦК мы приложили географическую карту с компактными немецкими поселениями в этих районах. Из двухмиллионного немецкого населения страны больше половины в тот период проживало в Казахстане».

Восстановление национальной автономии немецкого населения активно поддерживало руководство КГБ СССР, прежде всего сам Андропов. Смысл автономии состоял в том, чтобы остановить эмиграцию советских немцев. Создание автономии стало бы удобным поводом для отказа немцам в разрешении на выезд в ФРГ. 31 мая 1979 года было принято секретное постановление политбюро ЦК КПСС «Об образовании Немецкой автономной области»…

Николаю Голушко позвонил начальник 5-го управления генерал Филипп Денисович Бобков и попросил срочно прибыть в Кремль и показать первому секретарю ЦК компартии Казахстана Кунаеву все материалы, касающиеся образования немецкой автономии.

Динмухамед Ахмедович внимательно просмотрел записки в ЦК и другие документы и остановился на приложении — географической карте:

— Кто нарисовал такие административные границы для немецкой автономии? Валихановский район Кокчетавской области не должен входить в состав ее территории, здесь находится святыня казахов — могила Чокана Валиханова…

Кунаев взял авторучку и тут же на карте изменил границы намечаемой немецкой области, исключив Валихановский район. Голушко признал, что они с Лаптевым при подготовке документов в ЦК не обратили внимания на такую важную историческую деталь.

Таким образом, Кунаев дал согласие на создание немецкой автономии.

Казахстану поручили сформировать структуры партийной и исполнительной власти будущей автономной области. Заготовили проекты указов президиума Верховного Совета СССР и Верховного Совета Казахской ССР. Обком партии нового автономного образования должен был возглавить Андрей Георгиевич Браун, немец по национальности, известный в республике человек. В ту пору он был первым секретарем Краснознаменского райкома партии Целиноградской области.

Все, как принято, держалось в тайне. Весть о будущей немецкой автономии распространилась, когда комиссия ЦК компартии Казахстана уже подбирала в районном центре Ерментау здания для будущей администрации. 18 июня 1979 года намечалось торжественное собрание. Но решение политбюро не было воплощено в жизнь. Произошло нечто невероятное, немыслимое для советского общества.

16 июня 1979 года местное население выступило против немецкой автономии. Люди собрались в Целинограде на площади Ленина с лозунгами: «Казахстан неделим», «Нет немецкой автономии», «Уезжайте, откуда приехали». 19 июня — новый митинг. К людям на площади вышел первый секретарь Целиноградского обкома Николай Ефимович Морозов, он пытался успокоить людей, ссылался на позицию хозяина республики Кунаева, но ничего не действовало.

«Неожиданно для всех, — вспоминает генерал Голушко, — в городе Целинограде (ныне Астана — столица Казахстана) были инспирированы многотысячные митинги казахского населения, ветеранов и войны, и труда, студенческой молодежи с протестами против образования немецкой автономии в Казахстане. Основной лозунг звучал:

— Нет автономии для немцев на казахской земле!

Местные партийные и советские работники, боясь потерять занимаемые посты на отходивших к автономии землях, распространяли негативное отношение к учреждению немецкой области…»

О событиях в Казахстане в ту пору, разумеется, газеты не писали. Но руководство страны реагировало немедленно. О массовых демонстрациях в Целинограде доложили секретарю ЦК Суслову, показали ему присланные оттуда фотоснимки. По его указанию реализация постановления политбюро ЦК об образовании немецкой автономии в связи с публичными выступлениями казахского населения была приостановлена.

Через несколько лет, в перестроечные годы, Андрей Браун, который уже стал первым секретарем Целиноградского обкома и Героем Социалистического Труда, защищал решение отказаться от немецкой автономии:

— Давайте посмотрим на эту проблему с другой стороны.

А почему казахский народ должен был отдать эту землю, на которой он жил испокон веку? Казахов кто-то спросил? Нет. А нужна ли была немцам та территория и автономия в пределах Казахстана? Нет. А суть-то в этом как раз и заключается: почему в Ерментау теперь надо создавать республику?

Чекисты из 5-го управления были огорчены — многолетняя работа пошла прахом. И насторожились, столкнувшись с такой реакцией. «Целиноградские события, — считает генерал Голушко, — обнажили первые сигналы нездоровой тенденции: “Казахстан для казахов” (хотя в рабочем классе было всего 20 процентов) и усилили бытующие высказывания о том, что казахстанская целина “кормит всю страну”».

«Национальная идея, — заключает Нурсултан Назарбаев, — в ХХ веке оказалась сильнее классовой».

23 октября 1981 года Андропов отправил в ЦК справку «о негативных проявлениях среди бойцов комсомольско-молодежных отрядов», составленную в 5-м (борьба с идеологическими диверсиями) управлении КГБ по материалам, полученным из Тюменской области. Справку, которая свидетельствовала о том, как легко в Советском Союзе вспыхивали конфликты на национальной почве, подписал начальник 5-го управления Филипп Бобков:

«В настоящее время на строительстве важнейших объектов нефтегазовой промышленности в Тюменской области в составе шести комсомольско-молодежных строительных отрядов, сформированных в Закавказье, Средней Азии и других районах страны, находятся более семи тысяч молодых рабочих.

В течение последних двух лет среди бойцов этих отрядов имели место негативные проявления. Так, в 1979 году произошли массовые драки между бойцами отряда имени 25-летия Целины, прибывшими из Грузии, и местными строителями нефтехимического комбината; в поселке Локосово Сургутского района между бойцами из Литвы и местными жителями; в поселке Уренгой Пуровского района между группой местной рабочей молодежи и комсомольцами из Азербайджана.

В 1980 году в г. Нижневартовске во время драки между бойцами отряда “Молодогвардеец” убит комсомолец Беспалов. В 1981 году в г. Тобольске произошла массовая драка между бойцами отрядов, прибывших из Армении и Азербайджана. Как правило, указанные инциденты возникали из хулиганских побуждений, на почве употребления спиртных напитков и наркотиков, но затем приобретали националистический характер…

В период с апреля 1980 года по апрель 1981 года в результате увольнений за групповые отказы от работы, нарушения трудовой дисциплины и пьянство только на строительстве Тобольского нефтехимического комплекса из 583 бойцов отряда имени 25-летия Целины осталось 182, а в отряде “Молодогвардеец” из 300 осталось 154».

Записка не имела никаких последствий. Никто даже не хотел обсуждать эти темы. Советская власть, которая сама себе убеждала, что она служит народу, опасалась откровенных и открытых действий. Ей хотелось, чтобы люди постоянно одобряли ее политику, поэтому крайне болезненно воспринимала любые проявления протеста. Ни в коем случае нельзя было допустить предания их гласности. Потом, в перестроечные годы, люди поражались: откуда взялись все эти национальные проблемы?

Я уже цитировал дневник второго секретаря Пензенского обкома Георга Мясникова. На его страницах разыгрывается целая национально-рыночная эпопея:

«5 марта 1971 года. Грузины и армяне на базаре веточку мимозы продают по три рубля. Просто страшная распущенность и развращенность, которая вообще не вяжется с социалистическим строем. Правительство, конечно, знает, но молчит, боясь вторгнуться в рамки национального вопроса. Страдает же русский мужик материально, а мы морально… Послал ОБХСС. Все отобрали и передали в цветочный магазин по тридцать копеек…»

«26 мая 1972 года. Утром собрал заинтересованных в делах овощного рынка. Решили перестать мирно взирать на то, как грабят кавказцы народ русский: не стесняясь, нахально, откровенно. Поручил ОБХСС выслать из города немедленно главных воротил-перекупщиков, что касается остальных — ввести ограничение на рыночные цены…»

И раздраженная приписка:

«Целые нации (грузины, армяне, азербайджанцы) превратились в откровенных оккупантов. Удар по ним вызывает одобрение…»

Вот вам и дружба народов в Советском Союзе, о которой вспоминают с ностальгией. Вот что думали и говорили не на базаре и не в пивной, а в среде партийного руководства. Возникшая при Сталине иерархия народов — большие и малые, уважаемые и не очень, достойные государственного доверия и, напротив, находящиеся под подозрением — развращала решительно всех. Одни исполнялись самодовольной уверенности в собственном историческом и духовном превосходстве, другие приходили к выводу, что в общем государстве им хода нет, что их интересами пренебрегают…

Георг Мясников:

«10 июня 1972 года. Овощной рынок. Система контроля действует, но там, где очень жестко зажимают, товар уходит. “Черных” нет…»

А вот результат применения командно-административных мер — через три года:

«21 мая 1975 года. Был на крытом рынке. Прижали “восточников” ценой, и они разбежались. Ни их, ни яблок. С Украины торгуют клубникой по восемь рублей килограмм! Прижимать нельзя. Сбегут и все».

Рынок функционировал по своим законам. Когда изгнали приезжих с Кавказа, появились украинцы. Цены у них ничуть не ниже. Но братья-славяне. Тут уж не скажешь, что они «оккупанты» и грабят русский народ.

Высокая цена определялась немалым спросом и отсутствием предложения: полки магазинов пустовали. Избавились от торговцев с другим цветом кожи — доставили себе удовольствие. Но яблоки не появились — яблони обкому не подчиняются. Когда торговцев гонят, цены только растут… Вот и вся история с «кавказцами» на рынках, которые и по сей день раздражают нашу публику. Ничего, кроме предубеждений, в этом нет.

Кто сейчас вспомнит опубликованный в восьмидесятые годы в «Нашем современнике» рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии». А этот рассказ буквально взорвал Грузию. Глупо отождествлять героя с автором, но что-то в этом астафьевском герое прочитывалось автобиографическое. Возможно потому, что герой рассказа — писатель, которого в доме творчества в Гаграх здорово обидели: дали худший номер, да еще напротив общественного туалета. И все происходившее с ним во время отдыха в Грузии внушило герою-писателю сильнейшую антипатию ко всему грузинскому.

Речь, манеры, обычаи и нравы — все раздражало астафьевского героя. Он чувствовал себя белым миссионером, оказавшимся в какой-то глуши, среди первобытных племен, жалко отставших от мировой цивилизации.

«Дело дошло до того, что любого торгаша нерусского, тем паче кавказского, вида по России презрительно клянут и кличут “грузином”», — рассуждал герой рассказа.

Ну чем не повод для писателя-автора вступиться за честь нации, которая никак не может состоять из одних «торгашей»? Но грузинам пришлось самим защищать свою честь. И тогда уже Валентин Распутин на очередном писательском съезде высокомерно прошелся насчет «больной Грузии». А потом командующий Закавказским военным округом генерал-полковник Игорь Николаевич Родионов приказал навести порядок в Тбилиси…

Не все русские писатели были столь высокомерны, как герой Виктора Астафьева. Грузинских поэтов переводили лучшие русские стихотворцы — Пастернак, Мандельштам, Заболоцкий, Ахматова… Грузинская музыка, грузинский кинематограф разве не стали частью нашей общей культуры?

Российское общество не заметило появления грузинского национального движения и не понимает того, как история Грузии участвует в формировании ее современной политики. Грузия отсоединилась от Москвы с еще большей радостью и злостью, чем балтийские республики. Причиной был не только взрывной южный темперамент, но и глубокая ненависть к России тогдашнего председателя Верховного Совета республики Звиада Гамсахурдиа, его окружения, немалой части грузинской интеллигенции.

Выпускники советских школ и сейчас еще уверены, что присоединение к Российской империи в 1801 году было благом для Грузии. Грузинская интеллигенция придерживается иной точки зрения — это была гибель самостоятельного государства. В марте 1919 года делегация Грузинской республики представила на мирной конференции в Париже меморандум с просьбой признать новое государство. В манифесте присоединение Грузии к Российской империи именовалось «аннексией».

Отец президента Гамсахурдиа писатель Константин Гамсахурдиа в мае 1921 года обратился к соотечественникам: «История древней Грузии завершилась катастрофой 1801 года… Когда устаревшему грузинскому государственному аппарату была противопоставлена полуевропейская, выученная прусскими инструкторами государственная машина Екатерины II и Павла I, он разрушился, рассыпался…»

Гамсахурдиа считал, что русские издеваются над грузинами: «Почти во всей русской литературе XIX века грузин символизировал прелюбодея и пьяницу…» Гамсахурдиа (при Сталине он и сам вынужденно станет царедворцем) презирал грузин, которые служили России: «Грузия XIX века запятнана в нашей истории. В течение ста лет грузинское дворянство обменивало на эполеты свой патриотизм и отчизну…»

После Октябрьской революции вновь возникла независимая Грузия, но она просуществовала только четыре года. Старший Гамсахурдиа объяснял это так:

«В кандалах рабства грузинская нация отвыкла от верности государству. Враждебное отношение к государственному строю развращает нацию политически. Оно развивает в ней антигосударственные традиции. Грузинская интеллигенция не сумела провести полную и стройную мобилизацию сил грузинского народа на построение национального государства». Он же предупреждал, что «Грузия — страна политического радикализма, где даже священники и их сыновья становятся в первый революционный ряд…»

На политические взгляды младшего Гамсахурдиа — Звиада — оказали большое влияние его занятия антропософией, мистическим учением о посвященных, которым открыт тайный смысл бытия. Грузинская нация, по мысли Гамсахурдиа, после четырех тысячелетий унижения должна воскреснуть и занять прежнее положение в мире.

В 1978 году всем союзным республикам велено было принять новые конституции, потому что был подготовлен новый Основной закон СССР. В реальной жизни это ничего не меняло и для всех республик было чисто формальным делом — кроме Грузии, Армении и Азербайджана. В их конституциях с двадцатых годов сохранилось положение о своем языке как о государственном.

В Москве закавказским республикам велели подравняться под общий строй. Попытка убрать этот атрибут самостоятельности вызвала массовое возмущение у молодежи. Грузинские студенты, как и в марте 1956 года, устроили демонстрацию, хотя понимали, как трагически все это может закончиться. Первый секретарь ЦК Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе пытался объясниться с Брежневым. Тот неохотно ответил: «Это идеологический вопрос» — и переадресовал первого секретаря к Михаилу Андреевичу Суслову как главному идеологу партии. Но догматик Суслов ничего не хотел слушать и твердил, что эта республиканская языковая аномалия противоречит марксизму.

14 апреля 1978 года, в день, когда депутатам республиканского Верховного Совета предстояло голосовать за новую Конституцию, возле Дома правительства в Тбилиси собрались тысячи молодых людей. Причем в руководстве республики были люди, готовые применить в ответ силу, ввести в действие армию. Шеварднадзе еще раз позвонил Суслову, просил доложить Брежневу, что ситуация в республике крайне серьезная и он как первый секретарь обязан предпринять все необходимое для сохранения спокойствия. В общем, благодаря своей настойчивости и умению убеждать Шеварднадзе добился своего — грузинский язык остался в Грузии государственным.

Он вышел к студентам, собравшимся у Дома правительства, и торжествующе сказал:

— Братья, все будет так, как вы хотите.

Огромная площадь взорвалась восторгом. Шеварднадзе стал в республике героем…

— Наверняка вы мечтали оказаться на месте Гагарина? — спросили однажды космонавта Андриана Григорьевича Николаева, дважды Героя Советского Союза, на редкость скромного человека.

— Каждый хотел, — с горечью ответил Николаев. — Но я заранее знал, что меня никогда не пошлют первым, хотя физически я не уступал Гагарину. Почему? Потому что наше великое государство первым запустило бы в космос только русского человека. Я по национальности чуваш. Разве представителю маленькой нации могли доверить совершить такой подвиг?

Уже при Горбачеве, в сентябре 1987 года, на секретариате ЦК заговорили о национальном составе аппарата: «В ЦК КПСС нет вообще азербайджанцев, киргизов, таджиков. Только один узбек, два молдаванина, один эстонец…»

В других республиках внимательно следили за тем, что происходит в Москве. Если одним можно прославлять величие своего народа, своего языка и своей культуры, то и другие не отстанут. Но Москва реагировала на это очень резко.

Скажем, в Казахстане в издательстве «Жазушы» вышла книга известного поэта Олжаса Сулейменова «Аз и я». В России книгу сочли националистической, антирусской, говорили, что автор искажает историческую правду и глумится над «Словом о полку Игореве».

Тревогу забил председатель Госкомиздата Борис Стукалин.

26 ноября 1975 года он донес в ЦК:

«Считаем необходимым проинформировать о серьезных идеологических ошибках, допущенных в работе О. Сулейменова “Аз и я. Книга благонамеренного читателя”… Автор скатывается к проповеди национальной исключительности тюркских народов, демонстрирует пренебрежительное отношение к другим народам, в частности, к славянам и к величайшему памятнику их культуры “Слову о полку Игореве”…

Госкомиздат СССР указал Госкомиздату Казахской ССР на недостаточный контроль за идейно-политическим содержанием издаваемой в республике литературы…»

Замечу, что борец с идеологической крамолой Борис Стукалин получил повышение — стал заведовать отделом пропаганды ЦК. В составе делегации Верховного Совета СССР побывал в США. Он решил дать отпор американским империалистам и в Вашингтоне в конгрессе сказал, что в Америке еще встречаются таблички с надписью «неграм и евреям вход запрещен». Изумленные американцы попросили назвать хотя бы одно место, где висит такая табличка. Стукалин, естественно, не смог. Вышел конфуз…

Академии наук СССР было поручено обсудить и осудить труд Олжаса Сулейменова. 13 февраля 1976 года в Москве провели совместное заседание бюро Отделения литературы и языка и бюро Отделения истории АН СССР. Месяц с лишним академики трудились над тестом записки в ЦК. 24 марта высшее партийное начальство уведомили, что «книга О. Сулейменова, несмотря на некоторые положительные моменты, в научном отношении несостоятельна, а в идейно-теоретическом плане ошибочна».

А в ЦК шли письма с формулировками поострее:

«Книга Сулейменова — настоящая вылазка националистического, пантюркистского характера, направленная против линии КПСС… О. Сулейменов пишет, что у него имеются “последователи” среди писателей Казахстана. Возможно, это нацелено на сколачивание диссидентов-националистов…»

Письма докладывали секретарю ЦК Михаилу Васильевичу Зимянину. Прежде он был главным редактором «Правды». Когда его перевели в секретари ЦК, Александр Бовин, поздравляя, выразил надежду, что неприятных сюрпризов по идеологической части не будет.

— Выше головы не прыгнешь! — обреченно ответил Зимянин.

«Да он, по-моему, и не прыгал, — писал Бовин. — Наоборот. Стал ходить пригнувшись, ниже головы». В Зимянине проявились малосимпатичные качества, которые не были заметны на редакторском посту.

19 апреля 1976 года Зимянин дал указание заведующему отделом науки и учебных заведений ЦК Сергею Павловичу Трапезникову:

«Прошу поручить проведение компетентного анализа книги О. Сулейменова. Затем решим, как поступить».

Брежнев знал Сергея Трапезникова еще с Молдавии. Когда Леонид Ильич решил поставить его во главе отдела науки ЦК, то посоветовался со своим помощником Александровым-Агентовым:

— Знаешь, я думаю заведующим отделом науки сделать Трапезникова. Как ты думаешь?

Александров-Агентов признавался потом, что пришел в ужас: Трапезников — безграмотный, примитивный человек. Он сказал Леониду Ильичу:

— У меня в сейфе лежит написанная Трапезниковым от руки бумага, в которой на одной странице восемнадцать грубейших орфографических ошибок. И этот человек будет руководить развитием нашей науки, работой академиков?

Брежнев нахмурился и оборвал разговор. Грамотных людей полно, а по-настоящему преданных куда меньше… По мнению коллег, Трапезников был редкостным мракобесом.

В Москве требовали изъять книгу из продажи и наказать автора. В Алма-Ате считали иначе. Олжас Сулейменов к тому времени был удостоен премии Ленинского комсомола и Государственной премии Казахстана. Молодым поэтом в республике гордились, избрали его секретарем правления Союза писателей.

Накинулись на Сулейменова с перепугу. Ничего обидного в его книге нет. Я прочитал «Аз и я» летом 1975 года, когда автор подарил ее моему отцу с приятной надписью: «Другу казахских литераторов и (надеюсь) Олжаса Сулейменова». Читать ее было совсем непросто, это серьезный литературоведческий и лингвистический текст. Полагаю, что большинство партийных критиков осилить Сулейменова просто не пожелали.

Молодой поэт Сулейменов, когда учился в Москве в Литературном институте имени М. Горького, писал курсовую работу по «Слову о полку Игореве». В 1962 году поступил в аспирантуру Казахстанского государственного университета, и лучший университетский славист посоветовал ему избрать для диссертации тему «Тюркизмы в “Слове о полку Игореве”». Сулейменов писал о том влиянии, которое казахский язык оказал на древнерусский: «Это доказывало, что древние русичи довольно тесно взаимодействовали и с древнеказахскими племенами, кочевавшими в Диком поле».

Согласие или несогласие с этой теорией — вопрос, который следует обсуждать в научных аудиториях. Но книга вызвала раздражение ненаучного свойства: «До чего дошло, “Слово о полку Игореве”, оказывается, написано казахом!»

Идеологические секретари в Москве потребовали сурово наказать Олжаса Сулейменова. Они не предполагали, что Алма-Ата встанет на сторону автора.

«Я прочитал книгу, — вспоминал первый секретарь ЦК компартии Казахстана Кунаев. — Прочитал с интересом и удовольствием. Талантливая работа! Подумал: поругают-поругают Олжаса, да и угомонятся. В литературных кругах такие драки не редкость».

Но Суслов пригласил к себе первого секретаря ЦК компартии Казахстана и завел разговор о книге Сулейменова. Вечно хмурый Михаил Андреевич сказал:

— Димаш Ахмедович, у вас в республике вышла книга с явной антирусской и националистической направленностью.

— Я читал эту книгу, — начал Кунаев, — и не вижу…

Но Суслов не дал ему договорить:

— Слушайте дальше. В книге искажены исторические факты, автор глумится над великим памятником — «Словом о полку Игореве». Министерство обороны изъяло книгу из всех военных библиотек. И правильно, я думаю, поступило. Разберитесь с книгой, автором и как следует накажите виновных! Чтобы неповадно было.

Кунаев стал возражать. Но Суслов не желал слушать.

— Здесь справки отделов ЦК, — он показал на толстую папку, — письма ученых, рецензии…

Суслов намеревался устроить разбор книги на совещании в ЦК КПСС. Опытный Кунаев понимал, что последствия могут быть весьма неприятными не только для автора книги, а для всей республики. Он покинул сусловский кабинет и пошел сразу же к Брежневу. Сначала обсудил другие дела, потом осторожно заговорил о книге Сулейменова:

— Напрасно критикуют талантливого писателя. Тут какая-то ревность, выяснение отношений между писателями.

Если бы Олжас Сулейменов жил в Москве, отношение генерального секретаря было бы другим, но книга, изданная в Алма-Ате, Брежнева не беспокоила. Значительно важнее было не обижать большую республику и близкого друга. Тем более что Кунаев брал ответственность на себя. Леонид Ильич махнул рукой:

— Разбирайтесь сами. Ничего националистического в книге я не увидел.

Брежнев, как известно, чтением книг не увлекался, но в этом споре решил поддержать своего друга и соратника Кунаева.

Слова генерального секретаря лишали Суслова и центральный аппарат возможности вмешаться. Вопрос был передан на рассмотрение республиканского ЦК. Кунаев сделал все умело. В Алма-Ате председателя государственного комитета по делам печати, директора издательства и вообще всех, кто имел отношение к выпуску книги, собирались изгнать из партии. Кунаев провел заседание бюро, на котором кого-то критиковали, кому-то поставили на вид. Самому Олжасу Сулейменову первый секретарь мягко сказал:

— Мы ждем от тебя новых стихов и новых поэм.

В Москву доложили:

«Бюро ЦК компартии Казахстана 17 июня 1976 года рассмотрело данный вопрос… ЦК осудил ошибки идеологического и методологического характера, допущенные О. Сулейменовым в книге “Аз и я”. На лиц, ответственных за ее выпуск, наложены партийные взыскания… Было также принято к сведению заявление т. О. Сулейменова, что он признает допущенные им серьезные ошибки…»

Через полгода Сулейменова демонстративно сделали членом республиканского ЦК партии. Через несколько лет избрали главой Союза писателей Казахстана. Кунаев знал, что в республике есть своя, условно говоря, казахская партия, которая считала, что казахов ущемляют и недооценивают…

Все эти настроения подтачивали единство государства. Откровенный национализм в конце концов погубил Советский Союз.


От холодной войны к разрядке. И обратно


Внешняя политика Андрея Громыко

Будущий министр иностранных дел родился 18 июля 1909 года в деревне Старые Громыки неподалеку от Гомеля. В деревне было больше ста дворов, и почти все жители носили фамилию Громыко.

Андрей Андреевич был вторым ребенком в семье, первой на полтора года раньше родилась его старшая сестра Татьяна, но она рано умерла. Двое младших братьев — Алексей и Федор — погибли на фронте. Третий, Дмитрий, тоже воевал, но остался жив. Андрея Андреевича миновала чаша сия, он провел войну в далекой Америке.

Громыко всегда хотел и любил учиться. Он окончил семилетку, потом профтехшколу в Гомеле, техникум в Борисове и, наконец, поступил в Экономический институт в Минске. В 1931 году вступил в партию, его сразу избрали секретарем партячейки в техникуме. В том же году он женился. Лидия Дмитриевна, верная спутница его жизни, была на два года моложе. Она родилась в деревне Каменке там же, в Белоруссии.

После двух лет учебы в институте Громыко назначили директором средней школы под Минском: доучиваться приходилось вечерами. Лидия Дмитриевна работала в совхозе зоотехником. Но это продолжалось недолго. В ЦК компартии Белоруссии отобрали первую группу аспирантов из семи человек, которые должны были стать преподавателями общественных наук. Громыко, молодого, вдумчивого и серьезного специалиста, включили в список. Ему предстояло, защитив диссертацию, объяснять студентам-экономистам преимущества ведения сельского хозяйства при социализме.

Андрей Андреевич не очень обрадовался предложению: не хотел опять жить на стипендию, все-таки он уже женатый человек. Но природная тяга к образованию пересилила. Выпускные экзамены в институте сдал экстерном, успешно прошел собеседование, и его зачислили в аспирантуру. Учили аспирантов политэкономии, марксистской философии и — что решило судьбу Громыко — английскому языку.

В 1934 году аспирантов из Минска перевели в Москву во Всесоюзный научно-исследовательский институт экономики сельского хозяйства. Андрей Андреевич учился и ездил с лекциями по подмосковным совхозам и колхозам. Он видел, что деревня голодает, но рассказывал о пользе раскулачивания и успехах коллективизации. Эта работа не слишком увлекала Громыко. Его помнят как сухого, лишенного эмоций, застегнутого на все пуговицы человека, но в юные годы он был не лишен романтических настроений. Мечтал стать летчиком, решил поступить в летное училище, но опоздал: туда брали только тех, кому еще не исполнилось двадцати пяти, а он попал в Москву, как раз отметив двадцатипятилетие.

Позднее Громыко говорил, что между летчиком и дипломатом есть нечто общее. Например, умение не терять голову в экстремальных ситуациях. Этим искусством он владел в совершенстве. Его хладнокровию можно было только позавидовать.

В аспирантуре Громыко проучился четыре года, написал кандидатскую диссертацию по экономике социалистического сельского хозяйства, защитил ее в 1936 году и был взят на работу старшим научным сотрудником в Институт экономики Академии наук. Одновременно Громыко преподавал политэкономию в Московском институте инженеров коммунального строительства.

В период массовых репрессий карьера делалась быстро. В 1938 году Громыко некоторое время исполнял обязанности ученого секретаря института — после ареста его предшественника. Его хотели назначить ученым секретарем Дальневосточного филиала Академии наук. Но Громыко благоразумно отказался и не прогадал. В начале 1939 года его вызвали в комиссию ЦК, которая набирала кадры для наркомата иностранных дел. Вакансий образовалось много. Прежних сотрудников или посадили, или уволили. Комиссии понравилось, что Громыко — партийный человек, из провинции, можно сказать, от сохи, а читает по-английски. Знание иностранного языка было редкостью.

В наркомате его оформили ответственным референтом — это примерно равняется нынешнему рангу советника. Но уже через несколько дней поставили заведовать американским отделом. Это высокое назначение его нисколько не смутило. Отдел США не был ведущим, как сейчас. Главными считались европейские подразделения.

В октябре 1939 года Громыко отправился советником полпредства в Вашингтон, где старательно изучал не только английский язык, но и историю, экономику и политику Соединенных Штатов. Андрей Андреевич не терял времени даром и не позволял себе наслаждаться заграничной жизнью. Это помогло ему сделать блистательную карьеру. Конечно, к этому следует добавить его особое везение.

Анатолий Федорович Добрынин, который позднее тоже был послом в Соединенных Штатах, смеясь, говорил:

— Каждый посол писал характеристики своим подчиненным. Ветераны утверждали, что Литвинов написал такую характеристику: Громыко к дипломатической службе непригоден.

Максим Максимович сильно недооценил своего молодого подчиненного. Его самого в 1943 году отозвали, а Громыко занял его место. Назначение послом молодого дипломата, не имевшего политического веса, было маленькой местью Сталина президенту Франклину Рузвельту за то, что союзники слишком долго не открывали второй фронт.

Много позже Молотов рассказывал:

— Я Громыко поставил — очень молодой и неопытный дипломат, но честный. Мы знали, что этот не подведет…

Новому послу в Соединенных Штатах исполнилось всего тридцать четыре года. Это был выросший в глубокой провинции человек, преподаватель марксизма-ленинизма, то есть догматик и начетчик по профессии. Что-то из этих догм засело в нем навсегда, что-то он сумел преодолеть. Все-таки Андрей Андреевич попал в Америку сравнительно молодым, старательно занимался самообразованием.

В апреле 1946 года Громыко утвердили постоянным представителем в ООН и дали ему ранг заместителя министра иностранных дел. Эпоха сотрудничества с западными державами заканчивалась, начиналась холодная война. Историки подсчитали, что в конце сороковых Громыко больше двадцати раз использовал право вето, данное постоянным членам Совета Безопасности, поэтому его и стали именовать «господин Нет».

В феврале 1957 года Андрей Андреевич был утвержден министром. Хрущев считал министра иностранных дел просто чиновником и самостоятельной роли для него не видел. У Хрущева была мощная команда помощников. Громыко низвели до роли эксперта — приглашали, когда нужны были формулировка, совет, справка. Первую скрипку в выработке политики играло окружение Никиты Сергеевича. Громыко оставалась рутинная работа, малоинтересная для профессионала.

Когда сняли Хрущева, Громыко внутренне перекрестился: Никита Сергеевич если даже и не собирался его снимать, то, во всяком случае, изрядно гонял и принижал. До конца своих дней о Хрущеве он говорил неодобрительно: «Не знаешь, что он выкинет».

Зато Брежнев оценил преданность Громыко. Они быстро перешли на «ты», и Леонид Ильич к министру иностранных дел очень прислушивался. У Брежнева были свои проблемы. Он первое время несколько опасался международных дел, чувствовал себя не слишком уверенно. Брежнев в качестве генерального секретаря Компартии вел переговоры с коммунистами всего мира. Но с главами западных государств, президентами или премьерами, по протоколу встречались либо глава правительства Косыгин, либо председатель президиума Верховного Совета Подгорный.

Подгорный был совсем уж темный человек. Однажды он вместе с Мазуровым побывал на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Во время обеда, устроенного в советском представительстве в Нью-Йорке, Подгорный, вспоминает бывший первый заместитель министра иностранных дел Георгий Корниенко, сочувственно произнес:

— Трудная у вас, дипломатов, работа. Я бы сроду не смог стать дипломатом.

Мазуров сказал:

— Смог бы, если бы партия приказала.

Подгорный отмахнулся:

— Нет, не смог бы, у меня нет данных для такой работы.

Мазуров не отступал:

— А вот Епишев был у тебя секретарем обкома, а поехал послом в Югославию.

Подгорный искренне удивился:

— Э, скажешь тоже, Епишев — так то ж культурный человек.

Алексей Алексеевич Епишев, провинциальный партработник, появился в столице, когда его в позднесталинские годы утвердили заместителем министра госбезопасности по кадрам. При Брежневе Епишев занимал должность начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота.

Председатель Совета министров Косыгин поначалу всерьез претендовал на ведущую роль во внешней политике. Он охотно ездил за границу и принимал иностранных гостей. В политических вопросах был крайне консервативен, если не сказать реакционен.

Громыко сделал все, чтобы отодвинуть главу правительства от внешней политики. Косыгин отдавать иностранные дела не хотел, возмущался, если внешнеполитические вопросы обсуждали без него. Андрей Андреевич твердо встал на сторону Брежнева, вовлекая его в международные дела. Министр доказывал, что все важные переговоры должен вести не глава правительства, а генеральный секретарь ЦК КПСС.

Громыко всегда был душой и телом предан тому, кто в данный момент стоял у власти. Министр внешней торговли Николай Семенович Патоличев, сидевший в том же высотном здании на Смоленской площади, однажды заметил дипломату Фалину:

— Знай, Валентин, в правительстве не любят и не уважают твоего Громыко… Салтыкова бы Щедрина на него…

Одна из главных трудностей Громыко состояла в том, что члены политбюро либо совсем ничего не понимали в мировых делах, либо находились в плену каких-то фантастических мифов. Сложные чувства советские лидеры испытывали в отношении американцев — уважение и презрение, зависть и пренебрежение. В Москве всегда тяжело переживали президентские выборы в США, не зная, как наладятся отношения с новым человеком.

Брежнев накануне поездки в Соединенные Штаты беспокоился, отнесутся ли к нему как к равному в этой цитадели капитализма. Побывав в Америке, он весьма впечатлился. Леонид Ильич хотел создать условия, которые сделали бы немыслимой войну между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Тем более что встречали его доброжелательно, подарили «Линкольн». Правительство США не располагало средствами для покупки такой дорогой машины, попросили нескольких бизнесменов скинуться, чтобы укрепить отношения с Россией.

Брежнев стал считать себя человеком, который сделал разрядку реальностью. Ему нравилось, когда в западной печати писали о нем как о миротворце, о крупном политическом деятеле. Члены политбюро воспринимали разрядку просто как хитрый шаг в борьбе с империализмом, а Брежнев всерьез воспринимал то, что видел во время поездок за границу и слышал от крупных мировых политиков. Благотворное влияние оказывало внешнеполитическое окружение — советники и помощники.

Брежнев заставлял военных соглашаться на ограничение ядерных вооружений. Его помощник по международным делам Андрей Александров-Агентов описывал, как Леонид Ильич собрал у себя на Старой площади руководителей Вооруженных сил и оборонной промышленности. Обсуждался проект договора с американцами. Военные наотрез отказывались идти на уступки американцам, хотя те тоже делали какие-то шаги навстречу. Дискуссия шла пять часов. Наконец Брежнев не выдержал:

— Ну хорошо, мы не пойдем ни на какие уступки и соглашения не будет. Гонка ядерных вооружений продолжится. Вы можете мне как главнокомандующему Вооруженными силами страны дать здесь твердую гарантию, что мы непременно обгоним Соединенные Штаты и соотношение сил между нами станет более выгодным для нас, чем оно есть сейчас?

Такой гарантии никто из присутствовавших дать не решился.

— Так в чем тогда дело? — с напором сказал Брежнев. — Почему мы должны продолжать истощать нашу экономику, непрерывно наращивая военные расходы?

Брежнев был главным мотором Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, которое прошло в Хельсинки в 1975 году. Подготовка продолжалась несколько лет. Для Советского Союза главное заключалось в признании послевоенных границ. Для остального мира — в защите прав и свобод человека. Переговоры по гуманитарным вопросам шли два года. Прочитав проект Заключительного акта, члены политбюро заявляли, что подписывать такое нельзя — Запад начнет нам указывать, что и как делать.

Но Громыко знал, что Брежнев мечтает поехать на конференцию, и покривил душой. Он сказал, что на эту часть договоренностей можно не обращать внимания.

— Мы в своем доме хозяева. Будем делать только то, что сочтем нужным.

Брежнев получил возможность подписать исторический документ. Громыко старался делать и говорить только то, что было приятно Брежневу.

Вместе с тем не следует переоценивать способность Брежнева здраво оценивать то, что происходило за границами Советского Союза. Леонид Ильич оставался в плену идеологических догм. Он хотел улучшения отношений с Америкой, завидовал ее успехам, но верил, что рано или поздно социализм победит в соревновании с капитализмом.

Договариваться об ограничении и сокращении ядерного оружия было безумно сложным делом. Военные — и советские, и американские — противились любым ограничениям и винили своих дипломатов в том, что они позволили другой стороне подписать документ на выгодных для себя условиях. Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов рассказывал в узком кругу, как он приступал к переговорам с американцами на ядерные темы. Министр обороны маршал Андрей Антонович Гречко на политбюро сказал, что сама идея договоренности с американцами преступна. Идти на переговоры надо вовсе не для того, чтобы договариваться. И, обратившись к дипломату, добавил:

— Если Семенов намерен о чем-то договориться, то пусть сам решит, где он намерен сидеть — на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа.

Гречко и Громыко и не подозревали, что нечто подобное произносилось и в Вашингтоне. Американские военные с нескрываемой ненавистью говорили, что дипломаты «попросту идут у Советов на поводу» и достигнутые ими соглашения — «фарс, невыгодный для Америки».

Андрей Андреевич Громыко мог часами вести переговоры, ничего не упустив и ничего не забыв. Перед министром лежала папка с директивами, но он ее не открывал, вспоминает его переводчик Виктор Суходрев. Он делал пометки синим карандашом. Если речь шла о сложных разоруженческих материях, где имеется масса цифр и технических подробностей, то он считывал только цифры. Все остальное держал в голове, хотя его коллеги, в том числе американские госсекретари, преспокойно листали толстые папки и зачитывали самое важное.

Громыко серьезно изучал своего будущего партнера на переговорах, читал его биографию, пытался понять его методы ведения беседы, расспрашивал наших послов об этом человеке. Он обладал уникальной памятью. Мог вдруг поинтересоваться каким-то событием, скажем, двухмесячной давности, и его помощники и заместители часто оказывались в неловкой ситуации, поскольку они не могли вспомнить, что же там произошло. Когда возникала проблема, он сразу искал аналог в истории дипломатии. И если находил, то знал, как решить новую проблему.

Чувство долга у Громыко было колоссальное. Однажды во время выступления в ООН у него случился обморок. Министр просто перегрелся. В Нью-Йорке было жарко, а Андрей Андреевич одевался тепло, даже летом носил кальсоны. Мощных кондиционеров тогда еще не было. Охранники буквально унесли его из зала заседаний. Министр пришел в себя и, несмотря на возражения помощников, вернулся в зал и завершил выступление. Ему устроили овацию.

Люди, работавшие с Громыко, оценивают его по-разному. Большинство уверено, что он и в частной, личной жизни был таким же сухарем, как и на службе.

«Папа в принципе был аккуратистом, — рассказывала его дочь. — У него каждая вещь лежала на своем месте. Он всегда носил рубашки с галстуком. Я не помню, чтобы он был когда-нибудь в майке, в рубашке без галстука, чтобы у него был расстегнут воротничок или засучены рукава. Только когда он был уже пожилым человеком, иногда по воскресеньям надевал спортивную рубашку темно-синего или темно-серого цвета…

На пляже он никогда не раздевался. Так и сидел в брюках, рубашке с галстуком и шляпе. Снимал только пиджак. Он не считал удобным для советского посла ходить в трусах перед иностранцами. Журналисты могли изловчиться, сделать любую фотографию и представить папу в смешном или неловком виде…»

Юмора ему отчаянно не хватало. Хотя иногда он пытался шутить. Его заместитель Михаил Степанович Капица рассказывал, как во время разговора с Фам Ван Донгом, премьер-министром Вьетнама, Громыко предложил сделать паузу и спросил:

— Знаете ли вы, что такое обмен мнениями? — И сам ответил: — Это когда товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.

И захохотал. Капица позволил себе заметить, что бывает и наоборот.

— Но это редко! — откликнулся министр.

Большинству тех, кто его знал, Громыко запомнился человеком скрытным и замкнутым, лишенным человеческого тепла. Его сын рассказывал мне:

— Никогда не видел его лежащим на диване, никогда не видел небритым. Он был человеком немецкой пунктуальности. Отдыхая в Барвихе, он упал и сломал правую руку. Как же подписывать документы? Заказали печатку с факсимиле.

Громыко был научен жизнью: слово — серебро, молчание — золото. Если вообще можно ничего не говорить, то лучше и не говорить. Он избегал встреч один на один, даже на неформальные мероприятия брал переводчика. Так ему было спокойнее. Он начинал свою карьеру в те времена, когда даже послам запрещалось встречаться с иностранцами наедине. Его привычка прятаться под маской от внешнего мира лишь иногда позволяла ему раскрываться.

Сторонник разрядки в отношениях с могущественными Соединенными Штатами, Громыко занимал жесткую позицию, когда речь шла о судьбе соседних стран.

При Громыко приняли решение о вводе войск в Чехословакию. В 1980 году Громыко занял очень воинственную позицию в отношении Польши, где буквально на глазах рушился социалистический строй. Министр говорил, что «нам нельзя терять Польшу», и считал, что надо идти на введение «чрезвычайного положения для спасения революционных завоеваний». Кровавая афганская кампания на совести и Громыко. За девять лет боевых действий советские войска потеряли более тринадцати тысяч человек. Каждый год войны стоил нашей стране три миллиарда долларов…


Гибель Пражской весны

Александр Дубчек родился в семье коммунистов. После Октябрьской революции его родители решили ехать работать в Советский Союз. Вместе с другими поклонниками Октябрьской революции собрали деньги, купили на эти деньги локомотив, электрогенератор, грузовик, трактор. В марте 1925 года триста человек переехали в Советский Союз. Направили их в Киргизию. Работящие люди, они быстро обустроились на новом месте. Словацкий кооператив работал до декабря 1943 года, когда его распустили, а все оборудование перешло наркомату сельского хозяйства Киргизии.

В тридцатые годы отец Дубчека получил работу в Горьком, где Александр пошел в школу. В 1938 году семья оказалась перед выбором — или получать советское гражданство и остаться навсегда, или возвращаться на родину. Отец выбрал возвращение. Возможно, это их спасло от сталинских репрессий.

Они оказались на родине после подписания мюнхенских соглашений, которые решили судьбу Чехословакии. В марте 1939 года страна была оккупирована и расчленена. Чехия исчезла с политической карты. Появился протекторат Богемии и Моравии. Формально им управляло чешское правительство, фактически всем руководили немцы. Словакия превратилась в профашистское государство. Александр Дубчек и его брат вступили в компартию, когда на это решались немногие. За коммунистами охотились. Отец Дубчека был арестован летом 1942 года в Братиславе.

Летом 1944 года в Словакии вспыхнуло восстание, поддержанное из Москвы и из Лондона. В Словакию были введены немецкие войска. Александр Дубчек участвовал в словацком национальном восстании вместе с братом. Его брата убили немцы, Александр был ранен. После войны в стране установился коммунистический режим. Дубчека быстро взяли на партийную работу. В 1955 году отправили на учебу в Москву — в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Он проучился три года, ему помогало то, что он в совершенстве владел русским языком. С этого времени советские партийные чиновники считали Дубчека своим человеком, надежным товарищем.

5 января 1968 года его избрали руководителем компартии Чехословакии. Новый первый секретарь ЦК запросто заглянул в советское посольство в Праге. Посол Степан Васильевич Червоненко приказал достать шампанское, и советские дипломаты от души выпили за успех «нашего Александра Степановича».

Мало кто в тот момент обратил внимание на то, что Дубчек абсолютно не был похож на обычного партработника. Он был честным и простым человеком, начисто лишен авторитарности и хорошо относился к людям. Впоследствии одни упрекали Дубчека, что он слишком торопился с реформами. Другие — что он преступно медлил и упустил исторический шанс преобразовать страну. Сам он считал, что его главная проблема состояла в другом — он не смог предвидеть ввода советских войск в Чехословакию.

29 января 1968 года Дубчек прилетел в Москву. Посмотреть на нового руководителя соседней Чехословакии собралось все политбюро. Дубчек рассказывал о своих планах очень осторожно. Зная аллергию советских руководителей на слово «реформа», он говорил только об обновлении. В пользу Дубчека свидетельствовало то, что он прекрасно владел русским, жил и учился в Советском Союзе. Но члены советского политбюро не увидели в нем привычной жесткости и твердости.

«Высокий, с интеллигентным лицом и фигурой царевича Алексея, нервный, подвижный, не то неуверенный в себе, не то с особой манерой обращения», — таким в марте 1968 года увидел руководителя Чехословакии заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов.

Александр Дубчек делал то, что он считал нужным, и искренне не мог понять, почему в Москве почти сразу насторожились. Он отменил цензуру и требовал, чтобы партийные органы информировали страну о том, чем они занимаются. Все это были удивительные новшества, которые все меньше нравились советскому посольству. В Москве обратили внимание на то, что Дубчек проводит смену кадров, не спрашивая совета. Более того, теряют посты те, кто считался советским ставленником.

Особое возмущение в Москве вызывал известный экономист Ота Шик. Советских руководителей не интересовало то, что Шик вступил в компартию в 1940 году, когда страна была оккупирована немецкими войсками и партия запрещена, что в 1941 году его арестовали и отправили в концлагерь Маутхаузен. Будучи директором Института экономики Академии наук, Ота Шик вместе с другими экономистами предложил реформы, которые должны были привести к сочетанию рыночных механизмов и централизованного планирования. Его называли отцом экономической реформы.

Брежнев был растерян, столкнувшись с непонятным ему явлением. 23 марта 1968 года Дубчека пригласили на встречу руководителей компартий социалистических стран в Дрездене и устроили ему проработку. Больше всего Дубчеку досталось за свободу прессы. От него требовали заткнуть рот средствам массовой информации. Он объяснял, что в его стране цензура отменена, поэтому руководство партии и страны не может приказывать журналистам, что им делать. Руководители соседних стран смотрели на него с изумлением и возмущением. Они, наверное, думали, что Дубчек их разыгрывает.

5 апреля 1968 года пленум ЦК компартии Чехословакии одобрил «Программу действий КПЧ». Партия ставила перед собой задачу интенсифицировать экономические реформы и провести федерализацию страны, чтобы уравнять в правах Чехию и Словакию. Радован Рихта придумал формулу — «социализм с человеческим лицом». Он включил ее в одну из речей, написанных для Дубчека, и эта привлекательная формула стала символом обновления.

Сам Дубчек никогда не сомневался в правоте социалистических идей, искренне отстаивал социалистические идеалы и был уверен, что его реформы служат социализму. Пражская весна избавила страну от страха. Люди получили право свободно высказываться, исчезла цензура, и страна изменилась. Народ поверил Дубчеку. Впервые лидер компартии стал народным лидером.

В апреле 1968 года в Прагу прибыл маршал Иван Игнатьевич Якубовский, главнокомандующий Объединенными вооруженными силами стран Варшавского договора. На сентябрь были намечены большие маневры войск Варшавского договора на территории Чехословакии. Маршал Якубовский сказал руководителям Чехословакии, что учения придется провести пораньше, в июне. Дубчек возразил: военные учения в нынешней ситуации вызовут в обществе напряженность. Якубовский настаивал. Первый секретарь ЦК твердо повторил, что это невозможно. Тогда советский маршал попросил разрешения провести небольшие штабные учения. Возразить было нечего. На территорию страны были введены двадцать семь тысяч солдат и офицеров. Маневры закончились, но уходить войска не собирались.

В своих записных книжках Брежнев называл подготовку к подавлению Чехословакии «операцией “Опухоль”». В Прагу отправили министра обороны маршала Андрея Антоновича Гречко. Вернувшись, 23 мая Гречко на политбюро доложил об итогах поездки в самых мрачных тонах.

— И армию разложили, — констатировал Брежнев, выслушав своего министра. — Либерализация и демократизация — это по сути контрреволюция.

С 17 по 25 мая в Карловых Варах, на знаменитом курорте с целебными источниками, находился глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин. Но к 1968 году запланированные им перемены в экономическом механизме стали затухать, а в Чехословакии преобразования шли успешно. Косыгин не поддержал более удачливых коллег-реформаторов.

К нему в Карловы Вары приехали местные журналисты. Они вели себя свободно, задавали откровенные вопросы, и Алексея Николаевича это возмутило. Еще меньше ему понравилось, что телевидение без купюр показало, как советский премьер-министр уклоняется от неприятных вопросов.

27 июня сразу в нескольких чехословацких газетах появился манифест реформистских сил «Две тысячи слов», подготовленный писателем Людвиком Вацуликом. Вслед за ним свои подписи под манифестом поставили многие представители интеллигенции, они призывали к продолжению политических реформ в стране. В Москве появление этого документа, отражавшего мнение интеллигенции, восприняли как вызов.

5 июля Брежнев говорил товарищам по политбюро:

— Правые антисоциалистические элементы и контрреволюционные силы стремятся ликвидировать социалистические завоевания чехословацкого народа. Мы должны быть готовы дать ответ на возможные нападки на нас за то, что мы якобы без причин вмешиваемся в чехословацкие дела. Но наш долг помочь чехословацкому народу навести порядок в стране.

В подготовке вторжения особую роль сыграл Комитет госбезопасности. В Праге активно действовали офицеры КГБ, которые следили за каждым шагом чехословацких лидеров, подслушивали их разговоры и вербовали осведомителей.

В середине июля по анонимному письму чехословацкая полиция обнаружила пять ящиков с американскими автоматами времен Второй мировой войны. В советской прессе тут же появились сообщения о том, что Соединенные Штаты снабжают контрреволюцию оружием. Министр внутренних дел Йозеф Павел доложил Дубчеку: это оружие хранилось на складах советской группы войск в ГДР. Видимо, это совместная операция КГБ и восточногерманского министерства госбезопасности…

Министр внутренних дел Йозеф Павел был на стороне Дубчека. Он вступил в партию еще до войны, воевал в Испании.

Когда отношения с советским руководством резко ухудшились, глава правительства Олдржих Черник приказал Павелу конфисковать свежий номер журнала «Репортер», поместивший карикатуру на Брежнева. Министр внутренних дел отказался выполнить указание, поскольку закон не позволял ему так поступить. Олдржих Черник на повышенных тонах потребовал выполнить приказ.

— Тогда, товарищ председатель, — ответил Йозеф Павел, — тебе придется найти другого министра внутренних дел.

Секретарь ЦК по идеологии Зденек Млынарж заметил Павелу, что в создавшейся ситуации вообще-то можно было и конфисковать журнал, чтобы не злить Москву.

— Если я уступлю раз, — объяснил Павел, — уступлю другой, то мы вернемся к тому, что уже было. Тогда тоже все начиналось «в виде исключения», а потом стало нормой.

В Чехословакию, пишут историки разведки, впервые были отправлены советские нелегалы. Обычно разведчики-нелегалы внедрялись на Запад. А в шестьдесят восьмом их перебросили в Прагу с паспортами различных западных стран. Перед ними ставились две задачи — проникать в «антисоциалистические круги» и участвовать в активных мероприятиях. Нелегалы КГБ, выдававшие себя за западных туристов, расклеивали в Праге подстрекательские листовки.

Существовавшая в КГБ служба «А» — активные действия, то есть служба дезинформации, сфабриковала план идеологических диверсий в Чехословакии, будто бы разработанный ЦРУ. План опубликовала «Правда». Подчиненные Андропова старались как могли: доложили о складах оружия, тайно доставленного из ФРГ. Оказалось, это оружие принадлежит народной милиции. Сообщили о подпольных радиостанциях, заброшенных врагами. Выяснилось, что это радиостанции, приготовленные на случай войны. И так далее…

Советские спецслужбы были причастны к закладке тайников с оружием, которые выдавались за свидетельство подготовки вооруженного заговора. КГБ сотрудничал с министерством госбезопасности ГДР. В мае 1968 года в газете «Берлинер цайтунг» появилось сообщение о том, что в Праге обнаружены восемь американских танков.

«Это “сообщение”, — писал тогдашний начальник разведки ГДР генерал Маркус Вольф, — было подсунуто редакции советской стороной без нашего ведома. В действительности в Праге проводились натурные съемки фильма “Ремагенский мост”. Танков не было, была кучка статистов в американской форме. Меня спрашивали: не следует ли предположить, что “утка” с танками задумана как алиби на случай советской интервенции? Такую возможность я посчитал абсурдом, ребячеством».

История с мнимыми американскими танками — лишь один пример неуклюжей работы службы дезинформации КГБ, которая пыталась доказать, что происходящее в Чехословакии — это результат действий западных спецслужб и что армии НАТО уже готовы войти на территорию страны.

С 28 июля по 1 августа в здании железнодорожного клуба чехословацкой пограничной станции Чиерна-над-Тисой проходили переговоры политбюро КПСС и КПЧ. Члены советского политбюро тремя самолетами Ил-18 прилетели на военный аэродром в Мукачево. На машинах доехали до Чопа, где разместились в вагонах спецпоезда. Утром состав пересекал границу. Во время перерыва на обед поезд возвращался на советскую территорию. Потом вновь пересекали границу. Ночевали у себя.

Когда утром советский поезд в первый раз прибыл на станцию Чиерна-над-Тисой, собравшиеся на вокзале люди кричали:

— Берегите Дубчека! Берегите Дубчека!

Руководители Чехословакии отстаивали право проводить свою линию, которая поддерживается народом.

— Вы односторонне оцениваете наше положение, не считаетесь с мнением народа, — отвечал Дубчек на предъявленные ему обвинения. — Мы пробуем идти своим путем, а вы — другим. Что же, у вас нет трудностей и ошибок? Но вы о них умалчиваете, не обнажаете, а мы не боимся сказать правду своему народу.

Ему вторил глава правительства Олдржих Черник:

— Мы не понимаем, в чем вы нас обвиняете. Мы все делаем для истинного доверия к КПЧ среди народа. Мы хотим, чтобы в стране была свобода слова, печати. Мы не имеем ни права, ни возможности принять незаконные меры против людей, по-иному мыслящих. Сегодняшнее руководство пользуется в партии и в народе авторитетом, какого никогда не было. Нашей партии не угрожает никакая опасность, пока она с народом. С вашими военными учениями получилось неудачно. Вы объявляете одно, а делаете другое. Без всяких на то оснований ваши военные задерживаются на нашей территории. Как я, как глава правительства, могу объяснить это народу?

В двенадцать ночи поезд с советской делегацией вернулся на свою территорию. Все собрались в вагоне генерального секретаря. Натолкнувшись на сопротивление чехословацкого руководства, члены политбюро растерялись.

«Брежнев до крайности нервничает, теряется, его бьет лихорадка, — записал в дневнике Шелест. — Он жалуется на сильную головную боль и рези в животе».

Разошлись в четвертом часу ночи, ничего не решив. Советскую делегацию безумно раздражал энтузиазм, с которым чехи и словаки, собравшиеся на улице, приветствовали Дубчека. Брежнев чувствовал себя совсем плохо, на второй день в переговорах не участвовал, послал вместо себя Суслова.

Шелест пометил в дневнике: «Брежнев разбитый, немощный, растерянный. Плохо собой владел». Шелест предложил Леониду Ильичу половить рыбу, развеяться. Брежнев отказался — «он был совсем подавлен, жаловался на головную боль, глотал непрерывно какие-то таблетки и, сославшись на усталость, поехать отказался».

Косыгин с отвращением заявил, что с «галицийским евреем Кригелем» ему вовсе не о чем говорить. Возмущенный этими словами, Дубчек вышел из зала заседаний. Советской делегации пришлось извиниться. Франтишек Кригель был членом президиума ЦК и председателем Национального фронта, объединявшего все политические партии.

После встречи в Чиерне-над-Тисой руководители обеих партий поехали в Братиславу. Там открылось совещание представителей шести социалистических стран. Дубчек встречал Брежнева в аэропорту. Зная его любовь к мужским поцелуям, Дубчек запасся большим букетом цветов. Он так ловко им маневрировал, что поцелуй не удался. Удовлетворились рукопожатием.

Маршал Гречко втолковывал членам политбюро:

— Наша армия парализует контрреволюцию, обезопасит от ухода Чехословакии на Запад. Но главную роль должны сыграть политики. Опасно выглядеть оккупантами. Чехословаки должны нас позвать.

Люди Андропова добивались, чтобы промосковские члены президиума ЦК компартии Чехословакии написали письмо с просьбой ввести советские войска. Брежнев нуждался в таком письме как оправдании. Письмо должен был подготовить член президиума ЦК компартии Чехословакии Васил Биляк.

В Братиславе 3 августа Биляк сказал Шелесту, что передаст письмо вечером в туалете. Они встретились там в восемь часов. Биляк отдал письмо сотруднику КГБ, тот так же незаметно передал его Шелесту. В письме содержалась просьба ввести войска.

Шелест подошел к Брежневу:

— Леонид Ильич, у меня хорошие новости.

Леонид Ильич, взбудораженный переговорами, взял письмо трясущимися руками.

Когда восставали восточные немцы, венгры или поляки, они ненавидели свою власть. А в Чехословакии власть и народ были заодно. Люди, которые тихо ненавидели коммунистическую власть, поверили в нее. Выяснилось, что восемьдесят процентов населения поддерживают новую политику коммунистической партии и безоговорочно высказываются за социализм. От этого московских лидеров просто оторопь брала.

За три дня до ввода войск чехословацкое руководство устроило большой прием. После официальной части Александр Дубчек отвел корреспондента «Известий» Владлена Кривошеева в сторону и стал жаловаться на то, что ему Москва не доверяет:

— Ведь я семнадцать лет прожил в Союзе! Я там учился! Я искренен и честен в отношениях с Союзом!

17 августа венгерский лидер Янош Кадар предложил Дубчеку встретиться. Они разговаривали на границе. Кадар, переживший восстание 1956 года, смотрел на руководителя Чехословакии с удивлением. Пытался объяснить Дубчеку: либо он сам жесткой рукой наведет порядок в стране, либо вторжение неминуемо. Дубчек не верил, что Москва введет войска. Кадар с нотками отчаяния в голосе спросил:

— Вы правда не понимаете, с кем имеете дело?

18 августа в Москву приехали делегации социалистических стран. Все захотели участвовать в военной операции, особенно этого добивался руководитель ГДР Вальтер Ульбрихт:

— Ведь мы тоже входим в Варшавский договор.

Пускать немецких солдат в Чехословакию с учетом трагического опыта Второй мировой войны не хотелось, но вовсе отказать Ульбрихту было невозможно, поэтому в состав оккупационных войск включили небольшой контингент Национальной народной армии ГДР.

18 августа ранним утром на втором этаже старого здания Министерства обороны маршал Гречко провел последнее совещание перед вводом войск[3]. Список участников совещания был утвержден самим министром. Без десяти девять появился начальник Генерального штаба маршал Матвей Васильевич Захаров, и всем разрешили войти в зал заседаний. В девять появился Гречко. Он занял свое место. Все надели очки и раскрыли свои тетради.

— Что-либо записывать запрещаю.

Тетради закрыли. Очки сняли — за ненужностью.

— Я только что вернулся с заседания политбюро, — сказал министр обороны. — Принято решение на ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию. Это решение будет осуществлено, даже если оно приведет к третьей мировой войне. А теперь я послушаю, как вы готовы к выполнению этой задачи.

Начальник Генштаба маршал Захаров нажал кнопку, и на стене появилась огромная карта. На территорию Чехословакии вводились три армии — 1-я танковая, 20-я и 38-я общевойсковые. Гречко одного за другим поднял командармов, которые доложили, что войска готовы к выполнению боевой задачи.

— А теперь я обращаюсь ко всем, — Гречко посмотрел на участников совещания. — В первые трое-пятеро суток я, Генеральный штаб и все вы работаем на них, — он показал на троих командиров. — От стремительных действий их армий зависит, как вы понимаете, слишком многое. Возможно, судьба Европы. А значит, и мировой расклад сил.

Он скомандовал:

— Садитесь, командармы.

На всякий случай Вооруженные силы готовились к большой войне с применением ядерного оружия. Отличился командующий воздушно-десантными войсками генерал-полковник Василий Филиппович Маргелов.

— Товарищ министр, — выпалил он, — все семь дивизий готовы разнести в клочья любого противника!

— Спокойно, генерал, — заметил Гречко.

Когда совещание закончилось, главный десантник Маргелов остановил в дверях командующего 38-й армией генерала Майорова.

— Ну что, понял, Саша?

— Так точно, Василий Филиппович.

— А что понял?

— Действовать надо решительно и твердо управлять войсками.

— Е…ть надо и фамилию не спрашивать — вот, что надо! — весело сказал командующий десантными войсками.

Генерал Майоров остолбенел.

19 августа, в десять утра, в Москве началось заседание политбюро. Военные развесили карты. Министр обороны Гречко и начальник генштаба Захаров детально изложили план операции. Гречко сообщил, что разговаривал с министром обороны Чехословакии генералом Дзуром. Предупредил его: если со стороны чехословацкой армии прозвучит хотя бы один выстрел, то Дзур будет повешен на первом же дереве.

Брежнев позвонил президенту страны Людвику Свободе и просил с пониманием отнестись к вводу войск. Больше никого из руководителей Чехословакии о вводе войск в их страну не предупредили.

19 августа составили обращение к Чехословацкой народной армии:

«Дорогие братья по оружию!

Верные делу социализма, жизненным интересам своих народов, руководители Коммунистической партии и правительства Чехословакии, перед лицом усилившихся действий контрреволюционных сил, призвали нас на помощь.

Откликаясь на эту просьбу, мы идем к вам, чтобы оказать братскую помощь и совместными усилиями защитить дело социализма в Чехословакии…»

Президент страны Людвик Свобода и министр обороны Мартин Дзур всерьез отнеслись к тому, что им сказали Брежнев и Гречко, и приказали своей армии не сопротивляться, поэтому военная часть операции прошла успешно.

В Праге тем временем заседал президиум ЦК компартии Чехословакии. Около полуночи председателя правительства Черника пригласили к телефону. Министр обороны Дзур, в кабинете которого уже находились сторожившие его советские офицеры, доложил, что войска стран Варшавского договора вошли на территорию страны.

Большинство членов президиума ЦК осудили ввод войск и приняли резолюцию:

«Президиум ЦК КПЧ считает этот акт противоречащим не только всем принципам отношений между социалистическими государствами, но и попирающим фундаментальные нормы международного права».

Исчезла «законная» база под вторжением. Пленум ЦК, Национальное собрание, правительство — решительно все выступили против военной оккупации страны. Против проголосовали Васил Биляк и еще трое его единомышленников.

Чехи оказали пассивное сопротивление: убирали указатели населенных пунктов, чтобы запутать советских солдат, писали на стенах домов «Отец — освободитель. Сын — оккупант». Когда весть об оккупации страны разнеслась по Праге, у здания ЦК собрались несколько тысяч человек, в основном молодежь с национальными флагами. Они пели государственный гимн и «Интернационал».

Около четырех утра 21 августа здание ЦК окружили советские бронетранспортеры и танки. Десантники ворвались в здание. Советские солдаты вошли в кабинет Дубчека, где заседал президиум ЦК. Они перерезали телефонные провода, закрыли окна и стали составлять список присутствующих.

Редкое мужество проявил Франтишек Кригель. Военный врач, он воевал в Испании и Китае. Он не был аппаратчиком и всегда держался самостоятельно.

— Я думаю, что до восьми ничего особенного не произойдет, — сказал он товарищам. — Никто из нас не спал, и я советую немного вздремнуть. Всем понадобятся свежие головы.

Кригель лег на ковер, подложив под голову портфель, и действительно заснул. Как он и предсказывал, события стали разворачиваться около девяти. Появились сотрудники чехословацкой госбезопасности. Они приказали Дубчеку, Кригелю, председателю Национального собрания Йозефу Смрковскому и Йозефу Шпачеку, партийному секретарю Южной Моравии, следовать за ними. Все четверо были сторонниками реформ в стране.

— На каком основании? — спросил Дубчек.

— Я действую именем рабоче-крестьянского правительства во главе с товарищем Алоизом Индрой, — гордо ответил чекист. — Через два часа вы предстанете перед революционным трибуналом. Им тоже руководит товарищ Индра.

Дубчека и его товарищей советские солдаты повезли в аэропорт. Несколько часов они ждали, потом их посадили в самолет. Дубчек понял, что первоначальные планы Москвы рухнули. Сопровождавшие его лица просто не знали, что с ним делать…

Тем временем из его кабинета в здании ЦК увели еще троих. Остальные ждали — не в лучшем расположении духа. Около десяти вечера что-то изменилось. Вновь появился советский полковник, который на сей раз улыбался. Он сказал, что намечена встреча на высшем уровне, в которой примет участие товарищ Дубчек. Так что все могут расходиться, а завтра приступить к нормальной работе. И всех отпустили.

Когда советские солдаты в августе 1968 года с оружием в руках вошли в здание ЦК компартии Чехословакии, один из соратников Дубчека с ужасом подумал: да это же те самые солдаты, которых он с восторгом встречал в мае сорок пятого! Это они сейчас нацелят на него свои автоматы. В памяти его возникла картина: во время немецкой оккупации Чехословакии патрули вермахта прочесывают Прагу. И с этой минуты для него исчезла разница между теми и этими солдатами — все они были оккупантами…

Чехословацкий физик-теоретик Франтишек Яноух рассказывал, что когда в ларьке он попросил советскую газету, продавцы посмотрели на него с отвращением. Одна знакомая продавщица не выдержала и с упреком сказала:

— А я-то думала, что вы нормальный, приличный человек.

В советском посольстве в Праге находились член политбюро и первый заместитель главы советского правительства Кирилл Мазуров и начальник 2-го главного управления (контрразведка) КГБ Георгий Цинев. Мазуров воевал, был секретарем подпольного ЦК комсомола Белоруссии, в Москве решили, что его боевой опыт может пригодиться. Задача состояла в том, чтобы создать в Праге рабоче-крестьянское правительство во главе с секретарем ЦК Алоизом Индрой, которому в Москве доверяли больше всех. Генерал Цинев возглавил оперативную группу КГБ. Он постоянно разговаривал с Андроповым по ВЧ — узел правительственной междугородней связи оперативно развернули в посольском подвале.

22 августа в посольстве собрались некоторые члены руководства Чехословакии. Но выяснилось, что сформировать новое правительство не удается. Даже промосковские члены президиума не спешили публично проявить свой коллаборационизм. Поехали к президенту Людвику Свободе в его резиденцию в Граде.

Он наотрез отказался сформировать новое правительство:

— Если я это сделаю, народ выгонит меня из Пражского Града как паршивую собаку!

В глупом положении оказались Васил Биляк и его товарищи. Они не знали, что делать. Их охватил страх — а вдруг все провалится, люди узнают, что это они вызвали советские войска…

Руководитель отдела пропаганды ЦК КПСС Александр Яковлев прилетел в Прагу с группой журналистов. Мазуров огорченно сказал Яковлеву:

— Дело сорвалось. Президент Свобода отказался утвердить временное правительство во главе с Индрой.

Утром 22 августа в столовой одного из пражских заводов в районе Высочаны открылся чрезвычайный XIV съезд партии, он собрался на три недели раньше ожидаемого. Инициатором был пражский горком. Съезд избрал новое руководство партии. Оно разместилось на заводе под охраной вооруженных рабочих из народной милиции. Съезд потребовал вывести иностранные войска из Чехословакии и вернуть законно избранным руководителям страны возможность исполнять свои обязанности. Национальное собрание и правительство заявили, что признают решения партийного съезда. На несколько дней создалось ощущение полной победы реформаторских сил.

В Чехословакии председатель КГБ Андропов сделал ставку на быстрый шоковый эффект, надеясь испугать чехов, но промахнулся: ввод войск ничего не решил. Народ не оказал вооруженного сопротивления, но и не захотел сотрудничать с оккупационными войсками. Пришлось идти на переговоры с Александром Дубчеком и другими лидерами Пражской весны.

Советник министра иностранных дел Валентин Фалин ночь ввода войск провел в министерстве. Громыко поручил ему следить за происходящим. Начальник политической разведки генерал Александр Михайлович Сахаровский тоже находился в своем кабинете на Лубянке.

— Можно ли считать, что первоначальный сценарий отпал? — спросил его Фалин.

— Если не обманываться, то надо исходить из самого неблагоприятного допущения, — честно ответил Сахаровский. — Весьма осложняется проведение плана операции в самой Чехословакии. Черник и Дубчек, не говоря уже о Смрковском, не пойдут на сотрудничество.

В два часа ночи Фалин разбудил Громыко — министр иностранных дел тоже не поехал домой, а вздремнул в комнате отдыха. Фалин изложил услышанное от Сахаровского.

— Гладко было на бумаге, — буркнул министр. — Известил комитет высшее руководство?

— Этого аспекта Сахаровский не касался. Надо полагать, известил…

Первоначальный план — полностью сменить руководство и завоевать страну на свою сторону — не удался. Мазуров прислал из Праги шифровку: надо немедленно вернуть Дубчека, иначе страна взорвется.

Советское руководство оказалось в безвыходном положении. Промосковские ставленники расписались в полной неспособности что-либо организовать. В Праге в здании ЦК остались всего два десятка человек, которые сотрудничали с советским военным руководством. Семью Биляка вывезли в Киев. Он смертельно боялся, что станет известно, что это он подписал письмо с просьбой ввести войска.

Боялся не зря. Прошло тридцать с лишним лет. Социалистический режим в Чехословакии рухнул. И в марте 2000 года бывший член президиума ЦК КПЧ, секретарь по идеологии Васил Биляк был обвинен прокуратурой республики в государственной измене, в «активном содействии оккупации Чехословакии в 1968 году, организации массовых преследований инакомыслящих при тоталитарном режиме, проведении политики, направленной против интересов чешского и словацкого народа»…

В стране распространялись советские пропагандистские издания, с территории ГДР на чешском языке вещала радиостанция «Влтава», но эта продукция успеха не имела. Свободная чехословацкая пресса продолжала выходить, читали именно ее. Оккупационные власти были бессильны. С ними никто не желал иметь дело. Брежневу не оставалось ничего иного, кроме как вступить в переговоры с Дубчеком и заставить чехословацкое руководство «узаконить» пребывание советских войск.

Дубчека доставили в Москву 23 августа. Переговоры шли в Кремле. По словам Зденека Млынаржа, Дубчек чувствовал себя очень плохо. Он не мог оправиться от пережитого.

«Дубчек был вялый, видимо, под действием успокоительного, — таким увидел его Млынарж. — С небольшой заклеенной пластырем ранкой на лбу он производил впечатление отрешенного, одурманенного наркотиками человека. Но когда я вошел, Дубчек как бы пришел в себя, приоткрыл глаза и улыбнулся. В это мгновение я мысленно представил себе святого Себастьяна, улыбающегося под пытками. У Дубчека было такое же мученическое выражение лица…»

Советские руководители вели себя крайне агрессивно. По словам Дубчека, особенно отличился Косыгин, не скрывавший своей ненависти к евреям Шику и Кригелю. Досталось и секретарю пражского горкома Богумилу Шимону, которого советские руководители тоже приняли за еврея. Дубчек был потрясен их откровенно антисемитскими заявлениями.

Чехословацкая делегация не была единой. В ее состав входили и те, кто требовал ввода советских войск, и те, кто считал, что Советский Союз всегда прав, и те, кто увидел в новой политической ситуации возможность продвинуться. Генерал Людвик Свобода вообще не знал сомнений. Для него лозунг «С Советским Союзом — на вечные времена» был принципом жизни. Он просто кричал на членов президиума ЦК КПЧ, требуя, чтобы они подписали все документы, составленные советскими товарищами, а потом ушли в отставку, раз они довели страну до такого позора.

Дубчек с изумлением смотрел на генерала — до ввода войск Свобода, сам настрадавшийся в сталинские времена, поддерживал все политические реформы. Новый руководитель Словакии Густав Гусак сразу понял, что смена руководства страны неминуема. Значит, руководителем партии вполне может стать именно он.

Советские политики рассчитывали на Свободу и Гусака. Косыгин сказал:

— Товарищ Гусак — такой способный политик, замечательный коммунист. Мы его раньше не знали, но он произвел на нас очень хорошее впечатление.

«Мы были обескуражены тем, что советское политбюро повело себя как банда гангстеров», — вспоминал секретарь ЦК Зденек Млынарж. Но они все, включая Дубчека, продолжали верить в коммунизм и не могли порвать с Советским Союзом. Они уговаривали себя, что еще не все потеряно. Компромисс с Москвой позволит продолжить реформы в Чехословакии. Надеялись, добавим, что и сами смогут сохранить свои должности.

Один только Франтишек Кригель, с редким безразличием относясь к собственной судьбе, вел себя мужественно. Он отказался идти против своей совести и подписывать документы, которые считал позорными. Все старались его переубедить. Кригель, прошедший две войны, оборвал президента Свободу, рассуждавшего о политических компромиссах:

— Что они могут со мной сделать? Сослать в Сибирь? Расстрелять? Я к этому готов.

Чекисты его изолировали. Потом его все же пришлось отправить в Прагу вместе с другими руководителями страны.

«Допустим, что Дубчек, Черник, Гусак и другие повели бы себя, как Кригель? Что случилось бы тогда? — задавался вопросом Фалин. И констатировал: — Поражение Пражской весны остановило десталинизацию в Советском Союзе, во всем сообществе, именовавшем себя социалистическим, и продлило на два десятилетия существование сталинского по устройству, по разрыву слова и дела, человека и власти режима…»

Советским солдатам объясняли, что «войска НАТО угрожают захватить Чехословакию и свергнуть народную власть». Но московские лидеры собственную пропаганду никогда не принимали всерьез. В своем кругу они не говорили, что это дело рук Запада. Нет, они прекрасно понимали, что против социалистической власти восстал народ.

В Кремле не произнесли ни слова ни о вмешательстве Запада, ни о внутренней и внешней реакции. Брежнев говорил откровенно:

— Во внутренней политике вы делаете то, что вам заблагорассудится, не обращая внимания на то, нравится нам это или нет. Нас это не устраивает. Чехословакия находится в пределах тех территорий, которые в годы Второй мировой войны освободил советский солдат. Границы этих территорий — это наши границы. Мы имеем право направить в вашу страну войска, чтобы чувствовать себя в безопасности в наших общих границах. Тут дело принципа. И так будет всегда…

Брежнев и его политбюро были реалистичнее Дубчека и его соратников, веривших в социализм с человеческим лицом. В Москве ясно понимали, что отмена цензуры, свободные выборы, отказ от всевластия партии ведут к разрушению реального социализма. А следующим шагом станет выход из Варшавского договора. Москву не интересовала судьба социализма. Советские лидеры хотели сохранить контроль над Восточной Европой.

Александра Дубчека сменили на Густава Гусака. Он провел массовую чистку — прежде всего среди интеллигенции и студенчества. В определенном смысле страна стала стерильной, живая мысль была уничтожена. Из компартии исключили полмиллиона человек. С семьями это составляло полтора миллиона человек, десять процентов населения. Их всех на двадцать лет вычеркнули из жизни. Исключенные из партии — все это были искренние сторонники социализма, те, кто действительно верил в социализм. Последняя попытка модернизировать социализм была раздавлена гусеницами танков.

«Чехословацкие реформы, Пражскую весну, испугавшись, решили задавить вводом наших войск, — писал крупный партийный работник профессор Вадим Александрович Печенев, — а задавили последнюю серьезную попытку реформировать социалистическую систему у нас, в Советском Союзе. В принципе реформы на “китайский манер” были возможны, но до августа 1968 года, а после — вряд ли».

В июне 1991 года министр обороны СССР маршал Дмитрий Тимофеевич Язов в интервью одному чешскому корреспонденту сказал, что в 1968 году вторжения не было, а войска ввели с согласия властей ЧССР. Никто ни в кого не стрелял, и через несколько недель обстановка нормализовалась.

— Между нами много общего, — заметил маршал Язов, — мы славяне.

«Отклик на подобные рассуждения был в Чехословакии единодушно отрицательным, — пишет заведующий отделом Института славяноведения Российской академии наук Юрий Степанович Новопашин[4], — их расценили как обычное советское лицемерие и откровенную ложь, так как ни один законный государственный орган — ни президент, ни Национальное собрание, ни правительство — не приглашал ни советскую, ни какую-либо иную армию. Не звал в страну чужеземные войска и ЦК КПЧ, хотя и права-то такого у него не было.

Тезис о том, что никто ни в кого не стрелял, тоже выглядел очевидной неправдой. Стреляли. И танками давили. Чехи и словаки почти сразу после вторжения составили точный список жертв, которых оказалось свыше ста человек…»


Поле битвы — Польша

Американский философ польского происхождения профессор Анджей Валицкий отмечает, что период господства подлинного тоталитаризма в Польше был недолгим. Польская народная республика была создана для строительства коммунизма, однако «она плохо справилась с этой задачей». Поляки чаще других восточноевропейских народов восставали против социалистической власти.

14 августа 1980 года на гданьской судостроительной верфи началась забастовка из-за того, что уволили раздражавших начальство Анну Валентинович и Леха Валенсу. 15 августа забастовка распространилась на другие предприятия. В ночь на 17 августа образовался межзаводской забастовочный комитет, председателем избрали электрика Леха Валенсу. Бастующие потребовали создания независимых профсоюзов.

У ворот собирались толпы, забастовщикам приносили еду, одеяла, лекарства. Приходили врачи, священники служили мессу. Вспыхнула забастовка и в Щецине. Властям пришлось вступить в переговоры с забастовавшими рабочими. Правительственные комиссии возглавили заместители председателя Совета министров. После подписания 31 августа соглашения с рабочими в Гданьске возник первый в социалистическом лагере свободный профсоюз «Солидарность».

«Солидарность» сразу превратилась в широкое социальное движение. Руководитель партии Эдвард Герек не сумел этого предотвратить. Ему этого не простили ни в Варшаве, ни в Москве. 6 сентября Герек вынужден был уйти с поста первого секретаря. Кресло занял Станислав Каня, несмотря на очевидную скромность его талантов. Именно тогда родилась сомнительная шутка: «Лучше Каня, чем Ваня». Разумнее сделать приятное Москве и терпеть слабую фигуру, чем вызвать недовольство советского старшего брата…

На события в католической Польше, где костел играет такую важную роль, сильно повлияло избрание в 1978 году Папой римским Кароля Войтылы. Появление Папы-поляка было большой неприятностью для социалистического лагеря. Он был наделен талантом влиять на аудиторию, притягивать к себе людей. Ни одному из его предшественников не удавалось столь эффектно использовать телевидение.

Без избрания кардинала Войтылы на святой престол «Солидарность» едва ли была бы возможна. Рабочие отстаивали не только право на забастовки, но и требовали транслировать по воскресеньям католическую проповедь по радио. Стало ясно, что социалистической Польша остается только внешне. К рабочим присоединились представители интеллигенции, которые видели, что «Солидарность» возвращает то, чего они были лишены: свободу выражения и действия.

— Когда мы познакомились с Валенсой в 1979 году, я был в восхищении, — рассказывал мне еще один советник «Солидарности» журналист Адам Михник. — Это был сон большевика, прекрасный сон — настоящий рабочий поднимает восстание против этого режима! Я из коммунистической семьи. Мой отец был членом ЦК распущенной Сталиным компартии Западной Украины, моя мать вступила в Польскую объединенную рабочую партию. В юности я был идеалистом, я думал, что общество можно реформировать. Меня всегда спрашивают: почему ты был такой храбрый, почему ты не боялся, когда все боялись? Если бы в юности я мог предположить, что система будет двадцать пять лет меня травить, давить, сажать в тюрьму, еще неизвестно, решился бы я на борьбу… Конец моему идеализму пришел в августе 1968 года, когда советские войска были введены в Чехословакию. Я понял, что в государстве, где у власти бандиты, реформировать нечего. Мы испытали вкус победы, когда создали «Солидарность» и заставили власти считаться с нами. Мы вышли из тьмы, избавились от чувства униженности и почувствовали себя нормальными людьми. Раньше власти с нами не разговаривали. Они называли нас агентами ЦРУ, и я тогда думал: они идиоты, да с ними просто невозможно иметь дело…

Власти пришлось подписать соглашение с руководством профсоюза, предоставив «Солидарности» официальный статус. Подписывали на глазах всей страны, под объективами телевизионных камер. Взъерошенный слесарь Лех Валенса очень контрастировал с надутой важностью партийных чиновников, которым пришлось сесть с ним за один стол.

Власть пугало то, что в профсоюз вступало все больше членов партии, которые тоже требовали демократизации. Забастовки приобретали политический характер — рабочие требовали свободы печати и честных выборов. Ясно было, что если реформы в Польше будут продолжаться, бациллы демократии распространятся на другие социалистические страны. Западные политики не сомневались, что Москва сокрушит «Солидарность». Вопрос состоял в том, когда это произойдет и с какой степенью жестокости?

«При каждой встрече с министром Громыко и послом Добрыниным, — вспоминал государственный секретарь Соединенных Штатов Александр Хейг, — я постоянно подчеркивал, что всякая надежда на прогресс в решении любого вопроса, затрагивающего наши две страны, зависит от поведения Советов в отношении Польши».

Варшава набрала иностранных займов. Предстояло вернуть двенадцать миллиардов долларов. В казне не было и половины. Импорт упал, и в стране ощущалась нехватка продовольствия. Забастовки привели к сокращению промышленного производства. Без финансовой помощи Запада полякам было не обойтись.

«Что делать или делать ли что-то вообще? — записывал в дневнике президент Соединенных Штатов Рональд Рейган. — Это первый прорыв в красном королевстве — Польша отходит от советского коммунизма. При этом ее экономика в беде. Позволить Польше потерпеть катастрофу? Я не могу представить себе, что мы станем помогать правительству деньгами, но я за то, чтобы отправить продовольствие польскому народу».

В Москве тоже готовились оказать помощь Польше — другого рода. Комиссия политбюро попросила у генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева разрешения «на случай оказания военной помощи Польской Народной Республике» привести в полную боевую готовность три танковые дивизии и одну мотострелковую. Из запаса предлагалось призвать сто тысяч военнообязанных.

«При дальнейшем обострении обстановки в Польше, — говорилось в записке, — потребуется доукомплектовать также дивизии постоянной готовности Прибалтийского, Белорусского, Прикарпатского военного округов до штатов военного времени, а при выступлении на стороне контрреволюционных сил основных сил Войска Польского увеличить группировку наших войск еще на пять-семь дивизий».

Леонид Ильич не подписал бумагу, сказал: повременим. Он хотел, чтобы поляки сами навели порядок у себя дома. В феврале 1981 года министр обороны Войцех Ярузельский согласился возглавить правительство.

14 августа Брежнев принял в Крыму польских руководителей, сказал им:

— Надежда защитить социализм путем переговоров, без использования всех возможностей власти, вплоть до арестов, — иллюзия… Не требует ли нынешняя обстановка введения военного положения?

Станислав Каня ничего не смог или не захотел сделать. Ему пришлось уйти. 18 октября на внеочередном IV пленуме ЦК ПОРП Ярузельский был избран первым секретарем ЦК ПОРП. Он сохранил посты премьера и министра обороны. Вся власть сконцентрировалась в руках одного человека.

«Главное в характере Ярузельского, — считал генерал Виталий Григорьевич Павлов, который руководил представительством КГБ СССР в Варшаве, — состояло в нетипичной для эмоциональных поляков внутренней сдержанности, скупости эмоций. Выражение его лица было всегда одинаково бесстрастным. Когда мы впервые встретились, ему было пятьдесят лет, но он выглядел значительно моложе. Гладкие, розовые, слегка припухшие, почти детские щеки. И в шестьдесят лет он почти не изменился, разве что залысины превратились в настоящую лысину. Но при прежней сдержанности в выражении лица, в скупых жестах стала ощущаться солидность, значительность».

Экономическая ситуация в стране ухудшалась. Западные немцы просили оплачивать наличными хотя бы пять процентов стоимости поставок продовольствия в Польшу. Но поляки не могли выплачивать и таких сумм. Французы снизили оплату наличными до нуля и направляли Польше мясо, зерно, сахар, растительное масло. В конце августа Соединенные Штаты и Европа предоставили Польше кредиты, чтобы она могла расплатиться по долгам. В Вашингтоне рассчитывали, что полтора миллиарда добавит Советский Союз, но Москва денег не дала.

Одни польские руководители требовали уничтожить «Солидарность», а несколько генералов предложили Москве организовать смещение Ярузельского. Другие не хотели выступать против собственного народа и предупреждали, что в случае вмешательства Советской Армии выступят против нее с оружием в руках.

Ярузельский медлил, не спешил давить «Солидарность». Его подозревали в том, что он ведет двойную игру. Он сделал своим заместителем в правительстве редактора либерального еженедельника «Политика» Мечислава Раковского, который вел переговоры с «Солидарностью» и был противником жестких мер. В советском посольстве в Варшаве его занесли в черный список, как и секретаря ЦК Казимежа Барчиковского, который жаловался друзьям, что за ним следят офицеры госбезопасности.

В начале ноября Ярузельский два часа беседовал с главой польской католической церкви архиепископом Юзефом Глемпом и Лехом Валенсой, обсуждая идею фронта национального согласия. Ни о чем не договорились.

5 декабря 1981 года Ярузельский сказал на политбюро, что деваться некуда: после тридцати шести лет народной власти в Польше не остается ничего иного, кроме как применить полицейские меры против рабочего класса. Он опасался реакции церкви.

Нерешительность Ярузельского беспокоила Москву. 10 декабря ситуация в Польше обсуждалась на заседании политбюро ЦК КПСС:

«Из того, что говорит Ярузельский, ясно следует, что он нас водит за нос… Из переговоров с Ярузельским следует, что они не имеют твердого решения о введении военного положения… Похоже, что Ярузельский либо скрывает от своих товарищей план конкретных действий, либо попросту уклоняется от проведения этого мероприятия».

Руководитель Польши понял, что больше оттягивать решение невозможно. 12 декабря Ярузельский соединился с Москвой, сообщил о своих планах и получил полную поддержку. Он не до конца верил в успех. Сказал мелодраматически:

— Если план провалится, мне останется только пустить себе пулю в лоб.

13 декабря, в воскресенье, в шесть утра телевидение передало обращение Ярузельского к стране. Он сообщил о введении военного положения. Его обращение повторяли весь день, перемежая произведениями Шопена и патриотической музыкой. В половине двенадцатого отключили всю телефонную связь и закрыли границы.

Подчиненные министра внутренних дел Чеслава Кищака к тому времени задержали многих руководителей «Солидарности». Леха Валенсу военные увезли из дома. С ним разговаривали вполне уважительно, называли «пан председатель». Он был в шоке. Никто из руководителей «Солидарности» не верил, что власти на это решатся.

Впоследствии Войцех Ярузельский объяснял, что его решение было вынужденным: если бы он этого не сделал, Польша повторила бы судьбу Чехословакии.

Многие поляки не согласны с Ярузельским, считают, что советское руководство не собиралось вводить войска в Польшу. Не хотело — это точно. Но если бы власть в Варшаве перешла к профсоюзу «Солидарность», позиция Москвы наверняка бы изменилась. Потеря коммунистами власти над Польшей воспринималась бы как тяжелое поражение в холодной войне. В Чехословакию Брежнев поначалу тоже не хотел вводить войска…

«После известных событий в Польше в начале восьмидесятых встал вопрос о вводе туда наших войск, — рассказывал журналу „Коммерсант-власть“ генерал армии Виктор Михайлович Чебриков, в ту пору первый заместитель председателя КГБ. — Представителей, как теперь принято выражаться, силовых ведомств вызвали к Брежневу. Первыми к нему в кабинет вошли военные. Они были за ввод войск. Судя по их настроению на выходе, им удалось склонить генсека на свою сторону. Меня он принял последним.

Я изложил ему мнение комитета о возможных и катастрофических для нашей страны последствиях такого решения. Бойкот экономический, политический и культурный. Польша не Афганистан. Реакция Запада будет намного жестче. Брежнев кивал. Но окончательно он согласился с нашим мнением после того, как я сказал, что на Западе его перестанут считать выдающимся борцом за мир».

Войцех Ярузельский, которого в новой Польше привлекли к суду за введение военного положения, считая его виновным в гибели многих людей, довольно подробно объяснил свои мотивы[5]:

«Ситуация в Польше вызывала у Советского Союза и стран Варшавского договора огромное беспокойство. Существовала возможность военного вторжения, а также экономических санкций, чего не следует забывать. Нас резко критиковали, предупреждали, на нас оказывалось политическое и психологическое давление. В СССР проводилась генеральная репетиция перед вторжением — беспрецедентные по своим масштабам сентябрьские учения “Запад-81”…

Как на дрожжах разрасталась от пополнений Северная группа советских войск, расположенная в нашей стране. Наши радиолокационные службы регистрировали до двухсот пятидесяти перелетов в сутки с советских аэродромов на аэродромы в Польше; дополнительно были созданы штабы в Легнице и Рембертове; разворачивалась сеть радиорелейной и тропосферной связи. В конце ноября — начале декабря на пограничных с СССР железнодорожных узлах образовались многодневные заторы.

Как с этой точки зрения оценивать адресованное мне послание Л. И. Брежнева, утвержденное на политбюро ЦК КПСС 21 ноября 1981 года? В нем были такие слова:

“Теперь уже абсолютно ясно, что без решительной борьбы с классовым противником спасение социализма в Польше невозможно”…

В этой ситуации последней каплей явилось постановление Общепольской комиссии ”Солидарности” о проведении 17 декабря многотысячных уличных демонстраций протеста в Варшаве и других городах Польши… Руководители “Солидарности” теряли контроль над действиями профсоюза. В разных регионах Польши начинало закипать. В заявлении польского епископата 26 ноября говорилось: “Наша страна стоит перед лицом многих опасностей, нависают над ней черные тучи, несущие угрозу братоубийственной войны”. Другими словами — гражданской войны…

В воззвании 13 декабря я сказал:

— Нельзя, мы не имеем права допустить, чтобы намечаемые демонстрации стали искрой, от которой может заполыхать вся страна.

Во что мог вылиться выход на улицы сотен тысяч людей в условиях политически напряженной, нервной атмосферы того времени? В наших польских генах сохранилась глубоко романтическая и трагическая мифология народных восстаний. Познань — 1956 год, Побережье — 1970 год, а главное — Будапешт —1956 год…

Говорят, это была другая историческая эпоха, “Солидарность” не разбила ни одного окна. Это правда, но часто “Солидарность” не была в состоянии овладеть народной стихией, что подтверждают многочисленные “дикие” забастовки и эксцессы… 17 декабря на улицах городов должны были появиться огромные толпы — “легковоспламеняющийся материал”. Неужели не было понятно, что готовится рискованное, крайне опасно мероприятие?..

Один из руководителей “Солидарности” говорил:

— Если бы даже дошло до советской интервенции, то это, очевидно, было бы злом. Но народы и не такое переживали… Если в случае интервенции все общество, весь народ смогут продемонстрировать солидарность, единство, то в перспективе через несколько десятилетий со стратегической точки зрения все может быть оценено положительно…

Мое, наше понимание было совершенно иным. Судьбой народа, страны нельзя играть в рулетку. Нельзя допустить создания экстремальной ситуации. Даже ценой меньшего зла, непопулярных решений нужно предотвратить наихудшее. Поэтому 12 декабря 1981 года и было принято решение о введении военного положения».

Военное положение — это бронетранспортеры на улицах, повсюду солдаты, телефонную связь отключили, школы и институты закрыли, ввели комендантский час, разослали военных комиссаров на предприятия и запретили ездить по стране без нужды. 12 декабря 1981 года интернировали двадцать три тысячи человек, в столкновениях с полицией погибли девяносто человек.

29 декабря президент Рональд Рейган объявил перечень санкций против Советского Союза: перестает действовать советская закупочная комиссия, прекращаются обслуживание самолетов Аэрофлота в американских аэропортах и переговоры о новом долгосрочном соглашении относительно продажи зерна и морского судоходства, не будут возобновлены соглашения о научном и культурном обмене, в СССР не будут экспортироваться электроника, компьютеры, газовое и нефтяное оборудование.

В середине января 1982 года Хейг и Громыко встретились в Женеве.

— Польша, — предупредил заранее американский госсекретарь, — единственный вопрос повестки дня.

— У нас, — заочно ответил ему советский министр, — нет намерения обсуждать вопросы, связанные с Польшей.

В конце концов Громыко сам заговорил о Польше. Утверждения о концентрации советских войск и советском вмешательстве — ложные. Введение военного положения — мера сугубо конституционная. Соединенные Штаты пытаются скрыть собственное вмешательство в польские дела, например, ведя провокационные радиопередачи, которые он, Громыко, к сожалению, в силу служебной необходимости вынужден иногда слушать. Советскому Союзу нечего извиняться… Министр повторял это вновь и вновь.

Хейг сказал Громыко, что даже не станет вступать с ним в спор. Положение в Польше стало опасным для всего мира и для советско-американских отношений в будущем. Громыко подождал, пока переводчик закончит перевод, после чего сказал госсекретарю, что он абсолютно заблуждается — положение в Польше улучшается…

2 марта 1982 года «Правда» поместила заявление Брежнева:

«Если бы коммунисты отступили перед контрреволюцией, дрогнули перед бешеными атаками врагов социализма, стабильность в Европе, а также во всем мире оказалась бы под угрозой».

В реальности советские руководители были не очень довольны линией Ярузельского, считали, что, совершив первый правильный шаг, надо идти дальше. Им не нравились попытки Ярузельского смягчить режим военного положения.

7 мая 1982 года Брежнев отправил ему новое послание:

«В какой степени оправданы принятые недавно меры — освободить значительные массы интернированных, полностью отменить комендантский час, снять ограничения на выезд и перемещения по стране иностранных журналистов и дипломатов? Ведь за видимыми плюсами здесь таятся непредвиденные минусы, способные свести на нет все, чего Вы уже добились. Тем более если сделанные уступки придется брать назад».

Советским руководителям не нравилось, что Ярузельский отказался посадить Леха Валенсу на скамью подсудимых. Давление на Варшаву не прекращалось.

9 июля 1982 года Ярузельскому передали послание Брежнева:

«Как представляется, условия военного положения были использованы в борьбе с противниками социализма далеко не полностью. Различные послабления позволили им, оправившись от первого шока, возобновить свою подрывную работу и организовать довольно крупные выступления против власти…

Обещание отменить военное положение может расхолодить и другую вашу главную опору — силы МВД, дезориентировать кадры… Самое важное заключается в том, как такая мера, как преждевременная отмена военного положения, могла бы отозваться на решении задач стратегического порядка».

В августе прошли сразу несколько демонстраций, которые разогнали. 31 августа силы безопасности задержали в разных городах в общей сложности четыре тысячи человек. Такого масштаба протестов не было ни в одной из социалистических стран.

Я спрашивал Адама Михника, главного редактора самой популярной в Польше «Газеты выборчей», как он теперь относится к генералу Войцеху Ярузельскому, который во время военного положения отправил его в тюрьму?

— Теперь мы друзья. Иногда ходим вместе с Ярузельским в ресторан. Скандал! Наши радикалы-антикоммунисты злобствуют: «Михник — предатель!» Они не понимают, что если бы Ярузельский не ввел военное положение, порядок в Польше наводил бы командующий войсками Варшавского договора маршал Куликов. И это был бы совсем другой порядок…

Вся эта история привела к тому, чего его организаторы больше всего хотели избежать, — к крушению социализма. Страх перед советским военным вмешательством не прибавил полякам симпатий к нашей стране. Стоит ли удивляться, что как только исчез страх, восточноевропейские страны избавились от своих режимов и повернулись к нам спиной?


Спецоперация в Афганистане

В июне 1978 года начальник разведки генерал Владимир Александрович Крючков во главе делегации КГБ впервые приехал в Афганистан. Он сыграл активную роль в афганской кампании. Потом, когда пытались установить, кто же принял решение ввести войска в Афганистан, все отказывались, и получилось, что это произошло вроде как само собой. В реальности разведка своими сообщениями из Кабула, своими оценочными материалами и прогнозами способствовала принятию решения о вторжении.

Сообщения о том, что американцы намерены проникнуть в Афганистан и превратить его в форпост против Советского Союза, версия о том, что лидер страны Хафизулла Амин — скрытый американский шпион, все это работа разведки. Однако предугадать подъем народного возмущения против советских войск разведка не смогла.

Революция далась очень легко. Молодые военные взяли дворец, уничтожили главу правительства Дауда и его окружение, и все — власть у них в руках. Они были уверены, что и дальше все будет хорошо, никаких осложнений не возникнет. Но страна сопротивлялась социалистическим преобразованиям. Афганцы не спешили становиться марксистами. Очень быстро сопротивление стало вооруженным. В марте 1979 года вспыхнул антиправительственный мятеж в крупном городе Герате.

Народно-демократическая партия Афганистана была расколота на две фракции — «Хальк» («Народ») и «Парчам» («Знамя»). Обе фракции ненавидели друг друга. Эта вражда в значительной степени была порождена личным соперничеством между двумя вождями — Нур Мухаммедом Тараки («Хальк») и Бабраком Кармалем («Парчам»). Резидентура внешней разведки в Афганистане поддерживала отношения с группой «Парчам».

Поначалу «Хальк» и «Парчам» по-братски поделили власть. Нур Мухаммед Тараки стал председателем Революционного совета и премьер-министром. Бабрак Кармаль — заместителем председателя Ревсовета и премьер-министра. Хафизулла Амин — заместителем премьер-министра и министром иностранных дел. Но между победителями сразу же началась грызня…

Тараки называл Амина «любимым и выдающимся товарищем» и с удовольствием передавал ему все дела. Тараки не любил и не хотел работать. Его славили как живое божество, и ему это нравилось. Тараки царствовал, Амин правил и постепенно отстранял Тараки от руководства государством, армией и партией.

Между афганскими лидерами возник не политический конфликт, а личный. Это была война амбиций. Ей воспользовались наши советники, принадлежавшие к разным ведомствам. Ведомства тоже конкурировали между собой. Партийные и военные советники считали, что надо работать с фракцией «Хальк», которая фактически стоит у власти. Представители КГБ сделали ставку на фракцию «Парчам», которая охотно шла на контакт и казалась легкоуправляемой. Чекисты хотели привести к власти лидера фракции Бабрака Кармаля. Но для этого придется убрать Амина.

В сентябре 1979 года Тараки прилетел в Москву. С ним беседовал Брежнев. Леонид Ильич плохо отозвался об Амине, говорил, что от этого человека надо избавиться. Тараки согласился. Но как это сделать? Андропов успокоил Тараки: когда вы прилетите в Кабул, Амина уже не будет…

Хафизуллу Амина в общей сложности пытались убить пять раз.

Два раза его хотели застрелить, еще два раза отравить. Советские снайперы из спецотряда КГБ «Зенит» подстерегали президента Амина на дороге, по которой он ездил на работу. Но акция не удалась, потому что кортеж пронесся с огромной скоростью.

С отравлением тоже ничего не получилось. Стакан кока-колы с отравой вместо него выпил племянник — Асадулла Амин, шеф службы безопасности, и тут же в тяжелейшем состоянии был отправлен в Москву.

— Помню, как волновался Андропов, — вспоминал начальник кремлевской медицины академик Чазов, — когда пытался перед штурмом дворца Амина выманить из Кабула родственника Амина, начальника госбезопасности Афганистана. Когда это удалось, по реакции Юрия Владимировича я понял, в каком напряжении находится этот спокойный и выдержанный человек. Я не услышал от него «спасибо», но он сказал: «Вы, наверное, не представляете, что эта операция сохранила не один десяток жизней наших людей».

Асадуллу Амина в Москве вылечили и посадили в Лефортово, потому что у власти уже был Бабрак Кармаль. Его пытали, чтобы заставить дать показания против Амина. Он проявил твердость и ничего не сказал. Его отправили в Афганистан, а там казнили…

Когда Тараки вышел из самолета и увидел Хафизуллу Амина, которого уже не должно было быть в живых, он был потрясен. Но два врага обнялись как ни в чем не бывало. Амина попытались убить еще раз — на сей раз руками самих афганцев.

14 сентября советский посол Александр Михайлович Пузанов прибыл к Тараки и пригласил туда Амина. Тот ехать не хотел. И был прав в своих подозрениях. Но советскому послу отказать не мог. Во дворце Тараки в Амина стреляли. Он остался жив и убежал. Весь тот вечер и ночь между Тараки и Амином шла борьба. Тараки приказал армии уничтожить Амина. Но войска кабульского гарнизона встали на сторону Амина.

В Москве плохо понимали, что происходит, и действовали нерешительно.

На следующий день Тараки был изолирован. 16 сентября в здании министерства обороны прошло заседание Революционного совета, а затем пленум ЦК НДПА. Тараки потерял должности председателя Революционного совета и генерального секретаря. Оба поста достались Амину. Первым делом он взялся уничтожать своих противников — расстрелял несколько тысяч человек.

17 сентября Амин принимал поздравления, в том числе от советского посла. Вернувшись, Пузанов рассказал дипломатам:

— Мы стоим перед свершившимся фактом — Амин пришел к власти. Тараки не выдержал его напора. Тараки — рохля. Он никогда не выполнял обещаний, которые нам давал, не держал слово. Амин всегда соглашался с нашими советами и делал то, что мы ему предлагали. Амин — сильная личность, и нам надо строить с ним деловые отношения.

А ведь представительство КГБ сообщало в Москву, что Тараки — это сила и устранить Амина не составит труда. Получилось все наоборот. Теперь уже представительство КГБ должно было во что бы то ни стало свергнуть Амина. Когда Тараки задушили, собственная судьба Амина была решена. Брежнев счел это личным оскорблением: он гарантировал безопасность Тараки, а его убили.

— Что скажут в других странах? — переживал Брежнев. — Разве можно верить Брежневу, если его заверения в поддержке и защите остаются пустыми словами?

Леонид Ильич санкционировал спецоперацию в Кабуле.

В КГБ сразу же придумали версию, что Амин — агент ЦРУ.

Началась переброска спецподразделений в Афганистан. О спецоперации не поставили в известность ни военных советников, ни даже посла. Андропов приказал доставить Бабрака Кармаля в Москву.

«Власть в стране решено было передать в руки Бабрака Кармаля, — писал Крючков. — Его следовало доставить в Кабул из Чехословакии».

За Кармалем поехал сам Крючков. Но когда он уже был в Праге, позвонил Андропов:

— Слушай, я тут подумал и решил, что тебе не нужно самому встречаться с Кармалем. Надо еще посмотреть, что из этого выйдет, а тебя мы можем сжечь. Да и вообще, стоит ли сразу выходить на уровень начальника разведки.

Осторожный Андропов не знал, получится ли переворот в Кабуле.

На заседании политбюро ЦК КПСС 6 декабря 1979 года приняли решение отправить «для охраны резиденции Амина» специальный отряд главного разведывательного управления Генштаба «общей численностью около 500 человек в униформе, не раскрывающей его принадлежность к Вооруженным силам».

«Мусульманский батальон» — это 154-й отдельный отряд специального назначения ГРУ. Этот батальон вместе с чекистами взял потом штурмом дворец Амина, убив его самого, и его семью, и советского врача, и вообще всех, кто там находился.

На заседании политбюро начальник Генштаба маршал Николай Васильевич Огарков высказался против ввода советских войск в Афганистан: акция чревата большими внешнеполитическими осложнениями для Советского Союза. Андропов, который не любил Огаркова и называл его «наполеончиком», оборвал маршала:

— У нас есть кому заниматься политикой. Вам надо думать о военной стороне дела, как лучше выполнить поставленную вам задачу.

Утром 26 декабря начальник генерального штаба афганской армии генерал Якуб доложил президенту Амину, что в страну почему-то прибывают советские войска.

— Ну что тут особенного? — благодушно ответил Амин. — Чем больше прибудет, тем лучше.

Самого Кармаля доставили на авиабазу Баграм 7 декабря. Авиабазу контролировали советские войска и спецслужбы, поэтому президент Амин и не предполагал, что его соперник уже в Афганистане.

Спецгруппами КГБ, штурмовавшими дворец Амина, непосредственно командовал полковник Григорий Иванович Бояринов. В Москве он руководил Курсами усовершенствования оперативного состава.

Предполагалось, что Амин сам заявит о том, что по его приглашению советские войска входят в Афганистан, а уже потом его уберут. С пропагандистской точки зрения так было бы правильнее. Уже объявили, что Амин выступит по телевидению.

Бабрак Кармаль, находившийся под охраной офицеров 9-го управления КГБ, ждал своего часа. Но КГБ поторопился. 27 декабря Амин устроил у себя торжественный обед в честь секретаря ЦК НДПА Панджшери, вернувшегося из Москвы. С помощью повара-узбека, работавшего в президентском дворце, Амину дали отравленную пищу. Присланное из Москвы спецсредство свалило президента. Выступить по телевидению он уже не смог. Но прежде чем Амин потерял сознание, он попросил советского посла прислать врачей — своим не доверял. А посол и не подозревал, что КГБ проводит за его спиной спецоперацию в Кабуле.

Советские врачи — терапевт полковник Виктор Петрович Кузнеченков и хирург полковник Анатолий Владимирович Алексеев — спасли президента только для того, чтобы его через несколько часов расстреляли спецназовцы. Они же в горячке боя убили и одного из врачей — Виктора Кузнеченкова.

Спецназ КГБ вместе с десантниками штурмом взяли дворец Амина, оборону которого создавали офицеры 9-го управления (охрана высшего руководства страны) КГБ. Они все правильно поняли и залезли под кровать, чтобы их не убили. Атакующие действовали, как в кинофильмах: бросок гранаты, автоматная очередь и, переступая через трупы, вперед. Как вспоминал один из участников штурма, все ковры в коридорах дворца пропитались кровью: «Не знаю, чем была обусловлена такая жестокость, но был приказ не щадить никого». Приказ был простой: убить Амина, пленных не брать.

При штурме дворца погибло большое количество афганцев, которые, умирая, не могли поверить, что их убивают лучшие друзья. До последней секунды не верил в это и президент Амин. Его убили вместе с пятилетним сыном, которого Амин увидел плачущим в коридоре, обнял и прижал к себе. Застрелили и других его сыновей. Дочь Амина была ранена в обе ноги. Ее, как и всех родственников убитого президента, посадили в тюрьму. Через несколько лет выпустили.

Во дворец доставили бывшего министра госбезопасности Асадуллу Сарвари. Он опознал тело убитого Амина. Рассказывают, что Амину отрезали голову и в полиэтиленовом пакете доставили в Москву — отчитаться о проделанной работе.

Войска ввели в Афганистан, когда Брежнев был уже совсем болен и оставался лишь номинальным главой государства. Если бы Брежнев был в порядке, он, скорее всего, не дал бы Андропову, Устинову и Громыко втянуть страну в афганскую авантюру.

Как выразился Валентин Фалин, «все дела обделывались за спиной генерального». Точнее было бы сказать, что генеральный секретарь лишился способности трезво оценивать ситуацию. По словам Фалина, Леонид Ильич «переживал упадок разрядки — своего любимого внешнеполитического детища, но ничего поделать уже не мог. Если бы даже захотел».

Андропов и Крючков в Афганистане попались в ловушку своего ведомства, которое соблазнило их простотой решения проблемы: убрать Амина, привезти в Кабул своего человека Кармаля и поставить его у власти. Тайные операции чрезвычайно соблазнительны простотой, дешевизной и секретностью. Потом, правда, все оказывается иначе, но ведь это потом… Аналитический аппарат КГБ оказался неспособным просчитать последствия ввода войск не только в самом Афганистане, но и вокруг него. Введя войска в Афганистан, поссорились с мусульманским миром, непосредственно содействовали возрождению религиозных чувств среди мусульманского населения Советского Союза и стремлению исповедующих ислам народов к государственной самостоятельности.

В конце эпохи Громыко страна оказалась в глухой обороне по всем направлениям. Неважный итог работы министра иностранных дел. Громыко ничего не мог поделать. Сам это понимал в последние годы, нервничал. Чувствовалось, что он устал и выдохся. Американцы называли министра «Мрачный Гром». Советская внешняя политика последних лет производила впечатление непредсказуемой и непродуманной. Излишняя, ненужная жесткость свидетельствовала об отсутствии уверенности в себе. Может быть, кому-то и нравилась атмосфера вражды, но это уже, как говорится, не от большого ума.


Кадровая политика

Бывший член политбюро и секретарь ЦК Вадим Андреевич Медведев вспоминает, как, перебравшись из Ленинграда в столицу, обнаружил, что в центральных органах власти, в правительстве и в аппарате ЦК поразительно мало москвичей. Тон задавали напористые провинциалы из разных кланов. Это было не случайностью, а результатом продуманной кадровой политики.

К власти пришла брежневская южная когорта, которую знающие люди делили на разные группы — днепропетровскую, молдавскую и казахстанскую — в зависимости от того, где тому или иному чиновнику посчастливилось поработать с Леонидом Ильичом. В особом фаворе были те, кто познакомился с Брежневым еще в годы его юности и молодости, когда он начинал свою карьеру в Днепропетровске.

В «днепропетровский клан» входили будущий глава правительства Николай Тихонов, заместитель главы правительства Игнатий Новиков, управляющий делами ЦК КПСС Георгий Павлов, министр внутренних дел Николай Щелоков, первый заместитель председателя КГБ Георгий Цинев. Все это были преданные Брежневу люди, его надежная команда. В Москве невесело шутили, что история России делится на три этапа — допетровский, петровский и днепропетровский.

Леонид Ильич не упускал ни одной возможности поставить на важный пост своего человека. Не забывал старых знакомых, помогал им, он вообще обладал завидным даром поддерживать добрые отношения с нужными людьми, и они ему преданно служили. А он нуждался в поддержке, особенно в первые годы, пока его позиции не окрепли.

Первый заместитель главы правительства Кирилл Мазуров вспоминал, что поначалу Брежнев просил членов президиума ЦК:

— Руководителю нужен авторитет, помогайте.

Подгорный рассказывал, как Брежнев напоминал, что во время его выступлений в нужных местах следует вставать и аплодировать, показывая пример залу:

— Может, это нехорошо. Но необходимо…

Леониду Ильичу понадобились годы на то, чтобы убрать из политбюро сильные и самостоятельные фигуры. Только тогда он смог успокоиться. А до того постоянно ждал подвоха от товарищей по партии. Он же помнил, как легко удалось снять Хрущева.

В 1965 году членом военного совета Московского военного округа стал друг Леонида Ильича с довоенных времен Константин Степанович Грушевой, получивший вскоре звание генерал-полковника.

Когда-то они с Грушевым вместе начинали в Днепропетровске, вместе ушли на фронт. Причем Грушевой раньше стал генералом и занял более высокое положение члена военного совета армии, затем фронта. В эвакуации в Алма-Ате их семьи жили вместе. После войны Грушевой тоже демобилизовался. Он был первым секретарем Измаильского обкома компартии Украины. В 1953 году его вернули на политическую работу в армии. Теперь уже Леонид Ильич обогнал его на карьерной лестнице. При первой возможности он сделал так, чтобы старый друг был рядом.

Председатель Совета министров РСФСР Геннадий Воронов хотел сменить одного из своих первых замов. Как положено, позвонил Брежневу. Тот сказал:

— Приходи.

Воронов назвал кандидатуру, но у Брежнева была своя: Николай Федорович Васильев, который двадцать лет работал в Днепропетровске, начинал директором подсобного хозяйства треста «Дзержинскстрой», а закончил председателем Днепропетровского облисполкома. Мнение генерального секретаря возобладало: Васильев был в феврале 1971 года назначен первым заместителем главы российского правительства.

На хозяина Днепропетровской области Алексея Федосеевича Ватченко жаловался даже первый секретарь горкома, писал на него заявления, обвиняя в хамстве и вопиющем бескультурье. Однако с хозяином любимого города Леонида Ильича ничего нельзя было сделать. Шелест пометил в дневнике, что «интеллигенция Ватченко просто ненавидит и прозвала его метко “унтер Пришибеев”».

Сам Петр Ефимович не был большим интеллектуалом. Если уж он кого-то называл хамом, то это, вероятно, было что-то невиданное. Ватченко ополчился на роман известного украинского прозаика Олеся Гончара «Собор», гневно говорил о его идейной порочности и требовал, чтобы все экземпляры журнала с романом были изъяты из библиотек и уничтожены.

Ватченко добрался и до Брежнева. Леонид Ильич недовольно сказал секретарю ЦК Украины по идеологии Федору Овчаренко:

— Вы должны искать подход к интеллигенции, особенно писателям, которые создают нам трудности. Вот ваш Гончар опубликовал роман «Собор», в котором неверно изображается наша действительность…

Олесь Гончар получил Сталинскую и Ленинскую премии, стал одним из руководителей Союза писателей, и в романе не было ничего крамольного. На Украине все знали истинную причину недовольства романом со стороны первого секретаря Днепропетровского обкома.

«В “Соборе”, — писал Шелест, — выведен один руководящий деятель, который считает себя очень идейным коммунистом, но своего отца, старого кадрового рабочего металлургического завода, вышедшего на пенсию, чтобы избавиться от обузы, поместил в дом престарелых. Все факты совпали — действие происходит в Днепропетровской области. Родной отец Ватченко находится в доме престарелых. Ватченко груб, бескультурен, злоблив, кажется, что он ненавидит все человеческое».

Но мысли о Ватченко руководитель Украины держал при себе. Публично поддержал влиятельного первого секретаря обкома. Олесь Гончар тоже вел дневник, куда и записал:

«Был сегодня пленум ЦК Украины. Ватченко, днепропетровский ухоед № 1 (200 килограмм живого веса!) мешал с землей “Собор”. Обжора, сквернослов, отцопродавец. Он меня не удивляет. А Шелест! Позавчера сказал мне, что поскольку книжки еще не прочитал, то говорить о ней на пленуме не будет (сам пообещал, я его о такой “милости” не просил!). И… нарушил слово. Выступил. Поддержал днепропетровского обжору».

Алексей Ватченко получил золотую звезду Героя Социалистического Труда и стал в 1976 году председателем президиума Верховного Совета Украины.

Брежнев всегда радел за своих. В апреле 1974 года в Казахстане должны были избирать президента республиканской Академии наук. Возникло предложение сделать главой академии Аскара Кунаева, брата первого секретаря ЦК республики. Динмухамед Ахметович, соблюдая правила аппаратной этики, говорил, что он против.

Леонид Ильич ему помог. Он собрал у себя в кабинете Суслова, Кириленко, Черненко и заведующего отделом науки Трапезникова. В их присутствии Брежнев сказал Кунаеву:

— Не будь тормозом. Он ведь не виноват, что он твой брат.

Политес был соблюден. Спорить с генеральным секретарем Кунаев не мог. Назначение состоялось. Брат первого секретаря получил несколько республиканских госпремий. В 1981 году его избрали действительным членом Академии наук СССР по отделению физикохимии и технологии неорганических материалов. Он потерял свою должность, как только Динмухамед Кунаев перестал быть хозяином республики.

Стефан Могилат, который многие годы был помощником Арвида Яновича Пельше, члена политбюро и председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, вспоминал:

«При Брежневе вообще снизился уровень нравственных требований. Широкое распространение получило пьянство. Зимним холодом повеяло на обычную человеческую честность и порядочность. Зато прямо-таки летний сезон открылся для разного рода проныр и любителей поживиться за казенный счет. А в постыдной роли их защитников выступали подчас сам Брежнев и его подручный Подгорный…

В узкой компании как-то заговорили о том, как при Брежневе подбирались кадры. Бывший заместитель управляющего делами ЦК КПСС Михаил Иванович Кувшинов, человек осведомленный, сказал с усмешкой:

— Подбирались проще простого. Когда Брежневу предлагали ту или иную кандидатуру, он спрашивал: “А что он нам привозит?” И это “что привозит” служило проходным или непроходным баллом для кандидата…»

Известно множество примеров спокойного отношения Брежнева к людям, которые заботились о личном обогащении, нарушая законы и моральные нормы. Коррупция в брежневские времена приняла широчайший характер, поскольку вся жизнь человека зависела от армии чиновников. Сегодня размер тогдашних взяток кажется смехотворным, но ведь и уровень жизни был иным.

Министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева, по словам певицы Галины Вишневской, охотно принимала подношения от артистов:

«Предпочитала брать валютой, что могу засвидетельствовать сама: в Париже, во время гастролей Большого театра в 1969 году, положила ей в руку четыреста долларов — весь мой гонорар за сорок дней гастролей, так как получала, как и все артисты театра, десять долларов в день.

Просто дала ей взятку, чтобы выпускали меня за границу по моим же контрактам (а то ведь бывало и так: контракт мой, а едет по нему другая певица). Я от волнения вся испариной покрылась, но она спокойно, привычно взяла и сказала:

— Спасибо…»

Наступил момент, когда вся советская элита практически перестала работать и занялась устройством своей жизни.

— За что все начальники любили Брежнева? — рассказывал мне один из высокопоставленных сотрудников аппарата ЦК. — При нем можно было наслаждаться жизнью и не работать. Неохота на работу ехать, позвонишь руководителю секретариата: меня сегодня не будет — и отдыхай. Брежнев никогда за это не наказывал.

Высокопоставленные чиновники стали ездить за границу, посылали туда своих детей работать, с видимым удовольствием приобщались к материальным достижениям современной цивилизации, старались обзавестись ее благами. В Подмосковье строились роскошные по тем временам дачи, на улицах Москвы появились новенькие иномарки. Чиновная знать охотилась за модной живописью и антиквариатом. Соблазнов у высокопоставленного партийного чиновника было хоть отбавляй.

— Я получал как первый секретарь горкома пятьсот рублей, — вспоминал Николай Егорычев. — Оклад давали к отпуску. Потом Брежнев давал еще оклад к Новому году. Денег никогда в доме не было, так что машину купить я не мог. Но меня это не огорчало, и мысли о том, как бы где-то что-нибудь получить, у меня не было. А ведь стоило только пальцем пошевелить. Помню, поехал на радиозавод, где освоили выпуск маленьких транзисторных приемников. Осмотрел производство, мне понравилось, как они работают. Похвалил директора. Попрощались.

Когда шел к машине, увидел, что вокруг нее крутятся какие-то люди. Спросил шофера:

— Что такое?

— Сувениры для вас в багажник положили.

Егорычев повернулся к директору. Он, улыбаясь, сказал:

— Это образцы нашей продукции, Николай Григорьевич.

Егорычев ему жестко сказал:

— Немедленно все забирайте назад. И имейте в виду: мое мнение о вас сейчас резко ухудшилось. Если узнаю, что вы кому-то что-то даете, мы вас снимем с работы.

Московский горком и обком располагались в одном здании на Старой площади. Но в областном комитете нравы были другие. Известно было, что в аппарате Московского обкома высокопоставленные чиновники не отказывались от материальных благ, которые подносили угодливые подчиненные. Из лучших хозяйств области высшим руководителям регулярно подвозили свежие продукты особого качества.

После смерти жены первый секретарь Московского обкома Василий Иванович Конотоп женился на своей секретарше. Говорили, что она спешит взять от жизни все. Конотоп был жесткий, властный, авторитарный человек, не терпел возражений и споров. Он ревниво относился к тем, кто был посильнее как работник, и постепенно выживал из аппарата самостоятельных людей, которые могли составить ему конкуренцию. Действовал аккуратно, методично, так, что не придерешься.

Василий Конотоп умело расстался с секретарем обкома по сельскому хозяйству Евгением Ивановичем Сизенко, которого собирались послать советником в какое-то третьеразрядное посольство, а потом все-таки сделали первым секретарем в Брянске.

Конотоп избавился и от другого секретаря по сельскому хозяйству — Валентина Карповича Месяца. Его назначили первым заместителем министра сельского хозяйства России, что было явным понижением. Впоследствии и Сизенко, и Месяц все-таки сделали карьеру. Сизенко стал союзным министром мясо-молочной промышленности, Месяц возглавил союзное Министерство сельского хозяйства, а в 1985 году, когда к власти пришел Горбачев, сменил Конотопа на посту первого секретаря Московского обкома.

Конотоп довел несколько человек до тяжелых сердечных приступов, ставших причиной их смерти. При этом Василий Иванович требовал к себе почтения и уважения. Один из руководителей московского управления КГБ рассказывал мне, как после приема в Кремле несколько областных начальников поехали к одному из них домой — добавлять: мало показалось. Крепко выпили, и все один за другим стали произносить здравицы в честь Конотопа, который с удовольствием это слушал. Один из секретарей обкома произносил свой тост, стоя на коленях перед Конотопом.

В другой раз областное начальство съехалось поздравить первого секретаря с юбилеем. Славили, пили, закусывали. Ближе к ночи все смотрят — уже поздно, надо расходиться. Стали подниматься, тут Конотоп как закричит:

— Куда пошли? А ну назад! Сидеть и пить! Я скажу, когда можно будет расходиться.

И никто не решился уйти.

На чем Конотоп держался? На умении услужить начальству, быть полезным. Все, что предлагал Брежнев, исполнял беспрекословно.

Любовь чиновников к советской власти объяснялась возможностями, которые она перед ними открывала. В другой политической системе люди столь невысоких деловых качеств едва ли могли рассчитывать на большую карьеру. Советская власть наделяла амбициозных и тщеславных чиновников неограниченной властью над людьми, давно уже немыслимой в других обществах. Уверенность в своем величии подкреплялась системой распределения благ в Советском Союзе, доступных только тем, кто занимал высокий пост. И это придавало дополнительную сладость принадлежности к высшему кругу избранных.

Нам можно, а вам нельзя — вот важнейший принцип жизни. Железный занавес — запреты на поездки за границу, иностранные газеты, книги и фильмы — нужен был прежде всего для сохранения собственной власти. Себе, своим детям и родственникам высшие чиновники разрешали все.

Члену политбюро и секретарю ЦК полагалась охрана, «ЗиЛ» с радиотелефоном и большая дача с обслуживающим персоналом: два повара, четыре официантки, два садовника. На даче — кинозал, библиотека, теннисный корт, сауна, оранжерея, сад.

«Дачи располагались в районе к западу от столицы вдоль Москвы-реки, — писал бывший заведующий общим отделом ЦК Валерий Иванович Болдин. — Это были, как правило, современной постройки виллы, расположенные обычно на участках соснового леса размером до пятидесяти гектаров. К виллам пристроили бассейны и сауны…

Кроме подмосковных дач в курортных местах существовали для членов руководства виллы и дворцы, оставшиеся еще с царских времен. Практически для каждой семьи имелась своя курортная дача, и тем не менее строительство их продолжалось».

Восемьсот рублей — такова была зарплата всех секретарей ЦК, включая генерального. В 1974 году Леониду Ильичу прибавили пятьсот рублей, в 1978-м еще двести. Но деньги как таковые никого не интересовали, потому что покупать, собственно, было нечего, все выдавали или бесплатно, или платить приходилось сущие пустяки.

Секретарь ЦК получил возможность заказывать продукты на спецбазе на сумму двести рублей (членам политбюро выдавали харчей на четыреста рублей, кандидатам в члены политбюро — на триста), но эти цифры ничего не говорят, потому что цены на спецбазе были мифически ничтожные. Получаемых на базе экологически чистых, проверенных врачами продуктов с лихвой хватало и на большую семью, и на то, чтобы достойно принимать гостей.

Для членов политбюро и секретарей ЦК готовили отдельно. У всех были личные повара. На каждый день под наблюдением врачей-диетологов составлялось обширное меню. Оставалось только пометить, что высокое обслуживаемое лицо желает сегодня съесть. К столу каждое блюдо доставлялось в опломбированных судках.

Членам политбюро полагался семейный врач, который постоянно наблюдал пациента и в случае необходимости призывал на помощь любых специалистов…

Эта система существовала не только в Москве. Местные начальники жили в специально построенных для них домах с квартирами, как тогда говорили, «улучшенной планировки» или занимали целые особняки. Им делали мебель в экспериментальных цехах мебельных фабрик буквально за копейки. Одежду шили в ателье по смехотворным ценам. В этой империи существовали спецбазы продовольственных и промышленных товаров, ателье, мебельные спеццеха и даже аффинажный заводик, где женам начальства делали золотые кольца и другие ювелирные изделия.

В столицах союзных республик система была такая: семьи секретарей республиканского ЦК составляли список того, что им нужно — от свежей клубники до икры, — и заказанное со специальной базы доставляли на дом. И еще каждый хозяин республики, края и области как мог украшал собственную жизнь.

Сотрудник управления КГБ по Закарпатской области Иосиф Леган вспоминал, как получил указание от начальника управления выехать на правительственную дачу в село Камяница Ужгородского района и организовать питание для хозяина Украины Петра Ефимовича Шелеста. На дачу, где должен был остановиться Шелест, доставили шеф-повара ресторана «Верховина», официанта из ресторана «Киев», официантку из столовой облисполкома и врача из санитарно-эпидемиологической станции, хотя все продукты поступали только из спеццехов. Красную рыбу и икру Шелесту доставляли из Астрахани и с Дальнего Востока, колбасы и мясо — из Москвы и Ужгорода, пиво — из Львова, вина — из Закарпатья. Живых раков самолетом привезли из Николаевской области.

Отдыхом ведал лично начальник 9-го управления КГБ Украины. Один из охранников отвечал за гардероб Шелеста, следил, чтобы все было вовремя постирано и выглажено.

Рядом с двухэтажной дачей были теннисные корты, волейбольная площадка и бассейн, в котором разводили форель. Обычно ее обильно кормили. А когда приезжало высокое начальство, кормить переставали, поэтому ловилась форель бесподобно. Рыбалку организовывали секретари обкома. Шелесту вручали удочку, областной секретарь насаживал на крючок червя, после чего Петр Ефимович забрасывал крючок в бассейн. Рыба клевала мгновенно, Шелест тянул удочку. Тот же секретарь обкома, не жалея выходного костюма, бросался за рыбой, снимал с крючка и восхищенно говорил:

— Петро Юхимович, вы першим пиймали рыбу, якый вы професийный рыбак! Дывиться, вона важить не менше двух килограмив…

У остальных почему-то не клевало, так что Шелест был доволен вдвойне.

Генерал-майор Геннадий Александрович Федяев начинал службу в львовском областном управлении КГБ:

«Помню, как во Львов приезжал первый секретарь ЦК КПУ П. Е. Шелест. Нашему отделению досталась забота о безопасности сопровождавших его лиц. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что в товарном вагоне спецпоезда приехала корова, которую обслуживали ветеринар и доярка. Шелест пил “спецмолоко” только от этой спецкоровы».

Барство наших властителей, возмущающее общество сегодня, зародилось именно тогда. Сейчас сильные мира сего строят замки и заказывают себе яхты, а тогда гоняли спецпоезд со спецкоровой…

Часто возникал вопрос, как мог умный, тонкий и образованный человек служить в аппарате, обслуживать откровенно малограмотных и недалеких вождей? Это щедро компенсировалось материальными благами и привилегиями.

Галина Ерофеева описала жизнь брежневского помощника по международным делам Андрея Александрова-Агентова. Они были знакомы не одно десятилетие. Ее муж, дипломат Владимир Иванович Ерофеев, работал с Андреем Михайловичем в Швеции:

«Машина с водителями, комфортабельная дача круглый год с превосходным питанием в дачной столовой за символическую плату, “кремлевская столовая” на улице Грановского, отдых в лучших цековских санаториях, в том числе и “у друзей” за рубежом. Потекли ручейки всяческих подношений из различных краев и республик, которые хозяйка дома иногда демонстрировала нам.

И наши старые знакомые, жившие до этого весьма скромно, откровенно упивались открывшимися перед ними райскими возможностями, хотя и любили говорить, что “ничем не пользуются”, имея, очевидно, в виду то, что они могли бы намного расширить сферу своих возможностей».

Леонид Ильич щедро вознаградил своего помощника за труды — сделал его членом ЦК, депутатом, дал Ленинскую и Государственную премии, присвоил звание чрезвычайного и полномочного посла.

«Александровы были оригинальной парой, — пишет Галина Ерофеева. — Он — из интеллигентной семьи, внук царского генерала. Ее родители — рабочие, сумевшие воспользоваться тем, что подарила революция смекалистому человеку из низов. Переселились в петербургскую квартиру, принадлежавшую некогда барам, неплохо устроились на работе. Дочку учили музыке, языкам… Их связали общие занятия на филологическом факультете, недюжинные способности к языкам, но главное — любовь.

В отличие от пуритански воспитанной большей части homo soveticus, боявшейся произнести вслух слово “секс”, они не скрывали истинного к нему интереса, заявляли открыто о его первостепенной важности в жизни человека. Маргарита особенно любила завести разговор о прелестях любовных утех. Как-то показала нам семейный альбом со своими многочисленными фотографиями “ню”.

Наблюдая за их жизнью, можно было легко представить, как прекрасно они вписались бы в круг среднего класса той же Швеции, которую они оба нежно любили. Впрочем, и в Москве их образ жизни со времени работы А. А. в высших сферах власти стал похож на буржуазный: огромная пятикомнатная квартира на улице Горького, обставленная стильной мебелью, с диванным гарнитуром, обитым шелковым штофом, многочисленные украшения в виде бронзовых или фарфоровых статуэток, хрусталя и картин завершали вид богатого, процветающего дома…

Приобретения были не только увлечением, но истинной страстью хозяйки. Трудности нашей жизни открывали неожиданные возможности. Оказывается, можно было поделиться талонами в “кремлевскую столовую” с вдовой престижного художника и задешево приобрести его картины, которым нашлось бы место в небольших музеях…»

Пристрастия и интересы, образ жизни, быт высших чиновников государства — все было ориентировано на максимально комфортное устройство собственной жизни, извлечение максимальных благ из своей должности. А необходимость по долгу службы произносить ритуальные речи о коммунизме только усиливала привычку к двоемыслию и воспитывала безграничный цинизм.


Министр внутренних дел Щелоков. Выстрел в себя

Николай Анисимович Щелоков, как и Брежнев, родился в Екатеринославской губернии (позднее Луганская область). В 1929 году поступил в Днепропетровский металлургический институт, где учился и Брежнев. Когда Леонид Ильич оказался у власти, выпускники этого института пошли в гору. В декабре 1938 года Николая Щелокова избрали первым секретарем Красногвардейского райкома партии в городе Днепропетровске, через год — председателем Днепропетровского горисполкома. Будущий генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев был тогда секретарем Днепропетровского обкома.

Они вновь встретились сразу после войны. Щелоков служил ответственным секретарем партийной комиссии политуправления Прикарпатского военного округа, ведал приемом в партию и персональными делами. Начальником политуправления округа был генерал-майор Брежнев. В августе 1946 года демобилизованный Щелоков начал работать на Украине. В 1951 году его перебросили в соседнюю Молдавию и назначили первым заместителем председателя Совета министров республики. В Кишиневе Николай Анисимович вновь трудился под руководством Леонида Ильича, который был первым секретарем республиканского ЦК в 1950–1952 годах.

Брежнев в Кишиневе не задержался. А Николай Анисимович остался в Молдавии. Когда страну возглавил Брежнев, Николай Анисимович получил первое за пятнадцать лет и принципиально важное повышение. Леонид Ильич перевел его с хозяйственной на партийную работу: в марте 1966 года Щелоков приступил к обязанностям второго секретаря ЦК компартии Молдавии. Но пробыл на этой должности всего несколько месяцев. Брежнев забрал его в Москву и назначил союзным министром охраны общественного порядка.

Леонид Ильич окружал себя командой проверенных и преданных ему лично людей. Но решения в политбюро принимались только единогласно. А против назначения Щелокова министром решительно возражали член политбюро, секретарь ЦК Александр Шелепин и его соратники. Однако Брежнев сумел настоять на своем. В сентябре 1966 года Николай Щелоков был назначен министром охраны общественного порядка СССР. Он всегда помнил, что своей карьерой обязан Леониду Ильичу. После переименования министерства, 25 ноября 1968 года, Щелоков стал министром внутренних дел.

Щелоков принял органы внутренних дел в бедственном положении — катастрофически не хватало профессионалов. Люди не шли в МВД: мешали низкие зарплаты и непрестижность службы.

«Я рассказал Николаю Анисимовичу, — вспоминал генерал милиции Олег Иванович Морозов, занимавшийся в министерстве кадрами, — в каких тяжких условиях живут молодые сотрудники. Зарплата не превышает шестидесяти рублей в месяц. В общежитиях не хватает мест, некоторые милиционеры спят по очереди или на двухъярусных койках. Не в лучшем положении находятся и молодые офицеры».

Министерство внутренних дел — это настоящая империя. В нее входили четыре с половиной тысячи городских и районных отделов внутренних дел. Не так-то просто руководить такой махиной, заставить ее слушаться. Щелокову это удалось. Более того, в министерстве Щелокова даже любили, а ветераны и по сей день говорят, что он был лучшим министром за всю историю ведомства. Николай Анисимович никого не прижимал, давал людям волю. Зарплату увеличил и добился, чтобы за звание офицерам милиции платили столько же, сколько и офицерам Вооруженных сил.

«То, что не могли сделать его предшественники, сделал он, — вспоминал бывший начальник уголовного розыска страны профессор Игорь Иванович Карпец. — Могут сказать: что ж тут особенного, он же “выходил прямо на Брежнева”. На это можно ответить: “выходили” на Брежнева многие, однако преимущественно для себя, Щелоков же, не забывая себя, много сделал для министерства».

Деятельность Щелокова в МВД складывалась из двух этапов. На первом Николай Анисимович очень серьезно отнесся к новому делу. Он пытался устроить работу правоохранительных органов на современный лад и не отвергал с порога иностранный опыт, понимая, что у западных стран есть чему поучиться. На втором этапе он только наслаждался высокой должностью и занимался устройством своего быта, в чем весьма преуспел.

Щелоков пытался модернизировать доставшееся ему ведомство. Он прислушивался к профессионалам, способным предложить новые и прогрессивные идеи. Он хотел, чтобы в криминалистике учитывались последние достижения науки. При нем появилась новая спецтехника, так называемые «чемоданчики следователя», которые позволяли квалифицированно проводить осмотр места преступления.

Он создал Штаб МВД. В штабе появился организационно-аналитический отдел, который занимался анализом преступности в стране и искал научно обоснованные пути борьбы с ней. Николай Анисимович был человеком доступным и открытым, поддерживал и продвигал профессионалов, тех, кто способен был предложить новые и неожиданные идеи. Питал слабость к людям с научными степенями. Его любимцем и ближайшим сотрудником был начальник штаба министерства генерал Сергей Михайлович Крылов. Щелоков в нем души не чаял.

— Тот, кто рекомендовал министру Крылова, — рассказывал генерал Владимир Статкус, бывший заместитель начальника следственного управления МВД, — оказал Щелокову огромную услугу. Человек огромной энергии, Крылов умел пробивать свои идеи и собирать вокруг себя единомышленников.

Сергей Крылов привел в министерство молодых и талантливых людей, они генерировали идеи, которые министр с удовольствием поддерживал.

— Крылов хотел изменить милицию, — вспоминал обозреватель журнала «Милиция» Генарий Попов. — Я думаю, министр и Крылов совпали в желании сделать милицию нормальной, доброй, интеллигентной…

Научно-исследовательский институт МВД выписывал все полицейские журналы, которые выходят в мире, покупал иностранные книги и изучал работу полиции за рубежом, особенно оперативно-розыскную деятельность. Щелокову переводили книги о полиции в разных странах, и он их читал. Зарубежный опыт, правда, не всегда полезен. Скажем, милицию еще при прежнем министре вооружили резиновыми дубинками. Щелоков откровенно говорил, что палка легализовала в милиции битье.

В министерстве первыми заинтересовались полиграфом — детектором лжи. В 1968 году он прошел испытания на Петровке. Но в ЦК эксперименты с детектором лжи как буржуазной выдумкой сочли опасными. Все прекратилось. Пионер этого дела кандидат биологических наук Валерий Алексеевич Варламов, создатель первого в нашей стране перьевого детектора лжи, был уволен из НИИ МВД.

Щелокову объяснили пользу профилактики преступлений и смягчения наказаний. И теперь уже он сам объяснял партийным руководителям, что нельзя сурово наказывать за незначительные проступки — избыточная жестокость плодит новых преступников. Министр создал управление профилактики, которое опекало прежде всего тех, кто вышел на свободу. Им помогали найти работу. Николай Анисимович понимал, что осужденные — тоже люди. И в тюрьме они не навсегда. Кому будет лучше, если они вернутся из мест заключения озлобленными и ненавидящими всех и вся?

— Николай Анисимович, побывав в следственном изоляторе, был крайне удручен, — вспоминал генерал Василий Игнатов, бывший министр внутренних дел Чувашии. — Увидел параши, распорядился провести канализацию. Говорил: «Что же мы заключенных за скотов держим?»

Места заключения были очень старыми. Новые не строили. Раз в программе партии сказано, что в Советском Союзе преступность скоро будет искоренена, зачем строить тюрьмы?

Щелоков пытался уговорить политбюро разрешить ему вступить в Интерпол, но не уговорил. Интерпол считался идеологически чуждой организацией.

«Одно его качество оставалось неизменным, — вспоминал профессор Карпец. — Как бы его отношения с тем или иным человеком ни портились, он не позволял себе расправиться с ним, он всегда находил какую-то возможность, грубо говоря, не добивать человека до конца, прощая подчас немалые прегрешения. Чем это объяснить? Может быть, тем, что он сам был не безгрешен? Может быть. Но, вероятно, и тем, что он в общем-то был по характеру не злобный человек».

Щелоков несколько поднял престиж милицейской службы, которая была совсем неуважаемой. После его назначения Дни советской милиции стали пышно отмечаться в Кремлевском дворце съездов, где устраивался лучший в году концерт. Требовал, чтобы милиционер выглядел прилично. Не хотел, чтобы ему было стыдно за своих подчиненных. Подписал приказ «О культурном и вежливом обращении с гражданами». О полной его реализации мечтать не приходилось, но важно, что министр считал нужным напомнить своим подчиненным, как они должны разговаривать с людьми.

В сентябре 1967 года в актовом зале Министерства внутренних дел по просьбе Щелокова устроили встречу с художниками. В зале посадили столичных милиционеров.

Щелоков упрекнул художников:

— Посмотрите в зал, где сидят рядовые милиционеры, и найдите хоть одного, который был бы похож на те уродливые образы в милицейской форме, изображенные на ваших полотнах. С какой целью вы, мастера кисти, издеваетесь над образом тех, кто защищает общество, лично вас, от всякого рода уголовников и проходимцев?

Но министр не только отчитывал. Он умел дружить с интеллигенцией, особенно с теми, кто писал книги и снимал фильмы о милиции, поддерживал их, награждал грамотами, охотничьими ружьями, спецталонами, которые избавляли владельцев автомобилей от общения с сотрудниками ГАИ. Художники наперебой просили его позировать. Тонко чувствующий конъюнктуру Илья Глазунов написал портрет жены министра Светланы Владимировны. И Юлиан Семенов, и Виль Липатов, и братья Вайнеры, и супруги Лавровы много сделали для милиции. Один только популярнейший сериал «Следствие ведут знатоки» чего стоит!

Правда, была и оборотная сторона слишком тесных взаимоотношений с Министерством внутренних дел. Существовал закрытый приказ, запрещавший любую критику милиции, и цензура строго следила за его исполнением. Даже в детективной литературе героям-милиционерам не позволялось ни ухаживать за чужой женой, ни пить. Дурное поведение позволялось только милиционерам, работавшим в органах до появления Николая Анисимовича Щелокова.

Состояние преступности в стране было тайной за семью печатями. Преступность росла на семь процентов в год. При Щелокове, как и до него, министерство должно было докладывать о неуклонном снижении преступности и увеличении раскрываемости. Поэтому цифры скрывались; их назвал только Вадим Викторович Бакатин, когда в перестроечные времена возглавил МВД.

Наученный своими помощниками, министр говорил, что преступность — явление социальное, зависящее от ситуации в обществе, и милиция способна раскрывать преступления, но не в состоянии снизить уровень преступности. Поэтому нелепо наказывать милицию за рост преступности. Это неминуемо ведет к вранью.

Личные отношения с генеральным секретарем создавали Николаю Анисимовичу особое положение в стране. Щелоков любил в нужный момент сослаться на Брежнева: вот я был у Леонида Ильича, мы этот вопрос уже обсудили… Правда, Щелоков и не принадлежал к числу личных друзей Брежнева, которых принимали дома или на даче. Но Щелоков был преданным соратником, которого Брежнев ценил.

Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, который несколько лет был министром внутренних дел Грузии, став руководителем республиканской компартии, побывал на совещании в союзном министерстве и сказал несколько цветистых слов:

— Мне выпала большая честь работать под руководством одного из талантливых государственных деятелей, каким является Николай Анисимович Щелоков. Его глубокие познания, его творческая энергия, мудрость являются образцом для многих из нас. Знайте, дорогой Николай Анисимович, что в Грузии вы самый уважаемый и дорогой гость, и ковер у трапа самолета всегда будет выстлан в вашу честь…

В 1976 году Щелоков стал генералом армии (в том же году погоны генерала армии получил председатель КГБ Андропов), в 1980 году — Героем Социалистического Труда. У него были четыре ордена Ленина, орден Октябрьской революции, орден Богдана Хмельницкого 2-й степени, орден Отечественной войны 1-й степени, орден Трудового Красного Знамени. При этом он позаботился о том, чтобы его наградили и медалью «За отвагу на пожаре».

Щелоков был очень тщеславным человеком. Министр захотел стать доктором; была подготовлена докторская диссертация на молдавском материале. Но защита прошла трудно. На ученом совете было много голосов против. Но в 1978 году министру присвоили ученую степень доктора экономических наук.

Щелоков был снисходителен к подчиненным. Среди его заместителей был очень толковый человек, но злоупотреблявший алкоголем. Если во время заседания коллегии он сидел мрачнее тучи и вдруг просил у министра разрешения выйти, то все понимали, что заместителю министра необходимо выпить. Генерал заходил в свой кабинет, доставал из сейфа бутылку коньяка, выпивал стакан и возвращался в зал коллегии в отличном настроении.

Щелокова все меньше интересовало дело. Симптомом равнодушия к работе стало устранение из министерства Сергея Михайловича Крылова. Почему Щелоков переменился к Крылову? Это началось, когда заместителем министра стал Юрий Михайлович Чурбанов, женившийся на дочери Брежнева. Крылов имел огромное влияние на министра. А Чурбанов сам хотел влиять на Щелокова. За ним стоял тесть, а за Крыловым — ничего, кроме его ума. Чурбанов был недоволен самостоятельностью Крылова: «У него свет в окошке был один только министр, ни Чурбанов, ни другие заместители министра для него не существовали».

Юрий Михайлович стал выдавливать Крылова, опираясь на консервативную часть министерства, недовольную новациями последнего. Выяснилось, что любовь начальства не вечна. Тем более что в министерстве Крылова не любили, называли выскочкой.

Сергей Михайлович был необычным человеком. С ним было трудно, но интересно. Молодым подчиненным хотелось с ним работать. На фоне яркого, фонтанирующего идеями Крылова остальные руководители в МВД казались серыми чиновниками. Он нажил себе много недоброжелателей. Крылова перевели в академию МВД. Он и там решил поставить дело по-новому, изменил учебный план, приглашал интересных людей выступить перед слушателями. С генералом Крыловым дружил Владимир Высоцкий, обращался к нему за помощью.

В аппарате решили добить Крылова.

Чурбанов написал записку Щелокову с предложением провести инспекцию академии. Министр попросил воздержаться. Чурбанов сказал Николаю Анисимовичу:

— Если вы не дадите санкцию на проверку академии, я доложу в отдел административных органов, и пусть нас рассудят.

Щелоков сдался. В комиссию вошли начальники всех управлений. А накопали всего ничего: два цветных телевизора, использованных не по назначению. Крылов пытался прорваться к Щелокову. Министр его не принял, сдал своего лучшего помощника, не пожелал его защитить. Крылов хотел напоследок сходить в отпуск. Ему не разрешили. В управлении кадров министерства по-хамски отобрали уже купленные билеты. Сергей Михайлович был потрясен низостью своих коллег. Генерал оказался очень ранимым и чувствительным человеком.

Произошло это в апреле 1978 года. В академии шло торжественное собрание, посвященное ленинской годовщине. Крылов хотел выступить, попрощаться. Но сидевшие в президиуме генералы испугались, что он скажет нечто непозволительное. А если бы он выговорился, может быть, все обошлось… Но получилось иначе. Генерал Крылов прошел к себе в кабинет и застрелился. Это было первое самоубийство в Министерстве внутренних дел. Тогда Щелокову, конечно, и в голову не приходило, что в этой цепочке смертельных выстрелов очень скоро очередь дойдет и до него.

Тогдашний заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Карен Брутенц описывает любопытный эпизод. Когда он на даче в Ново-Огарево работал над подготовкой документов к очередному съезду партии, ему понадобилось поехать в Москву. Он вызвал служебный автомобиль из гаража управления делами ЦК КПСС. На Рублевском шоссе появившаяся сзади иностранная машина серебристого цвета потребовала уступить дорогу. Цековский шофер отнесся к иномарке пренебрежительно — «частник»!

Но серебристое авто все-таки обогнало цековскую «Волгу». За рулем сидела, как вспоминает Брутенц, сильно накрашенная дама. Она погрозила им кулаком и умчалась вперед. У поворота на Архангельское она остановилась у поста ГАИ и что-то сказала милицейским офицерам. Они тут же тормознули машину ответственного работника аппарата ЦК, что само по себе было делом небывалым. Капитан милиции подозвал к себе водителя, записал его фамилию, стал выговаривать.

Заместитель заведующего отделом ЦК КПСС не выдержал и заступился за своего водителя. Капитан признался, что не может не дать ход жалобе, потому что она исходит от жены министра внутренних дел СССР. Вернувшись в Ново-Огарево, Брутенц пересказал коллегам поразившую его историю. Помощник Брежнева по международным делам Андрей Александров-Агентов, живой и импульсивный, вскипел:

— Это супруга Щелокова. Безобразие, она всеми способами компрометирует Николая Анисимовича!

Сидевший рядом секретарь ЦК Михаил Зимянин благоразумно промолчал. Высказываться на сей счет считал неразумным. Леонид Ильич сам наслаждался жизнью и не возражал, чтобы другие следовали его примеру.

Профессор Карпец вспоминает, как Щелоков привел на прием к Брежневу коллегию МВД. Хозяйственное управление министерства приобрело охотничье ружье с инкрустациями — подарок генеральному. Брежнев с трудом вышел из-за стола, протянул руку Щелокову, расцеловался с Чурбановым, спросил:

— Ну, как дела? С чем пришли? Рассказывайте.

Щелоков доложил:

— Леонид Ильич, мы хотели бы вам доложить, как у нас организована работа, как обстоит дело с преступностью и как мы вам благодарны за ваше внимание, за то, что вы нашли время принять нас! Но сначала мы хотели бы преподнести вам сувенир.

Щелоков положил на стол деревянный чехол, в котором на бархатной подкладке лежало ружье. У Брежнева, по словам Карпеца, заблестели глаза. Он сказал:

— Давай!

Все остальное время он рассматривал ружье. Щелоков заговорил было о работе министерства, но генеральный секретарь уже устал. Самое интересное для него уже было позади. Слушал он невнимательно и ни о чем не спросил.

Брежнев смертельно не любил скандалов и снисходительно относился к мелким грешкам своих подчиненных. Начальник московского управления КГБ Виктор Иванович Алидин вспоминал, что по одному из крупных дел о коррупции проходил министр рыбного хозяйства Александр Акимович Ишков, кандидат в члены ЦК, депутат Верховного Совета СССР. Генерал Алидин доложил Андропову — по материалам следствия выходит, что рыбный министр набрал взяток на двадцать три тысячи рублей. Андропов, подумав, сказал:

— Хорошо, я доложу Леониду Ильичу, но знаю, что для него это будет тяжелым известием.

Через некоторое время Андропов позвонил Алидину и сказал, что материалы на Ишкова доложил генеральному секретарю:

— Но Брежнев считает, что поскольку министр — кандидат в члены ЦК, то до съезда вопрос о нем решаться не будет. Неудобно получится. Словом, Леонид Ильич посоветовал мне его вызвать и поговорить.

Вскоре Андропов вновь соединился с Алидиным. Министр Ишков признал, что действительно брал деньги, но считал их подарками. Александр Акимович просил считать его действия ошибкой и заявил о готовности всю сумму внести в доход государства, что и сделал.

— Мало он внес, Юрий Владимирович, — сказал Алидин. — Следствием установлено, что за ним еще взяток на сумму двадцать девять тысяч рублей.

Ишкова вновь вызвали в КГБ. Не возражая, он внес и эту сумму. В феврале 1979 года его отправили на пенсию. Он оставался кандидатом в члены ЦК и депутатом и после смерти был с почетом похоронен на Новодевичьем кладбище…

Министр Щелоков тоже проходил по делу о коррупции, которое начало КГБ.

Когда при Горбачеве посадили на скамью подсудимых Чурбанова и нескольких руководителей МВД Узбекистана, бывший министр внутренних дел республики Хайдар Яхъяев рассказывал, как Щелоков попросил посылать ему в Москву посылки с фруктами и овощами. Пожелание министра исправно выполнялось. Дары узбекской природы (а также некоторое количество спиртного в подарочном исполнении) доставлялись в аэропорт начальнику транспортной милиции. Тот звонил в приемную министра — и в аэропорт отправляли машину за посылками, которые затем везли домой к Щелокову. В зале суда Яхъяев от своих показаний против Щелокова отказался…

Вполне вероятно, часть материалов в деле Щелокова должна восприниматься с сомнением: было приказано утопить бывшего министра, и следователи рьяно исполняли задачу. Тем не менее…

Хозяйственное управление МВД по приказу министра принимало различные материальные ценности, «находившиеся в личной собственности с оплатой их владельцам стоимости этих вещей». Таким образом семья Щелокова отдавала старые и ненужные вещи, а получала за них звонкой монетой. Это зафиксировано в материалах дела: «Вещи, сдаваемые родственниками Щелокова, находились длительное время в использовании и утратили первоначальную стоимость».

Называют такую цифру — шестьдесят тысяч рублей было израсходовано из бюджета МВД на ремонт и содержание девяти квартир, в которых обитали родственники Щелокова. Сын министра Игорь, заведовавший международным отделом ЦК комсомола, жил в служебной квартире, которую должны были использовать только в оперативных целях.

Пятьдесят тысяч министерство заплатило за двухсерийный фильм о министре. Ему привозили цветы в больших количествах, а расходы списывались на возложение цветов к мавзолею Ленина и могиле Неизвестного солдата у кремлевской стены. В первый раз это сделали, когда покупали венок на похороны тестя Щелокова. Начальник ХОЗУ (хозяйственного управления) МВД генерал-майор Виктор Калинин, как говорится в материалах уголовного дела, «из побуждений угодничества перед Щелоковым, злоупотребляя служебным положением, совершил хищение из кассы 965 рублей».

Николай Анисимович заботился о родственниках.

Накануне московской Олимпиады немецкая компания «Мерседес-Бенц» презентовала МВД три новеньких автомобиля — «для обеспечения безопасности движения в связи с проведением летних Олимпийских игр 1980 года». Немцы надеялись, что, убедившись в высоком качестве их продукции, министр Щелоков сделает им большой заказ и оснастит «Мерседесами» всю советскую милицию.

Щелоков поступил иначе. Он получил разрешение в правительстве и один «Мерседес» оформил на себя, второй — на дочь. Третья машина досталась его сыну Игорю. Жене Щелоков подарил «БМВ», который тоже достался ему бесплатно.

Щелоков позаботился и о своем тесте. Владимир Матвеевич Попов жил в станице Марьянской, занимался пчеловодством. Став министром, писала газета «Труд», Щелоков приказал начальнику УВД Краснодарского крайисполкома подыскать Попову жилье и работу. Попов продал дом и пасеку в родной станице за сорок тысяч рублей и переехал в Краснодар. В 1967 году Попов, которому было за шестьдесят (в этом возрасте в органах внутренних дел уже отправляют на пенсию), был принят на службу в краевое УВД, получил звание майора и должность начальника хозяйственного отдела.

На имя тестя приобрели прекрасную и дорогую дачу в подмосковном Болшево. Дачу приобрели у эстрадного певца Эмиля Яковлевича Горовца, который всего за два года до этого купил ее у одного генерала. Горовец исполнял тогда весь основной советский репертуар, начиная со знаменитой песни «Я шагаю по Москве», зарабатывал очень много, поэтому смог заплатить генералу столько, сколько тот требовал. А вот откуда такие деньги у министра внутренних дел?

Эмиль Горовец добивался выезда в Израиль. Его не выпускали. Вопрос решился в 1974 году, когда министра заинтересовала его дача. Разрешение на выезд давал отдел виз и регистраций Министерства внутренних дел.

— Если бы Щелоков не купил мою дачу, — рассказывал Горовец, оказавшись за границей, — я бы не уехал. Как только Щелоков купил мою дачу, меня тут же выпустили. Приезжал его сын Игорь на «Мерседесе». После покупки Щелоков позвонил мне домой, сказал, что документы оформлены…

Помимо этого Попов занимался у себя дома подсобным промыслом — покрывал хромом металлические кровати. После его смерти жена Щелокова Светлана Владимировна велела местным сыщикам обшарить отцово жилье — у него должны были храниться большие деньги или ювелирные изделия. Сотрудники милиции искали три дня, пока не обнаружили сотенные ассигнации в трубках раскладушки. Следователи, которые занимались делом бывшего министра, писали:

«Щелокову переданы антикварные ценности на сумму 248,8 тысячи рублей, являющиеся вещественными доказательствами по уголовному делу валютчика Акопяна М. С. Первоначально уникальные шкафчики из наборного дерева, картины, кресла, большая часть изделий из фарфора и серебра были поставлены на госдачу № 8 в Серебряном Бору.

Некоторые антикварные ценности: скульптурная фигура «Бегемот» из нефрита с золотыми стопами (ориентировочная стоимость 15 тысяч рублей), стакан из камня — нефрит, печатка в виде пасхального яйца, фарфоровая группа «Бегство Наполеона из России» и девять различных предметов из серебра — на общую сумму 42 тысячи рублей — были переданы непосредственно Щелокову и хранились у него в комнате отдыха при служебном кабинете.

В ноябре 1979 года по распоряжению Щелокова Н. А. все указанные ценности с дачи и из комнаты отдыха перевезены на служебную квартиру на улице Герцена. В дальнейшем многие предметы как имеющие высокую художественную ценность переданы в музей Кремля, Останкинский дворец-музей и другие музеи».

Об этих ценностях министр узнал от начальника главного управления по борьбе с хищениями социалистической собственности и приказал своему хозяйственнику генералу Калинину доставить ему конфискованные ценности.

Оформили это самым простым образом.

Щелоков написал письмо министру финансов и получил разрешение оставить эти ценности в музее МВД как «представляющие профессиональный интерес», хотя по закону их полагалось обратить в доход государства.

В 1971 году Щелоков был в Армении. Ему понравилась картина Мартироса Сарьяна «Полевые цветы». Министерство внутренних дел Армении купило эту картину за десять тысяч рублей и вручило ее Щелокову. Картину повесили на даче министра. А журнал «Советская милиция» написал, будто бы Сарьян подарил картину министерству и она хранится в Центральном музее МВД.

Министр собирал картины, его жена предпочитала антиквариат. 26 ноября 1980 года у Щелокова был юбилей — семьдесят лет. Республиканских министров предупредили, что лучший подарок министру — хорошая картина. Руководитель одного из отделов ЦК КПСС рассказывал мне, что видел своими глазами, как в тот день в приемной министра стояла очередь генералов с картинами в руках.

Накануне юбилея Юрий Чурбанов спросил у министра:

— Члены коллегии интересуются, что вам подарить к семидесятилетию?

— А что вы можете? — деловито спросил Щелоков.

Чурбанов сказал, что они намерены скинуться и купить ему подарок.

— Не надо сбрасываться, — отмахнулся Щелоков, — Калинин сам все организует.

Начальник хозяйственного управления министерства действительно все «организовал»: нашел в Гохране золотые швейцарские часы с цепью, часы передали на Московский экспериментальный ювелирный завод для реставрации и выставили для продажи в магазине «Самоцветы». То есть на прилавок они даже не попали — генерал Калинин купил их от имени министерства. Часы стоили четыре тысячи рублей.

В десять утра члены коллегии пришли к министру, вручили ему эти золотые часы. После поздравления всех обнесли шампанским. Позднее выяснилось, что приобретались часы как подарок МВД СССР генеральному секретарю ЦК компартии Чехословакии, президенту республики Густаву Гусаку, который их так и не увидел. В 1986 году бывший генерал Калинин — за хищение государственных средств в особо крупных размерах — был приговорен к двенадцати годам лишения свободы. Отсидел девять лет…

Щелоков потом утверждал, что именной гравировки на часах не было и он их передарил другому человеку, но называть его имя считает неудобным. Говорят, что в многотомном деле, заведенном на Щелокова, будто бы есть фотография, на которой министр вручает эти часы Брежневу…

В структуре МВД существовал спецмагазин, где торговали импортными товарами, которые хозяйственники министерства получали через внешнеторговые объединения «Разноэкспорт» и «Центросоюз»: магнитофоны, телевизоры, обувь, одежда. Товары в «Разноэкспорте» отбирала семья Щелокова, после этого образцы поступали в магазин, и там оформлялась покупка.

Писали, что формально магазин предназначался для оперативного состава, а фактически им пользовалась только семья министра — жена, дочь Ирина, невестка Нонна. Туда же ходил Юрий Чурбанов, если ему что-то требовалось… В реальности спецмагазинов для членов коллегии МВД было несколько. Когда вокруг имени Щелокова начался скандал, то закрыли только магазин, которым пользовался сам министр. Остальные остались. Один бывший заместитель министра внутренних дел говорил мне, что ассортимент товаров в магазине МВД был лучше, чем в знаменитой двухсотой секции ГУМа, где закупали импортные товары представители высшей номенклатуры. А продукты руководители министерства заказывали прямо по телефону — причем этим занимался не сам генерал, отягощенный служебными делами, а его жена.

В аппарате МВД заботились о своем руководстве. С утра ко всем заместителям министра приходил врач: мерил давление, слушал сердце. Через день им делали массаж — прямо в кабинете. Две массажистки по очереди приводили их в рабочее состояние. В МВД платили хорошие деньги — в сравнении с партийным аппаратом. Скажем, первый заместитель заведующего отделом ЦК получал 650 рублей, а став заместителем министра внутренних дел — 1350, то есть вдвое больше. В МВД платили за звание, за выслугу лет и так далее.

Помимо зарплаты и надбавок заместителю министра полагалось еще двадцать восемь рублей «пайковых», то есть деньги на питание как военнослужащим. Поразительным образом покупательская способность этих двадцати восьми рублей была такова, что позволяла заместителю министра ежедневно бесплатно обедать в столовой для начальства, а его секретарю получать в спецбуфете чай, кофе, печенье и сигареты, чтобы ублажать шефа и его гостей.

Николай Анисимович Щелоков мог бы благополучно перейти на пенсию или числиться консультантом МВД и нянчить внуков, если бы не Андропов. Юрий Владимирович ненавидел Щелокова.

В чем причина ненависти Андропова к Щелокову? Желание покарать коррупцию, которая расцвела при Щелокове? Или это было соперничество двух силовых ведомств?

Генерал Виктор Иваненко, который в те годы работал в инспекторском управлении КГБ, считает так:

— Со Щелоковым у Андропова шла борьба за власть, за влияние, за доступ к телу генерального секретаря. Это чувствовалось. Но было и ощущение, что надо взрывать это застойное время. Нужны были кричащие примеры сращивания с преступным миром, коррупции. Наступил момент, когда спросили: у кого что есть? Выяснилось, что на Щелокова есть материал.

А в КГБ и раньше говорили, что за Щелоковым что-то тянется.

— Слухи были. Милиция занималась черновой, грязной работой. В белых перчатках там не поработаешь. Я часто работал в совместных оперативно-следственных группах и с уважением к ним относился. Вместе с тем их соприкосновение с уголовной средой, с грязью подрывало иммунитет самих органов. К началу восьмидесятых появилась статистика, которая свидетельствовала о том, что в органах неблагополучно…

— Андропов хотел избавиться от человека, который мог влиять на Брежнева, — считал бывший член политбюро Александр Яковлев. — Власть вся была коррумпирована, почему он выбрал себе только один объект, достойный борьбы? Почему других не посмел тронуть?

Была не одна причина для постоянного недовольства Андропова. Николай Анисимович придерживался куда более либеральных взглядов, чем председатель КГБ. Когда в ноябре 1970 года Андропов предложил лишить писателя Александра Солженицына гражданства и выслать из страны, Щелоков обратился к Брежневу с личным письмом. Он напоминал о множестве ошибок, совершенных в отношении талантливых людей. Напомнил о судьбе нобелевского лауреата поэта Бориса Пастернака.

«Надо не публично казнить врагов, а душить их в своих объятиях, — советовал Щелоков генеральному секретарю. — Это элементарная истина, которую бы следовало знать тем товарищам, которые руководят литературой… За Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его. Бороться за Солженицына, а не против Солженицына».

Вмешательство министра внутренних дел в дела, которые Андропов считал своей прерогативой, да еще с «голубиных» позиций, Щелокову даром не прошло.

Николай Анисимович покончил с остатками сталинского крепостничества. Напомню, что постановлением ЦИК и СНК от 27 декабря 1932 года крестьянину запрещалось покидать деревню. Постановление Совнаркома от 28 апреля 1933 года запрещало выдавать паспорта «гражданам, постоянно проживающим в сельских местностях», то есть крестьянам, чтобы не дать им возможности уйти из деревни.

А без паспорта нельзя было устроиться ни на учебу, ни на работу. Крестьяне могли уехать, только получив справку из сельсовета или от председателя колхоза. В 1958 году стали давать временные паспорта. Окончательно право на паспорт крестьяне получили, когда 28 августа 1974 года по инициативе Щелокова появилось постановление ЦК и Совмина «О мерах по дальнейшему совершенствованию паспортной системы в СССР».

Щелоков предлагал убрать из паспорта графу «национальность» и отменить институт прописки, потому что человека, отбывшего наказание, не прописывали к семье, а потом опять сажали за нарушение паспортного режима… Но в ЦК министра не поддержали.

У Андропова была еще одна причина не любить Щелокова.

Много лет Юрий Владимирович добивался, чтобы КГБ получил право «контрразведывательного обеспечения органов внутренних дел», то есть контролировать министерство так же, как комитет контролирует Вооруженные силы.

Когда в 1966 году восстановили союзное Министерство внутренних дел, то в решении политбюро не указали, что Комитет государственной безопасности берет на себя «контрразведывательное обслуживание» органов внутренних дел. Особисты получили право действовать только во Внутренних войсках МВД. Еще велика была инерция хрущевского пренебрежения органами госбезопасности, да и тогдашний председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный — в отличие от своего преемника — не был сторонником тотального контроля.

Министерство внутренних дел формально оказалось вне зоны действия Комитета госбезопасности. Чекисты не имели права следить за тем, что происходит внутри МВД, заводить там агентуру. Когда КГБ возглавил Андропов, он поставил вопрос о том, что Министерству внутренних дел «нужно помогать». Но Щелоков, пользуясь особыми отношениями с Брежневым, успешно отбивал атаки КГБ. Министр говорил, что министерство само в состоянии проследить за порядком в собственном хозяйстве. Однажды Щелокову даже пришлось поставить этот вопрос на коллегии МВД: может быть, нам нужна помощь товарищей из КГБ? Почти все выступили против, считая это возвращением к методам 1937 года.

В составе министерства приказом Чурбанова было создано управление особых отделов МВД, это была своего рода служба собственной безопасности, единственная, к которой КГБ не имел отношения. Андропова и его подчиненных независимость Щелокова бесила. Юрий Владимирович жаловался, что Брежнев запретил ему докладывать вопросы, связанные со Щелоковым и Министерством внутренних дел. Разумеется, ничего нельзя было сказать и о Чурбанове.

Юрию Владимировичу не нравилось, что долгие годы рядом с ним существовал другой центр силы, не подконтрольный КГБ. Щелоков тоже имел прямой выход на Брежнева и старался ни в чем не отставать от Андропова. Но Андропов стал членом политбюро. А министр внутренних дел не смог подняться на партийный Олимп. Щелоков завидовал Андропову и считал, что созрел для более высокой должности. Тем более что рано или поздно ему предстояло передать кресло министра Чурбанову. А может быть, Щелоков чувствовал подстерегающую его опасность и пытался уйти из МВД, чтобы спастись от неприятностей.

Леонид Замятин, заведовавший отделом внешнеполитической пропаганды ЦК, рассказывал, как он ждал приема у Брежнева. У него был срочный вопрос к генеральному секретарю. Из кабинета вышел Черненко, сказал Замятину:

— Подожди, пусть Леонид Ильич со Щелоковым поговорит.

Замятин озабоченно спросил:

— Что-то случилось в стране?

Черненко хмыкнул:

— Он просит у Леонида Ильича место секретаря ЦК по общим вопросам.

Рассказывали мне и другую историю.

В отделе административных органов уже был составлен проект решения политбюро о назначении Щелокова заместителем председателя Совета министров СССР. Ему собирались передать кураторство над всеми силовыми ведомствами, кроме, разумеется, КГБ и Министерства обороны, ими занимался сам генеральный секретарь. Но Брежнев умер раньше, чем это решение было принято.

Щелокова лишили всех должностей. Началось следствие по его делу…

19 февраля 1983 года покончила с собой Светлана Владимировна Щелокова. Удары следовали один за другим. А главное было еще впереди. Щелоков понимал, что рано или поздно его вызовут к следователям, предъявят обвинение, покажут ордер на арест, отберут документы и деньги, снимут галстук и шнурки от ботинок и повезут в тюрьму. Такого позора он не хотел… В полдень 13 декабря 1984 года Щелоков надел парадный мундир с золотой звездой Героя Социалистического Труда. Он зарядил двуствольное охотничье ружье и выстрелил себе в голову.

Щелокова похоронили на Ваганьковском кладбище рядом с матерью и женой. На похороны мало кто решился прийти. Надзирателей из КГБ, которые отмечали всех, кто пришел, оказалось больше, чем пожелавших проводить в последний путь бывшего министра. В конце жизни, наверное, самым ужасным было для него ощущение, что его все бросили и предали. Если бы Николай Анисимович Щелоков больше всего не боялся позора, он бы дожил до наших дней, работал бы консультантом в Министерстве внутренних дел, выступал на встречах с ветеранами и рассказывал, как его оклеветали… Но что бы он ни совершил в своей жизни, он за это жестоко расплатился. И что бы о нем ни говорили, своей смертью он опроверг многие обвинения.


Первый секретарь крайкома спасен от ареста

Партийное дело завели не только на Щелокова, но и на первого секретаря Краснодарского крайкома Сергея Медунова. Он был хозяином края с 1973 года. Когда Брежнев стал вспоминать военные годы и свои подвиги, то больше всех от этого выиграл Медунов. Знаменитая Малая земля, где воевал полковник Брежнев, находилась на территории Медунова.

Первый секретарь крайкома позаботился о том, чтобы подвиг Леонида Ильича был достойно увековечен. Когда Брежнев приехал в Новороссийск, растрогался, обнял хозяина края.

Об успехах Кубани писали постоянно. Медунов обещал на партийном съезде собрать миллион тонн риса. Построили искусственное водохранилище, затопили дома, людей переселяли в другие места. Весь край работал на этот миллион — в жару по колено в воде, чтобы Медунов мог получить золотую звезду Героя Социалистического Труда. Потом выяснилось, что обещанный миллион — это липа. Только поля загубили.

Сергей Федорович Медунов окончил Кизлярский аграрно-педагогический техникум, работал в школе, служил в армии. Он считался участником войны, получил удостоверение ветерана. А потом удостоверение отобрали, потому что выяснилось: войну он провел далеко от фронта — штурманом-инструктором центра подготовки летчиков. После демобилизации попал на партийную работу в Крым. В октябре 1959 года его назначили первым секретарем Сочинского горкома, через десять лет стал председателем Краснодарского крайисполкома, а в 1973-м пересел в кресло первого секретаря.

Медунов вел себя как маленький диктатор.

Виктор Салошенко, который руководил краевым комсомолом, а потом стал первым секретарем Краснодарского горкома партии, вспоминал, как заведующий сельскохозяйственным отделом докладывал о ходе хлебозаготовок. Медунов — в плохом настроении — отдал какое-то распоряжение.

— Мы не можем этого сделать, — возразил завотделом. — Распоряжение подписал сам Золотухин!

— Кто такой Золотухин? — высокомерно спросил Медунов.

— Министр заготовок СССР, — растерянно ответил завотделом.

— Я еще раз спрашиваю, кто такой Золотухин? — взорвался Медунов. — Если я вам что-то говорю!

Когда собственный корреспондент газеты «Советская Россия» покритиковал некоторых краснодарских руководителей, Медунов добился, чтобы журналиста отозвали из края.

Один из подчиненных Медунова секретарь крайкома по пропаганде Иван Павлович Кикило еще в августе 1977 года написал в Комитет партийного контроля при ЦК записку, обвинив руководителя края в масштабных приписках. Но до поры до времени все сходило Медунову с рук.

А в Краснодарском крае происходили немыслимые по тем временам вещи. Об этом напомнил журнал «Люди», где составили полное описание «медуновщины». Знаменитое в те годы «рыбное дело» началось с ареста директора сочинского магазина «Океан» Арсена Пруидзе. Дальше пошло-поехало:

«Вячеслав Воронков, мэр города Сочи (тайники с перстнями и бриллиантами, квартира с фонтаном и камином, автомобиль „Форд“, праздники с цыганами, брюнетками и шатенками в Рыцарском Замке, „я допустил перерождение и невыдержанность“, тринадцать лет с конфискацией имущества);

секретарь сочинского горкома партии Александр Мерзлый и начальник управления общественного питания Валентина Мерзлая по прозвищу „Шахиня“ („групповуха“ с немками на берегу моря, кража оружия у пограничников, присвоение автомашин, бесплатное строительство дачи, приписки, собирание взяток с работников торговли, арест, симулирование психического заболевания, по пятнадцать лет лишения свободы с конфискацией имущества);

секретарь крайкома Тарада (добровольная сдача следствию ценностей на 750 тысяч рублей, признание взяток от ста человек, три тайника — на кухне, в сарае, в курятнике, взялся помочь следствию, умер от инсульта в Лефортовской тюрьме);

управляющая трестом столовых и ресторанов Геленджика Бэлла Бородкина по прозвищу Железная Бэлла (взятки на один миллион рублей, расстрел);

первый секретарь горкома партии Геленджика Погодин (исчез);

председатель Хостинского райисполкома Логунцов (был допрошен как свидетель, вернувшись домой, написал письмо сыну, обмотал себя проводами и воткнул их в электрическую сеть)».

Вот такая беседа с Медуновым состоялась у корреспондента журнала «Люди»:

— Я сыну Жорику машину купил пополам с тестем, «Жигули», в северном исполнении, утепленную, — он же болел у меня. Тарада написал, что вызывает Медунов и говорит: «Сыну машину надо купить. Сын больной. А денег нет». Тарада якобы сходил за деньгами и положил мне в ящик стола конверт, а в нем — шесть тысяч. Это клевета! Это ложь!

Тараду назначили в Москву заместителем министра, так он свой хрусталь и ковры грузовиками перевозил и в Москве на взятке попался, а деньги его из-под земли вырыли, четыреста пятьдесят тысяч, уже желтеть начали. И в тюрьме начал на сокамерников стучать — там его и убили.

— До сих пор неизвестна судьба Погодина, первого секретаря горкома партии Геленджика. Он исчез, как утверждают, после разговора с вами. Одни сочиняют, что Погодина вывезли на подводной лодке за границу. Другие пишут, что его «убрало» местное КГБ по вашему указанию…

— Это неправда. Погодин был беспринципный, и бабская сторона его губила. Он с армянкой, директором школы, сожительствовал, но не разводился с женой. Армяне грозились его убить. Но жена жалобы не подавала. Погодин приехал на пленум крайкома и после пленума уехал в Геленджик. Звонят оттуда: до сих пор не приехал, где? Начали искать. Кто-то видел ночью, как Погодин пешком шел по городу. Был слух, что ушел он в Австралию, как раз австралийское научно-исследовательское судно в ту ночь отчалило. Я думаю, вот что могло быть: либо кто-то вывез его в море и утопил, или в каньон бросили, а за ночь шакалы съели. Так и отец его погиб, и косточки не нашли. Наше КГБ Погодина очень активно искало.

— А что скажете про Бэллу Наумовну Бородкину, Железную Бэллу из Геленджика?

— Она с немцами сожительствовала, голой на столе плясала, а ее пригрел Погодин и Главкурортторг. Воровала, гадина, по всем статьям! К ней уже тогда бандиты подъехали, поставили к стене, все забрали. Ко мне пришел Погодин: у нас в Геленджике сдается дом, давайте дадим квартиру Бородкиной! Я отказал: ни в коем случае, у нее же свой дом есть, пусть его продаст, потом подумаем. Она и мне автомашину с продуктами подсылала, но я отправил назад. Но тронуть Бородкину было трудно: она опекала семью члена политбюро Кулакова, бесплатно кормила их…

Судьба первого секретаря Геленджикского горкома партии Николая Федоровича Погодина так и осталась загадкой. Он исчез бесследно. Бэллу Наумовну Бородкину за хищения социалистической собственности приговорили к высшей мере наказания. Только в Геленджике несколько десятков местных руководителей были приговорены к различным срокам тюремного заключения. Такие аресты прошли и в Сочи.

Руководители городской торговли и общественного питания назвали имя своего покровителя — Анатолия Георгиевича Тарады, секретаря крайкома. Он получал деньги за то, что прикрывал существовавшую в крае теневую экономику, в основном подпольные цеха, которые гнали «левую» продукцию. Благодарные «цеховики» передавали ему деньги, а он делился с остальными. Говорят, что на следствии Тарада обещал назвать имена, но в ту же ночь умер в камере.

Первый секретарь крайкома понял, что расследование нужно остановить. Медунов твердо мог рассчитывать на генерального секретаря и его окружение. Однажды Медунова распекали на секретариате ЦК. Он вернулся в Краснодар. Ему позвонил Брежнев:

— Ты не переживай и не очень обращай внимание на случившееся. Работай спокойно.

Когда заведующий сектором отдела пропаганды ЦК Наиль Бариевич Биккенин приехал в Краснодар, Медунов со смыслом показал ему огромные фотоальбомы, на которых он был запечатлен вместе с Леонидом Ильичом. Имелось в виду, что делать какие-то замечания человеку, столь близкому к генеральному, по меньшей мере глупо.

Медунов доложил в Москву, что прокуратура «действует методами тридцать седьмого года». Вопрос в 1981 году разбирался на секретариате ЦК. О коррупции в Краснодарском крае доложил заместитель генерального прокурора и начальник следственного управления союзной прокуратуры Виктор Васильевич Найденов, высокопрофессиональный и принципиальный юрист.

Но на секретариате обсуждали не продажных краснодарских чиновников и их высоких покровителей, а прокуратуру. Найденову объяснили, что он занимается дискредитацией партийных кадров, и тут же освободили от должности. Вел секретариат Андрей Павлович Кириленко, он не пожалел злых слов в адрес Найденова.

Виктора Васильевича перевели в следственное управление МВД на унизительно низкую должность заместителя начальника отдела по расследованию уголовных дел о преступных посягательствах на грузы…

Многие чиновники были лично обязаны Медунову и не давали его в обиду.

«В крайкоме с согласия Медунова была создана четкая система подарков, — рассказывал на следствии бывший секретарь крайкома Тарада. — Подарки и продукты вручались ответственным лицам в Москве, на отдыхе — в Сочи, Геленджике, при приезде в край. Я принимал участие в сборе подарков…»

Не упускал Сергей Федорович возможности порадовать своего покровителя. Когда Брежнев приехал в Новороссийск в сентябре 1974 года, ему надели на палец золотое кольцо. На приеме Медунов предложил тост:

— Дорогой Леонид Ильич! В Центральном комитете есть ядро — это политбюро, а в политбюро ядро — это вы. Это ядро направляет работу не только внутренней политики. Работа политбюро, генерального секретаря давно вышла за пределы нашего государства. Вы взяли правильный курс. Вас поддерживают вся партия, весь советский народ, все прогрессивное человечество, которое борется за укрепление мира на земле. Дорогой Леонид Ильич, позвольте и русскому, и украинцу, и туркмену, узбеку, и литовцу, эстонцу, я уже не говорю о грузине, азербайджанце, армянах, поднять тост. Весь народ вас поддерживал, и поддерживает все прогрессивное человечество, что вы признанный лидер борьбы за дело мира на земле… Как не сказать спасибо вам за победу во имя построения коммунистического общества!

К очередному юбилею Леонида Ильича местный завод фарфорово-фаянсовых изделий представил огромную вазу, а Медунов сам сочинил поздравление:

Человеку
С любовью к людям от матери.
Мудрому от народа.
Степенному от земли.
Твердому от металла.
Патриоту от Родины.
Герою от труда и войны.
Интернационалисту от пролетариата.
Коммунисту от Ленина.
Вождю нашей партии
Леониду Ильичу Брежневу
С пожеланиями доброго здоровья
И долгих лет работы на счастье
Трудового человечества.

И человек, который мыслил так жалко-примитивно, обладал неограниченной властью над огромным регионом России…

В распоряжении первого секретаря был самолет Як-40. «То есть это был типовой самолет, — вспоминает Виктор Салошенко, — но салон был разделен на две части. Первая — для небольшого количества рейсовых пассажиров, а вторая часть “принадлежала” персонально Медунову».

Первый секретарь прославился тем, что распорядился превратить Краснодарский край в зону для некурящих. Курение было запрещено во всех общественных местах: «Если ты любишь родную Кубань, дымом табачным ее не погань!» Ничего из этого не вышло, но краснодарский опыт изучали по всей стране. Медунов отличался невиданным самодурством. Например, приказал бульдозерами снести все парники, в которых люди выращивали для себя овощи. О ситуации в крае написала газета «Советская Россия». На защиту Медунова бросилось партийное руководство, секретарь ЦК Зимянин.

«Сколько гнева, — вспоминал тогдашний руководитель газеты Михаил Федорович Ненашев, — обрушилось на голову главного редактора со стороны Михаила Васильевича Зимянина за это, по его мнению, необдуманное выступление, которое, как замечено было в беседе, противоречит позиции ЦК КПСС».

Все неблаговидные дела, как правило, прикрываются красивыми словами. На это Медунов был мастер.

«Однажды Медунов, собрав нас, идеологических работников края, — вспоминал Виктор Салошенко, — начал приводить убедительные аналогии, подчеркивая достоинства именно советской идеологии… Говорил медленно, стараясь донести до каждого из нас весь смысл откровений хорошо известных из истории личностей. Он начал читать размышления о реализации в 1945 году американской послевоенной доктрины против СССР: “Посеяв в Советском Союзе хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить… Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа…” На аудиторию это произвело ошеломляющее впечатление… Внимая словам первого секретаря крайкома КПСС, члена ЦК, мы, разумеется, ощущали себя политиками, на чьих плечах лежала ответственность за судьбы народа…»

Сергей Медунов цитировал мнимое высказывание Аллена Даллеса, который в пятидесятые годы возглавлял ЦРУ. Цитата эта ходовая, ее любят неквалифицированные и необразованные авторы, но она придуманная. Даллес этих слов не говорил — владеющий английским языком, если не жалко времени, может в этом убедиться, проштудировав все им написанное (цитата существует только на русском).

Главное — он и не мог этого сказать. Приписывать Даллесу намерение морально разложить советских людей нелепо. Он был набожным человеком, ненавидел безбожную советскую власть, поэтому если бы высказался на эти темы, то призвал бы вовсе не к разложению русского народа, а, напротив, к восстановлению традиционных, в первую очередь религиозных ценностей. В списке антисоветской подрывной литературы, выпуск которой финансировало ЦРУ, Библия была на первом месте…

И вот такой идеологической пищей потчевали провинциальных аппаратчиков. Слушая этот бред, они ощущали себя настоящими политиками, которые должны отстаивать советскую идеологию от нападок заокеанских врагов. Но борьба за чистоту идеологии, как видно, не мешала воровать, брать взятки и заниматься приписками.

«Юрию Владимировичу Андропову, — пишет бывший второй секретарь Ставропольского крайкома Виктор Алексеевич Казначеев, — сообщили о валютных операциях Медунова по продаже за границу черной икры и других незаконных действиях краснодарцев на многие миллионы долларов, коррупции в торговле и иных сферах народного хозяйства».

В марте 1982 года Комитет партийного контроля отправил в секретариат ЦК записку «О многочисленных фактах взяточничества среди руководящих работников Краснодарского края». Ее не стали рассматривать, отправили в отделы ЦК для проверки. Все подтвердилось. В конце мая записка в обновленном варианте вновь поступила в секретариат ЦК. Надо было что-то делать, но Брежневу не хотелось обижать Медунова.

Выслушав Андропова, Леонид Ильич просил:

— Что же делать?

— Возбуждать уголовное дело, — предложил Андропов, — Медунова арестовать и судить.

— Юра, этого делать нельзя, — сказал Брежнев. — Он руководитель большой партийной организации, а теперь его — под суд? Мы опоганим хороший край.

24 мая 1982 года Андропова избрали секретарем ЦК. Он получил у Брежнева согласие переместить Медунова на менее видную работу — был такой эвфемизм в партийной канцелярии. 23 июня Горбачев пригласил к себе находившегося в Москве посла на Кубе Виталия Ивановича Воротникова. Объяснил:

— Есть наметки относительно твоей работы. Насколько ты знаком с машиностроением и оборонным комплексом?

И заговорил о ситуации в Краснодарском крае:

— Медунов — совсем обнаглел.

Через две недели посла Воротникова отозвали с Кубы и велели немедленно вылетать в Москву. 19 июля в три часа дня его принял Андропов. В разговоре участвовали секретари ЦК по сельскому хозяйству — Горбачев и по кадрам — Капитонов.

— Речь идет о рекомендации вас первым секретарем Краснодарского крайкома партии, — сказал Андропов. — Медунова мы отзываем в Москву. В крае сложилась пренеприятная ситуация. Медунов наконец понял, что дальше там оставаться ему нельзя. Взяточничество, коррупция среди ряда работников различных сфер, в том числе среди партийного актива. Арестованы и находятся под следствием более двухсот человек.

На следующий день окончательное решение было принято на секретариате ЦК. Вел заседание Андропов.

— Медунова отзываем в распоряжение ЦК, — сказал Юрий Владимирович. — В крае выявлены многочисленные факты нарушения законности. Взяточничество среди руководящих работников, даже среди партийного актива. В Сочи, Геленджике, Краснодаре. Арестовано сто пятьдесят два человека, под следствием девяносто девять. Медунову неоднократно указывали на эти факты, однако он не реагировал, не воспринимал советов и критики, сам создавал трудности для следствия…

Медунов рассказывает об этом так:

— Меня пригласил к себе Горбачев, сказал: «Сейчас пойдем к Андропову. Разговор будет неприятный». Андропов объявил: «Время пришло отозвать вас в распоряжение ЦК и дать другую работу. Министерств свободных нет, пойдете пока заместителем». Ни упреков, ни объяснений. Все у меня внутри заклокотало. «Я пойду к Леониду Ильичу». — «А вот этого делать не надо. Леонида Ильича нам надо беречь». В Краснодаре собрали пленум, я простился… Всех предупредили, чтобы никаких вопросов.

Медунова назначили заместителем министра, он занимался заготовкой плодоовощной продукции. Все понимали, что это пересадочная станция. Но каким будет завершение этого пути? Многие были уверены, что Медунова ждет тюрьма.

И ошиблись. Времена переменились: он лишился партбилета и работы, но не свободы. Спокойно ушел на пенсию и даже сохранил золотую звезду Героя Социалистического Труда. Это Щелоков не вынес позора и покончил с собой. А Сергей Федорович Медунов умер в своей постели в сентябре 1999 года на 84-м году жизни.


Хозяин республики. Шараф Рашидов

Глава Узбекистана Шараф Рашидович Рашидов сделал ставку на выращивание хлопка и каждый год увеличивал его поставки. Хлопок был невероятно нужен стране, особенно военной промышленности, поэтому на Рашидова сыпались ордена и благодарности. Он получил две звезды Героя Социалистического Труда, десять орденов Ленина и даже Ленинскую премию — партийные руководители, собрав все ордена, какие было можно, уже не знали, чем себя еще порадовать.

Пока Рашидов давал стране хлопок, в Москве ему разрешали править республикой так, как он считает нужным. Он создал прочную систему личной власти, пристроил на хорошие должности всех своих родственников. Только в аппарате республиканского ЦК работало четырнадцать родственников первого секретаря. В республике существовала клановая система, которая контролировала целые области. На все важные должности назначались только свои.

Шараф Рашидович Рашидов родился в городе Джизаке в крестьянской семье в ноябре 1917 года. Окончил педагогический техникум и первое время работал учителем. Потом стал журналистом — его взяли в редакцию самаркандской областной газеты «Ленин Юлы». Он поступил в университет в Самарканде, получил партийный билет и в редакции газеты быстро вырос до главного редактора.

В 1941 году он окончил университет. Началась война, и в августе его забрали в армию, где он был на комсомольской и партийной работе. В 1943 году, после ранения, его демобилизовали и вернули в Узбекистан на прежнее место — редактором областной партийной газеты. В военное время подготовленные кадры были наперечет, и на следующий год Рашидова избрали секретарем Самаркандского обкома, потом перевели в столицу — Ташкент, и он редактировал республиканскую газету «Кизил Узбекистон».

В 1948 году Рашидов заочно окончил Высшую партийную школу при ЦК ВКП(б), а в 1949 году возглавил президиум Союза писателей Узбекистана. Должность почетная и приятная и, возможно, даже пожизненная, но означавшая, что политическая карьера окончена. А Шараф Рашидович был еще молодым человеком, вкусившим власти и жаждавшим движения вперед. Но он не отчаялся и ждал своего часа.

Шараф Рашидович дружил с главными редакторами московских литературных журналов, с руководителями Союза писателей СССР. Чиновным писателям везли из Узбекистана фрукты и вино, их щедро — за казенный счет — принимали в Ташкенте, поэтому в Москве, отмечая очередное творение за подписью Рашидова, не скупились на хвалебные рецензии.

В 1959 году его избрали первым секретарем республиканского ЦК. Никто тогда не мог предположить, что он поставит рекорд и просидит на этой должности двадцать четыре года. Сила Рашидова состояла в умении поддерживать добрые отношения с максимально большим количеством высокопоставленных чиновников в Москве. Всех, кто приезжал в республику, старались хорошо принять и ублаготворить.

В Узбекистан привезли руководителя Египта Гамаля Абдаль Насера. Сопровождал его недавний хозяин республики секретарь ЦК КПСС Мухитдинов. На грандиозном обеде, устроенном в честь гостей, Рашидов сказал просто и скромно:

— Сегодня солнце второй раз взошло над Узбекистаном — к нам приехал наш дорогой и любимый Нуритдин Акрамович Мухитдинов!

Бывший член политбюро академик Александр Николаевич Яковлев в те годы руководил отделом пропаганды ЦК. Он рассказывал:

— Я однажды ездил в командировку в Узбекистан. Меня поселили в партийной гостинице, обильно кормили. Уезжая, я потребовал, чтобы с меня взяли деньги. Они наотрез отказывались. Прибежал перепуганный директор гостиницы: «Да как же это? Мне даже нельзя об этом доложить. Нас же с работы поснимают». Я настоял и заплатил. По-моему, именно с тех пор у меня отношения с Рашидовым и не сложились.

У Брежнева была слабость к наградам и подаркам. Не то что он был жадным. Ему был приятен сам факт внимания. Рашидов умел этим пользоваться. Он ко всем ходил с подарками — и в сельскохозяйственный отдел ЦК, и в другие. Приезжая в Москву, в своей резиденции он устраивал роскошные обеды, приглашал нужных людей, которые были ему благодарны.

Рашидов не был так уж близок к Брежневу. Леонид Ильич, скажем, не приглашал его к себе домой. Зато в окружении генерального секретаря Шарафа Рашидовича привечали. Подарки хозяину страны и его приближенным дарили во всех республиках. Но никто не умел делать подарки лучше Шарафа Рашидова, который знал вкусы и пристрастия московских начальников.

Бывший заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Карен Брутенц вспоминает, как Рашидов, который возглавлял делегацию в Ирак, привез оттуда Леониду Ильичу дорогую золотую статуэтку. Бывший первый заместитель председателя КГБ генерал армии Филипп Бобков пишет, что Рашидов сделал члену политбюро Андрею Кириленко царский подарок — преподнес ему для жены и дочери шубы из уникального каракуля специальной выделки.

С пустыми руками ни один ответственный работник из Узбекистана не уезжал. Особо нужным подарки везли круглый год. Даже весной доставляли дыни и виноград, которые всю зиму заботливо хранились в подвалах.

Когда в Ташкент прилетел заместитель министра внутренних дел Юрий Михайлович Чурбанов, встречать его на аэродром приехал сам Рашидов. Он стоял на летном поле, ждал гостя. Сразу привез брежневского зятя завтракать в гостиницу, потом повел к себе в ЦК, рассказывал о положении в республике, был любезен и внимателен.

Рашидов не мельчил. Он не просил встречной услуги за только что оказанную любезность. Ему важно было повсюду иметь друзей, которые предупреждали бы любую неприятность. Никто не любит критику, но Рашидов мог просто возненавидеть за любое критическое упоминание Узбекистана. Критику в адрес республики он считал личным оскорблением.

На Востоке критика воспринималась как предвестие освобождения от должности. Один из ветеранов советской журналистики вспоминал, что в Узбекистане, приезжая в район или колхоз, нельзя было местным начальникам говорить, зачем приехал. Особенно если редакция поручала написать критический материал — могли в плов или водку подсыпать анаши. После чего корреспондент просыпался в отделении милиции и понимал, что его профессиональная карьера завершилась…

«Рашидов был коварным, — писал тогдашний главный редактор газеты “Правда” Виктор Григорьевич Афанасьев, — по-восточному изощренным, льстивым по отношению к верхам, за что пользовался огромным уважением и доверием Брежнева, который любил посещать Узбекистан. Рашидов был непримирим к своим оппонентам».

Собственный корреспондент «Правды» написал несколько критических статей о положении в Узбекистане, о том, что ситуация в здравоохранении и образовании являют собой печальную картину: школьников и студентов по два-три месяца в году заставляют работать на хлопковых полях. А это тяжелая и вредная работа. Рашидов был возмущен, жаловался в ЦК, назвал корреспондента «врагом узбекского народа».

Будущий помощник Горбачева Валерий Болдин в те годы был редактором сельскохозяйственного отдела «Правды». Он вспоминает, какое представление ему устроили в Ташкенте. Болдина в аэропорту встретил секретарь ЦК Узбекистана по сельскому хозяйству. Его отвезли в партийную гостиницу, а потом доставили прямо к Рашидову. После разговора первый секретарь предложил пообедать. Пошли в спецбуфет, где ровно в час обедала вся партийно-республиканская верхушка.

Рашидов усадил Болдина рядом с собой, представил его. И вдруг второй секретарь республиканского ЦК зловеще произнес:

— Это представитель той газеты, которая чернит дела узбекского народа, обливает его грязью?

И тут все присутствующие хором накинулись на Болдина. Когда он, уже багровый от гнева, был готов встать и уйти, вмешался Рашидов и укоризненно сказал:

— Товарищи, у нас гость из ленинской «Правды»…

Настроение мгновенно изменилось, и все наперебой заговорили о том, какая замечательная газета «Правда». Болдин посмотрел на Рашидова и увидел его по-отечески заботливый взгляд. Потом Рашидов несколько раз дружески звонил Болдину. Шараф Рашидович предпочитал не сражаться с врагами, а повсюду заводить друзей.

Главному редактору «Правды» Виктору Афанасьеву пришлось самому поехать в Узбекистан, чтобы восстановить отношения с республикой. «Были обильные застолья, — вспоминал он, — подарили мне несколько халатов, тюбетеек, кушаков». Главный редактор от подарков не отказывался. Он написал хвалебную статью «Золотые руки Узбекистана», и примирение с Рашидовым состоялось. Дела в республике шли по-прежнему, но журналисты уже не смели замечать даже самые малые недостатки.

На заседании Совета Национальностей заместитель председателя Совета министров России Евдокия Федоровна Карпова, отвечавшая за легкую промышленность, покритиковала Узбекистан:

— Все понимают, как важно поднять качество швейных изделий. Оно во многом зависит от качества сырья. Основные поставки хлопка идут из Узбекистана. К сожалению, качество хлопка низкое и продолжает ухудшаться.

В обеденный перерыв к Карповой подошел Рашидов:

— Вы вылили много грязи на Узбекистан. Братский узбекский народ оскорблен, и этого он вам не простит!

Евдокия Федоровна пошла к своему начальству. Председателем Совмина России был Михаил Сергеевич Соломенцев. Он тоже был кандидатом в члены политбюро, поэтому на ближайшем совместном заседании обеих палат Верховного Совета они с руководителем Узбекистана оказались рядом в президиуме.

Рашидов сразу стал жаловаться ему на Карпову. Опытный Михаил Сергеевич достал предусмотрительно припасенный текст речи и попросил показать, какие именно слова показались ему оскорбительными. Рашидов текст не взял, но повторил, что узбекскому народу нанесли обиду.

На следующее заседание Соломенцев принес статистические материалы о качестве полученного из Узбекистана хлопка, показал Рашидову:

— Шараф Рашидович, нас призывают правильно относиться к критике, устранять недостатки. А вы почему-то так болезненно отреагировали на выступление Евдокии Федоровны, незаслуженно обидели женщину.

Рашидов нехотя сказал:

— Буду разбираться…

Вадим Андреевич Медведев в семидесятые годы работал в отделе пропаганды ЦК КПСС. В отделе обратили внимание на непомерное восхваление республиканского руководства, проявления национализма, в частности в выступлениях президента Академии наук, родственника первого секретаря Рашидова. Отдел пропаганды даже составил записку в ЦК КПСС. А если появляется такой документ, на него надо реагировать. Многие шалости местным руководителям прощали, пока они не становились предметом официального расследования. В 1972 году на секретариате ЦК рассматривался вопрос о марксистско-ленинской учебе и экономическом образовании руководящих кадров в Ташкентской городской партийной организации. Работу горкома оценили резко критически. За этим должны были последовать и оргвыводы.

Например, вслед за рассмотрением вопроса о работе Тбилисского горкома последовала смена первого лица в Грузии — вместо бывшего генерала Василия Павловича Мжаванадзе первым секретарем сделали сравнительно молодого Шеварднадзе. Казалось, и для Рашидова настали трудные дни. Но записке отдела хода не дали. Медведева вызвал секретарь ЦК по идеологии Петр Нилович Демичев и приказал прекратить критические выступления против Узбекистана и лично Рашидова. Демичев сказал, что Рашидов тяжело переживает критику в адрес Ташкентского горкома, чуть не плачет.

Медведев спросил Демичева:

— Это совет или директива?

Демичев ответил:

— Воспринимайте это как указание.

Ясно было, что приказ прекратить критику Узбекистана исходил не от Демичева, а от самого Брежнева. Только генеральный секретарь мог выдать индульгенцию первому секретарю республики. После этого работники отдела пропаганды ЦК КПСС в Узбекистан вообще не ездили. Республика вовсе выпала из зоны критики и контроля.

Когда наконец Медведев приехал в Ташкент по решению ЦК, то Рашидов встретил его самым гостеприимным образом. Не жалея времени, рассказывал об огромных успехах Узбекистана, о семи миллионах тонн хлопка, собранных республикой, о начале добычи золота в Узбекистане — это, кстати, была в тот момент секретная информация. Шараф Рашидович не забывал во время беседы напомнить о своей любви и близости к Леониду Ильичу. Подарил гостю свою книгу с надписью «Дорогому другу и брату».

Рашидов был очень хитрым, ссориться с ним никому не рекомендовали. Поскольку он имел прямой выход на генерального секретаря — Брежнев к нему прислушивался, то Шараф Рашидович мог подставить ножку за милую душу.

Каждый из входивших в политбюро был очень влиятелен, даже если он жил не в Москве. И портить отношения с этой когортой было крайне неразумно. Рашидов приезжал в Москву каждую неделю, чтобы принять участие в заседании политбюро, которое проводилось по четвергам. После политбюро Рашидов мог перемолвиться словом и с Брежневым, и с другими руководителями страны.

Помощник Черненко Виктор Прибытков рассказал характерный эпизод. Когда для Константина Устиновича писали текст выступления, то текст доклада рассылался членам политбюро, секретарям ЦК. Прибытков как помощник по политбюро собирал все замечания. Иногда они составляли полторы-две страницы.

Текст перепечатывался и вновь рассылался, пока замечания не исчерпывались. Вот тогда политбюро одобряло доклад, и можно было выступать. Так вот Рашидов замечаний не присылал. Он возвращал текст с запиской, которую начинал так: «Дорогой брат, Константин Устинович, я с восхищением прочитал доклад, согласен с каждой строкой». В подтверждение этого он действительно зелеными чернилами подчеркивал каждую строчку, подтверждая, что согласен решительно со всем…

Осенью 1974 года Андропов отправил в Ташкент председателем республиканского комитета госбезопасности хорошо ему известного по Ставрополью генерал-майора Эдуарда Болеславовича Нордмана.

— Твоя основная задача, — сказал Юрий Владимирович Нордману, — делом убедить узбекских товарищей, что КГБ не работает против них.

Руководители республики жаловались, что их прослушивают. Прямой и откровенный по характеру, генерал Нордман должен был их успокоить. Но он быстро попал в трудное положение. Первый секретарь ЦК хотел, чтобы республиканский комитет работал на него. Шараф Рашидов вовсе не хотел, чтобы местный КГБ что-то раскапывал и сообщал в Москву то, что он хотел бы скрыть.

Рашидов предложил председателю КГБ выступить на пленуме ЦК по идеологическим делам. Нордман с трибуны сказал о коррупции в республике. После этого первый секретарь очень холодно с ним здоровался. Андропов удивленно спросил Нордмана:

— И чего ты вылез на трибуну? Ты мне живой нужен в Узбекистане.

Рашидов очень умело расстался с председателем КГБ.

Каждый сентябрь по традиции на утиную охоту выезжали самые важные в Ташкенте люди — сам Рашидов, второй секретарь ЦК Леонид Иванович Греков, командующий Туркестанским военным округом генерал Степан Ефимович Белоножко и председатель республиканского КГБ. Вдруг Рашидов в последний момент отказался от охоты:

— Планы изменились, не поеду, потому что пишу книгу.

— Ну, тогда я тоже не поеду, — сказал Нордман.

— Нет, вы втроем обязательно поезжайте, не срывайте охоту, — настоял хозяин республики.

В пятницу уехали. В субботу утром срочный вызов по рации из Ташкента:

— Товарищ Рашидов просит немедленно вернуться в Ташкент. Вертолет за вами послали.

Заехали домой переодеться и побриться — и в ЦК. Там полный сбор республиканского руководства, все жалуются:

— Ждем уже два часа.

— Кого ждете?

— Вас.

В зале заседаний первый секретарь ЦК Шараф Рашидович Рашидов сообщил, что поступила телеграмма от дорогого Леонида Ильича Брежнева в адрес известного резчика по дереву. Зачитал телеграмму и вручил мастеру подарок от генсека. Церемония заняла минут десять. Потом все разошлись…

А в Москву пошла анонимка:

«Когда весь народ республики беззаветно трудится на уборке хлопка, три члена Бюро ЦК развлекались на охоте».

Нордман устроил расследование и легко выяснил, что анонимку подготовили в его собственном аппарате. Но расстаться с этими людьми ему запретили. Его вызвали в Москву. Заместитель председателя КГБ по кадрам Чебриков сказал:

— Тебе надо уезжать из Узбекистана.

— А что произошло?

— Мог бы и не спрашивать. Рашидов поставил вопрос.

Нордман вернулся в Ташкент, попросил Рашидова принять его, прямо спросил:

— Раз поставлен вопрос об освобождении меня от работы, прошу вас сказать, какие ко мне претензии как к председателю КГБ, как к коммунисту, как к человеку?

Рашидов как ни в чем не бывало сказал:

— Претензий к вам, Эдуард Болеславович, нет — ни как к руководителю комитета, ни как к коммунисту и человеку. Вы честный человек. Вопроса о вашем освобождении я не ставил. Это Москва.

Тогда Нордман заговорил еще откровеннее:

— Когда я уеду, вам будут по-прежнему нашептывать, что я «качу бочку» на вас. Но я никому не позволю перечеркнуть мою сорокалетнюю службу отечеству. Я буду бороться и защищать свое имя. В этой борьбе я никого не пожалею, в том числе и вас. Говорю вам это заранее прямо и честно, как делал всегда.

Надо было видеть Рашидова, вспоминал Нордман. Белел, краснел, потел. Не привык руководитель Узбекистана к прямому разговору. Слова генерала подействовали. Анонимки на Нордмана из республики не приходили, а это дело хорошо было поставлено в республике.

— Ну не мог же я из-за Эдуарда сталкиваться с Шарафом Рашидовичем, — извиняющимся тоном сказал Андропов.

Комитету государственной безопасности всеми инструкциями было запрещено собирать материалы на партийно-советскую элиту, но, как говорили чекисты, источнику рот не заткнешь. Оперативная информация о том, кто чем занимается, копилась в сейфах. Как только пришли шифртелеграммы с требованием представить информацию, сейфы открылись. Республиканские и областные управления спешили сообщать в Москву, что у кого есть. Если материалы были сколько-нибудь серьезными и вырисовывалась судебная перспектива, начиналась разработка тех, кого подозревали в коррупции.

Еще в 1980 году начальник следственной части прокуратуры СССР Алексей Владимирович Бутурлин был командирован в Узбекистан. Его группа раскрыла факты преступной практики тогдашнего руководства Министерства внутренних дел республики, но Шараф Рашидов выставил московских гостей из республики.

Первые же попытки разобраться, что происходит в Узбекистане, выявили картину тотального взяточничества в партийно-государственном аппарате. За счет чего в Узбекистане устраивались пышные приемы и дарились дорогие подарки? Партийные секретари гуляли не на свою зарплату. На представительские расходы им тоже ничего не полагалось — не было такой статьи расходов. В бюджете республиканской компартии была расписана каждая копейка. Партийное руководство обкладывало данью хозяйственных руководителей, брали и наличными, и борзыми щенками.

Система поборов была вертикальной — от республиканского ЦК до сельских райкомов. Нижестоящие тащили деньги вышестоящим. Вышестоящие брали, чтобы передать еще выше. Но и себя не забывали. В такой атмосфере должности, звания, ордена и даже золотые звезды Героя Социалистического Труда тоже превратились в товар — они продавались.

Самая крупная афера вскрылась в хлопковой промышленности. Главной причиной возникновения «узбекского дела» стали приписки хлопка-сырца. В документах значились огромные цифры будто бы собранного, но в реальности несуществующего хлопка-сырца. А если хлопка в реальности меньше, чем каждый год докладывало руководство республики, значит, обманули не кого-нибудь, а само государство. Это не взятки мелким милицейским начальникам, это уже государственное преступление.

Как потом выяснилось, государству ежегодно «продавали» около шестисот тысяч тонн несуществующего хлопка — таким образом из казны крали сотни миллионов рублей. На эти деньги узбекская элита вела сладкую жизнь и охотно делилась краденым с московскими начальниками. У местных руководителей — по нескольку домов и машин, многие построили себе настоящие особняки. А в Ташкенте полмиллиона жителей — в землянках без водопровода и канализации. Местные партийные руководители установили полуфеодальный режим, распоряжаясь крестьянами, как рабами. Милиция и прокуратура на местах были ручными, все они были тесно связаны между собой.

В Узбекистане КГБ натолкнулся на спаянное сопротивление целой республики. Эмиссаров центра ловили на ошибках и глупостях. «Узбекское дело» закончилось провалом. За первым арестом последовали другие, но узбекские чиновники сориентировались, держались упорно, имущество прятали у родственников.

Борьба с коррупцией была поручена республиканскому аппарату КГБ, но эта система дала сбой. Во-первых, в республиканском комитете работали родственники узбекских партийных руководителей, в том числе самого Рашидова. Во-вторых, комитет не мог действовать против партийного руководства, которое держалось сплоченно, помогая друг другу. Андропов не смог отстоять даже председателей республиканского комитета госбезопасности, которых Рашидов одного за другим выжил из республики.

Генерал Нордман, пользовавшийся полным доверием Андропова, отправился в ссылку в ГДР, где работал в союзническом аппарате госбезопасности. Сменивший его на посту председателя КГБ Узбекистана генерал Левон Николаевич Мелкумов тоже недолго продержался. Его отправили для продолжения службы в представительство КГБ в Чехословакию.

Леонид Ильич любил ездить к Рашидову. Последняя поездка в Ташкент оказалась для него роковой. 23 марта 1982 года была запланирована поездка на авиационный завод. Но утром решили, что Брежнев туда не поедет. Охрану на заводе сняли.

Вдруг Брежнев сказал Рашидову:

— Время до обеда есть. Мы обещали посетить завод. Люди готовились к встрече, собрались, ждут нас. Нехорошо… Возникнут вопросы… Пойдут разговоры… Давай съездим.

Рашидов только рад:

— Конечно, Леонид Ильич.

Вмешался начальник охраны Брежнева генерал Александр Яковлевич Рябенко, который работал с ним аж с 1938 года:

— Леонид Ильич, ехать на завод нельзя. Охрана снята. Чтобы вернуть ее, нужно время.

Брежнев жестко ответил:

— Даю тебе пятнадцать минут — возвращай охрану.

Но уже через десять минут сорвался с места:

— Все, выезжаем. Времени на подготовку у вас было достаточно.

Московская группа из 9-го управления КГБ успела приехать на завод. Узбекские чекисты задержались. На заводе объявили по внутренней радиотрансляции, что сейчас приедет генеральный секретарь. Все бросили работу, пошли встречать Леонида Ильича.

Когда генерального секретаря привезли на завод, там уже было море людей. В сборочном цехе рабочие, чтобы увидеть Брежнева, карабкались на леса вокруг строящихся самолетов. Охрана с трудом сдерживала толпу. И вдруг большая деревянная площадка не выдержала и под тяжестью людей рухнула. Она буквально накрыла Брежнева и Рашидова.

Четыре офицера охраны из 9-го управления невероятным усилием подняли помост и держали его, пока не подскочили на помощь местные чекисты. Если бы офицеры не смогли этого сделать, генерального секретаря ЦК КПСС и первого секретаря ЦК компартии Узбекистана просто бы раздавило. Никто не погиб, но пострадали и Брежнев, и Рашидов, и охранники. Брежневу углом металлического конуса ободрало ухо. Его подняли, врач встревоженно спросил:

— Леонид Ильич, как вы себя чувствуете? Вы можете идти?

Брежнев уверенно держался на ногах, но жаловался на боль в ключице. Встречу с рабочими отменили. Генерального секретаря повели к выходу через толпу. Начальник охраны Рябенко пробивался вперед с пистолетом в руке. В больницу Брежнев не захотел. Его отвезли в резиденцию, уложили, тут же сделали рентгеновское исследование и обнаружили, что ключица сломана.

Его уговаривали немедленно вернуться в Москву и лечиться. Но на следующий день ему предстояло выступление на торжественном заседании в Ташкенте. Он остался, произнес речь. Сидевшим в зале и телезрителям, наверное, казалось, что Брежнев накануне выпил, потому что он был несколько заторможенным. Только сопровождавшие его люди знали, что даже легкое движение правой руки было для него крайне болезненным, поэтому ему пришлось дать болеутоляющие препараты.

Леонид Ильич задержался в Ташкенте еще на день, чтобы встретиться с руководителями республики, вручил орден Октябрьской революции Рашидову и только потом уехал. Ключица у него так и не срослась, и вообще после Ташкента Брежнев стал просто угасать. В ноябре он умер.

О том, что происходило в Узбекистане, стране станет известно уже в перестроечные годы. А что же в брежневские времена? В высшем руководстве понимали, что там творится нечто несусветное. Но не желали ни о чем слышать, чтобы не портить себе настроение. Поэтому таким шоком станет для страны «узбекское дело». Потом будет осознано, что среднеазиатские республики жили в ином историческом времени. Советская власть — в отсутствие свободы информации — законсервировала эту кланово-феодальную систему. Все это будет так удивительно, что многим покажется, будто при Брежневе ничего этого не было, а все неприятности рождены перестройкой…


Упадок


Большая семья

Квартира Брежневых находилась на Кутузовском проспекте. Обслуживающий персонал — повар, официантка, уборщица. Охрана располагалась на первом этаже. В этом же подъезде имели квартиры Андропов и Щелоков, еще несколько семей крупных начальников. Георгий Сергеевич Павлов, управляющий делами ЦК, построил новый жилой дом для высших руководителей на Звенигородской улице — чудесное место, рядом Москва-река. На каждом этаже — только две квартиры. Внизу помещения для охраны.

Георгий Павлов преданно служил генеральному секретарю. В юности он окончил Днепродзержинский металлургический институт, что определило его будущую жизнь, потому что гранит науки он грыз вместе с Леонидом Ильичом Брежневым.

Планировалось, что в новом доме займут квартиры Брежнев, Подгорный, Полянский, Громыко. Но Подгорного отправили на пенсию, Полянского перевели в министры, затем в послы. И Брежнев отказался от новой квартиры.

Что же делать с домом? Косыгин предложил отдать дом академикам.

К концу брежневского правления Георгий Павлов построил на улице Щусева еще один дом: камины, просторные залы, по две кухни в каждой квартире. Четвертый этаж был построен по особому заказу — более высокие потолки и окна. Этаж предназначался Брежневу. Но в последний момент он отказался переезжать. Виктория Петровна даже не сумела его уговорить заехать посмотреть квартиру. Пожилой человек, он не хотел перебираться на новое место. Любые перемены его только раздражали. Все равно Леонид Ильич жил только за городом — никогда не ночевал в городе.

Для Брежнева перестроили старую деревянную дачу. Чазов вспоминает, что однажды, вернувшись из отпуска, приехал к генеральному секретарю и «увидел на месте скромного дома большую мраморную дачу с зимним и летним бассейнами, большой столовой, красивым интерьером».

На третьем этаже находились библиотека и кабинет с диваном. К письменному столу примыкала тумба с телефонным пультом прямой связи с высшими чиновниками страны. В библиотеке — старые книги, фотоальбомы, издания, посвященные боевому пути 18-й армии и Малой земле. Словом, книги не для чтения, а чтобы на полки поставить. Леонид Ильич все равно ничего не читал, но в выходные дни после обеда отдыхал именно в библиотеке, куда никто не имел права зайти.

На втором этаже находились спальни Леонида Ильича и Виктории Петровны и комнаты для детей с отдельными туалетами и ванными. На первом этаже — столовая с кухней, холл и кинозал с бильярдом. Бильярд он не очень любил. А фильмы смотрел с удовольствием, особенно видовые о природе и животных. Около одиннадцати вечера Брежнев уже ложился спать, вставал в девять.

В доме был бассейн, где Леонид Ильич плавал каждое утро и под наблюдением врачей делал гимнастику. Рядом с домом стоял теннисный корт, но в теннис никто не играл. Брежнев завел голубятню, за которой следил прапорщик из охраны. Вечером, вернувшись из города, Леонид Ильич любил пройтись по огромной территории дачи.

Виктория Петровна болела диабетом, ездила лечиться в Карловы Вары. Постепенно у нее развилась сердечная недостаточность. Врачи боялись за ее жизнь. Но она пережила мужа и умерла в 1995 году. Проводить ее в последний путь собрались немногие…

По отзывам людей, ее знавших, Виктория Петровна была тактичная и даже житейски мудрая женщина, доброжелательная и хлебосольная. Пожалуй, слишком мягкая. Возможно, поэтому дети, Галина Леонидовна и Юрий Леонидович, не выдержали испытания звездным положением отца и пристрастились к алкоголю.

Когда Юрий Михайлович Чурбанов 17 апреля 1971 года женился на Галине Леонидовне Брежневой, он был всего лишь подполковником и заместителем начальника политотдела мест заключения МВД СССР.

Чурбанов родился в 1936 году в семье номенклатурного работника средней руки. Высокий, статный молодой человек пошел по комсомольской линии. В 1961 году активного комсомольца мобилизовали в органы правопорядка. Он служил инструктором по комсомолу в политотделе главного управления мест заключения МВД РСФСР (союзное Министерство внутренних дел Хрущев упразднил, восстановил его Брежнев), потом помощником по комсомолу начальника политотдела управления мест заключения по Московской области.

Оттуда Чурбанова взяли инструктором в отдел пропаганды и агитации ЦК комсомола. После повышения стал заведовать сектором по работе с подростками. Но дальше в ЦК он не продвинулся и вновь оказался на незавидном месте — в политотделе мест заключения теперь уже союзного МВД. Курировал в том числе и ту зону, где впоследствии сам отбывал наказание…

После свадьбы Чурбанова сразу произвели в полковники и нашли ему место поприличнее — назначили заместителем начальника политуправления внутренних войск МВД. Вскоре начальник управления понял, что придется освободить кресло для восходящей звезды. Через три года Чурбанов стал начальником политуправления, получил генеральские погоны и орден Красной Звезды. Еще через год Чурбанов стал заместителем министра внутренних дел и генерал-лейтенантом. Довольный Брежнев позвонил зятю в машину:

— Я только что подписал решение политбюро о твоем назначении…

За высокой должностью последовало и еще более высокое партийное звание.

Карен Брутенц, работая в Завидово над очередной речью генерального секретаря, случайно оказался свидетелем разговора Брежнева с секретарем ЦК по кадрам Капитоновым. Льстивый, но осторожный Иван Васильевич спрашивал, можно ли выдвигать в состав центрального комитета членов семьи генерального.

Леонид Ильич, даже несколько обиженный, ответил вопросом на вопрос:

— А что, разве члены моей семьи — лишенцы?

На ближайшем съезде Чурбанова избрали членом Центральной ревизионной комиссии КПСС, а на XXVI съезде — кандидатом в члены ЦК. Затем в состав высшего партийного руководства избрали и сына Брежнева — Юрия Леонидовича, первого заместителя министра внешней торговли.

Министр внутренних дел Щелоков помог брежневскому зятю сделать карьеру и рассчитывал на ответное благоприятствование со стороны Леонида Ильича.

Так же поступил министр внешней торговли Николай Семенович Патоличев, который сделал Юрия Леонидовича Брежнева своим первым замом и получил две звезды Героя Социалистического Труда.

Юрий Леонидович, окончив Академию внешней торговли, обходил министерство, подыскивая себе место по вкусу.

Владимир Сушков, председатель всесоюзного объединения «Технопромимпорт», вспоминал:

«Ко мне в кабинет зашел молодой человек, очень похожий на Леонида Ильича Брежнева. Сходство было поразительным, только посетитель был пониже ростом и с более мелкими чертами лица. Этого человека звали Юрий Леонидович Брежнев.

Я рассказал ему, чем мы занимаемся, и постарался отговорить от работы в нашей организации. Его отец в то время был председателем президиума Верховного Совета СССР, а сынки таких людей обычно капризны, избалованы и небезопасны.

Через две недели он появился снова и сказал, что ему нравится именно мое объединение. Я назначил его старшим инженером в контору электронного оборудования. Это была рядовая должность. Но, к счастью, мои страхи оказались напрасными. Юра прекрасно трудился, вел себя скромно, сработался с коллективом… Время шло, и я все больше и больше проникался к Брежневу-младшему доверием. Никакого зазнайства. Он всегда оставался отзывчивым и добрым человеком, чем походил на своего отца».

Когда старший Брежнев стал первым секретарем ЦК КПСС, Юрий Леонидович отправился в Швецию заместителем торгпреда, потом торгпредом. После возвращения быстро подвинулся по служебной лестнице и занял должность первого заместителя министра.

«Юрий Леонидович сильно изменился, — рассказывал Сушков. — Он был отзывчивым, и этим многие пользовались. Его все приглашали в гости, все были “друзьями”. Всегда старались, чтобы он побольше выпил. Юра после выпивки обычно становился совсем добрым, и тогда возникали просьбы.

Я считаю, что именно эти “друзья” способствовали тому, что Юра стал много выпивать. Он взял помощником красивую женщину, ездил вместе с ней за границу. Стал посещать ночные заведения, часто бывал пьян. Мы как-то встретились в торгпредстве в Токио. Уже днем Юра был навеселе. Я искренне жалел, что обстоятельства портили хорошего, честного, доброго человека».

Говорят, что Юрий Леонидович рассчитывал на повышение и присмотрел себе пост министра морского флота. Это было смежное с Внешторгом ведомство, которое ведало всеми морскими перевозками. Но стать членом правительства он не успел.

О сыне Леонида Ильича страна узнала, когда по телевидению показали, как Брежнев-старший вручает Брежневу-младшему орден. Генеральный секретарь растрогался, ему было приятно, что сын у него такой молодец, а страна дивилась беззастенчивости брежневского семейства.

Начальник столичного управления госбезопасности Виктор Алидин вспоминал, как член политбюро и первый секретарь Московского горкома Виктор Гришин попросил его зайти, чтобы посоветоваться по щекотливому вопросу.

У Гришина только что побывал болгарский посол и рассказал о том, как в Болгарию приезжал Юрий Леонидович Брежнев со своей секретаршей. По словам посла, сын генерального вел себя недостойно. По Болгарии пошли нехорошие разговоры о Леониде Ильиче и его семье. Гришин сказал Алидину, что считает необходимым поставить в известность о поведении Брежнева-младшего самого Леонида Ильича, но на всякий случай решил посоветоваться. Опытный генерал госбезопасности категорически не советовал Гришину этого делать:

— Леонид Ильич подобный разговор может расценить как вмешательство в его личную жизнь. Ведь посол Болгарии мог и сам встретиться с Леонидом Ильичом и рассказать ему о сыне, а он сделал хитрый ход, подбросив эту проблему вам…

Развращающая атмосфера брежневского двора быстро распространялась в обществе.

У Брежневых появились внуки — у Галины дочь Виктория, у Юрия — сыновья Леонид и Андрей. Кроме того, были еще многочисленные родственники и у Леонида Ильича, и у Виктории Петровны, о которых чета Брежневых заботилась.

Скажем, нашли способ порадовать брежневского свояка Константина Никитовича Беляка. Он работал на авиационных заводах. Леонид Ильич, став хозяином страны, сделал его заместителем, потом первым заместителем министра тракторного и сельскохозяйственного машиностроения. В октябре 1973 года специально для Константина Беляка образовали новое Министерство машиностроения для животноводства и кормопроизводства. В 1981 году Беляк получил звезду Героя Социалистического Труда, а при Горбачеве был отправлен на пенсию.

Сестра Брежнева, Вера Ильинична, милая и красивая женщина, так и осталась работать в Днепродзержинске лаборантом на кафедре химии в местном институте. Брат Леонида Ильича, Яков Брежнев, продолжая семейную традицию, работал начальником прокатного цеха на днепродзержинском металлургическом заводе. Потом старший брат перевел его в Москву.

Тогдашний второй секретарь ЦК компартии Грузии Петр Родионов вспоминал, как ему по ВЧ позвонил брат генерального и представился по всей форме:

— С вами говорит Яков Ильич Брежнев.

Он просил за арестованного — в Грузии шла кампания по борьбе с коррупцией.

Петр Родионов ответил так, как полагалось в подобных случаях:

— Извините, но я не имею никакого права вмешиваться и давить на следственные органы.

Брат Брежнева настаивал:

— Вы все можете, в ваших руках большая власть.

Яков Ильич мало походил на красивого, статного брата. Он был маленького роста, рыжеватый, выпивал и питал особое пристрастие к слабому полу. Злоупотребление горячительными напитками закончилось тем, что его положили в больницу для психических больных. Его дочь, Любовь Яковлевна Брежнева, написавшая книгу «Племянница генсека», перебралась в Америку.

Самой заметной в силу характера и темперамента оказалась Галина Леонидовна Брежнева. В юности и молодости была очень красивой и яркой женщиной, в отца. Ей хотелось красивой жизни, полной приключений.

Помощник генерального секретаря Виктор Голиков рассказывал Валерию Болдину:

«У Леонида Ильича дочь в двадцать один год (он только приехал в Молдавию) ушла из дома, вышла замуж за престарелого циркача, бросила второй курс Кишиневского университета. Она жила самостоятельно, всю жизнь себе сломала. Леониду Ильичу травму нанесла на все оставшиеся годы. Галина всегда вела себя — не приведи господи».

Ее первым мужем стал гимнаст, акробат и клоун Евгений Милаев, который произвел на юную студентку неизгладимое впечатление своей силой и ловкостью. Они прожили вместе восемь лет, у них родилась дочь Виктория (в честь бабушки). Расстались они без скандала. Со временем Милаев стал народным артистом СССР и директором Московского цирка на проспекте Вернадского.

Евгений Милаев был спокойным и разумным человеком. А Галине Леонидовне хотелось постоянного праздника. Юный иллюзионист Игорь Эмильевич Кио поразил ее воображение своим фантастическим искусством. Ему было всего восемнадцать лет, ей тридцать два, и Брежневым этот роман не понравился. Игоря Кио пытались забрать в армию, но врачи военного госпиталя в Подольске подтвердили, что к военной службе потомственный иллюзионист непригоден.

Галина и Игорь уехали на юг, где зарегистрировали свои отношения, но их брак продолжался очень недолго — девять дней. Брежнев обратился за помощью к председателю КГБ Семичастному, и Игорю Кио объяснили, что ему следует исчезнуть из жизни дочери Леонида Ильича. Паспорт у Кио забрали и вернули без штампа о браке с Галиной Леонидовной.

— Я была молодой и влюбчивой, — с грустью говорила Галина Брежнева. — Кио струсил. Достаточно было одного окрика, и он испугался. А я ведь его больше всех любила.

Вырвавшись из-под твердой руки Евгения Милаева, она стал злоупотреблять спиртным. Ее устроили на работу в Министерство иностранных дел.

«Для Галины Брежневой, — вспоминала Галина Ерофеева, — был создан дотоле не существовавший пост заместителя заведующего небольшого издательского отдела Историко-дипломатического управления. Отдел выпускал сборники дипломатических документов (ноты, сообщения о переговорах, встречах и тому подобное) в основном по материалам советской печати: работа с ножницами и клеем.

Но “руководить” сей “ответственной” работой вскоре наскучило любительнице веселых приключений. Она все чаще и чаще приносила бюллетени о своем нездоровье. Начальник управления решил облегчить ее положение, сказав, что ей не стоит утруждать себя оформлением бюллетеней. Достаточно позвонить в свой отдел и предупредить о том, что ей нездоровится…

Ее “ответственная работа” была вскоре достойно оценена и отмечена: прослужив немногим более года, она к своему пятидесятилетию получила орден Трудового Красного Знамени. Она организовала в управлении коктейль, на который явилась обильно увешенная бриллиантами. Выпив пару-другую рюмок и захмелев, объяснила присутствующим, что собирается жить на эти бриллианты после смерти отца».

Ее любовь к драгоценностям и экстравагантное поведение порождали самые невероятные слухи. Любовные похождения Галины Леонидовны и близкие отношения с некоторыми сомнительными персонажами активно обсуждались в ту пору в московском обществе. Она действительно была знакома с некоторыми людьми, попавшими в поле зрения правоохранительных органов. Скажем, дружила с дочерью Анатолия Андреевича Колеватова, члена коллегии Министерства культуры и генерального директора Всесоюзного объединения «Союзгосцирк». Колеватов в феврале 1982 года был арестован.

1 марта 1982 года первый секретарь Московского горкома Виктор Гришин отправил в ЦК записку:

«Расследованием установлено, что Колеватов в течение длительного времени злоупотреблял служебным положением, систематически получал от артистов и служащих Союзгосцирка взятки в виде драгоценностей, носильных вещей, радио-, телевизионной аппаратуры, в том числе иностранного производства, а также иных предметов за оказание содействия в выезде за границу, утверждение номеров для выступлений, представление к присвоению почетных званий… При обыске на квартире Колеватова изъяты ценности, по предварительным данным, на сумму около двух миллионов рублей».

Галина Леонидовна любила не только бриллианты, но и красивых мужчин. Они менялись в ее жизни, пока не появился Юрий Чурбанов, связавший с ней свою судьбу.

Говорили, что министр внутренних дел Щелоков тяготился присутствием Чурбанова, потому что тот не был профессионалом и бездельничал. Люди знающие утверждают, что Юрий Михайлович реально работал, особенно когда был заместителем министра по кадрам. С помощью Чурбанова министерству удалось провести через ЦК важные решения, например о повышении окладов. В милиции за звание платили в два раза меньше, чем в армии, и в четыре раза меньше, чем в КГБ. Щелоков сумел уравнять милицейских офицеров с армейскими. Это уже потом стали говорить, что Чурбанов сильно изменился, что у него появились гонор и высокомерие.

Валерий Харазов, которого я уже цитировал, был в те годы вторым секретарем ЦК в Литве. Он рассказывал, как в Вильнюс приехал Чурбанов, заместитель союзного министра внутренних дел.

Республиканский министр доложил Харазову:

— Возим Юрия Михайловича с сопровождением, одна машина ГАИ впереди, одна сзади.

На следующий день Чурбанову должны были показать колонию. Харазов повез туда московского гостя на своей машине и, разумеется, без милицейского сопровождения. На дороге возникла небольшая пробка, машина остановилась. Избалованный Чурбанов раздраженно произнес:

— Ну что у вас за министр? Не мог дать машину ГАИ в сопровождение.

Харазов повернулся к нему и спокойно сказал:

— Юрий Михайлович, вы же со мной едете. А я никогда не езжу с сопровождением.

Чурбанов замолчал: с партийным руководителем республики он пререкаться не мог. Зато едва добрались до места назначения, он, не успев ничего увидеть, сорвал злость на начальнике колонии:

— Да что у вас тут происходит? Бардак! Распустились! Я вас одним росчерком пера сниму с должности!..

И в ЦК, и в МВД знали, что Чурбанов увлекался выпивкой, охотой, женщинами. В 1982 году Чурбанова послали во главе делегации в Йемен, он беспробудно пил все путешествие. В результате его даже не принял президент страны…

Чурбанов принимал подарки, впрочем, часто не вникая в то, что ему дают. Мне рассказывал человек, который летал с ним в командировку в Азербайджан, что Гейдар Алиевич Алиев, первый секретарь республиканского ЦК, превратил поездку в сплошной праздник. Все время пили. А когда полетели назад, то самолет был забит сувенирами и подарками. Чурбанов и сам не знал, что ему преподнесли. От подарков не отказывался.

Брежнев так заботился о карьере зятя, что и в ЦК, и в министерстве всем было ясно, что заместитель министра для Юрия Михайловича — это всего лишь промежуточная ступенька. Для начала ему надо занять кресло первого зама. Когда 28 декабря 1979 года покончил с собой первый заместитель министра внутренних дел СССР генерал-лейтенант внутренней службы Виктор Семенович Папутин, кресло освободилось.

Вечером Брежнев позвал к себе в рабочий кабинет зятя. Сидел за столом без пиджака, в одной рубашке. Позвонил заведующему отделом административных органов ЦК Николаю Ивановичу Савинкину, спросил:

— Кого отдел рекомендует на эту должность?

Савинкин доложил:

— Мы подбираем туда одного из секретарей обкомов.

Леонид Ильич улыбнулся:

— Николай Иванович, а не много ли у вас в МВД секретарей обкомов?

— Леонид Ильич, вот увидите, мы подберем хорошего.

— Ну-ну, смотрите.

И вдруг Брежнев спросил:

— Вот у нас есть начальник политуправления Чурбанов, как он работает?

— Леонид Ильич, он уже не начальник управления, он сейчас заместитель министра по кадрам.

— А, черт, — говорит Брежнев, — из головы вылетело. Ну и как он работает?

— Вы знаете, Леонид Ильич, хорошо, люди к нему идут.

И вдруг Брежнев говорит:

— А ты знаешь, Николай Иванович, я бы не возражал, если бы отдел адморганов выступил с предложением о назначении Чурбанова первым заместителем.

Судя по паузе, вспоминает Чурбанов, Николай Иванович просто опешил. Заведующий отделом не подозревал, что кандидат в первые замы сидит в кабинете Брежнева и слышит весь разговор.

Савинкин вроде бы пытался возражать:

— Леонид Ильич, он еще так молод… Ему рано… Еще нет навыков… опыта.

— В общем, вы посмотрите, — завершил разговор Леонид Ильич, — я возражать не буду.

Через несколько дней министр Щелоков поздравил Чурбанова с назначением. После смерти Леонида Ильича карьера его зятя завершилась. А вскоре Юрия Михайловича посадили.

Для Галины Брежневой уход отца из жизни стал катастрофой.

— Мои друзья, — жаловалась она, — разбежались, как тараканы, боялись мне позвонить. Когда я кому-нибудь из них звонила, они отвечали чужими голосами: дескать, старые жильцы съехали и телефона их не знаем. А у меня память на голоса отменная…

Британская журналистка Джин Вронская побывала у Галины Брежневой на ее квартире на улице Алексея Толстого:

«Меня встретила высокая, очень крупная женщина. Черты лица ее отца — тяжелые сычьи глаза под колкими густыми бровями — были хорошо видны на ее круглом лице. Она улыбнулась. Ей еще не было шестидесяти, она не выглядела старой женщиной, но она была уже жидковолосая, большелобая, передних зубов не было. Этот большой беззубый рот при разговоре превращался в жутковатую пасть. Смотрела ли она на себя в зеркало? Ее шофер, который возил меня, сказал, что они были выбиты ее последним другом…»

Галина Леонидовна не справилась с новой жизнью — без отца и мужа. Работать она не могла, а наследство быстро спустила. Это очень печальная история. Последние годы она провела в психиатрической больнице № 2 Домодедовского района Московской области. Обозреватель ежемесячника «Совершенно секретно» Лариса Кислинская пишет, что в больницу ее отправила собственная дочь (от брака с Евгением Тимофеевичем Милаевым) Виктория, внучка Леонида Ильича. Виктория оформила опекунство над матерью и продала ее большую квартиру на улице Щусева (ей эти деньги тоже не принесли счастья).

Из больницы, откуда ее не выпускали, Галина Леонидовна послала двум подругам, Миле Москалевой, бывшей артистке цирка, и Наташе Милаевой, дочери ее первого мужа Евгения Милаева, мольбу о помощи:

«Здравствуйте, Наташенька и Милочка!

Я вам писала, но не уверена, что вы получаете мои письма, так как я не знаю адресов, кроме как цирк. Может, это дойдет.

9 августа 1994 года я почувствовала себя плохо (после вечерних посиделок). Позвонила Витусе. Она приехала со своим знакомым из министерства здравоохранения. Он знает все больницы, и они привезли меня, оформили документы и уехали.

Потом я узнала, что больница эта психиатрическая. Срок лечения три месяца. Я немного подлечилась и написала главному врачу, чтобы меня выписали. Она сказала, что дочь взяла опекунство и теперь меня не выписывают. И так прошло два с лишним года. Она не приезжает, и никаких вестей от нее нет.

Что делать? Жаловаться. Но отсюда это невозможно. Постарайтесь, что сможете сделать, сделать для меня. Пожаловаться можно в министерство здравоохранения — ведь больницы подчиняются ему. Также в суд по месту жительства. Краснопресненский суд — вы его знаете… Девочки! Устала я очень за два года в дурдоме. Помогите…»

30 июня 1998 года Галина Брежнева умерла в больнице.

Пока Леонид Ильич был жив, он расстраивался из-за семейных дел своей внучки Виктории, которую любил, кажется, больше всех. Андрей Брежнев, сын Юрия Леонидовича, писал о своей двоюродной сестре Виктории: «Еще в школе она разошлась с матерью, не принимая ее образ жизни, ушла от нее, отказывалась встречаться, жила у бабушки, которая, собственно, ее и воспитала».

Виктория вышла замуж за молодого человека по имени Михаил Филиппов, но брак развалился. В 1977 году у Виктории Брежневой, которая училась в ГИТИСе на театроведческом факультете, завязался роман со студентом Геннадием Варакутой.

Леониду Ильичу не понравился кандидат в женихи. Руководитель московского управления КГБ генерал Алидин выделил сотрудника пятой службы, который занялся Варакутой. За молодым человеком ходили оперативники службы наружного наблюдения, его телефон прослушивался. Все материалы изучал старый друг Брежневых первый заместитель председателя КГБ генерал Цинев.

Геннадия Варакуту перевели в Ленинград в надежде, что расстояние разлучит его с внучкой генерального секретаря. Но роман продолжался. Московские чекисты приезжали посмотреть, как ведет себя жених. В конце Геннадий и Виктория все-таки поженились, у них родилась дочь Галина, названная в честь бабушки. Виктория переехала к мужу в Ленинград. Расставаясь с внучкой, Леонид Ильич всплакнул. Потом и этот брак распался…

Виктория Петровна почти никуда не ездила с мужем. Сама не хотела, предпочитала заниматься семьей. Леонида Ильича это устраивало.

Стефан Могилат, который многие годы был помощником председателя Комитета партийного контроля Арвида Яновича Пельше, вспоминал о «неразборчивой любвеобильности Брежнева». Заместитель председателя Комитета партийного контроля Сергей Осипович Постовалов вернулся с одного из первых заседаний секретариата ЦК, проходившего под председательством Брежнева, и поделился:

— Удивил новый первый. Сказал сегодня: «Ну и работенку вы мне подкинули — некогда и к девкам сбегать!»

По словам Могилата, «скоро бегать первому секретарю и не пришлось. На очередных любовниц генсека в самом аппарате ЦК пальцем показывали».

Разговоры о любвеобильности Брежнева ходили всегда. Через много лет после его смерти корреспондент «Комсомольской правды» в Кишиневе отыскала одну из его бывших секретарей — Аллу Мохову (тогда она была Фроловой) и прямо ее спросила:

— В Кишиневе говорят, что ваша дочь Татьяна на самом деле дочь Брежнева и очень на него похожа.

— Глупости, — ответила Алла Мохова. — Неправда, не похожа. Он был намного старше меня. И с его супругой Викторией Петровной мы общались.

Леонид Ильич приметил юную девушку в столовой ЦК и распорядился перевести Аллу к нему в секретариат. По ее словам, Брежнев работал до поздней ночи и только в субботу, после трудового дня, заказывал фильмы и вел своих секретарш в кинозал:

— Он любил картины с Орловой, Целиковской. Очень нравились ему «Волга-Волга», «Трактористы».

Когда в 1974 году Брежнев в роли генерального секретаря приехал в Молдавию, рассказала Алла, то нашел ее и уговаривал лететь с ним в Москву. Сотрудники республиканского КГБ интересовались потом у нее, о чем они наедине говорили с Леонидом Ильичом. Алла Мохова — не первая, кто рассказывал, как Брежнев умолял ее бросить все и уехать с ним…

Такая же история вышла с секретарем Брежнева в Алма-Ате Нелли Михайловной Джадайбаевой. Ее отыскала съемочная группа Первого канала. Она тоже вспоминала Брежнева с восхищением:

— Он всегда был в центре внимания. Такая у него обаятельнейшая натура. И хороводы с нами водил, и в играх участвовал. Он комплименты умел делать и ручку поцеловать.

Ее тоже спросили о дочери, которая, как утверждают, очень похожа на Леонида Ильича.

— Я знаю об этих разговорах, — ответила Нелли Джадайбаева. — Я все это перестрадала очень сильно! Приходилось даже объяснять: Леонид Ильич уехал из республики в феврале пятьдесят шестого, а моя дочечка родилась в конце пятьдесят седьмого. Но разговоры ходили. А я так страдала, просто ужас!

Бывший председатель КГБ Владимир Семичастный вспоминал в газетном интервью:

— Он не пропускал ни одной юбки! Мне рассказывал начальник 9-го управления КГБ Володя Чекалов, как к Брежневу привели двух закройщиц из спецателье снять мерку для костюма. Не успел Володя оглянуться, как Брежнев этих девочек уже общупал. К женскому полу он был неравнодушен. Это, кстати, был еще один фактор, влиявший на подбор кадров. Например, с чьей-то супругой он был в близких отношениях или она ему нравилась — он начинал двигать этого человека…

Среди его пассий фигурировала и жена полковника Семена Цвигуна, тогда заместителя министра госбезопасности Молдавии, и Ивана Бодюла, который со временем станет первым секретарем ЦК компартии Молдавии. У них были красивые жены, это обстоятельство тоже будто бы сыграло свою роль в их возвышении…

Назывались и другие имена — то актрис, то певиц. Потом ситуация упростилась — в ход пошли те, кто под рукой, кто находился в подчиненном положении, с кем не надо было тратить время на ухаживания — стюардессы, медсестры.

В сентябре 1971 года руководителю Украины Шелесту позвонил Брежнев, пригласил в подмосковное Завидово на утиную охоту.

«На охоте были Брежнев, Подгорный, Гречко, Машеров, наезжали Полянский и Демичев, — записал Шелест в дневнике. — Много говорили обо всем, меньше всего о делах.

Много пили. Охоту эту организовал для начальства Гречко, ведь Завидово — это хозяйство Гречко. После первого дня охоты, вечером, когда за столом изрядно выпили, Брежнев пригласил к столу какую-то девку — все время лизался с ней и буквально распустил слюни, а затем исчез с ней на всю ночь. На второй день охоты Брежнев взял к себе в лодку свою ночную спутницу.

Подобные “эксперименты” он повторял каждый раз, на любой охоте. Каждый раз было противно смотреть на этот ничем не прикрытый разврат. А что скажешь? И кто может об этом сказать? Между собой ведем разговоры. Гречко с благословения Брежнева нам с Машеровым подарил хорошие охотничьи финские костюмы».

Брежневу понравилось в Америке, вел он себя уверенно и свободно. Поскольку он полетел без жены, то два дня с ним провела стюардесса его личного самолета. Брежнев даже представил ее президенту Ричарду Никсону, тот и бровью не повел, только вежливо улыбнулся. Уходя, сказал ей:

— Берегите генерального секретаря.

Леонид Замятин рассказывал:

— К тем женщинам, которые вокруг него работали, он интереса не проявлял. Зато всякий раз, когда он куда-то летал, в экипаж включалась специальная стюардесса.

— Значит, кто-то в окружении Леонида Ильича занимался его интимными делами?

— Глава «Аэрофлота», — неохотно уточнил Замятин.

Племянница генсека, Любовь Брежнева, дочь брата, вспоминала, что Леонид Ильич увлекся медсестрой, которая была рядом с ним в последние годы:

— Дядя никогда не был счастлив в семье, никогда не любил свою жену. Они были вообще очень разными. Виктория Петровна — замкнутый, необаятельный, некоммуникабельный человек. И он — полная противоположность. С развитым чувством дружбы, открытый, нравился женщинам. Поэтому все эти флирты и увлечения были как бы некоторым оправданием.

По неписаным правилам партийной этики все проблемы, связанные с семьей генерального секретаря, председатель КГБ обсуждал с ним один на один — и то если ему хватало решимости. Андропов робко заговорил с Брежневым о том, что муж медсестры, которая ухаживает за генеральным секретарем, слишком много болтает, поэтому, может быть, есть смысл сменить медсестру? Имелось в виду, что между Брежневым и медсестрой возникли отношения, выходящие за рамки служебных.

Брежнев жестко ответил Андропову:

— Знаешь, Юрий, это моя проблема и прошу больше ее никогда не затрагивать.

Об этой беседе стало известно лишь потому, что огорченный Андропов пересказал ее академику Чазову, объясняя, почему он больше никогда не посмеет вести с генеральным секретарем разговоры подобного рода. Юрий Владимирович боялся.

Личная медсестра генерального секретаря Нина Александровна Коровякова была, судя по фотографиям, видной и привлекательной женщиной. Ходили слухи, что она — последняя любовь генерального секретаря.

Сама Нина Коровякова много лет спустя в газетном интервью наотрез отказалась говорить о своих особых отношениях с генеральным секретарем:

— В конце жизни он был пожилой, больной человек. С каждым такое может случиться, зачем все это описывать. У него был инсульт. Ну, вы представляете себе человека после инсульта?

Рядом с кабинетом Брежнева в Кремле устроили медицинский кабинет. В нем по очереди дежурили три сестры. Леонид Ильич обратил внимание на Коровякову. По словам Чазова, Нина Коровякова получила трехкомнатную квартиру в доме управления делами ЦК КПСС, ее муж быстро сделал карьеру и из майоров превратился в генералы. В 1982 году он погиб в автокатастрофе — в один год с Брежневым.

Ее с трудом убрали из окружения генерального секретаря. Занимался этим сам Чазов, который считал, что медсестра отстранила прежнего лечащего врача, Николая Родионова, и сама выдавала Леониду Ильичу успокаивающие препараты.

— Я, честно говоря, был удивлен, — вспоминал лечащий врач Михаил Титович Косарев, сменивший Родионова. — При той строгости, какая была в 4-м главном управлении, какая-то медсестра имела свободный доступ к наркотическим препаратам и в любой момент давала лекарства на свое усмотрение.

Возможно, дело еще и в том, что Нина Коровякова приобрела слишком большое влияние на генерального секретаря, а это не устраивало брежневское окружение, Чазова в первую очередь.

Работавшая на улице Грановского хирургом Прасковья Николаевна Мошенцева писала в книге «Тайны кремлевской медицины», что однажды стала свидетельницей разговора Брежнева с Чазовым. Леонид Ильич находился в своих апартаментах на втором этаже.

— Женя, — сказал Брежнев, — не выписывай меня, пожалуйста. Не хочу домой. Опять с женой начнется…

Чазов обещал не выписывать, хотя свежий воздух на даче был бы ему полезен.

Насколько известно, Леонид Ильич и Виктория Петровна никогда не ссорились. Но Брежневу надоели домашние дела, проблемы с детьми. Он был хорошим семьянином, но переживал из-за дочери и сына. Дома у него не было собеседников, не с кем было поговорить. Он стремился в Завидово, чтобы вырваться из дома и не слышать ни о каких проблемах. Здесь собирались люди, среди которых он чувствовал себя комфортно. Охотничий заповедник стал его вторым домом. Он уезжал туда днем в пятницу, а на дачу возвращался в воскресенье вечером.

Вечером, вспоминал Вадим Печенев, Леонид Ильич смотрел кино. Сначала демонстрировали «Альманах кинопутешествий», который так нравился Брежневу. Затем показывали какой-нибудь фильм. Рядом садилась уравновешенно-благожелательная Галина Анатольевна Дорошина. Она давала пояснения, если Брежнев чего-то не улавливал. С другой стороны устраивался руководитель группы консультантов отдела ЦК по связям с социалистическими странами Николай Владимирович Шишлин.

— Николай! — сам звал его Брежнев. — Садись тут рядом, кури!

Шишлин дымил весь сеанс, Брежнев с удовольствием вдыхал табачный дым.

В последние годы Шишлин и помощник генсека Блатов регулярно ездили вместе с Брежневым в Крым, где тот отдыхал летом, докладывали ему все бумаги и сочиняли вполне разумные записки, поступавшие в политбюро от имени генерального секретаря.

В первых числах января 1981 года Вадим Печенев, представлявший отдел пропаганды, участвовал в работе над отчетным докладом ЦК КПСС XXVI съезду партии. За длинным столом устроилась обычная бригада. Проект доклада читали вслух. Сам Брежнев в шерстяном полуспортивном костюме устроился с края. Перед ним лежала копия текста, отпечатанная на специальной мелованной бумаге крупным шрифтом.

В проекте доклада упоминалась коррупция в здравоохранении. Брежнев спросил:

— Неужели это правда? Неужели до этого докатились?

Помощники подтвердили, что дело обстоит именно так, а Александров-Агентов добавил:

— Знаете, Леонид Ильич, даже в ЦКБ есть твердо установленная такса — сколько за какую операцию давать «на лапу».

Брежнев удивленно покачал головой, и чтение продолжилось. В окончательный текст этот пассаж, вычеркнутый Сусловым и Андроповым, не вошел.

Брежнев плохо представлял себе ситуацию в государстве, хотя, казалось бы, был самым осведомленным человеком. Сводки спецслужб не заменяют обычной информационной среды, которая дает знания о собственной стране. Глава государства сам стал жертвой отгороженности от мира, жестокой цензуры и бесконечного вранья в советских газетах, на радио и телевидении. Брежнев искренне полагал, что советский народ идет к коммунизму. Читал «Правду» и верил, что как написано, так оно и есть.

Леонид Ильич плохо слышал. Рядом с ним устраивалась Галина Дорошина, стенографистка, которую повысили в должности — назначили консультантом общего отдела ЦК. Она терпеливо повторяла, если Леонид Ильич чего-то не дослышал.

Прямо перед Леонидом Ильичом стоял белый аппарат спецкоммутатора. Время от времени он поднимал трубку и просил соединить с кем-то из членов политбюро или с женой:

— Алло! Позовите, пожалуйста, Викторию Петровну.

Телефонистки спецкоммутатора немедленно находили ему нужного человека.

«В Москву нас до окончания работы не пускали ни в субботу, ни в воскресенье, — жаловался Виктор Афанасьев. — Территория хозяйства бдительно охранялась. Кто-то, балдея от столь веселой жизни, сочинил “завидовский гимн”, припев которого повторял слова популярной в то время песни:

Я пошел бы, я пошел за поворот.
Я пошел бы, я пошел за поворот,
Но девятка, но девятка не дает.

“Девятка” — это 9-е управление КГБ, обеспечивающее безопасность важных государственных объектов, а также особ высокого ранга…

Как-то мне до чертиков надоело “балдеть в Завидово”, я расхрабрился и пошел к генеральному. Будучи майором запаса, обратился к нему так:

— Разрешите отбыть на сутки в увольнение?

Брежнев отечески улыбнулся:

— Небось, выпить захотелось? Ну, иди».

Брежнев уже утратил вкус ко многим радостям жизни. Сам он не пил, поэтому и другим не наливали. И все же как-то раз Николай Шишлин, к которому Леонид Ильич прислушивался, уговорил его поставить на стол спиртное. Официанты принесли «Московскую» водку, Леониду Ильичу налили чешского пива.

По такому случаю Анатолий Иванович Лукьянов, в ту пору начальник секретариата президиума Верховного Совета СССР, сочинил стишок:

Как-то вечером Шишлин
Подбивал под водку клин,
И при нонешном размахе
Всем досталось по рюмахе,
В том же духе продолжай,
Чудотворец Николай!

Даже день рождения Леонид Ильич иногда проводил не на даче с семьей, а в Завидово в привычном кругу. Так, 19 декабря 1975 года, вспоминал Карен Брутенц, Брежнев предпочел остаться в Завидово, заметив, что «Дима (то есть Устинов) болен, а Андрей (Громыко) в отъезде». Домой он лишь заскочил (на вертолете) накоротке днем». С семи до двенадцати вечера за столом с Брежневым сидели шесть международников из ЦК, егерь, двое охранников. Все произносили тосты за здоровье новорожденного.

Черненко прислал список поздравивших Леонида Ильича и письма трудящихся, вспоминал присутствовавший там Черняев. Леонид Ильич с удовольствием их зачитывал: один предлагал сделать Брежнева пожизненным генсеком, другой требовал присвоить ему звание генералиссимуса.


Старость и болезни

Брежнев с первых лет работы руководителем страны демонстрировал безумную занятость и жаловался на переутомление, укорял соратников и помощников:

— Приходится буквально все вопросы решать самому.

Он не был привычен к большому объему работы и постоянным нагрузкам, да и не любил трудиться — в отличие, скажем, от Косыгина и Устинова, для которых работа составляла главное содержание жизни. А когда он устранил всех соперников, утвердился, ему и вовсе расхотелось трудиться. Зачем? Исчезла цель. Ему хотелось только получать удовольствие от жизни.

Менее чем через два года после прихода Брежнева к власти, 28 июля 1966 года, политбюро приняло закрытое решение о порядке работы членов высшего партийного руководства. Леонид Ильич был еще в превосходной форме, но режим установил щадящий. Рабочий день с девяти утра до пяти вечера с обязательным перерывом на обед. Отпуск — два с половиной месяца.

Летом 1967 года Брежнев на политбюро напомнил:

— Пользуясь случаем, хочу сказать, что некоторые товарищи допускают нарушение нами же принятого решения. Существует постановление, запрещающее аппарату ЦК задерживаться на работе после шести вечера. Однако некоторые товарищи, в том числе и секретари ЦК, игнорируют постановление, работают до девяти вечера. Это непорядок. Прошу всех выполнять принятое постановление.

Хрущев сам много работал и других заставлял. Брежнев установил себе льготный распорядок дня. Но считал, что трудится слишком много.

Леонид Ильич пребывал в уверенности, что он один тащит на себе огромный воз, а соратники и вовсе бездельничают. Не любил, когда члены политбюро уходили в отпуск. Вроде как ему приходилось за них работать.

Руководитель Украины Петр Шелест позвонил Брежневу, доложил о делах и попросил разрешения уйти в отпуск — поехать в Кисловодск. Заодно поинтересовался у Леонида Ильича, когда тот собирается отдыхать.

— Пойду отдыхать при коммунизме, — назидательно ответил Брежнев, показывая, что на нем одном все держится.

Или, может, надеется дожить до коммунизма — с нескрываемой иронией записал в дневнике Петр Ефимович.

2 сентября 1973 года Брежнев, находившийся на отдыхе, написал своим помощникам:

«Прошу вас, по возможности, сократить посылку материалов на пятьдесят процентов. В первую очередь сократите посылку материалов ТАСС, в которых, кроме пустой информации, ничего принципиального не сообщается. Что касается шифровок, в которых нет постановочных вопросов, то их посылку тоже можно было бы сократить. Взамен всего этого можно сделать пятиминутный звонок кому-нибудь из вас… Шифровки, относящиеся к США и Японии, направляйте, естественно, и протоколы политбюро».

Ему неохота было заниматься работой, которую он считал лишней. Читать, напомним, он и вовсе не любил. Предпочитал, чтобы ему пересказывали информацию — коротко и своими словами. Вообще искал любую возможность сократить свои обязанности.

30 марта 1974 года отправил короткую записку Суслову:

«Уважаемый Михаил Андреевич!

Обращаюсь со следующим вопросом:

Не следует ли нам подумать над тем, чтобы 1 Мая с трибуны Мавзолея не делать выступления (моего или других товарищей), а поступить так: в момент открытия демонстрации диктор (возможно, Левитан или кто-то другой) от имени Центрального Комитета партии, Президиума Верховного Совета и Совета Министров СССР зачитает первомайское поздравление к трудящимся нашей Родины, после окончания чтения начать демонстрацию».

Переводчик Виктор Суходрев описал фантастическую сцену.

Через несколько месяцев после удачной поездки в Соединенные Штаты его неожиданно вызвал Брежнев. Глава партии и государства сидел в кремлевском кабинете и озабоченно листал каталог запасных частей к подаренной ему американцами машине.

Брежнев дружески сказал своему переводчику:

— Витя, помнишь, нам машину американцы подарили? Так вот, я хочу в запчастях разобраться. Мне тут каталог принесли. Надо заказать…

Суходрев смутился: откуда же знать, какая деталь может понадобиться через несколько лет? Машина отличного качества, ремонт ей нескоро понадобится. Но Леонид Ильич, возможно, рассуждал иначе: сейчас он может заказать любые запчасти, а кто знает, что будет через несколько лет?

Пришлось Суходреву засесть за каталог. В этот момент Брежневу позвонил Кириленко. Генеральный секретарь, чтобы не снимать трубку, говорил по громкой связи.

Кириленко попросил разрешения уйти в отпуск.

— А зачем? — поинтересовался скучающий Леонид Ильич.

Похоже, ему просто хотелось поболтать. Андрей Павлович стал сбивчиво объяснять, что ему нужно поправить здоровье.

— Ну ладно, поезжай, — великодушно разрешил Брежнев. — Да, кстати, тут Косыгин предлагает провести пленум по вопросам пьянства. Не знаю, но думаю, что это сейчас несвоевременно.

Кириленко немедленно согласился:

— У нас пили, пьют и будут пить.

Поговорив с Кириленко, Брежнев покачал головой и как-то отрешенно произнес:

— Да-а, ну и соратники у меня: кто в отпуск, кто еще куда-а… А ты сиди тут один, дядя Леня, и мудохайся…

Андрей Павлович Кириленко первым потерял здоровье. У него произошло нарушение мозговой деятельности. На XXVI съезде, в марте 1981 года, ему поручили зачитать список кандидатов в члены ЦК КПСС. Он не смог правильно выговорить ни одной фамилии. В зале повисло тягостное молчание: даже партийные секретари не знали, что Кириленко настолько плох.

Но Леонид Ильич Кириленко не трогал. Может быть, ему даже нравилось видеть рядом человека в значительно худшем состоянии, чем он сам.

Летом того же 1981 года глава западногерманских социал-демократов, бывший канцлер Вилли Брандт после шестилетнего перерыва вновь приехал в Москву. По старой памяти ему устроили встречу с Леонидом Ильичом. Брандт не подал виду, что потрясен плохим состоянием генсека, но в воспоминаниях писал:

«Я застал Брежнева в плачевном состоянии. Ему стоило большого труда просто зачитать текст как во время переговоров, так и за столом. За обедом он только ковырял вилкой в какой-то закуске».

Глядя на больного Леонида Ильича, вся страна задавалась вопросом: почему же он так рано потерял здоровье? И от чего, собственно, он страдает?

Когда он встал во главе государства, то казался самым здоровым в политбюро. Он, правда, перенес инфаркт в 1952 году и серьезный сердечный приступ в 1957-м, но кардиологи его успешно лечили, и на сердце он не жаловался.

Первый звонок прозвенел в августе 1968 года, когда в Москве проходила напряженная встреча с руководителями Чехословакии. Брежнев держал речь, и вдруг с ним что-то произошло.

— Он утратил нить беседы, язык начал у него заплетаться, — объяснял потом Косыгин примчавшемуся академику Чазову, — рука, которой он подпирал голову, стала падать.

Леонида Ильича увели и уложили в комнате отдыха. Он был заторможен и, как выражаются врачи, неадекватен, говорил как будто во сне и порывался встать. Приехавший с Чазовым опытный невропатолог Роман Александрович Ткачев поставил диагноз, оказавшийся точным:

— Если бы не обстановка напряженных переговоров, то я бы сказал, что это извращенная реакция усталого человека со слабой нервной системой на прием снотворных средств.

Лечащий врач Николай Родионов подтвердил:

— Это у него бывает, когда возникают проблемы. Он не может заснуть, начинает злиться, принимает снотворное, успокаивается и засыпает. Просыпается как ни в чем не бывало. Наверное, сегодня ночью он принял бо?льшую дозу снотворного, чем обычно.

Косыгин озабочено сказал врачам:

— Надо бы его в больницу. Не случилось бы чего-нибудь страшного.

Но, поставив диагноз, медики успокоили главу правительства: речь идет всего лишь о переутомлении. И действительно: Леонид Ильич проспал три часа и как ни в чем не бывало вернулся на переговоры. Эта история, казалось, была забыта. Леонид Ильич чувствовал себя вполне здоровым для своих лет и не переносил намеков на свой возраст.

18 декабря 1971 года Брежнев у себя на даче отмечал шестидесятипятилетие. Члены политбюро приехали с женами. Руководители Украины преподнесли юбиляру картину «Золотая осень», хрустальный рог и набор спиртных напитков.

Первый секретарь ЦК компартии Украины отправил Леониду Ильичу поздравительную телеграмму, в которой говорилось: «Ваши годы — это ранняя золотая осень, которая приносит огромные плоды для нашего народа!»

Брежнев остался недоволен:

— О какой осени идет речь?

Он продолжал считать себя молодым.

В начале семидесятых Брежнев выглядел неплохо. Правда, несколько располнел. Начал борьбу с весом. Чревоугодником он никогда не был, ел быстро и мало, а теперь и вовсе сел на диету и постоянно взвешивался. Иногда удовлетворялся только творогом и овощами. И у него появились первые проблемы с зубами, вернее с зубными протезами. Речь становилась невнятной. Это его очень мучило, поскольку он считал себя умелым оратором и верил в свою способность произвести впечатление на публику.

Особые отношения Валентина Михайловича Фалина с Брежневым основывались еще и на том, что посол в ФРГ участвовал в медицинских делах генсека, прежде всего стоматологических. Он нашел в Федеративной Республике врачей, которые пытались помочь Брежневу, используя новые технологии и материалы.

Пациент был трудный, у него так быстро происходило изменение твердых и мягких тканей челюсти, что зубные протезы плохо сидели. Когда Брежнев выступал, он должен был языком поддерживать протез. Поэтому он плохо говорил, возникали цокающие звуки, смешившие аудиторию. Задача состояла в том, чтобы изготовить такой протез, который бы очень плотно присасывался, тогда Леонид Ильич мог бы спокойно говорить.

Сохранилась личная записка Брежнева, датированная 22 октября 1974 года и адресованная Фалину в Бонн:

«Валентин Михайлович — прошу передать врачам, что я жду их с надеждой на успех дела — мне очень трудно передать ощущение во всех деталях от того, что я испытываю от ношения оставленной модели, хотя я все время пользуюсь ею.

В целом хотелось бы, чтобы она была легче — особое неудобство я испытываю в местах соединения модели с моим мостом — выпирание моих крайних зубов создает неприятное ощущение для языка. Обо всем этом мы говорили в Москве, и поэтому я не хотел бы вносить новых замечаний».

Вместе с запиской Брежнев через Министерство иностранных дел переслал Фалину посылку с подарками немецким стоматологам, а самому послу — кусок свежего кабаньего мяса, фирменный охотничий трофей генерального секретаря.

С весны 1973 года, по наблюдениям академика Чазова, у Брежнева «начали появляться периоды слабости функций центральной нервной системы, сопровождавшиеся бессонницей».

Тогда Леонид Ильич стал принимать успокаивающие и снотворные препараты — седуксен, эуноктин, ативан… Он приучился глотать эти таблетки и днем, втайне от врача. Но сильнодействующие препараты вызывали депрессию и вялость. Поначалу врачам легко удавалось вывести его из этого состояния и вернуть работоспособность. С годами же активно стал развиваться атеросклероз сосудов головного мозга. Внешне это проявлялось в потере способности к самокритике, сентиментальности.

Он постоянно возвращался к воспоминаниям о военных годах. Любил смотреть старые фильмы с актрисой Марикой Рёкк, которые попали в Советский Союз в качестве трофея. Эти цветные музыкальные ленты в послевоенной стране произвели огромное впечатление. Леонид Ильич смотрел их, чтобы вновь пережить те чувства.

Ослабела память, он с трудом сосредоточивался, забывал, что только что сказал. И у него возникало стойкое нежелание заниматься делами. Леонид Ильич раздражался, когда от него требовали решений.

«Один из его секретарей, проработавший с Леонидом Ильичом восемнадцать лет, — писал Карен Брутенц, — рассказывал, что он, недовольный, бывало, швырял пачки привезенных ему на ознакомление шифровок, и они разлетались веером по комнате».

Академик Чазов набрался духу и откровенно поговорил с Брежневым один на один. Он пытался напугать своего главного пациента, говорил, что о его недугах — астении, склерозе мозговых сосудов — могут узнать и широкие массы, и его недоброжелатели.

Брежнев выслушал его внимательно, но не поверил:

— Ты все преувеличиваешь. Товарищи ко мне относятся хорошо. Я уверен, что никто из них и в мыслях не держит выступить против меня. Я им нужен. Косыгин хотя и себе на уме, но большой поддержкой в политбюро не пользуется. Подгорный — мой друг, мы с ним откровенны, и я уверен в его добром отношении ко мне. Что касается режима, то я постараюсь его выполнять. Если надо, каждый день буду плавать в бассейне. В отношении успокаивающих средств ты подумай с профессорами, что надо сделать, чтобы у меня не появлялась бессонница…

Но без привычных препаратов он существовать не мог. Генеральный секретарь не только хотел спать, ему нужно было снимать напряжение, которого он не выдерживал. Лекарственные средства активно воздействовали на биохимические процессы в его организме, определяя его настроение и степень работоспособности. Иногда бывали плохие дни, когда он с трудом поддерживал отношения с внешним миром.

В июле 1974 года первый секретарь Воронежского обкома Виталий Воротников приехал на пленум ЦК и на сессию Верховного Совета. Зашел к Кулакову по сельским делам. В конце беседы Федор Давыдович, как обычно, заметил:

— Вам следовало бы информировать о делах и генерального секретаря.

Вечером Воротников пришел на Старую площадь, поднялся на пятый этаж. В приемной уже было человек тридцать первых секретарей. В семь вечера всех пригласили в кабинет генерального секретаря. Брежнев заговорил о сельском хозяйстве, о ходе уборки зерновых, о транспорте, потом о сахарной свекле, о мелиорации, о том, что надо использовать северные реки, потому что в Средней Азии колоссальная нехватка воды и под угрозой сбор хлопка. Потом словно потерял интерес к беседе.

«Видно было, что генсек устал, как-то сразу сник, — вспоминает Воротников. — От начального активно-напористого поведения не осталось и следа. Я тогда объяснил такое состояние чрезмерной перегрузкой в работе. Он и сам подчеркивал это. Однако последующие встречи с Леонидом Ильичом, его внешний облик, поведение, разговор явно говорили о нарастании болезненного состояния».

В декабре Воротников опять побывал у Кулакова, понял, что его предложения о совершенствовании управления сельским хозяйством завязли в аппарате. От Кулакова поднялся на пятый этаж к Брежневу. В приемной сидела знаменитая в те годы Ядгар Садыковна Насриддинова, которая несколько лет была председателем Совета Национальностей Верховного Совета СССР. Вокруг ее имени пошли нехорошие слухи, говорили о больших взятках. Ее сняли с должности, и она пришла просить Брежнева о новом назначении.

Дежурный секретарь объяснил Воротникову:

— Леонид Ильич не планировал никого принимать. Но сейчас у него Анатолий Федорович Добрынин, наш посол в Соединенных Штатах. Подождите, я спрошу, примет ли он вас.

Когда Добрынин вышел, в кабинет генерального заглянул секретарь. Выйдя, он попросил Ядгар Садыковну зайти и сказал Воротникову, что его Брежнев тоже примет. Через сорок минут настала очередь Воротникова. Брежнев ворчливо сказал:

— Заходи, Воротников. Все говорите, что надо беречь Брежнева, а сами нагружаете. Вот Насриддинова вымотала мне душу.

Ядгар Насриддинова все-таки упросила дать ей должность. Вскоре она была назначена заместителем министра промышленности строительных материалов, поскольку в молодости она была строителем…

Генсек был расстроен и заторможен. Брежнев, не спрашивая, зачем пришел Воротников, стал говорить о разных вещах. Воротников только два слова сказал, что в области все хорошо, и стал прощаться. Брежнев положил ему руку на плечо и проводил до двери. Впечатление встреча оставила нерадостное, вспоминал Воротников. Брежнев перескакивал с темы на тему, терял нить разговора. То оживится, то потухнет и замолчит.

В июле 1974 года Брежнев приехал в Варшаву на празднование тридцатилетия провозглашения Польской Народной Республики. Накануне у Брежнева случился срыв. Личный врач, приехав на дачу, застал его в астеническом состоянии. Его с трудом вернули в работоспособное состояние и доставили в Варшаву. А предстояло выступать на торжественном заседании. Врачи просили Леонида Ильича соблюдать режим. Брежнев разозлился и запретил пускать их в резиденцию. Врачи действительно не смогли к нему попасть. На ночь он принял большую дозу успокаивающих препаратов, и утром его с трудом подняли на ноги. На торжественном заседании в Варшаве он был совершенно невменяемым, пытался дирижировать, когда зал пел «Интернационал».

Критически важным эпизодом в истории болезни Леонида Ильича оказались переговоры в ноябре 1974 года с американским президентом Джеральдом Фордом, сменившим в Белом доме Ричарда Никсона.

Предстояло обсудить новое соглашение по ограничению стратегических наступательных вооружений. К тому же Брежнев с Фордом встречались в первый раз. Не ясно было, получится ли контакт. Все документы, связанные с ограничением стратегических вооружений, были заранее согласованы. Но Форд внезапно попросил кое-что поменять. По мнению советских экспертов, это изменение, выгодное американцам, вполне можно было принять — в расчете на ответные уступки. Во всяком случае, не следовало отказываться от подписания столь важных документов.

Брежнев не хотел брать на себя единоличное решение и в соответствии с партийными традициями запросил мнение политбюро. Тем более что встрече с Фордом и без того предшествовала бурная дискуссия в Москве.

Военные доказывали, что нельзя подписывать договор, если в нем не учтены американские средства передового базирования — ракеты и самолеты на базах вокруг СССР. Это оружие первого удара, учитывая его близость к советской территории. Министр обороны Гречко грозно сказал, что если подобный договор будет заключен, то военные снимут с себя ответственность за безопасность страны.

Брежнев возмутился: как это Гречко смеет обвинять генерального секретаря в забвении интересов родины? Андрей Антонович потом позвонил, извинился. Леонид Ильич ему зло ответил:

— Так не пойдет. Назвал предателем при всех, а берешь слова назад втихую.

Предварительную схватку Брежнев выиграл. Но теперь, когда он уже был во Владивостоке, возникло новое затруднение. Старшим в Москве оставался Подгорный. Он через два часа перезвонил Брежневу и сказал, что, по мнению военных, предложение американцев совершенно неприемлемо. Подгорный предложил отложить встречу до следующего года, а за это время поднажать на Вашингтон.

Генеральный секретарь пребывал в нерешительности. Он не хотел срывать встречу с Джеральдом Фордом, но и не считал возможным идти против мнения членов политбюро, оставшихся в Москве. Брежнев пошел советоваться с Громыко. Министр иностранных дел твердо высказался против переноса встречи, считая, что это нанесет ущерб советско-американским отношениям, да и заморозит переговоры по стратегическим вооружениям.

Тогда Брежнев опять сел за телефон, поговорил с Косыгиным, Устиновым и Андроповым, а потом еще раз позвонил Подгорному. Но тот стоял на своем, да еще и позвал к аппарату министра обороны Гречко, который вообще не хотел договариваться с американцами.

Вот тогда Брежнев взорвался. Он сказал Подгорному:

— Хорошо, раз вы настаиваете, тогда я сейчас объявлю Форду, что встреча прекращается, а сам возвращаюсь в Москву. Соберем политбюро, я там вместе с Громыко выступлю, расскажу, что из-за вас сорвались важнейшие переговоры, и пусть нас рассудят.

Маршал Гречко пошел на попятную. Подгорный испугался и сказал, что ему, Брежневу, на месте виднее, как вести дело с американцами, а политбюро в любом случае поддержит его решение. Леонид Ильич вновь настоял на своем, но все эти споры ему дорого обошлись. Он очень нервничал, и во время переговоров у него случился спазм сосудов головного мозга. Начальник охраны Рябенко, который хорошо чувствовал Брежнева, предупредил Чазова:

— Евгений Иванович, он на пределе, ждите очередного срыва.

После переговоров Форду устроили прогулку по городу. Уже в машине Брежнев пожаловался на усталость. Последний разговор с американским президентом должен был состояться в личном поезде Брежнева. Переводчик Виктор Суходрев, проходя мимо купе Леонида Ильича, увидел тревожную картину. Брежнев лежал с закрытыми глазами. Рядом сидел Чазов. Беседа отменилась. Но в аэропорту Брежнев все-таки появился, чтобы проводить Форда. Перед тем как молодецки взбежать по трапу, американский президент скинул с себя роскошную куртку, сшитую из меха волка, ласки и бобра, и отдал ее Брежневу.

Из Владивостока Леонид Ильич, как было намечено, вылетел в Монголию. Говорили, что по дороге у него произошло серьезное нарушение мозгового кровообращения. По словам академика, Брежнев впал «в невменяемое астеническое состояние по причине чрезмерного приема сильнодействующих успокаивающих средств, к чему он пристрастился». В Улан-Баторе Брежнев свою программу выполнил полностью — провел переговоры, присутствовал на приеме и на длительном концерте.

На ближайшем пленуме ЦК Брежнев председательствовал, но не выступал. Он был заторможенным, вспоминают участники пленума. Путал фамилии ораторов, так и не смог выговорить фамилию первого секретаря ЦК компартии Литвы Пятраса Пятровича Гришкявичюса. Пытался несколько раз, но сбивался. Махнув рукой, огорченно сказал:

— Ну, вы же все его знаете — Петр Петрович.

В декабре 1974 года Брежнев с официальным визитом прилетел во Францию. В самолете он плохо себя чувствовал, хотел полежать. Его помощники попросили французов отложить начало переговоров. Президент Валери Жискар д'Эстен, не понимая, в чем дело, ответил, что у них и так мало времени, надо работать. Французский президент отличался отменным здоровьем, у него даже не было личного врача. Брежнев приехал в Елисейский дворец.

«Брежнев движется мне навстречу, — описал эту сцену Жискар д'Эстен, выйдя в отставку. — Он ступает нерешительно и нетвердо, словно на каждом шагу уточняя направление движения… Глубоко посаженные живые глаза образуют косые щелки на его полном, расширяющемся книзу лице, скрывающем шею. По движению челюсти заметно, что у него нарушена артикуляция… Я вижу, с каким усилием он произносит слова. Когда его губы двигаются, мне кажется, я слышу постукивание размякших костей, словно его челюсти плавают в жидкости…

Внезапно Леонид Брежнев встает — в дальнейшем я еще не раз столкнусь с этой его манерой — и тотчас же направляется к выходу. Он что-то говорит переводчику, вероятно, просит открыть дверь… Как только Брежнев делает первый шаг, он перестает замечать присутствие других людей. Главное — контролировать направление движения.

— Мне нужно отдохнуть, — говорит он, расставаясь со мной».

30 декабря 1974 года Брежнев принял Андропова вместе с Крючковым. Это были смотрины. Андропов внес в ЦК предложение назначить Владимира Александровича Крючкова начальником 1-го главного управления (внешняя разведка) и одновременно заместителем председателя КГБ.

«Перед беседой Юрий Владимирович предупредил меня, чтобы я не очень удивлялся, если генсек покажется мне не в форме, — вспоминал Крючков, — главное, мол, говорить погромче и не переспрашивать, если что трудно будет разобрать в его словах. Так что в Кремль я прибыл уже подготовленным, но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания.

За столом сидел совершенно больной человек, который с большим трудом поднялся, чтобы поздороваться со мной, и долго не мог отдышаться, когда после этого буквально рухнул опять в кресло».

Председатель КГБ громким голосом представил своего выдвиженца. Леонид Ильич еле выдавил из себя:

— Что ж, будем решать.

Крючков произнес положенные в таких случаях слова. Прощаясь, Леонид Ильич обнял нового начальника политической разведки и почему-то прослезился…

Личный врач генерального секретаря Николай Родионов умер от рака легких. Его сменил Михаил Косарев, который с 1971 года работал в спецбольнице на улице Грановского. Он нашел пациента в плохом состоянии. Брежнева, по его мнению, сгубили седативные препараты.

— Он все время хотел спать, — рассказывал Косарев. — Во время поездки за границу мы следили, чтобы он не злоупотреблял таблетками. Так он дежурному охраннику написал в журнале: «Если Чазов с Косаревым придут меня будить, применить табельное оружие».

Если бы он не глотал таблетки в таком количестве, так быстро не сдал бы.

— Это токсикомания, — академик Чазов не сомневается в диагнозе. — Человек привыкает к препарату и не может без него. Это и привело к дряхлению.

Брежнев из-за снотворных просыпался поздно утром и долго приходил в себя. Разговаривать с ним в таком состоянии было бессмысленно.

В августе 1975 года Брежневу предстояло ехать в Хельсинки подписывать вместе с руководителями всего континента Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Его с трудом удалось вывести из состояния мышечной астении и депрессии. Врачи боялись, что срыв произойдет в Хельсинки на глазах всего мира.

В окружении Леонида Ильича нервничали.

Начальнику третьего (скандинавского) отдела 1-го главного управления КГБ Виктору Грушко, имевшему канал прямой закрытой связи с резидентурой Хельсинки, позвонил Георгий Карпович Цинев.

Генерал поинтересовался:

— Где сейчас находится Леонид Ильич?

— Он сейчас как раз подъезжает на автомашине к дому «Финляндия», в котором будет происходить встреча, — доложил Грушко.

— Далеко ему идти пешком? — забеспокоился Цинев.

— Нет. Машины остальных глав государств останавливаются чуть поодаль, а нашего генерального секретаря подвозят сейчас прямо к главному входу.

— Отлично, — сказал Цинев, довольный осведомленностью своего подчиненного.

Первый заместитель председателя КГБ и не подозревал, что Виктор Грушко просто включил телевизор и комментировал то, что показывало телевидение.

В Хельсинки все прошло как по маслу.

Правда, в последний момент Леонид Ильич отказался ехать на торжественный обед, который президент Финляндии Урхо Калева Кекконен давал в честь глав всех делегаций. Но его все-таки уговорили поехать — иначе случился бы скандал.

Иногда он вполне отдавал себе отчет в собственном физическом состоянии и задумывался над тем, как это скрыть. В конце 1975 года Брежнев был занят подготовкой очередного партийного съезда.

«Он обсуждал с нами, не стоит ли поручить Суслову открыть съезд, — вспоминал Черняев. — Он, Брежнев, сам очень бы хотел это сделать — ведь генеральный секретарь:

— Но тогда придется в течение получаса произносить приветствия иностранным гостям, называть труднопроизносимые фамилии. И — устанешь еще до начала доклада.

Брежнев очень тревожился по поводу того, что болезнь челюсти не позволит ему внятно говорить несколько часов подряд. Он действительно утомляется после двадцати пяти — тридцати минут говорения, и начинается косноязычие.

Шишлин предложил: пусть Леонид Ильич войдет в зал один, откроет съезд, проведет выборы президиума и даст слово Суслову для перечисления братских партий. На том Брежнев и порешил, успокоившись и заметив:

— Так-то лучше».

В принципе он очень заботился о себе.

Он курил сигареты «Новость». Ему делали сигареты с длинным фильтром. В 1975 году Брежнев бросил курить. Стоматологи внушили ему, что протезирование не удается из-за того, что курение раздражает слизистую оболочку рта. И он нашел в себе силы отказаться от табака.

На даче Леонид Ильич начинал утро с бассейна. В отпуске подолгу плавал в Черном море. Собственно, ничего иного в отпуске он не делал. Гулять и читать не любил. Поплавав, садился на пирсе под тентом и играл в домино. Постоянные партнеры — помощник, сопровождавший его в отпуске, врач, охранник. В море рядом с ним всегда плыли два охранника, неподалеку шла шлюпка еще с двумя охранниками и катер с аквалангистами и врачом-реаниматором. Однажды у него что-то произошло с головой, и он стал тонуть.

«По мере того как Брежнев дряхлел и у него усугублялся склероз, — писал Чазов, — все более четко обозначались две его навязчивые идеи — несмотря ни на что, он должен плавать в море и охотиться. Видимо, этим он хотел доказать окружающим, а возможно, прежде всего самому себе, что он еще сохранил свою активность и форму, которой всегда гордился».

Академик Борис Васильевич Петровский, описывая историю болезни Брежнева, прибегает к термину «дезагравация», это ситуация, когда больной преувеличивает свое физическое благополучие и не жалуется на болезни. Леонид Ильич вовсе не считал себя больным. И убедить его уменьшить количество снотворных и седативных препаратов не удалось. Он попал в зависимость от них, это была своего рода токсикомания, разрушавшая личность.

Кажется странным, что Брежнев, который прошел войну и выиграл столько политических сражений, был человеком со слабой психической структурой. А ведь он, как гимназистка, мог упасть в обморок. Психика главы государства не выдерживала постоянных стрессов. Когда возникала неприятная ситуация, он хотел уйти в сон.

Леонид Ильич инстинктивно искал способ снять напряжение, хотя бы на несколько часов избавить себя от груза непосильных проблем. Что мужчина обычно делает в такой ситуации? Прибегает к помощи алкоголя. Пока Леонид Ильич был относительно здоров, он мог под хорошую закуску прилично выпить — и без плачевных последствий. В 1973 году Брежнев приехал в Соединенные Штаты. Ужинал у Никсона на даче.

— Появился официант, — вспоминал Виктор Суходрев. — И довольный Никсон сказал: «Специально для вас я припас бутылку “Столичной”». Официант разлил водку по рюмкам и унес бутылку.

Дальше имелось в виду, что хозяин и гости станут пить вино — по классическому образцу: к рыбе — белое, к мясу — красное. Слуга стал разливать белое вино. Тут Брежнев недовольно сказал:

— Ну зачем же так, пусть нальет еще по рюмке водки.

Суходрев перевел. А слуга уже ушел. Никсон попросил:

— Нажмите кнопку.

Появился слуга, выслушал распоряжение Никсона, налил всем по рюмке и опять хотел уйти. Но тут Брежнев успел вмешаться:

— Чего он уносит, пусть оставит на столе, мы сами разберемся.

Вместо вина за ужином выпили втроем бутылку водки.

— Брежнев — не пьяница, он вообще непьющий человек, — рассказывал в газетном интервью его помощник Виктор Голиков. — В лучшем случае если какое-то событие, праздник, он рюмочку выпьет — и все. Я одному дураку сказал: «Ты знаешь, я выпил за свою жизнь столько, что Брежневу вместе с тобой и такими, как ты, столько не выпить». Я не пьяница, но я жил недалеко от Абрау-Дюрсо, Анапы. Попал в Молдавию — тоже винодельческая страна. А Леонид Ильич вина-то по-настоящему не пил…

С годами Брежнев стал серьезно ограничивать себя в спиртном. По словам Чазова, в периоды неприятностей в семье Леонид Ильич прикладывался к коньяку, но это продолжалось недолго. На приемах и торжественных обедах из бутылки с наклейкой «Столичная» ему наливали простой воды.

В последние годы Брежнев уже нуждался в более сильных средствах, чем алкоголь, дававший лишь кратковременную передышку. Он открыл для себя снотворные препараты, которые позволяли забыться. Брежнев принимал снотворные, считая, что без таблеток он не в состоянии заснуть. Конечно, пожилые люди не спят так же крепко, как молодые, но бессонницы, как считают врачи, у него не было. Леонид Ильич спал достаточно, но внушил себе, что ему нужно спать больше.

Это сейчас появились легкие препараты без серьезных побочных последствий, а тогдашние снотворные действовали на нервную систему и постепенно вызывали дряхление. Окружающие не понимали, что происходит с генеральным секретарем, отчего он пребывает в таком странном состоянии.

— Чем дальше, тем чаще он был в странном состоянии, словно спросонья, — вспоминал Виктор Суходрев. — Потом уже узнал, что он пристрастился к снотворным. Из-за этого произошла атрофия мышечного аппарата, он стал плохо говорить.

В семьдесят четвертом году Леонид Ильич полетел на двадцатилетие целины. Перед сном он вызвал к себе помощника Виктора Голикова. Тот застал у генерального секретаря личного врача — Николая Родионова. Тот выдал Брежневу четыре или пять таблеток снотворного. А Брежнев молящим голосом:

— Коля, дай еще одну.

— Нет, Леонид Ильич, хватит.

Голиков и Родионов вышли вместе. Голиков с раздражением сказал:

— Коля, ну что тебе жалко лишней таблетки, что ли?

— Виктор, ты не знаешь всего — это ведь наркотик.

Дело не только в том, что Брежневу хотелось спать. Ему надо было хотя бы на время отключиться, уйти от проблем, которые он не в состоянии был решить. У него иногда прорывалось раздражение:

— Да что же это такое, ничего невозможно решить!

В семье с горечью замечали, что Леонид Ильич все чаще уходит в себя, погружается в невеселые раздумья, что он отрешен от дел и безразличен к окружающему миру. Он старел на глазах.

«Он на ночь пил по четыре-пять снотворных таблеток, — вспоминал Голиков. — Он стал уже наркоманом… Я заметил, что Леонид Ильич на ногах твердо не стоит, стал глохнуть, речь нечленораздельная. Поразмыслив, решил поговорить с Брежневым один на один и даже направился к нему в кабинет. Но у него была Галя Дорошина.

В последнее время Брежнев только ее терпел, принимал с документами. Все шло через нее. Я ее всегда считал умной, порядочной женщиной. Позвал ее:

— Галя, мне надо с Леонидом Ильичом поговорить. Он же умный человек. Как он не понимает, что губит себя, употребляя свое снотворное. Быстро устает и после обеда обязательно спит.

А Галя Дорошина мне говорит:

— Виктор Андреевич, не делайте этого. Если вы только заговорите с ним на эту тему, он вас возненавидит и от вас избавится».

Чуть ли ни единственным связующим звеном между Брежневым и остальным миром оставалась его референт-стенографистка Галина Дорошина. Она докладывала Леониду Ильичу наиболее важные документы, которые необходимо было довести до его сведения.

А мог ли кто-нибудь в высшем эшелоне власти рискнуть и вмешаться в личные дела генерального секретаря? Когда состояние Брежнева ухудшилось и нужно было как-то повлиять на генерального секретаря, чтобы он соблюдал режим и заботился о своем здоровье, Чазов попросил Андропова. Юрий Владимирович не рискнул сам заговорить об этом с Леонидом Ильичом. Пошел к Суслову. Тот был страшно недоволен, что к нему обращаются с таким вопросом, вяло сказал, что при случае поговорит с Брежневым, но ему явно не хотелось этого делать.

Брежнев нуждался, по существу, в психиатрической помощи. Но кто бы решился предложить генеральному секретарю побеседовать с психотерапевтом?

— Мы все перепробовали, — утверждал Чазов. — Одного кудесника привезли из Монголии. Он занимался иглоукалыванием, применял разные тибетские методы, всякие обкуривания. Ничего не помогало.

В первых числах января 1977 года бригаду, писавшую речи генеральному секретарю, собрали в кремлевском кабинете Брежнева. Черняев записал его слова:

— Проснулся сегодня, зарядку сделал… Думаю, чтой-то такое мне вчера в голову пришло?.. Не сразу вспомнил. А вот что! Неплохая, в самом деле, идея. Двадцатого Картер вступает в должность. Почему бы не сказать что-нибудь ему такое перед этим, вроде как добрую волю проявить. И предлог хороший — Тулу-то ведь недавно наградили, дали городу Героя. Я в Туле ни разу не был, хотя десятки раз проезжал через нее, туляки мне даже ружье чинили. Вот и поеду, поздравлю их, вспомню, как стояли насмерть во время войны, можно сказать — спасли Москву. И заодно скажу Картеру что нужно.

Джимми Картер победил на президентских выборах в США Джеральда Форда.

Брежнев ходил по кабинету, диктовал схему выступления. Вернулся к тулякам:

— Надо упомянуть тех, кто воевал и остался жив. Я вот ведь воевал, а живой.

Прослезился. Прошел к письменному столу, достал платок из ящика:

— У меня настроение произнести это с волей. Я подготовлюсь… Вообще я считаю, что мне надо время от времени выступать перед народом… Это поднимает людей, вызывает энтузиазм.

17 января 1977 года, за три дня до инаугурации нового американского президента Джимми Картера, Брежнев на поезде приехал в Тулу. Леонида Ильича отвезли в Ясную Поляну, на Тульский машиностроительный завод имени Ванникова, потом доставили на городской актив. Он выполнил намеченное. Прикрепил к знамени Тулы золотую звезду, порадовал амбициозного первого секретаря обкома Ивана Харитоновича Юнака, своего человека (после войны Юнак работал председателем Днеропетровского облисполкома).

Но Леонид Ильич явно переоценивал свои силы. По привычке брался читать обширные доклады, которые не мог осилить. Путал слова, говорил так, что ничего нельзя было понять. Иногда останавливался, сам себя спрашивал:

— Правильно я прочитал-то?

И зал, слыша это бормотание, замирал в изумлении. В телевизионных отчетах, разумеется, все это вырезалось. Оставляли только приличные куски. Но и над ними народ хохотал. Причиной плохой дикции была мышечная слабость — еще одно последствие приема снотворных препаратов.

Весной 1981 года председатель Госплана Николай Байбаков, озабоченный здоровьем своей жены, узнал, что в Тбилиси некая Джуна Давиташвили лечит больных бесконтактным массажем. Байбаков пригласил ее в Москву. Потом Брежневу через одного из помощников, который тоже у нее лечился, передали письмо относительно Джуны. Леонид Ильич позвонил Байбакову:

— Николай, что это за бабка, Джуна? Ты что, лечился у нее? Что она хочет?

Байбаков рассказал о ее успехах.

— Что требуется для ее нормальной работы? — спросил Брежнев.

Байбаков пояснил:

— Во-первых, прописать в Москве. Председатель исполкома Моссовета Промыслов отказывается это сделать, потому что возражает министр здравоохранения Петровский. Во-вторых, обязать Академию медицинских наук исследовать метод бесконтактного массажа и дать заключение.

Через день Джуна получила разрешение на прописку. А еще через два дня к Байбакову приехали новый министр здравоохранения Сергей Петрович Буренков и президент Академии медицинских наук Николай Николаевич Блохин.

Но помочь Брежневу Джуна не могла.

Леонид Ильич не мог запомнить важные детали и на переговорах иной раз начинал импровизировать. Поэтому установилась такая практика. Брежнев зачитывал подготовленные заявления, а потом уже Громыко вел дискуссию. Чем дальше, тем меньше Брежнев был способен вести серьезные переговоры, вспоминал Виктор Суходрев. Он зачитывал подготовленный текст, не очень интересуясь ответами иностранных партнеров. А сами переговоры передоверял Громыко, говорил с видимым облегчением:

— Ну, Андрей, включайся.

И тот уже вел диалог.

Брежнев переживал из-за того, что у него возникли проблемы с речью. После переговоров с тревогой говорил министру:

— Андрей, по-моему, я сегодня плохо говорил…

Громыко был начеку:

— Нет, нет, Леонид. Все нормально. Все нормально… Тут ни убавить, ни прибавить…

Посол Владимир Ступишин вспоминал, как на переговорах Брежнев зачитывал все по бумаге и периодически осведомлялся у своих соседей Косыгина и Громыко:

— Ну что, Алексей, хорошо я читаю?

— Хорошо, хорошо, Леонид Ильич.

— Ну что, Андрей, хорошо я читаю?

— Хорошо, очень хорошо, Леонид Ильич.

Только однажды Брежнев вдруг поднял голову и неожиданно сказал французскому президенту:

— Что мы с вами тут толчем воду в ступе? Говорим о разоружении, так это одни слова, потому что не хотите вы никакого разоружения.

Валери Жискар д'Эстен оторопел, но быстро нашелся, и переговоры вернулись в прежнее, размеренное русло.

Иностранные дипломаты видели, что Брежнев фактически неработоспособен. Инструктировали своих лидеров, что генеральный секретарь сможет отдать переговорам максимум два часа, бо?льшую часть времени займет чтение заготовленного текста, так что возможность что-то обсудить весьма ограничена.

В августе 1977 года в Москву прилетел президент Анголы Агостиньо Нето. Он вдруг задал прямой вопрос относительно недавнего военного мятежа в Луанде:

— Я прилетел, потому что произошла такая вещь — мятеж, и я хотел от вас лично узнать, принимала ли Москва участие в заговоре против меня или нет? Меня информировали, что многие ваши люди были замешаны.

Все посмотрели на Брежнева, ожидая, что он ответит. Леонид Ильич, словно не слыша вопроса, приступил к чтению заготовленной для него справки:

— Обстановка у нас хорошая, виды на урожай отличные…

Откровенное нежелание Леонида Ильича говорить на эту тему подтверждало худшие предположения ангольцев: значит, советские спецслужбы и военные пытались свергнуть Нето. А Брежнев действительно не услышал вопроса и, как автомат, действовал по утвержденному ритуалу. Закончив текст, сам себя одобрил:

— Хорошо прочитал.

Только потом советским дипломатам удалось поговорить с ангольцами и развеять их сомнения.

В международных делах Брежнев все больше полагался на своего министра. Когда посол в ФРГ Фалин что-то предлагал, Брежнев всегда интересовался:

— А что думает Громыко?

Фалин говорил:

— Министр, разумеется, в курсе. Но министр не принимает к рассмотрению точек зрения, не совпадающих с его собственной.

На это Брежнев обыкновенно отвечал:

— Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.

— Он стремился как можно быстрее закончить переговоры, — вспоминал Виктор Суходрев, — и уходил в комнату отдыха, и уже даже помощникам нельзя было к нему пробиться с важными бумагами.

Во время официальных обедов томился — ничего не ел. Своему переводчику Суходреву доверительно сказал:

— Приеду сейчас домой, там и покушаю: съем вареное яичко, две сосиски — вот и весь мой ужин…

Иногда он посредине обеда с иностранными гостями порывался встать и уйти, что неминуемо вызвало бы скандал.

Обаятельный Суходрев отвлекал его разговорами. Поскольку Брежнев уставал и тяготился официальными мероприятиями, официальные обеды в Грановитой палате происходили в ускоренном темпе. Официанты меняли блюда, не давая возможности иностранным гостям поесть.

Летом 1982 года во время обеда в честь президента Чехословакии Густава Гусака в Грановитой палате Леонид Ильич, не отдавая себе отчета в том, что он говорит очень громко, прямо во время речи высокого гостя громко обратился к главе правительства Тихонову:

— Николай, ты почему не закусываешь?

Густав Гусак замолчал. А Брежнев продолжал говорить, и голос разносился по притихшему залу:

— Это мне есть нельзя. А ты давай, Николай… Вот хоть семгу возьми.

Брежнев заметно сдал. Глаза у него стали злые и подозрительные, писал Фалин, пропал юмор. Он перестал интересоваться внешним миром, отношением к нему людей. Прежде Брежнев запрещал останавливать из-за него уличное движение. А когда стал болеть, увидев скопление машин, недовольно сказал своему охраннику Владимиру Тимофеевичу Медведеву:

— Ну, подождут немного, ничего не случится. Что же, генсек должен ждать?

Приехав в аэропорт Внуково-2, чтобы встретить важного иностранного гостя, вспоминал Карен Брутенц, Леонид Ильич обходил чиновников, выстроившихся в ряд, равнодушно пожимал руки. Увидев председателя Гостелерадио Сергея Георгиевича Лапина, немного оживлялся и спрашивал:

— Почему мало показываешь хоккея?

Если это происходило летом, то спрашивал о футболе. Потом он в ожидании прилета самолета садился в кресло и, повернув одутловатое, неподвижное лицо в сторону, устремлял взгляд в одну точку. Казалось, он просто не сознает, где находится…

Когда Брежнев приехал в Киев открывать памятник и музей Великой Отечественной, руководители Украины поразились тому, как изменился Брежнев. На митинге он с трудом и очень медленно прочитал написанный ему текст, ни на секунду не оторвавшись от бумаги. На обеде, устроенном политбюро ЦК компартии Украины, точно так же прочитал две странички. И все. Больше ни на что он не был способен.

Брежнев, как ни странно это звучит, по-прежнему вел дневник. Отрывки в перестроечные годы были опубликованы. Вот записи 1977 года (с сохранением орфографии и пунктуации):

«Смотрел “программу времени”. Ужин — сон… Зарядка. Затем говорил с Черненко… Помыл голову Толя. Вес 86–700… Портные — костюм серенький отдал — и тужурку кож. прогулочную взял… Никуда не ездил — никому не звонил мне тоже самое — утром стригся брился и мыл голову… Говорил с Подгорным о футболе и хокее и немного о конституции… Говорил с Медуновым на селе — хорошо…»

Столь же содержательными были и разговоры главы государства с самыми близкими людьми. Его внук Андрей рассказывал:

«Когда приходили гости и начинались чай и разговоры, мы старались скорее уйти, потому что выслушивать это было невыносимо: как лучше печь печенье, закатывать консервные банки или как Леонид Ильич был на охоте. Мы его охотничьи байки и так знали наизусть».

Это была уже очень странная жизнь.

Он спал десять-двенадцать часов, плавал в бассейне, ходил на хоккей, ездил в Завидово. На несколько часов приезжал в Кремль, да и то не каждый день. Принимал иностранные делегации, проводил заседание политбюро и сбегал.

Он перебрался со Старой площади в Кремль, чтобы чисто физически быть подальше от аппарата ЦК, от секретарей ЦК и заведующих отделами, которые пытались к нему попасть.

Теперь он был достижим только для Черненко. Даже Андропов, Громыко и Устинов могли добраться до него только в случае крайней необходимости. Все, что должен сказать, зачитывал по бумажке. Если говорил от себя, то иногда терял нить разговора.

Основные решения принимались в узком кругу. Обычные механизмы власти перестали функционировать. Суслов однажды поставил рекорд — провел заседание секретариата ЦК за одиннадцать минут. Обсуждать было нечего и незачем. Кириленко заседал дольше, потому что любил поговорить о необходимости укрепить дисциплину.

Расслабились и остальные руководители партии. Охранник генерального записал типичный разговор между Брежневым и Черненко.

Леонид Ильич жалуется на то, что плохо спит. Черненко механически бормочет:

— Все хорошо, все хорошо…

Брежнев повторяет:

— Уснуть ночью никак не могу!

Черненко по-прежнему кивает (он сам принимал большие дозы снотворного):

— Все хорошо, все хорошо.

Тут Брежнев не выдерживает:

— Что ж тут хорошего? Я спать не могу, а ты — «все хорошо»!

Тут только Черненко словно просыпается:

— А, это нехорошо.

Но они оба вовсе не считали, что им пора уйти на покой.

«Даже совсем старые руководители, очень больные не уходили на пенсию, — писал министр здравоохранения академик Петровский. — Им было не до перемен. Дожить бы до естественного конца при власти и собственном благополучии. Знаете, у врачей есть даже термин “старческий эгоизм”. Так вот, в годы застоя в руководстве страны прямо-таки процветал “старческий эгоизм”».

Иван Алексеевич Мозговой, избранный в 1980 году секретарем ЦК на Украине, наивно-прямолинейно спросил одного из коллег по аппарату:

— Чего вы так держитесь за свое кресло? Вам уже под семьдесят. Месяцем раньше уйдете, месяцем позже — какая разница?

Наступила пауза. Потом, сжав ручки кресла, тот сказал:

— Да я буду сражаться не только за год или месяц в этом кресле, а за день или даже час!

Через несколько лет Мозговой понял, почему никто по собственной воле не уходит с крупной должности. Как только самого Мозгового лишили должности, сразу же отключили все телефоны — дома и на даче. Он связался с заместителем председателя республиканского комитета госбезопасности, с которым раз в неделю ходил в сауну:

— Да как же так? Это же форменное хулиганство!

Тот философски ответил:

— Ты же знаешь, таков порядок, это не мной придумано.

Служебную дачу после освобождения с должности просили очистить в трехдневный срок. Галина Николаевна Смирнова, жена Леонида Смирнова, который долгие годы был заместителем председателя Совета министров по военно-промышленному комплексу, не выдержала унижения и в этот трехдневный срок умерла от инфаркта. Заместителям председателя правительства полагались двухэтажные хорошо обставленные дачи со всеми удобствами и с обслуживающим персоналом…

Рабочий день генерального секретаря сократился до минимума. Заседания политбюро Брежнев вел по шпаргалке, сбивался, путая вопросы. Картина была грустная.

«Последние два-три года до кончины он фактически пребывал в нерабочем состоянии, — писал Громыко в своих мемуарах. — Появлялся на несколько часов в кремлевском кабинете, но рассматривать назревшие вопросы не мог. Лишь по телефону обзванивал некоторых товарищей… Состояние его было таким, что даже формальное заседание политбюро с серьезным рассмотрением поставленных в повестке дня проблем было для него уже затруднительным, а то и вовсе не под силу».

На заседаниях политбюро справа от генерального сидели: Суслов, Кириленко, Пельше, Соломенцев, Пономарев, Демичев, а слева — Косыгин, Гришин, Громыко, Андропов, Устинов, Черненко, Горбачев.

Если Леонид Ильич начинал советоваться с Сусловым, то на другом конце стола не слышали ни слова.

Черненко подходил к Брежневу, подкладывал ему бумаги, подсказывал:

— Это надо зачитать… Это уже решили.

Заседания становились все более короткими. Обсуждение исключалось. Черненко заранее договаривался, чтобы не обременять генерального секретаря. Брежнев зачитывал предложение, присутствующие говорили:

— Все ясно. Согласимся с мнением Леонида Ильича…

И решение принималось.

Брежнев не зря держал возле себя Черненко, которому мог абсолютно доверять. Леонид Ильич не в состоянии был разобраться в том, что он подписывал. Константин Устинович бдительно следил за тем, чтобы обезопасить шефа от ошибок и глупостей. Брежнев подписывал только то, что приносил Черненко.

Чем хуже чувствовал себя Леонид Ильич, чем меньше ему хотелось заниматься делами, тем большей становилась роль Черненко. Константин Устинович стал тенью Брежнева. Он готовил и приносил Брежневу проекты всех решений, которые предстояло принять политбюро, в том числе по кадрам. Поначалу Константин Устинович осмеливался только давать советы, а в последние годы фактически часто принимал решения за Брежнева. К тому времени Черненко сам стал полноправным членом политбюро. Только Константин Устинович имел возможность по нескольку раз в день встречаться с генеральным секретарем.

Галина Дорошина привозила от Черненко документы и показывала Брежневу, где ему следует подписаться.

«Как-то в Завидово Брежнев сказал о себе: “Я — царь”, — вспоминал Виктор Афанасьев. — Но царем уже тогда его ни в народе, ни в партии даже с улыбкой не называли. Ближайшее окружение пыталось создать культ, безудержно изощряясь в лести. В верноподданничестве всех превзошли южане — Грузия, Азербайджан, среднеазиатские партийные лидеры…

И все-таки мне кажется, что культа Брежнева не было. Это было только подобие культа. И в стране, и в партии относились к нему не со злой усмешкой, снисходительно, с сочувствием и жалостью. Все прекрасно знали, что он тяжело болен, никем и ничем не управляет. В Москве парадом командовало всесильное трио — Суслов, Громыко, Устинов».

Такого же мнения придерживался Валентин Фалин, который увидел его в 1978 году после большого перерыва:

«Перемены к худшему бросались в глаза. Чаще всего он пребывал во взвинченном состоянии, и сопровождающие лица, включая Громыко, старались не попадаться ему на глаза. Не по летам старый человек, числившийся лидером великой державы, отдавался в общество телохранителей и обслуги.

Перечить ему по медицинским соображениям не полагалось. Все дела обделывались за спиной генерального. Оставалось поймать момент, чтобы заручиться его формальным “добро”. Подступало время какого-то мероприятия, остатками воли Брежнев взнуздывал себя, читал заготовленные Александровым и Блатовым бумажки…» Фалин устал от работы послом.

Брежнев пошел ему навстречу, вернул в Москву и определил в аппарат ЦК, в отдел внешнеполитической пропаганды:

«Наш отдел выходил на Брежнева. Но генеральный, визируя бумаги, ничего уже не решал. Чем больше бумаг ему подсовывалось, тем меньше он сознавал, что за этими бумагами… Повторю во избежание недоразумений: в идиотию Брежнев до конца дней своих не впадал, памяти не утратил, иногда даже припекал подхалимов. Посещая в 1978 году музей 18-й армии в Баку — она держала оборону на Малой земле под Новороссийском, — раздраженно буркнул мне:

— Если судить по экспозиции, 18-я решала судьбу войны».

Вадим Печенев из отдела пропаганды ЦК был свидетелем того, как в январе 1981 года во время ужина все, кто работал над очередным текстом для генерального, вместе с ним сели смотреть программу «Время». Леонид Ильич, слушая новости, вдруг проворчал:

— Опять все Брежнев, Брежнев, Брежнев… Неужели не надоело?..

Он действительно устранился от всех текущих дел, не хотел и не мог ими заниматься. Но оставался главным хозяином, и по-прежнему никто не смел ему перечить. Главные рычаги управления, кадровые, оставались в его руках. В этой сфере без него и за его спиной ничего не делалось.

Когда в ноябре 1978 года Михаила Сергеевича Горбачева делали секретарем ЦК по сельскому хозяйству — вместо умершего Кулакова, Черненко доверительно сказал ему:

— Леонид Ильич исходит из того, что ты на его стороне, лоялен по отношению к нему. Он это ценит.

«Дальновидный Брежнев, — писал академик Чазов, — еще будучи в хорошем состоянии, так расставил кадры на всех уровнях, что мог быть спокоен за свое будущее при любых условиях, даже утратив способность к личному руководству партией и государством».

Никита Сергеевич Хрущев в семьдесят лет был куда крепче и здоровее Леонида Ильича. Тем не менее соратники, почувствовав слабость вождя, свергли его. Решительно никто не восстал против Брежнева.

С 1972 года Андропов знал о бедственном состоянии здоровья Брежнева. С 1975 года — Суслов. С 1978 года заключения 4-го главного управления о состоянии генсека передавались членам политбюро. Скрывать болезнь Брежнева стало невозможно. Он бы наверняка, заболев, лишился власти, если бы не успел к моменту болезни очистить политический небосклон от вероятных соперников и недоброжелателей.

Но Брежнев надежно обезопасил себя. Убрал всех, кто мог составить ему конкуренцию. Оставшиеся в политбюро были либо очень престарелыми людьми, либо даже сами понимали, что ни на что не могут претендовать. В руководстве партией не осталось никого, кто был бы заинтересован в его уходе. Напротив, члены политбюро действительно хотели, чтобы Леонид Ильич оставался на своем месте как можно дольше.

Михаил Сергеевич Соломенцев вспоминал, как, когда ему в 1978 году исполнилось шестьдесят пять лет, пошел к Кириленко советоваться: не должен ли он подать заявление о выходе на пенсию. Тот и разговаривать не стал. Заглянул к Суслову. Это был ловко рассчитанный ход — посмотреть, какой будет реакция.

Суслов выслушал и корректно сказал:

— Вы все освоили в экономике России. Вам сейчас работать и работать. Не рекомендую ставить этот вопрос.

Но передал разговор Брежневу.

Тот при случае спросил Соломенцева:

— Ты что, на пенсию собрался?

Соломенцев осторожно ответил, что не знает, как быть — возраст вроде бы…

Брежнев, который был на семь лет старше, спросил:

— А мне, как думаешь, на покой еще не пора?

Соломенцев ответил со всей убедительностью, на какую был способен:

— Нет, Леонид Ильич, вам еще работать и работать на благо родины. Я бы возражал против вашего ухода.

Впрочем, иногда Брежнев заговаривал об уходе на покой. В апреле 1979 года Леонид Ильич вдруг сказал начальнику своей охраны Александру Рябенко:

— Хочу на отдых.

Рябенко думал, что генеральный секретарь собрался в отпуск. А выяснилось, что Брежнев завел речь об отставке. Черненко собрал политбюро. Леонид Ильич сказал, что ему, наверное, пора на пенсию. Все выступили против.

— Что ты, Леня! Ты нам нужен как знамя. За тобой идет народ. Ты должен остаться, — твердили члены политбюро, повторяя, что надо генеральному секретарю создать условия для работы, чтобы он больше отдыхал.

Брежнев великодушно согласился остаться на своем посту. Это был скорее пробный шар. Он хотел посмотреть, кто поддержит идею насчет пенсии. Но в политбюро люди были опытные, тертые, никто промашки не допустил. Однажды на заседании политбюро тяжелобольной Брежнев отключился, потерял нить обсуждения. После политбюро Андропов сказал Горбачеву, который уже был переведен в Москву:

— Знаешь, Михаил, надо делать все, чтобы и в этом положении поддержать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной стабильности.

Громыко рассказывал сыну, как они с Андроповым навестили генсека, когда тот плохо себя чувствовал. И вдруг Брежнев им сказал:

— А не уйти ли мне на пенсию? Чувствую себя плохо все чаще. Надо что-то предпринять.

Андропов отреагировал быстрее медлительного Громыко:

— Леонид Ильич, вы только живите и ни о чем не беспокойтесь. Только живите. Соратники у вас крепкие, мы не подведем.

Брежнев растрогался и со слезами на глазах сказал:

— Если вы все так считаете, то я еще поработаю.

В реальности Леонид Ильич уходить не собирался. И о скорой смерти, как и любой нормальный человек, он не думал, поэтому его разговоры относительно преемника — это было не всерьез. Да и в его окружении всем было выгодно, чтобы он оставался на своем посту как можно дольше.

В 1976 году Брежнева вновь наградили золотой звездой Героя. Вручал ее Кириленко.

— Дорогой Леонид Ильич, — медленно зачитывал Кириленко по бумажке, — я прежде всего хочу сказать, что я беспредельно счастлив, что в этот радостный и незабываемый для меня день ты, Леонид Ильич, — вместе с нами — твоими друзьями, которые вот уже второе десятилетие плодотворно работают под твоим мудрым руководством… Весь твой жизненный путь, твоя мудрость и талант дали тебе возможность собрать и впитать в себя такие драгоценные качества партийного и государственного деятеля, которые присущи только великому человеку нашего времени, вождю нашей партии и всех народов нашей Отчизны…

Семидесятилетие Брежнева отмечалось широко. Людмила Зыкина сказала красивый тост, выпила рюмку водки и разбила ее об пол. В Екатерининский зал Кремля пригласили и ветеранов 18-й армии.

Семидесятипятилетие Брежнева в 1981 году отмечалось еще более пышно. Он получил четвертую медаль Героя Советского Союза. Обед устроили в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. Председательствовал на обеде или, точнее, был тамадой Суслов. Он даже позволял себе шутить, говорил:

— Ну, опять надо нового оратора объявлять, так и поесть не успеешь…

Поздравляли Леонида Ильича представители всех республик, военачальники, деятели науки и культуры. Бесконечно звучали эпитеты «великий» и «мудрый». Речи перемежались концертными номерами.

Министр среднего машиностроения (атомная промышленность) Ефим Павлович Славский прошел в президиум и, подняв бокал с коньяком, провозгласил тост за то, что благодаря Брежневу Советский Союз не только сохранил, но и приумножил свое положение сверхдержавы. Тост Брежневу понравился, как и сам Славский, который был на восемь лет старше Леонида Ильича, а работал как молодой. Глядя на никогда не болевшего Ефима Павловича, Брежнев и сам приободрился.

Пообедав, Леонид Ильич принимал снотворное и часов в пять ложился вздремнуть в комнате отдыха. Проснувшись, спрашивал у дежурных секретарей:

— Что нового?

Как только начинал волноваться, сам принимал успокаивающие препараты. Если в тот день был хоккейный или футбольный матч, звонил Лапину:

— Сережа, а хоккей-то я не посмотрел.

— Леонид Ильич, так мы транслировали матч.

— А ты еще раз покажи, — говорил Брежнев. — Сегодня не можешь, повтори завтра.

И повторяли — «по просьбе телезрителей».

Еще Леонид Ильич любил музыкальные передачи легкого жанра, праздничные «Огоньки», особенно выделял оперетту и цыган, поэтому в концерте обязательно участвовал Николай Сличенко.

В 1978 году, когда в Большом театре отмечалось 150-летие со дня рождения Льва Толстого, выступал и аргентинский писатель-коммунист Альфредо Варела. Его переводила Людмила Синянская, работавшая в иностранной комиссии Союза писателей. Когда заседание закончилось, вспоминала она, «все партийные вожди, по дороге к кулисам, проходя мимо нас, сидевших последними в ряду, пожимали руку Альфредо Вареле со словами: “Спасибо вам”, а потом — мне: “И вам тоже”. Брежнев слов не выговорил, что-то пророкотал, но руку, вялую, как будто без костей, протянул. Он вообще был похож на огромную надувную игрушку».

В апреле 1979 года в Москву приехал президент Франции Валери Жискар д'Эстен. Зная брежневские пристрастия, привез ему в подарок два автомобиля типа «джип».

Когда поехали в город, Леонид Ильич сказал президенту:

— Я приехал встретить вас в аэропорту вопреки мнению врача. Он запретил мне это.

Он сидел, откинувшись назад, в своем сером пальто. На лбу выступили капельки пота. Он вытер его платком. Брежнев произнес по-русски короткую фразу, не напрягая голоса. Переводчик воспроизводит ее почти так же — отрешенным и спокойным тоном:

— Должен признаться, я очень серьезно болен.

«Я затаил дыхание, — писал впоследствии Жискар д'Эстен. — Сразу же представляю, какой эффект могло бы произвести это признание, если бы радиостанции разнесли его по всему миру. Знает ли он, что западная печать каждый день обсуждает вопрос о его здоровье, прикидывая, сколько месяцев ему осталось жить?»

— Вы, наверное, помните, что я мучился из-за своей челюсти, — продолжал Брежнев. — Это раздражало, но все теперь позади.

«В самом деле, кажется, дикция стала нормальной и щеки уже не такие раздутые, — думал президент Франции. — Но с какой стати он сообщает это все мне? Понимает ли он, чем рискует? Отдает ли себе отчет в том, что рассказ об этом или просто утечка информации губительны для него?»

— Теперь все намного серьезнее, — делился с французским гостем генеральный секретарь. — Но врачи утверждают, что есть надежда. Они рассчитывают меня вылечить или по крайней мере стабилизовать болезнь. Я вам говорю это, чтобы вы лучше поняли ситуацию. Но я непременно поправлюсь, вот увидите. Я крепкий парень!

Наверное, Леонид Ильич твердо верил, что еще сумеет оправиться. Но последние поездки за границу и встречи с иностранными делегациями были постыдны. Единственный, кто этого не понимал, был сам Леонид Ильич. Он уже ни слова не мог сказать без бумажки. Но и по бумаге читал плохо, с невероятными ошибками. С трудом ходил, ему помогали. Но окружение настаивало:

— Вам нужно показаться народу.

И Брежнев появлялся на экранах.

Во время одной прогулки Александров-Агентов сказал Брутенцу:

— С Леонидом Ильичом стало трудно. Он всю жизнь был удачлив, ему неизменно везло, и это наложило свой отпечаток. Всегда был бонвиваном, а сейчас положение, возраст, болезни, склероз… Стал очень капризен и часто ведет себя как барин. К работе относится с неприязнью, всячески отлынивает.

Болезнь и неограниченная власть привели к деградации Брежнева как политика и как человека, писал много лет наблюдавший его вблизи Александр Бовин. Глава государства перестал контролировать себя, утратил способность самокритики, всерьез воспринимал славословия. Когда заболел, вылезли неприятные черты характера — подозрительность, готовность верить сплетням, желание покрасоваться, фантастическое тщеславие. Удовольствие он стал получать от того, что прежде не было для него таким уж важным — от подарков.

Прежде всего он обожал машины. Ему дарили автомобили, и он радовал близких машинами. Зятю, Юрию Чурбанову, презентовал «Рено-16».

К семидесятилетию Брежнева в декабре 1976 года выпустили новую «Чайку» (ГАЗ-14). Первый автомобиль для Брежнева выкрасили в темно-вишневый цвет.

Он любил ездить на бешеной скорости. Острые ощущения, возможно, помогали ему приободриться, выйти из полусонного состояния, в которое его вводили успокоительные препараты. Работавший в программе «Время», главной информационной программе той эпохи, Дмитрий Дмитриевич Бирюков вспоминал, как в конце 1970 года в студию на Шаболовке приехал Леонид Ильич, чтобы увидеть запись первого новогоднего поздравления советскому народу. Брежнев сам сел за руль и примчался на Шаболовку на сером спортивном «Мерседесе». За ним следовала охрана на «Чайке».

В студии Брежневу показали запись — изображение вывели сразу на два монитора, чтобы всем было видно. Одинаковых мониторов не бывает, одна и та же картинка на разных экранах всегда немного отличается по цветовой гамме, качеству изображения. Брежнев об этом не подозревал. Сравнив себя на двух экранах, сказал председателю Гостелерадио Лапину:

— Сергей, мне больше нравится изображение на правом экране.

Лапин не стал ничего объяснять высокому гостю:

— Леонид Ильич, отлично, мы покажем пленку, которая вам больше понравилась. Будьте спокойны.

И довольный Брежнев уехал.

Накануне поездки в Америку Леонид Ильич попросил американцев, чтобы ему подарили машину. Ему преподнесли дорогой лимузин «Континенталь» с мощным мотором.

Брежнев был страшно доволен и захотел немедленно опробовать подарок. Он усадил в машину Никсона и Добрынина, который им переводил, и с места рванул машину, а через сто метров резко затормозил на крутом повороте. Не ожидавший этого Никсон едва не выбил лобовое стекло головой.

Но президент не показал своих чувств. Когда поездка закончилась, любезно сказал:

— Господин генеральный секретарь, вы хорошо водите машину.

Брежнев принял это за чистую монету.

«Бросалось в глаза то, что он как-то по-детски наслаждается вещами, — писал Карен Брутенц, — питал явную слабость к красивой одежде, любовался, например, своей бобровой шубой, с гордостью демонстрировал специально для него изготовленные электронные часы, которые только-только входили тогда в моду…»

Лидеры крупных стран дарили ему машины или очень дорогие охотничьи ружья, собралась приличная коллекция в несколько десятков стволов. Соратники и подчиненные приносили золотые часы, вазы, драгоценности. Все это потом у семьи отобрали.

Ему вручали бесконечные ордена социалистические страны, увидев, что Брежневу это нравится. Он стал трижды Героем Чехословацкой Советской Социалистической Республики, трижды Героем Народной Республики Болгарии, трижды Героем Германской Демократической Республики, Героем Монгольской Народной Республики и Героем Труда Монгольской Народной Республики, Героем Кубы, Героем Народно-Демократической Республики Лаос, Героем Труда Социалистической Республики Вьетнам.

Для наград ему сделали большую шкатулку. Он часто доставал ордена, как ребенок, перебирал их. Он с удовольствием принимал премии, почетные звания, даже значки. Подчиненные рады стараться. В 1973 году ему присудили Международную Ленинскую премию «За укрепление мира между народами». В 1975-м — Золотую медаль Мира имени Фредерика Жолио-Кюри. В 1977-м — Золотую медаль имени Карла Маркса, высшую награду Академии наук СССР в области общественных наук.

В очередной день рождения, когда появился стандартный указ о награждении, Замятин заметил:

— Леонид Ильич, они бы лучше вам какой-нибудь хороший подарок сделали.

— Подарок подарком, — деловито ответил Брежнев, — а орден пусть дадут.

При обмене партийных билетов ему выписали билет № 2 (первый он сам подписал Владимиру Ильичу Ленину). Придумали значок «50 лет пребывания в КПСС» и наградили им Брежнева.

«Однажды Леонид Ильич, — писал заместитель министра внешней торговли Сушков, — принимал американскую фирму, был остроумен, оживлен, беседа удалась. Уходя, американцы оставили ему подарки. Он осмотрел их и, когда они ушли, сказал Патоличеву:

— Николай, вот американцы люди богатые, а дарят всегда говно!

Рассмеялся, вызвал своего помощника и распорядился передать подарки дочери и сыну».

Тогдашний управляющий делами правительства Михаил Сергеевич Смиртюков рассказывал в журнальном интервью, как к семидесятипятилетию Брежневу преподнесли инкрустированную шкатулку. Смиртюков зашел к главе правительства Николаю Тихонову, чтобы доложить — подарок вручил. И тут позвонил Брежнев:

— Слушай, вот тут Смиртюков коробку какую-то принес. Это от кого — от Совмина или от тебя?

Тихонов понял, что с подарком не угодили, и тут же нашелся:

— Это от управления делами Совмина, Леонид Ильич.

Брежнев прямо поинтересовался:

— А от тебя что?

— А я купил золотые карманные часы, но как вручить вам, не знаю, стесняюсь.

— А чего стесняться? — удивился Брежнев. — Давай присылай быстрее, а то я сейчас уеду.

У него появились тщеславие, желание покрасоваться. Однажды Чазов увидел у него на руке массивное золотое кольцо с печаткой. Леонид Ильич спросил:

— Правда красивое кольцо и мне идет?

Любовь к драгоценностям — это было что-то новое. Академик выразил легкое сомнение: не удивятся ли окружающие интересу генерального секретаря ЦК КПСС к золотым кольцам? Председатель Гостелерадио Сергей Лапин запрещал телеведущим появляться в кадре даже с обручальным кольцом.

«Посмотрев на меня почти с сожалением, что я такой недалекий, — писал Чазов, — Леонид Ильич ответил, что ничего я не понимаю и все его товарищи, все окружающие сказали, что кольцо очень здорово смотрится и надо его носить».

Югославский лидер Иосип Броз Тито, сибарит и гедонист, подарил Брежневу перстень, и Леонид Ильич некоторое время его с удовольствием носил. Рассказывали, что и руководитель Азербайджана Гейдар Алиев вручил генсеку перстень. Впрочем, Чурбанов утверждал, что перстень преподнес отцу на семидесятилетие Юрий Брежнев. Леонид Ильич радовался не только красивой игрушке, но и тому, что это подарок сына.

Брежнев награждал не только себя. Не жалел орденов и другим. Рад был сделать приятное людям. Александр Бовин вспоминал, как в Ульяновске после торжественного мероприятия, когда уселись за стол, Брежнев, расслабившись, сказал:

— Я сейчас вроде как царь. Только вот царь мог деревеньку пожаловать. Я деревеньку пожаловать не могу, зато могу дать орден.

Первый секретарь Новосибирского обкома Александр Павлович Филатов в 1981 году решил попросить Брежнева об ордене. Позвонил по ВЧ в Москву. Его соединили с генеральным.

— Леонид Ильич, я вот по какому поводу. Мне надо зайти к вам… Нам кажется, что Новосибирск необходимо наградить. Все кругом ходят с наградами. Мы считаем, что заслужили орден Ленина.

Молчание.

— А что, у вас — дата?

— Да нет, никакой даты… А почему нужно обязательно ждать какой-то даты? Все знают, какой вклад внес наш город в разгром фашизма. У нас такая «оборонка»… Один только «Сибсельмаш» дал пятую часть всех снарядов, произведенных в стране. А завод Чкалова? Сколько истребителей выпустил за время войны?

— А что… Ты, пожалуй, правильно ставишь вопрос. Я согласен с тобой. Приезжай, с моими ребятами разговаривай.

Филатов приехал в Москву:

«Обошел по своему делу членов политбюро. Даже не всех, так как ни у кого не возникло возражений. Лишь Суслов на время притормозил. Но и он потом согласился. И вот область награждают. И, как назло, когда нас подкосила засуха и все показатели полетели вниз. Какое уж тут торжество… Пришлось ждать более удобного для вручения высокой награды момента».

В марте 1982 года Брежнева вместе с членами политбюро привели во МХАТ смотреть громкий спектакль по пьесе популярного тогда драматурга Михаила Филипповича Шатрова «Так победим!». По воспоминаниям завлита театра Анатолия Мироновича Смелянского, в правительственную ложу на всякий случай принесли телевизор, поскольку в тот день играло тбилисское «Динамо», — вдруг Леонид Ильич пожелает узнать, каков счет.

Техники из КГБ установили мощные микрофоны и принесли чувствительные наушники — Брежнев плохо слышал. Кандидатов в члены политбюро разместили в директорской ложе на другой стороне зрительного зала.

В наступившей тишине всему залу было слышно, что Леонид Ильич, уже неважно ориентировавшийся в происходящем вокруг него, вслух комментировал ход спектакля. Как всякий глуховатый человек, он не подозревал, что произносит все очень громко. Когда появился Александр Калягин, игравший Ленина, Леонид Ильич спросил:

— Это Ленин? Надо его поприветствовать?

Сидевший рядом невозмутимый Черненко успокоил генсека:

— Не надо.

Когда Калягин беседовал с рабочим (его играл Георгий Бурков), возникла серьезная проблема. Бурков стоял спиной к залу, и Брежнев не слышал актера. Он обратился к Громыко:

— Ты что-нибудь слышишь? Я ничего не слышу.

Брежнев покинул зал и вернулся минут через двадцать.

Кто-то из товарищей информировал его о пропущенной им сценой, где Ленин беседовал с американским промышленником Армандом Хаммером:

— Сейчас был Хаммер.

— Сам Хаммер? — поразился Брежнев.

И тут уже зал не выдержал и расхохотался. О трагикомическом посещении Брежневым МХАТа судачила вся Москва.

Брежнев же был ко всему равнодушен. Даже его ближайшие помощники нервничали. Доступ к нему стал ограниченным, влиять стало труднее, а дела в стране шли все хуже…


Идеология и идеологические начальники

Михаил Андреевич Суслов просидел в кресле секретаря ЦК КПСС по идеологии тридцать пять лет. Поставил рекорд. Вокруг Суслова ходила масса слухов, версий, мифов и легенд. Человеком он был сложным, с тайными комплексами, очень скрытным.

Михаил Андреевич привык строго следовать канонам. Ни другим, ни себе он не позволял отклоняться от генеральной линии, на всю жизнь усвоив, что шаг вправо или шаг влево приравнивается к побегу и конвой стреляет без предупреждения. Он следил за каждым словом, контролировал в партийном хозяйстве любую мелочь. Форма для Суслова была важнее содержания. Он считал, что партийные решения — это обруч, который сохраняет государство. И любая попытка что-то изменить может сломать этот обруч.

Он был хранителем священного идеологического огня. Никогда не отменял решения партии, даже ошибочные, или искал такие формулировки, что не поймешь — то ли отменили, то ли утвердили.

Из второго (то есть главного) подъезда секретари ЦК на специальном лифте могли выйти через специальный выход, сразу сесть в «ЗиЛ» и уехать — незаметно для публики. Суслов — единственный из секретарей ЦК, кто отказывался въезжать во внутренний дворик здания ЦК КПСС. Его «ЗиЛ» останавливался у тротуара. Он вылезал из машины и неспешным шагом входил во второй подъезд. Переодетые в штатское сотрудники 9-го управления КГБ, предупрежденные заранее, останавливали пешеходов, чтобы никто не смел приблизиться к человеку номер два в партийном аппарате.

Если случайный прохожий надолго останавливался возле второго подъезда, то дежурившие поодаль два молодых человека в штатском просили не задерживаться. Михаил Андреевич занимал так называемый кабинет номер два на пятом этаже в основном здании ЦК КПСС, то есть сидел на одном этаже с Брежневым.

Суслов никогда не опаздывал, приезжал на работу ровно без пяти девять. В девять он уже сидел за письменным столом. Ровно в час дня он шел обедать, отдыхал после этого, а в два часа приступал к работе. В шесть вечера Суслов вставал из-за стола, на котором к этому времени не оставалось ни одной не просмотренной бумаги, и уезжал на дачу.

Над другими членами политбюро часто издевались, Суслов не давал повода для анекдотов. Улыбку вызывали только его пристрастие к калошам и старого покроя костюмам. Михаил Андреевич действительно любил носить калоши и другим рекомендовал:

— В калошах очень удобно. На улице сыро, а я пришел в помещение, снял калоши — и пожалуйста: у меня всегда сухая нога…

Михаил Андреевич Суслов родился в ноябре 1902 года в деревне Шаховской Хвалынского уезда Саратовской губернии. В детстве болел туберкулезом и смертельно боялся возвращения болезни. Поэтому всегда кутался, носил калоши. Единственный в брежневском окружении не ездил на охоту — боялся простудиться. Да и не интересовали его эти забавы.

Еще изумляла привычка Михаила Андреевича ездить со скоростью чуть ли не сорок километров в час. Если кого-то провожали или встречали в правительственном аэропорту Внуково-2 и кто-то из членов высшего руководства оказывался позади Суслова, то все тянулись за ним. Никто не пробовал его обогнать. Первый секретарь Ленинградского обкома Василий Сергеевич Толстиков говорил в таких случаях:

— Сегодня обгонишь, завтра обгонишь, а послезавтра не на чем будет обгонять.

Суслова называли «человеком в футляре». Он был настоящим сухарем. Дочь Майя рассказывала, что отец сурово отчитал ее, когда она надела модный тогда брючный костюм, и не пустил в таком виде за стол. Деревенские родственники писали Суслову в Москву письма, просили помочь с жильем, с работой. Из ЦК на казенном бланке приходил ответ: просим не отвлекать Михаила Андреевича от важных государственных дел.

Лицо Суслова почти всегда оставалось каменным, симпатий и антипатий он не проявлял. Всех называл по фамилии, кроме, разумеется, генерального секретаря. Его не надо было долго убеждать, доказывать ему свою правоту. Достаточно было кратко изложить вопрос, и он сразу же высказывал свое мнение. Говорил коротко и только по делу. Никаких шуток, анекдотов, посторонних разговоров. Профессиональные аппаратчики восхищались четкостью и деловитостью Михаила Андреевича.

На секретариате ЦК не позволял говорить больше пяти-семи минут. Если выступавший не укладывался, Суслов ледяным тоном говорил «спасибо», и тот замолкал.

Таким же аккуратистом он был во всем. Когда гулял на даче, подбирал сучки и складывал. Разгневался и велел выгнать коменданта дачи, когда рабочие, красившие забор, испачкали краской кусты хмеля и черемухи. На следующий день упущение исправили, посадили новую черемуху. Суслов смилостивился и коменданта оставил, но начальнику охраны сказал: «Вы знаете, Ленин своего коменданта уволил за такое отношение к природе…»

— Летом на отдыхе купался ровно десять минут, — рассказывал бывший начальник его охраны Борис Александрович Мартьянов. — Далеко от берега не отплывал. Ему нравилось, если плаваешь рядом потихонечку, без шума и брызг. Когда он гулял, то любил, чтобы между ним и охраной была дистанция. Правда, если было скользко, то чуть ли не под локоть его ведешь… Особенно ему не нравилось, когда во время поездок впереди шла милицейская машина со спецсигналами. Он не переваривал резких звуков. Однажды в Ленинграде не выдержал, приказал: «Остановите машину, я пойду пешком — не могу ехать с такой кавалькадой!»

В одежде Суслов был неприхотлив.

— Была у него вечная папаха «пирожком», — вспоминал Борис Мартьянов. — Носил тяжелое пальто с каракулевым воротником. Никакие микропорки в обуви не признавал — носил полуботинки только на кожаной подошве, ему на заказ шили в специальной мастерской — приезжал сапожник, мерил ногу.

На заседаниях политбюро Суслов сидел справа от генерального секретаря. Брежнев знал, что ему не надо бояться Суслова: тот никогда не станет его подсиживать. Михаила Андреевича устраивало место второго человека. Брежнев видел: Суслов не выпячивает себя, никогда не скажет, что это он сделал, всегда — «так решил Леонид Ильич».

Он был вполне грамотным человеком, синим карандашом правил ошибки и расставлял запятые в документах, составленных его подчиненными. Но то, что восхищало аппаратчиков, было проявлением фантастического догматизма. Суслов был озабочен тем, как вернуть контроль над обществом после хрущевской оттепели, как подавить проснувшееся свободомыслие. Он не допускал ни малейшего отклонения от генеральной линии. Органически боялся живого слова и убирал тех, кто пытался выйти за разрешенные рамки. Академик Георгий Аркадьевич Арбатов в свойственной ему образной форме так сказал о Суслове:

— Михаил Андреевич всегда знает, где яйца, и, как их ни прячь, ни закутывай, он их сразу увидит и… чик, отрезал.

По такому же принципу подбирали идеологические кадры: главное — готовность исполнить любое указание любого начальства.

«Могучее “Нельзя!” царило в Отечестве нашем, — вспоминал Николай Рыжков, — и какими бы идеологическими одеждами оно ни прикрывалось, это слово всегда было орудием подавления свободы, мысли и действий и вместе с тем — лекарством от страха потерять власть для тех, кто дошел, добрался, дорвался до нее».

Обработка умов, продолжавшаяся десятилетиями, создала невероятно искаженную, но цельную картину мира, где сосуществовали ложные нравственные ориентиры и мнимые кумиры. Брежневская система закрепила привычку к лицемерию и безудержному фарисейству — вроде бурных и продолжительных аплодисментов на собраниях, восторженного приветствия вождей — любых вождей… Ущерб для морали очевиден: ни чувства собственного достоинства, ни привычки к искренности. Как писала когда-то Ольга Берггольц:

На собранье целый день сидела —
то голосовала, то лгала…
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?

В мае 1977 года заведующим отделом пропаганды назначили Евгения Михайловича Тяжельникова. Он немалую часть жизни провел в комсомоле и даже пятидесятилетний юбилей встретил на посту первого секретаря ЦК ВЛКСМ. Пятидесятилетний человек во главе молодежного объединения — это само по себе было абсурдно, но партийное руководство не смущало. Семидесятилетние члены политбюро, видимо, воспринимали его как мальчишку.

Евгений Михайлович отличился по части изыскания документов о славной биографии Брежнева и сочинения призывов и лозунгов, прославляющих эпоху и генерального секретаря. Заместитель Тяжельникова Михаил Федорович Ненашев называл это лицедейством, которое «пышно расцвело на столичной почве и принесло ему славу незаурядного трубадура вождя и приводило в оторопь даже видавших виды аппаратчиков в ЦК». Такова была комсомольская школа массовых мероприятий.

«А в аппарате и в подведомственных учреждениях, — писал Вадим Медведев, другой заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК, — насаждались стереотипность мышления, жесткая дисциплина, нетерпимость не то что к инакомыслию, но и к любому мнению, отличному от тяжельниковского».

Даже Леонида Ильича иногда тяготило начетничество главного идеолога. После одного выступления Суслова, пометил в дневнике Анатолий Черняев, Леонид Ильич пожаловался своему окружению:

— В зале, наверное, заснули — скучно. Знаете, как сваи в фундамент забивают. Так и у Михаила — ни одного живого слова, ни одной мысли — тысячу раз сказанное и писанное.

Но в последние годы Брежнев, утратив способность работать, вынужден был полагаться на самых близких соратников — в первую очередь на Суслова. Леонид Ильич, прочитав какой-то материал, говорил: «Надо спросить Мишу». Материал несли Михаилу Андреевичу. И его слово было последним.

— Как раз в этот период я участвовал в работе над докладом и три недели наблюдал Брежнева, уже больного, — вспоминал профессор Печенев. — Он страдал от прогрессирующего склероза сосудов, поэтому у него было какое-то перемежающееся состояние. Один день он был способен слушать, что мы ему писали, и даже косвенно участвовать в обсуждении, а на другой — отключался. Он ориентировался на мнение Суслова и спрашивал: а что по этому поводу думает Михаил Андреевич?

Брежнев был за Сусловым как за каменной стеной и говорил в своем кругу:

— Если мне приходится уезжать, я чувствую себя спокойно, когда в Москве Михаил Андреевич.

Суслов и сам был больным человеком. Он страдал диабетом и многими другими заболеваниями. На приемах и банкетах ему в бокал наливали минеральную воду, приносили вареную рыбу или белое мясо птицы. Дома предпочитал каши и творог.

Михаил Андреевич не любил врачей и не доверял их рекомендациям, как и его жена, страдавшая диабетом в тяжелой форме. Они оба часто отказывались от помощи медиков и не желали принимать прописанные им лекарства. Лечащему врачу он жаловался на боли в левой руке и за грудиной после даже непродолжительной прогулки. Опытные врачи сразу определили, что боли сердечного характера — у Михаила Андреевича развилась сильнейшая стенокардия. Сняли электрокардиограмму, провели другие исследования и установили атеросклероз сосудов сердца и коронарную недостаточность. Но Суслов категорически отверг диагноз:

— Вы все выдумываете. Я не больной. Это вы меня хотите сделать больным. Я здоровый, а это у меня сустав ноет.

Может быть, он не хотел считать себя больным, чтобы не отправили на пенсию, может, искренне не верил, что способен болеть, как и все другие люди.

По просьбе Чазова в Соединенных Штатах заказали мазь, содержащую сердечные препараты. Михаилу Андреевичу сказали, что она снимет боли в суставах. Суслов старательно втирал мазь в больную руку. Лекарство, как и следовало ожидать, помогло. Сердечные боли уменьшились. И Суслов был доволен, назидательно заметил врачам:

— Я же говорил, что болит рука. Стали применять мазь, и все прошло. А вы мне твердили: сердце, сердце…

В январе 1982 года Михаил Андреевич лег на обследование. Первоначально врачи не нашли у него ничего пугающего. А потом прямо в больнице случился инсульт, он потерял сознание и уже не пришел в себя. Кровоизлияние в мозг было настолько обширным, что не оставляло никакой надежды. Суслов немного не дожил до восьмидесяти лет. Он долго сохранял работоспособность благодаря размеренному образу жизни и полнейшей невозмутимости. Академик Чазов говорил, что если бы рядом бомба взорвалась, Суслов бы и бровью не повел.

И жизнь Михаила Андреевича была легче, чем брежневская. Суслов не воевал, не поднимал целину, его не выбрасывали после смерти Сталина из ЦК…

В медицинском заключении говорилось, что Суслов скончался от «общего атеросклероза с преимущественным поражением сосудов сердца и головного мозга, развившимся на фоне сахарного диабета» и «острого нарушения кровообращения в сосудах ствола мозга».

После смерти видных партийных деятелей приезжали сотрудники КГБ и забирали весь его архив. Он поступал в общий отдел ЦК, в распоряжение Черненко. Эта судьба постигла архивы решительно всех — и Хрущева, и Микояна, и многих других. Не удалось забрать только архив Михаила Андреевича Суслова, просто потому что у него вообще не оказалось никакого архива.

Хоронили его 30 января 1982 года. Прощание проходило в Колонном зале Дома Союзов, но особый режим ввели во всем центре города. Оживленную Пушкинскую площадь, где я тогда работал в журнале «Новое время», перекрыли плотные кордоны милиции и госбезопасности; чтобы пройти в редакцию, располагавшуюся за кинотеатром «Россия», приходилось предъявлять служебное удостоверение. Горожан, которым нужно было пройти через площадь, не пускали, что только подогревало раздражение и презрение к власти.

Возле кордонов выстраивались очереди. Народ тихо негодовал. Пожилой мужчина, стоявший рядом со мной, довольно злобно произнес:

— Генеральную репетицию устроили!

Он был прав. Со смерти Суслова началось то, что потом стали называть «пятилеткой пышных похорон». Председателем похоронной комиссии назначили члена политбюро, председателя Комитета партийного контроля Арвида Яновича Пельше. Редактор моего отдела в «Новом времени» покойный Михаил Борисович Черноусов, человек язвительного ума, усмехаясь в усики, одобрил выбор Центрального комитета:

— Ну что же, Арвид Янович — зрелый коммунист.

Очень худой, с неподвижным пергаментным лицом Пельше был еще старше Суслова.

(обратно)


Бремя холодной войны

«Все 70-е годы и начало 80-х, — писал Александр Солженицын, — я бессомненно ожидал новых побед коммунизма. В те, дорейганские, годы Америка только проигрывала и отступала везде, и брежневская клика имела все силы успешно кинуться на Европу, и Форд, и Картер сплошали бы. Но наши постаревшие вожди еще хотели пососать жизнь в свое удовольствие, а тем временем Рейган укрепил Америку, — и перед новой гонкой вооружений советская экономика спасовала».

«Понимание непосильности соревнования с Вашингтоном приобретало иной раз неожиданное и страшноватое выражение, — вспоминает работник аппарата ЦК Карен Брутенц. — На лекциях в военной аудитории нередко звучал такой вопрос-реплика:

— Хорошо, что мы вышли на паритет с Соединенными Штатами. Но наше производство — только пятьдесят процентов американского, а еще есть Европа, есть Япония. Сколько лет мы удержим этот паритет; может быть, стоит начинать сейчас, пока не поздно?»

Но только военные чувствовали в себе такую уверенность. Политическое руководство, напротив, боялось первого удара со стороны главного противника.

Когда в Москву прилетели министр госбезопасности ГДР Эрих Мильке и его заместитель по разведке Маркус Вольф, Юрий Владимирович Андропов лежал в больнице. Но он принял дорогих гостей. «Никогда еще я не видел Андропова столь серьезным и подавленным, — вспоминал генерал Вольф. — Он обрисовал очень мрачный сценарий развития событий, считая, что атомная война становится реальностью».

В конце мая 1981 года председатель КГБ Андропов поставил перед разведкой задачу — на ранней стадии распознать подготовку противника к ядерному нападению. В КГБ разработали систему предупреждения о ракетно-ядерном нападении, которая включала контроль не только за активностью натовских штабов. Следили даже за закупками медикаментов и запасов крови для больниц и госпиталей. Это была самая крупномасштабная разведывательная операция послевоенного времени.

Ощущение приближающейся войны возникло в Москве после того, как в январе 1981 года вступил в должность новый американский президент Рональд Рейган. Хозяин Белого дома занял во внешней политике жесткую позицию, от которой в Москве отвыкли.

«Мы были очень бедны», — вспоминал детство Рональд Рейган. Он донашивал одежду, которая переходила к нему от старшего брата. Понимал, что только высшее образование поможет выбраться из полунищенской жизни. Брался за любую работу, чтобы оплатить учебу. Начинал спортивным комментатором на радио. За четверть века сыграл в полусотне фильмов. Уйдя из кино, занялся политикой.

Рональд Рейган с послевоенных времен вел борьбу против коммунизма. Причем он выступал не просто за сдерживание коммунизма, а за победу в холодной войне.

— Никита Хрущев, — возмущался Рейган, — позволяет себе так разговаривать с нами потому, что он слышит голоса: «мир любой ценой», «лучше быть красным, чем мертвым». Но так думают не все американцы. Мир не настолько сладок, чтобы ради него становиться рабами.

Рональд Рейган был умен, но без интеллектуального блеска. Остроумен, но не любознателен. Он казался простоватым и неискушенным, но за его голливудской внешностью скрывалась сложная натура. Глупцы его раздражали. Рейган был очень уверенным в себе человеком, он не боялся, что его недооценивают. У него были твердые убеждения. Актер по профессии, он часто был совершенно искренен.

Привлекательная внешность Рейгана, его доброжелательный тон произвели впечатление на зрителей, которым надоели безликие политики. Его голос звучал уверенно и авторитетно и при этом излучал теплоту. Его богатый по тембру голос был даром небес, бесценным достоянием для политика. Его волосы и в преклонные годы сохранили природный каштановый цвет и густоту. Никаких признаков двойного подбородка или брюшка. Высокий и стройный, он был очень популярен у женщин. Один из его помощников называл это «голосом гормонов».

В 1980 году он довольно легко одолел на выборах Джимми Картера, растерявшего свою популярность.

— Я вам скажу так, — снисходительно говорил Рейган о Картере, — человек, который уверяет нас, что он получает удовольствие, когда утром принимает холодный душ, врет во всем.

В нашей стране выбору американцев поражались: как они могли избрать актера главой государства? Но Рейган восемь лет — два срока — был губернатором крупнейшего промышленного штата Калифорния. Если бы Калифорния обрела государственную самостоятельность, то стала бы седьмой по значению экономической державой мира. За годы губернаторства он превратился в закаленного и умелого руководителя.

В каком-то смысле Рональд Рейган так и остался мальчиком со Среднего Запада. Он полагал, что простые решения времен его юности применимы к любым ситуациям взрослой жизни. Твердо верил в то, что любой человек, проявив упорство и настойчивость, способен достичь успеха без помощи правительства, чьи полномочия должны быть ограничены. При нем экономика вышла из кризиса и началась эпоха процветания.

Рейган резко сократил налоги. Он был убежден, что прогрессивный подоходный налог придумали марксисты. С его точки зрения, это глупость — почему больше зарабатывающие, то есть более работящие и умелые люди, должны платить больше, а бездельники и неумехи — меньше?

— Прогрессивная шкала налогообложения досталась нам от Карла Маркса, — убеждал избирателей Рейган. — С помощью этой системы налогообложения он хотел уничтожить средний класс, потому что средний класс мешает строить социализм.

Еще будучи губернатором, он очень жестко отзывался о Советском Союзе. Все, что происходило за железным занавесом, вызывало у Рейгана ужас и омерзение:

— Нам надо прекратить все дела с русскими. Пусть их система рухнет сама, а тем временем надо скупать пшеницу у наших фермеров и держать ее под рукой, чтобы накормить русских, когда они наконец обретут свободу.

Во время предвыборной кампании 1980 года Рейган объяснил своим помощникам, что у него будет простая политика в отношении Советского Союза:

— Мы победим, а они проиграют.

На первой же пресс-конференции в Белом доме Рейган, отвечая на вопрос корреспондента, сказал:

— Советские лидеры присвоили себе право совершать любые преступления, лгать и обманывать. У нас другие моральные принципы.

Все были поражены — так откровенно президенты не высказываются. Рональд Рейган от души пожелал:

— Марксизм-ленинизм должен превратиться в пыль истории, как и все другие тирании, которые лишали людей свободы.

Выступая перед национальной ассоциацией евангелистов, Рейган назвал Советский Союз «средоточием зла в современном мире». Он обратился к антивоенному движению:

— Избегайте соблазна стать над схваткой и уравнять обе стороны, забывая недавнюю историю и агрессивные устремления империи зла. Называя гонку вооружений просто недоразумением, вы отказываетесь участвовать в борьбе между правотой и ложью, между добром и злом.

Автором знаменитого выражения «империя зла» был сотрудник президентского аппарата Тони Дилан, который писал речи Рейгану. Президенту это выражение понравилось. При этом он не путал выступления на митингах с повседневной практической политикой.

В начале шестидесятых Рональд Рейган возмущался:

— Нас уверяют, что мы можем сесть за стол переговоров с нашим противником, что обе стороны в чем-то немного правы и в чем-то немного не правы. Но как примирить добро со злом? Как можно примирить нашу веру в бога с диалектическим материализмом нашего противника? Как прийти к соглашению с людьми, которые утверждают, что у нас нет души, что не существует загробного мира, что нет бога?

За фасадом любителя образной антикоммунистической риторики скрывался гибкий и прагматичный переговорщик, уверенный в своей способности договориться об окончании гонки вооружений. В частности, он рассчитывал на тихую дипломатию, с помощью которой старался вытащить из советских тюрем и лагерей политических заключенных.

Рейган сам писал письма в Москву. После того как он едва не погиб в результате покушения, он набросал послание, адресованное Леониду Ильичу Брежневу:

«Дорогой г-н президент!

Я прошу извинить меня за то, что промедлил с ответом на Ваше письмо. Единственное объяснение — не так просто вернуться к нормальному ритму жизни после больницы…

Есть одна проблема, на которую я считаю своим долгом обратить Ваше внимание…

Я изучил всю информацию, связанную с человеком по фамилии Щаранский, который сидит в одной из Ваших тюрем. Я могу заверить Вас, что он никогда не был связан ни с одним правительственным учреждением Соединенных Штатов. Я видел сообщения в советской прессе, что он занимался шпионажем в пользу нашей страны. Я могу Вас заверить, что это ложь.

Недавно меня посетила его жена. Они поженились и провели вместе один день перед тем, как она эмигрировала в Израиль, полагая, что он вскоре последует за ней. Я верю, что будет справедливым освободить его и позволить ему присоединиться к его жене.

Если Ваше сердце велит Вам сделать это, то эта история останется только между нами, поэтому я пишу это письмо от руки.

Продолжая эту тему, могу ли я замолвить слово за две семьи, которые три года живут в самых некомфортабельных условиях в нашем посольстве в Москве? Это семьи пятидесятников, которые опасаются преследований из-за их религиозной принадлежности. Представители этой церкви в Америке, как мне известно, позаботятся о них, если им разрешат уехать в США.

И это точно так же останется между нами, я не буду говорить, что обращался к Вам с такой просьбой. При этом я уверен, что Вы понимаете, как такие шаги уменьшили бы мои проблемы на будущих переговорах между нашими странами».

Две семьи пятидесятников, которых упоминает Рейган, прорвались через охрану и укрылись в американском посольстве. Пять лет они жили в подвальной квартире, пока советские власти не разрешили им выехать за границу.

Анатолий Щаранский — физик, пытавшийся уехать в Израиль. Вместо того чтобы его отпустить, КГБ устроил процесс, на котором его обвинили в шпионаже и посадили. Обвинения были очевидно сфальсифицированы, и резонанс оказался более широким, чем рассчитывали на Лубянке.

«Супруга Щаранского, — записал в дневнике Рейган, — посетила меня вместе с молодым беженцем из ГУЛАГа (отсидел десять лет). Госпожа Щаранская получила разрешение на выезд в Израиль на следующий день после свадьбы. Она уехала — власти сказали, что вскоре и он уедет. Теперь он в ГУЛАГе, его назвали американским шпионом, каким он не был. Проклятые бесчеловечные монстры! Он сильно похудел в заключении и очень болен. Я обещал, что сделаю все, что в моих силах, чтобы его освободить. И я это сделаю».

Советские руководители верили, что Рейган готов нанести первый удар.

В начале восьмидесятых половина радиотехнических подразделений Советской Армии несла боевое дежурство с включенными радиолокационными станциями. Личный состав постоянно поднимали по тревоге — появление самолетов США и стран НАТО у границ считалось поводом для объявления готовности № 1.

— Наши станции, — рассказывал начальник радиотехнических войск генерал-лейтенант Александр Шрамченко, — располагались на арктических островах — на Земле Франца-Иосифа (остров Греэм-Белл), на северной оконечности Новой Земли (Мыс Желания), на острове Визе в Карском море, на островах Северная Земля, Вайгач, Врангеля, Диксон. Это была тяжелейшая жизнь. Некоторые роты получали запас продовольствия и горюче-смазочных материалов раз в год. А рота — это тридцать человек, шесть-семь офицеров, пять-шесть прапорщиков, восемнадцать-двадцать сержантов и солдат. Жены офицеров тоже военнослужащие. Это обходилось недешево, но там пролегал самый удобный маршрут для американских бомбардировщиков. Советские перехватчики должны были их сбить до того, как они успеют пустить крылатые ракеты. Для этого их надо было обнаружить как можно быстрее.

ЦРУ докладывало президенту, что в Москве царит страх перед внезапным американским ядерным ударом. Рейган удивленно сказал своему советнику по национальной безопасности Роберту Макфарлейну:

— Я не понимаю, как они могут в это верить.

«Русские параноидально боятся, что мы на них нападем, — записал Рейган в дневнике, — Мы должны как-то довести до них мысль, что не собираемся этого делать. Я обедал с канцлером ФРГ. Гельмут Коль подтвердил мою убежденность в том, что Советами — как минимум частично — движет чувство незащищенности. Они все еще сохраняют противотанковые надолбы и колючую проволоку, чтобы помнить, как близко немцы подошли к Москве».

Президент пытался понять, что происходит за железным занавесом. ЦРУ еженедельно доставляло ему толстые пачки разведывательных донесений о ситуации внутри СССР. Его поражали сообщения об очередях за продуктами, об отсутствии самых необходимых товаров, о том, что советские заводы стоят из-за нехватки запчастей. ЦРУ доложило Рейгану, что советская экономика в беде, ее рост замедлился и она не сможет удовлетворять запросы военных и повышать уровень жизни. Если Запад помешает Москве получать кредиты и крайне важные для советской экономики технологии, советскому режиму придется приступить к реформам. Как раз тогда обсуждался вопрос о строительстве газопровода от полуострова Ямал до Западной Европы. Администрация Рейгана предупреждала, как опасно впадать в такую зависимость от Москвы, но европейские страны в сентябре 1981 года высказались за ускоренное строительство и обеспечили выделение Советскому Союзу дешевых кредитов.

Рейган был уверен, что Соединенные Штаты в состоянии позволить себе гонку вооружений, а Советский Союз — нет. Он считал, что у Москвы есть только два варианта — или выйти из гонки, или потерпеть полное банкротство.

«Беседовал с нашим послом в России, — пометил в дневнике Рейган. — Он подтвердил многое из того, что я думал о Советах: экономика в стагнации, коррупция, циничное отношение к коммунизму и власти. Надо заново осмыслить нашу стратегию. Их социализм — это экономическая неудача. Не поможем ли мы советским людям, если просто позволим их экономической системе провалиться? Советская экономика в очень плохом состоянии. Если мы лишим их кредитов, они запросят о помощи, чтобы не умереть от голода».

Советская экономика выглядела лучше благодаря росту цен на нефть — после октябрьской войны семьдесят третьего года на Ближнем Востоке. Нефтедоллары позволили Советскому Союзу импортировать почти все, что было нужно, — от зерна до новых технологий. Добыча нефти в Западной Сибири за десять лет, с 1970 по 1980 год, увеличилась в десять раз, добыча газа — в пятнадцать. Советский Союз превратился в огромный рынок сбыта для Запада. За семь лет СССР закупил оборудования и технологий на пятьдесят миллиардов долларов. Потребность в реформировании экономики исчезла, когда в страну потоком потекли нефтедоллары.

Деньги так же быстро и уходили. В виде прямой денежной помощи или поставок нефти странам Варшавского договора, Афганистану, Кубе, Монголии, Южному Йемену, Алжиру, Эфиопии… Точные цифры установить не удается, но в восьмидесятые годы общий объем помощи союзникам в Восточной Европе и третьем мире составлял от пятнадцати до двадцати миллиардов долларов в год. Это съедало больше половины доходов от экспорта.


Ресурс исчерпан

В стране, которая ориентировала экономику исключительно на военные цели, нарастало глухое раздражение. Некоторые продукты исчезли вовсе. В городах вводили талоны на мясо и масло. Все становилось дефицитом. Экономика возвращалась к средневековому прямому обмену товарами и услугами.

Модернизация экономики не происходила. Политическое руководство страны — клуб пенсионеров в политбюро — совершенно не соответствовало потребностям страны. Страна неуклонно отставала от быстро развивающегося Запада и погружалась в экономическую депрессию…

Идеологический багаж Москвы до абсурдности устарел. Советский вариант социализма казался смешным — и уж точно непривлекательным. Очевидно было разочарование советским опытом среди братских социалистических стран, которые обеспечивали своим гражданам более высокий уровень жизни. Советский опыт перестал быть ориентиром и для коммунистических партий.

— Импульс Октябрьской революции иссяк, — констатировал генеральный секретарь ЦК компартии Италии Энрико Берлингуэр.

Руководство итальянской компартии так сформулировало этот вывод:

«Фаза социализма, которая началась с Октябрьской революции, исчерпала свою движущую силу».

Холодная война была не только столкновением супердержав, повторением того, что происходило и прежде. Это была война идей. Социалистический лагерь не смог сохранить власть над умами. В мировом общественном мнении СССР превратился в архипелаг ГУЛАГ, в страну лагерей. Ядерное оружие в советских арсеналах создавало лишь магию успеха. Лес ракет и танковые армады мешали видеть истинное положение дел.

Благосостояние на Западе росло очень быстро. Особенно в Соединенных Штатах. В 1947 году в стране было тридцать миллионов автомобилей. В 1960-м — шестьдесят миллионов, в 1970-м — девяносто два миллиона. А экономическое положение социалистического лагеря с конца семидесятых быстро ухудшалось.

Братские социалистические страны не хотели жить так же плохо, как и старший советский брат. Москва позволяла им какие-то реформы, но только если они осуществлялись диктаторскими методами, если партия полностью сохраняла контроль над положением. Советские руководители не терпели стихийных реформ, инициативы снизу. Действовали жестоко, когда возникала угроза самой системе. Сформировалась самодовольная советская элита, каста, преисполненная имперского стремления поучать весь мир. Но восточноевропейские братья становились самостоятельными. Некоторые из них по части высокомерия кому угодно могли дать сто очков вперед.

Руководитель Восточной Германии Эрих Хонеккер был лучшим учеником в марксистском классе. Нигде реальный социализм не был таким успешным, как в ГДР, — но за счет советской помощи и денег ФРГ.

— Никто на Западе не знает, как живут советские люди, — говорил Хонеккер своим помощникам. — И всем наплевать, как они живут. А мы на виду, на стыке социализма и капитализма. Поэтому СССР обязан нам помогать.

Германская Демократическая Республика считалась самой успешной в соцлагере, но восточные немцы сравнивали свою страну с Западной Германией. Пугала высокая смертность среди младенцев, сокращение средней продолжительности жизни. Восточные немцы шептались о том, что страна вымирает. По количеству чистого алкоголя, потребляемого на душу населения, ГДР занимала второе место в Европе.

Закрытые опросы общественного мнения, проводившиеся Академией общественных наук при ЦК СЕПГ, показывали, что подавляющими чувствами в социалистической Германии были скептицизм и пессимизм. Три четверти опрошенных жаловались на трудности со снабжением. Две трети говорили, что жизнь становится все хуже.

ГДР тайно продавала на Запад политических заключенных. За каждого отпущенного узника правительство ФРГ платило свободно конвертируемой валютой. На эти деньги закупалось все, что требовалось обитателям поселка членов политбюро Вандлитц под Берлином. Поселок восточные немцы называли «Домом престарелых» (из-за преклонного возраста членов политбюро) и «Вольвоградом», поскольку руководство ГДР предпочитало лимузины этой марки. Другим представителям элиты тоже кое-что доставалось: западные машины, цветные телевизоры, видеоаппаратура, вещи, ювелирные изделия. Обычные граждане стояли в очереди за отечественной машиной «Трабант» десять с лишним лет.

Министр госбезопасности ГДР Эрих Мильке иногда пускался в откровенность с сыном. Он говорил о своем разочаровании, о том, что граждане социалистического государства бегут на Запад, о тяжком положении в экономике:

— Посмотри на руководителей производства на Западе. Как они держат в руках свои концерны! И какую прибыль приносят! Разве наши так не могут? Что они, глупее? Нет, все дело в том, что мы не даем им возможности добиться той же производительности труда. Но я ничего не могу изменить!

Однажды он сказал членам политбюро:

— Если вы не примете всерьез то, что я вам сейчас сказал, не знаю, долго ли еще просуществует ГДР.

Никто не понял, шутит Мильке или нет.

Соревнование с Западом было проиграно.

С коммунистическими идеями дело обстояло, как с религией. В христианской стране младенца крестят, не спрашивая его согласия. Так и в Советском Союзе всякий ребенок автоматически становился коммунистом. Но в реальности в брежневские времена мало кто верил в догмы, которые приходилось заучивать, как «Отче наш». Когда сейчас говорят с ностальгией: но тогда была вера! — это свидетельствует о том, как коварна человеческая память. Не верили.

Идеологические чиновники были или малограмотными догматиками, или предельными циниками. Использовали высокое положение для устройства личных дел. Сотрудники ЦК с легкостью защищали диссертации и зарабатывали неплохие деньги, публикуя статьи и книги, сочиняя сценарии и внутренние рецензии, нанимаясь консультантами фильмов, художественных и документальных. Отказа они не знали, напротив, издатели и редакторы зазывали работников ЦК, их имена в списке авторов служили своего рода охранной грамотой.

Четырнадцать лет первым заместителем заведующего общим отделом был Клавдий Михайлович Боголюбов, и еще три года он руководил отделом. Занимающий эту должность обладал большим влиянием в аппарате. Клавдий Михайлович выдавил из своего поста максимум — вплоть до Государственной премии и золотой звезды Героя Социалистического Труда.

«Боголюбов у нас защищал докторскую диссертацию, — рассказывал в интервью одному из московских журналов Всеволод Михайлович Иванов, который в те годы работал в Академии общественных наук при ЦК КПСС. — Я влез в эту диссертацию и ахнул: он ухитрился к своей кандидатской диссертации прилепить небольшую брошюру и представил это как докторскую. Но как можно кандидатскую диссертацию, написанную до ХХ съезда, всунуть в докторскую, только Сталина вычеркнуть? Я сказал и ректору, и руководителю кафедры, что это не диссертация. Но никто не решился, сказали, что боятся связываться. Во время защиты на вопросы он отвечал так: “Ладно, я это запишу и пришлю к вам консультанта, он ответит”».

Потом, когда при Горбачеве Боголюбова сняли с должности, обнаружился реальный автор диссертации. Устроили разбирательство, и Всесоюзная аттестационная комиссия лишила Клавдия Михайловича докторской степени.

«Классическая идеологическая смазка — “народ все стерпит ради мощи державы” — в экономике стала давать сбой, — считает Николай Иванович Рыжков. — Людям надоело непрерывно бросаться на тут и там зиявшие амбразуры. Всем хотелось нормальной жизни не в светлом будущем, а сегодня. Тем более что в странах Запада жизненный уровень стал стремительно повышаться, а пресловутый железный занавес уже не мешал нам все рассмотреть и немало озадачиться происходящим».

Ресурс развитого социализма был исчерпан. Разочарование охватило общество. Людям молодым, наверное, трудно себе это представить, но в последние брежневские годы ситуация казалась безнадежной и безвыходной. Непонятно было, на что надеяться. Бодрые репортажи об успехах страны и не покидающие экран, опротивевшие (за столько лет!) лица вождей в программе «Время» вызывали уже не насмешки, а глухую ненависть. Даже анекдоты о Брежневе приобрели несколько злобный характер.

Нарастало ощущение неравенства, особенно когда перебои с поставками продуктов стали постоянными. Москвичи, томившиеся в очередях, вызывали зависть у остальной России, где и в очередях-то стоять было бесполезно: все по талонам. Классическое «Понаехали!» относилось тогда к русским же людям, потянувшимся в столицу за продуктами.

Поездки за границу (что дозволялось немногим) приобретали прежде всего экономический смысл — избранная публика покупала то, что на территории Советского Союза вовсе не существовало. Дети высокопоставленных чиновников предпочитали заграничную работу, зятьев делали дипломатами, чтобы дочери могли жить за границей.

Жаловались даже крупные чиновники, сотрудники партийного аппарата, и не только потому, что оскудел ассортимент закрытых распределителей. Воцарилось ощущение полного упадка, крайне обидное для тех, кто считал себя хозяевами жизни.

Уже не раз цитировавшийся второй секретарь Пензенского обкома Георг Мясников не мог сдержать раздражения брежневским правлением, когда всю страну заставляли читать написанные от имени Брежнева воспоминания.

«11 октября 1979 года. В государстве все летит к чертовой матери: перебои с топливом, недостаток энергии, сбои по металлу, развалился транспорт, а мы все вспоминаем, как воевали на Малой земле, как восстанавливали Запорожье, осваивали целину. Кому и на кой хрен это нужно? Для дела — пользы никакой, только удовлетворение тщеславия и самолюбования…

7 ноября 1981 года. По телевизору и в газетах объявили, что в журнале “Новый мир” опубликованы “Воспоминания” Брежнева. Стране тяжело, не клеится ни с промышленностью, ни с селом, валится энергетический баланс, проваливается продовольственная программа, на краю краха денежное обращение, а мы сейчас засядем и будем изучать годы детства, первые шаги в рабочие и т. д. и т. п. Зачем это делается? Чем хуже дела, тем больше хочется славы…»

А между двумя этими записями пометки о том, какое убожество и грязь на улицах и в магазинах, как тяжело живут люди без нормального жилья — за столько лет советской власти не нашлось сил и средств прекратить эти каждодневные мучения людей, и что придется перейти на продажу масла по талонам: «Решение тяжелое, но неизбежное в нынешней обстановке, накаленной всякими нехватками… Перестройка неизбежна, но едва ли она произойдет сверху без чрезвычайных обстоятельств».

Леонид Ильич самым пагубным для страны образом использовал восемнадцать лет своего правления. Он ничего не пожелал сделать, чтобы увести страну с гибельной траектории.

Через месяц после смерти Брежнева, 15 декабря 1982 года, Георг Мясников, словно подводя итоги его правления, записал в дневнике:


«Шесть противоречий социализма.

Безработицы нет, а никто не работает.

Никто не работает, а планы выполняются.

План выполняется, а в магазинах ничего нет.

В магазинах ничего нет, а холодильники полны.

Холодильники полны, а все недовольны.

Все недовольны, а голосуют “за”».


Холодильники были полными весьма условно. Они забивались всем, что удалось достать, — нужным и ненужным. Хватали не то, что хотелось купить, а то, что выбрасывали на прилавки.

Но две аксиомы точны.

Все голосуют «за»… Характерная черта советского человека. На выборах в бюллетене красовалась только одна фамилия. Можно было ее вычеркнуть. Но практически никто этого не делал! Боялись? Считали, что, опуская бюллетень в ящик, исполняют важное государственное дело? Скорее воспринимали выборы как маленький праздник в череде серых будней. На избирательный участок приходили семьями, с детьми. Милиционеры и члены избирательной комиссии были непривычно любезны. Играла веселая музыка. Торговали бутербродами с копченой колбасой, которой в магазине не укупишь. Жалко, что ли, проголосовать?..

Никто не работает… Командно-административная экономика привела к полному отчуждению человека от его труда. С одной стороны, зарплату регулярно получали даже принципиальные бездельники, даже в убыточном хозяйстве. С другой, умелый и усердный работник фактически не поощрялся. Прилично заработать, да еще и превратить ассигнации в нужный товар, можно было лишь неофициально. Коррупция и двоемыслие разъели само понятие трудовой морали. Тащили все, что можно было унести, и в обществе это не осуждалось, считалось в порядке вещей.

Теневая экономика стала достаточно заметной, прежде всего на юге страны. Бывший заведующий идеологическим отделом ЦК компартии Азербайджана Расим Агаев и политолог Зардушт Али-заде пишут:

«Именно в те годы образовался основной капитал значительной части “новых азербайджанцев” — в период развития казнокрадства и коррупции. Но в самом сращивании теневого капитала таилось и зрело противоречие глубинного свойства — промышленно-хозяйственная бюрократия тяготилась патронажем партийной бюрократии, необходимостью делиться с ней прибылями…»

Руководитель Азербайджана Гейдар Алиевич Алиев с юных лет служил в госбезопасности. Когда началась война, заведовал секретной частью архива НКВД Нахичеванской АССР. Поработав в аппарате правительства автономной республики, в 1944 году вернулся в органы госбезопасности. Бывший прокурор Азербайджана Гамбай Мамедов, которого Алиев снял с должности и исключил из партии, рассказывал уже в годы перестройки, что Гейдар Алиевич избежал фронта, представив справку о том, что у него открытая форма туберкулеза, и использовал конспиративную квартиру госбезопасности как «дом свиданий».

Алиев утверждал, что это клевета. Но за скандальную историю с женщиной, сотрудницей органов, в 1955 году он был понижен в должности и наказан по партийной линии. Неприятности в юные годы не помешали ему сделать изрядную карьеру. Юрий Андропов сделал Гейдара Алиева председателем КГБ Азербайджана. А в 1969 году его утвердили первым секретарем ЦК компартии республики.

Гейдар Алиевич провел массовую чистку кадров, снял с работы около двух тысяч чиновников. Часть из них была арестована, в доход государству поступило немалое число конфискованных ценностей. В Баку со всей страны привозили группы партийных работников изучать азербайджанский опыт. Они возвращались приятно удивленные, рассказывали, как Алиев умело борется с коррупцией. Поражались тому, что он сделал прозрачным процесс сдачи экзаменов в высшие учебные заведения, куда раньше поступали за деньги. Впрочем, восхищались только те, кого возили в Азербайджан как на экскурсию. А по существу произошла смена республиканской элиты. Одних убрали под предлогом борьбы с коррупцией. Хозяевами жизни стали другие.

Виктор Михайлович Мироненко, в те годы видный работник Комитета народного контроля СССР, рассказывал, как, приехав в республику с проверкой, был поражен:

— В магазинах, в государственной торговле, все было, как на рынке, — продавцы самостоятельно устанавливали цены, покупатели с ними торговались. Продавец вел себя так, словно магазин ему принадлежал, а не государству…

«Недавняя поездка в Баку меня доконала, — пометил в дневнике писатель Юрий Маркович Нагибин, побывав в Азербайджане осенью 1980 года. — Я и представить себе не мог, что достигнут такой уровень холуйства и подхалимажа. Разговор с начальством ведется только с колен. Чем не сталинское время? Пустословие и славословие достигли апогея. Никакого стыда, напрочь забыты все скромные уроки послесталинского отрезвления — разнузданность перед миром и вечностью полная».

Азербайджан не был исключением. Примерно то же самое происходило и в других республиках. Общество невероятно разложилось в брежневские времена. Расцвела коррупция, только фигурировали не деньги, а материальные блага и услуги. «Ты мне — я тебе» стало универсальной формулой отношений власть имеющих.

Распределение из-под прилавка, ситуация, когда не зарабатывали, а распределяли, когда не честный труд, а место у власти или связи давали какие-то блага — все это воспитывало привычку ловчить и обманывать. Честное и успешное хозяйствование было невозможно, воспринималось как глупость. Будущим бизнесменам, сформировавшимся в этой развращенной атмосфере, не хватало только возможности развернуться. Она представилась после перестройки. Но каким бизнесом, кроме криминального, они могли заниматься — при таких представлениях о жизни?

Более всего серьезных перемен желали «капитаны индустрии» — руководители хозяйственного аппарата, директора крупных предприятий, крупные фигуры в промышленности, строители. Люди самостоятельные, уверенные в себе, они привыкли к определенному уровню жизни. Понимали, что уход на пенсию или увольнение лишит их всего. А вот при капитализме деньги гарантировали определенный уровень. Они презирали партийных секретарей и злились на систему, которая мешала им работать.

К концу брежневского правления образовался и советский средний класс — люди, обладавшие приличным (сравнительно с другими) доходом и занимавшие устойчивое положение в обществе. Они тяготились догмами идеологии, отрезанностью от мира, скудостью советской бытовой жизни, необходимостью за всем необходимым томиться в очередях.

«К началу восьмидесятых годов или, пожалуй, даже несколько раньше, — пишет Карен Брутенц, — для думающей части политической верхушки настоятельная — более того, безотлагательная — необходимость серьезных реформ стала очевидной. Многие шаги Брежнева и “брежневцев”, которые, казалось, делались ими в своих интересах, ради укрепления или защиты своих позиций, в конечном счете обретали эффект бумеранга. Так было с вторжениями в Чехословакию и в Афганистан, со сверхвооружением страны, с контролем над идейной и духовной жизнью, с настороженной самоизоляцией от интеллигенции, с враждебным отношением к мелкому собственнику в деревне и городе…»

* * *

Леонид Ильич Брежнев стал первым лицом в государстве под аплодисменты, а ушел, провожаемый насмешками. Прошли годы. Отношение к нему меняется. Одни полагают, что Леонид Ильич был никудышным руководителем и довел страну до беды. Другие уверены, что любой иной на его месте принес бы стране куда большие несчастья, а он все-таки был человеком не злобным, не мстительным. Третьи уверены, что он был много лучше своих наследников, погубивших великую страну.

Чем дальше уходит та эпоха, тем больше тех, кто воспринимает Брежнева как символ утерянных спокойствия и надежности, стабильности и справедливости — всего того, чего сильно не хватало нашему народу на протяжении последних лет. Торжествует такая точка зрения: брежневские времена были совсем не так плохи, страна успешно развивалась, и сейчас проживаем брежневское наследство, а недостатки можно было исправить…

В реальности все восемнадцать лет его правления происходил упадок страны, который мог стать необратимым. Характерно, что самые умные и образованные представители советской элиты не могли предложить реального выхода из стагнации. Все идеи вертелись вокруг частичных улучшений. Система казалась вечной, непоколебимой, несокрушимой. Но она была таковой только до того момента, пока оставалась цельной. Стоило изъять один элемент, как все стало рушиться…

Вот почему искать опору в недавнем прошлом, искать что-то позитивное в брежневской эпохе бессмысленно. Это прошлое и есть почва нынешних неуспехов и неудач. Во время съемок телевизионного ток-шоу «Суд времени» об эпохе Брежнева, то есть на тему, казавшуюся чисто исторической, зал внезапно взорвался. Такого накала эмоций не припомню. Несколько меланхолическая аудитория превратилась в возбужденную толпу. Люди, которые обыкновенно спокойно слушают дебаты историков, кричали, что при Брежневе все было прекрасно, жили чудесно: детские сады, пионерские лагеря, бесплатное образование и медицина, квартиру можно было получить!..

В зале сидели самые разные люди, в том числе и те, кто родился и вырос уже после смерти Леонида Ильича. Полагаю, что если бы, не дай бог, они все хотя бы на день вернулись в то время, то пришли бы в ужас. Но они же говорили вовсе не о Брежневе, а о дне сегодняшнем! Выплеснулось раздражение и недовольство нынешней жизнью. Честно говоря, я даже не предполагал, что они так велики.


Примечания


1

См.: Исторический архив. 2007. № 3.

(обратно)


2

См.: Вопросы истории. 1998. № 11–12.

(обратно)


3

Майоров А. М. Вторжение. Чехословакия. 1968. М: Права человека, 1998.

(обратно)


4

См.: Вопросы истории. 2001. № 6.

(обратно)


5

См.: Новая и новейшая история. 2008. № 4.

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • Карьера
  •   Детство, отрочество и юность будущего генсека
  •   Малая земля
  •   Вознесение на Олимп. Изгнание. Возвращение
  • На вершине власти есть место только для одного
  •   Прощание с «Железным Шуриком»
  •   Как становятся послами
  •   Неудачливый президент. Подгорный отправлен в отставку
  • Битва за урожай и загадочная смерть Федора Кулакова
  • Экономическая реформа и Алексей Косыгин
  •   «Ничего, Косыга, еще поработаешь»
  •   «А слух был, что тебя арестовали»
  • Особая роль Комитета госбезопасности и Юрий Андропов
  •   Одиночка без корней и связей
  •   Пятое управление
  •   Национальные проблемы поручить чекистам
  • От холодной войны к разрядке. И обратно
  •   Внешняя политика Андрея Громыко
  •   Гибель Пражской весны
  •   Поле битвы — Польша
  •   Спецоперация в Афганистане
  •   Кадровая политика
  •   Министр внутренних дел Щелоков. Выстрел в себя
  •   Первый секретарь крайкома спасен от ареста
  •   Хозяин республики. Шараф Рашидов
  • Упадок
  •   Большая семья
  •   Старость и болезни
  •   Идеология и идеологические начальники
  •   Бремя холодной войны
  •   Ресурс исчерпан
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно