|
|
Станислав Анатольевич Малышев
Военный Петербург эпохи Николая I
ВступлениеИмператор Николай I в наше время остается фигурой почти неизвестной. Многие из наших современников, как ни странно, даже путают этого государя с Николаем II. Услышав в разговоре слова «император Николай» они, не дослушав порядкового номера, сразу представляют Николая II, хорошо знакомого по многочисленным радио— и телепередачам, растиражированным портретам и фотографиям. Более «просвещенные», те, которые могут отличить одного монарха от другого, всегда вспоминают о резко отрицательной характеристике Николая I, которую затвердили со школьных и институтских времен.
Вскоре после кончины этого императора, когда в России начались либеральные реформы, появилась масса издевательских стихов и нелегальных статеек, где для Николая Павловича не жалели черной краски — надо полагать, не без участия западноевропейских «доброжелателей». Царствование Николая I, правившего Россией с 1825 по 1855 год, называлось периодом реакции, полного застоя или в лучшем случае «неустанного бега на месте». Авторы не жалели для государя ругательных слов, называя его солдафоном, жандармом, холодным бездушным тираном, который железной рукой подавлял все лучшее и прогрессивное. А о Крымской войне, которую Россия, сражаясь в одиночестве фактически против всего мира, проиграла с честью и с небольшими потерями, говорили как чуть ли не о национальной катастрофе, главным виновником которой был, конечно же, «Николай Палкин».
Как пример, или даже своего рода «эталон» подобного отношения, звучат полные злобы слова бывшего офицера русской армии, поляка И.Ф. Савицкого, который принял активное участие в Польском восстании 1863 года, поддержанном Европой, а после его поражения остался в эмиграции на Западе, где писал воспоминания, угодные врагам России: «Тридцать лет это страшилище в огромных ботфортах, с оловянными пулями вместо глаз, безумствовало на троне, сдерживая рвущуюся из-под кандалов жизнь, тормозя всякое движение, безжалостно расправляясь с любым проблеском свободной жизни, подавляя инициативу, срубая каждую голову, осмеливающуюся подняться выше уровня, начертанного рукой венценосного деспота. Окруженный лжецами, льстецами, не слыша правдивого слова, он очнулся только под гром орудий Севастополя и Евпатории. Гибель его армии — опоры трона — раскрыла царю глаза, обнаружив всю пагубность, ошибочность его политики».[1]
Но и в это время находились авторы воспоминаний, которые писали о нем с симпатией. Особенно много их было среди военных, которые служили при государе, неоднократно общались лично.
Император Николай I вверяет наследника попечению гвардейского караула 14 декабря 1825 г. Барельеф на памятнике работы П.К. Клодта
На рубеже XIX–XX веков появился целый ряд книг, приуроченных к 100-летию со дня его рождения, где о нем, о его заслугах, трудах на благо Отечества, было написано много серьезных и хороших слов. Это были биографии государя, исторические исследования о его царствовании, о людях и нравах его времени. Не обходя вниманием недостатки, авторы подчеркивали его достоинства, старались дать реальную картину николаевской эпохи и ее главного героя, одного из самых достойных наших правителей. Наиболее заметные исследования — «Император Николай I и его царствование» Н.К. Шильдера, «Император Николай I» М.А. Полиевктова, «Венчанный рыцарь и его тернистый путь» М.М. Бородкина, «Восточная война» А.М. Зайончковского и множество небольших по объему трудов: например, М.С. Лалаева, Е.В. Богдановича, Н. Ермилова, Ф.Е. Надеждина, В.В. Назаревского и других, которые давали краткую биографию государя и обзор эпохи его царствования, отражали личные черты Николая Павловича или какую-либо из сторон его деятельности.
Наступил 1917 год, и буквально сразу после Февральской революции новая власть, чтобы показать себя в выгодном свете, начала выискивать «преступления царизма перед народом». Это касалось не только последнего, еще живого императора, но и его предков. Тогда и давно уже умерший Николай I снова стал мишенью для клеветы и издевательств. В революционном Петрограде вышла брошюра с Е.И. Тарасова с характерным названием «Николаевщина (время Николая I)», а в Москве — родственная ей по духу книга «Николай Палкин», в которой издатели собрали все самое плохое, что писал об этом государе Лев Толстой, включая слухи и сплетни о личной жизни императора.
Вскоре и сама эта власть, которая попыталась зачеркнуть всю многовековую историю монархии в России, была сметена новой революционной волной — большевиками. Утвердившаяся советская власть использовала тот же идеологический прием: для того чтобы убедить народ, что в советское время жить стало лучше, нужно постоянно показывать, как плохо жилось при царях, замалчивая все положительные моменты, раздувая, преувеличивая, выдумывая отрицательные. И здесь Николаю Павловичу «досталось» больше всех, особенно в связи с темой декабристов, которых стали открыто воспевать, и в связи с тем, что А.С. Пушкина записали в революционеры и в жертвы царизма.
За семь десятилетий после 1917 года все русские императоры, кроме Петра I, превратились на страницах советских изданий в одно целое, почти обезличенное «царское самодержавие». В сплошной беспросветной темноте с трудом различаются отдельные лица. Многие путают даже Александра I и Александра II, а о Николае I могут сформулировать кое-какие представления как о жандарме и палаче, который в начале своего царствования зверски расправился с декабристами, в конце — проиграл Крымскую войну, ставшую национальной катастрофой, показавшей гнилость и отсталость самодержавия, а в промежутке угнетал Пушкина и беспощадно муштровал свою армию.
Таким путем в сознании многих современных русских людей укоренился образ «плохого царя». Он удерживается и до сих пор, несмотря на то, что на рубеже XX–XXI веков создаются книги, авторы которых пытаются восстановить историческую справедливость. Среди них хочется отметить такие серьезные труды, как «Николай I» А.Н. Боханова; «Правда о Николае I. Оболганный император» А.В. Тюрина; «Николай I: человек и государь» Л.В. Выскочкова; «Белые пятна красного цвета» В.В. Крутова и Л.В. Швецовой-Крутовой. К ним примыкает сборник воспоминаний самого Николая Павловича и его близких, под названием «Николай I. Муж. Отец. Император», снабженный предисловием Н.И. Азаровой. К сожалению, тираж каждой из этих книг не превышает 4000 экземпляров.
Чем меньше мы знаем, тем больше нам кажется, что мы знаем все. Мы легко судим о своей истории, делаем выводы, даем оценки историческим личностям, не прочитав о них ни одной книги. Представляем дела прошлых веков по художественным фильмам, псевдонаучным телепередачам и уверены, что в истории все было именно так, как нам показали, поскольку телевизор дает зрителю иллюзию личного участия в событиях.
Декабристов принято любить и уважать, считать лучшей частью русского офицерства, образцом дворянской чести и беззаветной любви к Родине за то, что это были красивые благородные, романтичные молодые люди в офицерских мундирах с блестящими эполетами, за то, что они «хотели отменить крепостное право», за то, что эффектно и самоубийственно вышли на площадь.
Наша интеллигенция уважала и уважает декабристов потому, что ничего о них не знает. По той же причине она ненавидит и Николая I.
В 1825 году на стороне государя стояли такие же русские солдаты, как те, кого обманным путем вывели декабристы. А командовали ими русские офицеры с такими же эполетами, красивые, благородные и романтичные, с дворянской честью и любовью к Родине. Только у них честь, благородство и патриотизм были настоящими, а не выдуманными, как у декабристов. Николай I тоже хотел отменить крепостное право. И за время своего царствования сделал для этой благородной цели едва ли не больше, чем Александр II. При этом Николай I последовательными экономическими мерами ограничивал власть дворян. Об этом сейчас вообще не принято говорить, поскольку ярлыки уже давно изготовлены и прибиты — «Николай I был плохим царем, при нем крепостное право не отменили, был застой, а пришедший ему на смену Александр II был получше — начал перестройку и отменил крепостное право».
О русской армии при Николае I тоже принято говорить исключительно плохое, и только штампами: армия была отсталая, годилась лишь для парадов, форма была неудобная, ружья устаревшие, солдаты служили 25 лет, и их постоянно били.
Спросить любого — а в иностранных армиях, современных Николаю I, была какая-то принципиально другая военная форма, лучше русской? Кто-то вообще не сможет ответить, иные предположат, что она, конечно же, была лучше, потому что, по его убеждению, все иностранное всегда лучше, чем русское.
Почему люди считают, что при Николае I служили 25 лет, они, как правило, и сами не знают. И если им рассказать, что император Николай Павлович несколько раз сокращал срок солдатской службы, что к концу его царствования солдаты в гвардии служили 15 лет, а в армии 19, то они, скорее всего, просто не поверят. Потому что с детства затвердили цифру 25. И что Николай I вообще «плохой» царь.
А если вспомнить самого известного, для большинства, бесспорно, «хорошего» царя, сурового, но при этом какого-то близкого, родного и понятного Петра I и спросить, сколько лет солдаты служили при нем? Одни ничего не смогут ответить, другие назовут все те же мифические 25 лет. И мало кто поверит, что в петровскую эпоху солдатская служба была пожизненной…
Неизвестно почему, наверное, по незнанию, встречаются утверждения, что «после окончания наполеоновских войн почти сто последующих лет гвардейцы не участвовали в сражениях, за исключением Польской кампании 1831 года». Таким образом из истории гвардии «пропадают» целых пять войн, три из которых велись при Николае I. В одних гвардия принимала активное участие, в других воевали отдельные гвардейские части. И почему-то Польская кампания подается как что-то несущественное. Хотя это была большая, долгая, жестокая, кровопролитная схватка двух сильных многочисленных армий, всколыхнувшая всю Россию и всю антирусски настроенную Европу.
Почти любой скажет: «Николай I проиграл Крымскую войну». Более знающий уточнит: «Мы (Россия) воевали позорно и бездарно». Но никто не задумается, как же такая «бездарная» армия, испытывая нехватку хороших полководцев, имея ряд других несомненных недостатков, смогла в итоге выстоять тогда против всего мира? Почему лучшие армии Европы почти год бились за крохотный клочок земли, на котором находился Севастополь? Почему, когда враги, понеся огромные потери, с опаской вступили в полуразрушенный город, оставленный русскими, дальше они уже не пошли? Почему страны антирусской коалиции, которые, кстати, воевали ничуть не лучше русских, не достигнув в итоге ни одной из целей войны, находят в ней славные и героические страницы? Французам принадлежат лавры главных победителей, в современной Франции есть даже «Общество друзей Наполеона III». Англичане, которые за всю войну ни разу не добились серьезного успеха, воспевают свою атаку при Балаклаве — сражение, в котором победили русские, в котором цвет английской кавалерии погиб вследствие нелепо отданного или неточно переданного приказа командующего. Почему русские люди, знакомые с историей Крымской войны, преклоняются перед этой атакой английской легкой бригады и не хотят знать о доблести своих соотечественников, которые изрубили эту бригаду, подняли на штыки французских конных егерей и выиграли битву? Или им нравится изучать историю своей страны по иностранным художественным фильмам, где русские, по традиции, представлены в виде безликой трусоватой серой массы? или в виде карикатурных варваров-казаков?
Историк С.Н. Семанов писал: «Почему же до сих пор в наших учебниках продолжают твердить о „разгроме царской России“? Известно: в ходе войны Энгельс, в ту пору глава крупной фирмы в Манчестере, подрабатывал в английских и американских газетах, сочиняя статьи о ходе военных действий (не покидая, разумеется, пределов мирного Манчестера). Эти материалы далеки от объективности и проникнуты враждебностью к России, что отличало Энгельса всю жизнь. Ленин, который любил Россию не больше, чем учитель, повторил позже все основные выводы Энгельса. Так и доползло это до нас сквозь все времена и эпохи».[2]
Что мешает нам любить свою Родину, уважать своих предков и не мазать всю свою историю грязной черной краской? Почему в нашем представлении Российская империя всегда отсталая, дикая, темная и безобразная? Куда пропали все героические страницы Крымской войны и других войн, которые Россия вела при Николае I?
Эта книга позволит читателю лучше познакомиться с жизнью и службой в гвардии при Николае I, с Петербургом, который именно в его царствование получил наивысший расцвет как военная столица.
Петербург родился в ходе войны, много раз провожал своих солдат в поход, встречал с победой. Парады гвардии по торжественным дням, ежедневные разводы караулов, роты и батальоны, идущие на учения и с учений, выход гвардии в Красносельский лагерь и возвращение из него были непременной картиной петербургской жизни. Солдаты и офицеры составляли значительную часть населения столицы Российской империи.
Обстановка в гвардии накануне вступления на престол Николая Павловича, его командование гвардейскими частями в бытность великим князем, восстание декабристов, военные и мирные годы правления Николая I от восшествия на престол до Крымской войны, повседневная служба гвардии, смотры, парады и маневры, балы, театры и гулянья, великосветские салоны и солдатские казармы, жизнь офицера и простого солдата, их внешний облик, убеждения, прохождение службы, служебные занятия и досуги, эволюция Гвардейского корпуса, военный элемент, проникающий во все сферы городской жизни, и стоящий над всем этим император, его черты как личности, военного и государя, взаимоотношения с гвардией — вот неполный перечень освещаемых вопросов.
Первые три главы — «Было время (поверит ли кто сему)», «Пролить кровь некоторых и спасти почти наверное всё», «Война и мор, и бунт, и внешних бурь напор» — посвящены, соответственно, периоду 1818–1825 годов, восстанию 14 декабря 1825 года, периоду 1826–1831 годов. Следующие тринадцать глав посвящены не только мирному периоду 1832–1848 годов, но и темам, которые проходят через все николаевской царствование. Наконец, последняя глава «Весь Запад пришел высказать свое отрицание России» охватывает период с 1848 по 1855 год. Соответственно располагаются и иллюстрации в тексте. Наряду с городскими видами, портретами и жанровыми сценами это многочисленные рисунки формы одежды, которыми изобилует время Николая I. Главы, ограниченные историческими рамками, например 1818–1825 годов, содержат рисунки формы одежды именно этого периода. Главы, относящиеся ко всему царствованию, снабжены иллюстрациями, изображающими солдат и офицеров разных лет николаевской эпохи, от самых ранних до самых поздних. Цветные иллюстрации также охватывают все царствование.
Незнакомый большинству наших современников николаевский военный Петербург и, казалось бы, хорошо знакомый пушкинский Петербург — это один и тот же город, одно и то же время, один и тот же архитектурный облик, одни и те же события, одни и те же люди. Известные писатели, поэты, публицисты, художники, скульпторы, архитекторы, инженеры, ученые, которые сделали николаевскую эпоху золотым веком русской культуры, ходили по тем же петербургским улицам и площадям, по которым солдаты гвардии маршировали в строю, проходили по служебным делам или в увольнениях. Пушкинские современники бывали в тех же домах, бальных залах, театрах, на концертах, выставках, праздниках и гуляньях, обсуждали одни и те же события в стране и в мире, что и гвардейские офицеры и генералы.
Книга, написанная на основе военных мемуаров, не издававшихся после 1917 года и практически незнакомых нашим современникам, материалов историй полков, исторических исследований прошлых и недавних лет, богатого иллюстративного материала, позволяет не только погрузиться в атмосферу николаевского Петербурга, но и по-новому прочесть многие произведения русской классики, обогатить свои знания истории Петербурга и России, соединить известные факты с малоизвестными, которые много лет замалчивались и искажались. Наконец, хочется надеяться, что эта работа станет вкладом в дело восстановления доброго имени императора Николая I, очищения его образа от клеветы и идеологических штампов. Настанет время, когда этот смелый, благородный, праведный государь и честный человек, настоящий русский патриот, займет достойное место в сознании наших соотечественников как пример истинной любви к Родине, беззаветного служения народу.
Глава 1
«Было время (поверит ли кто сему)…»Главное и, если назвать вещи своими именами, преступное деяние Александра Благословенного — мятеж в декабре 1825 года. Конечно, ничего подобного он не хотел, и ход событий не режиссировал, но его отстраненность от дел управления, его желание «не говорить о плохом», а получать только «приятные известия», и привели к трагедии.
А.Н. Боханов. Николай IПоследние десять лет царствования Александра I стали для всех слоев русского общества временем чрезвычайно противоречивым. Отгремели военные залпы, позади была героическая эпопея 1812 года, освобождение Европы, взятие Парижа и отречение Наполеона. Русский народ с восторгом встречал свою армию, вернувшуюся из заграничных походов. Русский император находился на вершине славы, пожиная лавры главного победителя, спасителя Вселенной, царя царей.
Федор Николаевич Глинка, герой наполеоновских войн, адъютант, а затем офицер для особых поручений при столичном губернаторе М.А. Милорадовиче, через много лет отразил атмосферу гвардейского Петербурга первых послевоенных лет в «Стихах о бывшем Семеновском полку»:
Была прекрасная пора:Россия в лаврах, под венками,Неся с победными полкамиВ душе — покой, в устах — «ура!»,Пришла домой и отдохнула.Минута чудная мелькнулаТогда для города Петра.Окончив полевые драки,Носили офицеры фраки,И всякий был и бодр, и свеж,Пристрастье к форме пригасало,О палке и вестей не стало,Дремал парад, пустел манеж…Зато солдат, опрятный, ловкий,Всегда учтив и сановит,Уж принял светские уловкиИ нравов европейских вид…Но перед всеми отличалсяСеменовский прекрасный полк,И кто ж тогда не восхищался,Хваля и ум его, и толк,И человечные манеры?И молодые офицеры,Давая обществу примеры,Являлись скромно в блеске зал.Их не манил летучий балБессмысленным кружебным шумом;У них чело яснелось думой,Из-за которой ум сиял…Влюбившись от души в науки,Забросив шпагу спать в ножнах,Они в их дружеских семьяхПеро и книгу брали в руки,Сгибаясь, по служебном дне,На поле мысли, в тишине…Тогда гремел звучней, чем пушки,Своим стихом лицейский ПушкинИ много было… Все прошло![3]Как отмечает историк, «Империя, завершив череду победоносных кампаний, к 1816 году располагала сильнейшей в Европе армией. Солдаты привыкли к войне, но теперь Императору нужно было от них совсем иное: начиналась новая „игра в солдатики". Победителям Наполеона полагалось вновь уподобиться марширующим куклам. В действиях Александра все явственнее проявлялись жестокость и крайняя мнительность. Все более строгими становились мелочные требования к строевым навыкам и внешнему виду военных. Командирами полков все чаще назначались сторонники палочной дисциплины, поощряемой высшим начальством».[4]
Хорошая строевая подготовка так же важна для армии, как и боевые навыки, особенно в войнах начала XIX века, где одно с другим неразрывно связано. В этих красивых и благородных войнах был свой порядок, своя тактика, совершенно не похожие на войны следующих веков. Ровные шеренги войск, четкое равнение рядов, мерное движение в ногу сплачивали солдат в бою, вселяли уверенность и твердость. Наступающие батальоны под огнем останавливались по команде для того, чтобы выровнять ряды. Даже при отступлении нужно было сохранять порядок, чтобы отойти непобежденными, несломленными. Когда в большом сражении рассеивался дым очередной схватки, и полководец с холма видел в трубу поредевшие, но сомкнувшиеся и ровно стоящие ряды своих солдат, он знал, что они выстояли и сохранили боеспособность. И напротив, расстроенные ряды, растерявшиеся боевые порядки, рассеянные толпы людей были несомненным признаком разгрома и поражения.
Но с наступлением мирного периода в русской армии начался сильнейший перекос в сторону шагистики. Вместо того, чтобы чередовать разные занятия, войска целыми днями совершенствовали «игру носков». Нередки были случаи, когда боевые офицеры, любимые солдатами, уходили в отставку, не выдержав новой атмосферы, а на первые роли выходили грубые, жестокие, мелочные истязатели солдат.
Александр I все меньше занимался управлением Россией и подолгу пропадал на заграничных конгрессах, пытаясь управлять Европой. Всю жизнь он был актером, и Россия представлялась ему скучной провинциальной сценой, а Европа — большим столичным театром, наполненным самым изысканным обществом ценителей искусства. Русский народ, очевидно, он считал своей собственностью, с которой можно делать все, что угодно. Завоевать любовь народов Европы, казалось ему, гораздо приятнее для самолюбия, а устройство европейского и мирового порядка важнее, чем проблемы своей страны.
Вступление гвардии в Петербург через Нарвские ворота. Гравюра И.А. Иванова (фрагмент). 1814 г.
Ф.Н. Глинка. Литография К.П. Беггрова. 1821 г.
В 1815 году в Париже стараниями Александра был подписан Священный союз России, Австрии и Пруссии. Через три года к нему присоединились Франция и Англия. Его высокопарный текст призывал монархов разных стран «почитать себя как бы единоземцами» и «как бы главами единого народа христианского». Смысл сводился к тому, чтобы уравнять и сблизить союзные страны посредством братского единства царей в деле служения христианским добродетелям и принципам законности, и помогать друг другу военной силой подавлять любые беспорядки и проявления беззакония. Идеализм и мистицизм Александра на долгие годы направили политику России на отказ от своих русских державных интересов во имя общеевропейских, а, по сути, частных корыстных интересов европейских стран. Свой огромный, великий, героический, талантливый и терпеливый русский народ император как бы принизил для уравнения с остальными народами.
Россия, разоренная, едва оправившаяся от наполеоновского нашествия, была отдана Александром I под присмотр преданного друга — графа Алексея Андреевича Аракчеева. По имени этой суровой, противоречивой, зловещей личности получила название целая эпоха — аракчеевщина, и ее деятели — аракчеевцы. По воле императора жестокий Аракчеев стал создавать военные поселения, где ради экономии государственных средств люди должны были совмещать военную службу и крестьянский труд. Русская армия, с ее рекрутской повинностью и большими сроками службы, оставалась в мирное время такой же многочисленной, как в военное, и постоянно требовала больших расходов. Бездушное, далекое от реальности и человеческих нужд воображение государя и угодливых преданных ему бюрократов представляло военные поселения в виде идеальной армии, которая не связана с народом и ничего не стоит казне и обывателям, поскольку сама себя кормит, одевает и воспроизводит. В районах, ставших военными поселениями, солдаты должны были в свободное от службы время заниматься крестьянским трудом, крестьяне — коллективно трудиться под надзором офицеров в поле, и на работах по переустройству местности, и тоже нести военную службу. Постепенно эти крестьяне и солдаты должны были слиться в одно военно-поселенное сословие.
Сигналист и барабанщик Л.-гв. Преображенского полка. 1819–1820 гг.
Как пишет историк, «энергия временщика сметала все преграды на пути устройства военных поселений. Резали, стригли, кроили живую плоть народного быта, кромсали веками сложившиеся представления о труде, жилье, одежде, воспитании детей…
Крестьяне сразу же смекнули, что новая система доведет их до сумы и до тюрьмы. Уже в самом начале устройства поселений взбунтовалась Русско-Высоцкая волость. Во время проезда через Новгородскую губернию великого князя Николая Павловича вышедшие из леса крестьяне загородили дорогу и слезно просили избавить их от проклятого новшества. Это произвело впечатление на самого Николая Павловича, но его державный брат заявил, что он предпочитает замостить трупами дорогу от Петербурга до Чудова, но не отказываться от любимой затеи».[5]
В такой атмосфере происходило становление человека, которому предстояло почти тридцать лет царствовать в России под именем императора Николая I.
В 1817 году великий князь Николай Павлович был назначен генерал-инспектором по инженерной части и шефом Лейб-гвардии (далее — Л.-гв.) Саперного батальона. С 1818 года к этому добавилась должность командира 2-й бригады 1-й Гвардейской пехотной дивизии, куда входили Л.-гв. Измайловский и Егерский полки, а также Гвардейский флотский экипаж. По просьбе Николая моряков тут же поменяли местами с Л.-гв. Саперным батальоном. Любимые им саперы заняли место в его бригаде, а моряков перевели во вторую бригаду 2-й Гвардейской пехотной дивизии, хотя экипаж был старше, то есть насчитывал больше лет со дня основания. Назначив брата бригадным командиром, Александр вместе с матерью уехал в Аахен на Международный конгресс по созданию Союза пяти держав.
Император Александр I Литография Алексеева по гравюре К.П. Беггрова, после 1818 г.
Николай Павлович, тогда еще мало кому известный молодой человек 22 лет, принялся за дело командования со всей энергией молодости и со своим пониманием долга и ответственности, которые пронес через всю жизнь. Долгое время новый бригадный командир оставался на своем посту непринятым и непонятым. Его строгость вызывала недоумение вышестоящих генералов и озлобление подчиненных. Для людей опытных, прошедших многие сражения, не мог быть авторитетом великий князь, не участвовавший в войнах и получивший генеральские эполеты по праву рождения. Другие, такие же молодые, как сам Николай Павлович, глядя на старших, не хотели серьезно заниматься службой под его командованием. И если позицию старших можно было объяснить заслугами в боях, привычкой к походной жизни, которая снижает дисциплину и соблюдение уставных требований, то не имевшая заслуг молодежь просто пыталась самоутвердиться. Наиболее дерзкие подчеркивали это своим поведением, отчего возникали конфликты.
Гораздо лучше к Николаю Павловичу относились офицеры и солдаты Л.-гв. Саперного батальона. В отличие от старинных Измайловского и Егерского полков, батальон был недавно сформированной гвардейской частью, держался скромно и ценил заботу своего шефа. Великой князь привязал саперов к себе, вникая во все их нужды, стараясь улучшить условия их жизни, награждая нижние чины за успехи деньгами и винной порцией из своих средств. Обучение батальона строевой подготовке, стрельбе, саперным работам проходило под его личным надзором.
Через несколько лет Николай Павлович так описывал время своей службы: «…Где мне наинужнее было иметь наставника, брата-благодетеля, оставлен был я один с пламенным усердием, но с совершенною неопытностью.
Я начал знакомиться со своей командой и не замедлил убедиться, что служба шла везде совершенно иначе, чем слышал волю моего Государя, чем сам полагал, разумел ее, ибо правила оной были твердо в нас влиты. Я начал взыскивать, но взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил, дозволялось везде даже моими начальниками…
Великий князь Николай Павлович. Гравюра Жоно с литографии Беннера
В сие-то время и без того расстроенный трехгодичным походом порядок совершенно разрушился; и к довершению всего дозволена была офицерам носка фраков. Было время (поверит ли кто сему), что офицеры езжали на ученье во фраках, накинув шинель и надев форменную шляпу. Подчиненность исчезла и сохранилась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а все делалось совершенно произвольно и как бы поневоле, дабы только жить со дня на день.
Штаб-офицер Л.-гв. Измайловского полка. 1817–1825 гг.
…По мере того как начинал я знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под сим, то есть военным распутством, крылось что-то важное; и мысль сия у меня оставалась источником строгих наблюдений. Вскоре заметил я, что офицеры делились на три разбора: на искренно усердных и знающих; на добрых малых, но запущенных и оттого не знающих, и на решительно дурных, то есть говорунов дерзких, ленивых и совершенно вредных; на сих-то последних налег я без милосердия и всячески старался [от] оных избавиться, что мне и удавалось. Но дело сие было нелегкое, ибо сии-то люди составляли как бы цепь чрез все полки и в обществе имели покровителей, коих сильное влияние оказывалось всякий раз теми нелепыми слухами и теми неприятностями, которыми удаление их из полков мне оплачивалось».[6]
Штаб-офицер и рядовой Л.-гв. Егерского полка в 1819–1822 гг.
Минер Л.-гв. Саперного батальона в 1817–1819 гг.
Гренадеры Л.-гв. Семеновского и Измайловского полков в 1824–1825 гг.
Равновесия ради здесь можно привести мнение и другой стороны. Николай Иванович Лорер, боевой офицер, участник заграничных походов, ставший после войны членом тайных обществ и масонских лож, служил с 1819 по 1822 год в Петербурге в Л.-гв. Московском полку. Разумеется, как декабрист, он не мог ничего хорошего сказать о Николае Павловиче, но его воспоминания, в которых заметен литературный талант, хорошо передают атмосферу того времени, хотя и несколько тенденциозно: «Тогда Гвардейский корпус был во всем своем блеске. Полки, наполненные молодежью, по возвращении своем из Парижа, увидели в рядах своих новое поколение офицеров, которое начинало уже углубляться в свое назначение, стало понимать, что не для того только носят мундир, чтобы обучать солдат маршировать да выправке. Все стали стремиться к чему-то высшему, достойному, благородному. Молодежь много читала, стали в полках заводить библиотеки…
Я тогда знал многих образованных людей между офицерами гвардейских полков, в особенности же их много было в Семеновском, Измайловском и нашем Московском… Полки, очевидцы доблестных подвигов наших начальников, стяжавшие себе бессмертную славу на полях Бородина, Кульма и многих других, где дралась гвардия, любили и уважали своих командиров.
Служба мирного времени шла своим чередом, без излишнего педантизма, но, к сожалению, этот порядок вещей скоро стал изменяться.
Оба великих князя, Николай и Михаил, получили бригады и тут же стали прилагать к делу вошедший в моду педантизм. В городе они ловили офицеров; за малейшее отступление от формы одежды, за надетую не по форме шляпу сажали на гауптвахту… Приятности военного звания были отравлены, служба всем нам стала делаться невыносимой. По целым дням по всему Петербургу шагали полки то на ученье, то с ученья, барабанный бой раздавался с раннего утра до поздней ночи. Манежи были переполнены, и начальники часто спорили между собой, кому из них первому владеть ими, так что принуждены были составить правильную очередь.
Парад в честь второй годовщины вступления русских войск в Париж. Акварель И.А. Иванова. 1816 г.
Унтер-офицер Л.-гв. Семеновского полка в 1817–1825 гг.
Оба великих князя друг перед другом соперничали в ученье и мученье солдат. Великий князь Николай даже по вечерам требовал к себе во дворец человек по сорок старых ефрейторов; там зажигались свечи, люстры, лампы, и его высочество изволило заниматься ружейными приемами и маршировкой по гладко натертому паркету. Не раз случалось, что и великая княгиня Александра Федоровна, тогда еще в цвете лет, в угоду своему супругу, становилась на правый фланг сбоку какого-нибудь усача-гренадера и маршировала, вытягивая носки.
Старые полковые командиры получили новые назначения, а с ними корпус офицеров потерял своих защитников, потому что они одни изредка успевали сдерживать ретивость великих князей, представляя им, как вредно для духа корпуса подобное обращение со служащим лицом. Молодые полковые командиры, действуя в духе великих князей, напротив, лезли из кожи, чтобы им угодить, и таким образом мало-помалу довели дело до того, что большое число офицеров стало переходить в армию».[7]
В октябре 1820 года Петербург потрясла Семеновская история — стихийное выступление солдат Л.-гв. Семеновского полка, доведенных до отчаяния патологической жестокостью полкового командира полковника Федора Ефимовича Шварца. Свирепый и недалекий армейский выходец, любимец Аракчеева, получивший в командование славный Гвардейский полк, Шварц не просто изводил солдат ежедневной муштрой. Он издевался, унижал, бил своих подчиненных, делал их жизнь невыносимой, ставил невыполнимые условия, выдумывал все новые и новые требования, чтобы иметь возможность наказывать снова и снова. В непрерывных учениях и подготовке к ним солдаты не имели ни отдыха, ни сна, и стремительно разорялись. Обмундирование и амуниция стараниями Шварца быстро приходили в негодность, а времени заработать денег на «вольных работах» у солдат больше не было. Даже если великие князья Николай и Михаил, известные своей строгостью, говорили на смотрах, что Семеновский полк великолепен, то после смотра Шварц осыпал семеновцев бранью и кричал, что полк никуда не годится. Семеновских офицеров, которые сочувствовали солдатам и жаловались на своего командира высшему начальству, мстительный Шварц преследовал по службе.
Пехотный генерал в 1817–1825 гг.
После очередного издевательства Шварца над солдатами нижние чины 1-й Гренадерской роты составили жалобу высшему начальству с весьма умеренным требованием отменить жестокий режим и частные неуставные смотры Шварца, убрать его из полка и улучшить пошатнувшееся материальное положение нижних чинов. Полковые офицеры отнеслись к этому с сочувствием, но вышестоящие генералы проявили неумение действовать в подобных ситуациях — не давая солдатам выговориться и требуя «выдать зачинщиков», они только накаляли обстановку. Вся рота была арестована силами солдат Л.-гв. Павловского полка и отконвоирована в Петропавловскую крепость.
Император Александр I. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
К началу следующего дня, 18 октября, взбунтовался весь полк, требуя вернуть «государеву роту». Солдаты толпились на полковом дворе, не желая ни строиться, ни расходиться, обещали принять любое наказание, лишь бы только был удален Шварц и возвращена рота. Увещевания даже самых любимых и популярных в солдатской среде генералов — М.А. Милорадовича, К.И. Бистрома, бывшего семеновского командира Я.А. Потемкина — не имели успеха. Тогда полк был со всех сторон окружен частями Гвардейской пехоты, кавалерии и даже артиллерии, и вслед за государевой ротой отправлен в Петропавловскую крепость, а оттуда в Кексгольм и Свеаборг. Семеновские офицеры, которым предстоял перевод в армию, сопровождали наказанных солдат, старались облегчить их дорожные тяготы и тратили на это свои личные средства.
Великие князья Николай и Михаил были еще очень молоды: первому было 24, второму — 22 года; оба они еще не имели веса и влияния, во время Семеновской истории это были просто молодые командиры, недовольные бунтом. Николай Павлович всегда любил и уважал солдат, но не мог этого показать при жизни Александра I, который не терпел начальников, популярных в солдатской среде. Навязанная Николаю незначительная роль, насмешливо-снисходительное отношение старших братьев, атмосфера всеобщего лицедейства, царившего в высших сферах, выработали у него привычку таить свои чувства, чтобы защититься в этой среде. Он выбрал себе образ простого заурядного служаки, солдафона. По этой причине он и был вначале не принят войсками, и этим воспользовались декабристы. Из нелюбимого бригадного командира Николаю Павловичу еще предстояло стать для солдат и офицеров «верховным вождем» и «обожаемым отцом», как его называли позже, когда он стал императором.
Еще долгое время после Семеновской истории Петербург напоминал военный лагерь. Войска пребывали в боевой готовности, стояли усиленные караулы, двигались разъезды, были подняты на ноги полиция и жандармы, во всем городе царило волнение, страх и неопределенность.
Вначале солдаты надеялись, что государь простит свой любимый полк и вернет его в столицу. Почти все гвардейские офицеры, кроме высшего начальства, были того же мнения и собирались написать коллективное письмо на высочайшее имя. Но Александр разогнал семеновцев по армейским полкам и сформировал новый Л.-гв. Семеновский полк, с правами Молодой гвардии. Он мог бы взять для этого роты или даже целые батальоны из других полков гвардии, как это делалось раньше для новых формирований. Но император считал, что весь Гвардейский корпус заражен духом неповиновения. Для нового полка отделили роты из полков армейских гренадер. Этот заново набранный Семеновский полк, не имевший ничего общего со старым, гвардия долгое время не хотела воспринимать всерьез, солдаты других полков не видели в новых семеновцах своих товарищей, новые семеновские офицеры не были приняты в петербургском обществе.
Донесения тайных агентов, которые пересказывали солдатские разговоры в казармах, банях и кабаках, показывали крайнее недовольство во всех гвардейских полках, сочувствие семеновцам, обиду, разочарование и злость на самого императора Александра I, неблагодарного и равнодушного к солдатам, спасшим Россию от наполеоновского нашествия.
Постепенно жизнь в столичном гарнизоне вошла в мирное русло, наступила видимость спокойствия. Начальство страшилось повторения «семеновской истории», обращение с солдатами в столице стало гуманнее, а солдаты чувствовали этот страх командиров.
В марте следующего, 1821 года Александр повелел Гвардейскому корпусу выступить в поход через прибалтийские губернии на запад, в Литву и Белоруссию. Он хотел «проветрить» гвардию в походе и искоренить волнения среди солдат и офицеров. Ему доносили, что многие офицеры высказывают критические мысли, среди солдат ходит недовольство и что они только ждут новой войны, чтобы выдать государя неприятелю.
В это время греки под руководством Александра Ипсиланти вели освободительную борьбу против турецкого владычества. Русское общество сочувствовало Греции и считало исторической миссией России помощь единоверцам в деле избавления от врага. Но русский государь войну Турции не объявлял, а во время выступления гвардии из Петербурга турки уже добивали греческих повстанцев. Александр I, верный заветам Священного союза, собирался помогать не грекам, а австрийцам, против власти которых восстал итальянский Пьемонт. Эта война могла стать одной из самых непопулярных в России, но австрийцам удалось подавить восстание, не дожидаясь русских. 16 июля в Белоруссии полкам было объявлено, что никаких военных действий Россия начинать не будет. Однако этот поход в честь вызвавших его европейских событий получил ироничное название «Итальянского похода».
Кавалерийский генерал-адъютант в 1814–1825 гг.
Гвардия была остановлена в западных губерниях, полки размещены по захолустным бедным деревням как можно дальше друг от друга. Так проходил месяц за месяцем. Изнывающие от скуки офицеры в поисках развлечений ездили в провинциальный Минск, наполняя все дома, где были танцы или карточная игра. 17–18 сентября в Бешенковичах были проведены высочайший парад и маневры. Параду придавалось огромное значение, к нему готовились особенно тщательно. После «семеновской истории» император был недоволен всей гвардией. Парад и маневры прошли успешно, затем Гвардейский корпус на берегу Двины дал императору и великим князьям богатейший обед. Александр I выразил свое удовольствие, был любезен, пожаловал много наград, и гвардейцы надеялись, что монарший гнев прошел и что скоро государь, отлучивший их от столичной жизни, прекратит это наказание и вернет полки в казармы. Император предпочел оставить гвардию зимовать в глуши западных губерний и только летом следующего 1822 года возвратил полки в Петербург.
Александр I все больше отдалялся от государственных дел. Как пишет историк А.Н. Боханов, «все делалось как-то бессистемно, впопыхах, до полного самоотрицания. Давались обещания, оглашались широковещательные декларации вплоть до отмены крепостного права и введения конституции. На практике же не делалось ровным счетом ничего не только для утверждения нового, но для поддержания уже существующего. Все погружалось постепенно в какое-то безразличное оцепенение. Атмосфера безысходности и мрака — знаки последнего периода правления Александра Павловича».[8]
Император не хотел думать о преобразовании России, о своем народе, а вершить европейские дела не мог. Постепенно к нему приходило понимание, что Европа нуждалась в нем лишь тогда, когда он со своей армией освобождал ее от Наполеона. На исходе своего царствования государь увлекся мистицизмом и бесплодными духовными исканиями, говорил своему окружению, что устал от многолетних трудов и хочет оставить престол. После роли героя-триумфатора он играл роль царственного мистика, утомленного жизнью, скрытного, загадочного, отрешенного от насущных проблем, будто бы углубленного в думы о мировом устройстве или о вечности. Его преследовали неприятные воспоминания, муки совести, образ отца, убитого с его согласия.
Великий Князь Константин Павлович. Неизв. худ. После 1817 г.
Словно в наказание за обстоятельства, сопутствующие восшествию на престол, Александр I не имел наследников по прямой линии. Его официальным наследником считался следующий по старшинству брат — цесаревич Константин Павлович, который был всего на два года моложе императора. Но Константин, во-первых, не имел ни малейшего желания царствовать; во-вторых, после войны прочно обосновался в Варшаве, и женился по любви на особе не царского рода, простой польской дворянке, принявшей титул княгини Лович. Брак был бездетным, но если бы у них и родились дети, то они все равно не имели бы прав на престол.
Летом 1819 года Александр I в частной беседе объявил третьему брату, Николаю, что хотел бы видеть наследником его. Николай Павлович, серьезный молодой человек и отличный семьянин, имевший уже сына, как нельзя лучше подходил на эту роль. Однако дальше этого разговора с Николаем и его женой и тайного завещания дело не пошло. Официальным наследником по-прежнему считался Константин, хотя ради своей женитьбы он добровольно отказался от прав на престол. Николая к государственным делам не допускали, никаких официальных документов о наследовании престола не показывали.
По замечанию видного русского историка В.О. Ключевского, «ничем разумным нельзя объяснить таинственность, в какую облечено было распоряжение о престолонаследии».
Литератор того времени Николай Иванович Греч таким образом пытался объяснить странное поведение Александра I по отношению к двум наследникам — официальному и настоящему: «Он боялся иметь наследника, который затмил бы его в глазах и мнении народа, как он, конечно, без всякого умысла, затмил своего отца. Соперничества Константина он не боялся — цесаревич не был ни любим, ни уважаем, и давно уже говорил, что царствовать не хочет и не будет. Александр боялся превосходства Николая и заставил его играть жалкую и тяжелую роль бригадного и дивизионного командира, начальника инженерной части, совсем неважной в России».[9]
Исходя из мнительного, недоверчивого, себялюбивого характера Александра и его безответственности в государственных делах, эта точка зрения поддерживается и современными историками.
Есть мнение, что Александр действовал не по своей воле, а находился под влиянием придворных кругов во главе с матерью, вдовствующей императрицей Марией Федоровной, которая намеренно собиралась завести династическую ситуацию в тупик, чтобы самой получить престол. Мысль о троне впервые посетила ее еще в 1801 году при убийстве Павла. Скорбь по убитому супругу не помешала стремлению вдовы занять его место на вершине власти, но эта попытка окончилась неудачей. Денис Давыдов, собирая рассказы очевидцев событий той памятной ночи в Михайловском замке, иронично отметил: «Марию Федоровну, порывавшуюся играть роль Екатерины II, осадили».[10]
Великий князь Николай Павлович. Акварель П.Ф. Соколова. После 1819 г.
Императрица-мать Мария Федоровна в трауре. Худ. Д. Доу. 1825–1827 гг.
К середине 1820-х годов вдовствующая императрица имела свою партию, состоявшую из владельцев Российско-Американской компании. Эти влиятельные и предприимчивые люди надеялись, что, сев на трон, Мария Федоровна будет править в интересах компании, способствовать росту ее прибыли. По странному совпадению, небезызвестный Кондратий Федорович Рылеев, один из вождей Северного общества декабристов, служил в этой компании и занимал казенную квартиру в ее здании на набережной Мойки. У него на квартире заговорщики много раз собирались накануне восстания и обсуждали свои планы. Рылеев и некоторые из его товарищей по заговору были держателями акций компании.
Александр I неоднократно получал сообщения о том, что в России существуют тайные общества и зреет заговор против монархии, но не делал почти ничего для его раскрытия, как будто ничто земное его уже не касалось.
19 ноября 1825 года император скончался в Таганроге. 27 ноября это стало известно в Петербурге, чуть раньше — в Варшаве. Внезапная смерть царя, ушедшего в возрасте 48 лет, в расцвете сил и здоровья, породила массу слухов и вызвала беспокойство в народе. В Петербурге был вскрыт и прочтен в Сенате тайный манифест Александра, где он высказывал свою волю — назначить наследником Николая. Однако сильная и влиятельная группировка высших лиц армии и государства, во главе которой стоял петербургский генерал-губернатор Михаил Андреевич Милорадович, заявила, что «покойники воли не имеют», и потребовала соблюдения буквы действующего в России закона о престолонаследии, согласно которому на трон должен был садиться Константин. Милорадович был выразителем интересов тех кругов, которые не любили и не уважали Николая, и в качестве императора хотели видеть Константина. Генерал-губернатор, похваляясь своим влиянием в гвардии, произнес тогда знаменитую фразу: «У кого 60 000 штыков в кармане, тот может говорить смело». Весь Петербург, начиная с великого князя Николая Павловича и гвардии, присягнул «императору Константину».
М.А. Милорадович. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
Его величество император Константин Первый. Гравюра неизв. худ. 1825 г.
Николай, как человек честный и порядочный, должен был соблюсти закон. Безответственность Александра помешала ему сразу занять престол. Он был вынужден начать переписку с Константином, убеждая его приехать в Петербург и подтвердить свое отречение. Вспыльчивый Константин, категорически не желая царствовать, опасался, что в Петербурге его силой посадят на трон или задушат, как задушили его отца, и отвечал, что если будут слишком настаивать на его прибытии в Петербург, то он уедет из Варшавы еще дальше. Письма Константина носили частный характер и не могли быть официальным отречением. Огромная страна день за днем оставалась без монарха, еще не подозревая об этом. В Петербурге появились гравированные портреты цесаревича с надписью «Император Константин Первый». Монетный двор приступил к чеканке новых рублей с характерным курносым профилем Константина. Затянувшееся междуцарствие грозило беспорядками и смутой. Николай Павлович не рвался к власти, а должен был получить свое тяжелое наследство с соблюдением всех законных формальностей.
Наконец 12 декабря из Варшавы пришли официальные бумаги. Но это не был манифест об отречении, поскольку Константин ни одной минуты не считал себя императором, несмотря на официальное провозглашение и принесенную ему в Петербурге присягу. Тогда решено было опубликовать манифест о восшествии на престол Николая с указанием воли Александра и приложением письма Константина о своем отречении. Поздней ночью 13 декабря Николай Павлович собрал чрезвычайное заседание Государственного совета и объявил о своем восшествии на престол в манифесте.
Еще 12 декабря будущий император получил из Таганрога известия от генерала И.И. Дибича о заговоре офицеров на юге. Были названы многие имена заговорщиков. В тот же день к Николаю Павловичу явился член тайного общества подпоручик Л.-гв. Егерского полка Яков Иванович Ростовцев, также с предупреждением о заговоре, о Северном и Южном обществах, о том, что во время присяги готовится бунт гвардейских частей, об угрозе смуты по всей России и распада государства.
Николай Павлович распорядился начать аресты заговорщиков, но генерал-губернатор М.А. Милорадович ничего не предпринял.
На 14 декабря 1825 года была назначена присяга императору Николаю I. Этот день, вошедший в историю как день восстания декабристов, день, о котором написаны целые книги, известен, казалось бы, по часам и чуть ли не по минутам, но до сих пор содержит загадки и вопросы без ответов.
Великий князь Николай Павлович. Неизв. худ. Около 1820 г.
Обер-офицер Кавалергардского полка. Худ. А.И. Зауэрвейд. 1820-е гг.
Тайные общества офицеров-дворян, ставившие целью свержение или ограничение монархии и захват власти в свои руки под красивыми лозунгами отмены крепостного права и всеобщей свободы, существовали в России уже девять лет. За это время никто из этих господ не отпустил на волю своих крестьян, хотя мог бы сделать это без всякой революции. Е.И. Якушкин, отпустивший несколько человек, стал редким исключением. Далеко не каждый из них мог похвастаться и гуманностью к солдатам. Да и нигде в Европе они не видели такого общества и государственного устройства, которое можно было взять за образец. Франция после ужасов революционного террора не имела ничего против воцарения Наполеона, а после череды кровопролитных наполеоновских войн, унесших цвет нации, на трон вернулась династия Бурбонов. Республика с ее реками крови осталась в прошлом, как ужасный сон. В остальных странах были монархии и крепостное право. В Англии крестьян законным порядком сгоняли с земли, лишали собственности, превращая в нищих бесправных заводских рабочих, официально свободных, фактически — рабов.
Вопрос, кто подсказал русским офицерам-вольнодумцам свергнуть монархию, и к тому же не во время национального унижения, а в момент, когда Россия находилась на вершине военной славы и политического могущества, остается открытым.
Бесспорно, это были те, кому большая и сильная Российская империя была не нужна. Примечательно, что среди самых видных декабристов немало было тех, кто обучался в заграничных иезуитских пансионах. Вряд ли их там учили любви к России и русскому народу. Многие в свое время успели побывать и в модных тогда масонских ложах, где западные учителя прививали им идею отречения от русского патриотизма ради неких высших мировых ценностей. Атмосфера таинственности, избранности, перспективы подпольной карьеры привлекали дворянскую молодежь. Русские дворяне становились орудием для масонских главарей, прививавшим им такие «доблести», как ложь, предательство, интриги, под прикрытием красивых слов о свободе.
Обер-офицеры Кавалергардского, Л.-гв. Конного и Л.-гв. Кирасирского полков, 1814–1825 гг.
Через несколько лет после восстания Александр Сергеевич Пушкин, работая над Х главой «Евгения Онегина», которая так и осталась неоконченной, собирался отразить в ней бунт Семеновского полка, деятельность тайных обществ и восстание декабристов. Сохранились только отрывки, но и в них за каждым словом стоят исторические факты и личные впечатления.
Потешный полк Петра Титана,Дружина старых усачей,Предавших некогда тиранаСвирепой шайке палачей.[11]Имеется в виду Л.-гв. Семеновский полк, основанный еще Петром Великим. В ночь покушения на императора Павла, с 11 на 12 марта 1801 года, семеновцы занимали караул в Михайловском замке и пропустили убийц. Большинство офицеров полка состояло в заговоре, а шефом семеновцев был наследник Александр, с согласия которого и совершилось убийство.
Далее следует упоминание о собраниях, в которых участвовал сам Пушкин, у офицера Генерального штаба Никиты Муравьева, декабриста, который за свою активность попал на каторгу, и у Ильи Долгорукова, который вовремя отошел от участия в тайных обществах и не получил наказания. Пушкин за свои дерзкие юношеские стихи в 1820 году был отправлен в ссылку и вернулся в Петербург только в 1827. В следующих строках незаметно никакого восхищения заговорщиками, напротив, чувствуется ирония возмужавшего человека по поводу витийства, то есть бесконечной болтовни молодых людей, самоуверенных и разгоряченных алкоголем:
У них свои бывали сходкиОни за чашею вина,Они за рюмкой русской водки<…>Витийством резким знамениты,Сбирались члены сей семьиУ беспокойного Никиты,У осторожного Ильи.<…>Друг Марса, Вакха и Венеры,Тут Лунин дерзко предлагалСвои решительные мерыИ вдохновенно бормотал.Читал свои Ноэли Пушкин,Меланхолический Якушкин,Казалось, молча обнажалЦареубийственный кинжал.Одну Россию в мире видя,Преследую свой идеал,Хромой Тургенев им внималИ, плети рабства ненавидя,Предвидел в сей толпе дворянОсвободителей крестьян.Сначала эти разговорыМежду Лафитом и КликоЛишь были дружеские споры,И не входила глубокоВ сердца мятежная наука,Всё это было только скука,Безделье молодых умов,Забавы взрослых шалунов.[12]
Гвардейский кавалерийский адъютант в 1815–1825 гг.
Далее следуют сроки, многие их которых не дописаны, но об их содержании можно догадаться. Написанный блестящим стихотворным языком художественный обзор политической обстановки в России накануне восстания обрывается на словах, характеризующих позицию Александра I: «Наш царь дремал».
К 1825 году многие из старых членов тайных обществ уже постепенно отходили от дел, успокаивались, но молодые, особенно несостоявшиеся в жизни, жаждали самовыражения и продолжали призывать к цареубийству. Ростовцев предупредил своих товарищей по обществу, что их планы уже известны властям, и уговаривал не начинать бунта. Но заговорщики не собирались останавливаться. Как отмечают исследователи: «Неожиданная смерть Александра (ранее всех сроков, намечавшихся заговорщиками) спутала все карты. Мятежники оказались перед выбором: либо выступать немедленно, либо отложить это на долгие годы, а может — навсегда. В силу инерции приняли решение действовать. Все происходившее вокруг говорило о неподготовленности: многие „активисты" прямо или косвенно дали понять о своем отказе; кто-то уехал из Петербурга. Но сила инерции, глупой и непродуманной, толкнула заговорщиков на площадь.
«Наш ангел на небесах». Портрет императора Александра I работы О. Кипренского по бюсту работы Б. Торвальдсена
Не надо говорить: декабристы не прагматики и их заслуга просто в том, что они — первые. На самом деле, первый — не значит умный, так как умный человек поступает соответственно обстоятельствам. И это верно для всякого времени.
Разве не видно было, что те, старшие товарищи… уже наигрались в революционный максимализм и переболели революционной горячкой?
…Разве не видно было, что в „тайное общество" принимались люди случайные, некоторые не только за несколько недель, но даже за несколько дней до выступления. Причем принимали их всякими способами: от откровенных разговоров — до обмана, от убеждения — до запугивания.
… В любом случае очевидно, что если отбросить личные устремления и надежды заговорщиков, то окажется, что они боролись не против господства своего класса, а только за изменение формы этого господства».[13]
Глава 2
«Пролить кровь некоторых и спасти почти, наверно, всё»Ранним утром 14 декабря 1825 года полковые командиры и весь столичный генералитет лично присягнули новому императору в Зимнем дворце и отправились по вверенным им гвардейским частям приводить к присяге солдат и офицеров. В это время и заговорщики начали выполнять свои задачи, каковыми были: агитация в казармах против присяги Николаю I, поднятие полков на восстание именем Константина, объявление своей воли Сенату, арест или убийство императора Николая. Что именно объявлять и что делать дальше — единого мнения не было, а многие не знали вообще. Даже по такому архиважному вопросу, как будущая форма правления в России, одни заговорщики выступали за республику и убийство всей царской семьи, включая детей, другие — всего лишь за ограничение императорской власти. После нескольких лет бесконечных разговоров и неспешного создания двух противоречащих друг другу конституций, которые так и не были закончены, вдруг, неизвестно откуда, появился некий радикальный манифест, переписанный рукой Трубецкого и Рылеева. Не все члены общества читали его, а из тех, кто читал, не все были с ним согласны.
Даже вожди не были уверены в успехе, и высокопарными фразами призывали друг друга красиво погибнуть за свободу. Даже офицеры-заговорщики не все были посвящены в суть программы и некоторые думали, что отстаивают право на престол законного императора Константина. Солдатам же декабристы вообще не собирались говорить ни слова правды.
С самого утра революционный план стал разваливаться — одни члены Северного общества устранились, поняв, что началась слишком опасная игра, другие повели себя не так, как обещали, третьи просто не смогли выполнить своих задач. Каждый ответственный за выступление той или иной воинской части боялся оказаться в одиночестве и ждал верных известий о выступлении других. Ожидаемого бунта большинства столичного гарнизона не получилось.
Штабс-капитаны Л.-гв. Московского полка князь Д.А. Щепин-Ростовский и Михаил Бестужев и генеральский адъютант штабс-капитан Александр Бестужев пришли в казармы московцев и с помощью грубого примитивного обмана взбунтовали простых солдат, сыграв на их чаяниях. Заговорщики объявили, что «добрый царь» Константин хочет уменьшить срок солдатской службы и вообще всячески облегчить жизнь солдат, поэтому Николай не пускает его на престол, что воцарение Николая грозит солдатам неисчислимыми бедствиями и каждого, кто присягнет Николаю, ждет суровое наказание при появлении Константина. После споров, угроз, свалки, борьбы за знамя и избиения генералов заговорщикам удалось вывести из казарм несколько рот, которые они привели на Сенатскую площадь. Сенат уже успел присягнуть новому государю, сенаторы разъехались, и офицерам-бунтовщикам ничего не оставалось, как стоять на площади у знаменитого памятника Петру I — Медного всадника, и ждать подхода других восставших частей. Солдат-московцев они построили в каре (боевое построение в виде четырехугольника, способное отражать атаки со всех сторон).
Сенатская площадь, акварель 1820-х гг.
Услышав известие о мятеже, император Николай I получил доказательство обширного заговора против власти. Немедленно взяв себя в руки, он начал отдавать приказания. Ситуация была непонятной, масштабы заговора неизвестны, многие генералы не проявляли решительности, занимая выжидательную позицию. Заговорщиком мог оказаться каждый. Все зависело от выдержки и самообладания молодого 29-летнего монарха, который надеялся только на себя и немногих верных людей, какими были генералы А.Ф. Орлов, А.Х. Бенкендорф, В.В. Левашов, К.Ф. Толь, и чуть позже прибывший в Петербург великий князь Михаил Павлович.
Рядовые Л.-гв. Московского, Гренадерского и Павловского полков. 1817–1825 гг.
Николай I повелел уже присягнувшим ему частям — 1-му батальону Л.-гв. Преображенского полка, Л.-гв. Конному и Кавалергардскому полкам — двигаться к Сенатской площади. Первым войском, которое приветствовало его как императора, была стоявшая в карауле во дворце 6-я рота Л.-гв. Финляндского полка. Построив финляндцев у главных дворцовых ворот, он послал приказ Л.-гв. Саперному батальону прибыть для охраны прочих выходов из дворца. Уходя, император оставил на попечение караула своего сына и наследника, семилетнего Александра, со словами: «Я не нуждаюсь в вашей защите, но его я вверяю вашей охране». Позже этот момент был отражен в одном из барельефов на постаменте памятника государю.
На Дворцовой площади его окружила толпа простонародья, не посвященная в интриги высших кругов. Николай Павлович спросил людей, читали ли они его манифест о восшествии на престол. Услышав, что не читали, он взял экземпляр и сам начал читать его народу, громко и внятно, поясняя непонятные слова. После чтения император подвел итог: «Теперь вы видите, что я не отнимаю престол у брата». Толпа закричала «ура», стала бросать в воздух шапки, все порывались целовать государя. Растроганный, он поцеловал ближайших со словами «Не могу поцеловать вас всех. Вот вам за всех», и народ начал передавать друг другу царские поцелуи.
Подошел 1-й батальон преображенцев, и государь, не имея рядом никого, кому можно доверить эту, пока единственную верную часть, сам повел батальон в сторону Сената, где к тому времени построились мятежники.
Великий князь Николай Павлович. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
Началось долгое стояние. 14 декабря 1825 года на Сенатской площади рядом с обманутыми солдатами стояли не вожди Северного общества, не его многочисленные | Великий князь активные члены, а всего лишь несколько малозначительных фигур, молодые обер-офицеры и штатские. Диктатор восстания, штабной полковник князь С.П. Трубецкой, боевой офицер, участник наполеоновских войн, так и не появился на площади. Храбрость, неоднократно проявленная в боях, на сей раз ему изменила. Некоторое время он кружил, терзаясь переживаниями, вблизи площади, побывал в Главном штабе и присягнул императору Николаю, затем, уже в полном смятении, забрел в дом своей сестры, графини Потемкиной, где его вечером нашли лежащим в обмороке. Главный идейный руководитель, поэт и отставной артиллерийский подпоручик К.Ф. Рылеев, видя как на Сенатскую прибывают полки, верные государю, отправился искать Трубецкого, и больше не вернулся. Армейский полковник А.М. Булатов описывал по городу еще большие круги, чем Трубецкой, несколько раз приближался к императору, но так и не решился его убить, раздираемый противоречивыми мыслями, мучимый совестью, что вскоре после восстания привело его к самоубийству. Еще одна яркая фигура заговора, драгунский капитан А.И. Якубович, кавказский герой, дуэлянт и авантюрист, чей мрачный романтический облик и пламенные речи о цареубийстве вдохновляли молодежь, показывали готовность к решительным действиям, не стал поднимать войска на бунт, а повел жалкую двойную игру — повинился перед императором, отрекся перед ним от своих сообщников, и начал бегать между враждующими сторонами, прикидываясь своим для каждой из них.
Приход к Зимнему дворцу 1-го батальона Л.-гв. Преображенского полка. Эскиз А. Ладюрнера. 1852 г.
Подъехавший к восставшим петербургский генерал-губернатор, генерал от кавалерии М.А. Милорадович, герой многих войн, любимец А.В. Суворова и М.И. Кутузова, начал уговаривать солдат Московского полка прекратить бунт и присягнуть законному государю, стыдить их, перечисляя прежние сражения, напоминая о воинском долге и чести. Он пошел на этот отчаянный шаг, чтобы спасти и положение в столице, и свое положение при новом императоре, которого две недели назад не хотел пускать на трон. Зная авторитет генерала среди солдат, декабрист и отставной поручик П.Г. Каховский выстрелил в Милорадовича из пистолета, а его сообщник поручик князь Е.П. Оболенский нанес удар штыком. Генерал, который во многом явился виновником и междуцарствия, и самого восстания, погиб от рук тех, кого не пожелал вовремя остановить.
С большим опозданием генерал-майор Алексей Федорович Орлов, преданный сторонник и друг молодого государя, привел свой Л.-гв. Конный полк, который долго не мог одеться и выйти из казарм из-за неясной и двусмысленной обстановки. Когда священник заколебался, Орлов забрал у него листок с текстом присяги и сам произнес текст для своего полка. Конногвардейцы были построены на площади так, чтобы вместе с преображенцами блокировать восставших. Подошел 2-й батальон Преображенского полка, кавалергарды, конно-пионеры. Роты Л.-гв. Финляндского полка двигались через Неву по тогдашнему Исаакиевскому мосту, который вел с Васильевского острова прямо на площадь. Декабрист поручик А.Е. Розен остановил свой взвод и запер движение на мосту, не давая солдатам двигаться дальше и угрожая шпагой. Только одна рота, шедшая прямо по льду, смогла принять участие в окружении бунтовщиков.
Адъютант Л.-гв. Преображенского полка. 1817–1825 гг.
К.Ф. Рылеев Рис. О. Кипренского. 1820-е гг.
А.И. Якубович. Рис. П.А. Каратыгина. 1820-е гг.
Император не желал кровопролития, не хотел провоцировать мятежников на наступательные действия, не мог допустить, чтобы русские солдаты стреляли друг в друга, а вина за эту кровь пала бы на него. Декабристам, напротив, нужна была кровь, и из мятежного каре раздавались выстрелы, не только вверх, но и по войскам, верным государю.
Силы декабристов на площади тоже возросли. Поручик Л.-гв. Гренадерского полка А.И. Сутгоф сумел поднять на бунт одну роту своего полка, вывел ее из казарм, через Петропавловскую крепость и Неву привел по льду на площадь сквозь ряды преображенцев и конногвардейцев и присоединил к восставшим московцам.
Капитан-лейтенант 8-го флотского экипажа Николай Бестужев, старший из братьев Бестужевых, возглавил и привел к Сенату Гвардейский флотский экипаж, который удалось взбунтовать в полном составе, вместе с младшими офицерами. Выйдя с Галерной улицы, моряки встали рядом с мятежным каре, построившись колонной к атаке.
Император приказал кавалерии атаковать восставших. Эскадроны конной гвардии с разных сторон устремились на бунтовщиков, имея целью не убивать их, а смять и рассеять их ряды. Затем атаковал Кавалергардский полк, но все эти атаки успеха не имели, они были отбиты ружейным огнем; среди кавалеристов было немало убитых и раненых.
Выстрел Каховского в Милорадовича. Рис. И. Шарлеманя. 1861 г.
Еще один заговорщик, поручик Л.-гв. Гренадерского полка Н.А. Панов, поднял на бунт значительную часть своего полка, перешел Неву по льду, по Миллионной улице вышел к Зимнему дворцу, прорвался с толпой гренадер через Финляндский караул во внутренний двор, но там его встретил Л.-гв. Саперный батальон. Саперы, успевшие прибыть на защиту дворца, заняли все ключевые позиции, и вместе с финляндцами численно превосходили отряд Панова. Поняв, что дворец ему не захватить, Панов повел гренадер на Сенатскую площадь. По пути ему пришлось пробиваться штыками сквозь правительственные войска, мимо государя, с криками «Мы за Константина». Согласно легенде, император Николай распорядился пропустить восставших. Лейб-гренадеры присоединились к мятежному каре, встав обводом вокруг него. За ними прибежал командир полка полковник Н.К. Стюрлер, который все время уговаривал солдат вернуться в казармы. Декабрист Каховский, уже убивший в этот день Милорадовича, теперь так же из пистолета выстрелил в Н.К. Стюрлера, а его товарищ по душегубству Оболенский добил полковника ударом шпаги.
С приближением вечера и темноты изменилось настроение толпы, оно стало агрессивным, и эту агрессию кто-то умело направлял против государя. Раздавались издевательские выкрики, со стройки Исаакиевского собора в офицеров летели камни и поленья. В народе было необычно много пьяных. Еще ранним утром 14 декабря в ожидании возможных беспорядков вице-губернатор получил от правительства приказ закрыть все кабаки и винные склады, а на случай, если их начнут отпирать насильно — выливать вино (в то время словом «вино» называлась и водка). Однако на площади во время восстания были замечены люди, раздающие простолюдинам деньги и водку. Ряд источников отмечает опьянение также и у восставших солдат.
А.Ф. Орлов. Худ. Д. Доу. 1828 г.
«Спонтанно найти большое количество спиртного было сложно. Значит, его кто-то заранее подготовил… что получится, если большое количество простолюдинов опоить алкоголем и еще дать им денег? Получится бунт — бессмысленный и беспощадный. Начнутся погромы, поджоги, убийства. Зачем это надо заговорщикам? Им надо по возможности спокойнее арестовать царскую семью и заставить Сенат подписать нужные документы. Так кто же раздавал спиртное и деньги, если этого не делали сами декабристы? Ответа на этот вопрос у историков нет…»[14]
Уже все полки, верные императору, стянулись к площади. Три тысячи бунтовщиков были окружены сплошной стеной из 12 тысяч правительственных войск. Среди них были подошедшие семеновцы, лейб-егеря, павловцы, а также не охваченная бунтом часть московцев и лейб-гренадер. Мятежное каре было зажато со всех сторон и вынуждено неподвижно стоять на морозе. Любая попытка его движения на тесной площади была обречена на провал. Вместо Трубецкого был выбран новый диктатор восстания — поручик князь Оболенский. Он три раза пытался, но так и не смог собрать совет. Офицеры-заговорщики уже теряли свой запал. Однако приближавшаяся темнота давала восстанию шансы на успех. Нижние чины разных полков колебались и могли начать перебегать к мятежникам.
Гренадер Л.-гв. Преображенского полка. 1817–1825 гг.
Н.А. Бестужев. Автопортрет. 1815 г.
Карабинер и егерь Л.-гв. Финляндского полка. 1817–1822 гг.
Николай I распорядился вывести на площадь артиллерию. В течение дня все посылаемые государем парламентеры, которые призывали восставших солдат разойтись по казармам, терпели неудачу, в том числе даже митрополит Петербургский Серафим. Заговорщики старались не допускать их до солдат. Последним, кто пытался вести переговоры, был начальник гвардейской артиллерии генерал-майор И.О. Сухозанет, что являлось прозрачным намеком на дальнейшие действия властей. Однако и его также встретили бранью и стрельбой. Тогда на площадь выкатили четыре орудия. Три из них заняли позицию на углу Адмиралтейского бульвара, где находился император, четвертое — у Конногвардейского манежа, в распоряжении великого князя Михаила Павловича. До восставших было не более ста метров.
Как иронично отмечает историк: «Выведя обманным путем солдат на площадь, большинство злоумышленников постепенно с площади исчезали. Под разными предлогами и без оных. Причем их уход был прямо пропорционален прибытию правительственных войск, а уж когда на площади появилась артиллерия, то отток „руководителей стал поразительно активным».[15]
Николай Павлович после тяжелых раздумий приказал открыть огонь картечью. При первых выстрелах восставшие дрогнули и побежали, кто на Галерную улицу, кто по набережной, кто по невскому льду. Одни гибли от картечи, других рубила пущенная вдогонку кавалерия. Из заговорщиков, офицеров и штатских к тому времени оставались только самые безрассудные и отчаянные, которые собирались красиво умереть. Тем самым они погубили еще большее число солдат. Чего стоит одна только попытка Михаила Бестужева с помощью угроз построить московцев на льду Невы. От пушечных ядер или от большого скопления людей непрочный декабрьский лед треснул, и много солдат потонуло. Сам декабрист пишет об этом с нескрываемой бравадой, как будто он — актер-любитель, представляющий на сцене гибель романтического героя, а солдаты — статисты: «Когда мои московцы, валясь под картечью, начали бросать ружья и перепрыгивать через каменный барьер набережной на Неву, я стал с пистолетом в руках и сказал решительно, что я застрелю, кто будет бросать ружье и не пойдет на съезд. Угроза подействовала. Вся масса полка спустилась на Неву, и, когда мы добежали до середины ее, я остановил солдат и начал строить их в колонну. Вы спросите, для чего? Мне очень ясно обозначалась моя будущая участь, я себя не убаюкивал надеждами и решился умереть с оружием в руках. Как и где бы я погиб — это решила бы удача, а этого-то и не было, потому что когда я уже достраивал колонну под выстрелами батареи, поставленной на средине Исаакиевского моста, вдруг мои московцы, доселе молодцами стоящие под убийственным огнем, с криком: „Тонем, ваше высокоблагородие“ распрыснулись по реке. Лед не выдержал и провалился. Тут уже было не до спасения утопающих».[16]
Штаб-офицер и гренадеры Л.-гв. Гренадерского полка. 1817–1825 гг.
Штаб-офицер Л.-гв. Конного полка в 1812–1820 гг.
Е.П. Оболенский. Рис. А.А. Ивановского. 1826 г.
Число жертв 14 декабря в разных источниках колеблется, но в любом случае счет идет на сотни людей — это солдаты и офицеры разных полков и мирные жители, до которых долетала картечь, в том числе женщины и дети.
Сам император позже писал об этом дне: «Я чувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и ужас меня объял… опомнившись, я понял, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти, наверно, всё; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством».[17]
В первый день своего царствования Николай Павлович боялся, как должен бояться любой нормальный человек, но при этом был тверд и решителен, как может быть только настоящий государь, для которого превыше всего чувство долга и ответственности перед страной и народом. Терпение его было долгим, надежда на бескровный исход не оставляла до вечера, все распоряжения молодого императора говорили о том, что он хочет со всех сторон блокировать восставших своими войсками и, не доводя дело до кровопролития, заставить сложить оружие. С наступлением темноты ему ничего не оставалось делать, как открыть огонь из пушек. Решение было непростым, мучительным, но в такой ситуации — единственно правильным. Вставший над Россией призрак хаоса, смуты, резни, анархии, развала государства и неисчислимых бедствий рассеялся от пушечных выстрелов на Сенатской площади.
Император Николай I на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. С рис. 1820-х гг.
И.О. Сухозанет. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
М.А. Бестужев. Рис. Н.А. Бестужева. 1830-е гг.
Для государя этот тяжелейший день на пределе физических и душевных сил был бесконечно длинным, без пищи и сна. Только вечером, после молебна во дворце, он мог отобедать и ненадолго уединиться с семьей. Весь день он опасался за своих близких. Не желая, чтобы любимая супруга, Александра Федоровна, испугалась артиллерийской стрельбы и терялась в догадках, Николай Павлович заранее предупредил ее об этом. Но и когда волнение улеглось, семейные объятия были недолгими. Император отправился к войскам и поблагодарил их за верность. Как и после «семеновской истории», Петербург снова превратился в военный лагерь. Весь город был взят под контроль верными государю гвардейскими частями. На улицах всю ночь горели костры, у которых грелись солдаты. Пищу им доставляли из казарм. Уже с 7 часов вечера начались аресты членов Северного общества. Их привозили в Зимний дворец. Император лично допрашивал арестованных, пытаясь понять их цели, масштабы заговора и его тайные пружины. Целую ночь государь провел в полной генеральской форме, при поясном шарфе и шпаге, лишь изредка задремывая от усталости и всякий раз пробуждаясь, когда ему доставляли новые известия. Только к середине дня 15 декабря он позволил себе немного отдохнуть. Несколько следующих дней и ночей для Николая I и ближайших к нему генералов прошли в постоянных допросах декабристов. Из дворца заговорщиков отправляли в Петропавловскую крепость.
Восстание 14 декабря 1825 года. Худ. Р. Френц. 1950 г.
Во время ареста штабс-капитана Д.А. Щепина-Ростовского офицеры-однополчане, дав волю эмоциям, сорвали с него эполеты и избили за то, что он опозорил бунтом родной Л.-гв. Московский полк.
Великий князь Николай Павлович. Худ. Д. Доу. 1823 г.
Делались обыски на квартирах. В бумагах Трубецкого был найден уже упомянутый радикальный манифест. Его красивые демократические фразы легко и просто, без оглядки на последствия, моментально отменяли крепостное право, распускали все государственные учреждения, лишали государство всех монополий и, следовательно, доходов, и уничтожали русскую армию. Нетрудно представить, что грозило России в случае претворения его в жизнь. Анархия, безвластие, сотни тысяч крестьян без земли, которые начнут резать помещиков и жечь усадьбы, множество солдат, оказавшихся не у дел, погромы, грабежи, убийства. Как пишет историк Н.В. Стариков: «Вдумайтесь — распустить вооруженные силы хотят образованные военные! Но зачем? В своем ли уме господа офицеры? Они действительно считают, что их Родине больше не нужна армия? После 15-летней войны с наполеоновской Францией? В условиях, когда Россия ведет непрекращающуюся борьбу с соседями за место под солнцем?! Неужели декабристы искренне верили, что начиная с 1825 года на нас никто больше не нападет? Не будем задавать пустых вопросов. Уничтожение русской армии необходимо тому, кто готовиться схватиться с Россией в смертельной борьбе. То есть нашим геополитическим соперникам. Богатая территорией и ресурсами страна без армии — лакомый кусочек».[18]
На первом допросе Трубецкой утверждал, что невиновен и ничего не знает. Когда ему показали текст манифеста, написанный его рукой, «диктатор восстания» рухнул на пол и униженно валялся в ногах у государя, вымаливая себе жизнь.
Восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Акварель К. Кольмана. 1820-е гг.
29 декабря, как отголосок восстания в Петербурге, выступили в Малороссии, в деревне Трилесы, заговорщики Южного общества и Общества соединенных славян. Вождь южан, зловещий полковник П.И. Пестель, прочивший себя в Наполеоны, к тому времени уже был арестован, шли аресты других членов. Подполковник С.И. Муравьев-Апостол и его сообщники взбунтовали Черниговский пехотный полк. Несколько дней, двигаясь во главе мятежного, ставшего почти неуправляемым полка, группа офицеров-декабристов надеялась на присоединение других частей. Но их командиры не стали ввязываться в проигрышное дело и усугублять свою вину. Южное общество, которое похвалялось тем, что имеет в распоряжении целую армию, оказалось почти бессильным. 3 января 1826 года Черниговский полк был рассеян огнем пушек и атакой гусар, которых было в два с половиной раза меньше, чем бунтовщиков. Около тысячи нижних чинов, принявших участие в бунте, были наказаны шпицрутенами или розгами и переведены служить на Кавказ. Муравьева-Апостола, его ближайшего помощника подпоручика М.П. Бестужева-Рюмина и остальных южных заговорщиков вслед за Пестелем повезли под конвоем в Петербург.
Николай I перед строем Л.-гв. Саперного батальона 14 декабря 1825 г. Худ. В.Н. Максутов. 1861 г.
То, что декабристы, не имея даже единой программы действий, вдруг решились устроить государственный переворот, ясно говорило о том, что они являются орудием внешних врагов России. После очередных допросов Николай I писал брату Константину в Варшаву: «Показания, которые только что дал мне Пестель, настолько важны, что я считаю своим долгом без промедления вас о них уведомить. Вы ясно увидите из них, что дело становится все более серьезным вследствие своих разветвлений за границей и особенно потому, что всё, здесь происходящее, по-видимому, только следствие или скорее плоды заграничных влияний».[19]
Обер-офицер и канонир 1-й Гвардейской Артиллерийской бригады. 1817–1824 г.
Дворцовые перевороты, совершаемые заговорщиками-дворянами с помощью гвардии, происходили в Петербурге в течение всего XVIII века, имея целью смену одного монарха другим. Вступление России в новый XIX век ознаменовалось убийством императора Павла и воцарением Александра. Тогда, в 1801 году, будущие декабристы были малолетними детьми, а иные и вовсе еще не родились. Но их старшие современники и через четверть века помнили это событие и проводили аналогии. В позднейшие времена одни исследователи называли восстание декабристов началом большого этапа революционноосвободительного движения в России, другие — последней попыткой дворцового переворота. Истина, как всегда, скрывается где-то посередине и, как всегда, не вся. Декабристы тоже были дворянами, тоже хотели власти, но они не были придворной группировкой и не имели в своих рядах влиятельных лиц с высоким положением. Другой вопрос, еще не вполне ясный: кто стоял за декабристами, кто их подталкивал. С прежними дворцовыми переворотами бунт на Сенатской площади роднят только сам факт использования гвардейских частей, имя якобы «законного» государя, которым спекулировали заговорщики, и тайная помощь заговору со стороны иностранных держав.
С.П. Трубецкой. Рис. Н.А. Бестужева. 1830-е гг.
Император Николай I. Миниатюра Д. Доу. 1820-е гг.
Напомним, что в последние месяцы своей жизни рыцарски-благородный император Павел Петрович разочаровался в своих бесчестных «союзниках» по антифранцузской коалиции и начал сближаться с Францией. Этого не хотела допустить Англия, и вскоре Павла не стало. Англии нужна была Россия в войнах против Наполеона за свое, английское мировое господство. После того как Наполеон в долгой борьбе был повержен силами русской армии императора Александра, Россия как сильная страна, как государство стала для Англии лишней. Не лишними для врагов оставались только русские земли и богатства, и это хорошо понимал вступивший на престол Николай I, упоминая «плоды заграничных влияний».
Глава 3
«Война и мор, и бунт, и внешних бурь напор»Все его царствование было расплатой за ошибки предыдущего.
А.А. Керсновкий. История русской армииПушкин в 1834 году, сравнивая Александра I и Николая I, писал: «…Покойный _ _ государь окружен был убийцами его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над заговорщиками, погибшими 14 декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право казнить цареубийц или помышления о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать»,[20] — подчеркивая, что Николай Павлович — настоящий законный государь, в отличие от своего предшественника.
Следствие длилось полгода. Заговорщики начали понимать, что происшествие 14 декабря не может быть замято как неудачная шалость молодых дворян, и что их не спасут высокопоставленные родственники. Как бы там ни было, а восстание — это тягчайшее коллективное воинское преступление. Дерзкое вызывающее поведение на первых допросах, стремление запугать власть огромной численностью тайных обществ ушло в прошлое. Подавленные строгостью следственной комиссии, тюремным заключением, и особенно — отсутствием привычного комфорта, декабристы активно выдавали все, что им было известно друг о друге, все списки членов общества, в том числе и множество людей, никогда к нему не принадлежавших, все планы и помыслы. Подследственные всячески оправдывались и изливались в выражении верноподданнических чувств к императору. Недавние республиканцы и безбожники, призывавшие к цареубийству, теперь для спасения своей жизни на словах превратились в набожных монархистов и стали писать государю длинные покаянные послания, униженно взывая к его милости и великодушию.
Петропавловская крепость со стороны Дворцовой набережной. Литография. 1822 г.
По решению суда 36 декабристов были приговорены к смертной казни. Император большинству из них заменил смерть каторгой и дозволил казнить только пятерых, совершивших особо тяжкие преступления. Пестель, Рылеев и Муравьев-Апостол попали на виселицу как вожди заговора и восстания; мрачный, отчаянный, неуравновешенный Каховский — как душегуб, лично убивший генерала и полковника; и совсем молодой, имевший в обществе репутацию шута, Бестужев-Рюмин — как одно из важнейших лиц Южного общества, активный агитатор, ярый сторонник цареубийства и бунтовщик, взятый с оружием в руках. Остальные заговорщики в количестве 121 человека получили разные сроки каторги и ссылки. Все эти сроки были уменьшены императором.
Казнь пятерых произошла ранним утром 13 июля 1826 года на территории Кронверка — дополнительного укрепления Петропавловской крепости. Жестокие времена Петра I и его ближайших преемников ушли уже в далекое прошлое, и казнить в России с тех пор разучились. Даже палач был приглашен иностранный, из Швеции. Куда-то пропала перекладина для виселицы, пришлось срочно делать другой брус и везти его к месту казни на извозчике. Когда приговоренных ввели на помост, оказалось, что виселица еще не готова, и их свели обратно. Когда наконец на головы надели веревки и выбили из-под ног помост, три человека сорвались и их пришлось вешать заново. Только после этого начальник Кронверка смог послать императору донесение: «Операция была повторена и на сей раз свершилась удачно».
Казнь декабристов. Рис. А.С. Пушкина. 1826 г.
Следующей ночью, в темноте, при свете костров и факелов, была совершена гражданская казнь декабристов. Осужденных лишили офицерских чинов и дворянства, над их головами были сломаны шпаги, а их мундиры брошены в костры и сожжены. Войска были выстроены около Кронверка Петропавловской крепости на гласисе — так называлось ровное, лишенное всякого рельефа и растительности пустое пространство перед укреплениями. Мероприятие было показательным и хорошо продуманным. Михаил Бестужев со злобной иронией писал: «Разделили нас по кучкам, для того чтобы каждой гвардейской бригаде доставить удовольствие зрелища. Потом шествие на гласис перед войско. Потом чтение сентенции; потом обрывание мундиров и орденов; потом ломание шпаг над головою; потом auto da fe военной амуниции и, наконец, возвращение по казематам в затрапезных халатах и форменных шляпах с перьями, касках, военных фуражах и в чакчирах и шпорах. Этот буффонско-маскарадный кортеж проходил в виду пяти виселиц, где в судорогах смерти покачивались злополучные жертвы тирании».[21] Свои отличия имела гражданская казнь бывших морских офицеров, которая в это время прошла на корабле. Вскоре для одних декабристов начались скитания по крепостям, для других — долгие дороги, ведущие прямо в Сибирь.
Рядовые Л.-гв. Преображенского, Семеновского и Измайловского полков в 1826–1827 гг.
Обер-офицеры Л.-гв. Московского и Гренадерского полков в 1827–1828 гг.
Унтер-офицеры Л.-гв. Московского и Гренадерского полков в 1826–1827 гг.
Вечером того же дня Кавалергардский полк устроил на Елагином острове грандиозный праздник с фейерверком в честь назначения шефом полка императрицы Александры Федоровны. Своего нового шефа, красавицу-императрицу, кавалергарды обожали и по-рыцарски преклонялись перед ней. Только что шесть заговорщиков, служивших в этом полку в день восстания, и еще трое бывших кавалергардов были отправлены на каторгу, а двое бывших повешены: Пестель в начале своей службы был офицером, а Бестужев-Рюмин — юнкером Кавалергардского полка. Нарочито веселый праздник в день казни говорил о том, что для верных своей присяге кавалергардов эти люди уже не были однополчанами, это были преступники, опозорившие полковой мундир, с которыми не хотелось иметь ничего общего.
После того как было покончено с декабристами-дворянами, перед новым императором возник вопрос — что делать с простыми солдатами, которых заговорщики обманным путем увлекли за собой на коллективное преступление, что делать с офицерами, которые не смогли их удержать, и вообще как поступить с тремя гвардейскими частями, которые теперь запятнаны бунтом. В каждой их них работала специальная комиссия по выявлению виновных. У Николая Павловича был пример того, как пять лет назад Александр I поступил с Семеновским полком. Неужели придется еще два полка и флотский экипаж разогнать, а на их место набрать новых солдат и офицеров? Неужели еще три гвардейских имени станут для остальных полков пустым звуком, как стал Семеновский полк?
Император Николай I, императрица Александра Федоровна и наследник цесаревич Александр Николаевич. Гравюра Т. Райта по ориг. Д. Доу. 1826 г.
Император нашел мудрое решение. В Закавказье начиналась война с Персией (Ираном). Гвардейский корпус не был отправлен в поход, но небольшая его часть, командированная на Кавказ, выступила из Петербурга на эту войну под названием СводноГвардейского полка. В него вошли чины Л.-гв. Московского и Гренадерского полков и Гвардейского экипажа, вовлеченных в восстание декабристов. Эти солдаты во главе со своими офицерами должны были своей и вражеской кровью смыть позор с полковых знамен. Некоторые нижние чины «старого» Семеновского полка, бывшие на Кавказе с 1821 года, теперь оказались в рядах московцев. Кроме того, часть нижних чинов была переведена в кавказские полки. Из солдат, бывших с декабристами на Сенатской площади, серьезные наказания получили считанные единицы — прогнано сквозь строй 6 человек, сослано на каторгу 8 человек. Николай I, которого принято обвинять в излишней жестокости, весьма милостиво обошелся с солдатами, понимая, что не они были виновниками бунта. Это коренным образом отличает его от Александра I, который действительно жестоко и равнодушно отнесся к солдатам-семеновцам за их справедливые требования.
Рядовой Л.-гв. Гусарского полка. Литография Л. Белоусова. Кон. 1820 — нач. 1830-х гг.
Молодой государь не имел никаких претензий к родственникам сосланных декабристов. Многие из них были представителями знатных дворянских фамилий, занимали серьезные посты в государстве и положение в обществе, служили в войсках. Никто из них не пострадал за свои родственные связи с преступниками, их служба и частная жизнь продолжались, как будто ничего не случилось. Не желая обижать невиновных, Николай I не принял достаточных мер идеологического, просветительского характера в отношении декабристов, посчитав самым лучшим вариантом забвение. Начало царствования и без того ознаменовалось большим потрясением, вынудившим императора пролить кровь и совершить казнь, что делает его фигуру поистине трагической. Идеологическая пустота, сложившаяся вокруг бунтовщиков, постепенно стала заполняться состраданием, восхищением и героической романтикой. И если при жизни Николая Павловича никто не смел говорить о них вслух, то после его кончины история заговора и восстания в сознании общества окончательно перевернулась с ног на голову. Благородные и милостивые действия государя обернулись против него.
В июле 1826 года персидские полчища перешли пограничную реку Аракс и вторглись в Карабахское ханство. Воинственная партия наследника персидского престола Аббаса-мирзы хотела вернуть себе ханства, потерянные в прошлой войне с русскими. Желание персов поквитаться с русскими подогревали английские представители. 13 сентября при Елизаветполе генерал И.Ф. Паскевич атаковал и разбил армию персов и обратил ее в бегство. В следующем, 1827, году русские войска взяли крепости Аббас-Абад и ранее неприступную Эривань, а затем Тавриз. Персы запросили мира. После четырех месяцев переговоров 13 февраля 1828 года был заключен Туркманчайский мирный договор. Персия была вынуждена выплатить России 20 миллионов рублей серебром.
Штурм крепости Карс 27 июня 1828 г. Худ. Я. Суходольский. 1839 г.
Вступление руской армии в Варну. Гравюра 1828 г.
Паскевич предлагал императору включить часть персидских земель в российские владения, а остальное расчленить на несколько государств и поддерживать взаимную вражду. Другой государь так бы и поступил, но Николай I посчитал это неблагородным.
Уже в апреле 1828 года началась новая война — на этот раз с Турцией. После шести лет неравной героической борьбы против турецкого владычества Греция уже не могла сопротивляться, и турки затопили кровью всю страну, проявляя неслыханное зверство. Европейские державы потребовали у Турции предоставить грекам автономию, но не получили ответа. Тогда 8 октября 1827 года русская эскадра в составе союзного флота атаковала и разгромила турок на море, а в апреле 1828 года русская армия фельдмаршала П.Х. Витгенштейна перешла реку Прут и оккупировала Молдавию и Валахию. Наши войска обложили важнейшие турецкие крепости Варна, Силистрия и Шумла с большими гарнизонами и одновременно отбивали натиск стянувшихся к ним многочисленных полевых войск турок.
Эпизод Русско-турецкой войны. Худ. В. Шукаев
В одно время с началом военных действий гвардия выступила из Петербурга в Турецкий поход. От каждого полка был оставлен в казармах 3-й батальон, а в кавалерии — 3-й дивизион. Не были отправлены на войну только гвардейские кирасиры. (Хотя за столетие до этого кирасирские полки создавались в России именно для борьбы с легкой турецкой конницей.)
Война складывалась тяжело для русской армии. Оставление гарнизонов в занятых местах, противостояние явно недостаточных сил огромным массам турок, постоянные нападения вражеской конницы и партизан на тылы и обозы, падёж лошадей от бескормицы, лихорадки и тифозная эпидемия усиливали тяжесть похода.
Только в Закавказье дела шли успешно для русских. Кавказскому корпусу во главе с Паскевичем было приказано отвлечь силы турок от Балканского театра. С июля по сентябрь эти войска одержали ряд блестящих побед над турками, взяв Карс, Ахалцых и еще ряд крепостей.
Хозрев-Мирза. Худ. Ф. Берже. Нач. 1830-х гг.
Прибывшая на войну гвардия, с которой находился и государь, к 1 сентября расположилась у стен осажденной Варны. Гвардейские полки вступали в схватки с турецкими войсками, пытавшимися снять осаду, отбивали яростные турецкие атаки. 29 сентября Варна сдалась. Этой победой решено было закончить неудачную кампанию 1828 года и отправить Гвардейский корпус домой. Батальоны московцев и лейб-гренадер присоединились к своим полкам, Гвардейский экипаж также занял свое место в дивизии.
В следующем, 1829, году во главе русской армии вместо престарелого медлительного фельдмаршала Витгенштейна был поставлен новый командующий генерал Иван Иванович Дибич. Решительными действиями ему удалось окончательно разгромить турецкие полчища на Балканах, взять Адрианополь и приблизиться к Константинополю. Одновременно Паскевич уничтожил кавказские войска турок. Турецкая армия перестала существовать, султан умолял о мире.
Император Николай I. Худ. Д. Доу. 1828 г.
Император Николай I. Худ. А. Поляков. Кон. 1820-х гг.
Это известие, пришедшее в Петербург, застало императора Николая I на маскараде в Большом театре. Оркестр гремел марш. Государь стоял в группе приближенных у царской ложи, разговаривая, держа в руке шляпу и выбивая ею такт по своей ноге. Незаметно для окружающих из шляпы вывалился султан и упал на пол. В это время подошел с бумагами в руках, весь сияющий, великий князь Михаил Павлович. Поднимая упавший султан и подавая государю бумаги, великий князь высказал каламбур: «Султан у ног вашего величества».
2 сентября был заключен Адрианопольский мирный договор. Несмотря на блестящую для России ситуацию, когда Турцию, ее постоянного врага, можно было окончательно сокрушить, победители получили весьма скромное приобретение — черноморское побережье Кавказа и кусочек Закавказья с Ахалцыхом, а также возмещение военных убытков. Турция признала независимость Греции и автономию Сербии, Валахии и Молдавии. Вся территория, завоеванная русскими ценой больших потерь, была возвращена туркам. Европейские державы на правах «союзников» и ревнителей мира и спокойствия утверждали, что падение Турции приведет к мировому хаосу. Как с горечью отмечает историк, «метафизика Священного союза совершенно заслоняла насущные интересы России, тяжелым заклятьем сковывала все движения русского богатыря».[22]
Во время турецкой войны произошло безобразное кровавое возмущение внутри побежденной Персии. 30 января 1829 года в Тегеране толпа фанатиков, подстрекаемых духовенством, не без участия английских интриг, разгромила русское посольство. В числе убитых был и глава русской миссии — знаменитый писатель, автор комедии «Горе от ума» и других пьес, композитор, музыкант, дипломат, умнейший и одаренный человек Александр Сергеевич Грибоедов. Персидский шах был в смущении. Страшась новой войны, он отправил в Петербург большое посольство во главе со своим сыном Хозрев-Мирзой. На приеме в Зимнем дворце Хозрев-Мирза произнес по-восточному пышную извинительную речь и от имени своего правителя преподнес Николаю I знаменитый и красивейший алмаз «Шах». Ответом русского императора было: «Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие». Благодаря этому бесценному подарку персам были прощены 4 из 20 миллионов контрибуции. Согласно красивой легенде, бриллиант был выкупом за смерть Грибоедова. Хотя главной причиной мирного исхода послужило нежелание России, занятой тяжелой войной с Турцией, возобновлять еще одну войну и отвлекать свои силы на Персию. Именно на это надеялись англичане, но Персия была уже хорошо научена русскими войсками, которые сразили ее властителей не только силой, но и благородством своих войск.
В августе 1829 года Хозрев-Мирза, неглупый молодой человек недурной наружности, был одним из модных лиц Петербурга. 16-летний персидский принц, со своей огромной свитой, с мирзами, беками и целым штатом прислуги, проживал в Таврическом дворце, посещал театры и музеи, встречался с женщинами. Яркая внешность и экзотический наряд восточного гостя привлекали внимание зевак, его портреты продавались во всех лавках. Неслучайно Николай Васильевич Гоголь, который тоже впервые поселился в Петербурге в 1829 году, через несколько лет упоминает Хозрев-Мирзу сразу в двух своих повестях — «Нос» и «Портрет».
1830 год ознаменовался революционными потрясениями в Европе. Июльская революция во Франции перегородила улицы городов баррикадами, заставила армию стрелять в свой народ, свергла последнего из Бурбонов, нетерпимого и безоглядного в своей политике короля Карла Х, и утвердила нового короля Луи Филиппа из Орлеанской династии. Николай I всю жизнь осуждал Луи-Филиппа, как занявшего трон не по праву наследования, а по вероломству и по прихоти революционных событий. Бельгия также восстала, вышла из-под власти голландского короля и образовала свое государство, которое Голландия под давлением европейских держав вынуждена была признать. Николай I, верный принципам Священного союза, призывал другие страны к военному походу на Бельгию для восстановления законного порядка, сам готов был выступить с армией, но только снискал взрыв антирусских настроений и репутацию азиатского монстра, который угрожает Европе. Вскоре бельгийские дела были заслонены возмущением уже в пределах самой Российской империи.
Еще в 1815 году, после победы над Наполеоном, Польша была поделена на три части между Россией, Австрией и Пруссией. К России отошло бывшее Герцогство Варшавское, вместе с литовскими губерниями составившее Царство Польское в составе Российской империи. Поляки, которые еще недавно вместе с французами разоряли Россию, получили от великодушных победителей автономное устройство, конституцию, администрацию, деньги и собственную — польскую — армию, отдельную от русской. Под властью русских царей и за счет России польские земли превращались из захолустного бедного края в благоустроенный и процветающий. Даже после восстания декабристов разоблаченные члены польских тайных обществ были вскоре освобождены. Такое снисходительное отношение русских не было оценено поляками. В мае 1829 года, когда Николай I по настоянию брата Константина короновался Польским королем, церемония прошла благополучно, но ненависть поляков к России уже достигала предельных размеров.
Великий князь Константин Павлович. Офорт неизв. худ. 1820-е гг.
17 ноября 1830 года в Варшаве вспыхнул бунт, вооруженная толпа заговорщиков-поляков ворвалась в Бельведерский дворец, перебила соплеменников, верных России, и поставила свое временное правительство. Цесаревич Константин едва успел бежать. Мятеж разгорелся по всему западному краю.
Примечательно, что восстание произошло только в русской части Польши. И это притом, что пруссаки и австрийцы применяли к своим польским подданным весьма жесткую политику онемечивания, без всяких льгот и послаблений. Русские, напротив, создали для поляков фактически самостоятельное государство в государстве. Вместо благодарности польские националисты объявили династию Романовых в Польше низложенной и свое желание установить Царство Польское от Черного до Балтийского морей. Они возлагали надежды на помощь Европы и восстание в России.
Штаб-офицер и рядовой Л.-гв. Конного пола в 1828–1844 гг. Рис. из полкового альбома. 1848 г.
В Петербург известие о восстании Польши пришло 25 ноября. На следующий день был развод 3-го батальона Л.-гв. Преображенского полка в Михайловском манеже, где среди зрителей находились и иностранные дипломаты. По свидетельству австрийского посланника графа К.-Л. Фикельмона, Николай I, до сих пор не проявлявший волнения, подозвал к себе офицеров и, объявив о мятеже, сказал: «Я уже сделал распоряжения, чтобы указанные мною войска двинулись к Варшаве, а если будет нужно, то пойдете и вы, моя гвардия, пойдете наказать изменников и восстановить порядок и оскорбленную честь России. Знаю, что я во всех обстоятельствах могу положиться на вас».[23] Участник развода Марков вспоминал, что негодование по поводу поляков, готовность идти в бой и обожание своего монарха дошли до того, что офицеры с восторженными криками: «Веди нас против мятежников; мы отомстим за оскорбленную честь России!», — бросились целовать государю руки, одежду, ноги. Император с трудом освободился от верноподданнических объятий и поспешил удалиться. Тогда все так же бросились целовать великого князя Михаила Павловича, который должен был вести гвардию в поход.
В сильные морозы, с закутанными от обжигающего холода лицами, гвардейские полки в конце декабря — начале января выступали из Петербурга. В Польский поход были назначены 1-е и 3-и батальоны, а 2-е оставлены в казармах для охраны столицы.
30 января 1831 года русская армия под командованием фельдмаршала Дибича вошла в польские губернии, и через две недели, 14 февраля, разбила поляков в битве при Грохове. Польская армия в панике рассеялась, побросав орудия и знамена. Путь на Варшаву был свободен. Но дальнейшие действия Дибича, талантливого военачальника, выглядели настолько странно и двусмысленно, что не могло не навести на подозрение о постороннем влиянии.
Сражение при Грохове. Худ. Б. Виллевальде. 1850-е гг.
Наместник Польши цесаревич Константин Павлович, с трудом избежавший гибели от рук мятежной толпы, продолжал проявлять к полякам снисхождение, теперь уже совершенно неуместное. Он ушел из Варшавы с одним только русским гвардейским отрядом, отпустив к мятежникам даже тех польских офицеров, которые сохранили ему верность. Под влиянием любимой жены-польки, княгини Лович, Константин после Грохова препятствовал русскому наступлению, что позволяло полякам собрать силы и отсрочить свой конец. Как отмечает А.Н. Боханов, «конечно, Императору можно поставить в серьезный упрек, что он не мог обуздать своего бездарного брата. Однако чувство ранга и возрастного ранжира не позволяли ему забыть то, что Константин был для него не только Наследником, но и Самодержцем, которому Николай Павлович присягал».[24]
Война растянулась еще на полгода, собирая кровавую жатву в виде тысяч русских и польских жизней. Западные государства, особенно Франция, демонстративно выражали сочувствие повстанцам, ретивые британские и более всего французские журналисты призывали Европу к вооруженному вмешательству в русско-польские военные действия, конечно, не столько ради поляков, сколько ради ослабления могущества России. Русским приписывались неслыханные зверства и кровожадность, а настоящая резня, устроенная поляками, замалчивалась.
Сигналист Л.-гв. Егерского полка. Нач. 1830-х гг. Литогр. Л. Белоусова.
Пришедший в Польшу Гвардейский корпус оказался в начале мая под ударом превосходящих польских сил, в наступление которых Дибич не верил. Великий князь Михаил Павлович, командуя гвардией и имея против себя почти всю польскую армию, вынужден был провести отступательный марш-маневр, отбивая наседавших поляков в тяжелых арьергардных боях. 6 мая мятежники заняли Остроленку, оставленную гвардией.
Император Николай I, который до того времени всегда относился к Дибичу с большим доверием и уважением, был потрясен странностью его поступков. В ответ на донесение Дибича, государь 14 мая писал фельдмаршалу: «…Что гвардия дралась хорошо — в этом нет ничего нового, но употреблять ее так, как вы это делаете, непростительно и преступно. Не скрою от вас, что на вашу ответственность падают все эти бесцельные потери в рядах гвардии, причем ваши распоряжения, вследствие которых гвардия так пострадала, несогласны с моими приказаниями, вам несколько раз повторенными. Есть мера всякому терпению».[25]
И.И. Дибич. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
14 мая Дибич разбил польскую армию Я. Скржинецкого в битве при Остоленке. Но и эта победа не была должным образом использована. Отброшенных поляков Дибич не преследовал, находясь под влиянием посланий неизвестного, в котором угадывался цесаревич Константин, руководимый своей польской супругой. В это время русские войска страдали от эпидемии холеры. 29 мая и сам фельдмаршал почувствовал признаки этой болезни, но не торопился прибегать в помощи врачей, как будто не хотел излечиться. Время было упущено, и на следующий день, 30 мая, Дибича не стало. Не исключено, что в разгар холеры он был просто отравлен или, что еще вероятнее, вынужден принять яд. Он не хотел назвать того, кто велел ему приостановить наступление армии, но на смертном одре признался: «Мне дали этот пагубный совет; последовав ему, я провинился перед государем и Россией. Главнокомандующий один отвечает за свои действия».
Официальная биография Дибича, изданная через десять лет после его кончины, подробно описывает его последние часы, как будто хочет убедить читателя, что фельдмаршал умер именно от холеры, а не от чего-либо другого. 17 июня в Витебске, также от холеры, умер и другой виновник неблагоприятного хода войны, цесаревич Константин Павлович. Его супруга, княгиня Лович, здоровье которой было разрушено чахоткой, смертью мужа и гибелью Польши, умерла в Царском Cеле 17 ноября, в день годовщины начала восстания.
В середине июня холера, которая уже около года ходила по России, появилась в Петербурге. Опыта эффективной борьбы с этой незнакомой страшной азиатской болезнью еще не было. Главными мерами против ее распространения было устройство карантинов и оцепление зараженных мест. В сентябре прошлого 1830 года, когда холера вспыхнула в Москве, император Николай I в сопровождении генерала Бенкендорфа посетил первопрестольную. Его приезд прекратил панику и уныние. При его появлении в народе восклицали: «Ты — наш отец, мы знали, что ты к нам будешь; где беда, там и ты, наш родной». Государь много сделал того, чтобы болезнь в Москве пошла на убыль. Один раз за обедом Николай Павлович и сам почувствовал первые симптомы холеры, но благодаря лекарствам уже на следующий день был здоров.
Княгиня И. Лович. Портрет 1820-х гг.
Теперь, в разгар войны, зараза пришла в Петербург. Стремительно росло количество заразившихся. Заболел и Бенкендорф. Государь, рискуя жизнью, регулярно навещал своего соратника и друга все три недели болезни, до самого выздоровления. Холера продолжала распространяться, чему способствовала и стоявшая в эти дни небывалая для Петербурга жара. В народе начались волнения, которые усиливались слухами, что польские мятежники и доктора-немцы отравляют воду и хлеб. Докторов обвиняли в том, что они насильно держат людей в лечебницах, мучают их и травят лекарствами. 22 июня огромная возмущенная толпа простонародья выросла на Сенной площади, возле устроенной там лечебницы, и принялась громить ее. Заодно люди опрокидывали кареты, ломали и разбивали все, что видели, любого встречного чиновника в мундире и треугольной шляпе принимали за врача и избивали.
Не следует думать, что вся эта масса состояла из доведенного до отчаяния честного трудового народа. Сенная площадь и ее окрестности издавна были насыщены воровскими притонами, сомнительными кабаками, это место было прибежищем воров, грабителей, мошенников, попрошаек, скупщиков краденого, шарлатанов, пьяниц и проституток. Для этих людей атмосфера бунта и разгрома, ими же подогреваемая, была удобна для грабежей и выхода дурной энергии.
Полиция и небольшой караул при гауптвахте не смогли противостоять разъяренной толпе. Был вызван 2-й батальон Л.-гв. Семеновского полка. Грозный строй солдат с барабанным боем вошел на площадь. Толпа, которая насчитывала от 5 до 7 тысяч человек, разбежалась по соседним улицам и продолжала шуметь. Это был только временный успех, и беспорядки в разных частях города продолжались. 2-е батальоны гвардейских полков сдерживали их. Как оказалось, эти части не напрасно были во время войны оставлены в городе, и теперь очень пригодились.
Император Николай I усмиряет бунт на Сенной площади. Французская литография 1830-х гг.
Государю, который находился в Петергофе, было послано донесение о положении в столице, и на следующий день, 23 июня, император Николай Павлович на пароходе «Ижора» прибыл в Петербург. В открытом экипаже он проехал по городу в сопровождении князя Меньшикова, по пути поблагодарив за верную службу батальон Л-гв. Преображенского полка, и на Сенной площади въехал в середину толпы.
Привстав в экипаже, Николай I своим грозным зычным голосом обратился к толпе: «Вчера учинены злодейства, общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов своих, подражать буйству французов и поляков; они вас поучают, ловите их, представляйте подозрительных начальству. Но здесь учинено злодейство, здесь прогневали вы Бога, обратимся к церкви, на колени, и просите у Всемогущего прощения». После этих слов вся толпа опустилась на колени и начала истово креститься. Государь продолжал свою речь, все были полны раскаяния, и только несколько недовольных голосов пытались возразить монарху. Николай Павлович крикнул: «До кого вы добираетесь, кого вы хотите, не меня ли? Я никого не страшусь, вот я!» Народ в восторге и слезах закричал «ура». Император поцеловал одного старика и покинул площадь.
Государь через два дня снова объезжал город, разговаривал с народом, распоряжался о борьбе с эпидемией, о постройке еще одной больницы. Волнения постепенно прекращались. В середине июля в новгородских военных поселениях император таким же образом усмирил все беспорядки личным присутствием и разговорами с народом. Пушкин в дневнике отмечал: «Свидетели с восторгом и изумлением говорят о мужестве и силе духа императора».
А.С. Пушкин. Худ. О. Кипренский. 1827 г.
Холера постепенно пошла на убыль, и в августе эпидемия в Петербурге прекратилась. В дальнейшем она вспыхивала в столице в 1848 и 1854 годах, но уже не вызывала такой паники и смуты. Все эти эпидемии приходились на военное время, и армия также была охвачена холерой, но это не нарушало порядок, дисциплину и не влияло на ее боевые качества. Большинство заболевших выздоравливало. Например, в Л.-гв. Финляндском полку, который выступил в Польский поход двумя батальонами в количестве 2 296 человек, в течение 1831 года умер от холеры 71 человек. Согласно полковым документам, в июне заболели 146 человека умерли 8, в июле заболели 205, умерли 7, в августе заболели 242, умерли 5 и так далее. В Л.-гв. Конном полку, который в походе насчитывал около 700 человек, за время войны умерло «от обыкновенных болезней» 33 человека, от холеры — 17, «скоропостижно» — 3 человека.
Вскоре после беспорядков на Сенной площади зрелый, возмужавший, мудрый Пушкин, патриот и монархист, отмечая решительность и бесстрашие императора, переживая за спокойствие и порядок в России, писал: «Кажется, всё усмирено, а если нет еще, то всё усмирится присутствием государя. Однако же сие решительное средство, как последнее, не должно быть всуе употребляемо. Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнение площади, — и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестанет скоро бояться таинственной власти и начнет тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражений. Такие разговоры неприличны, а прения площадные превратятся тотчас в рев и вой голодного зверя. Россия имеет 12 000 верст в ширину; государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж».[26]
Вскоре после усмирения бунта военные поселения были преобразованы в округа пахотных солдат. Жители этих округов не привлекались поголовно на военную службу, а отбывали рекрутскую повинность на общем основании. При этом они оставались всецело в ведении военного начальства. Так закончилась история военных поселений в том виде, в каком они потрясли и ужаснули Николая Павловича еще в бытность его великим князем.
И.Ф. Паскевич. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
13 июня в Польшу прибыл новый главнокомандующий, фельдмаршал Иван Федорович Паскевич. Под его началом русская армия, усиленная свежими войсками, нанесла полякам ряд ударов, провела успешный маневр, осадила Варшаву, и после двухдневного штурма, 26 августа, в годовщину Бородинского сражения, город был взят.
После капитуляции польская армия, которая была отпущена с оружием и с почетом, вероломно нарушила договоренность и продолжила военные действия. Этим поляки окончательно потеряли доверие в глазах русского императора. После их полного разгрома была отменена польская конституция, и Царство Польское обращено в русское генерал-губернаторство. Во главе его был поставлен фельдмаршал Паскевич, получивший за свою победу титул князя Варшавского. В марте нового 1832 года Петербург встречал вернувшуюся из Польского похода гвардию, увенчанную победными лаврами.
Рядовой Л.-гв. Уланского полка. Литогр. Л. Белоусова. Кон. 1820-х — нач. 1830-х гг.
Патриотический подъем в русском обществе, вызванный этой войной, мог сравниться с временами 1812 года, когда поляки в составе армии Наполеона участвовали в нападении на Россию, и 1612 года, когда К. Минин и Д. Пожарский освобождали нашу страну от польских захватчиков.
На известие о варшавской победе А.С. Пушкин откликнулся стихотворением «Бородинская годовщина», где были слова:
Сбылось, и в день БородинаВновь вторглись наши знаменаВ проломы падшей вновь Варшавы,И Польша, как бегущий полк,Бросает в прах свой стяг кровавый,И бунт раздавленный умолк.[27]Знаменитый герой Отечественной войны, легендарный поэт-партизан, генерал-майор Денис Васильевич Давыдов с началом Польской кампании вернулся из отставки на службу и, командуя кавалерийскими соединениями, одержал ряд новых лихих побед. Позже он писал об этом в третьем лице: «Тяжкий для России 1831 год, близкий родственник 1812-му, снова вызывает Давыдова на поле брани. И какое русское сердце, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши?»[28]
Атака лейб-гусар под Варшавой. Худ. Б. Виллевальде. 1857 г.
Д.В. Давыдов. Худ. Д. Доу. 1820-е. гг.
Многие молодые дворяне с началом войны устремились в военную службу и мечтали попасть в действующую армию. Преображенский офицер Г.П. Самсонов так вспоминал свой юношеский энтузиазм: «Учение мое шло успешно до 6-го класса, но в этом последнем классе пансиона резко изменилось. Виноваты, как это ни странно, были поляки. По объявлении войны с ними у всей молодежи закипел воинственный дух. Мне было 16 лет, и, конечно, этот вихрь захватил и меня в ущерб учению. Проведший детство в деревне при хороших условиях, я был здоровый, крепко сложенный юноша и к тому же с 7-ми лет привык сидеть на лошади. Эти данные поселили во мне уверенность, что трудности похода я перенесу легко и на поле брани с честью поддержу свое имя. Энтузиазм мой поддерживался еще более сознанием, что оба мои брата готовятся со своими частями к выступлению на театр военных действий».[29]
М.Ю. Лермонтов в это время написал стихотворение «Поле Бородина», хорошо известное в более позднем варианте под названием «Бородино». Через несколько лет в романе «Княгиня Лиговская» его любимое детище Григорий Александрович Печорин отличается в боях и получает офицерский чин при усмирении мятежной Польши. Знаменитый «Герой нашего времени» — это второй роман о Печорине, а в первом, неоконченном, романе «Княгиня Лиговская» более ранний образ Печорина несколько отличается от того, который стал классическим. В описании его внешности явно угадывается сам Лермонтов, а биография Печорина до кавказской ссылки — это биография Лермонтова, приукрашенная военными эпизодами. Сам автор по молодости не принимал участия в Польской кампании, но своего героя он делает на несколько лет старше, чтобы отправить его на войну: «До девятнадцатилетнего возраста Печорин жил в Москве. С детских лет он таскался из одного пансиона в другой и, наконец, увенчал свои странствования вступлением в университет…
М.Н. Загоскин. Литография 1830-х гг.
Между тем в университете шел экзамен. Жорж туда не явился; разумеется, он не получил аттестата…
В комитете дядюшек и тетушек было положено, что его надобно отправить в Петербург и отдать в Юнкерскую школу; другого спасения они не видели — там, говорили они, его пришколят и выучат дисциплине.
В это время открылась Польская кампания, вся молодежь спешила определяться в полки; вступать в школу было для Жоржа невыгодно, потому что юнкера второго класса не должны были идти в поход. Он почти на коленях выпросил у матери позволение вступить в Н… гусарский полк, стоявший недалеко от Москвы…
М.И. Глинка. Неизв. худ. 1837 г.
Печорин в продолжение кампании отличался, как отличается всякий русский офицер, дрался храбро, как всякий русский солдат, любезничал с многими паннами, но минуты последнего расставания и милый образ Верочки постоянно тревожили его воображение…
После взятия Варшавы он был переведен в гвардию, мать его с сестрою переехали жить в Петербург».[30]
Роман Михаила Николаевича Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», написанный еще в 1829-м, приобрел особую популярность во время Польской кампании и стал тогда основой для театральной постановки в Москве, затем многократно переиздавался, только при Николае I выдержал он 8 изданий. В 1831 году писатель создает новый, такой же популярный и такой же патриотический роман «Рославлев, или Русские в 1812 году».
Композитор Михаил Иванович Глинка давно уже вынашивал планы создания русской национальной оперы. По совету поэта В.А. Жуковского он обратился к теме противостояния России и Польши. В 1836 году в Петербурге состоялась премьера оперы Глинки «Жизнь за царя», посвященной событиям начала XVII века, огромному патриотическому подъему русского народа под руководством Минина и Пожарского, освобождению от польской оккупации и воцарению первого из династии Романовых — царя Михаила Федоровича. Центральный персонаж Иван Сусанин совершает подвиг самопожертвования, вызвавшись быть проводником для отряда напавших на Русь поляков, заводит их в лесные дебри, откуда нет выхода, и гибнет от рук разъяренных захватчиков. На сцене гордые польские паны хвастливо обещали покончить с «холопской Москвою», а в зале сидели недавние победители поляков с наградами за кампанию 1831 года.
Знаменосец, сигналист и барабанщик Л.-гв. Финляндского полка. Литография Л. Белоусова. Ок. 1828–1833 гг.
Следующие пушкинские строки словно подводят итог первых лет николаевского царствования, ставших периодом серьезных испытаний для государя, гвардии, армии и народа. Во главе с сильным и решительным монархом Россия выдержала восстание декабристов, персидскую и турецкую кампании, европейские революции, антирусскую истерию и бешеный поток клеветы со стороны западных стран, холерные бунты и тяжелый Польский поход, и вышла победителем:
Ваш бурный шум и хриплый крикСмутили ль русского владыку?Скажите, кто главой поник?Кому венец, мечу иль крику?Сильна ли Русь? Война и мор,И бунт, и внешних бурь напорЕе, беснуясь, потрясали —Смотрите ж, все стоит она!А вкруг нее волненья палиИ Польши участь решена…[31]
Глава 4
«По команде верховного вождя своего»Он наш русский царь в полном и лучшем значении этого слова. Он был самым национальным из наших монархов, занимавших до него престол Петра Великого.
М.М. Бородкин. Венчанный рыцарь и его тернистый путьКак справедливо отмечает историк Л.В. Выскочков, «несомненно, Николай I во многом соответствовал тому ожидаемому облику русского государя, который сложился в народном восприятии».[32] Действительно, это был истинно русский человек по характеру, по широте души, по преданности православной вере, любви к Отечеству и русскому народу. Он самоотверженно служил России и считал себя ответственным перед Богом за ее судьбу. Этой службе была подчинена вся его жизнь. Злопыхатели могут указать на значительный процент немецкой крови в его жилах и развить на этой основе целый миф о том, что русские неспособны сами управлять собой и ими всегда правят иностранцы. На самом деле немецкая «примесь» в крови царей и королей — явление, характерное для всех основных европейских монархий, и никого не смущает. В Англии целых два века — XVIII и XIX — царствовала немецкая Ганноверская династия, первые представители которой даже не знали английского языка. Династические браки породнили все правящие дома Европы, но это не мешало каждому государю править в интересах своей страны. Принцессы многочисленных германских государств были желанными невестами для сыновей всех правителей. Традиционным «упреком» Русскому императорскому дому является еще и то, что начиная с Петра III все Романовы наследовали фамилию русских царей по женской линии, а по мужской имели предками Голштейн-Готторпскую династию. Но и это не ставит Россию ниже других монархий. Австрийская династия Габсбургов тоже унаследовала свою фамилию по женской линии, когда пресеклась мужская.
Третий сын императора Павла Петровича и императрицы Марии Федоровны, Николай, родился по старому стилю 25 июня 1796 года. Царственная бабка Екатерина II, обрадованная появлением на свет внука, писала: «Сегодня в три часа утра мамаша родила громадного мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, и кричит он удивительно; длиною он в аршин без двух вершков. А руки немного поменьше моих. В жизнь свою в первый раз я вижу такого рыцаря… Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом…
Я стала бабушкой третьего внука, который по необыкновенной силе своей предназначен, кажется, также царствовать, хотя у него и есть два старшие брата».[33]
Слова Екатерины оказались пророческими.
Императрица-мать Мария Федоровна старалась хотя бы младших сыновей, Николая и Михаила, уберечь от излишнего увлечения военным делом. До 1813 года они ходили в гражданской одежде. Во время Отечественной войны 1812 года оба рвались в действующую армию, сражаться с захватчиками, но не получили разрешения.
Воспитателем великих князей Николая и Михаила с 1800 года был генерал М.И. Ламздорф. Выбор оказался неудачным. Человек неинтересный, жестокий, мелочно-придирчивый, помешанный на строгих наказаниях, Ламздорф не смог привить им интереса к наукам. Впоследствии сам Николай Павлович признавался в своей недостаточной образованности, говоря по тому или иному поводу: «Я этого не знаю, да и откуда мне знать с моим убогим образованием? В 18 лет я поступил на службу и с тех пор — прощай ученье! Я страстно люблю военную службу и предан ей душой и телом. С тех пор, как я нахожусь на нынешнем посту, я очень мало читаю… Если я и знаю что-то, то обязан этому беседам с умными и знающими людьми».[34]
Император Николай I. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
Государь с долей иронии над собой преуменьшал свои знания, которые в действительности были не меньше, чем у многих дворян, считавшихся образованными. Сверх этого Николай Павлович хорошо изучил математику, военно-инженерное и артиллерийское дело, несколько иностранных языков, и затем всю жизнь, как только мог, расширял свой кругозор, общаясь с самыми яркими, просвещенными, умными людьми своего времени. Только хорошее знание истории и экономики России позволяли ему проводить свои постепенные преобразования, которые заметно улучшили жизнь крестьян и снискали ему народную любовь.
Император Николай I. Итальянский барельеф. Кон. 1820-х гг.
В 1814 году, когда война уже заканчивалась, Николай с Михаилом были отпущены матерью в действующую армию и совершили свою первую поездку по Европе. В дальнейшем Николаю Павловичу довелось неоднократно путешествовать и по западным странам, и по разным областям России, пытливо вникая во все подробности жизни за границей и в своем Отечестве. В 1815 году состоялась помолвка великого князя Николая с той, которую он полюбил на всю жизнь, — с принцессой прусской Шарлоттой, дочерью короля Фридриха-Вильгельма III и королевы Луизы. В 1817 невеста великого князя прибыла в Россию и, приняв православие, получила имя Александры Федоровны. Вскоре состоялось бракосочетание, которое соединило двух любящих людей на долгую и счастливую совместную жизнь, — редкий пример среди династических браков.
Одновременно с семейной жизнью для Николая Павловича началась и действительная военная служба. Будучи великим князем, он всецело отдавал себя военному делу и семье. Аничков дворец в Петербурге на Невском проспекте был домом для молодой четы до того момента, как им суждено было стать императором и императрицей.
Император Николай I. Худ. В. Тимм. 1840 г.
Николай I, которого никто специально не готовил к нелегким царским обязанностям, относился к ним как к самой ответственной службе, и стал самым «военным» из русских царей. Служивший в 1840-х годах офицер, фамилия которого не сохранилась, оставил восторженные воспоминания о государе: «Каких только гвардейских мундиров не видел я за это время на Николае Павловиче, и все они шли к нему, что же касается до посадки его на коне, то такого молодца кавалериста, несмотря на его мощную, прямо богатырскую фигуру, редко можно было встретить. Государственные дела не допускали Николая Павловича заниматься не только исключительно, но даже лишний раз войсками и военными делами, тем не менее всякому бросалось в глаза, что он был военным по призванию, и совершенно доволен, когда, гарцуя на коне, объезжал свои войска или, стоя на месте, пропускал их мимо себя церемониальным маршем.
Николай Павлович любил окружать себя военными и всегда и во всем отдавал им предпочтение. Ни у одного из русских императоров не было столько флигель-адъютантов, свиты генерал-майоров и генерал-адъютантов, сколько у него, и ни у кого не было так много министров в военном мундире. Несомненно, что трех своих министров, носивших гражданские чины, он с удовольствием заменил бы военными, если бы нашел между сими последними специалистов, способных принять их портфели».[35]
Император Николай I. Акварель Л.И. Киля. 1836 г.
Историк начала ХХ века подчеркивает: «Николай Павлович прежде всего был воин. Он всегда увлекался военным делом, парадами, экзерцициями, маневрами. Да, эта особенность проходит заметной чертой через всю его жизнь. Его сроднили с военной сферой дисциплина и тот порядок, который господствовал в военной среде и коим он придавал особенно важное значение. Он любил то самопожертвование, то умение начальствовать и повиноваться, без коих нет воинского духа».[36]
Знаменитая военная походка императора была увековечена писателем Н.С. Лесковым: «Голова прямо, грудь вперед, шаг маршевый, крупный и с наддачею, левая рука пригнута и держит пальцем за пуговицей мундира, а правая или указывает куда-нибудь повелительным жестом, или тихо, медленным движением, обозначает такт, соответственно шагу ноги».[37]
Император Николай I принимает рапорт от князя А.Я. Лобанова-Ростовского. Худ. А. Ладюрнер. 1830-е гг.
О том, с какой неприязнью Николай Павлович относился к штатским бездельникам и вольнодумцам, говорил следующий анекдот. Государь просматривал архитектурные проекты. На одном из них был для масштаба нарисован человек — штатский франт в широкополой шляпе, ярком сюртуке, цветистом жилете и клетчатых панталонах. Несчастный был уничтожен жирным крестом и гневной резолюцией: «Это что за республиканец?!» С тех пор на таких проектах рисовали только военных.
Сам государь признавался в причинах, по которым армия и военные люди вызывали его наибольшие симпатии и доверие: «Здесь, между солдатами, и посреди этой деятельности я чувствую себя совершенно счастливым. Здесь порядок, строгая законность, нет умничанья и противоречия, здесь все одно с другим сходится в совершенном согласии. Никто не отдает приказаний, пока сам не выучится повиноваться; никто без права друг перед другом не возвышается, все подчинено определенной цели, все имеет свое значение, и тот самый человек, который сегодня сделает по команде на караул, завтра идет на смерть за меня. Только здесь нет никаких фраз, нет лжи, которую видишь всюду. Здесь не поможет никакое притворство, потому что каждый должен рано или поздно показать, чего он стоит в виду опасности и смерти. Оттого мне так хорошо между этими людьми, и оттого у меня военное звание всегда будет в почете. В нем повсюду служба. И самый главный командир тоже несет службу. Всю жизнь человеческую я считаю не чем иным, как службой: всякий человек служит».[38]
Легендарно суровая дисциплина николаевской армии считалась главным условием порядка и безопасности государства, позволяла императору надеяться на беспрекословное подчинение, верность долгу и присяге, непоколебимую стойкость и самопожертвование своих войск. Русский солдат — в большинстве своем серьезный, послушный и набожный — был по своей природе монархистом, хотя и не знал этого слова. Для него не было на земле никого выше царя. Служба в гвардии была самой почетной, но и самой сложной. Здесь, на виду у императора, было больше шагистики и ружейных приемов, строже требования к форменной одежде, жестче регламентация всех служебных мелочей. Зато царь был здесь не абстрактной фигурой, а реальным, зримым земным отцом, который мог запросто поговорить с любым из солдат, расспросить о его нуждах, особенно при посещении своих любимых частей.
Унтер-офицер Л.-гв. Преображенского полка в 1833–1843 гг.
Знаменосец и тамбур-мажор Л.-гв. Преображенского полка. Литография Л. Белоусова. Ок. 1828–1833 гг.
Любимым полком гвардейской пехоты был у Николая I Л.-гв. Преображенский. В день восстания декабристов 1-й батальон полка первым выступил на Сенатскую площадь на стороне законного государя. Обладая великолепной памятью, император знал по именам всех солдат батальона, которых было 1000 человек, и говорил о них «мои детишки». Один из офицеров полка, Дмитрий Григорьевич Колокольцев, отмечал в своих воспоминаниях: «Его величество ежегодно, в день 14 декабря, вместе с императрицею, безо всякой свиты приезжал в казармы 1-го батальона, расположенного на Миллионной, рядом с дворцом…
Государь ко всем солдатам относился с необыкновенно милостивым вниманием и, обойдя каморы женатых, его величество не уезжал без того, чтобы не сделать в этот день какой-нибудь особой милости для какой-нибудь семьи солдата. А к нам, к обществу офицеров Преображенского полка, государь обращался с такими словами, которых не может не помнить каждый, кто только тогда имел честь служить в Преображенском полку. Его величество не преставал нам повторять, что нас он считает не иначе как своей семьей».[39]
В кавалерии для государя не было ничего ближе и роднее, чем Л.-гв. Конный полк, «моя старуха конная гвардия», как ласково приговаривал Николай Павлович. Конногвардейские вицмундиры и сюртуки были его любимой повседневной одеждой. Знаменитый памятник работы П.К. Клодта, стоящий вблизи Конногвардейского манежа и казарм, представляет собой скульптуру Николая I на коне, в парадной форме полка, в кирасе и каске с орлом.
Рядовой Л.-гв. Конного полка в 1838–1844 гг.
В день восстания декабристов Л.-гв. Конный полк, которым тогда командовал близкий друг Николая I Алексей Федорович Орлов, несколько раз атаковал мятежное каре. Полковой историограф Иван Васильевич Анненков, перечисляя многочисленные награды, полученные конногвардейцами за верность престолу, писал: «К ним присоединилась еще лестнейшая награда: особенная честь ежегодно, до 1841 года, в день 14 декабря, видеть особу государя императора в самом полку».[40]
Третьей любимой гвардейской частью для Николая I был Л.-гв. Саперный батальон, который в день восшествия его на престол защищал Зимний дворец. Один из его офицеров, Владимир Иванович Ден, писал: «…в Саперном батальоне в государе Николае Павловиче, со времен назначения его шефом (в 1818 году, 3 июля) привыкли видеть доброжелательного, чарующего своим милостивым обращением, начальника…».[41]
Унтер-офицер и обер-офицер Л.-гв. Саперного батальона в 1826–1828 гг.
Любовь Николая I к законности, порядку, строгости и справедливости стали легендарными. Лично бывая на военных смотрах, в военных и гражданских учреждениях, в учебных заведениях, на строительстве оборонительных и других важных объектов, он всегда сопровождал свои замечания и разносы конкретными советами по исправлению ситуации. Государь поднимался в 7 часов, в 9 начинал принимать доклады, решать большие и малые государственные вопросы. Его рабочий день длился 16–18 часов. Замкнув все управление огромной империей на себя, он трудился, по собственному признанию, «как раб на галерах». Ненавидя бюрократическую чиновничью волокиту, он никогда не допускал проволочек у себя. Когда во время пожара во дворце граф А.Ф. Орлов спросил, не нужно ли вынести бумаги из его кабинета, его величество ответил: «У меня нет там никаких бумаг. Я оканчиваю свою работу изо дня в день и все мои решения и повеления тогда же передаю министрам, из кабинета надо взять только три портфеля, в которых собраны дорогие моему сердцу воспоминания».[42] Приезжая с императрицей во дворец вечером, после театра или бала, император снова проходил в свой кабинет и работал до глубокой ночи.
Кабинет Николая I. Литография 1850-х гг.
По многочисленным свидетельствам современников, император Николай I вел самый здоровый и умеренный образ жизни, не курил и не выносил курения в своем присутствии. Оставаясь щедрым хлебосольным хозяином для гостей, он был непритязателен в пище, не любил деликатесов, его любимыми блюдами за домашним обедом были простые щи и гречневая каша. Он почти не пил спиртного, и во время зарубежных поездок на приемах он обычно просил заменить ему вино стаканом воды. Как самый набожный православный христианин, Николай Павлович не пропускал ни одного воскресного богослужения. Император много ходил пешком, занимался строевыми упражнениями с оружием, спал на жесткой кровати, укрываясь шинелью. Его распорядок был строгим и насыщенным.
Император Николай I и герцог Лейхтенбергский в санях в одну лошадь. Литография П.Т. Бориспольца. 1841 г.
Для отдыха Николай Павлович каждый день совершал прогулки по городу, утром и вечером ходил пешком, днем выезжал в экипаже, летом в открытой коляске, зимой в небольших санях, иногда с кучером, иногда управлял сам, а бывало, что садился на обычного городского извозчика. Особенно государь любил пешие прогулки по Петербургу. Русский император, могущественный повелитель необъятной Российской империи, один, без всякой охраны, пешком ходил по своей столице, среди народа, каждый раз в одно и то же время, привычными маршрутами, и никому не приходило в голову совершить на него покушение!
Николай I отличался огромным ростом — 2 аршина 14 вершков, что составляло 203,6 см. В отличие от своего далекого предка Петра Великого (прапрадеда), государь имел пропорциональное, соразмерное телосложение, что в сочетании с великолепной прямой осанкой делало его фигуру монументальной и величественной. Исполинский рост русского монарха уже сам по себе производил впечатление на окружающих, особенно на иностранцев, внушал трепет и почтение.
Император Николай I. Худ. Н.А. Майков. 1840 г.
Ему было приятно сравниться с самыми высокими и статными людьми России, из которых состояла 1-я гренадерская рота Л.-гв. Преображенского полка — Рота Его Величества. Офицер Колокольцев вспоминал: «Случалось иногда, что государь Николай Павлович лично делал проверку своей роты; сам становился в переднюю шеренгу своих гренадер, и, насколько я теперь припомнить могу, его величество оказывался 18-м или 19-м с правого фланга по ранжиру».[43]
Император Николай I и малолетний вел. кн. Константин Николаевич в Петергофе. Акварель Л.И. Киля. 1832 г.
Современник, впервые увидевший государя в 1828 году во время Турецкой войны, вспоминал: «Император Николай Павлович был тогда 32-х лет; высокого роста, сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но была видна какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем высказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью. В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета и офицеров, каких только я видел в армии, и могу сказать поистине, что в нашу просвещенную эпоху редкость видеть подобного человека в кругу аристократии».[44]
Другой офицер отмечает: «Голос у государя был необыкновенный. Когда он командовал, никакого усилия с его стороны не замечалось, крика не было слышно и ухо получало мягкое, приятное впечатление, но команда эта слышна была, как выражаются, за версту».[45]
Император обладал великолепным даром слова, его могучая живая русская речь могла остановить бунт, прекратить уныние, одушевить огромную человеческую массу.
Офицер Л.-гв. Егерского полка Г.В. Карцев с восторгом вспоминал: «Бывало, взглянет милостиво — за счастье почел бы отдать за него жизнь. В походе люди устали, еле плетутся: проедет государь, скажет слово, запляшут плясуны, зальются песни, забренчат бубны, и усталость забыта».[46]
Русских и иностранцев поражало его свободное владение языками — немецким, французским и английским, глубокие знания и грамотные суждения о самых разных предметах. При этом он правильно говорил по-русски, выгодно отличаясь от высшей аристократии, которая общалась на смеси французского и русского. Пушкин в 1834 году записал в дневнике: «В воскресенье на бале, в концертной, государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».[47]
Император Николай I. Гравюра по оригиналу Ф. Крюгера. 1830-е гг.
Человек прямой, честный и открытый, Николай Павлович запомнился современникам своим выражением лица. Даже в веселые минуты в его глазах видели затаенную грусть, происходящую от тяжелого бремени огромной власти и ответственности за всю Россию. Позднейший историк А.М. Зайончковский, синтезируя многочисленные воспоминания, пишет: «Безграничная доброта и любовь к своему народу, нежность любящего отца наравне с непоколебимой твердостью карающего судьи, врожденная доверчивость и привитая печальным опытом подозрительность, присущая ему простота сердечного человека и величие монарха, словом, все обуревавшие его душу хорошие и дурные чувства с одинаковой силой отражались на его прекрасном лице».[48]
Николай I считался одним из самых красивых и обаятельных мужчин своего времени. Античная правильность лица, голубые глаза, величественная наружность и движения, большая внутренняя сила, непреклонная воля в достижении целей, властный и неотразимый взгляд, благородные манеры, умение хорошо танцевать и вести беседу всю жизнь делали Николая Павловича весьма привлекательным для женщин. Даже провинциальные дамы и девицы, которые никогда не имели счастья лично пообщаться с обожаемым императором, были влюблены в него по портретам. Петербургские красавицы тем более не могли оставаться равнодушными к его мужскому обаянию и сильной личности.
Слухи и сплетни высшего света приписывали Николаю I всевозможные любовные истории, называли имена фрейлин и придворных дам, бывших якобы фаворитками его величества. Но никаких доказательств супружеской неверности государя никто и никогда не представил — все оставалось на уровне домыслов. В атмосфере повсеместных интриг и измен верность Николая Павловича своей супруге казалась странной тем дамам, которые пытались флиртовать с ним, и тем, которые это наблюдали, обсуждали, и придумывали продолжения.
Императрица Александра Федоровна. Худ. К. Рейхель
Французские пасквили времен Крымской войны, подхваченные демократической общественностью как проявления свободной западной мысли, изображали русского императора тираном во всех отношениях, безграничным хозяином и собственником всего, что ему подвластно, в том числе и всех приглянувшихся ему женщин. Эти фантазии, не подкрепленные ничем, кроме ненависти воюющей страны к России и ее монарху, взяли на вооружение целые поколения российских либералов и революционеров, а вслед за ними — советских историков.
Даже дореволюционные русские историки, писавшие о Николае I с уважением, попали в эту ловушку. В их трудах встречаются фразы, что государь имел фавориток, но имел их как частное лицо, и ни одна из них не могла влиять на его политику.
В действительности Николай I был порядочным человеком и образцовым семьянином. Однажды полюбив Александру Федоровну, сочетавшись с ней браком, он любил ее всю жизнь, сохраняя верность и рыцарскую преданность. Он был по-настоящему счастлив в семье, рядом с любящей женой, окруженный многочисленным потомством. Вслед за старшим сыном, наследником, которого нарекли Александром, родились три дочери — Мария, Ольга и Александра, которые по праву считались одними из самых образованных принцесс Европы, за ними еще три сына — Константин, Николай и Михаил. Все они были с детства окружены родительской любовью, получили великолепное образование и воспитание. Николай Павлович старался уберечь их от принуждения, которому сам подвергался в детстве, привить чувство ответственности и высокие моральные принципы.
Лица, близко знавшие государя, наблюдавшие его изо дня в день в течение многих лет, подчеркивали, что Николай I как человек публичный, очень занятой, почти все свое время проводивший на людях, даже теоретически не мог иметь времени ни на какие романы. Уединялся он только с императрицей. Злые языки даже его привязанность к Александре Федоровне пытались истолковать превратно, как проявление деспотизма сильной личности по отношению к слабому существу. Им не могло прийти в голову, что это просто настоящая любовь, верность и благородство. Императрица была слаба здоровьем, и император всеми силами ее оберегал, во время ее недомоганий бросал дела и мчался к ней, чтобы самому ухаживать, постоянно проявлял самую нежную заботу. В вопросах морали и супружеской верности Николай Павлович и Александра Федоровна всегда были солидарны и преданы друг другу.
Императрица Александра Федоровна с дочерьми Марией, Ольгой и Александрой. 1830-е гг.
После восстания декабристов и трех войн Николай I, уже окончательно утвердившийся в народном сознании как государь законный, сильный, честный, любимый своими поданными, имел случай проявить свое мужество и почувствовать народную признательность в испытании, когда против него был не заговор и не вражеская армия, а разбушевавшаяся стихия.
17 декабря 1837 года вечером в Зимнем дворце начался пожар. Причиной послужил огонь, вырвавшийся из отдушины дымовой трубы. Труба эта проходила внутри здания вблизи деревянной перегородки. По ней огонь добрался до стропил, связанных с потолочной системой, захватил большое пространство и начал стремительно распространяться по дворцу. Императору доложили о пожаре, когда он находился в театре. Николай Павлович немедленно прибыл в Зимний и первым делом распорядился вывезти детей в Аничков дворец. Вместе с министром Двора князем П.М. Волконским, поражая спутника своей смелостью, государь прошел по горящим и задымленным залам, над которыми уже горели карнизы и чердаки, грозя обвалом потолочных балок. Дойдя до залов, не тронутых огнем, он приказал полкам Л.-гв. Преображенскому и Павловскому и командам Гоф-интендантского ведомства выносить мебель и прочие вещи, и складывать на Дворцовой площади. Солдаты с большим энтузиазмом бросались в огонь и спасали царское добро. На помощь преображенцам и павловцам, которые были расквартированы ближе всего к дворцу и потому успели на пожар первыми, подходили другие гвардейские полки и присоединялись к работам. На площади им помогал сбежавшийся народ.
Все богатства, огромное количество утвари, бесценные картины и скульптуры, запасы серебра из дворцовых кладовых складывались у Александровской колонны. Император в первую очередь убедился, что спасены вещи императрицы, и сам отыскал ее любимую картину. Массы всевозможных предметов из дворца лежали как попало на снегу, в суете перетаскивались с места на место, их носили и складывали случайные люди. Затем все спасенное из горящего дворца имущество было помещено в Адмиралтейство, Главный штаб и Экзерциргауз, а архивы исторических документов из 69 шкафов унесены с площади в специально нанятый для их хранения частный дом.
Пожар в Зимнем дворце. Худ. В.С. Вольф. Кон. 1830-х гг.
При этом поражает, что ни одна, даже самая ничтожная вещица не была потеряна или сломана. Никому из народа не пришла в голову кощунственная мысль украсть что-либо. Пропал только один серебряный кофейник, но никто не захотел его купить, и вскоре вор был схвачен. Еще два предмета пролежали на площади до весны, а когда растаял снег, были найдены, и возвращены царской семье.
В огне погибли только часть мебели и предметы, вделанные в стены. В одном из залов император увидел целую толпу гвардейских егерей, которые пытались оторвать от стены огромное зеркало, хотя вокруг них уже все пылало. Несколько раз государь приказывал солдатам отступить, но им хотелось непременно спасти царскую вещь. Тогда Николай Павлович бросил в зеркало свой бинокль, от которого оно разбилось вдребезги. При этом он сказал гвардейцам: «Вы видите, ребята, что ваша жизнь для меня дороже зеркала, и прошу тотчас же расходиться». C солдатами других полков, которые, не щадя жизни, всеми силами стремились на деле доказать свою любовь и преданность государю, случались на пожаре такие же трогательные сцены.
Надеясь спасти часть дворца, где находились покои императрицы, Николай I приказал графу В.Ф. Адлербергу с батальоном Л.-гв. Семеновского полка подняться на чердак и на крышу, чтобы разрубить стропила и возвести кирпичную стену для препятствия огню. Но поскольку крышу солдаты обнаружили охваченной огнем, государь отменил свое приказание, чтобы уберечь людей. Тогда все усилия были направлены на спасение эрмитажных зданий. Всю ночь в этом принимал деятельное участие и великий князь Михаил Павлович.
Одновременно с пожаром в Зимнем дворце загорелись бедные лачуги в Галерной гавани на Васильевском острове. Зарево было замечено из дворца. Опасаясь за жителей, которые могут потерять последнее имущество, когда все силы брошены на дворец, император немедленно отправил наследника на этот новый пожар, а генерала Бенкендорфа встретить по дороге Л.-гв. Финляндский полк и передать приказание двигаться в гавань. Не имея ни единой пожарной трубы, никаких инструментов, финляндцы моментально ликвидировали пожар в гавани, растащив по бревнам все горевшее; затем, прибыв к Зимнему дворцу, работали наравне со всеми полками.
Император Николай I. Худ. В.А. Голике. 1843 г.
Непрерывным поливанием воды на стены огонь был остановлен, и эрмитажные здания были спасены. Зимний дворец догорал еще три дня. Сразу после этого множество людей всех сословий захотели принести свои деньги на восстановление императорской резиденции. Например, граф Браницкий просил позволения пожертвовать миллион рублей, а какой-то мещанин хотел отдать все свои накопления в количестве 1500 рублей. Депутаты от купцов Петербурга и Москвы лично просили государя позволить им отстроить дворец за счет купечества. Просьбы внести пожертвования доходили до Николая I отовсюду, и он вынужден был отдать указ, в котором сердечно благодарил подданных за горячее участие и отказывался от помощи: «Сии приношения не будут нужны; мы не принимаем их; но чувства, к ним побуждающие, чувства верноподданнической привязанности к нам и престолу, всегда при всяком более или менее важном событии обнаруживающиеся с новою силою, глубоко трогают наше сердце».[49]
К Пасхе 1839 года Зимний дворец был полностью восстановлен. Пока шли работы, император с семьей и двором проживал в Аничковом дворце.
Император Николай I на простом извозчике. Рис. 1840-х гг.
Другой случай показывает, что за любимого государя русские солдаты готовы были пойти не только в огонь, но и в воду. В июле 1840 года на смотре гвардейской бригады на Марсовом поле Николай I внезапно остановил карабинерную роту Л.-гв. Финляндского полка. Участник смотра, офицер-финляндец Николай Степанович Ганецкий, вспоминал: «Государь сам скомандовал роте поворот к Лебяжьей канавке, вдоль которой проходила колонна церемониальным маршем, и, когда рота повернулась к ней и к Летнему саду лицом, раздалась команда государя „ура“. И вот рота, затянутая в новенькие мундиры, белые летние панталоны, только что вычищенные, одетая во все самое новое, с блестящей амуницией, по команду верховного вождя своего, с криком „ура“ — бросилась в Лебяжью канавку, наполненную тогда водою выше пояса, преодолела ее, и очутилась в Летнем саду, где и была остановлена. При тогдашней красоте формы, при исполнительности в точности команды, при криках „ура“ бегущей через высокую воду роты, вид ее производил, вероятно, очень сильное впечатление, особенно на иностранцев. Зная это, император, сзади которого была большая свита, иностранные послы и сопровождавшие их лица, показал перед иностранцами дисциплину своей гвардии».[50]
Народная любовь к Николаю Павловичу доходила до того, что тот или иной простолюдин из глубинки проделывал сотни верст на попутных телегах или пешком, чтобы добраться до Петербурга и посмотреть на императора. Не подать какое-либо прошение, не пожаловаться на кого-то, а просто посмотреть на «царя-батюшку», «отца», и если повезет, услышать его голос — это составляло наивысшее счастье. Некоторые случаи и их герои подробно описаны очевидцами этих встреч, а сколько подобных русских людей из разных губерний не вошли в историю!
Офицер-преображенец Г.П. Самсонов, стоявший в карауле у Зимнего дворца, приводит характерный случай проявления любви простого народа к Николаю I: «Государь император часто приезжал из театра на простом извозчике, и раз я был свидетелем случая, когда недоумевающему вознице вынесли 25-рублевую ассигнацию, сказав, что он привез государя. Услышав это, изумленный извозчик начал целовать свою лошаденку, спрашивая ее, знает ли она, кого привезла».[51]
Николаевское царствование стало золотым веком русской культуры. Литература, живопись, скульптура, архитектура, музыка, точные и общественные науки процветали при этом государе. Николай I как император, как личность, заслужил высокую оценку самого гениального человека России — Александра Сергеевича Пушкина.
Всем известны стихи Пушкина, в которых поэт не жалеет жестоких слов для Александра I, — например, такие строки:
Властитель слабый и лукавый,Плешивый щеголь, враг труда,Нечаянно пригретый славой,Над нами царствовал тогда.[52]Или:
Воспитанный под барабаном,Наш царь лихим был капитаном,Под Австерлицем он бежал,В двенадцатом году дрожал.Зато фрунтовый был профессор,Но фрунт герою надоел.Теперь коллежский он асессорПо части иностранных дел.[53]Такие обличения, в сочетании с поверхностно изученной биографией поэта, подогнанной под советские идеологические рамки, долгое время создавали образ «тираноборца» Пушкина, певца свободы, друга декабристов, почти революционера, который всю жизнь страдал от царского гнета, пока Николай I не уничтожил его руками Дантеса. В действительности же все эти стихи касались не монархии в целом, а лично Александра I. Старинный дворянский род Пушкиных всегда славился верностью и преданностью царям. Александр I, получивший трон ценой предательства своего царя и отца, Павла Петровича, давший согласие на его убийство, не вызывал у Пушкина теплых чувств.
А.С. Пушкин. Рис. П.А.Челищева. 1830-е гг.
Но к Николаю I Пушкин всегда относился с большим уважением и никогда не писал о нем ничего плохого. Напротив, в своих стихах и заметках Пушкин радуется приходу законного государя, который с полным правом занял прародительский престол. В стихотворении 1828 года «Друзьям» он передает здоровый дух нового царствования, намекает на действия, облегчающие участь декабристов, благодарит за свое возвращение из ссылки:
Нет, я не льстец, когда царюХвалу свободную слагаю.Я смело чувства выражаю,Языком сердца говорю.Его я просто полюбил,Он бодро, честно правит нами.Россию вдруг он оживилВойной, надеждами, трудами.О нет, хоть юность в нем кипит,Но не жесток в нем дух державный:Тому, кого карает явно,Он втайне милости творит.Текла в изгнанье жизнь моя,Влачил я с милыми разлуку,Но он мне царственную рукуПростер — и снова с вами я.[54]В стихотворении 1830 года «Герой» Пушкин не может скрыть восхищения Николаем I, который в разгар холерной эпидемии прибыл в Москву, чтобы поддержать жителей своим присутствием. Поэт не хотел, чтобы его душевный порыв приняли за лесть, и потому попросил издать эти стихи без подписи. И в дальнейших своих произведениях Пушкин всегда с Россией, с государем, которому желает успеха в труднейшем деле управления великой державой, за которого переживает, как русский человек и дворянин, неравнодушный к судьбам Отечества.
Враги и завистники не могли смириться с тем, что гордый свободолюбивый стихотворец без чинов и связей, без лести и низкопоклонства, со сложным неуживчивым характером сумел завоевать расположение и покровительство государя. Злые языки утверждали, что царские милости к Пушкину вызваны особым вниманием царя к жене поэта, Наталье Николаевне. Эти пустые разговоры и присланный Пушкину издевательский «диплом ордена рогоносцев по царственной линии» — всего лишь грязные сплетни и домыслы, не имевшие ничего общего с действительностью, попытки отомстить за дерзкие стихи и эпиграммы, за истинно русский патриотизм, мешавший прозападной российской элите.
Николай Павлович высоко ценил поэтический гений Пушкина, его честность и верность слову. Отношения царя и поэта не были простыми, но они всегда были взаимно уважительными. Государь, как мог, старался облегчить жизнь поэта, которого после первой встречи назвал умнейшим человеком России, сам стал его цензором, что означало величайшую честь, поднимало Пушкина на недосягаемую высоту. Он прощал Пушкину многое из того, чего не простил бы другим, защищал его от нападок и злословия. Пожалованное ему первое придворное звание камер-юнкера, которое вызвало ряд насмешек «светский черни», на самом деле повысило социальный статус и материальное положение поэта, открыло ему двери во дворец, и это притом, что Пушкин не имел никаких служебных обязанностей. Император не мог сразу дать Пушкину более высокий чин — это было бы неуважением к тем, кто давно несет службу. По некоторым данным, в начале 1837 года Николай I уже собирался поставить Пушкина на следующую ступень придворной иерархии, дать ему звание камергера, но не успел.
Узнав о дуэли Пушкина с Дантесом, Николай Павлович разгневался на генерала Бенкендорфа, который как шеф жандармов не сумел ее предотвратить. Император скорбел о кончине Пушкина, утешаясь, что тот умер христианином. Вслед за Дантесом, лишенным чинов, был с позором выдворен из России и его покровитель Л.-Б. Геккерен, несмотря на его дипломатический статус. Секундант Пушкина К. Данзас, которому по закону грозил расстрел, был по воле государя помилован и освобожден. Николай I заплатил все долги поэта, которые достигали немалой по тем временам суммы, многие годы заботился о его семье, а сыновей Пушкина устроил в самое престижное военно-учебное заведение — Пажеский корпус.
В.Ф. Адлерберг. Худ. Ф. Крюгер 1850-е гг.
Почти все лица, приближенные к Николаю I, которые входили к нему с докладами, получали приглашения к его столу, сопровождали в поездках, исполняли важнейшие поручения, управляли делами империи, были военными. Нередко их связывала с императором и личная дружба, зародившаяся до его восшествия на престол.
Первым другом будущего государя стал его младший брат Михаил Павлович. В детстве он разделял его игры, в период становления вырос таким же сугубо военным человеком, как и Николай, а в годы царствования Николая I и до своей кончины всегда находился рядом, во главе Гвардейского корпуса. Всей гвардии великий князь привил такую же преданность государю, какую испытывал сам. Имея великолепную гвардию во главе с таким надежным командиром, император мог быть совершенно доволен и уверен в своей власти. В государственных делах великий князь, по замечаниям современников, имел мало влияния.
Еще одним товарищем его детских игр был граф Владимир Федорович Адлерберг. Став впоследствии адъютантом Николая Павловича, находился при нем всю его жизнь, и на войне, и в мирной службе, дослужившись до генеральских чинов, управляя Почтовым департаментом, а после смерти князя Волконского унаследовав должность министра Императорского двора.
Другие сподвижники государя были в основном старше его по возрасту — большинство из них молодыми генералами участвовали в Отечественной войне 1812 года.
И.Ф. Паскевич. Худ. Ф. Крюгер. 1834 г.
Старшим товарищем и добровольным наставником в изучении военного дела в молодые годы Николая Павловича был его тогдашний дивизионный начальник генерал Иван Федорович Паскевич. Государь навсегда сохранил сердечное дружеское отношение к своему «отцу-командиру», как называл Паскевича всю жизнь. Титул графа Эриванского стал ему наградой за Персидскую войну, чин фельдмаршала — за Турецкую, титул князя Варшавского — за победу в Польской кампании, а высокая и ответственная должность наместника Польши — знаком огромного доверия императора. Паскевич был именно тем человеком, кому можно было поручить управление самой сложной и неспокойной частью империи. C тех пор император и Паскевич виделись редко, но постоянно вели деловую и дружескую переписку. Энергичный администратор, Паскевич обладал огромной работоспособностью, вникал во все дела края. Его полководческие взгляды были здравы, но не блестящи, в лучшие годы и при хороших помощниках приводили к победам, но с возрастом его осторожность перешла в нерешительность.
А.Х. Бенкендорф. Худ. П.Н. Орлов. 1830-е г.
Граф Александр Христофорович Бенкендорф, храбрый боевой генерал, избравший для себя жандармско-полицейское поприще, был в числе тех, кто находился рядом с государем при его вступлении на престол, принимал самое деятельное участие в допросах декабристов и работе следственной комиссии. Не получив поощрения своим начинаниям при Александре I, он нашел живой отклик и дружеское расположение у Николая I в деле организации Министерства полиции, и создания III отделения Собственной его величества канцелярии. Стоя во главе III отделения, являясь шефом жандармов и близким другом государя, Бенкендорф отличался безграничной личной преданностью монарху и сопровождал его во всех поездках. Современники запомнили его как человека спокойного, добродушного, несколько рассеянного, который предоставлял всю инициативу жандармам своего отлаженного аппарата. Оберегая империю от внутреннего врага, борясь с крамолой и западными влияниями, Бенкендорф боролся и со всей русской литературой; цензоры, согласно уставу, любое сомнительно слово должны были толковать в дурную сторону. Это был один из тех немцев, которые служили не России, а престолу.
А.Ф. Орлов. С портрета 1830-х гг.
Граф, впоследствии князь Алексей Федорович Орлов, военачальник с дипломатическим талантом, которого государь называл «надежным, умным и истинно русским человеком», тоже вошел в число друзей Николая Павловича еще до вступления его на престол, а в день восстания декабристов доказал свою преданность решительными действиями, получив в награду графский титул. Для государя он стал одним из самых надежных доверенных лиц. Николай Павлович, не желая поручать миссию дипломатам, призывал Орлова, который справлялся со всеми поручениями, и готов был по мановению монаршей руки мчаться в любую сторону света улаживать любой вопрос, находя разумный компромисс между волей государя и волей обстоятельств. Обладая несомненным умом и талантами, исправляя ошибки дипломатов и поднимая престиж России, генерал не проявлял своей инициативы, а был послушным исполнителем царских приказов. Несколько лет, не занимая постоянных должностей, Орлов исполнял важнейшие поручения в самых разных сферах жизни империи. Например, в 1839 году он был назначен попечителем наследника, сопровождал его в путешествиях. В 1844 году, после кончины Бенкендорфа, Орлов стал начальником III отделения, шефом жандармов, командующим Императорской Главной квартирой, постоянным спутником государя в его поездках.
И.В. Васильчиков. Худ. Е.И. Ботман с оригинала Ф. Крюгера. 1840-е гг.
Граф, впоследствии князь Илларион Васильевич Васильчиков, не только сподвижник, но и друг, как и большинство соратников государя старше его по возрасту — боевой генерал, участник наполеоновских войн, в день восстания декабристов находился рядом с Николаем Павловичем и убедил его в необходимости решительных мер против бунтовщиков; во время Польского восстания оставался командующим войсками в Петербурге и окрестностях. С 1838 года — Председатель Государственного совета и Комитета министров. Прямодушный и надежный, Васильчиков пользовался неограниченным доверием императора и, по отзывам современников, считался самой привлекательной личностью из его окружения.
Граф Павел Дмитриевич Киселев, военачальник, деятельный администратор и реформатор, с 1835 года — министр государственных имуществ, умный и обаятельный человек, о котором Пушкин писал: «Он, может, самый замечательный из наших государственных людей».[55] Даже либералы более поздних времен называли его «светлой личностью николаевской эпохи». Всегда переживал за судьбу крестьянства, еще в 1816 году составил план освобождения крестьян от крепостной зависимости, который при Александре I не получил развития. Для Николая I это был верный и понимающий соратник, полностью разделявший его взгляды на крестьянский вопрос. Работая в Секретном комитете по крестьянскому делу, а затем во главе V отделения Собственной его императорского величества канцелярии (по крестьянским делам), Киселев постоянно проводил идею постепенной ликвидации крепостного права, чтобы «рабство уничтожилось само собою и без потрясения государства».
Е.Ф. Канкрин. Гравюра 1830-х гг.
Единственным докладчиком императору по военным делам был военный министр, граф, впоследствии светлейший князь Александр Иванович Чернышев. При его назначении в 1832 году власть военного министра была значительно расширена, распространившись над всеми отраслями военного управления. Возвысившись еще при Александре I, Чернышев принял активное участие в борьбе с декабристами, заслужив благоволение Николая I, графский титул, чины и должности, был неизменно в фаворе у государя, получал самые ответственные посты, несмотря на то что с конца 1840-х годов здоровье его было расстроено.
Граф Петр Андреевич Клейнмихель выдвинулся с первых лет царствования Николая I, ревностно выполнял все поручения, проявляя себя как хороший организатор, и в честь его энергичной и преданной службы даже была выбита медаль на надписью: «Усердие все превозмогает». С 1842 года был Главноуправляющим путей сообщения и публичных зданий. Именно Клейнмихелю принадлежат такие заслуги, как восстановление Зимнего дворца после пожара, организация работы по созданию «Исторического описания одежды и вооружения российских войск», строительство первого постоянного моста через Неву, создание железной дороги от Петербурга до Москвы. Его имя упоминается Н.А. Некрасовым в стихотворении «Железная дорога» как символ зловещей личности, беспощадного губителя рабочих-строителей, но в действительности их положение было гораздо лучше, чем изобразил поэт на волне всеобщих разоблачений людей и событий николаевского царствования.
Граф Егор Францевич Канкрин занимал должность министра финансов. Еще в годы наполеоновских войн он был генерал-интендантом, проявляя в вопросах снабжения армии провиантом большую аккуратность, бережливость и необычную для своего «хлебного места» порядочность. Во главе министерства оздоровил и упорядочил расстроенную его предшественником финансовую систему Российской империи, сделал основой денежного обращения серебряный рубль; как разносторонний экономист, способствовал развитию торгового, лесного и горного дела, учредил новые учебные заведения. Канкрину обязаны своим появлением многие красивейшие здания в Петербурге: Таможня и Биржевые пакгаузы на Стрелке Васильевского острова, Технологический институт, Лесной институт, Морской корпус, Александровский чугунолитейный завод, а также Певческий, Банковский, Никольский мосты и многое другое. Был не чужд искусству и литературе, именно он после смерти Пушкина распорядился о прощении его долга, об уплате его частных долгов и выдачи пособия семье. Генерал не вполне военный, переименованный из гражданского чиновника в интенданта, Канкрин не имел такого бравого и молодцеватого вида, как другие соратники государя. Как человек слабого здоровья, нарушал форму одежды неуставным шарфом на шее, мягкими сапогами и козырьком для защиты глаз. Император, никому не прощавший малейшего нарушения, вынужден был делать для министра финансов исключение из уважения к его блестящей деятельности на благо России.
В.В. Левашов. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
Граф Василий Васильевич Левашов, известный с молодости как человек жестокий, дурного воспитания и неприятного характера, тем не менее встал на сторону солдат в расследовании «семеновской истории», и этим заслужил немилость Александра I. Был оценен Николаем I за преданность и точное исполнение его приказаний в день восстания декабристов, а во время следствия над ними вел себя с большим достоинством и многих склонил к раскаянию. Как военный губернатор западных губерний с 1831 года, Левашов сумел привести их в порядок после Польского восстания, а затем с 1838 года, как член Государственного совета и различных комитетов в Петербурге, не имел большого влияния.
Светлейший князь Петр Михайлович Волконский, способный штабной генерал, получивший известность как начальник Главного штаба еще при Александре I, стал с воцарением Николая I министром Императорского двора и уделов, занимая эту должность вплоть до своей кончины в 1852 году. С 1843 года — генерал-фельдмаршал.
Таково было военное окружение императора Николая I. Министр иностранных дел в течение многих лет, таинственная и зловещая личность граф Карл Васильевич Нессельроде, министр народного просвещения, создатель теории официальной народности граф Сергей Семенович Уваров и видный реформатор, автор Свода законов Российской империи граф Михаил Михайлович Сперанский были наиболее заметными из немногих гражданских фигур вблизи государя.
Император Николай I, его сыновья и сподвижники. С французской гравюры 1854 г.
Николай I прекрасно понимал, что крепостное право — главное зло в России, что для полноценного экономического развития страны и процветания русского народа его необходимо отменить, но сделать это нужно так, чтобы не пролилась кровь и не было социальных потрясений. Восстание декабристов, а затем революции в Европе не благоприятствовали радикальным мерам, дворяне-помещики тоже не были готовы к отмене, но подготовка к реформам не прекращалась.
Долгое время Николай I, выступая за отмену крепостного права, не находил поддержки среди дворянского класса, и даже среди первых лиц государства. Киселев был едва ли не единственным, кто разделял мнение государя. Сочувствовали императору, но все равно противились его идее Бенкендорф, Левашов и Адлерберг. Категорически против отмены выступали митрополит Филарет, Канкрин, Уваров, Чернышев, Волконский, морской министр князь Меншиков, министр внутренних дел, впоследствии московский генерал-губернатор А.А. Закревский. Против был даже друг государя Орлов, а также беззаветно преданный императору, человек сугубо военный, далекий от экономических вопросов, командир Гвардейского корпуса великий князь Михаил Павлович. Более того, еще в 1848 году наследник цесаревич Александр Николаевич был против отмены крепостного права. А жандармский генерал Л.В. Дубельт даже воспевал и идеализировал крепостное состояние крестьян.
Наследник цесаревич Александр Николаевич. Худ. Е.И. Ботман. Первая половина 1850-х гг.
Непонимание приближенных, сопротивление помещиков и чиновной бюрократии не останавливало Николая I, который не уставал говорить, что это дело он должен «передать сыну с возможным облегчением при исполнении». Когда Николая Павловича не стало, перемены не возникли из ничего.
За годы своего правления Николай I целым рядом постепенных шагов существенно улучшил положение крестьян, давая им гражданские права и экономические свободы. С помощью Киселева и министра финансов Канкрина государь поднял уровень жизни крестьянства. Одновременно Николай I принял рад мер, которые юридически ограничивали власть помещиков и делали владение крестьянами экономически невыгодным. Доля государственных крестьян при нем возросла с 1/3 до 1/2 от общего числа.
Император Николай I, идущий за гробом бедняка. Рисунок 1850-х гг.
Все его царствование стало для него подготовкой к этой важнейшей реформе в истории страны, созданием благодатной почвы и деятелей, укреплением императорской власти, поскольку для народа царская власть всегда был превыше всего, и свободу крестьянам может дать только царь. Потрясений, которых боялись первые лица государства, не случилось. В лице наследника Николай Павлович воспитал будущего царя-освободителя. По справедливому замечанию историка, «если день 19 февраля 1861 года прошел столь спокойно, то именно благодаря подготовке Николая I; он создал ту удивительную покорность, которая была проявлена в великий исторический момент».[56]
Глава 5
«Гвардейский корпус»Гвардия или лейб-гвардия — с петровских времен так назывались самые лучшие, отборные войска, телохранители государя, первые и на параде, и в боях. Слово «гвардия» в европейских языках означало телохранителей, слово «лейб» — принадлежность к царствующей особе. Лейб-гвардия, в буквальном смысле — охрана государя. Старейшие гвардейские полки, созданные Петром Великим, Преображенский и Семеновский, покрыли себя славой в сражениях Северной войны, отвоевали для России место, где был заложен Санкт-Петербург. Гвардия в Петровские времена была опорой власти во всех отношениях. Это было и бесстрашное надежное войско в боях с неприятелем, и школа офицеров для армейских полков, которых производили из гвардейских солдат-дворян, и параллельный государственный аппарат для контроля за исполнением царской воли во всех военных и в гражданских делах.
После смерти Петра I роль гвардии поменялась. До конца XVIII века она крайне редко и лишь небольшими отрядами принимала участие в войнах, в основном же несла мирную службу в Петербурге и служила для подготовки офицерских кадров. Неудачный петровский закон о престолонаследии порождал борьбу претендентов за императорский трон. Тот, кто добивался поддержки гвардии, мог рассчитывать на успех. В эти годы она была орудием дворцовых переворотов.
С начала XIX века гвардия снова активно использовалась почти во всех войнах, которые вела Российская империя, гвардейские полки всегда были первыми на поле брани, добывая себе славу в боях с французами, шведами, турками, поляками.
Со временем увеличивалось и число гвардейских частей. В 1730 году к первым двум полкам добавились еще два — Измайловский и Конный. В царствование Павла Петровича появились Л.-гв. Егерский, Кавалергардский, Гусарский и Казачий полки, гвардейская пешая и конная артиллерия. Наполеоновские войны потребовали от Александра I создания новых полков; появился еще ряд гвардейских — Л.-гв. Уланский, Драгунский в кавалерии, Л.-гв. Литовский и Финляндский в пехоте, а также Л.-гв. Саперный батальон.
С Петровских времен гвардия, отдыхая между походами, размещалась в Петербурге по обывательским домам, доставляя большое неудобство горожанам, у которых солдаты и офицеры находились на постое. В 1739 году императрица Анна Иоанновна пожаловала в собственность полкам земли на городских окраинах, где были построены полковые слободы — ряды деревянных изб, окруженные огородами. К концу XVIII века на их месте выросли каменные казармы в два-три этажа. По мере появления новых гвардейских полков из Петербурга выводились полки армейской пехоты, а гвардейцы занимали их казармы. Весь XIX век они расширялись и благоустраивались. В мирное время гвардейские полки все время, кроме периода летних лагерей, располагались в казармах в Петербурге и его окрестностях. Здесь они несли службу, отсюда уходили на войну, сюда возвращались из походов.
Обер-офицер 1-й Гвардейской артиллерийской бригады в 1824–1825 гг.
Гвардейские офицеры считались на два чина выше армейских. В 1813 году в составе русских войск впервые появилась Молодая гвардия. Это название было «трофейным», поскольку примером послужили только что изгнанные из страны наполеоновские французы. Все прежде существовавшие гвардейские части бы объявлены Старой гвардией, а три армейских полка — Лейб-Гренадерский, Павловский гренадерский и Кирасирский Его Величества за отличия в боях были причислены к Молодой гвардии под названием Л.-гв. Гренадерского, Л.-гв. Павловского и Л.-гв. Кирасирского. Молодая гвардия была выше армии только на один чин. Гвардейские петлицы на мундирах нижних чинов и расшивка музыкантов были не желтыми, как в старых полках, а белыми. Позже, в 1814 году, после взятия Парижа, из армейских эскадронов, отличившихся в Отечественную войну, был сформирован, также с правами Молодой гвардии, Л.-гв. Конно-егерский полк.
Унтер-офицеры Л.-гв. Павловского полка. 1817–1825 гг.
После наполеоновских войн сложилась следующая структура Гвардейского корпуса. В гвардии было две дивизии пехоты, каждая состояла из четырех полков, образуя две бригады по два полка. Ко второй бригаде каждой дивизии относилась еще одна гвардейская часть, равная батальону. Гвардейская кавалерия называлась 1-м Резервным кавалерийским корпусом.
1-я Гвардейская пехотная дивизия
1-я бригада:
Лейб-гвардии Преображенский полк
Лейб-гвардии Семеновский полк
2-я бригада:
Лейб-гвардии Измайловский полк
Лейб-гвардии Егерский полк
Лейб-гвардии Саперный батальон
2-я Гвардейская пехотная дивизия
1-я бригада:
Лейб-гвардии Литовский полк
Лейб-гвардии Гренадерский полк
2-я бригада:
Лейб-гвардии Павловский полк
Лейб-гвардии Финляндский полк
Гвардейский флотский экипаж
Легкая Гвардейская Кавалерийская дивизия
1-я бригада:
Лейб-гвардии Драгунский полк
Лейб-гвардии Уланский полк
2-я бригада:
Лейб-гвардии Гусарский полк
Лейб-гвардии Конно-егерский полк
Лейб-гвардии Казачий полк
1-я Кирасирская дивизия
1-я бригада:
Кавалергардский полк
Лейб-гвардии Конный полк
2-я бригада:
Лейб-гвардии Кирасирский полк
Лейб-Кирасирский Ея Величества полк
Гвардейская артиллерия
Лейб-гвардии 1-я Артиллерийская бригада
Лейб-гвардии 2-я Артиллерийская бригада
Гвардейская конная артиллерия
Рядовые Л.-гв. Егерского, Финляндского и Волынского полков в 1824–1825 гг.
Последний из названных полков — Лейб-Кирасирский — был армейским. Ради стройной картины структуры гвардейского корпуса в состав гвардейских дивизий входили некоторые самые лучшие, отборные, близкие к Петербургу и императорской фамилии армейские полки, которые по составу людей и красоте обмундирования почти не уступали гвардейским. Это были Лейб-Кирасирский Ея Величества, Атаманский казачий, а позже Кексгольмский и Санкт-Петербургский гренадерские полки.
Цесаревич Константин Павлович начал формировать в Варшаве свой гвардейский отряд в составе Отдельного Литовского корпуса. Еще в 1814 году он задержал здесь по одному батальону Л.-гв. Литовского и Финляндского полков, которые возвращались из похода. В 1817 году батальон Л.-гв. Литовского полка в Варшаве был развернут в полк, к которому перешло название Л.-гв. Литовского, а полк, стоявший в Петербурге, был переименован в Л.-гв. Московский. Варшавский батальон финляндцев развернули в Л.-гв. Волынский полк.
Тогда же из уроженцев западных губерний, служивших в полках гвардейских кирасир, был сформирован Л.-гв. Подольский кирасирский полк, а из двух эскадронов Л.-гв. Уланского полка — Л.-гв. Уланский Его Высочества Наследника Цесаревича Константина Павловича. Все эти полки относились к Старой гвардии. В 1824 году кавалерия варшавского отряда пополнилась еще одним полком — Л.-гв. Гродненским гусарским. Он был сформирован в городе Седлец из польских уроженцев, с правами Молодой гвардии, и не имел никакого отношения к одноименному полку армейских гусар — последний был тогда же переименован в Клястицкий.
Для отряда гвардейской кавалерии, находившегося в Варшаве, была сформирована своя артиллерия — Л.-гв. Конно-Легкая рота № 3, а для гвардейской пехоты — Л.-гв. Батарейная № 6-го рота, обе с правами Старой гвардии.
В 1819 году в Петербурге был сформирован Л.-гв. Конно-Пионерный эскадрон, причисленный к 2-й бригаде Легкой гвардейской кавалерийской дивизии. (С 1845 года — Л.-гв. Конно-Пионерный дивизион).
Штаб-офицер Л.-гв. Гродненского Гусарского полка в 1824–1825 гг.
Служба в гвардии, несмотря на свою повышенную сложность и ответственность, была во много раз престижнее армейской, а для офицеров еще и комфортнее. В первой половине XIX века только самые лучшие полки армейской пехоты квартировали в больших городах, большинство же — в захолустных городках и деревнях, и в мирное не видели почти ничего, кроме муштры и провинциальной скуки. То же можно было сказать о пешей артиллерии и саперах. Армейская кавалерия с конной артиллерией и коннопионерами вела кочевую жизнь. Для того чтобы прокормить большое количество лошадей, нужно было менять стоянки. Кроме регулярной перемены мест и новых впечатлений, это означало и бытовую нестабильность.
Гвардейский кавалерийский адъютант в 1815–1825 гг.
Совсем другое дело — гвардия, которая располагалась в казармах в блестящем Санкт-Петербурге и его красивейших пригородах — Царском Селе, Гатчине, Петергофе, Ораниенбауме. Удовольствия столичной жизни, щегольство и красота мундиров, расположение государя, внимание дамского общества, восхищение народа — это не могло не вызывать зависти. Настроение многих армейских служак высказал Грибоедов в комедии «Горе от ума» устами своего героя, полковника Скалозуба:
Мне нравится, при этой сметеИскусно как коснулись выПредубеждения МосквыК любимцам, к гвардии, к гвардейским,к гвардионцам;Их золоту, шитью, дивятся будто солнцам!А в Первой армии когда отстали? в чем?Все так прилажено, и тальи так же узки,И офицеров вам начтем,Что даже говорят иные по-французски.[57]В конце 1820 года, после «семеновской истории», Л.-гв. Семеновский полк был расформирован, все нижние чины были распределены по армейским полкам, а офицеры переведены в армейские полки «с сохранением гвардейских преимуществ», то есть с повышением на два чина.
Кавалерийский генерал в 1814–1825 гг.
Тогда же из рот, взятых из армейских гренадерских полков, был сформирован новый Л.-гв. Семеновский полк, с правами Молодой гвардии. В декабре 1823 года ему были пожалованы права Старой гвардии. В марте 1825 года полки гвардейской пехоты в Петербурге были заново распределены по дивизиям. Раньше 1-я дивизия состояла из самых старых заслуженных полков, а 2-я — из более молодых. Недовольство новым Семеновским полком, который гвардейцы не хотели считать преемником прежнего, побудило высшее командование распределить полки по другому, перемешав старые с молодыми, а бригадам дать сквозную нумерацию.
1-я Гвардейская пехотная дивизия
1-я бригада:
Лейб-гвардии Преображенский полк
Лейб-гвардии Московский полк
2-я бригада:
Лейб-гвардии Семеновский полк
Лейб-гвардии Гренадерский полк
Гвардейский экипаж
2-я Гвардейская пехотная дивизия
3-я бригада:
Лейб-гвардии Измайловский полк
Лейб-гвардии Павловский полк
4-я бригада:
Лейб-гвардии Егерский полк
Лейб-гвардии Финляндский полк
Лейб-гвардии Саперный батальон
В 1827 году из уволенных со службы нижних чинов, самых лучших по службе, ветеранов многих сражений, при дворе была образована Рота дворцовых гренадер. В том же году из татар Крымского полуострова образован Л.-гв. Крымско-Татарский эскадрон (в 1832 году был причислен к Л.-гв. Казачьему полку, при котором уже числился Л.-гв. Черноморский эскадрон). В 1828 году из кавказских горцев был сформирован Л.-гв. Кавказско-Горский взвод (с 1830 года — полуэскадрон, с 1832 года его приказано было считать в составе 1-й Легкой гвардейской кавалерийской дивизии, но в командировке при Главной Императорской квартире).
Рядовые Л.-гв. Крымско-Татарского эскадрона в 1827–1830 гг.
Рядовые Л.-гв. Финского стрелкового батальона. Литография Л. Белоусова. После 1833 г.
Обер-офицер и трубач Горского эскадрона. Рис. 1830-х гг.
В 1829 году Учебный Финский стрелковый батальон был причислен к составу Молодой гвардии под названием Л.-гв. Финского стрелкового батальона. В состав Гвардейского корпуса вошел Атаманский казачий полк. В том же году Гвардейский корпус стал называться Отдельным Гвардейским корпусом, и это название сохранялось до 1844 года, когда слово «отдельный» ушло из названия. В 1830 году учреждена Л.-гв. Донская Легкая Конноартиллерийская рота. Тогда же Лейб-Уральская казачья сотня получила права Молодой гвардии и название Л.-гв. Уральской сотни (в 1832 году причислена к Атаманскому казачьему полку).
Непосредственно в Санкт-Петербурге в казармах размещались все полки 1-й и 2-й Гвардейских пехотных дивизий, 1-я и 2-я бригады пешей артиллерии, Л.-гв. Саперный батальон, Коннопионерный дивизион, Жандармский полуэскадрон, Рота дворцовых гренадер и часть Гвардейских инвалидных рот. Батарейная рота конной артиллерии размещалась в городе, легкие роты (посменно) — в городе и в деревнях. Кавалерия была представлена Кавалергардским, Л.-гв. Конным, Л.-гв. Казачьм полками и одним дивизионом Атаманского казачьего полка (два других дивизиона квартировали на Дону и регулярно происходила смена).
Остальные полки гвардейской кавалерии квартировали в пригородах: Л.-гв. Кирасирский и Гусарский — в Царском Селе, Л.-гв. Драгунский и Уланский — в Петергофе, Лейб-Кирасирский — в Гатчине, так же как и еще одна гвардейская часть — Л.-гв. Гарнизонный батальон. Л.-гв. Конно-егерский полк стоял гораздо дальше — под Новгородом.
Обер-офицеры и рядовые гренадерских полков Императора Австрийского и Короля Прусского в 1832–1833 гг.
Штаб-трубач и унтер-офицер Л.-гв. Коннопионерного эскадрона. Начало 1830-х гг. Литография Л. Белоусова
Рядовой Л.-гв. Жандармского полуэскадрона в 1835–1843 гг.
Большие перемены претерпела гвардия после завершения Польской кампании 1831 года, когда был расформирован Варшавский отряд, а его полки в 1832 году, при возвращении гвардии на свои квартиры, переведены в Россию, в основном в окрестности Новгорода. Здесь разместились полки Л.-гв. Гродненский Гусарский и Уланский Великого князя Михаила Павловича (который стал шефом этого и ряда других полков после смерти Цесаревича Константина). Л.-гв. Волынский полк был размещен вначале в Кронштадте, а с 1836 года — в Ораниенбауме, Л.-гв. Литовский — в Петербурге, где для него были выстроены казармы.
Кавалергардский полк стал называться Кавалергардским Ея Величества, а Лейб-Кирасирский — Лейб-Кирасирским Наследника. Л.-гв. Кирасирский полк присоединен к Л.-гв. Подольскому Кирасирскому полку, который вскоре получил название Л.-гв. Кирасирского Его Величества, с правами Старой гвардии. Еще три полка Молодой гвардии — Л.-гв. Гренадерский, Павловский, Гродненский гусарский, а также Л.-гв. Финский стрелковый батальон были причислены к составу Старой гвардии.
1-я и 2-я Гвардейские пехотные дивизии получили тот же традиционный состав полков, который был до 1820 года. Кроме этого, сформирована 3-я Гвардейская пехотная дивизия из двух гвардейских и двух заслуженных армейских гренадерских полков, стоявших на новгородской земле. К 1-й и 2-й Гвардейским артиллерийским бригадам добавилась еще одна, под названием 3-я Гвардейская и Гренадерская артиллерийская бригада. Название объяснялось тем, что она состояла из гвардейских и гренадерских артиллерийских рот. Каждая из пеших артиллерийских бригад придавалась соответствующей пехотной дивизии.
Гвардейских кавалерийских дивизий также стало три — 1-я Кирасирская (с 1833 года переименована в Гвардейскую Кирасирскую), 1-я Легкая гвардейская кавалерийская и 2-я Легкая гвардейская кавалерийская. Л.-гв. Конная артиллерия включала в себя три Конно-легких батареи, № 1, 2 и 3, состоявшие при кавалерийских дивизиях, а также Батарейную батарею и Л.-гв. Донскую легкую роту (с 1834 года — батарею), которые составляли отдельный Гвардейский конноартиллерийский резерв. Поскольку в 1833 году артиллерийские роты были переименованы в батареи, то у Батарейной роты и появилось такое забавное для современного человека название — Батарейная батарея.
Тамбур-мажор Л.-гв. Литовского полка в 1843–1844 гг.
Рядовой и барабанщик Л.-гв. Гарнизонного батальона. Литогр. Л. Белоусова. После 1833 г.
В 1831 году Л.-гв. Драгунский полк за подвиги в Польскую кампанию получил новое имя — Л.-гв. Конногренадерский. А вскоре прежнее название появилось снова, но уже в другом полку — в 1833 году Л.-гв. Конноегерский полк стал называться Л.-гв. Драгунским. Последнее было связано с расформированием конноегерских полков в армии. Тогда же Гвардейская Кирасирская и 1-я Легкая дивизии составили Гвардейский резервный кавалерийский корпус.
Отдельный Гвардейский корпус приобрел следующий состав, который сохранялся до конца николаевского царствования:
ГВАРДЕЙСКАЯ ПЕХОТА
1-я Гвардейская пехотная дивизия
1-я Гвардейская пехотная бригада:
Лейб-гвардии Преображенский полк
Лейб-гвардии Семеновский полк
2-я Гвардейская пехотная бригада:
Лейб-гвардии Измайловский полк
Лейб-гвардии Егерский полк
Лейб-гвардии Саперный батальон
2-я Гвардейская пехотная дивизия
3-я Гвардейская пехотная бригада:
Лейб-гвардии Московский полк
Лейб-гвардии Гренадерский полк
4-я Гвардейская пехотная бригада:
Лейб-гвардии Павловский полк
Лейб-гвардии Финляндский полк
Гвардейский флотский экипаж
3-я Гвардейская пехотная дивизия
5-я Гвардейская пехотная бригада:
Лейб-гвардии Литовский полк
Гренадерский Его Величества Императора Австрийского полк (с 1835 года — Гренадерский Императора Франца I)
6-я Гвардейская пехотная бригада:
Гренадерский Его Величества Короля Прусского полк (с 1840 года — Гренадерский Короля Фридриха-Вильгельма III)
Лейб-гвардии Волынский полк
Лейб-гвардии Финский стрелковый батальон
ГВАРДЕЙСКАЯ КАВАЛЕРИЯ
Гвардейская Кирасирская дивизия
1-я бригада:
Кавалергардский Ея Величества полк
Лейб-гвардии Конный полк
2-я бригада:
Лейб-гвардии Кирасирский Его Величества полк
Лейб-Кирасирский Наследника полк
1-я Легкая гвардейская кавалерийская дивизия
1-я бригада:
Лейб-гвардии Конно-гренадерский полк
Лейб-гвардии Уланский полк
2-я бригада:
Лейб-гвардии Гусарский полк
Лейб-гвардии Казачий полк
2-я Легкая гвардейская кавалерийская дивизия
1-я бригада:
Лейб-гвардии Драгунский полк
Лейб-гвардии Уланский Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Павловича полк
2-я бригада:
Лейб-гвардии Гродненский Гусарский полк
Казачий Атаманский Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полк
ГВАРДЕЙСКАЯ АРТИЛЛЕРИЯ
1-я Лейб-гвардии Артиллерийская бригада
2-я Лейб-гвардии Артиллерийская бригада
3-я Гвардейская и Гренадерская артиллерийская бригада
Лейб-гвардии Конная артиллерия
В каждой из гвардейских пехотных дивизий первые три полка относились к тяжелой, или линейной, пехоте (с гренадерской организацией), а четвертый полк — к легкой пехоте (с егерской организацией), за исключением периода 1821–1831 годов, когда два легких полка, Егерский и Финляндский, были в одной бригаде.
Трубач Л.-гв. Конно-Гренадерского полка в 1836–1841 гг.
Гвардия в Царском Селе. Худ. Ф. Крюгер. 1832 г.
Гвардейский полк тяжелой пехоты состоял из трех батальонов, по четыре роты в каждом. В голове каждого батальона стояла его гренадерская рота, составленная из самых лучших заслуженных солдат хорошего поведения и самой видной наружности. Гренадерские роты считались самыми престижными, особенно первая, «государева рота», если шефом полка был император. Давно уже ушли в прошлое гренады — ручные бомбы, которые метали во врага гренадеры, самые рослые, сильные и бесстрашные солдаты, но традиционное название гренадер осталось как признак лучших из лучших. Остальные три роты в батальоне назывались фузилерными.
1-й батальон каждого полка составляли: 1-я гренадерская рота, 1, 2 и 3-я фузилерные; 2-й батальон: 2-я гренадерская, 4, 5 и 6-я фузилерные, и так далее. Гренадерская рота состояла из двух взводов, которые назывались гренадерским и стрелковым, а фузилерная рота — из двух фузилерных взводов. Взводы в батальоне имели сквозную нумерацию, с 1 по 8. Это объяснялось тем, что батальон был основой всех боевых и парадных построений, а взводы — его главными составными частями. Рота была в большей степени административно-хозяйственной единицей, своего рода большой семьей для солдат, где их объединяли артель и общее помещение в казарме, а также ротное учение. Кроме того, полк поротно двигался в походе.
Ну а весь родной полк в целом, не только пехотный, но и кавалерийский, был для всех его чинов морально-психологической основой всей службы, где людей объединяли традиции, подвиги предков-однополчан, привычные мундиры, по которым всегда узнавали своих, главные святыни — знамена (или кавалерийские штандарты), литавры, иконы и другие реликвии, внимание государя, похвала которого всему полку или отдельным его чинам наполнявшая радостью каждого.
Нижние чины Гвардейской Кирасирской дивизии. 1846 г.
Гвардия перед Зимним дворцом Худ. Ф. Крюгер. 1853 г.
Гвардия в Петергофе. Худ. Ф. Крюгер. 1853 г.
Полки гвардейской легкой пехоты имели точно такую же организацию, только в них гренадерские роты с 1816 года были переименованы в карабинерные. Остальные роты издавна назывались егерскими. Карабинерная рота состояла из карабинерного и стрелкового взводов, а егерская — из двух егерских взводов.
Офицер-преображенец Колокольцев, вспоминая николаевские времена, писал: «Лейб-гвардии Преображенский полк состоял из трех батальонов, как все полки гвардии и армии, в полном комплекте людей, по тысяче человек в батальоне и 250 в роте, ибо батальоны были 4-х ротного состава».[58] Остановимся на этих общих цифрах, поскольку разница между штатной, списочной и наличной численностью людей всегда бывала довольно значительной.
Чины Л.-гв. Кирасирского Его Величества полка. Литография Л. Белоусова. После 1833 г.
Казаки в Императорской российской гвардии. Литография по рис. А. Шарлеманя. После 1846 г.
Гвардейский экипаж состоял из восьми рот, артиллерийской команды и Ластовой роты (гребцы). Наряду с обслуживанием императорских яхт и занятиями на кораблях он участвовал в маневрах и военных походах вместе с гвардейской пехотой в качестве полноценного пехотного батальона, выполнял и саперные функции.
Л.-гв. Саперный батальон состоял из двух саперных и двух минерных рот, предназначался как для строительства укреплений, наведения переправ, так и для взрывных работ, всегда действовал вместе с гвардейской пехотой. Главной задачей Л.-гв. Конно-Пионерного эскадрона было строительство переправ для гвардейской кавалерии.
Из трех дивизий гвардейской кавалерии самая престижная, Кирасирская, была однородной, оправдывая свое название, и состояла из четырех кирасирских полков. 1 и 2-я Легкие дивизии повторяли одна другую по составу. В каждой из них были представлены все остальные разновидности полков, расположенные в одинаковом порядке, от более тяжелых к более легким. Первыми стояли конногренадеры, или драгуны, что в боевом отношении было одним и тем же — ездящей пехотой, затем уланы, гусары и казаки.
Полк гвардейской кавалерии, как тяжелой, так и легкой, состоял из 7 эскадронов, имевших номера с 1 по 7. Первые шесть образовывали попарно 1, 2 и 3-й дивизионы, а 7-й эскадрон считался запасным. Даже в Л.-гв. Казачьем и Атаманском полках традиционные для казаков сотни были переименованы в эскадроны. Если в полку пехоты было около 3000 человек, включая офицеров, строевых и нестроевых нижних чинов и музыкантов, то полк кавалерии насчитывал около 1100 человек. Главной «семьей» для солдата-кавалериста был эскадрон со своей артелью, конюшней и эскадронными учениями. Самым престижным в полку считался 1-й эскадрон (шефский). В полках, где шефом был государь, он назывался лейб-эскадроном. Поскольку управление массой людей на лошадях гораздо сложнее, чем пехотой, каждый эскадрон делился на 4 небольших взвода, примерно по 30 человек в каждом. Для сравнения — в пехотном взводе было примерно 125 человек.
Обер-офицеры и канонир 3-й Гвардейской и Гренадерской артиллерийской бригады в 1844–1849 гг.
Гвардейская артиллерия, как и вся полевая артиллерия русской армии, делилась на пешую и конную. Разумеется, и та, и другая были на конной тяге, но пешая артиллерия придавалась пехотным дивизиям, и все ее чины, кроме офицеров и ездовых, передвигались пешком, а конная артиллерия придавалась кавалерийским дивизиям, двигалась вместе с ними, поэтому все ее чины были конными, и по обмундированию и амуниции напоминали драгун.
В начале царствования Николая I бригады гвардейской артиллерии состояли из рот. Самой престижной в бригаде считалась батарейная рота, где были на вооружении орудия большого калибра, остальные роты назывались легкими, и в них преобладал меньший калибр. В 1833 году роты были переименованы в батареи и получили 8-орудийный состав. С этого времени гвардейская артиллерия состояла из следующих частей:
Лейб-гвардии 1-я Артиллерийская бригада:
Батарейная батарея № 1
Батарейная батарея № 2
Легкая батарея № 1
Резервная батарея № 1
Лейб-гвардии 2-я Артиллерийская бригада:
Батарейная батарея № 3
Батарейная батарея № 4
Легкая батарея № 2
Резервная батарея № 2
3-я Гвардейская и Гренадерская артиллерийская бригада:
Батарейная батарея № 5
Батарейная батарея № 6
Легкая батарея № 3
Резервная батарея № 3
Гвардейская конная артиллерия:
Лейб-гвардии Конно-Батарейная батарея
Лейб-гвардии Конно-легкая батарея № 1
Лейб-гвардии Конно-легкая батарея № 2
Лейб-гвардии Конно-легкая батарея № 3
Лейб-гвардии Донская Конно-легкая батарея
Артиллерийские орудия того времени именовались по весу заряда. В гвардейской пешей артиллерии в состав Батарейной батареи входили 4 двенадцатифунтовых пушки и 4 полупудовых единорога (соответственно 122 и 152 мм), в состав легкой батареи — 6 шестифунтовых пушек и (95 и 122 мм). В конной батарейной батарее было 8 полупудовых единорога, в конной легкой — 4 шестифунтовых пушки и 4 четвертьпудовых единорога.
Л.-гв. Донская батарея на меневрах. Худ. Г. Шварц. После 1845 г.
С середины XVIII века единорогами в русской армии назывались промежуточные между пушками и гаубицами орудия особого устройства с лучшей, чем у гаубицы, баллистикой и большим калибром, чем у пушки, позволявшие вести более эффективный огонь ядрами, бомбами, гранатами и картечью. Название происходит от инициатора и руководителя работ по созданию такого типа орудий графа П.И. Шувалова, на гербе которого находилось это мифическое животное. До 1800-х годов изображение единорога присутствовало в виде украшений и на самих орудиях.
В пешей батарейной батарее числилось 262 человека, в легкой — 209, в конной батарейной — 327, в конной легкой — 261. Количество прислуги и ездовых зависело от того, конная батарея или пешая, батарейная или легкая. Прислуга занималась исключительно орудиями, ездовые — исключительно лошадьми, которые запрягались в орудия и зарядные ящики.
Вспомогательными частями гвардии были гарнизонный батальон, фурштат (этим немецким словом назывались обозы) и несколько номерных инвалидных рот, полурот и более мелких команд, расположенных в Петербурге и пригородах. Инвалидами в те времена назывались не калеки, а просто старые или израненные солдаты, неспособные к полноценной строевой службе, которые выполняли различные посильные функции, например санитарные, хозяйственные и полицейские.
Группа чинов 1-й батарейной батареи Л.-гв. 1-й Артиллерийской бригады. Худ. А.И. Гебенс. 1855 г.
Говоря о Гвардейском корпусе, нельзя не упомянуть и военноучебные заведения Петербурга, которые также являлись частью военной столицы, поставщиком кадров для гвардейского и армейского офицерства. В городе их казармы чередовались с казармами гвардейских полков, и в Красносельских маневрах кадеты, юнкера и пажи участвовали вместе с гвардией. При Николае I в столице находились следующие заведения:
Пажеский корпус;
1-й Кадетский корпус;
2-й Кадетский корпус;
Военно-сиротский дом (с 1829 года — Павловский кадетский корпус);
Дворянский полк (с 1832 года отделен от 2-го Кадетского корпуса, при котором состоял, и преобразован в самостоятельное военно-учебное заведение);
Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров;
Артиллерийское училище (с 1849 года — Михайловское артиллерийское училище);
Главное Инженерное училище;
Институт корпуса инженеров путей сообщения;
Морской кадетский корпус;
Горный кадетский корпус (с 1833 года — Горный институт).
В 1830 году для подготовки офицеров к службе в Генеральном штабе было образовано в Санкт-Петербурге еще одно учебное заведение — Императорская Военная академия при Главном штабе Его Императорского Величества.
Во главе соединений в гвардии стояли: начальник Гвардейского пехотного корпуса, начальник Гвардейского Резервного кавалерийского корпуса, начальник Гвардейской пешей артиллерии, начальник Гвардейской конной артиллерии и начальник инженеров Гвардейского корпуса. Над ними находились начальник Штаба Гвардейского корпуса и, наконец, первый человек в гвардии, командир Гвардейского корпуса великий князь Михаил Павлович, который одновременно являлся и начальником всех сухопутных военно-учебных заведений.
В 1842 году в гвардейских пехотных полках образовались 4-е запасные батальоны. В 1854 году во время Крымской войны сформированы один за другим еще по два батальона, и таким образом составились трехбатальонные запасные полки на тот период, пока действующие полки были выведены из Петербурга ближе к театру военных действий.
Глава 6
«Облик города»При Николае I центр Санкт-Петербурга с Петропавловской крепостью, Стрелкой Васильевского острова, Дворцовой набережной, Адмиралтейством, Дворцовой и Сенатской площадями — уже имел хорошо знакомый нам облик. Сам же город, ограниченный с запада изгибом Невы и Финским заливом, заканчивался на юге за Обводным каналом, на востоке едва переступал Неву, а на севере занимал большую часть Васильевского острова, Петербургскую сторону и прибрежную часть Выборгской стороны.
Петербург первой половины николаевского царствования был строгим и величавым городом, в архитектуре которого господствовал классицизм. Этот стиль на основе античных понятий о красоте и гармонии, законов и пропорций установился еще во второй половине XVIII века, отличаясь благородной простотой и изящным вкусом, и расцвел в ансамблях первой трети XIX века, соединив в себе архитектуру и монументальную скульптуру. Дворцы, государственные учреждения, казармы, манежи, театры, церкви и многие жилые дома имели строгие фасады золотисто-желтого имперского цвета, стройные ряды белых колонн, похожих на солдат в строю, многоступенчатые карнизы, барельефы. Общий вид домов и целых архитектурных ансамблей был гармоничный, соразмерный, парадный и торжественный. Классицизм с его высоким гражданственным пафосом, с обращением к примерам античности должен был воспевать подвиги во славу Отечества и вдохновлять на новые героические деяния. Грандиозные ансамбли просторных центральных площадей, наполненные символами воинской славы, оружием, доспехами, лавровыми венками, триумфальными колесницами, фигурами античных воинов, символизировали могущество Российской империи и героизм русского народа в победе над Наполеоном в войне 1812–1814 годов. Гармоническая законченность и соразмерность архитектурного облика столицы Российской империи вызывала восторги современников и продолжает восхищать в наши дни.
Благодаря творчеству великого архитектора Карла Росси в 1829 году окончательно оформились Дворцовая площадь, которую огромным полукольцом охватило величественное здание Главного штаба с Триумфальной аркой. Центральной точкой в 1834 году стал грандиозный гранитный монолит Александровской колонны работы Огюста Монферрана, а в 1838 году был снесен экзерциргауз, и через пять лет с востока пространство площади замкнуло строгое здание Штаба Гвардейского корпуса работы Александра Брюллова. Эти новые постройки прекрасно сочетались с более ранними — Зимним дворцом и Адмиралтейством. На Дворцовой по утрам в теплое время года происходили разводы караула в присутствии государя, всех гвардейских офицеров и массы зрителей. Здесь можно было встретить известных генералов и высших государственных сановников, блестящих свитских и штабных офицеров. Днем в одно и то же время император выходил из дворца для совершения ежедневной прогулки — один, без охраны, пешком, верхом, или в экипаже, с кучером или — зимой — в небольших санях, которыми сам управлял. Вечерами огромное количество гостей в каретах съезжалось на многолюдные придворные балы.
Сквера перед Зимним дворцом со стороны Адмиралтейства еще не было, и на этой свободной площадке устраивались малые парады и смотры.
В 1820-х годах на Васильевском острове здание Биржи работы Тома де Томона, куда нередко заходили обедать гвардейские офицеры, получило обрамление в виде Северного и Южного пакгаузов (морских складов) постройки архитектора И.Ф. Лукини. Тогда же он возвел и здание Таможни, башня которой стала симметрична башне старинной Кунсткамеры. Вместе с ней и другими зданиями XVIII века — Академии наук, Двенадцати коллегий, Меншиковским дворцом и Академии художеств — образовалась красивейшая панорама. В 1832 году Константин Тон установил на Неве, у Академии художеств, две фигуры древних гранитных сфинксов, вывезенных из Египта.
Петропавловский собор. Литография А. Дюрана. 1841 г.
Марсово поле, место парадов и учений гвардии, с 1819 года украшало здание Павловских казарм работы Василия Стасова, а с 1825 года сквозь невысокие еще деревья Михайловского сада уже можно было видеть великолепный Михайловский дворец, построенный Росси. В 1830-е годы в саду еще были каналы, соединенные со рвами Михайловского замка, по которым катался в лодке хозяин дворца. Главный фасад выходил на Михайловскую площадь, в ансамбль которой входил и Михайловский театр, где благодаря великому князю Михаилу Павловичу установились строгие порядки. На площади постоянно наблюдалось оживление, стояли кареты, спешили с докладами адъютанты, командиры частей получали разносы или благодарности, офицеры шли представляться по случаю убытия или прибытия, просители надеялись получить помощь. Во всем чувствовались дух строгости и зоркий глаз великого князя. Неподалеку, на Манежной площади, в 1825 году появился Михайловский манеж, где разводы проходили в зимнее время.
Поблизости высился красный Михайловский замок, овеянный мрачным романтическим ореолом, памятный старожилам по короткому и бурному царствованию Павла Петровича, убитого в этих стенах группой заговорщиков — генералов и гвардейских офицеров. С 1820 года этот воспетый Пушкиным «пустынный памятник тирана, забвенью брошенный дворец» уже жил новой жизнью — в нем размещалось Главное инженерное училище. Замок получил второе название — Инженерный.
На Казанской площади со стороны Невского проспекта в 1837 году были воздвигнуты памятники М.И. Кутузову и М.Б. Барклаю де Толли скульптора Б.И. Орловского. В 1832 году Росси создал ансамбль Александринского театра, Театральной улицы и Чернышевой площади, а в 1834 — новые здания Сената и Синода на Сенатской площади. Рядом с ними Монферран с 1818 года возводит грандиозное величественное здание Исаакиевского собора. Строительные работы были завершены к 1841 году, а отделка внутренних помещений продолжалась до 1858 — вся работа заняла 40 лет. Начиная с 1830-х годов строящийся собор большинство художников включали в свои петербургские пейзажи как уже готовый, и лишь немногие изображали его в реальном виде, неоконченным и в лесах. Чтобы проехать с Дворцовой набережной в сторону такой же аристократической Английской, нужно было обогнуть Адмиралтейство по Дворцовому проезду, Адмиралтейской площади и через Сенатскую площадь вернуться к Неве — пока работала верфь, прямого пути не было. С трех сторон ее закрывали великолепные фасады с белыми колоннами, барельефами и стройными шпилями, недавно возведенные А.Д. Захаровым, а со стороны Невы тянулась прерывистая линия причалов, стояли деревянные бараки, складские постройки, штабеля бревен и досок, остовы будущих кораблей. Последний корабль был спущен отсюда в 1844 году, после этого судостроение было полностью перенесено ближе к гавани, в Новое Адмиралтейство. На старом месте решено было устроить набережную, чтобы связать Дворцовую с Английской, но решение этого вопроса затянулось на много лет.
Санкт-Петербург на плане Шуберта. 1831 г.
Вид арки Главного штаба. Литография К.П. Беггрова. 1820-е гг.
Арка Главного штаба. Раскрашенная литография К.П. Беггрова. 1822 г.
Васильевский остров. Фрагмент панорамы Петербурга. И.-Ш.Башелье. 1851 г.
Панорама Дворцовой площади с лесов Александровской колонны. Литография по рис. Г.Г. Чернецова. Нач. 1830-х гг.
Александринский театр. Фрагмент панорамы Невского проспекта. Литография П.С. Иванова по рис. В.С. Садовникова. 1830-е гг.
Исаакиевский собор и памятник Петру Великому. Худ. М. Воробьев. 1844 г.
Кондитерская Вольфа и Беранже и Полицейский мост. Фрагмент панорамы Невского проспекта. Рис. П.С. Иванова с оригинала В.С. Садовникова. 1830-е гг.
Фрагмент панорамы Невского проспекта с А.С. Пушкиным. Рис. П.С. Иванова с оригинала В.С. Садовникова. 1830-е гг.
Вид от Дворцовой площади на Адмиралтейство. Гуашь. И. Барта. 1810-е гг.
Два часа на Невском проспекте. Рис. из альбома 1830-х гг.
Невский проспект, воспетый великим Н.В. Гоголем и почти неизвестным в наше время А.П. Башуцким, был парадной центральной магистралью и одним из любимых мест для прогулок гвардейского офицерства. Знаменитая панорама В.С. Садовникова в 1830-х годах навсегда запечатлела каждый дом от Дворцовой площади до Аничкова моста, многочисленные вывески, фонари, экипажи, всадников, прохожих всех сословий. Рисунки преображенского офицера П.А. Челищева и других рисовальщиков-любителей доносят до нас типажи людей. С 1819 года деревья, рассаженные по центру проспекта, пересадили на обочины, а 1841 году по приказу императора убрали. В 1832 году вместо булыжников появилась новая мостовая, вымощенная торцами — шестигранными деревянными шашками, которые обеспечивали мягкую и бесшумную езду.
В домах на Невском были самые роскошные квартиры с анфиладами парадных комнат, первые этажи домов занимали дорогие модные магазины, салоны, ресторации, кондитерские. По мостовой проносились щегольские кареты и пролетки, фланировали ловкие военные, штатские франты, красавицы, разодетые по последней моде. Бравые молодые офицеры в поисках любовных приключений заглядывались на девушек, которые чинно шли под охраной строгих маменек, и на молодых дам, идущих в сопровождении лакеев или под руку с пожилыми мужьями. С конца 1830-х годов еще одним модным и гораздо более престижным местом для гуляний стала Английская набережная, где строились особняки петербургской знати, но и Невский не потерял своего значения.
По Невскому проспекту того времени ходили известные писатели: А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, В.Ф. Одоевский, выделялся своей грузной фигурой баснописец И.А. Крылов. Здесь бывали поэт и дерзкий гусар М.Ю. Лермонтов, отставной измайловский офицер В.Г. Бенедиктов — модный, цветистый поэт, а также «неистовый» критик А.Г. Белинский и такие одиозные литературные фигуры, как Ф.В. Булгарин, Н.И. Греч, Н.В. Кукольник, О.-Ю. И. Сенковский. Книги и журналы с их произведениями появлялись в знаменитой книжной лавке Смирдина на углу Невского и Большой Конюшенной. Нередко покупатели, заходя к Смирдину и перелистывая новинки, видели рядом с собой и их знаменитых авторов. В 1840-е годы появились новые лица — получившие первую известность писатели Н.А. Некрасов, И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, И.И. Панаев, Д.В. Григорович, А.К. Толстой, И.А. Гончаров и другие. В николаевские времена кроме писателей здесь бывали художники О.А. Кипренский, А.Г. Венецианов, П.Ф. Соколов, братья Карл и Александр Брюлловы, братья Григорий и Никанор Чернецовы, финляндский офицер и художник П.А. Федотов, композиторы М.И. Глинка, А.С. Даргомыжский, флигель-адъютант и композитор А.Ф. Львов. Ученые, артисты, известные архитекторы, строившие известные здания, заезжие знаменитости, высшие сановники государства, блестящие аристократы, первые красавицы, всевозможные чудаки и оригиналы — все более или менее заметные люди Петербурга каждый день проходили и проезжали по Невскому, были узнаваемы гуляющей публикой и друг другом.
Церковь Святого Петра. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е гг.
Рядовой гвардейских инвалидных рот. Литография после 1833 г.
Пантелеймоновский мост. Литография К.П. Беггрова по рис. Г. Треттера. 1820-е гг.
Сенная площадь. Акварель А.П. Брюллова. 1822 г.
Вид Главного штаба со стороны Мойки. Литография К.П. Беггрова по рис. В.С. Садовникова. 1830-е гг.
Извозчики на набережной реки Мойки. Литография А.О. Орловского. 1820-е гг.
Сенатская площадь, Исаакиевский мост и Исаакиевский собор. Литография Бишбуа, фигуры Адама. 1830-е гг.
От центра расходились улицы похожих друг на друга домов в три, а позже и в четыре этажа — с ярко-желтыми или бледно-желтыми стенами и строгими фасадами, с античными портиками от четырех до восьми-двенадцати и даже более колонн, или же, наоборот, вообще без колонн. Ближе к окраинам их сменяли скромные дома в один-два этажа. Среди них было немало деревянных, которые составляли около двух третей от всех городских построек. Многие деревянные дома были оштукатурены и покрашены так, что имели вид каменных. Рыночные площади, из которых самой большой и многолюдной была Сенная, представляли собой столпотворение людей, лошадей с телегами среди торговых рядов. Купцы вели бойкую торговлю в длинных двухэтажных лавках, с галереями, зданиях Гостиного, Апраксина, Щукина двора, Никольского, Андреевского рынков. Устремлялись вверх, к пасмурному петербургскому небу пожарные каланчи и колокольни церквей. В любой час и в любое время года издали бросались в глаза будки часовых, окрашенные широкими черными и белыми полосами с тонкой оранжевой полоской между ними, такие же полосатые ограждения караульных платформ, сошки для барабанов и для ружей караульных солдат. В такие же цвета были окрашены большие будки будочников, фонарные столбы на улицах, а на заставах — шлагбаумы. На окраинах, в том числе на дальних линиях Васильевского острова, на Петербургской и Выборгской стороне, в воспетой Пушкиным и Гоголем Коломне и у Знаменской площади фасады скромных деревянных строений перемежались длинными заборами, тянулись обширные огороды, пастбища и пустыри. Под стать отдаленным бедным районам было и их население.
Магазин. Рис. П.А. Федотова. 1844 г.
За фасадами высоких каменных домов скрывались грязные дворы, занятые сараями и поленницами дров, темные лестницы, тесные и убогие жилища, населенные публикой, которая в то время служила типажами для писателей, создавших образ «маленького человека». Здесь жили мелкие чиновники, ремесленники, торговцы, рабочие, бедные студенты, перебивавшиеся частными уроками, старики и старухи с грошовой пенсией и прочая подобная публика, чьи будни, праздники, нужды, трагедии и радости старались запечатлеть тогдашние литераторы. В те времена еще не было дворов-колодцев, они появились позже, к концу столетия, а пока дворы оставались достаточно большими и не слишком темными — высокие стены еще не окружали их со всех сторон.
Аничков дворец. Акварель В.С. Садовникова. 1838 г.
Уже второе столетие переправой через Неву служили наплавные деревянные мосты, которые стояли на специальных больших лодках — плашкоутах. Два раза в году, во время весеннего ледохода и зимнего ледостава, мосты убирались, и сообщение между разделенными Невой частями города прекращалось. Морозной зимой извозчики с санями и пешеходы переправлялись не только по мостам, но и по льду. В 1840-х годах петербуржцы с интересом наблюдали за постройкой первого постоянного моста через Неву — от Благовещенской площади к Васильевскому острову. Работы велись под руководством военного инженера С.В. Кербедза. Строительство такого моста в то время было делом настолько сложным, серьезным и ответственным, что в народе ходили слухи, будто государь за каждую возведенную опору жалует Кербедзу новый чин. Действительно, в 1843 году он начал работу будучи капитаном, а в 1850 году закончил ее генерал-майором. Мост был назван Благовещенским по ближайшей площади и стоявшей на ней церкви Л.-гв. Конного полка. Наплавной Исаакиевский мост, оказавшийся слишком близко к постоянному, был передвинут к Зимнему дворцу и переименован в Дворцовый. На память о прежнем местонахождении моста остались выступы набережной на Сенатской площади и на Васильевском острове.
Аничков мост. Литография Л.-Ж. Жакотте. 1850-е гг.
Три острова в северной части дельты Невы — Елагин, Крестовский и Каменный, которые с 1833 года были включены в городскую черту, — представляли собой как бы пригород, с массой воды и зелени, великолепное место для летнего отдыха, где соседствовали императорские дворцы, парки, места для гуляний и увеселений, роскошные дачи аристократической знати и более скромные дачи, отдаваемые внаем. Каждое лето почти все городские чиновники, кроме самых бедных, вместе с семьями и мебелью переезжали на дачи. Близость островов к центру Петербурга и «присутственным местам» давала большое удобство. Днем чиновник находился на службе, а вечером на лодке отправлялся к семье на дачу. Офицеры гвардейских полков после службы также появлялись на островах в качестве гостей на дачах, а кавалергарды вообще проводили в этих живописных местах почти все свободное время, когда полк на все лето, кроме лагерей, выводился в Старую Деревню.
Новый Эрмитаж. Литография Л.-Ж. Жакотте и Обрана по рис. А.И. Шарлеманя. 1850-е гг.
С выступлением всей гвардии в лагеря под Красным Селом Петербург заметно пустел, затихал, чтобы по окончании лагерей снова наполниться военными мундирами, звуками команд, рокотом барабанов, пением флейт и кавалерийских труб.
В 1830-е годы Петербург утратил вид строящегося города, его облик приобрел четкость и завершенность. Но одновременно с этим классицизм стали называть скучным, казенным, однообразным. Говорили, что целые улицы, застроенные похожими друг на друга строгими желтыми домами, напоминают огромные казармы. Писатель Алексей Константинович Толстой в середине XIX века дал ироничную характеристику архитектуре того времени:
В мои ж года хорошим было тономКазарменному вкусу подражать,И четырем или восьми колоннамВменялось в долг шеренгою торчать.Под неизбежным греческим фронтономВо Франции такую благодатьЗавел, в свой век воинственных плебеев,Наполеон, — в России ж Аракчеев.[59]Новые исторические и экономические условия, изменения в настроении общества, требования прогресса привели к кризису классицизма, к его разложению. Стали появляться постройки с большим количеством деталей, которые не вписывались в античные каноны; другие фасады, наоборот, упрощались до предела. Архитекторы обращались к опыту самых разных веков, искали новые пути, которые давали бы больше простора для разнообразия и функциональности. То тут, то там посреди надоевшей строгой простоты вырастали яркие особняки и общественные здания новой архитектуры, которую позже назвали историзмом. В 1840-1850-е годы были построены дворцы работы Андрея Штакеншнейдера — Мариинский на Исаакиевской площади, Белосельских-Белозерских на углу Невского и Фонтанки, Николаевский на Благовещенской площади и др. Новые казармы строились без портиков, колонн и античных статуй: Конногвардейские работы И.Д. Черника, выходящие на Мойку; Гвардейского экипажа, на Екатерининском канале, созданные группой инженеров и архитекторов; 1-го батальона Преображенского полка, работы В.П. Львова, выходящие на Зимнюю канавку, напротив только что возведенного Нового Эрмитажа работы Лео Кленце. Суровое, сдержанное, или напротив, очень нарядное, со множеством украшений, убранство новых зданий заимствовалось в архитектуре романского стиля, ренессанса, барокко. Вместо единственно возможного желтого цвета появились самые разные цвета и оттенки.
На Невском в 1840-е годы по образцу европейских столиц возник новый тип магазина — пассаж, постройки Р.А. Желязевича, представляющий собой крытые многоярусные галереи между двумя улицами. На Аничковом мосту вместо гранитных башен талантливый скульптор, отставной артиллерийский офицер П.К. Клодт установил свои знаменитые группы «Укротители коней».
В 1851 году, одновременно с завершением прокладки железной дороги из Петербурга в Москву, архитектор К.А. Тон возводит на Знаменской площади здание Московского (Николаевского) вокзала. Быстро меняется облик площади, которая становится привокзальной. Кроме развлекательной железной дороги от Петербурга до Царского Села и Павловска, работавшей с 1837 года, появилась дорога, связавшая две столицы.
Петербург 1840-1850-х годов представлял собой сочетание старинных зданий XVIII столетия в стиле барокко, огромного наследия классицизма, состоящего из ярких архитектурных шедевров и большого количества простой рядовой застройки, и пока еще немногих новейших построек, подражающих барокко, ренессансу и другим стилям прошлого. Еще красовались на волнах парусники, и главным транспортом считался конный, но уже дымили пароходы на Неве и пароходы, тянувшие поезда по железной дороге, — позже их назвали паровозами. На Выборгской стороне и на других окраинах города вдоль берегов поднимались заводские здания и трубы из красного кирпича.
Знаменская площадь. Литография Л.-Ж. Жакотте. 1850-е гг.
Царскосельская железная дорога. Литография С.Г. Обольянинова. Кон. 1830-х гг.
Благовещенский мост с набережной Васильевского острова. В.С. Садовников 1851 г.
Невский проспект у Аничкова дворца. Худ. С. Садовников. 1840-е гг.
Вид Невского проспекта с Полицейского моста. Литография неизв. худ. 1830-е гг.
В галерее Петербургского Пассажа. Хромолитогр. П. Семечкина. После 1848 г.
Почти на всех многочисленных картинах и рисунках 18201850-х годов, изображающих николаевский Петербург, непременно можно видеть людей в военной форме. Художник хочет запечатлеть улицу, площадь, дворец, мост, парк, церковь, памятник, блестящий центральный ансамбль или скромный вид городской окраины. И всякий раз на рисунке изображен какой-нибудь отряд, шагающий на учение или в караул, или часовой у будки, или разводящий с караульными, идущий с поручением нижний чин или скачущий адъютант, прогуливающиеся офицеры, конные фигуры кавалергардов, конногвардейцев, жандармов, казаков. Нередко частью такого городского пейзажа оказывается сам император, проезжающий в экипаже. Военные отдают ему честь, вытянувшись и приложив руку к головному убору, а статские сгибаются в низком поклоне и снимают шляпы.
Примечательно, что наличие одной или нескольких фигур в мундирах помогают определить временные рамки создания картины или рисунка с точностью до года, а иногда и еще точнее. Вместо обтекаемых формулировок, относящих петербургский вид к началу, первой половине, первой четверти или середине XIX века, можно по тем или иным предметам обмундирования сказать, что он создан, например, в период с 1828 по 1843 год. Одна из литографий неизвестного художника, изображающая Невский проспект, может быть отнесена только к летнему периоду 1844 года. На окнах домов видны летние навесы, которые назывались маркизами. По Невскому — очевидно, из караула или в караул — следует отряд гвардейской пехоты в летней форме — панталоны белые, лацкан мундира открыт. Все солдаты и офицеры в киверах. А по тротуару прогуливается офицер в сюртуке и нововведенной каске. В 1844 году шло массовое изготовление солдатских касок, которые должны были заменить кивера. Офицеры заказывали каски за свой счет в магазинах. Приказом по Гвардейскому корпусу от 9 мая им уже было дозволено носить каски вне строя. Этот момент и был запечатлен. В течение года вся гвардейская пехота перешла на каски, а кивера ушли в прошлое.
Чины Л.-гв. Преображенского полка. Литография К. Гиллера с картины А.И. Гебенса. 1855 г.
На некоторых видах города, которые художники копировали с более ранних, они изменяли фигуры военных, делая их более современными. Шляпы или кивера после 1844 года заменяли касками, а после 1855 года — пририсовывая к мундирам юбки вместо фалд.
И это только обычные, «мирные» виды Петербурга, но даже по ним видно, что этот город — военная столица. А кроме них было создано множество картин, акварелей и литографий, где военные являются главными героями: разводы и парады на Дворцовой площади, парады и учения на Марсовом поле, парады у казарм того или иного полка в день полкового праздника, караул, выстроившийся перед генералом, полк в полном составе на плацу, большие массы войск на маневрах под Красным Селом. Можно узнать императора Николая I, великого князя Михаила Павловича, наследника цесаревича Александра Николаевича, известных генералов. Другие картины изображают группы чинов какого-либо гвардейского полка в разных вариантах формы на фоне дворцов, казарм, церквей, гауптвахт, манежей, конюшен. Зачастую это тоже не абстрактные фигуры в мундирах, а конкретные офицеры и нижние чины с соблюдением портретного сходства.
Глава 7
«Военные адреса»Каменные казармы для каждого гвардейского полка в Петербурге существовали со времен императора Павла Петровича. До этого старейшие полки жили в слободах, которые представляли собой множество деревянных изб, окруженных огородами, и занимали весьма обширную территорию. Улицы различались по номерам и назывались в разное время то линиями, то ротами. Постройка на месте слобод казарм в два или три этажа сделала размещение солдат более компактным. По соседству с новыми казарменными зданиями на улицах-ротах стали появляться обычные частные жилые дома, где любой житель мог снять квартиру. Поэтому в XIX веке совершенно невоенный петербуржец на вопрос, где он живет, мог ответить, например: «В Измайловском полку, в такой-то роте». В 1819 году два молодых поэта совместно сочинили шутливое стихотворение, где были такие строки:
Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком,Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.Тихо жили они, за квартиру платили не много,В лавочку были должны, дома обедали редко.[60]В этот период лицейский друг А.С. Пушкина А.А. Дельвиг сочетал литературные занятия со службой департаментского чиновника, а Е.А. Баратынский, за проступок отчисленный из Пажеского корпуса, вступил в Л.-гв. Егерский полк рядовым. Это была единственная возможность искупить вину и когда-нибудь заслужить офицерский чин. Дворянское происхождение давало солдату ряд льгот, в том числе возможность жить не в казарме, а на съемной квартире. Пятой ротой в то время называлась будущая Рузовская улица. На левой ее стороне, ближе к плацу, стояли казармы, а на правой — деревянные, в основном одноэтажные, обывательские дома с садами и огородами.
Казарменный комплекс включал в себя жилые помещения для нижних чинов, офицерский корпус с квартирами, офицерское собрание, лазарет, баню, двор, способный вместить весь полк, всевозможные сараи, мастерские, склады и прочие хозяйственные помещения, огороды, конюшни. Казармы кавалерии отличались большим количеством конюшен и наличием манежа для выездки лошадей и занятий верховой ездой. В самых престижных полках отдельно от казарм стояла большая вместительная полковая церковь, доступная не только чинам полка, но и обычным прихожанам. В полках более скромных церкви находились внутри зданий, обычно на вторых этажах. Казарменные здания постройки первой трети XIX века имели традиционный для стиля классицизма желтый цвет, белые колонны и в таком виде сохранялись все николаевское царствование. Для новых казарм 1840-1850-х годов характерны красный цвет и отсутствие колонн.
Казармы 1-го батальона Л.-гв. Преображенского полка на Миллионной улице. Гравюра Гоберта по рис. А.М. Горностаева. 1834 г.
К началу царствования Николая I в столице в общих чертах уже сложилось расположение полков по адресам, ставшим традиционными. Но некоторые гвардейские части еще не обосновались там, где их привыкли представлять знатоки военного Петербурга более поздних времен, и некоторым улицам еще предстояло поменять названия.
Спасо-Преображенский собор. Рис. 1830-х гг.
Л.-гв. Преображенский полк стоял в двух частях города. Еще во времена Павла Петровича для 1-го батальона было перестроено неизвестным архитектором под казарму здание на углу Миллионной улицы и Зимней канавки, примыкавшее к Эрмитажному театру. С тех пор самый отборный и надежный из батальонов гвардии стал ближайшей охраной дворца и царской семьи, и в случае опасности мог первым прийти на помощь государю, что очень пригодилось Николаю I в день восстания декабристов и во время пожара 1837 года в Зимнем дворце. В 1853 году под руководством архитектора В.П. Львова началась постройка на этом месте нового казарменного здания, более просторного и благоустроенного, с водопроводом, канализацией и газовым освещением. Работы были завершены уже в новом царствовании.
2-й и 3-й батальоны издавна квартировали в так называемых Таврических казармах, или Тавриде, — название произошло от близкого соседства Таврического дворца и одноименной улицы. Городок был построен архитекторами Ф.И. Волковым, Ф.И. Демерцовым и А.П. Ивановым по проекту Л. Руска в 1800-х годах и ограничивался улицами Госпитальной (с 1858 года — Преображенская, нынешняя ул. Радищева), Кирочной, Парадной и Виленским переулком. Когда 1-му батальону наступала очередь стоять по деревням, его казармы на Миллионной занимал 2-й или 3-й батальон.
Вид Фонтанки от Измайловского моста. Рисунок Е.И. Есакова с оригинала К.П. Беггрова. 1823 г.
Спасо-Преображенский собор находился на Преображенской площади с середины XVIII века. В 1829 году архитектор В.П. Стасов восстановил его после пожара, придав обновленному храму величественный и праздничный ампирный облик. В 1832–1833 годах вокруг собора установили ограду из стволов турецких пушек, взятых в недавней войне с турками.
Л.-гв. Семеновский полк занимал казармы вокруг грандиозного Семеновского плаца. Основные постройки выполнены в 1790-х годах Ф.И. Волковым при участии Ф.И. Демерцова и перестроены в 1810-1820-х годах. Здания стояли с трех сторон плаца, фасадами к Загородному проспекту, Рузовской и Звенигородской улицам, а с юга плац ограничивался Обводным каналом. Наиболее нарядный и представительный вид имели офицерские корпуса, выходившие на Загородный проспект.
Собор Пресвятой Троицы (Измайловский)
В 1837 году, когда началась прокладка Царскоселькой железной дороги, император Николай I распорядился вместо старой церкви, которая оказалась слишком близко к вокзалу, построить новую, рядом с полковым госпиталем на Загородном проспекте. В 1842 году освятили этот грандиозный храм, построенный архитектором К.А. Тоном при участии А.К. Росси, Н.Л. Бенуа и К.К. Мейснера. Из колоссальной суммы в миллион рублей, затраченной на постройку церкви, две трети выделил государь из своих средств.
Л.-гв. Измайловский полк располагался на большой территории между набережной Фонтанки, у Измайловского моста, и Обводным каналом, вдоль Измайловского проспекта, который пересекали улицы, названные по номерам рот, с 1-й по 12-ю, и Заротная улица. В основном это были постройки 1800-х годов. Офицерские квартиры располагались в так называемом «доме Гарновского» на Фонтанке, который сохранил название по фамилии бывшего владельца. Этот обширный дом был перестроен для служебных помещений архитектором Л. Руска и занимал целый квартал по Измайловскому проспекту до улицы 1-й роты.
В 1835 году на месте пришедшей в негодность старой полковой церкви на Измайловском проспекте архитектор В.П. Стасов завершил постройку Троице-Измайловского собора, чьи большие синие купола со звездами, видимые издалека, стали самым ярким объектом в этой части города.
Л.-гв. Егерский полк в 1817 году поселился на Рузовской улице в строгих П-образных корпусах постройки А.Е. Штауберта, названных «новоегерскими» казармами, в отличие от прежних тесных «староегерских» на Звенигородкой улице, где лейб-егеря проживали до этого. В 1837 году по проекту архитектора Николаева были добавлены служебные флигеля и деревянный манеж. Лейб-егеря занимали также здания по Введенской канавке, идущей мимо парадного места и семеновских казарм.
Вид Царицына луга от Летнего сада. Литография С. Галактионова. 1821 г.
В 1853 году архитектор К.А. Тон закончил постройку полковой церкви священномученика Мирония (по приделу) и Святых апостолов Петра и Павла на Обводном канале. Вместительная, на 3000 человек, церковь с 70-метровой колокольней создавалась на личные средства императора Николая I и считалась одной из красивейших в городе.
Церковь Священномученика Мирония при Л.-гв. Егерском полку. Акварель К. Кольмана. 1855 г.
Л.-гв. Московский полк жил в казармах, протянувшихся вдоль Гороховой улицы, от Фонтанки у Семеновского моста до Загородного проспекта. Здания строились по проекту Ф.И. Волкова под наблюдением А.Д. Захарова. Особенно выделяется выходящий на Фонтанку офицерский корпус, который является образцом строгого классицизма с присущей ему суровой сдержанностью. Это так называемый «Глебов дом» — название осталось по имени прежних владельцев участка. Полк получил эти казармы в 1811 году, когда еще только был сформирован под названием Л.-гв. Литовского. С 1817 года стал называться Л.-гв. Московским. В центральной части второго этажа «Глебова дома» находилась и полковая церковь Святого Архангела Михаила, освященная в 1815 году. Семеновский мост назывался в честь Л.-гв. Семеновского полка, поскольку был построен еще в XVIII веке, когда Московского полка не было и в помине, а ближайшим к мосту был Семеновский.
Л.-гв. Гренадерский полк размещался в казармах на Петроградской стороне, с выходом на берега Большой Невки и Карповки у Гренадерского моста. Постройка комплекса была завершена архитектором Л. Руска в 1811 году, когда полк еще назывался Лейб-Гренадерским. С 1813 года — Л.-гв. Гренадерский. П-образные в плане солдатские корпуса в два этажа с трехэтажным ризалитом стояли вдоль Карповки против Императорского Ботанического сада, соединялись между собой стенками с воротами. Удаленность от центра города позволяла делать просторные помещения. Протяженный, тогда еще трехэтажный, офицерский корпус под названием «петровские казармы» выходил на Большую Невку. Внутри казарменного городка проходила улица с госпиталем, кузницей, мастерскими. На втором этаже «петровских казарм» была в 1811 году освящена полковая церковь мученика Севастьяна, переименованная через пять лет во имя священномученика Артамона.
Кавалергардские казармы на Захарьевской улице. Рис. из истории полка
Церковь Св. Захария и Елизаветы в Кавалергардском полку. Изображен момент посещения казарм императрицей в 1847 г. Рис. из полкового альбома 1851 г.
Л.-гв. Павловский полк в 1819 году получил казармы, построенные В.П. Стасовым и выходящие на Марсово поле, Миллионную улицу и Аптекарский переулок. Все хозяйственные постройки — конюшни, сараи, цейхгаузы — находились во дворах. Главный фасад здания, украшенный воинской символикой в виде доспехов, знамен, щитов и шлемов, стал блестящим образцом высокого классицизма и сочетает в себе лаконичность общего замысла с торжественность и праздничностью, с суровым величием. На втором этаже здания была в 1820 году освящена церковь Святого благоверного князя Александра Невского.
Л.-гв. Финляндский полк владел своей территорией на Васильевском острове с 1808 года, когда еще был батальоном. С 1811 года развернут в полк. Основное ядро казарм с полковым двором, зданиями 1-го и 2-го батальонов, цейхгаузом, конюшнями, сараями и домом женатых нижних чинов располагалось между 19-й и 20-й линиями, выходя офицерскими флигелями на Неву. Казармы 3-го батальона и офицерское собрание, построенные архитектором А.Е. Штаубертом к 1820 году, стояли на углу 18-й линии и переулка, который в 1851 году был назван Финляндским. На Большом проспекте, между 19-й и 20-й линиями, находились полковой госпиталь и еще ряд хозяйственных зданий. Госпиталь, законченный А.Е. Штаубертом в 1819 году, стал одним из самых заметных памятников казарменной архитектуры в этом районе. Полковая церковь Святого Спиридона Тримифунтского с 1814 года размещалась в казармах, а затем была переведена в здание госпиталя на второй этаж и освящена в 1820 году.
Казармы 2-го экипажа (слева) и Л.-гв. Конного полка на Мойке. Литография Ш. Башелье по рис. И. Шарлеманя. (фрагмент). 1850-е гг.
Л.-гв. Литовский полк, единственный из бывших варшавских полков, получил казармы в Петербурге — на Выборгской стороне, специально для него построенные. Корпуса выходили на Большой Сампсониевский проспект и улицу, которая стала называться Литовской. Архитекторы А.Е. Штауберт и В.И. Беретти закончили их в 1836 году. Как и казармы лейб-гренадер, они отличались большой просторностью, поскольку тоже располагались на окраине города. Полковая церковь Архангела Михаила занимала зал второго этажа одного из флигелей. В 1862 году, когда Л.-гв. Литовский полк, как и вся 3-я дивизия, вернулся в Варшаву, освободившиеся здания были заняты Л.-гв. Московским полком, который был переведен из тесных старых казарм на Фонтанке.
Казармы Кавалергардского полка, построенные архитектором Л. Руска в 1807 году, были красивы в архитектурном отношении, но непригодны для петербургского климата из-за низкого ската крыш и большого числа темных галерей со стороны двора. Здания выходили на Захарьевскую, Шпалерную и тогдашнюю Таврическую улицы (в 1871 году эта Таврическая переименована в Потемкинскую). Самыми яркими и красивыми постройками были манеж на Таврической и великолепный офицерский корпус на Шпалерной, центральное здание которого украшено портиком и скульптурами древнеримских богов войны — Марса и Беллоны. В честь полка одна из улиц в нескольких кварталах от казарм стала называться Кавалергардской.
Внутри этого пространства довольно тесно располагались служебные корпуса с конюшнями во дворах, госпиталь с садом, помещения, где должны были размещаться 7 эскадронов. C 1815 года и на протяжении всего царствования Николая I, пока полки были в 7-эскадронном составе, кавалергарды терпели большие неудобства и были вынуждены занимать дополнительные помещения вне казарм.
Кавалергардская церковь Захария и Елизаветы, построенная на Захарьевской улице еще в середине XVIII века, стала в 1807 году полковой. При Николае I она сохраняла свой скромный незатейливый вид. Внутреннее убранство неоднократно ремонтировалось и благоустраивалось усилиями полковых командиров. Первая серьезная перестройка к столетнему юбилею церкви началась под руководством архитектора А.И. Штакеншнейдера в 1855 году.
Вид Исаакиевского собора со стороны Конногвардейского манежа. Слева изображены чины Л.-гв. Конного полка. Рис. нач. 1840-х гг.
Л.-гв. Конный полк с 1807 года размещался в казармах между Ново-Исаакиевской улицей (ныне — ул. Якубовича), тогдашним Адмиралтейским каналом и переулком, который в 1828 году был назван Конногвардейским. Это были бывшие кавалергардские казармы, перестроенные для конной гвардии архитекторами Л. Руска и Ермолаевым. В 1807 году архитектор Д. Кваренги завершил строительство великолепного манежа, протянувшегося вдоль канала от казарм до Исаакиевской площади, — настоящего памятника высокого классицизма в его гениальной простоте и величии. На портике красовались статуи античных мифологических юношей Диоскуров, сдерживающих вздыбленных коней, работа скульптора П. Трискорни. В 1840 году капитул Исаакиевского собора счел кощунственным присутствие обнаженных статуй языческих богов вблизи христианского храма. Диоскуров сняли с пьедесталов и установили за манежем, на воротах казарм.
В 1840-х годах архитекторы И.Д. Черник и РА. Желязевич возвели новые корпуса для нижних чинов. Интересным памятником архитектуры вошедшего в моду неоренессанса стал офицерский корпус работы Черника, выходящий на набережную Мойки. Над главным входом здание украсили не античные или древнерусские доспехи, а конногвардейские каски того времени, кирасы, литавры и прочие атрибуты. Тогда же засыпали проходившую мимо казарм часть Адмиралтейского канала, и на ее месте был устроен Конногвардейский бульвар.
Благовещенская церковь. Худ. В.С. Садовников. 1850-е гг.
В 1849 году вместо церкви, находившейся в казармах, полк получил новую Благовещенскую церковь, которую архитектор К.А. Тон построил на площади, получившей то же название. Монументальный храм в итало-визинтийском стиле был возведен в основном на средства императора Николая I.
Гвардейские казачьи части размещались первоначально в тесных старых бараках в Рыбацкой слободе, а затем в новых казармах, которые протянулись по северному берегу Обводного канала, на запад от Александро-Невской лавры, выходя строгими красными фасадами на набережную канала и Атаманскую улицу. Архитектор И.Д. Черник, и сам происходивший из кубанских казаков, начал постройку этого комплекса зданий в 1840-х годах. Мост через реку Монастырку при ее впадении в Обводный канал назывался Казацким (с 1875 года — Казачий мост). Место для учений, расположенное западнее казарм, называлось Александровским плацем. В 1853–1855 годах архитекторы И.Д. Черник и А.П. Гемилиан закончили возведение всех корпусов. Своей церкви у лейб-казаков не было до 1860 года, и на молитву они ходили в Лавру, так же как и атаманцы.
Из трех дивизионов Атаманского казачьего полка в Петербурге посменно находился один, а два других — на Дону. Казармы для одного дивизиона атаманцев и построенные теми же архитекторами в 1852 году, продолжали на запад линию корпусов между Обводным каналом и Атаманской улицей. Название Атаманского получил и ближайший мост через канал.
В пределах этого обширного комплекса располагались также казармы Л.-гв. Черноморского дивизиона и Л.-гв. Крымско-Татарского эскадрона, причисленных к Л.-гв. Казачьему полку, и Л.-гв. Уральской сотни, причисленной к Атаманскому полку.
Л.-гв. Саперный батальон квартировал на Госпитальной улице, в соседстве с Преображенским полком, и дал название ближайшему переулку. Батальонная церковь Святых Косьмы и Дамиана находилась на Кирочной улице. Эту деревянную церковь постройки середины XVIII века унаследовали саперы при закрытии госпиталя, которому раньше она принадлежала.
Вид Николо-Богоявленского кафедрального собора. Литография Ф-В. Перро. 1830-е гг.
Л.-гв. Конно-пионерный эскадрон, созданный в 1819 году из офицеров и нижних чинов, выделенных из Л.-гв. Саперного батальона с добавлением чинов от полков гвардейской кавалерии, просуществовал до 1864 года; история его не написана, и место расположения не упоминается. Однако его казармы, несомненно, находились в Петербурге, поскольку в день восстания декабристов коннопионеры прибыли на Сенатскую площадь вместе с другими частями столичного гарнизона. Можно только предположить, что эскадрон, впоследствии дивизион, квартировал вместе с гвардейскими саперами.
Гвардейский экипаж с 1820 года занимал выкупленный в казну и перестроенный под казармы дом купца Анурьева на Екатерингофском проспекте (ныне — пр. Римского-Корсакова). Позже возвели новые здания, выходящие на Екатерининский канал. По мере освоения экипажем территории постройки многократно реконструировались, надстраивались, перестраивались различными военными инженерами.
Экипажным храмом являлся Морской Николо-Богоявленский собор на Крюковом канале, один из великолепных шедевров русского барокко, работа архитектора С.И. Чевакинского, построенный еще в 1762 году.
Неподалеку от гвардейских моряков квартировала еще одна морская часть, хотя и не гвардейская, но тоже игравшая роль в жизни военного Петербурга — 2-й Флотский экипаж. Его так называемые «крюковы казармы» выходили на Крюков канал и Мойку. Корпус на канале перестроил из хлебных складов в 1830-х годах архитектор Н.Е. Ефимов, более нарядный корпус на Мойке — в 1840-е годы военный инженер М.А. Пасыпкин. Это здание выдержано в одном стиле с соседними казармами Л.-гв. Конного полка и составляет с ним небольшой ансамбль. Своей церкви моряки не имели и ходили в Адмиралтейский собор.
Вид Старого Арсенала. Литография С.Ф. Галактионова. 1822 г.
Л.-гв. 1-я Артиллерийская бригада с 1800-х годов квартировала в начале Литейного проспекта, на его нечетной стороне, в казармах, построенных на месте бывшего петровского Литейного двора. В честь бригады улица и переулок с другой стороны Литейного проспекта, наискосок от казарм, получили название Артиллерийских.
Фейерверкер и обер-офицер 1-й Гвардейской артиллерийской бригады в 1833–1843 гг.
Рядом с 1-й бригадой были размещены две батареи Л.-гв. Конной артиллерии — Конно-батарейная батарея постоянно проживала в казармах на углу Литейного и Гагаринской набережной (ныне — наб. Кутузова), а каждая из Конно-легких батарей находилась здесь посменно, пока две другие стояли в новгородских деревнях. В 1850-е годы архитектор А.П. Гемилиан построил два новых здания для офицерских квартир в стиле неоренессанс, выходящие на Неву в виде своеобразных пропилеев, украшающих начало Литейного проспекта, который в это время был продлен до Невы, а старинный Литейный двор вместе с Арсеналом перевели в новые корпуса на Выборгской стороне.
Сергиевскую церковь, построенную на углу Литейного проспекта и Сергиевской улицы во имя Сергия Радонежского, в 1800 году восстановил архитектор Ф.И Демерцов, с 1803 года ее назвали Собором всей артиллерии, а с 1835 года, по повелению императора Николая I, — Собором всей гвардейской артиллерии.
Л.-гв. 2-я Артиллерийская бригада с 1816 года размещалась на далекой окраине, в районе Охтинского порохового завода, в междуречье Охты и Луппы. Комплекс построек, казарменных и заводских, сложился в конце 1820—начале 1830-х годов. Их авторами были архитекторы П.П. Базен, В.П. Лебедев, А.Е. Штауберт и другие. Здесь же находилась Александро-Невская церковь, построенная Ф.И. Демерцовым в 1800-е годы.
Рота дворцовых гренадер в 1827 году была расквартирована в так называемом Шепелевском доме, на месте будущего Нового Эрмитажа. С 1840 года гренадеры размещались в Зимнем дворце, где им приходилось неоднократно менять помещения, вплоть до 1896 года, пока наконец не получили свои постоянные казармы.
Гвардейский жандармский полуэскадрон квартировал в здании конюшен и хозяйственных служб Л.-гв. Егерского полка (угол нынешних улиц Звенигородской и Марата).
Кавказско-Горский эскадрон долгое время не имел постоянных казарм. Он квартировал в частных домах — сперва в 4-й роте Л.-гв. Измайловского полка, затем на Загородном проспекте, у речки Таракановки (теперь не существующей), затем на Большой офицерской улице (ныне — ул. Декабристов), а большинство их лошадей стояло в конюшнях Л.-гв. Жандармского полуэскадрона. Пополнившая конвой команда кавказских линейных казаков была в 1832 году размещена в частном доме в 12-й роте Л.-гв. Измайловского полка. При переезде двора в Петергоф казаки размещались там же. Со временем казаков перевели в Царское Село, в кирасирские казармы, а с 1845 года они уже имели в Царском Селе свое помещение.
Гвардейские инвалидные роты, которые различались по номерам, а также полуроты и более мелкие подразделения с забавными названиями 1/3 роты и 1/4 роты, а также Гвардейский фурштат (обоз) были разбросаны как по Петербургу, так и по ближайшим пригородам.
Завершая обзор гвардейских частей, стоявших в Петербурге, перечислим квартиры остальных полков Гвардейского корпуса, включая бывшие варшавские, которые с 1832 года были выведены из польских губерний.
Л.-гв. Кирасирский Его Величества и Л.-гв. Гусарский полки — в Царском Селе.
Л.-гв. Конно-гренадерский (бывшие лейб-драгуны) и Л.-гв. Уланский полки — в Петергофе.
Лейб-Кирасирский Наследника Цесаревича полк и Л.-гв. Гарнизонный батальон — в Гатчине.
Л.-гв. Волынский полк — в Ораниенбауме.
Л.-гв. Финский стрелковый батальон — в Гельсингфорсе.
Л.-гв. Донская батарея — в Новой Ладоге.
Л.-гв. Драгунский (бывшие лейб-конноегеря), Л.-гв. Уланский Его Высочества Великого Князя Михаила Павловича, Л.-гв. Гродненский гусарский, Гренадерский Императора Австрийского, Гренадерский Короля Прусского полки, 3-я Гвардейская и Гренадерская артиллерийская бригада — под Новгородом.
Казармы военно-учебных заведений в Петербурге были устроены примерно так же, как и полковые, условия жизни кадет были при Николае I по-спартански суровыми. Главным отличием планировки зданий было большое количество учебных классов для занятий науками.
Пажеский корпус. Литография 1850-х гг.
Самый престижный Пажеский корпус с 1810 года располагался в роскошном здании бывшего Воронцовского дворца, построенного в середине XVIII века великим архитектором Ф.-Б. Растрелли на Садовой улице, напротив Гостиного двора. На втором этаже главного здания размещалась православная церковь Михаила Малеина, постройки Д. Кваренги начала 1800-х годов. Тогда же им была пристроена к главному зданию со стороны сада и знаменитая Мальтийская капелла (католическая церковь Св. Иоанна Иерусалимского), поскольку при императоре Павле Петровиче во дворце квартировали рыцари Мальтийского ордена, нашедшие пристанище в России после захвата Мальты Наполеоном.
1-я линия Васильевского острова. Литография К.П. Беггрова
1-й Кадетский корпус, старейшее заведение, занимал большую территорию на Васильевском острове, на углу Университетской набережной и линии, которая была названа Кадетской. Еще в 1732 году тогдашний Сухопутный Шляхетский кадетский корпус занял бывший дворец князя Меньшикова, построенный архитектором Л.Ф. Фонтана в 1709 году. Здание манежа корпуса, построенное И.Г. Борхардом и И.Я. Шумахером в 1750-х годах, парадным фасадом выходило на набережную, а другим протянулось далеко вглубь острова. В 1790-х годах появились длинные строения по Кадетской линии работы В.И. Баженова. С 1800 года корпус назывался 1-м Кадетским. В 1810 году в двухэтажном флигеле дворца освящена новая церковь Воскресения Христова.
2-й Кадетский корпус и Дворянский полк занимали протяженный участок на Петербургской стороне. Длинный ряд классических желтых фасадов протянулся между рекой Ждановкой и улицей Спасской, впоследствии Большой Спасской, названной в честь ближайшей Спасо-Преображенской церкви (ныне — ул. Красного Курсанта). Еще с середины XVIII века на этой территории размещался кадетский корпус, который вначале назывался Артиллерийским и Инженерным, а с 1800-х годов — 2-м Кадетским. Здания со стороны Ждановки построены в первые годы XIX века архитекторами Л. Руска и Ф.И. Демерцовым, а новые казарменные постройки по Спасской улице возведены А.Е. Штаубертом в 1830-х годах для Дворянского полка, который с 1832 года был отделен от корпуса и преобразован в самостоятельное военно-учебное заведение.
Церковью Дворянского полка с 1837 года была походная церковь по имя Святителя Николая, а в 1847 году архитектором Диммертом была устроена на втором этаже одного из зданий церковь Святых Равноапостольных Константина и Елены.
Военно-сиротский дом с 1800-х годов располагался вблизи Фонтанки, у Обуховского моста, на Царскосельском проспекте (ныне — часть Московского пр.), в бывшем дворце графов Воронцовых, который был перестроен архитектором А.Е. Штаубертом. В 1829 году это учебное заведение было преобразовано в Павловский кадетский корпус, в честь своего основателя императора Павла Петровича. Церковь Воскресения Словущего, или Обновления Иерусалимского храма, была построена А.Е. Штаубертом в 1810 году.
Александр Егорович Штауберт — военный инженер, преподаватель и архитектор, творивший в стиле классицизма, был автором множества казарменных зданий для гвардейских полков и военноучебных заведений Петербурга с 1800-х до конца 1830-х годов. Корпуса Военно-сиротского дома стали его первым крупным проектом.
Обер-офицер 1-го Кадетского корпуса и унтер-офицер Дворянского полка в 1833–1844 гг.
Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров с 1823 года находилась в бывшем дворце Чернышева на набережной Мойки, у Синего моста, постройки архитектора Ж.Б. Вален-Деламота середины XVIII века. Манеж школы был построен А.Е. Штаубертом в 1828 году. На молитву юнкера ходили в Адмиралтейскую церковь.
Обер-офицер и кадет Павловского кадетского корпуса в 1829–1833 гг.
В 1839 году школа была переведена в новое большое здание, корпуса которого занимали угол Обводного канала и проспекта, который в то время назывался Ново-Петергофским (ныне — часть Лермонтовского пр.). Раньше это был дом Военностроительной и кондукторской школы, постройки В.К. Треттера, перестроенный А.Е. Штаубертом в 1820-х годах. Церковь Св. Александра Невского постройки П. Жако находилось на втором этаже главного корпуса.
Вид Инженерного замка. Акварель 1820-х гг.
Артиллерийское училище с 1820 года размещалось на Выборгской стороне, в бывшем «вдовьем доме», который в конце 1820-х годов расширил и надстроил архитектор А.Е. Штауберт, и устроил в северном флигеле церковь Св. Александра Невского. В 1829 году он возвел новые обширные строения — Главный корпус с 1-м солдатским корпусом, офицерские флигеля и манеж. Здания выходили на Арсенальную набережную, в то время — Морскую улицу (ныне — ул. Лебедева) и Бочарную (ныне — ул. Комсомола). Наличие солдатских корпусов объясняется тем, что училище находилось при Учебной артиллерийской бригаде. В 1834 году оно было выделено в самостоятельное военно-учебное заведение. С 1849 года, после кончины своего основателя великого князя Михаила Павловича, стало называться Михайловским артиллерийским училищем.
Внутренний двор Школы Гвардейских подпрапорщиков. Рис. 1830-х гг.
Созданное в 1819 году Главное инженерное училище «для образования инженерных, саперных и пионерных офицеров» было открыто в следующем году в Михайловском замке, на углу Фонтанки и короткого Новомихайловского канала, с которого начинается Мойка. В 1823 году знаменитый замок постройки В.И. Баженова и В. Бренна получил название Инженерного. Для молитв воспитанников служила построенная Бренна замковая церковь Михаила Архангела.
Институт корпуса инженеров путей сообщения, образованный в 1809 году, разместился на участке на углу Фонтанке у Обуховского моста и Обуховского проспекта (ныне — часть Московского пр.), в бывшем Юсуповском дворце постройки Д. Кваренги конца XVIII века. В 1823 году преобразован в закрытое учебное заведение по типу кадетских корпусов, в число изучаемых предметов включили военные дисциплины и фронтовое обучение. В это время архитектор А.Д. Готман возвел новые корпуса, выходящие на проспект и Фонтанку. Внутри здания располагалась домовая церковь Св. Александра Невского. Из этих стен выходили офицеры военные инженеры: строители мостов, шоссейных дорог, а с 1830-х годов — и железных дорог.
Вид Нового Арсенала. Литография С.Ф. Галактионова. 1820-е гг.
Морской кадетский корпус в 1796 году был переведен из Кронштадта в Петербург, на свое первоначальное место на набережной Большой Невы между 11-й и 12-й линиями Васильевского острова. Тогда же было построено обширное здание архитектором Ф.И. Волковым, в котором находилась и домовая церковь Павла Исповедника.
Морской кадетский корпус. Литография В.А. Прохорова. 1850-е гг.
Находившийся в недалеком соседстве от него Горный кадетский корпус постройки А. Воронихина, выходивший на Неву между 21-й и 22-й линиями, в 1833 году преобразовали в институт, как корпус он прекратил свое существование.
Кроме казарм гвардейских полков и военно-учебных заведений еще ряд построек напоминал о том, что Петербург — военная столица.
Здание Главного штаба работы Росси, экзерциргауз и сменивший его на Дворцовой площади Штаб Гвардейского корпуса (работа А.И. Брюллова) уже упоминались. В 1820-х годах О. Монферран возвел большое, треугольное в плане здание. Великолепный классический фасад с колоннами, выходивший на Адмиралтейскую площадь, был украшен фигурами львов, увековеченных А.С. Пушкиным в поэме «Медный всадник» («С подъятой лапой, как живые, стоят два льва сторожевые»). Дом строился как особняк князя Лобанова-Ростовского, но в итоге его заняло Военное министерство.
Арсенал постройки Ф.И. Демерцова начала XIX века (Новый Арсенал) занимал большой участок по Литейному проспекту, между улицами Шпалерной и Сергиевской (ныне — ул. Чайковского) в сторону Гагаринской. Фасад со стороны Литейного украшал восьмиколонный портик, а на углах — павильоны в виде триумфальных арок. При Николае I в комплексе арсенальных зданий находилась и арсенальная гауптвахта. Напротив него на Литейном стоял Старый Арсенал постройки В.И. Баженова 1770-х годов, украшенный двумя пушками, поставленными по углам, и ядрами разного калибра, сложенными в красивые пирамиды, а вдоль фасада Нового Арсенала стояло два десятка различных орудий. Перспективу Литейного проспекта замыкало старое, постройки 1730-х годов здание Литейного двора с башней работы архитектора И.Я. Шумахера. Оно было снесено в 1851 году в связи с сооружением Литейного моста и устройством предмостной площади.
Вблизи Смольного института на улице, которая называлась Средней, или Слоновой (ныне — Суворовский пр.), в 1838–1840 годах архитекторы А.Е. Штауберт и А.Н. Акутин возвели обширные корпуса Военно-сухопутного госпиталя.
Петропавловская крепость, с которой начинался Санкт-Петербург, основанный Петром Великим, по указу Николая I в 1826 году была объявлена крепостью первого класса, после чего разработана и осуществлена обширная программа по совершенствованию ее фортификационных сооружений. Ряд новых построек внутри крепости в стиле строгого классицизма в 1820-1830-х годах завершил формирование ее ансамбля. Все эти простые желтые фасады стали нейтральным фоном для сохранившихся архитектурных памятников XVIII века. Стены, выходящие на северную сторону и не имеющие гранитной облицовки, были заново перелицованы кирпичом, в течение всего царствования велась работа по внешнему благоустройству и усилению оборонительных качеств. С 1816 года на каждом из шести бастионов полагалось иметь не более 2 пушек «для салютации», кроме Нарышкина бастиона, имевшего 17 пушек. Во время Крымской войны, когда в Финский залив вошла вражеская англо-французская эскадра, количество пушек на трех южных бастионах было увеличено до 72. Сюда же были перенесены орудия с трех северных бастионов. Но, как и во всех предыдущих войнах, небесные покровители по-прежнему оберегали Петербург, не допуская врага к крепости на расстояние пушечного выстрела.
Кронверк — дополнительное внешнее укрепление на северной стороне, отделенное от крепости проливом, — начал изменяться к концу царствования. В 1851 году на его территории состоялась закладка огромного здания арсенала. Авторами проекта были сам император Николай I, военный инженер А.И. Фельдман и архитектор П.И. Таманский. Арсенал сочетал в себе функции оборонительного сооружения и хранилища оружия. Наружные стены были снабжены бойницами, амбразурами и отдушинами, а внутри размещалось множество холодного оружия, ружей, полевых и осадных пушек. Постройка была завершена уже при Александре II, в 1860 году.
Глава 8
«Идеалом его была гвардия»В то время, когда упоминали о великом князе, то все знали, что это относится к великому князю Михаилу Павловичу.
Н.С. Лесков. Человек на часахОдним из самых заметных лиц военного Петербурга николаевской эпохи был младший брат государя великий князь Михаил Павлович, который в течение 23 лет, с 1826 по 1849 год, стоял во главе Гвардейского корпуса. Затянутая в генеральский мундир высокая сутуловатая фигура с большими рыжими усами и строгим выражением лица вызывала трепет у военных во время смотров и парадов, у караульных и отдельно идущих солдат и офицеров, которые попадались Михаилу Павловичу на улице. Строгость и справедливость, отзывчивость и чувство юмора великого князя, его преданность государю и военной службе стали легендарными. Для гвардии великий князь был вторым лицом после императора, а в сугубо военной иерархии столицы — первым, несмотря на то что военный министр князь А.И. Чернышев был выше по должности, чем Михаил Павлович.
Кроме командования гвардией на Михаиле Павловиче лежали обязанности генерал-фельдцейхмейстера — начальника всей артиллерии. Эту должность он получил в 1798 году, вскоре после своего рождения, а официально вступил в нее 1819 году, в возрасте 21 года. Тогда же он был назначен командиром бригады Л.-гв. Преображенского и Семеновского полков.
В начале 1823 года в Россию прибыла будущая невеста великого князя принцесса Вюртембергская Фредерика-Шарлотта-Мария. Шестнадцатилетняя принцесса очаровала российский двор своей красотой, манерами, образованностью и знанием русской жизни. 5 декабря состоялся ее переход в православную веру и наречение Еленой Павловной, а 6 декабря — обручение с Михаилом Павловичем. В это время архитектором Росси для молодой четы достраивался знаменитый Михайловский дворец. 8 февраля 1824 года они вступили в брак. В тот же день великий князь был назначен шефом Л.-гв. Московского полка. Все офицеры полка были приглашены на свадебный бал.
За свою жизнь великий князь Михаил Павлович был шефом многих частей, гвардейских и армейских, но подчас его шефство было формальным. А Л.-гв. Московский полк целую четверть века, с 1824 по 1849 год, был для него самым близким и родным. Как пишет официальный историк полка: «Его высочество был одним из первых служак своей эпохи и, став шефом нашего полка, много времени уделял полку, входя до мелочей во все служебные и внеслужебные стороны полковой жизни… 8 февраля его высочество назначен шефом и уже 9 февраля отдает обширный приказ по полку № 2, в котором весьма пространно излагает свои требования».[61]
Великий князь Михаил Павлович. Литография Беннера. 1817 г.
В приказе, который занимает несколько страниц, можно выделить следующие основные положения: постоянная подробная отчетность о состоянии полка великому князю; личная ответственность каждого офицера (даже самым младшим из них было дано 1–2 капральства солдат, которых они должны были выучить); разделение нижних чинов на три класса по степени обученности; в зависимости от успехов или неуспехов их переводили в высший или низший класс — по мысли Михаила Павловича, это должно было внести дух соревнования. Кроме того, великий князь объезжал все караулы полка, стараясь появиться внезапно, застать врасплох, и посылал командиру полка записки о замеченных неисправностях.
Как сын своего времени, он предъявлял большие требования к парадной красоте строя, к четкости строевого шага, перестроений и ружейных приемов. В период 1819–1825 годов оба молодых великих князя, Николай и Михаил, были одинаково строгими командирами своих бригад, но Михаил Павлович благодаря своему легкому, веселому характеру и чувству юмора заслужил уважение и доверенность солдат, особенно в своем Л.-гв. Московском полку. 3 марта 1825 года он был назначен командиром 1-й Гвардейской пехотной дивизии.
Великая княгиня Елена Павловна. Неизв. худ. 1830-е гг.
О кончине императора Александра I Михаил Павлович узнал 25 ноября, находясь в Варшаве. В период междуцарствия он служил посыльным между своими братьями Константином и Николаем. 14 декабря 1825 года, во время восстания на Сенатской площади, Михаил Павлович прибыл в Петербург. По приказу императора Николая I, он привел к присяге Гвардейскую конную артиллерию, а затем, узнав о восстании Л.-гв. Московского полка, немедленно отправился в его казармы. Часть одного из двух батальонов, бывших в городе, была выведена заговорщиками к Сенату, а часть другого еще не возвращалась из караулов, которые занимала накануне, так что на месте августейший шеф застал не более четырех рот из обоих батальонов.
Можно представить себе, в каком состоянии находился великий князь, когда скакал по набережной Фонтанки к Семеновскому мосту, где квартировали московцы. Почти два года он добросовестно и ревностно занимался полком, проникая во все сферы полковой жизни, добивался совершенства во всем — и вдруг узнает, что часть солдат взбунтовалась, да еще во главе с офицерами.
Поднимая солдат на бунт, заговорщики старались всячески оклеветать законного государя Николая I, но даже не пытались очернить Михаила Павловича — этому бы никто не поверил. Зная его авторитет среди солдат, они пускали слухи, что великий князь Михаил вез им от Константина волю, но был задержан на почтовой станции и по приказу Николая закован в цепи.
Один из первых историографов восстания декабристов, барон М.А. Корф, писал: «Они были собраны на полковом дворе, а перед ними стоял священник в облачении, и ходили генералы Воинов и Бистром.
Обмундирование Гвардейской пешей артиллерии. Литография С. Шифляра. 1818 г.
При виде великого князя солдаты стали кричать „ура“ и спрашивать, каким же образом их уверяли, что его высочество в оковах?
„Вы видите, следовательно, вас гнусно обманули!" — ответил он, и, объяснив им все обстоятельства в истинном виде, спросил: готовы ли они теперь, по долгу своему, присягнуть законному государю своему, Николаю Павловичу?
„Рады стараться!" — откликнулись выведенные им из заблуждения солдаты.
„Если так, — продолжал великий князь, — то в большее доказательство, что вас обманывали и что от меня вы слышали одну сущую правду, я сам вместе с вами присягну“.[62]
Обер-офицер и рядовой Л.-гв. Московского полка в 1817–1825 гг.
Присяга московцев, не пошедших за декабристами, стала одним из решающих событий 14 декабря, обеспечивших победу Николаю I. Я.А. Гордин в своем исследовании признается: «…необходим был великий князь Михаил Павлович, живой свидетель отречения Константина. Более популярный среди солдат, умеющий разговаривать с солдатами… Волею обстоятельств младший брат стал для Николая залогом спасения».[63]
После присяги Михаил Павлович обратился к московцам со словами: «Теперь, ребята, если нашлись мерзавцы, которые осрамили ваш мундир, то докажите, что есть между вами и честные люди, которые присягали не понапрасну и готовы омыть этот стыд своею кровью».
Составив из московцев сводный батальон, великий князь лично вывел его на Сенатскую площадь, где по приказу императора поставил напротив восставших. Ободренный успехом Михаил Павлович то и дело просил у брата позволения взять несколько старых уважаемых солдат-московцев, подойти с ними к мятежному каре, подействовать на восставших и отнять у них знамя. Николай долго не отпускал брата, опасаясь за его жизнь. К тому времени уже был смертельно ранен Каховским генерал М.А. Милорадович. Наконец Михаил Павлович добился разрешения, вместе с генералом В.В. Левашовым приблизился к мятежникам и начал уговаривать их одуматься. Декабрист В.К. Кюхельбекер, лицейский товарищ Пушкина, трогательно-нелепый романтик Кюхля, вдохновленный примером Каховского, прицелился в великого князя и нажал на спуск. Более здравомыслящий заговорщик Петр Бестужев успел отвести его пистолет в сторону. По другой версии, пистолет дал осечку, поскольку рассеянный Кюхельбекер несколько раз ронял его в снег, и порох успел отсыреть. Во всяком случае великий князь ускакал невредимым.
Великий князь Михаил Павлович. Худ. О. Кипренский. 1819 г.
Позже великий князь был отправлен в Л.-гв. Семеновский полк, и также вывел его на площадь. К тому времени ряды восставших пополнились Гвардейским флотским экипажем. Несколько раз, под огнем, Михаил Павлович подъезжал к морякам и пытался их увещевать, но без успеха.
Когда в ход была пущена артиллерия и с восстанием было покончено, в Зимний дворец начали поступать арестованные. Среди них были и два офицера Л.-гв. Московского полка — князь Щепин-Ростовский и Михаил Бестужев, который явился во дворец сам. Историк полка, и через много лет стыдясь за таких однополчан, подчеркивает, что эти двое были не коренными московцами, а пришлыми, совсем недолго прослужившими в полку.
«Избавьте меня от описаний сцен с великим князем Михаилом Павловичем — их даже было бы совестно описывать»,[64] — так отзывался впоследствии Михаил Бестужев. И без того можно догадаться, что молодой и вспыльчивый великий князь не пожалел бранных слов для офицера, поднявшего восстание в его любимом полку, для одного из самых опасных заговорщиков, который даже на допросе вел себя вызывающе. Во дворец Бестужев явился сам и добровольно отдал свою шпагу. Не думал ли он, что за этот красивый поступок его сразу простят и быстро освободят? Впрочем, многие декабристы первое время после своего поражения еще не представляли, что следствие возьмется за них всерьез, как за настоящих преступников.
17 декабря император назначил следственную комиссию по делам декабристов, куда вошел и великий князь Михаил Павлович. Независимо от нее, по приказу великого князя, в Л.-гв. Московском полку была создана своя следственная комиссия. Ее целью было «приведение в ясность всех обстоятельств, сопровождавших происшествие в полку 14 декабря 1825 года и открытия всех причастных в приготовлении оного лиц». Было составлено подробное описание событий 14 декабря в полку и выявлено еще четыре офицера, причастных к восстанию. Трое были переведены в армейские полки, один оправдан.
Что же касается работы в составе государственной следственной комиссии, то, как пишет историограф великого князя, «и тут доброе сердце его высочества не раз проявилось. Так, будучи страстным охотником курения, великий князь Михаил Павлович исходатайствовал дозволения курить в казематах крепости, и, по словам А.С. Гангеблова, каждый из заключенных получал на счет его высочества тот сорт табака, который курить привык».[65]
Великий князь Михаил Павлович. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
Михаил Павлович довольно редко являлся на заседания, и сидел на них, закрыв лицо листом бумаги. По его ходатайству приговоренный к смертной казни Кюхельбекер был помилован — казнь заменили 15-летним заключением в крепостях, а в 1835 году, тоже по просьбе Михаила Павловича, этот срок был сокращен на 5 лет. Великий князь прислал узнику прекрасную медвежью шубу, в которой тот и проделал свой путь от крепости Свеаборг до сибирского Баргузина.
Как видно из этого, милосердие Михаила Павловича доходило до того, что он спас жизнь тому, что покушался на его жизнь. В день восстания великий князь честно и до конца исполнил свой долг, а затем, когда опасность миновала, как истинно русский воин проявил милосердие к побежденным.
С воцарением Николая I Михаил Павлович получил множество новых должностей. Уже в декабре 1825 года он был назначен генерал-инспектором по инженерной части, а также членом Государственного совета, где мог присутствовать, когда был свободен от военных дел. Главное в его жизни назначение произошло в два приема. В 1826 году он стал командующим Гвардейским корпусом. Официальным командиром гвардии все еще оставался живущий в Варшаве цесаревич Константин, который занимался только своим варшавским отрядом. 25 июня 1831 года Михаил Павлович стал командиром Гвардейского корпуса, а также главным начальником всех сухопутных военно-учебных заведений. Кроме того, в 1844 году он стал еще и командиром Гренадерского корпуса, и всю жизнь продолжал управлять всей артиллерией. Его приказы были подписаны: «Генерал-фельдцейхмейстер Михаил».
Возглавляя гвардию, Михаил Павлович совершил два больших похода, и побывал в боях, под огнем. В 1828 году он командовал Гвардейским корпусом в Русско-турецкой войне. При осаде крепости Браилов великий князь приказал часовому удалиться, встал на его место и стоял под обстрелом, делая важные наблюдения. Когда он покинул опасную зону и часовой вновь занял свое место, около него разорвалось турецкое ядро, и солдат был ранен.
Рядовой Л.-гв. Литовского полка. Литография Л. Белоусова. Около 1831–1833 гг.
В 1831 году во время Польской кампании железная дисциплина и соблюдение требований устава, насаждаемые великим князем, строгая выучка войск сыграли свою положительную роль. Михаил Павлович не был выдающимся полководцем, но при этом, что очень важно, и не считал себя таковым. Неукоснительное соблюдение воли государя, храбрость, патриотизм, чувство долга, скромность, отсутствие личных амбиций, заботливое отношение к солдатам помогали ему благополучно командовать войсками и не жертвовать ими понапрасну. Участник этой войны, офицер Л.-гв. Егерского полка Петр Александрович Степанов писал: «…все его распоряжения отличались точностью и спокойствием. Каждый начальник знал, куда ему идти и что делать. Поэтому мы отправлялись на разведку, в передовые караулы и в самое сражение, как на маневры, как на ученье. Помню, когда в эту войну мне пришлось первый раз быть в деле, я сам себя спрашивал: „Неужто это сражение?" Части двигались стройно, равняясь в ногу, останавливались по команде и тотчас выравнивались, цепи соблюдали линии — словом, все по уставу.
Трубач Л.-гв. Уланского Его Высочества великого князя Михаила Павловича полка в 1836–1846 гг.
…Скржинецкий, сделав со всею польскою армиею внезапное нападение на Гвардейский корпус, не застал великого князя врасплох; его приняли твердо и каждый шаг стоил полякам обильной крови. Михаил Павлович медленным, подчас победоносным отступлением заманивал поляков вовнутрь и тем самым давал время фельдмаршалу Дибичу отрезать сообщение польской армии с Варшавой (надо сказать, что Дибич недостаточно торопился). Гвардейский корпус пользовался каждою хорошею местностию для задержания наступающего. Под Якацом мы видели на возвышении, как великий князь поехал в цепь, осматривал ее расположение и оставался там не только до пушечного, но и до ружейного огня. Небольшая свита, бывшая при нем, уговорила его возвратиться к своему месту».[66]
Михайловский дворец. Акварель К.П. Беггрова. 1832 г.
Под Снядовым, где было решено дать сражение, гвардия была полна решимости и уверенности в успехе. Михаил Павлович объезжал войска, говорил с солдатами. Но поляки так и не вступили в бой. В течение всего маневра гвардии военные действия ограничивались стычками и перестрелками. Великий князь подробно расспрашивал всех поступавших раненых, заботился об их размещении, посылал им белье, докторов, раздавал по 100 и 200 рублей. Когда у него не было своих денег, он занял 2000 рублей у своего адъютанта Ростовцева.
Великий князь Михаил Павлович (справа) и наследник цесаревич. Рис. неизв. худ. кон. 1830-х гг. Ошибочно считается портретом Николая I с адъютантом
После штурма Варшавы, в котором участвовали охотники (добровольцы) из числа солдат и офицеров гвардии, великий князь выдал каждому из них по червонцу, а раненым охотникам — по 4 червонца.
За Польскую кампанию Михаил Павлович был награжден шпагой с надписью: «За храбрость» с лаврами и алмазными украшениями, а также званием генерал-адъютанта. С тех пор при любой форме он носил аксельбант, а на эполетах — вензель императора.
Летом 1832 года, после дозволения офицерам носить усы не только в кавалерии, но и во всех полках, усы появились и у государя, и у великого князя, которые, по словам генерала Гринвальда, «были больше пехотинцами, чем кавалеристами». С этого времени окончательно сложился внешний облик Михаила Павловича, который запомнился современникам. Обладая столь же огромным ростом, как и император Николай, великий князь Михаил Павлович был от природы несколько сутуловат, но это с избытком искупалось идеальной военной выправкой и таким же совершенным владением всеми строевыми и ружейными приемами. Лейб-егерь Степанов так описывает внешность своего любимого начальника: «Как сейчас, вижу его перед собою, высокого, плотно и хорошо сложенного, несколько сутуловатого, с густыми, светло-русыми, отчасти рыжеватыми усами и бакенбардами по свежему лицу. Вид его воинственно строг и суров, но добрые голубые глаза, в которых часто искрятся веселость и юмор, говорят, что за этой личиной суровости живет высокая, теплая, даже мягкая душа».[67]
С наступлением длительного мирного периода 1832–1848 годов жизнь Гвардейского корпуса приобрела стабильность и постоянство. Командуя гвардией, великий князь по-прежнему требовал железной дисциплины, беспрекословного подчинения, четкого строевого шага и виртуозных перестроений. Еще в молодости он стал грозой всех караулов. Ежедневно он объезжал все караулы в Петербурге и за малейшие неисправности арестовывал всех караульных начальников, а на следующий день отмечал в приказе все замеченные упущения. Один из старых солдат Л.-гв. Московского полка, фельдфебель Павел Петров вспоминал: «Великий князь Михаил Павлович сам поверял караулы, да еще на извозчика сядет, да откуда-нибудь из-за угла, чтобы его не заметили. А попробуй только прозевай его — так и унтер-офицера сейчас разжалует, и офицера на гауптвахту, и всем достанется. Тогда бывало, один часовой на платформе стоит, а человека 3 или 4 махальных на всех углах. Редкий караул был, чтобы кому не нагорело здорово».[68]
Была у великого князя и другая, так сказать, страсть — к точному соблюдению формы одежды в Петербурге. Каждый день он выходил на прогулку, словно на охоту, вылавливать на улицах офицеров, одетых не по форме, и отправлять их на гауптвахту. Как писал офицер Л.-гв. Егерского полка Карцев, «зоркий до невероятия, он заметит и пуговицу, случайно пришитую головами орла вниз; издали, бывало, завидишь его большую треугольную шляпу с черным султаном в виде елочки — отляжет от сердца, когда вовремя успеешь спустить шинель с плеча, приложить руку к шляпе и спокойно вынести этот взгляд, разом окидывающий с головы до ног, и когда почувствуешь возможность продолжать путь. Но и при таком, казалось, благополучном исходе встречи нельзя было считать ее законченною; великий князь иногда на другой или третий день, при собрании у него полковых командиров, адъютантов и представлявшихся, передавал командиру полка, в котором служил встретившийся, прибавляя слова: „Ты с него взыщи“».[69]
Офицер Л.-гв. Преображенского полка Колокольцев отзывался примерно так же, подчеркивая исключительность грозного командира Гвардейского корпуса и его принадлежность к николаевской эпохе: «Боже сохрани встретиться с великим князем Михаилом Павловичем — это была такая беда… ибо такою грозою оказывался великий князь Михаил Павлович по отношению военного сословия, в настоящее время этого себе представить невозможно; и могут помнить только те, которые в те времена жили и служили».[70]
История Л.-гв. Финляндского полка отмечает: «Особенно грозны были смотры великого князя Михаила Павловича. Когда батальоны в назначенные дни шли в манеж на этот экзамен, то, надо правду сказать, на сердце у батальонных командиров было очень нехорошо».[71]
Таков был официальный облик великого князя, продиктованный его высокой должностью и большой ответственностью. И его легендарная строгость находит свое объяснение. Михаил Павлович жил в то время, когда это качество являлось залогом дисциплины, порядка и всеобщего благоденствия, считалось, что именно оно развивает у солдат чувство подчиненности начальникам всех рангов, преданность престолу и Отечеству, исключает возможность бунта; у кадет, юнкеров и офицеров воспитывает чувство долга и искореняет «вредный дух», всю армию превращает в послушную и грозную силу.
Опять не в ногу. Акварель А. Заранека. 1840 г.
Всегда помня о 14 декабря 1825 года, великий князь считал дисциплину не средством для воспитания, а главной целью всего воинского строя, чтобы усиленными требованиями службы отвратить от «либеральных мечтаний».
Штаб-офицер и обер-офицер Л.-гв. 1-й Артиллерийской бригады. Нач. 1830-х гг. Литография Л. Белоусова
Великий князь старался выдавать себя за человека, мало знакомого с наукой, и посещая классы вверенных ему военноучебных заведений, часто говорил: «Ученость не мое дело». Этим он делал уступку времени, когда все начальство дичилось образованных офицеров, помня о декабристах. (Как видно из этого, кроме прямого вреда, их восстание принесло и косвенный, растянувшийся на годы.) Однако при этом Михаил Павлович много сделал для образования молодых людей, понимая, что армия без этого не может существовать: создавал условия для поступления в академию, заботился о кадетских корпусах, об артиллеристах и инженерах, которым больше всего требовались знания в науках.
Один из любимцев великого князя, офицер Л.-гв. Преображенского полка Гавриил Петрович Самсонов, восхищался даже его строгостью: «Великий князь Михаил Павлович был примером для всех и во всех отношениях. Кто не знал его доброго сердца, его справедливого отношения к старшим и младшим, и, наконец, его безграничной и непоколебимой преданности своему монарху! Строго держал нас великий князь, всех взыскивая за самые незначительные провинности, и в особенности со своих любимцев, чтобы все знали, что на службе любимцев нет и не должно быть. Мне, как любимцу, попадало очень часто и я за это очень благодарен…
Никто не обсуждал его распоряжений — так беззаветно мы ему верили, и такую любовь к себе поселил он среди нас своими поступками. Правда, если великому князю приходилось сознавать свою ошибку, он немедленно ее исправлял, отнюдь не признавая себя непогрешимым».[72]
Строгость великого князя часто бывала напускной. В царствование Николая I умение сделать подчиненному свирепый разнос считалось необходимым для начальников всех рангов. Михаил Павлович, с одной стороны, отличался добротой и веселостью, с другой — имел обостренное чувство долга, и бывало, что по служебной необходимости ему приходилось по-актерски разыгрывать вспышки начальственного гнева. Об это знали только наиболее близкие люди, которым он доверял и открывался. Преображенец Самсонов приводит такой случай, происшедший в 1834 году, когда еще будучи подпрапорщиком гвардейской школы, он был приглашен великим князем во дворец обедать, кататься на лодке по каналам сада и развлекать дочь Михаила Павловича: «Вскоре доложили великому князю, что приехал вытребованный им командир учебного саперного батальона, который накануне занимал караулы, и мы отправились в кабинет. Выходя к этому полковнику, великий князь сказал мне:
— Посмотри, как я его распушу!
И действительно, распушил так, что у бедного немца (полковник был немец, фамилии его я не помню) коленки затряслись. Указав на найденные беспорядки, великий князь, возвышая постепенно голос, закончил свой выговор словами:
— Да я вас, милостивый государь, пошлю туда, куда Макар телят не гонял, куда ворон костей не заносил! Извольте идти.
Перепуганный полковник от страха едва двери нашел.
— Каково я его отделал? — спросил меня, смеясь, великий князь.
Мне было очень жаль полковника, и у меня невольно сорвалось с языка:
— Слишком сильно. Он, бедняга, едва на ногах устоял.
Его высочество строго посмотрел на меня, показал пальцем на язык и внушительно мне погрозил».[73]
Штаб-офицер Учебного саперного батальона в 1826–1828 гг.
Лейб-егерь Степанов, еще один любимец, писал столь же восторженно: «Кто видел его только перед фронтом, в исполнении обязанностей, тот его боялся, кто знавал его ближе, тот уже не боялся, а кому случалось быть в частных сношениях с великим князем, тот не мог его не полюбить. Вообще во всем его существе являлось полнейшее отсутствие всякого эгоизма. Вся жизнь его, с немалою долею огорчений и несчастий, посвящена была неусыпным трудам, и физическим, и моральным, работе для всех, для службы, но не для себя… У Михаила Павловича была не простая страсть к фронту, а высокая страсть к точному исполнению своих обязанностей; он хвалился тем, что он первый и самый верный подданный своего государя; он говаривал, что он метла, которая выбрасывает все дурное, что его обязанность состоит в неуклонном доведении вверенных ему частей до такого состояния, чтобы государь видел только хорошее, чтобы государь был доволен. „Пусть меня ненавидят — и обожают государя“, — говаривал он».[74]
Великий князь Михаил Павлович в санях. Акварель А. Заранека. 1843 г. Ошибочно считается портретом Николая I
Вне службы, в кругу своих приближенных или молодежи, великий князь был прост, доступен, добродушен, сыпал шутками и каламбурами, а выходя на службу, словно делался другим человеком. Как-то раз он вместе с генералом П.П. Ланским возвращался из-за границы, и поэтому оба были одеты в штатское платье. В то время русским военным полагалось всегда и везде быть только в форме, чтобы ни на минуту не забывать о своей принадлежности к военному сословию и беречь честь мундира. У офицеров единственными неформенными вещами были только домашний халат с мягкими туфлями, шароварами, колпаком или феской, и охотничий костюм. Выходная одежда — круглая шляпа, фрак или сюртук, жилет, панталоны — носились только в частных заграничных путешествиях. Историограф великого князя Божерянов пишет: «Великий князь Михаил Павлович ехал в экипаже с генералом Ланским, приветливый и веселый. На пограничной станции они должны были оба надеть военную форму. Генерал Ланской переоделся скорее и ожидал великого князя в комнате, куда его высочество пришел в военном сюртуке с фуражкою в руках. Подойдя к зеркалу, великий князь раскланялся и сказал: „Прощайте, Михаил Павлович". После этих слов он тотчас поднял плечи, нахмурил брови и уже оставался таким, каким его знало большинство в России».[75]
Лица, хорошо знавшие великого князя, замечали, что если он, отчитывая подчиненного, смотрит ему в глаза, то сердится на самом деле, а если смотрит вверх, то только напускает на себя сердитый вид. Все его наказания офицерам носили отеческий характер. Человек остроумный, любивший смелые шутки, он часто слышал их от провинившихся, и нередко уменьшал наказание или даже прощал его. Его доброе сердце смягчалось, если гвардейский офицер, совершивший шалость, сам приходил с повинной. Современники оставили в воспоминаниях массу примеров.
Многие офицеры любили ходить по Театральной улице, что за Александринским театром, — здесь завязывались и развивались их романы с актрисами и балеринами, за что она и получила название «улицы любви». К одному из таких волокит, офицеру Л.-гв. Уланского полка Волкову, великий князь в театре прислал своего адъютанта князя Волконского со словами: «Его высочество поручил вам сказать, что вы шалопайничаете, ничего не делаете и только таскаетесь по „улице любви“. Великий князь постоянно вас там встречает». Волков ответил: «Доложите великому князю, что он, стало быть, сам часто по ней ездит, а у него дел побольше, чем у меня». Михаил Павлович, узнав об этом, только посмеялся.
Великий князь часто встречал на Невском проспекте старого отставного офицера, всегда навеселе и в самой дрянной шляпе. Наконец он остановил его и спросил: «Отчего на тебе такая ветхая шляпа?» — «Нет денег». Великий князь пожаловал ему на шляпу 25 рублей. Старый гуляка купил шляпу за рубль, а остальные деньги принялся пропивать. Вскоре Михаил Павлович опять встретил его пьяным и строго посмотрел на него. Офицер виновато проговорил, коснувшись рукой новой шляпы: «Вот, купил». Великий князь ответил: «Да, я вижу, что водку пил».
Во время одного из петербургских наводнений при спуске с Поцелуева моста на Большую Морскую улицу образовалась большая лужа, куда упал пьяный солдатик Л.-гв. Измайловского полка, сильно выпивший со своим земляком. На его беду, на мосту показался великий князь Михаил Павлович. Солдатик при виде столь высокого начальства попытался встать, но не смог, и лежа отдал честь, сняв с головы фуражку. Собравшиеся зеваки уже оплакивали участь измайловца, но Михаил Павлович решил дело по велению своего доброго сердца. Он приказал полицейскому отвести солдата в полк и передать приказ оставить его без наказания, поскольку солдат «хоть пьян, да умен».
Подпоручик Л.-гв. Гренадерского полка князь Волконский выехал в город на санях, одетый не по форме. При встрече с экипажем великого князя успел скрыться благодаря своему лихому рысаку. В полк был послан запрос, и полковой командир, собрав офицеров, спросил, не убегал ли кто из них от великого князя. Волконский честно признался. Михаил Павлович не только не наказал его, но даже поблагодарил за честность, прибавив: «Хорошая у тебя лошадь».
Великий князь всегда смеялся над врачами. Уровень развития медицины был тогда еще невысок, неграмотность многих медиков была предметом общих насмешек. Как-то раз, вернувшись из-за границы, Михаил Павлович посетил Л.-гв. Преображенский полк и спросил полкового штаб-лекаря Дьяконенко: «Ну что, коновал, много без меня переморил солдат?». Врач смело ответил: «Я, ваше высочество, меньше морю солдат, чем вы вашими смотрами на Царицыном лугу». Великий князь, смеясь, обратился к окружающим, указывая на Дьяконенко: «Каков — все такой же!».
В другой раз один офицер представлялся великому князю по случаю убытия в отпуск по болезни. Михаил Павлович спросил: «Чем вы больны?» — «Печенью, ваше высочество», — ответил офицер, прикладывая руку к левому боку. «А где у вас печень?» — «Здесь, ваше высочество», уверенно сказал офицер, похлопывая себя по левому боку. Великий князь тут же вызвал старшего доктора Гвардейского корпуса Наумовича, со словами: «Пожалуйте сюда, посмотрите, что у вас делают полковые медики: этому офицеру дали свидетельство о болезни печени, а он указывает, что у него печень и, следовательно, болезнь, в левом боку, и вы пропустили это свидетельство». Поднялась большая суматоха, но офицер отделался легко, он только был лишен отпуска.
Главный гвардейский медик Наумович был, по воспоминаниям, человек небольшого ума и неглубоких познаний, но зато честный и усердный. Михаила Павловича всегда забавляло внешнее сходство врача с Наполеоном. Будучи в особенно хорошем расположении духа, великий князь заставлял Наумовича надеть шляпу по форме, скрестить руки на груди и выставить правую ногу вперед, как статуя Наполеона на Вандомской колонне.
Барабанщик и знаменосец Л.-гв. Московского полка. Литография Л. Белоусова. Около 1828–1833 гг.
Как командир Гвардейского корпуса, великий князь Михаил Павлович старался быть заботливым отцом для всей гвардии. Постоянно заботясь о здоровье нижних чинов, он часто отправлял старшего врача объезжать казармы полков, отделять слабых и посылать их в деревню или в отпуск. После каждого удачного смотра полкам давался отдых от 3 до 10 дней. Строго наблюдали за тем, чтобы пища была вкусной и обильной. Адъютанты великого князя неожиданно появлялись на кухнях, пробовали пищу, и обо всем докладывали его высочеству. В дни больших смотров пища давалась улучшенная. В случае сырой погоды сразу же отдавалось распоряжение надеть набрюшники. Великий князь прилагал все усилия, чтобы солдат был сыт, хорошо одет, не измучен службой, желая этим скрасить многолетнюю жизнь в казармах. Ротные артели жили богато, многие роты имели капитал по 4000 рублей серебром. Выходя в отставку, солдат получал значительную сумму денег на первое время.
Одной из главных заслуг великого князя была его огромная благотворительная деятельность в военной среде. Солдатам он раздавал деньги за удачные смотры и за отличие в боях. Каждый офицер, уезжая в отпуск по болезни, и особенно по ранению, получал от него негласное пособие. Михаил Павлович не знал счета деньгам, когда речь шла о пособии нуждающимся или денежных наградах солдатам за храбрость или за ранение. Императрица Мария Федоровна оставила младшему сыну капитал в 4 миллиона рублей. В течение нескольких лет вся эта сумма была потрачена на Гвардейский корпус. Сам же великий князь жил скромно. Любой известный ему исправный офицер имел право писать ему с просьбой о материальной помощи. Письма контролировались начальниками, которые пропускали тех, кто действительно по-настоящему нуждался, но все равно таких писем было очень много. Случалось, что Михаил Павлович оказывал помощь человеку даже против его воли. Великий князь имел записную книжку, в которую заносил только потраченные суммы, без имен тех, кому помог. Щедрость его доходила до таких размеров, что гофмейстер его двора иногда вынужден был отказывать, ссылаясь на расстроенность сумм.
Многие современники в разных вариантах пересказывали случай, когда некий гвардейский офицер, севший играть в карты и проигравший казенную сумму накануне ревизии, в отчаянии решился приехать в Михайловский дворец и открылся дежурному адъютанту Бибикову. Несмотря на позднюю ночь, тот доложил великому князю о несчастье. Михаил Павлович отсчитал нужную сумму и, передавая деньги адъютанту, сказал: «Отдай ему и не смей мне никогда называть его имени — иначе я, как корпусной командир, отдам его под суд; скажи, что я помогаю ему, как частное лицо».
Великий князь Михаил Павлович. Гравюра Иордана. 1830-е гг.
Постоянная раздача денег великим князем привела к тому, что уже в 1836 году от его 4 миллионов не осталось ничего. Но тем же летом, во время Красносельских маневров, Михаил Павлович просил своего адъютанта Толстого поздравить его: «Я счастливейший из людей: государь приказал отпускать ежегодно по 300 000 рублей для раздачи нуждающимся офицерам. Теперь опять можно будет помогать беднякам. Слава Богу!».[76]
Случалось великому князю помогать не только деньгами, но даже авторитетом своей особы спасать жизнь. Один кавалерист явился к Михаилу Павловичу и поведал, что его товарищ хочет лишить себя жизни из-за неудачной любви. Он влюблен в одну девушку, она отвечает взаимностью, но ее родители категорически не согласны на брак. На другой день великий князь сам выступил в роли свата, и родители невесты не смоги отказать жениху, получившему такого высокого покровителя.
В 1845 году великий князь встретил в Петербурге на улице отпускного поручика Л.-гв. Уланского полка своего имени без сабли. Михаил Павлович объявил ему строгий выговор и отправил на гауптвахту с приказанием по отбытии ареста немедленно возвращаться в свой полк, стоявший в Новгороде. На другой день великий князь узнал от главного врача Гвардейского корпуса, что улан приехал в отпуск к внезапно и тяжело заболевшей матери, и бросился отыскивать врача, забыв надеть саблю. Михаил Павлович тут же освободил улана от ареста и продлил ему отпуск до выздоровления матери.
Конечно, любовь и уважение гвардии к Михаилу Павловичу были хотя и массовые, но не всеобщие; не мог такой человек нравиться всем. Среди восторженных отзывов современников особняком стоят воспоминания офицера Л.-гв. Саперного батальона Владимира Ивановича Дена: «Великий князь придирался к офицерам; слава Богу, никогда лично не обращался ко мне, но зато, когда только мог, приказывал отправлять меня на гауптвахту. Читая это, можно подумать, что я кутил, предавался шалостям и т. д. — ничуть не бывало, я был скромнее 15-летней девочки, и по сие время не могу себе объяснить, чем я мог навлечь на себя гонение великого князя».[77]
Великий князь Михаил Павлович и великая княгиня Елена Павловна. Литография Шмида. 1830-е гг.
Такие слова были настолько непохожими на традиционные отзывы гвардейских офицеров, что издатели мемуаров даже сделали особое примечание, где напомнили читателю, что вообще-то Михаил Павлович отличался добротой и справедливостью. Не понимая причин плохого отношения великого князя к нему, Ден невольно сам проговаривается о них в предыдущих строках, из которых мы узнаем, что в период своей учебы он во внеслужебное время «переодевался в партикулярное платье и таким образом избегал усиленной ходьбы и случайной встречи с начальством, в особенности с великим князем Михаилом Павловичем, в то время наводившем ужас на всех военных».[78]
Далее следует второе невольное признание: «Скучно и однообразно… прошли почти два года; в начале декабря 1839 года я выдержал офицерский экзамен с грехом пополам и 28 января 1840 года, в день рождения великого князя Михаила Павловича, я был произведен в офицеры».[79]
В то время все юнкера, кадеты, пажи, кондукторы должны были, как и солдаты в строевом головном уборе, при встрече на улице с офицером вставать «во фрунт», а при форме в фуражке — снимать ее. Петербург был не таким уж большим городом, и Михаил Павлович или его адъютанты вполне могли неоднократно замечать на Невском знакомое лицо молодого человека, который надевал штатское платье, чтобы не отдавать честь офицерам и самому великому князю. А если этот человек еще и офицерский экзамен сдал «с грехом пополам», то, конечно, великий князь не мог смириться с тем, что он попал в такую престижную часть, как Л.-гв. Саперный батальон. Автор записок утверждает, что гвардейские саперы не видели никаких проявлений доброты великого князя к ним. Справедливости ради стоит заметить, что впоследствии Ден превратился в исправного офицера и даже стал флигель-адъютантом.
Великий князь Михаил Павлович в лагере Л.-гв. Гусарского полка. Неизв. худ. около 1845–1849 гг.
Чрезвычайно высоко ценя честь носить гвардейский мундир, Михаил Павлович, бывало, говорил нерадивым выпускникам Школы гвардейских подпрапорщиков: «Вы, маменькины сынки, недоучившись, выходите в армию, в надежде, что вас переведут в гвардию. Я вам отвечаю, что вам гвардии не видать как своих ушей!».[80]
Офицер гатчинских кирасир князь Александр Михайлович Дондуков-Корсаков, отношение которого к великому князю было противоречивым, оставил интересный отзыв о том, как Михаил Павлович смотрел на гвардейских офицеров, желающих повоевать на Кавказе: «Когда я явился к великому князю откланиваться перед отъездом на Кавказ, в приемной зале, где обыкновенно собирались все представлявшиеся и почти все гвардейские командиры, он обратился ко мне с гневом, упрекая, что оставляю гвардию, что не хочу служить честно, а только „шалаберничать“, и когда я что-то возразил, он окончательно разругал меня. Сконфуженный вышел я от этого неожиданного приема. Таковы были понятия великого князя о кавказской службе — идеалом его была гвардия».[81]
Офицер и кадеты. Акварель после 1833 г.
Хотелось бы выделить последние слова — «идеалом его была гвардия». Действительно, всю свою сознательную жизнь великий князь Михаил Павлович посвятил вверенной ему гвардии, отдавая службе все своем время, силы, здоровье и энергию, стремясь довести Гвардейский корпус до совершенства в понятии своего времени и видя в этом свою главную обязанность перед государем.
Впрочем, также ревностно Михаил Павлович относился и к управлению артиллерией как генерал-фельдцейхмейстер, и к инженерной части, и к военно-учебным заведениям как их главный начальник, особенно к петербургским, где воспитывались будущие гвардейские офицеры. И здесь он создавал условия строжайшей дисциплины, которая молодого человека, пришедшего из дома, приучала к беспрекословному подчинению старшим, прививала навыки командования и создавала вышколенных офицеров, способных управлять воинской частью. Вместе с тем, он приказывал начальникам не требовать от воспитанников невозможного.
Михаил Павлович часто объезжал Пажеский корпус, 1-й и 2-й Кадетские корпуса, Дворянский полк, Главное инженерное училище, Артиллерийское училище, Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В школе великий князь лично принимал экзамены. В манеж приводили батальон солдат гвардии, и воспитанников ставили на места командиров взводов, рот и батальона. Те, кто успешно командовал во время всех строевых эволюций, выпускались офицерами в гвардию, неумелые оставались на второй год или выходили в армию.
Кадеты 1-го и 2-го Кадетских корпусов и воспитанник Дворянского полка в 1826–1828 гг.
В той же школе, во время занятий по верховой езде великий князь, увидев одного довольно толстого юнкера с дурной посадкой, крикнул: «Это не юнкер! Это кормилица!» Узнав, что этот юнкер, по фамилии Синицын, хорошего поведения и на хорошем счету, Михаил Павлович спросил директора школы генерала К.А. Шлиппенбаха: «Не обидел ли я этого толстяка сравнением с кормилицею?» — «Кто дерзнет, ваше высочество…», — начал было Шлиппенбах, но великий князь прервал его: «Не в том, братец, дело, кто дерзнет, а кто не дерзнет, а я положительно не хочу никого обижать своими шутками. Совершенно другое — распечь по службе для острастки — это я понимаю, а оскорблять так, ради красного словца — это не в моей натуре!»
В другой раз, наблюдая за верховой ездой юнкеров школы, одетых в мундиры полков, в которые собирались выходить, он обратил внимание на хрупкое телосложение юнкера Кавалергардского полка Пантелеева и приказал перевести его в гвардейские уланы. Пантелеев был очень огорчен, поскольку рассчитывал служить в кавалергардах вместе с братом. Тогда Михаил Павлович приказал передать юнкеру, что по окончании курса он будет выпущен в кавалергарды, просто великий князь пока переводит его в уланы, опасаясь, что тяжелая солдатская кираса будет вредна для его здоровья.
Узнав, что после обучения в Дворянском полку многие выпускники сразу выходят в отставку из-за расстроенного здоровья от усиленных строевых учений, великий князь приказал соизмерять службу с физическими способностями молодых людей.
Забавный случай приводит офицер Л.-гв. Егерского полка Карцев, который подростком поступил в младшие классы Школы гвардейских подпрапорщиков: «Окончив обход малолетних рядов наших, великий князь вышел на средину комнаты и с веселым лицом, указав на нас множеству представлявшихся, сказал: „Это моя национальная гвардия“. Затем опять нахмурился, пристально, долго глядел на нас, от страха переминающихся с ноги на ногу, и вдруг закричал, топнув ногою: „Вон, уроды!“ Представляю читателю судить, что мы почувствовали, при этих словах, мы бросились бежать врассыпную, и не знаю, кто бы куда попал, если бы опытный директор, генерал Шлиппенбах, словами „дети, дети, ко мне“ не направил нас в кабинет, куда дверь была отворена. Я ничего не видел, но другие видели, как улыбается великий князь, глядя на бегущих».[82]
Штаб-офицер Артиллерийского училища в 1845–1849 гг.
Со 2-м Кадетским корпусом связаны прямо-таки суворовские выходки Михаила Павловича. Прибыв в корпус на Пасху, он христосовался со всеми преподавателями. Дойдя до магометанского муллы, он сказал и ему: «Христос воскресе». Мулла ответил: «Воистину воскресе». — «А! Признаешь!?» — сказал великий князь, и, проходя дальше по рядам, весело повторял: «Признает, господа, признает!» Так он дошел до состоящего при корпусе Дворянского полка, во главе которого стоял директор корпуса генерал Пущин. Вместо того чтобы похристосоваться, Михаил Павлович посмотрел Пущину в лицо и сказал: «Ты болен? Да, да, болен!» и, обернувшись к группе врачей, крикнул: «Господин Сольский, осмотри его, он болен!» Доктор в недоумении смотрел то на одного, тот на другого. Великий князь продолжал, ткнув пальцем директору в живот: «Да, да, я говорю, что он болен, смотри, он кадетской каши объелся, ему нужно непременно лечиться, ехать куда-нибудь на воды, что ли», и отошел, не похристосовавшись. Вскоре Пущин действительно уехал за границу, а его директорское место занял другой, поскольку в корпусе открылись беспорядки, а главное — недочеты казенных сумм, которые Пущин присваивал, обкрадывая кадет, жизнь которых и без того была спартанской.
Михаил Павлович часто беседовал с кадетами, шутил, многих знал по именам. Как-то раз после смотра, поговорив, кого погладив по голове, кого потрепав за ухо, великий князь приказал подать ему верховую лошадь, чтобы ехать во дворец. В ту же минуту кадет Покатилов подбежал к нему, встал на четвереньки и доложил: «Готово, ваше высочество, садитесь». Кадеты грянули хохотом. Великий князь легонько пнул шалуна ногой и со смехом сказал: «Пошел прочь, задавлю, не вынесешь!»
Во время одного из частых посещений Артиллерийского училища в 1833 году великий князь заметил в рекреационном зале только что повешенный свой портрет с надписью: «Основатель и благодетель училища». Он тут же приказал убрать портрет и гневно прибавил: «На будущее время не сметь вбивать здесь ни одного лишнего гвоздя без моего дозволения».
Кондуктор Главного Инженерного училища в 1833–1844 гг.
Личная скромность великого князя выражалась и в его шутках по поводу своих многочисленных наград. Как-то раз он по дороге неожиданно завернул в Пулковскую обсерваторию. Помощник директора, известный астроном В.Я. Струве пришел в замешательство при виде столь высокого гостя в полном генеральском мундире с орденскими звездами. Михаил Павлович с улыбкой сказал: «Вероятно, ты растерялся, увидев столько звезд не на своем месте».
М.Ю. Лермонтов во время своего пребывания в Л.-гв. Гусарском полку нередко по приказу великого князя попадал на гауптвахту за свои дерзости, как, например, за появление на службе с игрушечной детской саблей. После дуэли с Э. Барантом заступничество великого князя спасло Лермонтова от тяжких бед. Прочитав его поэму «Демон», Михаил Павлович пошутил: «Был у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли — духа зла, или дух зла — Лермонтова».
Довелось Михаилу Павловичу пообщаться и с Ф.М. Достоевским. В 1837 году этот пока еще безвестный юноша по воле своего отца поступил в Главное инженерное училище, но военная служба его тяготила. Как-то раз он должен был явиться на дежурство к великому князю. Представляясь грозному начальнику инженерной части и всех военно-учебных заведений, кондуктор Достоевский пропустил важнейшие слова «к вашему императорскому высочеству». Недовольный великий князь бесцеремонно сказал по адресу будущего великого писателя и умнейшего человека России: «Присылают же таких дураков!».
Вскоре после получения офицерского чина Достоевский вышел в отставку и целиком посвятил себя литературному творчеству. К концу 1840-х годов к молодому писателю уже пришла известность, но вряд ли великий князь знакомился с его повестями, скорее всего, даже ничего не слышал о них.
Портрет и автограф великого князя Михаила Павловича. 1830-е гг.
Из русских литераторов своего времени великий князь по-настоящему ценил Крылова и особенно Пушкина, любил беседовать с ним. Человек, далекий от литературы и просвещения, Михаил Павлович, однако, не мог не сознавать величины талантов и незаурядного ума великого поэта. Дневник Пушкина отражает разговоры его с великим князем как о пустяках, так и о проблемах общероссийского масштаба. 18 декабря 1834 года датирована следующая запись: «Утром того же дня встретил я в дворцовом саду великого князя. „Что ты один здесь философствуешь?" — „Гуляю“ — „Пойдем вместе“. Разговорились о плешивых. „Вы не в родню, в вашем семействе мужчины молоды оплешивливают“. — „Государь Александр и Константин Павлович оттого рано оплешивели, что при отце моем носили пудру и зачесывали волоса; на морозе сало леденело и волоса лезли. Нет ли новых каламбуров?" — „Есть, да нехороши, не смею их представить вашему высочеству“. — „У меня также их нет, я замерз“. Доведши великого князя до моста, я ему откланялся (вероятно, противу этикета)».[83]
Великая княгиня Елена Павловна. Худ. А. Граль. Около 1830 г.
В записи от 22 декабря того же года Пушкин фиксирует долгий, пересыпанный французскими словами и фразами разговор с великим князем в гостиной Хитрово. Собеседники коснулись неудачной хвалебной статьи о пребывании императора в Москве — «великий князь прав, а журналист, конечно, глуп», пагубности увеличения количества дворян за счет доступа в дворянскую среду представителям других сословий — «Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много». Пушкин защищал и ограждал от представителей низов старое русское дворянство как опору трона и залог спокойствия в стране, и с иронией говорил: «Вы истинный член своей семьи. Все Романовы революционеры и уравнители», на что Михаил Павлович не менее иронично отвечал: «Спасибо: ты меня жалуешь в якобинцы! Благодарю, вот репутация, которой мне недоставало». Описание вечера Пушкин заканчивает словами: «Разговор обратился к воспитанию, любимому предмету его высочества. Я успел высказать ему многое. Дай Бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра».[84]
В отличие от государя, Михаил Павлович не был счастлив в семейной жизни. И он, и его жена Елена Павловна были людьми яркими, незаурядными, но слишком разными по характеру, интересам, и не могли найти общего языка. Бывало даже, что после очередной размолвки Елена Павловна жаловалась императору на своего грозного супруга, и Николай Павлович дружески утешал ее. Остроумный великий князь в год 25-летия бракосочетания сказал с горькой иронией: «Еще пять лет такой жизни, и наш брак можно назвать Тридцатилетней войной».
По наблюдению иностранного представителя в Петербурге, «…великая княгиня Елена, урожденная принцесса Вюртембергская и сестра герцогини Нассау, была очень красива, даже можно сказать, красива теперь (1839). Она весьма умна. Ей даже ставят в упрек, что она не всегда владеет своим остроумием и живостью, поэтому ее боятся».[85]
Действительно, Елена Павловна отличалась живым и непосредственным нравом, а также большой любовью к искусству и меценатством. Она принимала у себя многих писателей, поэтов, художников, словно окружала себя музами.
Великая княгиня Елена Павловна с дочерью Марией. Худ. К.П. Брюллов. 1830 г.
Кроме Михайловского дворца в Петербурге супруги владели Каменным островом и городом Павловском. Каменноостровский дворец часто посещал Пушкин, если гостил на соседних дачах, и хозяйка дворца всегда была рада поэту. Воинственный Михаил Павлович и на Каменном острове, в этом уголке отдохновения, был верен своим пристрастиям: в липовом саду он установил шесть орудий, захваченных в разных сражениях, в самом дворце, в бывшем кабинете, был устроен арсенал, в личных комнатах великого князя стояли под стеклом деревянные раскрашенные фигуры солдат разных полков.
Семейная жизнь омрачалась не только непониманием друг друга, но и тяжелыми утратами. Потомство Михаила Павловича и Елены Павловны состояло из пяти дочерей, сыновей не было. Две дочери, Александра и Анна, умерли во младенчестве, еще две — Мария и Елизавета, в возрасте 21 и 19 лет, и только Екатерина Михайловна пережила своих родителей. Каждая из этих смертей была потрясением для Михаила Павловича, и расстраивала его нервы и здоровье. В воспоминаниях Степанова отражена сцена встречи с великим князем весной 1847 года, когда тот четвертый месяц не мог успокоиться после смерти дочери Марии. Автор, в то время полковник Л.-гв. Егерского полка, выздоравливая после болезни, гулял по набережной Невы: «Слышу, сзади подъезжает экипаж, останавливается, и знакомый голос произносит: „Степанов, это ты?“. Обернувшись, я стал лицом к лицу великого князя. Увидя меня еще издали, он остановил коляску и сошел на тротуар. Узнав, почему я здесь очутился, спросил: не устану ли я, если пройдусь с ним по набережной, и пошел рядом со мною по направлению к Мраморному дворцу. Тут он выспросил у меня все мельчайшие подробности моей болезни. Если передо мной на плитах была лужа воды, он отстранял меня на сухое место, а сам вступал в воду, приговаривая „промочишь ноги, там суше“ (тогда офицеры не носили галош). Когда я объяснил, что самое мучительное время для меня, это беспокойные ночи, то он, глубоко вздохнувши, сказал: „Я вполне понимаю эти страдания, с тех пор как я лишился дочери (тут голос его задрожал), я не знаю спокойных ночей, как и ты; вдруг просыпаюсь, вскакиваю, не зная, где я, и после долго не могу заснуть“. Михаил Павлович заключил тем, что мне непременно надо ехать за границу, что он пришлет ко мне Манда и прикажет ему определить, какие минеральные воды мне полезны».[86]
Великий князь Михаил Павлович. Акварель П.А. Федотова. 1839 г.
Как видно из этого случая, великий князь даже во время своих невзгод не оставлял своих обязанностей, заботился о подчиненных.
Говоря о деятельности Михаила Павловича, следует упомянуть его соратников и помощников. Первое время, с 1826 года, следующим по значению лицом после него был командующий гвардейской пехотой, знаменитый генерал Карл Иванович Бистром, герой войны 1812 года, любимец солдат, которые на русский лад называли его Быстровым. Этот старый, почтенный и заслуженный военачальник пользовался большим уважением в гвардии, и во время поездок великого князя за границу всегда замещал его в Петербурге, вплоть до своей кончины в 1838 году. Должность начальника штаба Гвардейского корпуса с 1826 по 1849 год один за другим занимали генералы А.И. Нейдгардт, П.Ф. Веймарн и П.А. Витовтов. Важными и значительными лицами, несмотря на скромные чины, были адъютанты великого князя. Благодаря этим верным помощникам во всех делах он был всеведущим и вездесущим. Редко ошибаясь в людях, Михаил Павлович с особым чутьем подбирал офицеров себе в адъютанты, находя самых способных и преданных. Среди них наиболее часто упоминаются современниками Николай Михайлович Толстой и Яков Иванович Ростовцев, которые умели смирять суровый нрав великого князя и не боялись возражать, если он был неправ.
Император Николай I, наследник цесаревич Александр Николаевич и великий князь Михаил Павлович принимают ординарцев. Худ. А.И. Ладюрнер. Около 18451849 гг.
В воспоминаниях Степанова есть трогательная сцена после смотра в Михайловском дворце, когда Михаил Павлович разгневался на совершившего ошибку кадета и его прямых начальников: «В назначенный день приема ординарцев от всех военно-учебных заведений великий князь нашел, что все подходили дурно, кроме ординарца 1-го корпуса, которого очень похвалил. Продолжая свой осмотр, он приказал всем снять ранцы и живо опять надеть их (в то время обращалось большое внимание на быстрое снятие и надевание ранцев). Похваленный ординарец 1-го корпуса засуетился и перепутал ремни. Великий князь, уже недовольный, теперь прогневался, приказал арестовать ротного командира, батальонному объявить выговор и кадета не увольнять в отпуск, впредь до приказания.
Когда из штыковой комнаты, где происходил смотр, возвратились в покои, Н.М. Толстой доложил великому князю, что начальники 1-го корпуса не виноваты: они хотели заменить подошедшего на ординарцы кадета другим, и оставили только по распоряжению его, Толстого, и что, следовательно, не они, а он заслужил взыскание.
— Вы виноваты? Так извольте же и вы принять от меня строжайший выговор.
— С благоговением принимаю, выше высочество, но уж в таком случае дозвольте не делать взыскания с начальников 1-го корпуса.
— Нет, нет, все должны быть наказаны.
— Ваше высочество, если так, то осмелюсь просить вас уволить меня от инспектирования корпусов, потому что мои распоряжения не имеют цены в ваших глазах, и я у всех потеряю доверие.
— А-а!! Вам не угодно, так я вас увольняю… извольте… да не угодно ли вам будет выйти в эту дверь… извольте…
— Повинуюсь, ваше высочество, и выйду с тем, чтобы больше никогда в нее не входить.
— Очень рад, выходите, очень рад…
В это время Я.И. Ростовцев, который был тут же, подошел к великому князю и сказал:
— Ваше высочество, а мне в какую дверь прикажете выйти?.. Вы удалили Толстого, а так как я вполне ему сочувствую, и одного с ним мнения, то и я должен удалиться.
— О-о!! И вы туда же? Очень хорошо, извольте… выходите…
Не успели они выйти, как дверь растворилась, и Михаил Павлович бросается обнимать их и со слезами сознается, что погорячился; приказал ни с кого не делать взыскания, и кадета привести к нему обедать».[87]
Великий князь Михаил Павлович. Худ. Н.Е. Сверчков. 1850 г.
Другой случай, когда этот большой, сильный и мужественный, истинно русский человек и патриот, не мог сдержать своих слез, приводит командующий войсками Кавказской линии граф П.Х. Граббе: «Мне случилось выразить дух наших действий на Кавказе следующим девизом:
Да возвеличится Россия,Да сгинут наши имена.С блестящими от благодарных слез глазами великий князь Михаил Павлович кинулся меня обнимать».[88]
Великий князь, благодаря своему огромному росту, крепкому сложению, энергичному характеру и военной выправке казался человеком железного здоровья, хотя на самом деле это было не так. Он совершенно не щадил себя на службе, и наблюдавшие его лица поражались, как его хватало на такую напряженную деятельность. Ежедневные приемы начальников и адъютантов всего Гвардейского корпуса, разводы с церемонией, посещение военно-учебных заведений и полков, заседания в Государственном совете, председательство в артиллерийском и инженерном комитетах отнимали все его время и энергию. Участие во главе гвардии в двух тяжелых походах и смерть четырех дочерей также подточили его здоровье. К тому же, как мы помним, еще с молодости он был «страстным охотником курения». Все это приводило к истощению нервной системы и износу всего организма заядлого курильщика. Уже в 1835–1836 годах Михаил Павлович был вынужден начать лечение за границей, на водах, но оттуда вернулся до срока к своим служебным обязанностям. Император Николай I по этому поводу писал Паскевичу 12 ноября 1836 года: «Скорый приезд Михаила Павловича вместо радости нам скорее в горе, ибо он возвращается, не кончив своего лечения, мы все истощили, чтобы удержать его от сего намерения, но нрав его такой, что его трудно переспорить».[89]
Унтер-офицер и флейтщик Л.-гв. Московского полка в 1844–1855 гг.
После этого великий князь лечился за границей в 1837, 1838, 1843 и 1846 годах. Первое сильное потрясение организма случилось в 1845 году, после смерти дочери Елизаветы, а в 1846 году в Вене на его руках скончалась дочь Мария. Душевное потрясение от случившегося стало причиной сильного носового кровотечения. Еще в 1839 году голландец Гагерн при описании великого князя отмечал, что «здоровье его страдает». К концу 1840-х годов оно было совершенно расстроено.
8 февраля 1849 года исполнилось 25 лет со дня назначения Михаила Павловича шефом Л.-гв. Московского полка. По этому случаю был устроен большой праздник, казармы иллюминированы, рота его высочества вступила в почетный караул в Михайловском дворце, вечером у полкового командира состоялся бал. Было решено в день юбилея поднести великому князю от лица всех служащих и служивших в полку памятную золотую медаль при благодарственном адресе. 6 серебряных и 100 бронзовых медалей было изготовлено для генералов, штаб— и обер-офицеров. Этот день, совпавший с серебряной свадьбой великого князя, был запечатлен в солдатской песне, сложенной поэтом Ф.И. Глинкой. Несмотря на неточность — 25 лет назад, в 1824 году, Михаил Павлович стал шефом полка, командиром дивизии — в 1825, а командующим Гвардейского корпуса — в 1826, песня получилась сильной и душевной.
Золотая медаль, подаренная Л.-гв. Московским полком августейшему шефу 8 февраля 1849 г.
Великий князь Михаил Павлович. Худ. Н. Крамской
Бюст великого князя Михаила Павловича. Скульптор Х. Ковшенков
Расцветим наш дом огнями,Редким праздником хвалясь.Командир наш, братцы, с нами,Брат царев — великий князь.Он с солдатом нараспашку,Не лежи лишь на боку!И готов отдать рубашкуСослуживцу-бедняку.Мы ломали с ним походы,Он знакомил нас с войной,Пили с ним из Вислы воды,Нас Дунай поил честной.Как он стал нам командиром,Двадцать пять уж лет прошло,И своим честит он пиромВ незабвенное число!А в старинную усадьбу —В свой дворец зовет он самНа серебряную свадьбуВсе боярство по чинам.Празднуя юбилей, московцы не догадывались, что через полгода их обожаемого шефа не будет в живых. Во время пребывания великого князя на Святой неделе в Москве с императорской фамилией у него с большой силой возобновилось носовое кровотечение, которое привело к сильному нервному расстройству. Он стал заметно худеть и терять силы. В июне он по совету врачей начал пить в Петербурге киссингенские воды. В конце мая — начале июня Михаил Павлович провожал из столицы гвардейские полки, уходившие в Венгерский поход. В июле он не выдержал, и, несмотря на свое болезненное состояние, отправился в Варшаву, вокруг которой собирались войска вверенных ему Гвардейского и Гренадерского корпусов, и начал смотр войск.
11 августа 1849 года в 12 часов был назначен смотр полкам 7-й Легкой кавалерийской дивизии с их артиллерией. При объезде полков на Мокотовском поле великий князь Михаил Павлович вдруг обратился к сопровождавшему его генералу Н.Н. Муравьеву, сказав: «У меня немеет рука», и с этими словами стал терять сознание. Окружавшие успели снять его с лошади, и в бесчувственном состоянии он был отвезен в Бельведерский дворец.
После того как доктора пустили ему кровь, великий князь был на некоторое время приведен в сознание, но уже не мог говорить и двигать правой рукой. У его постели постоянно находился император с наследником, а 25 августа приехала великая княгиня Елена Павловна с дочерью Екатериной. 17 дней продолжалась борьба между жизнью и смертью, и 28 августа 1849 года великий князь Михаил Павлович, командир Гвардейского и Гренадерского корпусов, генерал-фельдцейхмейстер и генерал-адъютант, на 52 году жизни скончался. Тело его было перевезено в Петербург и погребено 16 сентября в Петропавловском соборе. Хоронили Михаила Павловича московцы — 4-й запасной батальон во главе с командиром полка генерал-майором Кушелевым, прибывшим из Варшавы вместе с телом великого князя.
В своем духовном завещании, составленном в 1843 году, Михаил Павлович оставлял Гвардейскому корпусу свою самую драгоценную награду — бриллиантовую шпагу, заслуженную в Польской кампании 1831 года. Заключительные слова завещания гласят: «Если я кого-либо обидел или из моих подчиненных или по другим моим соотношениям, то от всей души и искренно прошу простить меня, и верить мне, что я никогда не хотел огорчить их с умыслом».[91]
Новый командир Гвардейского корпуса, наследник цесаревич Александр Николаевич, отличался от своего грозного дяди более мягким и гуманным обращением, даже некоторой застенчивостью. За пять с половиной лет своего командования наследник не стал для гвардии такой яркой и легендарной фигурой, как его предшественник. Его ожидало другое предназначение.
Глава 9
«Служебные будни»День в казармах начинался с утренней зарей и заканчивался с вечерней. Барабанная дробь, звуки флейты или кавалерийской трубы, ранний подъем, умывание, построение на молитву и завтрак были преддверием к служебным занятиям. Долгий служебный день после ужина завершался сигналами вечерней зори и молитвой.
Повседневная служба николаевских гвардейцев в Петербурге и пригородах проходила главным образом в занятиях по строевой подготовке, которой придавалось огромное значение во всех родах войск, особенно в пехоте. Молодых солдат, не знавших иной одежды и иной жизни, кроме крестьянской, вначале просто учили носить мундир, кивер, амуницию, знакомили со строевой стойкой, поворотами на месте, обучали строевому шагу, обращению с ружьем, обязанностям солдата, вводили во все подробности солдатской жизни в полку. Постепенно рекруты приобретали навыки и повадки настоящих солдат, и их уже было можно ставить в общий строй. До конца 1830-х годов рекрут обучали в своих ротах, в 1840-х годах — сводили при батальонах, находящихся в загородном расположении, с 1847 года рекруты сводились подивизионно.
Одиночными учениями рядовых занимались в основном унтер-офицеры, ефрейторы и старослужащие «дядьки», а единства в строю добивались жестокой муштрой ротные командиры. На батальонных учениях начинались заботы батальонных командиров. Младшие, или субалтерн-офицеры, играли в строю довольно пассивную роль и откровенно скучали. На ротных учениях их присутствие требовалось, когда рота занималась в полном составе. Офицер Л.-гв. Преображенского полка Г.П. Самсонов так вспоминал о повседневных занятиях с солдатами: «В полковую жизнь я втянулся довольно скоро, хотя особенно приятной она не была. Томительны и тяжелы были учения того времени. Ружейным приемам не было конца, а отчетливость в них требовалась баснословная. Скомандуют „кладсь“ — и целые 1/4 часа проверяют, ровно ли держится всеми ружье. Только и слышишь: во второй шеренге четвертый подыми ружье! В третьей шеренге первый опусти! и т. д. Вообще ружье тогда предназначалось больше для приемов, нежели для стрельбы, и, как штык, оно было хорошо, как и теперь, но, как огнестрельное оружие, не годилось никуда. Правда, блестели ружья у всех великолепно, ибо чистились сплошь наждаком.
После ружейных приемов начинались, обыкновенно, учебные шаги — скучнейшая часть муштры, и так каждый день».[92]
Впрочем, молодым прапорщикам и корнетам начальство всегда находило применение в караулах по городу и внутренних нарядах в полку, на что так или иначе жаловались многие авторы. Например, офицер Л.-гв. Саперного батальона В.И. Ден писал: «Первое время после производства моего в офицеры меня так часто наряжали в караул и дежурным по батальону, что я неоднократно и с сожалением вспоминал прошедшее время моего юнкерства».[93]
Обучение рекрута строевой стойке. Рис. Васильева. Не позднее 1833 г.
Строевые занятия в Школе Гвардейских подпрапорщиков. Рис. 1830-х гг.
Обучение маршировке Рис. Васильева. Не позднее 1833 г.
В кавалерии зимой солдаты утром и вечером много времени проводили в эскадронных конюшнях, убирали и чистили своих лошадей в присутствии офицеров, три раза в сутки задавали лошадям овса и поили водой, два раза раскладывали сено и солому. В манежах учились навыкам верховой езды и проводили выездку лошадей, а также велось обучение солдат рубке, строевым приемам с саблей или палашом, обращению с пикой. Проводили эскадронные учения на плацу, сперва пешие по конному, то есть солдаты пешком разучивали все конные построения, затем, с наступлением тепла, отрабатывались конные эволюции, но это было уже не в городе. Весной кавалергарды перебирались из Петербурга в Новую Деревню, а конногвардейцы в Стрельну и пребывали там до осени, за исключением того времени, когда вместе со всей гвардией находились в лагерях в Красном Селе. Кавалерийские полки, стоявшие в пригородах Петербурга, тоже выводились в ближайшие деревни. Вообще в николаевское время, и особенно в городе, лошади двигались довольно мало, чтобы не потерять сытого и ухоженного вида. Такая забота кавалерийского начальства о внешности лошадей не могла не сказаться на их выносливости во время походов.
При этом обучение верховой езде было очень жестким. Солдат и юнкеров в манежах совершенно не щадили, но результатом была хорошая выучка, красивая и цепкая посадка, действия, доведенные до автоматизма. Русские государи — Павел I, Александр I, Николай I, были прекрасными наездниками. Так же хорошо ездил верхом и Александр II, который, будучи наследником, обучался в жестокое николаевское время. А его наследник, ставший императором Александром III, обучался в период гуманности и либерализма, и его конная подготовка на всю жизнь осталась далекой от совершенства.
Унтер-офицер Гвардейского фурштадта в 1829–1843 гг.
Унтер-офицер Л.-гв. Конно-пионерного эскадрона в 1829–1841 гг.
Учебрая езда в манеже. Рис. М.Ю. Лермонтова. 1832–1834 гг.
При Николае I очень ценилась русская национальная посадка на лошади, при которой плечо, колено и носок сапога всадника должны были находиться на одной прямой вертикальной линии. Ее изобретение приписывалось цесаревичу Константину. Лермонтов в стихах высмеивал отсутствие такого навыка у своего приятеля и однополчанина по Л.-гв. Гусарскому полку Столыпина:
Имел он гадкую посадку,Неловко гнулся напередИ не тянул ноги он в пятку,Как должен каждый патриот…[94]Ротмистры муштровали свои эскадроны, очередь полковников наступала на учениях дивизионов, корнеты и поручики отбывали дежурства в полку и караулы в городе или пригородах, где стояли полки.
Нижних чинов кавалерии обучали маршировке в пешем строю так же ревностно, как пехоту. Кирасиры, гусары, уланы, казаки, не говоря уже о драгунах и конногренадерах, должны были шагать на разводах караулов или на церковных парадах не хуже, чем их пехотные собратья. Бывало, что для этого офицеры-кавалеристы приглашали на помощь соседей-пехотинцев. Офицер Лейб-кирасирского полка князь А.М. Дондуков-Корсаков писал: «Я помню, что в течение всей зимы из образцового пехотного полка, негласно от начальства, посылались к нам, по дружеским отношениям командиров, команда пехотных унтер-офицеров при офицере, для обучения наших кирасир пешему строю. Какие истязания испытывали наши солдаты от этих пехотных профессоров! Они учили так же и нас, юнкеров, я помню следующее изречение одного унтер-офицера при объяснении маршировки: „Держитесь на бедрах, подымайте ногу со всевозможною великатностью, опускайте ее, как будто люта зверя придавить хотите, возьмите наклон корпуса на точку, не упираясь на оную, идите!“ Что мог понять солдат из этой галиматьи? А как их били за это непонимание! Пехотные армейские офицеры инструкторы служили предметом всевозможных школьничеств наших офицеров и обыкновенно спаивались с кругу в нашем полку. Я помню, как на учении, где готовился наш кирасирский батальон к разводу, штабс-капитан Сурманев, истощив всевозможные ругательства над нашими дологаями (так назывался кирасир), кричал с азартом в манеже: „Забыли вы, мерзавцы, Бога, забыли святые заповеди Его — их все солдат может забыть, но одну всегда должен помнить свято, это 11-ю заповедь: „во фронте стоять смирно“».[95]
Пешие и конные артиллеристы учились выкатывать и заряжать орудия, наводить их на цели, саперы проводили инженерные работы, обучались изготовлению и подрыву мин, коннопионеры наводили переправы, но значительную часть их служебного времени также занимала строевая подготовка.
Обер-офицер Л.-гв. Гродненского гусарского полка в 1833–1845 гг.
На ротных, батальонных и полковых учениях готовились к высочайшим смотрам и парадам — их принимал император. Таким парадам предшествовали смотры великого князя Михаила Павловича, которые были особенно грозными, и перед ними у всех начальников сердце было не на месте. Успехами в маршировке можно было сделать блестящую карьеру, а одной неудачей свести на нет все успехи.
Очень характерно для своего времени звучит приказ по Л.-гв. Финляндскому полку за 1839 год: «Его императорское высочество командир корпуса на бывшем сего числа смотру изволил заметить, что г.г. подпоручик Симанский и прикомандированный к сему полку Астраханского карабинерного полка подпоручик Смирнов весьма неправильно маршировали, почему предписываю им заняться обучением маршировки и не подвергать себя вперед подобного рода замечаниям».[96]
Обер-офицер и унтер-офицер Лейб-Кирасирского Наследника Цесаревича полка в 1833 г.
Приемы штыкового боя при Николае I пытались поставить на научную основу, с привлечением иностранных специалистов. Однако большой набор регламентированных движений и прыжков со сложными манипуляциями носков и пяток не пришелся по вкусу русскому солдату. Обучение этим приемам, которое планировалось, как повсеместное, стало в 1830-х годах распространяться только на застрельщиков. В полках гвардейской легкой пехоты, которые действовали с применением рассыпного строя, были устроены фехтовальные команды, куда направлялись для обучения нижние чины других полков. Солдат учили биться не только на штыках, но и на рапирах. В 1840-х годах обучение фехтованию постепенно сошло на нет и было вытеснено ружейными приемами и маршировкой.
Обучение стрелковому делу в первую половину царствования Николая I переживало застой. Суворовское изречение «Пуля — дура, штык — молодец», прошлые и недавние победоносные войны не давали повода для беспокойства. Однако успехи стрелкового дела за границей, особенно у потенциального противника, Франции, заставили нашего государя и образованную часть военных деятелей принимать меры к улучшению. Кремневые гладкоствольные ружья постоянно совершенствовались. Нарезное оружие — штуцера, которое существовало в единичных экземплярах еще с 1800-х годов, стало более массовым. Им вооружались команды застрельщиков гвардейской легкой пехоты и даже целые части, например Л.-гв. Финский стрелковый батальон.
Унтер-офицер и рядовые Л.-гв. Литовского полка. Худ. О. Верне. 1841 г.
Застрельщиками назывались отборные стрелки, которые в бою образовывали цепь впереди строя своей части и вели прицельный огонь по противнику, истребляя его офицеров и внося сумятицу в неприятельские ряды, а при необходимости вступали и в рукопашные схватки с такой же вражеской цепью.
О том, как ствол прочищался изнутри после холостой стрельбы и как в пехоте добивались отчетливого бряцания при ружейных приемах, вспоминал офицер Лейб-Кирасирского полка Дондуков-Корсаков: «Кремневое тогдашнее ружье до того чистилось песком и кирпичом, что положительно теряло всякую верность в стрельбе; гайки, укреплявшие ствол к ложу, пригонялись как можно свободнее, чтобы приемы были темписты».[97]
В манеже Л.-гв. Кирасирского Его Величества полка. Литография 1830-х гг.
На окраинах Санкт-Петербурга находились стрельбища, куда батальоны гвардейской пехоты выходили для занятий по стрельбе в цель. Обычно это происходило вскоре после возвращения из лагерей, во второй половине августа и в сентябре, когда многие офицеры были в отпусках, а солдаты — на вольных работах. Иногда стрельбы проводились и зимой, а также и в летнее время, в лагерях. Для стрельб устанавливались большие мишени, в которые стреляли с разных дистанций, начиная с малых (40 шагов), затем, по достижении результатов, постепенно доходили до 350 шагов. Результаты стрельбы, несмотря на все усилия и многочисленные приказы, на протяжении всего царствования оставляли желать лучшего.
Кроме стрельбы в цель боевыми патронами были еще так называемые «учения с порохом» — то есть стрельба холостыми патронами, без пуль. Они проходили не только в поле, но и на городских площадях и в манежах. Здесь главное внимание уделялось одновременности движений всех солдат. Патрон того времени представлял собой трубку из плотной просаленной бумаги, герметично обжатую на концах. Внутри находился порох и круглая свинцовая пуля. Патрон для холостой стрельбы набивался одним порохом.
Рядовые Л.-гв. Московского полка. Худ. О. Верне. Нач. 1840-х гг.
Заряжание ружья проходило на 12 темпов (команд) и содержало более 30 движений. Нужно было снять кожаный чехол с казенной части ружья, затем, держа ружье горизонтально в левой руке, открыть полку (выступающий вправо желобок в казенной части), затем, протянув правую руку за спину, достать из патронной сумы бумажный патрон, зубами откусить его кончик, насыпать из патрона часть пороха на полку, закрыть полку, поставить ружье прикладом на землю, опустить патрон с пулей и оставшимся порохом в дуло, вытащить из ружейного ложа шомпол, прибить им пулю в стволе (бумажная оболочка патрона служила пыжом), вернуть шомпол в ложе. После этого начиналась новая серия приемов, уже для производства выстрела.
Рядовые Л.-гв. Егерского, Финляндского и Волынского полка в 1826–1828 гг.
Армейский офицер того времени Федор Федорович Торнау вынужден был признать: «Кремневые ружья, которыми была вооружена наша пехота, не имели ни одного качества, необходимого для верной стрельбы: они отдавали так сильно, что люди боялись прикладывать к ним щеку, без чего нельзя было палить; патрон, болтаясь в дуле, также мешал верному полету пули, а частые осечки, зависевшие от кремня или от плохого состояния боевой пружины, редко позволяли надеяться на то, что ружье действительно выстрелит. Менее всего обращали тогда внимание на стрельбу, обучая солдат одним темпам, да маршировке в три приема, будто в этом заключалась вся загадка непобедимости. Кроме того, существовал между ними предрассудок, что не следует метить в противника, для того чтобы самому не быть убитым, что пуля найдет виноватого, по воле Божьей. Поэтому люди стреляли весьма дурно, мало надеялись на ружье как на способ бить неприятеля издали, предпочитая действовать штыком».[98]
Последний образец кремневого ружья в России вышел в 1839 году (первый — в 1700 году). В 1843 году в Л.-гв. Финляндском и Волынском полках кремневые ружья были переделаны в ударные — это было уже следующее поколение ружей. Вместо кремня, из которого высекалась искра, воспламеняющая порох, использовался капсюль. В следующем году эта замена произошла во всей армии.
Вид Аничкова дворца и Невского проспекта зимой. Худ. В.С. Садовников. После 1844 г.
Обер-офицер, Штаб-офицер и рядовые Л.-гв. Измайловского полка. Литография нач. 1830-х гг.
В конце 1840-х годов у французов вместо круглой пули впервые появилась коническая пуля Минье, которая совершила целый переворот в баллистике. Вскоре она была принята и в русской армии для штуцеров, но опыт показал, что новая пуля, при всех ее достоинствах, слишком сложна в изготовлении, поскольку состояла из двух частей. Император Николай I сам разработал более простой и надежный монолитный вариант конической пули. Новый образец был изготовлен «по собственноручно начертанному его величеством рисунку, с внутренней пустотою». В 1852 году в гвардии была принята новоизобретенная, еще более совершенная бельгийская пуля Петерса.
В 1854 году, уже во время Крымской войны, гвардейская пехота стала получать новые, только что выпущенные нарезные ружья образца 1854 года, переделанные из гладкоствольных образца 1852 года, которые назывались «переделочными». Гвардия всегда служила примером для армии, с гвардии начинались все нововведения в вооружении, обмундировании, амуниции, строевой и боевой подготовке войск.
Когда гвардия квартировала в своих казармах в Петербурге, значительное место в ее жизни занимала караульная служба. В императорские дворцы, военные и государственные учреждения, на городские заставы и другие объекты назначались разные по численности караулы. На главную гауптвахту Зимнего дворца заступала целая рота, более двух сотен человек во главе с ротным командиром и двумя младшими офицерами. В других местах было достаточно нескольких десятков солдат с одним офицером. Все эти караулы назывались офицерскими, а другие, менее значительные, были унтер-офицерскими или ефрейторскими.
Караульные наряды в Петербурге были многочисленны, гвардейские караулы охватывали весь город, от блестящего центра до тихих окраин. Если полк гвардейской пехоты получал приказ заступить в караулы по 1отделению, это означало, что людей от полка на все посты требуется более батальона. Например, в 1830-х годах это число составляло 24 офицера, 74 унтер-офицера, 30 музыкантов и 961 рядового. Караул по II отделению требовал от полка 11 офицеров, 36 унтер-офицеров, 9 музыкантов и 471 рядового, а I отделение в это время занимал караул от другого полка. Были еще III, IV, V отделения, но они требовали от полка незначительное число людей. Каждый полк в течение года, за вычетом времени, когда находился в лагерях, нес караулы довольно часто. Например, подсчитано, что Л.-гв. Финляндский полк по I отделению заступал 20–25 раз в год, по II — около 10, и еще 5 раз нес наряд по обоим отделениям сразу, когда все офицеры и почти все нижние чины попадали в караул, кроме батальона, который стоял в загородном расположении. (При Николае I в каждом полку гвардейской пехоты два из трех батальонов располагались в казармах, а один, из-за недостатка места — в ближайших к Петербургу деревнях. Смена происходила каждый год, после окончания летних маневров.)
Рядовой Л.-гв. Уланского полка в 1837–1846 гг.
Главная нагрузка в Петербурге ложилась на восемь полков гвардейской пехоты, причем из 24 батальонов в городе одновременно находилось только 16. Полку приходилось отряжать караул каждые 7–8 дней. Л.-гв. Литовский полк, переведенный из Варшавы в Петербург, в казармы, завершенные в 1836 году, разделил тяжести караульной службы с остальными пехотными полками. Другие гвардейские части, расположенные в столице, — три полка кавалерии, артиллерия, отдельные батальоны и дивизионы — уступали им по численности и в караулы ходили реже. Основная часть гвардейской кавалерии квартировала в Царском Селе, Петергофе, Гатчине и под Новгородом, где были свои караулы, которые не требовали такого напряжения.
Во время ледохода и ледостава на Неве, когда убирались наплавные мосты и не было сообщения между центром города и островами, караулы несли по «заречному положению», то есть Л.-гв. Финляндский полк вынужденно оставался на Васильевском острове, Л.-гв. Д.Г. Гренадерский — на Петербургском, Л.-гв. Литовский — на Выборгской стороне, а во всем остальном городе обходились силами других полков. Офицер Л.-гв. Преображенского полка Колокольцев вспоминал: «Развод с церемониею давался на этот раз от нашего полка. И в этом случае мы занимали караул не целым полком, за раз, а одним батальоном, например, сегодня, а другим — завтра. Поэтому и одна половина офицеров нашего полка идет сегодня, а другая нас сменяет завтра. Но при разводе присутствовали и парадировали офицеры всего полка».[99]
Постройка в 1850 году постоянного Благовещенского моста разрешила эту проблему. В ледоход и ледостав лейб-гренадеры попадали на Васильевский остров через деревянный Тучков мост, который с 1835 года стоял на свайных опорах, а затем, как и финляндцы, шли по Благовещенскому мосту на левый берег Невы.
Рядовые Л.-гв. Егерского полка в 1833–1843 гг.
Когда большая часть гвардии уходила в походы, в помощь оставшимся батальонам для несения караулов в Петербурге привлекались ближайшие к городу армейские полки. Так было во время Турецкой, Польской, Венгерской кампаний. В годы Крымской войны после ухода всей гвардии в Литву караулы в Петербурге несли уже созданные запасные гвардейские полки.
По традиции, заведенной еще императором Павлом Петровичем, караул начинался с развода, где объявлялись приказы и важнейшие известия, такие как, например, манифест о начале войны. При Николае I развод проходил посреди Дворцовой площади, где в теплую погоду собиралась масса зрителей, а зимой караулы строились в манеже. Разводам, на которых присутствовал сам император, придавалась огромное значение. В наше время трудно представить, до какой степени доходили педантизм и строгость этой церемонии. Идеальная красота перестроений достигалась ценой многократных повторов, чтобы каждое движение было доведено до автоматизма. Поэтому разводу предшествовала репетиция, которая проводилась прямо на месте. Офицер Л.-гв. Преображенского полка князь Н.К. Имеретинский вспоминал: «Батальон приходил в манеж за час до прибытия старшего начальника, и все это время равняли. Приезжал начальник и почти всегда замечал, что плохо выровнено. Тогда все опять набрасывались, и от множества нянек дитя-солдат и в самом деле был без глазу, потому что терпеливо ждал, чтобы выдвинули или осадили, и сонно исполнял, что велят. Начинались, наконец, ружейные приемы. Тут все должно было замереть и никто ни гугу. Чуть где-либо раздавался глухой кашель, начальник энергически кричал „Не кашлять!“, а в случае повторения страшно набрасывался на всех из-за одного: „Смирно, не кашлять! Что за гадость такая завелась!“. Далее по команде: „Господа обер-и унтер-офицеры на середину марш!“, начиналось уравнивание шага этих господ, шествующих со всех пунктов на середину. Не обходилось без того, чтобы их не повернуть раз десять взад и вперед… Потом офицеров учили являться поодиночке, салютовать и рапортовать государю… Чтобы не подвергать себя глумлению, мы часто практиковались сами по себе, рапортуя один другому. Это было и веселее, и чуть ли не полезнее, чем на репетиции.
После сбора на середину адъютант командовал: „Первый взвод!“ и тогда батальон двигался в сторону и расставлялся по караулам, причем ворочались направо, и каждый караул отходил настолько, чтобы оставить место своему караульному офицеру и унтер-офицеру. Это построение доставалось с великим трудом… Потом командовали: „Господа обер-и унтер-офицеры, на свои места марш!“ и опять начиналось топтание, уравнивание такта с беспрестанным останавливанием, пока, наконец, не раздавалось: „Повзводно направо-ди“. Взводы заходили, причем их раз пятнадцать ворочали на прежнее место и повторяли то же самое. Когда все были измучены и запарены до крайности, тут-то и начинался церемониальный марш: тихим, скорым, вольным и даже беглым шагом — сначала шли фронтом, а под конец рядами. Последнее прохождение было совершенною каторгою. Длинную линию, вытянутую рядами, водили без конца вокруг громадного прямоугольника манежа».[100]
Неясность уставных требований увеличивала трудность караульной службы и ставила молодых офицеров в опасное положение. Историограф великого князя Михаила Павловича подробно описывает случай, происшедший зимой в начале 1832 года с мичманом 2-го Флотского экипажа, казармы которого находились в Петербурге, выходя самым длинным фасадом на Крюков канал, и поэтому назывались «крюковыми». Стоит заметить, что экипаж не был назначен в караул, а просто должен был участвовать в разводе, проходившем зимой в манеже. «Отдельными частями Гвардейского корпуса» автор называет 2-е батальоны гвардейских полков, оставленные на время войны в Петербурге, поскольку отдельные батальоны также были в походе.
Рядовой и обер-офицер Л.-гв. Драгунского полка в 1828–1832 гг.
«Когда морским экипажам дали знамена, великий князь Михаил Павлович приказал морякам являться на разводы. Гвардия еще не вернулась из Польского похода и назначенный взвод со знаменем от флотского экипажа, которым командовал один из братьев Епанчиных, славных героев Наварина, явясь на развод, должен был встать первым взводом, так как развод был от какого-то армейского полка, а моряки, как известно, считаются старше армии. Когда начался развод, и последовала команда: „Повзводно, на взводные дистанции, шагом марш!“ открыли прохождение моряки; но командиру взвода мичману З. приходит мысль спросить капитана экипажа, парадирующего на правом фланге, — надо ли бить барабанщику, идущему впереди взвода.
— Молодой человек, исполняйте ваши обязанности! — ответил капитан Епанчин.
Взвод сделал еще несколько шагов вперед, и снова мичман вопрошал:
— Скажите ради Бога, капитан, бить или не бить?
— Нечего спрашивать, когда надо действовать, — был ответ капитана.
Мичман опять повторяет вопрос, так как взвод подходит все ближе и ближе к государю.
— Честь лучше бесчестья: бейте!
Раздался треск барабана, все пришло в недоумение, император Николай сильно разгневался, приказал открыть противоположные ворота манежа и в них выпустить моряков.
Барабанщик и тамбур-мажор Л.-гв. Саперного батальона. Литография Л. Белоусова. Нач. 1830-х гг.
Очутившись на улице, мичман З. увидал своего капитана, садившегося в сани и грозившего ему рукою.
Мороз был свыше 20 градусов, да еще к тому же поднялась метель. Доведя людей до Крюковых казарм, мичман велел им идти домой, а сам, вдвоем со знаменщиком, направился через Неву отнести знамя к экипажному командиру.
Едва поднялся мичман З. с знаменщиком на спуск против Морского корпуса, где стоит теперь памятник первому кругосветному мореплавателю, адмиралу Крузенштерну, как с ним повстречались сани с великим князем Михаилом Павловичем, который с развода вздумал поехать в Горный корпус. Его высочество, выйдя из саней, подошел к мичману З. и спросил:
— Что вы несете?
— Знамя, ваше императорское высочество.
— А знаете ли, мичман, как должно носить знамя и чему вы за это подвергаетесь?
— Знаю, ваше высочество! Делайте со мной, что хотите, но только чтобы не отвечал мой экипажный командир!
— Где живет он?
— Возле Морского корпуса, в 11 линии, в дома адмирала фон-Дезина!
Великий князь приказал знамя взять на плечо знаменщику, офицеру обнажить саблю и сам, идя рядом, держа руку под козырек, проводил знамя к дому экипажного командира и подождал, когда из него выйдет мичман З., которому приказал завтра к 8-ми часам утра быть у него во дворце.
Разводящий унтер-офицер и караульные Л.-гв. Павловского полка. Худ. О. Верне. 1840 г.
Смена часовых Л.-гв. Гренадерского полка у Зимнего дворца. Худ. А.И. Гебенс. 1850 г.
Вошедший на другой день в залу Михайловского дворца мичман З. увидел в ней собранных командиров всех отдель-
ных частей Гвардейского корпуса, а к нему спешил адъютант его высочества с вопросом: тот ли он мичман, которому приказал явиться великий князь; получив утвердительный ответ, адъютант пошел доложить Михаилу Павловичу, который вскоре вышел, подозвал к себе мичмана, а окружавшим его высочество командирам поведал вчерашний случай, закончив свой рассказ следующими словами: „И как вы думаете, что отвечал мне вот этот мичман?“ — „Делайте, ваше высочество со мною что угодно, но лишь бы не отвечал мой экипажный командир. Вот, господа, пример той беззаветной любви к своим начальникам, который существует во флоте, и который я желал бы видеть в полках вверенной мне гвардии“. Затем, поцеловав мичмана З., великий князь Михаил Павлович отпустил его, не подвергнув никакому взысканию».[101]
Вся эта приведенная история очень характерна для своего времени и показывает не только благородство мичмана и великодушие Михаила Павловича. Красивая фраза «Честь лучше бесчестья», которая хорошо прозвучала бы на поле боя, под огнем неприятеля, когда речь идет о жизни и смерти, звучит посреди мирного Петербурга на разводе, где придается огромное значение каждой мелочи установленного ритуала.
С развода караульные отряды расходились по своим постам. Одни через несколько минут приходили во дворец или государственное учреждение в центре города, другим приходилось долго шагать до городской заставы, порта или другого отдаленного уголка. Вновь прибывшие сменяли старый караул и расставляли своих часовых. Начинались караульные сутки. На улице часовому полагалась деревянная полосатая будка для укрытия от непогоды. Эти будки стали одним из символов военного Петербурга XIX века. Заходить в будку часовому разрешалось только в проливной дождь, бурю или вьюгу.
Караул Л.-гв. Московского полка у Гауптвахты на Сенной площади. После 1833 г.
Рядовой Л.-гв. Саперного батальона в 1843–1844 гг.
Для сильных морозов часовому полагался овчинный караульный тулуп, покрой которого не менялся веками, — длинный, до пят, просторный, не приталенный, с большим воротником и густой длинной шерстью внутри, неуклюжий, но очень теплый. Его надевали поверх шинели и всей амуниции. Известная картина А.И. Гебенса 1850 года «Смена часовых Л.-гв. Гренадерского полка» показывает, как быстро и ловко солдаты передают тулуп друг другу, сохраняя тепло. Старый часовой еще не вынул руку из одного рукава, а новый уже просунул руку в другой рукав.
Разводящий унтер-офицер или ефрейтор каждые два часа менял часовых. Он брал с собой нужное для постов число людей и обходил с ними все посты. Смена часового представляла собой любопытное зрелище для прохожих, которые любовались выправкой бравых гвардейцев. Солдаты выстраивались перед постом, новый часовой выходил из строя и занимал место у будки, старый становился в строй. Остальные солдаты караула размещались в караульном помещении в полной форме и полной готовности выбежать и построиться в случае экстренной ситуации, или для встречи начальства.
На улице находилась караульная платформа, она же плац-форма (оборудованная площадка для построений), с деревянными ограждениями-«надолбами», будкой, грибком-зонтом для колокола, сошками для ружей и специальной подставой для барабана. Все эти предметы были выкрашены черными и белыми полосами.
Бомбардир Л.-гв. 1-й Артиллерийской бригады. Литография До 1833 г.
Московский въезд. Гравюра Гоберта по рис. А.М. Горностаева. 1834 г.
Еще более зрелищным было построение всего караула. При появлении особы императорской фамилии, иностранной царствующей особы, любого генерала, дежурного по караулам, штаб-офицера своего полка караул выбегал, строился на плац-форме и с барабанным боем брал «на караул». На каждый случай, в разное время суток, то есть до или после вечерней зори, полагался свой ритуал, так что караул был весьма сложной процедурой и для командира, и для часовых. Ошибки были чреваты самыми неприятными последствиями. Караулы в местах, где постоянно приходилось выбегать и строиться, называли «горячками», а спокойные — «спячками». Преображенец князь Н.К. Имеретинский дает самое подробное описание своих караульных впечатлений: «Возьмешь, например, Галерный порт. После перехода, напоминающего поход или добрую военную прогулку, весь караул, начиная с офицера, тотчас после расстановки часовых погружался в глубокий сон и приходил в себя только вечером, а по пробитии зори опять отходил ко сну. Это было тем более удобно, что в Галерном порту и караулить-то было нечего. Я стаивал там часто, но никогда не знал и не помню, что именно я там охранял. Были, правда, какие-то сараи и при них часовые, но я не мог никогда добиться, что заключалось внутри: кажется, какой-то старый корабельный хлам.
Помню, что был один пост, около леска, куда солдаты, особенно зимою, боялись становиться, уверяя, что по ночам там гнездится нечистая сила. По этому можно судить о характере захолустья. Насчет выбегания в ружье в Галерном порту офицер мог так же быть совершенно спокойным, так как в этой трущобе появление не только генерала, но и вообще прохожего было явлением необычайным. Караул Галерного порта заслуживал, по преимуществу, название „спячки“.
До каждой из трех застав расстояние было разве не многим менее похода в Галерный порт. И наружных постов там было немного, у фронта и у шлагбаума, где кроме часового находился еще один солдат, но без ружья. Он подскакивал ко всякому проезжающему и возглашал: „Стой, позвольте спросить, откуда и куда изволите ехать?“ На это проезжий или отдавал свой письменный вид, или сам шел в караульный дом расписываться. Затем солдат возвращался с проезжающим и командовал часовому „Бом двысь“, и экипаж проезжал. Если же проезжий появлялся на городском извозчике или на вопрос сторожевого отвечал, что „едет с дачи“, тот пропускался беспрепятственно. Списки проезжающих за подписью караульного офицера, по окончании караула, отсылались в ордонанс-гауз, причем вменялось в непременную обязанность каждому караульному офицеру тотчас же после смены являться в тот же ордонанс-гауз для проверки списков. Легко себе представить, что усталому офицеру, пришедшему домой в шестом часу пополудни, такая обязанность была просто невыносима. К счастью, в ордонанс-гаузе проживал наш общий благодетель, писарь Лысов. Вместе с рапортом посылался Лысову в особом пакетике традиционный „полтинничек“, после чего казак привозил от Лысова ответ такого содержания: „Имею счастие известить дражайшую особу вашего благородия, что рапорта получены, и вы завтрашний день беспокоиться не извольте“.
На подлинном всегда было подписано „вашего благородия наивсепокорнейший слуга писарь Лысов“.
Кто не присылал „полтинничка“, тот ездил и после смены, и на другой, и на третий день, да еще наживал страшных хлопот, потому что в рапортах о проезжающих заключался обильнейший материал для всяких придирок. На стенах караульного дома каждой заставы висели три или четыре списка в рамках под стеклом. То были длиннейшие списки опальных, которым в разное время был запрещен въезд в столицу. Но ведь каждому изгнаннику стоило только остановиться на версту от заставы, сесть на городского извозчика и объявить, что „едет с дачи“, и его бы пропустили без дальнейших расспросов. Поэтому неудивительно, что офицер после утомительной военной прогулки до заставы, небрежно просматривал списки опальных, и махал на них рукою, обеспеченный выдачей „полтинничка“ и тем, что на заставе, особенно зимою, шляпы с белым или черным султаном и витою кокардою появлялись редко, офицер — говорю по опыту — поддавался усыпительному влиянию местной обстановки и отправлялся на покой.
В караулах, окрещенных нами термином „горячек“, спать было некогда, но и заняться чем бы то ни было, тоже некогда. Если кто брал в руки, например, книгу, то легко могло случиться выскочить на платформу столько же раз, сколько строчек в читаемой странице.
Когда наступали благодетельные сумерки, отправишься, бывало, в свою комнату. В большей части караулов офицер имел одну комнату, и редко где бывало их две. На Сенной площади, в обоих Адмиралтействах, в арсенале, словом, при очень многих караулах, содержались арестованные и чаще всего в одной комнате с караульным офицером. Итак, войдешь в свой угол, потрешь окоченевшие руки, с обычным шипением и подскакиванием иззябшего человека, сядешь за трактирный обед и это первый благодетельный момент караульного быта. Счастьем можно было назвать, если удавалось заснуть часок после обеда, потому что арестованные пользуются случаем и пристают с разными просьбами, или же старший унтер-офицер является с вопросами или с докладами. С горя возьмешь какой-нибудь роман (о серьезном чтении не могло быть и речи), но и легкое чтение имело результатом клевание носом в книгу. В 9 часов вечера — зоря — опять надобно на улицу и ждать, пока барабанщик, обязанный почему-то ходить кругом караула с зоревою музыкою, не кончит своей прогулки. Тогда вызывали караул, читали молитву, и после нового расчета караула наступал второй благодетельный момент. После зори, по уставу, люди надевали шинели, а офицеры — сюртуки, что при тогдашних узких мундирах было сущим наслаждением. Тут распивался чай и наступало сравнительно спокойное время ночи, хотя и оно не проходило без визитов плац-адъютанта, плац-майора, второго коменданта и проч. На другой день, после зори, то есть чуть свет, приходилось опять одеваться в мундир и выходить на улицу, жадно ожидая смены, причем каждая минута казалась часом. В бойких караулах, то есть в „горячках“, ночью никто не раздевался — это было бы слишком рискованным делом — а только ослабляли шарф, надевали мягкие сапоги и приносили с собою подушку, так как без нея, на черством караульном кресле можно было повредить себе физиономию, и я это говорю не ради красного словца, а потому что я сам не раз наживал себе таким образом волдыри. Любимейшими офицерскими караулами были дворцы: Зимний, Константиновский (Мраморный дворец) и Михайловский (Великой княгини Елены Павловны). В Зимнем дворце, на старшем карауле, находились три офицера, а в течение дня набиралась целая компания. Кроме того, во всех дворцах офицерам подавался придворный обед, ужин, чай и кофе; солдаты тоже продовольствовались роскошным образом на счет двора…
Генерал, обер-офицер и рядовой Л.-гв. Конного полка. Рис. из альбома полка. 1848 г.
Дворцовые караулы мы любили и потому, что все они помещались во дворцах, за решетками, и выбегать приходилось редко, а в главном карауле Зимнего дворца — почти никогда.
После трех дворцовых караулов самые сносные были все-таки так называемые „спячки“, потому что хотя до них и было четыре часа ходьбы, но зато такой караул можно назвать блаженством в сравнении с „горячками“. Арестованные были там неслыханной редкостью, так же как и вызов под ружье. Пообедать и заснуть до зори можно было беспрепятственно. На зорю — хочешь выходи, хочешь нет, никто не увидит. Ночью можно было смело расстегнуть и даже снять сюртук, а в таком благодатном карауле, как Комиссариатское депо, где и ворота на ночь запирались, офицер располагался просто как дома. Утром можно было не вставать до света, одеться и напиться чаю, не торопясь».[102]
Надгробие К.И. Рейсига. Скульптор А.И. Штрейхенберг. 1840 г.
Еще в первой главе «Евгения Онегина» Пушкин, передавая картину петербургской ночи конца 1810-х годов на Неве у Зимнего дворца, говорит:
Все было тихо; лишь ночныеПерекликались часовые,Да дрожек отдаленный стукС Мильонной раздавался вдруг.[103]Эта традиция перекликания в ответственных караулах передавалась из поколения в поколения русских солдат на пользу им и офицерам. Сохранялась она и при Николае I. Преображенец Самсонов, вспоминая 1830-е годы, описывает ее подробно: «При караулах во дворце, куда я часто назначался, бдительности наша, конечно, усиливалась еще более, и мы так приспособились, что никогда не проглядывали нашего августейшего шефа государя императора. Но для такого успеха мы прибегали к некоторой уловке. В те времена часовые в доказательство своего бодрствования, время от времени должны были кричать „слуша-а-ай!“. Пользуясь этим, мы приказывали часовому, стоявшему на углу дворцовой ограды, как только государь, возвращаясь домой, проедет мимо него, кричать изо всей мочи „слуша-а-ай!“ и таким образом своевременно извещать нас о появлении его величества».[104]
Сохранилось надгробие капитана Л.-гв. Семеновского полка Карла Иоганна Христиана Рейсига, который в 1837 году заснул в карауле в Зимнем дворце. Николай I застал его спящим на посту. Согласно легенде, проснувшийся офицер при виде разгневанного императора умер от разрыва сердца. Но все-таки гораздо вероятнее, что после караула он застрелился, не выдержав позора. Рейсиг был похоронен на лютеранском Волковом кладбище. В 1840 году над его могилой появилось надгробие работы скульптора А.И. Штрейхенберга. Скульптура изображает спящего гвардейского офицера, который накрылся шинелью и поставил под голову кивер. В советское время это надгробие, как несомненная художественная ценность, было перенесено в Александро-Невскую лавру.
Офицер Л.-гв. Егерского полка Г.В. Карцев приводит пример, когда простая случайность сделала ему в глазах Михаила Павловича репутацию ревностного службиста: «Однажды весной я стоял в карауле на Сенатской гауптвахте. Утро было прелестное, не спалось, и я вышел погулять на платформу. Погуляв и ничего не подозревая, я пошел пить чай, в свое время сменился и благополучно отвел караул. На другой день полковой командир благодарил меня за мою исправность: великий князь гулял около Исаакиевского собора, видел меня исправным и велел сказать „Спасибо"».[105]
Глава 10
«Парады и юбилейные торжества»Зрелищный парад для поддержания мира важнее, чем заваленное вражескими трупами поле битвы.
А.В. Тюрин. Правда о Николае IВоенные парады при Николае I занимали важное место и в жизни гвардии, и в жизни всего Петербурга, привлекая внимание народа своей воинственной красотой. Особенно зрелищно выглядели парады, в которых участвовал весь Гвардейский корпус. Отборные, прославленные героические полки, отмеченные наградами за подвиги во славу России, осененные священными знаменами и штандартами, состоявшие из рослых, сильных, смелых, красивых людей в ярких мундирах, демонстрировали идеальный порядок и совершенство построений, и вместе с тем — преданность вере, царю и Отечеству, готовность отстоять русскую землю от любого врага, внешнего и внутреннего. Огромные черные прямоугольники пехотных батальонов, блестящие кирасы, белые лосины и черные ботфорты кирасир, яркие формы конногренадер, драгун, гусар, улан, казаков, грозный вид артиллерийских орудий, могучее русское «ура», музыка военных оркестров, присутствие государя со свитой и августейшим семейством никого не оставляли равнодушным.
Тремя главными ежегодными парадами были Рождественский на Дворцовой площади, майский на Марсовом поле и летний в лагере под Красным Селом, чаще всего по окончании маневров. Все они собирали огромную массу зрителей. Кроме того, в каждом полку устраивался свой парад в день полкового праздника. В залах Зимнего дворца проходили парады знаменных взводов всех гвардейских полков, 6 января — по случаю окропления знамен и штандартов святой водой, и 25 декабря — в память изгнания неприятеля из России в 1812 году. В декабре от каждого полка участвовал взвод, составленный из кавалеров, имевших медали на 1812 год, а затем, по мере их убыли, из участников более поздних войн. Кроме этих ежегодных, были парады по особым случаям.
Например, 14 июля 1826 года на Исаакиевской площади был отслужен благодарственный молебен по случаю избавления России от готовящегося бедствия от заговора декабристов. После молебна гвардия прошла парадным маршем. Часть гвардии — по одному батальону от полка — в это время находилась вместе с государем в Москве, куда выступила еще в марте случаю коронационных торжеств, и вернулась только в ноябре.
Император Николай I в дни коронации. Худ. Д. Доу. 1826 г.
Едва вступив на престол, Николай I тут же приказал срочно открыть Военную галерею. Художник Джордж Доу, приглашенный в Петербург покойным Александром, ускорил работу над портретами генералов — героев войны 1812 года. Место для галереи во дворце, которое при Александре даже не было определено, при Николае сразу же нашлось. По проекту Карла Росси было перестроено несколько кабинетов около Большого тронного зала и Большой дворцовой церкви, и это символически сблизило самодержавие и православие. Николай Павлович, не успевший по молодости лет принять участие в сражениях против Наполеона и не претендовавший ни на какую роль в победе, считал галерею делом государственной важности. Она должна была стать не только памятью о славных подвигах русских войск, освободивших Россию и Европу от наполеоновского нашествия, но и символом могущества императорской власти и верности русского народа своему государю.
Рядовой и барабанщик Л.-гв. Гренадерского полка в 1828–1833 гг.
Галерея была открыта 25 декабря 1826 года, в 14-ю годовщину изгнания французов из России. Впервые этот день стал праздником. А ровно через год, в 15-ю годовщину, состоялось торжественное освящение галереи в присутствии членов царской семьи, офицеров и солдат гвардии, имевших медали 1812 года и медали за взятие Парижа. Повеление о выдаче героям давно заслуженной парижской медали было отдано Николаем I еще 19 марта. (При Александре эта медаль, изготовленная еще в Париже, не выдавалась, чтобы не обидеть французов). В углах у главного входа в галерею по указанию государя были поставлены старые боевые знамена под надписями мест сражений, в которых они участвовали. Все нижние чины были допущены в галерею и прошли перед изображениями генералов, водивших их в битвы.
Своеобразным живым памятником стала учрежденная Николаем I в 1827 году Рота дворцовых гренадер, состоявшая из выслуживших полный срок гвардейских солдат, ветеранов наполеоновских войн. Советские историки со слов декабристов пытались извратить причину ее создания, писали, что Николай I с ужасом узнавал в арестованных заговорщиках тех офицеров, кто незадолго до восстания нес караулы в его дворце и вполне мог бы его убить. Это его так напугало, что создал для своей личной охраны роту из самых надежных, проверенных солдат. Якобы именно поэтому все офицеры роты были выходцами из нижних чинов.
Гербовый зал Зимнего дворца. Худ. А.И. Ладюрнер. 1834 г.
На самом деле дворец и государя по-прежнему охраняли караулы от разных гвардейских полков, состоявшие из сильных, здоровых солдат молодых и средних лет, во главе с офицерами-дворянами. А дворцовые гренадеры, почтенные старики с наградами и массой нашивок за безупречную службу, несли только почетный караул, осуществляли присмотр и полицейский надзор за дворцом. Даже подчинены они были не военному, а Придворному министерству. Их обмундирование было богато украшено золотыми галунами, головы ветеранов венчали высокие медвежьи шапки наподобие шапок наполеоновской гвардии. Присвоение деталей униформы поверженного противника было старинной военной традицией, хорошо известной Николаю I. Эти головные уборы должны были напоминать о том, какого грозного и сильного врага одолела Россия в войне. Кроме службы во дворце гренадеры стали украшением каждого большого парада в Петербурге, выстраиваясь вокруг царского места и вдоль дороги к нему. По мере естественной убыли ветеранов 1812 года рота пополнялась отставными солдатами, прошедшими более поздние войны.
Флейтщик Л.-гв. Семеновского и обер-офицер Л.-гв. Измайловского полков в 1833–1834 гг.
Гвардейские батальоны и дивизионы отряжались для торжественного построения и прохождения церемониальным маршем при закладке и при открытии монументов воинской славы, сопровождения взятых трофеев и ключей от завоеванных крепостей, для встречи послов и иностранных августейших особ, празднования зачислений в полки, совершеннолетий и бракосочетаний членов императорской фамилии. Особое место занимали торжества по случаю юбилея того или иного полка. История Л.-гв. Конного полка дает описание юбилейного парада 29 сентября 1830 года по случаю 100-летия двух полков — Конного и Измайловского: «Парад этот происходил на Дворцовой площади, под личным командованием его императорского величества государя императора. Конная гвардия в конном строю стояла развернутым фронтом со стороны Салтыковского подъезда, спиною к набережной и фронтом к Адмиралтейству. Пройдя церемониальным маршем мимо его величества государя императора, оба полка разместились в густой колонне на большом дворе внутри дворца, где происходило молебствие. По возвращении полка в казармы, нижние чины, переодевшись в колеты, рейтузы и фуражки, пошли в берейторскую школу, где для полка приготовлен был обеденный стол. К вечеру того же дня передний фасад казарменного строения был иллюминирован. В воспоминание празднования юбилея Конной гвардии государь император повелеть соизволил назначить в полку, сверх штатного положения, еще один вахмистрский оклад, и поместить на него одного человека, из числа самых отличнейших рядовых (назначен был 6 эскадрона рядовой Шпаченко). Сверх сей награды, все начальники получили высочайшее благоволение, полковник Цынский назначен флигель-адъютантом, а прочим нижним чинам всемилостивейше пожаловано по 2 рубля, по 2 фунта говядины и по 2 чарки вина».[106]
В этих сдержанных словах полкового историографа ротмистра И.В. Анненкова, содержатся факты, совершенно естественные и обычные для своего времени и поучительные для далеких потомков. Император лично командует парадом, что для всех чинов, от полковых командиров до рядовых, было огромной честью. После парада нижние чины, оставив в казармах оружие, амуницию и тяжелые каски, идут в «полуформе» на приготовленный для них праздничный обед. Как и всегда, за удачный парад государь жалует солдат денежными наградами, мясными и винными порциями, да еще и назначает лучшему рядовому оклад вахмистра.
6 октября 1831 года на Марсовом поле, которое называлось также и Царицыным лугом, состоялся грандиозный парад по случаю победы в Польской кампании. В это время русские войска, победившие поляков, еще находились в польских губерниях, а в параде участвовали вторые батальоны гвардейских полков, остававшиеся в Петербурге, и некоторые сводные армейские части.
Трубачи Л.-гв. Конного полка. Литография Л. Белоусова. После 1829 г.
В 1837 году художник Григорий Чернецов увековечил это событие в своей знаменитой картине «Парад на Царицыном лугу в Петербурге в 1831 году». Войска застыли в строю в ожидании команд, на площадь въезжает карета императрицы, а навстречу ей в сопровождении многочисленной свиты скачет император. В Зимний дворец это произведение взяли не сразу, и вознаграждение, полученное Чернецовым, было весьма скромное. Очевидно, картину не сразу оценили по достоинству. Гвардейские батальоны тонкой линией протянулась на заднем плане. Ближайшими войсками, которые можно разглядеть, были пестрые ленты сводных эскадронов армейских гусар и улан. А весь передний план занимала нестройная толпа зрителей, гражданских лиц, большинство из которых даже не имело высокого положения. Но зато это грандиозное полотно, над которым живописец трудился более пяти лет, в котором одних только портретных фигур насчитывается 223, стало целой галереей современников — поэтов, писателей, художников, скульпторов — всего литературно-художественного мира Петербурга тех лет, включая А.С. Пушкина, который стоит в компании с И.А. Крыловым, В.А. Жуковским и Н.И. Гнедичем. Как отмечает историк В.С. Шварц: «Присутствие Пушкина на Царицыном лугу во время воинского смотра не было случайным. Для создателя „Медного всадника“ парады были неотъемлемой частью жизни Петербурга. Он восхищался их эстетической стороной: бесконечными рядами войск в эффектных мундирах, музыкой полковых оркестров, звонкими командами. Все это рождало ощущение праздника… На картине Чернецова хорошо передана эта „однообразная красивость“ воинского строя, столь созвучная архитектуре Павловских казарм и других зданий на площади. Полотно дает почувствовать притягательную силу зрелища на великолепном фоне».[107]
И.А. Крылов, А.С.Пушкин, В.А.Жуковский и др. (Фрагмент картины Г. Чернецова «Парад на Царицыном лугу»)
С картиной «Парад на Царицыном лугу» и другими изображениями парадов в николаевском Петербурге перекликаются известные пушкинские строки:
Люблю воинственную живостьПотешных марсовых полей,Пехотных ратей и конейОднообразную красивость.В их стройно зыблемом строюЛоскутья сих знамен победных,Сиянье шапок этих медных,Насквозь простреленных в бою.Люблю, военная столица,Твоей твердыни дым и гром,Когда полночная столицаДарует сына в царский дом,Или победу над врагомРоссия снова торжествует.[108]Слово «потешные» напоминает о двух старейших гвардейских полках, Преображенском и Семеновском, которые в конце XVII века были образованы из потешных солдат юного царя Петра Алексеевича. Медные гренадерские шапки, пробитые вражескими пулями, носили солдаты Л.-гв. Павловского полка. Эти шапки навсегда были оставлены павловцам в память их подвигов. 20 января 1808 года было высочайше повелено: «За отличное мужество, храбрость и неустрашимость в сражениях с французами 1806 и 1807 гг., в почесть полка, состоявшие в нем шапки оставить в том виде, в каком он сошел с поля сражения».
Рядовой Л.-гв. Павловского полка. Худ. Б. Виллевальде. 1840-е гг.
На фоне киверов остальной пехоты, которые с тех пор уже несколько раз поменяли свой фасон, выделялись эти старинные гренадерки, которые павловцы носили с большой гордостью и которые передавались от старых солдат к молодым. Пушкин особенно выделяет этот полк, поскольку одно время проживал вблизи его казарм, и видел чаще других, наблюдая не только парады всей гвардии, но и полковые учения на Марсовом поле. В приведенном отрывке отражена и пальба пушек Петропавловской крепости в честь военных побед и в честь рождения детей в царской семье.
Группа чинов Л.-гв. Павловского полка. Рис. 1854 г.
Пушкин всегда уважал русскую армию и, как настоящий патриот, гордился ее победами. Еще обучаясь в лицее в Царском Селе, он провожал гвардию в поход против Наполеона, встречал победителей. К концу обучения Пушкин подружился с офицерами Л.-гв. Гусарского полка и мечтал поступить в этот полк. Но небогатый отец запретил сыну даже думать об этом. Доходы семьи не могли позволить такой роскоши. Младший брат поэта, Лев Сергеевич, служил скромным армейским пехотным офицером, призванием старшего стала литература.
Чины Л.-гв. Преображенского полка. Рис. начала 1840-х гг.
Офицер-преображенец Д.Г. Колокольцев с восхищением описывает парадный строй своего полка в николаевскую эпоху: «Наш Преображенский полк, как я уже говорил, состоял из 3-х батальонов полного комплекта людей. И что это были за люди тогда — это были гиганты и богатыри. В особенности в форме обмундирования того времени — это белая широкая амуниция, скрещенная на груди; кивер на голове с длинным стоячим из щетины черным султаном; двуглавый орел на широком гербе округлял весь кивер и таким образом выстроенный фронт из таких гигантов невольно производил на всякого сильное впечатление.
Рота его величества, нашего тогда полка, состояла из людей мужественной красоты. Необыкновенно высокие ростом и чрезвычайно стройные; а с сим вместе плечистые, здоровые, истинно богатыри.
Рядовой Кавалергардского полка в 1831–1845 гг. Литография из полкового альбома. 1851 г.
Фланговым государевой роты в мое время, следовательно, фланговым всего полка, когда полк был весь выведен в строй, я застал унтер-офицера, по прозванию Хонин. То был красавец-мужчина во всей силе этого слова. Хонин был ростом в 2 аршина и 14-ть с чем-то вершков; а при этом еще в кивере с длинным султаном, его рост выказывался еще более. Подле него стоящий, и так далее, весь первый взвод был подобран положительно из таких же людей, но незаметно и постепенно понижаясь к левому флангу и доходили до рядов стоящей с государевою ротою, 1-й роты, которая, в свою очередь, была составлена из подобных гигантов, к которым пристраивалась вторая и третья роты, пополняющие состав всего 1-го батальона, как подбором, так и видом необыкновенных тогда людей. Наконец, 2-й и 3-й батальоны нашего полка, когда весь полк целиком выводился в строй, положительно, можно сказать, увенчивали такое войско, которое одним только своим воинственным видом внушало тогда полное доверие ко всем случаям в жизни».[109]
С таким же настроением кавалергард Н.С. Мартынов в 1836 году описывает строй своего родного полка. Молодой офицер сочинял шуточное стихотворение, в котором полковой командир Гринвальд видит некий сон, где присутствует весь полк в конном строю в самом лучшем, блестящем, парадном облике, готовый к чему-то торжественному, по всем признакам — к полковому параду. Но постепенно автор увлекается этой яркой картиной и просто не может сдержать охватившей его гордости и восторга перед красотой, силой и мощью сплоченной массы закованных в доспехи огромных людей на огромных лошадях:
А в середине — вдохновенно,Стеной, недвижимо, нетленно, —Стоит Кавалергардский полк! —Как стройный лес мелькают пики,Пестреют ярко флюгера; —Все люди, лошади — велики,Как монумент царя Петра!.. —Пахвы, наперсья, чепраки, —Всё пригнано: как раз все впору,Нигде ни складки, ни зазору! —Подряд, — для пользы и красы,У всех нафабрены усы; —Все лица на один покрой, —И статен тот, как и другой! —Вся амуниция — с иголки,У лошадей — надменный вид, —И от хвоста до самой челкиШерсть одинаково блестит!.. —Любой солдат — краса природы;Любая лошадь — тип породы!Что офицеры? — ряд картин! —И все как будто бы один!.. —В посадках — идеал равенства;В равненьи — просто совершенство!..Уж с полчаса они стоят; —Все ждут кого-то и украдкойНа горизонт далекий, гладкийВ смущеньи пристальном глядят!..По всем приметам: им парад!..И вот, — на самом на конце,Ворота с шумом растворились, —Толпятся слуги на крыльце,Берейтора засуетились,Ведут к подъезду лошадей…Невольно лица всех людейМгновенной краской оживились…Уже вдали галопируют; —Уж офицеры салютуют!..Уж раздается крик ура!!![110]Так сложилось, что два парада, прошедшие в николаевском Петербурге, получили наибольшую известность. Один из них, на Царицыном лугу 6 октября 1831 года, в честь самой большой победы за время царствования, вошел в историю благодаря одной картине Чернецова. Другой увековечен на картинах целого ряда художников, в число которых входил и Чернецов. Это парад на Дворцовой площади 30 августа 1834 года в честь открытия Александровской колонны. Величественный памятник русской славы в войнах 1812–1814 годов создал архитектор Огюст Монферран, в прошлом — офицер наполеоновской армии. Символично, что монумент победителям возводил бывший представитель побежденной стороны, который по-настоящему нашел себя на службе России.
Вид Дворцовой площади. Акварель Г.Г. Гагарина. 1832 г.
После трех лет обработки колонна была доставлена на площадь и с помощью сложной системы лесов и рычагов, силами нескольких тысяч рабочих и солдат гвардии поднята в вертикальное положение. Еще два года длилась отделка. Колонну, вставшую в центре Дворцовой площади, увенчала фигура ангела с крестом, попирающим змею, аллегорически передающая идею победы России над коварным и злобным врагом. Скульптор Орловский придал лику ангела сходство с лицом покойного императора Александра I. На пьедестале колонны были помещены изображения двух рек — Немана и Вислы, за пределы которых в Отечественной войне 1812 года были изгнаны войска Наполеона, старинные русские и античные доспехи и барельефы, прославляющие победу, мир, правосудие, милосердие, мудрость и изобилие.
Открытие Александровской колонны 30 августа 1834 г. Худ. Г.Г. Чернецов
Наконец приблизился торжественный день освящения монумента. Колоссальные массы гвардии идеально ровными прямоугольниками заняли всю Дворцовую и Адмиралтейскую площади. Вдоль здания Главного штаба толпились зрители. Поэт В.А. Жуковский с восторгом описывает этот праздник: «И никакое перо не может описать величия той минуты, когда по трем пушечным выстрелам вдруг из всех улиц, как будто из земли рожденные, стройными громадами, с барабанным громом, под звуки Парижского марша, пошли колонны русского войска… два часа продолжалось сие великолепное, единственное в мире зрелище… Вечером долго по улицам освещенного города бродили шумные толпы, наконец освещение угасло, улицы опустели, на безлюдной площади остался величественный колосс со своим часовым».[111]
На открытии колонны в Петербурге присутствовала прусская депутация, а в следующем, 1835 году, вблизи прусской границы состоялись совместно с прусской гвардией знаменитые Калишские маневры, уникальные, единственные в XIX веке, ставшие яркой демонстрацией дружбы двух стран, многолетних союзников со времен победы над Наполеоном. Кроме русского императора и прусского короля, в Калише присутствовал, правда, без своих войск, и третий союзник — австрийский император. Место было выбрано не случайно — именно здесь в 1813 году был заключен договор России и Пруссии, положивший начало освобождению германских земель от наполеоновской оккупации. С тех пор уже третье десятилетие военная форма пруссаков очень сильно напоминала русскую.
Открытие Александровской колонны. Рис. О. Монферрана. 1834 г.
Русский гвардейский отряд состоял из двухбатальонного сводного гвардейского полка, в котором все полки были представлены взводами и ротами, Гренадерского Короля Прусского Фридриха-Вильгельма III полка в полном составе, а также частей гвардейской кавалерии и артиллерии. В сводные части были назначены в основном солдаты, служившие в 1812–1815 годах.
Император Николай I в форме прусского своего имени Кирасирского полка. 1830-е гг.
Часть отряда была доставлена из Петербурга на пароходах в Данциг. При проходе через прусские владения русские войска везде находили радостный прием. Атмосфера военного братства, товарищества двух армий на маневрах отражена в солдатской песне, сложенной трубачом Л.-гв. Егерского полка Малышевым, где есть такие наивно-трогательные слова:
В 1839 году император выехал из Петербурга на Бородинское поле для торжественного открытия памятника героям 1812 года. Участник этого события, генерал-адъютант князь А.Г. Щербатов, писал: «16 августа поехал я из Литвинова в Бородино, куда уже прибыл государь, тотчас начались смотры войск, собранных в числе более 120 тысяч; стечение военных, как служащих, так и отставных, служивших в 1812 году, было большое, несколько чужестранных принцев и военных умножило это великолепное собрание. 26 августа (день Бородинской битвы) происходила торжественная военная и церковная церемония вокруг монумента, воздвигнутого в сем году в память сражения… В следующие дни были маневры, представляющие сражение 1812 года. Одним словом, во всех отношениях блеск и красота зрелища были удивительны, но жаль только, что это сопряжено было с непомерными издержками для казны и обременением всех стран, чрез которые войска стекались».[113]
Гвардейская кавалерия на параде. Начало 1840-х гг.
7 ноября 1846 года состоялся парад в честь 50-летия шефства императора Николая I в Л.-гв. Конном полку, в который Николай Павлович был назначен в год своего рождения. Полковые торжества состоялись в манеже Инженерного замка (Михайловского). В качестве почетных гостей были приглашены все лица, «каких бы чинов и званий они не были», которые состояли в Конной гвардии 7 ноября 1796 года, на момент назначения. Таких ветеранов в Петербурге оказалось 10 человек, 8 из которых явились на праздник.
Император Николай I. Рис. после 1846 г.
Полковой историограф Анненков оставил описание этого торжества, сделанное по горячим следам — оно стало самым ярким из недавних событий в истории полка, написанной в 1848 году, и представлено автором как достойный венец многолетней верной службы Конной гвардии обожаемому шефу. Несмотря на сугубо официальный характер изложения, здесь заметно искреннее проявление верноподданнических чувств, которые офицер выражает как бы от всего полка. При этих строках вспоминаются не только Аустерлиц, Фридланд, Бородино, мятежная Сенатская площадь и Варшава, но даже то, о чем в полку говорили только вполголоса, как о легенде, передавая от старших к младшим, — после убийства Павла Петровича конногвардейцы, не предавшие покойного государя, демонстрировали свое презрение к героям заговора и переворота.
«Приступим к описанию самого парада: его императорское величество, в мундире Конной Гвардии, принял командование полком, как шеф его. Его императорское высочество великий князь Константин Николаевич находился пред 1 дивизионом. В свите государя императора находились: его императорское высочество наследник цесаревич, числящийся в полку, бывшие полковые командиры Конной Гвардии: генерал-адъютант граф Орлов и генерал-адъютант барон Мейендорф, и те флигель-адъютанты, которые служили в Конной Гвардии и до сих пор числятся в полку. Вслед за прибытием государя императора в манеж привезены были и штандарты, которые по окончании молитвы, исполненной хором трубачей, выехали на середину фронта. Полк снял каски, и тогда началось торжественное молебствие, окончившееся возглашением вечной памяти покойному государю императору Павлу Петровичу. По окончании молебствия государь император соблаговолил произнести вечно-памятные слова, которыми его величество свидетельствовал о всегдашней преданности полка к престолу и государям своим. Всеобщий восторг, произведенный ими, ручался за неизменность чувств Конной гвардии и на будущее время. Засим полк прошел несколько раз церемониальным маршем мимо его императорского величества, встречавшего ряды Конной гвардии монаршим своим приветствием. По окончании церемониального марша и по отвозе штандартов из манежа, полк возвратился домой, где для всех людей, по воле государя императора, изготовлен был обед, а все офицеры полка приглашены к обеденному столу во дворец».[114]
Парад Л.-гв. Конного полка в Манеже. Неизв. худ. 1849 г.
Император Николай I. Худ. В.И. Гау. 1847 г.
В 1850 году так же торжественно прошло празднование 50-летия шефства Николая I в Л.-гв. Измайловском полку. В Зимний дворец были приглашены все служившие в полку, независимо от чина, нашлось даже несколько ветеранов, помнивших Екатерину II. Все нижние чины, в том числе и отставные, получили денежные награды от государя.
В 1851 году, к 50-летию кончины императора Павла Петровича, были торжественно открыты памятники ему в двух его любимых резиденциях, Павловске и Гатчине, в присутствии императора Николая I и выстроенных гвардейских полков. Николай Павлович всегда с почтением относился к памяти своего отца, от которого унаследовал благородно-рыцарский характер.
Представление ординарцев в Петергофе 1 июля 1850 г. Литография из альбома Кавалергардского полка
В 1844 году некий французский литератор сочинил пьесу «Павел I». Рассчитывая на скандальный успех, он наделил русского царя всевозможными отрицательными чертами и отразил сцену его убийства. Узнав об этом, Николай Павлович написал французскому королю, что если пьеса будет поставлена, то он пошлет в Париж «миллион зрителей в серых шинелях, которые ее освищут». Пьеса так и не увидела свет.
Неслучайно Николай I заказал художнику Г. Шварцу целую серию картин на тему царствования Павла Петровича, где с большой исторической точностью воспроизведены парады, разводы, маневры, караульная служба павловского царствования, отражена роль самого императора, передается дух этого короткого, бурного и противоречивого периода в истории России. Потеряв отца в раннем возрасте, Николай Павлович навсегда сохранил теплые воспоминания о нем. И это касается не только любви к парадам и воинской дисциплине. В своей политике, мировоззрении, образе мыслей Николай I является преемником не Александра I, от которого унаследовал трон, а именно Павла.
Глава 11
«Брань под красным»Так в 1840 году иронично назвал свой рисунок офицер Л.-гв. Финляндского полка, художник Павел Андреевич Федотов. Он изображает момент, когда полковой командир генерал-майор А.С. Вяткин распекает молодого офицера, командира залегшей в поле цепи застрельщиков. Каламбурная игра двумя значениями слова «брань» (битва и ругань) юмористически сопоставляет село Красное вблизи Смоленска, где Кутузов разбил отступающую наполеоновскую армию в 1812 году, и Красное Село под Петербургом, где русская гвардия совершала свои ежегодные учения в мирное время.
При Николае I красносельские маневры, ставшие уже непременным элементом службы, носили характерный отпечаток своей эпохи. После череды тяжелых испытаний, пройденных русской армией, и особенно гвардией, в первые годы царствования — восстания декабристов, холерных бунтов, Персидской, Турецкой и Польской кампаний — жизнь входила в мирное русло. Из Польского похода гвардейцы вернулись, закаленные в боях, овеянные славой, на их мундирах блестели медали и кресты за недавние победы. Гвардейский корпус был переформирован и еще больше усилился за счет полков, переведенных из Варшавы в окрестности Петербурга и Новгорода. Огромное и могучее воинское объединение, состоящее из отборных, идеально вымуштрованных солдат и офицеров с боевым опытом, насчитывало уже три дивизии пехоты по четыре полка, три дивизии кавалерии по четыре полка, три пеших артиллерийских бригады, конную артиллерию, несколько отдельных батальонов и дивизионов, общим числом около 60 000 человек.
Каждое лето эти лучшие военные силы Российской империи выходили из своих казарм и стройными колоннами двигались из Петербурга, Царского Села, Петергофа, Гатчины, из ближайших деревень и неблизкого Новгорода в лагеря под Красным Селом, где должны были создавать боевую обстановку, маневрировать батальонами, полками, бригадами, дивизиями, наступать друг на друга, готовясь к будущим боям и демонстрируя государю свою преданность и выучку.
Брань под Красным. Акварель П.А. Фе дотова. 1840 г.
Гвардейские полки в установленной для них очередности прибывали на одни и те же отведенные им места и ставили белые полотняные палатки, которые выстраивались ровными рядами, образуя подобие улиц. Весь лагерь, наполненный огромным войском, оживленный передвижениями караульных отрядов, скачущих адъютантов, команд, идущих за дровами или за водой, звуками барабанов и флейт, песнями, разговорами и прибаутками вокруг артельного котла, напоминал целый город. Когда император или великий князь Михаил Павлович посещали стоящие лагерем полки, люди сбегались ото всех палаток и шапки летели вверх. Художник Федотов, запечатлевший в акварели одну из таких встреч великого князя во время лагерей 1837 года, описывал ее затем в автобиографии: «Великий князь Михаил Павлович, облегченный от тяжелой болезни, возвратился тогда из-за границы и обходил лагерь своих любимцев-гвардейцев буквально без церемонии, по-отечески. Нестройными, но живописными группами толпились вокруг него гвардейцы, лезли на пирамиды, на плечи товарищей, чтоб увидеть в лицо своего отца-командира; добродушное ура, шапки в воздухе, давка, беготня — сюжет славный задел на первом порыве художника, и он его с терпением воплотил в лицах».[115]
Учение с порохом. Акварель П.А. Федотова. 1840 г.
На другом рисунке, неоконченном, под названием «Учение с порохом в присутствии его императорского высочества», Федотов изображает великого князя, следящего из лагеря за движением войск. Михаил Павлович, очевидно, простужен, шея повязана большим платком, поэтому он не выехал верхом во главе гвардии, а остался одиноким наблюдателем. Пустая ружейная пирамида, на которую он для удобства положил свою тяжелую подзорную трубу, говорит о том, что в лагере не осталось почти ни одного строевого чина. Возле палаток, пользуясь отсутствием своих господ, расположилась в вольных позах компания офицерских денщиков, около которых стоит бородатый торговец-разносчик. На заднем плане еще один денщик обнимает крестьянскую девушку.
Встреча в лагере Л.-гв. Финляндского полка вел. кн. Михаила Павловича. Акв. П.А. Федотова. 1837 г.
Бивуак Л.-гв. Гренадерского полка. Акв. П.А. Федотова. 1843 г.
Лагерная служба для гвардии в 1830-1840-х годах была, в общем, довольно утомительна. Постепенное усиление нагрузки и нарастание усталости солдат и офицеров вследствие служебного рвения начальства описывает в своих воспоминаниях офицер Л.-гв. Преображенского полка князь Н.К. Имеретинский: «Вначале оно было еще сносно; занимались устройством лагеря, праздновались царские объезды, потом начинались ротные, батальонные и полковые учения. Все это продолжалось час или два и было еще посильным бременем. Но в конце июня начинались на военном поле дивизионные 12-рядные учения (в полном числе рядов) „с порохом и артиллериею“, как говорили в приказах, то есть стрельба производилась холостыми зарядами. Если, например, учение было назначено в 7 часов утра, то людей будили в 4 часа, а к пяти были уже готовы на линейках. Этим начиналось утро, крайне тягостное для солдат, которых начинали будить гораздо раньше помянутых часов, предписанных приказом. Конечно, не менее тягостно было утро для офицеров».[116]
Император Николай I. Литография с ориг. Ф. Крюгера. 1835 г.
Из года в год под Красным Селом войска на маневрах совершали одни и те же передвижения по одной и тоже местности. Офицер гвардейской конной артиллерии Г.Д. Щербачев писал, что когда забывал нужное направление, то отдавал своей батарее команду к повороту только после того, как старый фейерверкер (артиллерийский унтер-офицер) привычно повернет свою лошадь в нужном направлении, как делал это уже не один десяток лет.
Рядовой Гвардейской Конной артиллерии в 1835–1841 гг.
Два старинных, самых престижных полка гвардейской пехоты, Преображенский и Семеновский, составлявшие Петровскую бригаду, укомплектованные самыми рослыми, сильными, красивыми солдатами, знатными и родовитыми офицерами, во всех войнах первой трети XIX века были неприкосновенным резервом. Их как телохранителей императора и украшение всей русской армии ставили подальше от вражеского огня и берегли для последнего решающего удара или для вступления в города, с идеальной выправкой, в непотрепанном виде и без людских потерь. Петровская бригада заслужила это право своими подвигами в годы Северной войны 1700–1721 годов. На красносельских маневрах, как на репетиции возможных будущих войн, эта традиция продолжалась и при Николае I. Князь Н.К. Имеретинский писал: «Преображенский полк на всех маневрах почти всегда ходил в глубоком резерве. Зато в последний день он выступал в роли священной фаланги, решающей участь войны, и производил эффектную, сомкнутую атаку».[117]
Русский солдат в походе всегда шел с песней, которая подбадривала, прогоняла усталость, облегчала тяжесть амуниции и летнюю жару. Пение было не только любимым, но и обязательным занятием для солдат. Даже если петь не хотелось, все равно нужно было это делать. В каждом батальоне был свой слаженный хор песенников. По команде «Песенники, вперед!» эти солдаты выбегали из своих рот, обгоняли идущий батальон, выстраивались перед ним и заводили лихую песню, подыгрывая себе ложками и бубном. Особую категорию составляли плясуны, которые всю дорогу плясали вприсядку. Свои ружья они отдавали песенникам, и тем приходилось нести на плечах по два ружья. Однако некоторые умудрялись плясать даже с ружьем, не говоря уже о прочих предметах — ранец с пристегнутой к нему скаткой шинели, патронная сума и тесак. Самые отчаянные и выносливые могли проплясать целый поход.
Император Николай I объезжает войска под Красным Селом. 1830-е гг.
Песенники Л.-гв. Семеновского полка. Худ. А.И. Гебенс. 1848 г.
П.А. Федотов, который был не только художником, но и поэтом, изображает в стихах грозное неспешное движение пехоты под Красным Селом:
Вот идут, идут, идут,Ровным шагом землю бьют,Поле чистое трясется.Это близких рощ и горВторит музык стройный хорСквозь аккорды крик несется:«Рад стараться… ваше… ство!»И на лицах торжество.[118]Очень эффектно смотрелись кавалерийские атаки со сверкающими на солнце клинками сабель и развевающимися по ветру цветными флюгерами пик. На полях под Красным Селом яркими массами проносились красные, расшитые шнурами доломаны и ментики лейб-гусар, красные куртки лейб-казаков и голубые — атаманцев, синие мундиры лейб-улан. Легкая кавалерия изображала рекогносцировки, бои на марше, обходные маневры, глубокие рейды по вражеским тылам, преследование отступающего противника.
Унтер-офицеры Л.-гв. Московского и Гренадеркого полков в 1834–1843 гг.
Рядовой Л.-гв. Казачьего полка в 1829–1838 гг.
Штаб-офицер и рядовой Л.-гв. Драгунского полка в 1833–1841 гг.
Драгуны и конногренадеры темно-зеленым, почти черным цветом своих мундиров напоминали пехоту. Николай I пытался возродить их старинное предназначение — действовать не только в конном строю, но и в пешем, где их принадлежность к кавалерии выдавали головные уборы, эполеты, амуниция, рейтузы и сабли. Государь считал, что драгуны должны стать самым мобильным войском, которое можно на лошадях перебрасывать на большие расстояния и пускать в бой, как пехоту. «Я могу заметить, что великий князь Михаил Павлович не считает безусловно прекрасным творение императора — драгунов», — писал в 1839 году голландский полковник Гагерн, находившийся тогда в России. Формально драгуны относились к тяжелой кавалерии, хотя с 1817 года по внешнему виду больше приблизились к легкой, когда получили кивера вместо касок и сабли вместо палашей.
По-настоящему тяжелую кавалерию составляли любимые императором кирасиры. Это были высокие, сильные люди в касках, белых мундирах, медных или железных кирасах — доспехах, закрывавших грудь и спину, с длинными тяжелыми палашами, на огромных могучих лошадях. В дополнение к этому первые шеренги кирасир в 1831 году получили длинные пики. Как в войнах середины XVIII века и в недавних наполеоновских войнах, эти блестящие латники атаковали сомкнутым строем, сплошной металлической стеной, и представляли грозное и внушительное зрелище.
Масти лошадей при Николае I были подобраны по полкам: у кавалергардов все лошади гнедые, у конногвардейцев — вороные, у кирасир его величества — рыжие, у кирасир наследника — караковые, у конногренадер — вороные, у лейб-улан — рыжие, и так далее. Трубачи всех полков выделялись не только самой богатой расшивкой мундиров, но и серой мастью лошадей. Подобрать для каждого полка около 1000 одномастных лошадей было непросто, но стройная единообразная картина стоила того.
Рядовой Лейб-Кирасирского Наследника Цесаревича полка в 1844 г.
Трубач, унтер-офицер и обер-офицер Л.-гв. Конно-Гренадерского полка в 1832–1841 гг.
Бомбардир и канониры Л.-гв. 1-й артиллерийской бригады. Литография Л. Белоусова. Около 1828–1833 гг.
Кирасиры как сама элитная при Николае I кавалерия, отборные люди на отборных лошадях, были предметом не только восхищения государя, но и объектом добродушных насмешек со стороны солдат других полков. Кирасир называли «дологаями», или «талагаями», что в простонародье означало лентяев, шатунов, тунеядцев. Дело в том, что если кирасирский полк скакал вдоль оврага, то случалось, что берег осыпался, и крайние с фланга всадники падали вниз. Конно-артиллерист Щербачев вспоминал, что на каждых маневрах видел на дне злополучного оврага одного или нескольких кирасир с лошадьми, которые бездействовали, ожидая помощи. Тяжесть лошадей и амуниции не позволяла им выбраться наверх самостоятельно.
Движение больших масс кавалерии в летнюю жару поднимало тучи пыли, которая покрывала лица, делая их неузнаваемыми. Офицер лейб-кирасирского полка князь А.М. Дондуков-Корсаков вспоминал, как это обстоятельство помогло полковому командиру Арапову ввести в заблуждение самого императора: «Я испытал даже на себе, до какой степени дерзость обмана начальства доходила в то время. Это было в лагере в Красном Селе; я ездил очень хорошо и считался ординарческим офицером; когда я отъездил свою очередь за ординарца от 1-го эскадрона, в котором служил, Арапов на следующем разводе просил меня опять ехать за ординарца от 3-го эскадрона на его лошади, несовершенно выезженной… Я отъездил чрезвычайно удачно, и государь Николай Павлович, когда я с ним поравнялся, похвалил мою ездку и посадку и спросил у Арапова, как фамилия. Тот, не смущаясь, ответил: „3-го эскадрона поручик Сосновский“. Ветер был весьма сильный, и все мы были покрыты густою черною пылью, но что бы было, если бы покойный государь узнал правду!».[119]
Рядовой Л.-гв. Уланского полка в 1826–1827 гг.
Рядовой Л.-гв. Гусарского полка в 1826–1835 гг.
Рядовой Атаманского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка в 1838–1845 гг.
В мирное время императору и каждому из его генералов полагались адъютанты. Это была постоянная и довольно престижная должность. На войне одних адъютантов не хватало, а увеличивать их количество было бы расточительством кадров. Для решения этой проблемы и существовали ординарцы — строевые офицеры-кавалеристы, которых на короткое время отдавали в распоряжение генералов для выполнения их поручений. За каждым офицером ехали два нижних чина того же полка. Удачливый офицер-ординарец, приглянувшийся генералу, мог впоследствии попасть к нему и в адъютанты. На маневрах, которые были моделью войны, ординарцы сменялись каждый день. Такой же ритуал подъезда ординарцев был и на парадах. В николаевскую эпоху, когда стремились к показной стороне военного дела, первое появление перед императором очередного ординарца, совершенство его езды имели огромное значение для полка, в котором он служил, приводило к царской милости или, при ошибках, к немилости в отношении полка.
Если в начале XIX века войска выходили на сражение в парадной форме, то при Николае I эта форма была оставлена только для парадов и для службы в городе, а на войне и на маневрах одевались по-походному. На кивера, сняв с них султаны, надевали чехлы, мундиры застегивали так, чтобы цветные лацканы были закрыты, гвардейская кавалерия вместо чакчир с цветными лампасами или кирасирских лосин с ботфортами надевала простые серо-синие рейтузы. В то время это делалось даже не столько для того, чтобы выглядеть незаметными, сколько для сбережения дорогостоящих мундирных вещей. Но все равно мундир оставался красивым и щегольским, с яркой, чаще всего красной отделкой, блестящими пуговицами, широкими белыми ремнями амуниции; пешим частям полагались белые летние панталоны, офицеры блистали золотом или серебром эполет, пуговиц, лядуночных перевязей. Только легкая пехота, действующая в рассыпном строю, имела, по традиции, более скромные мундиры с меньшим количеством цветных деталей и черные ремни. Это нельзя рассматривать как признак отсталости русской армии — военная форма ведущих европейских стран была такой же или еще более яркой.
Маневры под Красным Селом. Худ. Г. Шварц. Нач. 1840-х гг.
В эпоху господства линейной тактики и гладкоствольных ружей, заряжавшихся по команде на 12 темпов и бивших на 150 шагов, главная забота состояла в том, чтобы идти в ногу и держать равнение. Впереди рассыпалась цепь застрельщиков, которая могла применяться к местности, залегать, поодиночке вести прицельный огонь, но главные силы наступали ровными рядами, как на параде, по команде прицеливались и стреляли залпами. Победоносная Польская кампания 1831 года стала как бы последним отголоском наполеоновских войн, ушедших в прошлое. Надвигались войны совсем другие, непохожие на красносельские маневры. Россия не стояла на месте, примерно каждые 5–6 лет ружья в гвардии, а затем и в армии переделывались по новому, более современному образцу. Уже к 1854 году вся гвардейская пехота имела нарезные ружья. Но в целом господствовала рутина, генералы почивали на лаврах, уверенные в непобедимости русского солдата, и под Красным Селом ничего не менялось.
Сцена из солдатской жизни. Худ. К.К. Шульц. 1850 г.
Каждый год маневры заканчивались имитацией генерального сражения. Не дожидаясь сближения противников, атакующей стороне давали отбой. Однако на маневрах 1850 года батальон Л.-гв. Преображенского полка не успели остановить. Участник этого скандального, из ряда вон выходящего происшествия князь Имеретинский писал: «…если уж противник изображался живыми людьми, следовало рассчитать, когда начать атаку и когда остановить ее. Это сделано не было и сошлись буквально лицом к лицу с батальоном Л.-гв. Финляндского полка, стоявшим неподвижно на месте. Солдаты, разгоряченные наступлением, не на шутку сцепились с противником; послышался зловещий визгливый стук штыков и клинков и крики офицеров, через силу унимавших расходившихся солдат. Среди этой суматохи вдруг раздался вблизи конский топот и всем знакомый звонкий всё заглушающий голос царя. Он поспешно скакал к нам с своей огромною свитою, где находилось множество иностранцев. Лошадь государя отшатнулась было от шумящей толпы, но он дал ей шпоры и сам первый втиснулся в середину схватки. Никогда не забуду лица государя в эту минуту. Оно так исказилось гневом, что стало неузнаваемым. Он пожелтел, глаза налились кровью и сверкали, нижняя губа и подбородок выдвинулись вперед и судорожно дрожали. „Что вы делаете, — грозно кричал император, с трудом протискиваясь и беспрестанно вонзая шпоры в бока оторопелой лошади. — Своих братьев резать хотите, что ли? Назад, олухи, угорелые кошки!"…
Солдаты передних рядов поспешно подались назад, но, встреченный напором остальной, толкавшейся за ними массы, опять хлынули под ноги царского коня. Государь принял это за колебание исполнить приказ и совершенно вышел из себя.
— Назад… говорю я вам! — крикнул он изменившимся от гнева, но твердым и громким голосом, — первому, кто выскочит вперед — расколю голову.
Император Николай I. С гравюры по рис. К.Я. Афанасьева. 1852 г.
С этими словами государь выдернул саблю, но на этот раз толпа, пораженная ужасом, отхлынула назад всей массою, но, к несчастию, один ефрейтор из 4-го взвода, как впоследствии оказалось, самый смирный, трезвый и отличнейший солдат, был в эту минуту стиснут смятенными товарищами и буквально выброшен или выдавлен ими перед колонну. Император с размаху резанул его по каске саблею, но в это время офицеры уже овладели оцепеневшими от ужаса батальонами, успели раздвинуть их и устроить порядок. Пораженный государем солдат спешил спрятаться в ряды; он остался невредимым, спасенный шишаком каски; шишак этот оканчивался четырьмя бронзовыми лапками, лежавшими крестообразно на кожаном колпаке каски. Царская сабля ударила по передней лапке, разрубила ее, но, к счастью, не совершенно, потому что лапка выгнулась и вдавилась в колпак, так что удар, ослабленный движением бронзы и кожи, не дошел до головы. После этой страшной минуты государь, немного успокоившись, отъехал на несколько шагов, медленно вложил саблю в ножны, потом вдруг быстро вернулся к батальону и проговорил уже совершенно спокойным голосом:
— Кого из преображенцев я ударил — выйди вперед…
Все машинально и хором зашептали: „Выйди вперед, кого государь ударил"…
Но солдат уже давно вышел вперед. Государь смотрел на него пристально.
— Хорошо, хорош… — проговорил император, возвышая голос с гневною ирониею. Но, видя кроткое и добродушное лицо солдата, спросил тихо и с участием:
— Что, больно я тебя ушиб?
— Никак нет, ваше величество, — ответил ободренный ефрейтор.
Государь бросил недоверчивый взгляд и подъехал к нему ближе.
— Точно ли правду говоришь?
— Точно так, ваше величество.
Но в это время государь уже успел осмотреть каску и увериться, что удар действительно был безвредный. Едва успел он отъехать, как все начальники налетели козырем на несчастный наш батальон. Начались розыски и распекания».[120]
Чины Кавалергардского полка у Троицкой церкви в Красном Селе. Худ. К. Шульц. 1848 г.
Последняя фраза напоминает о том, с какой яростью строевое начальство набрасывалось в те времена на подчиненных в случае служебных упущений. Дивизионные генералы гневно выговаривали полковым командирам, те устраивали разнос своим офицерам, особенно молодым, ротные командиры отчитывали свои роты, а потом усердные фельдфебели и унтер-офицеры набрасывались на рядовых. Самых свирепых унтеров в николаевскую эпоху иронично называли «дантистами». Некоторые офицеры, особенно немцы, тоже позволяли себе рукоприкладство. В 1844 году командиром гвардейской пехоты вместо генерала Арбузова был назначен наследник цесаревич Александр Николаевич, уже тогда отличавшийся гуманными взглядами, и это, как отмечал офицер Л.-гв. Егерского полка П.А. Степанов, положительно отразилось на жизни красносельского лагеря: «После большого парада, бывшего в этом году в начале лагеря, начались обычные посещения на военном поле. Заметно стало радикальное изменение в отношении начальников с войсками. Прежде постоянно раздавались крики, вопли, сильная брань, иногда перемешанная с выражениями, неудобными для печати. Теперь все тихо; замечания делаются спокойно, непечатных слов вовсе не слышно и не раздается действовавший на нервы пискливый голос бывшего начальника пехоты».[121]
В 1849 году, после смерти великого князя Михаила Павловича, наследник стал командиром всего Гвардейского корпуса. По материалам полковых историй, грубое обращение и неофициальное, помимо телесных наказаний, битье солдат, имели место и в те годы. Очевидно, лейб-егерь Степанов отчасти польстил императору Александру II, в царствование которого издавались эти мемуары.
Офицеры Л.-гв. Финляндского полка в лагере под Красным Селом. Худ. П.А. Федотов. 1840 г.
Музыкальными сигналами, по которым начинался и завершался день в лагере, были, как и в казармах, утренняя и вечерняя зари с общим построением и молитвой. После вечерней зори нижние чины, наконец, освобождались от тесных мундиров и тяжелой амуниции и надевали поверх рубах шинели. По вечерам офицеры, свободные от дежурств, отдыхали от дневной жары и служебных забот у своих палаток. Сидя на привезенных в лагерь диванах и стульях, кто в сюртуке, кто в домашнем халате, покуривая трубки на длинных чубуках или сигары, беседовали о службе, о вакансиях, хвалились любовными похождениями, обсуждали залетевшие в полк новости высшего света. Ходить по лагерю можно было только одетым по форме; разгуливать в халате запрещалось. Уже в 1830-1840-е годы около офицеров стали появляться торговцы всевозможными закусками и напитками, смекнувшие, что здесь их ждет большая выгода. Позже этих торговцев станут называть «шакалами».
У Лермонтова в одной строфе мелькают ностальгические воспоминания о бурных застольях в родном Л.-гв. Гусарском полку и сценах утренних или вечерних построений на красносельских маневрах:
О, скоро ль мне придется сноваСидеть среди кружка родногоС бокалом влаги золотойПри звуках песни полковой!И скоро ль ментиков червонныхПриветный блеск увижу я,В тот серый час, когда заряНа строй гусаров полусонныхИ на бивак их у лескаБросает луч исподтишка![122]С начала 1830-х годов время пребывания Гвардейского корпуса в лагерях было увеличено с одного до полутора месяцев, с 1840-х годов — до двух месяцев. По возвращении полков в свои казармы в жизни гвардейцев наступало относительно затишье. Солдатам давался отдых от занятий, и чем лучше показал себя полк, тем длиннее, до 10 дней. Многие офицеры в конце лета или осенью уезжали в отпуска, а часть солдат отпускали на «вольные работы», где они могли заработать денег для поправки своего материального состояния.
Глава 12
«Карьера гвардейского офицера»Многие наши современники, знакомые с историей, знают, что в XVIII столетии, в эпоху дворцовых переворотов, и в век Екатерины единственным полковником одновременно всех гвардейских полков считался царствующий государь, причем чаще это была государыня. Гвардейскими подполковниками числились известные фельдмаршалы, а настоящие гвардейские офицеры, которые собственно и несли службу, состояли не более чем в майорских чинах. Однако почему-то многим кажется, что так продолжалось и дальше, хотя на самом деле на рубеже веков, при Павле Петровиче, в гвардии был заведен совершено другой порядок, который в общих чертах действовал и при Александре I, и при Николае I, и далее до самого конца Российской империи.
Первой строкой в штате каждого гвардейского полка стоял его шеф. Это был, так сказать, земной покровитель полка, или, на современном языке, почетный член, который с высоты своего положения проявлял заботу о своих подопечных, ревностно следил за их успехами, носил полковой мундир, был самым желанным гостем в полку. Шефами гвардейских полков были, как правило, августейшие особы. В описываемый нами период — сам император Николай I, императрица Александра Федоровна, великий князь Михаил Павлович, наследник цесаревич Александр Николаевич и другие сыновья государя. В целом ряде гвардейских полков шефом был великий князь Константин Павлович, которого, по привычке до самой его кончины в 1831 году тоже называли цесаревичем. В некоторых гвардейских полках шефами были не члены царской семьи, а генералы, например: в Л.-гв. Павловском полку — малоизвестный генерал-майор А.Ф. Гольтгоер, а в Л.-гв. Гусарском — прославленный фельдмаршал П.Х. Витгенштейн.
Затем следовал командир полка. Эта должность была генеральской. Гвардейскими полками командовали генерал-майоры, батальонами — полковники. Таким образом, и при Николае I в каждом полку гвардейской пехоты был один генерал и четыре полковника — трое были батальонными командирами, а четвертый полковник состоял в должности младшего штаб-офицера. Чин полковника был единственным штаб-офицерским чином в гвардии, поскольку чины подполковника и майора были здесь давно упразднены и оставались только в армии. Ротами командовали капитаны и штабс-капитаны, иногда старшие из поручиков. Остальные строевые обер-офицеры — поручики, подпоручики, прапорщики — назывались субалтерн-офицерами, или младшими офицерами, состояли в подчинении у ротных командиров, набирались опыта, ожидая производства в следующие чины и назначения на командные должности. Такой же порядок был и в полках гвардейской кавалерии — генерал-майор командовал полком, три полковника — дивизионами, ротмистры, или иногда штабс-ротмистры, — эскадронами, субалтерн-офицерами служили штабс-ротмистры, поручики и корнеты, подпоручиков не было. В гвардейской артиллерии генерал-майоры командовали бригадами, полковники — батареями. Поскольку командиры отдельных батальонов по статусу равнялись полковым, то командиры Л.-гв. Саперного, Л.-гв. Финского стрелкового батальонов состояли в чине генерал-майора, командир Гвардейского флотского экипажа — в равном ему чине контр-адмирала. Штаб-офицерских чинов в экипаже было три — капитаны 1-го и 2-го ранга и капитан-лейтенант, а обер-офицерских всего два — лейтенант и мичман.
Штаб-офицер Л.-гв. Уланского полка. Литография Л.А. Белоусова. Начало 1830-х гг.
Штаб-офицер и обер-офицер Л.-гв. Семеновского полка. Литография Л.А. Белоусова. Около 1828–1833 гг.
Бомбардир и обер-офицеры артиллерийской команды Гвардейского экипажа в 1828–1830 гг.
Военная служба дворянского отпрыска начиналась с поступления в военно-учебное заведение, чаще всего в детском возрасте, или взрослым молодым человеком прямо в полк, юнкером.
В начале царствования Николая I в кадетских корпусах по традиции мальчиков обучали с малолетнего возраста до самого производства в офицеры. С 1833 года такой порядок остался только в Петербурге, в 1-м и 2-м Кадетских корпусах, а провинциальные корпуса перестали выпускать офицеров — для завершения обучения всех воспитанников переводили в Петербург, в Дворянский полк. Подростков, не побывавших в кадетских корпусах, также принимали в Дворянский полк, но с 1851 года последнее было прекращено. Тех, кто по окончании общего курса не мог быть произведен в офицеры по молодости лет, оставляли для обучения в специальном классе, где юноши проходили более серьезную подготовку для последующего выпуска в «ученые» войска — артиллеристами, саперами, инженерами.
В 1823 году по инициативе Николая Павловича, тогда еще великого князя, была образована Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Двухлетний курс обучения в ней был очень серьезным и строгим, строже, чем в кадетских корпусах.
В Пажеском корпусе обучали с малолетства, но его положение было особым. Просить о зачислении своих сыновей в это самое элитное заведение могли только высшие чины государства или представители самого древнего и титулованного дворянства. Все пажи считались причисленными к Императорскому двору, и кроме обучения наукам и военному делу должны были нести службу во дворце, участвовать в придворных церемониях.
После нескольких лет учебы и муштры успешной сдачи экзаменов величайшим праздником в жизни молодого человека — кадета, подпрапорщика, камер-пажа, полкового юнкера — было производство в первый офицерский чин, особенно в гвардии. Это резко повышало его социальный статус, самооценку. Почти бесправный юноша, стиснутый жесткими рамками своего подчиненного положения, обязанный вытягиваться перед каждым встречным офицером, вдруг сам превращался в прапорщика или корнета, который отдает команды солдатам, держится с другими офицерами как товарищ, ездит на извозчиках, ходит в театр, танцует на балах, ухаживает за красавицами и гордится своей принадлежностью к офицерской касте.
К моменту производства уже было готово офицерское обмундирование своего полка. Те, кто мог себе это позволить, не жалели денег, заказывая форму у лучших петербургских мастеров. Мундирные вещи — у портного Брунети, треугольную шляпу — у шляпника Циммермана, эполеты, темляк, шарф, шейный знак, шпоры, кивер или каску, ранец, лядунку, портупею для шпаги, сабли, палаша, само это оружие, конный убор и другие предметы — в лавке Петелина, а позже — в магазине офицерских вещей Скосырева.
Камер-пажи в 1827–1852 гг. в праздничной и парадной формах
Штаб-офицер, обер-офицер и нижние чины гвардейских кирасирских полков в 1827–1828 гг.
Лермонтову помогало терпеть двухлетнюю муштру юнкерской школы только сознание того, что его ждет офицерский чин. В 1833 году он писал своей родственнице М.А. Лопухиной: «Одно лишь меня ободряет — мысль, что через год я офицер! И тогда, тогда… Боже мой, если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести!.. О, это будет чудесно: во-первых, причуды, всякого рода дурачества и поэзия, утопающая в шампанском; я знаю, вы возопите; но, увы, пора моих грез миновала; нет уже и поры, когда была вера… с тех пор, как мы расстались, я несколько изменился».[123]
Преображенец Г.П. Самсонов вспоминал: «Ждали мы производства два месяца. Мундиры Брунети, шляпа Циммермана, офицерские вещи Скосырева — все это давно было готово… Наконец 22 ноября 1834 года появился желанный приказ».[124]
Другой офицер, П.В. Жуковский, так описывает волнующий момент: «10 августа 1844 года император Николай I, произведя кадетскому отряду маневры, поздравил выпускных с производством в офицеры, и как только батальон наш прибыл в корпус, сейчас же вновь произведенные прапорщики облеклись в офицерскую форму, и, как говорится, не слыша земли под собою, в восторге разлетелись по всему Петербургу, не столько, чтоб на людей посмотреть, сколько себя показать».[125]
Большинство гвардейских офицеров заканчивало военно-учебные заведения Петербурга, особенно пехотинцы, артиллеристы, инженеры, саперы. Если при Александре I большая часть офицеров-кавалеристов производилась из полковых юнкеров, то к концу его царствования, с появлением Школы гвардейских подпрапорщиков, порядок начал меняться. Но и при Николае I небольшой процент молодых людей шел юнкерами прямо в полки гвардейской кавалерии. C самого начала имея на мундире унтер-офицерские отличия. они служили как рядовые, только на льготных условиях. Их еще называли «рядовыми с галунами». За успехи в службе их производили в штандарт-юнкера (другое, равнозначное название — эстандарт-юнкера), а затем, по представлению полковых командиров, — в офицеры. Князь А.М. Дондуков-Корсаков, окончивший университет и затем служивший в Лейб-Кирасирском Наследника Цесаревича полку, вспоминал: «Я поступил в полк юнкером на трехмесячных университетских правах, а прослужил в этом звании четырнадцать месяцев. Я занимался чрезвычайно усердно службой и был на счету лучших юнкеров… Три раза я был представлен для производства в числе прочих юнкеров Гвардейского корпуса тогдашнему корпусному командиру великому князю Михаилу Павловичу, и он всякий раз, посмотревши на меня, отставлял от осмотра, говоря: „Университетский, рано, пусть подождет“. Таково было предубеждение его против студентов».[126]
Обер-офицеры Л.-гв. Егерского, Финляндского и Волынского полков в 1828–1833 гг.
В николаевское время по давно уже сложившейся традиции б?льшая часть службы офицера проходила, как правило, в одном полку. Полк был для него чем-то родным, как семья, общество товарищей-однополчан — сплоченным коллективом, лучшей компанией. Полковой мундир роднил со славой предков, воевавших под его знаменами в прежние времена. Часто рядом служили родные братья, а на место постаревших отцов приходили сыновья. Опытные офицеры гуманного направления хорошо знали и уважали многих старых солдат, унтер-офицеров и фельдфебелей, беседовали с ними по-приятельски. Частые переводы обер-офицеров из полка в полк остались в прошлом, XVIII веке. Они были запрещены еще в 1796 году, чтобы не мешать производству на открывавшиеся вакансии. Однако небольшой обмен офицерами все-таки имел место как между гвардией и армией, так и внутри гвардии. Переводы же армейских штаб-офицеров из полка в полк были обычным явлением.
Некоторое количество офицеров попадало в гвардию путем перевода из армейских полков. Согласно Табели о рангах, офицеры «старой гвардии» были на два класса выше армейских офицеров, а офицеры «молодой гвардии», которая появилась в 1813 году, — на один класс выше армейцев. Бывали случаи, когда армейских прапорщиков или корнетов за их заслуги в боях или благодаря хлопотам влиятельных родственников переводили в гвардию в том же чине, поскольку понижать их было просто некуда. Армейские офицеры более высоких чинов при переводе в «старую гвардию» теряли два чина. Однако в отдельных случаях их тоже переводили, сохраняя чин. Как правило, это были адъютанты высокопоставленных генералов; они только числились в полках, но служили не во фронте, а в штабах, и мундиры у них были не полковые, а адъютантские. Обычного фронтового, то есть строевого офицера-армейца сперва прикомандировывали к гвардейскому полку, а затем, через полгода, если он служил достойно, переводили в этот полк с понижением в чине.
Обер-офицер и рядовой Л.-гв. Кирасирского Его Величества полка в 1833–1843 гг.
Известный поэт Афанасий Афанасьевич Фет в 1853 году был прикомандирован, а затем переведен из штабс-ротмистров Орденского кирасирского полка в Л.-гв. Уланский Наследника Цесаревича полк младшим поручиком. Разумеется, такого чина, как «младший поручик», в русской армии не существовало, но такая формулировка в приказах была. Дело в том, что среди офицеров полка, состоящих в одном чине, самым старшим считался тот, кто раньше всех был произведен в этот чин, и так далее, по времени производства, а самым младшим — тот, кто последним получил этот чин. В таком порядке офицеры каждого чина и располагались в полковых списках. Старший из поручиков мог первым рассчитывать по получение чина штабс-ротмистра, за ним продвигался на первое место следующий, а младший должен был дожидаться, пока сам не станет старшим. Офицер, попавший в полк со стороны, то есть путем перевода из другого полка, невольно нарушал этот порядок. Сам Фет писал об этом: «На следующее утро мне предстояло явиться в полной форме к командиру полка генералу Курселю и благодарить его… Н.Ф. любезно вызвался проводить меня ко всем офицерам, начиная со старшего полковника и до младшего корнета. Все были чрезвычайно любезны, не исключая и корнетов, которые, как оказалось потом, сильно дулись на кирасирского штабс-ротмистра, который, переходя в полк младшим поручиком, садился им всем на шею».[127]
Гвардейских офицеров могли переводить в армию в качестве наказания, в том числе и с положенным повышением на два чина. В отдельных случаях — тем же чином. Например, Александр Ефимович Рынкевич был в 1822 году выпущен корнетом в Л.-гв. Конный полк. В 1826 году из корнетов конной гвардии переведен в Бакинский гарнизонный батальон прапорщиком. Такое резкое падение объясняется тем, что Рынкевич был связан с декабристами. Хотя он и не заслужил каторги, как активные члены тайных обществ, но все же поплатился своим положением.
Великому поэту Михаилу Юрьевичу Лермонтову за сравнительно недолгое время своей военной службы пришлось поменять несколько полков. В 1834 году он был выпущен корнетом в Л.-гв. Гусарский полк, а в феврале 1837 года, за дополнительные 16 строк стихотворения «Смерть поэта», которые возмутили императора своей дерзостью, переведен на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, прапорщиком (в драгунских полках чины назывались, как в пехоте). В октябре того же года благодаря хлопотам своих заступников переведен под Новгород в Л.-гв. Гродненский гусарский полк, корнетом. В марте 1838 года переведен тем же чином в свой родной Л.-гв. Гусарский полк, в Царское Село. В апреле 1840 года за дуэль с де Барантом Лермонтова переводят из поручиков Л.-гв. Гусарского полка снова на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк, тем же чином.
М.Ю. Лермонтов. Автопортрет в форме Нижегородского драгунского полка. 1837–1838 гг.
Гвардеец мог и по своему желанию перейти в армию, если находил это полезным для себя. Например, Платон Иванович Челищев был в 1825 году выпущен прапорщиком в Л.-гв. Преображенский полк, дослужился до капитана, но в 1836 году перевелся на Кавказ. Вскоре последовала женитьба и выход в отставку, но в 1841 году Челищев снова поступает на службу, в Грузинский гренадерский полк, подполковником. Здесь, на Кавказе, в делах против горцев он получил и чин полковника, и полк, а также, будучи хорошим рисовальщиком, оставил после себя несколько альбомов, отражающих внешний облик и характеры солдат, офицеров, казаков, чиновников, дам и представителей кавказских народностей.
Тема Кавказа заслуживает более подробного отступления, поскольку так или иначе затрагивала многих гвардейских офицеров. Уже много лет длилось покорение Кавказа, которое имело вид постоянной войны с ежедневными мелкими стычками, перестрелками, с набегами горцев, грабивших казачьи станицы, и экспедициями больших русских отрядов вглубь непокоренных районов. На Кавказ не только ссылали провинившихся. Офицеры из гвардии часто попадали туда по своей воле, и у каждого были на то свои причины. Преображенец Колокольцев писал: «Странное дело, что такая за страна был тогда Кавказ! Всякий, кто только начинал ощущать невзгоду в жизни, спешил на Кавказ; тот, кто безнадежно влюбился, летел на Кавказ; тот, кто в Петербурге, бывало, наделает каких-либо глупостей, избирает местом жительства все тот же Кавказ».[128]
Кавказ, воспетый А.С. Пушкиным, М.Ю. Лермонтовым, Марлинским, окруженный романтическим ореолом, с яркой экзотической природой, воинственными народами в живописных костюмах, постоянной опасностью, всегда привлекал молодых людей, давая возможность насытиться романтикой, удовлетворить свое честолюбие и через некоторое время снова вернуться в петербургские салоны, чтобы рассказывать о своих подвигах в делах против горцев, красоваться наградами и хвастаться коллекцией восточного оружия, ковров и бытовых предметов.
П.А. Челищев. Автопортрет. 1844 г.
Здесь можно даже провести некоторую параллель со средними веками, с европейским рыцарством эпохи крестовых походов, которое тоже отправлялось в дальние края воевать с мусульманами, попутно перенимая элементы восточной культуры. С 1830-х годов рыцарские времена были в большой моде, общество зачитывалось романами Вальтера Скотта, в интерьере и архитектуре зданий стала появляться готика. Сам император Николай I увлекался рыцарством, видя в нем образец чести, благородства, преданного служения. Любящие близкие люди называли государя рыцарем. В 1842 году он организовал в Царском Селе реконструкцию рыцарского турнира, запечатленную художником Верне в картине «Царскосельская карусель». Император с наследником Александром Николаевичем и зятем, принцем Максимилианом Лейхтенбергским выезжают верхом в настоящих рыцарских доспехах, императрица Александра Федоровна и дочери — в средневековых дамских платьях, младшие сыновья одеты в костюмы пажей.
Бывший тогда в большой моде писатель Марлинский, как ни парадоксально, даже в противниках, свирепых джигитах, видел подобие рыцарей: «Я, как умел, вернее старался изобразить… ужасающие красоты кавказской природы и дикие обычаи горцев — этот доселе живой обломок рыцарства, погасшего в целом мире. Описал жажду славы, по их образцу созданной; их страсть к независимости и разбою; их невероятную храбрость, достойную лучшего времени и лучшей цели».[129]
Офицер-преображенец Самсонов, один из тех, для кого Кавказская война осталась коротким эпизодом служебного пути, вспоминал: «В 1837 году я, произведенный уже в поручики, был командирован, согласно своему желанию, на Кавказ, в Кабардинский полк, где принимал участие в экспедиции и всех делах против горцев под начальством генерал-лейтенанта Вельяминова. В одном деле я был легко ранен в ногу, но остался в строю, так как о ране не заявил.
Воспоминание о Кавказе. Картина Лермонтова. 1838 г.
На Кавказе я встретил бывших моих товарищей, Лермонтова и Мартынова, несчастная ссора которых уже принимала в то время характер обоюдной злобы.
С Кавказа я возвратился в 1838 году и никаких особенных перемен в полку не нашел».[130]
Действительно, приятели по Школе гвардейских подпрапорщиков лейб-гусар Лермонтов и кавалергард Мартынов по два раза побывали в войсках Кавказского корпуса, причем Лермонтов оба раза был сослан, а Мартынов оба раза командирован по свому желанию.
Конечно, боевые армейские офицеры, которые всю жизнь проводили на Кавказе и с полным правом называли себя кавказцами, к залетным петербургским искателям приключений, вольным или, как Лермонтов, невольным пришельцам относились с иронией. Картинные героические позы и безрассудная храбрость не могли поставить аристократов на равную ногу с настоящими тружениками войны.
Один из армейцев, Я.И. Костенецкий, писал: «В то время на Кавказе был особенный род изящных молодых людей — людей великосветских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говоривших по-французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презирающих весь остальной люд; все эти барчата с высоты своего величия гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с ними разве только в экспедициях, где мы в свою очередь с сожалением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвардейских офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ; к этой же категории принадлежал и Лермонтов, который, сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был высокомерен, едок и едва ли во всю жизнь имел хотя одного друга».[131]
Невольный убийца Лермонтова, Николай Соломонович Мартынов, был в первый раз командирован на Кавказ в марте 1837 года, будучи в чине поручика Кавалергардского полка, и через год вернулся в родной полк. Но уже в 1839 году он был зачислен по кавалерии ротмистром с прикомандированием к Гребенскому казачьему полку, стоявшему на Кавказе. Всегда мечтавший о чинах, наградах, о том, чтобы дослужиться до генерала, Мартынов в феврале 1841 года вдруг вышел в отставку с чином майора и остался на Кавказе, где кроме враждебных аулов были живописные курортные городки с целебными водами и дамским обществом, перед которым он мог блистать, быть загадочным, интересным и оригинальным. Современник писал, что Мартынов «из веселого, светского, изящного молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, нахлобученной белой папахой, вечно мрачный и молчаливый… Причиной такого странного образа действий Мартынова было желание играть роль Печорина, героя тогдашнего времени, которого Мартынов, к несчастью, и действительно вполне олицетворил собою».[132]
Н.С. Мартынов. Рис. Г.Г. Гагарина. 1841 г.
Вернемся, однако ж, в Петербург, как преображенец Самсонов. О своей службе он писал: «В старое время, хотя оно и было время утонченной строгости, доходящей до педантизма, жилось и служилось как-то проще, легче. Все было ясно. Не надо было измышлять, каким бы образом сделать хорошую карьеру, а для достижения ее следовало только служить честно и благородно на своем посту. Так называемых карьеристов тогда как-то не было. Идеал подпрапорщика не шел дальше эполет прапорщика, идеал прапорщика — дальше эполет подпоручика».[133] Возможно, офицер слегка идеализирует ситуацию, но, скорее всего, он сам, его близкие товарищи и большинство знакомых были именно такими — просто исполняли все требования службы и весело проводили свободное время, не заглядывая далеко в будущее.
К тому же далеко не каждый молодой человек, надевший офицерские эполеты, собирался носить их до старости. Согласно Закону о вольности дворянства, офицер мог служить столько лет, сколько считал нужным. По спискам офицеров того или иного гвардейского полка при Николае I видно, что одни дослуживаются до полковников и генералов, получают полки, бригады, дивизии, либо становятся адъютантами, делают карьеру в штабах или в Свите Его Величества. Другие же уходят в отставку из капитанов, штабс-капитанов, поручиков. Некоторые успевают прослужить всего один-два года, не пройдя дальше чина подпоручика или даже прапорщика. Исправного офицера при отставке жаловали следующим чином и правом ношения полкового мундира, либо только чином, а иногда — только мундиром.
Выдающийся художник Павел Андреевич Федотов, еще учась в Московском кадетском корпусе, показал себя одним из лучших по службе, был унтер-офицером, затем фельдфебелем своей кадетской роты. В конце 1833 года он был выпущен прапорщиком в Л.-гв. Финляндский полк и в начале следующего года прибыл в Петербург. В 1836 году произведен в подпоручики, в 1838-м — в поручики, в 1841-м — в штабс-капитаны. В начале 1844 года уволен из штабс-капитанов в отставку «по домашним обстоятельствам», с чином капитана и с мундиром. Он считал, что служба мешает развиваться его таланту художника. Скромное, но стабильное житье в рамках службы Федотов променял на свободу и нищету.
Кадет-фельдфебель Московского кадетского корпуса в 1831–1833 гг.
И.А. Фитингоф. Литография из полкового альбома. 1851 г.
Всю свою жизнь посвящали службе те, кто считал это делом чести, особенно потомственные офицеры и те, кто был честолюбив и хотел таким путем достичь высот, и те, для кого служба была единственным средством к существованию. С 1839 по 1847 год командиром Кавалергардского полка был генерал-майор барон Иван Андреевич Фитингоф, бедный и честнейший человек, который не только не имел с полка никаких доходов, но даже тратил свои деньги на нужды нижних чинов. В 1841 году он писал своему другу и бывшему сослуживцу отставному полковнику Бобоедову: «Еще могу тебе сказать, что служба моя идет не дурно, но дурно то, что не остается копейки на черный день, а о детях надобно подумать. Но Бог и царь помогут, и ежели было бы только прежнее здоровье, то и далее служба покормит. Завидую вам всем, которые дома живете, как бы и я желал, но рано еще, нечем без службы жить».[134]
Другие хотели просто весело отпраздновать молодость, их привлекали в гвардии красивый мундир, эполеты, шпоры, столичная жизнь, балы, театры, гулянья, пирушки, карты, шалости, любовные похождения. Все эти молодые люди гордились своей принадлежностью к военному сословию, к гвардии, но не все были усердны в исполнении своих служебных обязанностей, и не особенно стремились получить роту или эскадрон. Для них несколько лет веселой и беззаботной офицерской жизни были ступенью к карьере гражданского чиновника. Переход в статскую службу был скачком вверх по лестнице чинов, поскольку военные были выше гражданских на один чин, и еще один или два чина прибавляла гвардия. Гвардейский капитан или даже штабс-капитан превращался в надворного советника, который по Табели о рангах относился к тому же классу, что армейский подполковник. Это давало солидную должность с хорошим окладом и большие возможности. Да, офицеры, по примеру государя, смотрели на чиновников с чувством превосходства и даже презрения. Но они не могли не признавать, что военная служба хотя и почетнее, но гражданская — доходнее. Дело было даже не в жаловании, а в неофициальных доходах, известных каждому чиновнику, от которого зависел ход дел и их положительное решение.
Офицеры Л.-гв. Конного полка у Константиновского дворца в Стрельне. Худ. А. Ладюрнер. 1840 г.
Некоторые уходили в отставку по состоянию здоровья, как писалось в приказах — «за болезнию». Другим военная служба в гвардии, особенно в кавалерии, была хотя и приятна, но обременительна, поскольку скромное жалование не покрывало расходов на обмундирование и амуницию, которые всегда должны быть в самом лучшем виде и часто требуют замены, на породистых лошадей, на хорошие вина, на подарки женщинам, на квартиру для амурных свиданий, на билеты в первых рядах партера, да и вообще жизнь офицера в столице было довольно дорогой. Для многих поводом к отставке становилась смерть отца, дяди или опекуна и необходимость самому начинать управлять имением, становиться помещиком.
Нередко и женитьба тоже означала конец службе и разгульному холостяцкому житью, переход к мирной и спокойной семейной жизни в родовой усадьбе. Последнее было настолько типично, что Марлинский еще в 1823 году, изображая страстную любовь молодого офицера к юной светской красавице, писал: «…зачем не могу я любить обыкновенно, как другие!.. Зачем, например, не похож я на этих молодчиков, которых везде видят, и никто не помнит, которые всем заняты и собой предовольны, или на товарища моего Форста, который набожно вдыхает в себя флегму предков из наследственной трубки и, чтобы влюбиться классически, ждет ротмистрского чина?»[135]
Действительно, многие гвардейские офицеры через несколько лет после получения чина капитана или ротмистра выходили в отставку с чином полковника и с мундиром. На этом их служба и заканчивалась. Однако если такой офицер из отставки снова поступал на службу, то его принимали тем чином, который он получил на службе, а не при отставке. Например, Аполлон Андреевич Запольский в 1824 году был переведен в Л.-гв. Кирасирский Его Величества полк корнетом. В ноябре 1833 года из ротмистров уволен в отставку с чином полковника. В декабре 1834 года определен снова на службу в Л.-гв. Кирасирский Его Величества полк ротмистром.
Штаб-офицер и обер-офицер Л.-гв. Литовского полка. Литография Л.А. Белоусова. 1832–1833 гг.
Штаб-офицер Л.-гв. Павловского полка в 1826–1827 гг.
Исправный офицер своевременно получал чины, нерадивого могли в качестве наказания обойти чином, отличного по службе производили в чины вне очереди. С получением роты или эскадрона в жизни штабс-капитана, капитана или ротмистра прибавлялось забот и ответственности. В его подчинении оказывалось около 250 солдат-пехотинцев или 120 кавалеристов с лошадьми, но и сам он уже был не юноша, а зрелый человек примерно с десятилетним стажем офицерской службы, что давало ему достаточный опыт. Дослужившись до полковника, офицер гвардейской пехоты получал в своем полку батальон, в кавалерии — дивизион. До 1834 года в гвардейской кавалерии полковники еще командовали дивизионами и эскадронами, а с этого года стали командовать только дивизионами. Иногда из-за отсутствия вакансий в родном гвардейском полку и их наличия в соседнем получение полковничьих эполет могло повлечь за собой перевод.
Офицер Л.-гв. Егерского полка Петр Александрович Степанов вспоминал, как в 1842 году, после многолетней службы в лейб-егерях, был «в августе произведен полковником в Л.-гв. Измайловский полк, и как только обмундировался, явился к великому князю. Он мне сказал, что красные лацканы ко мне очень идут; я был такого мнения, что никакие ко мне так не идут, как черные егерские».[136] Михаил Павлович оценил привязанность офицера к родному мундиру и сначала, в ноябре, прикомандировал его к Л.-гв. Егерскому полку, а в январе нового 1843 года, когда появилась возможность, перевел его в этот полк.
Через несколько лет командования батальоном гвардейского полковника переводили тем же чином в армию на должность командира армейского полка. Напомним, что офицеры «старой гвардии» были выше своих армейских собратьев на два чина, «молодой гвардии» — на один чин. Например, в полках «старой гвардии» штабс-капитан равнялся армейскому майору, капитан был равен армейскому подполковнику. А вот гвардейский и армейский полковники по Табели о рангах были равными чинами, поскольку относились к одному классу. При этом гвардеец командовал батальоном, а армеец — полком.
При Николае I производство офицеров в чины несколько замедлилось. Войн было меньше, и они носили менее кровопролитный характер, чем в начале века, а после победы над поляками в 1831 году Россия вступила в длительный мирный период, продлившийся до 1849 года. К тому же после восстания декабристов власть стала опасаться молодых генералов и полковников. Если в александровское царствование гвардейский офицер (правда, не каждый) мог дослужиться до полковничьего чина в среднем за 10 лет, то теперь средний срок увеличился до 15 лет (крайние случаи составляли от 11 до 20). Средним сроком для получения полка стало 20 лет с начала офицерской службы (не меньше 16 и не больше 23).
Получение полка было важным этапом в жизни гвардейского офицера. Расставаясь с родным полком, с товарищами, с гвардией, с Петербургом, уезжая из столицы в провинцию, полковник получал взамен огромную власть над тысячами людей в армейском пехотном полку или над сотнями людей и лошадей в кавалерийском. Поднималось его материальное положение. Приобретался огромный опыт самостоятельного командования воинской частью, полезный для дальнейшего продвижения по службе. Хорошему полковому командиру гвардейского «происхождения» уже было рукой подать до генеральских эполет.
Обер-офицеры и часовой Кавалергардского полка. Литография из полкового альбома. 1851 г. В центре — А.Н. Теплов
Однако известен любопытный случай добровольного отказа от командования полком и от всей последующей карьеры. Алексей Николаевич Теплов, выпущенный в 1837 году корнетом в Кавалергардский полк, дослужился к 1853 году до полковника, а в 1856 году должен был получить армейский полк. Но привязанность к родному полку, доходившая до фанатизма, оказалась сильнее. Не желая менять привычный мундир на другой, тем более армейский, Теплов вышел в отставку, чтобы навсегда остаться кавалергардом. И даже через много лет, встречая на улице солдата-кавалергарда, Теплов останавливал его, расспрашивал о службе и одаривал деньгами. Если же солдат оказывался из его любимого 4-го эскадрона, которым Теплов когда-то командовал, то отставной офицер вел его к себе обедать.
П.П. Ланской. Худ. В.И. Гау. 1847 г.
Полковник, переведенный из гвардии, и в армейском мундире выглядел бравым гвардейцем и командовал так, как научился этому в гвардии. Через несколько лет один из таких полковников, самый лучший по службе или в боях, самый удачливый и ценимый государем и великим князем, получал первый генеральский чин и должность командира гвардейского полка, нередко своего родного, где его помнили как коренного офицера. Впрочем, командир мог быть и «пришлым» — гвардеец, начинавший службу в другом полку или даже армеец, который служебным рвением обратил на себя внимание императора и заслужил его доверие. Равенство в чинах гвардейского и армейского полковника давало возможность отличившемуся полковнику-армейцу перейти тем же чином в гвардию, стать командующим полком, а затем генералом с утверждением в должности командира полка. Таких пришельцев общество офицеров гвардейского полка встречало настороженно.
Бывали случаи, когда отличный гвардеец-полковник не отправлялся в армию, а сразу или почти сразу после производства в генеральский чин получал гвардейский полк, и даже свой родной. Финляндец Иван Степанович Ганецкий в чине полковника командовал батальоном, в 1854 году возглавил Л.-гв. Финляндский резервный полк, затем был произведен в генералы и в 1856 году сменил генерала Ф.Ф. Ребиндера во главе действующего полка.
Петр Петрович Ланской, тот самый, которому суждено было жениться на вдове А.С. Пушкина, всю свою службу с 1818 года, от юнкера до полковника включительно, провел в Кавалергардском полку. В 1844 году он в чине генерал-майора был назначен командующим Л.-гв. Конным полком, а через два года утвержден командиром полка. У этих двух полков постоянно прослеживается соперничество, конкуренция, и даже некоторый антагонизм. Поэтому для старого кавалергарда Ланского новое назначение было психологически нелегким. Родным Кавалергардским полком в то время командовал его товарищ и лучший друг генерал-майор барон И.А. Фитингоф, и они дали друг другу слово приложить все старания к уничтожению антагонизма между кавалергардами и конной гвардией, и добились в этом некоторого успеха. Однако между этими полками и дальше сохранялся дух соревнования.
Обер-офицеры Л.-гв. Московского, Гренадерского и Литовского полков в 1845–1849 гг.
Должность бригадного командира в гвардии, где все полки находились всегда рядом, компактно, не имела большого значения. Поэтому бригадным командиром, как правило, являлся старший из двух полковых. Прокомандовав положенный срок гвардейским полком, или одновременно полком и бригадой, генерал получал армейскую бригаду, а потом следующий чин и армейскую дивизию. Еще несколько лет — и самый заслуженный, хорошо зарекомендовавший себя генерал-лейтенант назначается командиром одной из гвардейских дивизий, которых при Николае I было шесть — три пехотных и три кавалерийских. Конечно, лучше всего, если это была именно та дивизия, куда входил родной полк.
Антон Антонович Эссен в 1816 году был выпущен в Л.-гв. Конный полк корнетом, к 1826 году дослужился до полковника. В 1834 году произведен в генерал-майоры с назначением состоять при Гвардейской Кирасирской дивизии. В 1835 году назначен командиром Л.-гв. Гродненского гусарского полка, в 1837 — командиром 2-й бригады 2-й легкой Гвардейской кавалерийской дивизии с оставлением командиром полка. В конце того же года назначен командиром своего родного Л.-гв. Конного полка. В 1839 году назначен в Свиту Его Императорского Величества с оставлением в должности командира полка. В 1842 году назначен командующим 1-й бригадой Гвардейской кирасирской дивизии с оставлением командиром полка. В 1844 году Эссен был назначен командующим 2-й Кирасирской дивизии, в 1848 году произведен в генерал-лейтенанты и получил родную Гвардейскую Кирасирскую дивизию.
Штаб-офицер Л.-гв. Измайловского полка в 1845–1849 гг.
Самый лучший командир, любимый государем, отмеченный великим князем, мог сразу получить и свой гвардейский полк, а затем и свою гвардейскую дивизию. Михаил Александрович Офросимов в 1825 году из капитанов в Л.-гв. Измайловского полка был переведен в Л.-гв. Егерский полк с производством в полковники, в том же году переведен в Л.-гв. Финляндский полк, командовал 2-м батальоном, а в 1833 году произведен в генерал-майоры с назначением командующим Л.-гв. Финляндским полком. Вскоре он был утвержден его командиром. Это был первый командир, назначенный из офицеров полка, хотя и не коренной финляндец. В 1839 году, сдав полк новому командиру, Офросимов был назначен начальником 2-й Гвардейской пехотной дивизии, куда входили финляндцы, и вскоре произведен в генерал-лейтенанты. Император Николай I высоко ценил Офросимова, всегда был к нему внимателен, не уставал благодарить за отличное командование вверенными ему частями. Один из современников вспоминал: «Когда он командовал гвардейской дивизией, то однажды Николай Павлович был особенно доволен смотром этой дивизии. По окончании учений государь подъехал к Офросимову благодарил его за службу и, между прочим, милостиво сказал: „Дай мне поцеловать твою мордочку“ и потянулся исполнить свое желание; но случилось, что у Офросимова расстегнулись в то время чешуйки под каскою, а так как ему хотелось быть по форме, то он в волнении торопился застегнуть их (как это обыкновенно случается при такой спешности), и ему не удалось это скоро исполнить; чрез это поцелуй замедлился и мог выйти неудачным, в особенности, если принять в соображение, что и государь, и генерал были верхами и лошади их не стояли покойно. Тогда Николай Павлович милостиво повторил: „Да целуй же“. Это сцена не прошла незамеченной для всех на смотру и еще более убедила окружающих в расположении государя к Офросимову».[137]
М.А. Офросимов (справа). Фрагмент акварели «Освящение знамен в Зимнем дворце 26 марта 1839 г.». Худ. П.А. Федотов. 1839 г. (не окончена)
В гвардии выше дивизионного начальника были только должности начальника гвардейской пехоты, гвардейской кавалерии, гвардейской пешей или конной артиллерии. Например, Родион Егорович Гринвальд прошел путь от корнета до полковника в Кавалергардском полку, командовал армейским полком, своим родным полком, армейской дивизией, своей родной Гвардейской кирасирской дивизией, состоял при инспекторе резервной кавалерии, а в 1855 году назначен командиром Гвардейского кавалерийского корпуса.
Если после этого продолжался путь наверх, то он означал опять командование армейскими объединениями. Могло последовать назначение не на строевую, а уже на административную должность. Высшей точкой сугубо военной карьеры могли быть чин полного генерала и должность командира одного из армейских корпусов. Старый финляндец Ганецкий, уже при новом государе, дослужился до генерала от инфантерии и командира Гренадерского корпуса.
Генерал Л.-гв. Кирасирского Его Величества полка в 1844–1855 гг.
Для избранных судьбой и государем был еще чин фельдмаршала и должность командующего армией. Фельдмаршалов при Николае I было пять. Князь Петр Христианович Витгенштейн в молодости, еще в екатерининские времена, служил в Л.-гв. Семеновском, затем в Л.-гв. Конном полку, а в 1808 году назначен шефом Л.-гв. Гусарского полка. Князь Фабиан Вильгельмович Остен-Сакен был армейцем. Граф Иван Иванович Дибич-Забалканский только первые несколько лет своей службы провел в Л.-гв. Семеновском полку, а в начале 1814 года ему пришлось командовать отрядом, куда входила Гвардейская легкая кавалерийская дивизия. Князь Иван Федорович Варшавский, граф Паскевич-Эриванский, тоже совсем недолго в молодости пробыл в Л.-гв. Преображенском полку, зато в 1817 году был назначен командиром 2-й Гвардейской пехотной дивизии, в 1821 году — 1-й Гвардейской пехотной дивизии, а в 1824 году снова отправился в армию — командовать 1-м пехотным корпусом. Светлейший князь Петр Михайлович Волконский в юности, при Павле I, служил в Л.-гв. Семеновском полку, затем, при Александре I, большая часть его службы была штабной, а при Николае I — административной, во главе Министерства двора и уделов.
Гвардией при Николае I командовали августейшие особы. Много лет это место занимал великий князь Михаил Павлович: с 1826 года — командующий корпусом, с 1831 — командир корпуса. В 1849 году его сменил наследник цесаревич Александр Николаевич.
Наследник цесаревич Александр Николаевич. Худ. Ф. Крюгер. После 1845 г.
Кроме карьеры строевого офицера, был и другой путь наверх — по штабной части. Поступление в академию при Николае I больших перспектив не давало — в это время служба в Генеральном штабе еще не получила такого почета и престижа, как в более поздние времена. До 1850-х годов вся работа офицеров-генштабистов состояла в статистике и картографии, и на нее находилось немного желающих.
Настоящую штабную карьеру делали на адъютантских должностях. Можно было попасть в адъютанты к генералу — дивизионному или более высокому начальнику, и сменить полковой мундир на общеадъютантский, украшенный аксельбантом. Такой офицер постоянно находился при генерале, а в своем полку только числился.
Гвардейские адъютанты, пехотный в 1826–1844 и кавалерийский в 1826–1830 гг.
А.С. Апраксин, полковник Л.-гв. Конного полка, флигель-адъютант. Худ. М. Крылов. 1827 г.
Другой род адъютантов составляли полковые и батальонные. Аксельбантов им при Николае I не полагалось. В пехоте они отличались тем, что были единственными обер-офицерами, которые носили шпоры, поскольку в строю им полагалось быть верхом. В кавалерии и артиллерии они ничем не отличались от остальных офицеров. В каждом полку пехоты был один полковой адъютант и три батальонных, в кавалерийском — только полковой. Адъютанты отдельных батальонов, пеших артиллерийских бригад и гвардейской конной артиллерии были приравнены к полковым. Любопытно, что по сравнению с офицерами, служившими не в полках, а в свите государя, при генералах, в штабах, полковые и батальонные адъютанты считались фронтовыми, то есть строевыми офицерами. Но при этом они не считались строевыми по сравнению со своими однополчанами.
Кавалерийский флигель-адъютант в 1844–1855 гг.
Должность батальонного адъютанта была несложной и незначительной, обычно ее исполняли юные прапорщики или подпоручики. Зато должность полкового адъютанта была важной, ответственной и влиятельной, на нее назначался один из самых грамотных, исправных, старательных и уважаемых в полку обер-офицеров в чине от поручика до капитана. Между назначением и утверждением в этой должности чаще всего следовал своеобразный испытательный срок, длившийся в разных случаях от месяца до года. Все полковые адъютанты гвардейских полков были лично известны государю.
Император Николай I. Худ. Г.Д. Митрейтер. 1840-е гг.
В начале 1850-х годов, когда конногвардейцами еще командовал генерал Ланской, любопытный случай произошел с замещением адъютантской должности: «В Конном полку открылась вакансия полкового адъютанта; при известном благоволении императора Николая Павловича к своему шефскому полку это считалось верным обеспечением вензелей, и честолюбцы пустили в ход все интриги, чтобы добиться этого назначения. В течение полугода эту должность примерно исправлял Альбединский, и Ланской, считая его вполне достойным офицером, решился утвердить его полковым адъютантом. Альбединский имел очень мало средств и никакой протекции. Кружок богачей-аристократов имел своего кандидата — Черткова, сильного своими связями, и всячески агитировал, чтобы сломить твердое решение командира полка.
Однажды, во время приема с глазу на глаз, государь, любивший входить в разные подробности, спросил Ланского: „У тебя очищается адъютантская вакансия?" — „Так точно, ваше величество“. — „Я слышал, ты избираешь Черткова?" — „Ваше величество! Должен ли я считать этот вопрос изъявлением вашего желания?“ — почтительно спросил Ланской. — „Это почему?“ — „Потому что оно для всякого становится законом, и только в силу его я имею право обидеть офицера“. — „Нет, Ланской, всегда поступай по совести. Тебе это ближе и лучше знать“, — ответил государь и, милостиво потрепав его по плечу, уже с легкой усмешкой добавил: „Взялся поинтриговать, и не выгорело, а тебе за правду — большое спасибо! Я люблю, чтобы мне так служили"».[138]
Музыкальный вечер у Львова. Литография П. Рорбаха. 1840-е гг.
Для одних адъютантская служба заканчивалась «обращением во фронт», то есть возвращением в строй, другие могли на штабных должностях дослужиться до полковника. Если за этим следовал генеральский чин, то при отсутствии опыта командования частями он означал получение административной должности.
Полковых адъютантов своих любимых полков — Л.-гв. Преображенского и Конного — император, как правило, жаловал званием флигель-адъютантов. Это звание было огромной честью для офицера любого полка. Флигель-адъютантами назывались адъютанты императора в чинах штаб— или обер-офицеров. Одни флигель-адъютанты служили непосредственно в Свите Его Величества, дежурили во дворце, сопровождали государя, выполняли его поручения. Им полагался свитский мундир с аксельбантом и с вензелем на эполетах. Другие, получив это звание, оставались в полках при своих прежних должностях и в полковых мундирах. Их отличали только вензель и аксельбант. В любом случае звание флигель-адъютанта было наградой за хорошую службу или за подвиги в боях, знаком монаршего благоволения. В глазах обычных офицеров флигель-адъютанты были счастливцами, оседлавшими фортуну.
Например, поручик Л.-гв. Конного полка Федор Васильевич Анненков в 1829 году был назначен полковым адъютантом. В 1834 году, уже в чине ротмистра, был «назначен Флигель-Адъютантом к Его Императорскому Величеству с оставлением во фронте и в звании Полкового Адъютанта. 1840 году, 20 ноября, отчислен от полка в Свиту Его Величества. 1841 г., 30 марта, произведен в полковники. 1849 г., 3 апреля, за отличие по службе, произведен в генерал-майоры с назначением в Свиту Его Величества и с прикомандированием к министру внутренних дел».[139] В 1850 году Анненков стал вторым московским комендантом, а в 1855 — нижегородским военным губернатором, управляющим и гражданскими чинами губернии.
А.Ф. Львов. Худ А.В. Тыранов. Нач. 1840-х гг.
Алексей Федорович Львов, военный инженер путей сообщения и композитор, в 1826 году, вернувшись на службу из недолгой отставки, был назначен старшим адъютантом в штаб Корпуса жандармов. Ловкий и исполнительный офицер, ценимый своим шефом А.Х. Бенкендорфом и отмеченный самим государем, он был 1833 году зачислен в Кавалергардский полк с переименованием в ротмистры и с оставлением в занимаемой должности. Это означало, что Львов по-прежнему носил общеадъютантский мундир, но теперь его фамилия была в списках кавалергардов. В том же году им был написан получивший огромный успех гимн «Боже, царя храни!». В 1834 году Львов был пожалован званием флигель-адъютанта, зачислен в Императорскую свиту, и теперь ему полагался свитский мундир. В 1836 году произведен в полковники и в конце того же года назначен директором придворной Певческой капеллы; в 1843 произведен в генерал-майоры с назначением в Свиту Его Величества. После полученной на маневрах 1845 года травмы Львов перешел в гражданскую службу, где дослужился до чина тайного советника и должности обер-гофмейстера.
Кавалерийский и пехотный генералы Свиты Его Императорского Величества в 1826–1845 гг.
Звание «Свиты Его Величества генерал-майор» получал флигель-адъютант, произведенный из полковников в первый генеральский чин. Мог его получить и обычный генерал-майор, ранее в свите не состоявший. Генерал-майоры свиты могли быть и среди гвардейских полковых командиров, и среди генералов, занимающих административные должности.
Пехотный генерал-адъютант в 1826–1844 гг.
Гораздо выше флигель-адъютантов и генерал-майоров свиты стояли генерал-адъютанты, то есть адъютанты государя, состоявшие в генеральских чинах, начиная с генерал-лейтенанта. Это высокое и почетное звание означало величайшую степень признательности императора. Генерал-адъютантами были высшие должностные лица государства — командир Гвардейского корпуса великий князь Михаил Павлович, командующий армиями, наместник Царства Польского фельдмаршал И.Ф. Паскевич, шеф жандармов А.Х. Бенкендорф и сменивший его на этом посту А.Ф. Орлов, военный министр А.И. Чернышев, генералы В.В. Левашов, П.Д. Киселев, П.М. Волконский, В.Ф. Адлерберг, К.Ф. Толь, В.А. Перовский, П.А. Клейнмихель, Е.Ф. Канкрин и другие. Одни были удостоены этого высшего отличия еще при Александре I, другие, как, например, Михаил Павлович или наследник цесаревич Александр Николаевич, получили генерал-адъютантство уже от Николая I.
Глава 13
«Вечером служба выпускала нас из своих тисков»Лишь немногие гвардейские офицеры в Петербурге, как правило, самые обеспеченные, жили вне полка, в особняках или больших наемных квартирах у своих родителей или родственников. Они каждое утро прибывали в полк в собственных экипажах с породистыми рысаками, лихими кучерами, нередко с ярко разодетыми лакеями на запятках, а по окончании служебных занятий уезжали домой, где перед театром или балом отдыхали и дремали в креслах у каминов в роскошных, убранных по последней моде кабинетах. Описания таких вечеров мы неоднократно видим у Лермонтова, Марлинского, Одоевского. В эти моменты многие офицеры позировали модным художникам для портретов. Так, например, ротмистр Иван Александрович Балашов, адъютант военного министра Чернышева, в таком виде в 1840 году предстает на портрете кисти Василия Раева. Молодой офицер в расстегнутом сюртуке с серебряными аксельбантами сидит в кресле, левая рука небрежно держит длинный чубук трубки, правая обнимает породистую собаку. На заднем плене видны книжный шкаф изящной вычурной отделки и обои с модным замысловатым рисунком.
Но большинство проживало на территории казарм, в казенных офицерских квартирах. Самая большая и удобная квартира предназначалась командиру полка. Холостые обер-офицеры жили по два-три человека. На каждого полагалось по одной личной комнате, которая служила кабинетом и спальней, и на всех — общая гостиная, она же столовая. Примерно так же обстояло дело и в военно-учебных заведениях. Офицерам, которые служили не в строю — штабным, генеральским адъютантам, инженерам и прочим, если они не имели своего жилья, полагались казенные квартиры в городе, по одной на двоих.
Преображенец Дмитрий Григорьевич Колокольцев, служивший с 1831 по 1846 год, тепло вспоминал о житье в казармах вблизи Таврического сада, где располагались по очереди 2-й и 3-й батальоны полка: «Таврида — так мы в свое время именовали наши Таврические казармы по отдаленности от центра города и от наших казарм 1-го батальона, расположенных около дворца, — эта Таврида составляла, так сказать, наше Эльдорадо. Тут жили чуть ли не две трети офицеров нашего полка. Житье в Тавриде для нас, офицеров, было привольное, так как это был уголок на краю города, вдали от петербургского шума.
В этом же самом здании находилась тоже наша полковая библиотека и дежурная комната для офицеров дежурного по полку и по 3-му батальону вместе. В этой дежурной комнате часто тоже собирались наши офицеры и проводили иногда целые вечера за чтением…
Приезжали иногда наши офицеры с Миллионной, когда некуда было деваться, и товарищи других полков, и все это вместе проводили целые вечера, в разнообразных занятиях и за игрой в карты, или за музыкой, или в болтовне; тогда была мода в игре в слова или в каламбуры, и молодежь острилась, а иногда и в выпивке холодненького. Все это дружелюбно, бесцеремонно и, как говорится, нараспашку».[140]
У городской заставы. Рис. О.Орловского. 1820-е гг.
И.А. Балашов. Худ. Раев. 1840 г.
С.Крылов, командир Л.-гв. Финляндского полка. Худ. П.А. Федотов. Нач. 1850-х гг.
Его однополчанин, князь Николай Константинович Имеретинский, служивший позже, на рубеже 1840-1850-х годов, увидел эту жизнь несколько по-другому, более прозаичной: «…публичные забавы вообще, а театр в особенности, играли большую роль в нашем быту, и это тем более, что вечера почти у всех были свободны; вечером служба выпускала нас из своих тисков. Случалось, однако, что перепадало свободное утро, а при одиночных учениях, даже и целые дни. Наконец, офицерам батальона, стоявшего в загородном расположении, всю зиму нечего было делать. К сожалению, должен заявить, что редко случалось встретить серьезный труд, серьезное чтение или дельный разговор… Время убивалось или в собутыльничестве на квартирах (особенно в Тавриде), или в смежной с библиотекой дежурной комнате, очень просторной и очень удобной, даже роскошно меблированной».[141]
Если даже в престижном Л.-гв. Преображенском полку, согласно воспоминаниям Колокольцева, почти две трети офицеров проживали в казармах на казенных квартирах, то в скромных полках 2-й дивизии это число вполне могло приближаться к ста процентам.
Гвардейское офицерство было весьма неоднородным по своему социальному положению и финансовому состоянию. От этого во многом зависел выбор полка и то, как офицеры проводили свое время вне службы. Молодые люди самых лучших дворянских фамилий, аристократы и богачи, семьи которых имели по несколько тысяч душ крепостных крестьян, шли в полки гвардейских кирасир, особенно в первую бригаду, а также в лейб-гусары, в 1-ю Гвардейскую пехотную дивизию; для пеших артиллеристов самой престижной была 1-я бригада, для конных — батарейная батарея. Для этих офицеров сумма жалования не имела большого значения. Они жили на доходы с имений, которые были несоизмеримо больше. Самые знатные и титулованные особы служили в Кавалергардском и Преображенском полках, придавая им дух русского барства и аристократизма. В таком же престижном Л.-гв. Конном полку собирались суховатые педантичные службисты, каждый третий офицер носил немецкую фамилию. Чуть пониже преображенцев, но тоже достаточно высоко, стояли измайловцы и лейб-егеря. Чем дальше уходила в прошлое «семеновская история», тем больше постепенно восстанавливался престиж Л.-гв. Семеновского полка, но это процесс полностью завершился лишь в ходе Турецкой войны 1877–1878 годов. Самые богатые люди, склонные к роскоши, кутежам, разгульному веселью и дерзким выходкам шли в Царское Село, в лейб-гусары. В этом полку играло роль даже не столько происхождение, сколько возможность без счета сорить деньгами. Более скромное положение занимали царскосельские кирасиры Его Величества, петергофские лейб-уланы, конногренадеры (бывшие лейб-драгуны). Особую роль играл полк Гатчинских лейб-кирасир наследника, который, несмотря на принадлежность к гвардейской дивизии и гвардейское обмундирование, официально считался армейским. Его офицер князь Дондуков-Корсаков писал: «К нам поступали люди весьма богатые, из лучших фамилий, не выдержавшие тех пустых экзаменов, которые требовались в то время для гвардии. Так, например, до меня там служил князь Александр Иванович Барятинский, нынешний фельдмаршал, выпущенный в этот армейский полк из школы за неуспехи в науках».[142]
Портрет офицера со слугой. 1830-е гг.
Штаб и обер-офицеры Лейб-Кирасирского Наследника Цесаревича полка. Рис. 1830-х гг.
Рядом с этими графами и князьями, в тех же полках, могли служить офицерами и простые небогатые русские дворяне, и даже выходцы из солдатских детей. Но чаще всего они выбирали другие полки Гвардейского корпуса. Люди скромного достатка, без богатой родни, с небольшим имением или вовсе без него, шли в полки 2-й гвардейской пехотной дивизии — Л.-гв. Московский, Гренадерский, Павловский, Финляндский, кавалеристы — в лейб-драгуны (бывшие конноегеря), пешие артиллеристы — во 2-ю бригаду, конные — в легкие батареи.
Картежники. (Офицеры Л.-гв. Финляндского полка за игрой в карты). Акварель П.А. Федотова. 1840 г.
Гвардейская пехота, кавалерия и артиллерия, переведенные в 1832 году из Варшавы в окрестности Петербурга и Новгорода, тоже не получили в Гвардейском корпусе большого престижа. Эти полки — Л.-гв. Гродненский гусарский, Л.-гв. Уланский Великого Князя Михаила Павловича, Л.-гв. Литовский, Л.-гв. Волынский, а также включенные в состав 3-й Гвардейской пехотной дивизии Гренадерские Императора Австрийского и Короля Прусского, стояли в этой неписанной шкале ниже всех. Таким образом, одни полки Гвардейского корпуса были элитными, другие скромными, а бывшие варшавские считались и вовсе непрестижными. Впрочем, 3-я Гвардейская пехотная дивизия и 2-я Гвардейская легкая кавалерийская встречались с остальной гвардией только на Красносельских маневрах, на самых больших петербургских парадах и на войне. Обычно же в Петербурге представители этих дивизий появлялись редко, если не считать Л.-гв. Литовского полка на Выборгской стороне и одного дивизиона Атаманского полка, который квартировал на Обводном канале, рядом с лейб-казаками. Разные чины остальных полков бывали в столице только в служебных командировках, и некоторые офицеры — в отпусках.
Как хорошо иметь в роте портных. Рис. П.А. Федотова. 1835 г.
В скромных полках богачи и аристократы были редким явлением. К таковым нельзя было причислить прибалтийских немецких баронов или грузинских князей, за титулами которых далеко не всегда стояли богатства и земли. Много было в этих полках офицеров, которые считали каждую копейку своего жалования, и не имея никаких лишних средств на роскошь, жили одной службой.
Карл Федорович Багговут, служивший в Л.-гв. Московском полку с 1828 по 1842 год, приводит такой пример: «В мое время были офицеры в полку и крайне бедные. У нас была одна квартира, где жили трое очень исправных офицеров; свое небольшое жалование они почти всё употребляли на то, чтобы быть чисто одетыми, когда приходилось идти на развод или в караул по 1-му отделению, так что зачастую им было не на что пообедать. Тогда у них все-таки в обеденное время накрывался стол, ставились три прибора и они все трое усаживались самым серьезным образом. На их зов открывалась торжественно дверь, и в ней появлялся денщик с огромной чашкой, в которой был вареный дубовый кофе. Этот кофе торжественно разливался по тарелкам и уничтожался при общем хохоте и шутках».[143]
Шмидт на похоронах. Рис. П.А. Федотова. Нач. 1840-х гг.
Такими же бедными предстают офицеры Л.-гв. Финляндского полка на рисунках П.А. Федотова. По вечерам их не ждали титулованная родня и великосветские балы. На неоконченном рисунке с условным названием «Картежники» мы видим простых и скромных служак, проводящих свободное время вместе за разговорами, картами, исполнением романсов под гитару. Девять однополчан, включая самого Федотова, расположились вокруг стола кто в мундире, кто в сюртуке, но большинство — в домашних халатах или в нижних рубахах. Видна привычка заходить в комнаты друг к другу без всяких церемоний. В зарисовке под названием «Шмидт на похоронах» Федотов изображает своего сослуживца за поминальным столом. Офицер так лихо орудует ножом и вилкой, как будто радость от возможности поесть досыта сильнее скорби по малознакомому покойнику. На беглом рисунке с натуры «Как хорошо иметь в роте портных» стоит капитан Боассель, у которого перед самым построением форменные панталоны сзади порвались по шву, и солдат его роты срочно спасает положение, сшивая сукно прямо на офицере. На рисунке, подписанном словом «Копай», худощавый офицер совсем не «породистого» вида, сидя на смятой постели, зажимает двумя пальцами нос, другой рукой поднося ко рту рюмку. Обстановка комнаты более чем скромная.
Копай. Рис. П.А. Федотова. 1840 г.
Сын простого солдата, достигшего офицерских чинов и перешедшего в статскую службу, сам скромный и исправный офицер, Павел Андреевич Федотов начинал как художник-дилетант — явление достаточно распространенное в офицерской среде того времени. Заходя в комнаты товарищей поболтать или угоститься, Федотов тут же делал зарисовки всего, что видел. Портреты офицеров акварелью и карандашом не только в мундирах, но и в домашнем быту, даже на постелях, в самом затрапезном виде, забавные сцены с солдатами в казармах, в строю, на походе, на учениях, сделанные с добродушным юмором, чередовались с серьезными изображениями войск на красносельских маневрах. Каждая офицерская и солдатская фигура была портретом конкретного человека. Работая над этими групповыми портретами, Федотов не забывал среди них помещать себя, и если не в строю, то непременно с альбомом в руках. Героями его картин и рисунков были и генералы, и великий князь Михаил Павлович, и сам император Николай I.
Прогулка. Рис. П.А. Федотова. 1837 г.
Государь, неплохо разбиравшийся в живописи, высоко ценил талант Федотова. Зная, как много времени отнимает служба у хорошего офицера, особенно у ротного командира, Николай Павлович в марте 1840 года в ответ на поданное прошение предоставил ему право выйти в отставку, чтобы освободить время для художественных занятий. Федотов попросил дать ему время для решения. Он любил свой родной Л.-гв. Финляндский полк, общество однополчан, Василеостровские казармы; служба давала ему жилье и небольшое, но стабильное жалование. Великий князь Михаил Павлович оказывал художнику покровительство и помогал деньгами. Ему тоже нравилось, как ловко Федотов выписывает детали мундиров и амуниции, как точно передает портретное сходство знакомых солдат, офицеров, генералов и нередко изображает самого великого князя. Творчество Федотова было замечено и наследником престола Александром Николаевичем, который заказывал ему акварели. В автобиографии от третьего лица Федотов писал: «Командовавший тогда 2-й Гвардейской пехотной дивизией его императорское высочество наследник цесаревич удостоил пожелать иметь работы Федотова — несколько бивуачных сцен из командуемой дивизии, и через несколько месяцев на досугах была выполнена картина акварелью бивуак Лейб-гвардии Павловского полка, в лицах, а потом, через несколько месяцев — Лейб-гвардии Гренадерского. Обе удостоились похвал его высочества и щедрой награды и благосклонного ответа на прошение: может ли он, Федотов, воспользоваться обещанной монаршей милостью. Получив ее, вышел в отставку в генваре 1844 года, ровно через десять лет службы».[144]
Сватовство майора. Худ. П.А. Федотов. 1848 г.
Внимание трех таких колоссальных фигур, трех главнейших лиц императорской фамилии могло бы обеспечить Федотову безбедное существование, если бы он продолжал службу или сделался батальным художником, как его современники Л.А. Белоусов, П.Е. Заболотский, К.К. Пиратский, А.И. Зауэрвейд, П.З. Захаров-Чеченец, А.И. Гебенс, Г. Шварц, А.И. Ладюрнер, А.И. Шарлемань, Е. Рейтерн и другие. Но вместо этого он выбрал жизнь свободного художника. По ходатайству наследника, Николай I повелел выплачивать ему ежемесячное содержание, но в казенной квартире при Академии художеств отказал. Провожая Федотова в отставку, офицеры-финляндцы полагали, что он быстро сделает себе имя и сколотит капитал. Но художник оставил батальную тему, скованную официальными канонами, не стал гоняться за денежными заказами, а начал кропотливо и самозабвенно работать для себя и для развития изобразительного искусства. Делая бесчисленные рисунки и наброски, перейдя от акварелей к живописи, постоянно совершенствуя свое мастерство, он создал такие шедевры, как «Сватовство майора», «Вдовушка», «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста», «Не в пору гость. Завтрак аристократа», «Игроки», «Анкор, еще анкор» и другие. Все восемь лет после отставки Федотов жил в бедности и нищете, совершенно не щадя своих сил и здоровья, и в возрасте 37 лет скончался в доме умалишенных.
Лестница в особняке Вонлярлярских. Худ. И.И. Шарлемань. 1852 г.
С рисунками Федотова, который и на службе, и в отставке отображал повседневную жизнь своих однополчан, перекликается и характеристика, данная Н.В. Гоголем типу гвардейских офицеров, к которому принадлежит его герой поручик Пирогов в повести «Невский проспект», вышедшей в 1834 году: «Есть офицеры, составляющие в Петербурге какой-то средний класс общества. На вечере, на обеде у статского советника или у действительного статского, который выслужил этот чин сорокалетними трудами, вы всегда найдете одного из них. Несколько бледных, совершенно бесцветных, как Петербург, дочерей, из которых иные перезрели, чайный столик, фортепиано, домашние танцы — все это бывает нераздельно со светлым эполетом, который блещет при лампе, между благонравной блондинкой и черным фраком братца или домашнего знакомого… В высшем свете они попадаются очень редко или, лучше сказать, никогда. Оттуда они совершенно вытесняются тем, что называют в этом обществе аристократами; впрочем, они считаются учеными и воспитанными людьми. Они любят потолковать об литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А.А. Орлове. Они не пропускают ни одной публичной лекции, будь она о бухгалтерии или даже о лесоводстве. В театре, какая бы ни была пьеса, вы всегда найдете одного из них, выключая разве, что если уже играются какие-нибудь „Филатки“, которыми очень оскорбляется их разборчивый вкус. В театре они бессменно. Это самые выгодные люди для театральной дирекции. Они особенно любят в пьесе хорошие стихи, также очень любят громко вызывать актеров; многие из них, преподавая в казенных заведениях или приготовляя к казенным заведениям, заводятся наконец кабриолетом и парой лошадей. Тогда их круг становится обширнее; они достигают наконец до того, что женятся на купеческой дочери с сотней тысяч или около того наличных и кучею брадатой родни. Однако ж этой чести они не прежде могут достигнуть, как выслуживши, по крайней мере, до полковничьего чина. Потому что русские бородки, несмотря на то, что от них еще несколько отзывается капустою, никаким образом не хотят видеть дочерей своих ни за кем, кроме генералов или, по крайней мере, полковников. Таковы главные черты этого сорта молодых людей».[145]
Действительно, при Николае I для небогатого и незнатного офицера скромного гвардейского полка не считалось зазорным жениться на купеческой дочери, особенно если это совмещалось с выходом в отставку. Офицер получал невесту с большим приданым, иногда даже с неплохим образованием, и богатого преуспевающего тестя. Купцу доставался зять-дворянин в мундире с густыми эполетами, что в купеческой среде считалось очень престижным. Такая сцена была увековечена в 1848 году в знаменитой картине Федотова «Сватовство майора» и сопутствующих ей стихах. Героя автор сделал офицером армейской пехоты, но в основу сюжета легли впечатления художника о своей гвардейской службе, и все типажи для картины и комната с интерьером взяты в Петербурге. В качестве армейского майора позировал знакомый Федотову офицер, фамилия которого осталась неизвестной.
В одной из ранних повестей Н.А. Некрасова, созданной в 1840 году, при описании бала тоже есть меткое замечание на тему гвардейских офицеров, составляющих «средний класс общества»: «Бал. Комнаты набиты самым пестрым народом. Много различных пехотинцев; кавалеристов, кажется, ни одного. Это бал, как бы сказать? Среднего круга. Именно среднего, хотя вы и встретите тут двух-трех аристократок с мужьями; но они здесь доказательство, что общество тянется непрерывною цепью через все ступени гражданской жизни, — они, сказать точнее, переходные звенья от высшего круга к среднему».[146]
Бал во дворце. Акварель Н. Баранова. 1840 г.
На петербургских балах такого уровня редко бывали блестящие кавалергарды, конногвардейцы или царскосельские лейб-гусары. А упомянутые автором пехотинцы были, скорее всего, из 2-й Гвардейской дивизии, или далеко не самые родовитые представители 1-й.
Для нашего современника понятие «бал в пушкинскую эпоху» вряд ли может ассоциироваться с грузными фигурами бородатых купцов в длиннополых русских одеждах, или в лучшем случае в сюртуках. Однако для балов среднего класса столичного общества, куда в большом количестве являлись незнатные гвардейские офицеры, это было обычной картиной. Разумеется, не все купцы умели танцевать мазурку и другие «благородные» танцы. Чаще они просто смотрели, как их дочери в бальных платьях танцуют с кавалерами во фраках и мундирах. В другой повести Некрасова (1841 г.), мы видим выставку богатства без знатности: «Бал был великолепен и разнообразен. Купцы, по обыкновению, занимали в нем главную роль, но было много птиц и высшего полета. Во всем замечалась необыкновенная роскошь и особенный вкус. В двух комнатах танцевали; в третьей играли в вист; в четвертой, на огромном столе, любители, большею частию купцы и богатые чиновники, играли в ландскнехт. Груды золота лежали на столе и переходили от одного к другому».[147]
Совсем другие балы — с самым избранным обществом — давала петербургская знать. У подъезда останавливались, высаживая гостей, самые дорогие экипажи с гайдуками на запятках, жандармы сдерживали толпу любопытных, в дверях гостей встречал величественный швейцар в одежде, богато расшитой золотом. На парадной лестнице стояли, а в больших светлых залах с колоннами бесшумно двигались вышколенные лакеи, нередко, по традиции, одетые в ливреи и парики в стиле прошлого, XVIII, столетия на хорах играли лучшие оркестры, гостей ждали изысканные блюда, на устройство тратились огромные средства. Здесь танцевали, смотрели на танцующих, прогуливались по залам и гостиным, сидели за карточными столами генералы и титулованные офицеры самых престижных полков, флигель-адъютанты, генеральские адъютанты, высшие сановники, придворные вельможи, самые аристократические дамы и девицы, «золотая молодежь», графы, князья, русские и иностранные дипломаты и, наконец, нередко сам государь с государыней и другие члены августейшего семейства. Все это объединялось названием «свет», или «большой свет», «высший свет», «высшее общество», «светское общество». В это общество стремились попасть, его ненавидели и высмеивали те, кого оно не признавало, его мнением дорожили, на него завистливо любовались снаружи, его изучали и препарировали изнутри, оно диктовало своим членам и кандидатам неписаные законы этикета, поступков и самой жизни, оно одновременно притягивало и отвращало, но все равно оставалось притягательным. Пушкин, Лермонтов, Одоевский, Марлинский и целый ряд неизвестных нашему веку литераторов на страницах своих произведений злословили по адресу высшего света и наделяли своих вымышленных персонажей чертами реальных представителей этой среды.
Бал у Вонлярлярских. Худ. И.И. Шарлемань. 1852 г.
В этом кругу вращались гвардейские офицеры-аристократы, которым посчастливилось иметь родню и связи. Их свободное от службы время заполняли балы, рауты (так назывались торжественные званые вечера без танцев), музыкальные вечера у частных лиц, где избранное общество слушало приглашенную знаменитость, званые обеды, просто небольшие вечера со светскими разговорами, спокойной, неазартной карточной игрой и хорошим ужином и, наконец, визиты — короткие посещения светскими людьми друг друга по важным или пустяковым делам, с поздравлениями или просто от скуки.
Преображенец князь Имеретинский с восторгом, ностальгией и иронией вспоминал свои балы: «Сколько было аристократических барских домов, где все высшее общество и царская фамилия собирались на балы и рауты! На Невском проспекте, кроме домов Белосельской, графа Протасова и графа Строганова таких больше не помню, но на Большой Морской их число возрастало с каждым шагом… В конце Морской, по ту сторону Мойки, — огромный дом князя Юсупова, где в ту пору давались самые лакомые для светских людей и самые великолепные балы… Английская набережная была занята сплошь домами финансовой или придворной знати. На Дворцовой набережной — опять гнезда знати… Долго бы я не кончил, если бы стал их всех описывать… Балы и рауты большого света играли не последнюю роль в офицерском быту. Хотя немногие ездили в свет, однако, выражаясь словами генерала Микулина, „несколько преображенских воротников“ всегда можно было встретить на балах и раутах. После Венгерской войны я поселился с товарищем моим по Пажескому корпусу Александром Михайловичем Рылеевым. Мы стали выезжать в свет и там само собою отдаляться от казарменного забубенного житья».[148]
Великосветский салон. Неизв. худ. Нач. 1830-х гг.
Не лишенный поэтического таланта князь Имеретинский с легкой усмешкой над собой описывает в стихах свой первый бал у сенатора, графа А.Г. Кушелева-Безбородко, на который он попал зимой 1850 года. Вещи, обыкновенные для опытных в свете людей, оказались для юного прапорщика в диковинку, произвели на него сильное впечатление и были упомянуты в зарисовке со множеством любопытных деталей. Здесь и плошки с горящими огнями, расставленные перед домом по случаю торжества, и томящиеся в передней лакеи гостей, и выстроившиеся на лестнице лакеи хозяина, и лучший в Петербурге того времени бальный оркестр Гунгля, и хозяин, лично встречающий дорогого гостя, престарелого генерала от инфантерии П.Н. Ушакова, бывшего начальника гвардейской пехоты, и сидящие за картами старики, и танцующая молодежь, а также традиционная последовательность танцев, нравы маменек и дочек, и шутливое отчаяние неловкого молодого офицера, которому свет не прощает ошибок.
Бал
Когда век юности прелестнойМеня привлек на первый бал,Почин свой в танцах интересныйСебе на память я списал.И вот сперва припоминаю,Как, поздним вечером, зимойПри свете плошек подъезжаюК крыльцу по мерзлой мостовой.В передней всех цветов ливреиВ углах толкаются, шумят,Шумят, и барские затеиВсечасно от души бранят.На ступенях, сукном обитых —Опять ливрейный красный рядИ Гунгля скрыпок знаменитыхАккорды издали звучат.Вхожу, смотрю, и в ослепленьеСмущенный растерялся взгляд,Я отпустил в благоволеньеПоклонов десять невпопад.Мне показалось, что читаюВо взглядах разговор немой:Вопрос: — Кто он? — Ответ: — Не знаю!..Юркнул в толпу и проскользаюЯ поскорей в другой покой.Повсюду там мирские властиСидят у ломберных столовИ сколько всевозможной мастиВалетов, кралей и тузов!И сколько можно в них подметить,Кабы остаться на часок…Но что это? Еще звонок!Кого бежит хозяин встретить?Смотрю — он вводит генерала,А тот бредет едва, едва.Мне тотчас память подсказала,Что видела, что испыталаСедая гостя голова.Полвека — срок ея служеньяПрестолам Бога и царей.Быть может, третье поколеньеСегодня пляшет перед ней.И этот воин закаленныйРобеет от пытливых глаз,Как я, как прапорщик смущенный,Боится шаркнуть лишний раз.На отвлеченное сужденьеНе стану время я терять.Пойду-ка в зал потанцевать,Хоть танцы — для меня мученье.В роскошной зале Гунгль играет,И опытный его смычокДавно уж прыгать заставляетТолпу послушных праздных ног.Я сам на этот раз решилсяПолькировать изо всех сил…На первом туре с такту сбился,На старых барынь повалилсяИ даме ножку отдавил!Лорнеты женские, мужскиеБлеснули и в меня впились.Заговорили взоры злые:«Птенец, летать не торопись».Нагрянул мне для утешеньяКадриль… по крайней мере, в немНемного надобно уменья,Чтоб не ударить в грязь лицом.Вот, я скорей заторопилсяМеста и даму отыскать,Расшаркался, приосанилсяИ приготовился начать.Опять беда! Гляжу: бежитМой vis-a-vis ужасно красный.И мне с волненьем говорит:«J’ai pas de dame». О, я несчастный.Ну что тут делать, посудите.Я via-a-vis не упустил.Твержу ему: «Не погубите,Пока хоть тетушку ведите!»,Напрасно я его молил.Пропал кадриль… с тех пор решаюсьБесстрастным зрителем стоять.И поневоле принимаюсьЗа всеми всюду наблюдать.Со мной, у стенки, повсеместноИ чинно рядышком сидят«Les bonnes Mamans» — уста и взглядИх улыбаются прелестно,Но Богу одному известно,Что на душе они таят.Где дочка? С кем теперь танцует?Прилично ль платье, тон манер?И кто-то с нею полькирует:Жених иль просто кавалер?«Ma chere, в наш век мужское племяНе то, что в прежние года.Плясать, вишь, не всегда им время,Зато поужинать — всегда!»Так ропщут маменьки, а дочкиСогласны с тем? — Едва ли да!Они с своей взирают точки,И с ними чистая беда!Но бал закончу, господа:Финал — мазурка… все танцуют,А сильно есть и спать хотят,За ужином и стар, и младВсе возбуждаются, пируютИ с удовольствием едят.Быть может, это заключеньеЯ слишком резко написал:Что делать, просто неуменье,Уменья нет, и кончен бал.Другой преображенец, Самсонов, вспоминал о придворных балах конца 1830-х годов: «После происшедшего в Зимнем дворце пожара государь император перенес свою резиденцию в Аничковский дворец. Роскошные приемы и балы, украшенные тремя царскими дочерьми, привлекали к нашему двору много иностранных принцев. Получить приглашение на эти балы составляло верх желаний светской молодежи. Для нас, военных, существовала двоякая форма приглашений: на большие балы назначалось обыкновенно по стольку-то офицеров от полка, а на малые — призывались избранные лучшие танцоры, в число которых по временам попадал и я.
Аничковские вечера были особенно оживлены участием их императорских величеств. Государыня императрица танцевала котильон и кадрили, а государь император Николай Павлович становился обыкновенно в первой паре „гросфатера“ и здесь, при затейливых фигурах, изобретавшихся нашим высоким дирижером, возникало полное, непринужденное веселье. Вот одна из этих фигур.
Пройдя попарно, умеренными шагами, по всем комнатам дворца, танцующие составляли общий круг в большой зале, и тут начиналась так называемая „фуга“. Государь император выходил со своей дамой на середину, а затем, не разрывая цепи, все прочие наматывались клубком вокруг первой пары как можно теснее. Когда клубок был готов, государь первый начинал прыгать, а за ним и все остальные. Получалась какая-то толчея, на которую нельзя было смотреть без смеха, но все были веселы и довольны».[150]
Аничков дворец. Парадная лестница. Худ. К.С. Зарянко. После 1846 г.
Императрица Александра Федоровна в мундирном платье Кавалергардского полка. 1830-е гг.
Император Николай I. Гравюра Т. Райта. 1836 г.
В светском обществе всегда можно было видеть бравых блестящих кавалергардов, представителей известных дворянских фамилий. Шефом полка была императрица Александра Федоровна. Но случалось, что над этими графами и князьями мог оказаться незнатный, нетитулованный, несветский командир полка, которого должность обязывала бывать в свете. Таким был и генерал-майор Родион Егорович Гринвальд, суровый служака, который командовал Кавалергардским полком с 1833 по 1839 год и оставил интересные воспоминания: «Моя наружность была всегда сериозна и чопорна; с офицерами я обходился без дружественных и любезных слов; отношения к этим господам были бы прекрасными, если бы я умел быть любезным. У меня была еще одна беда: я должен был бывать на вечерах и балах и все в самых аристократических домах. Это делалось ради офицеров и в особенности ради императрицы, которая всякий раз изволила со мною танцевать кадриль. В мое прежнее пребывание в Петербурге я почти никогда не танцевал и даже позабыл все фигуры; жена полковника П. обучала меня им. На маленькие балы в Аничковском дворце я всегда был приглашен со всеми офицерами. Танцы продолжались до утра, и я должен был оставаться до конца. Государь всегда уходил раньше, и тогда делалось еще веселее. Государь относился ко мне всегда милостиво и ласково. На Масленице происходили троечные катания с обедами и балами. Государь тогда всегда сам танцевал и я должен был занимать место возле него. Много раз мы мерились ростом, кто из нас был выше: мы были одного роста. Я должен был являться на все балы, как бы это мне ни было тягостно. Часто, вернувшись домой в три часа утра, я в 7 ли 8 часов был уже в манеже.
В театре я появлялся, когда там бывал двор. Хотя я бывал в большом свете, но я оставался ему чужд; я был приглашаем благодаря своему положению командира полка императрицы. Я должен сказать, что в великосветских салонах веет воздух, который очень способствует развитию молодых людей; в большинстве случаев аристократия обладает благородством понятий, сознанием заслуг своих предков и добросовестностью; благодаря этим качествам можно почерпнуть от нея много хорошего, и общение с ней приносит пользу.
Р.Е. Гринвальд. Литогафия из полкового альбома. 1851 г.
Большинство офицеров полка были русские по племени, и среди них было много превосходных офицеров, они, к тому же, большей частью были красивы, высоки, рыцарской наружности. Надо было только их так воспитать, чтобы они отвечали новым требованиям службы, которые в то время были очень скромны: хорошо ездить, маршировать, хорошо командовать… Много об этом пришлось говорить офицерам, мои предложения были сочтены бесполезными, в особенности теми, которым паркет был милее манежа, и которые полагали, что всё знают лучше своего командира».[151]
К таким паркетным офицерам, по адресу которых отпущено это горькое замечание, относился и столь печально известный кавалергард, как убийца Пушкина Жорж Дантес. Недалекий, заносчивый, пустой, но по-своему неглупый, обаятельный, цепкий и практичный молодой человек был совершенно свободен от моральных „предрассудков". Красота Дантеса привлекла внимание нидерландского посланника барона Л.-Б. Геккерена, который направлялся в Россию, встретил в гостинице заболевшего француза, проникся его положением, и по выздоровлении предложил Дантесу присоединиться к его свите. По прибытии на место Геккерен поместил Дантеса у себя и всячески опекал. В Петербурге Дантес сошелся с художником А.И. Ладюрнером, который в эрмитажной мастерской писал портрет императрицы Александры Федоровны. В одно из таких посещений в мастерскую внезапно зашел император Николай I, и художник едва успел спрятать Дантеса за занавеску. Желая помочь карьере соотечественника, Ладюрнер стал восхвалять государю своего молодого друга, заочно влюбившегося в изображение императрицы и просиживающего перед ним целыми днями. Император рассмеялся, пожелал видеть Дантеса, милостиво поговорил с ним, и Дантес своей находчивостью и остроумием сумел завоевать расположение монарха.
В начале 1834 года Жорж, или как его именовали в приказах, Егор Петрович Дантес, был допущен прямо к офицерскому экзамену, хотя во Франции в Сен-Сирской военной школе пробыл менее года и не закончил ее. Из школы Дантес был вынужден уйти за участие в роялистской манифестации. Очевидно, русский император пожелал помочь молодому человеку, пострадавшему за приверженность к законному королю. Николай I не делал для себя большой жертвы, открывая дорогу Дантесу в Кавалергардский полк — кавалергарды для государя стояли ниже, чем любимые конногвардейцы. В феврале 1834 года Дантес был зачислен в полк корнетом, в январе 1836 произведен в поручики, в мае усыновлен Геккереном, в июне принял его фамилию. 27 января 1837 года смертельно ранил на дуэли Пушкина, в марте после судебного разбирательства исключен из полка, лишен офицерских патентов и под конвоем выдворен из России. Этот человек остался бы безвестным, если бы не стал главным орудием врагов Пушкина в деле отвратительной травли великого русского поэта. Только этой гнусной ролью Дантес прославился и «заслужил» внимание историков и литературоведов.
Л. Геккерен. Худ. Й. Крихубер. 1843 г.
Ж. Дантес. Акварель Т. Райта. 1830-е гг.
Далеко не лучшего офицера приобрел в лице Дантеса Кавалергардский полк. История полка приводит следующие данные: «Дантес по поступлении в полк оказался не только весьма слабым по фронту, но и весьма недисциплинированным офицером; таким он оставался в течение всей своей службы в полку: он то „садился в экипаж" после развода, тогда как „вообще из начальников никто не уезжал", то он на параде, „когда только скомандовано было „вольно", позволял себе курить сигару, то на линейку бивака, вопреки приказанию офицерам выходить не иначе, как в колете или сюртуке, выходил „в шлафоре, имея шинель внакидку". На учении „слишком громко поправлял свой взвод“, что не мешало ему самому „терять дистанцию“ и до команды „вольно" сидеть „совершенно распустившись на седле". Эти упущения Дантес совершал не однажды, но они „неоднократно напред сего замечаемы были“. Мы не говорим уже об отлучках от дежурства, опаздывании на службу и т. п. 19 ноября 1836 года отдано было в полковом приказе: „Неоднократно поручик барон де-Геккерен подвергался выговорам за неисполнение своих обязанностей; за что уже и был несколько раз наряжен без очереди дежурным при дивизионе; хотя объявлено вчерашнего числа, что я буду делать сегодня репетицию ординарцам, на коей и он должен был находиться, но не менее того… на оную опоздал, за что и делаю ему строжайший выговор и наряжаю дежурным… на 5 раз“. Число всех взысканий, которым был подвергнут Дантес, за три года его службы в полку достигло цифры 44».[152]
Разумеется, с таким отношением к службе Дантес не мог вызывать уважения у своих ближайших начальников — эскадронного командира штаб-ротмистра Апрелева, и тем более — сурового генерала Гринвальда. Сам Дантес, имея в виду исправных офицеров, которые дослуживались до полковника и получали полки, признавался, что не собирается командовать полком в провинции. Но такие же, как он, молодые легкомысленные поручики и корнеты были его приятелями. Красивая нордическая внешность уроженца полунемецкого Эльзаса, французская бульварная живость и развязность, способность нравиться людям с первого взгляда, шутки и каламбуры, участие в шалостях, насмешки над начальством обеспечили ему репутацию хорошего товарища и доброго малого. В бальных залах, великосветских салонах и гостиных Дантес был обласкан дамами, среди которых имел большой успех. Один из его сослуживцев, князь Александр Васильевич Трубецкой, писал: «И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой, впрочем, мы узнали гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном или Геккерен жил с ним…».[153]
И.Г. Полетика. Худ. П.Ф. Соколов. 1830-е гг.
Богатый, знатный и высокопоставленный барон Геккерен, взрослый мужчина, не замеченный в связях с женщинами, взял к себе, а затем и усыновил другого взрослого мужчину, красавца Дантеса, хотя его настоящие отец и мать были живы и здоровы. Беспринципный Дантес пошел на это ради блестящей беззаботной жизни, высокого положения в обществе и прав на наследство. Такое противоестественное состояние не могло не породить предположений о том, что Трубецкой называет «одной шалостью», а полковой историограф — «большой гнусностью». Для опровержения этих догадок Дантесу и Геккерену нужна была громкая скандальная история с женщиной. К удовольствию врагов Пушкина, в роли этой женщины оказалась жена поэта Наталья Николаевна.
К числу этих врагов принадлежала и приятельница Натали — Идалия Григорьевна Полетика, жена кавалергардского полковника и незаконная дочь придворного вельможи графа Г.А. Строганова. Роковая красавица Идалия настолько привораживала мужчин, что они становились ее пажами и рабами. Молодые офицеры-кавалергарды составляли ее «свиту». Ненавидя Пушкина, Полетика всячески поощряла Дантеса, подталкивала его и Наталью Николаевну друг к другу. По некоторым сведениям, Идалия состояла в любовной связи с Дантесом, а жену Пушкина они использовали именно для отвода глаз. Пользуясь бешеным успехом у мужчин и имея удобного, покорного мужа, Идалия Полетика, тем не менее, всегда болезненно переживала за свое положение в свете, и без того весьма шаткое и сомнительное. Любая огласка могла повредить незаконнорожденной, закрыв для нее двери в приличные дома и императорские дворцы. Однако это не меняет сути и не делает чести этой паре.
Наглые демонстративные ухаживания Дантеса за Натали, настойчивое преследование, игра в любовь и безумную страсть, вынужденная женитьба на ее сестре, чтобы избежать дуэли, открытые посещения Дантесом Натали на правах родственника, их тайное свидание наедине, устроенное Полетикой, и наконец новый вызов и дуэль Пушкина с Дантесом — все эти события хорошо известны. Они вызывали возмущение передовых людей России. После дуэли большие массы народа самых разных сословий двое суток толпились у дома 12 на набережной Мойки, переживая за жизнь поэта, ожидая известий о его состоянии. Велика была скорбь русских людей по поводу смерти Пушкина и ненависть к его убийце.
Н.Н. Пушкина. Худ. К.П. Брюллов. 1832 г.
Однако часть офицеров Кавалергардского полка, недальновидные и легкомысленные молодые люди, и многие лица в высшем свете, особенно дамы, выражали сочувствие и поддержку Дантесу, называли его поведение образцом рыцарской чести и благородства, делали из него романтического героя, идущего на жертвы и страдания ради любви. И дело здесь даже не в ненависти к Пушкину его врагов, а традициях и предрассудках светского общества. Сейчас все эти персонажи остаются в нашей памяти только потому, что жили в одно время с великим Пушкиным и сыграли роль в его судьбе. А в 1837 году для них Пушкин был просто титулярным советником, камер-юнкером, сочинителем и немолодым ревнивым мужем одной из первых красавиц Петербурга. Последнее и являлось главным для молодых кавалергардов, позицию которых нельзя оправдать, но можно объяснить непониманием значения Пушкина для России и заштампованностью их сознания. Следующие положения не только завершают пушкинскую тему, но и рисуют картину личной жизни гвардейского офицерства в целом.
В среде дворян того времени было принято отдавать девушек замуж в очень раннем возрасте, в 16–18 лет, зачастую даже не спрашивая их желания. Мужчины же, напротив, не торопились жениться, посвящая молодость холостяцким пирушкам, любовным приключениям, наживая чины, награды, имущество, положение в обществе. Кто-то вступал в брак после 30 лет, кто-то в 40 и даже 50 лет, а то и позже. Для родителей невесты важны были богатство, родовитость и высокое положение жениха, молодость же не означала для них ничего, кроме бедности и легкомыслия. Разумеется, в таких браках молодые жены старых мужей не могли быть верными, и у них были романы с молодыми людьми. Честь незамужней дворянской девушки была чем-то священным, поведение — строгим и сдержанным. Потерять невинность до свадьбы было страшнее смерти. Замужняя же дама получала относительную свободу, которой пользовалась в полной мере. Самой свободной была жизнь молодой вдовы. Были, конечно, и такие пары, где и жених, и невеста были молоды и соединялись по взаимной склонности, но и неравные браки были обычным явлением, что автоматически вело к прелюбодеянию; поэтому для николаевского Петербурга довольно типичным был любовный треугольник, «вершинами» которого становились старый, черствый, неинтересный, зачастую даже немощный муж-рогоносец, молодая жена, желающая испытать настоящую взаимную любовь или страсть во всех смыслах этого слова, и молодой гвардейский офицер. В разговорах, слухах и пересудах гвардейской молодежи обманутый муж всегда выглядел карикатурой, жена — жертвой мужа и своих родных, а молодой любовник — героем. К несчастью, этот штамп тогдашние светские люди автоматически перенесли на историю с Пушкиным, Натали и Дантесом. Тем более что Натали вышла замуж за поэта по воле своих небогатых родителей, за неимением более выгодного и «солидного» жениха, чем Пушкин.
Соратник Пушкина по литературному поприщу князь Владимир Одоевский, как знаток большого света, в одной из своих сказок иронично подчеркивал разницу в возрасте жен и мужей: «…таков уже у нас обычай; девушка умрет со скуки, а не даст своей руки мужчине, если он не имеет счастия быть братом, дядюшкой, или еще более завидного счастия — восьмидесяти лет от рода».[154]
У Лермонтова в романе «Княгиня Лиговская» родители стыдят свою дочь: «Вот, матушка, целый год пропустила даром, отказала жениху с двадцатью тысячами доходу, правда, что он стар и в параличе, да что нынешние молодые люди!».[155]
В повести Марлинского «Испытание» молодая графиня так оправдывает свою любовь к офицеру-гвардейцу: «В пятнадцать лет меня посадили за столом подле какого-то старика, которого я запомнила только по чудесной табакерке из какой-то раковины. Ввечеру мне очень важно сказали: „Он твой жених, он будет твоим супругом"; но что такое жених, что такое супруг, мне и не подумали объяснить, и я мало заботилась расспрашивать. Мне очень понравилось быть невестою — как дитя, я радовалась конфетам и нарядам и всем безделкам, которые мне дарились… Наконец, я стала женою, не перестав быть ребенком, не понимая, что такое обязанности супружества, и, признаюсь, потому только заметила перемену состояния, что меня стали величать „вашим сиятельством". Долго не замечала я, что муж мой мне не пара ни по летам, ни по чувствам. Для визитов было мне все равно, с кем сидеть в карете, дома же он слишком занят был своими недугами, а я своими забавами и гостями. Однако же в семнадцать лет заговорило и сердце…».[156]
К тому времени уже не одно поколение петербургских, как и вообще всех русских красавиц, делало однозначный выбор в пользу военных. Молодые дамы — для любовного приключения, девицы — для вздохов, мечтаний, грез или, при согласии родителей, для брака предпочитали гвардейских офицеров. В 1800-х годах это были буйные, дерзкие, гордые, своенравные повесы, игроки и дуэлянты, которые с честью выдержали неудачные для России первые кампании с Наполеоном. После 1814 года — спасители России, победители Наполеона, прошедшие всю Европу, бесстрашные герои, культурные, образованные, тяготевшие к вольномыслию и участию во всевозможных тайных обществах, от самых невинных до весьма рискованных. При Николае I — герои Турецкой и Польской кампаний и покорения Кавказа, монархисты, патриоты, рыцари, романтики, более дисциплинированные, прагматичные и менее склонные к дуэлям, чем их предшественники. В этой среде рождались типажи для литературы — пушкинские Германн и Томский, лермонтовские князь Звездич и Печорин, карикатурный гоголевский поручик Пирогов, военные персонажи Одоевского, Некрасова, Марлинского. Гвардейские офицеры не только служили типажами для героев произведений, но и, наоборот, подражали им — ставили на тройку, семерку и туза, как Германн, напускали на себя пресыщенный и разочарованный вид, как у Печорина, или говорили цветистым, насыщенным каламбурами, языком героев Марлинского.
Обер-офицеры Кавалергардского полка. Рис. 1830-х гг.
В бравых гвардейцах женщин привлекали выправка, ловкость, красота мундира, почет и опасности службы, подвиги в сражениях, усы, украшавшие лицо каждого офицера, и, конечно, блестящая будущность. В разных повестях Марлинского в описаниях петербургских великосветских балов мы читаем: «Рассеянно, будто из милости подавая руку молодому офицеру, княжна NN прогуливалась в польском, едва слушая краем уха комплименты новичка; зато как быстро расцветало улыбкою лицо ее, когда подходил к ней адъютант с магическою буквою на эполетах; как приветливо протягивала она ему руку свою, как будто говоря: „она ваша"».[157]
«…Покуда еще шесть контр-дансов и две мазурки вьются и сплетаются перед ней в будущем с орденскими лентами, с канителью эксельбантов, с цветами золотого шитья, покуда тщеславие ее зыблется на пуху белых султанов, играет с лучами коварных звезд — о, тогда для нее нужны целые хоры похвал, целые толпы поклонников».[158]
«Взор ее не замечает ничего, кроме густых эполетов, кроме звезд, которые блещут ей созвездием брака, и дипломатических бакенбард, в которых фортуна свила себе гнездышко».[159]
Марлинский намекает на то, что из всех чиновников одни только дипломаты могли тягаться с военными в деле успеха у женщин — им помогали причастность к судьбам мира и, разумеется, дипломатические способности. Остальным статским и неслужащим молодым людям оставалось только завидовать, и для собственного утешения представлять военных ограниченными людьми. В 1836 году Лермонтов в романе «Княгиня Лиговская», упоминая присутствующих на балу «пять или шесть наших доморощенных дипломатов», отмечал их отношение к офицерам: «Они гордо посматривали из-за накрахмаленных галстухов на военную молодежь, по-видимому, так беспечно и необдуманно преданную удовольствию: они были уверены, что эти люди, затянутые в вышитый золотом мундир, не способны ни к чему, кроме машинальных занятий службы».[160]
Вспоминая литературный вечер у профессора П.А. Плетнева в 1837 году, его ученик и будущий великий писатель Иван Сергеевич Тургенев, никогда не служивший в армии и не питавший симпатий к военным, писал: «С точностью не могу теперь припомнить, о чем в тот вечер шел разговор; но он не отличался ни особенной живостью, ни особенной глубиной и шириной поднимаемых вопросов. Речь касалась то литературы, то светских и служебных новостей — и только. Раза два она приняла военный и патриотический колорит — вероятно, благодаря присутствию трех мундиров».[161]
Конечно, военные платили статским той же монетой. В 1836 году Лермонтов, тогда еще гордившийся своей принадлежностью к офицерской касте, писал:
Разумеется, это были всего лишь безобидные взаимные колкости военных и невоенных людей. Те и другие понимали, что составляют две части единого целого — Российского государства, что сильная армия всегда была и будет гордостью своего народа, залогом спокойствия и безопасности страны, созидателем ее славы и величия.
Петербургское общество 1830-х годов зачитывалось повестями Марлинского. По сюжетам, стилю, эпитетам и каламбурам читатели могли подумать, что автор находится среди них, что это гвардейский офицер и светский человек, живущий в Петербурге. Это постоянный участник блестящих балов, веселых маскарадов и шумных офицерских пирушек, желанное лицо модных салонов и гостиных, страстный театрал, поклонник светских красавиц, ловкий танцор и обольститель, знаток всех законов светского общества. Вместе с тем это человек, интересующийся историй России и сам много повидавший, не понаслышке знакомый с морскими плаваниями, а также с красотами и опасностями Кавказа. Это патриот, храбрец и романтик, не теряющий самообладания ни в любовной интриге, ни под ударами волн, ни под чеченскими пулями. После появления его кавказских повестей ходили слухи, что Марлинский — это разжалованный, который воюет на Кавказе; одни преждевременно «хоронили» его, как убитого в стычке с горцами, другие утверждали, что он спился и «вовсе потерян». На самом деле под псевдонимом Марлинский скрывался сосланный на Кавказ декабрист Александр Александрович Бестужев. Горячая и увлекающаяся натура, он успел побыть кадетом Горного корпуса, затем — по стопам старшего брата — гардемарином, получить опыт в морском плавании, однако быстро охладел к флоту, вступил в Л.-гв. Драгунский полк, послужил в сначала в строю, потом генеральским адъютантом, дослужился до штабс-капитана, активно занимался сочинительством и литературной критикой, был принят в свете. Бурный темперамент, отчаянная храбрость, не находившая выхода в мирное время, пример братьев и друзей привели его в общество декабристов. Участие в восстании на Сенатской площади поломало его судьбу. В 1829 году после тюрьмы и сибирской ссылки он добился перевода в войска Кавказского корпуса рядовым, надеясь отличиться в боях и вернуть себе офицерский чин и свободу. Жестоко страдая от нездорового климата, от болезней, полученных в тюрьме, от своего унизительного положения, Бестужев легким, игривым языком писал романтические повести и отсылал их петербургским издателям. Еще в молодости, служа в Петергофе в лейб-драгунах, начинающий литератор придумал себе звучный псевдоним по названию дворца Марли в Петергофском парке. В ссылке, где не могло быть и речи о том, чтобы печататься под настоящим именем, этот псевдоним пришелся как нельзя кстати. Талантливый писатель Марлинский своим пером полностью поддерживал политику Российской империи на Кавказе, бесстрашный солдат Бестужев пулей и штыком претворял ее в жизнь.
А.А. Бестужев (Марлинский). С рис. 1830-х гг.
В 1836 году Бестужев второй раз в жизни был произведен в прапорщики. Он надеялся, что офицерский чин даст ему возможность оставить армию, вернуться на родину, заняться литературой. Но, несмотря на храбрость в боях, его обходили наградами, здоровье было расшатано, император, помня его дерзкую и активную роль в восстании 14 декабря, не позволял ему перейти в статскую службу. Сорокалетний прапорщик стал искать красивой и героической смерти, всегда рвался в самую гущу боя, в цепь застрельщиков, и в 1837 году в сражении при мысе Адлер пуля горца настигла его. Отступающие однополчане видели его раненым, но после боя его тела не нашли. Это дало повод новым слухам, самым невероятным. Зная, что Бестужев хорошо владел местными языками, говорили, что он переметнулся на сторону воинственных джигитов и стал приближенным их вождя, имама Шамиля. Фантазии доходили даже до того, что Бестужев — это сам Шамиль.
В своих повестях Марлинский постоянно обозначает свое личное присутствие среди героев. Повествование ведется от лица человека, который воевал на Кавказе, потом возвращается в Петербург и окунается в водоворот светских удовольствий, находится в курсе всех городских новостей. Бестужев если не в реальности, то хотя бы в творчестве словно продолжает свою благополучную жизнь гвардейского офицера, какой она была до 14 декабря 1825 года, и какой она могла быть и дальше, если бы не увлечение идеями декабристов.
Еще много лет после смерти писателя начинающие литераторы невольно копировали его манеру изложения, а гвардейские офицеры зачитывались его книгами, увлекаясь романтикой сюжетов, страстями, языком, находя в них образцы для подражания. В 1852 году Н.А. Некрасов, обрисовывая типаж молодого гвардейца, писал:
То был гвардейский офицер,Воитель черноокий.Блистал он светскостью манерИ лоб имел высокий;Был очень тонкого ума,Воспитан превосходно,Читал Фудраса и ДюмаИ мыслил благородно;Хоть книги редко покупал,Но чтил литературуИ даже анекдоты зналПро русскую цензуру.Если балы в Петербурге для каждого круга были свои, то на маскарадах под масками перемешивались, танцевали, интриговали люди, стоявшие на самых разных ступенях общества.
Новый год в Петербурге начинался с грандиозного, многолюдного маскарада в Зимнем дворце. 1 января во дворец могли прийти все желающие, не только «военные и гражданские чиновники всех классов, но также и купцы, мещане, лавочники, ремесленники всякого рода, даже простые бородатые крестьяне и крепостные люди, прилично одетые». В залах работали буфеты с бесплатными закусками и напитками. Император со свитой весь день прохаживался среди толпы и был доступен для каждого. Иностранцев поражали царившие при этом порядок и приличие многотысячной толпы гостей, доверительная и патриархальная атмосфера. Никто не злоупотреблял близостью к особе императора, хотя Николай Павлович иногда с трудом пробирался в толпе людей, желающих вблизи посмотреть на своего обожаемого монарха. 4 января 1832 года государь писал Паскевичу: «Здесь у нас все в порядке и смирно. На маскараде 1-го числа было во дворце 22 364 человека; и в отменном благочинии».[164]
Случались в Зимнем дворце и небольшие маскарады для избранных. Пушкин в январе 1835 года в своем дневнике отметил один из них, состоявшийся вскоре после Нового года и представлявший собой как бы историческую реконструкцию: «6-го бал придворный (приватный маскарад). Двор в мундирах времен Павла I-го; граф Панин (товарищ министра) одет дитятей. Бобринский Брызгаловым (кастеланом Михайловского замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами. — Замеч. для потомства). Государь полковником Измайловского полка etc. В городе шум. Находят это всё неприличным».[165]
Костюмированный бал в Зимнем дворце. Неизв. худ. Нач. 1830-х гг.
Шумные и веселые маскарады устраивались в залах Дворянского собрания, построенного в 1839 году на Михайловской улице, и в старинном здании Большого (Каменного) театра, стоявшем на Театральной площади, и в особняках частных лиц. Здесь не было имен и титулов, не было светских приличий и условностей.
Император Николай I, великий князь Михаил Павлович и другие члены царской семьи любили такие маскарады, где могли спуститься с заоблачных высот своего положения, почувствовать себя обычными гостями, не обремененными государственными заботами, и особенно — всеобщими почестями, которые здесь были запрещены. Огромный рост, величественная осанка и гордая поступь издали выделяли их в любой толпе. Император в непринужденной атмосфере маскарада был окружен красавицами, всегда находился в центре их внимания. Офицер, не оставивший своей фамилии, вспоминал о государе: «Редко пропускал он маскарады в Большом театре и Дворянском собрании. В мундире с черным кружевным домино через плечо (обязательная маскарадная форма, вскоре отмененная), обыкновенно с маской под руку, ходил он по залам, не требуя никаких почестей, не отвечая даже на поклоны и снимание перед ним шляп лицами, не знавшими общепринятых маскарадных правил».[166]
Офицер Л.-гв. Егерского полка Карцев отмечал тактичность Михаила Павловича: «В маскарадах, где почти каждый раз бывал кто-нибудь из царской фамилии, нам приказано было держать себя так, чтобы при встрече с высочайшими особами делать вид, что их не узнали. Однажды, сидя с маской у окошка гостиной Дворянского собрания, я преспокойно развалился и, опершись на окно всей рукой, поддерживал голову. Вдруг идет великий князь, тоже с маской, и садится против меня! Что делать? Чувствую свое неловкое положение — сижу, не смею двинуться; великий князь видит это и, посидев минут пять, встал и ушел, не сделав мне ни малейшего замечания».[167]
Приехавший в Петербург кавказский офицер Торнау оставил свое воспоминание об официальных маскарадах: «Маскарады, наравне с балами, отбывались тогда на Невском проспекте в доме дворянского собрания. Николай Павлович очень любил такого рода собрания и не пропускал случая бывать на них. Характерные маски тут не встречались: черное домино для мужчин, цветное — для женщин, при полумаске, считалось единственно дозволенным средством переряжанья. Военным запрещены были маски. Обязательная маскарадная форма состояла из мундира, без шпаги и сабли, каска на голове и на левом плече коротенькая черная шелковая испанская мантия, отороченная кружевом, подбитая красною тафтою. При этом наряде запрещено было кому бы то ни было, и меньше всего государю кланяться или отдавать военную честь. Николай Павлович хотел на маскараде оставаться совершенно незамеченным, забавляясь без всякой помехи интриговавшими его женскими масками».[168]
Костюмированный бал. Литография И. и Н. Вдовичевых. 1820-е гг.
С 1829 года перестроенный и роскошно отделанный дом «миллионщика» В.В. Энгельгардта на углу Невского проспекта и Екатерининского канала представлял собой лучший концертный зал и центр музыкальной жизни Петербурга. Кроме того, хозяева приспособили дом для всевозможных публичных увеселений, с кофейнями, ресторанами, но самые большие толки в светских гостиных и отзывы в газетах вызывали в 1830-х годах знаменитые маскарады у Энгельгардта.
В отличие от залов Дворянского собрания, здесь и военные могли полностью перевоплощаться. Наряжаясь в костюмы прошедших эпох, экзотических народов или балаганных персонажей, скрывая лица под масками, стараясь изменить даже голос, люди беззаботно веселились, танцевали, мужчины преследовали дам, дамы заигрывали с мужчинами. Самой распространенной фразой для завязки интриги было «Я знаю вас», или «Маска, я тебя знаю». Собеседнику оставалось гадать, действительно ли его знают, и кто скрывается под маской, или это игра незнакомки с незнакомцем. Когда вечер заканчивался, гости снимали маски. Желающие остаться неузнанными к этому времени старались исчезнуть, оставляя после себя неразгаданные загадки. В полном костюме — пастушек, испанских грандов и испанок, пьеро, арлекинов, рыцарей, шутов, турок и турчанок и так далее, были не все. Многие танцевали в обычной одежде и черной полумаске.
Среди многочисленной костюмированной публики здесь бывал и офицер Л.-гв. Гусарского полка Лермонтов. Впечатления, полученные в этих залах, легли в основу написанной им в 1835 году драмы «Маскарад», главная интрига которой завязывается именно в доме Энгельгардта. Гвардейский офицер, такой как лермонтовский князь Звездич, пускаясь в маскарадные приключения, мог быть завлечен маской, которая впоследствии могла оказаться кем угодно, от благородной аристократки до девицы, которую никто бы не допустил в приличное общество. На это намекает ему Арбенин:
Да маски глупой нет:Молчит… таинственна, заговорит… так мило.Вы можете придать ее словамУлыбку, взор, какие вам угодно…Вот, например, взгляните там —Как выступает благородноВысокая турчанка… как полна,Как дышит грудь ее и страстно и свободно!Вы знаете ли, кто она?Быть может, гордая графиня иль княжна,Диана в обществе… Венера в маскераде,И также может быть, что эта же красаК вам завтра вечером придет на полчаса.В обоих случаях вы, право, не в накладе.[169]Кроме балов и маскарадов важное место в жизни каждого гвардейского офицера в Петербурге занимал театр. Партеры и ложи переполнялись блестящими мундирами всех полков. Николаевская эпоха сбыла временем расцвета русского театра. Артист Бурдин писал: «По обилию талантов русский театр был тогда в блестящем состоянии. Каратыгины, Сосницкие, Брянские, Румянцев, Дюр, Мартынов, Самойловы, Максимов, Асенкова… Балет тоже отличался блеском имен во главе первоклассных европейских балерин: Тальони, Фанни Эльслер, Черито, Карлотта Гризи и др., а французский театр по своему составу мог соперничать с Comedie-Francaise, довольно назвать супругов Аллан, Брессанс, Дюрфура, Плесси, Вольнис, Мейер, Бертон, Руже, Готи, Верне, позднее Лемениль и другие».[170]
Многолетний директор Императорских театров Александр Михайлович Гедеонов в молодости был боевым офицером-кавалеристом, участником наполеоновских войн; в числе полков, где ему пришлось послужить, был и Кавалергардский. На новом поприще тайный советник Гедеонов, несмотря на свой тяжелый характер и недостаточно глубокое понимание искусства, много сделал для развития отечественной сцены, оставив благодарные воспоминания и артистов, и публики.
При Николае I в Санкт-Петербурге было три главных, императорских театра. Самый старый, стоявший на месте нынешней Консерватории на Театральной площади, назывался Большим, или Каменным. Построенный Антонио Ринальди в конце XVIII века, он несколько раз перестраивался, становясь все больше и вместительнее. Именно он был воспет Пушкиным в «Евгении Онегине». В 1832 году Карл Росси построил выходящее на Невский проспект великолепное здание театра, который в честь одной из дочерей Николая I был назван Александринским, но иногда его тоже называли Большим. Он предназначался для русских спектаклей. В 1833 году на Михайловской площади, вблизи Михайловского дворца, был открыт построенный Александром Брюлловым Михайловский театр — все эти объекты назывались по имени великого князя Михаила Павловича. Здесь обосновалась французская труппа, но бывали и немецкие, и русские спектакли.
А.М. Гедеонов. С портрета 1840-х гг.
Александринский театр. Литография А.Ф. Чернышева. 1851 г.
Князь Имеретинский вспоминал: «…из преображенцев мало кто ездил в большой свет, зато почти все посещали театры. Было то самое цветущее время для сценического искусства… Перед кассами разыгрывались стыки и даже генеральные сражения…
Русская сцена могла бы назвать ту же эпоху своим золотым веком… великосветские партизаны посещали оперу, балет и Михайловский театр. Но русская сцена примиряла и воссоединяла все кружки. Александринский театр, „Александринка", или „Кабачок", как его интимно называли. Хотя и этот театр был императорским, как и все они вообще, но, странно сказать, в русском театре этикет был гораздо слабее, чем в остальных. В оперу и в Михайловский военные ездили не иначе, как в мундирах, опоздавшим следовало идти на цыпочках, — а то зашикают, и волочиться было совершенно невозможно, или очень дорого. Совсем в других условиях находился русский театр. Этикет был там гораздо слабее, военные ездили туда в сюртуках, можно было приехать в „Александринку" после хорошего обеда, шуметь, хлопать, даже шикать. И поволочиться было за кем. Страсть к театру обуяла всех, и „Александринка" соединила все кружки. Туда охотно ездили и офицеры, и аристократы, и пьяная артель. Эта страсть породила целое общество театралов».[171]
Офицеры был не только страстными театралами, но и поклонниками красоты актрис, певиц, балерин. Гвардейцы занимали первые ряды партера, и во время спектакля обожатель вел со своей красавицей беззвучный, но страстный разговор на языке взглядов, мимики, жестов. По воспоминаниям преображенца Колокольцева, именно в Александринском театре это было особенно сильно развито: «Мимика офицеров из партера со сценой была доведена до утонченности. Потом, как офицеры, по окончании спектакля, собирались у театрального подъезда, дожидались выхода актрис, подсаживали их в кареты и потом провожали кареты до места жительства.
Одно, чего еще недоставало, это, чтобы кто-нибудь из офицеров не проник в театральную школу, так как она находилась рядом с театром. Но, кажется, это было уже недоступно и недосягаемо».[172]
Самый строгий надзор был за воспитанницами театральной школы. Они уже играли на сцене, но жили в школе как бы на казарменном положении. Только один безумно влюбленный юноша, преображенец, по воспоминаниям Колокольцева, «прапорщик или подпоручик» Никитин, чтобы лишний раз увидеть предмет своей страсти, проходил в театральную школу, переодевшись старухой-торговкой. К сожалению, любовь не только пробудила в Никитине способность к перевоплощению, но помутила рассудок настолько, что он забыл свой служебный долг, и чтобы попасть на спектакль, где играла возлюбленная, самовольно ушел с караула. Вместо того чтобы находиться на посту, опоясанным форменным шарфом, в кивере и шейном знаке, во главе своих солдат, офицер покинул пост и в выходной форме поскакал в театр. Появление в театре, где он был сразу замечен и всей публикой, и однополчанами, которые помнили, что он должен быть в карауле, и дивизионным начальником Исленьевым, в один миг погубило репутацию Никитина. Колокольцев так описывает это красивое и безрассудное моральное самоубийство: «Во-первых, Никитин имел уже известность в театральной публике патентованного, так сказать театрала, а к этому, молодой человек не дурен собой, стройный, головная прическа на манер Букингама, слегка волосы назад; в новеньком щегольском мундире, конечно, без караульного шарфа, на руках как снег белые перчатки, треугольная шляпа под мышкой — он прошел срединою партера с такой выразительной ловкостью, что, не взирая на то, что занавес взвился, все взоры публики невольно на него были обращены!
Зрительный зал петербургского Большого театра. Гравюра С.Ф. Галактионова по рис. П.П. Свиньина. 1820-е гг.
Но Никитин, как бы не замечая никого, взошел в 1-й ряд кресел и сел на свое место, как нарочно, рядом с генерал-адъютантом Исленьевым, приложил свой чудовищный бинокль к глазам и впился, так сказать, в представляющуюся сцену.
…Никитин, как порядочный господин, он тотчас домекнул, что ему оставаться в полку неудобно. Вскоре отрапортовался больным и вслед затем подал перевод в армию, в войска, действующие на Кавказе».[173]
Н.А. Исленьев. Неизв. худ. 1830-е гг.
На театральных площадях стояли так называемые «грелки» — деревянные балаганы, внутри которых горели костры. Около них морозными зимними вечерами грелись кучера, поджидая своих господ и приглядывая за лошадьми. Театральных буфетов тогда еще не было, и зрителям приходилось угощаться в ближайшем заведении. Известно, что поблизости от заднего подъезда Александринского театра находился трактир под названием «Феникс», куда в антрактах и после спектаклей захаживали пить чай театралы всех родов оружия. Здесь начиналась ведущая в театральную школу короткая Театральная улица, состоявшая всего из двух красивых, протяженных одинаковых домов, построенных Росси (нынешняя улица Зодчего Росси). Поклонники актрис называли ее «улицей любви». Лермонтов в 1836 году романе «Княгиня Лиговская» писал: «Бывало, когда неуклюжие рыдваны… теснились возле узких дверей театра и юные нимфы, окутанные грубыми казенными платками, прыгали на скрипучие подножки, толпа усатых волокит, вооруженных блестящими лорнетами и еще ярче блистающими взорами, толпились на крыльце твоем, о Феникс! Но скоро промчались эти буйные дни; и там, где мелькали прежде черные и белые султаны, там ныне чинно прогуливаются треугольные шляпы без султанов; великий пример переворотов судьбы человеческой».[174]
В шутливой поэме «Монго» Лермонтов дает ту же картину глазами балерины:
Но вот одиннадцатый час —В кареты всех сажают нас.Тут у подъезда офицеры,Стоят все в ряд, порою в два…Какие милые манерыИ все отборные слова!Одних улыбкой ободряешь,Других бранишь и отгоняешь…[175]Молодой офицер неслучайно пишет об этих сценах у «Феникса» с сожалением, как о чем-то невозвратно прошедшем. Здесь содержится намек на приказ великого князя Михаила Павловича от 9 сентября 1835 года о запрещении провожать и подсаживать актрис. Упоминая треугольные шляпы без султанов, Лермонтов вряд ли имеет в виду морских офицеров, которым они полагались. Скорее всего, это были квартальные или другие полицейские служащие, а возможно, и гражданские чиновники, которые тоже носили такие шляпы. Преображенец Колокольцев описывает это более конкретно: «Провожание карет с актрисами после каждого спектакля, хотя не было сопряжено ни с какими происшествиями, ни скандалами, но так распространилось в петербургской публике, что неминуемо должно было дойти до высших сфер, и притом с-петербургский обер-полициймейстер, генерал-адъютант Кокошкин, имел тогда свой камертон, по которому было установлено в Петербурге, как порядок, так и всякое движение.
Разъезд из Александринского театра. Литография Р.К. Жуковского. 1843 г.
Поэтому, как только дошло до великого князя Михаила Павловича… его высочество тотчас отдал строжайший приказ по гвардейскому корпусу, что если кто из офицеров… будет замечен у подъезда ожидающим выхода актрис или провожать их в каретах, будет предан военному суду. Эта мера разом прекратила процедуру встреч и проводов актрис».[176]
Еще одним увеселением, где гвардейское офицерство перемешивалось с остальными городскими жителями, были праздничные народные гулянья, которые проходили и в центре города, и на Крестовском острове, и в парках ближайших пригородов. Каждый год 1 мая в Екатерингофском парке устраивались гулянья «без различия сословий». Одно из таких гуляний в 1825 году увековечил художник К.К. Гампельн в своей гравюре, которая представляла собой многометровую ленту, где был изображен весь Екатерингофский проспект, множество скачущих экипажей, всадников, пешеходов, среди которых постоянно встречаются гвардейские мундиры, шляпы, каски и кивера. Император Николай I непременно посещал Екатерингоф со всеми членами августейшей фамилии. Летом здесь устраивались пикники, зимой — катания на тройках, а в 1830 году впервые появился и городской общественный транспорт — омнибус.
Екатерингофское гулянье. Худ. К.К. Гампельн. 1825 г. (Фрагменты)
Другим местом подобных увеселений был великолепный парк в Петергофе с его знаменитыми фонтанами, иллюминацией и фейерверками. Многолюдство, веселье, причудливая смесь костюмов отображены в шутливой юнкерской поэме Лермонтова «Петергофский праздник», написанной в 1834 году. Как военный человек, поэт подметил строевую форму солдат и юнкеров, замеченные на ком-то кинжалы как непременный атрибут кавказского костюма, алебарды будочников, не забыл выразить и свое презрение к штатским чиновникам:
Кипит веселый Петергоф,Толпа по улицам пестреет,Печальный лагерь юнкеровПриметно тихнет и пустеет.Туман ложится по холмам,Окрестность сумраком одета —И вот к далеким небесам,Как долгохвостая комета,Летит сигнальная ракета.Волшебно озарился сад,Затейливо, разнообразно;Толпа валит вперед, назад,Толкается, зевает праздно.Узоры розовых огней,Дворец, жемчужные фонтаны,Жандармы, белые султаны,Корсеты дам, гербы ливрей,Колеты кирасир мучные,Лядунки, ментики златые,Купчих парчовые платки,Кинжалы, сабли, алебарды,С гнилыми фруктами лотки,Старухи, франты, казаки,Глупцов чиновных бакенбарды,Венгерки мелких штукарейТолпы приезжих иноземцев,Татар, черкесов и армян,Французов тощих, толстых немцевИ долговязых англичан —В одну картину всё сливалосьВ аллеях тесных и густыхИ сверху ярко освещалосьОгнями склянок расписных…[177]В дни святок или Масленицы на Адмиралтейской площади устраивались ледяные горы, катание с которых позволяло скинуть с себя светские условности, не прибегая к маскам, как в маскарадах. Марлинский, вспоминая свои петербургские похождения в бытность генеральским адъютантом и дамским любимцем, писал: «Льдяные горы, милостивые государи, есть выдумка, достойная адской политики, назло всем старым родственницам и ревнивым мужьям, которые ворчат и ахают, — но терпят все, покорствуя тиранке-моде. В самом деле, кто бы не подивился, что те же самые недоступные девицы, которые не могут перейти через большую залу без покровительницы, те же самые дамы, которые отказываются опереться на руку учтивого кавалера, когда они садятся в карету, — весьма вольно прыгают на колени к молодым людям, долженствующим править на полету аршинными их санками вниз горы и по льду раската. Между тем, чтобы сохранить равновесие, надобно порой поддерживать свою прекрасную спутницу — то за стройный стан, то за нежную ручку. Санки летят влево и вправо, воздух свищет… ухаб… сердце замерло, и рука невольно сжимает крепче руку: и матушки дуются, и мужья грызут ногти, и молодежь смеется; но все, отъезжая домой, говорят: „Ah, que c’est amusent“, хотя едва ли половина это думает».[178]
Одним из элементов больших праздников в Петербурге была огромная вереница экипажей, наполненных особами высшего и среднего класса общества, которая, огибая площадь с балаганами, кукольными театрами, торговлей, плясками и состязаниями, медленно двигалась вдоль всей массы веселящегося народа. Мужчины, в том числе и военные, дамы, девицы с безопасного расстояния рассматривали картину всеобщего веселья без риска быть помятым в толпе или сделаться жертвой воров-карманников. Офицер Л.-гв. Егерского полка П.А. Степанов вспоминал, что когда ему пришлось пешком продираться сквозь толпу, у него успели сорвать с груди все ордена. Не имея второго комплекта, он оказался в затруднительном положении. Н.А. Некрасов в 1841 году, упоминая пасхальное гулянье, писал: «На третий день Пасхи на Исаакиевской площади около балаганов толпилось множество гуляющих. Чернь, полупьяная, донельзя довольная, качалась на качелях, пела песни и была совершенно счастлива. Привлеченные заманчивыми вывесками, многие, с величайшими пожертвованиями боков и локтей, старались пробраться в балаганы, у дверей которых, по сему случаю, была давка неимоверная. Вдали тянулась длинная цепь экипажей, пестревших мужскими головами и дамскими головками, военными мундирами и разнообразными нарядами мирных жительниц Петербурга».[179]
Горы на Царицыном лугу. Литография К.П. Беггрова по рис. К.Ф. Сабата и С. Шифляра. 1820-е гг.
Офицеры гвардейских полков в Петербурге и пригородах имели гораздо больше возможностей для самообразования, чем их армейские собратья в провинции. Уже упомянутый армейский офицер Торнау, которые был в своем 33-м егерском полку редким исключением по части образованности и знаний, писал: «Наши армейские офицеры того времени не блистали ни тонким образованием, ни глубокою ученостью, зато были фронтовые служаки и по большей части добрые ребята…
Из этого не надо заключать, что в наших войсках не имелось тогда достаточного числа многосторонне образованных офицеров; они, к несчастию, водились только в гвардии, в штабах и частию в кавалерийских полках; для армейской пехоты оставалось их очень немного».[180]
Для гвардейских офицеров книги из полковых библиотек, из собраний своих родственников и знакомых, выходившие в Петербурге новые издания, газеты, журналы и альманахи, общение с известными писателями, поэтами, художниками и просто неглупыми образованными жителями столицы на совместных вечерах дополняли знания, полученные от домашних учителей и в военноучебных заведениях, нередко побуждали к творчеству, рождали своих полковых стихотворцев, рисовальщиков, военных писателей или, по крайней мере, вырабатывали привычку к чтению. Посещение театров, концертных вечеров, художественных выставок развивали вкус и чувство прекрасного. Воспоминания офицеров николаевского времени отражают немалый литературный талант, хорошее владение словом.
Адмиралтейская площадь во время Масленицы. Литография Ж. Жакотте и Обрэна. 1850-е гг.
Самые образованные из гвардейцев изучали военные науки и военную историю, старались поделиться своими знаниями с однополчанами, делали доклады. Например, в приказе по Л.-гв. Московском полку в марте 1845 года было объявлено о двух лекциях на тему: «Изменения и улучшения, произведенные Фридрихом Великим в образе действий каждого рода войск, и общее употребление их в сражениях».[181]
Полковая библиотека составляла предмет гордости и постоянной заботы офицеров. Например, в Л.-гв. Финляндском полку первая библиотека появилась в 1820-х годах, но была утрачена во время Турецкого и Польского походов. С наступлением мирного периода офицеры захотели ее воссоздать. К тому же скромное жалование не позволяло им покупать свежие газеты и журналы, следить за бурной политической жизнью Европы. В 1830-х годах за умеренную плату они договаривались с кондитерскими Васильевского острова, ближайшими к казармам, о доставке вчерашних и позавчерашних газет. Постепенно офицеры-финляндцы склонились к тому, чтобы выписывать периодические издания для полка и быть в курсе всех свежих новостей, и начать закупать книги для самообразования и развития своих военных и общих познаний. Для дежурной комнаты, где разместилась библиотека, основанная в 1841 году, было отведено в казармах новое просторное помещение с мебелью. Заведующим выбран один из самых начитанных и увлеченных науками офицеров полка, поручик Николай Степанович Ганецкий, а подбором изданий руководил выбранный комитет, по одному офицеру от каждого чина. Закупка книг и выписывание периодических изданий осуществлялись на взносы. Кроме того, принимались пожертвования — и деньгами, и книгами. Количество томов, которое при основании библиотеки насчитывало 143, через 65 лет достигло 7150.
Николаевское царствование стало временем интереса к героическому прошлому, зарождения и развития военно-исторической науки в России, а также литературы, живописи и скульптуры на тему воинской славы России. Это были войны как прошлых веков, так и сравнительно недавние, и, прежде всего, война 1812 года, о которой покойный Александр I не любил вспоминать, а Николай I не жалел сил и средств, чтобы увековечить подвиг русского народа, отстоявшего страну от наполеоновского нашествия.
А.И. Михайловский-Данилевский. Неизв. худ. 1840 г.
В это время в Петербурге появились и первые истории полков. Чаще всего их авторами становились полковые офицеры, но были и исключения. Например, в 1832 году Александром Васильевичем Висковатовым написаны «Краткая история Кавалергардского полка» и «Краткая история 1-го Кадетского корпуса», офицером которого и был в то время Висковатов. В 1846 году увидела свет история Л.-гв. Финляндского полка. Ее автором был старый финляндец, отставной генерал-лейтенант Аполлон Никифорович Марин, который в молодости, в эпоху наполеоновский войн, прошел с полком почти все сражения. В 1849 году — «История Л.-гв. Конного полка» ротмистра Ивана Васильевича Анненкова, к которой прилагался альбом рисунков формы одежды полка из 25 листов.
В 1851 году была издана «Юбилейная история Л.-гв. Измайловского полка», которую написал Висковатов, к тому времени уже известный военный историк.
В добавление к книге вышел альбом рисунков обмундирования, состоявший всего из трех больших литографий. На первом листе были изображены чины полка во всех формах одежды 1800 года — на момент назначения Николая Павловича шефом полка, на втором — измайловцы в разных формах 1818 года стоят на фоне Аничкова дворца — резиденции великого князя, который в этом году был назначен командиром бригады, на третьем — современные измайловцы 1850 года, конкретные лица с портретным сходством на фоне Измайловского собора.
В 1851–1852 годах снова вышла «История Кавалергардского полка», доведенная до 1851 года, и в виде приложения к ней — роскошный альбом, в котором было без малого 100 листов — портреты шефов, командиров, августейших особ, служивших или числившихся в полку, важнейшие события в жизни полка, рисунки формы одежды. В 1852 году вышла составленная штабс-капитаном Гоувальтом «История Л.-гв. Павловского полка».
Кроме создания историй отдельных полков была попытка дать общую картину развития всего Гвардейского корпуса. Историк и статистик Иван Ильич Пушкарев работал над книгой «История Российской гвардии». Первые два тома с рисунками вышли в 1844 и 1845 годах и охватили период с Петра I до Павла I, остальные материалы остались в рукописи.
Александр Иванович Михайловский-Данилевский, генерал-лейтенант и сенатор в 1830-1840-х годах, военный писатель и историк, прошедший наполеоновские войны, оставил описания походов, в которых участвовал, а также истории всех войн, которые вела Россия против наполеоновской Франции, Турции и Швеции в начале XIX века.
В 1840–1841 годах в Петербурге вышел в свет четырехтомный труд известного историка Дмитрия Николаевича Бантыш-Каменского «Биографии Российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов», с портретами. Книгу завершала биография И.Ф. Паскевича.
Титульный лист истории Л.-гв. Измайловского полка. 1851 г.
Еще в 1830 году император Николай I повелел генерал-адъютанту Петру Андреевичу Клейнмихелю организовать создание фундаментального труда на тему обмундирования и вооружения русской армии с древнейших времен. Все последующие годы Клейнмихель стоял во главе Комитета по составлению исторического описания, оказывал покровительство и содействие исполнителям. Главным составителем был служащий Комиссариатского департамента полковник Бибиков, который провел кропотливую работу с архивными материалами Военного министерства. На их базе были собраны предварительные сведения и составлены рукописные труды. После 1835 года, когда комиссия Бибикова закончила свою работу, задачи по созданию исторического описания были возложены на офицера 1-го Кадетского корпуса, тогда еще штабс-капитана Висковатова. На основании «Предварительных сведений» Бибикова под руководством Висковатова начали выходить тома ставшего знаменитым труда под названием «Историческое описание одежды и вооружения российских войск». Первый том увидел свет в 1841 году, а всего к 1862 году вышло 30 томов, которые охватывали период с допетровской Руси до 1855 года. Несмотря на ряд выявленных недостатков, трудно переоценить значение этого колоссального труда, в котором было отражено все развитие внешнего облика русского воина разных времен, систематизированы все изменения формы одежды русской армии, перечислены все приказы отдельно по каждому царствованию, по каждому роду войск, по гвардии, армии, по всем разновидностям полков и иных воинских частей и служб. Поистине титанической была работа художников, создавших тысячи иллюстраций. Критические статьи военных историков более поздних времен, содержавшие дополнения и исправления, не уменьшают исследовательских заслуг Бибикова и огромной работы Висковатова. Рисунки до сих пор служат наглядным пособием по русской армии, особенно эпохи Александра I и Николая I. Это был первый и очень важный шаг в изучении истории военного костюма. И хотя первое издание было выпущено небольшим тиражом, неслучайно в 1899–1902 годах было предпринято переиздание этого многотомника в удешевленном варианте.
Наивысший расцвет русской военно-исторической науки пришелся на период рубежа XIX–XX веков. Но именно в царствование Николая I в Петербурге заложили ее основы, которыми руководствовались тогдашние образованные офицеры. Это живой интерес к историческому прошлому своего Отечества, понимание преемственности поколений, уважение к славе предков, патриотизм и преданность престолу, стремление донести до современников и потомков подвиги предков, их боевой опыт и примеры полководческого искусства. Первые, пока еще немногочисленные истории полков, приуроченные к юбилеям, положили начало славной традиции, и через несколько десятилетий она распространилась на множество гвардейских и армейских полков.
Глава 14
«Гвардейские шалости»И в николаевское время, известное своей железной дисциплиной и строгостью, находилось место шуткам, юмору и смелым шалостям. Гвардейские мундиры были большой честью и ответственностью для тех, кто их носил, но молодежь всегда оставалась молодежью, и офицеры при каждом удобном случае проказничали, как могли.
В июне 1833 года командиром Кавалергардского полка был назначен известный генерал-майор Р.Е. Гринвальд. Сделано это было по особому желанию великого князя Михаила Павловича, который заботился об искоренении «вредного офицерского духа». Резкое усиление требований дисциплины не понравилась молодым офицерам, которые распустились при прежнем любимом командире графе Апраксине. Своеобразным ответом недовольной молодежи стал дерзкий костюмированный фарс в день рождения Гринвальда, который генерал праздновал на Каменном острове. Организовал «известную его императорскому величеству шалость» бывший юнкер полка, офицер гатчинских кирасир князь Александр Иванович Барятинский, впоследствии фельдмаршал и наместник Кавказа.
Близкий к Барятинскому литератор и мемуарист записал подробности на основании устного рассказа: «Часов в шесть или семь вечера, когда собралось все общество, приглашенное хозяином, и расположилось в саду, выходящем на Неву, вдали показалась большая лодка, на которой виднелись факела, факельщики в своих траурных костюмах, и слышалось погребальное пение. Лодка направлялась мимо дачи Гринвальда и, разумеется, самым неприятным образом привлекла внимание всех гостей его. Любопытство возбуждено было в высшей степени. Когда эта процессия поравнялась с дачею, с нее была послана маленькая лодка, чтоб узнать, что все это значит? Едва только сделан был этот вопрос, как весь хор, находившийся в лодке, громко провозгласил: „Погребаем Гринвальда“. Общее смятение, произведенное этим ответом в собрании гостей, было неописано. Все всполошились, суетились, не зная, что думать и что делать. Между тем заговорщики поворотили в боковой ручей или канаву, сбросили с себя погребальные костюмы, сели в приготовленные заблаговременно на этом месте экипажи и мгновенно приехали на дачу Гринвальда с другой стороны, при общей суматохе вовсе незамеченные. Вмешавшись в толпу гостей, они наивно разделяли их изумление и страшно порицали дерзкую проделку неизвестных шалунов, какою, по общему мнению, признана вся эта история».[182]
В 1835 году, 1 сентября, тем же Гринвальдом были арестованы участник «известной шалости» князь Трубецкой и его товарищи Жерве 2-й и князь Черкасский «впредь до приказания за то, что после вечерней зори, во втором часу, на улице в Новой Деревне производили разные игры не с должной тишиной». 27 октября все трое были переведены в разные полки. Сохранились подробности, записанные со слов Жерве: «Веселая компания молодежи то пробиралась в палисадник хорошенькой дачки, занимаемой одной известной тогда итальянской певицей, любовалась ночным туалетом красавицы, то устраивала засады в женских купальнях, то врывалась через окошко в спальню какой-нибудь молоденькой дамы и затем, учтиво извиняясь, объясняла свое появление ошибкой и предположением, что здесь живет их товарищ. Подобные шалости сходили в то время зачастую без особых последствий, но на этот раз кто-то довел их до сведения великого князя Михаила Павловича, тот доложил государю, и дело разыгралось совсем неожиданным образом. Однажды ночью их всех потребовали в Ордонансгауз, и когда они явились, комендант без объяснений посадил их на почтовые тележки вместе с фельдъегерями, и борзые тройки умчали их из Петербурга. Жерве рассказывал, что он не знал, куда его везут, потому что угрюмый фельдъегерь целые две недели молчал, как немой».[183]
Вид на Елагин остров. Акварель М.Н. Воробьева. 1829 г.
А.И. Барятинский. С портрета 1830-х гг.
Князь Сергей Васильевич Трубецкой, молодой красавец и беспечный повеса, был переведен в Орденский кирасирский полк, а через два года возвращен в гвардию, в Л.-гв. Кирасирский полк. В 1840 году переведен на Кавказ, прикомандирован к Гребенскому казачьему полку, участвовал в боях, вращался в одном кругу с Лермонтовым и Мартыновым, был свидетелем их ссоры и секундантом Мартынова на дуэли. В 1843 году князь вышел в отставку. В 1851 году 35-летний Трубецкой совершил отчаянный поступок, вышедший за рамки обычной гвардейской шалости. Влюбившись в Петербурге в замужнюю женщину, 18-летнюю красавицу Лавинию Жадимировскую, узнав о ее взаимности, он с помощью своего приятеля, отставного штабскапитана Федорова, похитил ее у ненавистного мужа. Из дома они выехали в городской карете, а на заставе пересели в заранее купленный Трубецким тарантас и через всю Россию, по подорожной Федорова, отправились на юг, в Тифлис, чтобы перебраться через границу. Беглецы были схвачены жандармами, и Трубецкой был посажен в Петропавловскую крепость, в одну из камер Алексеевского равелина. В 1852 году, лишенный чинов и дворянства, Трубецкой был отправлен на Кавказ рядовым. Ему удалось снова дослужиться до офицера, выйти в 1855 году отставку, а 1857 году ему были возвращены потомственное дворянство и княжеский титул. До своей кончины в 1859 году князь проживал в своем имении вместе с Жадимировской.
Елагин остров. 1820-е гг.
С.В. Трубецкой. С портрета 1840-х гг.
Столь жестокое наказание Трубецкой получил по воле императора Николая I, который помнил прежние поступки князя. Еще в 1835 году Трубецкой имел любовную связь с фрейлиной, дело дошло до беременности, и государь, узнав об этом, приказал их обвенчать.
В 1830-х годах бравый полковой адъютант Кавалергардского полка, ротмистр Александр Павлович Чоглоков, любвеобильный красавец, великолепный танцор и наездник, был также известен как остряк и шутник, готовый участвовать во всех проделках гвардейской молодежи. Несмотря на свою серьезную должность, он был участником и «похорон Гринвальда», и многих других шалостей. Во время пребывания полка в Старой Деревне он в полной форме, в каске и кирасе, с палашом залез на корову и проскакал на ней верхом по всей деревне. Корова от испуга пала, и Чоглоков успокоил ее хозяина щедрым вознаграждением.
В тридцатых-сороковых годах XIX века первое место среди шутников занимал офицер Л.-гв. Московского полка, которого все называли просто Костькой Булгаковым.
Константин Александрович Булгаков вырос в довольно богатой дворянской семье. Отец его был московским почт-директором и помещиком, мать — всеми уважаемой статс-дамой при дворе, сестры — фрейлинами. Сам Булгаков получил великолепное воспитание и образование, отличался большой добротой, которая сочеталась с необыкновенно веселым нравом.
К.А. Булгаков. Гравюра Т. Райта. Конец 1830-х гг.
13 марта 1833 года Булгаков поступил на военную службу, сначала в Л.-гв. Преображенский полк, унтер-офицером, и начал обучение в Школе гвардейских подпрапорщиков. В том же году он был переведен в Л.-гв. Московский полк, где и прошла вся его служба. 21 августа 1835 года он был выпущен в полк прапорщиком. В 1838 году произведен в подпоручики, а в 1842-м — в поручики, с назначением адъютантом 3-го батальона.
Одним из приятелей Булгакова еще по Школе гвардейских подпрапорщиков был лейб-гусар Михаил Юрьевич Лермонтов, который сходился с ним, когда было охота покутить и поозорничать. Как-то на Масленицу 1836 года несколько гвардейских офицеров по просьбе бабушки Лермонтова Арсеньевой поехали в Царское Село за ее любимым внуком. На Московской заставе караульный офицер-преображенец, хороший знакомый Булгакова, шутя потребовал, «чтобы на возвратном пути Костька Булгаков был в настоящем своем виде, то есть сильно хмельной, что называется на шестом взводе». По приезде на место Булгаков и его спутники, вместе с Лермонтовым и другими лейб-гусарами, устроили такое бурное застолье, что даже привлекли внимание коменданта Царского Села. Собираясь всей большой компанией в Петербург на тройках, молодежь загрузила их вином и закусками. На заставах каждый проезжающий обязан был указать свое имя в записке для караульного офицера. При выезде из Царского Села Лермонтов предложил расписаться вымышленными иностранными именами. Булгаков подхватил эту мысль и первым написал: «Французский маркиз де Глупиньон». Вслед за ним подписались: испанец дон Скотилло, румынский боярин Болванешти, грек Мавроглупато, английский лорд Дураксон, немецкий барон Думшвайн, итальянец сеньор Глупини, польский пан Глупчинский, малоросс Дураленко, и, наконец, российский дворянин Скот-Чурбанов — этим именем назвал себя Лермонтов.
На полпути к Петербургу тройки остановили и в придорожном балагане устроили с помощью ямщиков стол, зажгли экипажные фонари, достали припасы и продолжили веселье. Чтобы увековечить посещение балагана, офицеры написали углем на оштукатуренной стене свои имена в стихах, хотя и не вполне точно:
Гостьми был полон балаган:Болванешти из молдаванСтоял с осанкою воинской;Болванопопуло был грек,Чурбанов — русский человек,Вблизи его — поляк Глупчинский…[184]К городской заставе подъехали около двух часов ночи. Чтобы не навредить преображенцу — своему товарищу — шутники приписали на обороте свои настоящие имена. «Но все-таки, — кричал Булгаков солдату, — непременно покажи записку караульному офицеру и скажи, что французский маркиз был на шестом взводе!»
Костька Булгаков вел самую бурную жизнь. С утра до утра кутил на пирушках, был заводилой во всех шалостях гвардейских повес, сыпал остротами и каламбурами и позволял себе такие проделки, за которые мог поплатиться переводом в армейский полк или разжалованием в солдаты, если бы не особое расположение великого князя Михаила Павловича, ценившего его смелые шутки. Однако если утром Булгакова не видели на Невском, а вечером в балете, то все знали, что великий князь опять посадил его на гауптвахту. Но и на гауптвахте герой не унывал. Офицеры, арестованные за невинные шалости, жили весело, к ним приходили товарищи, устраивали кутежи, а при появлении начальства вино и закуски исчезали при помощи услужливых солдат-сторожей. За время службы в Л.-гв. Московском полку Булгаков особенно прославился своими смелыми выходками перед великим князем Михаилом Павловичем. В Петербурге ходили на эту тему самые невероятные анекдоты, некоторые даже в разных вариантах.
* * *
В то время офицерам запрещалось носить галоши. Булгаков в один из дней вздумал нарушить это правило и вышел на улицу в галошах. Как на грех, его тут же заметил великий князь. Приговор был краток: «Булгаков! Галоши?! На гауптвахту!» На следующие день Михаил Павлович приехал освободить Булгакова, но, к своему удивлению, нашел только его галоши. Послали за Булгаковым.
— Как ты осмелился не исполнить моего приказания? — грозно спросил великий князь.
— Исполнил, ваше высочество, — ответил Булгаков, — вы изволили сказать: «Галоши на гауптвахту», вот я и отнес их.
* * *
Встретив зимой на Невском Булгакова, одетого не по форме, великий князь позвал его к себе в сани, чтобы отвезти под арест. Булгаков, залезая, споткнулся и наступил Михаилу Павловичу на мозоль. На недовольный возглас великого князя он ответил:
— На мне оправдывается пословица «Не в свои сани не садись». Михаил Павлович рассмеялся, оттолкнул офицера и уехал.
* * *
Великий князь как-то приехал в театр и вдруг заметил в зале Булгакова, которого только что посадил на гауптвахту. Не веря своим глазам, он вернулся на гауптвахту, но увидел, что Булгаков преспокойно сидит под арестом. Михаил Павлович снова поскакал в театр — Булгаков аплодирует в зале. Примчался на гауптвахту — Булгаков под арестом. Потрясенный великий князь сказал:
— Булгаков! Даю слово, что тебе ничего не будет, только ответь, как тебе это удается?
— Очень просто, Ваше Высочество, я каждый раз ехал на запятках вашей кареты.
* * *
Булгаков, торопясь, вышел из дома без сабли. Навстречу ему, как назло, попался великий князь. Возмущенный Михаил Павлович задержал офицера и сказал: «Ты мой арестант», затем посадил его к себе в экипаж и отвез в Михайловский дворец, в свой кабинет. Великий князь переоделся по-домашнему, поставил свою саблю в поставец для оружия, и, выходя, запер Булгакова на ключ, со словами: «Посиди-ка здесь с полчасика под замком, а потом во всей красе предстанешь перед своим полковым командиром».
Через полчаса дверь отворилась, и великий князь вошел в сопровождении командира Л.-гв. Московского полка генерал-майора П.А. Штегельмана.
— Вот, полюбуйтесь, — сказал Михаил Павлович, — как ваши офицеры соблюдают форму.
Генерал осмотрел Булгакова и с удивлением обнаружил, что все по форме и сабля на месте.
— Да… действительно, — пробормотал великий князь, — можешь идти, Булгаков.
Офицер поспешил откланяться. Михаил Павлович нагнал его в следующей комнате со словами: «За находчивость хвалю, а саблю мою хоть сегодня вечером возврати».
* * *
Михаил Павлович ежедневно, в определенный час, проезжал по Невскому проспекту. Булгаков как-то заявил друзьям, что завтра не даст ему проехать. «Как же ты сможешь это сделать?», — спросили все. «Это уж мое дело. Предлагаю пари». Ударили по рукам.
На другой день великий князь, подъезжая к Фонтанке, увидел огромную толпу, запрудившую весь Аничков мост и набережные. Проехать было невозможно. Михаил Павлович вышел из коляски и спросил ближайшего мужика, что здесь происходит. «Да вот, говорят, из моря в Фонтанку заплыл кит и сейчас должен всплыть». — «Что за вздор? С чего вы взяли?» — «Барин говорил». — «Какой еще барин?». Ему описали приметы Булгакова. Пущенный им нелепый слух собрал жадную до зрелищ толпу, которая и перекрыла дорогу великому князю.
* * *
В 1830-1840-х годах гвардейские офицеры-щеголи носили по тогдашней моде довольно низкие треугольные шляпы, короткие, выше колен, сюртуки совсем черного цвета вместо уставного темно-зеленого и огромные эполеты. Для пресечения этих вольностей вышел строгий приказ о размере, цвете и покрое этих вещей, и в полки были разосланы образцы.
Булгаков не замедлил среагировать. Он вышел на Невский в таком карикатурном наряде, что все прохожие останавливались и показывали на него пальцами. Имея небольшой рост, он вырядился в огромную шляпу и предлинный, до пят, сюртук яркозеленого цвета с крошечными эполетами. В таком виде его задержал сам император Николай I. Не находя слов, государь отвез его к Михаилу Павловичу, предоставив брату самому разбираться со своим любимцем. Великий князь ахнул при виде Булгакова, и едва оправившись от потрясения, начал допрос. Разумеется, весь этот немыслимый наряд был сшит на один раз, и на все вопросы шутник выдавал заранее заготовленные ответы.
— Как ты осмелился так одеться?
— Совершенно согласно с последней формой.
— Откуда ты взял такую шляпу?
— Сделана по всем размерам присланной в полк за печатью; может быть, шляпочник несколько ошибся…
— Приказано, чтобы цвет сюртука был темно-зеленый, а у тебя светло-зеленый!
— У моего портного другого сукна не было.
— Так ты бы заказал у другого.
— Этот один только шьет даром, остальные в долг не верят.
Михаил Павлович улыбнулся, но продолжал допрос.
— Приказано, чтобы длина сюртука была на вершок ниже колена, а у тебя почти до пяток!
— Это оттого так кажется, Ваше Высочество, что у меня коленки очень низки.
Великий князь рассмеялся, гнев его прошел, Булгаков отделался несколькими днями ареста.
Проделкам Булгакова не было конца, и все сходило ему с рук. Великому князю, скрывавшему под напускной строгостью доброе сердце и чувство юмора, не было резона долго держать его под арестом. Ему и самому не терпелось посмотреть, какую же новую шутку сыграет с ним неистощимый на выдумки озорник.
* * *
Однажды Булгаков смело подошел к великому князю на улице и попросил о помощи. Он признался, что до безумия влюблен в одну особу и хотел бы пройти мимо нее под руку с его высочеством. Это сразу придало бы ему больше веса в глазах дамы сердца и сделало бы счастливейшим человеком. Растроганный Михаил Павлович позволил офицеру взять себя под руку и пройти по улице. «Женюсь я, Ваше Высочество, — заключил Булгаков, — и совершенно исправлюсь».
На самом деле неисправимый шалун только что заключил пари с одной знакомой дамой, что запросто пройдет мимо нее под руку с грозным великим князем. Свидетели пари были уверены, что он проиграет, но смелость Булгакова превзошла все ожидания.
Как всякий молодой офицер, любивший повеселиться, Булгаков часто нуждался в деньгах. Зная, что Михаил Павлович никогда не откажет гвардейцу, он являлся в Михайловский дворец и с согласия камердинера проталкивал под дверь кабинета великого князя пустой конверт. Когда конверт тем же путем возвращался, в нем было 200 рублей — немалая по тем временам сумма.
Кроме незаурядного остроумия Константин Александрович Булгаков обладал и массой других талантов. Он отлично рисовал, сочинял веселые стихи, мастерски играл на рояле и, аккомпанируя себе, умел, совершенно не обладая голосом, передать чарующую суть романсов Глинки. Булгакова считали серьезным знатоком музыки, его мнение ценили такие крупные композиторы, как Михаил Иванович Глинка и Александр Сергеевич Даргомыжский. По словам театрального критика Баженова, Глинка не написал ни одной строчки без совета Булгакова.
Известный своей любовью к музыке граф Михаил Юрьевич Виельгорский исполнял в кругу друзей романсы собственного сочинения. Булгаков бесподобно копировал его голос, и из другой комнаты трудно было различить, поет ли это молодой Булгаков или старик Виельгорский, который сам аккомпанировал своему искусному подражателю и смеялся от души.
Не только гвардейские повесы, но и виднейшие люди искусства — композитор Михаил Глинка, художник Карл Павлович Брюллов, а в Москве драматург Александр Николаевич Островский — считали Булгакова своим другом. Но и в этой среде Булгаков оставался верным Бахусу. Издатель журнала «Современник» Иван Иванович Панаев вспоминал, что когда Булгаков с Глинкой бывали у него в гостях, то за чаем они выпивали бесчисленное множество рюмок коньяка, и на них это не имело никакого влияния, точно они пили воду.
Человек с тонким музыкальным вкусом, Константин Александрович не терпел фальши. На одном из оперных представлений, когда дебютировала молодая певица, Булгаков после одной особенно фальшивой арии начал «шикать» (так театральные зрители выражали тогда свое недовольство). Господин в соседнем кресле, который оказался родственником певицы, пытался урезонить офицера. «Помилуйте, — возразил Булгаков, — с таким голосом и слухом ей совершенно не следовало выступать на сцене». Сосед не без колкости заметил: «Извините, ее голос и слух может отвергать только тот, у кого длинные уши». Булгаков моментально нашелся: «Уши у меня большие, это верно. Если бы к моим ушам да приложить ваш ум — хороший бы из меня получился осел!»
Булгакова ждала блестящая карьера благодаря связям его родных. Он мог входить в аристократические салоны, но вместо этого предавался кутежам. Будучи несомненно даровитым и способным человеком и имея возможность развивать свои таланты, общаясь с виднейшими людьми искусства, он систематически губил свои способности, ведя буйную разгульную жизнь, и не успел отличиться ни на каком поприще. Этот человек оставил о себе память только шутками и остротами.
В 1845 году Булгаков вышел в отставку. Последние годы жизни он сильно недомогал. Бурно проведенная молодость в конце концов дала о себе знать последствиями, приковав его к креслу и постели. Умер Булгаков в 1862 году в возрасте 50 лет в Москве, вдали от друзей и приятелей, забытым и покинутым.
Еще одним героем 1830-х годов был офицер-артиллерист Чагин. Он входил в кружок Булгакова, где также постоянно проказничал и паясничал. Но больше всего Чагин славился своей огромной физической силой. Один раз он ради шутки снял с пьедестала одну из пушек, которыми окружен Преображенский собор, и поставил ее на землю. На другой день десяток рабочих с трудом водрузили пушку на место.
К.А. Булгаков в отставке. Худ. П.Ф. Соколов. Конец 1840-х гг.
В другой раз ночью на Петербургской стороне большая компания офицеров возвращалась пешком после дружеской попойки. На пути им встретилась полосатая будка, в которой спал будочник — низший полицейский чин, обязанный следить за порядком в отведенном ему районе. Вместо этого «градской страж» мирно храпел, отставив в сторону свое оружие — алебарду. Булгаков, который не мог просто так пройти мимо, предложил Чагину опрокинуть будку так, чтобы дверь оказалась внизу. В отличие от небольшой будки часового, будка полицейского в то время представляла собой целый деревянный домик с окнами и дверью. Силач Чагин в один момент опрокинул ее на бок, дверью на мостовую, и вся компания пошла дальше. Проснувшийся будочник поднял страшный крик, от которого выбежали на улицу все обыватели этого района. Когда его освободили, проказников уже и след простыл.
Не стоит упрекать офицеров в излишней жестокости к будочнику. Эти служители полосатой будки и алебарды запомнились в Петербурге как существа почти бесполезные для безопасности горожан, вечно пьяные, нечистые на руку, равнодушные к крикам о помощи, и даже нередко состоящие в сговоре с ворами как хранители или скупщики краденого. Вспомним хотя бы бессмертную гоголевскую повесть «Шинель», написанную в 1841 году. Ее герой был ограблен налетчиками на глазах будочника, который даже не сдвинулся с места.
Юнкера, пажи, кадеты старших классов в своих шалостях стремились не отставать от офицеров, насколько позволяло их положение. Педантизм и муштра военно-учебных заведений ожесточали молодых людей и сплачивали их в дружную семью, в которой главенствовали самые отчаянные. Выпить вина, сыграть в карты, закрутить любовь с хорошенькой девицей, прочесть запрещенную книгу художественного содержания, нарисовать карикатуру на своего офицера или преподавателя, написать дерзкий сатирический стишок, вырваться на несколько часов на волю, переодевшись лакеем или просто накинув поверх мундира и форменных брюк «партикулярную» шинель и накрыв голову невоенной фуражкой, заключить с товарищами рискованное пари — вот неполный список кадетских и юнкерских «доблестей», за которые будущие офицеры подвергались наказаниям.
Будочник. Рис. 1830-х гг.
В начале 1834 года в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров родилась идея издавать рукописный журнал. Тут же появилось и название — «Школьная заря». Листы с рукописями авторы вкладывали в специально отведенный ящик. Выпускник школы А.М. Меринский вспоминал: «По средам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером, в тот же день, при общем сборе всех… громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких номеров журнала набралось несколько… в них много было помещено стихотворений Лермонтова, правда, большей частью, не совсем скромных и не подлежащих печати, как, например, „Уланша“, „Праздник в Петергофе“ и другие… Надо сказать, что юнкерский эскадрон, в котором мы находились, был разделен на четыре отделения: два тяжелой кавалерии, то есть кирасирские, и два легкой — уланской и гусарской. Уланское отделение, в котором состоял и я, было самое шумное и шаловливое. Этих-то улан Лермонтов воспел, описав ночлег в деревне Ижорке, близ Стрельны, при переходе их из Петербурга в Петергофский лагерь».[185]
Пажи в бальной форме, в шинели и в праздничной форме в 1827–1852 гг.
Юнкером Лермонтовым в 1833–1834 годах было написано для товарищей несколько шутливых сочинений. Среди них выделяются три поэмы, в которых растущий талант великого поэта сочетался с непристойным содержанием и изобилием матерных слов. Каждая поэма была описанием реального курьезного случая из юнкерской жизни. В одной из них, «Гошпиталь», юнкер князь Б. (Барятинский) поспорил на шампанское с юнкером по прозвищу Лафа (Поливановым), что овладеет красивой служанкой госпиталя. В темноте чердака князь вместо молодой служанки набросился на дряхлую седую старуху. На ее крик о помощи прибежал сосед старухи, ямщик, который прервал удовольствие князя, поднеся к его заднему месту огонь свечи и затем избив его дубиной. Человек богато одаренный, но тяжелый в общении, неосторожный в словах и поступках, Лермонтов легко наживал себе врагов. Образ князя Б. показан был с такими оскорбительными интимными подробностями, что после этой поэмы князь Александр Иванович Барятинский навсегда невзлюбил поэта. Барятинский был лидером тогдашней юнкерской молодежи, предводителем кутежей; красивая внешность и обаяние давали ему успех у женщин. Разгульная и бесшабашная жизнь помешала успешной сдаче экзаменов и выходу в Кавалергардский полк — он стал офицером Лейб-Кирасирского Наследника Цесаревича полка. После стихотворения «Смерть поэта» неприязнь Барятинского к Лермонтову еще больше усилилась из-за строк «А вы, надменные потомки…». Своим легкомысленным поведением за время службы в гатчинских кирасирах князь навлек на себя неудовольствие императора Николая I и, задумавшись о том, как поправить свою пошатнувшуюся репутацию, вскоре отправился служить на Кавказ, где ему суждено было завершить покорение этого края. Когда через много лет биограф Лермонтова П.А. Висковатов обратился к нему за материалами, Барятинский называл Лермонтова самым безнравственным человеком, посредственным подражателем Байрона и удивлялся, как можно интересоваться материалами для его биографии.
Юнкера в дортуаре. Рис. М.Ю. Лермонтова. Около 1834–1836 гг.
Карикатуры на офицеров. Рис. М.Ю. Лермонтова. Около 1832–1834 гг.
Поэма «Петергофский праздник» рассказывает о том, как во время гулянья в Петергофе юнкер Бибиков был завлечен бойкой девицей в глухой уголок парка. После любовных утех девица потребовала платы за удовольствие. Юнкер опешил, но сразу нашелся, вспомнив свое благородное происхождение. Об этом он с гордостью рассказывал друзьям, вернувшись в лагерь. Следующий отрывок является типичным образцом тогдашних лермонтовских стихов на потеху товарищам-юнкерам:
— Стыдись! — потом он молвил важно:Ужели я красой продажнойСию минуту обладал?Нет, я не верю! — «Как не веришь?Ах сукин сын, подлец, дурак!»— Ну, тише! Как спущу кулак,Ты у меня подол…!Ты знай, я не балую дур:Когда…, то par amour!Итак, тебе не заплачу я;Но если ты простая,То знай: за честь должна считатьЗнакомство юнкерского…![186]Поэма «Уланша» посвящена ночному приключению юнкеров в деревне, где они остановились на ночлег. Бывший квартирьером улан Лафа пригласил пьяных товарищей к обнаруженной им доступной женщине, призывая только соблюдать очередь и пропускать младших вперед. Ночью в темном амбаре крестьянка стала добычей целого эскадрона. Но утром, при свете, «красавица» оказалась безобразной и потасканной, самой отвратительной наружности. С тех пор ее нарекли прозвищем «уланша». Именно сюда входят знаменитые строки, знакомые каждому русскому офицеру:
Но без вина что жизнь улана?Его душа на дне стакана,И кто два раза в день не пьян,Тот, извините! — не улан.[187]К этим трем юнкерским поэмам по своему характеру примыкает четвертая, «Монго», написанная Лермонтовым уже в 1836 году в Л.-гв. Гусарском полку и названная в честь товарища, родственника и сослуживца Алексея Аркадьевича Столыпина, по прозвищу Монго. Два гусарских корнета, Монго (Столыпин) и Маёшка (сам Лермонтов) ночью самовольно покинули расположение полка и верхом отправились на одну из дач вблизи известного трактира — «Красного Кабачка», где жила балерина Пименова, бывшая на содержании у откупщика Моисеева. Столыпин был поклонником Пименовой и надеялся вернуть расположение охладевшей к нему красавицы, Лермонтов сопровождал его. Гусары перелезли через ограду дачи и проникли в спальню через окно, перепугав и возмутив Пименову. Постепенно завязалась беседа, которая все больше склонялась к победе Столыпина, но она была прервана появлением кареты откупщика и его свиты.
В истерике младая дева…Как защититься ей от гнева,Куда гостей своих девать?..Под стол, в комод иль под кровать?Урыльник полон под кроватью…Им остается лишь одно:Перекрестясь, прыгнуть в окно…Опасен подвиг дерзновенный —И не сносить им головы!Но вмиг проснулся дух военный —Прыг, прыг!.. и были таковы.[188]На обратном пути на Петергофской дороге разочарованных гусар поджидала опасная встреча, которая не была отражена в поэме. Вдали показался великой князь Михаил Павлович, который в коляске, запряженной четверкой, возвращался из Петергофа в Петербург. Ехать ему навстречу означало бы попасть на гауптвахту, поскольку из полка они уехали без спроса. Лермонтов и Столыпин повернули назад и помчались по дороге в сторону Петербурга, впереди великого князя. Как ни хороша была четверка великокняжеских коней, друзья сумели ускакать вперед, под Петербургом свернули в сторону и к утру благополучно вернулись в полк. Михаил Павлович на расстоянии не разглядел лиц, только успел заметить двух ускакавших лейб-гусар. Он послал в полк спросить полкового командира, все ли офицеры были на учении, которое началось в 7 часов утра. Пришел ответ «все», поскольку друзья прямо с дороги отправились на учение.
А.А. Столыпин (Монго). Акварель А.И. Клюндера. 1834 г.
М.Г. Хомутов. Портрет 1830-х гг.
Прозвище Маёшка, которым Лермонтов называет себя в поэме, происходило от имени Майё — это был герой французских карикатур и романов, озлобленный горбун, умный остряк, влюбчивый циник, непримиримый враг самодовольной буржуазии. Лермонтов имел похожий характер, который в сочетании с небольшим ростом и большой головой обеспечил ему в кругу приятелей это имя. Прозвище Монго Столыпин получил по первым слогам фамилии путешественника Монгопарка, книга о котором случайно подвернулась Лермонтову. По другой версии, кличкой Монго называли собаку, жившую при Л.-гв. Гусарском полку, которая постоянно прибегала на плац во время учения, лаяла, мешалась под ногами, хватала за хвост лошадь полкового командира, генерал-майора Хомутова, и даже иногда способствовала тому, что он поскорее оканчивал учение.
Юнкерские и гусарские стихи принесли Лермонтову сомнительную популярность среди товарищей. «Гошпиталь», «Петергофский праздник», «Уланша» переписывались из тетради в тетрадь новыми поколениями юнкеров еще в течение многих лет. Они даже гордились, что у них есть как бы свой Лермонтов, близкий и понятный, который писал стихи не только из высоких побуждений, но и специально для юнкерского братства.
Штаб— и обер-офицеры Л.-гв. Гусарского полка. Рис. после 1835 г.
Вместо «поэт Лермонтов» им нравилось говорить «корнет Лермонтов». Но больше всего эти стихи навредили Лермонтову при жизни. Биограф поэта Висковатов отмечал: «Юнкера, покидая школу и поступая в гвардейские полки, разносили в списках эту литературу в холостые кружки „золотой молодежи“… и таким образом первая поэтическая слава Лермонтова была самая двусмысленная и сильно ему повредила. Когда затем стали появляться в печати его истинно прекрасные произведения, то знавшие Лермонтова по печальной репутации эротического поэта негодовали, что этот гусарский поэт „смел выходить в свет со своими творениями". Бывали случаи, что сестрам и женам запрещали говорить о том, что они читали произведения Лермонтова; это считалось компрометирующим. Даже знаменитое стихотворение «На смерть поэта» не могло изгладить этой репутации, и только последний приезд Лермонтова в Петербург за несколько месяцев перед его смертью, после выхода собрания его стихотворений и романа „Герой нашего времени" пробилась его добрая слава“».[189]
Глава 15
«Солдатское житье»Как гласило краткое наставление, изданное в 1832 году, «исправный солдат ведет себя честно, трезво, порядочно, верен своему государю, знает твердо артикулы, послушен начальникам, содержит себя и амуницию во всегдашней чистоте и исправности, умеет правильно стоять, равняться, ворочаться, маршировать и ружьем своим действовать, знает имена всех своих начальников, сроки всем вещам, сколько получает жалования и провианта, притом должен быть бодр и расторопен».[190]
При Николае I русская армия комплектовалась нижними чинами на основе рекрутской повинности, установленной еще в петровские времена. Почти ежегодно в России проводился рекрутский набор, когда с каждых 500 крестьянских и других податных «душ» брали по 2 рекрута, то есть человека, назначенных в солдатскую службу, по жребию, либо по решению общины или помещика. Во время войн первых лет николаевского царствования проводились усиленные наборы, в том числе и по 3, и по 4 человека с 500 душ. Слово «рекрут» означало не только призывника, но и молодого неопытного солдата первых месяцев службы. С 1829 года обучение рекрута продолжалось полгода, с 1841-го — 1 год. После этого срока рекрут превращался в полноценного солдата.
В гвардию солдаты попадали из трех источников. По старинной традиции, лучших людей из армейских полков переводили в гвардейские за подвиги в боях или за отличие по службе, причем армейский унтер-офицер зачислялся в гвардию рядовым. В начале царствования Николая I этот источник преобладал. К 1840-м годам большую роль стало играть пополнение непосредственно из рекрутских наборов. В любом случае непременными условиями были высокий рост, хорошее телосложение, представительная внешность. Самые высокие попадали в полки гвардейской линейной пехоты, в гвардейские кирасиры, в пешую артиллерию и морской экипаж. Наименее рослыми в гвардии были нижние чины гвардейской легкой кавалерии и егерских рот гвардейской легкой пехоты (четвертые полки дивизий).
Третьим источником были школы военных кантонистов — солдатских детей. До 14 лет мальчики находились на попечении родителей, а затем в обязательном порядке отдавались в школу при своем полку. Здесь их обучали Закону Божию, русскому языку, арифметике, уставам, фронту (то есть строевой подготовке), музыке, пению и разным ремеслам. С 18 лет юноши поступали на действительную службу в полк, и с этого момента начинался ее отсчет. Самых рослых, молодцеватых, хорошего поведения брали в строй для замещения в дальнейшем вакансий унтер-офицеров и фельдфебелей; невысоких, но крепкого сложения — в музыканты, способных, но слабого здоровья — в фельдшеры и писаря, «тупых в обучении» — в барабанщики, флейтщики и мастеровые. Такая формулировка звучала не вполне справедливо, хороший опытный барабанщик, тем более гвардейский, тоже был настоящим мастером своего дела. А флейтщиками нередко были мальчики лет 14, а то и младше.
Унтер-офицер, рядовой (в шинели), барабанщик и флейтист Л.-гв. Измайловского полка. Литография Л. Белоусова. Около 1828–1833 гг.
Рядовой и офицер Л.-гв. Волынского полка в 1832–1833 гг.
Трубач и кантонист Л.-гв. Конного полка в 1845 г. Рис. из полкового альбома. 1848 г.
Кроме перевода лучших армейских солдат в гвардию было и обратное явление — за дурное поведение гвардейцев переводили, в качестве наказания, в армейские полки. Офицер Л.-гв. Конного полка Василий Романович Каульбарс вспоминал, как был отправлен в командировку за людьми в полки армейской кавалерии. В строю он видел много высоких красавцев, каждый из которых по внешним данным мог подойти в конную гвардию. Но, к его разочарованию, это оказывались люди, уже побывавшие в гвардии и за проступки переведенные в армию.
Списочная численность нижних чинов в полках, как правило, не дотягивала до штатной. Так, в Л.-гв. Финляндском полку из положенных по штату 248 унтер-офицеров в разные, причем мирные годы не хватало от 9 до 36, а из 2719 рядовых — от 269 до 511. Во время Крымской войны численность рядовых в действующих гвардейских полках, напротив, превышала штаты.
Офицер Л.-гв. Саперного батальона Владимир Иванович Ден описывает удивительные случаи ухищрений, на которые пускались командиры в 1840-е годы, чтобы представить государю свои полки в наилучшем виде.
Например, командир Л.-гв. Егерского полка генерал-майор барон В.Н. Соловьев для наличия полного числа людей ставил в строй рекрутов. Л.-гв. Волынский полк, переведенный из Варшавы, стоял в Ораниенбауме, но его штуцерная команда численностью в 24 человека размещалась в егерских казармах. Этих солдат одевали в форму лейб-егерей и ставили к ним в строй для полноты. Для смотра с обозом Л.-гв. Измайловский полк занимал лошадей в Л.-гв. Конно-пионерном дивизионе. Нехватка хорошо подготовленных нижних чинов и «затыкание дыр» особенно наглядно отражены в описании Деном высочайших смотров на Дворцовой площадке, как называлось тогдашнее свободное пространство перед Зимним дворцом со стороны Адмиралтейства, на месте будущего сада: «Гвардейские полки, за недостатком казарменных помещений, разделялись постоянно на два городских и один загородный батальон — последний от окончания лагерного сбора одного до начала лагерного сбора другого года всегда располагался по деревням. В продолжение Святой и Фоминой недели постоянно назначались разводы; с церемониею на дворцовой площадке. Разводы эти производились постоянно, кроме первых двух дней Светлого Праздника, с учениями.
Рядовой Л.-гв. Семеновского полка К. Екименко. Худ. Е.Р. Рейтерн. 1832 г.
Рядовой Л.-гв. Конного полка. Рис. Т. Райта. 1844 г.
Рядовой Л.-гв. Семеновского полка А. Копытов. Худ. Е.Р. Рейтерн. 1832 г.
От успеха или удачи учений зависела участь частей на целый летний сезон, кроме того, учение одного батальона на таком месте, как Дворцовая площадка, было дело нелегкое, потому что никакой ошибки нельзя было скрыть, и потому этих учений полковые командиры боялись более прочих смотров. Чтобы видеть по очереди все батальоны, государь Николай Павлович назначал разводы от каждого полка по два дня сряду, — что же делали полковые командиры? Они не только по ночам приводили в город всю первую шеренгу и лучших людей загородных батальонов и ставили их в ряды того батальона, который наряжался в караул, но и по отбытии учения одним батальоном, сменяли секретно с караула, ночью, лучших и более видных солдат, чтобы их на другой день снова поставить в ряды другого батальона».[191]
В свое время Петр I, создавая регулярную армию, сделал солдатскую службу пожизненной, как, впрочем, и офицерскую. Если человек надел военный мундир, то от служебной лямки его освобождала только смерть, увечье или полная дряхлость, кому удавалось до нее дожить. Для офицеров это положение закончилось в 1762 году, когда Указ о вольности дворянства разрешил дворянину служить столько, сколько он пожелает, или не служить вообще. Для солдат при Екатерине II впервые был установлен срок службы — 25 лет. К началу царствования Николая I в гвардии он составлял 22 года.
В 1834 году император повелел сократить этот срок до 20 лет, после которых солдат увольнялся в бессрочный отпуск на 2 года. Бессрочноотпускной нижний чин освобождался от всех повинностей, имел полную свободу действий, и его могли призывать только на строевые занятия один месяц в году, или на службу в случае войны. После этих двух лет следовала «чистая» отставка. В 1841 году в бессрочный отпуск приказано было увольнять солдат, беспорочно прослуживших в гвардии 17 лет, а в 1851 году этот срок был сокращен до 15 лет.
В 1834 году армейским солдатам срок был сокращен с 25 до 20 лет службы и 5 лет бессрочного отпуска, а в 1839 году — до 19 лет службы.
Это постепенное сокращение срока продолжалось и при Александре II. В 1856 году срок службы армейских солдат был сокращен с тогдашних 19 лет до 15. В 1859 году рекрутские наборы были отменены на 3 года, и срок службы солдата сокращен до 12 лет, а с 1868 года он составил 10 лет. Наконец, в 1874 году рекрутчина была полностью отменена и вводилась всесословная воинская повинность с шестилетним сроком службы. Так дело обстояло в действительности, в отличие от мифических представлений о том, что при «плохом царе» Николае I солдаты «служили 25 лет», а потом появился «хороший царь» Александр II и сразу ввел всеобщую воинскую повинность.
Трубач Л.-гв. Гусарского полка в 1836–1838 гг.
В 1836 году для нижних чинов были установлены продолжительные и кратковременные отпуска. Первые, от полугода до года, давались солдатам слабого здоровья или подорвавшим здоровье на службе, для его восстановления. Вторые, до полугода, давались в виде награды за хорошее поведение и успехи на службе.
Телесные наказания солдат почему-то принято связывать только с Россией и только с царствованием Николая I, как очередной показатель жестокости и тиранства этого государя и общей отсталости нашей страны. При этом забывают о том, что такие же наказания были обычными для того времени и в других европейских армиях, во всех передовых, просвещенных, цивилизованных странах, кроме Франции, где с 1791 года виновного солдата, из уважения к его человеческому достоинству и правам личности, не били, а расстреливали. Это было одно из «достижений» Великой французской буржуазной революции. Отсутствие официальных телесных наказаний не мешало французским сержантам и капралам поколачивать своих солдат в частном порядке. В Пруссии солдат секли и гоняли сквозь строй до 1848, в Австрии — до 1868 года. Английских солдат с особо изощренной жестокостью пороли плетью под названием «кошка-девятихвостка» (cat-o'-nine-tails). Для усиления эффекта ее пропитывали мочой, и при попадании мочи на голое окровавленное тело, исхлестанное до мяса, пытка становилась невыносимой. Нередко солдаты умирали, сходили с ума, становились калеками, в Крымскую войну избитые герои даже дезертировали к русским, но британские традиции были столь сильны, что битье плеткой продержалось до 1881 года.
Таким образом, телесные наказания и битье солдат в николаевскую эпоху были, безусловно, жестоким явлением, но это не повод для того, чтобы представлять николаевскую Россию, утонувшей в беспросветном мраке произвола, в отличие от светлой, культурной и гуманной Европы.
Рядовой, унтер-офицер и флейтист Л.-гв. Литовского полка. Литография Л. Белоусова. Около 1831–1833 гг.
В регулярной русской армии телесные наказания берут свое начало еще в петровских воинских уставах. С того времени самыми тяжелыми провинностями, за которые солдат приговаривали к сечению шпицрутенами, были побег, воровство и «пропитие казенных вещей». Виновный, с которого снимали мундир и нижнюю рубаху, мог быть привязан к бревну или скамейке, и тогда его хлестали по спине два человека. Другой, более суровой, разновидностью сечения солдата было «прогнание сквозь строй», когда роту или целый батальон ставили в две шеренги, лицом друг другу, со шпицрутенами в руках, а виновного привязывали за руки к двум ружьям, за которые его вели два унтер-офицера, не давая ему падать от ударов ни вперед, ни назад. От степени вины зависело количество ударов.
Малопонятное современному человеку немецкое слово «шпицрутен» (Spiefirutenlaufen, Spiess — копье, пика, и Rute — хлыст) означало длинные гибкие палки, удары которых были очень болезненны. Уже само название указывает на их прусско-австрийское происхождение. Для России это было заимствование — жестокое, но в духе времени. От этих палок происходит такое выражение, как «палочная дисциплина», и несправедливое прозвище, которое присвоили императору Николаю I осмелевшие после его кончины злопыхатели — Николай Палкин.
Вопреки установившимся штампам, царствование Николая I не привнесло в телесные наказания ничего нового или особо жестокого. Провинившихся солдат беспощадно гоняли сквозь строй весь XVIII век, и уже тогда острый солдатский язык прозвал это наказание «зеленой улицей» — по цвету мундиров и свежих палок, а в начале XIX столетия, при Александре I, особенно на исходе его царствования, в годы аракчеевщины, битье солдат достигло наивысшей жестокости. За дисциплинарные проступки били палками, за упущения в строевом шаге и ружейных приемах офицерский или унтерский кулак обрушивался на солдата прямо в строю. Но эту жестокость почему-то не принято связывать с изысканным и утонченным образом Александра Благословенного, «царственного мистика», уходящего от насущных проблем вглубь своих душевных исканий.
Наоборот, появившийся при Николае I новый свод законов 1839 года, отличался большей, чем в прежние времена, гуманностью. Самое зверское наказание — шпицрутены — стало применяться гораздо реже. Вскоре после этого последовало секретное (!) распоряжение великого князя Михаила Павловича о совершенной отмене шпицрутенов, которые были заменены розгами» и о запрещении любых телесных наказаний на морозе. Шпицрутены и розги, несмотря на общее сходство, все-таки различались между собой. Розги, которые представляли собой тонкие гибкие прутья, отмеренные строго по определенной длине, являлись более мягким вариантом. Розгами секли за провинности даже дворянских детей в учебных заведениях и в семьях.
Трубач Л.-гв. Кирасирского Его Величества полка в 1838–1855 гг.
И государь, и великий князь любили и ценили солдат. Искреннее желание облегчить солдатскую долю воплотилось в секретную форму из опасения показать слабость высшей власти и спровоцировать падение дисциплины.
Прогонять сквозь строй перестали в 1863 году. Обычная порка розгами продолжалась и при гуманном Александре II, и при строгом Александре III, и при мягком Николае II, пока не была полностью отменена в 1904 году, но этого никто не хочет знать и помнить. По части обвинений больше всего не повезло именно Николаю I. Хотя его «вина» лишь в том, что он был последним из русских царей, кто не отменил гонение сквозь строй. Получается, все его предшественники в этом не виноваты, и его преемник Александр II, при котором «зеленая улица» продолжалась первые 8 лет царствования, не виноват, а Николай I виноват во всем. Согласно такой псевдологике, Николай Павлович, не оцененный по достоинству государь, предстает и главным виновником существования в России крепостного права, и что был последним, кто его не отменил. При этом забывается, что Александр II Освободитель, избавивший Россию и от рекрутчины и от крепостного права, был подготовлен к этому историческому шагу своим отцом.
Исходя из всего перечисленного, жестокость начальников к солдатам при Николае I не является чем-то уникальным, присущим именно этому царствованию и этой исторической личности.
Русская гвардия в 1825–1855 годах пережила противостояние полков на Сенатской площади, вызванное чудовищным обманом солдат декабристами, видела казни преступников и милости государя к своим верным защитникам, прошла тяжелые военные походы, где солдаты и офицеры вместе стояли под пулями и ядрами, ходили в атаки, венчали себя лаврами побед во славу России, видела мирную службу, маневры, парады, смотры, караулы. Да, кроме этого, были шпицрутены, розги и рукоприкладство. Сквозь строй прогоняли за преступления — воровство, побег, пьянство, мародерство, оставление и порчу оружия, неподчинение приказу. Обязательным было присутствие военного медика, и если он замечал, что дальнейшие удары грозят наказуемому лицу смертью, то на этом экзекуция заканчивалась. Сравнительно небольшое количество палок ожидало солдата за служебные ошибки. Бывало, что трагическое стечение обстоятельств бросало на «зеленую улицу» достойного человека. Начальственный кулак мог обрушиться на любого, совершившего упущение по службе. Это тоже было частью жизни Гвардейского корпуса, весьма негативной, но всего лишь частью. Вся гвардия, от ее грозного командира великого князя Михаила Павловича, до последнего рядового, с восторгом и преданностью смотрела на обожаемого монарха и готова была исполнить любой его приказ — в отличие от Европы, где за это время дважды пошатнулись троны и слетели короны, в 1830 и 1848 годах. Когда Николая I не стало, солдаты на его похоронах испытывали неподдельное горе и с трудом удерживались от слез. Все это мы должны помнить, изучая наказания николаевской эпохи.
Рядовой Л.-гв. Павловского полка. Худ. Е.Р. Рейтерн
Авторы воспоминаний, а вслед за ними и полковые историографы с гордостью отмечают традиции гуманного отношения офицеров к солдатам в своих полках при Николае I, но не скрывают и негативных фактов.
В 1839 году в Петербурге произошла скандальная история в Л.-гв. Московском полку. Недавно назначенный командир полка генерал-майор Петр Григорьевич Поляков заставлял солдат 1-го батальона обновлять обмундирование и амуницию за их собственный счет. За то, что солдаты не исполнили этого несправедливого распоряжения, генерал стал целый день «гонять» роты в Михайловском манеже, лично обходил каждого, за малейшую неисправность бил сам и заставлял солдат бить друг друга. Избив не менее полутора сотен человек, в том числе и знаменные ряды, состоявшие из георгиевских кавалеров, Поляков приказал поодиночке маршировать «редким шагом», что являлось самым сложным упражнением. Доведенные до последней крайности солдаты разразились по адресу генерала отборной матерной бранью, атмосфера накалилась до опасного предела, и полковой командир, испугавшись, выбежал из манежа. Этот скандал с трудом удалось замять, Поляков удержался на своей должности и прокомандовал Московским полком положенное число лет.
К началу командования Полякова относится еще один тяжелейший случай, который описывает в своих воспоминаниях офицер полка Карл Федорович Багговут: «В полку был старый заслуженный унтер-офицер Максимов, переведенный из старого Семеновского полка. Всю жизнь прослуживший в военной службе, уже совершенно седой, с массой нашивок на рукаве, он, чувствуя, что уже начал слабеть, стал просить об увольнении его из полка. Его уговорили остаться с тем, чтобы, не неся никакой службы, он являлся только на разводах для того, чтобы ходить в ордонанс-гауз и приносить оттуда пароль.
Однажды, проходя таким образом в ордонанс-гауз, он встретился с мужиком, который показался ему знакомым. Вглядываясь, он с восторгом узнает в нем своего родного брата, с которым не видался уже много, много лет. „Это ты, Филипп?“ — окликнул его Максимов. Мужик обернулся, узнал своего брата и бросился ему в объятия. Хотелось, конечно, поговорить после долгой разлуки, но Максимов помнил, что он на службе, побоялся, что брат запачкает его парадный мундир своим деревенским тулупом, а потому отстранился от родственных объятий.
Перекинувшись несколькими словами, Максимов поспешил уйти, боясь опоздать к разводу, но брат стал так уговаривать зайти к нему хоть на одну минутку, что служивый уступил, наконец, родственному чувству.
Он согласился на просьбу брата и зашел к нему.
Немного посидев там, он вышел опять, чтобы идти в ордонанс-гауз и не заметил, что, проходя калитку, задел своим высоким султаном от кивера верхнюю притолоку и покривил его. Идя по своему назначению вблизи дворца великого князя Михаила Павловича, он, к несчастью, натыкается на самого великого князя. Михаил Павлович тотчас же заметил неисправность в султане и набросился на него: „Пьян?“ — „Никак нет, ваше императорское высочество, я от роду никогда пьян не был“. — „Как, ты еще отвечаешь!" — вспылил великий князь: „Арестовать его!“ Максимова арестовали тотчас же, и вскоре произошла с ним ужасная вещь.
По приказу командира полка генерала Полякова отдан был 3-му батальону нашего полка приказ собраться на Семеновском плацу и стать в две шеренги. Максимова присудили прогнать сквозь строй через 700 человек. Я был в строю в этот день и теперь вспоминаю об нем, как о самой ужасной минуте моей жизни.
Солдаты били палками по спине Максимова, приговаривая: „Дедушка, дедушка!", — стараясь бить его как можно легче, но все-таки после 700 ударов вся спина его была в крови. После наказания с него сорвали мундир, нашивки, шинель и надели арестантский халат».[192]
Стоит подчеркнуть, что офицер-очевидец описывает наказание Максимова не как что-то обыденное и привычное, а как самую ужасную минуту своей жизни. Как видно из этого исключительного случая, уважаемый ветеран пал жертвой вспыльчивого характера великого князя, который не сумел разобраться в ситуации. Не случилось рядом человека, который мог бы утихомирить гнев Михаила Павловича и спасти солдата. Неизвестно, кто рассказал Багговуту подробности их роковой встречи и насколько пьян был Максимов, но жизнь почтенного воина поломала нелепая случайность. История не донесла до нас облика Максимова, но несколькими годами раньше, в 1836 году, художник П.Е. Заболотский запечатлел его однополчанина, унтер-офицера Андреева, такого же старого заслуженного ветерана с тремя медалями и массой нашивок за беспорочную службу, составившую не менее 35 лет. В то время для каждого гвардейского полка уже подбирали нижних чинов с похожим типом внешности. Суровое и мужественное лицо солдата, изрезанное морщинами, прямая осанка, которая не может скрыть усталости, положение ног, натруженных в долгих военных походах и во время многочасовых строевых занятий, дают представление о том, как мог выглядеть Максимов.
Унтер-офицер Л.-гв. Московского полка Андреев. Худ. П.Е. Заболотский. 1836 г.
Для Л.-гв. Финляндского полка настоящим истязателем солдат был генерал-майор граф Фердинанд Федорович Ребиндер, командир полка в 1853–1856 годах. После трех предыдущих командиров, Офросимова, Вяткина и Крылова, каждый из которых сочетал в себе разумную строгость и справедливость, приход в полк жестокого солдафона стал резким контрастом по сравнению с прошлыми годами. Настойчивость и требовательность Ребиндера ко всем служебным мелочам делали солдатскую службу особенно тяжелой.
В сентябре 1854 года, когда гвардия двинулась в западные губернии, переход от Санкт-Петербурга до Гатчины представлял собой сплошной церемониальный марш. Всю дорогу солдаты вынуждены были идти как на параде. Люди так устали, что марш выглядел неудачным. Рассердившийся Ребиндер приказал солдатам задних шеренг бить прикладами по спине передних, а затем повернул строй так, чтобы передние били задних. Его командование, пришедшееся на годы Крымской войны, стало тяжелым испытанием для финляндцев, которые были ему чужими, и оставило в полку недобрую память. В 1856 году солдаты и офицеры вздохнули с облегчением, когда вместо него командиром стал генерал-майор Иван Степанович Ганецкий, который не только обходился без битья и унижений, но и был коренным офицером полка.
Вообще же в Л.-гв. Финляндском полку многие офицеры избегали рукоприкладства и следили за тем, чтобы и унтер-офицеры не распускали рук. В приказе генерал-майора Офросимова по полку от 20 мая 1836 года отражен случай, когда ефрейтор получил телесное наказание за то, что ударил молодого солдата!
«6-й егерской роты ефрейтор Никита Истомин 30 числа минувшего апреля, учивши маршировать рекрута Петра Колочинского, дозволил себе несколько раз его ударить за то, что он худо маршировал. За такой непозволительный поступок предписываю ефрейтора Истомина наказать пред ротою 150 ударами розог и штраф сей записать в формулярный его список, а ротному командиру штабс-капитану Беру делаю строжайший выговор и предписываю ротным командирам иметь строжайшее за оным наблюдение».[193]
По данным истории Л.-гв. Финляндского полка, при Николае I наказание шпицрутенами в полку применялось примерно 1–2 раза в год, а в некоторые года не применялось вообще.
Канонир Гвардейской Конной артиллерии в 1831–1855 гг.
В Кавалергардском полку при Николае I тоже сложилась традиция по-человечески относиться к солдатам, не применяя ни мордобоя, ни телесных наказаний. История доносит забавные случаи, происшедшие в период с 1839 по 1847 год, когда полком командовал добрейший генерал-майор барон Иван Андреевич Фитингоф. Это был пример русского немца настолько обрусевшего, что в нем совершенно не осталось немецкого формализма и педантизма. Напротив, Фитингоф запомнился как человек широкой русской души, с русским гостеприимством, снисходительностью, юмором и уважением к человеческому достоинству.
«Брадобреем его был ефрейтор Кузьмин. Однажды полк готовился к знаменитому „апрельскому" разводу, и Кузьмин, несмотря на неоднократные замечания, отвратительно маршировал. Фитингоф рассвирепел и крикнул на весь манеж: „Вахмистр!.." У многих офицеров внутри дрогнуло: неужели кавалергардский командир до того забылся, что прикажет: „Скамейку!" (и прочее). „Вахмистр! — вторично закричал Фитингоф, — не пускать его брить меня!"
Другой раз, тоже при приготовлении развода, он заметил, что рядовой того же эскадрона Баранов скверно марширует да еще при этом улыбается. Фитингоф подлетел к нему, схватил за длиннейший ус и стал маршировать с ним рядом, приговаривая в такт: „Не сме-я-ться, у-са-та-я ско-ти-на“, но на втором же куплете сам сбился с такта и расхохотался».[194]
Картина Федотова «Приход дворцового гренадера в свою бывшую роту Л.-гв. Финляндского полка», написанная в 1850 году, дает много информации о солдатских буднях, правдивость ее подтверждается восторженными отзывами современников. Хотя это небольшое полотно осталось, к сожалению, на стадии эскиза, оно дает возможность проникнуть взглядом в жилище николаевских солдат.
Солдаты Л.-гв. Павловского полка на бивуаке. Худ. А.И. Гебенс. 1850 г.
Солдатская казарма, хорошо знакомая Федотову со времен службы, представляет собой просторное помещение с высоким потолком и дощатым полом. Никаких светильников в дневное время не видно, свет падает только из окон, длинный ряд которых заканчивается красным углом с большим количеством икон. Вдоль противоположной от окон стены тянутся длинные многоярусные деревянные полки: на двух верхних ровными рядами лежат солдатские ранцы с притороченными манерками, на нижней стоят строевые головные уборы. В данном случае это каски, а до 1844 года здесь такими же рядами стояли кивера. Под ними расположены солдатские спальные места, в один ярус, стоящие попарно. Это жесткие деревянные кровати или топчаны, которые имеют довольно большую высоту, примерно по пояс человеку. Они напоминают высокие деревянные ящики на ножках. Очевидно, внутри лежали солдатские вещи — мундиры и панталоны разных сроков, старые и новые шинели, несколько пар белья, полотенца, портянки, кожа для сапог и всевозможные бытовые мелочи.
Между рядом кроватей и окнами остается большое свободное пространство, где старослужащие «дядьки» обучают молодых солдат маршировке с ружьем на плече. Николаевская казарма не была таким замкнутым миром, как, например, современная. Там всякий день можно было видеть посетителей — родственники из деревень приходили проведать своих сыновей или братьев, разносчики приносили товар, нищие получали подаяние. Все это также отражено в картине.
Современник Федотова П.С. Лебедев в 1851 году писал на страницах «Северной пчелы»: «Прибавим… несколько подробностей, которые были мне указаны самим Федотовым; в числе лиц, окружающих гостя, виднее других — ротный писарь, с книгой под мышкой и пером за ухом; но главное — что милостыню нищему подает мимоходом егерь с балалайкой в руке и шинелью внакидку…»[195]
Сослуживец Федотова А.В. Дружинин вспоминал: «Этот рисунок — совершенство в своем роде, потому что он прост и правдив; в нем вы видите десяток военных типов без всяких украшений. Бывший фельдфебель роты, взятый в дворцовые гренадеры, является к прежним товарищам в гости; старые солдатики его приветствуют и потчуют табаком; является маленький флейтщик, которого старик, верно, баловал прежде; ротная собака прыгает от радости и ласкается к узнанному ею посетителю. В глубине ротной залы обычные занятия идут своим чередом: рекруты маршируют под надзором дядек; цирюльник, бреющий егеря, засматривается на гостя; один солдатик спит, другой угощает родных, третий любезничает, четвертый подает милостыню нищему, пятый чинит сапоги, шестой покупает тесемку у разносчика. В этом крошечном эскизе чрезвычайно много жизни, веселости, чувства и добродушия».[196]
Далее Дружинин делает прибавление: «Эта прекраснейшая черта только и может быть изображена живописцем, знающим нравы солдат до тонкости. Наш солдат добр до чрезвычайности. Нищие являются к его столу, и при роте есть иногда несколько солдат, до призрения их ротою скитавшихся по улицам без хлеба и надзора. Само собою разумеется, что собака, нарисованная Федотовым, и мохната, и безобразна».[197]
Августейшие особы регулярно посещали солдатские казармы, а в тех местах, куда в любой день и час мог заглянуть великий князь или сам император, конечно, должны были ревностно поддерживаться чистота и порядок. Высокое начальство спрашивало солдат об их нуждах, и мог случиться и смелый шутливый диалог, что говорит об особом патриархальном духе гвардии того времени. Офицер Л.-гв. Егерского полка Степанов припоминает забавный случай. Характерно, что солдата автор называет своим приятелем. Разумеется, офицер-дворянин и простой унтер не могли быть на равных, но приятельских отношений, симпатий и непринужденных разговоров при Николае I никто не отменял.
«В начале 1842 года великий князь Михаил Павлович объезжал казармы гвардейских полков. Когда посетил наш, то, подходя к государевой роте, остановился и стал что-то говорить сопровождающим его начальникам. Тут случился старый мой приятель Бельчиков, уже произведенный в унтер-офицеры. Его высочество заметил, что он как-то особенно вглядывается в его мундир (великий князь был в старом волынском мундире), спросил: „Что, тебе нравится мой мундир?“ — „Никак нет, ваше императорское высочество“. — „Отчего ж нет?“ — „Да уж больно стар“. — „А как ты думаешь, что за него дадут?“ — „Да, пожалуй, на толкучем копеек сорок дадут“. — „Подавай деньги, мундир твой“. Бельчиков вынул из кармана замшевый мешочек и подал из него два двугривенных великому князю, который в тот же вечер прислал Бельчикову мундир, перекупленный в те же минуты за 25 рублей Мясоедовым, которого вскоре после этого произвели в полковники в Финляндский полк».[198]
Утро казначея Л.-гв. Финляндского полка. Неизв. худ. 1830-е гг.
Хотя солдатское жалование при Николае I было увеличено, и кроме него солдат получал еще мундирные, амуничные, именинные деньги и так называемые «всемилостивейшие», которые жаловал сам император за успешные парады, учения и смотры, всех этих денег было недостаточно. Б?льшую часть денежной суммы, отпускаемой государством, солдат должен был отдавать в ротную артель на закупку продуктов. Остальные деньги тратились на так называемую «солдатскую надобность» — еженедельное посещение бани, регулярную покупку мыла, клея, воска, подметок, добавочных рубах и сапог, шитье сапог, покупку рукавиц, ниток, иголок, масла для ружья, кремней, бумаги для патронов, постельных принадлежностей, щеток для одежды, гребенок для головы и для усов и так далее. При этом у рядовых младшего оклада оставался дефицит, который можно было покрыть только каким-либо заработком. Дефицит был ликвидирован только в 1850 году путем увеличения отпускаемых мясных порций.
В домашнем быту, в свободное время, многие солдаты, знающие ремесла, например сапожники или портные, выполняли частные заказы и таким образом зарабатывали неплохие деньги. Очень хороший заработок имели военные музыканты, которых постоянно приглашали играть на балах, гуляньях и прочих увеселениях.
В каждом полку в казармах старались выделить особые помещения для женатых нижних чинов, которые проживали с семьями. В николаевские времена их быт еще оставлял желать лучшего. Известно, как нелегко обстояло с этим делом даже в блистательном Кавалергардском полку: «В одной и той же комнате помещалось „в углах" несколько семей. Общее число женатых доходило в полку до 250 душ. В комнатах женатых, по словам приказа, они „производят чистку капусты, рубку дров, на окна ставят горшки, держат в покоях помои невынесенными по целым суткам, от чего происходит зловоние и потому вред для здоровья"».
Нижние чины гвардейской пехоты на походе. Литография. После 1834 г.
В 1846 году начальник дивизии нашел в помещении женатых «столь большую тесноту, что без вреда здоровью самих родителей, наиболее же детей, нельзя позволять жениться… и привозить жен из деревень».
Однако и эта мера не помогла: и после нее в помещениях женатых оказался «воздух спертый», что, по мнению генерала Безобразова, происходило «оттого, что кладут… на печь горшки, лоханки и кулья и т. п., которые заражают воздух по мере того, как печь натапливается… над кроватями сделаны потолки… кладут на оные разный хлам».
Поместить всех женатых в казармы не было возможности, и потому не имеющим казенного помещения, каковых в 1841 году было до 30 семейств, полк выдавал для найма квартир деньги от 4 до 6 рублей в треть. Так продолжалось до 1851 года, когда полковой командир, найдя «неудобным и для службы вредным дозволять нижним чинам… проживать на вольнонаемных квартирах, потому что за ними не может быть надлежащего надзора», поместил их в казармах женатых людей.[199]
Солдаты Л.-гв. Московского полка стирают белье. Худ. А.И. Гебенс. 1850 г.
Женатые составляли небольшую часть от общего числа солдат, не более четверти в каждом полку. Начальство не слишком поощряло браки солдат из-за отсутствия места в казармах для солдатских семей. По той же причине оно было недовольно, если солдатские жены и дети приезжали из деревень и поселялись вместе с мужьями, но с этим ничего нельзя было поделать. Тем, кто не успевал жениться в своей деревне, трудно было найти жену в Петербурге, где среди простонародья ощущалась нехватка женщин. В первой половине XIX века численность мужского населения столицы была в два раза больше женского. Виной тому — большой воинский гарнизон и множество крестьян, мастеровых, которые приезжали со всех окрестных губерний поодиночке и целыми артелями на заработки. В то время говорили, что в Петербурге «много народа и нет народа», имея в виду, что большинство простолюдинов не являются постоянными жителями города.
Солдаты гвардейских полков, когда их выпускали в город, старались не упускать случая, чтобы завести любовную интригу. Эти были высокие стройные красавцы в ладно сидящих мундирах, киверах и касках или в щегольски приталенных шинелях и лихо заломленных фуражках. Но по причине дефицита женщин они имели в городе не слишком богатый выбор для сватовства или даже для короткого любовного приключения, и потому были невзыскательны. Они заглядывались на улице на всех торговок, кухарок, прачек, служанок, любых женщин простого звания. Неслучайно Гоголь в своей повести «Шинель», подчеркивая неприглядную внешность жены портного Петровича, писал: «…красотою, кажется, она не могла похвастаться; по крайней мере, при встрече с нею одни только гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши какой-то особый голос».[200] Зато во время маневров под Красным Селом солдаты-гвардейцы атаковали всех хорошеньких крестьянок соседних деревень. Картины тогдашних художников с фотографической точностью и добродушным юмором отражают моменты заигрываний, ухаживаний и поцелуев. Красивая и мужественная внешность, ловкость и напористость движений, ограниченность во времени, которая приучала быть решительным и жадно пользоваться всеми радостями жизни — все это делало солдат неотразимыми. Крепкие, сильные, молодые, но уже опытные, пообвыкшиеся на службе нижние чины гораздо легче завоевывали сердца деревенских красавиц, чем простые и привычные неотесанные парни-односельчане. Еще больше возможностей для амурных подвигов солдаты имели в походах, где на каждой стоянке встречались новые женщины. К тому же в провинции играла дополнительную роль принадлежность гвардейцев к Петербургу, близость к царю — подробности можно было присочинить.
На картине А.И. Гебенса 1849 года «Измайловцы играют в шахматы» щеголеватый солдат орлиным взором и бойкими речами приятно смущает двух сидящих на лавочке деревенских красавиц, что приводит в отчаяние проходящего мимо них молодого крестьянина. Другая его картина 1850 года «Солдаты Л.-гв. Московского полка стирают белье» показывает полную игривых намеков сцену у ручья между солдатами и соблазнительными селянками. На картине А.И. Шарлеманя «Гвардейцы на постое в деревне во время летних маневров 1851 года» бравый улан прижал девушку к срубу колодца, расставив ноги пошире, чтобы не упустить свою добычу, а зачехленная по-походному уланская шапка небрежно сброшена на землю, чтобы не мешала страстным поцелуям. На картине Б.П. Виллевальде 1850-х годов «Сцена у верстового столба» товарищи по гвардейской бригаде, уланы и конногренадеры, щеголяют своей лихой посадкой перед двумя крестьянками, а самый бойкий улан уже соскочил с коня и ринулся в приятную для обеих сторон атаку. Похожий момент изображен на картине М.О. Микешина 1853 года «Лейб-гусары у водопоя».
Несмотря на всю свою мужскую привлекательность, большинство николаевских солдат оставалось холостыми. Не каждая девушка пошла бы за того, кому всю жизнь придется тянуть солдатскую лямку, ютится в тесных неудобных помещениях для женатых нижних чинов; к тому же и детям предстояла солдатчина.
В одном из стихотворений Н.А. Некрасова, написанном в 1850 году под впечатлением увиденных на петербургской улице сцен, мы читаем:
Вот идет солдат. Под мышкоюДетский гроб несет, детинушка.На глаза его суровыеСлезы выжала кручинушка.А как было живо дитятко,То и дело говорилося:«Чтоб ты лопнуло проклятое!Да зачем ты и родилося?»[201]В немногих строках — целая трагедия. Можно предположить, что матерью этого младенца была солдатская жена, не сумевшая сберечь дитя в губительном для него казарменном воздухе, или какая-нибудь живущая в городе прислуга. Беременность и рождение ребенка лишили ее места и средств к существованию.
Измайловцы играют в шахматы. Худ. А.И. Гебенс. 1849 г.
Гвардейцы на постое в деревне во время летних маневров. Худ. А.И. Шарлемань. 1851 г.
Одной из причин, по которой солдаты, прослужившие полный срок, оставались на сверхсрочную службу, было то, что за много лет под ружьем они отрывались от своих крестьянских корней, от родни — за время их отсутствия в деревне сменялось целое поколение — и им зачастую было просто некуда идти из казармы. Случалось и так, что в деревне их уже никто не ждал. Кроме того, от крестьянской работы солдат за долгие годы отвыкал, зато служба становилась привычным делом, казарма — домом, рота, эскадрон или батарея — семьей.
Старослужащих солдат назвали «дядьками». Молодой солдатик обычно так и обращался к своему старшему товарищу — «дядя», или «дяденька», прибавляя фамилию. Каждому с детства известны лермонтовские стихи, начинающиеся словами: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…». Для простого крестьянского парня, вырванного из семьи и затянутого в солдатский мундир, попавшего в непривычную обстановку, старый солдат, оказывающий ему покровительство, особенно земляк, был наподобие родственника.
Самые расторопные нижние чины, показавшие себя хорошими строевиками, обратившие на себя внимание ротных командиров, становились унтер-офицерами и назначались отделенными командирами. В николаевские времена это были люди строгие, суровые и требовательные, а порой и жестокие. Но на этих свирепых унтерах держалась служба. Опытный, грамотный и справедливый унтер-офицер, несмотря на суровый нрав, был для рядовых настоящим авторитетом, пользовался их уважением. Военные писатели того времени с юмором описывают, как солидные заслуженные унтера стараются добавлять в свою речь как можно больше подслушанных у господ мудреных слов и выражений, не вполне понимая их смысл, но простые неграмотные солдаты, слыша иностранные слова и научные термины, невольно проникались еще большим уважением к своему ближайшему начальнику.
Даже наименее развитые унтер-офицеры, помня начало своей службы, понимали, что одной жестокостью нельзя добиться результата, брали в общении с рекрутами покровительственный тон и старались на практике объяснить все строевые приемы и повороты. Более всего могли рассчитывать на отеческое отношение унтера его земляки.
Самый умный, строгий, хозяйственный, поднаторевший на службе унтер-офицер становился в пехотной роте фельдфебелем, а в кавалерийском эскадроне — старшим вахмистром. Это был непререкаемый авторитет для всех нижних чинов роты или эскадрона. Солдаты уважительно величали его по имени-отчеству. С хорошим фельдфебелем считался даже ротный командир. Фельдфебель прекрасно знал службу и всех солдат своей роты, держал в руках сложное ротное хозяйство, был безупречным строевиком и главным связующим звеном между нижними чинами и офицерами. За долгие годы нахождения на своем посту такой почтенный служака видел у себя в роте несколько ротных командиров и множество младших офицеров, самые молодые из которых годились ему в сыновья.
С 1825 года нижним чинам в качестве отличия были пожалованы нарукавные нашивки за беспорочную службу. За первые 10 лет на левый рукав мундира, выше локтя, полагалась одна нашивка углом вниз, из широкого желтого басона (шерстяная материя). Следующие нашивки прибавлялись каждые 5 лет. Таким образом, две нашивки означали, что солдат беспорочно прослужил 15 лет, три нашивки говорили о 20-летным стаже. Дисциплинарный проступок и телесное наказание лишали солдата всех нашивок. Если нижний чин выслужил полный срок и добровольно остался на службе, то все следующие нашивки за каждые 5 лет были уже не из басона, а из золотого галуна. С 1840 года этот галун был установлен по цвету пуговиц в полку — золотой или серебряный.
Лейб-гусары у водопоя. Худ. М.О. Микешин. 1853 г.
Грамотность нижних чинов при Николае I все еще находилась на низком уровне. Если хотя бы два или три человека в роте умели читать, то такая рота считалась грамотной. Нередким явлением были даже не умеющие читать унтер-офицеры и фельдфебели.
Грамотный солдат, прослуживший в гвардии унтер-офицером не менее 10 лет и не получивший за это время никаких телесных наказаний, мог быть произведен в армейские офицеры после сдачи экзамена при дивизионном штабе. Фельдфебель мог рассчитывать сразу на чин армейского подпоручика, унтер-офицер — на чин прапорщика. Впрочем, не всегда унтер хотел оказаться в положении «бурбона», оторванного от солдатской среды и чуждого офицерам-дворянам. Перед экзаменом он имел право заявить об отказе от производства. Тогда при успешной сдаче ему полагался оклад размером в 2/3 жалования прапорщика, а после отставки не менее чем через 5 лет службы — пенсия того же размера. Для солдата это считалось выгодным в материальном отношении. В качестве дополнительного отличия он носил серебряный темляк на холодном оружии и такие же галуны, как у сверхсрочников. Отказавшийся от чина и не сумевший сдать экзамен получал оклад в 1/3 жалования прапорщика.
Нижние чины Л.-гв. Финляндского полка в лагере. Худ. А.И. Гебенс. 1851 г.
Среди строевых гвардейских офицеров выходцы из нижних чинов были редким исключением, кроме Роты дворцовых гренадер, где было всего три офицерских вакансии — ротный командир и два субалтерна. Зато в таких частях, как Л.-гв. Фурштатская бригада, Л.-гв. Гарнизонный батальон, Гвардейские инвалидные роты и более мелкие инвалидные подразделения большинство офицеров происходило из солдатской среды, поскольку для дворян служить в обозе, гарнизоне или инвалидах считалось совершенно непрестижным.
Выходя в отставку, николаевский солдат, как правило, находил себе другую службу, уже как вольный человек. Нижние чины полиции, пожарных команд, сторожа в государственных учреждениях и на разных городских объектах, низшие служители всевозможных департаментов, гражданских и военных учебных заведений, складов, госпиталей были, как правило, из числа отставных солдат.
На исходе николаевского царствования в русской литературе появился еще один молодой талант, выросший в военной среде, — Лев Николаевич Толстой, тогда еще не помышлявший о «Войне и мире» и своей особой философии. Начав службу артиллерийским юнкером в войсках Отдельного Кавказского корпуса, он постоянно находился среди простых солдат, на стоянках, в походах, делах против неприятеля, слышал их разговоры, вблизи наблюдал их быт, изучал психологию. Наблюдая, хоть и не столь близко, таких же нижних чинов в Петербурге, Москве, в провинции, он составил целую классификацию из трех разновидностей русского солдата, каждый из которых поделил на два подвида. Утверждение Толстого, что на эти типы разделяются солдаты всей России, в том числе и в гвардии, подтверждается и другими военными авторами, хотя у них и нет таких стройных таблиц. Таким образом, это остроумное описание можно смело распространить на нижние чины Гвардейского корпуса.
Штаб-офицер, барабанщик и унтер-офицер Роты Дворцовых Гренадер. Литография Л. Белоусова. 1830-е гг.
Солдат-инвалид. Рис. 1850-х гг.
Унтер-офицеры Л.-гв. Финляндского и Волынского полков в 1834–1843 гг.
«В России есть три преобладающие типа солдат, под которые подходят солдаты всех войск; кавказских, армейских, гвардейских, пехотных, кавалерийских, артиллерийских и т. д.
Главные эти типы, со многими подразделениями и соединениями, следующие:
Покорных
Начальствующих и
Отчаянных.
Покорные подразделяются на а) покорных хладнокровных и b) покорных хлопотливых.
Начальствующие подразделяются на а) начальствующих суровых и b) начальствующих политичных.
Отчаянные подразделяются на а) отчаянных забавников и b) отчаянных развратных.
Чаще других встречающийся тип — тип более всего милый, симпатичный и большей частью соединенный с лучшими христианскими добродетелями: кротостью, набожностью, терпением и преданностью воле Божьей, — есть тип покорного вообще. Отличительная черта покорного хладнокровного есть ничем не сокрушимое спокойствие и презрение ко всем превратностям судьбы, могущим постигнуть его. Отличительная черта покорного пьющего есть тихая поэтическая склонность и чувствительность; отличительная черта хлопотливого — ограниченность умственных способностей, соединенная с бесцельным трудолюбием и усердием.
Тип же начальствующих вообще встречается преимущественно в высшей солдатской среде: ефрейторов, унтер-офицеров, фельдфебелей и т. д., и по первому подразделению начальствующих суровых, есть тип весьма благородный, энергический, преимущественно военный, не исключающий высоких поэтических порывов… Второе подразделение составляют начальствующие политичные, с некоторого времени начинающие сильно распространяться. Начальствующий политичный бывает всегда красноречив. Грамотен, ходит в розовой рубашке, не ест из общего котла, курит иногда Мусатов табак, считает себя несравненно выше простого солдата и редко сам бывает столь хорошим солдатом, как начальствующие первого разряда.
Унтер-офицер Л.-гв. Конного полка Бондаренко. Рис. Т. Райта. 1844 г.
Тип отчаянного, точно так же, как и тип начальствующего, хорош в первом подразделении — отчаянных забавников, отличительными чертами которых суть непоколебимая веселость, огромные способности ко всему, богатство натуры и удаль, — и так же ужасен во втором подразделении — отчаянных развратных, которые, однако, нужно сказать к чести русского войска, встречаются весьма редко, и если встречаются, то бывают удаляемы от товарищества самим обществом солдатским».[202]
Глава 16
«В мундирах выпушки, погончики, петлички»
Мода, традиции и экономияМногочисленные изменения в обмундировании и амуниции русской гвардии при Николае I невозможно было бы отразить в небольшой главе. Одно только перечисление всех приказов занимает несколько томов. Даже сжатое описание всех перемен во всех полках за время почти тридцатилетнего царствования сможет лишь утомить или испугать своей сложностью неподготовленного читателя. Поэтому вместо того чтобы перечислять все цветовые отличия полков, названия и назначение больших и мелких предметов амуниции и их деталей, которые понимает только узкий круг специалистов по униформологии, попытаемся проследить основные тенденции, выделить самое главное и интересное.
В отечественной историографии принято называть военную форму времен Николая I нелепой и неудобной и подавать это чуть ли не как признак отсталости тогдашней русской армии.
Никому из советских историков не приходило в голову назвать нелепым и неудобным русское обмундирование эпохи наполеоновских войн. А между тем, накануне и во время царствования Николая I изменились модный силуэт, количество, цвет и расположение выпушек, пуговиц, клапанов, высота киверов, поменялось множество мелких деталей, незаметных для глаза неспециалиста, но в общем и целом обмундирование осталось почти таким же, какое было в 1812–1814 годах. Может быть, при Николае I эти мундиры уже смотрелись как устаревшие? Нет, такие же мундиры, только других, зачастую еще более ярких цветов носили в то время армии передовых стран Европы. Например, основная масса английской армии ходила в красных мундирах, австрийцы щеголяли в белых, у французов на фоне их синих мундиров выделялись красные штаны, красные или желтые эполеты. Пруссаки после 1813 года несколько десятилетий подряд копировали русскую форму, только основной цвет мундиров вместо русского темно-зеленого был традиционный для Пруссии темно-синий. Кардинальные реформы, когда короткий мундир фрачного покроя сменился на тунику или, говоря по-русски, полукафтан, произошли во всех армиях в середине XIX века, с разницей в несколько лет, и Россия сделала это вместе со всеми:
— Пруссия — в 1843 году;
— Франция: армейская пехота — в 1845 году, остальные войска — в 1860 году;
— Россия: Кавказский корпус — в 1848 году, остальные войска — в 1855 году;
— Австрия — в 1850 году;
— Великобритания — в 1855 году.
Некоторые германские государства продолжали носить фрачные мундиры вплоть до Франко-прусской войны 1870–1871 годов.
Многие офицеры, которые служили при Николае I, а мемуары писали при Александре II, считали своим долгом сказать что-нибудь критическое о мундирах своей молодости в угоду новым полукафтанам, чрезмерно просторным, даже мешковатым, но более удобным. Во времена реформ, чтобы прослыть передовым человеком, вообще было принято ругать все старое. Из-за этого в нашем сознании и укоренилось представление о том, что только в «отсталой» России, и именно при реакционном царе «Николае Палкине», была самая нелепая и неудобная военная форма. Хотя в этом отношении Россия шагала в ногу с Европой. С одной стороны, русская армия имела свое лицо, свои узнаваемые черты, с другой — следовала общему направлению европейской моды.
Император Николай I. Худ. Ф. Крюгер. 1852 г.
Рядовой и обер-офицеры Кавалергардского и Л.-гв. Конного полков в 1841–1845 гг.
Николай I недолюбливал французов — за ужасы Великой Французской революции, о которых ему рассказывала в детстве гувернантка, пережившая их, за нашествие Наполеона на Россию, за июльскую революцию 1830 года, за постоянные политические выпады против России, за опасные философские учения и вольнодумство. Но это не мешало государю вводить в обмундирование некоторые элементы французской моды эпохи Наполеона и более позднего времени. Две кирасирских дивизии получили кирасы желтого металла, как французские карабинеры, одна дивизия — белого металла, как французские кирасиры. Медвежьи шапки дворцовых гренадер напоминали французскую гвардию. Красные эполеты конногренадер тоже были заимствованы у французов. То же можно сказать и о форме налобной бляхи кивера образца 1828 года, о креплении шинельной скатки на ранец и покрое зимних панталон. Присвоение элементов обмундирования побежденного противника было одной из древнейших военных традиций. Не только побежденного, но и того, с кем еще ведется борьба. При Николае I войска на Кавказе, особенно казаки, перенимали одежду и оружие горцев, сначала стихийно, потом в официальном порядке.
Каждому военному историку известен многотомный труд А.В. Висковатова «Историческое описание одежды и вооружения Российских войск», значение которого для истории русского военного костюма поистине огромно. Правда, тома, освещающие военную форму до начала XIX века включительно, нуждаются в исправлениях, уточнениях и дополнениях. Но по царствованию Николая I эта книга является ценнейшим и подробнейшим источником, поскольку описывает не далекое прошлое, а тогдашнюю современность. Перечень приказов и огромный ряд образцовых рисунков показывает официальную сторону. А если к этому прибавить многочисленные воспоминания современников, портреты, картины, зарисовки с натуры и сохранившиеся предметы, то все это вместе дает самое полное и разностороннее представление о военной форме николаевской эпохи.
Обер-офицер Кавалергардского полка в повседневном вицмундире в 1826–1829 гг.
Например, офицер Л.-гв. Конного полка Василий Романович Каульбарс во время своей службы при Николае I вел дневник, а затем на основе этого дневника написал мемуары, в которых кроме событий своей жизни педантично отмечал перемены в обмундировании и свое отношение к ним: «1826 года 12 февраля… В тот же день Высочайше повелено было отменить узкие темно-зеленые панталоны с кожаными нашивками до колен, и было приказано при вицмундире носить удобные серо-синие рейтузы с двумя широкими красными лампасами. Это было большим облегчением и очень экономично».[203]
«…1829 года 10 марта. В полк сданы были последние медные кирасы для нижних чинов. Черные были окончательно отменены. В январе художник Нефф написал мой портрет в золотой кирасе».[204]
Н.Ф. Плаутин, командир Л.-гв. Гусарского полка. С портрета 1830-х гг.
Несмотря на то что красота, единообразие и следование моде при Николае I всегда были во главе угла, реальность требовала практичности, функциональности и экономии. С первых лет царствования решено было экономить на армейских полках, лишь бы для гвардии всегда хватало средств. Особенно это сказалось на армейской кавалерии. В 1826 году в армии отменены гусарские, уланские и драгунские чакчиры с лампасами, у армейских кирасир лосины, ботфорты, а также белые праздничные вицмундиры. Белыми остались только колеты. И это притом, что кирасиры были любимой кавалерией Николая I. Единственными брюками армейских кавалеристов стали простые серо-синие рейтузы без лампасов. В 1833 году у всех армейских офицеров были отменены шляпы, и у кирасирских — шпаги. Тогда же последовал вторичный приказ об отмене лосин и ботфорт, которые кирасирские офицеры, несмотря на запрет, продолжали надевать на парадах, не желая расставаться со своими традициями. Другим примером борьбы за традиции стало поведение гусар, когда в 1835 году было приказано носить ментик не на левом плече, а за спиной. Эта перемена была продиктована уже не экономией, а вкусом государя. Многие офицеры, упорно продолжая носить ментик по-старому как символ гусарской лихости и вольности александровских времен, получали за это всевозможные взыскания. Еще один пример экономии — в 1844 году, когда кивера были заменены касками, почти всей армейской пехоте они полагались без султанов. В 1846 году и армейские кирасиры получили новые каски — тоже без султанов; на эту тяжелую кавалерию и так были потрачены огромные суммы при изготовлении новых кирас.
Обер-офицеры Л.-гв. Кирасирского Его величества и Лейб-Кирасирского Его Высочества Наследника Цесаревича полков в 1846–1855 гг.
Рядовой и унтер-офицер Л.-гв. Черноморского казачьего эскадрона в 1840–1845 гг.
Зато на гвардейские полки денег не жалели. Шесть дивизий Гвардейского корпуса снабжались всем необходимым. Все самое красивое, роскошное, блестящее, что вошло в традиции гвардейского обмундирования в прежнее царствование, при Николае I сохранялось, совершенствовалось, а с годами дополнялось или заменялось новыми, еще более яркими и богатыми элементами. Это такая приятная мелочь, как орлы на пуговицах, появившиеся в 1829 году; множество золотых галунов у дворцовых гренадер с 1827 года, за которые их прозвали «золотой ротой», а также введенные в 1832 году оригинальные каски конногренадер с поперечным плюмажем и красным шлыком, восходящие к потемкинской форме и гвардейским пехотным каскам 1802 года. Это гусарские меховые шапки с 1845 года и яркие экзотические костюмы Черноморского казачьего дивизиона с 1840 года; новые каски гвардейской пехоты с 1844 года с черными султанами, сверкающие медные и золоченые кирасы кавалергардов и конногвардейцев с 1828 года, накладные орлы и Андреевские звезды на кирасах двух других полков гвардейских кирасир с 1833 года. Медные бляхи с орлом на кирасирских поясных портупеях; красные супервесты с 1841 года, дань петровским традициям, воспоминание об имперской роскоши XVIII столетия. Это золотые или серебряные двуглавые орлы, которые по воле Николая I в 1845 году навсегда появились на касках гвардейской кирасирской дивизии. Все это появлялось, чтобы постоянно демонстрировать государю, высшему свету, народу и иностранцам военное могущество Российской империи.
Гвардейская пехота носила темно-зеленые мундиры, головными уборами изначально были кивера с волосяными султанами, причем полки тяжелой или линейной пехоты отличались большим количеством ярких цветных деталей мундира, красными лацканами и белыми ремнями амуниции. Легкая пехота, которая действовала в рассыпном строю, применяясь к местности, имела более скромную расцветку мундиров и черные ремни.
В гвардейской кавалерии кирасиры выделялись белыми мундирами, кожаными касками с волосяным плюмажем, доспехами-кирасами, лосинами и ботфортами. Драгуны, конногренадеры носили темно-зеленые мундиры, уланы выделялись синими мундирами и шапками с четырехугольным верхом, гвардейские казаки — характерными высокими шапками и красными куртками на крючках, гусары — доломаном и ментиком красного цвета. Доломан представлял собой короткую куртку, расшитую шнурами; ментик был похож на него, но обшивался мехом и носился летом внакидку поверх доломана, а с сентября по май — в рукава.
Артиллерию и саперов выделяла черная отделка мундиров; в общих чертах пешая артиллерия и саперы напоминали пехоту, а конная артиллерия и коннопионеры — драгунов.
ОдеждаОсновным цветом русских мундиров с петровских времен был темно-зеленый, но после наполеоновских войн он постепенно становился все более темным, почти черным.
Горнист и обер-офицер Л.-гв. Финляндского полка в 1833–1843 гг.
В.Г. Строганов, поручик Кавалергардского полка. Худ. П. Соколов. После 1829 г.
В 1826 году все двубортные мундиры, не имевшие лацканов, стали однобортными, на 9 пуговиц, с выпушкой по борту. В кавалерии эта перемена произошла еще в 1814 году. За исключением постоянно меняющихся мелочей это был все тот же фрачный мундир, сшитый в обтяжку, приталенный, с фалдами и высоким стоячим воротником. Одно из первых повелений государя принесло огромное облегчение пехоте и всем пешим частям — в начале 1826 года были отменены краги. Настоящие кожаные краги жестоко стягивали ноги, затрудняли кровообращение, что было особенно вредно на морозе, отнимали много времени при одевании и раздевании, наконец, стоили немалых денег. Кое-где, за недостатком кожи, тайком от высшего начальства использовались фальшивые краги из картона, которые приходилось постоянно обновлять. Отмена краг сразу решила массу проблем. С этого времени и линейная, и легкая пехота с сентября по май носила длинные темно-зеленые, с выпушкой по швам суконные панталоны навыпуск. Летом все надевали белые полотняные. Такой же порядок был заведен у пешей артиллерии и у саперов.
Офицер Л.-гв. Преображенского полка Г.П. Самсонов писал о форме нижних чинов начала 1830-х годов: «Обмундирование тогдашнее заставляло желать многого и стесняло все движения до крайности. Короткий без карманов мундир и глухие брюки — в обтяжку. Высокий воротник туго подпирал подбородок. Зимой суконные, летом белые штиблеты — гармонии ради — должны были составлять одно целое с брюками и мундиром, и потому тоже были обтянуты. На застежку лацканов требовалась масса времени. Кивера представляли собой тоже нечто неудобоносимое. Форма эта, конечно, усугубляла тяжесть строевого учения».[205]
К этому следует добавить, что в 1833 году штиблеты, которые носили под суконными брюками, были отменены, а летние полотняные брюки стали делать прямыми, без обтяжных пуговиц. С 1840-х годов они постепенно становились все более просторными.
Обратимся к материалам истории Орденских кирасир. Приведенная зарисовка относится к армейскому полку, но ее вполне можно распространить и на гвардию, где требования приказов и моды были еще выше. Записки неизвестного офицера, относящиеся к 1834 году, ярко рисуют, какой ценой добивались воинственной красоты и щегольства в ношении формы: «Когда я вдел ноги в рейтузы, то портные, ставшие по обеим сторонам меня, взялись за бока рейтуз и начали меня потряхивать вверх. Когда они натянули рейтузы, то на сукне не осталось ни малейшей морщинки. Закройщик стягивал ремень в кольцо по талии… тянул, сколько было силы. Я до того был стянут, что едва мог дышать. Начали примерять колет: один портной стал спереди и начал оттягивать его вниз, а другой, ставши сзади, начал застегивать ворот на три крючка, начиная с нижнего. Затем портной принялся обтягивать колет, и потом, что было сил, начал сдавливать его вперед, к пуговицам; стоявший впереди вдевал ремень через петлю колета и, захватив им пуговицу, протягивал ее через петлю.
Я почувствовал себя заключенным в тиски, у меня не оставалось ни одного мускула, чтобы он был свободен, ни куска тела, чтобы не было сдавлено до боли. Я чувствовал онемение во всем теле».[206]
Если в начале XIX века в одежде господствовал стиль ампир, то при Николае I воцарился новые стиль — бидермайер. В военном костюме это выражалось в следующих чертах: воинственно выпяченная грудь, тонкая, затянутая талия на естественном уровне и довольно широкие плечи. Туловище можно было сравнить с самоваром. Эффект усиливался в гвардии и в уланских полках лацканом, у гусар шнурами, у кирасир приталенной кирасой, у всех офицеров расходящимися рядами пуговиц сюртука и большими эполетами.
Наследник цесаревич Александр Николаевич в мундире Л.-гв. Преображенского полка с закрытым лацканом. Худ. В.И. Гау. 1841 г.
Многие солдаты в прямом смысле оказывались невольными жертвами этой моды, которая вредила здоровью и была одной из причин смертности. В истории Л.-гв. Финляндского полка проводится сравнение николаевских мундиров с новыми, которые появились при Александре II: «Введенная в 50-х годах свободная и просторная одежда много способствовала предотвращению частых случаев заболевания, не только всегда сериозных, но и нередко смертельных. Встречавшиеся в прежние времена неизлечимые аневризмы больших сосудов, происходившие от тесной одежды, а также завалы и другие болезни брюшных органов, приписываемые непомерному стягиванию в талии, встречались при вновь введенной одежде гораздо реже».[207]
Впрочем, мундир был только парадной и служебной формой, причем в любое время года. В походе, на отдыхе, в казармах, на работах нижние чины были в шинелях, их надевали прямо на рубахи, и только в сильные морозы — на мундиры. C 1851 года приказано было внутри шинели нашить петли и костыльки, чтобы в походе для удобства подворачивать ее полы внутрь. Подвернутая шинель принимала вид короткой, доходя только до колена.
П.А. Шувалов, поручик Л.-гв. Конного полка, в сюртуке и кирасе. Худ. Ф. Крюгер. 1851 г.
При Николае I в офицерском гардеробе значительно возросла роль сюртука. Если в годы наполеоновских войн сюртук был простой грубоватой походной одеждой и чаще всего носился поверх мундира, то уже в 1820-е годы, и особенно с начала 30-х стал предметом щегольства. Его шили из хорошего тонкого сукна, с таким же старанием как мундир, особенно в гвардии. Модный сюртук был коротким, чуть выше колена, приталенным, в обтяжку. Его носили уже не поверх мундира, а вместо него, не только в походе и в лагере, но и вне строя, для прогулок и визитов, а также в карауле в ночное время. Как ни тесен был модный сюртук, он все же оставался просторнее мундира. Офицер-преображенец князь Н.К. Имеретинский, вспоминая свои караулы, писал: «После зори, по уставу, люди надевали шинели, а офицеры сюртуки, что при тогдашних узких мундирах было сущим наслаждением».[208]
В строю офицеры были в сюртуках в тех случаях, когда нижние чины — в шинелях, в том числе и в сильные морозы. Преображенец Колокольцев вспоминал: «У нас были сюртуки на вате или меховые».[209] Однако шинель все равно сопровождала офицера в походе, находясь в повозке или в руках денщика. Длинная просторная офицерская шинель с пелериной позже стала называться николаевской. Она носилась в основном вне строя и почти всегда внакидку. При встрече со своим начальством или с генералом, которого можно было узнать по витому шнуру на шляпе, офицер сбрасывал шинель с плеча той руки, которой отдавал честь. (Уланская и казачья шапки имели репеек слева, и треугольная шляпа, надетая по форме, имела кокарду слева, поэтому в этих головных уборах честь отдавалась левой рукой, в остальных случаях — правой рукой.) При этом была видна часть мундира с эполетом. Правда, в дождь, холодный ветер или в сильные морозы такой ритуал мог послужить причиной простуды и болезни. В 1844 году сбрасывание шинели с плеча было отменено. Известны случаи, когда офицерскую шинель носили и в строю, например в Русско-турецкую войну суровой зимой 1828/29 годов. По воспоминаниям очевидца, ранец находился под пелериной, выступая как горб, и в таком виде офицеры напоминали верблюдов.
Обер-офицеры и рядовой Л.-гв. Семеновского полка. Худ. О. Верне. 1844 г.
Шинелей у каждого офицера было две — легкая, на лето, которую иногда называли плащом, и зимняя, с теплой подкладкой и бобровым воротником, под которым совершенно скрывался цветной суконный воротник. Это не позволяло определить полк, и было на руку гвардейским шалунам, когда их настигал великий князь Михаил Павлович, но им удавалось скрыться. Если же великий князь замечал полковые отличия, то являлся в полк и проводил дознание. Как правило, нарушитель спокойствия честно признавался в совершенном поступке.
Просторный покрой офицерской шинели объясняется тем, что под ней находился мундир или сюртук с эполетами. Нижние чины кавалерии в тех немногих случаях, когда шинель надевалась на мундир, должны были снимать эполеты с мундира.
Рядовой и штаб-офицер Л.-гв. Казачьего полка в 1845–1848 гг.
Ушли в прошлое времена, когда на генеральное сражение войска выходили в парадной форме. Теперь она осталась только для парадов, а в бою и на маневрах носили походную. Это делалось не для того, чтобы быть менее заметными, а для сбережения дорогостоящих мундирных вещей. У солдата каждый мундир имелся не в единственном числе. Для него, как и для любого предмета обмундирования, был назначен срок носки. Для мундира он составлял два года. Вещи первого срока, самые новые, надевали на парад, на смотр, в караул, второго — для повседневной службы, вещи третьего срока служили как расходный материал, например для пошива фуражек. Так распределял свои мундирные вещи и офицер, только приобретались они за собственный счет.
В гвардии все лацканные мундиры летом полагалось носить с открытым лацканом, зимой — с закрытым. Но при этом в походе и в лагере лацкан даже летом был закрыт, а на парадах даже зимой — открыт.
К концу царствования изменился покрой обмундирования гвардейских казачьих частей. Раньше летний мундир был в виде короткой куртки, у лейб-казаков красной, у атаманцев голубой, без фалд и без пуговиц, которая застегивалась на крючки на груди. Зимний мундир (чекмень), в обоих полках темно-синий, имел такую же застежку, но представлял собой кафтан длиной до колена. С 1845 года вместо летний куртки появился длинный мундир тех же цветов, красного или голубого, но такого же покроя, как зимний.
Рядовые и унтер-офицер Л.-гв. Гренадерского полка в 1834–1843 гг.
В 1854 году во время Крымской войны офицерам была дана простая походная шинель солдатского покроя, которая в виду неприятеля, в бою, под обстрелом, удачно заменила сюртук. Благодаря ей офицеры меньше выделялись из солдатской массы, поскольку сюртук был хорошей мишенью для вражеских стрелков. Издали можно было различить, что люди в серой одежде — это солдаты, а в черной — офицеры.
Кивера и шапкиНовый образец кивера появился в 1828 году. Он был еще выше прежнего, образца 1817 года, и уже не имел большого плетеного кутаса (сложной плетеной конструкции из шнура в виде двух подвесов, спереди и сзади). Для солдат это было облегчением — меньше приходилось чистить и белить. Все разнообразие киверных гербов теперь сводилось к двум вариантам: гвардейскому — орел во весь кивер, и армейскому — небольшой орел и полукруглая бляха под ним. В обоих случаях у артиллеристов, саперов и моряков орел дополнялся соответственно пушками, топорами или якорями. В походе, в лагере и на войне снимались султаны или помпоны, и все войска обтягивали свои кивера чехлами из черной клеенки. Офицеры, чтобы облегчить себе жизнь, надевали заказанные для таких случаев клеенчатые кивера, которые снаружи выглядели как настоящие.
Унтер-офицер Л.-гв. Павловского полка в 1827–1833 гг.
После Польской кампании 1831 года русскую армию пытались реформировать, исходя из опыта недавних боевых действий. Перемены коснулись и обмундирования. В 1833 году были отменены чехлы на киверах, и приказано было в походе носить кивера, как если бы они были в чехлах, то есть сняв с них султаны, репейки и этишкеты. Но буквально сразу приказано было по-прежнему иметь чехлы. Тогда же военный министр граф А.И. Чернышев предложил государю, чтобы войска несли службу и выходили на парады в том, в чем воюют, чтобы на все случае жизни были простые клеенчатые кивера с номером роты. Николай I отклонил этот проект.
В 1843 году кивер получил несколько иную форму, со слегка вогнутыми боками. И хотя в 1844 году кивер заменила каска, кивер последнего образца успели поносить в пехоте, по крайней мере, в гвардии. В 1845 году гвардейские гусары получили меховые шапки, а кивера с вогнутыми боками стали до конца царствования принадлежностью одних армейских гусар.
Обер-офицер Л.-гв. Уланского Его Высочества Великого Князя Михаила Павловича полка в 1831–1837 гг.
Л.-гв. Павловский полк выделялся своими знаменитыми старинными гренадерскими шапками с медным налобником, ношение которых заслужил за подвиги с сражениях 1806–1807 годов. С 1825 года такие же гренадерки, только с вызолоченными медными деталями, были положены и офицерам, которые до того носили кивера.
Уланское обмундирование при Николае I было самым стабильным и почти не подвергалось переменам. Вид шапки не менялся ни разу, только в 1827 году цепочка на офицерских шапках была заменена обычным подбородным ремнем.
На казачьих шапках в 1838 году отменили кутас, и тогда же у гвардейских казаков появился орел. Эти шапки тоже назывались киверами.
Шляпы и каскиПервая половина XIX века стала для русского офицерства эпохой высоких треугольных шляп с султанами из петушиных перьев. Строго говоря, тогдашняя шляпа треугольной уже не была; она состояла из двух углов и полукруга, но во всех приказах и воспоминаниях ее называли треугольной. Роль третьего угла играла полукруглая вершина этого головного убора.
Шляпа полагалась каждому строевому, или фронтовому, офицеру для ношения вместо кивера вне строя, в свободное от службы время. Носить ее предписывалось строго по форме, то есть кокардой вперед, а углами в стороны плеч, причем правый угол сдвигался чуть вниз, а левый, соответственно, чуть вверх. Только уланским и казачьим офицерам шляп не полагалось вовсе, и для прогулок и визитов они надевали свои строевые шапки.
Для генералитета, Свиты Его Величества, Генерального штаба, военных инженеров, генеральских адъютантов и всевозможных штабных офицеров шляпа была служебным головным убором. Всему штабному и свитскому офицерству было приказано носить шляпы «с поля», то есть один угол смотрел вперед, а другой назад; кокарда была справа. Это было связано с особенностями их службы: в таком положении шляпа лучше держалась на голове во время верховой езды и не затрудняла обзор, а большинство штабных офицеров были конными. Генералы при вицмундирах могли носить шляпы с поля, а при полковых и при общегенеральских парадных мундирах — обязательно по форме. Главный ревнитель точного соблюдения формы одежды, великий князь Михаил Павлович, несмотря на то что был генерал-адъютантом, даже при свитском мундире носил шляпу строго по форме.
Пехотные генералы в 1826–1845 гг.
Рядовой и офицер Л.-гв. Литовского полка в 1832 г.
Император Николай I. Худ. А. Швабе (фрамент портрета). 1843 г.
Офицер Л.-гв. Преображенского полка Д.Г. Колокольцев, служивший при Николае I, писал: «Между тем, форма одежды офицеров в Петербурге строго соблюдалась. Все военные, начиная с генералитета, все офицеры ездили и ходили по городу не иначе как в трехугольных шляпах, пехотные — с черными из перьев султанами, а кавалерийские — с белыми. И потому весьма легко было издалека усмотреть офицера. Нынешние фуражки существовали только для лагеря, и то не всегда, и для дорожной езды».[210]
Для строевых офицеров армейских полков ношение шляп было, в целях экономии, отменено в 1833 году, зато в штабах и в Гвардейском корпусе они сохранялись по-прежнему. Блистательный имперский Петербург того времени невозможно представить без романтической фигуры гвардейского офицера в шинели с пелериной и бобровым воротником и в треугольной шляпе с живописным султаном, перьями которого играет ветер.
Лермонтов в романе «Княгиня Лиговская», написанном в 1836 году, неоднократно отмечал эту деталь в облике своего героя-гвардейца: «Прямо на него летел гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан и развевался воротник серой шинели. <…> Белый султан и красивый кавалерийский мундир были, по-видимому, явление необыкновенное на четвертом этаже… когда он сидел здесь против вас, блистая золотыми эполетами, поглаживая белый султан…»[211] Марлинский в 1837 году в повести «Месть», герой которой был законодателем гвардейской моды, писал: «Султан его решал участь всех австрийских и польских петухов на целую зиму, смотря по длине перьев, пущенных в славу».[212]
Однако такой романтический облик стоил гвардейцам больших неудобств. Офицер Л.-гв. Егерского полка П.А. Степанов вспоминал: «Строго также возобновлялось приказание, чтобы офицеры иначе не носили шляпы, как по форме, т. е. поперек головы. Шляпа с поля, т. е. углом против лба и затылка, была еще сносна, но по форме составляла род паруса; ветер при ударе в этот парус или откидывал голову назад, или срывал шляпу с головы».[213]
Нередко строевые офицеры, особенно молодые, выходя в город, пытались носить шляпы, как у штабных, с поля, что было гораздо удобнее, но в таком виде при встрече с начальством им грозили большие неприятности: строжайший разнос, внеочередные дежурства или гауптвахта, где некоторым приходилось просиживать целые недели. Например, в приказе командира Л.-гв. Финляндского полка от 29 декабря 1843 года есть такой пункт: «Сего числа при встрече со мною прапорщик М. имел шляпу с поля, несмотря на мое приказание ему носить шляпу по форме, за что предписываю нарядить его 4 раза без очереди дежурным».[214]
Генералы Гвардейского Генерального штаба в 1844 г.
Рядовой Л.-гв. Преображенского полка в 1846–1855 гг.
Бедный прапорщик, наверное, не подозревал, что его мучения закончатся очень скоро. В следующем, 1844-м, году шляпы были отменены вместе с киверами, а новым головным убором для ношения и на службе, и вне службы стали высокие кожаные каски с металлической отделкой и густым висячим султанам из конского волоса. Лейб-егерь Степанов, свидетель этой перемены, писал: «На рождественском параде парадирующий взвод был выведен для пробы в касках, головном уборе, о котором давно ходил слух, и который теперь воочию являлся. Все восхищались красотою и удобством этих касок, заменяющих неуклюжие шляпы — причины головных ревматизмов, частых головомоек и взысканий. Каски вводились постепенно, сперва, в начале 1844 года даны были только на два батальона, 1-й Преображенский и 1-й Егерский. Потом дозволено было всем офицерам носить их вне строя, а к концу года уже во всех полках кивера заменены касками».[215]
Эту ставшую знаменитой каску разработал сам император Николай I вместе с известным военным художником Л.И. Килем, имевшим тогда уже звание генерал-адъютанта. Новый головной убор был создан на основе древнерусского шлема, найденного при раскопках, и тогдашней кирасирской каски. Каска нового образца распространилась на всю русскую армию, кроме гусар, улан и казаков. Союзники-пруссаки так пленились новинкой, что сразу же позаимствовали ее, внесли небольшие изменения и успели выдать своим войскам даже раньше, чем русские, еще в 1843 году. С тех пор многие ошибочно связывают эту каску исключительно с Пруссией, с Германией, не подозревая о ее русском происхождении.
Эту ставшую знаменитой каску разработал сам император Николай I вместе с известным военным художником Л.И. Килем, имевшим тогда уже звание генерал-адъютанта. Новый головной убор был создан на основе древнерусского шлема, найденного при раскопках, и тогдашней кирасирской каски. Каска нового образца распространилась на всю русскую армию, кроме гусар, улан и казаков. Союзники-пруссаки так пленились новинкой, что сразу же позаимствовали ее, внесли небольшие изменения и успели выдать своим войскам даже раньше, чем русские, еще в 1843 году. С тех пор многие ошибочно связывают эту каску исключительно с Пруссией, с Германией, не подозревая о ее русском происхождении.
В конце 1844 — начале 1845 года шляпы были отменены также в гвардейской кавалерии и у всех штабных офицеров, оставаясь только у генералов. «При фронте» они должны были носить каски, а вне строя — по желанию каски или шляпы. Если до этого при полковых пехотных и некоторых других мундирах генералам полагался на шляпах черный султан, то приказ по Гвардейскому корпусу от 9 декабря 1844 года № 217 п. 4 гласил: «Так как в полках у офицеров шляпы с черным султаном отменены, то господам генералам при полковых мундирах иметь на шляпах белый султан, как они носят при генеральских мундирах».[216]
Каска кирасирских полков в 1835–1845 гг.
Генералы продолжали носить шляпы до 1855 года; у офицеров «к составу войск не принадлежащих» они сохранялись до 1849 года, с султаном по роду войск. Единственными служащими офицерами, которым для ношения вне строя были оставлены шляпы, да еще с черным султаном, были офицеры Роты дворцовых гренадер, тоже до 1855 года.
Возможно, на оставлении шляп генералам настоял великий князь Михаил Павлович, невзлюбивший новые каски. По крайней мере, офицер Гвардейской конной артиллерии Григорий Дмитриевич Щербачев вспоминал такой случай, происшедший в 1844 году: «Во время репетиции ординарческой езды, которую производил великий князь Михаил Павлович, у меня выскочил из каски султан и упал к ногам его высочества. Надобно сказать, что каски были даны войскам по желанию императора Николая Павловича, но великому князю они не нравились. Когда он делал репетицию ординарцам, войска донашивали еще кивера, ординарцам же велено было надеть каски; моя каска была сделана в лучшем, в то время, магазине офицерских вещей Скосырева, я ее надел в первый раз, и, когда выскочил из нее султан, я был уверен, что великий князь отправит меня на гауптвахту… К удовольствию моему, ни великий князь, никто из начальников, ни слова мне не сказал об упавшем султане; оказалось, как мне говорили потом, что великому князю было даже приятно, что нелюбимый им головной убор осрамился в его присутствии; говорили, что великий князь сострил даже по поводу касок. В касках первого образца делались два отверстия в шишаке, в который вставлялся султан; при быстром движении во время верховой езды в эти отверстия проходил воздух и производил свист. В первый раз, как великий князь услыхал этот свист, он обратился к своей свите и сказал с улыбкой, что каски сами себя освистали».[217]
Генеральская каска в 1845–1855 гг.
Обер-офицер и трубач Гвардейской Конной артиллерии в 1844–1849 гг.
Рядовой Кавалергардского и унтер-офицер Л.-гв. Конного полка в 1846–1855 гг.
В полках гвардейских кирасир в то время носили каски с плюмажем из конского волоса на деревянном гребне. В начале 1845 года все они были переделаны — гребень и плюмаж удалены, а вместо них появилась гренада, в которую вставлялся висячий черный султан, вскоре замененный белым. При парадной форме вместо гренады привинчивалась объемная фигура двуглавого орла. В 1846 году гвардейские кирасиры получили новые каски, уже целиком металлические, томпаковые (из сплава меди и цинка), а кожаные были оставлены только офицерам для ношения вне строя.
Свои каски русская армия впервые продемонстрировали врагу во время Венгерского похода 1849 года. В них же она в 1853 году начала Крымскую войну. Офицер, пожелавший остаться неизвестным, вспоминал: «Солдат в то время был одет очень неудобно… На голове носили каску, которая на парадах и разводах способна была производить эффект на зрителя, но в военном отношении оказывалась совершенно непрактичною. Сделанная из лакированной кожи в форме котелка, с гербом, шишаком и чешуей из желтой меди, каска эта в жаркое время года сжимала голову точно в горячих тисках, а зимою не представляла защиты от стужи».[218]
Другой участник Крымской войны, пехотный офицер П.В. Алабин, в походной записи от 12 октября 1854 года отмечал: «В Николаеве нас встретил флигель-адъютант граф Левашов… с распоряжением — оставить каски в особых складах… Солдаты от души благодарят… за распоряжение об оставлении касок…. И то сказать, что шлемы не только не приносили им пользы, но делали вред. От дождей и потом сильной жары каски скоробились, сжались до того, что едва держались на головах солдат, давя их и сжимая до головной боли. Небольшой ветер — глядишь, и летят каски с голов. А чистка их медных украшений, а сбережение чешуи, чтоб не разорвалась, да звенья не рассыпались, да шишак чтоб не сломался — разве мало это поглощало времени и труда?».[219]
Каска гвардейских кирасирских полков в 1845–1846 гг.
Стоит напомнить, что чешуя и прочие медные украшения были и на киверах, которые русские солдаты носили сорок лет до появления касок, и на новых киверах армейских полков, которые были введены в 1855 году вместо касок. В то время как гвардия на побережье Финского залива и все войска, стоящие вдоль западных границ, несли службу в касках, героические защитники Севастополя запомнились и вошли в историю в фуражках, которые считались нестроевым головным убором. Это нельзя считать признаком отсталости России. Англичане в Крыму терпели не меньшие неудобства от своих кожаных киверов, и намеренно старались их потерять, чтобы воевать в удобных фуражных шапках.
АмуницияПо сложившейся традиции, все николаевской царствование в пехоте патронная сума и тесак носились на двух широких кожаных ремнях, перекрещенных на груди. В тяжелой пехоте вся кожаная амуниция была белого цвета, в легкой — черного. Перевязь кавалерийской лядунки была у нижних чинов белой, у офицеров — золотой или серебряной, по металлическому прибору полка. В 1846 году, когда все ружья получили капсюль вместо кремня, приказано было носить капсюли в особой черной кожаной сумочке, которая крепилась на груди.
Солдатский ранец, который был принадлежностью нижних чинов всех пеших частей, по-прежнему шился из телячьих кож с черной кожаной оторочкой по швам. С 1826 года в пехоте скатанную шинель втискивали в цилиндрический чемодан из черной клеенки, который пристегивался к ранцу сверху. Плечевые ремни ранца стали шире и доходили почти до пояса, где соединялись поперечным ремнем. В таком виде русские солдаты прошли Персидскую, Турецкую и Польскую кампании. В 1834 году у ранца осталось всего два ремня, которые перекрещивались на груди. Они накладывались на перевязи тесака и патронной сумы и в течение всего царствования имели с ними одинаковую ширину.
Барабанщик, рядовой и унтер-офицер Л.-гв. Финского стрелкового батальона в 1829–1833 гг.
Унтер-офицер Л.-гв. Саперного батальона в 1934–1843 гг.
Обер-офицер Л.-гв. Гусарского и рядовой Л.-гв. Гродненского гусарского полков в 1835–1838 гг.
В кавалерии вещи по-прежнему складывались в серый суконный цилиндрический чемодан за седлом, а скатанная шинель крепилась к лошади перед седлом.
Ранец сопровождал солдата и на параде, и в походе, и бою. В 1831 году в Петербурге появился очередной рассказ Марлинского, где автор писал, восхищаясь силой и выносливостью русского солдата на Кавказе, который побеждает, несмотря на тяжесть и неудобство амуниции: «С пудовым ранцем за плечами прыгает он на скалу и на стену, как серна, с голодным брюхом дерется как лев, на приступе. Нет для них гор непроходимых, нет крепостей неодолимых».[220]
Совсем по-другому, уже без романтического настроения 30-х годов, вспоминал о николаевских ранцах участник Крымской войны армейский офицер А.Ф. Погосский: «…Пресловутый „кормилец“, или „дом солдатский“, — ранец, заклейменный всеклеймящим учебнокарабинерным язычищем прозвищем „чертов хребтолом“, или „чучело телячье“, — и он едва ли составляет такую незаменимую принадлежность походного человека, как считают его даже старые боевые служаки… Ранец ни на минутных привалах, ни в стрелковой цепи лежачей — не снимается и продолжает давить человека. Не говоря о том, что сухари в этом „кормильце“ запрятаны так далеко, что пока докопаешься до них, то иногда и аппетит пройдет. Хороша и манерка, если, например, на 7–8 часовом деле захочется хлебнуть воды человеку: надо быть немножко фокусником, чтобы отстегнуть и пристегнуть ее на походе».[221]
При караульной форме ранца не полагалось. Шинель, скатанная в короткую тугую трубку, без всякого чехла находилась за спиной солдата. Она лежала на патронной суме, привязанная к ее перевязи.
Эполеты и погоныЭполеты — символ русского офицерства XIX века, знак чести и доблести. Герой лермонтовского «Маскарада» князь Звездич на издевательский вопрос карточного игрока: «Я вижу, вы в пылу, готовы все спустить. Что стоят ваши эполеты?» Гордо отвечает: «Я с честью их достал и вам их не купить». В другой раз он говорит: «И право, эти эполеты я заслужил не бегством от врага». Поскольку драма написана в 1835 году, то можно предположить предысторию: молодой человек отправился на Польскую кампанию юнкером, и уже на войне, отличившись в боях, был произведен в офицеры.
П.Г. Демидов, корнет Кавалергардского полка. Худ. П.Ф. Соколов. 1830-е гг.
Сейчас трудно представить, но когда в 1807 году во всей русской армии впервые появились офицерские эполеты, то поначалу их восприняли с неприязнью, как символ торжества врагов — французов, с которыми был заключен непопулярный в России Тильзитский мир. Остроумцы говорили, что теперь у каждого русского офицера на плечах сидит Наполеон. Но в течение войн 1812–1814 годов русские эполеты покрыли себя славой побед над Наполеоном и стали привычной, неотъемлемой частью офицерского обмундирования. По моде 1800-х годов эполеты старались делать как можно меньшего размера, но на рубеже 1810-1820-х годов они начали постепенно увеличиваться, а при Николае I по моде 1830-1840-х годов достигли огромных размеров.
У русского солдата на плечах были погоны, которые поддерживали кожаную амуницию, несли информативную функцию, да и просто украшали мундир и шинель. На солдатских мундирах большей части кавалерии вместо погон были эполеты, более простые, чем офицерские. Если в годы наполеоновских войн нижние чины носили эполеты только в уланских полках и Л.-гв. Казачьем полку, то в 1817 году их получили и драгуны, и конноегеря, а также конная артиллерия и коннопионеры. А при Николае I, в 1827 году, эти солдатские эполеты вместо шерстяных стали коваными, с чешуйчатым полем. Такая же «чешуя» заблестела и на офицерских эполетах этих частей, а также у гусарских офицеров, которые носили эполеты только при вицмундире и сюртуке. Кроме того, в 1827 году на всех офицерских эполетах появилась важнейшая деталь — звездочки для различия чинов. Эта система с некоторыми изменениями была заимствована у скромных, малозаметных инженеров путей сообщения, которые имели звездочки еще с 1809 года!
С 1807 по 1827 год эполеты позволяли различить только обер-офицеров, штаб-офицеров и генералов. Чины можно было определить только у пехотных офицеров по металлическим шейным знакам, которые носили со времен Петра I, причем только на службе. Литератор Н.Ф. Павлов в повести «Ятаган» писал: «Хотя тогда еще не было эполетов кованых, металлических, прекрасных, но зато не было и звездочек, губительных для честолюбия корнета, душа которого рвется в ротмистры».[222]
Обер-офицер (в вицмундире) Кавалергардского Ея Величества и рядовой Л.-гв. Кирасирского Его Величества полков в 1845 г.
А с 1827 года чин любого офицера был виден при любой форме одежды, кроме шинели. Не только военные, но даже дамы могли сразу, издали определить чин по эполетам. Например, в поэме М.Ю. Лермонтова «Тамбовская казначейша» при вступлении в город уланского полка две дамы у окна ведут такой диалог:
«Ах, посмотри сюда, кузина,Вот этот!» — «Где? Майор?» — «О нет!Как он хорош, а конь — картина,Да жаль, он кажется, корнет».[223]
Штаб— и обер-офицеры Л.-гв. Преображенского и Семеновского полков в 1854–1855 гг. в походных шинелях
Можно понять ее сожаление: красавец улан, не юноша, а зрелый мужчина, оказывается всего лишь корнетом. То ли это выходец из нижних чинов, что в армейских полках было привычным явлением, то ли офицер, который был за проступок разжалован в солдаты с выслугой и недавно снова получил первый офицерский чин.
В 1843 году на погонах и эполетах унтер-офицеров для обозначения чинов появились нашивки из басона и галуна, которые позже стали называть лычками. У гусарских ментиков и доломанов, на которых не было погон, на наплечных шнурах появились вместо лычек кольца из такого же шнура, которые назывались гомбами. В следующем, 1844 году, такие же гомбы появились и у гусарских офицеров на доломане и ментике. На каждую гомбу крепилась звездочка. Чин определялся количеством гомб в сочетании с обшивкой воротника и обшлагов. Это шитье издавна различалось по ширине у обер-офицеров, штаб-офицеров и генералов.
Во время Крымской войны, в 1854 году, впервые в русской армии появились офицерские погоны в современном понимании этого слова, с просветами и звездочками. Они полагались только на один предмет обмундирования — походную шинель солдатского покроя.
Позже, при Александре II, такие погоны, придуманные ради походной шинели, распространились и на другие форменные вещи, а эполеты остались принадлежностью парадной формы.
П.П. Ланской Гравюра Т. Райта. 1841 г.
Офицерские шейные знаки при Николае I носили образца 1820 года, небольшие, одинакового размера в гвардии и в армии. После 1827 года они дублировали роль звездочек и были уже просто традиционным украшением офицера в строю. Еще одним старинным символом офицерского достоинства и памятью о петровских временах оставался офицерский поясной шарф с кистями. Вначале он был тот же, что и в годы наполеоновских войн, в виде широкой сетки, а с 1837 года стал делаться в виде жесткой ленты. Его постоянно носили на службе, и горе было караульному офицеру, если внезапно нагрянувший великий князь Михаил Павлович заставал его без шарфа.
30 ноября 1833 А.С. Пушкин записал в своем дневнике: «Несколько офицеров под судом за неисправность в дежурстве. Великий князь застал их за ужином, кого в шлафроке, кого без шарфа… Он поражен мыслию об упадке гвардии. Но какими средствами думает он возвысить ее дух? При Екатерине караульный офицер ехал за своим взводом в возке и в лисьей шубе. В начале царствования Александра офицеры были своевольны, заносчивы, неисправны — а гвардия была в цветущем состоянии».[224]
Выходная и бальная формаВ свободное от службы время гвардейский офицер пеших частей выходил в город в мундире, без шейного знака и поясного шарфа, в темно-зеленых панталонах, с полусаблей. Кавалерийские офицеры, которым в строю полагались мундиры с короткими фалдами, а гусарам вообще без фалд, надевали вне строя вицмундир с длинными фалдами, чакчиры с лампасами, либо простые рейтузы, саблю; у кирасир при всех формах без шарфа палаш заменялся шпагой. Выходным головным убором офицеров была треугольная шляпа, а после ее отмены — строевой головной убор, то есть в основном каска. Уланы и казаки того времени никогда не имели ни шляп, ни вицмундиров, а у драгун и конногренадер вицмундир в 1844 был отменен вместе со шляпой. Другой вариант выходной формы включал в себя все то же самое, но вместо мундира был сюртук. В пригородах, на дачах, в пути во время дальних поездок разрешалась самая простая форма — сюртук и фуражка, без оружия. В холодную погоду поверх всех этих форм надевалась шинель внакидку.
Нижние чины в казармах вне службы, или когда их выпускали в город ходили без оружия и амуниции, в фуражных шапках, мундирах и строевых панталонах по сезону, а кавалеристы — в рейтузах. Такое сочетание называлось «полуформой». Еще более простым вариантом было то же самое, но вместо мундира — шинель, а более праздничным, для города — строевой головной убор и холодное оружие — сабля, палаш, а в пехоте тесак.
Обер-офицеры Л.-гв. Гусарского и Л.-гв. Гродненского гусарского полков в 1826–1833 гг. в вицмундирах
У Пушкина в «Евгении Онегине» при упоминании петербургского бала есть слова «бренчат кавалергарда шпоры». Известный пушкиновед и знаток русской жизни XIX века Ю.М. Лотман по этому поводу пишет, что на балах шпор не могло быть, поскольку военные танцевали в чулках и башмаках, и что Пушкин это прекрасно знает, но дает собирательный образ.
На самом деле Пушкин дает реальную картину, которая подтверждается многочисленными источниками того времени — приказами, воспоминаниями, рисунками с натуры, картинами. Специальные предметы бальной формы — кюлоты, чулки и башмаки — использовались только на самых больших, торжественных, официальных балах. Они проходили в императорских и великокняжеских дворцах, в здании Дворянского собрания, в посольствах ведущих европейских держав. Остальные балы, которые давали частные лица в своих дворцах, особняках, усадьбах и домах, назывались домашними, и там военные танцевали в сапогах и своих обычных панталонах, рейтузах или чакчирах, при этом все офицеры кавалерии, включая, разумеется, кавалергардов, звенели шпорами. Офицерам уланских и казачьих полков бальной формы вообще не полагалось, они всегда танцевали в своих строевых брюках и сапогах, даже когда все мужчины были в чулках.
Старый преображенец Колокольцев, участник многих балов в Зимнем дворце и в лучших петербургских домах, писал: «…во время больших балов во дворце, где обязательно было положительно находиться всем офицерам гвардии, и в бальных формах того времени (grand gala), так что без кареты попасть на парадный бал было мудрено, почему многие офицеры, не имея возможности иметь своих карет, нанимали двухместные и 4-местные извощичьи.
Бальная форма того времени, хотя нас стесняла, но, надо правду сказать, казалась чрезвычайно элегантною. Эта бальная форма была установлена для всех офицеров всех оружий, кроме уланских и казачьих полков, которые и на парадных балах сохраняли свою форму.
Бальная форма (grand gala), или торжественная, заключала, ежели гвардейский мундир, то с открытым лацканом; белые короткие до колена суконные панталоны; затем шелковые чулки и башмаки с серебряными пряжками; шпага у бедра и треугольная шляпа в руках, у пехотных с черными, а у кавалерии с белыми перьями; следовательно, в таком костюме, да еще зимой, кроме того, что надо было быть в карете, но надо было иметь на себе и меховые сапоги до колен, ибо в чулках и башмаках проехать до дворца, без теплых сапог не поздоровится».[225]
Император Николай I (в повседневном вицмундире Л.-гв. Конного полка. Худ. К.П. Брюллов. Нач. 1840-х гг.
Особенно разнообразным был гардероб офицеров гвардейских кирасир. Колет — белый мундир с короткими фалдами — носили только в строю. Для ношения вне строя каждый офицер имел два вицмундира с длинными фалдами. Один строгий, без шитья, темно-зеленый, повседневный, носили с рейтузами. Другой, с золотым или серебряным шитьем, назывался праздничным, или бальным. У кавалергардов и конногвардейцев он был красным, у кирасир его величества и наследника — белым. Для прогулок и визитов (в праздничные дни) к этому мундиру полагались лосины и ботфорты. Вечером его носили с чулками и башмаками на самых торжественных балах.
Несмотря на краткость обзора военной формы николаевской эпохи, на теме мундиров кавалергардов и вообще гвардейских кирасир хотелось бы остановиться более подробно, поскольку у людей, неравнодушных к военной истории, она всегда вызывает наибольший интерес и массу вопросов.
В художественных фильмах почему-то принято одевать офицеров-кавалергардов первой половины XIX века в вымышленные белые мундиры с длинными фалдами. Так выглядел Андрей Болконский в должности адъютанта Кутузова в «Войне и мире» (непонятно, почему его вообще сделали кавалергардом), декабрист Анненков в фильме «Звезда пленительного счастья», князь Болховской в фильме «Эскадрон гусар летучих», Дантес и его приятели в «Последней дороге» и других фильмах о Пушкине. Можно увидеть в кино и такие же фантастические конногвардейские мундиры — на Александре I в одной из сцен «Звезды пленительного счастья», на Николае I в фильмах «Лермонтов» и фильме-спектакле «После дуэли», на Томском в «Пиковой даме», а также в новом фильме «Печорин» на муже Веры, которого почему-то превратили из гражданского в военного.
Таких мундиров в этих двух полках никогда не было. Эта повторяющаяся из фильма в фильм ошибка происходит из поверхностного представления о гвардейском кирасирском мундире и скоропалительных обобщений. Для выяснения их причин необходим экскурс в более ранние времена.
С 1802 по 1855 год вся русская армия носила мундиры фрачного покроя — спереди они доходили до пояса, а сзади имели фалды. Строевой мундир всех чинов всех кирасирских полков, так называемый колет, был белого цвета, с короткими фалдами, едва прикрывавшими ягодицы, в том числе и у офицеров — они носили колет только на службе и никогда бы не появились в нем в обществе, на балу, да и вообще нигде, кроме как в своем полку, эскадроне, карауле. Для выходной формы они, как уже сказано, имели целых два вицмундира с длинными фалдами.
Красный бальный вицмундир (без эполет) Кавалергардского полка, принадлежавший Николаю I
Повседневный темно-зеленый в данном случае нас не интересует, с ним все понятно. Праздничный, или бальный, вицмундир в большинстве кирасирских полков тоже был белым. Спереди он выглядел так же, как колет, имел такой же воротник и обшлага, а сзади отличался длинными фалдами, которые заканчивались чуть выше колена.
В Кавалергардском и Л.-гв. Конном полках колет, конечно, тоже был белым, с красным воротником и обшлагами, а вот бальный мундир этих двух полков всегда был красным, фалдные обкладки — белыми, воротник и обшлага у конногвардейцев синие, у кавалергардов сначала черные, а с 1813 года — светлосиние. Никаких белых вицмундиров с длинными фалдами в этих двух полках не было.
Таким образом, белый мундир с красным воротником, с серебряными или золотыми петлицами и длинными фалдами, который мы видим в кино, — это помесь кавалергардского или конногвардейского строевого колета с вицмундирами других кирасирских полков.
Есть и еще причина, которая могла упрочить заблуждение. В годы наполеоновских войн можно было видеть офицеров в похожих белых мундирах с красным воротником и длинными фалдами, но это были не кавалергарды и не конногвардейцы, а кавалерийские генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, у которых были не петлицы, а шитье особого, принятого для Императорской свиты рисунка. Такой же, но более простой мундир тогда носили офицеры, состоящие по кавалерии, — их красный воротник и обшлага были без шитья. В 1815 году оба этих белых мундира были заменены темно-зелеными.
Остается добавить, что белые, с длинными фалдами, вицмундиры офицеров армейских кирасир были просто отменены в 1826 году. И оставались они при Николае I всего в трех полках, а после 1831 года — в двух: Л.-гв. Кирасирском Его Величества, который имел светло-синие воротники, и в Лейб-Кирасирском Наследника Цесаревича, у которого воротники были сначала светло-малиновые, а после 1834 года — тоже светло-синие. Строевые белые колеты с короткими фалдами во всех кирасирских полках, гвардейских и армейских, благополучно дожили до 1855 года, когда мундиры всей русской армии поменяли покрой.
Обер-офицеры Л.-гв. Конного полка в повседневном и бальном вицмундирах в 1814–1826 гг. 1848 г.
Наличие красных и белых бальных вицмундиров резко отличало гвардейскую дивизию от офицеров армейских кирасир, которые с 1826 года вне строя довольствовались только повседневными вицмундирами. За темно-зеленый, почти черный цвет сукна и строгий вид эти мундиры называли фраками.
Гусарским офицерам тоже полагался вицмундир. Правда, в провинции, в уездных городах и в помещичьих усадьбах армейские гусары могли вопреки правилам танцевать на балах в ментиках, которые усиливали их воинственный и романтический вид. Зато гвардейские гусары на виду у императора, великого князя и высшего генералитета должны были строго соблюдать выходную и бальную форму. Денис Давыдов еще в 1817 году иронично писал:
А теперь что вижу? — Страх!И гусары в модном светеВ вицмундирах, в башмакахВальсируют на паркете![226]
Рядовой, обер-офицер и штаб-офицер Лейб-Кирасирского Ея Величества полка в 1826–1829 гг.
Но мы знаем и другого известного гусара, который на первых порах любил свой вицмундир не меньше, чем строевую форму. Лермонтов в 1834 году был произведен в корнеты Л.-гв. Гусарского полка, и сразу же его бабушка заказала художнику Ф.О. Будкину парадный офицерский портрет внука именно в вицмундире. В то время (до 1838 года) юнкера Школы гвардейских подпрапорщиков во время учебы носили мундиры своих полков, в которые должны были выпускаться. Кивер, доломан, ментик уже были для молодого поэта привычными вещами, у рядовых гусар эти предметы отличались от офицерских только более скромной отделкой. Другое дело — вицмундир с золотыми эполетами и шитьем, шляпа с белым султаном, которую на портрете Лермонтов держит в руке, и наброшенная на плечо шинель с дорогим бобровым мехом. Эти предметы говорят, что их обладатель — офицер, барин, «ваше благородие».
М.Ю. Лермонтов. Худ. Ф.О. Будкин. 1834 г.
Офицеры Л.-гв. Гусарского полка (в парадной форме, в куртке и в венгерке). Рис. 1845–1852 гг.
Рядовые Кавалергардского полка в вицмундирах. Рис. 1846 г.
В 1845 году вицмундир у всех гусарских офицеров был заменен короткой курткой, а сюртук — длинной, до колена, венгеркой. Оба этих новых предмета были украшены на груди пятью шнурами и не имели эполет; чины обозначались такими же кольцами-гомбами, как на доломане и ментике. Гусарские генералы также получили куртки и венгерки, но для них вицмундиры и сюртуки были сохранены.
Нижним чинам гвардейских кирасирских и гусарских полков, в силу яркости и дороговизны их парадного обмундирования, тоже полагались вицмундиры, синие у гусар и темнозеленые у кирасир, в виде однобортных курток без фалд, а в Кавалергардском полку даже с длинными фалдами, как на офицерском вицмундире.
На петербургских улицах повсюду можно было встретить караульные отряды, или целые роты и батальоны, проходящие в полной форме с оружием. Не менее часто попадались отдельные солдаты налегке, в полуформе или в шинелях, офицеры в мундирах и сюртуках. Преображенец Колокольцев, убеждения которого остались в николаевской эпохе, вспоминая тогдашние светские правила, не мог заодно не покритиковать новое поколение, выросшее в годы либеральных реформ: «Было принято в обществе утром, до обеда, делать визиты в сюртуках и эполетах (тогда постоянно носились эполеты); а к обеду и в вечер — всегда и не иначе как в мундире. Но ныне это совсем иное дело, молодые люди нынешнего времени следуют веку просвещения и прогресса без стеснения, почему и видишь в обществе зачастую офицеров на вечерах в сюртуках, да еще и с погонами».[227]
Усы, бакенбарды, прическиПри Николае I уже все нижние чины русской армии носили усы, которые надлежало обязательно фабрить, так же как и бакенбарды. В начале царствования в полках еще были роты без усов, но постепенно все солдаты обзавелись усами. С 1847 года усы полагались даже нестроевым.
Поскольку у одних людей бакенбарды растут лучше, у других хуже, то полковые командиры для единообразия старались собирать в одних ротах солдат с большими усами и бакенбардами, в других с одними усами без бакенбардов, и уже эти последние отращивали только усы. Но в 1841 году, по выражению старого николаевского офицера, «приказано было всем запустить, у кого что есть». Бакенбарды носили довольно высоко, так чтобы они проходили по середине щеки. Для правильного бриться солдат охватывал затылок веревкой, которую брал концами в зубы, и выбривалось все, что находилось ниже веревки. Это изобретение приписывается великому князю Михаилу Павловичу. В гвардии считалось особым щегольством составлять весь караул из людей с одинаковыми усами и бакенбардами и похожими лицами. В 1840-е годы в гвардейских полках уже начали складываться типажи людей, причем пока еще не совсем те, которые установились к концу столетия. Например, в Л.-гв. Финляндском полку в карабинерные роты старались набирать брюнетов высокого роста, в егерские роты — брюнетов среднего роста. Солдатская прическа была очень короткой, волосы отпускали только на висках, чтобы зачесывать их вперед. Отпускать волосы подлинее и стричься в кружок дозволялась одним казакам.
Каска Л.-гв. Конно-Гренадерского полка в 1832–1855 гг.
Офицерам в начале XIX века разрешалось носить усы только в уланских, гусарских и казачьих полках. В 1820 году число этих счастливцев пополнили драгуны, конноегеря, конноартиллеристы и коннопионеры. Остальные могли только завидовать. Правда, на войне усы отпускали даже те, кому их не полагалось, и начальство смотрело на это сквозь пальцы. Но как только война кончалась, снова ужесточались требования к внешнему виду. Наконец, в июне 1832 года, когда войска вернулись из Польского похода, всем офицерам русской армии дозволено было носить усы. С этого же времени они появились и у самого императора, и у великого князя Михаила Павловича.
В николаевскую эпоху царил настоящий культ усов. Они были предметом дамских восторгов и восхищения, тогдашние женщины считали их главным символом воинственной мужской красоты. Ухоженные завитые усы в сочетании с хорошо сидящим мундиром, блеском эполет и звоном шпор покоряли женское сердце. Для каждого офицера его усы были предметом гордости и заботы. Их тщательно расчесывали, подравнивали, завивали колечком, как носил император, или закручивали в виде стрелок. Гражданским чиновникам и неслужащим дворянам ношение усов не дозволялось, Николай I считал их недостойными этой чести и любил говорить, что усы являются украшением военного человека. Один из офицеров того времени вспоминал: «Военных людей на службе и в отставке отличали усы; усы была их привилегия, и никто, кроме них, не смел их отращивать, кроме купцов и простолюдинов, не бривших бород».[228] То есть, если офицер выходил в отставку и больше нигде не служил, то он продолжал носить усы. Но если он переходил в статскую службу, становился чиновником, то лишался этого права.
На рубеже 1820–1830 годов у офицеров постепенно начинают выходить из моды бакенбарды. Уже с середины 1830-х годов большинство военной молодежи носит усы без бакенбардов, а старшее поколение, генералы и полковники, — как с бакенбардами, так и без них. «Стрижка волос по установленной форме имела громадное значение; отступление от форменной прически влекло за собой самые строгие взыскания, не только с нижних чинов, но и с офицеров»,[229] — вспоминал кавалерийский офицер П.В. Жуковский. Прическа для офицеров полагалась вполне одинаковая, немногим длиннее солдатской. В 1820-1830-е годы многие военные франты еще носили на голове тупей — завитый хохолок волос спереди. К концу 1830-х годов он постепенно сходит на нет, зато на висках по-прежнему завивают волосы.
В 1837 году в приказе по Военному ведомству говорилось: «Государь император, находя неприличным подражать странным, нередко достигающим к нам из-за границы обычаям носить волосы с разными неприличными прическами, повелеть соизволил: вменить в обязанность всем начальникам строго смотреть, дабы ни у кого из подчиненных не было прихотливости в прическе волос; чтобы волосы были стрижены единообразно и непременно так, чтобы спереди, на лбу и висках, были не длиннее вершка, а вокруг ушей и на затылке гладко выстрижены, не закрывая ни ушей, ни воротника, и приглажены справа налево. Вместе с тем не допускать никаких странностей в усах и бакенбардах, наблюдая, чтобы первые были не ниже рта, а последние, ежели не сведены с усами, то также не ниже рта, выбривая их на щеках против оного».[230]
При Николае I крайне редко можно было увидеть лысого офицера. Конечно, не потому, что у военных лучше росли волосы, а потому, что в это время имели большое распространение парики и накладки для сокрытия лысины. К такому ухищрению прибегал в пожилом возрасте и сам император.
На рубеже 1840-1850-х годов на портретах и вошедших в моду фотографиях офицеров можно встретить более длинные волосы, чем носили в 1830-е. Это были робкие попытки подражать популярной среди штатских прическе «a la moujik», за которую на военных налагался арест и другие взыскания. С начала 1850-х годов усы стали длиннее и смотрели не в стороны, а больше книзу. Тогда же снова начали входить в моду бакенбарды. Ситуация сложилась противоположная той, что была 15–20 лет назад. Генералы и полковники, выросшие из обер-офицеров 1830-х годов, носили в основном только усы, а щеки брили, как привыкли с молодости. Новое же поколение молодых офицеров отпускало бакенбарды по новой моде — большие, низкие, висячие, нередко соединенные с усами. Особенно сильно они распространились чуть позже, при Александре II.
Таким был внешний облик людей, которым довелось служить и воевать за Россию в николаевскую эпоху. То, что они носили, было не так удобно, как одежда второй половины XIX века. Но это было не просто красиво, это было совершенно в духе своего времени и в России, и в Европе.
Глава 17
«Весь запад пришел высказать свое отрицание России»Для русской армии длительный мирный период закончился с началом новых революционных потрясений в Европе.
«Наступил 1848 год… революция, вспыхнувшая во Франции и в Италии, а затем в Вене и в Берлине, невольно заинтересовали военное сословие, обещая скорую войну… Войны этой никто не ожидал, она была весьма непопулярна вследствие нерасположенности и неприязни русской армии к австрийской»,[231] — вспоминал офицер гвардейской конной артиллерии Щербачев.
«Зима и весна 1848 года ознаменовались необыкновенными происшествиями и переворотами на западе; после провозглашения республики во Франции вся Германия пришла в неописанное брожение; восстания повторились во всех столицах. В Вене после бегства слабоумного императора в Инспрук все улицы покрылись баррикадами, правительство, так долго сосредоточенное в кабинете Меттерниха, низвергнуто и установлено временное…
В 1849 году открылась Венгерская кампания; предвидя, что гвардия будет только гулять по литовским губерниям, я упросил отца прикомандировать меня к главнокомандующему. Князь Паскевич просил об этом государя, но, к удивлению и горести моей, Николай Павлович решительно отказал фельдмаршалу, говоря „пусть подождет, до него еще очередь не дошла… Я в качестве батальонного адъютанта невольно приходил в уныние от бездействия в селе Ворняны, в 35 верстах от Вильны“»,[232] — так писал офицер Л.-гв. Саперного батальона Ден.
В марте 1848 года началось восстание в Вене, в апреле взбунтовалось венгерское население Австрийской империи. Вступивший на австрийский престол 18-летний император Франц-Иосиф оказался в самом тяжелом и шатком положении. Он сумел подавить восстание в Вене, но был не мог справиться с венгерским восстанием, против которого его полки оказались бессильны. В апреле 1849 года венгерские вожди приняли декларацию независимости и объявили правящую династию Габсбургов низложенной.
Франц-Иосиф примчался к русскому императору, который находился в Варшаве. Перепуганный юноша, стоя на коленях, со слезами упрашивал Николая I спасти Австрию. Николай Павлович, следуя заветам Священного Союза и собственным благородным побуждениям, принял решение оказать союзнику военную помощь. Это было и в интересах России. В рядах мятежных венгров, которые громили верные австрийскому императору войска, было немало поляков, в том числе эмигрантов, опытных военных людей, участников восстания 1831 года. Император Николай I получал известия от русского посла, что существует угроза перехода восставших в Литву. Активизировались польские националисты в пределах Российской империи. Планы поляков были прежними, западная поддержка — неизменно щедрой. За венгерским восстанием снова вставал призрак «Великой Польши от моря до моря». К тому же образование у русских границ венгерского революционного, прозападного, антиславянского государства тоже было угрозой безопасности России.
Выступление Л.-гв. Московского полка в Венгерский поход. Неизв. худ. 1850-е гг.
В мае 1849 года русская армия под командованием фельдмаршала Паскевича перешла границы. В это же время гвардия выступила из Петербурга. Впервые за время царствования гвардейские полки вышли в поход в полном составе, по три батальона, а в казармах оставлены были запасные батальоны. Не прошло и трех месяцев с момента выступления, как пришло известие о подавлении венгерского восстания. Вследствие этого гвардия была приостановлена и на некоторое время расположилась в западных губерниях.
Во время этой войны славянское население, которому вовсе не хотелось оказаться под властью венгерских националистов, радостно приветствовало русскую армию.
В ходе быстрой кампании, после ряда боев и двух крупных баталий под Вайценом и Дебречином, русские войска добились капитуляции венгров без генерального сражения. 1 и 6 августа две основные венгерские армии сдались русским. Боевые потери русской армии были минимальны, но наши войска понесли большой урон от разразившейся эпидемии холеры, которая, как и 18 лет назад, сопровождала революционные потрясения. Венгерская война, несмотря на победу, показала отрицательные стороны николаевской военной системы — обезличенность и безынициативность военачальников. Тем не менее заслугой Паскевича является достижение победы без боя, одним удачным маневром.
Император Николай I. Неизв. худ. 1840-е гг.
Помощь России австрийцам была бескорыстной, Николай I даже не думал брать с союзника материальную компенсацию, хотя поход обошелся русской казне в немалую сумму. Благодаря русским штыкам Францу-Иосифу предстояло прожить на троне долгую жизнь до глубокой старости.
В ноябре 1849 года Гвардейский корпус вернулся из Венгерского похода, так и не приняв участия в боях. Поход иронично называли «военной прогулкой». Остроумный князь Меньшиков говорил, что теперь гвардия получит медали с надписью «Туда и обратно».
Ранним и чрезвычайно морозным утром 22 декабря 1849 года гвардейские полки были выведены на Семеновский плац, выстроены площади и замерли в ожидании. В строю находились Л.-гв. Егерский, Московский, Конно-Гренадерский… Посреди площади стоял только что построенный эшафот, и рядом с ним — три врытых в землю деревянных столба. Огромные размеры плаца и небольшая дальность полета пуль позволяли произвести расстрел без опасности для окружающих. Стремительно подкатила вереница карет в сопровождении конных жандармов с саблями наголо. Из карет начали выводить продрогших осужденных. Этих людей впоследствии назовут петрашевцами — по фамилии руководителя.
Рядовой Л.-гв. Конно-Гренадерского полка в 1848–1855 гг.
Рядовой Л.-гв. Уланского полка в 1846–1855 гг.
Барабанщик Л.-гв. Егерского полка в 1841–1851 гг.
М.В. Буташевич-Петрашевский. Акварель неизв. худ. 1840-е гг.
Молодой помещик и чиновник Михаил Васильевич Буташевич-Петрашевский был известен в Петербурге как невероятный оригинал в одежде и поведении, и постоянно шокировал петербургскую публику своими выходками. Он увлекался идеями западного утопического социализма, с 1845 года образовал в своем доме кружок, в котором по пятницам пропагандировал молодым людям социалистические, республиканские, коммунистические идеи. «Пятницы» Петрашевского стали темой разговоров самых разных слоев петербургского общества, а члены кружка старались все шире распространить западные веяния письменно и печатно. Они считали себя наследниками декабристов, всячески им поклонялись и возводили в культ. Обладая немалыми средствами и желая осчастливить своих крестьян, Петрашевский в своей деревне построил для них фаланстер — здание, где они должны были жить коммуной. В ночь накануне заселения крестьяне сожгли этот ненужный им барский подарок.
Революционные бури в Европе 1848–1849 годов, громоздившие баррикады и потрясавшие троны, вдохновляли петрашевцев на дерзкие высказывания по поводу особы императора Николая I, которого объявляли главным виновником всех народных бедствий. Раздавались призывы к цареубийству, что делало этих людей особенно опасными для существующего в России порядка. В апреле 1849 года члены кружка Петрашевского были арестованы и помещены в Петропавловскую крепость. В числе заключенных оказалось и несколько гвардейских офицеров, а также отставной инженер-поручик, молодой, но уже известный писатель Федор Михайлович Достоевский. Судебный процесс закончился в ноябре, из 23 подсудимых 21 человек был приговорен «к смертной казни расстрелянием».
Наказание петрашевцев на Семеновском плацу. Рис. 1850-х гг.
Приговоренных повели не прямо на эшафот, а вначале вокруг всей площади, мимо рядов войск. Московцы увидели среди идущих на казнь своего офицера, поручика Момбелли, конно-гренадеры — своего поручика Григорьева, лейб-егеря — штабс-капитана Львова 2-го. Затем всех ввели на эшафот и начали зачитывать смертный приговор каждому в отдельности. Чтение продолжалось более получаса, и люди уже изнемогали от холода. Наконец на осужденных надели белые балахоны, взяли первых троих — Петрашевского, Момбелли и Григорьева — и привязали к столбам. Перед ними выстроилась команда из 16 солдат. Достоевский, стоя на эшафоте, считал минуты, которые ему оставалось жить, — впоследствии он выразил ощущения человека перед казнью в пронзительном монологе в романе «Идиот». Солдаты приложились к ружьям и прицелились в осужденных. Офицер поднял саблю, чтобы скомандовать залп. И в эту секунду барабаны забили отбой. Солдаты вернули ружья в вертикальное положение. К месту казни подлетел экипаж, из которого вышел генерал-адъютант Яков Иванович Ростовцев — тот самый, который в 1825 году молодым подпоручиком предупредил государя о восстании декабристов. В руках генерала был высочайший рескрипт о помиловании, который он немедленно зачитал.
Ф.М. Достоевский. Худ. К. Трутовский. 1847 г.
Вместо расстрела все петрашевцы были приговорены к различным срокам каторги. Событие на Семеновском плацу было заранее расписано по минутам. Члены кружка были, несомненно, преступниками против русской государственности, но не успели совершить ничего серьезного, и потому расстрел был бы слишком строгой мерой. Пребывание в тюрьме, ожидание казни и несколько тяжелых лет каторги произвели переворот в душе Достоевского, освободив его ум от революционных мечтаний. Милость государя спасла для России великого писателя.
Штабс-капитан Л.-гв. Егерского полка Петр Сергеевич Львов, арестованный по ошибке, вместо своего однофамильца, прикомандированного к полку, был оправдан, освобожден, и продолжил службу в лейб-егерях. На майском параде следующего, 1850 года император Николай I вдруг остановил прохождение войск, подъехал к Львову, на глазах у многотысячной воинской массы попросил у него прощения и, свесившись с коня, обнял и расцеловал офицера.
Мирная передышка после Венгерской кампании была недолгой. К 1853 году международная обстановка сложилась неблагоприятно для России.
Я.И. Ростовцев. Худ. С.К. Зарянко. 1850-е гг.
По мнению Николая I, Россия, Пруссия и Австрия, три великих континентальных державы, три старинных традиционных консервативных монархии, сходные по характеру управления и близкие по географическому положению, были естественными союзниками. Их союз был скреплен памятью о совместных победах над Наполеоном, а у России с Пруссией еще и родственными связями государей.
Главным противником порядка и законности русский император считал Францию, которая всегда была источником революционных смут, переворотов, а также всевозможных нападок на Россию — газетно-журнальной истерии, антирусских заявлений ведущих политиков, неприкрытых военных угроз.
Отношение к Англии у Николая Павловича было сложным. Признавая эту парламентскую монархию великой морской державой, экономически высокоразвитой страной, государь понимал, что для стабильного многолетнего мира и процветания России необходимы хорошие отношения с Англией. В течение всего царствования он искал сближения с Лондоном, пытался развеять недоразумения, предотвратить возможную войну, решить все противоречия взаимовыгодным мирным путем, надеялся на здравый смысл англичан. Британские власти относились к России неизменно враждебно. Визит Николая I в Лондон в 1844 году принес ему успех среди тамошней публики, которая увидела в русском монархе не мифического дикого медведя, а настоящего джентльмена с безупречными манерами, симпатичного и доброжелательного человека. Но молодая королева Виктория и ее министры не собирались заключать с Россией никаких соглашений. Англия стремилась к мировому господству, и на данном этапе в ее интересах было считать Россию врагом.
Немецкая карикатура о русской угрозе. 1849 г.
Император Николай I. Гравюра 1850-х гг.
Британия богатела и процветала за счет ограбления своих колоний, работорговли, беспощадной эксплуатации своих рабочих, которые жили и трудились в чудовищных условиях, хуже рабов и скотины. Все это позволяло английской буржуазии наводнять мир своими товарами, наращивать свои капиталы, захватывая в свои политические и финансовые сети все страны и все части света. К середине XIX века Россия оставалась единственной державой, экономически независимой от Англии. Распространение русских товаров в азиатских странах, таможенные пошлины в самой России для английских товаров, высокая стоимость русского хлеба стали достаточными причинами для того, чтобы Англия приняла решение уничтожить конкурента. В идеале ей нужна была другая Россия — слабая, неразвитая, без выходов к морю, лишенная своих национальных окраин, на которых должны расположиться зависимые от Англии государства антирусской направленности.
Оба немецких союзника опасались огромной, сильной и загадочной России с ее миллионной армией, не верили в ее бескорыстную дружбу и пытались обнаружить в ней подвох. Не находя его, они боялись еще больше. Россия честно соблюдала все союзные соглашения, нередко даже в ущерб себе. Напротив, Австрия и Пруссия в своих личных интересах неоднократно нарушали договоры, на что Россия смотрела сквозь пальцы и все прощала ради сохранения союза. Это только усиливало страх немцев, давая повод подозревать русских в каком-то чудовищном коварстве. Им уже мерещилось, как несметные полчища восточных варваров вторгаются на их земли и разоряют их мирные дома. Эти настроения подогревались и активно использовались английской и французской дипломатией.
Русский казак угрожает Турции, которая находится под защитой союзников. Английская карикатура. 1853 г.
Усилившаяся Пруссия тяготилась вмешательством Николая I в ее дела — русский император, верный принципам законности, воспрепятствовал агрессии пруссаков в отношении Дании. Австрийские власти после 1849 года сумели отвести от себя и направить раздражение венгерского народа на Россию. Но наш государь верил в благодарность Франца-Иосифа, спасенного русской армией, и считал, что это еще больше упрочило союз. К этому времени у Николая Павловича развилась непоколебимая уверенность в правоте всех своих действий. Поступая по велению долга, по совести и рыцарской чести, по христианской морали, он ожидал от союзников такого же благородства, какое проявлял сам.
Англия и Франция к середине XIX века сумели подчинить своему влиянию Турцию и вытеснить Россию с Ближнего Востока. Император Николай хотел договориться с британцами о разделе сфер влияния, но безуспешно, и это притом, что Россия не собиралась расширять свою и без того огромную территорию. Все ее действия носили оборонительный характер. Весной 1853 года произошел конфликт России с Турцией по поводу Святой земли, где турки, поощряемые французами, стали грубо нарушать права православной церкви, наносить обиды православному духовенству и населению, жестоко подавляя недовольство военной силой. Такие действия являлись грубым нарушением русско-турецких договоров. Русский царь решил взять святыни под свое покровительство. Турецкий султан Абдул-Меджид, чувствуя за собой поддержку Западной Европы, презрительно отверг русские требования и пошел на обострение конфликта.
Королева Виктория, император Наполеон III и султан Абдул-Меджид смотрят на Россию. Карикатура 1854 г.
Николай I хотел направить Черноморский флот к Константинополю, высадить армейский десант и занять город. Но этим смелым решительным мерам воспротивились осторожные дипломаты и закосневшие в рутине военные. Вместо десанта было принято половинчатое решение — русская армия под командованием генерала М.Д. Горчакова 21 июня перешла границу и заняла подвластные Турции дунайские княжества Молдавию и Валахию. Турок это не испугало, и 14 сентября, при одобрении западных покровителей, султан объявил России войну. C Дунайской кампании началась большая война, названная Крымской, или Восточной. Сражения при Ольтенице в октябре и при Четати в декабре показали всегдашнюю храбрость русского войска и его способность бить турок, но безынициативность генералов помешала развить успех и одержать победу.
18 ноября на Черном море русский флот под командованием адмирала П.С. Нахимова одержал блестящую победу, уничтожив турецкую эскадру в Синопском сражении.
И.Ф. Паскевич. Литография 1850-х гг.
В начале 1854 года две русских армии, расположенные на Дунае и в Царстве Польском, были объединены под началом престарелого фельдмаршала И.Ф. Паскевича. Открывшиеся весной военные действия показали, что прославленный Паскевич, многолетний друг и «отец-командир» государя, участник наполеоновских войн, победитель Персии и Турции, усмиритель Кавказа, польского и венгерского восстаний, за последние годы впал в дряхлость, утратил свои полководческие способности и ясность рассудка. Облеченный доверием императора, Паскевич отдавал распоряжения, которые моментально и беспрекословно выполнялись, но не приносили успеха. Контузия ядром во время рекогносцировки окончательно вывела его из строя. Правительства и общественность Англии и Франции всячески способствовали разрастанию конфликта и готовились к походу на Россию, снаряжали свои корабли, грузили на них войска, проводили яростную антирусскую кампанию в газетах и журналах. Преследуя свои цели на Ближнем Востоке, они надеялись ослабить и унизить Россию, отбросить ее в разряд второстепенных стран. Кроме того, новый французский император Наполеон III, человек карикатурно маленького роста и огромных амбиций, чтобы упрочить свою власть и авторитет, мечтал отомстить русским за поражение своего дяди Наполеона I в войне 1812–1814 годов. Амбиции французского императора и русофобия английской королевы Виктории совпадали с экономическими интересами их держав.
Крымская война явилась, по сути, мировой войной. С той разницей, что не один блок государств воевал против другого блока, а весь тогдашний мир ополчился против России. Стоит заметить, что в середине XIX века понятие «весь мир», не в географическом, а в политическом смысле, все еще означало, по сути, только Европу, поскольку остальные части света занимали колонии европейских государств или страны, не ведущие мировой политики. Североамериканские штаты были поглощены своими проблемами и уже стояли на пороге гражданской войны, Япония находилась в самоизоляции. Да и при словах «Европа», «мнение Европы», «что подумает Европа», «что скажет Европа», «как мы будем выглядеть в глазах Европы» представлялись не все страны, а, прежде всего, ряд ведущих держав — Англия, Франция, Австрия и Пруссия.
Нижние чины Л.-гв. Московского полка на постое в деревне. Рис. 1854 г.
Рядовой Л.-гв. Гренадерского полка в 1851–1855 гг.
Англия и Франция поддержали Турцию, и еще до того как объявить войну России, погрузили на корабли свои армии, и вражеские эскадры с десантами надвинулись на нашу страну со всех сторон: на западе — с Балтики к Кронштадту и Петербургу, на севере — с Белого моря, к Архангельску и Соловкам, даже на Дальнем Востоке с Японского моря и с Тихого океана англичане угрожали Сахалину и Камчатке, но главная англо-французская армада с массой войск подошла с Черного моря, чтобы в сентябре 1854 года сделать высадку в Крыму.
Огромные турецкие полчища с октября 1853 года действовали не только на Дунае, но и на Кавказе. Кроме того, англичане снабжали своим оружием племена кавказских горцев, призывая их к активным действиям против русских.
Швеция сосредоточила свои войска у северных русских границ, и вполне могла бы при удобном случае напасть, чтобы вернуть себе Финляндию, взяв реванш за свои поражения во всех русско-шведских войнах.
Австрия, еще недавно спасенная русскими войсками от венгерского восстания, проявила чудовищную неблагодарность, заняла агрессивную антирусскую позицию. Австрийские националисты мечтали о расширении своей империи до Черного моря, и война всей Европы против России показалась им прекрасным поводом захватить часть русских земель. Австрийские войска были собраны на русской границе для удара, хотя больше всего Австрия надеялась победить угрозами, демонстрациями и дипломатической игрой, но это выяснилось уже в ходе войны. Николай I был потрясен подлостью и вероломством молодого императора Франца-Иосифа. Россия была вынуждена держать на своей западной границе крупные силы на случай австрийского вторжения. Именно этих корпусов русским не хватало в Крыму.
Ф.И. Тютчев. 1850-е гг.
Единственной страной, не полностью предавшей Россию, оказалась Пруссия, и то по стечению обстоятельств. Поддавшись всеобщей эйфории от предсказаний скорого падения Российской империи, получив обещание английской поддержки, король Фридрих-Вильгельм IV уже мечтал присвоить себе часть русских владений в Прибалтике. (По проекту английского лорда Пальмерстона финские губернии планировалось передать Швеции, на западе образовать польское государство, в которое войдет также часть малороссийских и белорусских земель, а Крым и Грузию отдать Турции.) Здравомыслящие прусские политики убедили свое правительство, что Россия достаточно сильна, и гораздо выгоднее не разрывать с ней отношений. По крайней мере не стоит нападать на русских, не имея на то повода. Тем не менее в апреле 1854 года Берлин и Вена заключили военный союз, по условиям которого Пруссия оказывает Австрии помощь своими войсками в случае войны Австрии с Россией. В декабре 1854 года Австрия заключила военный союз с Англией и Францией, и только неуспехи союзников в Крыму удерживали австрийцев от схватки с русской армией.
Позже, в январе 1855 года, к странам, воюющим против России, присоединилось даже средиземноморское королевство Сардиния, направив в Крым свой корпус. Наиболее сильное из государств, на которые была раздроблена тогдашняя Италия, Сардиния примкнула к антирусской коалиции в надежде на будущую французскую поддержку в деле объединения итальянских земель.
Крымская война показала, что у России нет союзников. Примечательно, что в ходе всей войны слово «союзники» русские использовали для обозначения врагов, англичан и французов, основной силы антирусского союза.
Известный поэт и дипломат Федор Иванович Тютчев уже в феврале 1854 года писал: «…больше обманывать себя нечего — Россия, по всей вероятности, вступит в схватку с целой Европой. Каким образом это случилось? Каким образом империя, которая в течение 40 лет только и делала, что отрекалась от собственных интересов и предавала их ради пользы и охранения интересов чужих, вдруг оказывается пред лицом огромнейшего заговора? И, однако ж, это было неизбежным. Вопреки всему — рассудку, нравственности, выгоде, вопреки даже инстинкту самосохранения, ужасное столкновение должно произойти. И вызвано это столкновение не одним скаредным эгоизмом Англии, не низкой гнусностью Франции, воплотившейся в авантюризме, и даже не немцами, а чем-то более общим и роковым. Это — вечный антагонизм между тем, что, за неимением других выражений, приходится называть: Запад и Восток».[233]
На этот вопрос через полтора века отвечает современный историк А.И. Тюрин: «Петербургская Россия не хотела быть одинокой. И это было желание не только императора, но и всего образованного класса. Восток лежал в убожестве, его раздирали западные колониальные хищники. Запад, собиравший ресурсы со всего мира, находился на пике могущества, технической, военной и культурной силы. Россия хотела быть вместе с Западом, ощущать себя частью западной цивилизации. Российский правящий и имущий класс не мог отказаться от курса Петра Великого на вхождение в Европу, поскольку и культурно и материально был сформирован этим курсом.
Неустанные попытки России преодолеть изоляцию, участвовать в западных делах как друг, как честный судья были, до поры до времени, оправданы с военностратегической точки зрения. Это помогало стране вступать в коалиции с западными державами и препятствовать консолидации Запада на антироссийских позициях.
Но проблема заключалась в том, что в середине XIX века Запад очень быстро менялся. Сплетение династических, сословных, культурных русско-европейских связей, которые было создано в XVIII веке, играло все меньшую роль, и Европа становилась нам чужой…
Фактически вся огромная работа, проведенная вестернизированной элитой России по вхождению в Европу, пошла насмарку. Новой Европой руководили деньги и национальное тщеславие, с помощью которого денежные мешки подкупали простонародье. Прежняя сословная солидарность благородных персон сменялась национализмом буржуа…
В реальную Европу вместе с капитализмом приходил расизм, чувство превосходства над остальным миром. Для западной публики, шовинистический и джингоистической, русские были ничуть не лучше, чем индусы и китайцы».[234]
Русское общество не верило в возможность войны всей Европы против России. Дипломаты в главе с прозападным министром иностранных дел Нессельроде упустили или не хотели заметить новые тенденции в мировой политике. В честном сознании русского царя, защитника всех православных, не укладывалось, как могут христианские державы, Англия и Франция, воевать против него в союзе с мусульманской Турцией, которая уже давно занималась гонением христиан на подвластных ей территориях, проливая реки христианской крови. Начавшаяся общемировая война, о которой в России было объявлено высочайшим манифестом 15 апреля 1854 года, нанесла русским сильный психологический удар, сломала прежнюю систему представлений о мире.
Английская эскадра вице-адмирала Ч. Непира и французская вице-адмирала А.-Ф. Парсиваль-Дешена вышли из своих портов самой ранней весной, и к лету появились на Балтике, угрожая русским крепостям и Санкт-Петербургу. Вражеские корабли численно и технически превосходили Балтийский флот.
Флагман английского флота военный фрегат «Герцог Веллингтон». Английская гравюра 1855 г.
Почти все военные корабли того времени были оснащены парусами. Но парусники в чистом виде уже считались отжившей разновидностью. На новых кораблях в добавление к парусам стояли паровые машины. Это были пароходо-фрегаты и винтовые корабли. У пароходо-фрегатов машина приводила в действие большие лопастные колеса по бокам корабля. Сочетание полного парусного вооружения и громоздкой машины с малоэффективными колесами мешало постановке мачт и размещению орудий по бортам, делало корабль тяжелым, неуклюжим и уязвимым. Винтовой линейный корабль, также с полным парусным вооружением, имел паровую машину, приводившую в действие гребной винт, находившийся под кормой, который был гораздо выгоднее колес, повышал скорость, маневренность и боеспособность корабля. Это было последним словом в кораблестроении. Вспомогательную роль играли небольшие пароходы и всевозможные мелкие суда, в том числе и гребные.
Основную массу англо-французских кораблей на Балтике составляли пароходо-фрегаты, самой грозной силой были 11 винтовых линкоров. Имелись также и парусники. Русский Балтийский флот состоял в основном из парусников, с небольшим количеством пароходо-фрегатов. Винтовые линкоры в России перед самой войной только начали появляться на Черном море, а на Балтике уже в военное время, в 1854 году, парусный линкор «Выборг» был переоборудован в винтовой.
Исходя из расстановки сил и невозможности противостоять винтовым кораблям в открытом бою, русские адмиралы выбрали оборонительную тактику. Главная цель состояла в защите портов и финских шхер от обстрелов и десантов. Флот был сосредоточен в Кронштадте и Свеаборге. Особенно сильно был укреплен Кронштадт с его фортами, батареями и готовыми к бою кораблями двух дивизий под командованием адмирала Петра Ивановича Рикорда. Рикорд организовал всестороннюю оборону Кронштадта и надежную защиту подходов к нему, впервые создав минноартиллерийскую позицию. Минные постановки впервые были применены в боевых условиях. Батареи по берегам Финского залива еще больше снижали шансы англо-французского флота. За Кронштадтом врага ожидали в полной готовности Невские батареи с дальнобойными пушками. В течение весны они были построены силами солдат гвардейских полков и наемных рабочих на Гутуевском, Галерном, Васильевском, Петровском, Крестовском, Елагином островах и Старой Деревне. Работа велась, начиная с апреля, под руководством наследника цесаревича. Копать ранней весной было невероятно трудно, везде стояли лужи, а земля еще оставалась мерзлой, и ее приходилось откалывать ломами. Места были низменные и часто затопляемые; особенно это сказывалось при рытье пороховых погребов. Император Николай Павлович лично вникал во все вопросы строительства оборонительной линии. Все нижние чины получили денежное вознаграждение.
Кронштадт. Вход с рейда. Литография А. Дюрана. 1845 г.
Обстановка в гвардии была беспокойной. Каждую минуту можно было ожидать тревоги или отправки в поход, к западным или южным границам империи, а до похода — сражения в черте города или в любой точке на берегу Финского залива. Учения шли очень интенсивно. Не забывая о строевой подготовке и сложных перестроениях, войска репетировали действия по отражению десантов.
Англичане пытались придать своему флоту видимость малочисленного, чтобы выманить русские корабли на сражение в открытом море, но безуспешно. Врагам оставалось только нападать на береговые объекты.
Император Николай I на строительных работах. Худ. М. Зичи. 1850-е гг.
П.И. Рикорд. Литография неизв. худ. 1850-е гг.
7-8 мая в деле при Экенесе английский десант был отбит храбрыми действиями Л.-гв. Финского стрелкового батальона. В Ботническом заливе английские моряки дивизии адмирала Плумриджа, разорив беззащитные города Улеаборг и Брагестадт, подошли 26 мая к городку Гале-Карлебю, потребовав сдаться. Две роты финского № 12 линейного батальона при двух орудиях и около сотни вооруженных горожан встретили неприятеля огнем и через час отогнали, нанесли урон, захватив один из девяти баркасов, флаг, орудие и 28 пленных. В разных местах корабли англичан и французов пытались атаковать небольшие прибрежные пункты, но везде, где были русские гарнизоны, врагов ждала неудача, или они сами отказывались от решительных действий. Наибольший успех англичане имели в грабежах беззащитных селений.
В конце мая и гвардейские полки были отправлены на защиту берегов залива. Вся береговая линия на север до Сестрорецка и на юг до Красной Горки и дальше была в поле зрения кавалерийских кордонов с пехотными резервами и полевой артиллерией.
Афанасий Фет вспоминал, как в 1854 году в составе своего Л.-гв. Уланского Наследника Цесаревича полка был отправлен на балтийское побережье для отражения возможных вражеских десантов: «Сберегая уголь, английские фрегаты ходили под парусами и… имели вид громадных хищных птиц, раскинувших крылья над волнами. Конечно, никто не знал замыслов неприятеля и потому нужно было быть готовым во всякое время. Впоследствии мы убедились, что неприятель считал наше побережье гораздо сильнее укрепленным, чем это было на самом деле, и потому не решался подвергать дорогие корабли повреждениям, подводя их к нам на близкое расстояние. Быть может, первая неудачная попытка воздержала его от дальнейших.
Группа чинов 1-й саперной роты Л.-гв. Саперного батальона. Худ. А.И. Гебенс. 1851 г.
А.А. Фет. Неизв. худ. 1850-е гг.
В самом Ревеле, где стоял наш главнокомандующий гр. Берг, крепость была по возможности вооружена, и мы слышали, что когда дети графа катались в коляске, в нескольких шагах от последней упала граната, пущенная с небольшого английского брига, но, к счастью, при падении не разорвалась. На этот выстрел мгновенно отвечало одно из наших береговых орудий тоже разрывным снарядом, попавшим как раз в середину палубы брига. Суета, говорят, на бриге, поднялась страшная, и он немедля удалился на благородное расстояние».[235]
Вскоре английский флот показался уже вблизи Петербурга, у Красной Горки. Одно из стихотворений Некрасова, написанное под впечатлением этой зловещей картины, озаглавлено датой появления на горизонте чужих кораблей — 14 июня 1854 года. Автор подчеркивает, что Англия и Франция, веками враждовавшие друг с другом, впервые объединились против России.
Великих зрелищ, мировых судебПоставлены мы зрителями ныне:Исконные, кровавые враги,Соединясь, идут против России:Пожар войны полмира охватил,И заревом зловещим осветилисьДеяния держав миролюбивых…Обращены в позорище враждыМоря и суша… Медленно и глухоК нам двинулись громады кораблей,Хвастливо предрекая нашу гибель,И, наконец, приблизившись, стоятПред укрепленной русскою твердыней…И ныне в урне роковой лежатДва жребия… и наступает время,Когда решитель мира и войныИсторгнет их всесильною рукойИ свету потрясенному покажет.[236]Солдаты и офицеры гвардии рвались в бой. Старые солдаты, уволенные по выслуге полного срока, добровольно просились на службу. Гвардейские офицеры еще с осени 1853 года просили о командировках в действующую армию. Желающих было так много, что начальство назначило выбор по жребию: от каждого полка по одному ротному командиру и по два субалтерн-офицера. Из ротных командиров Л.-гв. Финляндского полка в армию отправился капитан Петр Семенович Ванновский, будущий генерал от инфантерии и военный министр. В полках формировались, один за другим, запасные батальоны и дивизионы, и к сентябрю в каждом гвардейском полку, кроме трех действующих батальонов, было еще три — 4-й действующий, 5-й резервный и 6-й запасной.
П.С. Ванновский. Худ. П.А. Федотов. 1849 г. (фрагмент)
Санкт-Петербург, несмотря на войну, жил спокойной жизнью. О войне напоминали частые передвижения войск и их изменившийся внешний облик. Форма одежды с 15 апреля была назначена походная. С улиц города пропали яркие мундиры с цветными лацканами, белые кирасирские колеты. Нижние чины несли службу в шинелях, офицеры в сюртуках, каски носили без султанов. В мае у офицеров появились невиданные доселе походные шинели солдатского образца, с золотыми или серебряными погонами. Невские батареи стали новой достопримечательностью города. Вечерние увеселительные поездки столичной публики на Крестовский и Елагин острова стали называть поездками на Невские батареи. В обществе царил патриотический подъем, по рукам ходили стихи Василия Алферьева «На нынешнюю войну», самый удачный куплет, высмеивающий планы Англии по расчленению России, был у народа на устах:
Вот в воинственном азартеВоевода ПальмерстонПоражает Русь на картеУказательным перстом.Жители Петербурга верили в неприступность Кронштадта, но их всегдашнее спокойствие, по свидетельству современников, было напускным, за ним скрывалось постоянное чувство опасности.
Тютчев в эти же дни писал: «…когда на Петергофском молу, смотря в сторону заходящего солнца, я сказал себе, что там, за этой светящейся мглой, в 15 верстах от дворца русского императора, стоит самый могущественно снаряженный флот, когда-либо появлявшийся на морях, что это весь Запад пришел высказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему, — я глубоко почувствовал, что все меня окружающее, как и я сам, принимает участие в одном из самых торжественных моментов в истории мира».[237]
Эскадра адмирала Ч. Непира пробыла у Красной Горки до 23 июня, отыскивая мины, делая промеры, но ни одно вражеское судно не приближалось к русским батареям ближе 6 верст. Донеся своему правительству о невозможности атаковать Кронштадт без поддержки сухопутных войск, Непир отвел свои корабли. Обе стороны переоценивали силы друг друга. «Союзники» боялись русских береговых укреплений, не подозревая, что они, за исключением Кронштадта, гораздо слабее, чем можно подумать, и не готовы к правильной осаде. Русские преувеличивали численность морской пехоты противника и на случай десантов держали на Финском заливе много войск, нужных в других районах, в том числе всю гвардию.
Обстрел Бормазунда англо-французской эскадрой. Рис. 1850-х гг.
Французский морской пехотинец. Рис. 1852 г.
Для того чтобы хоть как-то оправдать перед свой поход в русские воды и хоть чем-нибудь ознаменовать морскую кампанию 1854 года на Балтике, союзная эскадра решила блокировать Аландские острова и взять укрепление Бормазунд. Еще 9 июня небольшой английский отряд кораблей самовольно атаковал форт. Гарнизон, подпустив врага на близкое расстояние, удачно обстрелял из орудий все три корабля, произведя на них пожар и ряд повреждений.
26 июля англо-французский флот блокировал Аландские острова, высадил десант и осадил укрепление Бормазунд. Гарнизон, отрезанный от большой земли, мужественно оборонялся, разрушая артиллерийским огнем все осадные работы противника и нанося англо-французам немалый урон. К 22 августа огонь всей армады кораблей и французской морской пехоты генерала А. Бараге д’Илье сумел разрушить большую часть укреплений и гарнизон, до конца выполнив свой долг, сделав все возможное, сдался. 2 сентября неприятельский отряд покинул Аланды, и там снова утвердилась русская власть.
Взятие Бормазунда, который не имел большого стратегического значения, который сразу же был фактически возвращен русским, ничего не принесло союзному флоту на Балтийском море, но оно стало единственным его успехом за все лето. Союзники после этого пытались представить слабое Бормазундское укрепление с небольшим гарнизоном как первоклассную русскую крепость, чтобы в глазах общественности придать смысл своему безрезультатному плаванию.
Вид побережья в Петергофе. Худ. Л.Х. Фрикке. 1848 г.
В августе гвардейские полки с побережья были стянуты к Петербургу. Присутствие вражеского флота вблизи Северной столицы постепенно сделалось привычным и уже не вызывало страха. Жизнь шла обычным чередом, Петергоф и Ораниенбаум, как всегда, наполнялись дачниками. Жители специально ездили на Красную Горку, откуда были видны вражеские корабли. Первое время они вызывали любопытство с примесью страха, потом страх ушел, а вскоре общество и вовсе потеряло интерес к этому зрелищу. В сентябре 1854 года англо-французские корабли, ничего не добившись, закончили свою бесцельную экспедицию и начали покидать Балтику.
Санкт-Петербургу больше ничего не угрожало, но одновременно с облегчением при уходе вражеского флота из Балтики в столицу пришло известие о высадке 4 сентября главных сил англичан и французов в Крыму. 8 сентября в сражении при Альме союзные войска, имея большой численный перевес, разбили русский VI корпус, которым командовал посредственный военачальник князь Александр Сергеевич Меншиков. Растерявшийся Меншиков отвел свои дезорганизованные войска вглубь Крымского полуострова, к Бахчисараю, не подумав прикрыть Севастополь — главную военную и морскую базу Крыма, которая совершенно не была защищена с суши.
Антирусская коалиция показала направление своего главного удара, и Николай I принял решение выдвинуть гвардию поближе к театру военных действий. Тогда же, в сентябре, началось выступление Гвардейского корпуса в поход, в западные губернии. Действующие полки в составе 1, 2 и 3-х батальонов уходили, а 4, 5 и 6-е вскоре образовали резервные гвардейские полки. История Л.-гв. Финляндского полка доносит картину смотра, который император Николай I сделал полку в Гатчине.
«Наконец, 12 сентября в 9 часов утра, полк приветствовал государя императора Николая Павловича и получил от его величества напутственное благословение.
Государь в сопровождении великих князей и свиты объехал вдоль фронта полка, выстроенного побатальонно на плацу Гатчинского дворца; затем был отслужен, в высочайшем присутствии, напутственный молебен, после которого полк прошел церемониальным маршем.
Бомбардировка Севастополя союзным флотом. Рис. 1850-х гг.
Английские солдаты в Крыму. Фотография 1854 г.
Бывшие в то время в полку рассказывают, что смотр этот был непохож на другие; он особенно как-то был грустен и уныл. Привыкшие видеть своего государя олицетворением энергии, силы и бодрости, замечали следы усталости и озабоченности в лице его величества, и невольно поддались печальным предчувствиям разлуки; и действительно, состояние духа не обмануло их — это был последний смотр государя, последнее «ура», которым старики усачи встретили и проводили своего императора. В строю Роты Его Высочества был дворцовый гренадер, 70-летний старик Ануфриев, служивший когда-то в Л.-гв. Финляндском полку и пожелавший идти в поход вместе со своими молодыми однополчанами. При прохождении церемониальным маршем он был вызван императором Николаем Павловичем, милостиво обласкан и удостоен царского поцелуя».[238]
Война в Крыму разгоралась. Немедленно при получении известия об альминском сражении находившиеся в Севастополе адмиралы В.А. Корнилов и П.С. Нахимов, генерал Э.А. Моллер и инженер-подполковник Э.И. Тотлебен подняли весь гарнизон и мирное населении города и в считанные дни возвели земляные бастионы. Корабли Черноморского флота, победившие турок при Синопе, но неспособные противостоять винтовому флоту «союзников», вошли в Севастопольскую бухту. Наиболее старые из них были затоплены у входа в нее, чтобы не пропустить врага на рейд. Их экипажи и артиллерия усилили гарнизон города. 14 сентября «союзники» вышли к Севастополю. Не решившись на штурм, они обложили город с юга и приступили к осадным работам. Началась одиннадцатимесячная героическая эпопея Севастопольской обороны.
13 октября в Крыму состоялось сражение при Балаклаве — войска Меншикова, усиленные прибывшими частями Дунайской армии, имели целью отвлечь внимание «союзников» от Севастополя. Разбив турок и англичан, русские взяли 11 английских орудий. В ответ на это английская легкая кавалерийская бригада лорда Кардигана провела лихую и самоубийственную атаку на русские орудия, которая стала легендарной. Русские уланы ударили во фланг и изрубили англичан, а брошенный на помощь английской бригаде французский конноегерский полк был остановлен русской пехотой, которая бросилась на кавалерию в штыки. Русский историк с горечью восклицает: «Вся Европа изумлялась отваге легкой бригады Кардигана, но ведь и наши уланы — бугцы и одесцы — изрубившие эту знаменитую бригаду, как будто тоже неплохи!»[239]
Внутренний вид одной из батарей Малахова кургана в Севастополе. Рис. В. Тимма. 1855 г.
24 октября в сражении при Инкермане русские войска сумели снова разбить англичан, несмотря на потери от огня английских нарезных ружей, но и сами были разбиты французами. Потери, как и при Балаклаве, были с обеих сторон примерно равными, но англичане и французы, страшась общественного мнения своих стран, занижали свой урон. Осада Севастополя продолжалась. После Инкермана «союзникам» пришлось воздвигать укрепления и против полевой армии русских. Русские солдаты и матросы проявляли чудеса героизма, постоянно совершенствуя свою оборону и тревожа противника вылазками. Вся Россия переживала за Севастополь, и восхищалась мужеством и стойкостью его защитников. Этот город стал главным центром войны и приковал к себе все основные вражеские силы.
Русское общество пробуждалось. «Чувствовалось, что возбуждение охватило все уголки России и потребует какого-то выхода. Народ до того был наэлектризован, что готов был пожертвовать всем своим достоянием по первому требованию царя… И многие удивлялись уступчивости государя… Между ним и Россией стояла стена ближайших его сотрудников, в которых он уже переставал верить, но которые все-таки не дали государю почувствовать настоящие биение пульса его народа, столь схожего с мыслями и волей самого царя».[240]
Новый 1855 год в Петербурге встретили грустно. На Кавказе русские били турок, в Крыму армии «союзников» завязли под Севастополем, неся большие потери от русского огня и вылазок, от холода и болезней. По иронии судьбы, представители «культурной» Европы, приехавшие бороться с русскими «варварами», сами за эту «крымскую зиму» приобрели варварский вид. Англичане перестали бриться и отпустили длинные бороды, спасаясь от холода, завернулись в местные допотопные одеяния из овечьих шкур. Правительства Англии и Франции, присылая в Крым все новые войска на смену убитым и умершим, продолжали опустошать свою казну колоссальными военными расходами, не зная, как выйти из этой бесславной авантюры и сохранить лицо. Но и Россия пока не видела перспектив победы в этой мировой войне. «Канальство» австрийцев продолжалось, и весь мир был против русских. После побед в наполеоновских войнах и всех войнах николаевского царствования, после уверенности в непобедимости русской армии, в силе и могуществе Российской империи, над Россией впервые за много лет замаячила тень поражения. Русская армия не могла выгнать англичан и французов из Крыма, поскольку с начала войны потеряла инициативу, страдала от отсутствия хороших полководцев, и все ее действия сводились к исправлению ошибок и стратегических просчетов начальства. Придворная элита и образованные слои общества слишком любили и уважали Запад, чтобы по-настоящему сплотиться за Родину против врага. Воля генералов была как будто скована прежними представлениями о Европе, с которой нужно жить в мире. Решительность передовых военачальников, героизм солдат и офицеров вызывали восхищение, но пока не могли переломить хода войны.
Англичане в Крыму зимой 1854–1855 гг. Фотография
Пораженческие мысли общества того времени вполне выражает статья Петра Александровича Валуева, действительного статского советника и Курляндского гражданского губернатора, будущего министра, написанная через полгода после кончины Николая I, когда еще шла война, и Севастополь держался из последних сил. Есть в ней и такие горькие слова:
«Наши корабли потоплены, сожжены или заперты в наших гаванях. Неприятельские флоты безнаказанно опустошают наши берега. Неприятельские армии безнаказанно попирают нашу землю, занимают наши города… Друзей и союзников у нас нет. А если есть еще друзья, то малочисленные, робкие, скрытые друзья, которым будто стыдно сознаться в приязни к нам… Везде проповедуется ненависть к нам, все нас злословят, на нас клевещут, над нами издеваются. Чем стяжали мы себе стольких врагов? Неужели только одним нашим величием? Но где это величие? Где наши силы? Где завет прежней славы и прежних успехов? Где превосходство наших войск, столь стройно грозных под Красным Селом? Еще недавно они залили кровью пожар венгерского мятежа, но эта кровь для того только, чтобы впоследствии наши полководцы тревожно озирались на воскресших нашей милостию австрийцев? Мы теперь боимся этих австрийцев? Мы не смеем громко упрекнуть их в неблагодарности? Мы торгуемся с ними и в виду их не смогли справиться с турками на Дунае. Европа уже говорит, что турки переросли нас. Правда, Нахимов разгромил турецкий флот при Синопе, но с тех пор несколько нахимовских кораблей погружено в море. Правда, в Азии мы одержали две-три бесплотные победы, но сколько крови стоили нам эти проблески счастья! Кроме их, всюду утраты и неудачи. Один Севастополь силен и славен, хотя в продолжении 10 месяцев над ним разрываются английские и французские бомбы».[241]
Стрелок и унтер-офицер Стрелкового полка Императорской фамилии в 1854–1855 гг.
Император Николай I. Миниатюра А.Г. Рокштуля. 1854 г.
Император Николай I, немолодой, но все еще сильный и энергичный человек твердого характера и железной воли, жил с начала войны в постоянном напряжении, тяжело переживал враждебность всего мира, предательство тех, кого считал друзьями, и отдаленность победы. Потерять честь для него было страшнее смерти. Армия была его детищем, главным делом всей жизни, любимой средой, образцом служения, и все ее лишения, все ее неудачи в ходе войны отражались на душевном состоянии государя. Дурные вести отнимали его сон и покой. Он не хотел даже слышать о каких-либо уступках противнику, не собирался принимать никаких унизительных условий, которые враги пытались предлагать России через «нейтральную» Австрию, полагался только на Господа и верил, что Россия никогда не может быть побеждена.
Фрейлина А.Ф. Тютчева в своем дневнике 22 июля 1854 года записала свои впечатления о внешнем облике императора во время войны: «Стоя очень близко от него в церкви, я была поражена происшедшей в нем за последнее время огромной переменой. Вид у него был подавленный, страдание избороздило морщинами его лицо. Но никогда он не был так красив; надменное и жестокое выражение смягчилось; крайняя бледность, особенно выделяющая изумительную правильность черт его лица, придает ему вид античной статуи. При виде того, с каким страдальческим и сосредоточенным видом он молится, нельзя не испытывать почтительного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженной и поверженной ниц перед Богом».[242]
Император Николай I и Наследник Цесаревич получают известия из Севастополя. Рис. 1854–1855 гг.
В конце января 1855 года император почувствовал первые признаки простуды. Это не изменило его обычного насыщенного распорядка дня. Он по-прежнему принимал доклады, распоряжался, делал смотры запасным гвардейским частям, батальонам, уходящим на войну и ратникам ополчения, как обычно, совершенно не заботясь о своем здоровье. Пребывание на улице зимой, в морозную и ветреную погоду усилило болезненное состояние. 9 и 10 февраля он еще был на смотрах, невзирая на болезнь и настоятельные просьбы медиков поберечься, а 11-го слег с высокой температурой, кашлем и одышкой. Простуда перешла в сильнейшую пневмонию, против которой в то время еще не было лекарств. Всю жизнь император производил впечатление человека крепкого здоровья, но на самом деле это была просто привычка скрывать усталость и недомогание, подавая окружающим пример постоянной бодрости. На самом деле он болел, как обычный человек, и к концу жизни его здоровье было на исходе. 12 февраля государь вынужден был передать текущие дела по управлению империей наследнику. Николая I сразили болезнь и душевные терзания. И хотя в этой мировой войне обе стороны зашли в тупик, русский император, до того казавшийся сплошным воплощением силы, страдал как никто другой, видя, чем завершились его почти тридцатилетние труды на троне.
Императрица Александра Федоровна. С портрета 1850-х гг.
Многочисленные свидетельства о его прощании с женой, детьми, первыми лицами государства, разговоры с лейб-медиком М. Мандтом показывают, что император провел свои последние земные дни и часы удивительно спокойно и мужественно, как сильный, смелый человек и смиренный христианин. Зная, что умирает, Николай Павлович скрывал это от императрицы, не желая преждевременно травмировать обожаемую супругу, а Александра Федоровна, тоже все зная, скрывала это от него. Так два любящих сердца взаимно берегли друг друга. Прощаясь с наследником, император сказал знаменитые слова: «Ты знаешь, что все мои попечения, все усилия стремились к благу России, я хотел продолжать трудиться так, чтобы оставить тебе государство благоустроенное, огражденное безопасностью извне, совершенно спокойное и счастливое, но ты видишь, в какое время и при каких обстоятельствах я умираю. Видно, так угодно Богу. Тяжело тебе будет».[243]
18 февраля 1855 года императора Николая I не стало. Перед смертью он сам распорядился о траурных церемониях и приказал одеть себя в кавалергардский мундир. Весть о его кончине поразила как громом весь Петербург, а за ним всю Россию. Для всех, кроме самого близкого окружения, смерть его была полной неожиданностью. В народе шли разговоры о том, что государя уморили доктора. Была версия о том, что кончина неуступчивого русского царя выгодна Англии и Франции, и не обошлась без их рук. Однако честность лейб-медика Мандта, его преданность государю не подлежали сомнению.
Император Николай I на смертном одре. Литография В.Ф. Тимма. 1855 г.
Позже злые языки активно проводили в жизнь версию о самоубийстве. Советские исследователи взяли ее на вооружение, как самую выгодную в идеологическом отношении, активно цеплялись за фразы из воспоминаний, которые могли бы подтвердить это хотя бы косвенно. В качестве прямых заявлений цитировали, конечно же, зарубежные издания — например герценовский «Колокол» или воспоминания бывшего адъютанта цесаревича, впоследствии изменника присяге, повстанца, поляка И.Ф. Савицкого. В своих мемуарах, где каждая строка наполнена бешеной ненавистью к Николаю I и безудержным злорадством по поводу его кончины, Савицкий утверждает, что якобы сам врач Мандт (к моменту появления этих записок уже давно покойный) рассказал ему, как государь потребовал приготовить яд. Николай I якобы решил уйти из жизни, поскольку признал свои ошибки в политике, но не хочет меняться и предоставляет наследнику мириться с врагами. Советские историографы склонны были верить сочинениям Савицкого, поскольку он «принял активное участие в восстании 1863 года, остался в эмиграции и писал воспоминания вдали от голубых мундиров, совершенно свободный от внутренней цензуры».[244] Проще говоря, русским людям предлагалось поверить в эти измышления только потому, что они написаны не в России, а на «свободном» Западе. Им не приходило в голову, что, находясь вдали от «голубых мундиров» (русских жандармов), Савицкий трудился вблизи других «мундиров», принадлежавших геополитическим противникам России, которым было выгодно показать ненавистного русского императора в роли малодушного самоубийцы.
Но поскольку для такого набожного человека, каким был Николай Павлович, самоубийство было бы величайшим грехом, а особенно для государя, в разгар войны — тем более немыслимым преступлением, такая версия является просто чудовищной клеветой.
Похороны императора Николая I. Рис. И.И. Шарлеманя. 1855 г.
В тот же день в Зимнем дворце состоялась присяга новому императору Александру II, а на следующий день, 19 февраля, обнародован Высочайший манифест о восшествии его на престол.
Александр Николаевич в день принятия ему присяги огласил гвардии завещание своего покойного отца: «Благодарю славную, верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году, равно храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранить в них навсегда те же доблести, коими при мне отличались. Покуда дух сей сохранится, спокойствие государства и вне и внутри обеспечено, и горе врагам его. Я их любил, как детей своих, старался, как мог, улучшить их состояние; ежели не во всем успел, что не от недостатка желания, но от того, что лучшего не умел придумать, или не мог более сделать».[245]
27 февраля гроб с телом покойного Николая I был перевезен в Петропавловский собор — усыпальницу всех Романовых начиная с Петра Великого.
Памятная медаль на смерть Николая I
Чувство скорби у всех чинов гвардии было безграничным. Рядовой Л.-гв. Финляндского резервного полка Александр Маймадов, лезгин, принявший православную веру, оставил воспоминания, записанные под его диктовку, в которых передает чувства простого солдата: «Мне пришлось быть в церемонии проводов из Зимнего дворца до Петропавловского собора тела моего царя и благодетеля; во фронте думать времени довольно — никто не помешает и не перебьет, — стал я раздумывать о тяжелой тогдашней године, о трудах, о скорбях, о сильном на Руси горе по случаю кончины покойного императора, и о том, как это было Богу угодно, чтобы он умер именно в это, а не в другое время? А мы-то, войско и народ — все его, покойного, крепко любили, потому что все знали и видели ясно, что он был царь могучий, истиннорусский, православный… И тогда я молился Господу искренно и усердно. Слезы льются у меня из глаз, что твой ключ из камней, куда горячее и шибче; только легонько отряхаю их с ресниц, да с уса, а сам ничего не вижу, не слышу, не помню. Рыдания крепко-накрепко удерживаю в груди, а в рядах чуточку придерживаюсь локтями, как бы, то есть, не выйти из фронта или не упасть — стыдно будет солдату».[246]
Когда погребальная колесница тронулась, многотысячная толпа народа на Дворцовой площади в одно мгновение, как по команде, обнажила головы и пала на колени. Печальная процессия, предваряемая и завершаемая отрядами резервных гвардейских полков в парадной форме, растянувшись на километр, прошла от Зимнего дворца через Адмиралтейскую площадь, Конногвардейский бульвар, Благовещенский мост, Васильевский остров, Тучков мост, Петербургскую сторону в Петропавловский собор. 5 марта в соборе состоялось погребение императора. Гвардия отдала ему последние почести залпами салюта. Закончилась николаевская эпоха. Россию ожидал новый этап исторического пути.
ЗаключениеОгромная и сильная Россия, как бывало во все века, долго перестраивалась _ на военный лад. Она еще толком и не начинала воевать, когда силы врагов уже были на исходе. Но в разгар Крымской войны смерть похитила государя до того, как мог наступить перелом. Без твердой веры и несгибаемой воли Николая I многое поменялось не в лучшую сторону. Как отмечает А.В. Тюрин: «…перестроечная истерия, захлестнувшая российские верхи после смерти императора Николая, привела к тому, что имущий класс в борьбе против западных интервентов оказался много слабее народа. В высшем обществе утвердилась пораженческая психология и желание сдать национальные интересы — под флагом проведения „прогрессивных преобразований". Это отразилось и на генералах и на дипломатах».[247]
В августе 1855 года, исчерпав все возможности обороны, гарнизон покинул развалины Севастополя. Англичане и французы еще долго не решались войти в почти разрушенный город. Чтобы занять эту крохотную точку на карте России, лучшие армии мира бились с «отсталой» русской армией одиннадцать месяцев. За Севастополем простиралась бескрайняя русская земля, но идти дальше у «союзников» не было ни сил, ни смысла, ни желания. Не хотелось повторять судьбу Великой армии Наполеона, несметные полчища которой растаяли на русских просторах. Крымская война приняла вялотекущий характер. Антирусская коалиция выдохлась, ничтожные результаты не оправдывали огромных денежных и людских затрат, нарастали противоречия и разногласия между «союзниками».
В марте 1856 года был заключен Парижский мир. Представлявший Россию граф Алексей Федорович Орлов снова проявил свои дипломатические способности и добился того, что Россия вышла из войны с минимальным уроном. Никакой денежной контрибуции, которую обычно берут с побежденных, с нее не взяли. Севастополь вернули России, а взамен русские отдали туркам взятую у них крепость Карс. Самым горьким для русских пунктом договора было запрещение иметь крепости и флот на Черном море. Но через 15 лет у России снова было и то, и другое. За эти полтора десятилетия европейские страны, еще недавно единые против русских, буквально передрались между собой, устроив друг другу целый ряд войн (франко-итальянско-австрийская, австро-прусская, франко-прусская). Больше всего досталось австрийцам, которых итальянцы при помощи французов выгнали из Италии, а пруссаки наголову разбили, лишив надежд на главенство среди германских государств.
Главный ущерб, который понесла Россия в ходе Крымской войны, был моральным — политическая изоляция и отсутствие побед. Рыцарское благородство Николая I, которого называли Дон-Кихотом политики, его честное следование всем международным обязательствам, выполнение всех обещаний, его забота о всеобщем порядке и законности — не могли встретить таких же проявлений со стороны европейских правителей. В политике действовали уже совсем другие двигатели — меркантильный расчет, корысть, вероломство, амбиции, полное отсутствие принципов. Здесь нет дружбы, и тем более — благодарности, есть только временные общие интересы и наличие общего врага, которые дают иллюзию дружбы.
После кончины Николая I Санкт-Петербург по-прежнему оставался военной столицей. Но многое стало меняться. Отсутствие победы в Крымской войне и старания «свободной» прессы снизили престиж военной службы, который снова поднялся только в ходе Турецкой войны 1877–1878 годов. В отношении материального положения гвардейские офицеры при Александре II переживали не лучшие времена — жизнь в столице дорожала, а им много лет не повышали жалования, ограничиваясь только разовыми выплатами, которые не решали проблем. В целях экономии была значительно сокращена численность людей в гвардейских полках. В пехоте на мирное время было оставлено всего по два батальона, по 100 человек в роте. Только в 1863 году в полках снова появились третьи батальоны, а в 1876 — четвертые. Во второй половине XIX века, в период развития капитализма, роста промышленности Петербург разрастался как деловой и банковский центр, как капиталистический город с большим количеством многоэтажных жилых домов, огромной численностью населения, со множеством заводов и фабрик по окраинам, ежедневными толпами на улицах и площадях. Гвардия уже не занимала прежнего значительного места в городе, который становился все больше, теснее, многолюднее, суетливее. На петербургских видах того времени становится все меньше фигур в военной форме. Николаевский Петербург, город Пушкина, классицизма, романтики, балов, огромных свободных пространств, по которым маршировали гвардейские части, уходил в прошлое.
Отставной офицер Л.-гв. Преображенского полка князь Имеретинский с ностальгической грустью описывал эти перемены: «…тридцать лет спустя, в 1870-х годах, заезжая по временам в Петербург, искал я знакомые центры и не находил. В барских домах помещались ламповые, мебельные и другие магазины и даже рестораны! Все исчезло и быльем поросло!..
Шел я как-то по Симеоновскому мосту и взглянул по старой памяти на барские дома. Когда дошла очередь до графа Кушелева, смотрю и глазам своим не верю: вывеска, и на ней написано „Русский ресторан" или что-то подобное. Не ошибся ли я? Опять вглядываюсь: да, это так. Почти бегом влетел я в ресторан. Да, это та самая лестница. Но вместо лакеев в красных ливреях и поднимавшихся и опускавшихся между ними представителей большого света, по тем же ступеням навстречу мне спускались тарелки с объедками и сзади меня вверх летели половые с битками, пивом и прочим. Кухонный смрад просто душил пришельца с вольного воздуха; иду дальше, ищу той огромной танцевальной залы, где, по тогдашнему обычаю, граф Кушелев, в мундире, в ленте, при сабле и с каскою в руках встречал в дверях лиц царской фамилии. Вот и она, эта зала; остатки прежнего великолепия, позолота, орнаменты еще заметно выделялись из грязи и копоти. Там, где, бывало, танцевали, разглядывая друг друга, разодетые по последней моде дамы, где увивался около них цвет гвардейских и прочих танцоров, где сверкали сверху и снизу огни и бриллианты, там сновали из угла в угол половые, раздавался звон вилки по стакану или полупьяный голос: „Эй, малый, шипучего!“; табачный дым застилал скудный свет петербургского утра, и мало кто из новых гостей знал и вспоминал о былых».[248]
Памятник императору Николаю I в Петербурге. Литография И.-Ш. Башелье по рис. И.И. Шарлеманя. После 1859 г.
Гвардия, армия, народ всегда любили Николая I как отца и «верховного вождя», и сохранили свою преданность и обожание и после его кончины.
В 1859 году по воле Александра II появился великолепный памятник Николаю I работы П.К. Клодта на Исаакиевской площади, вблизи Конногвардейского манежа и казарм. Покойный император был изображен в парадной форме своей любимой конной гвардии. В честь Николая I вскоре после его кончины были названы в Петербурге первый постоянный мост через Неву (бывший и нынешний Благовещенский), набережная на Васильевском острове (ныне — наб. лейтенанта Шмидта), улица возле Невского проспекта (бывшая Грязная, ныне — ул. Марата), академия Генерального штаба, Кавалерийское училище, вокзалы в Петербурге и Москве и сама железная дорога, связавшая две столицы, целый ряд объектов по всей России. Александр II поменял внешнеполитический курс, во внутренней политике повел страну по пути реформ, главной из который стала отмена крепостного права 19 февраля 1861 года. Как замечает историк: «Не без основания накануне 19 февраля Александр II ездил молиться ко гробу отца, воспитавшего в нем сознание всей важности дарования народу свободного существования».[249]
Но в образованной части русского общества отношение к Николаю I стало исподволь, незаметно меняться еще в последний год его жизни — в основном под влиянием военных неудач и первых ростков западной пропаганды. А в годы либеральных реформ и гласности у интеллигенции уже вошло в моду все лучшее, что происходит в России, связывать с новым временем, а все худшее — с личностью покойного императора, которого эти люди в силу своей политической слепоты и восприимчивости к западным веяниям не могли понять и оценить. А когда в России стали появляться номера газеты «Колокол», издаваемой А.И. Герценом в Лондоне на деньги банкирского дома Ротшильдов, когда декабристы, отправленные Николаем I в Сибирь как преступники, вернулись героями и мучениками, пострадавшими за народ, покойного императора стали превращать уже в какого-то неслыханного монстра.
Император Александр II. Худ. Е.И.Ботман. 1855 г.
Еще при жизни государя поэт Аполлон Николаевич Майков, чувствуя начало этого процесса, написал горестные стихи, в котором уважение и сочувствие к Николаю I сочетаются с болью за несправедливые обвинения и с надеждой на то, что придет время, когда все заслуги этого благородного и честного труженика и рыцаря будут оценены по достоинству.
Когда по улице в откинутой коляскеПеред беспечною толпою едет он,В походный плащ одет, в солдатской медной каске,Спокойно-грустен, строг и в думу погружен, —В нем виден каждый миг державный повелитель,И вождь, и судия, России промыслитель,И первый труженик народа своего.С благоговением гляжу я на него,И грустно думать мне, что мрачное величьеВ его есть жребии: и чувств и дум егоНе пощадил наш век клевет и злоязычья!И рвется вся душа во мне ему сказатьПред сонмищем его хулителей смущенным:«Великий человек, прости слепорожденным!Тебя потомство лишь сумеет разгадать,Когда история пред миром изумленнымПлод слезных дум твоих о Руси обнажитИ, сдернув с истины завесу лжи печальной,В ряду земных царей твой образ колоссальныйНа поклонение народам водрузит.Санкт-Петербург, 2007–2011 гг.
Литература и источники300 лет военной истории Санкт-Петербурга. СПб., 2003.
Абаза В.А. История Лейб-гвардии Конной артиллерии. СПб., 1896.
Адрес-календарь или общий штат Российской империи. СПб., 1830, 1835, 1849, 1850, 1855.
Анненков И.В. История Лейб-гвардии Конного полка. СПб., 1849.
Анненков И.В. Несколько слов о старой Школе гвардейских прапорщиков и юнкеров. 1831 год // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 154–161.
Антонов Б.И. Императорская гвардия в Санкт-Петербурге. СПб., 2001.
Бантыш-Каменский Д.М. Биографии российских генералиссимусов и фельдмаршалов. СПб., 1841. Т. 4.
Бестужев М.А. [Алексеевский равелин] // Алексеевский равелин. Л., 1990. Кн. I.
Бородкин М.М. Венчанный рыцарь и его тернистый путь. Харьков, 1914.
Боханов А.Н. Николай I. М., 2008.
Божерянов И.Н. Первый царственный генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Павлович. СПб., 1912.
Бондаренко А.Ю. Кавалергарды: история, биографии, мемуары. М., 1997.
Бялый Г.А., Муратов А.Б. Тургенев в Петербурге. Л., 1970.
Висковатов А.В. Историческое описание одежды и вооружения российский войск. Тт. 14, 15, 16, 19, 23, 24, 25. СПб., Новосибирск, 1900–1944.
Висковатов А.В. История Лейб-гвардии Измайловского полка. СПб., 1850.
Вилинбахов Г. Петербург — военная столица // Родина. 2001. Спецвыпуск. С. 52–59.
Вилинбахов Г. Золотая рота // Там же. С. 65–66.
Витязева В.А. Каменный остров. Л., 1991.
Волков С.В. Русский офицерский корпус. СПб., 1993.
Воспоминания великого князя Михаила Павловича // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000.
Выскочков Л.В. Император Николай I. Человек и государь. СПб., 2001.
Габаев Г.С. Гвардия в декабрьские дни 1825 года: (военно-историческая справка) // Пресняков А.Е. 14 декабря 1825 года. М.; Л., 1926. С. 153–206.
Габаев Г.С. История Лейб-гвардии Саперного батальона. СПб., 1888. Т. 3.
Гагерн Ф. Дневник путешествия в России в 1839 году // Русская старина. 1886. Т. 51.
Гвардейский корпус. Приказания по Гвардейскому и Гренадерскому корпусам за 1847–1857 гг. СПб., 1847–1856.
Гвардейский корпус. Приказы по Гвардейскому и Гренадерскому корпусам за 1844–1856 гг. СПб., 1844–1856.
Григорович А. История 37(13) драгунского Военного Ордена полка. СПб., 1912. Т. 2.
Григорович Д.В. Литературные воспоминания. Л., 1928.
Гринев С.А. История Роты дворцовых гренадер. СПб., 1912.
Гордин Я.А. Мятеж реформаторов. Л., 1989.
Гулевич С.А. История Лейб-гвардии Финляндского полка. СПб., 1906–1907. Т. 2–4.
Ден В.И. Записки генерал-лейтенанта В.И. Дена // Русская старина. 1890. Т. 65. № 1.
Длуголенский Я.Н. Военно-гражданская и полицейская власть Петербурга. СПб., 2001.
Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания // Старое и новое. 1902. № 5.
Елец Ю.А. История Лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. СПб., 1890. Т. 1.
Ермилов Н. Черты из жизни императора Николая I. СПб., 1900.
Жуковский П.В. В образцовом кавалерийском полку // Русская старина. 1887. Июль.
Заблоцкий-Десятовский А.П. Граф Киселев и его время. СПб., 1882. Т. 1–2.
Записки Николая I // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000.
Зайончковский А.М. Восточная война 1853–1856. СПб., 2002. Т. 1–2.
Зедергольм В.А. История Лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады. СПб., 1896.
Зноско-Боровский Н.Э. История Лейб-гвардии Измайловского полка. СПб., 1880.
Иванов П.А. Состав и устройство регулярной русской кавалерии. СПб., 1861.
Имеретинский Н.К. Из записок старого преображенца // Русская старина. 1893. Т. 77. № 2, 3; Т. 78. № 4; Т. 80. № 11.
Инсарской В.А. Записки // Русская старина. 1894. Т. 81.
Исаченко В.Г. Памятники Санкт-Петербурга. СПб., 2004.
История Лейб-гвардии Егерского полка за 100 лет. СПб., 1896.
Карцев Г.В. Из воспоминаний старого лейб-егеря // Исторический вестник. 1900. Т. 81. № 9.
Каульбарс В.Р. Мемуары генерал-лейтенанта Каульбарса // Журнал Русского военноисторического общества. 1911. № 1, 3, 6, 7.
Керсновский А.А. История русской армии. М., 1993. Т. 2.
Кириков Б.М., Марголис А.Д. Пионерская площадь. Л., 1983.
Корнилова А.В. Мир альбомного рисунка. Л., 1990.
Колокольцев Д.Г. Лейб-гвардии Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. № 5, 6; Т. 40. № 1.
Краснов П.Н. Атаманская памятка. СПб., 1900.
Кривдина О.А. Скульптор Петр Клодт. СПб., 2005.
Крутов В.В. Швецова-Крутова Л.В. Белые пятна красного цвета. Декабристы. М., 2001. Т. 1–2.
Лалаев М.С. Очерк жизни и деятельности в бозе почившего великого князя Михаила Павловича. СПб., 1898.
Лапин В.В. Семеновская история 16–18 октября 1820 г. Л., 1991.
Левандовский А.А. Время Грановского. М., 1990.
Лещинский Я.Д. П.А. Федотов — художник и поэт. Л.; М., 1946.
Логачев К.И. Петропавловская крепость. Л., 1988.
Мануйлов В.А. Лермонтов в Петербурге. Л., 1964.
Марков М.И. История Лейб-гвардии Кирасирского Ея Величества полка. СПб., 1884.
Матвеев Лейб-гвардии Уланский Его Величества полк. 1817–1859. СПб., 1860.
Мередих В.Ф. 165 лет Кексгольмского Гренадерского полка. 1710–1875. Варшава, 1876.
Меринский А.М. Воспоминание о Лермонтове // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989.
Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000.
Овсянников Ю.М. Великие зодчие Петербурга. СПб., 2000.
Орлов Санкт-Петербургский Гренадерский полк 1726–1880. СПб., 1881.
Павел Федотов. Каталог. СПб., 1993.
Панчулидзев С.А. История Кавалергардского полка. СПб., 1912. Т. 3–4.
Панчулидзев С.А. Сборник биографий кавалергардов. СПб., 1906. Т. 3–4.
Пестриков Н.С. История Лейб-гвардии Московского полка. СПб., 1903–1904. Т. 1–2.
Письма Николая Павловича к И.Ф. Паскевичу // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000.
Полиевктов М.А. Император Николай I. СПб., 1914.
Полный список шефов, командиров и офицеров Лейб-гвардии Конного полка с 1731 по 1886 год. СПб., 1886.
Последние часы жизни императора Николая Первого. СПб., 1855.
Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990.
Приказания по Гвардейскому и Гренадерскому корпусам за 1847–1849. СПб. и др. 1847–1849.
Приказы по Гвардейскому и Гренадерскому корпусам за 1844–1850 гг. СПб., 1844–1850.
Пунин А.В. Архитектура Петербурга середины XIX века. Л., 1990.
Пушкин А.С. Дневник 1833–1835. Собр. соч.: в 10 т. М., 1976. Т. 7.
Пыляев М.И. Замечательные чудаки и оригиналы. Л., 1990.
Пыляев М.И. Старый Петербург. Л., 1990.
Ротач А.Л., Чеканова О.А. Монферран. Л., 1979.
Самсонов Г.П. Из записок старослужившего // Исторический вестник. 1901. Т. 86. № 12.
Саруханян Е.П. Достоевский в Петербурге. Л., 1970.
Семанов С. Экзамен по практической истории // Родина. 1995. № 3–4.
Скроцкий Ю.А. Гвардия. СПб., 2007.
Смирнов А.Ф. Загадка смерти императора // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990.
Стариков Н.В. От декабристов до моджахедов. М., 2008.
Степанов П.А. 25 лет в Лейб-гвардии Егерском полку // Военный сборник. 1878. Т. 119. № 1; Т. 120. № 3.
Таланов А.И. Кавалергарды. Ч. 1–2. М., 1997–1999.
Тальберг Н.Д. Очерк истории императорской России от Николая I до царя-мученика. 1825–1917. М., 1995.
Торнау Ф.Ф. Записки русского офицера. М., 2002.
Торнау Ф.Ф. Государь Николай Павлович. Из автобиографических рассказов бывшего кавказского офицера // Русская архитектура. 1881. Кн. II (1).
Туган-Мирза-Барановский А. История Лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка. СПб., 1872.
Тюрин А.В. Правда о Николае I. Оболганный император. М., 2010.
Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990.
Угрюмов А.И. Военная топография старого Петербурга. СПб., 2009.
Ульянов И. Регулярная пехота 1801–1855. М., 1997.
Файбисович В.М. Номер на пуговице. Формулярный список литературного героя // Родина. Спецвыпуск. С. 84–88.
Фет А.А. Воспоминания. М., 1983.
Чеснокова А.Н. Невский проспект. Л., 1985.
Чичерин А. История Лейб-гвардии Преображенского полка. СПб., 1888. Т. 3.
Шенк В.К. Императорская гвардия. Справочная книжка Императорской главной квартиры. СПб., 1910.
Шварц В.С. Архитектурный ансамбль Марсова поля. Л., 1989.
Штакельберг. Полтора века Конной Гвардии. 1730–1880. СПб., 1881.
Шильдер Н.К. Император Николай I, его жизнь и царствование. СПб., 1903. Т. 1–2.
Шубин В.Ф. Поэты пушкинского Петербурга. Л., 1985.
Щербатов А.Г. Мои воспоминания. СПб., 2006.
Щербачев Г.Д. Идеалы моей жизни. М., 1890.
Эпоха Николая I. М., 1911.
Юркевич Е.И. Император Николай Павлович был солдат в полном значении этого слова // Военно-исторический журнал. 2007. № 7.
Иллюстрации
Императрица Александра Федоровна. Худ. А. Ладюрнер. 1830-е гг.
Император Николай I. Худ. Ф. Крюгер. 1830-е гг.
Великий князь Николай Павлович. Неизв. худ. по ориг. Д. Доу. 1820-е гг.
Император Николай I. Акв. неизв. худ. 1830-е гг.
Император Николай I и его приближенные. Худ. Ф. Крюгер. 1830-е гг.
Император Николай I и императрица Александра Федоровна. Худ. Ф. Крюгер. 1833 г.
Царскосельская карусель. Худ О. Верне. 1843 г.
Наследник цесаревич Александр Николаевич. Худ. Ф. Крюгер. 1840 г.
Император Николай I. Худ. О. Верне. 1840-е гг.
Император Николай I в санях. Худ. Н.Ф. Сверчков. 1853 г.
П.Д. Киселев. Худ. Ф. Крюгер. 1851 г.
П.М. Волконский. Худ. Ф. Крюгер. 1850 г.
А.Ф. Орлов. Худ. Ф. Крюгер. 1850 г.
П.А. Клейнмихель. Худ. Ф. Крюгер. 1850 г.
А.Х. Бенкендорф. Худ. Ф. Крюгер. 1840-е гг.
А.И. Чернышев. Худ. Д. Доу. 1820-е гг.
Освящение знамен в Зимнем дворце 26 марта 1839 г. (фрагмент). Худ. П.А. Федотов. 1839 г. (не окончен)
Адъютант и нижние чины Л.-гв. Измайловского полка, около 1828–1833 гг. Литография Л. Белоусова
Офицеры гвардейских инженеров, гвардейского Генерального штаба и гвардейские адъютанты. Литография 1830-х гг.
Рядовые и унтер-офицер Л.-гв. Семеновского полка. Литография ок. 1828–1833 гг.
Ездовой и трубач Л.-гв. Конной артиллерии. Литография нач. 1830-х гг.
Унтер-офицер и рядовой Л.-гв. Финляндского полка. Литография Л. Белоусова. Ок. 1828–1833 гг.
Унтер-офицер Л.-гв. Конного полка со штандартом. Рис. из полкового альбома. 1848 г.
Император Николай I и наследник цесаревич Александр Николаевич с офицерами Л.-гв. Конного полка. Худ. К. Пиратский. 1847 г.
Командир Л.-гв. Финляндского полка А.С. Вяткин с семьей и офицерами в лагере под Красным Селом. Акв. П.А. Федотова. 1840 г.
Сцена у верстового столба. Худ. Виллевальде. 1850-е гг.
Группа чинов Л.-гв. Саперного батальона. Худ. А.И. Гебенс. 1853 г.
Приход дворцового гренадера в свою бывшую роту Л.-гв. Финляндского полка. Худ. П.А. Федотов. 1850 г.
Парад Л.-гв. Павловского полка. Худ. А. Ладюрнер. 1839 г.
Группа чинов Л.-гв. Финляндского полка. Худ. А.И. Гебенс. 1854 г. В центре, верхом — Ф.Ф. Ребиндер
Парад на Царицыном лугу в 1831 г. Худ. Г. Чернецов. 1837 г.
Открытие Александровской колонны. Худ. А. Ладюрнер. 1830-е гг.
Полковой праздник Л.-гв. Конного полка. Худ. В. Садовников. 1845 г.
Парад Лейб-кирасирского полка на Дворцовой площади. Худ. А. Ладюрнер. После 1846 г.
Вид Зимнего дворца со стороны Адмиралтейства. Худ. В.В. Садовников. Около 1846–1855 гг.
Молебен на Марсовом поле перед выступлением Л.-гв. Павловского полка в поход. Неизв. худ. 1850-е гг.
Военная галерея Зимнего дворца. Худ. Г. Чернецов. 1827 г.
Церковь Св. Троицы на Петербургской стороне. Литография Ф.-A. Перро. 1840-е гг.
Смена часовых Л.-гв. Измайловского полка у Зимнего дворца. Худ. А. Ладюрнер. 1837 г.
Невский проспект. Гравюра неизв. автора. Лето 1844 г.
Елагиноостровская гауптвахта с караулом Кавалергардского полка. Худ. А. Ладюрнер. 1841 г.
Церковь Введения Богородицы в Семеновском полку. Литография Ж. Жакотте по рис. И. Шарлеманя. 1850-е гг.
Благовещенский мост. Худ. В.С. Садовников. 1850-е гг.
Бал у княгини Барятинской. Акв. Г.Г. Гагарина. 1834 г.
Вид Аничкова моста. Худ. В.С. Садовников. 1850-е гг.
Рождественская елка в Аничковом дворце. Акв. А.Ф. Чернышева. После 1845 г.
Дворцовая площадь с торжественной процессией. Акв. В.С. Садовникова. Нач. 1840-х гг.
Вид здания Нового Эрмитажа с юго-востока. Худ. В.С. Садовников. 1851 г.
Александринский театр. Литография А.А. Беземана. После 1844 г.
Примечания
1Смирнов А.Ф. Загадка смерти императора // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990. C. 455.
(обратно)
2Семанов С. Экзамен по практической истории // Родина. 1995. № 3–4. С. 150–151.
(обратно)
3Петербург в русской поэзии. Л., 1988. С. 62–63.
(обратно)
4Ульянов И.Э. Регулярная пехота. 1801–1855. М., 1997. С. 88.
(обратно)
5Лапин В.В. Семеновская история. Л., 1991. С. 83.
(обратно)
6Записки Николая I // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 45.
(обратно)
7Лорер Н.И. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 56–58.
(обратно)
8Боханов А.Н. Николай I. М., 2008. С. 86.
(обратно)
9Шильдер Н.К. Император Николай I, его жизнь и царствование. СПб., 1903. Т. 1. С. 174.
(обратно)
10Давыдов Д.В. Анекдоты о разных лицах, преимущественно об Алексее Петровиче Ермолове // Денис Давыдов. Дневник партизанских действий. Надежда Дурова. Записки кавалерист-девицы. М., 1985. С. 216.
(обратно)
11Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. Л., 1975. Т. 4. С. 177.
(обратно)
12Там же. С. 178–180.
(обратно)
13Крутов В.В., Швецова-Крутова Л.В. Белые пятна красного цвета. М., 2001. Книга первая. С. 22–23.
(обратно)
14Стариков Н.В. От декабристов до моджахедов. СПб., 2008. С. 142.
(обратно)
15Крутов В.В., Швецова-Крутова Л.В. Белые пятна красного цвета. М., 2001. Книга первая. С. 199.
(обратно)
16Бестужев М.А. [Алексеевский равелин] // Алексеевский равелин. Л., 1990 Кн. I. С. 54.
(обратно)
17Записки Николая I // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 62.
(обратно)
18Стариков Н.В. Указ. соч. С. 145.
(обратно)
19Там же. С. 144.
(обратно)
20Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. Л., 1975. Т. 7. С. 278.
(обратно)
21Бестужев М.А. [Алексеевский равелин] // Алексеевский равелин. Л., 1990. Кн. I. С. 61.
(обратно)
22Керсновский А.А. История русской армии. М., 1993. Т. 2. С. 64.
(обратно)
23Тальберг Н.Д. Очерк истории императорской России от Николая I до царя-мученика. 1825–1917. М., 1995. С. 53.
(обратно)
24Боханов А.Н. Николай I. М., 2008. С. 202.
(обратно)
25Тальберг Н.Д. Указ. соч. С. 57.
(обратно)
26Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. Л., 1975. Т. 7. С. 265–266.
(обратно)
27Там же. Т. 2. С. 271.
(обратно)
28Давыдов Д.В. Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова // Денис Давыдов. Дневник партизанских действий. Надежда Дурова. Записки кавалерист-девицы. М., 1985. С. 267.
(обратно)
29Самсонов Г.П. Из записок старослужившего // Исторический вестник. 1901. Т. 86. № 12. С. 925.
(обратно)
30Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1986. Т. 4. С. 150–154.
(обратно)
31Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. Л., 1975. Т. 2. С. 272–273.
(обратно)
32Выскочков Л.В. Император Николай I. Человек и государь. СПб., 2001. С. 388.
(обратно)
33Ермилов Н. Черты из жизни императора Николая I. СПб., 1900. С. 3.
(обратно)
34Записка графа Киселева о государе Николае Павловиче // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 525.
(обратно)
35Эпоха Николая I. М., 1911. С. 18, 21.
(обратно)
36Бородкин М.М. Венчанный рыцарь и его тернистый путь. Харьков, 1914. С. 106.
(обратно)
37Левандовский А.А. Время Грановского. М., 1990. С. 6.
(обратно)
38Зайончковский А.М. Восточная война 1853–1856. СПб., 2002. Т. 1. С. 57.
(обратно)
39Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. № 5. С. 291.
(обратно)
40Анненков И.В. История Л.-гв. Конного полка. СПб., 1849. С. 268.
(обратно)
41Ден В.И. Записки генерал-лейтенанта В.И. Дена // Русская старина. 1890. Т. 65. № 1. С. 78.
(обратно)
42Пыляев М.И. Старый Петербург. Л., 1990. С. 103.
(обратно)
43Колокольцев Д.Г. Указ. соч. // Русская старина. 1883. Т. 38. № 5. С. 294.
(обратно)
44Тальберг Н.Д. Очерк истории императорской России от Николая I до царя-мученика 1825–1917. М., 1995. С. 32–33.
(обратно)
45Там же. С. 33.
(обратно)
46Цит. по: Зайончковский А.М. Восточная война. СПб., 2002. Т. 1. С. 81.
(обратно)
47Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. М., 1976. Т. 7. С. 275.
(обратно)
48Зайончковский А.М. Указ. соч. Т. 1. С. 79.
(обратно)
49Пыляев М.И. Старый Петербург. Л., 1990. С. 104.
(обратно)
50Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 201–202.
(обратно)
51Самсонов Г.П. Из записок старослужившего // Исторический вестник. 1901. Т. 86. № 12. С. 934.
(обратно)
52Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. М., 1976. Т. 2. С. 68.
(обратно)
53Там же. Т. 4. С. 175.
(обратно)
54Там же. Т. 2. С. 126.
(обратно)
55Там же. Т. 7. С. 289.
(обратно)
56Бородкин М.М. Указ. соч. С. 50.
(обратно)
57Грибоедов А.С. Собр. соч. в 2-х томах. М., 1971. Т. 1. С. 95.
(обратно)
58Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. С. 292.
(обратно)
59Толстой А.К. Полное собрание стихотворений. СПб., 1895. Т. 2. С. 124.
(обратно)
60Русские поэты. Антология в 4-х томах. М., 1966. Т. 2. С. 186.
(обратно)
61Пестриков Н.С. История Л.-гв. Московского полка. СПб., 1903. Т. 1. С. 254–255.
(обратно)
62Там же. Т. 2. С. 35.
(обратно)
63Гордин Я.А. Мятеж реформаторов Л., 1989. С. 215.
(обратно)
64Бестужев М.А. [Алексеевский равелин] // Алексеевский равелин. Л., 1990. Кн. I. С. 57.
(обратно)
65Божерянов И.Н. Первый царственный генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Павлович. СПб., 1912. С. 69.
(обратно)
66Степанов П.А. 25 лет в Л.-гв. Егерском полку // Военный сборник. 1878. Т. 120. № 3. С. 166.
(обратно)
67Там же. С. 159.
(обратно)
68Пестриков Н.С. Указ. соч. Т. 2. С. 175.
(обратно)
69Карцев Г.В. Из воспоминаний старого лейб-егеря // Исторический вестник. 1900. Т. 81. № 9. С. 881–882.
(обратно)
70Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. С. 278.
(обратно)
71Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906–1909. Т. 2. С. 200.
(обратно)
72Самсонов Г.П. Из записок старослужившего // Исторический вестник. 1901. Т. 86. № 12. С. 927.
(обратно)
73Там же. С. 930.
(обратно)
74Степанов П.А. Указ. соч. С. 160.
(обратно)
75Божерянов И.Н. Указ. соч. С. 100.
(обратно)
76Степанов П.А. Указ. соч. С. 167.
(обратно)
77Ден В.И. Записки генерал-лейтенанта В.И. Дена // Русская старина. 1890. Т. 65. № 1. С. 69.
(обратно)
78Там же. С. 67.
(обратно)
79Там же. С. 68.
(обратно)
80Самсонов Г.П. Указ. соч. С. 931.
(обратно)
81Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания // Старое и новое. 1902. № 5. С. 197.
(обратно)
82Карцев Г.В. Указ. соч. С. 887–887.
(обратно)
83Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. М., 1976. Т. 7. С. 293.
(обратно)
84Там же. С. 294.
(обратно)
85Гагерн Ф. Дневник путешествия в России в 1839 году // Русская старина. 1886. Т. 51. С. 30.
(обратно)
86Степанов П.А. Указ. соч. С. 169–170.
(обратно)
87Там же. С. 164–165.
(обратно)
88Цит. по: Божерянов И.Н. Первый царственный генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Павлович. СПб., 1912. С. 77.
(обратно)
89Лалаев М.С. Очерк жизни и деятельности в бозе почившего великого князя Михаила Павловича. СПб., 1898. С. 29.
(обратно)
90Пестриков Н.С. Указ. соч. Т. 2. С. 211–212.
(обратно)
91Гулевич С.А. Указ. соч. Т. 2. С. 313.
(обратно)
92Самсонов Г.П. Из записок старослужившего // Исторический вестник. 1901. Т. 86. № 12. С. 932.
(обратно)
93Ден В.И. Записки генерал-лейтенанта В.И. Дена // Русская старина. 1890. Т. 65. № 1. С. 69.
(обратно)
94Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1986. Т. 2. С. 421.
(обратно)
95Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания // Старое и новое. 1902. № 5. С. 185.
(обратно)
96Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 201.
(обратно)
97Дондуков-Корсаков А.М. Указ. соч. С. 184.
(обратно)
98Торнау Ф.Ф. Записки русского офицера. М., 2002. C. 33.
(обратно)
99Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. № 6. С. 600–601.
(обратно)
100Цит. по: Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 254255.
(обратно)
101Божерянов И.Н. Первый царственный генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Павлович. СПб., 1912. С. 102–104.
(обратно)
102Цит. по: Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 251254.
(обратно)
103Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. М., 1976. Т. 4. С. 25.
(обратно)
104Самсонов Г.П. Указ. соч. С. 934.
(обратно)
105Карцев Г.В. Из воспоминаний старого лейб-егеря // Исторический вестник. 1900. Т. 81. № 9. С. 888.
(обратно)
106Анненков И.В. История Л.-гв. Конного полка. СПб., 1849. С. 328–329.
(обратно)
107Шварц В.С. Архитектурный ансамбль Марсова поля. Л., 1989. С. 130.
(обратно)
108Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. М., 1976. Т. 3. С. 256.
(обратно)
109Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. № 5. С. 293–294.
(обратно)
110Бондаренко А.Ю. Кавалергарды. М., 1997. С. 307.
(обратно)
111Цит. по: Ротач А.Л., Чеканова О.А. Монферран. Л., 1979. С. 136–137.
(обратно)
112Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. С. 175.
(обратно)
113Щербатов А.Г. Мои воспоминания. СПб., 2006. С. 148.
(обратно)
114Анненков И.В. Указ. соч. С. 333.
(обратно)
115Лещинский Я.Д. П.А. Федотов — художник и поэт. Л.; М., 1946.
(обратно)
116Цит. по: Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 202.
(обратно)
117Там же. Т. 2. С. 206.
(обратно)
118Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 4. С. 215.
(обратно)
119Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания // Старое и новое. 1902. № 5. С. 185186.
(обратно)
120Цит. по: Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 207–208.
(обратно)
121Степанов П.А. 25 лет в Л.-гв. Егерском полку // Военный сборник. 1878. Т. 120. № 3. С. 345.
(обратно)
122Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1986. Т. 2. С. 31.
(обратно)
123Цит. по: Мануйлов В.А. Лермонтов в Петербурге. Л., 1964. С. 65–66.
(обратно)
124Самсонов Г.П. Из записок старослужившего // Исторический вестник. 1901. Т. 86. № 12. С. 931.
(обратно)
125Жуковский П.В. В образцовом кавалерийском полку // Русская старина. 1887. Июль. С. 156.
(обратно)
126Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания // Старое и новое. 1902. № 5. С. 187.
(обратно)
127Фет А.А. Воспоминания. М., 1890. С. 251.
(обратно)
128Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. № 6. С. 603.
(обратно)
129Бестужев А.А. (Марлинский) Часы и зеркало // Ночь на корабле. Повести и рассказы. М., 1988. С. 166–167.
(обратно)
130Самсонов Г.П. Указ. соч. С. 934.
(обратно)
131Цит. по: Бондаренко А.Ю. Кавалергарды. М., 1997. С. 304–305.
(обратно)
132Там же. С. 304.
(обратно)
133Самсонов Г.П. Указ. соч. С. 927
(обратно)
134Цит. по: Бондаренко А.Ю. Кавалергарды: история, биографии, мемуары. М., 1997. С. 293.
(обратно)
135Бестужев А.А. (Марлинский) Роман в семи письмах // Ночь на корабле. Повести и рассказы. М., 1988. С. 17.
(обратно)
136Степанов П.А. 25 лет в Л.-гв. Егерском полку // Военный сборник. 1878. Т. 119. № 2. С. 337.
(обратно)
137Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 159–160.
(обратно)
138Бондаренко А.Ю. Кавалергарды: история, биографии, мемуары. М., 1997. С. 282.
(обратно)
139Полный список шефов, командиров и офицеров Л.-гв. Конного полка с 1731 по 1886 год. СПб., 1886. С. 293–294.
(обратно)
140Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. № 6. С. 594–595.
(обратно)
141Имеретинский Н.К. Из записок старого преображенца // Русская старина. 1901. Март. С. 568.
(обратно)
142Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания // Старое и новое. 1902. № 5. С. 186.
(обратно)
143Пестриков Н.С. История Л.-гв. Московского полка. СПб., 1904. Т. 2. С. 188.
(обратно)
144Лещинский Я.Д. П.А. Федотов — художник и поэт. Л.; М., 1946. С. 99.
(обратно)
145Гоголь Н.В. Собр. соч. в 7-ми томах. М., 1966. Т. 3. С. 32–34.
(обратно)
146Некрасов Н.А. Собр. соч. в 8-ми томах. М., 1966. Т. 5. С. 7.
(обратно)
147Там же. С. 101.
(обратно)
148Имеретинский Н.К. Указ. соч. С. 558–559, 562.
(обратно)
149Там же. С. 563–565.
(обратно)
150Самсонов Г.П. Из записок старослужившего // Исторический вестник. 1901. Т. 86. № 12. С. 934–955.
(обратно)
151Панчулидзев С.А. Сборник биографий кавалергардов. СПб., 1906. Т. 4. С. 10–11.
(обратно)
152Там же. С. 77.
(обратно)
153Там же.
(обратно)
154Сказка о том, как опасно девушка гулять толпой по Невскому проспекту // Одоевский В.Ф. Повести и рассказы. М., 1988. С. 35.
(обратно)
155Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1896. Т. 4. С. 142.
(обратно)
156Испытание // Бестужев А.А. (Марлинский) Ночь на корабле. Повести и рассказы. М., 1988. С. 57
(обратно)
157Испытание // Там же. С. 35.
(обратно)
158Месть // Там же. С. 344.
(обратно)
159Испытание // Там же. С. 35.
(обратно)
160Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1896. Т. 4. С. 180.
(обратно)
161Бялый Г.А., Муратов А.Б. Тургенев в Петербурге. Л., 1970. С. 34.
(обратно)
162Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1896. Т. 2. С. 425–426.
(обратно)
163Некрасов Н.А. Собр. соч. в 8-ми томах. М., 1965. Т. 1. С. 139.
(обратно)
164Письма Николая Павловича И.Ф. Паскевичу. 1832–1847: Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 448.
(обратно)
165Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. М., 1976. Т. 7. С. 296.
(обратно)
166Эпоха Николая I / Под. ред. М.О. Гершензона. М., 1911. С. 18.
(обратно)
167Карцев Г.В. Из воспоминаний старого лейб-егеря // Исторический вестник. 1900. Т. 81. № 9. С. 888.
(обратно)
168Торнау Ф.Ф. Государь Николай Павлович. Из автобиографических рассказов бывшего кавказского офицера // Русский архив. 1881. Кн. II (1). С. 312.
(обратно)
169Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1896. Т. 3. С. 257–258.
(обратно)
170Цит. по: Выскочков Л.В. Император Николай I. Человек и государь. СПб., 2001. С. 512–513.
(обратно)
171Имеретинский Н.К. Из записок старого преображенца // Русская старина. 1901. № 3. С. 567.
(обратно)
172Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. № 6. С. 598.
(обратно)
173Там же. С. 602–603.
(обратно)
174Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1896. Т. 3. С. 129–130.
(обратно)
175Там же. Т. 2. С. 424.
(обратно)
176Колокольцев Д.Г. Указ. соч. С. 599.
(обратно)
177Лермонтов Ю.М. Полн. собр. соч. в 5-ти томах. М.; Л., 1935. Т. 3. С. 538–539.
(обратно)
178Испытание // Бестужев А.А.(Марлинский) Указ. соч. М., 1988. С. 60–61.
(обратно)
179Некрасов Н.А. Собр. соч. в 8-ми томах. М., 1966. Т. 5. С. 174.
(обратно)
180Торнау Ф.Ф. Записки русского офицера. М., 2002. С. 31–32.
(обратно)
181Пестриков Н.С. История Л.-гв. Московского полка. СПб., 1904. Т. 2. С. 188.
(обратно)
182Инсарской В.А. Записки // Русская старина. 1894. Т. 81. С. 40–41.
(обратно)
183Панчулидзев С.А. Сборник биографий кавалергардов. СПб., 1906. Т. 4. С. 40.
(обратно)
184Мануйлов В.А. Лермонтов в Петербурге. Л., 1964. С. 94.
(обратно)
185Меринский А.М. Воспоминание о Лермонтове // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 170–171.
(обратно)
186Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений в 5-ти томах. М.; Л., 1935. Т. 3. С. 541–542.
(обратно)
187Там же. С. 543.
(обратно)
188Там же. С. 552.
(обратно)
189Там же. С. 660.
(обратно)
190Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 188.
(обратно)
191Ден В.И. Записки генерал-лейтенанта В.И. Дена // Русская старина. 1890. Т. 65. № 1. С. 81–82.
(обратно)
192Пестриков Н.С. История Л.-гв. Московского полка. СПб., 1904. Т. 2. С. 179–180.
(обратно)
193Гулевич С.А. Указ. соч. С. 257–258.
(обратно)
194Бондаренко А.Ю. Кавалергарды: история, биографии, мемуары. М., 1997. С. 293.
(обратно)
195Павел Федотов. Каталог // Под ред. М.Н. Шумова. СПб., 1993. К илл. № 24.
(обратно)
196Там же.
(обратно)
197Там же.
(обратно)
198Степанов П.А. 25 лет в Л.-гв. Егерском полку // Военный сборник. 1878. Т. 119. № 2. С. 335.
(обратно)
199Бондаренко А.Ю. Указ. соч. С. 71.
(обратно)
200Гоголь Н.В. Собр. соч. в 7-ми томах. М., 1966. Т. 3. С. 142.
(обратно)
201Некрасов Н.А. Собр. соч. в 8-ми томах. М., 1965. Т. 1. С. 109.
(обратно)
202Толстой Л.Н. Собр. соч. в 12-ти томах. М., 1973. Т. 2. С. 53–54.
(обратно)
203Каульбарс В.Р. Мемуары генерал-лейтенанта Каульбарса // Журнал Русского Военноисторического общества. 1911. № 1. С. 27.
(обратно)
204Там же. С. 47.
(обратно)
205Самсонов Г.П. Из записок старослужившего // Исторический вестник. 1901. Т. 86. № 12. С. 932.
(обратно)
206Цит. по: Григорович А. История 37(13) драгунского Военного Ордена полка. СПб., 1912. Т. 2. С. 179.
(обратно)
207Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 287.
(обратно)
208Цит. по: Там же. С. 253.
(обратно)
209Колокольцев Д.Г. Л.-гв. Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 38. № 5. С. 348.
(обратно)
210Там же. С. 279.
(обратно)
211Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1986. Т. 4. С. 121, 167, 170.
(обратно)
212Бестужев А.А. (Марлинский) Месть // Бестужев А.А. (Марлинский) Ночь на корабле. Повести и рассказы. М., 1988. С. 342.
(обратно)
213Степанов П.А. 25 лет в Л.-гв. Егерском полку // Военный сборник. 1878. Т. 119. № 2. С. 338.
(обратно)
214Гулевич С.А. Указ. соч. С. 287.
(обратно)
215Степанов П.А. Указ. соч. С. 344.
(обратно)
216Приказы по Гвардейскому и Гренадерскому корпусам за 1844–1850 гг. СПб., 1844–1850. Приказ № 217, п. 4.
(обратно)
217Щербачев Г.Д. Идеалы моей жизни. М., 1890. С. 77–78.
(обратно)
218Цит. по: «Шутили, не верили, не приготовлялись». Интендантство: изнанка кампании. Публикация П. Ляшука // Родина. 1995. № 3–4. С. 90.
(обратно)
219Там же. С. 91.
(обратно)
220Бестужев А.А. (Марлинский) Будочник-оратор // Бестужев А.А. (Марлинский) Ночь на корабле. Повести и рассказы. М., 1988. С. 171.
(обратно)
221Цит. по: «Шутили, не верили, не приготовлялись». Интендантство: изнанка кампании. Публикация П. Ляшука // Родина. 1995. № 3–4. С. 90.
(обратно)
222Русские повести и рассказы XIX века. М.; Л., 1950. Т. 1. С. 455.
(обратно)
223Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х томах. М., 1988. Т. 2. С. 21.
(обратно)
224Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти томах. М., 1976. Т. 7. С. 271.
(обратно)
225Колокольцев Д.Г. Указ. соч. С. 614–615.
(обратно)
226Русские поэты. Антология в 4-х томах. М., 1965. Т. 1. С. 392.
(обратно)
227Колокольцев Д.Г. Лейб-гвардии Преображенский полк в воспоминаниях его старого офицера. 1831–1846 // Русская старина. 1883. Т. 6. С. 615.
(обратно)
228Эпоха Николая I / Под. ред. М.О. Гершензона. М., 1911. С. 22.
(обратно)
229Жуковский П.В. В образцовом кавалерийском полку // Русская старина. 1887. Июль. С. 157.
(обратно)
230Пестриков Н.С. История Л.-гв. Московского полка. СПб., 1904. Т. 2. С. 188–189.
(обратно)
231Щербачев Г.Д. Идеалы моей жизни. М., 1890. С. 81.
(обратно)
232Ден. В.И. Записки генерал-лейтенанта В.И. Дена // Русская старина. 1890. Т. 65. № 1. С. 73–74.
(обратно)
233Цит. по: Кретины против негодяев // Родина. 1995. № 3–4. С. 18.
(обратно)
234Тюрин А.В. Правда о Николае I. Оболганный император. М., 2010.
(обратно)
235Фет А.А. Воспоминания. М., 1983. С. 281.
(обратно)
236Некрасов Н.А. Собр. соч. в 8-ми томах. М., 1965. Т. 1. С. 162.
(обратно)
237Цит. по: Кретины против негодяев // Родина. 1995. № 3–4. С. 19.
(обратно)
238Гулевич С.А. История Л.-гв. Финляндского полка. СПб., 1906. Т. 2. С. 322–323.
(обратно)
239Керсновский А.А. История русской армии. М., 1993. Т. 2. С. 134.
(обратно)
240Зайончковский А.М. Восточная война 1853–1856. СПб., 2002. Т. 2. Ч. 2. С. 516.
(обратно)
241Валуев П.А. Дума русского // Родина. 1995. № 3–4. С. 141.
(обратно)
242Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 71.
(обратно)
243Боханов А.Н. Николай I. М., 2008. С. 23.
(обратно)
244Смирнов А.Ф. Загадка смерти императора // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 453.
(обратно)
245Гулевич С.А. Указ. соч. Т. 3. С. 2.
(обратно)
246Там же. С. 5.
(обратно)
247Тюрин А.В. Правда о Николае I. Оболганный император. М., 2010. С. 389.
(обратно)
248Имеретинский Н.К. Из записок старого преображенца // Русская старина. 1901. Март. С. 561.
(обратно)
249Бородкин М.М. Венчанный рыцарь и его тернистый путь. Харьков, 1914. С. 50.
(обратно)Оглавление
Вступление Глава 1 «Было время (поверит ли кто сему)…» Глава 2 «Пролить кровь некоторых и спасти почти, наверно, всё» Глава 3 «Война и мор, и бунт, и внешних бурь напор» Глава 4 «По команде верховного вождя своего» Глава 5 «Гвардейский корпус» Глава 6 «Облик города» Глава 7 «Военные адреса» Глава 8 «Идеалом его была гвардия» Глава 9 «Служебные будни» Глава 10 «Парады и юбилейные торжества» Глава 11 «Брань под красным» Глава 12 «Карьера гвардейского офицера» Глава 13 «Вечером служба выпускала нас из своих тисков» Глава 14 «Гвардейские шалости» Глава 15 «Солдатское житье» Глава 16 «В мундирах выпушки, погончики, петлички» Мода, традиции и экономия Одежда Кивера и шапки Шляпы и каски Амуниция Эполеты и погоны Выходная и бальная форма Усы, бакенбарды, прически Глава 17 «Весь запад пришел высказать свое отрицание России» Заключение Литература и источники Иллюстрации
Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.
Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.
 |
|
Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно
