Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика




Сила слабых - Женщины в истории России (XI-XIX вв.).


Предисловие

Самые значительные открытия в истории человеческой культуры теряются в дали веков, но археологи и историки утверждают, что именно женщина стоит у истоков таких приобретений, как земледелие, ткачество, гончарное ремесло. Именно женщина, с ее интуицией и наблюдательностью, заметила: из брошенного в землю зерна вырастает колос, а слепленный из мягкой глины и обожженный на огне горшок способен варить пищу. Так, во всяком случае, говорит африканская мифология. А ведь в Африке, вероятно, и зародилась жизнь человечества. Среди африканских племен сохранились легенды, что огонь па земле появился в руках женщины. Она научила мужчин варить мясо в сделанном ею горшке. Она сделала первую корзину, циновку и сплела первую рыболовную сеть.

Как известно, со сказками спорить трудно, пожалуй, никто не станет оспаривать, что женщина создала домашний очаг и оставалась его хранительницей во все века и у всех народов.

К. Маркс писал, что «великие общественные перевороты невозможны без женского фермента», цитируя слова французского утописта Ш. Фурье: «общественный прогресс может быть точно измерен по общественному положению прекрасного пола».

На вопрос же домашней анкеты, что он больше всего ценит в женщинах, Маркс шутливо ответил: «Слабость». Конечно же, он имел в виду женственность. Но в жизни исторической, в обстоятельствах общества и семьи женщина почти всегда проявляла свою великую силу, часто оставаясь в тени и безвестности.

Женское творчество чаще всего было безымянным, и хотя нередко сказки, песни, загадки носят на себе следы женского авторства, мы не знаем имен сочинительниц. Все огромное богатство устного фольклора во многом создано нашими далекими прапрабабушками. Женщины воспитывали детей и стремились сделать жизнь вокруг себя красивее. Они любили, баюкали детей, напевая им свои или придуманные матерью, а может быть бабушкой, колыбельные песни, учили различать добро и зло, смотреть на небо, чтобы увидеть звезды, и узнавать на земле травы и цветы.

Женщины всегда занимались творчеством жизни, ее созиданием.

Русская история дает примеры того, как в самые тяжелые времена русская женщина была не только хранительницей домашнего очага, но и верным защитником нравственных, культурных ценностей. Веками складывавшийся предрассудок в отношении женщин, что их удел лишь семья и заботы о детях, мало способствовали тому, чтобы по заслугам оценить биографии и судьбы замечательных женщин, оставивших заметный след в истории.

Вглядываясь в прошлое, мы видим русскую женщину не только склоненную над детской колыбелью — перед нами воительницы, художницы, собеседницы, революционерки, созидательницы и хранительницы благородной морали, аккумулировавшие в себе нравственную энергию общества. Все эти фигуры очень различны, несут на себе печать своего времени, окружения, воспитания, но всех их роднит сознание высокой нравственной ответственности перед собой и обществом, все они одарены чувством «самого свободного долга», но словам Достоевского,— долга самопожертвования.

У героинь этой книги — одно общее свойство: они были, по выражению Белинского, «героинями своих обязанностей», хранительницами «Прометеева огня национальной жизни».

(обратно)


Коронованные киевлянки

История эта невыдуманная, хотя напоминает сказку.

У киевского князя Ярослава Мудрого было пять дочерей, три из них стали королевами: Елизавета — королевой Норвегии, Анна — королевой Франции, Анастасия — королевой Венгрии. На фреске в киевском Софийском соборе изображены четыре женские фигуры — дочери Ярослава, при котором строился собор. На другой стене — фрески с изображением самого князя и его жены — княгини Ирины, дочери шведского короля Олафа.

На родине она носила имя Ингигерды. Княгиня выучила дочерей родному языку, и они отлично понимали скандинавские саги, которые распевали при дворе отца варяжские воины. Пели в этих сагах и об Ингигерде — Ирине, о ее смелости, отваге и красоте. А когда в Киев приехал дорогой ее сердцу гость — сводный брат норвежского короля, возлюбленного ее юности,— Гаральд Смелый, красота Елизаветы, дочери княгини Ирины, покорила воинственное сердце северного искателя приключений. Гаральд поступил на службу к Ярославу и попросил руки его дочери. Ярослав отказал небогатому Гаральду, и тот отправился искать по свету славы и богатства, чтобы получить в жены прекрасную Елизавету.

Зиму Гаральд проводил в Киеве, а весной, отплывал с дружиной в Сицилию, Палестину, Норвегию, Византию. Гаральд был известным поэтом-скальдом и свои песни обращал к гордой и неприступной дочери Ярослава Елизавете. Одна из песен дошла до нас. В ней шестнадцать строф, каждая кончается припевом: «Только русская девушка в золотой гривне[1] пренебрегает мною».

Любопытна судьба этой песни: текст ее сохранился в сочинении о жизни норвежских королей исландского ученого и политического деятеля XIII века Снорри Стурлусона «Круг земной». Спустя несколько столетий эта песня Гаральда завоевала популярность во Франции, где ее не однажды перелагали в стихах поэты. Из Франции она вернулась обратно на Русь. В XVIII веке песню Гаральда перевели в России И. Ф. Богданович, Н. А. Львов, в XIX веке К. Н. Батюшков, ею интересовался Державин, а Карамзин в «Истории государства Российского» писал о сочинении северного скальда: «Елизавета не презирала его: он следовал единственно обыкновению тогдашних нежных рыцарей, которые всегда жаловались на мнимую жестокость своих любовниц». Справедливость слов Карамзина легко подтверждается фактами: в 1045 году Ярослав Мудрый все же отдал Елизавету за Гаральда Смелого.

Через год после свадьбы погиб брат Гаральда, норвежский король, и Гаральд стал норвежским королем. Елизавета умерла рано, оставив двух маленьких дочерей, одна из которых впоследствии стала шведской королевой. Гаральд Смелый погиб в 1066 году — в год битвы при Гастингсе.

Нам мало что известно о венгерской королеве Анастасии, супруге короля Венгрии Андрея I (1047 — 1060). О третьей же дочери Ярослава, Анне, жене короля Франции Генриха, написаны книги, пьесы. Память о ней жива до сих пор. В 1883 году на коронацию Александра III прибыл в Россию герцог Монпансье, один из последних представителей французской королевской династии. Он посетил Киев и в Софийском соборе поклонился «праху своего предка» Ярослава Мудрого, отцу французской королевы Анны.

В монастыре святого Викентия в Санлисе, неподалеку от Парижа, стоит статуя Анны Ярославны — в короне, с длинными косами. Ее красивое лицо задумчиво.

Год рождения Анны точно не известен, но вероятнее всего она родилась в 1024 году. Когда в Киев прибыло посольство из Франции — видимо, второе — сватать Анну, ей было уже за двадцать лет. Возглавлял посольство епископ Готье Савояр, с которым Ярослав Мудрый объяснялся без переводчиков.

Венчание Анны Ярославны с королем Франции Генрихом I состоялось в Реймсе 4 августа 1049 года. Анна стала женой вдовца сорока с лишним лет. Несколько лет у королевы не было детей, и по обету она выстроила в Санлисе монастырь святого Викентия. В 1053 году родился долгожданный Филипп, затем Гуго и рано умерший Робер.

Самым могущественным, самым богатым и независимым феодалом Франции был Рауль III, граф Крепиди-Валуа. Рауль стал возлюбленным Анны. Генрих обратился за помощью к папе Николаю II. Папа состоял в переписке с Анной. Он пишет послание, где хвалит ее достоинства, помощь бедным и просит «поберечь короля». Вскоре, в 1060 году, Генрих скончался. Королем стал малолетний Филипп и регентшей при нем Анна. Вдова с сыновьями поселилась в замке Санлис среди густых лесов. Как истинная славянка, Анна была охотницей, чем вызвала во Франции немалое удивление.

Через два года после смерти короля Рауль похитил Анну (а возможно, что похищение было разыграно) и увез ее к себе в замок.

Рауль развелся с женой и обвенчался с Анной. Оскорбленная жена Рауля обратилась за помощью к папе, и тот вынужден был запретить брак графа, грозя отлучением от церкви. Папа приказал Раулю уйти от Анны. Но Анна, пожертвовав властью регентши, осталась с возлюбленным. Любовь сына к ней была столь велика, что Анна вместе с графом Валуа и его детьми от первого брака всюду сопровождали мальчика-короля в его поездках по Франции.

8 сентября 1074 года Анна Ярославна овдовела во второй раз. Она поселилась при дворе сына и опять стала подписывать государственные бумаги, однако уже не как опекунша сына, а как «мать короля».

В 1075 году Анна в последний раз подписала вместе с сыном государственный указ. Подписала славянскими буквами, кириллицей — «Айна Реина», то есть Анна Королева. Дочь составителя «Русской Правды» не забыла и в далекой Франции родной язык.

С этого времени все известия о ней кончаются. Мы не знаем, где и когда умерла Анна Ярославна. «Анна возвратилась в землю своих предков»,— написано на подножии ее статуи в монастыре святого Викентия. Однако киевские летописи об этом молчат. Вместе с тем трудно предположить, чтобы такое событие, как возвращение на родину дочери Ярослава, прошло для киевлян незамеченным. Возможно, Анна Ярославна ездила на родину и вернулась обратно во Францию. В XVII веке в аббатстве Виллье, неподалеку от Эстампа, один монах отыскал могилу, как он уверял, королевы Анны. Тогда же обнаружили и ее герб: лилии и открытые ворота крепости, увенчанные короной. Может быть, это воспоминание о Золотых воротах, построенных ее отцом в Киеве? Знаменитое реймское славянское евангелие, которое показывали Петру Первому, было привезено во Францию Анной Ярославной.

Не менее удивительной была судьба ее племянницы — дочери родного брата Анны Всеволода Ярославича. Подобно своему отцу Ярославу Мудрому, Всеволод стремился поддерживать родственные связи с европейскими государствами, и это ему вполне удалось. От первого брака Всеволода с дочерью византийского императора Константина Мономаха у него был сын — Владимир Мономах и дочь Анна (Янка). В основанном ею монастыре возникла одна из первых на Руси женских школ. Владимира Мономаха Всеволод женил на английской принцессе Гиде, Янка была помолвлена с византийским царевичем, но этот брак не состоялся, так как жениха насильно постригли в монахи.

Свою дочь от второго брака — юную Евпраксию двенадцати- или четырнадцатилетней девочкой Всеволод отправил в Саксонию в дом жениха маркграфа Генриха Штаденского.

Легендарная биография Евпраксии вплоть до недавнего времени вдохновляла авторов поэм и романов. Итальянские и немецкие хроники посвятили ей немало страниц, и почти нет историков средневековья, которые бы остались равнодушны к этому сюжету. Жизнь Евпраксии и в самом деле не назовешь заурядной.

Немецкая хроника рассказывает, что «дочь русского царя» пришла в Германию с «верблюдами, нагруженными роскошными одеждами, драгоценными камнями и вообще несметным богатством». Прежде чем обвенчаться со своим женихом, Евпраксия должна была получить образование в Кведлинбургском саксонском монастыре. Видимо, таково было желание отца: Всеволод был человеком образованным и, как потом писал его сын Владимир Мономах, знал пять языков.

Настоятельницей монастыря в то время была сестра императора Германии Генриха IV Адельгейда, и Евпраксия обучалась там немецкому, латинскому языкам и иным книжным премудростям. Перед свадьбой Евпраксия перешла в католичество и получила имя своей наставницы — Адельгейды. Замужняя ее жизнь с саксонским маркграфом была недолгой: через год Генрих Штаденский скончался.

Оставшись одна, Евпраксия-Адельгейда часто навещала Кведлинбургский монастырь, куда к сестре-аббатиссе приезжал император Генрих IV, только что похоронивший жену. Он познакомился с молоденькой вдовой из русской земли и влюбился так сильно, что решил жениться. Да и отец Евпраксии, князь Всеволод, считался среди государей Европы лицом влиятельным.

Коронование Адельгейды и венчание состоялось в августе 1089 года в Кельне. Впрочем, и новый брак не был для нее счастливым, потому что Генрих IV оказался жестоким и развратным человеком, он принуждал молоденькую жену к участию в оргиях, обычных при его дворе, и был поражен тем, что она рассказала об этом своему духовнику. Немецкая легенда говорит, что «первое время она молчала по женской стыдливости, а когда величина преступлений победила женское терпение, она раскрыла это дело священникам и епископам»[2].

За разглашение семейной тайны разгневанный супруг подверг Адельгейду своего рода заключению, удалив всех ее друзей. Ярость Генриха была тем сильнее, что он ревновал жену к своему сыну от первого брака Конраду. Евпраксия имела, как свидетельствуют немецкие хроники, немало сочувствующих и преданных ей друзей. Поэтому она сумела, обманув бдительность стражи, бежать и встретилась с римским папой, который, выслушав ее рассказ, предложил ей выступить с обличением мужа на церковном соборе в марте 1095 года. По развратности и жестокости современники сравнивали Генриха IV с Нероном, и вступить с таким человеком в открытую борьбу было делом нелегким, требовавшим незаурядного мужества и личной отваги.

На собор явились епископы Италии, Франции, Германии — всего четыре тысячи человек, слушателей же было тридцать тысяч, так что заседания пришлось проводить под открытым небом, в поле. Не щадя себя, Евпраксия-Адельгейда рассказала о всех издевательствах, которым ее подверг император. Это было, по существу, ее гражданским самоубийством.

Беспощадная искренность, с которой выступила германская императрица, поразила современников. Ведь она не искала ничего, кроме правды и справедливости.

Прожив два года в Италии, при дворе Конрада, Адельгейда переехала в Венгрию. И хотя мы не знаем, была ли жива в это время ее тетка — венгерская королева Анастасия, родственные связи помогли Евпраксии чувствовать себя там хорошо. Узнав, что его жена нашла приют в Венгрии, Генрих стал требовать через своих послов ее выдачи, и Евпраксия вернулась на родину в Киев.

Разоблачения Адельгейды помогли противникам Генриха и заставили его отречься от престола. А 7 августа 1106 года Генрих IV скончался. В декабре того же года Евпраксия-Адельгейда постриглась в монахини в Андреевском монастыре, в том самом, где настоятельницей была ее сестра Янка. Разумеется, в Киеве знали все подробности ее громкого процесса, но осуждали не Генриха, а Евпраксию, которая осмелилась идти против мужа. И хотя мать ее, вдова князя Всеволода, была жива, Евпраксии-Адельгейде было на родине несладко. Через два с половиной года, 9 июля 1109 года, Евпраксия скончалась в монастыре на тридцать восьмом году жизни.

Таковы судьбы киевлянок, носивших в Европе королевские короны.

Что можно сказать о степени образованности, уровне культуры женщин Древней Руси?

Известно, что о смерти князя Владимира, своего отца, Ярослав Мудрый, правивший тогда в Новгороде, узнал из письма сестры Предславы. Все дочери Ярослава были грамотны. Ярослав основал первую на Руси библиотеку. Сестра Евпраксии-Адельгейды Янка знала родной язык своей матери — греческий. Янка не раз ездила в Константинополь, откуда сама привезла митрополита. Традиции женского образования были в это время достаточно сильны как в Западной Европе, так и в Византии, с которой Русь была теснейшим образом связана.

В Византии в IX веке жила поэтесса Касия. Касия была привезена на смотр красивейших девушек в Константинополь для того, чтобы император Феофил выбрал себе из них невесту. Касия императрицей не стала, удалилась в монастырь и писала там стихи не только религиозные, но и сатирические. Анна Комнина, дочь византийского императора Алексея, с детства проявляла необычайное рвение к книгам. Родители препятствовали этому как могли, но, выйдя замуж, Анна стала писать исторические сочинения и описала царствование своего отца.

Современницей ее была русская полоцкая княжна Предслава, дочь князя Георгия. Отличаясь необыкновенной красотой, Предслава отказывала всем женихам и против воли родителей рано ушла в монастырь, где постриглась в монахини под именем Евфросинии. Предслава-Евфросиния поселилась при Софийском соборе и занялась переписыванием книг. «И начат книги писати своими руками»,— сказано в ее житии. Как и Янка в Киеве, княжна основала школу для девочек, в которой обучала «младых девиц», в том числе и своих сестер — Городиславу и Звениславу, «писанию, також ремеслам, пению, швению и иным полезным им знаниям, да от юности навыкнут разумети закон божий и трудолюбие»,— сообщает историк В. Н. Татищев[3]. Скончалась она в 1173 году.

Но не только в южных и западных землях русского государства Древней Руси встречались образованные женщины.

Всякий, кто бывал во Владимире, мог видеть на стене белокаменного резного Дмитриевского собора рельефные изображения князя Всеволода Большое Гнездо с сыновьями. К сожалению, среди них нет изображения супруги Всеволода, княгини Марии, матери его сыновей. По свидетельству летописи, она оставила своим сыновьям материнское поучение, подобное поучению Владимира Мономаха. Недаром по уму и учености летописец сравнивает жену Всеволода с легендарной княгиней Ольгой. Материнское наставление, написанное русской княгиней перед смертью в 1205 году, сохранено для нас летописью: «Возлюбленная моя чада! Имейте тихость и кротость, и смиренномудрие и любовь и милость. Алчныя насыщайте, жадныя напояйте, нагия одевайте, больныя посещайте и себе в чистоте содержите. Всякого человека не мините не привечавши. Сами же межо собою имейте нелицемерную любовь, и бог мира и любви будет в вас и сохранит вас от всякого зла и покорит враги ваша под нози ваша. Аще ли же в ненависти и распрях и в которых будете между собою, то сами погибнете и благословенное наследие державу отьчества вашего изгубите юже праотцы ваши и отец ваш и протьчее сродство ваше многим трудом и потом приобретоша. Тем же пребывайте мирно и любовно межю собою, брата брата послующе».

То, что поучение княгини приведено в летописи, справедливо заставляет думать, что оно существовало на Руси в записях, как и поучение Владимира Мономаха.

Дочь княгини Марии и Всеволода Большое Гнездо. Верхуслава-Анастасия, была выдана замуж родителями очень рано — восьми лет за четырнадцатилетнего киевского княжича Ростислава Рюриковича. Верхуслава в течение многих лет переписывалась с владимирским епископом Симоном, одним из составителей Киево-Печерского патерика. «Пишет, ко мне княгиня Ростиславова, Верхуслава»[4] сообщает Симон своему другу Поликарпу, печорскому черноризцу.

Интересно вспомнить, что Верхуслава-Анастасия была двоюродной сестрой героини «Слова о полку Игореве» — Ярославны, и хотя летописи никогда не сообщали о встречах между сестрами, но возможно, что такая встреча могла состояться, как и обмен письмами.

Уровень культуры в обществе во многом определяется уровнем культуры женщин — матерей и воспитательниц. Находки берестяных грамот древнего Новгорода доказывают, что грамотность женщин Древней Руси не была делом исключительным. В свете этих находок по-новому осветился былинный образ молодой Василисы — жены новгородского боярина Ставра Годиновича. Василиса освобождает мужа из темницы, куда его заключил князь Владимир, выиграв его у князя... в шахматы.

Мир истории — часто мир неожиданных сближений! И на памятную еще по школе борьбу германского императора Генриха IV с римскими папами, с его хождением в Каноссу и поражением интересно взглянуть в свете того, какую роль в его судьбе сыграла киевская княжна Евпраксия — в былинах ее назовут Апраксой-королевишной. Причудлива и прихотлива история: еще вчера существовавшее сегодня так смыто, что и следов не найти. Но отдаленное веками сохраняется в тайниках народной памяти. Об этом невольно думаешь, вспоминая женщин Древней Руси.


(обратно)


«Ярославна рано плачет...»

(Героиня «Слова о полку Игореве» в кругу современниц)


В судьбе «Слова о полку Игореве» — великой древнерусской поэмы удивительно то, что со временем споры о ней разгораются все жарче и ожесточеннее. Горы книг и статей о поэме в сотни раз превысили сам ее объем. Центральный женский ее образ — фигура Ярославны, жены князя Игоря. Мы следим в поэме за переплетением судеб самых различных князей — современных автору или являющихся для него историей,— но именно Ярославна на городском «забороле стены», заклинающая солнце, ветры и Днепр помочь ее любимому мужу вырваться из плена, куда он попал после неудачного сражения с половцами, является, пожалуй, наиболее живым и ярким лицом «Слова о полку Игореве». В самом деле, при упоминании этого героического эпоса каждый второй невольно вспомнит: «Как же. как же, Ярославна летит зегзицею на Дунай...»

Кто только не восхищался этим созданием безымянною певца! Пушкин писал о богатстве «поэзии... в плаче Ярославны». Известный австрийский поэт Рильке, влюбленный в русскую литературу и создавший лучший перевод поэмы на немецкий язык, отмечал: «Самым восхитительным местом является плач Ярославны, а также начало, где дается гордое непревзойденное сравнение с 10 соколами, спущенными на лебедей... Ничего подобного я не знаю»[5].

Если рассматривать «Слово о полку Игореве» как своего рода «Войну и мир» XII столетия, то сцены мира в поэме — это прежде всего плач Ярославны.

Какой нам ее представить — жену князя Игоря? Что мы можем сказать о ней? Ведь даже имени ее не сохранилось, а Ярославна — это отчество. Героиня поэмы носит имя отца — Ярослава Галицкого Осмомысла, что естественно для того времени, когда женщина называла себя по отцу, мужу и даже свекру. При завершении реставрационных работ в главном соборе Киевской Руси — Софии Киевской была найдена на штукатурке надпись граффити (особая техника настенного письма) XII века: «Се была в Софии многопечальная Андреева сноха, Олега сестра и Игоря и Всеволода»[6]. Эту надпись сделала родная сестра героев поэмы — князя Игоря, «буй-тур Всеволода» и умершего ранее злополучного похода Олега. Несчастная вдова (в летописи названная «Володимиряя» — по мужу) себя обозначила по принадлежности к княжьему дому, как сестру и сноху, но не решилась запечатлеть свое имя.

В сложной и многотрудной судьбе изучения «Слова» первой, предложившей считать Ярославну дочерью Ярослава Галицкого, была императрица Екатерина II. Любительница русской истории и генеалогии, она много работала над своими «Записками касательно русской истории», доведенными ею до конца XIII века. Та же Екатерина назвала первому издателю «Слова» графу А. И. Мусину- Пушкину имя жены князя Игоря: ее будто бы звали Ефросинья. Доказательства тому были веские: в летописных рассказах упоминались злоключения сына Ярослава — Владимира, который в 1184 году нашел пристанище у своего шурина (то есть брата жены) князя новгород-северского Игоря. Отсюда родилось утвердившееся предположение, что Ярославна вышла замуж за Игоря лишь год до похода, была мачехой его сыновьям, второй женой князя, юной княгиней.

Имя Ефросиния и в самом деле встречается в Любечском синодике, поминальной книге всех черниговских князей и их супруг, но там нет точного указания, что под именем Ефросиния имеется в виду жена князя Игоря, а такие знатоки черниговских древностей, как Филарет, и прямо выражали в этом сомнение. И хотя почти двухсотлетняя традиция числит Ярославну Ефросинией, слишком мало подлинных исторических данных, чтобы утверждать это решительно и реконструировать исторический образ героини «Слова». Однако кое-что напомнить о ней мы можем, хотя бы системой отсветов от других зеркал. Вглядевшись пристальней в лица и судьбы современниц Ярославны — женщин XII века, мы, возможно, надежнее высветим прячущуюся во тьме времен поэтическую фигуру героини древней поэмы.



Мать Ярославны — Ольга Юрьевна

Драматические события, развернувшиеся в ту эпоху в семье Галицких князей,­ были столь громкими, что о них хорошо знали и в Киеве, и в Чернигове, и в Новгороде-Северском. Женою старого князя Ярослава Галицкого была Ольга Юрьевна — дочь Юрия Долгорукого. Она и родила Ярославу Галицкому дочь Ярославну. Но у князя была и возлюбленная — Настасья, от нее родился сын Олег «Настасьич», который стал отцу дороже законного сына Владимира. Жена Ярослава почувствовала себя столь униженной мужем, что в 1173 году «выбежа княгиня Ярославляя из Галича в ляхи с сыном Владимиром», где оставалась несколько месяцев. Сговорившись, сторонники княгини захватили Галич, Настаску сожгли на костре как «чародейку», а князя — могущественного Ярослава водили к кресту, чтобы он поклялся «яко имети княгиню вправду». Впрочем, вряд ли это способствовало налаживанию семейной жизни в княжьих покоях. Раздоры супругов продолжались, и княгиня нашла приют у могущественных братьев — Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. После трагической смерти Андрея в любимом его Боголюбове под Владимиром-на-Клязьме Ольга Юрьевна переехала к брату Всеволоду, крестила у него дочь, а перед смертью, как это было принято у княгинь, приняла монашество. Стоит отметить, что, подобно братьям, Ольга Юрьевна была дочерью половецкой княжны Аепы и, таким образом, родная бабка Ярославны была половчанкой, что небезразлично для понимания сюжета поэмы.

Когда князь Игорь выступил в свой неудачный поход против половцев, незадачливый сын Ярослава Владимир, всю жизнь боровшийся с Олегом Настасьичем, руководил обороной Путивля, и Ярославна на его стенах появилась не зря: возможно, она помогала брату. По местным преданиям, так оно и было. Тем более справедливо, что уже в наши дни, в 1983 году, в Путивле воздвигнут памятник Ярославне. А князь Игорь помирил своего шурина с отцом, отправив к нему Владимира в сопровождении своего сына, внука Ярослава. Старый князь Ярослав Галицкий скончался спустя два года после похода князя Игоря — в 1187 году.

Трагедия матери не могла не потрясти Ярославну, так же как гибель ее родного дяди Андрея Боголюбского. Тем более что в его смерти оказалась повинна его жена Улита Кучковна. Участницей заговора оказалась, таким образом, тетка Ярославны.


(обратно)


Улита Кучковна

Каждое время создает свой идеальный женский образ, парадный портрет эпохи. И в противовес этому парадному, «идеальному» портрету существует и его отрицание: образ роковой женщины, погубительницы, олицетворяющей темные силы зла, воплощающей, как представляется современникам, все дурные стороны века. Образ «демоницы» XII столетия ярко рисует нам в своем «Молении» Даниил Заточник, автор замечательного произведения, написанного, возможно, одновременно со «Словом».

«Что такое жена злая? — спрашивает Даниил Заточник и тут же отвечает: — Злая жена, когда ее бьешь, бесится, а когда кроток с ней — заносится, в богатстве гордой становится, в бедности других злословит... Жены, стойте же в церкви и молитесь богу и святой богородице, а чему хотите учиться, то учитесь дома у своих мужей... Злая жена ни учения не слушает, ни священника не чтит, ни бога не боится, ни людей не стыдится... Нет на земле ничего лютее женской злобы!»[7]

Существует предположение, что прототипом «злой жены» послужила для Даниила Заточника Улита Кучковна, участвовавшая в убийстве своего мужа. На страницах Радзивиловской летописи (XV век), обильно украшенной миниатюрами, Улита изображена в длинном платье, она держит «шуйцу», левую руку своего супруга — Андрею Боголюбскому отсекли ее заговорщики...


(обратно)


Василиса

Однако были в XII веке и «добрые жены». Причем, канон их был создан не только церковным идеалом, например образом богородицы в известном апокрифе «Хождение богородицы по мукам», но и былинными сказаниями, недавней историей, которая шла по пятам за своими героинями.

Такова Василиса из былины о новгородском посаднике Ставре Годиновиче. Недавно на стенах Софии Киевской, где, как уже упоминалось, была обнаружена запись сестры князя Игоря, археологи открыли и другой текст: процарапанная подпись «Ставр Гордятич», а рядом, будто в нотариальном документе, запись, удостоверяющая подлинность первой,— кто-то отмечает, что именно Ставру Гордятичу она принадлежит. Не Василиса ли подтверждала подпись мужа? Это было бы вполне в ее духе.

В былине «Ставр Годинович и Василиса Микулишна» подробно описано, как киевский князь Владимир посадил новгородца Ставра Годиновича в погреб за то, что тот похвастался своей молодой женой. Узнав о несчастье с мужем, Василиса надела мужское платье, «подбрила волосы да по-мужичьему», оседлала коня и явилась ко двору князя Владимира будто бы одним из женихов его племянницы Забавы Путятичны. Василиса перехитрила Владимира, выдавая себя за юношу, и победила его в шахматной игре, по существу выиграв мужа в шахматы.


(обратно)


Княгиня Ольга

Решительность, смелость и мудрость русской женщины в полной мере были воплощены в сказаниях о «вещей» княгине Ольге, которая стояла у истоков русской государственности, была первым державным правителем Древней Руси. И хотя ее месть древлянам за гибель мужа была жестокой, Ольгу никогда не называли «злой женой».

Другой женский лик — печальный и гордый — возникает в исторических преданиях неподалеку от могущественной Ольги. Это Рогнеда, жена внука Ольги Владимира, полоцкая княжна. Когда Владимир послал в Полоцк сватов просить руки Рогнеды, ее отец князь Рогволод спросил дочь, хочет ли она идти за Владимира. Княжна ответила, что хочет выйти замуж не за Владимира, а за брата его Ярополка. Взбешенный отказом княжны, Владимир взял Полоцк приступом, убил отца и двух братьев Рогнеды, ее насильно взял себе в жены, а после этого расправился с братом Ярополком: тот был убит подкупленными слугами. Гордая Рогнеда... Гордый Полоцк... Судьба Рогнеды, которую летописи прозвали Гориславной, будто определили и судьбу Полоцкого княжества. Полоцкие князья, как и Рогнеда, всю свою историческую жизнь отстаивали независимость княжества.


(обратно)


Евфросиния Полоцкая

Герои «Слова" полоцкий князь Всеслав-волхв, колдун и оборотень, превращающийся то в волка, то в сокола, — это правнук Рогнеды и Владимира, и в то же время дед замечательной русской женщины Евфросинии Полоцкой.

Полоцкая земля первой отделилась от Киевской Руси, что повело к вражде между Всеславом Полоцким, и сыновьями Ярослава Мудрого (также сыном Владимира и Рогнеды). Сыновья Ярослава — Всеволод, Святослав и Изяслав поклялись Всеславу на кресте, что не причинят ему вреда, а когда Всеслав, убежденный этим «крестоцелованием», доверчиво переехал реку, то был схвачен коварными князьями, увезен ими в Киев и там посажен в тюрьму («поруб»), откуда Всеслава освободило лишь восстание киевлян. Будто в наказание за клятвопреступление, под водительством хана Шарукана на Киев впервые напали половцы. Киевские князья не смогли отразить нашествие, и тогда народ освободил Всеслава, посадил на киевский престол. Всеслав стал первым победителем половцев в 1068 году. Не оттого ли он присутствует в «Слове»? И не оттого ли Всеслав стал волхвом, языческим оборотнем, что разуверился в христианской клятве, которую так легко нарушили его братья-христиане, его дядья по прабабке Рогнеде?

«Ярославли и вси внуце Всеславли! Уже понизите стязи свои»,— восклицает автор «Слова о полку Игореве», призывая князей помириться ради интересов земли Русской.

Певец Боян говорит в поэме, что у Всеслава «вещая душа». Упоминая о необыкновенных способностях Всеслава, он подтверждает это таким образом: «Тому в Полотьске позвониша заутреннюю рано, у святыя Софеи в колоколы, а он в Кыеве звон слыша», то есть когда звонили в Полоцкой Софии к заутрене, то в Киеве Всеслав, избранный народным вечем на великое княжение, слышал этот звон. Современники «Слова», фигурально выражаясь, могли слышать в Киеве звон Софии Полоцкой и благодаря внучке Всеслава — Евфросинии.

Евфросиния Полоцкая была знаменитой просветительницей Полоцкой земли, Полоцкого княжества. Спустя и тридцать лет после смерти Всеслава борьба киевских и полоцких князей не утихла, и ребенком девочка испытала на себе ее жестокость.

Провозглашая в речах и «Поучении» единение русских князей перед лицом половецкой опасности, Владимир Мономах и его сын Мстислав в действительности преследовали цели самодержавного управления всей русской землей, жестоко расправлялись с противниками и прибирали к рукам все, что могли. Еще Ярослав Мудрый принял титул «самовластия», и все Ярославичи упорно бились за право владеть этим титулом. Полоцк со своим выборным вечем не уступал своей независимости, и тогда Мстислав сослал полоцких князей — сыновей Всеслава вместе с их семьями в Византию на кораблях (из Византии была родом бабка Мстислава — мать Владимира Мономаха, и связи родства служили в то же время и связями политическими).

Расправившись с династией Всеслава, Мстислав пошел походом на Литву, одержал победу и в честь этих двух знаменательных событий заложил в Киеве церковь Богородицы Пирогощей, упомянутой автором «Слова».

Однако вернемся к внучке Всеслава — Евфросинии. Мы не знаем в точности года ее рождения, не знаем, побывала ли она в ссылке ребенком вместе со своими родителями. Летописи об этом молчат. Молчат, может быть, и не случайно: Мстислав за свои победы над язычниками получил прозвище Великого, был канонизирован православной церковью и причислен к лику святых. А так как Евфросиния впоследствии была также канонизирована, то отправлять в ссылку одному святому другую святую пли хотя бы ее родителей — не лучшее украшение биографии канонизированного героя.

В Византии судьба сосланных сложилась, кажется, благоприятно, потому что будущий византийский император Мануил Комнин (через несколько лет он взошел на престол, годы царствования 1143—1180) женился на одной из сосланных дочерей Всеслава Полоцкого — тетке Евфросинии[8].

В эту пору в Византии процветала женская образованность, и сестра отца Мануила Комнина — Анна Комнина была известной писательницей. Современники называли Анну «тринадцатой музой» и сравнивали ее со знаменитыми женщинами-философами античности. Вокруг нее группировался кружок ученых, которые комментировали труды Аристотеля. Сама Анна написала замечательный исторический труд — историю царствования отца «Алексиаду». Даже по рассказам на девочку из далекой полоцкой земли все это должно было произвести сильное впечатление.

В детстве будущая Евфросиния носила «княжое» имя — Предслава. Решение юной Предславы стать монахиней вызвало сопротивление родителей, которые мечтали совсем о другой судьбе для дочери. Однако кровь гордой Рогнеды не зря текла в ее жилах. Предслава постриглась в монастырь тайком от отца и приняла имя Евфросиния. Вместе с сестрой она поселилась при Софии Полоцкой — главном соборе города и занялась переписыванием книг. Есть предположение, что Евфросиния вела и летопись, которая до наших дней не дошла. Вскоре в Сельце под Полоцком княжна-монашка сама основала женскую школу. Историк В. Н. Татищев, располагавший недошедшими до нас полоцкими источниками, довольно подробно описал, как Евфросиния учила молодых девиц пению, швению и иным полезным ремеслам.

В 1161 году ее трудами и попечением был воздвигнут монастырь. Главный его собор — Спасо-Преображенский — дошел до наших дней. В только что воздвигнутый собор, отстроенный в предельно короткий срок — тридцать недель, Евфросиния пожертвовала напрестольный крест — чудо ювелирного искусства середины XII века. Надпись на кресте гласила, что он сделан мастером Лазарем Богшей, что за работу он получил 40 гривен. Кроме этой деловой надписи, на кресте было выбито заклятие Евфросинии, будто вспомнившей своего деда Всеслава, когда он сидел в «порубе» и молился кресту. Заклятие гласило, что никто не смеет вынести крест из монастыря: тот, кто нарушит запрет, будет проклят «и в сей век и в будущий», независимо от того, кто это сделал — князь, епископ или простой монах. Судьба креста способна поразить воображение. Заклятие Евфросинии не пропало даром — несмотря на многочисленные злоключения в течение веков (крест увозили в Смоленск, в Москву, в Полоцк он был возвращен Иваном Грозным), эта уникальная реликвия дожила до наших дней и пропала бесследно лишь во время второй мировой войны из Могилевского исторического музея, когда в город вошли фашисты. Крест Евфросинии еще хранил на своих гранях живое дыхание современников «Слова».

В 1173 году Евфросиния отправилась в далекое паломничество — в Константинополь, а затем и в Иерусалим. В Иерусалиме она скончалась и была там погребена, а когда уже после похода князя Игоря город был захвачен турецким султаном Салех-ад-Дином в 1187 году, мощи ее были, по преданию, перенесены русскими паломниками в Киев. Шла подготовка третьего крестового похода, и захват Иерусалима султаном имел большой резонанс во всем христианском мире. Султан приказал христианам покинуть город со всем своим имуществом. Легко допустить, что кто-нибудь из русских иноков взял с собой и мощи соотечественницы. Тогда в Киеве это должно было стать важным событием, привлечь опять внимание к Полоцку и полоцким делам. Именно такое огромное внимание Полоцку уделено в «Слове о полку Игореве». Это тем более объяснимо и понятно, что женою великого князя киевского Святослава, героя поэмы, была племянница Евфросинии Полоцкой — Мария Васильковна.

Брату Марии Васильковны — Изяславу Васильевичу — посвящены в «Слове» поэтические строки: о том, как он «притрепа славу деду своему Всеславу», а сам лежит на кровавой траве — «притрепан литовскыми мечи».


(обратно)


Мария Васильковна

Вместе с отцом Мария Васильковна была, вероятно, в византийской ссылке, а ее свадьба со Святославом Киевским описана в Ипатьевской летописи. Супруги прожили в любви и добром согласии 51 год, и Мария Васильковна имела на мужа огромное влияние, о чем даже нам сообщил летописец: так, говоря о походе князя Святослава в 1180 году, он особо оговорил, что поход этот князь «сдумав с княгинею своею». Приведен в летописи и последний разговор князя с женой перед смертью: описывая, как умирал Святослав, летописец не упомянул ни сыновей, ни дочерей князя, но что сказал Святослав и что ответила ему Мария Васильковна — записал подробно[9].

Итак, полоцкая княжна — помощница и друг своему мужу, образ «доброй» жены. Положение дел в ее родной Полоцкой земле живо волнует княгиню, вероятно, поэтому придворный певец Святослава так внимателен в «Слове» к полоцким делам и произносит хвалебную речь в честь прадеда Марии Васильковны — Всеслава Полоцкого.

Можно думать, что таких придворных певцов было немало во всех княжествах — был свой певец в Полоцке, в Чернигове, в Галицкой земле, во Владимире, Суздале и иных городах. И конечно же, героические песни рождались и распевались повсюду — «и на пирах и на поле битвы»[10]. Героические песни исполнялись придворными певцами в разных княжествах, у разных князей. Ведь XII век был веком рыцарства, крестовых походов, веком расцвета трубадурской и миннезингерской поэзии. Разумеется, не обошел этот процесс и Древней Руси.


(обратно)


Прекрасная Дама в средневековой Европе

Нельзя забывать, что Древняя Русь находилась в тесных отношениях со странами тогдашнего европейского Запада, средневековой европейской культурой. Оттого, естественно, и многочисленные аналогии, отголоски и отблески европейских жанров и сюжетов в «Слове». А в иных отношениях поэма эта и спорит, противостоит тем мотивам, какие сложились в соседней ей — письменной и устной — европейской поэзии.

Культ Прекрасной Дамы в поэзии трубадуров и миннезингеров, куртуазной поэзии возник в Провансе в XI веке. Коронованной владычицей поэзии стала любовь, а ее воплощением и носительницей — Прекрасная Дама.

Рыцарское служение Прекрасной Даме, апофеоз любви, столь сильной, что она способна изменить мир, усовершенствовать его, воспевание красоты и душевного благородства избранницы, всегда находящиеся в гармоническом соответствии с красотой природы,— вот образ трубадурской поэзии. А между тем в этой цельной картине остается белое пятно: до сих пор не введенное в обиход сознания представление о том, что века куртуазней поэзии были, по существу, временем первой европейской эмансипации женщин. В самом деле, не только Рыцарь служил Даме, но и Дама поощряла Рыцаря служить себе, требовала этого служения и в ответ осчастливливала своей любовью. В это время — впервые после поэтесс античною мира — появляются куртуазные поэтессы, ведущие с трубадурами дуэты, защищающие в любви равенство любящих.


Равенство любящих — высший закон,
Только любовью и держится он.
(Мария де Вентадорн. Пеp В. Дынник)

Наиболее известной из куртуазных поэтесс южной Франции конца XII века была графиня де Диа, которая воспела свое чувство к рыцарю-трубадуру Рамбауту д'Ауренга (1150—1173). В любви поэтесса находит источник собственного вдохновения:

Мне любовь дарит отраду,
Чтобы звонче пела я.
И от всех наветов злых
Ненавистников моих
Становлюсь еще смелее,
Вдесятеро веселее!
Злобный ропот ваш не стих,
Но глушить мой смелый стих —
Лишь напрасная затея:
О своей пою весне я![11]

Современница и возможная соперница графини де Диа не только в стихах, но и в любви — Азалаида де Поркайраргес в единственном дошедшем до нас стихотворении вспоминает свою покровительницу — «мудрую, милую и простую донну всей Нарбонны» — знаменитую Эрменгарду, виконтессу Нарбоннскую (1143—1192), которая предводительствовала в военных сражениях, выбиралась феодалами как арбитр в земельных и прочих спорах и воспевалась поэтами.

Женщины принимали участие и в крестовых походах. Так, во второй крестовый поход отправилась вместе со своим мужем — французским королем Людовиком VII Алиенора Аквитанская. В пути она была окружена толпой молодых рыцарей, ее свита из нарядных дам переносила все тяготы жарких и пыльных переходов по пустыням и скалистым дорогам Малой Азии на пути к Иерусалиму. Хронисты отметили путевые романы Алиеноры. По возвращении из похода она развелась с мужем и вышла замуж за 17-летнего английского короля. Алиенора, не оставив после себя стихов, своей жизнью являла новый тип свободной «эмансипированной» женщины XII века. Ее придворные кружки во Франции и в Англии славились поэтами и жонглерами.

Немецкие миннезингеры («певцы любви»), более тесно связанные с народной поэзией в юго-восточной части Германской империи, выходящей на Дунай, для своих песен часто выбирали «женскую форму». Поэт Керенберг (работал между 1150 и 1170), которого считают одним из создателей ранних редакций «Песни о Нибелунгах», часто выбирал лирическим героем именно женщину. Песни Керенберга интересны для нас и своими художественными образами:

Одна поздно ночью стою на башне.
Слышу, поет рыцарь. Нет песен краше.
Поет, будто Керенберг, не смолкнет он всю ночь.
Моим будет рыцарь — или пусть уедет прочь.
(Пер. Л. Гинзбурга)

Не правда ли, вспоминается Ярославна на забороле стены? — «стою на башне».

Обращения поэтов от лица женщины связаны не только с формой народных песен, но и с вполне сформировавшимся к XII веку представлением о высоком женском идеале, о радости служения возлюбленной, о любви как высшей форме жизни и бытия, о равном праве женщины любить и быть любимой, принимать служение и преданность отважных рыцарей. Когда созревает идеал, непременно находится и его выразитель. Гуманистическим философом, воспевшим и прославившим на Западе в эпоху «Слова» образованную женщину, равную подругу философа и ученого, был в XII веке Петр Абеляр.


(обратно)


Абеляр и Элоиза

Перефразируя слова поэта, поистине можно воскликнуть: «Нет, повести печальнее на свете, чем повесть об Абеляре и Элоизе!»

Абеляр — знаменитый французский философ и богослов, признанный церковью еретиком и затравленный своими врагами. Любовь к юной Элоизе, которая «обширностью своих научных познаний превосходила всех» — этим она была известна не только в Париже, но и «во всем королевстве»[12],— стала причиной бедствий философа (1079 — 1142). Но благодаря им и была написана его бессмертная автобиография. Влюбившись в прекрасную интеллектуалку, Абеляр поселился в доме ее дяди и начал давать ей уроки. Любовь Элоизы к прославленному профессору парижского университета вспыхнула над страницами раскрытых книг (позднее Данте в «Божественной комедии» заставил Паоло и Франческу также полюбить друг друга над книгой). Элоиза — свободная женщина, и поэтому она отговаривает Абеляра жениться на себе, хотя ждет ребенка. Элоиза готова остаться только подругой философа-богослова, предвидя, какие трудности встанут на пути супружества: ведь тогда Абеляр лишится возможности преподавать. Тайное венчание — по настоянию Абеляра, который, как оказалось, гораздо хуже представлял себе опасности реальной жизни, чем его юная подруга, подлость человеческих страстей навлекли на них несчастья. Любовники-супруги были навсегда разлучены монастырскими стенами, Абеляр оскоплен.

В своей «Истории» Абеляр доказывает, что любовь его к Элоизе не была только любовной горячкой, страстью, унижающей человека. Любовь к женщине — доказывает философ — может быть самой высокой духовной необходимостью. С этой целью он обращается к истории Христа, вспоминает проповедь Августина, когда тот призывал уважать женщин как первых учениц Христа: «Некоторые женщины стали неразлучными спутницами господа Иисуса Христа и апостолов и следовали за ними даже на проповедь... С ним шли верные женщины, обладавшие земными благами, и питали их, чтобы они не испытывали нужды ни в чем необходимом для поддержания жизни... Мария, нарицаемая Магдалиной, Иоанна, жена Хузы, домоправителя Иродова, и Сусанна, а также многие другие, служившие Христу всем, чем могли»[13].

В сущности, эти мысли Абеляра можно считать философским обоснованием женского равенства XII века.

К сожалению, до нас не дошли любовные стихи Абеляра, обращенные к Элоизе, о которых она вспоминает в своих письмах, стихи, которые «беспрестанно звучали у всех на устах: ведь сладость мелодий, также сочиненных Абеляром, позволяла распевать эти стихи даже необразованным людям». «А так как в большинстве этих песен,— пишет Элоиза,— воспевалась наша любовь, то и я в скором времени стала известна во многих областях и возбудила к себе зависть многих женщин... Ты нередко воспевал в стихах свою Элоизу, имя которой было у всех на устах; оно звучало на площадях и во всех домах».

До наших дней дошли копии писем Элоизы с пометками на них Петрарки, передающие восхищение поэта.

История любви Абеляра и Элоизы, как и его сочинения, письма Элоизы были сохранены для нас учениками философа, которые разнесли по всей Европе списки автобиографии и переписки разлученных любовников-супругов, затравленных церковниками. Во всяком случае, эта история, «роман их жизни», рано и навсегда вошли в культурный фонд европейского любовного ритуала, проложив дорогу Данте и Петрарке, создавшим парадные портреты своих Прекрасных Дам.

Элоиза — первый тип ученой женщины нового времени.

Мы видим, как разнообразны и богаты женские типы XII века и как трудно их уложить в прокрустово ложе «злых» и «добрых» жен из библейского поучения Соломона, которым воспользовался русский книжник Даниил Заточник.


(обратно)


Царица цариц Тамар

Может быть, среди женщин XII века самой удачливой и гармонической была судьба грузинской царицы Тамар (около середины 1160-х гг.— 1207). Живое воплощение женского парадного портрета: самая красивая, самая мудрая — правительница, воительница, покровительница искусствам,— она, подобно Элоизе, вдохновила поэта Шота Руставели, который посвятил ей «Витязя в тигровой шкуре». До нас дошло немало изображений Тамар па стенах грузинских церквей, но, вероятно, самым величественным является портрет царицы на стене уникального храма в пещерном комплексе Вардзиа. Историки ее царствования подробно описали се военные победы, походы, перечислили крепости и монастыри, возведенные по ее указанию. Однако нам она интересна и как Прекрасная Дама и как «добрая жена» своего времени. Впрочем, неожиданная связь Тамар с героями нашей истории показывает ее в аспекте не только «доброй жены».

После восшествия на престол Тамар по настоянию всех именитых грузинских людей за мужем для царицы послали в «русское царство, ввиду принадлежности русских племен к христианству и православию... После известного времени прибыл посланный и привез человека весьма родовитого». Это был сын убитого Андрея Боголюбского Юрий (Георгий). После смерти отца превратная судьба и враги забросили его к половцам в крепость Сурож (Судак), где он стал их предводителем. Свадьба Тамар и Юрия состоялась в 1185 году — в год похода князя Игоря.

Сложные политические расчеты, о которых уже трудно догадаться, вызвали к жизни этот брак. Они же спустя два года и привели его к концу. Юрий оказался изгнанным грузинскими князьями: «Так что можно было его пожалеть, причем он был несчастен не столько ввиду низвержения его с царского престола, сколько вследствие лишения прелестей Тамар»[14]. Чтобы оправдать такой смелый поступок — развод с мужем, Тамар произнесла: «Я не в силах выпрямить тень кривого дерева... и отряхаю пыль, которая пристала ко мне через тебя». Разведясь с Юрием, царица выслала его в Византию, с которой имела самые близкие и родственные связи (она приходилась родственницей императору Мануилу I). Судьба ее отвергнутого мужа, который, правда, делал попытки вернуться в Грузию, но потерпел неудачу, затерялась где-то в веках. И лишь одна былина «Суровец-суздалец», до сих пор вызывающая у исследователей недоумение, может быть, является отражением его судьбы: суровец — из города Сурожа, суздалец — сын князя суздальского Андрея Боголюбского[15].

Однако став женой осетинского князя Давида Сослана, Тамар уже олицетворила собой вполне идеальный образ прекрасной царицы и милосердной христианки. После ее смерти все славили Тамар: на стенах домов писали акростихом ей оды, на ножах, палках и печатях вырезали ее имя. И погонщики волов, и музыканты, игравшие на гуслях и цитре, и корабельщики, и («франки и греки» — все «писали хвалу Тамар», несомненно, одной из самых ярких личностей женской истории не только Грузии, но и Европы.


(обратно)


А Ярославна?

Ярославна не походит ни на один из этих типов. В чем же состоит ее загадка?

Д. С. Лихачев очень тонко подметил одну удивительную и, может быть, главную особенность «плача Ярославны». Он, по его словам, напоминает инкрустацию в тексте поэмы: «Автор «Слова» как бы цитирует плач Ярославны, приводит его в более или менее большом отрывке или сочиняет его за Ярославну, но в таких формах, которые действительно могли ей принадлежать»[16]. Продолжая эту мысль Д. С. Лихачева, можно предположить: а что если плач Ярославны — это создание неведомой нам русской поэтессы-трубадурки XII века, которое было вставлено в поэму подобно присловьям и песням Бояна?

В самом деле, в плаче Ярославны обращают на себя внимание образы, казалось бы, далекие от рассказа о походе ее мужа князя Игоря в безводные сухие степи Придонья. Обращаясь к ветру, Ярославна вспоминает о кораблях на синем море, о далеком Дунае. Не хочет слать своей «ладе» «слез на море рано». А вместе с тем каким-то особым внутренним зрением Ярославна все время видит перед собою мужа, который потерпел бесславное поражение в половецких степях и попал в плен.

Положение Игоря тем более драматично, что перед началом похода князь Игорь торжественно провозгласил: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть, так сядем, братья, на своих борзых коней да посмотрим синий Дон». Битва с половцами проиграна, князь Игорь пересел из княжеского «золотого седла в седло невольничье». Что может быть позорнее для воина да еще предводителя дружины?

Где же видит певец в эти минуты Ярославну? Конечно же, на стенах укрепленного родного города: она напряженно всматривается в степь, куда ушли полки мужа. Ярославна беспокоится не только за судьбу любимого, она тревожится о своих сыновьях, оставшихся с ней, о горожанах, которым угрожает нашествие половцев. И в самом деле, из летописи мы знаем, что половецкий хан Гза не только предлагал «идти на Сейм, где остались их жены и дети, там для нас готовый полон собран, будем города забирать, никого не опасаясь»[17].

Гза разорил окрестности Путивля, пожег окрестные села. Ярославна при этом вполне могла попасть в плен, как попадали в плен многие средневековые героини, например Кудруна из эпической немецкой поэмы. И тогда сюжет поворачивался другим концом: возлюбленный Кудруны — «служенья дамы ради он подвиг совершил» — освобождал ее из плена, и героиня была «горда отвагой его и делами».

Однако существовал и иной мотив, связанный с женой средневекового воина-князя. В «Алексиаде» Анна Комнина приводит пример того, как Гаита — жена известного рыцаря первого крестового похода Роберта Гвискара, увидев обратившихся в бегство воинов своего мужа, «сурово взглянула на них и оглушительным голосом, на своем языке произнесла что-то вроде гомеровских слов: «Будьте мужами, друзья, и возвысьтесь доблестным духом». Видя, что они продолжают бежать, Гаита с длинным копьем в руке во весь опор устремилась на беглецов. Увидев это, они пришли в себя и вернулись в бой»[18].

Анна называет Гаиту «второй Палладой, хотя и не Афиной», сопутствовавшей мужу в его военных походах.

Невозможно, пожалуй, представить себе Ярославну с копьем в руке, бегущей наперерез отступающим ратникам из войска мужа. Но нельзя видеть в Ярославне лишь женский страдающий лик, скорбно возникающий из-за степ Путивля. Ярославна активна и деятельна в своей любви и милосердии к потерпевшему поражение мужу.

В византийских повестях X—XI веков существовал такой сюжет: «Девушка насмехается над героем, попавшим в плен, он рвет оковы и побеждает врага»[19].

Осознавая бесчестие мужа, Ярославна силой своей любви спасает его из плена и возвращает на родину. Плач Ярославны — это и заговор и заклинание, в котором могучая сила слов совершает чудеса: в половецком плену находится спаситель, который поможет Игорю бежать. Слова плача, будто заговоренные стрелы, вызывают в князе Игоре невероятные магические силы, которые помогают ему обмануть бдительность врагов. Так плач Ярославны становится не только песней любви, но и волшебной помощью любимому.

В «Слове» разлиты две стихии — исторического сознания и мифологического образного мышления. И в композиции поэмы можно отметить две части: первая — собственно историческая, «летописная» часть, где рассказано о походе князя Игоря, об усобицах среди князей нынешних и прежних и даны характеристики современников Игоря. Вторая часть начинается с рассказа об оборотничестве (то есть способности принимать облик зверей, птиц, других людей, растений и пр.) полоцкого князя Всеслава, прямо переходит к плачу Ярославны, а потом рисует как бы непосредственный его результат — побег князя Игоря из плена. Это гиперболизированное сознание былин, саг и пр.

Всеслав Полоцкий оборачивается в поэме волком — даже великому языческому богу Хорсу он «волком путь перебегал». В былине о Волхе Всеславиче (прототипом его, как выяснили ученые, послужил именно образ Всеслава) рассказано, как Волх-Всеслав полетел в Индийское царство, победил врагов и женился на индийской царевне. Индийское царство — тут ключ к пониманию природы оборотничества Всеслава. Ведь индийские боги Брахма, Вишну и Шива славились своим оборотничеством, постоянно перевоплощаясь то в птиц, то в зверей, то в растения. Возможно, что присутствие в былине мотива Индии указывает па далекую индоевропейскую основу оборотничества, связь с индийским пантеоном языческих божеств. Во всяком случае, когда после рассказа о необыкновенных способностях Всеслава начинается знаменитое вступление к плачу Ярославны: «На Дунай Ярославнын глас ся слышит, зегзицею незнаема рано кычет. «Полечю,— рече,— зегзицею по Дунаеви, омочю бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем его теле»,— читатель, находясь еще под чарами от волхвования Всеслава, легко узнает их в полете Ярославны.

Ведь полететь кукушкой от Новгород-Северского или Путивля на Дунай, а потом к Каяле реке к князю Игорю — это не меньшее поэтическое оборотничество, чем «рыскать волком» от Киева до Тмутаракани за одну ночь, как, по уверению автора «Слова», делает это Всеслав.

Кстати сказать, волхвование женщин не было в ту пору исключением и сурово осуждалось в «Повести временных лет». Интересно отметить, что рассказ о волхвовании помещен там непосредственно после сообщений о походах того же Всеслава Полоцкого под 1071 годом: «Больше же всего через жен бесовские волхвования бывают... потому и в наши дни много волхвуют женщины чародейством»[20]. Рассуждая далее о волхвах, летописец пишет, что именно способность «оборачиваться то старым, то молодым или кого-нибудь оборачивать в иной образ» является главной особенностью всякого волхва.

Вера в оборотничество была не только чертой мифологического сознания XII века, но стала и ярким художественным приемом, чертой стиля традиционных плачей по раненым и умершим. Интересный образец такого плача приведен в уже упоминавшейся «Алексиаде» Анны Комниной. Говоря об участии своего брата в битве, Анна вдруг разражается настоящим бабьим плачем, хотя брат ее в этом сражении и не погиб (но мог погибнуть!): «Скорбь о нем понуждает меня разразиться горестным плачем, но законы исторического повествования удерживают меня от этого. Приходится удивляться, что теперь люди не превращаются, как, судя по рассказам, это было раньше, в камень, птицу, дерево или какой-нибудь неодушевленный предмет и не меняет свою природу под воздействием большого горя. Не знаю, миф это или правда, но лучше сменить свою природу на бесчувственную, чем испытать столь великое горе»[21]. Интерес этого текста еще и в том, что в нем вплотную сходятся историческое и мифологическое сознание. Комнина-историк использует мифологический текст с доверием чувства и скепсисом ума. Однако вернемся к Ярославне.

Почему она полетела на Дунай именно кукушкой? В древнеиндийской (опять индоевропейский отголосок!), а потом и в раннесредневековой поэзии кукушка была символом любви, олицетворением любовной тоски и радости. Это осталось в народных песнях, где дочь, обернувшись кукушкой, прилетает домой — обычный сюжет, связанный с этой птицей. «Не кукушка кукует, а жена горюет», — приводит В. И. Даль русскую пословицу. Ярославна летит на Дунай, поближе к родительскому дому. И далее Ярославна обращается к трем стихиям — ветру, Днепру-воде и солнцу.

Плач ее построен по законам лирической поэзии и одновременно несет форму народных заговоров-заклинаний.

Заговор того времени — это не просто символическая формула, это огромный заряд энергии, как бы посланный на большие расстояния, сосредоточенность великого желания, призванная привести в действие силы природы. Таковы, например, южнославянские заговоры по отгону туч и ветров — заговоры, с которых начинается плач Ярославны. Наши предки, чтобы унять ветер, случалось, призывали на помощь утопленника, так как, по их поверьям, «ветрогоном» мог стать либо самоубийца, либо случайно утонувший в реке. Не поэтому ли после плача Ярославны следует воспоминание о юноше Ростиславе, утонувшем в реке Стугна? Эта лирическая песня имеет, таким образом, в «Слове» магическое оправдание[22].

А таинственное обращение Ярославны к «светлому и трисветлому» солнцу? Не соответствует ли оно тем «четырем солнцам», которые появились перед войском князя Игоря на рассвете дня рокового сражения? По древним поверьям, они представляют собой «нечистую силу и смерть»[23]. Силой своей любви Ярославна будто обращает эти четыре солнца гибели в четыре (одно «светлое» и еще «три — светлое») солнца спасения.

В поэтическом плаче Ярославны есть и вполне реалистическая историческая подробность: обращаясь к Днепру, который «пробил каменные горы сквозь землю Половецкую», она упоминает, что Днепр «лелеял на себе Святославли насады», то есть ладьи великого князя киевского Святослава. Эта деталь выделяется среди художественных сравнений и метафор выпукло и твердо — будто увиденная глазами Ярославны. Но где она могла увидеть «насады» — ладьи Святослава?

Ипатьевская летопись сообщает, что известие о неудачном походе своих двоюродных братьев Святослав получил, когда собирал войска для нового похода на половцев: «Когда уже на обратном пути оказался Святослав у Новгорода-Северского, то услышал о братьях своих, что пошли они втайне от него на половцев, и был этим очень раздосадован. Святослав в то время плыл в ладьях». Можно предположить, что Святослав увез Ярославну с собой в Киев, чтобы не подвергать ее опасности быть захваченной в плен. И когда Ярославна-трубадурка составляла свое поэтическое заклинание уже в Киеве, перед ее глазами стоял Днепр. Возможно, что на киевских холмах увидел новгород-северскую княгиню автор «Слова», когда использовал, как «драгоценную инкрустацию», сочиненный ею плач. А так как войско Игоря собиралось около Путивля («стоят стяги в Путивле»), то и Ярославну он перенес в поэме на заборолы путивльских стен.

Сила любви, как и сила вещих слов Ярославны, могущественных, по поверьям наших предков, над всеми стихиями мира, была столь действенна, что немедленно была передана ветром или солнцем князю Игорю, томящемуся в плену. На этот случай отыскался и половец Овлур (как не вспомнить тут, что бабка Ярославны была половчанкой — сила предков!), который вызвался ему помочь. А так как чары волхвования, считалось, действуют и на расстоянии, то князь Игорь во время побега превратился в оборотня, подобно Всеславу Полоцкому: «А Игорь князь поскочи горностаем к тростию и белым гоголем на воду». «Бусым волком» по лугам Донца и соколом под облаками возвращался Игорь из плена на родину.

Каждый образ тут подлежит своей символической магической расшифровке: народным символом жениха был издревле горностай, камыш (тростие) — владение чертей, волк слеплен из глины чертом, сокол связан с потусторонней силой и т. д.

Во время бегства князя Игоря стояла тишина: сороки, как уверяет нас автор «Слова», не трещали, вороны не «граяли», галки молчали — только «полозы» (ужи) ползали. Сорока так же, как и волк, считалась оборотнем черта. Ворон — вещая птица. Полоз (уж) в литовских и русских сказках часто связан с кукушкой супружескими узами. (Например, сказка о девушке, вышедшей замуж за ужа. После коварного убийства мужа она превратилась в кукушку.)

Волшебное, языческое возвращение князя Игоря из плена замкнуто, однако, в христианскую рамку. Начало эпизода: «Игореви князю бог путь кажет из земли Половецкой», конец: «Игорь едет по Боричеву к святей богородици Пирогощей». Это почти единственные упоминания христианских святынь в поэме. Существуют различные предположения и толкования, почему, возвращаясь из плена, князь Игорь едет не в свой стольный град Новгород-Северский, а в Киев. Может быть, он едет за Ярославной? Возможно и другое объяснение. Ни в Новгороде-Северском, ни в Чернигове не было богородичных храмов — только в Киеве. Не едет ли Игорь к Пирогощей богородице, чтобы благодарить небесную покровительницу и заступницу женщин за свое чудесное спасение? В этом особый смысл и особая благодарность его ладе-Ярославне.

Примечательно и упоминание Боричева спуска. Этот старейший киевский спуск упоминается в летописи в связи с памятным событием: Владимир приказал стащить по нему и сбросить в Днепр языческих идолов перед принятием киевлянами крещения. Может быть, поэтому Ярославна, когда волхвует, и обращается именно к Днепру как к месту последнего прибежища языческих богов?

Во всяком случае Боричев спуск, этот путь к гибели русских языческих божеств,— в «Слове» упоминается последний раз. Русь навсегда простилась с язычеством, следы оборотничества останутся отныне только в сказках и былинах. Но образ Ярославны сияет нам сквозь века милосердием любви и жалости к слабым, потерпевшим неудачу.

В сущности, любовный сюжет «Слова» выстроен как антикуртуазный роман, где героиню спасал ее возлюбленный или рыцарь-супруг. Ярославна сама вызволяет мужа из беды. «Трубадурка» Ярославна — это одновременно и волшебница, владеющая чарами слова, это и добрая жена, которая всегда придет на помощь своему мужу.


(обратно) (обратно)


Летописица княгиня Марья

Начнем издалека. Если вы бывали в Будапеште, то не могли не слышать о принцессе Маргит. Посреди Дуная, который разрезает город на две части,— гористую Буду и равнинный Пешт, расположен живописный остров, названный ее именем. На острове Маргит — зеленом, вытянутом, с бассейнами на минеральных источниках (будапештцы любят пить эту прозрачную воду «Маргит»), сохранились остатки монастыря, в котором прожила не очень долгую жизнь дочь венгерского короля Белы IV.

В тени высоких деревьев лежит плита красного мрамора с высеченной на ней надписью: «Ариадхази. Святая Маргарита. 1242 — 1271. На этом месте была могила дочери короля Белы IV до XVI века». Ариадхази — королевская династия, а король Бела IV известен в истории Венгрии тем, что ему пришлось сражаться с ордами татаро-монголов.

Венгры оказали отчаянное сопротивление, но королевское войско было разбито, и орды Батыя в течение года разоряли страну. Татаро-монгольская конница достигла городов Центральной Европы, побывала под стенами Вены, вышла на побережье Адриатики. Король Бела IV дал обет: если татаро-монголы уйдут с венгерской земли, ожидаемого в королевской семье ребенка «посвятят богу». В 1242 году войско Батыя навсегда покинуло пределы Венгрии, а родившаяся вскоре Маргарита была отдана в монастырь.

Через год после рождения Маргариты, в 1243 году, старшая сестра ее Анна вышла замуж за русского князя Ростислава Михайловича, сына князя Михаила Черниговского. Михаил Черниговский с сыном Ростиславом бежал в Венгрию, в «угры», после того, как в бытность великим киевским князем отказался сдать город Батыю и приказал убить его послов. В Венгрии он пытался найти помощь для борьбы с ордой.

Ростислав после женитьбы на венгерской королевне Анне стал деятельным помощником тестя[24]. Маргарита оказалась в родстве с русскими князьями: с Васильком Ростовским, его женой Марьей, двоюродным братом Василька — Александром Невским.

Ростислав умер рано, так и не увидев своей родины. Сестер Ростислава в далекой Руси — Марью и Феодулию — ожидала необычная судьба.

Михаил Черниговский выдал Марью за ростовского князя Василька, племянника владимирского великого князя Георгия Всеволодовича. Отец Василька — Константин Мудрый — скончался рано, оставив малолетних сыновей на попечение брата Георгия. Васильку было тогда десять лет. Когда ему исполнилось пятнадцать, дядя послал его с войском на Калку. Сам Георгий Всеволодович от участия в сражении уклонился.

По летописным известиям Василько к сражению опоздал и в Чернигове узнал печальную весть о том, что русские князья потерпели поражение. Это было прологом будущей трагедии.

Спустя два года после битвы на Калке великий князь Георгий Всеволодович предложил Васильку выбрать себе жену, и послал его с боярами в Смоленск, Чернигов и другие города.

Василько Константинович выбрал Марью. На Руси того времени в обычае были браки по сговору родителей. С их помощью решались многие затруднения: династические, военные и государственные. То, что Василько выбирал себе невесту сам, было редким явлением.

По обычаю невесту следовало привезти к жениху и венчаться во Владимире, но по просьбе отца невесты венчание состоялось в Чернигове 10 января 1227 года. На свадьбе присутствовали знатные ростовские и владимирские бояре. Свадебные пиры того времени назывались «кашами» и длились долго, но нескольку дней. 12 февраля князь Василько Константинович с молодой женой вернулся в Ростов Великий.

Марья Михайловна Черниговская вошла в семью Всеволодовичей, в семью с давними культурными традициями, в том числе и традицией женской образованности.

Спустя семь веков как узнать, счастливы ли были в семейной жизни князь Василько и княгиня Марья? Но догадаться легко: Василько и Марья любили друг друга. Летопись скупо сообщает о рождении у молодой четы двух сыновей: в 1231 году сына Бориса, в 1236 году сына Глеба. Имена Бориса и Глеба были исполнены смысла для человека того времени. Князь Борис был одним из первых ростовских князей, а «Житие Бориса и Глеба» было необычайно популярно. Марья Михайловна, ростовская княгиня, занималась воспитанием наследников и не порывала связей с семьей, оставшейся в Чернигове. В 1233 году ее старшая сестра Феодулия была просватана за двоюродного брата Василька — Федора Ярославича, родного брата Александра Ярославича — будущего Александра Невского.

Жениху Федору было в это время 15 лет, Феодулии — 21 год. Однако свадебный пир («каша») обернулся похоронами. Когда гости собрались, жених неожиданно скончался: «Преставися князь Федор сын Ярославль Больший... И еще млад. И кто не пожалует сего? Свадьба пристроена бе, меды посычены, невеста приведена, а князя позвани. И бысть в веселия место плач и сетование»[25].

Феодулия, потрясенная смертью жениха, постриглась в Суздальском монастыре. Так сестра ростовской княгини Марьи стала монахиней, впоследствии одной из самых известных в православной церкви святой — Евфросинией Суздальской.

В «Житии» особо отмечена ее незаурядная образованность, глубокое знание Феодулией-Евфросинией античной литературы: «Она познала все книги Виргилийски и витийски, была сведуща в книгах Аскилоповых и Галеновых, Аристотелевых и Омировых и Платоновых». В этом перечне и поэты — Вергилий, Гомер, и философы — Аристотель, Платон, и медики — Гален, Аскилон (Эскулап)[26].

Девочку учил отец, князь Михаил,— «уча но книгам и прочим премудростям», а также его ближайший боярин Федор — «зело учи бо ся от философ». В монастыре Евфросиния занялась врачеванием и с успехом лечила в монастырской больнице.

Все, что касается учености Феодулии, необычайно интересно для нас не только как пример высокой образованности женщины домонгольской Руси. Легко предположить, что сестер в одной семье воспитывали примерно в равных условиях и, следовательно, княгиня Марья, жена ростовского князя Василька, получила такое же образование.

Судьба сестер, как видим, сложилась по-разному. Марья была счастлива в семейной жизни. Но нависла уже над русской землей страшная угроза, близился час испытания, и счастье Марьи оборвалось так же быстро, как и надежды Феодулии.

В 1237 году, спустя 14 лет после битвы на Калке, орды Батыя вновь появились на русской земле. Первый большой город, который они осадили, была Рязань. Рязанский князь просил о помощи великого князя Георгия Всеволодовича, но тот отказался прислать войско, желая сам разбить полчища Батыя. Во всяком случае, так объясняет его отказ автор «Повести о разорении Батыем Рязани в 1237 году».

После пяти дней осады, 21 декабря 1237, город был взят и сожжен, жители убиты или уведены в плен. Рязанский князь по приказанию Батыя убит. Жена его Евпраксия, узнав о смерти мужа, из «превысокого храма» с сыном на руках «ринулась» на землю и «заразися (то есть убилась) до смерти». Самоубийство русских женщин, которые не хотели попасть в руки врагов, было в годы нашествия Батыя довольно частым. Об этом сообщают летописи, песни и сказания. Так же, как и рязанская княгиня, погибла жена черниговского князя Домникея, бросившаяся с высокого терема.

После Рязани татаро-монголы разграбили Пронск, Ростиславль, Борисов-Глебов, Зарайск, Коломну, осадили Владимир. Столица северо-восточной Руси была хорошо укреплена земляными валами и стенами двадцатиметровой ширины и семиметровой высоты. Великий князь Георгий Всеволодович выехал к верховьям Волги собрать ополчение. Во Владимире остались его сыновья Всеволод и Мстислав, жена Агафья, бояре.

Трагические подробности взятия Владимира в феврале 1238 года достаточно известны: татаро-монголы ворвались со стороны Золотых ворот, реки Лыбеди и Клязьмы. Великая княгиня Агафья, сестра Михаила Черниговского, вместе со снохами, внуками, епископом затворилась в соборе. Враги обложили его хворостом и подожгли.

Вся великокняжеская семья погибла в огне и дыму. Конница Батыя двинулась на Ростов и Суздаль.

Тем временем на реке Сити великий князь Георгий Всеволодович с племянниками Васильком и Всеволодом напрасно дожидался своих братьев. О битве на реке Сити до нас дошло немало летописных свидетельств и народных легенд.

Когда подошли войска Батыя, началось сражение. «Русские весьма храбро бились, лилася кровь, яко вода, и долгое время никто не хотел уступить, но к вечеру стали безбожники одолевать и, смяв полки русские, убили князя великого и сыновца его Всеволода, многих воевод и бояр, со множеством войска русского на месте том. Василька Константиновича Ростовского взяли живым и вели его до Шеринского лесу, принуждая его к принятию веры их. Но он не послушал их, и татары, муча его, смерти предали. Сие зло учинилось марта 4-го дня»,— пишет Татищев.

Храбрость Василька была замечена даже Батыем, который приказал взять молодого князя живым. На Василька издали накинули аркан и стащили с коня. Батый, восхищенный красотой и удалью русского князя, предложил ему службу у себя. Князь Василько ответил гордым отказом. Поэт Дмитрий Кедрин в своей балладе «Князь Василько Ростовский» рассказывает об этом так:


Шумят леса густые,
От горя наклонясь...
Стоит перед Батыем
Плененный русский князь.
Прихлебывая брагу,
Он молвил толмачу: —
Я князя за отвагу
Помиловать хочу.
Пусть вытрет ил болотный,
С лица обмоет грязь;
В моей охранной сотне
Отныне служит князь.
Не помня зла былого,
Недавнему врагу
Подайте чашку плова,
Кумыс и курагу...
Но духом тверд и светел,
Спокойно и легко
Насильнику ответил
Отважный Василько:
— Служить тебе не буду,
С тобой не буду есть.
Одно звучит повсюду
Святое слово «месть»!
...Батый, привычный к лести,
Нахмурился: — Добро!
Возьмите и повесьте
Упрямца за ребро!

Князь Василько погиб мученической смертью. В летописи мы читаем его предсмертную молитву, где он вспоминает любимую жену и детей: «Спаси чада моя Бориса и Глеба и отца моего епископа Кирилла и жену мою Марью»[27].

Тело князя Георгия Всеволодовича нашел на поле битвы ростовский епископ Кирилл, который возвращался с Белого озера. Тело Василька, брошенное врагами в лесу, увидела какая-то женщина, которая завернула его в саван и дала знать княгине Марье. Тела убитых княгиня Марья и епископ Кирилл привезли в Ростов и похоронили в главном соборе города. Остались в живых братья великого князя, не пришедшие на Сить. Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского и жениха Феодулии-Евфросинии Федора, стал великим князем после смерти брата. Однако нелегкое дело — хоронить павших — взяла на себя ростовская княгиня Марья.

По обычаю княгинь того времени княгиня Марья должна была принять пострижение у гроба мужа. Но она не собиралась идти в монастырь. Ей нужно было сохранить жизнь сыновьям, вырастить их (младшему не было и двух лет), помочь своему городу оправиться. Семилетний сын Борис стал князем Ростова, фактически же всем управляла княгиня Марья[28].

Княгиня Марья осталась одна, без всякой родственной помощи и поддержки. Отец Михаил Черниговский и брат Ростислав были в Венгрии, могущественный дядя — брат матери Даниил Галицкий — в далеком Галиче. Только сестра Феодулия-Евфросиния жила неподалеку в Суздальском монастыре. Предание рассказывает, что, когда к Суздалю подошли отряды Батыя и встали на Яруновой горе у реки Каменки, предав ее мечу и огню, по молитве святой Евфросинии они не тронули Ризположенского монастыря. Она скончалась в 1250 году, ненадолго пережив отца, который погиб мученической смертью в Орде у Батыя. В 1246 году к нему в ставку были вызваны князья Михаил Черниговский, Даниил Галицкий и Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского. Их сопровождал сын княгини Марьи Борис, в ту пору уже подросток, ростовский князь. Батый не забыл Михаилу Черниговскому ни смерти послов в Киеве, ни попыток поднять на борьбу Венгрию, где и теперь оставался его сын Ростислав.

Зная непокорный, гордый нрав князя, Батый приказал, чтобы тот «поклонился на полдень Чингис-хану» и прошел через огненный костер. Михаил отказался выполнить эти требования. «Тот ответил, что лучше желает умереть, чем делать то, чего не подобает. И Батый послал одного телохранителя, который бил его пяткой в живот против сердца так долго, пока тот не скончался... После этого ему отрезали голову ножом»[29].

Юный ростовский князь Борис уговаривал деда подчиниться требованию и тем сохранить свою жизнь, но Михаил Черниговский предпочел смерть.

Борис вернулся в Ростов. Со слов сына княгиня Марья узнала подробности гибели отца, которые потрясли всю Русь, и позаботилась о том, чтобы сразу же после смерти Михаила Черниговского в Ростове было составлено его «Житие». Запись об ее участии сохранилась в древнейшей редакции «Жития»[30]. Можно уверенно предположить, что сама княгиня принимала участие в составлении жизнеописания отца, поскольку лучше ее никто не знал его судьбы. Однако это была не единственная ее писательская работа.

После нашествия татаро-монголов и разгрома таких крупных центров русского просвещения, как Киев, Чернигов, Рязань, Владимир, почти угасло и летописание.

Но Ростов уцелел, в живых остался и ростовский епископ Кирилл. Ростов стал духовным центром Владимирского княжества. При дворе княгини Марьи было продолжено и русское летописание.

Известный исследователь древнерусской литературы Д. С. Лихачев, анализируя летописи XIII века, пришел к заключению, что «летописание 30-х — начала 60-х годов, отраженное в Лаврентьевской летописи, а с 1263 по начало 70-х годов в Симеоновской летописи, велось в Ростове»[31]. Лихачев обратил внимание на то, что в этих частях летописи «настойчиво повторяется имя ростовской княгини Марьи. Упоминание женщин-деятелей необычно для русских летописей. И уже по одной этой настойчивости, с которой летописец отмечает имя Марьи, возникает подозрение в ближайшем отношении ее к ростовскому летописанию. Наши подозрения обратятся в уверенность, как только мы ближе сопоставим целый ряд мелких фактов и самый характер ростовских летописных записей 20—60-х годов XIII века... Круг интересов княгини Марьи точно очерчен ее летописным сводом»[32].

В самом деле, характер ростовской летописи середины XIII века весьма необычен. И необычность эта станет понятной, если представить себе, что летопись писала княгиня Марья. Прежде всего в летописи не упущены подробности, касающиеся князя Василька. Так, описывая сражение на реке Калке, летописец после известия о поражении русских неожиданно выражает свою радость по поводу того, что князь Василько не дошел до Калки и остался невредим. «Радость летописца,— пишет Лихачев,— кажется нам сейчас неуместной, по она понятна, если выражение ее принадлежало его жене — княгине Марье»[33].

Описание внешности и характеристика Василька сделаны любящей рукой: это и портрет, и одновременно воспоминания, в которых «ощущается не только похвала, но и выражение горести утраты»[34].

«Был же Василько лицом красив, очами светел и грозен, храбр безмерно на охоте, сердцем легок, с боярами ласков. Кто из бояр ему служил, и хлеб его ел, и пил из его чаши, и дары получал, тот из-за преданности Васильку никакому другому князю уже не мог служить. Крепко любил Василько слуг своих, мужество и ум в нем жили, правда и истина с ним ходили. Был он сведущ во всем и искусен, и княжил он мудро на отцовском и дедовском столе; а скончался он так, как вы слышали»[35].

Поведение Василька перед смертью изображено как героическое. Автор нисколько не сожалеет, что князь не согласился служить врагам, а, напротив, гордится его мужеством: Василько «не покорился беззаконию их». Предсмертная речь Василька полна достоинства — он не просит пощады, он обличает врагов: «О глухое царство скверное, никакоже мене не отведете от христианскыя веры...»

Рассказ о Васильке имеет законченную художественную форму. Вначале автор описывает, как храбро бился молодой князь, как его схватили враги, уговаривая служить им, как он отказался изменить «правде». Три раза молится он перед смертью: чтобы бог избавил его от «плотоядцев» — врагов, чтобы сохранил детей и «жену мою Марию» (характерно, что она даже не названа княгиней, как непременно назвал бы ее посторонний человек.— С. К.), и наконец, предсмертное сокрушение Василька: «Благородие мое железом погибает, и красное тело мое увядает смертию»[36].

Летописец рассказывает о Васильке с достоверностью очевидца. Подробно описаны похороны Василька в Ростове, всенародная скорбь, и смерть его названа «закатившейся светоносной звездой». Усиливая впечатление утраты, красоту и доблести князя Василька летописец вспоминает уже после описания похорон.

Летопись княгини Марьи отмечает важнейшие события ее семейной жизни. С большими подробностями описано, например, торжество по случаю рождения у князя Василька и княгини Марьи сына Бориса. Не забыты семейные свадьбы — брата Василька и сыновей великого князя Георгия.

Летопись описывает женитьбу, поездки в Орду сыновей княгини Марьи: князя ростовского Бориса и князя белозерского Глеба[37]. И еще одно лицо неизменно присутствует на страницах летописи: Александр Невский, двоюродный брат Василька. Особо отмечены все его посещения города Ростова, где он встречался с княгиней Марьей. Безвременная смерть Александра Невского вызвала глубокую скорбь летописца.

Летопись княгини Марьи подробно описывает судьбу родного ей города Чернигова, взятие и сожжение его татаро-монголами, судьбу черниговского епископа, мученическую смерть отца. Но не менее дорого летописцу и все, что происходит в ростовской земле. В 1262 году тут прошли восстания против татаро-монгол: избивали откупщиков «дани», были возрождены народные собрания — вече. Летописец призывает бога «вложить ярость в сердца крестьяном, не терпяща насилья поганых». В пример всем русским князьям ставятся «новые мученики» — рязанский князь Роман, князь Василько, Михаил Черниговский и другие, которые предпочли мученическую смерть, но не уступили врагам ни своей веры, ни родины. Некрологи князьям-мученикам составлены как их жития. Особенность этой летописи в том, что вместо сухой записи по годам даны связные, как бы сюжетные повествования о событиях. Таковы рассказы «Батыева рать», «О Невском побоище», об «Убиении князя Михайло Всеволодовича Черниговского, внука Святославля Ольговичя, от окаянного царя Батыя в Орде».

Попробуем представить себе княгиню Марью над листами летописи. Марья сидит на «стульце», положив летопись на колени. Рядом с ней на низком небольшом столике письменные принадлежности: чернильница и киноварница, маленький ножик для подчисток неправильно написанных мест и чинки перьев, песочница, чтобы присыпать песком непросохшие чернила. Она пишет на согнутых в два, в четыре раза листах, которые потом переплетаются в книгу. В тексте оставлено место для заставок, инициалов, миниатюр, которые сделает потом художник. Итак, княгиня Марья, вдова Василька Константиновича, дочь мученически погибшего Михаила Черниговского, друг Александра Невского, вспоминает дорогие ей лица, пытается сохранить их для нас. Но вот скупое сообщение о смерти княгини Марьи, которая скончалась 9 декабря 1271 года: «Предаст душу и тихо и нетрудно, безмятежно. Слышаша вси люди града Ростова преставление ея и стекошася вси людские в монастырь Святого Спаса».

Стоит на берегу озера Неро в Ростове Великом Спасо-Яковлевский монастырь. Спасский монастырь был основан княгиней Марьей более семисот лет тому назад и назывался Княгининым. Там, возможно, она писала свою летопись, там была и похоронена. Могила ее давно исчезла. Но память о княгине Марье живет в ростовских преданиях.


(обратно)


Русские амазонки на Куликовом поле

Раннее утро в августе 1380 года было для Москвы в последние недели непривычно тихим. Кончились шумные военные сборы. Казалось, что в этот рассветный час, когда туман еще не рассеялся, будто и кони ржут не так громко и не так звенят доспехи «удальцов русских». Тишина стояла над площадью, когда великий князь Дмитрий Иванович (до того времени, когда он получит прозвище Донскою, оставались считанные дни) вышел из кремлевского собора Михаила Архангела, где были похоронены его отец и дед. Там он простился с дорогими могилами и, по обычаю, просил их быть незримыми помощниками в предстоящем ему трудном деле.

Нелегко было решиться русским людям после 140-летнего татаро-монгольского ига на схватку с ордой. Великий князь Дмитрий решился. «И съвокупився со всеми князьми рускими и с всею силою, и поиде противу их вборзе с Москвы, хотя боронити своея отчины»,— строго повествует об этом событии летописное сказание. Этим утром войско выступало в поход. Ратники Донского прощались с женами.

Супруга великого князя Дмитрия великая княгиня Евдокия с двумя малыми «отраслями» — сыновьями, супруга двоюродного брата Дмитрия Владимира Андреевича Серпуховского, героя предстоящего сражения, Мария и жены «иных православных князей и многыа жены воеводскыа и боярыни московъскыа и служили жены ту стояще, проводы деющи, в слезах и въсклицании сердечном не могуще ни слова изрещи, отдавающе последнее целование. И прочая княгини и боярыни и служние жены тако же отдаше своим мужем конечное целование и възвратишася с великою княгинею»,— так воссоздает эту картину «Сказание о Мамаевом побоище». Судя но этому описанию, над площадью в Кремле не было в этот час ни криков, ни рыданий. Не повисали на груди мужей, не «цеплялись за руки, не голосили, не причитали. Нет, от слез и сердечных восклицаний» не могли слова произнести. Вместе с великою княгинею Евдокией подошли и «отдали последнее целование». И вместе с нею возвратились — очевидно, на свои места на площади. Он был строгим и торжественным, этот обряд последнего целования. Князь Дмитрий Иванович с трудом удержался от слез - «не дав ся проелезити народа ради». Автор «Сказания о Мамаевом побоище» тонко изобразил душевное состояние князя: «а сердцем своим вельми слезяще и утешаа свою княгиню». Все это было в сердце его, а княгине Евдокии он сказал: «Жено, аще бог по нас, то кто на ны» («Жена, если бог за нас, то кто против!» —С. К.).

Войска вышли из Кремля через Фроловские, Никольские и Константиноелененские ворота, и каждого воина, который проходил под воротами, кропили священною водой. Женщины остались на кремлевской площади одни. К Москва-реке спускались деревянные лестницы с рундуками от великокняжеского Набережного терема, который был живописным деревянным дворцом, — великолепным для своего времени. Княгиня Евдокия села на «урундуке под стекольчатыми окнами» терема, вероятно, остальные жены расположились на деревянных лестницах. Они смотрели вдаль, за Москву-реку, вслед уходящему войску. «Сказание о Мамаевом побоище» донесло до нас речь великой княгини Евдокии, которую она не решилась произнести на площади, перед ратниками мужа, но тут, дав волю слезам, она обратила ее к своим слушательницам — «княгиням, боярыням, женам воеводским и женам служних».

Евдокия не причитала, как в традиционных народных плачах, что муж, уходя на войну, оставил ее одну с малыми детьми, хотя страшилась его гибели в предстоящем сражении и боялась за судьбу маленьких сыновей, если он не вернется живым. Она молилась, чтобы Дмитрий Иванович «победил супротивных ему супостатов». «Не сотвори, господи, так же, как раньше, когда великая битва русских князей на Калках с погаными татарами... Со времени того калкского бедствия и великого побоища татарского до сих пор еще Русская земля уныла»,— сказала великая княгиня Евдокия. Высокий государственный и исторический смысл речи великой княгини Евдокии заставляет увидеть в ней русскую женщину, осознающую ответственность не только за судьбу своей семьи, своих детей, но и за судьбу русской земли.

Евдокия знает русскую историю, понимает связь ее «начал и концов» и как следствие этого — значение похода своего мужа. Не случайно она вспомнила не нашествие Батыя, огнем и кровью прошедшее по русской земле, а первое столкновение с татаро-монголами на Калке, когда из-за несогласия русских князей друг с другом они потерпели поражение. Теперь русские князья объединились, чтобы состоялось Куликовское сражение. Женщина, провожающая мужа на войну,— это традиционный народный и литературный сюжет, знакомый нам еще со времен «Слова о полку Игореве», где Ярославна плачет по своему мужу князю Игорю. Но в Древней Руси женщина не только провожала мужа на войну — она еще и сама сражалась.

Когда все войска из множества русских городов и княжеств собрались в Коломне, то, как пишет летописец, «сыны русския наступиша на великиа поля Коломенскыа», так что невозможно вместиться на них от множества воинов и никому невозможно обозреть рать великого князя. Многие русские князья стали соратниками Дмитрия Донского. Тогда это слово было полно живого военного смысла. Соратник — товарищ по рати, по воинству. Ими стали князья владимирский, ярославский, белозерский, ростовский, стародубский, оболенский, торусский, звенигородский, кашинский, брянский, можайский и др.

В Коломне великий князь Дмитрий сделал смотр всему войску и разбил его на полки, в каждый назначив воеводу: полк правой руки, полк левой руки, засадный полк. «А в правой руке воеводы учини князя Андрея Федоровича Ростовского»[38],— сообщает нам летопись.

С ростовскими ратниками на коломенском смотру стояли, видимо, и две ростовские амазонки-всадницы, одетые в воинские доспехи... Одна из них была дочерью князя Андрея Федоровича. Спустя столетия во время войны с Наполеоном подвиг Надежды Дуровой, которая, переодевшись в гусарское платье, пошла воевать с французами, стал известен всем. Немало восхищался им Пушкин. К сожалению, девица-кавалерист, по-видимому, ничего не слышала о своих предшественницах, которые были участницами Куликовской битвы. Как впоследствии и Дуровой, им пришлось скрывать под мужским платьем и доспехами свой женский облик.

24 августа войска Дмитрия Донского переправились через Оку и вступили в «дикое поле», бескрайние степи, подвергаясь опасности нападений со стороны татаро-монгольских отрядов. И ростовские амазонки делили наравне с мужчинами тяготы этого длинного перехода. Двенадцать дней занял этот степной путь, пока не вышли к Дону. Дон был рекой кочевников, далекой от северных русских княжеств. Здесь было исконное раздолье русских витязей-богатырей — Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича (также родом из Ростова) и русских амазонок-богатырок, славных «полениц», с которыми и богатыри подчас не могли справиться. Поленицы (поляницы) — это царь-девицы, богатырь-девицы, которые «поляковали» в поле, то есть вели жизнь, полную степных приключений и опасностей. Поленицы — героини многих русских былин, и можно только сожалеть, почему мы так мало о них знаем и помним. Ведь чтут же чехи свою деву-воительницу Власту, а поляки — легендарную красавицу Ванду. Вот как в былине «Об Илье Муромце и удалой поленице» рисуется русская дева-богатырка:


Проехала поленичища удалая,
Конь под нею, как сильна гора,
Поленица на коне как сенна копна...
Проехала в раздольице в чисто поле,
Стала по-соловьему посвистывать,
И стала-то во всю голову покрикивать.
Кличет, выкликает поединщика,
Супротив себя да супротивника.

Далее описывается, как все богатыри боятся подъехать к поленице, «не смеют у ней силушки отведати» и решается это сделать только Илья Муромец, потому что ему смерть «в бою на роду не написана».

А вот былина о том, как женился Добрыня Никитич на поленице Настасье, дочь Никуличне. Встретил он в поле «поленицу, женщину великую», ударил ее сначала в «буйну голову» — поленица не обернулась, второй раз ударил — не оглянулась, а после третьего удара сказала: «Я думала, что комарики покусывают». Схватила поленица Добрыню и посадила... в свой карман, везла трое суток, пока конь не взмолился, что не может везти ее вместе с богатырем. Так ответила Настасья своему коню:


Ежели богатырь он старой,
Я богатырю голову срублю,
А ежели богатырь он младой,
Я богатыря в полон возьму,
А ежели богатырь мне в любовь придет,
Я теперича за богатыря замуж пойду.

«Повыкинет» Добрыню Настасья Никитична из кармана — понравился он ей, и поехали они в Киев венчаться.

Невесту богатыря Дуная Ивановича, которому суждено было из-за любви к поленице кончить свою жизнь самоубийством и стать знаменитой рекой, также звали Настасьей. Былина о Дунае Ивановиче, необычайно популярная еще и в XIX веке, когда она была записана многими собирателями фольклора, интересна тем, что она дает нам два лика женского характера домонгольской Руси: лик воинственной амазонки-поленицы Настасьи и лик ее женственной, кокетливой сестры Опраксы-королевичны. Если Опракса-королевична


Ходит по терему, злату верху,
В одной тонкой рубашечке без пояса,
В одних тонких чулочиках без чоботов,
У ней русая коса пораспущена,
то Настасья, ее родная сестра,
Она ездит во чистом поле поленицею,
Имеет в плечах силушку великую.

Настасья Никулична, жена Добрыни Никитича, и Настасья-королевична, невеста Дуная Ивановича,— это русские отважные богатырки, вольные степные наездницы.

Вот какие воинственные традиции русских амазонок были за плечами ростовских полениц, которые среди ратников Дмитрия Донского подошли к Дону. Ко времени Куликовского сражения былины о богатырях и поленицах уже почти четыреста лет жили среди русского народа. Их пели на княжеских пирах, в воинских дружинах, на свадьбах, поминках, они были живой стихией народной жизни. Поэтому можно почти не сомневаться в том, что, когда войска великого князя Дмитрия увидели легендарный Дон, в пыльной степи припомнилась ратникам былина о «Днепре-королевичне и Доне Ивановиче». В своих верховьях Дон и Днепр близко подходят друг к другу, и поэтический рассказ, откуда появились тут две такие могучие реки, конечно же, был известен русским людям той поры. Олицетворение сил природы и вместе с тем стремление понять — пусть средствами воображения,— почему река Дон называется Доном, несомненно делала эту былину интересной для всех. Вот ее сюжет. Русские могучие богатыри и удалые поленицы собрались на пир к «ласковому» князю Владимиру. На этом пиру вдруг расхвасталась Днепра — Непра-королевнчна, что «нет-то стрельцов — добрых молодцов против меня Непры-королевичны». Она вспомнила достоинства всех богатырей — и молодецкую силу Ильи Муромца, и красоту, «угожество» Михайлы Потыка, и «тишину, уговор» Добрыни Никитича, и «походку, пощипку» Чурилы Пленковича. Забыла только Непра о своем муже законном — «Тихом Доне Ивановиче». Разгорелось его сердце богатырское, и пригласил он жену в иоле пострелять, помериться силою и умением. Отнесли за версту колечко серебряное, и попала в него стрелой Непра-королевична. Второй раз разгорелось сердце Дона Ивановича, и стал он просить свою стрелочку каленую, чтобы упала она на грудь Непры-королевичны. Начала плакать поленица удалая и уговаривать мужа, чтобы он не стрелял в нее: «У меня с тобой есть во чреве чадо посеяно, принесу я тебе сына любимого». Ничего не ответил ей оскорбленный в самолюбии Дон Иванович и пустил стрелу в грудь жене. Упала она на землю, «облилася кровью горючей», схватил он кинжал — «пластал ея груди белые, а несла она сына любимого». Убедился Дон Иванович, что правду сказала ему жена, и «пал он тут на ножище-кинжалище». Тут-то от них «протекла Дон река»[39].

Однако все это богатырское буйство полениц происходило давно, несколько веков тому назад. Современный историк пишет: «Встречи со степными богатырями, любовные истории с амазонками-поленицами в далекой «Задонской... стороне — все это могло быть отражением реальной жизни последнего десятилетия X века»[40]. Но все же именно героини былин поленицы помогают нам живее представить себе облик участниц Куликовской битвы, правнучек былинных амазонок.

Все поленицы были одеты в мужскую одежду и доспехи. Вот портрет поленицы, которая едет через московскую богатырскую заставу:


Едет поляничища удалая,
У ней шапочка надета на головушку,
Ай пушистая сама завесиста,
Спереду-то не видать личка румяного,
И сзаду не видать шеи белоей[41].

В другой былине («Ставр Годинович и Василиса Микулична») дошло до нас подробное описание, как снаряжается поленица:


Сама подбрила волосы да по-мужичьему,
Надевала платье мужское,
Кладывала туги луки да во налучники,
Калены стрелы да во колсана,
Вязала крепки палицы да на бедро свое,
Потом шла на широк двор,
С широкого двора шла на стойлы лошадиныя,
Брала себе да добра коня,
Начала седлать да уздать своего добра коня,
На верх кладала ковано седло черкесское,
Затягивала двенадцатью подпругами,
Натягивала тринадцату продольную...

Образы былинных полениц вдохновляли, конечно, и ростовских амазонок.

Через тихий Дон русское войско переправилось накануне сражения, которое состоялось в пятницу 8 сентября 1380 года. «Быти стуку и грому велику на речьке Непрядве, меж Доном и Непром (интересно, что в «Задонщине» Днепр называется так же, как в былине о Тихом Доне Ивановиче,— Непром), пасти трупу человечью на поле Куликове, пролится крови на речьке Непрядве»,— говорит поэтичная «Задонщина» («Сказание Софония-рязанца»).

«И съступишася грозно обе силы великиа, крепко бьющеся, напрасно сами себя стираху. Не токъмо оружием, нъ и от великиа тесноты под коньскими ногами издыхаху, яко немощно бе вместитися на том поле Куликове»,— рассказывает «Сказание о Мамаевом побоище». Жестоким было сражение. Много полегло русских воинов. От трупов негде было ступить лошадям, а вода в речках стала красной от крови. Вместе с мужчинами сражались тут и ростовские поленицы. Что мы знаем об их участи? Можем ли назвать их имена?

Ни в «Задонщине», ни в «Сказании о Мамаевом побоище», ни в летописях не упоминается об участии женщин-воинов в Куликовском сражении, которое было высоким напряжением и поворотным стержнем всей русской истории. Но, по счастью, сохранился и дошел до нас один источник, благодаря которому мы знаем, что русские женщины, по примеру богатырок-полениц, наравне с мужчинами бились с татаро-монголами в тот великий для России день. Источник этот ростовский и рассказывает о ростовских амазонках. Возможно, что женщин в войске Дмитрия Донского было гораздо больше, может быть, они были в ополчении каждого удельного князя, но с уверенностью мы можем говорить только о ростовских.

Вот что нам известно.

Сто лет назад жил в Ростове Великом крестьянин Александр Яковлевич Артынов. Отец его уже в 1810 году выхлопотал своим односельчанам положение «вольных хлебопашцев», занимался огородничеством и торговлей рыбой. Сын — почти ровесник Герцена, Лермонтова и Кольцова — все свободное время посвящал чтению и занятиям по истории ростовского края, где не иссякала народная память о языческих временах, жили легенды о князьях, богатырях, волшебниках.

По торговым делам Артынов часто бывал в Петербурге, где посещал книжную лавку Смирдина, покупал книги. В Ростове многие купцы увлекались собиранием старинных рукописей, рукописных сборников. С ними и подружился молодой бойкий приказчик. Особенно знаменита была библиотека купца В. П. Хлебникова, в которой находился Ростовский летописец, полный преданий и сказаний о ростовских князьях. Впоследствии в своих воспоминаниях Артынов опишет споры любителей старины, которые разрешались с помощью «рукописной книги довольно почтенной толщины, писанной полууставом», «в то время ростовских летописей было в изобилии и почти у каждого было полно разных старинных рукописей»[42].

Любимым занятием Артынова было переписывать из этих книг предания о ростовской земле. В руках Артынова перебывало немало рукописей из этих старинных ростовских собраний, и скоро эти выписки составили его собственный ценный архив. Кроме того, он записывал рассказы горожан, крестьян, местные предания. Многочисленные выписки Артынов сделал из Хлебниковского летописца, который сгорел во время пожара в хлебниковском доме в 1856 году и ныне безвозвратно утрачен. Возможно, мы почти бы так ничего и не узнали об амазонках, бившихся на Куликовом поле, если бы не деятельность энтузиаста историка-самоучки Артынова. Теперь многие предания и сказания о ростовской земле, восходящие еще к языческим временам, первым векам христианства, мы знаем толь ко благодаря его работе.

К сожалению, при переписке старинных рукописей Артынов не сохранял языка оригинала, сразу переводил на современный, опасаясь, что нынешним людям неинтересно будет возиться с древними текстами. Известный историк М. П. Погодин, высоко ценивший разыскания Артынова, только ахнул, узнав о такой оплошности, но делать было нечего. Труды Артынова были одобрены и таким ценителем истории, как Иван Сергеевич Аксаков, который был также знаком с ним лично и помог напечатать написанную им историю родного села Угодичи. Вот в этих-то выписках, сделанных Артыновым из Хлебниковского летописца, и дошли до нас известия о ростовских поленицах, участницах Куликовского сражения.

Родное село Артынова Угодичи (или Угожь) было тесно связано с героями Куликовской битвы. Когда Ростов потерял свою независимость, оно было продано ростовским князем деду Дмитрия Донского — Ивану Калите, затем досталось Владимиру Андреевичу Храброму, также внуку Калиты, герою сражения, а затем и самому Дмитрию Донскому. После смерти Донского селом владела его вдова, великая княгиня Евдокия, и их дочь. Таким образом, герои и участники Куликовской битвы не раз бывали в этом краю, связанные с ним неразрывно, и жившие тут предания и легенды основывались непосредственно на рассказах реальных исторических лиц. На основе выписок, сделанных Артыновым, известный ростовский краевед А. А. Титов составил книгу «Предания о ростовских князьях» и обширную краеведческую энциклопедию «Ростовский уезд Ярославской губернии», где перечислены все села, с упоминанием связанных с ними преданий и легенд, содержавшихся в Хлебниковском летописце. Тут и село Кощеево, где жил волшебник Кощей Бессмертный, и село легендарного Аники-воина, прославленного героя русских лубочных изданий, и угодья сына Добрыни Никитича, и поместье Алеши Поповича (кстати, имя его упоминается в летописях и ныне признано историками как лицо действительно реальное). Одна из легенд рассказывает о свадьбе дочери Ильи Муромца — Александры Ильиничны (Шуши), которая


Не любила она ни ткать, ни прясть,
А любила но чистым полям,
По широким лугам скакать
На своем на коне на кавуреньком аль на буреньком
с сыном Алеши Поповича — храбрым Омелей.

Другая повествует о ростовской амазонке XII века Фекле, дочери воеводы Фили, который служил у князя Юрия Долгорукого. Она была «на войне люта и храбра, а в миру весьма добра», «даром што девка была молода, не оборачивалась к ворогу завсегда». Таким образом, в ростовской земле издавна были и свои, местные поленицы. И наконец, наши участницы Куликовской битвы.

В семнадцати верстах от Ростова, в селе Пашине, которое существует с X века и помнит еще княгиню Ольгу, туда приезжавшую, по Хлебниковскому летописцу, жил герой Куликовского сражения князь Андрей Федорович, который свое родословие вел от Рюриковичей и был известен как участник нескольких совместных военных походов с Дмитрием Донским еще до 1380 года. Накануне выступления ростовского войска из дома князя пропала его дочь Дарья. И только позднее отцу и родным стало известно, что переодетая в мужское платье Дарья убежала из дому вместе со своим возлюбленным, впоследствии мужем — ростовским князем Иваном Александровичем, и участвовала в Куликовской битве как простой воин. Где впервые обнаружил свою пропавшую дочь отец — па московских сборах, на смотру войск в Коломне, где его назначили воеводой полка «правой руки», или во время долгого степного перехода к месту сражения — этого мы уже не узнаем никогда...

Князь Андрей Федорович Ростовский умер спустя почти двадцать лет после Куликовской битвы, и хочется верить, что Дарья Андреевна также в ней не погибла.

Вторая ратница Куликовского боя жила в деревне Пелеево, также неподалеку от Ростова. Это была княжна Феодора, дочь ростовского князя Ивана Ивановича Пужбольского-Верши. А. Титов пишет, что «имеет уцелевший список с рукописи», которая приписывает «этой княжне все доблести амазонки, упоминая вместе с тем о ее пламенной любви к князю Василию Дмитриевичу Бычкову... Любовь эта была так сильна, что когда князь Василий отправится в числе вождей дружины Дмитрия Донского на смертный бой с татарами, то княжна Феодора последовала за ним. Князь Василий пал на Куликовом поле смертью героя, а княжна Феодора, сильно раненная, была привезена на свою родину в эту деревню участвовавшим в той же битве ростовским князем Василием Васильевичем Ласткой».

Пужбольский-Верша, Бычковы, Ластка — это реальные ростовские фамилии, а «Сказание о Мамаевом побоище» и летописные повести свидетельствуют, что раненых и убитых с поля боя земляки увозили в родные места.

Восемь дней стоял «на костех» Дмитрий Донской, пока разбирали трупы на Куликовом ноле, чтобы отделить убитых русских от татаро-монгол и похоронить своих там, где теперь поныне — спустя 600 лет! — стоит село Монастырщина. Татаро-монголы потерпели страшное поражение. Русские торжествовали победу. Вдовы оплакивали убитых.

Поэтичная «Задонщина» развернула перед нами целую галерею женских образов, вдов убитых воевод на Куликовом поле. На поле «славы», как потом историки называли Куликовское сражение, немало погибло князей. Но автор выбрал своими героинями не вдов-княгинь, а именно вдов воевод. Не является ли это косвенным свидетельством его личной близости именно с этим кругом?.. В «Задонщине» перед нами четыре женских образа: жены воевод московских: Тимофея Волуевича — Феодосья, жена Микулы Васильевича — Мария, жена Андрея Серкизовича (владением их семьи было село Черкизово) — Мария, жена воеводы Михайлы Ивановича — Оксинья — каждая плачет по своему мужу, каждая находит свои особые краски вдовьей горечи. Плач коломенских жен полон понимания общенациональных интересов. Обращаясь к Дмитрию Донскому, коломенские женщины восклицают: «Замкни, государь князь, великий, Оке-реке ворота, чтобы потом поганые татаровя к нам не ездили».

В сущности, Дмитрий Донской выполнил то, о чем просили его русские женщины. И хотя поганые еще появлялись на русской земле, этому уже настал короткий срок. Куликовская битва положила конец владычеству татаро-монголов в России и опасности Европе подвергнуться их нашествию еще раз.

Среди героев этой битвы мы не вправе забыть имена и двух ростовских амазонок — Феодоры Пужбольской и Дарьи Андреевны Ростовской, сражавшихся на Куликовском поле по примеру своих предшественниц — воинственных славянок-полениц.

В память тех, кто не вернулся с Куликова поля, поставил великий князь Дмитрий Донской церковь Всех святых на Кулишках — там, где теперь станция метро «Площадь Ногина». Спеша мимо этого памятника XVII века (до наших дней дошло позднее здание) в сутолоке наших дел, вспомните туманное утро над далекой от Москвы приречной луговиной, где шестьсот лет назад решилась и наша с вами судьба...

(обратно)


Дело о разводе Государыни Соломонии

(Эпизод из истории XVI века)


Памятники архитектуры: церкви, храмы. Мы определяем стиль, век, иногда — руну мастера. Любуемся силуэтом, восхищаемся красотой пропорций, соразмерностью... Но при этом чаще всего для нас остается закрытым то, что родило эти — для нас теперь памятники, а некогда современные здания, составлявшие часть живой жизни века.

Как разгадать ушедшую эту жизнь? Люди плакали и молились — о чем? Радовались — чему? Умирали случайно или в тяжелых болезнях. Завещали своим детям не только имущество, но и свое представление о добре и зле, о правде и несправедливости.

Суздальский Покровский монастырь на низком берегу реки Каменки, во Владимирской земле; стройный силуэт храма Вознесения в селе Коломенском — гордость русской архитектуры; Беклемишевская башня Кремлевской стены па берегу Москвы-реки; маленькая, но поразительно ладная и гармонически законченная церковка Трифона в Напрудном у Рижского вокзала, чудом уцелевшая от татаро-монгольских нашествий и погромов; остатки девичьего Рождественского монастыря, доживающего свой долгий век (он был основан еще матерью Дмитрия Донского) на одной из оживленных улиц Москвы (ныне ул. Жданова, прежде — Рождественка),— все это свидетели давней, запутанной и до сих пор по-настоящему не разгаданной истории XVI века.

В трагедии, разыгравшейся четыреста лет назад, сплелось все: величие и твердость духа одних, низость и тщеславие других, глубина незаслуженного несчастья и призрачность радости, свобода духа и подлое холуйство мысли, готовой пойти на любое услужение ради корысти и власти...

Итак, Москва начала XVI века... Последние годы царствования Ивана III, при котором закладывается основа единого централизованного государства и оно освобождается после двух с половиной веков от татаро-монгольского владычества. Россия, по выражению современного историка, вступает на порог нового времени.

Как всегда, сложные политические процессы сопровождаются напряженными идейными исканиями, которые в то время неизбежно обращены в сторону церкви и ее взаимоотношений с государством. Установление сильной великокняжеской власти рождает в обществе вопросы о пределе ее и правах, об обязанностях правителей перед своими подданными как людьми и современниками.

На что должен опираться великий князь — на старинный обычай, признанный всеми в государстве как право, или соображения непосредственной выгоды этого дня? Чему должна служить церковь — быть ли ей только помощницей государственной власти или пытаться жить обособленно, своей жизнью?

Все это вылилось в два сильных течения общественно- религиозной мысли, столкнувшихся в смертельной борьбе: «нестяжательство» и «иосифлянство». Эта борьба на многие годы определила характер идейной жизни того времени.



«Нестяжательство» и «иосифлянство»

Во главе «нестяжателей» стоял Нил Майков, прозванный Сорским, который жил в скиту на реке Соре в 15 верстах от Кириллова Белозерского монастыря.

Нил Сорский учил, что монахи должны жить только трудами рук своих — «рукоделием», монастыри не могут владеть землею и селами, ибо это «стяжание». «Дым есть житие се, пара, персть и попел»[43], - проповедовал Сорский.

Против учения Нила Сорского выступил не менее прославленный игумен основанного им Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий (в миру Иван Санин). Волоцкий мечтает сделать монастыри могущественными маленькими государствами, чтобы они были способны соперничать с мирской властью. Путь к этому только один: монастыри должны стать крупными землевладельцами.

Две страсти владеют этим сильным и умным человеком: доказать право монастырей на владение землею, которое отвергают «нестяжатели», и победить еретиков любой ценой — лучше всего физически их истребить.

Программа Волоцкого, воистину инквизиторская, изложена им в «Слове об осуждении еретиков», где он призывает отправлять еретиков па смертную казнь и оправдывает свою жестокость софизмом: убить еретика молитвою или оружием — одно и то же, разницы тут нет (разумеется, не для самого еретика, а для того, кто расправляется с ним).

Волоцкий добивается своих целей твердо и неукоснительно. В 1502 году состоялось свидание Иосифа Волоцкого с Иваном III, и тот по просьбе монаха обещает «по городам обыскивати еретиков да искоренити». И хотя осторожный Иван III не торопится с казнями, неусыпность Иосифа Волоцкого увенчалась успехом, и в 1504 году был созван церковный собор «на еретиков». Перед созывом собора Иосиф Волоцкий написал знаменитое «Послание архимандриту Митрофану Андрониковскому» — духовнику Ивана III, в котором, не страшась, укорял великого князя за мягкость и уступчивость: «Наш государь князь великий блюдется (боится.— С. К.) греха казнити еретиков. Вси благочестивии царие еретиков по проклятии в заточение посылали и казньми казнили». А я,— сокрушается Волоцкий, «бил есми челом великому князю на Москве о том, чтобы послал но городом да еретиков обыскал... А он, государь, не посылывал, а еретиков умножилося по всем городам, а христианство православное гинет от их ересей. И только бы государь восхотел их искоренити, ин бы вскоре искоренил, поймав дву или трех еретиков, и оне всех скажют»[44].

На соборе Иосиф Волоцкий выступает обличителем, и собор выносит смертный приговор еретикам. «Сожгоша в клетке диакона Волка Курицына, да Митю Коноплева, да Ивашка Максимова декабря 27, а Некрасову Рукавову повелеша языка урезати и в Новегороде в Великом сожгоша его. То е же зимы архимандрита Касиана Юрьевского сожгоша и его брата и иных многих еретиков сожгоша, а иных в заточение послаша, а иных по монастырем»,— повествует об этих событиях летопись. Некоторые еретики, приговоренные к смерти, раскаялись, но, по настоянию Волоцкого, их раскаяние, как вынужденное страхом смерти, не было принято.

Победил Иосиф Волоцкий и в вопросе о праве монастырей владеть землями. На соборе митрополит «отвечал» Ивану III (не гнушавшемуся присвоить любые земли), что церковь «не благоволит отдать» свою землю и что даже татаро-монгольские ханы не покушались на церковные владения.

Эти два вопроса — о монастырских землях и об отношении к еретикам — надолго станут водораздельной грядой, обозначившей два течения в общественно-церковной публицистике XVI века.


(обратно)


В монашестве Вассиан

Великий князь Иван III был женат два раза: первым браком его, двенадцатилетнего мальчика, женили на девятилетней княжне тверской — Марии Борисовне, чтобы в брачном союзе сплотить двух могущественных соперников — Московское и Тверское княжества. Близкое родство с тверским князем не помешало, однако, Ивану III впоследствии завоевать и покорить Тверь, правда, уже после смерти жены, которая, как говорят, была отравлена.

Иван III женился вторично на родной племяннице последнего византийского императора Софье Палеолог. Старший сын ее и Ивана III претендовал как наследник на русский престол. Однако настоящим законным преемником великого князя считали на Руси его внука — Димитрия, сына рано умершего Ивана Ивановича Молодого.

4 февраля 1498 года в Успенском соборе Московского Кремля, заново отстроенном несколько лет назад выписанным из Италии мастером Аристотелем Фиоравенти, состоялось торжественное венчание на царство внука Димитрия Ивановича по впервые введенному Иваном III обряду венчания на царство. Впоследствии по такому же обряду будут венчаться на царство Иван Грозный и остальные русские цари.

Иван III возложил бармы и шапку Мономаха на внука. Это было подлинное и высшее торжество в жизни Димитрия, которому судьба, казалось бы, уготовила царство, поманила им, как в русских сказках,— уж и в руки было взял! — но тут же отняла.

Вскоре, по выражению летописца, дед начал «нерадеть о внуке», и уже в апреле 1502 года он посадил внука Димитрия и мать его, свою невестку, Елену «за приставы» — то есть под стражу. Через три дня он благословил своего сына Гавриила на великое княжение Владимирское и Московское и всея Руси самодержцем.

Сын Софии Палеолог не стал венчаться на царство тем же венцом, которым был венчан Димитрий, и лишь переменил имя Гавриил на Василия. Под этим именем и известен в русской истории.

Димитрий умер в темнице в 1509 году, лишь на несколько лет пережив своего деспотического деда: по свидетельству барона Сигизмунда Герберштейна (посла австрийского императора, оставившего нам подробные «Записки о московитских делах») он был уморен голодом по повелению Василия III.

Конечно, выбор Ивана III не был лишь личной его прихотью. Димитрия поддерживали бояре, которые были недовольны Софьей Палеолог и ее сыном. И вступлению Василия III на престол предшествовала беспощадная опала известных бояр Патрикеевых, состоявших в прямом родстве с великокняжеским домом.

Иван Юрьевич Патрикеев, потомок литовского князя Гедимина, вместе со своим сыном Василием и зятем, знаменитым дипломатом, и военачальником князем Ряполовским-Стародубским по делу о преемнике Ивана III держали сторону внука его — Димитрия. Когда Иван III посадил своего венчанного на царство внука в темницу, он, несмотря на заслуги и знатность, приговорил Ряполовского и Патрикеева с двумя сыновьями к смертной казни. Он нашел в их желании отстаивать то, что еще вчера он и сам считал правым, измену.

Ряполовскому отрубили голову. Заступничество митрополита спасло жизнь Патрикеевым, но отец со старшим сыном должны были постричься в монахи. Василий Иванович принял в монашестве имя Вассиан (прозвище — Косой), под которым и вошел в русскую историю как один из ярких деятелей XVI века.

Летописи не говорят прямо, в чем состояла крамола Патрикеевых, но до наших дней сохранился наказ Ивана III послам, которых он отправлял к польскому королю. Наказ этот следующий:

«Чтоб во всем между вас было гладко, пили бы бережно, не допьяна; чтобы вашим небрежением нашему имени бесчестья не было; ...и вы бы во всем себя берегли, а не так бы делали, как князь Семен Ряполовский высокоумничал с князем Васильем, сыном Ивана Юрьевича».

Высокоумия Иван III не терпел. За высокоумие будет жестоко наказывать и сын его Василий и беспощадно казнить его внук Иван Грозный. Впоследствии Андрей Михайлович Курбский расскажет об истоках вражды Ивана Грозного к высокоумию. В переломный момент своей жизни, выздоровев после тяжелой болезни, царь посетит бывшего советника своего отца и задаст ему вопрос-искушение: «Как я должен царствовать, чтобы вельмож своих держать в послушании?» И бывший любимец его отца ответит царю: «Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех; если так будешь поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в руках своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то по необходимости будешь послушен им». Курбский считает, что, последовав этому совету, Иван Грозный и стал жестоким кровопийцей, начав преследовать, подобно отцу и деду своему, высокоумие как государственную крамолу.

С боярами Патрикеевыми народная легенда связала постройку в конце XV — начале XVI века церкви Трифона в подмосковном селе Напрудном (и поныне стоящей на Трифоновской улице). Этот белокаменный одностолиный храм с знаменитой фреской, изображавшей святого Трифона с соколом на руке (фреска находится ныне в Третьяковской галерее), по преданию, был выстроен по обету одним из бояр Патрикеевых, избежавшим смерти. И чудесное избавление от смерти Патрикеевых — отца и сына — и время строительства храма заставляют нас думать, что, вероятнее всего, он был построен Иваном Юрьевичем Патрикеевым и сыном его Василием после отмены им смертного приговора.

Неисповедимы судьбы людские. И порой то, что кажется несчастьем и карой, оказывается дорогой к иному, более высокому жребию и уделу. Был боярин, знатный князь, удачливый и богатый, а после опалы и вынужденного пострижения в монахи Россия получила писателя Вассиана Патрикеева, оставившего замечательные страницы в истории русской публицистики.

Мы не знаем точно, как происходило пострижение Патрикеевых. Но описание этого обряда дошло до нас в книге Флетчера, английского путешественника, посетившего Россию в самом конце XVI века (книга его вышла в Англии в 1591 году), почти сто лет спустя после интересующего нас события. Но для церковного ритуала, отличающегося редкой устойчивостью, этот срок не так уже велик. Поэтому обратимся к Флетчеру.

«Прежде всего игумен,— пишет Флетчер,— снимает с постригаемого светское или обыкновенное его платье, потом надевает на него белую фланелевую рубаху и сверх нее длинную мантию, висящую до земли, и опоясывает ее широким кожаным поясом.

Самая верхняя одежда его сделана из гарусной или шелковой материи и весьма похожа цветом и покроем па одежду заведывающих чисткою печных труб. Затем выстригает ему волосы на макушке шириною в ладонь пли более, до самой кожи, и в то самое время, когда игумен стрижет волосы, произносит он следующие или подобные слова: «Как эти волосы отнимаются от главы твоей, так точно принимаем мы теперь и совершенно отделяем тебя от мира и всех сует мирских и пр.». Окончив это, помазует он маковку головы его елеем, надевает на него рясу и таким образом принимает в число братии»[45].

Старший Патрикеев был пострижен в Троице-Сергиевом монастыре. Сын его, Василий Иванович, стал монахом северного Кириллова Белозерского монастыря, учеником и последователем Нила Сорского. Будучи насильно удален от страстей и распрей власти государственной, Вассиан оказался в гуще философско-религиозной, а в сущности, идейной борьбы своего времени.

В защиту нестяжательской идеологии, в защиту гуманного отношения к правам человеческой мысли, в том числе и праву человека ошибаться, не будучи немедленно казненным, блистательно выступил инок Кириллова Белозерского монастыря Вассиан Патрикеев. Вассиан пишет «Прение с Иосифом Волоцким» и «Слово ответно противу клевещущих истину евангельскую». Он обличает монастыри и монахов за их угодливость перед власть имущими, за жестокое обращение с крестьянами. «Мы же единаче сребролюбием и несытостью побеждены, живущая братия паша убогиа в селех наших»,— пишет Вассиан, порицая обычай украшать церкви дорогими вещами. Он с гневом опровергает необходимость казнить еретиков. Ирония Патрикеева ядовита: если убивать еретика молитвою и оружием «едино еси», то и порази его молитвою, обращается он к Иосифу Волоцкому.

Настоящий долг каждого христианина — быть милосердным к людям, убеждает Патрикеев.


(обратно)


«Еллинский книжник»

В 1503 году умирает София Палеолог. Овдовевший Иван III, и прежде озабоченный женитьбою своего наследника и преемника Василия, усиленно начинает поиски для него невесты. Сватовство к дочери датского короля было неудачным — король отказал. И Иван III решился выбрать невесту сыну из дочерей своих подданных.

До наших дней это событие дошло описанным несколькими иностранными путешественниками.

С общего совета,— рассказывает Герберштейн — были собраны в одно место дочери бояр, числом 1500, для того чтобы князь выбрал из них супругу по желанию.

«Московские государи,— пишет римский историк Павел Иовий Новокомский в своей «Книге о московитском посольстве»,— желая вступить в брак, повелевают избрать из всего царства девиц, отличающихся красотою и добродетелью, и представить их ко двору. Здесь поручают их освидетельствовать надежным сановникам и верным боярыням, так что самые сокровенные части тела не остаются без подробного рассмотрения. Наконец, после долгого и мучительного ожидания та, которая понравится царю, объявляется достойною брачного с ним соединения... Прочие же соперницы ее по красоте, стыдливости и скромности нередко в тот же самый день по милости царя обручаются с боярами и военными сановниками. Таким образом, московские государи, презирая знаменитые царские роды, подобно оттоманским султанам возводят на брачное ложе девиц большею частью низкого и незнатного происхождения, но отличающихся телесною красотой».

Франциск да Колло, посол императора Максимилиана, чей рассказ приводит в своей «Истории государства Российского» Н. М. Карамзин, описывает следующее:

«Великий князь Василий, вздумав жениться (это было еще при его отце), обнародовал во всем государстве, чтобы для него выбрали самых прекраснейших девиц, знатных и незнатных, без всякого различия. Привезли их в Москву более пятисот; из них выбрали 300, из трехсот 200, после 100, наконец, только 10, осмотренных повивальными бабками, из сих десяти Василий избрал себе невесту и женился на ней».

Противоречие между цифрой 1500, приводимой Герберштейном, и 500 у Франциска да Колло, легко снимается, если, как пишет историк И. Е. Забелин, принять во внимание число всех невест, которые участвовали в смотре.

Грамоты с царским указом везли во все города доверенные люди с дьяками, и вместе с представителями местной власти они должны были пересмотреть всех девушек определенного возраста. До наших дней сохранилась грамота подобного рода, разосланная, правда, спустя четыре десятилетия сыном Василия, Иваном Грозным, когда он собрался жениться, но составленная, вероятно, по образцу тех, что рассылались для выбора невесты его отца. Грамота Ивана Грозного 1546 — 1547 годов содержала строгий наказ: «И как к вам эта грамота придет, и у которых у вас будут дочери девки, и вы б с ними часа того ехали в Великий Новгород; а дочерей бы у себя девок однолично не таили, повезли бы часу того не мешкая, а который из вас дочь девку у себя утаит и к боярам нашим не повезет, и тому от меня быть в великой опале и в казни. А грамоту посылайте меж себя сами, не издержав ни часа».

Разумеется, такие же грамоты были посланы не только в Великий Новгород, но и в другие города. Все выбранные красавицы вносились в список, а родителям их давался строгий наказ привезти дочерей в Москву, где невесту будет выбирать уже жених.

Василий выбрал дочь незнатного дворянина Юрия Константиновича Сабурова, который лишь после свадьбы дочери получил звание боярина. Звали ее Соломонией.

По более поздним описаниям обряда наречения царской невестой, мы знаем, что после избрания невесту вводили в царские хоромы и оставляли жить там до свадьбы под присмотром доверенных боярынь. На невесту возлагали царский девичий венец, иногда нарекали ей новое царское имя.

В сентябре 1505 года состоялась свадьба Василия с Соломонией Сабуровой, а в октябре того же года скончался Иван III, оставив сыну Василию престол и царство.

Правление Василия было долгим — 27 лет, и немало случилось за эти годы. Войны, пожары, военные и государственные победы (при Василии III к русскому государству были присоединены исконно русские города Псков и Смоленск), градостроительство, заботы об урожаях — основе благополучия каждого государства... Немало можно было бы рассказать о всех этих событиях, но у нас свои герои, своя историческая тропа, которая тоже ведет к пониманию далекого теперь для нас времени.

Нередко то, что представляется малозначительным, впоследствии будет выглядеть очень важным. И тогда окажется, что приглашение в Москву Василием III скромного греческого монаха для разборки книг великокняжеской библиотеки (в которой было немало греческих книг, привезенных его матерью Софьей Палеолог) и перевода с греческого на русский язык «Толковой Псалтыри» будет для русского просвещения событием значительным и серьезным по своим последствиям.

Звали монаха Максим Грек. Вернее, так его прозвали на Руси. Настоящее его имя было Михаил Триволис, и появился он на русской земле в 1518 году. Три года назад умер Иосиф Волоцкий, борьба которого с Вассианом Патрикеевым не утихала ни на минуту. Напротив того, она стала еще ожесточеннее с тех пор, когда после смерти в темнице венчанного на царство Димитрия, за поддержку которого и впали в опалу бояре Патрикеевы, Вассиан был возвращен великим князем из места своего изгнания и поселился в Москве в Симоновом монастыре, настоятелем которого недавно стал архимандрит Варлаам, сочувственно относившийся к «нестяжателям».

Очевидно, Патрикеев был умей и не прост, если сумел из опального инока стать доверенным лицом великого князя. (Небезынтересно припомнить, что и доселе бытующая у нас поговорка «Лиса Патрикеевна» как определение человека умного и хитрого восходит к образу предка Вассиана Патрикеева — литовскому князю Патрику Паримутовичу, который в XIV веке искусно перессорил новгородцев.)

Вскоре Патрикеев стал любимым собеседником великого князя, и современник вкладывает в уста Василия такое обращение к Вассиану: «Подпор державе моей, и умягчение сердцу моему, и утоление гневу моему, веселие беседы моея, снабденне души моей, ветрило скорбем моим, любви нелицемерной наставник, братолюбия проводитель». Однако не только обаяние, образованность и ум привлекали Василия в родовитом монахе. Как и отца его Ивана III, его манили многочисленные и богатые монастырские угодья, и проповедь «нестяжателя» Патрикеева, отвергавшего у монастырей право владеть землями, грело сердце потомка Калиты. В 1515 году Вассиан берется за главный труд своей жизни — составление новой «Кормчей книги», которая должна доказать нравственную невозможность для монастырей владеть селами. Вассиан уговаривает великого князя провести секуляризацию церковных земель, на которую тот все же не решается, хотя и ограничивает нрава монастырей.

Работу над «Кормчей книгой» Патрикеев делает за два года и вручает ее Василию III: отныне она будет храниться в казне, пока не пробьет судный час вольнодумца Вассиана. когда она станет одним из главных пунктов его обвинения.

Но время это еще не пришло. Смерть Иосифа Волоцкого, своим преклонением перед великокняжеской властью заслужившего еще при жизни ироническое прозвище «дворянин великого князя», что для крупного церковного иерарха было оскорблением, закрепила иосифлянское направление церковной политики. И после смерти Волоцкого заветы его останутся живы в его учениках, а детище его — Иосифов Волоколамский монастырь — станет центром, откуда выйдут большинство деятелей русской церкви, покорных государственной власти. (Иосиф Волоцкий, как, впрочем, и Нил Сорский, был впоследствии канонизирован русской церковью.) Именно Иосиф Волоцкий в последние годы своей жизни развивает теорию о том. что цари являются наместниками бога на земле.

По приезде в Москву Максима Грека главный надзор за его переводческой деятельностью поручается Вассиану Патрикееву. Так пересеклись и отныне пойдут рядом жизненные пути этих двух выдающихся людей. Максим Грек принадлежал к поколению, на чьих глазах совершился разгром турками Константинополя. Он родился в 1475 году в городе Арте, жил на острове Корфу, двадцатилетним юношей переехал в Италию, где учился у византийских гуманистов Иоанна Ласкариса и Марсилио Фичино, служил секретарем у Пико делла Мирандолы. Во Флоренции он усердно посещал проповеди знаменитого Савонаролы, отвергавшего собственность монахов и монастырей. Савонарола ввел общественную милостыню, предлагал освободить бедных от налогов, но ненавидел все, что приносило людям удовольствие,— музыку, живопись, статуи, стихи. Вдохновленные его проповедничеством флорентийские юноши составили нравственную полицию, которая на карнавалах сжигала музыкальные инструменты, портреты красавиц, ломала статуи.

В своих итальянских странствиях Максим посетил и знаменитого издателя греческих книг — Альда Мануция, оставившего в наследство мировому книгопечатанию изобретенные им шрифты и курсив. Именно в эти годы Максим получил обширное свое образование — знание трудов Гомера, Пифагора, Сократа, Платона, Аристотеля, Эпикура, Плутарха, которое он с полным блеском развернет в своих будущих трудах, написанных в далекой Московии.

В 1502 году он постригся в монашество в монастыре святого Марка, где прежде Савонарола был приором (к тому времени Савонарола был казнен). А вскоре вернулся на родину и поселился на Афоне в Ватопедском монастыре, приняв православие. Монахами этого монастыря были два византийских императора, а сам монастырь славился своими книжными сокровищами и ученостью иноков.

В Ватопедский монастырь и прибыл посланный Василием III человек с великокняжеской грамотой - просить прислать на время в Москву книжного переводчика. Так Максим оказался в Москве.

Максима Грека поселили в Чудовом монастыре, и Василий III открыл ему библиотеку своих родителей. Прямою обязанностью Грека был перевод с греческого «Толковой Псалтыри». Сначала он не знал русского языка (выучил его позднее), но отлично владел латинским, поэтому ему дали в помощники двух русских толмачей. Максим переводил с греческого на латинский язык, а двое русских толмачей — с латинского на славянский [46].

Очень скоро в келье образованного монаха стал собираться кружок просвещенных русских людей: Иван Данилович Сабуров, дьяк Жареный, Петр Иванович Шуйский, Андрей Холмский, Иван Никитич Берсень-Беклемишев, так называемый боярин-западник Федор Иванович Карпов (ему принадлежат известные строки из обращения к Максиму Греку: «Не молчит во мне многоопытная мысль моя, хочет знать то, над чем она не властна, пытается найти то, что не теряла, хочет победить непобедимое») и, конечно, Вассиан Патрикеев. В особенности близко и часто встречались трое — Максим Грек, Вассиан Патрикеев и Иван Никитич Берсень-Беклемишев.

Думный дьяк Беклемишев (Берсень — прозвище за колкий язык и непокорный нрав, ведь берсенем наши предки звали крыжовник) был замечательным дипломатом. Еще Иван III высоко ценил его светлый ум и удачу в делах. Он ездил послом и в Польшу, и в Крым. Однако с Василием III у Беклемишева вышло столкновение: Берсень осмелился противоречить великому князю, и Василий сказал ему: «Поди прочь, смерд, ненадобен ми еси». Берсень исполнял должность объезжего головы в той части Москвы, что до сих пор сохраняет о нем память,— Берсеневская набережная Москвы-реки, Берсеневский переулок. На набережной Москвы-реки была в то время Берсенева решетка — ворота с решетчатыми затворами. На ночь решетка, охранявшая этот участок Москвы, запиралась, и у нее стоял караул. Охрана этой ближайшей к Кремлю части города и состояла в ведении Берсеня Беклемишева[47].

Двор же его находился в Кремле, вблизи угловой башни кремлевской стены, отчего и сама башня стала называться Беклемишевской. Видимо, после ссоры и последовавшей за ней немилости великого князя тот отнял у Берсеня кремлевское подворье и устроил в нем тюрьму. Однако ни опала одного, ни напряженная книжная работа другого не мешали Беклемишеву и Максиму Греку часто видеться друг с другом.

Вскоре перевод «Псалтыри» был окончен, Максим Грек преподносит его великому князю, призывая Василия помочь братьям по вере — грекам — освободиться от турецкого ига. Максим Грек просит наградить его помощников — толмачей Власа и Митяя, писарей Михаила Медоварцева и Сильвана, а ему и его спутникам позволить вернуться на Афон.

Однако Василию III жалко расставаться с умным и дельным работником, и он уговаривает Максима Грека остаться для новых трудов. Дела для знающего человека всегда много. Максим Грек соглашается на уговоры. Хотя и обвиненный впоследствии в волхвовании — «всеведении», он в этот миг, конечно же, не догадывается, что будущая судьба его предрешена его согласием, что никогда ему уже не увидеть родины, что впереди его ждут суды, тюрьмы, ссылка. Максим Грек напишет множество работ, и его имя навсегда войдет в историю русского просвещения и культуры, но заплатит он за это дорогой ценой. Жизнь будет долгая, но мученическая. А пока он делает опись богатой великокняжеской библиотеки, берется, по поручению Василия III, за исправление богослужебных книг — Триоди, Часослова, Минеи, Апостола.

Однако активный и страстный характер Максима Грека неизбежно втягивает его в гущу русских политических распрей. И вот мы уже видим ученика и последователя Савонаролы единомышленником «нестяжателя» Патрикеева.

А единомыслие вовлечет их в один и тот же водоворот событий, в который они неотвратимо будут затянуты вихрями времени.


(обратно)


Дело семейное

Таким водоворотом явилось дело семейное, хотя и государственное, поскольку касалось оно великого князя: развод Василия Ивановича со своей супругой Соломонией Юрьевной. Вопрос, казалось бы, довольно частный, но в нем неожиданно скрестилось многое. «Нестяжательство» и «иосифлянство», взгляды на природу и пределы высшей государственной власти, на права и обязанности государей перед народом, которым они правят, и образованных людей перед обществом, в котором они живут, защита прав человека, прав закона и самовластие силы, оправдывающей себя высшей необходимостью,— все это сплелось в тугой узел, казалось бы, неразрешимых противоречий. Впрочем, жизнь всегда полна противоречий, и часто будущее — в виде крупных политических событий и поворотов — уже предопределено, казалось бы, умозрительной победой или поражением прагматиков «над книжниками». Так было и тогда.

Почти двадцать лет прожили в добром согласии и любви великий князь Василий III и Соломония, но наследников у них не было. Немало они ездили по святым местам, немало сделали вкладов и пожертвований, немало было выстроено церквей в молении о детях. (Так, в 1518 году Василий III на свои вклады отстраивает три церкви Покровского монастыря в Суздале, куда впоследствии сошлет свою жену.) Но все было напрасно. И тогда Василий III решает развестись с «неплодной женой». Бояре согласились.

Летописец угодливо рассказывает, как великий князь «едучи однажды на позлащенной колеснице, вне города, увидел на дереве птичье гнездо, заплакал и сказал: «Горе мне, на кого я похож? И на птиц небесных непохож, потому что и они плодовиты, и на воды не похож, потому что и воды плодовиты; волны их утешают, рыбы веселят. Не похож я и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время». Бояре отвечали: «Государь, неплодную смоковницу посекают, на ея месте садят иную в вертограде».

Однако не все были столь раболепны, что готовы были немедля отказаться от права иметь свои представления о справедливости, о добром или дурном поступке — пусть даже великого князя. Против незаконности его намерений, своевольного желания попрать церковный и человеческий закон восстали Берсень Беклемишев, Максим Грек, Вассиан Патрикеев и старик Семен Курбский, знаменитый воевода, покоритель Югорского края (князь Андрей Курбский, обличитель Ивана Грозного, приходился двоюродным внуком этому упрямому и твердому в своих убеждениях военачальнику).

Они единодушно осудили стремление Василия III развестись с законной своей супругой. Как известно, с царями плохо вздорить. А Василий III меньше всего подходил под исключение из этого правила. Герберштейн пишет о его нетерпимости к тем, кто осмеливался ему противоречить: «Из советников, которых он имеет, ни один не пользуется таким значением, чтобы осмелиться разногласиться с ним или дать ему отпор в каком-либо деле...»

Василий III к этому времени уже оставил свои симпатии к «нестяжателям» и окончательно решил для себя, что отобрать земельные угодья у церкви, даже с помощью «нестяжателей», все равно невозможно. Гораздо больше выгод можно извлечь из дружбы с «иосифлянами», которые хотя и не отдают земель, но зато готовы ради сохранения своего положения на любые компромиссы. А эта готовность в конечном счете важнее любых богатств.

Ставка Василия III на «иосифлян» была тем поворотом, который многое изменил в его судьбе. Однако прежде «иосифляне» должны были доказать, что они готовы покориться воле великого князя. Случай не замедлил представиться.

Василий III давно решил покончить со своим недругом — удельным князем Новгород-Северского княжества Василием Шемячичем. Но тщетно он зазывал его в Москву. Осторожный Шемячич не хотел появляться в столице без «охранной грамоты» митрополита, гарантирующей ему полную безопасность. Тщетно Василий просил митрополита Варлаама, «нестяжателя» по своим убеждениям, пойти на обман и дать ложную клятву Шемячичу. Варлаам упорствовал и поплатился за это. По настоянию великого князя он покинул митрополию, а потом был сослан в монастырь. В феврале 1522 года на его место был поставлен митрополитом всея Руси игумен Волоколамского монастыря «иосифлянин» Даниил — одной только волею великого князя, даже без участия церковного собора. Даниил согласился быть клятвопреступником в угоду великому князю — для духовного лица XVI века поступок, пожалуй, доказывающий не только нравственную неразборчивость, но и безверие.

Даниил выдал «охранную митрополичью грамоту» Шемячичу, который, по въезде своем в Москву, был немедленно схвачен и посажен в темницу, где и кончил свои дни. Вся эта история произвела тяжелое впечатление на современников.

После клятвопреступления с Шемячичем просьба великого князя о разрешении на развод не составила для Даниила никакого затруднения.



Митрополит Даниил

До наших дней дошли, хотя и в неполном виде, два замечательных памятника тех лет — «Выпись из государевой грамоты, что прислана к великому князю Василью Ивановичу о сочетании второго брака и о разлучении первого брака чадородия ради, творение Паисеино, старца Ферапонтова монастыря» и «Список судного дела. Прение Даниила, митрополита Московского и всея Руси, со иноком Максимом Святогорцем». Из них мы знаем многие перипетии этого затянувшегося на несколько лет дела.

Автор «Выписи» передает нам беседу великого князя с митрополитом Даниилом. Василий III пишет в Константинополь просьбу о разрешении на развод и получает патриарший отказ.

Тогда Даниил все взял на себя и сам разрешил Василию III развод и вторичный брак. (Это не помешало ему написать три поучения, в которых он отвергал возможность развода для христианина.) Даниил для своего времени был не просто человеком образованным — он был автором почти трех десятков произведений, признанным церковным писателем. Так же сильно, как и его учитель Иосиф Волоцкий, он ненавидел еретиков, но был более гибок, менее фанатичен, и поэтому советовал уничтожать только самых упорных из них, а остальных — ссорить друг с другом.

И тот же Даниил отстаивал необходимость грамотности для женщин: не служит ли одно это доказательством передовых его взглядов, как мы сейчас сказали бы? Сохранившиеся до наших дней талантливые его проповеди сатирически живо рисуют безнравственную, праздную жизнь духовенства и боярства. Тем удивительнее, что высокое образование и писательский талант были поставлены у этого человека на службу беспринципности, холуйству, откровенному, не знающему стеснения цинизму.

Впрочем, неверно было бы думать, что цинизм всегда связан с невежеством, а беспринципность — с бездарностью. Но особенно горько видеть ум, образованность и одаренность в плену у тщеславия, жажды власти и честолюбия.

Своей деятельностью, направленной на выполнение любой — пусть даже самой беззаконной волн самодержца, Даниил сделал крупный вклад по превращению церкви в служанку государственной власти, послушную исполнительницу не знающего преград своеволия.



Гибель Берсеня Беклемишева

С восхождением на кафедру митрополита Даниила участь Соломонии была предрешена, как и судьба ее защитников. Но не сразу, не в одни год наступила расправа.

Первой слетела голова Берсеня Беклемишева. Слетела не за ошибки в управлении государством и не за измену. Берсень Беклемишев был казнен за несогласие со своим государем, за свое «высокоумно», за свое «мнение», которое, по выражению древнерусского летописца, «всем бедам мати». Берсень, как и Вассиан Патрикеев, как и Максим Грек, был противником развода великого князя. А это означало, что все они были и политическими его врагами. За это Берсень и был наказан смертью. Однако и дело Беклемишева, и будущие процессы над его единомышленниками-вольнодумцами поражают нас искусным лицемерием и фарисейством их организаторов: нигде и никем не названы истинные причины опалы и гонений, которым были подвергнуты эти люди. Лицедейство судей умело подставлять одну вину вместо другой, не называя главной.

В феврале 1525 года началось следствие но делу Беклемишева, а заодно и против Максима Грека, одного из главных противников развода великого князя и, что самое опасное, очень авторитетного и уважаемого в русском обществе человека. Келейный монах Максима дал показания о тех, кто «прихожи были к Максиму» и «спиралися меж себя о книжном».

Однако главные показания против Беклемишева дал сам Максим Грек. Он рассказал, что Берсень был недоволен политикой великого князя: «Которая земля переставливает обычаи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи великий князь переменил, то какого добра нам чаяти»,— говорил Беклемишев. Когда Берсень спросил Максима, собирается ли великий князь отпустить его на Афон, и тот горестно сознался: «Прошуся много, и он меня не отпускает», то Берсень ответил: «Не бывать тебе от нас... Держит на тебя мнения, пришел еси сюда, а человек еси разумный, и ты здесь уведал наши добрые и лихая, и придя туда будешь все сказывать».

Осуждал Берсень Максиму клятвопреступника Даниила, великого князя и даже мать его гречанку Софью, печалился, что на Руси «правды» нет. Обо всех речах Берсеня Максим подробно показал на следствии, вероятно, думая своей откровенностью заслужить себе милость.

Беклемишев же сначала упорно все отрицал, но затем, уличенный своим другом, вынужден был сознаться. Беклемишеву отрубили голову на Москве-реке — «казнили главною казнью», как сообщает летописец.

Если случится вам проходить по Берсеневской набережной мимо церкви Николы па Берсеневке, которая стоит тут нерушимо с середины XVII века[48], вспомните вольнодумца Берсеня Беклемишева: может быть, голову за «высокоумие» ему срубили неподалеку от этой церкви.

Сообщнику Беклемишева дьяку Жареному «вырезали язык за охульные слова». Савва и Максим Грек были сосланы в Иосифов монастырь, так как Василий III, «над грекы показал милость». Но ненадолго.



Суд над Максимом Греком

В апреле-мае по приказанию великого князя был созван церковный суд — собор, на котором Максим Грек был осужден за ересь.

Ни на суде над Беклемишевым, ни на церковном соборе по делу ереси греческого монаха ни слова не было сказано о дерзких попытках противоречить Василию III в его решимости развестись с женой. Тем одержимее и строже были судьи, доказывая ересь Максима Грека.

Недавний главный «книжник» государства, исправлявший богослужебные книги, ныне обвинялся в богохульстве как еретик.

Правда, для успешного осуждения собором Максима Грека митрополиту Даниилу пришлось сменить несколько высоких чипов духовенства: епископы «нестяжатели» были заменены «иосифлянами». Только когда состав Освященного собора был подготовлен для того, чтобы он мог не рассуждать, а выносить угодное великому князю постановление, перед ним был поставлен Максим Грек. Ему были предъявлены обвинения в том, что он отрицал право русских самим выбирать себе митрополита вместо поставленного Константинополем, в том, что «многая развращенная и пагубная глаголяше», в том, что поджигал Россию на войну с Турцией.

В заседаниях собора принимал участие сам Василий III и его братья, и Максим Грек был осужден. Его сослали в Иосифов Волоколамский монастырь — к врагам «иосифлянам» — «обращения ради и покаяния и исправления», без права «писати или писание составляти или посылати к кому или принимати от кого», то есть без права писать и переписываться: для писателя, пожалуй, наказание самое жестокое.



Пострижение Соломонии

После казни Берсеня Беклемишева и осуждения Максима Грека развод Василия III с Соломонией был делом легким и быстрым Однако по свойственной Василию осторожности и умению заранее все подготовить он, осудив защитников Соломонии, не брезгует прежде официального объявления развода опорочить ее в общественном мнении.

Так появляется розыск о «неплодстве», от которого до наших дней дошли показания брата Соломонии, как она пыталась излечиться с помощью знахарок. Великая княгиня, доносил на сестру И. Ю. Сабуров, просила меня, что есть «жонка Стефанидою зовут, рязанка, а ныне на Москве, и ты ее добуди да ко мне пришли». Стефанида была у великой княгини, «наговаривала воду» и велела этой водой обтираться, чтобы «великий князь любил», а также «коли понесут к великому князю сорочьку и порты и чехол, и она велела из рукомойника тою водою смочив руку, да охватывати сорочку и порты и чехол и иное которое платье белое». Кроме того, «черница наговаривала не помню масло, не помню мед пресный, а велела ей тем гертися от того ж, чтобы ее великий князь любил, да и детей деля».

Всякое знахарство осуждалось как колдовство. Сразу же после розыска о «неплодстве» в ноябре 1525 года Соломонии, по приказанию великого князя, была насильственно пострижена в монахини в соборе московского Рождественского монастыря. На предложение мужа постричься добровольно Соломония ответила отказом.

Со слов Герберштейна мы знаем, что Соломонию постригли насильно, что она сбросила с себя клобук и начала топтать его ногами, а Иван Шигона, доверенный слуга великого князя, ударил ее плетью, и разгневанная (еще государыня!) крикнула ему: «Как ты смеешь?!» — и тот ответил: «Именем государя». При этих словах Соломония затихла, залилась слезами и позволила надеть на себя монашескую одежду. При этом она будто бы сказала: «Бог видит и отомстит моему гонителю».

В Соломонии привыкли уважать не только ее великокняжеский сан, но и личные высокие достоинства. Доброта Соломонии, ее заступничество перед Василием за обиженных или виноватых, ее щедрость составляли выгодный для нее контраст с высокомерием и надменностью матери Василия — Софьи Палеолог. И вот теперь вчерашняя государыня, как последняя холопка, терпит не только несправедливость мужа, но и побои слуги, еще вчера склонявшегося перед ней в раболепии.

Москва была потрясена.

Некоторые летописцы, скорее всего из неверно понятой своей роли перед потомством и в желании оправдать любые поступки царя, не гнушаясь даже ложью — качеством, казалось бы, для летописца невозможным,— пишут о том, что Соломония была согласна постричься, так как хорошо понимала свой гражданский долг — уступить место той, которая обеспечит престол наследником. Однако один из первых наших историков князь Щербатов в «Истории Российской от древнейших времен» (издана в Санкт-Петербурге в 1783 году) справедливо догадывается: «Если бы не неволею она была пострижена, то чего же ради ее отсылать из Москвы; а могла она и в сем престольном граде в каком монастыре, без отлучения от своих родственников, пребывать».

Князь Щербатов так рассуждает по поводу этих событий: «К нещастию рода человеческого истории света нам часто показуют, что благо государства был токмо вид, прямая же причина деяний или славолюбие или собственное какое пристрастие Государей. По крайней мере скорое вступление во второй брак Великого князя нам подает сумнение, не было ли тут окроме причины бездетствия какого и пристрастия: ибо в ноябре Великий князь по стриг свою супругу, а тоя же зимы, что я мню быть в генваре месяце, женился на другой. Сия вторая супруга Князя Василия Иоанновича была княжна Елена, дочь князя Василия Львовича Глинского, племянница же родная князю Михайлу Львовичу Глинскому». Соломонию постригли под именем Софьи. Вскоре состоялась царская свадьба.

С точки зрения русского человека XVI века, второй брак великого князя был делом противозаконным, так как по церковному уставу не мог второй раз жениться муж, если с его ведома и согласия жена постригается в монахини. Он сам тоже должен был принять монашеский сан. Выбор же невесты привел современников в недоумение и негодование. Князь Михаил Львович Глинский, известный европейский авантюрист, человек несомненно талантливый, но совершенно безнравственный и корыстный, уже несколько лет сидел в русской тюрьме за измену в военном деле — он попытался сдать обратно Литве Смоленск, когда посчитал, что Василий III недостаточно наградил его. И выбор Василием III в жены его племянницы, иноземки-польки, не мог обрадовать русское общество.

С неодобрением говорили и о том, что великий князь в угоду молодой жене сбрил свою бороду (вспомним остервенелую борьбу Петра I с боярскими бородами двести лет спустя).

Еще не стихли в стенах Рождественского монастыря над рекой Неглинной рыдания Соломонии, как в Москве была отпразднована с небывалой доселе роскошью и торжественностью свадьба великого князя с Еленой Глинской. Казалось, помпезностью и царским величием этого свадебного обряда великий князь стремился доказать его законность. До нас дошло полное и подробное описание этой свадьбы, которое составляет теперь одну из достопримечательностей в истории русского свадебного чина. Было издано специальное постановление, в котором по разрядам были распределены все участники трехдневного свадебного действа, где принимались во внимание родовитость фамилии, степень ее близости к великому князю, заслуги и прочее.

Картина свадебного поезда поразила даже бывалых москвичей, видевших и торжественные приемы заморских послов, и византийскую пышность венчания Софьи Палеолог. Поезд к венчанию в Успенском соборе состоял из бояр и детей боярских, одни сопровождали сани невесты, другие ехали впереди жениха. Особо приближенный к великому князю исполнял должность конюшего. Он привел царского коня к крыльцу дворца, и Василий верхом последовал к Успенскому собору. Жениха и невесту сопровождали свечники, которые несли огромные женихову и невестину свечи в 2 — 3 пуда весом каждая, обернутые соболями. Фонарщики шли со свечами, заправленными в фонари. Каравайники несли на специальных носилках караваи, испеченные особо доверенными боярынями[49], носильщики расстилали перед женихом и невестой ковер. Во время венчания конюший стерег у дверей собора коня, ясельничий — сани невесты, никому не позволяя пересекать пути между санями Елены и конем Василия III. После венчания в Успенском соборе были пиры в Грановитой палате.



Сын Соломонии?

А через несколько месяцев по Москве поползли слухи — Соломония в монастыре родила сына. Герберштейн передал их в своей книге достаточно подробно: «Вдруг возникает молва, что Саломея беременна и даже скоро разрешится. Этот слух подтверждали две почтенные женщины, супруги первостепенных советников, казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура, и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, что она беременна и скоро разрешится. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, велел даже подвергнуть бичеванию за то, что она своевременно не донесла об этом. Затем, желая узнать с достоверностью, он посылает в монастырь, где содержалась Саломея, советника Феодорика Рака и некоего секретаря Потата и поручает им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые утверждали нам за непреложную истину, что Саломея родила сына, по имени Георгия, но никому не желала показать ребенка. Мало того, когда к ней присланы были некия лица для расследования истины, то она, говорят, отвечала им, что они недостойны того, чтобы их глаза видели ребенка, а когда он облечется в Величие свое, то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, будто она родила»[50]. Таково, в сущности, едва ли не единственное свидетельство современника о волнениях, взбудораживших в то время русское общество.

Где граница вымысла и истины? Вероятно, мы уже никогда не узнаем правды. Легенды, рожденные этой молвою, продолжают и доныне смущать воображение историков. Мы не знаем достоверно, как реагировал Василий III на грозное известие о рождении у него сына. Пробудилось ли в его душе сожаление о своей жестокости пли родилось ожесточение против Соломонии? Известно лишь одно: осенью 1526 года он подарил инокине Софье из Покровского Суздальского монастыря богатое село.

В 1934 году при раскопках в Суздальском Покровском монастыре, где долгие годы прожила монахиней Софьей развенчанная великая княгиня Соломония, искусствовед А. Варганов вскрыл маленькую могилу, находившуюся рядом с гробницей Соломонии, где, по преданию, был похоронен малолетний ее сын, родившийся в монастыре. Каково же было удивление Варганова, когда он обнаружил там куклу, наряженную в дорогую шелковую рубашку. Никаких следов скелета в могиле не оказалось. Точная датировка одежды из погребения, установленная опытным реставратором по тканям, позволила сказать: она относится к началу XVI века. В это же время была сделана, но всем приметам, и надгробная плита[51].

Не доказывает ли фиктивность этого погребения правдивость слухов, приводимых Герберштейном? Для чего понадобилось монахиням «идти на грех» — устраивать ложную могилу? Вероятно, это случилось, когда появилась опасность для жизни ребенка. Значит, он все-таки существовал?

Нам остается лишь строить предположения, как долго жила среди русских людей XVI века эта легенда о сыне, родившемся в монастыре у незаслуженно обиженной по церковному, государственному и человеческому закону государыни, и как она отвечала оскорбленному чувству справедливости у современников.

Злорадство современников подогревалось еще, несомненно, и тем, что и от Елены у Василия III долго не было детей. Знаменитую шатровую церковь Иоанна Предтечи в селе Дьяково близ Коломенского, как считают некоторые исследователи, Василий III заложил в конце 1520-х годов, вновь вымаливая у бога наследника. Имя Иван (Иоанн) передавалось из поколения в поколение наследниками Калиты и считалось принадлежностью великокняжеского дома. Лишь спустя четыре с лишним года после свадьбы Елена наконец-то забеременела. Сохранилось предание, что юродивый предсказал Елене, будто она родит сына — «Тита широкого ума». Предсказание его сбылось. Действительно, 25 августа, в день памяти святого Тита, Елена Глинская подарила супругу долгожданного наследника — будущего Ивана IV Грозного[52].

Говорят, в минуты его рождения разразилась жестокая гроза, все сотрясалось от ударов грома, небо раскалывалось молниями. Не кровавое ли будущее царствование призраком встало у детской колыбели новорожденного?

В честь этого события в селе Коломенском был заложен шатровый храм Вознесения — гордость русской архитектуры и до сего дня. «Бе жа та церковь велми чюдна высотою и красотою и светлостию, такова не бывала преж сего в Руси»,— пишет летописец. Впоследствии Иван Грозный всегда будет выстаивать в этом храме службы в дни своего рождения и именин. Церковь торжественно освятили 3 сентября 1532 года в присутствии царской семьи, а через несколько недель у Василия III родился и второй сын — Юрий, ребенок слабоумный, как оказалось позднее, «несмыслен и прост».

На радостях в Кремле к башне Ивана Великого начали пристраивать церковь и звонницу, для которой был отлит большой знаменитый колокол в 1000 пудов — «благовестник».



Расправа с Патрикеевым

Однако не только закладкой и строительством новых храмов отметил Василий III рождение сына.

Уже через несколько месяцев он решил окончательно расправиться со своими давними врагами — противниками женитьбы его на Елене Глинской — Вассианом Патрикеевым и Максимом Греком. Пока не родился наследник, невозможно было с полным сознанием правоты преследовать противников нового брака. Рождение сына дало Василию III уверенность и силу сокрушить своих врагов, чтобы никому не повадно было усомниться в законности права на престол новорожденного.

В мае 1531 года начался церковный собор — суд над бывшим любимцем Василия III Вассианом Патрикеевым, а вслед за ним новый собор — над Максимом Греком. Как и на процессе Берсеня Беклемишева и на первом суде над Максимом Греком, в вину Вассиану Патрикееву не было открыто поставлено его выступление против новой женитьбы царя. Опять судились не поступки, не нарушения закона, а мысли, «мнения», вольнодумство.

Составитель «Выписи», однако, прямо указывает причину опалы Патрикеева, передавая подробно, как Вассиан пытался отговорить великого князя от развода и новой женитьбы. За брак, скрепленный церковью, Патрикеев выступал не как консерватор («аще Бог сочетает, человек да не разлучает»), не признающий за человеком права нарушить установление. Он отстаивал не обычай, а неприкосновенность высшего нравственного закона, которому подчиняются все люди, — независимо от того места, какое они занимают на общественно-социальной лестнице: и царь, и боярин, и простой крестьянин.

Не закон должен подчиняться власти, а власть, пусть даже самая высокая — царская, должна подчиняться закону — в этом состоит смысл борьбы Патрикеева и его единомышленников. Великий князь «исполнися ярости и гнева на старца» Патрикеева. Он совещается с митрополитом Даниилом и составляет «словесы преложения вины его»: и вот уже «архимарит» Иона выполняет роль доносчика и пишет великому князю, что Патрикеев вместе с Максимом Греком и Саввой «трие совокуплены во единомыслие и толкуют книги, и низводят словеса по своему изволению... и творят укоризну царствию твоему».

В своем доносе Иона предварял решение церковного суда: «отлучити их от церкви подобает и в заточение отослати».

На суде Вассиан был обвинен в церковной ереси, в порче святой «Кормчей книги», которую он переводил и куда внес свои поправки «нестяжателя» (как мы помним, перевод этот был сделан Патрикеевым более десяти лет назад, и вот только теперь подошло время нести за него ответ). Главное обвинение было сформулировано так: «Писал еси во своих правилах: инокам жити по Евангелию, сел не держати, не владети ими. Ино то еси божественное писание и священная правила оболгал».

Известно, что на суде Патрикеев держался гордо и независимо, свойственная ему ирония была убийственна, он ничего не спускал своим врагам, не просил ни о спи схождении, ни о пощаде.

Как сообщает автор «Выписи», собор «отослаша Васьяна во обитель Пречистые Иосифова монастыря». Глава русского «нестяжательства» был отдан в руки своих злейших идейных врагов — «иосифлян». Борьба «нестяжателей» с «иосифлянами» закончилась торжеством учеников Иосифа Волоцкого.

В своих посланиях к Ивану Грозному Андрей Курбский поставит впоследствии гибель Патрикеева (по его свидетельству, он был уморен голодом) в счет его отцу.



Последний суд Максима Грека

Непосредственно вслед за «собором на Вассиана» состоялся и «собор на Максима Грека». Ему было предъявлено обвинение, что после собора 1525 года он прибавил «ко многим прежним хулам новейшие хулы на Господа Бога и на Пресвятую Богородицу, и на церковные уставы и на законы, и на святые чудотворцы, и на святые монастыри».

Заключенный в Иосифовом монастыре, где он провел в темнице 6 лет, он «покаяния и исправления не показоваше и неповинна во всем себе глаголаше и отреченная мудрствоваше», то есть высказал «необратный свой нрав». Поставленный перед вторым церковным собором во главе с митрополитом Даниилом, Максим Грек выслушал новый свод возводимых на него обвинений. Митрополит Даниил, сам писатель и человек широкого образования, цинично обвинял Максима Грека, столь много сделавшего для русского просвещения, в том, что тот «Великому князю злая умышляли и совещали и посылали грамоты к Турским пашам», пытаясь поднять Турцию на войну с Русью.

Даниил обвинял Максима в том, что тот, защищая еретиков, «прельщает и погубляет люди». Он обличал Максима Грека и в том, что первый церковный собор был созван ему «в познание и в разум истинный и исправление», а тот, нисколько не раскаявшись, говорил своему монастырскому стражу, что «учился есми филофству, и приходит ми гордость, а ведано аз все везде, где что ни деется».

На этот раз Максим Грек держался твердо и все отрицал: «аз того не писал и не велел писати». Допрос свидетелей был призван доказать сознательное стремление Максима Грека «портить русские книги».

На это Максим с достоинством отвечал: «А живут описи (описки.— С. К.) и в ваших книгах, так же и в наших книгах везде описи живут, и вы на нас о том вины не возлагайте, а что будет неправо, то сами исправляйте. А иные книги перевотчики перепортили, ино их надобно переводити». Конец судного дела, к сожалению, не сохранился, но мы знаем из «Выписи», что Максима Грека сослали «во Тверь град ко Акакию епископу, до уреченных лет».

Максим Грек прожил в монастырских тюрьмах около 20 лет. Несмотря на заступничества Константинопольского и Александрийского патриархов, он не был отпущен на родину. Только последние пять лет своей жизни он провел сравнительно свободно в Троице-Сергиевой лавре, где и умер в 1556 году. Могила его цела и ныне[53].

Максим Грек пережил всех участников этой исторической драмы. Остальные умерли рано, вскоре после знаменитых судов. Неожиданно для всех заболел на охоте и скончался Василий III, оставив молодую вдову и двух малолетних сыновей. Старшему Ивану было только три года. Елена Глинская, оставшись фактически на русском престоле правительницей, очень скоро начала расправу с неугодными ей людьми, в числе которых оказался и родной ее дядя Михаил Глинский и братья покойного мужа.

3 апреля 1538 года Елена внезапно умерла. Герберштейн уверяет, что ее отравили. Фаворита ее Овчину-Телепнева-Оболенского посадили в заключение и уморили голодом. После смерти Елены вскоре был сослан в далекий монастырь потерявший сан митрополит Даниил.

Соломония Сабурова, в иночестве Софья, пережила свою соперницу. Она скончалась в декабре 1542 года. До нас дошел портрет Соломонии (как и мужа ее Василия III), писанный на доске, а также изображение ее, вышитое на покрове, лежавшем на ее гробнице. Поклоняться мощам многострадальной Соломонии было принято в царском роде, и сын Ивана Грозного Федор Иоаннович с супругой Ириной Годуновой, молясь о ниспослании наследников, пожертвовали на гробницу Соломонии замечательный бархатный покров, шитый золотом и жемчугом.

Гробницу Соломонии вам покажут в подземелье главного собора Суздальского Покровского монастыря, если вам случится побывать в этом древнем городке.

Кто знает, что произошло бы, если бы Василий III не расправился с перечившими ему вольнодумцами и не женился на Елене Глинской? Не было бы у нас тогда Ивана Грозного. И как правил бы вместо Ивана неведомый Георгий? Впрочем, все это досужие догадки.

Однако народная легенда сделала забытого царского сына благородным разбойником Кудеяром, о котором сложено столько песен.

В романе Н. Костомарова «Кудеяр»[54] к разбойнику Кудеяру является Шигона, который рассказывает ему, что он, Шигона, узнав, что Соломония родила в монастыре сына, не доложил об этом Василию III, но известил Елену. Елена приказала убить младенца, однако Шигона отдал ребенка одному боярину в рязанскую землю, оставив на нем крест матери. После смерти Василия в «блудное» правление Елены Шигона «опамятовался» и пытался разыскать мальчика, но следы его были потеряны.

Кудеяр, потрясенный рассказом Шигоны, умирает.

В детективном очерке Андрея Никитина «Невидимка XVI века»[55] автор стремится нас убедить, что два сына Елены Глинской были не детьми Василия III, а Овчины-Телепнева-Оболенского. Сын же Соломонии Георгий всю жизнь призраком стоял перед Иваном Грозным, своим существованием напоминая о незаконности его прав на престол. Именно этим и были будто бы вызваны кровавые оргии царя-душегуба.

Доказательств этому нет никаких, но одно можно сказать с несомненностью. Лиха беда начало. Чтобы казнить Берсеня Беклемишева, Василию III пришлось судить его и доказывать его вину. Трудно ему было и сослать в монастырь свою жену. Иван Грозный уже не затруднял себя. Головы летели с самых высоких плеч не только без суда, но часто даже и без повода.

С женами он тоже не церемонился. Лишь его первая жена Анастасия Романовна умерла, видимо, своей смертью. Вторую жену черкешенку Марью Темрюковну он отравил после 8 лет супружеской жизни. Знаменитая красавица Марфа Собакина умерла через две недели после свадьбы при странных обстоятельствах, которые заставляют думать, что и она была отравлена сильным ядом. Некоторые считают доказательством этого тот факт, что когда в 1928 году в Воскресенском монастыре Кремля была вскрыта гробница Марфы Собакиной, все увидели в гробу не тронутую тлением словно живую красавицу, сохранившую через 350 лет все краски молодости[56]. Четвертая жена Ивана Грозного Анна Колтовская через два года брака была пострижена царем в монастырь, пятая жена княжна Анна Васильчикова тоже заключена в монастырь через год супружеской жизни. Вдова Василиса Мелентьева, надоевшая царю, также была сослана в монастырь. Мария Долгорукая пробыла шестой женой царя совсем недолго: после брачной ночи он велел запрячь лошадей, посадить ее в колымагу и утопить в реке. Только седьмой жене Марии Нагой посчастливилось пережить царя и избежать тем самым смерти или монашества.

Будто в насмешку над династическими притязаниями Василия III Иван Грозный оставил после себя плохое потомство: его сын Федор был слабоумный, царевич Димитрий страдал эпилепсией. После смерти Федора династия Калиты навсегда прекратила свое существование.

Есть, возможно, своя тайная логика возмездия в истории: то, что Василий III, самовластно поправ законы, сослал свою жену Соломонию и жестоко расправился с вольнодумцами-книжниками, уже несло в себе, как в зерне, возможность и будущей деспотии Ивана Грозного и ее неизбежное осуждение в глазах потомства.




Царевна-рукодельница

(О жизни и искусстве Ксении Годуновой)


В середине прошлого века историков и филологов России взволновало открытие, сделанное в Оксфорде. При разборе бумаг английского посольства 1619 года в Московию была найдена записная книжка переводчика этого посольства, священника Ричарда Джемса, в которую какой-то русский человек вписал шесть исторических и лирических песен того времени. Эти прежде неизвестные песни представляли собой ценный памятник русской народной поэзии и языка XVI—XVII столетий.

Английское посольство осенью опоздало на последний корабль, отплывший из Архангельска в Англию, и часть его поехала на родину через Европу, другая же часть — среди них был и Ричард Джемс — осталась зимовать в Холмогорах. Тогда-то для него и были записаны эти песни.

Две среди шести песен посвящены дочери Бориса Годунова, Ксении, судьба которой не могла не волновать ее современников. В первой песне пойманная «белая перепелка» — образ страдающей Ксении — горюет о разоренном гнездышке, о сгоревшем дубе, на котором было это гнездо. Вторая песня — плач Ксении. Личностная форма песни, характер ее причитаний оставляют мало сомнений в том, что песня сочинена самой Ксенией Годуновой.


А силачетца на Москве Царевна,
Борисова дочь Годунова:
«Ино Боже, Спас милосердой,
За что наше царство загибло,
За батюшково ли согрешенье,
За матушкино ли немоленье?
А светы вы, наши высокие хоромы!
кому вами будет владети
после нашею царьсково житья?
А светы, браный убрусы!
береза ли вами крутити?
А светы, золоты ширинки!
лесы ли вами дарити?
А светы, яхонты-серешки!
на сучье ли вас задевати,—
после царьсково нашего житья,
после батюшкова преставленья
а света Бориса Годунова?
А что едет к Москве Рострига
да хочет теремы ломати,
меня хочет, Царевну, поймати,
на Устюжну на Железную отослати,
меня хочет, Царевну, постритчи,
а в решетчатой сад засадити.
Ино ох-те мне горевати:
"как мне в темну келью ступити,
у игуменьи благословитца?"[57]

Кто в самом дело, кроме дочери царя Бориса, мог бы создать подобную песню? Народная молва жестоко относилась в ту пору к Борису Годунову, захватившему царский престол. Мнение о нем как об убийце царевича Димитрия — малолетнего сына Ивана Грозного — было единодушным. В песне же сказано сочувственно-прощающе: «батюшково согрешенье».

Жену Годунова, Марию Григорьевну, дочь свирепого опричника Малюты Скуратова, ненавидели и боялись еще больше. Ей приписывали злое влияние на мужа; и вдумчивый наблюдатель России тех лет голландский купец Исаак Масса, оставивший свои записки, отмечал: «...Она была более жестока... чем он; я полагаю, он не поступал бы с такою жестокостью и не действовал бы втайне, когда бы не имел такой честолюбивой жены, которая... обладала сердцем Семирамиды»[58]. В песне же о дочери Малюты Скуратова всего-то и укора: «матушкино немоленье».

За авторство Ксении Годуновой говорит и весь поэтический строй песни. Сожаленье Ксении о «браных убрусах» и «золотых ширинках» — это не только женская печаль об утраченных красивых вещах, но и гореванье рукодельницы, которая сама расшивала золотом эти ширинки и убрусы. С именем Ксении Годуновой сейчас для нас уже неразрывно связано представление как об одной из самых замечательных мастериц XVII века.

Женские лица в русской истории обычно неясно проступают в легендах и сказаниях, но трагическая судьба Ксении Годуновой выделяется своей осязаемостью. Она отражена и в летописях, и в записках соотечественников, а также в дневниках и воспоминаниях иностранцев, посетивших Московию в бурные годы Смутного времени. В пору, когда была записана эта песня, Ксения Годунова была еще жива.

Убил или не убил Борис Годунов царевича Дмитрия — об этом историки спорят до сих пор, но несомненно то, что призрак умершего наследника престола, который явился царю Борису в образе Самозванца, привел к гибели его самого. Победы Лжедмитрия, появившегося на границах русского государства осенью 1604 года, ошеломили Годунова. Воеводе И. Ф. Мстиславскому, поставленному во главе войска, которое было послано против Самозванца, он обещал в случае удачи дочь Ксению в жены, а в приданое Казань и Сибирское царство. Однако воевода потерпел поражение.

13 апреля 1605 года Борис Годунов внезапно скончался. А через два месяца его юный сын Федор, наследовавший за отцом престол, и вдова Мария Григорьевна были убиты боярами на глазах Ксении. Самозванец стоял у Москвы и, говорят, наслышанный о красоте Ксении, велел оставить ее в живых — одну из всей семьи, «дабы ему лепоты ея насладитися». Народу было объявлено, что Годуновы отравили себя ядом.

Федора вместе с матерью похоронили на Сретенке, в бедном монастыре; туда же привезли и гроб Бориса Годунова, выброшенный из Архангельского собора. Всех троих «зарыли на кладбище без всяких почестей и без совершения каких бы то пи было церемоний, хотя обычно мертвых у них хоронят очень торжественно»[59],— писал немец Конрад Буссов, служивший тогда в России.

Поэтический образ Ксении Годуновой нашел отражение и в литературе своего времени. Известный писатель XVII века И. М. Катырев-Ростовский оставил в своей «Повести» (1626 г.) выразительное описание ее внешности: «Царевна же Ксения, дщерь царя Бориса, девица сущи, отроковица чюдного домышления, зелною красотою лена, бела велми, ягодами румяна, червлена губами, очи имея черны великы, светлостию блистаяся... бровами союзна, телом изообилна, млечною белостию облиянна; возрастом ни высока ни ниска; власы имея черны, великы, акы трубы, по плещам лежаху».

Однако Ксения славилась не только своей красотой, она была еще «во истину во всех делах чредима», «во всех женах благочиннийша и писанию книжному навычна» — в то время для женщины редкость необычайная. Возможно, отец, мечтавший выдать дочь за иноземного принца, обучал ее и иностранным языкам. Кроме того, Ксения отличалась музыкальностью: «Гласы воспеваемые любляше и песни духовные любезно желаше»[60].

Известно, что Годунов, очень любивший своих детей, дал им прекрасное по тому времени образование. В «Борисе Годунове» Пушкин вспоминает о карте, вычерченной царевичем Федором. Уже после смерти Федора в Германии была издана эта карта Московского государства и Москвы — свидетельство незаурядной образованности царского сына, который «научен же бе от отца своего книжному почитанию».

Не оставил Борис своими заботами и дочь, желая вырастить из нее женщину для своего времени просвещенную.

Но была в Древней Руси еще одна сторона женского образования, которая считалась главной в воспитании будущей матери и жены,— это рукодельное искусство. В то время большая часть жизненно необходимых предметов изготовлялась и украшалась дома. Женщины сами пряли, ткали, вязали, красили, вышивали... Во главе рукодельных «светлиц» непременно должна была стоять сама хозяйка дома, что предписывалось не только строгостью домостроевского закона, но и соображениями порядка и хозяйственности. Мастерицы украшали шелковой, золотой и серебряной вышивкой мужскую и женскую одежду (праздничную и каждодневную), платки, одеяла, шапки, шубы, обувь.

Социальное положение русской женщины в средние века давало не много выходов ее художественной одаренности. В «Повести об Ульянии Осоргиной», одном из известных памятников древнерусской литературы, запечатлен бытовой уклад дома молодой женщины из Мурома. Пока муж был занят делами и царской службой, она «по вся нощи без сна пребываше, в молбах и в рукоделии, в прядиве и в пяличном деле». Рукоделие для Ульянии было не только утешением, но и единственным средством хоть малой материальной независимости от мужа. «И то продав, нищим цену даяше...»[61], то есть на вырученные от продажи рукоделия деньги Ульяния могла помогать бедным.

Особое место занимали в этих женских трудах вещи, сделанные не для своей семьи, а как бы для всеобщего обозрения и пользования. В то время это были работы, которые жертвовали в монастыри и церкви. Они украшали стены наряду с фресками и иконами. Шитье пелен, покровов, воздухов (покровы на сосуды со «святыми дарами») считалось особо похвальным делом. Часто такие рукоделия женщины выполняли по обету — в мольбах о даровании детей, в благодарность за избавление от опасностей, пожаров, болезней, за спасение мужа, отца, братьев от ран и смерти на войне. Обычно шитая работа имела надпись, которая сообщала имя мастерицы, дату и причину вклада. Сейчас эти краткие вышитые строчки помогают нам заглянуть во внутренний мир женщины того времени.

Художественное шитье принадлежит к числу древнейших занятий человека. Тесно связанное с народным творчеством, мастерство рукоделия передавалось из поколения в поколение, от матери к дочери, от бабушки к внучке. Из глубины веков дошло до нас декоративное шитье — геометрические и растительные орнаменты. Вышивки донесли нам отголоски языческих верований древних славян: изображения зверей, птиц, цветов, трав.

Наряду с орнаментальным вышиванием в пору русского средневековья стало обретать особую славу так называемое лицевое шитье — подражание живописной фреске и иконе. Разноцветными шелками, золотыми и серебряными нитями (позднее вошли в употребление жемчуг и цветные камни) вышивались в пяльцах сложнейшие многофигурные композиции. Мастерицы создавали их иногда по оригинальному рисунку, иногда — копируя известные иконы. Но можно ли назвать простыми копиями пелены, которые вышивались к той или иной иконе и подвешивались к ней? Обычно для этих шитых работ рисунок в виде штрихового контура наносил белилами живописец, повторяя сюжет иконы,— «знаменил» его. Но роль вышивальщицы-художницы была главная. Подбором красок, комбинированием швов, умением передать выразительность лица, объемность фигуры она воплощала свое «замышление», как тогда говорили, создавала целостную и многокрасочную композицию.

Шитьем церковной утвари занимались многие боярыни и даже царицы. Известной мастерицей в «пяличном деле» была, например, первая жена Ивана Грозного Анастасия Романовна, работами которой можно и сейчас полюбоваться в ризнице Троице-Сергиевой лавры. По подлинно самобытную школу лицевого шитья в русском искусстве создала Евфросиния Андреевна Старицкая (урожденная Хованская). Ее сын Владимир Андреевич Старицкий был двоюродным братом Ивана Грозного и долгое время пользовался расположением и дружбой своего царственного родственника. Властная и энергичная Евфросиния Старицкая, по рассказу летописцев, создала прославленную рукодельную мастерскую.

Ныне специалисты высказывают мнение, что Евфросиния сама «знаменила» произведения своей мастерской (то есть была и автором рисунков под вышивку), так как во всех работах, отмеченных ее именем, чувствуется рука одного и того же уверенного и зрелого мастера. Когда Иван Грозный заставил свою тетку Евфросинию постричься в монахини, то в Кирилловский монастырь, рядом с которым она поселилась (в женском Горицком, ею же основанном), стали поступать поразительные по художественному совершенству работы. Ее рука оставалась такой же искусной и в монашеской келье.

После того как Старицкий был, по приказанию Грозного, казнен, его мать вызвали в Москву и по дороге уморили «в избе в дыму». Так погибла одна из замечательных русских художниц XVI века[62]. Старицкая и ее школа достигли исключительно высокой техники вышивания.

Основой вышивки, ее фоном чаще всего служил бархат или шелк, с льняной подкладкой. Лица и руки выполнялись обычно шелками телесного цвета, гладью, мелкими стежками. Для вышивания празднично ярких одежд, а также пейзажей с горами, деревьями, стенами градов употребляли золото и серебро, самые разнообразные швы и узоры. Даже названия их поэтичны: «высокий шов сканью», «шов на чеканное дело», «шитье в петлю», «в цепки», «в вязь», «в лом», «в черенки», «ягодка с черенком», «денежка с крестиком», «клопчик», «копытечком в пять стежков» и т. д.[63]. Разнообразили вышивку и различного вида шелка — сканый (то есть крученый), некрученый, шемаханский. Особого приготовления для шитья требовало золото. Известно было золото пряденое — золотая нить, состоящая из золотой полой трубочки с пропущенной внутрь шелковинкой; золото волоченое — тонкая золотая проволока; крученое золото — нить золота свивалась с цветной шелковой. Чтобы золото не стиралось, золотые нити накладывали поверх ткани и прикрепляли их шелковыми стежками.

Начиная с XVI века лицевое шитье обильно стали украшать жемчугом и драгоценными камнями (в XV веке эти красочные картины выполнялись по преимуществу лишь цветными шелками). К концу XVI века шитье жемчугом достигло небывалого расцвета и совершенства. Интересно заметить, что иностранцы, посещавшие в то время Московское государство, отмечали обилие жемчуга в русском быту. Жемчугом украшались женские головные уборы, платки, воротники, праздничные одежды мужчин и женщин, меховые шапки, покрывала, одеяла, даже сапоги. Из жемчуга низались серьги, ожерелья, подвесы, уборы для икон и т. д. В старину русские северные реки были богаты жемчугом. Особенно хороший жемчуг добывался на озере Ильмень и в окружающих его реках, в Архангельске, Кеми, на реке Варзуге на Кольском полуострове. В Москве в торговых рядах был жемчужный ряд. Славился и привозной жемчуг: кафимский (из Кафы, нынешней Феодосии), гурмыжский — из Персии.

Чтобы жемчуг употребить в шитье, его сначала нанизывали на льняную или шелковую нить иголкой, мелкий жемчуг низался на щетину или волос. Вышивали уже готовой жемчужной нитью, и каждая жемчужина прикреплялась к настилу из двух рядов шнура или белых пеньковых нитей поперечными стежками. Эти стежки создавали гнезда для зерен жемчуга. По краям жемчужное шитье обшивалось чаще всего золотым шнуром.

В пору обучения рукоделию Ксении Годуновой лицевое шитье на Руси было в полном расцвете. По роскоши, богатому орнаментированию камнями, жемчугом и серебряными, позолоченными дробницами (пластинки с узорами или изображениями) оно стало приближаться к ювелирному искусству. На работах, приписываемых Ксении, нет вкладных записей с ее именем, по монастырское предание определенно утверждает ее авторство. Произведения, дошедшие до нас, говорят о высоком уровне профессионального умения вышивальщицы, о ее тонком художественном вкусе и несомненной одаренности. Эти работы хранятся в Троице-Сергиевой лавре вот уже 380 лет — монастырская опись относит их к 1601 — 1602 годам. Как раз в это время Ксению сватали за герцога Иоанна, брата датского короля Христиана IV.

У гробницы Сергия Радонежского Ксения молилась о своем счастье. И поэтому вышила на покровце, предназначенном покрывать изголовье гробницы Сергия Радонежского, рублевскую «Троицу» по малиновому атласу.

Все контуры фигур и предметов обнизаны в этом шитье жемчугом: венцы у ангелов, одежды, палаты, горы, очертания дуба, стола. Мелкий жемчуг с особым изяществом подчеркивает линии и создает впечатление гармонической завершенности. На полях среди жемчужного растительного орнамента размещены серебряные, позолоченные дробницы с изображениями богоматери, Иоанна Предтечи, Сергия Радонежского, а также святых, соименных семье Годуновых — Бориса, Марии, Ксении, Федора. По кайме нашиты дробницы в форме ромбов, трилистников, перцев — с узорами. Все они также обведены жемчужными нитями.

Вторая работа Ксении из Троице-Сергиевой лавры — так называемая индития («одежда» на жертвенник), выполненная на испанском бархате. Композиция изображает сидящего на троне Христа, рядом с ним — богоматерь и Иоанн Предтеча. У ног их склонились Сергий и Никон Радонежские. Лица отличаются выразительностью. Шиты они (как и руки) особым швом «по форме», то есть стежками, которые укладывались в том направлении, в котором должны идти мускулы, что создавало эффект объемности. Разнообразие со вкусом подобранных драгоценных камней, жемчужного и золотого шитья, сделанного очень искусно (в нем применено более 15 различных узоров и швов), придает особое изящество этой вещи. Не случайно, наверное, и то, что в обеих работах Ксении присутствует Иоанн Предтеча — соименный ее жениху, датскому герцогу: в мечтах о нем склонялась она над пяльцами.

Могла ли предполагать Ксения, какой горький и скорбный удел ждет ее? Разумеется, нет. Но еще менее могла она догадаться, что ее девичье шитье дойдет до самых далеких потомков и останется памятником ей на века.

В сентябре 1602 года жених Ксении герцог Иоанн прибыл в Москву с многочисленной свитой. Он понравился всем умом, красотой и обходительностью. Семья Годуновых отправилась в Троице-Сергиев монастырь помолиться о счастье Ксении, а когда вернулись, узнали, что герцог заболел горячкой. Царские лекари не смогли помочь. Через несколько дней он скончался. По рассказу Карамзина, Годунов пришел к дочери со словами: «Твое счастье и мое утешение погибло».

Ксения осталась невестой-вдовой. Через три года Лжедмитрий, короновавшись на московский престол, сделал ее своей наложницей. Он держал подле себя Ксению около полугода. Польским его покровителям это не нравилось. Воевода Мнишек, отец Марины, написал своему будущему зятю: «Прошу ваше величество остерегаться всяких поводов, и так как девица, дочь Бориса Годунова, живет вблизи вас, то по моему и благоразумных людей совету, постарайтесь ее удалить и отослать подалее»[64]. Лжедмитрий ослушаться не посмел: Ксения была пострижена в монахини под именем Ольги, посажена «в решетчатый сад», как сказано в песне, обнаруженной в записной книжке священника Ричарда Джемса, и сослана в дальний монастырь на Белоозере, вероятно, в Горицкий, где провела последние годы своей жизни Евфросиния Старицкая.

Вскоре после свадьбы с Мариной Мнишек 17 мая 1606 года Лжедмитрий был убит. На престол взошел Василий Шуйский, давний враг Годуновых. Однако, чтобы упрочить свой авторитет и украсить правление жестом великодушия, он приказал перенести останки семьи Годуновых в Троице-Сергиев монастырь и там похоронить по царскому чину. Гробы с останками покойных несли монахи и бояре, следом за похоронной процессией ехала монахиня Ольга (Ксения), «причитала и голосила». Присутствовавший на церемонии Конрад Буссов записал ее причитания: «О горе мне, бедной покинутой сироте! Самозванец, который называл себя Димитрием, а на самом деле был только обманщиком, погубил любезного моего батюшку, мою любезную матушку и любезного единственного братца и весь наш род, теперь его самого тоже погубили, и как при жизни, так и в смерти своей он принес много горя всей нашей земле. Осуди его, господи, прокляни его, господи!»[65]

В этом причитании, как и в песне, которую записали для Ричарда Джемса, слышны не только женские жалобы на свою загубленную жизнь, но и сетования на несчастья всей русской земли: «за что наше царьство загибло?» — в песне; «принес много горя всей нашей земле» — в плаче. Обращает внимание поразительное по трезвости наблюдение Ксении, что горе русской земле Самозванец принес и своей смертью. Настоящего боярского раздора еще не было, но Ксения уже угадала его осенью 1606 года.

После похорон Ксения поселилась в Подсосенском монастыре около Троице-Сергиева. Вместе с ней тут оказалась одна из жертв ее отца — ливонская королева Мария Владимировна, внучка Евфросинии Старицкой, которая была выдана за датского принца Магнуса еще самим Иваном Грозным. Годунов после смерти ее мужа обманом выманил Марию из Ливонии, так как видел в ней соперницу по праву на царский престол, разлучил с дочерью, которая вскоре умерла (уверяли, что Борис позаботился и об этом), и насильно постриг в монахини. Разумеется, он и представить себе не мог, что когда-нибудь его любимая дочь будет делить судьбу и монастырскую крышу с этой заживо им похороненной правнучкой Ивана III.

Ксения, учившаяся лицевому шитью на работах Евфросинии Старицкой, была рада встретиться с наследницей Старицкой по крови. Возможно, они вспоминали умершую, говорили о ее рукодельной мастерской. Когда под стенами Троице-Сергиева монастыря встали войска Лжедмитрия II, Ксения оказалась там вместе с ливонской королевой — так звали Марию, несмотря на монашеское платье. В монастыре укрылись жители многих окрестных сел. Знаменитая осада длилась почти полтора года и закончилась поражением поляков: осаждавшие не смогли взять монастырскую крепость, защитники которой показали чудеса храбрости. Все беды и трудности осажденных разделила и Ксения.

Поразительно, что оставляет нам иногда история на память. Сколько бумаг, книг несравнимо более позднего времени безвозвратно погибло, но до наших дней чудом сохранилось письмо Ксении, написанное ею в осажденном монастыре и посланное в Москву тетке, княгине Домне Ноготковой (родной сестре жены царевича Ивана, убитого отцом Иваном Грозным). В письме от 29 марта 1609 года Ксения сообщает, что она «в своих бедах чуть жива... и впредь, государыня, никако не чаем себе живота, с часу на час ожидаем смерти, потому что у нас в осаде шатость и измена великая. Да у нас же за грех за наш моровая поветрея, всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по 20 и по 30 и больши»[66]. Эти строки — подлинный голос Ксении Годуновой, уже не в пересказе слушателей ее плача, не в поэтической интонации песни, а в строгой неоспоримости документа.

После снятия осады Ксения в начале 1610 года переехала вместе с ливонской королевой в Москву, в Новодевичий монастырь. Однако судьба не оставила ее бедами. Вскоре казаки Ивана Заруцкого, который после смерти Лжедмитрия II взял под свое покровительство Марину Мнишек, напали на Москву и разграбили Новодевичий монастырь. «А когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь божию разорили и черниц — королеву, дочь князя Владимира Ондреевича, и Ольгу, дочь царя Бориса, на которых прежде взглянуть не смели, ограбили донага, а других бедных черниц и девиц грабили и на блуд брали»,— говорится в одной из грамот того времени.

В 1622 году на сорок первом году жизни Ксения скончалась в Суздальском Покровском монастыре. Ее тело по завещанию перевезли в Троице-Сергиев и похоронили рядом с родителями. Современники считали, что несчастья настигали Ксению Годунову за грехи ее близких, видели в этом божью кару. Так думал, например, дьяк Иван Тимофеев во «Временнике»: «Явно, что за грехи родителей ее и всех ее родных она одна за всех перенесла всякое бесчестие»[67].

Личная ее безвинность, напрасность ее страданий трогали и вызывали сочувствие. Ксения родилась еще при жизни Ивана Грозного и умерла, когда в России начали править Романовы.

Трагическая ее судьба не оставила равнодушными художников последующих эпох. Суриков собирался писать картину, навеянную ее образом: к сожалению, этот замысел не был им доведен до конца. К. Маковский и И. Неврев изобразили Ксению, когда на ее глазах убивают мать и брата, когда ее приводят к Лжедмитрию.

Как выяснилось недавно, Ксении Годуновой собирался посвятить один из первых своих драматических опытов А. Н. Островский. Сохранился фрагмент драмы, действие которой происходит в «тереме Аксиньи Борисовны» в дни приезда в Москву ее жениха[68]. Но еще ранее Ксения стала героиней трагедии Пушкина «Борис Годунов». Приподымая завесу над смыслом этого образа, Анна Ахматова в своих набросках книги о Пушкине замечала, что в Ксении, как в Ленском из «Евгения Онегина» и в Командоре из «Каменного гостя», Пушкин воплотил дорогую ему мысль — о боязни потерять счастье, о «загробной» верности и ревности[69]. В одной из центральных сцен трагедии Ксения целует портрет умершего жениха, не принимая утешений близких и твердя: «Я и мертвому буду ему верпа». Неожиданная и примечательная черта образа Ксении у Пушкина: исповедуясь в своем горе, Ксения говорит напевно, будто лирическим народным речитативом. Вряд ли Пушкин знал, что Ксении приписывали сочинение стихов (песни, сохранившиеся в тетрадях Ричарда Джемса, были опубликованы уже после смерти Пушкина). Но если попробовать записать маленький монолог Ксении ритмической разбивкой, мы наглядно убедимся, что перед нами стихи, родственные по духу подлинным песням Ксении Годуновой:


Милый мой жених,
Прекрасный королевич,
Не мне ты достался,
Не своей невесте,
А темной могилке
На чужой сторонке...

С чудодейственной силой прозрения Пушкин уловил самый дух художественной натуры Ксении, этого поэтического лица русской истории.

(обратно)


Судьба Натальи Долгорукой


В поэме Н. А. Некрасова «Русские женщины», посвященной подвигу декабристских жен, которые последовали за своими осужденными на каторгу мужьями в Сибирь, есть такие строчки, обращенные поэтом к далекой предшественнице героинь:


Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный в пустыне,
Но мир Долгорукой еще не забыл...

Кто же эта Долгорукая, которую — увы! — мы мало помним сейчас, несмотря на надежды Некрасова? Надежды тем более серьезные, что Долгорукая еще до Некрасова была воспета двумя русскими поэтами — Рылеевым и Козловым. Исторические думы Рылеева ставили своей целью «возбуждать доблести сограждан подвигами предков», как определил их смысл А. А. Бестужев, и посвящены лицам историческим: Ивану Сусанину, Петру Великому, Дмитрию Донскому и др. Среди них — три женских портрета: княгини Ольги, жены киевского князя Владимира Рогнеды и Натальи Долгорукой.

Об Ольге и Рогнеде рассказывают летописи, Наталья Долгорукая — лицо частное, ничем не знаменитое. Чем же привлекла она поэта?

Дума написана в 1823 году, за два года до декабрьского восстания. Однако готовиться к нему не только политически, по и нравственно декабристы начали давно, предвидя, какие испытания выпадут их близким. Думая о женском идеальном характере, как он его понимал, Рылеев вызвал из темных глубин истории эту скромную женскую тень — не героиню и не жену героя.

Слава вообще прихотлива, капризна и несправедлива. Тут почти всегда действует суровый закон силы — кто победил, тот и прав, тому пир, тому слава, победителя не судят. Самовластный случай правит державно. Чем же заслужила право на внимание потомков Наталья Долгорукая? Не суетясь в заботе о сохранении событий своей жизни, она, по просьбе сына, к счастью, написала записки «Что мне случилось в жизни моей достойно памяти». Спустя сорок лет после се смерти они были напечатаны ее внуком поэтом Иваном Михайловичем Долгоруким в 1810 году и с увлечением прочитаны русским читающим обществом. Прекрасный слог этих записок, искренность в выражении чувств, женственная непосредственность и одновременно благородная энергия — все это делает записки замечательным литературным памятником. К сожалению, они остались незаконченными, но и в неполном своем виде имеют значение человеческого документа большой силы и исторической подлинности.

Возможно, Рылеев прочитал или сами эти «Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева» или подробный рассказ о жизни Долгорукой, составленный на их основе Сергеем Глинкой и напечатанный в 1815 году в журнале «Русский вестник»[70].

Однако сюжет думы Рылеева лежит за хронологическими пределами воспоминаний Долгорукой, как бы продолжая их. История несчастного замужества героини, помолвленной со знатным женихом, оказавшимся в одночасье гонимым, которому невеста не изменила, вышла замуж уже за опального и поехала за ним в ссылку,— романтический сюжет сам по себе. Но он остается за пределами рылеевской думы. В ней Наталья Долгорукая, уже вернувшись из Сибири, оплакивает погибшего мужа и постригается в монастырь. Перед пострижением она бродит по берегу Днепра и, прощаясь со своим прошлым, бросает обручальное кольцо в воду — это клятва в вечной любви мужу:


Была гонима всюду я
Жезлом судьбины самовластной;
Увы! вся молодость моя
Промчалась осенью ненастной.
В борьбе с враждующей судьбой
Я отцветала в заточеньи;
Мне друг прекрасный и младой
Был дан, как призрак, на мгновенье.
Забыла я родной свой град,
Богатство, почести и знатность,
Чтоб с ним делить в Сибири хлад
И испытать судьбы превратность.

Для Рылеева постричься в монастырь — это заключить себя добровольно в могилу:


Живая в гроб заключена,
От жизни отрекусь мятежной.

А пребывание в монастырской келье — унылое доживание:


Там дни свои в посте влача,
Снедалась грустью безотрадной
И угасала, как свеча,
Как пред иконой огнь лампадный.

Уходили в монастырь калеки, вдовы, постригались от несчастной любви, потерявшие надежду на счастье. Но в монастырях же спасали и счастливое прошлое, которое хотели оставить в воспоминаниях, не растратив в повой жизни, в поисках судьбы. Монастырь был как бы гарантией сохранения любви к покойному мужу, видимо, поэтому и ушла туда Наталья Долгорукая, не пожелав искать себе иного счастья.

Очевидно, Рылеева мучил вопрос: как долго будут помнить близкие его и его друзей по тайному обществу в случае их гибели. И преданная верность Долгорукой мужу, его памяти в монастырском уединении, как прежде в Сибири, взволновала поэта. В пояснении к думе Рылеев написал: «Нежная ее любовь к несчастному своему супругу и непоколебимая твердость в страданиях увековечили ее имя».

14 декабря 1825 года болью отозвалось по всей России. Виселица с пятью казненными, среди которых был и автор думы «Наталия Долгорукова», на многие годы стала мрачным символом николаевского царствования. Десятки декабристов были сосланы в Сибирь. Одиннадцать жен разделили с ними изгнание, ошеломив русское общество своей стойкостью, самоотвержением и несгибаемой волей.

Друг многих декабристов, в том числе Рылеева и Кюхельбекера, слепой поэт Иван Иванович Козлов пишет в это время, вспоминая о потерянных друзьях — казненных и сосланных:


Смотрю ли вдаль — одни печали,
Смотрю ль кругом — моих друзей,
Как желтый лист осенних дней,
Метели бурные умчали.

В 1828 году появляется в печати поэма Козлова «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая». Как и Рылеева, Козлова привлекает в Долгорукой необычайная сила женского характера: величие души, органическая готовность к самопожертвованию, беззаветная сила и щедрость любви.

В поэме Козлова Наталья Долгорукая говорит:


Не страшно с другом заточенье:
С ним есть и в горе наслажденье,
Чем жертва боле,
Тем пламенной душе милей
Сердечный спутник грустных дней.

Для религиозного Козлова, в отличие от Рылеева, монастырь — «тихая, надежная пристань», где можно искать «спасенья» от бури гибельных страстей героине, «разбитому челну грозой мятежной». Только там для нее «якорь упованья», «и вечность, и любовь». Героине Козлова является во сне покойный муж. Он велит ей идти в монастырь, чтобы приблизиться к нему, пребывающему уже в жизни вечной:


Покинь земное!
В любви есть тайное, святое,
Ей нет конца, и там я твой.

Однако пострижение в монастырь, которое описывают оба поэта, было лишь эпилогом в удивительной жизни Натальи Долгорукой. Что же это за прошлое, с которым она не пожелала расстаться, не испугавшись и монастыря? Из ее замечательных записок вырисовывается возвышенный женский характер, восхитивший русских поэтов. Обратимся к ее биографии.

Наталья Борисовна была дочерью знаменитого фельдмаршала, сподвижника Петра Первого, «благородного Шереметева», как назвал его Пушкин в «Полтаве».

Наталья родилась 17 января 1714 года. Ее детство прошло в шереметевском доме на Фонтанке, воспетом впоследствии Анной Ахматовой как «Фонтанный дворец». Когда Наталье исполнилось пять лет, умер ее отец, в четырнадцать она осталась круглой сиротой. Однако мать успела дать дочери прекрасное образование и воспитание: «Я росла при вдовствующей матери моей во всяком довольстве, которая старалась о воспитании моем, чтоб ничего не упустить в науках, и все возможности употребляла, чтоб мне умножить достоинств».

После смерти матери, пишет Долгорукая, «пришло на меня высокоумие, вздумала себя сохранять от излишнего гуляния, чтоб мне чего не понести какого поносного слова — тогда очень наблюдали честь. Я свою молодость пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении того, что еще будет время к моему удовольствию, заранее приучала себя к скуке»[71].

Однако время радостей для нее не наступило никогда. В пятнадцать лет юная Шереметева стала невестой первого жениха в государстве — любимца императора Петра II двадцатилетнего красавца князя Ивана Долгорукого. Семейство Долгоруких — в фаворе. Подросток Петр Алексеевич, сын казненного Петром I царевича Алексея,— уже два года русский император и только что успешно выдержал борьбу с всесильным временщиком Александром Даниловичем Меншиковым.

Эта борьба была нелегкой. Едва юного Петра провозгласили императором, Меншиков перевез его к себе во дворец и через несколько дней обручил его — двенадцатилетнего мальчика — со своей шестнадцатилетней дочерью Марией. Ему грезился царский престол с дочерью императрицей, и он уже распорядился внести в календарь имена своего семейства наравне с особами царской семьи. Однако, ослепленный видением трона, развращенный могуществом и удачей, Меншиков не заметил, что умом и сердцем императора, с которым он привык не считаться, постепенно, но прочно овладел его гоф-юнкер молодой Долгорукий, а с ним и все его семейство во главе с честолюбивым старым Алексеем Григорьевичем Долгоруким.

Юный Петр, умело подстрекаемый Долгоруким, нашел в себе достаточно сил, чтобы однажды воскликнуть: «Я покажу, кто император: я или Меншиков».

Меншикова со всей семьей, включая и обрученную императорскую невесту, сослали на край земли — в сибирское поселение Березов.

Но едва Петр II распростился с одной навязанной ему невестой, как ему уже готовились новые брачные сети взявшими его безраздельно под свое влияние и опеку Долгорукими. Это стремление обвенчать совсем юного императора было впоследствии поставлено им в вину как государственная измена.

В сентябре 1729 года Долгорукие увезли Петра II на полтора месяца из Москвы на охоту в свое подмосковное имение, а по возвращении была объявлена помолвка его с сестрой фаворита Ивана и дочерью старого князя 17-летней Екатериной Долгорукой. Все знали, что молодая Долгорукая любила австрийского посла. Но по безмерному честолюбию она позволила уговорить себя рвущимся к власти родственникам и дала согласие на брак. Противоположность двух натур — Екатерины и Натальи —обнаруживается тут с несомненностью.

Обручение было торжественным: присутствовали все родственники, начиная с бабки Евдокии Федоровны Лопухиной (постриженной и сосланной когда-то ее державным супругом Петром I и только что возвращенной в Москву императором-внуком) и кончая красавицей теткой Елизаветой Петровной. В толпе придворных и иностранных послов случилось быть и молодой, умной англичанке, жене посланника при русском дворе — леди Рондо, которая писала обо всем, что слышала и видела в России, подробные и неглупые письма, которые впоследствии издала отдельной книгой.

Она оставила нам портрет Петра II в этот день: «Он высокого роста и очень полон для своего возраста, т. к. ему только 15 лет; он бел, но очень хорошо загорел на охоте; черты лица его хороши, но взгляд пасмурен, и хотя он молод и красив, в нем ист ничего привлекательного или приятного. Платье его было светлого цвета, вышитое серебром. На молодую княжну (Долгорукую — С. К.) теперь смотрят как на императрицу; я думаю, однако, что если б можно было заглянуть в ее сердце, то оказалось бы, что величие не может облегчить ее страданий от безнадежной любви; в самом деле, только крайнее малодушие в состоянии променять любовь или дружбу на владычество»[72].

Через месяц после императорского обручения состоялось и обручение Натальи Борисовны Шереметевой с Иваном Алексеевичем Долгоруким.

Долгорукий был веселый повеса. Князь М. М. Щербатов в своей знаменитой книге «О повреждении нравов в России» писал, что «князь Иван Алексеевич Долгоруков был молод, любил распутную жизнь, и всеми страстями, к каковым подвержены младые люди, не имеющие причины обуздывать их, был обладаем»[73]. Говорят, именно за беззаботное и бесцельное проматывание жизни недолюбливал старый, честолюбивый князь своего сына. Молодой Долгорукий в свою очередь платил отцу и сестре тем же. Наверное, по отцовскому желанию он сватался к Елизавете Петровне — та ему отказала.

В юной же Шереметевой Долгорукий нашел свою судьбу — конечно, в тот момент и не подозревая, какие испытания его ждут впереди.

Наталья Борисовна полюбила Долгорукого со всем пылом первой любви. В ее чувстве было возмещение раннего сиротского одиночества, богатство неистраченных сил. Описывая торжественную церемонию своего обручения и обилие подарков, которые она получила, Долгорукая с горечью заметит потом: «Казалось мне тогда, по моему молодоумию, что это все прочно и на целый мой век будет, а того не знала, что в здешнем свете ничего нет прочного, а все на час».

Семейство Долгоруких готовится сразу к двум свадьбам: Екатерины с Петром II и князя Ивана Долгорукого с Шереметевой. Внезапно, в ночь с 18 на 19 января 1730 года — день назначенной свадьбы императора с Екатериной Долгорукой — Петр скончался от оспы, будто по иронии судьбы во дворце Лефорта в Немецкой слободе, столь ненавистных его отцу и бабке. «Запрягайте сани, я еду к сестре»,— сказал он перед смертью, в беспамятстве, очевидно, вспомнив год назад скончавшуюся от чахотки свою сестру Наталью Алексеевну. Мужская ветвь дома Петра I пресеклась этой смертью[74].

«Как скоро эта ведомость дошла до ушей моих, что уже тогда было со мною — не помню. А как опомнилась, только и твердила: ах, пропала, пропала! Я довольно знала обыкновение своего государства, что все фавориты после своих государей пропадают, чего же было и мне ожидать. Правда, что я не так много дурного думала, как со мной сделалось... Мне казалось, что не можно без суда человека обвинить и подвергнуть гневу или отнять честь, или имение. Однако после уже узнала, что при несчастливом случае и правда не помогает»,— пишет о своем горе в эти дни Наталья Долгорукая, в ту пору еще только обрученная Шереметева.

На похоронах скончавшегося императора его невеста Екатерина не присутствовала, так как она требовала, чтобы в церемонии погребения ей были отданы почести как особе царского дома. Это была последняя судорожная попытка потщеславиться уже выскользнувшей из рук властью.

Старый князь Долгорукий еще пробовал, намекая, что дочь фактически уже стала женой императора, навязать всем сомнительное завещание Петра II, будто бы оставившего престол своей нареченной невесте. Но эта затея провалилась. Позднее выяснилось, что молодой князь Иван Алексеевич легкомысленно подделал в завещании подпись императора. Это и стало главным пунктом выдвинутого против него обвинения.

На русский престол возвели племянницу Петра I, дочь его старшего брата, Анну Иоанновну, вдовствующую герцогиню курляндскую. От недавних всесильных фаворитов отвернулись все.

Наталья Борисовна в своих воспоминаниях рассказывает, как, едва узнав о кончине императора, к ней немедленно съехались все родственники и стали отговаривать ее от замужества с Долгоруким: она-де еще молода, можно этому жениху отказать, будут другие, не хуже его, да и сватается уже отличный жених. «Войдите в рассуждение,— пишет дочь «благородного Шереметева»,— какое мне это утешение и честная ли это совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему».

Высокое нравственное сознание и зрелость понятия о женской чести в едва достигшей шестнадцати лет девушке поразительны.

«Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце, одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже пет участия в моей любви. Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого. В нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна: во всех злополучиях я была своему мужу товарищ. Я теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла».

Очень часто капризы своевольных, избалованных людей похожи на решимость и, бывает, даже носят характер бескорыстия: они так привыкли выполнять все свои прихоти, что не постоят за ценой и даже не станут считаться с реальностью жизни, которая, случается, мстит им жестоко.

Решимость Шереметевой не была ни капризом избалованной фельдмаршальской дочери, ни прихотью гордой «самоволки», не слушающейся ничьих советов. Наталья Борисовна оказалась одарена готовностью к самопожертвованию в любви до полного отречения от себя и своей жизни — редким женским талантом.

Долгорукий терял все — состояние, титулы, честь, свободу. У Шереметевой был выбор, и никто не обвинил бы ее, что она не захотела соединить свою судьбу с несчастьем, предпочла доводы рассудка нерасчетливой неосмотрительности. Это было бы тем простительнее, что легкомысленный нрав ее жениха был всем известен. Правда, строго и затворнически содержавшая себя невеста, возможно, и не подозревала о его слабостях.

«Плакали оба и присягали друг другу, что нас ничто не разлучит, кроме смерти. Я готова была с ним хотя все земные пропасти пройти». Понятно, что Долгорукий так потянулся в эти дни к своей невесте, так оценил ее привязанность. «Куда девались искатели и все друзья, все спрятались, и ближние отдалече меня сташа, все меня оставили в угодность новым фаворитам, все стали уже меня бояться, чтоб я встречу с кем не попалась, всем подозрительно».

В эти тяжкие для всего семейства Долгоруких дни, вдвойне горькие для Ивана Алексеевича упреками отца (не использовал последние часы императора для выгоды семейства, не сумел подписать у него завещания в пользу сестры), Наталья Борисовна обвенчалась со своим женихом в церкви подмосковного имения Долгоруких Горенки[75]. Никто из семейства Шереметевых не пришел проводить ее к венцу.

Терзаемая слухами о готовящейся опале своему возлюбленному и его семье, не имея близких, с кем можно было бы «о себе посоветовать», «ни от кого руку помощи не иметь», оставленная даже своими старшими братьями, «а надобно и дом и долг и честь сохранить, и верность не уничтожить»... В этих условиях венчание Шереметевой было нравственным подвигом, поступком самоотвержения и мужества.

Поражает жизненный ум Долгорукой. Ее страшит, что ей нужно идти в большую семью, где, кроме мужа и его родителей, было еще трое его братьев и три сестры. Она сознает, что она самая младшая и ей придется «всем угождать». «Привезли меня в дом свекров, как невольницу, вся расплакана, свету не вижу перед собою».

Через три дня после свадьбы — 8 апреля — вышел указ императрицы о ссылке всего семейства Долгоруких в дальнюю пензенскую деревню. Не успели высохнуть слезы молодой жены о том, что «и так наш брак был плачу больше достоин, а не веселию», а уж нужно было собираться в дальнюю дорогу.

Предусмотрительность дается горьким опытом беды, и умело подготовиться к ней часто не под силу даже искушенным. Что же спрашивать было с шестнадцатилетней, воспитанной в роскоши и достатке, молодой жены или с ее еще более избалованного и легкомысленного, безответственного мужа?

«Обоим нам и с мужем было 37 лет... Он все на мою волю отдал, не знала, что мне делать, научить было некому. Я думала, что мне ничего не надобно будет и что очень скоро нас воротют». Глядя с недоумением, как свекровь и золовки рассовывают по карманам бриллианты («мне до того нужды не было, я только хожу за ним следом»), она не взяла ни шуб — «потому что они были богатые», ни платьев. Мужу взяла тулуп, себе черное платье и простую шубу. Из тысячи рублей, присланных братом на дорогу, взяла только четыреста, остальные отослала обратно. «Из моей родни никто ко мне не поехал проститься — или не смели, или не хотели».

Из записок видно, что не в характере ее было обличать и упрекать: «Я намерена свою беду писать, а не чужие пороки обличать». В ее терпимости нет ни капли ханжеского смирения, принуждения себя к покорности, которое, к сожалению, иногда свойственно людям, считающим себя религиозными. Спокойствие Долгорукой и не от равнодушия — кто же может остаться безразличен к нанесенным обидам? Скорее это подлинное мужество много испытавшего, много пережившего и не сломившегося духом человека.

На Долгорукого беда свалилась неожиданно, Наталья Борисовна не вытащила нечаянно, а сознательно приняла свой тяжкий жребий.

Ее мужества хватало на двоих. Записки ее полны счастливой гордости, что она утешала и поддерживала мужа:

«Мне как ни было тяжело, однако принуждена дух свой стеснять и скрывать свою горесть для мужа милого», «истинная его любовь ко мне принудила дух свой стеснить и утаевать эту тоску и перестать плакать, и должна была и его еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушил: он всего свету дороже был».

Вспоминая в своих «Своеручных записках» недолгие счастливые дни своей жизни, она пишет: «Мое благополучие и веселие долго ли продолжалось? Не боле, как от декабря 24 дня (день обручения с женихом. — С. К.) по генварь 18 день (день смерти Петра II. — С. К.). Вот моя обманчивая надежда кончилась. Со мной так случилось, как с сыном царя Давида Нафаном: лизнул медку, и запришло было умереть (эти библейские строчки «вкусих мало меду, и се аз умираю» Лермонтов поставил эпиграфом к поэме «Мцыри».— С. К.). Так и со мною случилось. За 26 дней благополучных, или сказать радостных, 40 лет по сей день стражду; за каждый день по два года придет без малого... еще шесть дней надобно вычесть».

Семья Долгоруких была недружная, грубая, негостеприимная. Как только выехали из Москвы, молодых отделили на свое хозяйство. Денег же у них почти не было, но пришлось и сено лошадям, и провизию покупать себе самим. Едва успели доехать в дальние пензенские деревни, как из Москвы прискакал офицер с солдатами.

Новый указ предписывал новую ссылку — «в дальний город, а куда — не велено сказывать, и там нас под жестоким караулом содержать, к нам никого не допущать, ни нас никуда, кроме церкви, переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать».

Казалось, что уже и так беда полною мерою, но нет предела плохому и не вымеряна никем бездна с несчастьями, в которую можно погружаться все глубже и глубже.

Долгоруких повезли в Верезов — тот самый сибирский городок, куда незадолго до того был сослан Меншиков со всей своей семьей.

Леди Рондо пишет на родину об этих событиях в своих письмах: «Все семейство Долгоруких, в том числе и бедная царская невеста, сосланы в то самое место, где находятся дети князя Меншикова. Таким образом, обе женщины, которые одна после другой были помолвлены за молодого царя, могут встретиться в изгнании. Это событие, мне кажется, может послужить хорошим сюжетом для трагедии. Говорят, что дети Меншикова возвращаются и будут доставлены той же стражей, которая препроводит в ссылку Долгоруких... Вас, может быть, удивляет ссылка женщин и детей, но здесь, когда глава семьи впадает в немилость, то все его семейство подвергается преследованию, а имение отбирается».

Три недели Долгорукие плыли водою. «Когда погода тихая, я тогда сижу под окошком в своем чулане, когда плачу, когда платки мою: вода очень близко, а иногда куплю осетра и на веревку его; он со мною рядом плывет, чтоб не я одна невольница была и осетр со мною».

Этот бесхитростный рассказ неожиданно выдает в мужественной и стойкой женщине полуребенка, обиженного судьбой. Мучительная и трудная дорога — страшная буря на воде, триста верст дикими горами, усыпанными дикими камнями, а по обе стороны рвы глубокие, «и ехать надобно целый день, с утра до ночи» — эта дорога описана ею с живой непосредственностью то трагически, то с юмором. С апреля по сентябрь были в пути.

«Не можно всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла. Что всего тошнее было, для кого пропала и все эти напасти несла, и что всего в свете милее было, тем я не утешалась, а радость моя была с горестию смешана всегда; был болен от несносных бед, источники его слез не пересыхали»,— с грустью признается Долгорукая, вспоминая мужа.

В Березове они прожили восемь лет, а место это было гиблое, где «зимы 10 месяцев или 8, морозы несносные, ничего не родится, ни хлеба, никакого фрукту, ниже капуста. Леса непроходимые да болоты; хлеб привозют водою за тысячу верст. До такого местечка доехали, что ни пить, ни есть, и носить нечева, ничево не продают, ниже калача».

Первою умерла свекровь Натальи Борисовны, затем старый князь. Оставшиеся сестры и братья не переставали ссориться друг с другом, пока вследствие этих ссор не последовал донос, так как вгорячах говорились неосторожные слова об императрице и фаворите ее Бироне.

Князь Иван Алексеевич Долгорукий, муж Натальи Борисовны, был взят под стражу и увезен в Тобольск, а затем в центральную Россию, в Новгород. Там его судили и казнили четвертованием. Братьям «урезали» язык, били кнутом и сослали на каторжные работы. Сестер разослали по монастырям. Бывшую царскую невесту Екатерину Долгорукую заключили в Томском Рождественском монастыре. В Березове, где были уже могилы Меншикова и его несчастной дочери Марии — первой царской невесты Петра II, а также стариков Долгоруких, осталась одна Наталья Борисовна с двумя малолетними сыновьями, рожденными в этом унылом краю. Долго ничего толком не знала она о судьбе неизвестно куда увезенного мужа.

Однако и цари не вечны. Умерла Анна Иоанновна, недолгим было правление Анны Леопольдовны. На престол 25 ноября 1741 года вступила Елизавета Петровна. По ее указу все Долгорукие, близкие ее племянника Петра II, были возвращены из ссылки. Царская невеста Екатерина освобождена из монастырского заточения.

Судьба так и не смилостивилась над нею. Петр II увел с собой на тот свет обеих своих невест. По возвращении в Россию Екатерина Долгорукая вышла замуж за А. Р. Брюса, племянника знаменитого сподвижника Петра I и известного «чернокнижника». Однако вскоре после свадьбы простудилась и умерла. По преданию, уже на смертном одре она в последний раз отличилась злою завистью, не оставлявшею ее всю жизнь: она распорядилась сжечь все свои платья, чтобы после ее смерти никто не смел их носить,— так как не в силах была и тут победить свое ненасытное ревнивое самолюбие: если не мне — так никому[76].

Наталья Борисовна Долгорукая вернулась из ссылки молодой женщиной; ей едва исполнилось двадцать восемь лет. Можно было начинать жизнь заново.

Люди по-разному распоряжаются не только своей судьбой, но и своим прошлым. И подчас сохранить его оказывается не менее трудным, чем верно угадать свое счастье. Долгорукая осталась верна любви и памяти покойного мужа.

В «Своеручных записках», доведенных, к сожалению, только до приезда в Березов, она спустя много лет после гибели мужа, все еще с живым волнением, пишет:

«Вот любовь до чего довела — все оставила, и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь... Мне казалось, что он для меня родился и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал. Я благодарю Бога моего, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и всякие беды сносить. Могу сказать — беспримерные беды».

Достоин ли был Долгорукий такой любви? Вопрос, пожалуй, беззаконный. Они прожили вместе восемь лет в Сибири, во мраке и тяготах ссылки, и жена была ему самым близким и дорогим человеком, принесшим такие жертвы, какие он не мог не оценить. Но доживи они вместе до благополучного возвращения в Россию — кто знает, как сложилась бы в дальнейшем судьба Натальи Борисовны и не пришлось ли бы ей страдать от вновь вспыхнувших страстей ее мужа «догулять» и «дожить» «недогулянное» в молодости? А может быть, безмерные страдания переродили бы и его душу, и Долгорукие дожили бы вместе до глубокой старости, и умерли в один день, как счастливые супруги Филемон и Бавкида? Гадать тут бессмысленно.

Наталья Долгорукая отклонила усиленные приглашения ко двору Елизаветы Петровны и отказала всем женихам. Родной брат ее Петр Борисович Шереметев, один из самых богатых людей России, владелец выстроенных им усадеб Кусково и Останкино, не отдал сестре, вернувшейся из ссылки, законной части отцовского наследства. Обделили се и родственники мужа. Наталья Борисовна поселилась скромно в Москве, целиком посвятив себя воспитанию сыновей. А когда дети подросли, перебралась в Киев, где и приняла пострижение во Флоровском монастыре.

Почему Долгорукая выбрала киевский монастырь? Вероятно, потому, что знала о желании своего отца фельдмаршала Шереметева, который в конце жизни просил Петра I разрешить ему стать монахом Киево-Печерской лавры. Петр не хотел расставаться со своим любимым сподвижником и отказал ему в этой просьбе.

Несчастья не оставляли Долгорукую и за монастырскими стенами. Младший сын ее Дмитрий унаследовал страстную натуру матери и сошел с ума от юношеской несчастливой любви. Наталья Борисовна — в монашестве Нектария — перевезла сына в Киев. Она думала, что лучшим исцелением для него будет уединенная иноческая жизнь. Но для того чтобы постричь сына — молодого князя из знаменитого рода — нужно было согласие императрицы. Случилось это уже в царствование Екатерины II.

На обращение монахини Нектарин Екатерина ответила отказом: «Честная мать монахиня! письмо ваше мною получено, на которое по прошению вашему иной резолюции дать не можно, как только ту, что я позволяю сыну вашему князю Дмитрию жить, по желанию его, в монастыре, а постричься, в рассуждении молодых его лет, дозволить нельзя, дабы время, как его в раскаяние, так и нас об нем в сожаление, не привело»[77].

Однако предусмотрительность Екатерины оказалась напрасной. Молодой Долгорукий скончался в том же году. Мать пережила сына лишь на два года и умерла на 58-м году жизни в 1771 году. Вероятно, она скончалась от чахотки. Внук ее, впоследствии известный поэт Иван Михайлович Долгорукий, названный в память деда Иваном, вспоминает в своих записках, что у нее «в последнее время часто шла кровь горлом. Меня ласки ее от всех прочих отличали. Часто, держа меня на коленях, она сквозь слезы восклицала: «Ванюша, друг мой, чье имя ты носишь!» Несчастный супруг ее беспрестанно жил в ее мыслях»[78].

В монастыре Наталья Борисовна — Нектария и написала свои записки. Пожалуй, больше всего поражает в них отсутствие настоящей религиозности — будто писала их не монахиня, не затворница, отрекшаяся от земной жизни. Это воспоминания о страстной, неистребимой любви, над которой невластна и самая уничтожающая сила мира — время.

Описав историю своей любви и своих бедствий, Долгорукая последние слова обращает к мужу: «Счастливу себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я все в нем имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моем». Это признание не монахини, но обреченной любви и вечно тоскующей о своей потере жены.

Если вам случится побывать в музее-заповеднике Киево-Печерской лавры, вы, несомненно, остановитесь у развалин Успенского собора, замечательного памятника архитектуры, разрушенного во время Великой Отечественной войны в ноябре 1941 года. Немногое уцелело и удалось спасти под развалинами храма. Но реставраторы, бережно законсервировавшие оставшиеся руины собора, вынесли к его стене две чугунные могильные плиты, прежде покоившиеся под церковными сводами. Это плиты с могил Натальи Борисовны Долгорукой и ее сына Дмитрия.

Многочисленные экскурсанты, сегодняшние посетители лавры, неизменно останавливаются у этих плит, вглядываясь в старинную чугунную вязь надписи, в которой говорится, что княгиня Долгорукая «в супружество вступила в 1730 году апреля 5, овдовела в 1739 году ноября 8 числа, постриглась в монахини в Киево-Флоровском девичьем монастыре в 1758 году сентября 28 и именована при пострижении Нектария, и в том имени приняла схиму в 1767 году марта 18 числа, и пожив честно, богоугодно по чину своему, скончалась в 1771 году 14 июля».

Стало быть, Некрасов ошибался, думая, что могила Долгорукой затеряна в сибирской глуши.

Бумаги, оставшиеся после покойной в киевском монастыре, были пересланы сыну. Записки же опубликовал внук ее, который собирался написать историю жизни своей замечательной бабки, но «недостаток рукописей принудил его оставить сие намерение».

Наталья Борисовна Долгорукая на своем не очень долгом веку застала царствование восьми русских императоров: она родилась при Петре Великом, умерла при Екатерине II, пережив эпохи Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны, Елизаветы Петровны, Петра III.

В кипящий и раздираемый страстями XVIII век, с его идеалами служения государству, накрепко привитыми России Петром I, изменились представления и о назначении и роли женщины.

После домостроевского затворничества петровские ассамблеи вывели русскую женщину к более свободной, а при дворе — порою — и распущенной жизни, о чем сокрушался князь Щербатов в своем труде «О повреждении нравов в России». Богатство, власть, придворные чины, если не для себя, то для возлюбленного или мужа, женщина могла получить отныне подобно мужчине. Понятия о нравственности стали едва ли не монополией церкви. Во всяком случае, охраняла их по преимуществу церковь, а не общественное мнение.

В век могущественных фаворитов, этих рыцарей случая, развращенное зрелищем столь легких побед и обогащений придворное общество более всего ценило роскошь, легкую жизнь, сказочные богатства. Частная жизнь, от которой веяло воспоминаниями о домостроевщине, была не в почете. Поэтому судьба Долгорукой — в эпоху скандальных связей, блистательных фавориток и громких любовных историй — должна была казаться ее современникам серым, невыразительным полотном.

Записки Натальи Борисовны Долгорукой являются памятником семейной частной жизни XVIII века. И. М. Долгорукий написал в своих воспоминаниях, что бабка его «одарена была характером превосходным и приготовлена от юности к душевному героизму». Однако само понятие «душевного героизма» — это уже понятие нового, XIX века, в который легендой вошла Наталья Долгорукая как пример высокого нравственного духа и цельности души.

Несомненно, что описания ее жизни читали в детские и юношеские годы будущие жены декабристов. И образ женщины, ставшей на защиту своей любви к человеку, гонимому всесильной властью, не мог не повлиять на их представления о высоком назначении женщины.

«Душевный героизм» Долгорукой стал для них примером женской судьбы, когда, по слову воспевшего ее поэта,


Святость горя и любви
Сильнее бедствия земного.

(обратно)


«Двойной венок» Зинаиды Волконской

В мае 1827 года, посылая княгине Зинаиде Волконской свою поэму «Цыганы», Пушкин сопроводил ее восторженным и искренним стихотворным посвящением:


Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.

Почему же — «царица муз» и «двойной венок»?

Пушкин появился в московском доме Зинаиды Волконской осенью 1826 года. После казни пяти декабристов 13 июля царь Николай захотел ослабить в русском обществе гнетущее впечатление от жестокости расправы и возвратил первого поэта России из михайловской ссылки. Этой же осенью жандармский полковник Бибиков пишет Бенкендорфу из Москвы: «Я слежу за сочинителем Пушкиным, насколько это возможно. Дома, которые он наиболее часто посещает, суть дома княгини Зинаиды Волконской, князя Вяземского... Разговоры там вращаются по большей части на литературе»[79].

Дом Зинаиды Волконской был в эту пору хорошо известен москвичам. Он принадлежал ее мачехе, урожденной Козицкой, и стоял на углу Козицкого переулка и Тверской улицы. (Дом этот в перестроенном виде сохранился до наших дней и известен ныне москвичам иод старинным названием «елисеевский магазин».) Волконская поселилась в этом доме в 1824 году, когда переехала жить из Петербурга в Москву. Украшенный прекрасными картинами и статуями, дом Волконской стал центром всех любителей искусства, в особенности музыки и литературы. Душой его и хозяйкой была сама «Северная Коринна» — Зинаида Александровна Волконская, урожденная княжна Белосельская-Белозерская.

Отец ее князь Белосельский-Белозерский был известным писателем, дипломатом, автором философских сочинений, переписывался с Вольтером, который хвалил его изящные французские стихи, и Кантом, который дал высокую оценку его философскому трактату о познавательных способностях человека — «Дианиология, или философская схема познания» (1790)[80]; состоял членом ученых обществ, собирал картины и скульптуры, за что получил прозвище «московского Аполлона». Зинаида родилась в Турине и получила прекрасное и разностороннее образование. Она знала несколько европейских языков, владела латинским и греческим, училась живописи. Но ее музыкальные способности, сильный и редкий но красоте голос были исключительны.

Девочка лишилась матери при рождении (1789 год), а когда ей исполнилось 20 лет, потеряла отца — друга. Вскоре после его смерти она вышла замуж за известного деятеля александровской поры флигель-адъютанта Никиту Григорьевича Волконского, родного брата будущего декабриста — Сергея Волконского. Это было накануне войны с Наполеоном. После изгнания французской армии из пределов России весною 1813 года Зинаида Волконская в свите, сопровождающей императора, выехала в Европу. В марте 1814 года русские войска заняли Париж, в ноябре открылся знаменитый Венский конгресс. Ему сопутствовали многочисленные празднества и увеселения, на которых Зинаида Волконская впервые выступила на сцене. Вена и Париж очарованы и покорены молодою русскою княгиней, ее удивительным по красоте и звучности контральто, природной музыкальностью, свободой держаться на сцене, наконец, ее драматическими способностями.

Кумир парижан в эти годы, прославленная актриса Марс восклицает, услышав пение Волконской и увидев ее игру: «Как жаль, что такой сценический талант достался на долю дамы большого света!»[81] А когда Волконская сама подобрала труппу и поставила со своим участием на сцене частного театра онеру «Итальянка в Алжире» Россини, неизвестного в эту пору во Франции, то ей востороженно и благодарно аплодировал сам композитор. На русские темы, напетые ему Волконской, Россини сочинил арию в «Севильском цирюльнике».

Княгине всегда как будто мало своего личного успеха, и она жаждет познакомить мир с тем прекрасным, чем она владеет, разделить свое богатство на всех.

Марс не зря сожалела о талантливой «даме большого света». Предрассудки могущественнее успеха. Александр I недоволен выступлениями княгини Волконской на парижской сцене. Русский двор давно вернулся на родину, а она никак не может оторваться от увлекшей ее стихии театрального, музыкального Парижа. «Искренняя моя привязанность к вам, такая долголетняя, заставляла меня сожалеть о времени, которое вы теряете на занятия, по моему мнению, так мало достойные вашего участия... С истинным удовольствием встречу я минуту вашего к нам возвращения»[82],— пишет Волконской император.

Однако у этой молоденькой, 25-летней женщины — сильный характер. Она не легко подчиняется даже настояниям царя. Непокорство Волконской так же заметно в ней, как и ее талантливость. Она вернулась в Россию лишь в 1817 году и опять вопреки желанию императора, привыкшего видеть в ней украшение своего петербургского двора, на год уезжает в Одессу. Артистическая карьера, хотя и с немалыми трудностями, но возможная в Европе, немыслима для княгини в России.

Волконская решает заняться литературой. В 1819 году в Москве выходят написанные ею по-французски «Четыре новеллы»; одна из них — «Лаура» — автобиографична, и Вяземский находит в ней «тонкие наблюдения и счастливые выражения». В трех остальных — вслед за Шатобрианом — с сочувствием изображена жизнь дикарей как естественная и гармоническая.

Впоследствии эстетик С. П. Шевырев воскликнет: «О, если бы она в молодости писала по-русски! Она создала бы у нас шатобрианову прозу»[83].

Выход этой книги не удовлетворяет Волконскую. Она пытается найти замену своему артистическому призванию, и это гонит ее в Италию, где она становится центром художественного кружка в Риме. Молодые русские ученики академии — Ф. Бруни, К. Брюллов, Сильвестр Щедрин, скульптор С. Гальберг встречаются в ее кружке с такими европейскими знаменитостями, как Канова и Торвальдсен.

Волконская так страстно увлечена искусством, что будто магнитом притягивает к себе всех, кто, подобно ей, относится к искусству серьезно, для кого оно насущная жизненная потребность. Один из новых приятелей княгини пишет о ней в Петербург: «Женщина прелюбезная, преумная, предобрая, женщина — автор, музыкант, актер, женщина с глазами очаровательными». «Женщина — автор» в это время сочиняет оперу «Иоанна»: ока и либреттист, и композитор, и исполнитель главной роли Жанны д'Арк, и постановщик оперы на сцене своего домашнего театра. В этом костюме Волконская изображена Ф. Бруни на одном из первых его римских портретов. Спустя несколько лет Волконская пошлет литографированную копию этого портрета Пушкину.

В 1822 году на увеселениях Веронского конгресса Волконская последний раз выступит на открытой европейской сцепе в опере «Молинара» Пазнелло. Судьбу ее это выступление не изменило.

Вернувшись в Петербург, княгиня, вызывая насмешки и злословие светских знакомых, погружается в изучение истории древней России, Скандинавии, археологии, народных русских песен и обрядов.

Вероятно, дилетант, который занимается всем понемножку и всем одинаково приятно, отличается от человека ищущего больше всего тем, что в тревожных «поисках себя» трудно получить легкое удовольствие. Волконская никогда не была самодовольной — частое свойство дилетантов — и своим научным занятиям отдалась целиком. Плодом усиленного двухлетнего труда явилась повесть «Славянская картина», написанная по-французски, которая была издана анонимно в Париже в 1824 году и заслужила одобрение французской критики «за изящество и свежесть чистого гармонического стиля». Героиней повести является славянка Милиада, мать будущего основателя Киева — Кия.

В этом же году Волконская переехала жить в Москву, желая укрыться от чопорности и принудительности петербургской жизни. После возвращения Пушкина из ссылки «княгиня Зенеида», как звали ее друзья, будет уговаривать поэта остаться жить в Москве. «Возвращайтесь,— напишет она Пушкину в Петербург,— московский воздух как будто полегче». Вероятно, эта примечтавшаяся ей «легкость» московского воздуха и была причиной ее собственного переезда. Она чувствует конец, угасание Александровского времени с его надеждами, европейскими празднествами, с неизвестной прежде в России публичностью многочисленных диспутов и кружков. Ей хочется задержать это время. Дом Волконской в Москве, ее салон стал оазисом художественной культуры для всех создателей и ценителей русского искусства.

Талант соединить, связать людей, воодушевить их на собственное творческое движение — возможно, из всех талантов редчайший. Что же касается значения кружков, частных сборищ в русском обществе, то, пожалуй, тут неожиданно самая высокая оценка их принадлежит министру просвещения николаевского времени: «Частные, так сказать, домашние общества, состоящие из людей, соединенных между собой свободным призванием и личными талантами и наблюдающих за ходом литературы, имели и имеют не только у нас, но и повсюду ощутительное, хотя некоторым образом невидимое влияние на современников. В этом отношении академии и другие официальные учреждения этого рода далеко не имеют подобной силы»[84].

Примером подобного кружка был, несомненно, и салон Волконской. Пушкин, Жуковский, Баратынский, Хомяков, Веневитинов, Вяземский, Козлов, Одоевский, Языков, Дельвиг, Кюхельбекер, Киреевский — все, кто живут в Москве пли ее посещают, любили бывать и бывали у «Северной Коринны». «Литераторы и художники обращались к ней, как бы к некоему меценату, и приятно встречали друг друга на ее блистательных вечерах, которые она умела воодушевить с особенным талантом»,— пишет один из них. «Все в этом доме,— признавал Вяземский,— носило отпечаток служения искусству и мысли». Дом Волконской был скорее дворцом и академией искусств, чем салоном. Во всяком случае «салонности» там не было. Впоследствии, когда Волконская навсегда покинет родину, Вяземский с тоской будет вспоминать об «особом музыкальном мире» у нее в доме, где «музыка входила всеми порами»: «дом ее был как волшебный замок музыкальной феи: ногою ступишь на порог, раздаются созвучия; до чего ни дотронешься, тысяча слов гармонических откликается. Там стены пели; там мысли, чувства, разговор, движения — все было пение»[85]. Пение самой Волконской вызывало неизменное восхищение слушателей.

В ноябре 1825 года Александр I внезапно скончался в Таганроге. Муж Волконской спешит туда, чтобы участвовать в церемонии перевозки тела в Петербург и похорон. Во время прощания с телом императора в Москве с ним простилась и Волконская. Это видел и описал стоявший тогда у гроба молодой камер-юнкер, впоследствии известный стихотворец М. Л. Дмитриев: «Вокруг гроба стояли двадцать пять бархатных подушек с русскими и иностранными орденами покойного императора. Для нас, молодых людей, это было между прочим и развлечение; а между тем — стоять ночью при великолепном гробе, окруженным погребальными свечами, при однообразном чтении Евангелия (ибо по коронованных особах читается не псалтырь, а Евангелие), это было что-то величественное, возвышающее душу. Помню, что однажды вошла дама в черном платье, под черной вуалью, поклонилась пред гробом и что-то на него положила. Мы посмотрели — венок из незабудок. Это была княгиня Зенеида Александровна Волконская»[86].

Начиналась другая эпоха. Брат мужа Сергей Волконский был одним из видных деятелей декабристского заговора. Однако эта связь с декабристами не единственная. Екатерина Трубецкая, жена Сергея Трубецкого,— кузина княгини Зинаиды. Мать Трубецкой, графиня Лаваль, и мачеха Волконской — родные сестры. И когда после поражения декабрьского выступления петербургский дом Лавалей, где жил Трубецкой, окружен войсками и в доме идет повальный обыск, вся семья находится у княгини Белосельской-Белозерской, мачехи Зинаиды Александровны. Как отнеслась она сама к восстанию декабристов, мы узнаем из полицейского донесения Бенкендорфу от 9 августа 1826 года: «Между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство, княгиня Волконская и генеральша Коновницына (мать декабристов братьев Коновницыных. Дочь ее — жена декабриста М. Нарышкина последовала за мужем в Сибирь.— С. К.). Их частные кружки служат средоточием всех недовольных; и нет брани злее той, какую оне извергают на правительство и его слуг»[87].

За две недели до этого доноса Екатерина Трубецкая приехала в Москву, чтобы получить тут формальное разрешение царя следовать за мужем в Сибирь. Вскоре за ней следом приезжает швейцарец Карл Август Воше — секретарь отца Трубецкой, друг ее покойного брата, который вызвался сопровождать ее к мужу. В августе 1826 года Трубецкая вместе со своим спутником навсегда уезжает в Сибирь, откуда ей не суждено будет вернуться. Пройдет несколько месяцев, и княгине Зинаиде опять выпадет судьба провожать из своего московского дома в сибирское изгнание свою невестку Марию Волконскую. Зинаида Александровна устроит в ее честь великолепный музыкальный вечер, который Мария с благодарной нежностью опишет впоследствии в своих воспоминаниях. На этом вечере присутствовал Пушкин.

Открытое публичное чествование жены декабриста, уезжающей вопреки желанию царя, было со стороны Зинаиды Волконской, несомненно, общественно смелым поступком. Когда Воше вернулся из Сибири, доставив туда Трубецкую, он также остановился в доме Волконских. Понимая, что за ним идет неусыпная слежка, княгиня Зинаида для переезда Воше в Петербург поручила его заботам своих близких друзей — Хомякова и Веневитинова. Однако предосторожности не помогли, а поездка с Воше стоила Веневитинову жизни. Оба были арестованы и допрошены, как только въехали в столицу. Во время пребывания на сырой гауптвахте Веневитинов простудился и вскоре скончался в возрасте 22 лет, по завещанию унося в могилу перстень, подаренный ему при расставанье Зинаидой Волконской[88]. Веневитинов любил ее трогательной юношеской любовью, и несомненно, что смерть его была для княгини Зинаиды большим потрясением. Воше был выслан из России. Уезжая навсегда, Воше написал прощальное письмо матери Трубецкой, где содержится высокая оценка нравственных достоинств Волконской: «Есть воспоминания, которых никакая человеческая сила не может изгладить; они в Сибири, они в вас, дорогая графиня, и добрая княгиня Зинаида их разделяет».

Воздухом Москвы дышать становилось все труднее. Однако Волконская не уступает ни властям, ни времени. Вспомним послание Волконской Пушкина. Ее дом — по- прежнему независимый остров «средь толков виста и бостона» Москвы, испуганной репрессиями против декабристов и пытающейся «рассеяться». В своем доме княгиня Зинаида не только демонстративно принимает, но и открыто чествует вернувшегося из ссылки Пушкина и сосланного Адама Мицкевича. Под подозрением сейчас все — но искусство и литература в первую голову. «Вист и бостон» — это теперь и паспорт на лояльность, доказательство политической благонадежности. (Кстати сказать, один из современников пишет, что когда «знакомые просили у княгини позволения составить партию виста, она положительно заявила, что никогда не дозволит, чтобы у нее в доме играли в карты». Очевидно, Пушкин знал об этом запрете.)

Деятельная и подвижная натура Волконской жаждет вольного воздуха, но сгущающийся полицейский туман все плотнее затягивает Россию. Мысли и боль «княгини Зинаиды» не о своем личном преуспеянии, которое именно в эту пору достаточно прочно.

После того как «Славянская картина» была переведена и опубликована на русском языке, Волконская избрана почетным членом Общества истории и древностей российских при Московском университете. Она первая женщина, удостоившаяся этой чести. Диплом ей вручил известный историк И. М. Снегирев. Общество любителей российской словесности также ввело ее в состав своих членов. В журналах печатаются путевые записки Волконской по Германии и Италии, о которых известный филолог Ф. Буслаев в конце века скажет самые лестные слова: «Эстетические этюды княгини Волконской по обширным ее сведениям в истории искусства и литературы, по глубине и оригинальности мысли и по художественному изложению не теряют высокого значения и в наше время, а статья о Ниобе и Лаокооне могла бы целиком войти в знаменитое исследование Лессинга «Лаокоон»[89].

В апреле 1827 года после смерти Веневитинова и высылки Воше Волконская обратилась в Общество истории и древностей российских с предложением основать при нем общество «Патриотическая беседа» с ежемесячным журналом на французском языке. Цель общества и журнала — регулярно знакомить иностранных ученых и весь европейский просвещенный мир «с древностями и достопамятностями России». Волконская пишет, что, находясь за границей, она «старалась наблюдать, какими средствами просвещение у образованных народов Европы достигло этого общего и деятельного влияния, этой полноты жизни». Она видит, что тесная и непосредственная связь разных стран осуществляется научными журналами. Поэтому ею и завладело намерение основать подобного рода журнал в России. Волконская сожалеет, что замечательные памятники русской старины совсем неизвестны в Европе, и предлагает план издания «Описаний казенных, монастырских и частных библиотек, развалин, укреплений, гробниц, каменных памятников, курганов, монет, медалей».

Мечта Волконской отчасти была выполнена в начале нашего века Игорем Грабарем и его единомышленниками, которые заставили Европу увлечься древним русским искусством.

Но Зинаиде Волконской ответа на ее предложение не последовало. Ни она сама, ни ее заботы о знании европейского искусства в России и русского искусства в Европе были не нужны.

В 1829 году Зинаида Волконская вместе с сыном навсегда уезжает из России в Италию. Биограф ее справедливо пишет: «Едва ли можно предположить, чтобы З. А. добровольно и без настоятельной необходимости пожелала оставить Москву». О причине отъезда Волконской нам известно из скупого сообщения ее племянницы: Волконская приняла католичество, и «когда известие о совращении княгини З. А. Волконской в католичество дошло до императора Николая Павловича, его величество хотел ее вразумить и посылал ей с этой целью священника. Но с ней сделался нервический припадок, конвульсия. Государь позволил ей уехать из России, и она избрала местом жительства Рим, где ее прозвали Beata»[90]. Все в этом рассказе характерно, но, пожалуй, больше всего то, что царь Николай не мог примириться с тем, чтобы Волконская оставалась в России.

Нам неизвестно, где и когда Волконская приняла католичество. Может быть, это случилось в Одессе, где она подружилась со знаменитым педагогом аббатом Николя, основателем Ришельевского лицея, который составил княгине программу воспитания ее сына. А может быть, тут сыграла свою роль и дружба Волконской с Александром I, который, как известно, последние годы был под сильным влиянием мистических настроений. (Во всяком случае цель поездки Волконской весной 1825 года в Царское Село для свидания с императором для нас неизвестна.) Но одно можно сказать твердо: католичество Волконской было такой же формой личной независимости, попыткой обрести внутреннюю свободу, как несколько лет спустя у знаменитого русского католика В. Печерина, И. С. Гагарина. Несомненно, что и эстетическая сторона католического обряда, изощренно развитая в нем, не могла оставить Волконскую равнодушной.

Волконскую провожали со слезами. Много стихов было сочинено на ее отъезд, но лучшие и самые горькие написаны Баратынским:


Из царства виста и зимы,
Где под управой их двоякой,
И атмосферу и умы
Сжимает холод одинакой,
Где жизнь какой-то тяжкий сон,
Она спешит на юг прекрасный,
Под Авзонийский небосклон.

У Баратынского не просто перекличка с посланием Пушкина московской «царице муз» — это трагическое развитие одной темы, ответ ему: у Пушкина «толки виста и бостона» «царица муз и красоты» побеждала «играми Аполлона», «скипетром вдохновений», «двойным венком» — литературы и искусства. Но «толки виста и бостона» превратились в «царство виста и зимы», и «управу двоякую» этого царства уже не одолеть. Можно лишь бежать из этого «тяжкого сна». Баратынский отвечает Пушкину на критику «рассеянной Москвы» словами о холоде, сжимающем «и атмосферу и умы».

В Италии римская вилла Волконской на долгие годы стала приютом для русских путешественников, и, конечно, в первую очередь для художников, артистов, писателей. Гоголь познакомился там с художником А. А. Ивановым и любил проводить в саду Волконской долгие дни, что и запечатлел на своем рисунке В. А. Жуковский, который так же неизменно навещал «княгиню Зенеиду», как и в Москве.

Неугомонная Волконская и в Италии пытается остаться для России полезной. Она составляет проект основания Эстетического музея при Московском университете, предлагая его выстроить по образцу музея в Неаполе. Он должен представлять собою «собрание гипсовых слепков и мраморных копий с замечательных произведений скульптуры, копий с лучших картин классической живописи, снимков древних и средневековых памятников архитектуры». Волконская брала на себя «надзор за приготовлением слепков и моделей при общем руководстве известных европейских художников Торвальдсена, Каммучини» — давних своих приятелей.

С. П. Шевырев, которого она увезла в Рим на несколько лет воспитателем своего сына, увлекся проектом княгини. Он пишет в Москву письма приятелям М. П. Погодину, Н. А. Мельгунову с просьбой оказать помощь и продвинуть проект. В 1831 году «Проект Эстетического музея при Императорском Московском университете кн. З. А. Волконской» был напечатан в журнале «Телескоп». Однако университет не принял проекта, и осуществить его удалось уже только в нашем веке профессору И. В. Цветаеву, отцу Марины Цветаевой,— ныне существующий Музей изящных искусств им. А. С. Пушкина[91].

Нельзя унести с собой родину. Но для Волконской память о друзьях была священной. Дружба для нее была таким же культом, как и искусство. В саду виллы, которую прорезал древний акведук, Волконская своими руками посадила Аллею воспоминаний, или Аллею друзей, где она, по словам С. Шевырева, «воздвигла памятники всему утраченному милому». Под кипарисами и лаврами сада стояли античные обломки и статуи, и все они были посвящены другу или родному близкому человеку — тому, кого она не хотела и не могла забыть. Впоследствии, уже много лет спустя после смерти Волконской, Ф. Буслаев посетит эту виллу и тщательно перепишет все эти посвящения: так они дойдут до нас. Волконская сама придумывала надписи — некоторые были в стихах. Пушкин, Гете, которого она навещала в Веймаре, Баратынский, любимый отец, Веневитинов, умершие сестры, Жуковский, дед и бабка, скрасившие ее лишенное материнской ласки детство, Александр I, кормилица, Байрон, Вальтер Скотт... Память своего сердца Волконская хотела оставить жить навечно. Она умерла в Риме в 1862 году семидесяти трех лет отроду.

Что осталось нам от ее незаурядной личности, от ее «двойного венка» — служения литературе и искусству? Только память современников, их благодарность. «Почитатели ее таланта, нет, более, чем таланта. Пусть она уверится, что память о ней сохраняется в каждом, кто только знал ее»,— писали о Волконской из Москвы после ее отъезда.

Подчас бывает так, что обществу это неуловимое «более, чем талант», нужнее, чем множество талантов. Вернее сказать, «более, чем талант» сберегает, сохраняет и помогает развиться множеству талантов. Этим даром была в высшей мере наделена Волконская, создавая для всех, кому дороги были литература и искусство, воздух и среду — живительный и волшебный источник творческих вдохновений. Это чувствовали ее современники. Это понял Пушкин, который назвал ее не музой — но «царицей муз». Говоря словами Пушкина, гений Волконской «вился» и «пылал» не напрасно.


(обратно)


Автор и адресат «Философических писем»

(Чаадаев и Панова)


Есть ученые, которые получают известность исподволь, многотомными трудами. Чаадаев возник в русской истории как ослепительная вспышка. На нескольких страницах «Философического письма» им были связаны в тугой узел проблемы философии, религии, политики, нравственности. о которых не перестают спорить вот уже почти полтора столетия. «Выстрел в темную ночь»,— сказал о нем Герцен. В самом деле, десять журнальных страничек «Телескопа», на которых разместилось первое «Философическое письмо» с подзаголовком «Письмо к Г-же***» — единственное, что напечатал Чаадаев при жизни[92],— вызвали в России изумление и негодование большинства, восхищение — немногих, среди которых был и молодой Герцен, тогда ссыльный в Вятке.

1836 год был в русской истории годом знаменательным — в этот год Россия — разом — увидела рождение философа Чаадаева и драматурга Гоголя: состоялась премьера пьесы «Ревизор» и было напечатано «Философическое письмо». В сущности, и яд гоголевской сатиры, и пророческий голос Чаадаева были вызваны одним — отвращением к современности. Однако судьба этих двух явлений русского духа сложилась по-разному: Гоголя ждал успех, Чаадаева — приговор «высшей юрисдикции страны». Сам Чаадаев понимал свою внутреннюю близость к Гоголю и как-то горько воскликнул: «Отчего же мы так снисходительны к циническому уроку, который дает нам комедия, н так нетерпимы к суровой речи, проникающей до глубины вещей».

«Суровая речь» Чаадаева, его отрицание настоящего и прошлого русской истории было тяжело для современников и вызывало яростные споры даже спустя десятилетия после его смерти. Когда в конце века академик Веселовский добром помянул имя Чаадаева, философ В. Розанов ответил ему негодующим открытым письмом, где называл Чаадаева защитником «насилия». Розанову была ненавистна «ложь чаадаевских фантасмагорий», «рассуждения ума сухого и непроницательного, сердца бедного и недалекого»[93]. В его письме увидел он начало «дней растленной веры», конца православия.

Не правда ли, странно? Чаадаев сам себя называет «христианским философом»[94], а его называют революционером. Таким видят его два столь разных ума, как Герцен и Розанов. Чем же была для России эта странная журнальная статья? И в чем заключался «таинственный магнетизм» личности ее автора?

Казалось бы, «Философическое письмо к Г-же***» проникнуто религиозным чувством: церковь, по мнению автора, «должна воцарять истину между людьми», осуществлять «постепенное образование» в обществе духовного единства, «осуществление на земле царства божия». Эту «истину между людьми» Чаадаев видит в «идеях долга, закона, правды, порядка. Они развиваются из происшествий, содействовавших образованию общества; они необходимые начала мира общественного». Это составляет, по его мнению, «атмосферу Запада», «физиологию европейца» .

Иное видит Чаадаев в судьбе России, которая живет, как «незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали, не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего... Старые идеи уничтожаются новыми»[95]. Русская жизнь, по мнению Чаадаева, «не заботится ни о славе, ни о распространении каких-либо общих идей или выгод, ни даже о тех семейных, наследственных интересах, о том множестве притязаний и надежд, освященных давностью, которые в обществе, основанном на понятии прошедшего и на понятии будущего, составляют жизнь общественную и жизнь частную. В наших головах решительно пет ничего общего; все в них частно, и к тому еще не верно, не полно»[96].

Эта уничтожительная критика коренных начал русской жизни не только взбесила царя, но и раздражила самые различные слои русского общества.

Дочь историка Н. М. Карамзина Софья пишет брату Андрею, что «письмо, которое напечатал Чаадаев в «Телескопе», занимает «все петербургское общество, начиная с литераторов, духовенства и кончая вельможами и модными дамами». Сама Софья в негодовании: пожалуй, больнее всего ее задели непочтительные слова Чаадаева о православии: «Преимущества католицизма перед греческим исповеданием», источником, как он говорит, всяческого зла и варварства в России, стеною, воздвигнутою между Россией и цивилизацией,— исповеданием, принесенным из Византии со всей ее испорченностью. Он добавляет разные хорошенькие штучки о России, «стране несчастной», без прошлого, настоящего и будущего, стране, в которой возникли лишь два великана: Петр I, мимоходом набросивший на нее плащ цивилизации, и Александр, прошедший победителем через Европу... Как ты находишь все эти ужасы? Недурно для русского!»[97]

Карамзина возмущается цензурой, пропустившей «эти ужасы», и приводит по этому поводу остроту Пушкина: цензура, по его словам, похожа на пугливую лошадь, которая ни за что «не перепрыгнет через белый платок, подобный запрещенным словам, вроде слов «свобода», «революция» и пр., но которая бросится через ров потому, что он черный, и сломает там себе шею».

Митрополит новгородский и санкт-петербургский Серафим написал о статье Чаадаева Бенкендорфу, что все, «что для нас, россиян, есть священного, поругано, уничижено, оклеветано... с оскорблением как для народной чести нашей, так для правительства и даже для исповедуемой нами православной веры»[98].

Впрочем, появление статьи Чаадаева не было неожиданностью для его друзей. Внук знаменитого обличителя русских «поврежденных нравов» екатерининской поры известного историографа князя М. М. Щербатова, Чаадаев, вероятно, от деда унаследовал «идеологическую страстность», острый ум и интерес к проблемам общественной нравственности. Друг Пушкина, Карамзина, Грибоедова, декабристов, Чаадаев не раз удивлял современное ему общество своими поступками и взглядами. Во всей фигуре Чаадаева заключался мощный нравственный потенциал; он органически отвергал любые мертвые каноны, демагогию, его жизнь была полна неустанных духовных поисков, он бесстрашно и свободно смотрел на коренные вопросы религии, философии, морали и политики.



Бунт против православия

После опубликования «Телескопом» «Философического письма» разразилась буря. По царскому указу Чаадаев был объявлен сумасшедшим, редактор журнала критик Н. И. Надеждин сослан, цензор Болдырев, подписавший статью в печать, отстранен от должности.

Герцен называет Чаадаева «мыслителем», который «бросил в мир несколько листков, которые повсюду, где только есть читатели в России, вызвали потрясение, подобное электрическому удару...»[99]

Достоевский признавался, что «в жизнь мою я не встречал более страстно русского человека, каким был Белинский, хотя до него только разве один Чаадаев так смело, а подчас и слепо, как он, негодовал на многое наше родное» («Зимние заметки о летних впечатлениях»). Негодовал на крепостное право, на рабство, пропитавшее души, на православную церковь, покорно служившую этому рабству.

Негодование Чаадаева на православную церковь, выраженное в «Философическом письме», было столь резким, что некоторые приняли его за измену православию: «Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии. Мелкая суетность только что оторвала ее от всемирного братства; и мы приняли от ней идею, искаженную человеческою страстию»[100].

В самом факте разделения церквей на католическую и православную Чаадаев видит «мелкую суетность», «человеческую страсть». Он скорбит об отъединении от Европы, которое усугубилось «чужеземным игом» татарщины. Судьба православной России, которая оказалась много печальнее просвещенной Европы, заботит Чаадаева. Раздражение современников увидело в письме Чаадаева прославление католичества. Между тем это не так: перед его умственным взором стоял призрак более свободной Европы, где не было крепостничества. «В мире христианском все необходимо должно содействовать и в самом деле содействует учреждению на земле совершенного порядка»,— пишет автор «Философического письма»[101]. И в этом состоит его главное обвинение православной русской церкви. Она не заботится и не думает о «совершенном порядке» в России, равнодушна к главному русскому злу — крепостничеству.

Католичество Чаадаева — легенда. Чаадаев жил и умер, исповедуя православие, и похоронен по православному обряду[102]. Но Чаадаев не мог простить русской церкви, что «русский народ подвергся рабству лишь после того, как он стал христианским». «Пусть православная церковь,— обвинял ее Чаадаев,— объяснит это явление. Пусть скажет, почему она не возвысила материнского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над другой... Одно это могло бы заставить усомниться в православии, которым мы кичимся»[103].

Крепостничество было и на всю жизнь осталось главным врагом Чаадаева. «Басманский философ», как он себя называл (долгие годы он прожил на Новобасманной улице в Москве), считал русский народ народом мало религиозным, но не в католичестве или православии видел он надежду на перемены в России. Маркиз де Кюстин, автор нашумевшей книги «Россия в 1839 году», оставил в ней запись своей беседы с Чаадаевым. Из соображений конспирации Кюстин не называет фамилию своего собеседника, но говорит о нем как о «русском философе, проведшем несколько лет на Западе». Он отвечает маркизу на его вопрос о «положении религии в России»: «и духовная и светская власти энергично противятся богословским спорам. Как только появлялось желание обсуждать спорные вопросы, разделявшие Рим и Византию, обеим сторонам предписывали замолчать». Чаадаев подробно рисует де Кюстину картину возникновения среди русских крестьян многочисленных сект, так как «русский народ религии не учат», и произносит слова, невозможные для убежденного католика: «В сущности предметы спора (между Римом и Византией) столь незначительны, что раскол продолжает существовать только благодаря невежеству в религиозных вопросах»[104]. Итак, если уж говорить о религиозных взглядах Чаадаева, не католичество, а некая единая христианская церковь кажется ему наиболее отвечающей духу времени и самой сущности христианской жизни. Он считает «драгоценнейшим даром, данным религией человечеству»,— «священное единство»[105], а в «чрезмерном благоговении перед библейским текстом» видит причину всех «раздоров» в христианском обществе. «Кто же не знает, что, опираясь на текст, каждая секта, каждая ересь провозглашала себя единственной истинной церковью бога? Что благодаря тексту придан был римскому первосвященнику титул главы христианства, викария И. X. (Иисуса Христа.— С. К.) и что с текстом же в руках оспаривали и доныне оспаривают его право на этот верховный сан?»[106] Подобные рассуждения для католика звучали бы кощунственно.

За год до опубликования «Философического письма» Чаадаев написал своему другу Александру Тургеневу своего рода исповедь, в которой он объяснял, что в католичестве его привлекает «начало деятельное, начало социальное прежде всего», когда человек «не смотрит, сложа руки, на проходящих мимо людей, он стучится во все двери».

Пассивность и инертность православия невыносимы жаждущему деятельности Чаадаеву. Но вместе с тем он понимает, что той религии, которой бы он хотел, не существует. «Как видите,— пишет Чаадаев,— моя религия не совсем совпадает с религией богословов, и вы можете мне сказать, что это и не религия народов. Но я вам скажу, что это та религия, которая скрыта в умах, а не та, которая у всех на языке»[107].

Чаадаев пишет Тургеневу, что он хочет исповедовать ту религию, которая была близка таким умам, как Паскаль, Фенелон, Лейбниц, Бэкон, «Я принужден был принять исповедание Фенелонов, Паскалей, Лейбницев и Бэконов. Вы, между прочим, были неправы, когда определили меня как истинного католика»,— пишет Чаадаев.

Попытаемся проанализировать названный ряд философов и вспомнить, какую религию они называли своей. Бэкон, как известно, является родоначальником английского материализма. Фенелон был в ряду оппозиции против католичества и испытывал острую вражду к иезуитам. Как известно, его книга была осуждена по настоянию самого папы. Паскаль всю жизнь боролся против папства, иезуитов, инквизиции. Что же касается Лейбница, то его позиция, видимо, была ближе всего чаадаевской: его план соединения всех христианских вероисповеданий был основан на попытке изложить христианское вероучение таким образом, чтобы его признали и католики и протестанты.

Таким образом, не в догмах католичества видит Чаадаев возможность существования человеческой мысли, а в свободном и стойком внимании к нравственным проблемам, в преобладании разума над всеми инстинктами слепого чувства, в том числе и веры.

Вольнодумство характерно для Чаадаева и там, где он называет себя «христианским философом». Он остерегает от преклонения даже перед священными книгами: «Никогда божественное слово не могло быть заточено между двумя досками какой-либо книги, оно живет в беспредельных областях духа»[108].

Чаадаев выступает против религиозной косности: «Политическое христианство отжило свой век; оно в наше время не имеет смысла». Чаадаев в письме 1837 года четко формулирует свое отношение к современному католицизму, как к уже исчерпавшему себя и поэтому отжившему: «Бразды мироправления должны были естественно выпасть из рук римского первосвященника; христианство политическое должно было уступить место христианству чисто духовному».

В чем же видит Чаадаев смысл современного христианства, как оно ему представляется? По его понятиям, это должна быть «высшая идея времени, которая заключает в себе идеи всех прошедших и будущих времен и, следовательно, должна действовать на гражданственность только посредственно, властью мысли, а не вещества»[109]. Не случайно Чаадаев в христианстве видит рычаг воздействия на «гражданственность». Для него решение социальных вопросов остается едва ли не главнейшей задачей и философии и христианства. «Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии»[110],— с горечью признается Чаадаев. Как философ он не верит в возможность совершенствования и развития христианства: «Христианская догма... не подлежит ни развитию, ни совершенствованию»[111]. Поэтому в «слиянии философии с религией» видит он «светоч и цель» всей своей умственной работы. Только это соединение, по его мнению, способно воздействовать на общественные силы страны.

Однако отличие судьбы христианства России от судьбы его в Западной Европе, по мнению Чаадаева, состоит в том, что оно на русской почве выразилось лишь в «монастырской суровости и рабском повиновении интересам государя. Не удивительно, что мы шли от отречения к отречению... Колоссальный факт постепенного закрепощения нашего крестьянства, представляющий собою не что иное, как строго-логическое следствие нашей истории. Рабство всюду имело один источник: завоевание. У нас не было ничего подобного. В один прекрасный день одна часть народа очутилась в рабстве у другой просто в силу вещей... Заметьте, что это вопиющее дело завершилось как раз в эпоху наибольшего могущества церкви, в тот памятный период патриаршества, когда глава церкви одну минуту делил престол с государем»[112].

За нарушенное единство христианства Чаадаев осуждает не только разделение церквей на православную и католическую, осуждает реформацию; в стремлении к единению видит он главную цель сознательных сил общества, которые должны трудиться и над разрешением социальных и нравственных задач. А это невозможно осуществить усилиями одной лишь стороны. «Мы не можем сделать ничего лучшего, как держаться сколько то возможно в области науки»,— писал Чаадаев[113], видя трудность в том, чтобы «слить в один поток света эти два великих маяка человеческой мысли» — науку и религию[114].

Трудно сказать, когда сложились эти религиозно-реформаторские идеи у Чаадаева. Видимо, он возвращался в Россию после трехлетнего путешествия по Западной Европе уже одержимый «своей идеей», одержимый «Философическими письмами», которые жаждал написать и напечатать на родине.

Сама история чаадаевского возвращения также явилась ярким воплощением его нравственно-общественной программы.



И один в поле воин

Нравственная независимость была всегда определяющей чертой личности Чаадаева. Пушкин недаром сказал о нем: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, а здесь он — офицер гусарский». Тут меткая характеристика способностей, возможностей pi судьбы. В самом деле, республиканские, свободолюбивые устремления сделали Чаадаева одним из самых просвещенных политических умов своего времени, его блестящее образование, литературная одаренность, которая с такой яркостью развернулась в «Философических письмах» и «Апологии сумасшедшего» (1837) — немногом его наследии,— все это свидетельствует об объеме и малой осуществленности его поразительных способностей.

В пору знакомства с Пушкиным Чаадаев был гусарским офицером; в 1820 году он спас Пушкина от ссылки на Соловки или в Сибирь. Когда весть о возможности подобного наказания юного поэта достигла Чаадаева, он, в ту пору один из самых блестящих молодых людей Петербурга и Москвы, кинулся к советнику императора Каподистрии, поехал к историку Н. М. Карамзину и уговорил их заступиться за Пушкина перед царем. Северная ссылка была заменена Кишиневом и Одессой.

С юга Пушкин обращается к далекому другу:


В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержал меня недремлющей рукой.

Участник Бородинского сражения, взятия Парижа, Чаадаев пользовался большим авторитетом не только среди своих сверстников, но и людей, облеченных властью. Перед ним открывалась головокружительная карьера, которая была внезапно оборвана им самим.

В 1820 году Чаадаев был послан к императору Александру I в Троппау с удручающим известием о бунте Семеновского полка. Выполнив эту миссию, Чаадаев подал в отставку. Пожалуй, ни одно событие его жизни не обсуждалось столь бурно, не вызвало столько кривотолков.

Ходила сплетня, будто Чаадаев опоздал к императору из- за своей вечной заботы о туалете — его-де опередил Меттерних, рассказавший Александру I неприятную новость, почему-де Чаадаеву и пришлось подать в отставку. Говорили еще, будто он оставил службу потому, что на него рассердились его друзья, офицеры Семеновского полка.

Племянник Чаадаева Жихарев впоследствии уверял, что «серьезная сущность» разговора «гвардейского ротмистра с всероссийским императором навсегда останется неизвестной»[115]. Однако друг Чаадаева декабрист Матвей Муравьев-Апостол, проведший в сибирской ссылке тридцать лет, назвал эти слова Жихарева «пустой болтовней людей, не знающих сути дела».

Разговор Чаадаева с Александром I, как и разговор Пушкина с Николаем, происшедший спустя несколько лет, всегда привлекали внимание и современников, и историков литературы.

Вот подлинный рассказ Муравьева-Апостола, выпавший из поля зрения биографов: «Чаадаев мне рассказывал о своем свидании с Александром. Первый вопрос Государя: — Иностранные посланники смотрели с балконов, когда увозили Семеновский полк в Финляндию? Чаадаев отвечал: — Ваше величество, ни один из них не живет на Невской набережной. Второй вопрос: Где ты остановился? — У князя А. С. Меншикова, ваше величество.— Будь осторожен с ним. Не говори о случившемся с Семеновским полком».

Чаадаева поразили эти слова, так как Меншиков был начальником канцелярии Главного штаба Его Императорского Величества. Чаадаев мне говорил, что вследствие этого свидания с государем он решился бросить службу»[116].

По этому рассказу легко догадаться, какое отчаяние овладело Чаадаевым: ведь он увидел, что царь боится правды, не хочет ее знать.

Ю. Н. Тынянов был уверен, что именно история с Чаадаевым послужила для Грибоедова — его ближайшего друга — основой сюжета «Горя от ума»: «Катастрофа с Чаадаевым... вовсе не была частной, личной. Это была катастрофа целого поколения... Государственная значительность частной личности отразилась на Чацком, и эта черта, несомненно, идет от Чаадаева, от его несбывшегося громадного влияния на дела государственные»[117].

Это понимали современники. В декабре 1823 года Пушкин писал П. А. Вяземскому: «Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чаадаева?»[118]

Сюжет гениальной грибоедовской пьесы оказался, как известно, странным пророчеством для личной судьбы Чаадаева: спустя десять с небольшим лет, как и Чацкий, он был объявлен сумасшедшим.

В 1821 году Чаадаев подал в отставку и вступил в тайное общество декабристов, а спустя два года покинул Россию. Перед отъездом он разделил свое имущество с братом, думая, что уезжает навсегда. Об этом Чаадаев говорил друзьям, писал родным.

Тетушке А. М. Щербатовой Чаадаев сообщает: «Я буду навещать вас года через три, через два, а может быть, ежегодно, но отечеством моим будет Швейцария. Мне невозможно оставаться в России по многим причинам»[119].

Чаадаев путешествует по Европе. Его одолевает хандра, но занимает общение с людьми, стоящими на вершинах европейской образованности. В это время Чаадаев знакомится с Шеллингом, который говорит, что Чаадаев произвел на него впечатление одного из самых умных людей. Из русских он много и часто видится с Николаем Тургеневым, одним из основателей декабризма, также путешествующим по Европе. С самого начала 1820-х годов они вместе думали и обсуждали настоящее и будущее России. Оба члены Тайного общества декабристов, оба собирались издавать общественно-политический журнал, о чем уже был донос Бенкендорфу[120]. 27 марта 1820 года Николай Тургенев написал Чаадаеву: «Есть и у нас люди, чувствующие все несчастие и даже всю непристойность крепостного состояния... Итак, действуйте, обогащайте нас сокровищами гражданственности»[121]. Но как «действовать», как обогащать Россию «сокровищами гражданственности» ? Этот вопрос стоял для Чаадаева и его друзей очень остро.

Путешествие сблизило их. «Я его всегда любил и уважал,— пишет Николай Тургенев брату Сергею о Чаадаеве,— но теперь более, чем когда-либо умею ценить его»[122].

Сообщение о восстании на Сенатской площади застало Чаадаева и Николая Тургенева за границей. 30 декабря в Париже Николай Тургенев узнал о событиях на Сенатской площади и выехал в Англию. Это спасло его от верного ареста. Царские фельдъегери искали его в Париже и Италии, чтобы доставить в Петербург. «Если б я остался две педели долее в Париже, то... я сидел бы теперь в Петропавловской крепости и вместо Edinbourg Review читал бы допросные пункты... Граббе, фон Визины, Якушкин, как мне писали, сидят в крепости...» — пишет он брату Сергею 8 июля 1826 и тут же спрашивает: «Что Петр Яковлевич?»[123]

Известия о восстании 14 декабря, аресте всех друзей, привлечении к следствию Николая Тургенева Чаадаев пережил в Дрездене, где выхаживал с нежностью и любовью спавшего в безумие Сергея Тургенева. Сергей тяжело пережил известие о привлечении к следствию и суду над участниками восстания на Сенатской площади брата Николая. Его беспокойство за брата приняло характер психического заболевания. Спустя десять лет, в роковые для Чаадаева дни, это время вспомнит третий брат Тургенева — Александр: «Я никогда не забуду, что, когда брат мой Сережа приехал в Дрезден в ужасно расстроенном здоровье, то один он (Чаадаев. — С. К.) ухаживал за ним по болезни его»[124].

Это письмо как нельзя лучше разрушает еще одно ложное мнение — о чаадаевской холодности.

Разумеется, Чаадаев понимает, что показания арестованных грозят и ему: Якушкин принимал его в члены Тайного общества. Однако в его письмах этих месяцев говорится о твердом и непреклонном решении — вернуться в Россию[125].

Задумаемся над этим решением. Сергей Тургенев от страха за брата впал в безумие, Николай Тургенев принял решение не возвращаться на родину. Уже в Англии он получил строгий указ от правительства немедленно явиться в Петербург для ответа перед Следственной комиссией.

«Миссии предписано в случае отказа сигналировать меня перед английским правительством как заговорщика и преступника... После этого неисполненного мною повеления я совершенно понял мое новое положение. Я увидел, что я должен навсегда остаться в Англии»[126] (12 июня 1826 г.). Впоследствии в своих воспоминаниях о Николае Тургеневе известный деятель той поры Д. Н. Свербеев оправдывал его в этом решении и отводил упреки декабристов, что тот «не явился по призыву на суд, чтобы разделить с ними всю тяготу 30-летней ссылки. Но явиться на суд в 1826 году при всех тогдашних условиях крайнего ожесточения против декабристов и правительства и общества было бы таким дон-кихотством»[127]. Однако именно на подобное донкихотство отважился Чаадаев, что было для всех его друзей полной неожиданностью.

Якушкин, вернувшись из Сибири, напишет в своих «Записках», что на допросе назвал Чаадаева, принятого им в общество, потому, что знал: тот за границей[128]. Вторым Якушкин назвал покойного В. Пассека, которому также уже не мог повредить.

В этих условиях возвращение в Россию было, несомненно, безрассудством. Все биографы, начиная от М. Лонгинова и кончая А. Лебедевым, обсуждают причины отставки Чаадаева, но никто не поставил вопроса о причине возвращения его в Россию. Между тем это вопрос столь же коренной и столь же глубокий для понимания личности «отставного ротмистра».

30 июня (12 июля) 1826 года Чаадаев выехал в Варшаву. Там его застало известие о казни пятерых декабристов, но и это не поколебало его решимости возвращаться.

За каждым шагом Чаадаева в Варшаве следят. Когда 18 июля он прибыл в Брест, то был немедленно задержан, подвергнут обыску и допросу. 21 июля Великий князь Константин Павлович пишет брату-царю в Петербург: «Пограничный почтмейстер и начальник таможенного округа исполнили мое приказание осмотром всего, что при нем было, и как нашли разные непозволительные книги и подозрительные бумаги, то оныя представили ко мне, а его оставили в Бресте под надзором. По рассмотрении здесь оных бумаг оказываются особенно из двух к нему, Чаадаеву, писем следы связи его с Николаем Тургеневым, с Муравьевым и князем Трубецким, теми, которые известны в возмущении». Константин извещает царя, что вместе со своим письмом посылает «оригиналом выше означенные письма», «выписку из всех найденных при нем бумаг», «Каталог книгам», «масонский патент» и спрашивает разрешения: Как поступить с ротмистром Чаадаевым, которого он, Константин Павлович, приказал из Брест-Литовска не выпускать и иметь «за ним секретный полицейский надзор»[129].

Эта переписка свидетельствует, что фигура Чаадаева была небезразлична для семьи царя. Но один факт при чтении ее сегодня поражает: только что произведен суд и началась расправа над декабристами, пятерых повесили, остальных еще даже не успели сослать в Сибирь. В Россию в эти страшные дни возвращается не только близкий им человек, но и соучастник их дела, возвращается с письмами, которые неоспоримо свидетельствуют о его близости с зачисленными в первый разряд преступниками. Почему Чаадаев не уничтожил этих писем? Почему не попытался утаить масонский патент? Ведь масонские ложи давно запрещены в России. Тут не просто человек дерзко идет навстречу своему испытанию, будто томимый жаждой «ощущения опасности»[130], которая была свойственна, например, декабристу Михаилу Лунину,— он бросает дерзкий вызов судьбе.

Кто знает, может быть, слово «безумец» по отношению к Чаадаеву впервые сорвалось с царских уст именно в ту минуту, когда он дочитал «всеподданнейший рапорт» своего брата Константина?

Впоследствии Чаадаев напишет: «Меня часто называли безумцем, и я никогда не отрекался от этого звания»[131].

Перед царем на столе для справок постоянно лежал «Алфавит декабристов», Чаадаев в него, естественно, внесен. Однако не зря современники считали личность Чаадаева загадочной. Загадочна была его отставка, но еще менее понятно то, как аттестован Чаадаев в «Алфавите декабристов». Чья-то сочувственная рука совершила тут прямой подлог. «Чаадаев,— читаем мы,— был членом Союза Благоденствия, но не участвовал в тайных обществах, возникших с 1821 года».

26 августа Чаадаева подробно допросили в Бресте капитан-командор Колзаков, доверенное лицо великого князя. На допросе он вел себя как немногие декабристы, такие, как Николай Бестужев, Михаил Лунин, Михаил Фонвизин, которые не открылись на следствии, были сдержанны и тверды. Так, на вопрос о связях своих с Николаем Тургеневым, Якушкиным, братьями Муравьевыми, Трубецким Чаадаев заявил, что «кроме сношений дружбы, никаких и ни в какое время с ними не имел».

(Разумеется, это уже результат урока, извлеченного из знания о следствии над декабристами. Вероятно, возможный свой ответ он неоднократно обсуждал вместе с Николаем Тургеневым за границей.) На прямой вопрос допросного листка, не принадлежал ли он к каким-либо тайным обществам в России или за границей, Чаадаев решительно ответил, что «ни к какому тайному обществу никогда не принадлежал», так как считал «безумством и вредным действие тайных обществ вообще».

Такое впечатление, будто Чаадаев и писем, компрометирующих его, не уничтожил затем, чтобы и самому быть допрошенным, как его друзья, и высказать властям свою въездную программу. Обилие книг по религиозным вопросам, которые он с собою вез, Чаадаев объяснил стремлением «к умножению познаний своих насчет религии и укрепления своего в вере христианской»; он всегда «с горестию» думал «о недостатке веры в народе русском, особенно в высших классах».

Царь велел брату объявить Чаадаеву: «хотя из найденных при нем бумаг видно, что он имел самый непозволительный образ мыслей и был в тесной связи с действовавшими членами злоумышленников, за что подвергался бы строжайшему взысканию», но он, Николай Павлович, надеется, что Чаадаев изъявит «чистосердечное в заблуждении своем раскаяние, видя ужасные последствия подобных связей».

Чаадаев пробыл в Бресте сорок с лишним дней, с 18 июля по 29 августа 1826 года. У него взяли подписку о том. что он не будет впредь участвовать в тайных обществах (аналогичную подписку весной взяли у Пушкина), и цесаревич Константин Павлович разрешил Чаадаеву выехать в Москву под надзор полиции, которой было предписано «буде малейше окажется он подозрителен, то приказали бы его арестовать» (распоряжение московскому военному генерал-губернатору)[132].

Чаадаев вернулся в Россию идейным Дон-Кихотом, поистине рыцарем печального образа — рыцарем верной памяти своих сосланных и казненных друзей. Впоследствии близко знавшие Чаадаева признавали его особое свойство, которое определяли как «нравственную неприкосновенность»[133]. Вероятно, оно и не разрешило ему остаться за границей или хотя бы уничтожить письма-улики.

Возвращение Чаадаева было по заслугам оценено его современниками, которые справедливо увидели в этом своего рода нравственный подвиг.

Чаадаев принес с собою в придавленную николаевскую Россию великий дар — дар «нравственной свободы, свободы выбора»[134], по словам поэта О. Мандельштама.



Затворничество Чаадаева

Из полицейского архива известно, что Чаадаев сентябрь 1826 года провел в Москве и 4 октября выехал в имение Алексеевское Московской губернии Дмитриевского уезда к своей тетушке княжне Анне Михайловне Щербатовой. Что представляла собой Москва в сентябре 1826 года, достаточно подробно рисует в своих неопубликованных воспоминаниях литератор М. А. Дмитриев, впоследствии близкий приятель Чаадаева.

«После казней и ссылок на каторгу людей преступных тогда одной мыслью, одним неосторожным словом и оставивших после себя столько вдов и сирот, назначен был триумфальный въезд в Москву для коронации. Для Николая Павловича это был действительный триумф: победа над мятежом»[135].

«13 сентября были на Девичьем поле столы и увеселения для народа. Угощение состояло из пирогов и жареных быков, из белого и красного вина, а увеселения из балаганов и палаток, как бывает всякий год под Новинским»[136]. «Последним празднеством был 14 сентября фейерверк. Его описывать нечего, да и нельзя. Скажу только, что он великолепен». Праздник на Девичьем поле закончился давкой, а сама коронация произвела на зрителей дурное впечатление. Дмитриев описывает «неподвижное лицо и солдатское величие» императора во время венчания на царство и то, как он «делал все как-то смело, отчетисто, по темпу, как солдат по флигельману, и как будто не в соборе, а на плацпараде. Из короны Николая Павловича выпал самый нижний бриллиант, и весь крест держался на пустой оправе. Нам показалось это дурным предзнаменованием... «Есть язык вещей»,— сказал кто-то»[137].

Во время торжественного обеда в Грановитой палате по случаю коронации, который состоялся 27 августа,— на следующий день после допроса Чаадаева в Бресте,— Константин Павлович подошел к графу А. Ф. Орлову, брату декабриста Михаила Орлова, близкого друга и однополчанина Чаадаева, и сказал ему с «обычной своей любезностью», как пишет Дмитриев: «Ну слава богу, все хорошо, я рад, что брат коронован! А жаль, что твоего брата не повесили»[138].

Рассказы о коронации, о «празднике» на Девичьем поле, об «иллюминации кремлевских стен, исполненной по рисунку знаменитого архитектора Гваренги»[139],— все это Чаадаев пережил уже в Москве. 10 сентября в доме С. А. Соболевского на Собачьей площадке состоялось первое чтение «Бориса Годунова» Пушкиным, только что вернувшимся из ссылки, на котором присутствовал и Чаадаев вместе с Иваном Киреевским и поэтом Д. В. Веневитиновым.

С отъезда Чаадаева в деревню начался период его «затворничества», который длился несколько лег. В это время совершилось главное дело его жизни — он написал «Философические письма». У нас мало свидетельств об этом периоде его жизни.

«Чаадаев почти три года жил по большей части отшельником. Он редко выходил из дому, мало с кем виделся. К этим немногим принадлежал Пушкин, которого судьба привела в Москву почти в одно время с ним»[140],— пишет М. Н. Лонгинов.

Недавно опубликован еще один документ, который достаточно ясно рисует Чаадаева в эту пору. Из дневника, который вела осенью 1827 года, обращаясь к высланному в Сибирь мужу жена декабриста И. Д. Якушкина — Анастасия, видно, как часто бывает у нее Чаадаев и как он полон мыслями и заботами о сосланном друге.

Чаадаев называл себя в дружеском письме «учеником Якушкина»[141]. У Чаадаева Якушкин некогда познакомился с Пушкиным. 21 октября 1827 года молоденькая жена Якушкина, оставшаяся после осуждения и ссылки мужа с двумя крошками сыновьями, записывает: «Начало дня было очень неприятно, но вечером оба брата Чеда (Петр и Михаил Чаадаевы) были у нас. Мы много плакали; они тебя любят так, как немногие умеют любить... Ты — та точка соединения, в которой сливаются наши самые дорогие привязанности... Пьер Чаадаев сказал, что ты должен быть счастлив, имея меня женой, и что я должна считать себя совершенно счастливой, принадлежа тебе»[142].

24 октября Чаадаев опять у Якушкиной: «Пьер Чаадаев провел у нас целый вечер... Пьер Ч[аадаев] сказал мне... что слово «счастье» должно быть вычеркнуто из лексикона людей, которые думают и размышляют... Он обещал мне принести главу из Монтеня, единственного, кого можно, по его словам, читать с интересом»[143].

29 октября: «Пьер принес мне список лучших произведений, которые ты меня просишь прислать. Как только у меня будет возможность, я их тебе пришлю»[144].

Все эти записи, может быть, именно благодаря искренней и непритязательной форме дневника, дают представление о настроении Чаадаева в это время.

На опубликованном знаменитом «Философическом письме» стоит дата «1 декабря 1829 года. Некрополис». В августе 1831 года Чаадаев вышел из своего почти монастырского уединения, в котором провел несколько лет. 3 августа Пушкин пишет П. Вяземскому: «Радуюсь, что Чаадаев опять явился в обществе. Скажи ему, что его рукопись я пытался было переслать к нему, но на почте посылок еще не принимают»[145].

Вместе с известием об окончании отшельничества Чаадаева мы узнаем, что Пушкин уже читал его рукопись.

Отныне в жизнь Чаадаева войдет новая забота — как сделать известным людям, как напечатать свое произведение. Это удалось только спустя несколько лет.



Кому посвящены «Философические письма»?

Напечатанное в «Телескопе» «Философическое письмо» Чаадаева имело подзаголовок «К Г-же***». Знали ли современники, кто скрывался за этими тремя звездочками? Кто знал, кто предполагал, что знал, и ошибался, а кто не знал совсем. Герцен думал, будто письма Чаадаева обращены к Екатерине Гавриловне Левашевой, двоюродной сестре декабриста Якушкина, большому другу Чаадаева. Вскоре после окончания затворничества Чаадаев поселился во флигеле ее дома на Новой Басманной и прожил там больше двадцати лет — до своей смерти. Уже и Левашевой давно не было в живых, а Чаадаев и при новом хозяине остался верен своему одряхлевшему флигелю в глубине огромного сада, где «Басманского философа» посещали все знаменитости Европы и России, бывавшие в Москве или жившие в ней: Проспер Мериме, Н. В. Гоголь, Ференц Лист, Т. Н. Грановский, Гектор Берлиоз, маркиз де Кюстин, Пушкин и многие, многие другие.

Но через пять лет после смерти Чаадаева в журнале «Библиографические записки» появилась статья, анонимный автор которой делился своими воспоминаниями и утверждал, что, по его мнению, «Философические письма» Чаадаева адресованы «к жене М. Орлова, урожденной Раевской»[146].

Михаил Федорович Орлов в самом деле был близким другом Чаадаева. Жена Орлова — Екатерина Николаевна Раевская, сестра Марии Волконской, знала Чаадаева с юности и необычайно высоко ценила его уже тогда как «самого блистательного из всех молодых людей в Петербурге»[147]. Дружба их сохранилась до конца жизни.

Однако петербургский сенатор К. Н. Лебедев в своем дневнике 1836 года отметил: «Я читал письмо полковника Чаадаева (1829 г. декабря 1 день из Некрополя), писанное на французском к одной даме, княгине Зинаиде Волконской»[148].

Зинаиду Волконскую Чаадаев ценил как женщину талантливую и просвещенную, в ее салоне, где собирался цвет московского образованного круга, он был засегдатаем. Но «Философические письма» Чаадаева обращены не к Зинаиде Волконской.

Когда Чаадаев по возвращении своем из-за границы подолгу стал жить в имении тетки Алексеевском, соседями их там оказались два семейства — Норовы и Пановы. (И Алексеевское и Надеждино Норовых были расположены неподалеку от имения Вербилки владельцев фарфоровой фабрики Гарднеров.) В семействе Норовых один сын — Василий, декабрист — сидел в Петропавловской крепости, потом был сослан на Кавказ; второй — Абрам — впоследствии стал министром просвещения; сестра их Авдотья Норова сделалась приятельницей Чаадаева. С легкой руки М. И. Жихарева легенда о «романе» Чаадаева с Норовой — «девушкой», возле которой он завещал себя похоронить, стала достоянием «чаадаеведов». М. Гершензон пишет о «единственном его романе, романе одностороннем, без страсти и без интриги»[149]. А. Лебедев говорит, что к Чаадаеву пришла его «горькая и ненужная любовь», «может быть, он тоже как-то по-своему любил ее»[150].

Для М. Лемке все выглядит еще определеннее: «В это время (Чаадаев) полюбил Е. С. Норову... Несомненно, что смерть Норовой осталась не без влияния на продолжавшееся одиночество и умышленное удаление от общества Чаадаева»[151]. Все это не совсем справедливо. Норова умерла, когда Чаадаев давно уже (четыре года) отказался от своего уединенного образа жизни.

С Авдотьей Норовой Чаадаева связывала нежная дружба. Безответная любовь одинокой болезненной девушки трогала Чаадаева, но ее многочисленные письма к нему в Москву он оставлял без ответа. Экзальтация и чувствительность Авдотьи тяготили его, а попытки заботиться о нем (Авдотья варила для него вишневый сироп, вязала шерстяные чулки и мечтала узнать его любимый мармелад и варенье, чтобы приготовить их) вызывали смущение и тяготили его своей патриархальной простотой. Однако письма Авдотьи Чаадаев бережно сохранял, а ее ранняя смерть 3 июня 1835 года оставила в душе философа нестершийся след. Осиротевший в раннем детстве, он не знал беспредельности материнской бескорыстной любви. Любовь Норовой стала для Чаадаева таким мерилом совершенной преданности. «Все мое счастье в Вас, кроме Вас у меня ничего нет в этом мире... Моя жизнь в Ваших руках, Вы ее владыка перед лицом Господа... О мой друг, если бы Вы могли постичь мои чувства!.. Я ничего так не боюсь, как жить вдали от Вас, умереть вдали от Вас!» — писала бедная Норова своему кумиру.

Спустя двадцать лет, составляя свое завещание, Чаадаев вспомнит тепло и свет ее чувства и распорядится: «Постараться похоронить меня или в Донском монастыре, близ могилы Авдотьи Сергеевны Норовой, или в Покровском близ могилы Екатерины Гавриловны Левашевой. Если же и то и другое окажется невозможным, то в селе Говеинове, где похоронена тетушка моя княжна Анна Михайловна Щербатова»[152]. Могила Чаадаева в Донском монастыре навсегда соединила его имя с именем Авдотьи Норовой. Однако не стоит на основании этого делать выводы о любви Чаадаева к Авдотье Норовой.

Вернемся, однако, к осени 1827 года, когда все живы, полны сил и Чаадаев, только что поселившийся в деревне, навещает своих соседей — Норовых и Пановых. Об отношениях Чаадаева с другой его близкой знакомой по деревенскому затворничеству — Екатериной Дмитриевной Пановой — известно гораздо меньше. Панова жила в пяти верстах от имения Щербатовой в сельце Ореве[153] вместе со своим мужем — помещиком Василием Максимовичем Пановым.

В 1830-е — 1840-е годы Панов был известным агрономом, и его брошюрки по сельскому хозяйству — о возделывании картофеля, о «Нужнейших строениях для сельского хозяйства, простых, удобных и недорогих», в особенности же обширный компилятивный труд «Сельский хозяин XIX века», были достаточно популярны. Он умер в 1847 году[154].

Знакомство Чаадаева с Пановой перешло скоро в дружбу, и ее письмо о глубоких нравственных сомнениях и вопросах вызвало ответное письмо Чаадаева. Это и было первое «Философическое письмо».

Чаадаев начинал его с обращения к Пановой: «Я уважаю, я люблю в вас более всего ваше чистосердечие, вашу искренность. Эти прелестные качества очаровали меня с первых минут нашего знакомства». И сразу же о вредном влиянии «атмосферы, в которой мы живем»: «Самые качества, которыми вы отличаетесь от толпы, делают вас еще восприимчивее к вредному влиянию воздуха, которым вы дышите». Этот воздух — воздух русской жизни николаевской поры. «То, что у других народов давно вошло в жизнь, для нас до сих пор есть только умствование, теория. Примеры не далеки: вы сами, созданные так счастливо, что можете совмещать в себе все, что есть в мире благого и истинного, одаренные сознанием всего, что доставляет изящнейшие и чистейшие душевные наслаждения, скажите, далеко ли ушли вы со всеми этими достоинствами? Вы ищете даже того, чем наполнить ваш день, не то что целую жизнь».

В этих строках просвечивает глубокое знание и понимание характера, конкретных обстоятельств жизни Екатерины Пановой. И вместе с тем, как естественно и просто от созерцания и сочувствия к одной женской судьбе Чаадаев переходит к широким социально-философским горизонтам, общему историческому пониманию.



Дружба

В биографии Чаадаева имя Пановой мало известно[155], несмотря на то что его упоминали неоднократно. В обширных воспоминаниях о Чаадаеве его первый биограф М. Н. Лонгинов писал, что ко времени возвращения Чаадаева из-за границы «относится близкая приязнь Чаадаева с одною молодою любезной женщиной, жившей в его соседстве. Они встретились нечаянно, Чаадаев увидел существо, томившееся пустотой окружавшей среды... Чаадаев не мог не принять участия в этой женщине; он был увлечен непреодолимым желанием подать ей руку помощи, объяснить ей, чего именно ей недоставало...

Дом этой женщины был почти единственным привлекавшим его местом, и откровенные беседы с нею проливали в сердце Чаадаева ту отраду, которая неразлучна с обществом милой женщины, искренне предающейся чувству дружбы. Между ними завязалась переписка, к которой принадлежит известное письмо Чаадаева, напечатанное через семь лет и наделавшее ему столько хлопот»[156].

М. А. Дмитриев в своих неопубликованных воспоминаниях также пишет: «Чаадаев изложил свой образ мыслей и свой взгляд на Россию вообще в нескольких философских письмах, писанных им на французском языке к одной даме, г-же Пановой. Я читал все эти письма в рукописи. Но я никогда не думал, чтоб их можно было напечатать. Первое письмо было особенно замечательно: в нем было много горькой правды, сказанной резко, но метко и красноречиво, хотя и не всегда верно»[157].

Рассказ Лонгинова полностью совпадает с признанием самого Чаадаева, которое он вынужден был сделать после того, как «Письмо к Г-же***» стало причиной разбирательства властей, естественно, заинтересовавшихся и адресатом чаадаевского послания.

В следствие, которое началось по письму Чаадаева, напечатанному в «Телескопе», была вовлечена и «Г-жа***» — Екатерина Панова.

Вот показания Чаадаева московскому полицмейстеру Л. М. Цынскому 7 января 1837 года: «Я познакомился с госпожой Пановой в 1827 году в подмосковной, где она и муж ее были мне соседями. Там я с нею видался часто, потому что в бездомстве находил в этих свиданиях развлечение. На другой год, переселившись в Москву, куда и они переехали, продолжал я с нею видаться... Все это пишу к Вашему превосходительству, потому что в городе много говорят о моих сношениях с нею, прибавляя разные нелепости»[158].

Из книги Лемке мы знаем, что по желанию мужа умственные способности Пановой были освидетельствованы в московском губернском правлении 17 декабря 1836 года. (В декабре был подан уже первый рапорт о состоянии здоровья «сумасшедшего» Чаадаева.)

На вопросы Панова ответила, что ей 32 года (следовательно, она 1804 года рождения), замужем пятнадцать лет, детей не имеет. На вопрос, «чтит ли и исполняет ли она законы как духовные, так и гражданские», Панова ответила, что «в законах гражданских» она «республиканка» и «когда была польская война, то я молилась богу, чтобы он полякам ниспослал победу», потому что «они сражались за вольность». Панова добавила, что когда ее начинают «бить и вязать», она дрожит «до отчаяния, до исступления». На основании этих ответов правление сочло себя вправе признать Панову «в расстроенном состоянии умственных способностей» и поместить, по желанию мужа, в лечебное заведение Саблера.

Больше о судьбе ее ничего не было известно несколько десятилетий, пока музыковед А. Штейнберг не опубликовала письмо Пановой к Чаадаеву. Из письма очевидно, что они вновь встретились в обществе, но уже после пребывания Пановой в лечебнице Саблера, когда все знали о разрыве Пановой с мужем и ее намерении уехать за границу. В письме она рисует страшные подробности своих взаимоотношений с мужем, которые проясняют ее загадочные слова в губернском правлении, что она дрожит «до отчаяния, до исступления, а особенно когда начинают меня бить и вязать». С Чаадаевым они не виделись несколько лет, и Панова сначала объясняет свой переезд из Московской губернии в Нижегородскую: из-за «безрассудных предприятий» мужа «дела совершенно расстроились, его долги почти целиком поглотили мое состояние, братья и маменька не переставали упрекать меня за снисходительность и слабость. Тогда я продала землю, которая у меня была под Москвой, и последовала за ним в Нижегородскую губернию»[159].

Откровенно, как близкому человеку, рассказывает Панова Чаадаеву о своем разочаровании в муже и делает признание, которое явно рассчитано на сочувствие собеседника, взгляды на жизнь которого она разделяет.

«Способы, какие он применял,— пишет Панова,— чтобы вытягивать деньги у моих несчастных крестьян,— эта смесь лицемерия, жестокости и низости, которое он больше не находил нужным от меня скрывать, провозглашая самые строгие принципы».

Желая завладеть имением жены, Панов решил довести ее до безумия. Для этого он заключил ее, пишет Панова, в комнату где «наглухо забил окна и дверь, и через маленькое отверстие, проделанное в стене, мне давали еду, от которой отказались бы и собаки. Часто оставалась я сидеть на полу, без еды и питья, целыми днями погруженная в глубокую тьму, всю мебель убрали, в 10—12 градусов мороза комнату эту никогда не отапливали. Моей навязчивой идеей стала мысль о смерти... Тогда, надеясь, что я действительно сошла с ума, он сказал своей любовнице — слава богу, да, он сказал «слава богу!», теперь нам нечего бояться, выздоровеет она или нет, теперь она сумасшедшая, и никто не поверит ей. Надо отвезти ее в Москву, поместить в сумасшедший дом, я буду управлять ее состоянием, и все будет кончено!..

Врач, которому я доверилась, человек знающий и почтенный, сказал, что он не отвечает за меня, если я буду дольше жить с моим палачом. Вот, сударь, истинная причина моего отъезда за границу и разрыва с ним»[160].

Мы не знаем, состоялось ли после этого письма свидание Чаадаева с Пановой, о котором она просила. Некоторые же признания ее в этом письме говорят с очевидностью о несомненной если не близости этих двух людей, то ее чувстве: «Я хорошо помню то время, когда несколько знаков внимания с Вашей стороны, несколько слов, сказанных так, как Вы умеете их сказать, возвращали мир и покой в сердце, уже потерявшее всякую надежду обрести счастье на этой земле...»

Очевидно, А. Штейнберг права, когда говорит, что объявление Чаадаева сумасшедшим «подсказало Панову способ избавиться от жены, удовлетворив при этом свои корыстные расчеты».

М. А. Дмитриев в «Воспоминаниях» говорит, что Панов принадлежал к тайной полиции, в это время утвержденной Николаем I[161].

О Пановой как адресате «Философического письма» мы знаем обидно мало. Тем более, что М. Гершензон верно отметил когда-то, что первое письмо «не произведение в эпистолярной форме, как обыкновенно думают, а действительно и в самом точном смысле слова письмо». Дар поддержать беседу, быть внимательным и благородным собеседником — это особый дар. Тем более если твой собеседник такой оригинальный ум, как Чаадаев. Поэтому нельзя считать игрою случая то, что адресатом «Философических писем» стала Панова.



Судьба «философки»

События жизни Екатерины Пановой приходится во многом реконструировать на основании биографии ее брата.

Она родилась в высококультурной и состоятельной семье русского посланника в Дрездене. Когда ей исполнилось шесть лет, семья вернулась в Россию. Ее старший брат Александр Улыбышев[162] (1794—1858) был заметной фигурой в русском обществе 1815—1820-х годов. В 1817 — 1820 годах он служил переводчиком в Коллегии иностранных дел вместе с Пушкиным, потом заведовал редакцией газеты «Journal de Saint-Petersburg». Был членом общества «Зеленая лампа», на заседаниях которого также встречался с Пушкиным. В дошедших до нас бумагах «Зеленой лампы» почти все публицистические статьи принадлежат Улыбышеву. Среди них особенно характерна утопия «Сон», в которой автор рисует картину желанного будущего: Михайловский замок в Петербурге стал «Дворцом собрания сословий», в бывших казармах — школы, академии, библиотеки, Александро-Невская лавра превращена в храм истинной религии, основанной на вере во всемогущество бога и бессмертие души,— храм без священников и монахов. В России деспотизм рухнул, возник «феникс свободы и истинной веры».

Даже не зная о степени близости брата с сестрой, можно предположить, что все эти идеи и мечты брата так или иначе должны были повлиять на мировосприятие юной девушки.

Республиканские взгляды Екатерины Пановой, ее интерес к политике («молилась за поляков потому, что они сражались за вольность») — все это, несомненно, традиции улыбышевской семьи.

После смерти Грибоедова Александру Улыбышеву предложили занять его пост в Персии, но он отказался, вышел в отставку и поселился в своем нижегородском имении Лукино, где зажил уединенно, отдавая досуг занятиям музыкой.

В своем объяснительном письме к полицмейстеру Цынскому Чаадаев написал о Пановой странные слова, которые без статьи Улыбышева «Сон» остались бы нам непонятными: «Что касается до того, что эта несчастная женщина теперь в сумасшествии, говорит, например, что она республиканка, что она молилась за поляков и прочий вздор, то я уверен, что если спросить ее, говорил ли я с ней когда-либо про что-нибудь подобное, то она, несмотря на свое жалкое положение, несмотря на то, что почитает себя бессмертною... конечно, скажет, что нет»[163].

«Почитает себя бессмертною...» Вспомним, что именно на вере в бессмертие Улыбышев предполагал основать новую религию, фантазируя с друзьями из «Зеленой лампы» о прекрасном будущем для России.

Что же касается слов Чаадаева, в которых Лемке усмотрел «отречение» Чаадаева от женщины «слишком радикальной для современного ему московского общества», то нам вряд ли стоит вслед за ним повторять подобный упрек. Письмо Чаадаева было написано спустя три недели после того, как Панова так же, как и Чаадаев, была признана официальными властями сумасшедшей и помещена в «Частное заведение для пользования ума лишенных» доктора Василия Федоровича Саблера на Красносельской улице (кстати, неподалеку от Новобасманной, где жил Чаадаев). Возможно, что слова Пановой о докторе, которому она доверилась и который сказал, что ей необходимо расстаться со своим мужем, относятся именно к Саблеру[164].

Как же мог «сумасшедший» Чаадаев защищать «сумасшедшую» Панову? Но оградить от обвинений в «злостности» ее взглядов, в подозрении, будто она делилась крамольными мыслями с другими, было в его силах.

Несомненно, что Панову знали в московском обществе тех лет достаточно хорошо. О судьбе ее справлялся в письме, посланном не по почте, а с нарочным, к Денису Давыдову в Москву из Петербурга, Пушкин. Письмо до нас не дошло, но сохранился раздраженный ответ Давыдова от 23 ноября 1836 года: «Ты спрашиваешь о Чедаеве?.. Спроси у Т[ургенева], который на днях поехал в Петербург, он, может, расскажет происшествие не так, как я, и успокоит насчет Католички». Эта фраза Давыдова говорит нам о беспокойстве Пушкина, возможно, лично знакомого с Пановой. Вслед за А. О. Круглым, комментатором собрания сочинений Дениса Давыдова в 1893 году, который первый указал, что «Католичка» — это Екатерина Дмитриевна Панова, такого же мнения придерживается и А. А. Штейнберг[165].

1

2

Впоследствии судьбу Пановой по-своему домыслил Достоевский, когда размышлял над планом своего «Жития великого грешника». Фигура Чаадаева должна была стать в этом романе одной из центральных. 25 марта 1870 года Достоевский пишет Майкову: «13-летний мальчик... будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями и для обучения... Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). Почему Чаадаеву не просидеть года в монастыре? Предположите, что он, после первой статьи, за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю, не утерпел и напечатал, например, за границей, на французском языке брошюру,— очень и очень могло бы быть, что за это его на год отправили бы посидеть в монастырь. К Чаадаеву могут приехать в гости и другие, Белинский, например, Грановский, Пушкин даже»[166].

Разбирая это письмо Достоевского, А. С. Долинин пишет, что подробности о докторах, свидетельствовавших Чаадаева, Достоевский скорее всего мог узнать «еще в кружке Белинского или у Герцена, из его «Развития революционных идей в России»[167].

Однако скорее всего у Достоевского был более непосредственный источник сведений о Чаадаеве.

«Мужской пансион Леонтия Чермака, австрийского подданного», в котором учился Достоевский с 1834 по 1837 год, размещался в доме Касаткиной-Ростовской[168] на Новой Басманной улице, где жил и Чаадаев. Каждый день по дороге в пансион юный Достоевский проходил мимо ставшего известным всей Москве дома «сумасшедшего», вероятно, неоднократно видел его самого и, несомненно, знал многие подробности этого события.

Личность Чаадаева послужила прототипом для Версилова в романе Достоевского «Подросток», фигура Пановой — прототипом Катерины Николаевны Ахмаковой. По одной черновой записи проповедь Версилова-Чаадаева так подействовала на Ахмакову-Панову, что она ушла в монастырь. Так рисовались Достоевскому возможности развития этих характеров. Однако Панова в монастырь в жизни не ушла.

Как же сложилась ее судьба?

Об этом нам известно очень мало. Ее брат Александр Улыбышев стал замечательным музыкальным критиком, и его книга о Моцарте, которая вышла на французском языке в Москве в 1843 году, сразу же стала популярной в Европе (спустя полвека эту книгу перевел на русский язык и издал Модест Ильич Чайковский)[169]. Всю жизнь Улыбышев вел подробный дневник, из которого, к сожалению, до нас дошла лишь тоненькая тетрадка за 1843 год и первые три месяца 1844 года. Она была найдена в 1930-е годы на чердаке старого дома в Поволжье и привезена поэту Николаю Тихонову в Ленинград. В этой тетрадке[170] Улыбышев упоминает о своей сестре Екатерине Пановой. В феврале 1843 года он проезжает по дороге из Петербурга к себе в деревню через Москву и видится с сестрами Екатериной и Елизаветой.

Елизавета — поэтесса, только что выпустила две книги своих стихов на французском языке «Elincelles et cendres» («Искры и пепел». М., 1842) и «Pensees et soucis» («Мысли и заботы») и в предисловии к последней отчаянно сражается с О. Сенковским за право писать на французском языке. Сенковский напечатал насмешливую рецензию на первую книгу Улыбышевой, и автор в своей книжке перепечатывает эту рецензию и свой ему ответ. Эту книгу Елизавета посвятила брату Александру, одновременно с ней напечатавшему по-французски «Новую биографию Моцарта».

В посвящении она пишет:

«Прошу вас остановить свое внимание на песне Сильфиды, которая носит название «Орел и бабочка, или любовь поэта», и заметьте особенно заключительный куплет, которым дорогая Екатерина, женщина умная и с большим вкусом, как вы знаете, была вполне удовлетворена» (курсив мой.— С. К.).

При чтении этого стихотворения сразу обращает на себя внимание, что о любви «орла» и «бабочки-мотылька» написано слишком страстно и взволнованно, и поэтому тут трудно предположить обычную умозрительную аллегорию. Похоже, что это стихотворение «на случай», навеяно раздумьями поэтессы о чувствах, испытанных ее сестрой. «Бабочка» обращается к «орлу» с постоянным рефреном: «Если бы ты мог меня любить! Что бы тогда значило для моей души эхо голосов, пробужденных при моем имени? Этот бесконечный ропот хвалы или хулы, шумящей вокруг меня, как вокруг пламени, был бы неприметным полетом мушки...» Это — почти строки из письма Пановой к Чаадаеву: «У меня возникло горделивое, безумное желание пренебречь судом общества».

Последний куплет, который так понравился Екатерине Пановой, звучит в прозаическом переводе так: «А несчастливый орел будет парить над вершиной какой-нибудь пустынной скалы, побиваемой всеми ветрами, вопрошая небо и озирая пропасть, чтобы его боль в возвышенном гимне пробудила мир своими могучими созвучиями». Образ одинокого орла на пустынной скале, наверное, что-то должен был напомнить «дорогой Екатерине».

В ноябре 1843 года Улыбышев записал свои сожаления о ссоре с братом Владимиром, с которым во сне помирился: «Теперь живет у него с каким-то побродягой старшая сестра моя Катерина Панова, оставившая мужа и совершенно потерянная. Но она, конечно, будет стараться о том, чтобы сон мой осуществился»[171].

Конец жизни Пановой был безрадостен.

В 1858 году умер Александр Улыбышев. Он оставил по завещанию скрипки и нотную библиотеку своему любимому ученику — композитору М. Балакиреву, книги и рукописи — сестре Екатерине, хотя у него была жена, дочери и сын. Перед смертью в Нижнем Новгороде Улыбышев переехал на квартиру отца Н. А. Добролюбова, и на его похоронах присутствовал Т. Г. Шевченко. Возможно, что и Панова видела этих людей? Так встречаются эпохи.

Это было последним свидетельством, дошедшим до нас о Екатерине Пановой.

Следы ее, казалось, навсегда затерялись, и вдруг неожиданная радостная для меня находка в старой газете...

Внук Александра Улыбышева — Н. Н. Вильде, сын актера Малого театра — в газете «Голос Москвы» 1913 года рассказал о последних годах Е. Пановой.

«Я вспоминаю мое раннее детство,— пишет Н. Вильде,— родовое имение моего деда Улыбышева Лукино в Нижегородской губернии, старую дворовую избу и живущую в ней старую безногую женщину, к которой я испытываю чувство любопытства и страха и которую моя бабка, вдова Улыбышева, называет презрительно-насмешливо «философка» — корреспондентка Чаадаева Екатерина Дмитриевна Панова, урожденная Улыбышева, родная сестра моего деда.

Ребенком я не могу разобраться в том, что происходит вокруг меня в отношениях больших. Но я знаю, что странная старуха «философка» нежданно очутилась в усадьбе, где мы гостим каждое лето с матерью, что приехала эта «философка» в простой телеге, нуждаясь заплатить извозчику, что она, безногая, с костылями, чуть не становилась на колени перед моей бабкой Варварой Александровной, вдовой ее брата и владелицей имения, прося в чем- то ее простить и прося пристанища.

После этого она живет в старой дворовой избе, ей носят обед из барского дома, а нас детей все это страшно забавляет.

Сделавшись взрослым, я узнаю от отца о семейном разладе «философки» со своим братом, о смертельной вражде ее к его жене, питаемой в течение многих лет, о переписке с Чаадаевым, о его первом «философическом» письме, написанном в ответ на письмо к нему Екатерины Дмитриевны, но самый ее образ так и остается до сих пор в моей памяти этим кажущимся мне страшным, даже сказочным, образом древней старухи с непонятным мне именем «философки».

Около меня разыгрывалась глухая семейная драма, о которой я не мог и догадаться. Но помню, что моя мать стояла не на стороне своей матери, перед которой приходилось в таком жалком униженном виде явиться «философке» Екатерине Дмитриевне, а сочувствовала ей, и нам, детям, становилось «философку» жалко.

...Эта корреспондентка Чаадаева, эта «философка» остается в моей памяти теперь каким-то несчастным, блуждающим существом. Я не знаю, где ее могила, не знаю, у кого об этом спросить. Род Улыбышевых вымер, в родовом склепе села Лукина Екатерина Дмитриевна не покоится. Куда исчезла она тогда из Лукина старой, безногой старухой — я не знаю.

В лукинском доме, где я не был уже около 20 лет, портрета Екатерины Дмитриевны не сохранилось»[172].

Определяя «Философические письма» как «адресованные даме», Чаадаев видел в этом и свою задачу философа, пытающегося найти достойных слушателей, которые не только разделят с ним его мысли, но и постараются их воплотить в личном поведении.

Панова, по мысли и чувству Чаадаева, была таким человеком, рвущимся «навстречу новому нравственному перевороту».

«Что касается вас, сударыня,— обращается к Пановой Чаадаев во втором «Философическом письме», оставшемся неопубликованном при его жизни,— то вам прежде всего нужна новая сфера бытия... Вы должны создать себе новый мир, раз тот, в котором вы живете, стал вам чуждым... Вам придется себе все создавать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы под ногами. И это буквально так. Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из пего. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели. Отягченная роковым грехом, где она, та прекрасная душа, которая бы не заглохла под этим невыносимым бременем?»

Этой «незаглохшей душой» для Чаадаева и была Екатерина Дмитриевна Панова, которая за сопричастность его судьбе заплатила своей жизнью, полной страданий и тревог.

Трудно коротко оценить значение, какое имел Чаадаев в современном ему русском обществе. Но если употребить термин точных наук, то можно сказать, что он сыграл роль мощного катализатора идейных и нравственно-общественных течений русской жизни первой половины века. Славянофилы сформировались, вбирая его мысли или отталкиваясь от чаадаевских концепций. Известно влияние, которое, по признанию Герцена, Чаадаев имел на него.

Значение мыслей, высказанных в «Философическом письме», стократ усилено и подтверждено логикой личного нравственного поведения, холодным мужеством, личным достоинством, верностью понятиям чести, вынесенным из лет молодости.


(обратно) (обратно)


Образованное сердце

(Надежда Николаевна Шереметева)


Когда обращаешься к прошлому, то оно подчас ставит нас в тупик, так как неожиданно открывает такие характеры, которые кажутся безнадежно исчезнувшими из современной жизни. И ты стоишь в недоумении, не зная, как подступиться и к самому характеру, и тем более к тому, чтобы попытаться рассказать о нем. Именно об этом я подумала, вспоминая о Надежде Николаевне Шереметевой. Ее как корреспондентку автора «Мертвых душ» упоминает в своей работе «Гоголь» В. Набоков.

Обдумывая жизнь, юноша Белинский писал своему другу о «необходимости просвещать свой разум, образовывать сердце... возвышать свою душу». Однако есть такие натуры, у которых это все происходит естественным путем — таким же органичным и естественным, как потребность дышать и видеть. У Надежды Николаевны Шереметевой было «образованное сердце» и «возвышенная душа».

Одно это должно было бы заставить нас внимательно вглядеться в ее черты, в ее жизнь. Впрочем, видимо, мы об этом бы и не узнали, если бы не свидетельства ее многочисленных друзей, среди которых были В. А. Жуковский, П. Я . Чаадаев, Н. В. Гоголь, поэт Н. М. Языков, архиепископ Филарет, молодые Аксаковы, декабрист Иван Дмитриевич Якушкин. Впрочем, сказать, что Якушкина и Шереметеву связывали дружеские и родственные чувства (он был женат на ее дочери Анастасии) — значит ничего не сказать. Пылкое восхищение, глубокая душевная связь длилась у них почти тридцать лет и закончилась лишь с ее смертью.

Кто была эта женщина? Ответить на этот вопрос кажется затруднительным. Она не была ни политическим деятелем, ни поэтом или писательницей, ни ученым, ни философом, ни актрисой, ни художницей. Однако Надежда Николаевна обладала поистине удивительным даром — она умела создавать самую эфемерную и могущественную силу на свете — силу общественного воздействия.

Вскоре после выступления на Сенатской площади 14 декабря 1825 года в Москве начались аресты, и Надежда Николаевна, теща Ивана Дмитриевича Якушкина, отчетливо понимая неминуемую участь любимого зятя, спешно вызвала из своего имения управляющего Якова Игнатьевича Соловьева, преданного и надежного человека, чтобы он перевез из смоленского имения Якушкина все его бумаги и спрятал их под полом ее кабинета в Покровском. «Верный слуга и преданный друг Надежды Николаевны с точностью выполняет поручение и затем долгие годы, до самой ее смерти, хранит эту тайну»[173].

Так началось «соучастие» Шереметевой в деле декабристов. Казалось бы, лицо частное, она доказала, как может личность влиять на ход событий.

Механизм формирования общественного мнения нам показал Лев Толстой в романе «Война и мир». Салон Анны Павловны Шерер изображен им как подобие некой рыночной общественной площади, где совершаются торговые сделки, узнаются последние цены на самые разные имущества — движимые и недвижимые: от политических новостей до ожидаемых скорых наследств.

По-иному Толстой рисует Ахросимову — «даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотою обращения... Все без исключения уважали и боялись ее». Толстой особо отмечает, что «Мария Дмитриевна всегда говорила по-русски». По-русски она и говорила всем неуютную и резкую правду, о которой всегда лишь перешептываются по углам. Ахросимова — тоже в своем роде генератор общественного мнения, но мнение это всегда самобытно, связано больше всего со здравым смыслом, народным мироощущением, простой мерой вещей.

Шереметева, которая, как и Ахросимова, тоже говорила почти всегда по-русски и совершенно «свое», пожалуй, представляет третью ипостась общественного мнения. Не рыночная суета (как в салоне Шерер), не ясность здравого рассудка (как у Ахросимовой), который часто парит над общественными увлечениями, по особая чувствительность к болевым точкам современной жизни, нравственная одаренность, которая заставляет человека постоянно ощущать чужую боль как свою, идти на помощь ей, где бы в ней ни нуждались и чего бы это ни стоило. Искать в людях «нравственное благородство века» — вот что было основой личности Надежды Николаевны Шереметевой, которая в этом часто шла наперекор «идолам площади», толпы, если вспомнить образ Френсиса Бэкона. И если посетители салона Шерер в толстовском романе были людьми «публичными», (вспомним выражение русскою историка С. М. Соловьева!), то Надежда Николаевна, несомненно, была человеком «общественным». Несомненно, что именно она стала важным катализатором общественного мнения, которое создавало поддержку декабристам,— несмотря на осуждение их во всех салонах шереровского толка и неодобрение людьми, подобными Ахросимовой, ибо с высот здравого смысла понять их было трудно. Как сказал один остроумец: если французская революция совершилась потому, что третье сословие захотело получить привилегии дворянства, то восстание декабристов ставило своей целью — освободиться русским дворянам от единственной привилегии — владеть крепостными крестьянами. Отношение к декабрьскому восстанию 1825 года и к его участникам — вот что было в то время «мерой нравственного благородства века».

Надежда Николаевна родилась еще в царствование Екатерины II — в 1775 году, в старинной дворянской семье Тютчевых. Ее брат Иван Николаевич, отец будущего поэта Федора Тютчева, из всех сестер был близок именно с Надеждой, и дружба их продолжалась всю жизнь. Все детство «юная Надинька» (так звали ее до седых волос) провела в тютчевском именин в селе Овстюг Брянского уезда Орловской губернии — впоследствии оно будет принадлежать ее племяннику — Федору Ивановичу Тютчеву. Она вышла замуж за Василия Петровича Шереметева, который был двоюродным внуком знаменитого фельдмаршала Б. П. Шереметева — Пушкин в «Полтаве» назвал его «Шереметевым благородным». Он владел имением Покровское в Рузском уезде Московской области, бывший моряк — он много путешествовал, получил хорошее образование, и его брак с Надеждой Тютчевой был счастливым, но недолгим. Так во всяком случае пишет об этом внук Параши Жемчуговой, владелец родовых шереметевских усадеб — Кусково и Останкино, бытописатель обширной шереметевской семьи: «Счастливая их жизнь прекратилась разом, роковым ударом. Надежда Николаевна куда-то выехала из Покровского, чуть ли не для того, чтобы навестить тетку... В ее отсутствие Василий Петрович отправился в соседний Михайловский лес. Возвращаясь оттуда и уже въезжая в Покровское, на спуске с горы, тройка подхватила, разнесла экипаж и убила его на месте. Его довезли в Покровское уже без признаков жизни. Дали знать Надежде Николаевне, она прискакала как безумная, увидела ужасную действительность и сама была на краю погибели. Характера Надежда Николаевна была страстного, необузданного. Тютчевская кровь в ней сказалась. Умная, живая, с неукротимыми порывами, ревнивая и притом горячего, пламенного сердца, но властная и не любящая преград, она, к счастью... начала борьбу с собой, ради собственного самоусовершенствования. Нелегко ей давалась эта борьба... Вообще Надежда Николаевна была личность в высшей степени привлекательная и интересная. Стоя во главе семьи, хозяйка Покровского, окруженная своими детьми, она сделалась средоточием многосложных сношений, имевших частые и ближайшие соприкосновения с известным движением, закончившимся 14 декабря 1825 года»[174].

Василий Петрович погиб сорокатрехлетним в 1808 году, оставив вдову с тремя детьми; младшей Анастасии не исполнилось и двух лет[175]. Старшие дети — дочь Пелагея шести лет и сын Алексей восьми также были еще невелики. Мы совсем не располагаем сведениями, как провела Надежда Николаевна первые, самые тяжелые годы вдовства, уезжала ли из Покровского во время Отечественной войны 1812 года. Но зная ее общительный и родственный характер, можно предположить, что многочисленная родня и со стороны Тютчевых, и со стороны Шереметевых оказала ей поддержку.

Описаний ее внешности в эти годы не сохранилось. Впоследствии ее внук оставил такой портрет: «Маленького роста, с совершенно белыми волосами, картавая старушка,— она всегда была одета в черный капот... Волосы у нее были острижены в кружок, и только когда выезжала, она надевала тюлевый чепец с черными или белыми лентами. Ни закрытых экипажей, ни шляпок она не любила, и даже в Москве, где у нее была пропасть знакомых, она выезжала в дрожках»[176]. Однако никакое воображение не сумеет из описания старушки сделать портрет молодой женщины.

В Покровском никто не смел поднять руку или наказать крепостного. Этим Шереметева, наверно, больше всех отличалась от окрестных помещиков. Мы находим ее спустя десять лет после смерти мужа уже в окружении членов ранних декабристских обществ.

Училище для колонновожатых в Москве, основанное П. Н. Муравьевым, стало центром ранней декабристской организации. На лето оно выезжало в Осташево — имение Н. И. Муравьева, которое располагалось по соседству от Покровского. Его сын Михаил, один из «первых» декабристов, участник Союза Спасения, один из авторов устава Союза Благоденствия, стал первым зятем Надежды Николаевны. В 1818 году М. Н. Муравьев обвенчался в церкви села Покровского с 16-летней дочерью Шереметевой — Пелагеей. К этому же году, вероятно, следует отнести и знакомство Надежды Николаевны со своим вторым будущим зятем Иваном Дмитриевичем Якушкиным, который стал бывать в доме Муравьевых, а потом и в Покровском у Надежды Николаевны. Впоследствии судьбы этих людей оказались диаметрально противоположными. Как и Якушкин, Муравьев был арестован после выступления на Сенатской площади, но раскаялся, был прощен царем, стал делать служебную карьеру, получив имя Муравьева-Вешателя, так как именно он стал одним из главных палачей, подавлявших польское восстание 1863 года. Впрочем, Надежда Николаевна не узнала ни о его карьере министра, ни о титуле Вешателя: ее в эту гору уже не было в живых.

Семейное предание говорит, что «Надежда Николаевна была настолько своеобразна, что прежде всего сама пленялась своими будущими зятьями, их умом и привлекательностью и намечала их себе в зятья, нисколько не нуждаясь в согласии дочерей. В Покровском сохранились портреты: Михаил Николаевич женихом и в архалуке, а Иван Дмитриевич Якушкин уже после ссылки»,— пишет тот же семейный летописец[177]. Впрочем, тут, как во всяком предании, есть лишь доля правды, но не вся правда.

Близкое знакомство с Шереметевой очень скоро переросло у Якушкина в тесную дружбу с ней. В это время в жизни его совершалась личная драма — с юности любимая им Н. Д. Щербатова, двоюродная сестра Чаадаева, вышла замуж за князя Федора Шаховского, также декабриста. Якушкин был готов на цареубийство, собирался ехать в Грецию и участвовать в освободительной войне. Об этой норе его жизни есть строки в десятой главе «Евгения Онегина»: «Меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал». Он вышел в отставку, готовил проекты освобождения крестьян. Дружба с Шереметевой во многом спасла его от глубокого душевного кризиса. Надежда Николаевна была старше Якушкина на 18 лет — в 1819 году ему было 20 лет. ей — 44 года. Однако говорить лишь о сочувствии тут не приходится. Иван Дмитриевич был всегда и до конца жизни остался необычайно закрытым человеком. Даже для близких друзей он был часто непроницаем. Но установившееся между этими столь разными людьми безграничное доверие осталось навсегда непоколебленным. Между ними родилась настоящая духовная и душевная близость.

Говорят, сколько голов — столько умов. Вероятно, сколько сердец — столько и видов любви. Однако многие из них не нашли отражения в литературе и поэтому неизвестны нам.

Раздумывая о Якушкине и Шереметевой, я припомнила одну историю. Когда немецкий философ Шеллинг (1775 — 1854), в 23 года блестящий профессор философии, сблизился с кружком немецких романтиков, душою этого кружка была Каролина Шлегель. Вот что пишет об этой женщине современный исследователь: «Традиционно мало учитывается, остается за кадром роль выдающихся женщин в качестве вдохновительниц, катализаторов творческого горения, дерзания тех или иных великих людей, остроумных хозяек, умеющих соединить за столом трудно совместимые индивидуальности и тем способствовать возникновению новых искр мысли, рождающихся от содружества и соревнования... История часто норовит замолчать, обойти подобные случаи... Каролина Шлегель — типичный пример такого непрямого, мягкого, женственного и все же глубокого влияния — под ее обаянием расцветал венский кружок романтиков... Братья Шлегели, Шеллинг. Сам Гете ценил ее вкус, интересовался ее мнением. Она была старше Шеллинга на тринадцать лет и сначала стремилась заменить ему мать»[178]. Каролина мечтала увидеть Шеллинга мужем своей дочери, и лишь внезапная смерть молодой девушки открыла глаза философу. Он понял, что не может жить без ее матери. Их брак был необычайно плодотворен для Шеллинга: именно в эти годы написаны самые блестящие его труды. Скорая смерть Каролины (они прожили вместе пять лет), по уверению биографов, навсегда его сломала.

Конечно, всякое сравнение хромает — тут оно просто невозможно. Якушкин — не Шеллинг, тем более Шереметева — не Каролина. Но дальнейшая жизнь показала: если и было в личной жизни Ивана Дмитриевича что-то прочное и безусловное, укреплявшее его нравственные силы, то это почти тридцатилетняя глубокая духовная близость с Шереметевой.

Началась эта удивительная дружба-привязанность в Покровском. Летом, когда занятия Училища колонновожатых проходили в Осташеве, будущие офицеры часто бывали в Покровском. 24 человека из них стали впоследствии декабристами, в том числе сын Шереметевой — Алексей. Он был знаком с Пушкиным, говорят, даже предотвратил одну из дуэлей поэта в качестве секунданта со стороны противника[179]. Домашним учителем Алексея (вероятно, и Анастасии) был известный С. Е. Раич, литературный наставник Лермонтова и Тютчева, также член Союза Благоденствия, Участники созданного им «Кружка Раича» создали вскоре Общество любомудров. Таким образом, в Покровском неслась бурная интеллектуальная жизнь. Роль Надежды Николаевны как хозяйки Покровского по-настоящему не оценена до сих пор.

(Недавно я посетила Покровское. Барский дом уцелел. И сегодня можно видеть очень старые деревья, посаженные еще, вероятно, Надеждой Николаевной, покатые луговины речки Озерны, которая течет из ближайшего озера Анофриевского. В полуразрушенной церкви валяются надгробия внукам Надежды Николаевны).

В ноябре 1822 года Якушкин обвенчался с младшей дочерью Шереметевой. Свадьба состоялась в Москве. Ей только что исполнилось 16 или 15 лет.

Анастасия была баловнем семьи. «Порывистая, неровная, красивая, но красоты беспокойной, остроумная, насмешливая, полная противоречий, с лучистыми, загадочными глазами»,— так описывает ее современник. В семье ее звали Настенька, и она вышла замуж за друга матери по страстной, с детства затаенной любви. Брат Алексей, зная, как глубоко связан Якушкин с заговором, всячески пытался отговорить мать от этого брака, но не сумел ничего добиться.

Женившись, Якушкин с молодой женой на два года уехал в Покровское к Надежде Николаевне. И лишь после рождения сына Вячеслава молодые перебрались в смоленское имение Якушкина — Жуково, куда к ним приехала Шереметева. Иван Дмитриевич оказался страстным отцом, семенное счастье как будто посетило эту семью. Но все стояло уже при дверях.

Декабрьские события 1825 года застали Якушкина в Москве. Вместе с товарищами Иван Дмитриевич пытался организовать военное выступление, но все окончилось неудачей. 10 января 1826 года он был арестован, увезен в Петербург, сначала на допрос в Зимний дворец, потом в Петропавловскую крепость. Уже во время следствия узнал о родившемся у него 22 января сыне Евгении. Что переживала 19-летняя жена Якушкина, боготворившая своего мужа, когда он был под следствием и ему грозил смертный приговор, мы можем только догадываться.

В июне вместе с крошкой первенцем и новорожденным она уже в Петербурге, где Шереметева привела в действие все многочисленные родственные и иные связи в хлопотах о зяте. Вместе с Натальей Дмитриевной Фонвизиной Анасстасия нанимает ялик, и они катаются под окнами камер узников, так, чтобы те могли увидеть их. Наконец, Шереметевой удается получить разрешение на свидание, и Анастасия приходит в крепость вместе с сыновьями.

Приговор по делу Якушкина гласил: смертная казнь — с заменой 20-летней каторгой. Через два месяца арестованного отправляют в Финляндию, в Роченсальмскую крепость. Шереметева обивает все пороги в хлопотах, и на первой станции от Петербурга — Парголове — Якушкину разрешают увидеться с семьей — женой и тещей.

Это свидание длилось всю ночь, и сообща было решено, что Настя с детьми и Надеждой Николаевной поедут к Ивану Дмитриевичу в Сибирь.

Так началась драматическая история о несостоявшейся поездке Анастасии Васильевны к мужу.

Декабристы осуждены. Пятерых казнили 13 июля 1826 года на устрашение всем. Остальные должны понести суровое наказание — не только каторгой, по и полным остракизмом со стороны близких. Лишить сочувствия и общественной поддержки декабристов было целью и надеждой царя. Однако чаяния Николая I тут потерпели крах. И виной тому были жены, матери осужденных, которые не пожелали смириться с тем, что их мужья и сыновья были заклеймены как преступники перед образованным человечеством.

Душою этой части общественного мнения была Надежда Николаевна Шереметева, которая своей смелой позицией, будто в расчет не принимая, что ее любимый зять осужден как потенциальный цареубийца, действовала, поступала, организовывала и других поощряла так же действовать и организовывать помощь попавшим в беду не каторжникам, но лучшим из лучших людей. Николай I рассматривал всякое малейшее сочувствие декабристам как личное себе оскорбление. Подобно толстовской Ахросимовой, Шереметева нисколько не затруднялась в выражения своих подлинных чувств и не находила неловким действовать в защиту Якушкина, когда все будто онемели. Ее родственница В. П. Шереметева пишет родным в негодовании по поводу «заговора» и Надежды Николаевны: «Какие изверги эти люди! Зачем они женились с такими замыслами, когда нет религии и когда они ничему не верят, и, конечно, когда такие адские замыслы, то не нужно ничему верить. Их честность — одна личина...» 15 января, всего пять дней спустя после ареста Якушкина, Надежда Николаевна уже прислала письмо Якушкину через свою влиятельную родственницу. Та возмущается: «Можешь себе представить, что она сделала,— она мне прислала открытое письмо для своего зятя... Я не могу обещать передавать письма, это очень затруднительно»[180]. Вместе с Екатериной Федоровной Муравьевой — матерью Никиты и Александра Муравьевых Шереметева находит очень нравственным и естественным помогать, хлопотать о том, чтобы соединиться в Сибири с каторжниками могли жены и близкие. Император сначала несколько растерян: он не ожидал такой реакции в обществе. Однако быстро находит выход: исчерпав все средства убеждения и негодования, он запрещает женам, которые хотят отправиться к мужьям, взять с собой детей. И все же в конце 1820 года Екатерина Трубецкая и Мария Волконская, оставив сына, уезжает в Сибирь. Этим царю устроена настоящая манифестация, брошен вызов. Партии декабристов постепенно отправляют на каторгу.

Очень долго семья Якушкина не имеет о нем никаких вестей. Несмотря па обширные связи при дворе, на всеобщее уважение, которым окружена Надежда Николаевна, она не может узнать, когда именно станут отправлять Якушкина. Путь всех партий лежит через Ярославль, но даже генерал, ведающий отправкой партий, не знает, кто будет в ней. Однако Шереметеву генерал каждый раз извещает о новом этапе. И вот Надежда Николаевна вместе с дочерью и внуками дважды приезжает в Ярославль, живет там подолгу (один раз — четыре месяца), но только в третий раз привезли партию декабристов, среди которых был Иван Дмитриевич. Это случилось 15 октября 1827 года.

Только во время свидания Якушкин узнает, что детям не разрешено ехать в Сибирь, а Надежде Николаевне нельзя проводить дочь. Он настолько потрясен, что долго не может выговорить ни слова. Наконец он просит жену остаться с детьми в России. Несмотря на ее молодость, он уверен, что только мать может дать его сыновьям правильное воспитание, помочь им стать такими, какими он бы хотел видеть их. Настя долго сопротивляется, но наконец уступает мужу и дает слово не разлучаться с детьми. Так началась трагедия жизни Анастасии Якушкиной. Вместе с матерью и детьми она провожает бричку с декабристами до соседней станции, и там обе женщины навсегда прощаются с Якушкиным. Впоследствии он будет вспоминать в своих «Записках», что, расставшись с женой и тещей, он «плакал, как дитя, у которого отняли последнюю любимую его игрушку».

Что переживала Анастасия Васильевна, мы узнаем из коротенького дневника, который она начала вести, расставшись с мужем под Ярославлем, до времени отъезда в Сибирь Н. Д. Фонвизиной, которая, вероятно, и доставила Ивану Дмитриевичу эти страницы.

Любовь безграничная и преданная до обожания, невыразимая боль от разлуки с мужем, отчаяние, что он не разрешил ей оставить детей и приехать к нему, ревность к матери — каждая строчка этого дневника говорит о глубоких душевных мучениях.

Вот несколько выдержек.

23 октября 1827 года: «Маменька знает тебя, быть может, лучше, чем я; что касается любви к тебе, я могу с ней поспорить, но она знает тебя совсем по-другому, и мне не по душе, как она тебя понимает... Маменька плачет оттого, что она не с тобой, а я уверена, что сейчас бывают минуты, когда я больше с тобой, чем тогда, когда мы жили под одной кровлей в Жукове. Целый день мои мысли полны тобой».

26 октября 1827 года: «Иногда я обманываю маменьку и говорю ей, что я что-то переписываю, чтобы она не знала, что я пишу тебе. Как бы мне хотелось излить свое сердце на этой бумаге, чтоб ты мог видеть всю нежность, которой оно переполнено к тебе».

30 октября: «Сердце у меня как бы обливается кровью. Не в обиду будь вам сказано, мой любезный друг, я самая несчастная из женщин, то есть жен, которые все имеют возможность отправиться туда, где они найдут счастье, а ты мне отказал в единственном благе, которое могло бы меня сколько-нибудь привязать к жизни»[181].

И в этом дневничке, и в письмах, несмотря на данное слово, Анастасия Якушкина продолжает умолять мужа разрешить ей приехать к нему. Она приводит даже такой довод: запрет его заставляет ее невольно иногда смотреть на детей с содроганием, как на разлучников. Но любовь ее к сыновьям безгранична, и только заботы о них помогают ей сносить разлуку с мужем.

Не в силах дольше оставаться в Москве — еще и потому, что на это нет средств, вместе с матерью и детьми Якушкина уезжает в Покровское.

Проходит время, но оно не исцеляет Анастасию Якушкину. Вот ее письмо от 16 августа 1829 года: «Я оставляю детей, родных, чтобы приехать к тебе... Не думай, что в двадцать два года я еще дитя. Будь уверен, что, предлагая приехать к тебе, я чувствую в себе достаточно сил расстаться с детьми и составить твое счастье. Я заклинаю тебя еще раз хорошенько подумать (курсив А. Я.), прежде чем произнести решительное слово. Бывают в жизни моменты, которые определяют несчастье или счастье всей жизни. Получив это письмо, не решай ничего в первый момент. Твое первое слово было бы — нет. Но это слово может иметь страшные последствия. Оно докажет мне, что ты любишь меня слишком слабо, чтобы желать видеть меня около себя... Если говорить всю правду, я больше не нахожу никакой отрады в занятиях с детьми. Есть несчастья, которые притупляют даже нежность матери, и признаюсь тебе, что часто они меня тяготят... Твой отказ может сделать твое и мое несчастье, не сделав никого счастливым... Получить «нет» для меня будет ужасным оскорблением. Ты оскорбишь мои самые заветные чувства. Это милость, которой я у тебя прошу; окажи ее матери твоих детей. Может быть, они спросят, почему я покинула их отца в несчастье. Согласись, что этот вопрос будет для меня ужасен»[182]. Надежда Николаевна, которая каждую неделю отправляет зятю письмо, через три дня пишет ему: «Умоляю тебя, мой друг, богом, отказом не сделай, как она говорит, свое и ее несчастье». Наконец Якушкин сдается и дает свое согласие на приезд жены к нему.

Шереметева пишет к нему в письме: «Ох, милый друг, не отрадно любить, и так иногда это бедное сердце в разные стороны тянется, что право, духу не переведешь... Как тебя, так и Настю, о как всех люблю».

Однако Анастасии Васильевне не суждено было отправиться к мужу, так как заболел сын. Потом разрешение было взято назад властями, на прошении Анастасии Васильевны 1832 стояла царская резолюция: «Отклонить под благовидным предлогом». Она была принята не без вмешательства отца первого зятя Шереметевой, Н. Н. Муравьева, се соседа по имению, который на запрос Бенкендорфа написал, что Якушкину в Сибирь принуждает ехать «ее мать, женщина странная. Она выдала ее замуж за Якушкина; на эту поездку заставила занять 20 тысяч руб. своего сына Шереметева, который и без того много должен. Бели можно воспрепятствовать этой поездке, то оказана будет милость всему семейству».

Милость была оказана семейству Муравьевых, не желавших отъезда Анастасии Васильевны в Сибирь. После этого приговора она на несколько лет поселилась вместе с сыновьями в Троице-Сергиевой лавре, что было вынуждено ее заботой дать сыновьям образование и отсутствием денежных средств. Там мальчикам преподавали учителя духовной семинарии, а образование их направлял Филарет (Гумилевский), большой друг Надежды Николаевны, в ту пору ректор Московской духовной академии. II вот странный парадокс воспитания: сыновья Якушкина выросли атеистами и едва ли не единственными наследниками идей декабризма. Дети Волконских, Трубецких, Оболенских и иных декабристов, выросшие и воспитанные в Сибири, остались навсегда чужды идеям своих отцов. Иное было с детьми Якушкина. Сын Ивана Дмитриевича впоследствии писал, что Надежда Николаевна, «набожная до чрезвычайности, имела какое-то поклонение к моему отцу, хотя она знала, что он человек неверующий. Зная это, она считала его едва ли не лучшим христианином во всем мире. До самой смерти она писала ему непременно раз в неделю... Иногда она, бывало, обратится ко мне с жалкими словами на счет моего безверия, которое при ее глубокой набожности доставляло ей большое горе. «Ты меня страшно огорчаешь,— говорила она,— тем, что пи во что не веришь».— «Вы меня тоже страшно огорчаете тем, что верите»,— отвечал я обыкновенно ей»[183].

Иван Дмитриевич оказался прав, думая, что мать отлично воспитает сыновей. Они отвечали ей чувством глубокой привязанности.

«Она мне всегда казалась совершенством,— вспоминал впоследствии Евгений, родившийся уже после ареста отца,— и я без глубокого умиления и горячей любви не могу и теперь вспоминать о ней. Может быть, моя любовь, мое благоговение перед ней преувеличивают ее достоинства, но я не встречал женщины лучше ее. Она была совершенная красавица, замечательно умна и превосходно образована... Я не встречал женщины, которая была бы добрее ее».

Анастасия Васильевна прожила еще всего лишь 14 лет и умерла, не дожив до сорока. О последних годах ее жизни известно очень мало. По словам ее правнука Н. В. Якушкина, она «пережила в конце жизни какое-то новое чувство, однако, по-видимому, не давшее ей ни счастья, ни радости...» Смерть ее была трагедией для всей семьи.

Все, кто пишут о семейной драме Якушкиных, единодушны в том, что чувство Анастасии Васильевны было неадекватно чувству мужа. Правнук декабриста Н. В. Якушкин писал: «И все же любовь Ивана Дмитриевича к жене не только выражалась в иных, более сдержанных тонах, чем чувства Анастасии Васильевны, но она носила, несомненно, и более спокойный характер»[184].

До сих пор мы не располагали письмами Якушкина о том, как он воспринял известие о смерти Насти. Несомненно, что они проливают новый свет на эту трагическую историю. В письме к Елизавете Петровне Нарышкиной Шереметева подробно описала, как после «погребения Насти в один день писала к Ивану Дми[триевичу] все подробно, что все кончилось», а потом написала другу декабристов священнику Степану Яковлевичу Знаменскому и просила «ево приготовить Ива[на] Дми[триевича]». Вот что написал Знаменский Шереметевой в ответ на ее письмо: «Он (Якушкин) был болен, прочитавши письмо. Встал с постели, пошел в церковь, служил панихиду и при всем этом с величайшей покорностию повинуется воле Божьей». Далее Надежда Николаевна пишет: «Он, слыша от Степана Яковлевича, не верил или не хотел ему верить, что все уже свершилось. Сообщу вам несколько из ево писем. Знаю, что вы его любите и, принимая участие, помолитесь, чтобы Господь его не оставил на чужбине. Вот ево ответ на то, что слышал от Степана Яко[влевича]». Перед нами неизвестное письмо Якушкина к Шереметевой: «Мой добрый, мой верный, мой неоцененный друг Матушка. Никакие слова не могут объяснить вам теперешнего моего положения. Даже и для самого меня оно не совсем понятно. Прочитав письмо ваше к Степану Яко[влевичу], я не был поражен его содержанием. До сих пор я не могу вполне поверить, чтобы нещастие наше свершилось. Во все эти 20 лет не покидала меня надежда, что я когда-нибудь увижусь с женой. Бог видит, и я желаю уметь благодарить его, что во все эти 20 лет ни на минуту не переставала быть для меня все та же Настенька, которую я искренно любил за доброе ея сердце и уважал столь же искренно за нелицемерное ея великодушие. Ничто на свете не могло изменить моих чувств к ней, пока оставались неприкосновенны для меня та же Настенька, которую Провидение и вы мне вручили. Здесь или там она в этом убедится. Если в самом деле нещастие наше свершилось, то ради Бога о мне не беспокойтесь. Правда, вчера, обнявши добраго Степана Яко[влевича], я не мог удержаться от слез. Надеюсь, что они были последними перед людьми, а слеза перед Богом всегда и во всяком случае освежает душу. Теперь все мои помышления о вас, мой бедный друг, Матушка, и о бедных сыновьях моих. После тяжкой вашей болезни опасаюсь, чтобы тяжкое горе и за себя и в особенности за нас не сокрушило ваши силы. Больно мне подумать о сыновьях, если они потеряли мать, тяжко им бедным, обнимите и благословите их за меня. Все, что оказалось на этом листке, уже не повторится. Высказывать свои заветные чувства перед посторонними — это как будто помрачать свою святыню, если, кроме Степана Як[овлевича], никто не знает о новом нещастии, нездоровье мое на сей раз кстати. Крепко за меня обнимите брата Алексея Ва[сильевича], всем мое дружеское приветствие. Знаю наверно, что не один волос не упадет без воли Отца Небесного»[185].

В память жены Якушкин открыл первую в Сибири школу для девочек.

Надежда Николаевна оставалась до конца жизни помощницей и другом декабристов и их близких. Ее поддержку получали все, кто в ней нуждался.

Когда в Сибирь отправилась Анна Васильевна Розен, дочь первого директора Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского, сестра лицейского приятеля Пушкина, последние дни перед отъездом она провела в доме Шереметевой. Сын Розенов родился за месяц до объявления приговора декабристам, и Розен умолял жену, чтобы она повременила с отъездом к нему, пока мальчик не подрастет. И вот в июне 4830 года из ворот дома Надежды Николаевны выехали две кибитки: одна увозила в Сибирь Анну Васильевну, другая — четырехлетнего мальчика в Петербург, где его взяла на воспитание ее младшая сестра.

Еще через год в дальний путь собралась невеста декабриста Ивашева — гувернантка-француженка Камилла Ледантю. И к ней устремляется душа Надежды Николаевны. 6 мая 1831 года из Покровского Шереметева пишет ей: «Чувствительно благодарю вас. милая Камилла Петровна, за приятнейшее письмо ваше. Понимаю, что ощущает теперь ваше сердце, минута отъезда приближается; и Вы, между радостию, вас ожидающей, и настоящею печалью, разлучаясь с достойнейшей матерью, которая умеет высоко чувствовать и нежно Вас любить, всем пожертвовали для Вашево успокоения. Остается только пожелать, чтобы Господь укрепил Ваши силы, дабы могли свершить сей дальний путь благополучно... Я в душе моей уверена... что нет на земле таково тяжково положения, в котором бы человек среди самой жестокой скорби не мог бы внутренне обрести минут отрадных для облегчения души страждущей... Вы, готовясь разделять тяжкий жребий Вашево друга и облегчая ево положение — сто такая чистая радость для сердца, умеющево любить и понимать боль ближнево, что невозможно довольно возблагодарить Бога за ето истинно неземное, а небесное утешение, которое он по благости своей посылает, доставляя нам средства успокоить милаво человека... Пора кончить, Вам не до писем, и то заговорилась более, нежели бумага... Прошу Вас сказать от меня Ивану Дмитриевичу, что до последней минуты жизни пребуду к нему с одинаковым дружеством, любя и уважая ево всей душою, и принадлежу ему и семейству ево до гроба и в самой горести была бы щастлива, если бы могла ево и семейство ево чем успокоить»[186].

Когда читаешь такое письмо — а их писала Надежда Николаевна во множестве — то невольно приходит па ум, что отказ царя разрешить дочери Шереметевой следовать за своим мужем мог быть вызван не только недоброжелательством к Якушкину, что отмечали все современники, но и намерением как-то наказать Надежду Николаевну, вдохновлявшую лучшую часть русского общества на сочувствие и помощь декабристам.

Дом Шереметевой — это центр связи с Сибирью, все новости, письма, деньги, посылки идут так или иначе и через нее. Е. Ф. Муравьева, не получив очередного сообщения от сыновей, немедленно отправляет к Шереметевой письмо с нарочным из Петербурга в Москву или передает с кем-то из близких людей — это очевидно, когда возьмешь конверт в руки: на нем нет почтового штемпеля. Декабрист Павел Граббе, сосланный на Кавказ, проездом через Москву принят и обласкан в ее доме. Он пишет ей с любовью: «А Ваш Московский дом, где быстро промелькнувшие минуты навсегда остались в душе моей, как прекрасный сон, на моем снежном пути с Кавказа в Петербург!.. А Ваша (простите, что коснусь больного места) горестная почти — вдова, которой по неисповедимому приговору неба досталась в удел такая горькая участь! Каково теперь ее здоровье? А дальний друг! А близкие общие знакомые!» (Киев, 10 января 1844 г.)[187]

Письма из Москвы к Якушкину идут каждую неделю. О чем же пишет Надежда Николаевна? Впоследствии, после ее смерти, очень долго Иван Дмитриевич не сможет привыкнуть к отсутствию ее «неусыпных попечений», к тому, что «ей было мало любить меня самой нежной любовью, она еще всеми силами старалась, чтобы все вы и я, мы не были чужды друг другу»[188],— писал он жене сына.

Шереметева пишет о Чаадаеве, о новой комедии Островского «Банкрут» («Свои люди сочтемся»), которую он читал у нее в доме еще до выхода пьесы в печати, сообщала о всех близких и дальних.

Подобно сильному магниту, она собирает все, что есть в обществе умственно важного, нравственно значительного, связывает нити, ткет покрывало нравственно-общественной жизни.

До сих пор мы затрудняемся дать определение понятию «интеллигентность». В газетах, особенно молодежных, идут порою длительные диспуты, можно ли считать интеллигентом человека, который посещает выставки живописи, читает литературные новинки, но жесток и холоден с близкими. Вероятно, непомерно большое значение мы придаем образованию как сумме знаний, получаемых человеком. О Надежде Николаевне нельзя было сказать, что она была очень образованным человеком. Она плохо говорила по-французски, но обладала каким-то редким даром доброжелательства к людям и неутомимой погони за каждым загорающимся огнем духовной жизни. В то время Белинский в одной из своих статей дал определение «интеллектуального развития, основанного на неослабном преследовании быстро несущейся умственной жизни современного мира»[189].

Если применить эти слова к жизни Шереметевой, то мы вправе говорить о ее необычайно высокой способности и силе такого «преследования». Она переписывается с поэтом Жуковским, дружна с Языковым и Хомяковым, молодыми Аксаковыми, Киреевскими, наконец — с Гоголем. Едва она чувствовала в ком-либо умственные и особенно нравственные интересы, то немедленно устремлялась туда.

Иван Киреевский — ее молодой друг, 21 января 1833 года он пишет Надежде Николаевне письмо, где благодарит за подаренный крест и обещает: «покуда еще буду способен понимать и любить ту возвышенность, ту чистоту и святость самоотвержения», о которых ему напоминает ее подарок, он будет надеяться на ее дружбу[190]. Это признание знаменательно: ведь Киреевский — представитель молодого поколения, и его оценка тут очень важна. Вероятно, московская молодежь знает — не может не знать — о роли и значении Шереметевой как вдохновительницы отъезда жен декабристов в Сибирь.

Возможно, что от Киреевского и молодых братьев Аксаковых узнал о «нравственном влиянии на общество» Шереметевой Гоголь.

Когда в рукописном отделе Ленинской библиотеки перебираешь сотни страниц писем, написанных Надеждой Николаевной (она часто оставляла себе их копии), то невольно приходят на ум древняя мудрость о «законе вмещения». Сколько людей способно любить одно сердце, о скольких близких и далеких может заботиться одна голова?

«Вмещение» Шереметевой — дружеское, родственное — было почти безграничным. Все внуки — дети Анастасии. Пелагеи, Алексея — жили летом у нес в Покровском дружной, радостнoй семьей. При этом именно Надежда Николаевна оказывает на них нравственное влияние. Так, внук Василий Муравьев, сын отрекшегося от декабризма и делающего государственную карьеру М. Н. Муравьева, когда отправился в Сибирь по служебной командировке, прежде всего постарался увидеться с Якушкиным и написать об этом бабушке подробный отчет. Легко догадаться, что отцу его и визит сына и тем более восторженная оценка личности Якушкина вряд ли бы пришлись по душе. Он пишет: «Я вполне оценил эту прекрасную душу, но для полноты этой оценки надо видеть, впрочем, и жилище его, а так же и школу (в память покойной жены.— С. К.), и тогда всякому не трудно убедиться в высокой добродетели и редких качествах этого человека»[191].

Шереметева, как охотник за душами, стремится во всех посеять семена дружбы, доброжелательства и всеобщей связи друг с другом. Не выпускает из виду она и тех, что уже живут давно в Сибири. Ее постоянный корреспондент — Наталья Дмитриевна Фонвизина. После смерти сына, родившегося в Сибири, Фонвизина была душевно потеряна, предавалась отчаянию. Шереметева немедленно на это отзывается призывом к стоицизму: она признается, что у нее «преглупое сердце, которое только и умеет любить да горевать», и видит именно в этом свое умение сближаться с людьми — «ети оба чувства сближают нас со всеми, а паче с людьми, испытавшими всю тяжесть горести». Это письмо — не христианская проповедь, взывающая к смирению, а поддержка и призыв к душевному героизму. Как нельзя лучше, оно доказывает вдохновляющее влияние Надежды Николаевны на жен декабристов и до их отъезда и уже в многолетней сибирской ссылке. «Я подосадовала на тебя и за тебя,— пишет Шереметева Фонвизиной 21 марта 1832 года,— что иногда в письмах твоих к другим является нетерпение, которое ни к чему доброму не приведет, и нередко мне припоминают прошедшее времячко, когда ты отправлялась туда, в каких прекрасных расположениях была, с каким терпением готовилась все перенести, многие слова твои мне припоминаются, с удовольствием их повторяла — а впоследствии видя тому противные признания, что больно. Понимаю, что иногда бывает тяжко, претяжко». Далее Надежда Николаевна совсем простым языком, без православной терминологии, но выразительно и образно, хотя старомодным и даже корявым слогом утешает несчастную Фонвизину, что «средством к успокоению сердца, объятаво горестью, которое только тогда и может иметь некое облегчение, когда человек среди печали может хранить внутреннюю тишину». И эта внутренняя тишина «способствует к перенесению всево на свете встречающево»[192].

Надежда Николаевна — добровольный духовник всех нуждающихся в утешении, помощи. Но где источник таких огромных внутренних сил? Подобно мощному генератору, она излучает огромное душевное тепло.

Возможно, сила ее состоит в том, что она не ропщет па зло, ее окружающее, не пытается с ним бороться, иногда даже как бы не замечает его. В се письмах нет злословия и сплетен, дурных людей она будто не видит. Мир ее писем — это мир замечательных людей, людей Братства Добра. Свои обиды, если они и были, она в письмах не описывает. Ее самоотверженность вдохновенна, как храбрость на войне. И ссыльные декабристы, и дети, и внуки, и все хорошие люди, которые помогают друг другу,— для нее будто огромная семья, где она Матушка, как ее называл Якушкин. И как в хорошей семье ей радостны заботы и хлопоты, чтобы всем в ней было хорошо. Сибирскую семью декабристов она каждый день и час соединяет с огромной семьей хороших людей, оставшихся в России, которые любят и помнят ссыльных. Шереметева не устает твердить всем о назначении каждого делать добро друг другу. Однако ее органическая способность проходить сквозь зло, как проходят сквозь стекло луч света, не означала всепрощения. Пламенная душа Надежды Николаевны признавала только законы справедливости как законы высшей гармонии, и законы эти осуществляло ее любящее и пылкое сердце. «У меня сердце всегда впереди меня бежит»[193], - призналась она в одном из писем к Гоголю.

Что есть правда и что такое справедливость? Как трудно их найти каждому. Правда была в том, что участник противоправительственного заговора женился на ее дочери — совсем девочке. По справедливость, жившая в сердце Шереметевой, никогда не позволила ей упрекнуть Якушкина, и справедливость эта была рождена любовью к нему. В ней странным образом такие женские качества, как любовь, верность, сочувствие, обретали общественно значимые черты. Слово было для нее важным делом, но она понимала и огромное значение важности мысли. Во всяком случае, ее советы о настоятельном поиске «внутренней тишины» как целительном лекарстве были вызваны именно этим.

Не покидая обычной жизни, с ее самыми простыми житейскими хлопотами, в которых она проводила такую значительную часть времени, без монастыря, Шереметева находила силы и возможности подойти к высоким путям духовности, которые она видела в помощи людям.

Говорят, что путь от невежества к культуре имеет несколько ступеней: прежде всего человек должен стать цивилизованным, затем — образованным, став, таким образом, интеллигентным, он должен еще работать над сознанием, и только после этого может получить звание культурного человека. Мы привыкли говорить о материальной культуре каждой эпохи: литературе, искусстве, технике, науке. Однако подчас забываем такое важное понятие, как нравственная культура времени.

Шереметева была, несомненно, одним из деятелей нравственной культуры XIX века, в самые темные и трудные десятилетия 1820 —1840-х годов. Однако не стоит это представлять слишком теоретически: во всяком случае сама Надежда Николаевна ни о чем подобном не подозревала. Ее религиозность вполне укладывалась в традиционные нормы православной веры. Она всегда о ком-нибудь хлопотала, то помещая бездомную старуху в Шереметевскую больницу, то собирая деньги для голодающих крестьян, как это было во время смоленского голода в 1820 году. Гоголь называл Надежду Николаевну своей «духовной матерью» и всегда говорил, что ему необходимы отношения с людьми, «имеющими нравственное влияние на общество». Гоголь участвовал во всех денежных сборах, которые проводила для бедных Шереметева.

Их переписка была важна и необходима обоим, и Гоголь как-то признался: «В мои болезненные минуты, в минуты, когда падает дух мой, я всегда нахожу в них (письмах Шереметевой. — С. К.) утешение и благодарю всякую минуту руку Провидения за встречу мою с вами». Но в то время, когда Шереметева потеряла дочь и сама искала утешения у Гоголя, он не сумел найти нужных ей слов.

Спустя две недели после смерти Насти 4 марта 1846 года Надежда Николаевна пишет Гоголю: «21 февраля получила известие, что дочь моя Якушкина очень больна, и мы с сыном ту минуту поехали. Отцу Небесному угодно было, что уже я не застала в живых. Далее говорить нечево. С вашим сердцем понятно, что может ощущать сердце материно. Не чувствовать печали невозможно... Прощайте, друг, обнимаю, благословляю вас с любовью матери и с сим чувством всегда о вас вспоминаю. Я, похороня дочь 24 фев[раля] на прошедшей неделе, говела... И о вас помнила. Как видите, и самая сильная печаль не отдалит меня от вас». В конце письма Шереметева желает Гоголю «спокойствия», чтобы «свершить сочинение свое».

Гоголь отвечал ей, что для христианина несчастья не существует, так что Надежде Николаевне пришлось слабо оправдываться, что все же «лишение близких нашему слабому сердцу чувствительно и не чувствовать горя невозможно»[194]. Сухое рассудочное христианство писателя без участия сердца, такого распахнутого, каким оно было у Шереметевой, осталось бесплодно.

О смерти Надежды Николаевны мы знаем из воспоминаний А. О. Смирновой: «Гоголь пришел ко мне утром и был очень встревожен. «Что с вами, Николай Васильевич?» — «Надежда Николаевна умерла. Вы знаете, как мы с ней жили душа в душу. Последние два года на нее нашло искушение: она боялась смерти. Сегодня она приехала, как всегда, на своих дрожках и спросила, дома ли я. Поехала куда-то, опять заехала, не нашла меня и сказала людям. «Скажите Николаю Васильевичу, что я приехала с ним проститься»,— поехала домой и душу отдала богу, который отвратил перед смертью страдания. Ее смерть оставляет большой пробел в моей жизни»[195].

Сегодня мы можем узнать, г кому поехала Шереметева, не застав Гоголя дома. В дневнике известный филолог О. М. Бодянский записал 12 мая 1850 года: «Сегодня слуга мои говорит мне, что ко мне около обеденной поры какая-то старушка заходила и три раза просила передать мне, что вот она у меня была. «Да скажи же Николаю Васильевичу, пожалуйста, скажи, что была у него, была нарочно повидаться с ним». Вероятно, бедненькая, уставши от ходьбы, изнемогла под бременем лет, воротившись в свою светелку, кажется, на третьем этаже»[196]. Гоголь с Бодянским были приятели, и Николай Васильевич бывал у него.

Светелка Шереметевой находилась в большом шереметьевском доме на Воздвиженке. Этот дом цел и поныне.

За год до смерти Надежды Николаевны декабристка К. П. Нарышкина пожелала ей в письме здоровья и сохранения «той горячности чувств», которая «отличает столь дивным образом от толпы не только женщин ваших лет, но и от людей вообще». Нарышкина пишет о «благоговении и любви» к Шереметевой всех, кто знает ее. Современницы насмешливо называли ее «юной Наденькой». Но после ее смерти все декабристы считали себя осиротевшими.

Необычайная нравственная одаренность Надежды Николаевны, ее способность оказывать «скорую и неотложную» душевную помощь, ее неустанные поиски духовных огней — заставляют нас помнить о ней как об одной из замечательных личностей, которые в таком изобилии подарил нам XIX век.

Своей жизнью Надежда Николаевна Шереметева доказала, что героизм, рожденный в повседневности, носит особый характер: он пробный камень испытания на прочность и горение.



(обратно)


«Самый свободный долг» Фонвизиной-Пущиной


Пятерых декабристов, приговоренных к повешению, казнили на рассвете 13 июля 1826 года. «Никто не ожидал смертной казни,— писал современник.— Описать или словами передать ужас и уныние, которое овладело всеми, нет возможности: словно каждый лишился своего отца или брата».

Не спала в эту ночь и императрица Александра Федоровна, жена Николая I. Она тревожилась об августейшем супруге и записала в дневнике утром: «Что это была за ночь! Мне все время мерещились мертвецы... В семь часов Николая разбудили... доносили, что все прошло без каких- либо беспорядков... Мой бедный Николай так много перестрадал за эти дни! К счастью, ему не пришлось самому подписывать смертный приговор. Жены высылаемых намерены следовать за своими мужьями в Нерчинск. О, на их месте я поступила бы так же». Читая строки этого интимного дневника, поражаешься безмерному лицемерию даже наедине с собой, желанию остаться «доброй императрицей» после виселицы. Вероятно, по той же причине во время следствия Александра Федоровна делала богатые подарки жене Рылеева.

Несмотря на сентиментальные вздохи супруги, Николай всеми силами старался помешать отъезду жен декабристов за своими мужьями на каторгу.

Еще по поэме Некрасова «Русские женщины» мы помним, как Екатерина (Каташа, как ее ласково звали подруги) Трубецкая, поехавшая в Сибирь первой, подписывала в Иркутске отречение от дворянского звания и имущества. Отныне и она и ее рожденные в Сибири дети (детей у Трубецких к этому моменту не было) должны будут именоваться женой и детьми «ссыльно-каторжных». Трубецкую это не остановило. И тогда царь придумал новое, казалось бы, непреодолимое препятствие.

Неплохой психолог, Николай знал, что женщине труднее всего расставаться со своими детьми, и поэтому приказал, чтобы жены декабристов, пожелавшие отправиться к мужьям, оставили своих детей в России. Муж или дети — вот какой выбор должна была делать каждая женщина. Вслед за Волконской и Трубецкой в Сибирь отправились Александрина Муравьева, Елизавета Нарышкина, Анна Розен, Наталья Фонвизина, Александра Давыдова, Мария Юшневская, Александра Ентальцева. Две француженки — Полина Гебль, модистка из модного магазина, и дочь гувернантки в семье генерала Ивашева Камилла Ледантю добились специального разрешения поехать в Сибирь и там обвенчаться со своими женихами Анненковым и Ивашевым. Молодые женщины (лишь Юшневской и Ентальцевой было около сорока), они проявили необычайную силу характера, воли и любви.

Впоследствии Герцен справедливо писал, изумляясь женским сильным характерам: «Вообще женское развитие — тайна: все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие и чтение романов, глазки и слезы — и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум»[197].

Почти все жены декабристов, для того чтобы последовать за мужьями, должны были оставить в России детей. Мария Волконская в последний раз поцеловала годовалого сына, который после отъезда матери умер. Александрина Муравьева, жена Никиты Муравьева, поручила свекрови двух дочерей и сына: сын вскоре умер, дочь заболела душевной болезнью. Александра Давыдова разместила по родным шестерых детей. Француженка Полина Гебль, уезжая к Анненкову, оставила дочь. Наталья Фонвизина навсегда простилась с двумя маленькими сыновьями, которые выросли без отца и матери и умерли молодыми людьми, так и не дождавшись возвращения родителей. Маленького сына на попечение сестры оставила Анна Розен, дочерей — Юшневская и Ентальцева.

Однако не все жены декабристов смогли сделать роковой выбор между мужьями, отправленными на каторгу, и детьми, оставшимися в России.

Горячо любила своего мужа жена Артамона Муравьева. У них было три сына. Но когда вскоре после осуждения и ссылки на каторгу мужа Муравьева потеряла одного за другим двух сыновей, у нее не было сил расстаться с последним ребенком, и она осталась в России.

Запретил жене покидать детей и приезжать в Сибирь И. Д. Якушкин. Она пыталась сопротивляться, по он настоял на своем: «Я был убежден, что, несмотря на молодость жены моей, только она могла дать истинное направление воспитанию наших сыновей, как я понимал его, и я решился просить ее ни в коем случае не разлучаться с ними»,— писал он .много лет спустя в своих «Записках». С женою он уже более никогда не встретился: она умерла молодой до его возвращения поело тридцатилетней ссылки.

Николай освободил всех жен декабристов — «из гуманности» — от брачных обязательств перед своими преступными супругами. После вынесения приговора они могли считать себя свободными и вступать в новый брак. Сестры Бороздины, двоюродные Марии Волконской, были замужем за декабристами В. Лихаревым и Иосифом Поджио. Обе приняли эту свободу из рук императора и вышли во второй раз замуж. Лихарев и Поджио трагически это пережили, и вскоре оба погибли. Лихарев на Кавказе, куда попросился перевести его рядовым, в сражении при Валерике шел рядом с Лермонтовым в стрелковой цепи и был убит наповал. Поджио умер в Сибири в депрессии и тоске.

В своих воспоминаниях Михаил Бестужев рассказал, как любила его и простилась с ним перед декабрьским восстанием, будто предчувствуя, что навсегда, дочь генерала Михайловского Анета. В Сибирь она к нему не приехала. Елизавета Чернышева, сестра Александриты Муравьевой, когда увозили декабристов на каторгу, приезжала в Ярославль прощаться с В. С. Толстым, который страстно ее любил. Через два года она вышла замуж за историка А. Д. Черткова, основателя известной библиотеки.

Кто в праве упрекнуть их за это? Иной раз это слабость души, иногда — слабость чувства.

Но тем выше должны мы оценить решимость и силу характера, привязанности, воли тех, кто выдержал борьбу с близкими, с царем, наконец, с собственным смятением и страхом. По словам Достоевского, они всем пожертвовали для «высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть».

Время стирает следы возможного выбора в прошлом: нам всегда кажется, что могло случиться только так, как это случилось. Но пет чувства более обманного. Выбор есть всегда. Выбирали не только жены и невесты декабристов, выбирали их матери, сестры, друзья. Кто-то присвоил себе имущество осужденных, другой до конца дней помогал не только своим заточенным детям, но и их товарищам.

Екатерина Федоровна Муравьева, мать братьев Никиты и Александра, отправляла в Сибирь бесконечные посылки с книгами, журналами, провизией, деньги, лекарства не только для своих сыновей и невестки Александрины — для всей декабристской колонии.

Но ни копейкой не помогла единственному сыну баснословно богатая Анненкова. Пущин писал в 1845 году директору лицея Е. А. Энгельгардту, который не оставил своего воспитанника и постоянно с ним переписывался: «Сколько около меня товарищей, которые лишены даже родственных сношений: снятые эполеты все уничтожили, как будто связи родства и дружбы зависят от чипов».

Мать Сергея Волконского была придворной статс-дамой и отправилась в Москву на торжества коронации царя, которая состоялась после казни декабристов. В Грановитой палате старуха танцевала с императором, тюремщиком своего сына и палачом его друзей. «Я вспомнил, что наши сестры и дочери плясали в коронацию, под звук цепей, в коих шли их друзья и братья в Сибирь»,— с горечью записал А. И. Тургенев в дневнике несколько лет спустя. Сестра Волконского Софья присвоила себе значительную часть состояния брата — «законно, но не совестно», по его выражению.

По-иному поступили три сестры Бестужевых — Елена, Мария и Ольга: они распродали имущество и приехали к братьям в ссылку, чтобы облегчить им жизнь. Мать и сестра декабриста К. Торсона отправились к нему в сибирское изгнание и тем спасли его, по мнению друзей, «от верной смерти, физической и моральной».

Декабристы окружили приехавших женщин любовью и преданным восхищением. «Наши ангелы-спасители» — назвал их Михаил Бестужев. Помощь их состояла не только в нравственной поддержке, но и в неустанной самоотверженной работе: они шили, готовили, лечили, но главное — вели переписку с Россией, поскольку декабристам она была надолго запрещена. Тем самым они не дали забыть на родине о каторжных и лишенных голоса. По признанию декабриста II. Басаргина, они «поддерживали, утешали и укрепляли не только мужей своих, но всех нас на трудном и исполненном терния пути».

О каждой из этих замечательных женщин можно было бы написать книгу. Но история, в общем, прихотлива и по-своему распоряжается памятью о прошедшем.

Некрасов в поэме «Русские женщины» поставил свой поэтический памятник Трубецкой и Волконской. О Полине

Гебль-Анненковой и ее муже написал роман «Записки учителя фехтования» знаменитый А. Дюма, но, вернее сказать, не столько написал, сколько, по выражению Достоевского, «перековеркал». (Роман этот был запрещен в царской России и только после революции опубликован.)

О Наталье Дмитриевне Фонвизиной не было написано и такой книги. А между тем ее жизнь необычайна даже среди этих удивительных судеб.

Случилось так, что имя Натальи Дмитриевны оказалось тесно связанным с историей родной литературы. Ее мать была дочерью директора Московского университета Павла Фонвизина, брата известного сатирика. Наталье Фонвизиной, посвятил свои стихи Жуковский, потом — декабрист Александр Одоевский, позднее — поэт-петрашевец С. Ф. Дуров, которого она опекала в сибирском его заточении. Она вышла замуж за своего двоюродного дядю, будущего декабриста Фонвизина, а после его смерти, уже по возвращении из Сибири, стала женой И. И. Пущина, лицейского друга Пушкина. Ей писал замечательные письма Ф. М. Достоевский, а Лев Толстой хотел сделать ее героиней своего романа о декабристах, который, к сожалению, остался ненаписанным.

Поразительно, как в иных лицах хранится и осуществляется связь, казалось бы, отдаленных друг от друга эпох: Фонвизин, Жуковский, Пушкин, Достоевский, Толстой...

В отличие от многих своих подруг Фонвизина знала об участии мужа в тайном обществе и сочувствовала его идеям. Ее глубоко уважали и ценили такие деятели декабризма, как И. Д. Якушкин и С. П. Трубецкой. Декабрист Н. Лорер писал в своих воспоминаниях о Фонвизиной, что «в ее голубых глазах отсвечивало столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог прямо смотреть в эти глаза».

Декабристы бережно хранили память о своем прошлом. Кольца, которые они носили, сделанные из их кандалов Николаем Бестужевым, были символом этого товарищества. Далеко остались люди, которым было понятно значение их дела, в Сибири же они долгие десятилетия ссылки после тюрьмы чувствовали себя, по выражению Пущина, «преданием еще живым чего-то понятного для немногих». Тем крепче была их дружба между собой, тем неразрывнее привязанность друг к другу. Все потом светло вспоминали жизнь в тюрьме — общую, дружную, почти семейную. «Это было поэтическое время нашей драмы»,—

напишет позднее Пущин. Каждый больно пережил ту минуту, когда нужно было уезжать на поселение — врозь с товарищам7! в разные города и края обширной Сибири. Тяжело было расставаться друг с другом, и поэтому заботой многих декабристов отныне стали ходатайства и просьбы о том, чтобы власти поселили их вместе где-то с близкими друзьями.

Ранняя смерть Александрины Муравьевой была для всех декабристов святым воспоминанием. Не вернулись из ссылки Екатерина Трубецкая и Камилла Ивашева. Все они похоронены в сибирской земле. Фонвизиной посчастливилось вернуться, и до конца дней она осталась верна памяти своих друзей, поддерживая и объединяя поредевший круг оставшихся в живых декабристов.



Достоевский и Фонвизина


Фонвизина была человеком необычайной духовной силы и одаренности. Вулканический темперамент, оригинальный, незаурядный ум, клокотание страстей, переключавшихся то в сферу личных волнений, то в религиозные искания,— вот что было свойственно этой женщине. Ее влияние на многих людей, с которыми она встречалась, было необычайно сильным и длительным. Наверно, именно это подкупило в ней Достоевского.

В «Дневнике писателя за 1873 год» Достоевский описал свою встречу с женами декабристов на каторге, куда попал осужденным по делу петрашевцев: «В Тобольске, когда мы, в ожидании дальнейшей участи, сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они бросили все: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли все, что перенесли их осужденные мужья. Свидание продолжалось час. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и другим. По ней выучил читать одного каторжного».

Страхов свидетельствовал, что с этим Евангелием Достоевский не расставался всю свою жизнь.

Все, кто читал воспоминания вдовы Достоевского Анны Григорьевны, навсегда запомнят описанную ею сцену трагической и одновременно величественно простой смерти писателя. Открыв Евангелие, подаренное ему некогда Фонвизиной и ее подругами, он прочитал строку «не удерживай» и сказал жене: «Значит, я сегодня умру». Прощаясь с детьми, он велел отдать Евангелие своему сыну.

Свидание в Тобольске послужило началом долгой дружбы и переписки Достоевского (а также его товарища-петрашевца поэта С. Ф. Дурова) с Фонвизиной. Не случайно, что именно к Наталье Дмитриевне обращено знаменитое письмо Достоевского из Омска в 1854 году, где он открыто признается в своей «жажде веры» и одновременно сомнениях в ней. «Я слышал от многих, что вы очень религиозны, Н. Д.,— пишет Достоевский.— Я скажу вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных». К сожалению, немногое уцелело и дошло до нас из этой переписки, но и сама встреча, и дружба этих двух людей знаменательна.

Достоевский пробыл в Тобольске с 11 по 17 января 1850 года. Спустя четыре года, когда кончился срок его каторги и была разрешена переписка, Достоевский в письме к брату передал некоторые подробности своего знакомства с женами декабристов: «Хотелось бы мне очень подробнее поговорить о нашем шестидневном пребывании в Тобольске и о впечатлении, которое оно на меня оставило. Но здесь не место. Скажу только, что участие, живейшая симпатия почти целым счастием наградили нас. Ссыльные старого времени (т. е. не они, а жены их) заботились о нас как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас. Я, поехавший налегке, не взявши даже своего платья, раскаялся в этом... Мне даже прислали платья»[198].

Как же все-таки смогли увидеться жены декабристов с заново осужденными политическими преступниками и среди них с Достоевским? Рассказ об этом содержится в воспоминаниях дочери тобольского прокурора Марии Дмитриевны Францевой, младшей подруги Фонвизиной. Все свободное время Маша Францева проводила у Фонвизиных, как отца, любила Михаила Александровича, преклонялась перед его женой. Впоследствии, уже взрослой, Францева вспоминала, что на нее, «девочку с пылким воображением и восприимчивой натурой. Наталья Дмитриевна имела громадное нравственное влияние». Это влияние сказалось прежде всего в том, что молодая девушка взялась опекать арестантов, с которыми ее отец-прокурор имел дело по долгу службы. Вместе с отцом Францева посещала острог, «находя какую-то особенную поэзию быть посреди этих отверженцев мира»,

Когда в Тобольск прибыла «партия политических преступников, так называемых петрашевцев», состоящая из восьми человек — Достоевского, Дурова, Ястржембского и других, Фонвизина вместе со своей молодой подругой Францевой приняла в них самое горячее участие. При посещении острога особое ее дружеское расположение вызвали Федор Михайлович Достоевский и Сергей Федорович Дуров.

В своих воспоминаниях Францева описывает те хитрости, на которые приходилось идти ради устройства свидания с заключенными.

Один из эпизодов записок Францевой позволяет представить, как устраивались такие встречи. Поймав смотрителя острога выходящим от отца-прокурора, Маша Францева обращалась к нему с просьбой принять ее вместе с Натальей Дмитриевной в этот вечер у себя в квартире в остроге. Велико было смущение «бедного старика», который не мог, однако, отказать. Вдвоем с Фонвизиной они отправлялись вечером к острогу и объявляли часовому, что приехали в гости к смотрителю. По цепочке шел вопрос к смотрителю: впускать ли?

«Темнота ночи и перекличка часовых внутри острога наводили какой-то невольный страх,— пишет Францева.— Наконец послышались шаги, замки застучали, и тяжело заскрипели ворота... Тяжело, грустно было в этой живой могиле! На пороге своей квартиры встретил нас смотритель... «Пожалуйста, устройте нам свидание с заключенными...» — обратилась я к нему. «Да это невозможно...» — отвечал он мне растерянным голосом. «Так приведите их сюда, ведь вы имеете полное право потребовать их к себе, когда хотите»,— настаивала я. И добрый старичок, не смея отказать просьбе дочери своего начальника, скрепя сердце, согласился». Когда привезли петрашевцев, Наталья Дмитриевна не только сумела проникнуть в камеру Петрашевского и снабдить его деньгами, но и устроить в квартире смотрителя свидание с Достоевским и его товарищами[199].

Благодаря хитроумному заступничеству декабристок, Достоевский с Дуровым были отправлены в Омск не по этапу, а в кибитке. Францева узнала через отца о дне отправления на каторгу Достоевского и Дурова и вместе с Фонвизиной выехала по дороге, ведущей к Омску. Они остановились в семи верстах от города. В то утро стоял страшный мороз, но женщины вышли из саней и прошли еще версту пешком, чтобы не сделать кучера свидетелем их прощания с политическими преступниками. Выезд арестантов был задержан против назначенного срока, и двум женщинам долго пришлось ждать в открытом поле, пока не послышался колокольчик. Вскоре показались две тройки: «Мы вышли на дорогу и, когда они поравнялись с нами, махнули жандармам остановиться, о чем уговорились с ними заранее. Из кошевых... выскочили Достоевский и Дуров. Первый был худенький, небольшого роста, не очень красивый собой молодой человек, а второй... старше товарища, с правильными чертами лица, с большими черными, задумчивыми глазами, черными волосами и бородой, покрытой от мороза снегом... Тяжелые кандалы гремели на ногах. Мы наскоро с ними простились, боясь, чтобы кто-нибудь из проезжающих не застал нас с ними, и успели только им сказать, чтоб они не теряли бодрости духа, что о них и там будут заботиться добрые люди»[200].

Францева передала жандарму заранее приготовленное письмо для подполковника в Омск с просьбой облегчить насколько возможно участь Достоевского и Дурова. Дочери тобольского прокурора легко сходило с рук то, что было невозможно простому смертному. Знакомый Францевой, которому было отправлено письмо в Омск, регулярно извещал ее потом о здоровье арестантов Дурова и Достоевского.

Фонвизина также сделала все, что смогла, чтобы помочь каторжным петрашевцам. В ту пору она находилась еще в добрых отношениях со своим родственником, губернатором Западной Сибири Горчаковым и постаралась употребить все свое влияние, чтобы облегчить участь новых друзей, приобретенных в тобольском остроге. Фонвизина даже объявила начальству, что Дуров является ее племянником, и это дало ей возможность передавать ему посылки с провизией, теплой одеждой, отправлять письма.

Из тюрьмы товарищ Достоевского по каторге присылал Фонвизиной свои стихи. Его преданность «родной тетеньке» осталась нерушимой до конца его дней (и Наталья Дмитриевна, и Дуров скончались в 1869 году). Он был благодарен ей не только за помощь и участие, оказанные в самые тяжелые годы, но и за ту нравственную силу, энергию, которую Фонвизина умела вдохнуть в окружающих ее людей. Получив очередную посылку и письмо от Фонвизиной, Дуров в одном из писем писал ей: «То, что всего более, всего глубже обрадовало меня в последнем Вашем письме, это видимое спокойствие Вашего духа, которое проникает каждое Ваше слово, каждую Вашу строчку. Истинно я дивлюсь и благоговею перед этой силой и энергией, которые Вы почерпаете из благородной своей натуры... Все, что есть во мне доброе, все это Ваше»[201].

Столь же глубокую признательность, несмотря на краткость встречи, испытал по отношению к Фонвизиной и Достоевский. К сожалению, из всей переписки Натальи Дмитриевны с Достоевским до нас дошло только одно письмо от двадцатых чисел февраля 1854 года. Правда, письмо это замечательное, излагающее его духовное кредо и десятки раз цитировавшееся исследователями. Оно написано уже в пору, когда Фонвизиным весной 1853 года разрешили вернуться в Россию.

В этом письме содержатся и несомненные доказательства того, что между Фонвизиной и лишенным права переписки каторжником Достоевским шел самый оживленный обмен письмами. Характерно само начало письма: «Наконец, добрейшая Н. Д., я пишу вам, уже выйдя из прежнего места. Последний раз, как я писал вам, я был болен и душою и телом»[202]. Далее Достоевский сообщает Фонвизиной, что назначен в Семипалатинск в седьмой батальон по окончании каторжного срока, но одновременно сокрушается, что не знает, «каким образом можно будет писать к вам и получать от вас письма». Все эти подробности — свидетельство того, что Фонвизиной удалось переписываться с Достоевским даже в нору пребывания его на каторге. Мы не знаем, с помощью каких способов обходили Фонвизина и Достоевский наложенный на переписку запрет. Не знаем мы и сколько писем написал Фонвизиной Достоевский. До недавнего времени неизвестны были и встречные письма Фонвизиной Достоевскому. Вот одно из них[203]. В письме Фонвизиной очевидны приемы тайнописи: говоря о безобразно нарумяненной мачехе, она всюду имеет в виду императорскую Россию. Под «братьями», «поэтами» разумеет декабристов, «меньшими братьями» называет крепостных крестьян. И в этом социальном контексте письмо декабристки Достоевскому приобретает особое значение[204].

«Чтобы воспользоваться верным и удобным случаем побеседовать и <нрзб.> искренними словами с племянником и с Вами, мой добрый и любезный мой Федор Михайлович. Желала бы, но не могу писать много. Сердиться на Вас не имею причины, зная Вас в другом положении, могла бы, может быть, посетовать на Ваше молчание, именно потому, что для меня истинное утешение получить от Вас какую-нибудь, хотя не полную, но все-таки задушевную весточку. Сетовать теперь по всем обстоятельствам не приходится — не только гнева, но даже самые сетования были бы неуместны. Я имею вышколенный нрав <? — С. К.>, умею терпеть, умею ждать, умею также и быть благодарной за все, мною получаемое в жизни, и особенно за получаемое неожиданно. Итак, благодарю Бога и Вас за доставленную мне радость — письмо с Вашим, хоть в нем собственно об Вас и мало радостного. Главное, что Вы живы и по возможности переносите тяжесть жизни теперешней. Слава Богу и за это — слава Богу и за то, что в этой земной жизни все изменяется. И если жаль нам чего-нибудь приятного, исчезающего от нас безвозвратно, то можем утешиться, что тяжелое для нас также может исчезнуть и замениться лучшим. Да если бы, наконец, наше счастье могло всегда остаться при нас неизменным! Сами- то мы по закону природы для него изменяемся беспрестанно и ускользаем от него незаметно для нас самих.

Скажу Вам, что даже мне в жизни моей было одно время (это уже очень давно), время такого полного земного счастья, что оно мне, наконец, наскучило, уверяю Вас, что говорю правду — до того наскучило, что я всеми силами души моей и всеми желаниями сердца моего вызывала какую-нибудь перемену — хоть несколько и боялась делать те или другие предположения к изменению.

Не правда ли, что это было не только глупо, по неблагодарно с моей стороны? Мне было тогда 22 года от роду.

В последствии было другое время — такого полного, беспредельного, неукротимого горя, что я с жадностью хватилась за болезни и случившиеся тогда разные житейские неприятности, чтобы только отвлечь внимание мысли и внимание от убивающей меня печали. Правду говорили, что утопающий готов схватиться за бритвы, если бы они попались ему под руки, чтобы только не утонуть. Как же не благодарить Бога за то, что он, зная природу каждого из нас, все в жизни каждого уравновешивает, чтобы все поучало и умудряло опытом.

От Вас зависит всем пользоваться и собирать нравственное, неотъемлемое людьми сокровище. Очень верно, что теперешнее существование Вам наскучило. Но Вы молоды, очень молоды, в сравнении со мною, отжившею и пережившею себя. Я сама не узнаю себя, когда сравниваю с с тем, что была прежде. И слава Богу, что я не та уж! Хоть я и теперь не совершенно собою довольна, но ведь я <нрзб.> живу на земле. В этих других теперешних условиях<край листа оборван.— С. К.> я много полезных уроков.

По возвращении в Россию я ее не узнала. Я оставила ее, когда мне было только 23 года, этому теперь 25-ть лет с лишним. Когда я была молода, мне все старушки, набеленные, порумяненные, подмазанные и подкрашенные, чтобы казаться молодыми, казались такими потому, что я судила о всех по себе. Теперь — как я сама сделалась старушкой — мне страшны кажутся претензии на молодость, и ту, которую любила и считала Матерью родимою, нашла Мачехою противною. Древний ее вид вижу и здесь, но пляшущею, разбеленною, разрумяненною, жеманною, завистливою, клевещущею, кто лучше ее, злою, хвастливою, себялюбивою. Недобросовестною и обирающею всех и каждого — без забот о детях и любых людях и готовую пожертвовать всеми в семье связанными для исполнения своих прихотей и развратных стремлений. Любовь моя к ней превратилась в отвращение. Я и прежде с горечью говорила самой себе <край листа оборван> и упрекала себя за эти подозрения. Теперь разочаровалась вполне — и ничего доброго не жду от нее. Жаль только бедных братьев моих, которые хотели вразумить мою матушку и терпели прежде и теперь терпят от этого. Но все же я за них рада — за всех поэтов, и перенесла любовь мою да еще на меньших братьев, которые хотя и не понимают еще ничего, но страдают, бедняжки, жестоко от ее любимцев и балованных слуг...

В письме к племяннику я описывала, как мы устроились здесь, но внешнюю жизнь. Здоровье мое все как-то часто изменяет мне. Вы видите, что я не разумею Вас худо. Вы говорите о Вашем одиночестве. Конечно, оно очень тягостно, но иногда общение короткое, насильственное и между тем необходимое с людьми неискренними, но все же близкими, еще тяжелее... Что мудреного, что Вы живете надеждой: Вы молоды, и нравственные силы у Вас в полном развитии, и жизнь самая далеко перед Вами развивается. Но я-то, вообразите, что я живу надеждою! Надеждой должна невозможное по всем теперешним обстоятельствам. Но когда-нибудь, может быть, и возможное.

Простите, мой добрый, дорогой Федор Михайлович, я также верю, что когда-нибудь увидимся, но когда и как, знает про то Бог мой! Знаете ли, мне все кажется, что это будет именно под другим небом, где-нибудь далеко отсюда, а от Вашего местопребывания теперешнего еще дальше. Тогда, когда Вы воскреснете душою и здоровьем, тогда как, может быть, и я буду получше чувствовать себя, и получше и поздоровее. Итак, до свидания! Желаю Вам всего лучшего. О брате Вашем слышала, не знаю, правда ли, что он оставил заниматься литературой pi предался занятиям другого рода, которые ему не могут доставить никаких неприятностей, а только выгоды. О сестре С. я имею недавно очень приятные вести. Она и очень помнит и любит.

Сердечно Вам преданная».

Сатирический образ старушки России, которая обирает всех ради «развратных стремлений», не случаен в письме Фонвизиной к Достоевскому. Это не было первым пришедшим на ум сравнением. Еще в мае 1853 года, возвращаясь из Сибири на родину и переезжая Урал, Фонвизина отмечает в путевом дневнике:

«На Урале остановились у границы европейской, означенной каменным столбом. Как я кланялась России, въезжая в Сибирь на этом месте, так поклонилась теперь Сибири с благодарностью за ее хлеб, соль и гостеприимство. Поклонилась и Родине, которая с неохотою, как будто ровно мачеха, а не родная мать, встречала меня неприветливо. Продолжая путь, все более и более разочаровывалась на счет отчизны. Не такою я знала ее, не такою думала встретить... Напала какая-то неловкость — душа, точно вывихнутая кость, как будто не на своем месте: все более становилось жаль Сибири и неловко в России,— впереди же не предвиделось радости... Здесь все пусто, все заросло крапивой, полынью и репейником»[205].

Разумеется, в письме, отправляемом на каторгу, Фонвизина не могла писать столь откровенно, как в дневнике, и вынуждена была зашифровать свои впечатления в иносказания, впрочем, прозрачные для ее адресата. «С каким удовольствием я читаю письма Ваши, драгоценнейшая Н. Д. Вы превосходно пишете их или лучше сказать, письма ваши идут прямо из вашего доброго, человеколюбивого сердца, легко и без натяжки»,— писал Достоевский в своем письме Фонвизиной.

К сожалению, мы не знаем ответа Достоевского на письмо Фонвизиной от 8 ноября 1853 года. Не знаем и того, продолжились ли далее их отношения и переписка.

Но встреча петрашевца Достоевского по пути на каторгу с замечательной декабристкой осталась яркой вехой в биографии великого писателя.



Толстой и Фонвизина

Не будет преувеличением сказать, что тема декабризма всю жизнь волновала Толстого. В 1856 году после амнистии и тридцатилетней ссылки начали возвращаться из Сибири оставшиеся в живых декабристы. Русское общество их не забыло, но ему предстояло заново передумать и решить для себя вопрос, чем было в русской истории и для русской истории декабристское движение.

26 марта 1860 года Толстой пишет Герцену: «Я затеял четыре месяца тому назад роман, героем которого должен быть возвращающийся декабрист». (Первые главы этого романа Толстой читал И. С. Тургеневу в Париже.) Однако вскоре писатель оставил эту работу, увлеченный поисками, из которых начал расти роман «Война и мир».

Вот как это объяснял сам Толстой: «В 1856 году я начал писать повесть с известным направлением, и героем которой должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешел к 1825 году, эпохе заблуждений и несчастий моего героя, и оставил начатое. Но и в 1825 году герой мой был уже возмужалым семейным человеком. Чтобы понять его, мне бы нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпадала с славной для России эпохой 1812 года. Я в другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 года».

Роман «Война и мир» был завершен в 1869 году. Прошло еще десять лет, и в 1878 году, только что закончив печатание «Анны Карениной», Толстой опять вернулся к старому замыслу романа о декабристах.

Толстой встречается в Москве с оставшимися к этому времени в живых деятелями 14 декабря: Матвеем Муравьевым-Апостолом, П. Н. Свистуновым, А. П. Беляевым, Д. И. Завалишиным.

Несколько раз писатель навещает дочь Никиты Муравьева — Софью Бибикову, или Нонушку, как ее звали с детства близкие; видится с дочерью Рылеева Анастасией, племянником казненного М. П. Бестужева-Рюмина — историком К. Н. Бестужевым-Рюминым, с сыном Оболенского и др. В Петербурге Толстой познакомился с редактором журнала «Русская старина» М. И. Семевским и В. В. Стасовым, который служил в Комиссии по собиранию материалов по истории царствования Николая I и заведовал отделом искусства в публичной библиотеке.

Хочется особо отметить, что не только интерес к русской истории воскресил для писателя эту тему. Декабристы интересовали Толстого прежде всего как необычное явление в мире нравственном. Об этом свидетельствует, в частности, письмо Толстого к Свистунову от 14 марта 1878 года. «Когда вы говорите со мной, вам кажется, вероятно, что все, что вы говорите, очень просто и обыкновенно, а для меня каждое ваше слово, взгляд, мысль кажутся чрезвычайно важны и необыкновенны, и не потому, чтобы я особенно дорожил теми фактическими сведениями, которые вы сообщаете, а потому, что ваша беседа переносит меня на такую высоту чувства, которая очень редко встречается в жизни и всегда глубоко трогает меня».

От Свистунова получил Толстой письма декабриста М. А. Фонвизина и рукопись его жены Натальи Дмитриевны. «Посылаю обратно письмо Фонвизина и замечания его жены,— писал Толстой Свистунову.— И то и другое мне было интересно. Насчет исповеди, о которой вы мне говорили (речь идет о рукописи Фонвизиной, также имевшейся у Свистунова), я повторяю мою просьбу — дать мне ее. Простите меня за самонадеянность, но я убежден, что эту рукопись надо беречь только для того, чтобы я мог прочесть ее; в противном же случае ее надо непременно сжечь.

Тысячу раз благодарю вас за вашу ласку ко мне и снисходительность; вы не поверите, какое всегда сильное и хорошее впечатление оставляет во мне каждое свидание с вами... P. S. Тетрадь замечаний Фонвизиной я вчера прочитал невнимательно и хотел уже было ее отослать, полагая, что я все понял, но, начав нынче опять читать ее, я был поражен высотою и глубиною этой души. Теперь она уже не интересует меня как только характеристика известной, очень высоко нравственной личности, но как прелестное выражение духовной жизни замечательной русской женщины, и я хочу еще внимательнее и несколько раз прочитать ее. Пожалуйста, сообщите мне, как долго я могу продержать эту рукопись и могу ли переписать ее?»

В то время, когда в руки Л. Н. Толстого попали бумаги Фонвизиной, ее уже не было на свете: она умерла девятью годами раньше.

Комментаторы полного 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого пробовали найти бумаги Н. Д. Фонвизиной (урожденная Апухтина) в архиве П. Н. Свистунова, душеприказчика Натальи Дмитриевны, но отыскать их там не удалось. Между тем «Исповедь» (как и дневник) уцелела в фонде Якушкиных в Центральном архиве Октябрьской революции. Трудно теперь установить, сам ли Свистунов передал эти документы сыну декабриста Якушкина, другу Фонвизина и главному хранителю наследия декабристов, или они попали туда позднее. Главное — у нас теперь есть возможность ознакомиться с «Исповедью» женщины, которую Толстой предполагал сделать главной героиней романа «Декабристы».

«Я происхожу от татарского рода... и неудержима в страстях своих, а с другой стороны — от немцев — народа аккуратного, пытливого, а вместе мечтательного, влюбчивого. Мать обрусевшая немка. Отец образованный татарин, оба православные. У них не стояли дети, кроме меня, последней, единственно уцелевшей, и то, как они верили, еще прежде рождения обреченной Богу для того, чтобы хоть одно дите Господь сохранил им... От матери наследовала я мечтательность и пытливость немецкие, от отца — татарскую сердитую и страстную природу, в высшей степени способность любить и ненавидеть безотчетно... Я была дика и застенчива. Страстно любила свою кормилицу — превосходную женщину, которая, прокормивши меня 4 года, до 9-летнего возраста была моей няней. И дай Бог ей царствие небесное, что не баловала меня, но внушала только доброе и справедливое и непрестанно укрощала мою барскую спесь... От сильного самолюбия я никогда не была довольна собою, все хотелось быть лучше, и потому я не верила, что могу нравиться, все казалось, что если со мною ласковы, то только из жалости, а против жалости восставала вся моя гордость, а потому я была скрытна и не смела — с немногими сближалась, особенно с детьми моих лет... Я искала какой-то высшей чистой человеческой любви...»

Как рождается «духовность» — одна из особенных форм восприятия мира, осознания своего места в нем?

Врожденное ли это свойство, или его создают какие-то жизненные ситуации, в частности впечатления детских лет? В «Исповеди» Фонвизиной, написанной с удивительной откровенностью, писатель искал ответ и на эти, давно занимавшие его вопросы.

В одной из записных книжек к роману «Декабристы» мы находим следующую толстовскую запись: «14, 15 летн<яя> девочка, самый <фило> духовный чистый возраст. Фон Виз. Опухтина, убежала в монастырь».

Собирая материал к роману «Декабристы», Толстой составлял себе подробные биографические листы о каждом декабристе: кто родители, где жили, где служил, на ком женат, сколько братьев и сестер и т. д.

Есть подобная запись и о семье Фонвизиных:

«Фон Визина Наталья. Михаил Александрович. Ея родители, дом подле Рождественского монастыря... Когда вышла замуж...» 30 сентября 1878 года Толстой в записной книжке оставил такой набросок: «Апухтина <прелесть> любит, почти влюблена в Одоевского <прелесть> но выйти замуж нельзя. Ей кажется, что не настоящий он, а любит другого, выходит замуж за 3-го, а эта-то была лучшая ее любовь в жизни».

Чем же так увлек Толстого этот женский характер?

Есть лица в русской истории, которые своей судьбой как бы воплощают то, что мы называем связью времен. Наталья Дмитриевна Фонвизина принадлежит к их числу. Она вышла замуж за своего родственника, двоюродного брата матери, декабриста Михаила Александровича Фонвизина.

«Когда его схватили, — читаем в одном из вариантов «Декабристов» Толстого,— она была близка к родам... Так она была в этом положении, и другой ребенок грудной. Она тут же в тот же день собрала свои вещи, простилась с родными и поехала с ним. Мало того, для всех ссыльных она была провиденье там. Ее обожали. У нее такая сила характера удивительная, что мужчины ей удивлялись».

Этот отрывок заставляет предположить, что Толстой знал о судьбе Фонвизиной еще в 50-х годах, до встреч и бесед со Свистуновым.

После осуждения и отправки Фонвизина на каторгу Наталья Дмитриевна оставила двух маленьких сыновей на попечение родителей и брата мужа — также декабриста, но несосланного — и отправилась в Сибирь, чтобы разделить с мужем его судьбу. В Сибири Фонвизины провели свыше двадцати пяти лет. Сыновья выросли без родителей и умерли оба молодыми людьми, один вслед за другим, так и не дождавшись отца и матери, которых знали лишь по портретам и письмам.

После возвращения и смерти мужа Фонвизина стала женой давнего своего друга, замечательного деятеля декабризма — Ивана Ивановича Пущина. Свадьба состоялась 22 мая 1857 года в имении бывшего лицеиста Д. А. Эристова около станции Бологое. Примерно в это же время Толстой встретился за границей (знакомство состоялось 19 апреля) и подружился с братом Пущина — Михаилом, который был разжалован в солдаты за 14 декабря. «Пущин — прелесть добродушия», «Это лучшие в мире люди»,— пишет о Михаиле и его жене Толстой. Должно быть, Михаил Пущин и рассказывал Толстому о своем брате, о его дружбе с вдовой Фонвизиной и об их браке.

Увлекшись личностью Фонвизиной, Толстой начинает один из вариантов романа «Декабристы» с главы, в которой помещик Иван Петрович Апыхтин (Апухтин) слушает в церкви службу. У него единственная дочь Маша. «Маша встретит на крыльце и с восторгом. Она будет видеть во мне такую святость. Странная, милая девочка, только очень уж она все к сердцу принимает»,— думает о дочери отец.

Судя по сохранившимся черновикам, наброскам к роману, большое место там должна была занимать крестьянская тема: «крестьянские» главы переплетались с собственно «декабристскими». В этом смысле «Исповедь» Фонвизиной должна была представить для Толстого особый интерес.

Фонвизина относилась к крепостным крестьянам как к людям, которым была кругом обязана,— она рассказывает об этом в том месте «Исповеди», которое посвящено возвращению в Россию.

Романа о декабристах Толстой не написал. Он остался только в черновиках и планах среди прочих причин еще и потому, что писателю не разрешили работать в архиве III Отделения. Начальник III Отделения ответил по поводу запроса Льва Толстого: «Допущение графа Л. Н. Толстого в архив III отделения представляется совершенно невозможным». Однако интереса к декабристской теме Толстой не утратил. В 1904 году он опять обращается к В. В. Стасову с просьбой прислать ему записки декабристов, изданные за границей,— Трубецкого, Оболенского, Якушкина и др. Получив эти книги, Толстой написал Стасову: «Занят Николаем I и вообще деспотизмом, психологией деспотизма, которую хотелось бы художественно изобразить в связи с декабристами». 25 января 1905 года яснополянский летописец Д. П. Маковицкий записал высказывание Толстого о декабристах: «Это были люди все на подбор — как будто магнитом провели по верхнему слою кучи сора с железными опилками, и магнит их втянул».

К этим людям «на подбор», несомненно, принадлежала и Наталья Дмитриевна Фонвизина, образ которой вдохновлял многих великих художников слова.



«Исповедь»

«Исповедь» Натальи Дмитриевны — не литературный жанр, как у Руссо или Льва Толстого. Это действительно исповедь, написанная своему духовнику. Но она обладает несомненными литературными достоинствами. История ее возникновения любопытна.

В 1865 году, за четыре года до смерти, Наталья Дмитриевна отправилась в Одессу на могилы своих сыновей. Остановившись в Киеве, она посетила Киево-Печерскую лавру, где мечтала побывать очень давно. Ей захотелось связно и подробно написать историю своей личной, сокровенной жизни, ничего не утаивая и от самой себя.

Вернувшись в Марьино, 19 марта 1865 года, Фонвизина села за откровенный рассказ о себе. Исписав уже страниц сорок, Наталья Дмитриевна решает начать по-иному. Снова исписывает сорок страниц и опять начинает заново.

Шестидесятидвухлетняя женщина, дважды вдова, потеряв сыновей, которых сама оставила, сочтя долг жены выше долга матери, всматривается в истоки собственной жизни, как нечто отдаленное и постороннее ей — как бы для того, чтобы и самой себе уяснить собственный характер, понять причины его рождения. Это не воспоминания, тем более не сообщения о встречах с известными людьми. Автор совершенно лишен и тени тщеславия: не только не кичится, но просто не упоминает даже родства, которым можно было бы похвалиться, скажем, со знаменитым сатириком Денисом Фонвизиным. Только движение внутренней жизни, развитие духовных сил, события чувств, увлечения и привязанности — вот об этом Фонвизина рассказывает с беспощадной искренностью, не щадя себя. Тайны интимной женской жизни переданы тут подробно и искренне. Будем хранить тайны, не нам открытые. Однако они дадут нам в руки ключ к пониманию незаурядной личности. Кроме того, женская исповедь современницы Пушкина, друга Достоевского, героини Толстого не может оставить равнодушным никого, ведь перед нами единственный и уникальный в русской литературе документ.

Вот как вспоминает сама Наталья Дмитриевна раннее пробуждение в себе напряженного духовного чувства:

«В памяти моей сохранились некоторые благодатные воспоминания из моего раннего детства: мне было, может быть, год шестой, это было в Калуге в купеческом доме, может быть постоялом, где хозяйку звали Марьей Павловной — а как мою мать звали так же, сходство имен и разность личностей меня очень поразила. Я сидела со своей няней-кормилицей и смотрела на вечернюю зарю. А она что- то рассказывала про Бога, и что все это Он создал. Не знаю почему, эта вечерняя заря мне как бы напоминала его. Я как будто Его смутно узнала, вероятно, несознательно ощутила его присутствие, потому что постоянно стала проситься в зарю — что там Бог, что там славно, что я хочу туда, и долго я всякий вечер с нетерпением ждала Зари и просилась в Зарю и желала бежать туда. Меня бранили, я не умела растолковать свое стремление куда-то и говорила: в Зарю! Меня называли капризною, я стыдилась, скрывала грусть свою безотчетную и безотчетное стремление — но помню, что долго, очень долго продолжалось со мною то же во всякий ясный вечер. Я росла каким-то сосредоточенным ребенком. Помню однажды тетка моя, крестная мать, которая жила у нас и, должно быть, это было постом, читала вслух житие Марии Египетской. Я ничего, конечно, не поняла из этого чтения, умом ничего не усвоила, но до того расплакалась, что не могли унять, мне кого- то и чего-то так жаль было, что даже на другой день без слез вспоминать не могла — сердце чем-то так было полно, что я и рассмеяться не хотела от моей грусти. Это оставило, как и Заря, неизгладимое во мне ощущение и воспоминание.

Мать, родные и домашние звали меня мямлей и рохлей. Мне до всего хотелось допытаться, а спрашивать совестилась — и говорить не хотелось, я была несообщительна и дика»[206].

Ее отец был богатым помещиком, во время войны 1812 года разорился. Наташа была единственным ребенком в семье, избалованным и веселым, и любила жизнь непосредственно и живо. Душевный переворот совершился в девочке в 14 лет. «С 13 лет я полюбила Мир страстно — и в Мире — все его приманки, все его увеселения, и танцы особенно, и ни о чем больше не думала, кроме предмета любви, который занимал мое сердце в те минуты — предметы эти менялись, но чувство влюбленности было постоянным. В научном образовании я старалась взять памятью, и это мне удавалось, но как Господь одарил меня изрядными способностями, то я многое незаметно для самой себя усвоивала и успевала во многом. <...> Законоучитель преподавал мне катехизис. Я как пытливая разумом закидывала его вопросами очень мудреными... Пытливость моя возбудилась до страсти (как и во всем в моей алчной природе), я, напр., измучилась предположениями о сотворении мира...

Мне минуло 14-ть лет... Находясь 13-го августа в деревенской нашей церкви, я в первый раз в жизни увидела покойника, моих лет юношу — любопытство удержало меня у гроба — и вызвало глубокое душевное сосредоточие и внутреннее отвлечение от обычной колеи земной жизни. Сильно поразил меня вид смерти и ее непреложность для всякого из нас; я как-то серьезно взглянула на свою жизнь — сознала себя виновною перед родителями, просила прощения, исповедалась и приобщилась в первый раз с чувством... У меня как будто вдруг зрение, слух и смысл открылись — и то, что поют, и то, что читают, стало вдруг понятно... Я стала тиха, кротка, задумчива и молчалива...

Напала на меня жажда страданий — и умерщвления плоти в это время, только этими страданиями плоти удовлетворялось несколько чувство мое пылкое, этот огонь любви требовал пищи... Я почти ничего не ела, не то что постилась, а не хотелось (то, что ощущала, насыщало меня), хотелось же страдать, и чего я не выдумывала для этого.— Заказала нашему кузнецу плоские тёрки (три, чтобы не знали для чего) и носила их в чулках — давая ногам отдых, чтобы не показалась кровь и так к этому привыкла, что было для меня этого недостаточно — жгла ладони, около печек и самовара до того, что кожа сходила. Обвязывалась по нагому телу веревкой засмоленной (мое тело не переносило смолы), веревка эта разъедала тело мое кругом — до крови, до струпьев въедалась в тело, при каждом движении жгла, как огнем — и все это было для меня мало — и все нипочем. Ничто не удовлетворяло жажды страдания — с моей стороны это был не подвиг, а наслаждение. Я только и мечтала о мученичестве. Как у меня была особая комната, я никогда не ложилась в постель, а спала на полу без постилки, подушки и одеяла. Вставала на молитву часов в пять и ранее, а иногда и всю ночь проводила без сна — особенно летом бегала молиться в сад... Я никому не поверяла моей сердечной тайны, но от домашних не скрылась перемена моя даже в наружности — я так похудела, что на себя не стала похожа. Домашние делали разные заключения, между прочим говорили, что я схожу с ума. Началось гонение, отобрали книги — насмехались, присматривали за мною, заставляли ездить к соседям — для моего развлечения и к себе звали частенько, требовали, чтобы я плясала и пела. Я покорялась, но такая обстановка сделалась для меня ненавистною, и я приняла намерение удалиться в пустынный женский монастырь, недалеко от нас в лесу устроенный. Придумала исполнить это с помощью духовника, нашего приходского священника. Мне еще угрожали замужеством... Я спешила исполнить мое намерение. Пользуясь тем, что отец, тетка и гувернантка уехали в Москву, я действительно бежала в мужском платье для безопасности путешествия. Священник и его жена помогли мне. Когда я ночью на 27-е апреля явилась к священнику, он уже ждал меня с зажженной свечкой у иконы. Надев епитрахиль и поручи, духовник мой посвятил меня Богу, остригши мне четверть пряди волос крестообразно, как при крещении, и нарек мне с молитвою мужское имя Назарий. Жена священника достригла меня по-семинарски. Она же меня и платьем и бельем своего второго сына наделила. Когда я совсем сделалась семинаристом, священник благословил меня, а матушка его и продовольствием на дорогу снабдила. Бегство мое наделало шуму, мальчик, который носил письма мои отцу Ивану, объявил о том матери. Отец Иван признался, как и когда отпустил меня. Мать занемогла, а соседи, жалея ее, пустились меня отыскивать. Настигли меня при повороте в лес и доставили к матери, которая вспомнила, что еще прежде рождения моего обрекла меня Богу... Но отец и слышать не хотел о том, а отдали меня (с разрешения Святейшего Синода) в тот же год в сентябре замуж за моего двоюродного дядю годами 18-ю меня старше. Когда я была девочка, я была года два страстно влюблена в него, но тут брачная жизнь казалась мне невыносимою. Выйдя замуж, я переехала жить в Москву...»

Венчание с Михаилом Александровичем Фонвизиным состоялось в сентябре 1822 года.



Пушкин и Фонвизина

Однако прежде монастыря и прежде замужества случилось в жизни юной Натальи Апухтиной сильное увлечение. М. Д. Францева, дочь тобольского прокурора, в своих воспоминаниях записала с ее слов рассказ о том, как в имение Апухтиных на берегу живописной Унжи приехал молодой человек, который стал добиваться руки дочери костромского помещика. Он сумел тронуть сердце молодой девушки и увлечь ее, но разочарование было жестоким. Разведав, что состояние ее отца расстроено, он уехал, даже не объяснившись. Вероятно, ее попытка уйти в монастырь была вызвана во многом и этим. «Вскоре после этого,— пишет Францева,— приехал к ним в деревню двоюродный ее дядя Михаил Александрович Фон-Визин, человек в высшей степени добрый, честный, умный и очень образованный... Михаил Александрович, будучи мягкого, нежного сердца, не устоял и пленился настолько своей племянницей, что привязался к ней страстно. Она, видя его горячую привязанность к ней, не осталась равнодушной к его чувству... Через несколько месяцев они обвенчались в родовом их имении Давыдове и вскоре переехали на житье в Москву, где Наталья Дмитриевна должна была постоянно посещать свет. Не любя его, она скучала пустотой светской жизни, тосковала и рвалась к своим заветным родным полям и лесам... Из наивной экзальтированной девочки она превратилась в женщину необыкновенно умную, сосредоточенную, глубоко понимающую свои обязанности. Это доказывает очень характеристический эпизод ее встречи на одном бале с тем молодым человеком, который когда-то увлекал ее своими льстивыми уверениями и так горько разбил ее чистые мечты. На бале он был поражен встречей с женою заслуженного и всеми уважаемого генерала, блиставшую красотою и умом, окруженную толпой поклонников. Его низкая натура проявилась еще раз тем, что он не задумался стать тоже в числе ее поклонников, рассчитывая на прежнюю ее к нему симпатию, но был уничтожен благородным и гордым ее отпором как низкий ухаживатель за чужой уже женой. Тема «Евгения Онегина» взята Пушкиным именно из жизни Натальи Дмитриевны, этот эпизод и многие подробности были ему переданы одним из общих их знакомых. Когда вышли первые главы поэмы «Евгений Онегин», то Михаил Александрович находился уже в крепости.

Однажды один из родственников Натальи Дмитриевны, Молчанов, прибегает к ней и говорит: «Наташа, знаешь: ведь ты попала в печать! Подлец Солнцев передал Пушкину твою историю, и он своим поэтическим талантом опоэтизировал тебя в своей поэме «Евгений Онегин»[207].

О том, что Пушкин «срисовал» Татьяну Ларину с Натальи Фонвизиной, было достаточно широко известно в декабристской среде. Задолго до выхода в печать воспоминаний М. Д. Францевой, писатель-этнограф С. Максимов писал в своей книге «Сибирь и каторга»: «Наталья Дмитриевна Фон-Визина, урожденная Апухтина, недавно умерла в Москве. Она в молодости послужила идеалом Пушкину для Татьяны в «Онегине». Сначала хотела идти в монастырь, потом вышла за генерала Фон-Визина»[208].

Пушкинисты называют не одно женское имя, связанное с Татьяной Лариной, но Фонвизина, несомненно, более других заслуживает права считаться прототипом пушкинской героини[209].

Восьмая глава «Евгения Онегина» кончается лирическим обращением Пушкина к друзьям-декабристам:


Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован;
А та, с которой образован
Татьяны милой идеал...
О, много, много рок отъял!

«Рок отъял» Татьяну — до сих пор этот стих понимали так, что она умерла, но, быть может, «далече» означает как раз «во глубине сибирских руд», среди сосланных пушкинских друзей? М. Францева упоминает в воспоминаниях имя Солнцева, который «передал Пушкину историю» Фонвизиной. Солнцев (Сонцов) Матвей Михайлович — это дядя Пушкина (муж его тетки Елизаветы Львовны). С ним поэт неизменно встречался в Москве, а перед свадьбой возил его представлять своей невесте.

Елизавета Львовна с мужем жила в доме отца члена Союза Благоденствия П. Д. Черевина, который был родственником Натальи Дмитриевны[210]. Черевин был приятелем Пущина. Не исключено, что, бывая у своих родных, Пушкин мог там встретить и Наталью Дмитриевну.

Некоторые литературоведы пренебрежительно относятся к самой проблеме прототипа. На мой взгляд, такая точка зрения мало обоснована. Угадывая прототип, мы заметно расширяем «ауру» произведения, исторические и социально-бытовые ассоциации, связанные с образом, рожденным вдохновением художника, то есть становимся как читатели намного богаче, а не беднее. Кроме того, сама проблема перевода исторических, жизненных, бытовых импульсов, получаемых художником из воздуха времени, исторического пространства, социальной среды, есть важная эстетическая проблема. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда: как желтый одуванчик у забора»...— писала Ахматова.

Каких только женщин не выдвигала молва, исследователи Пушкина или собственное тщеславие приятельниц поэта на роль прославленной его героини! П. А. Плетнев утверждал, что Пушкин имел тут в виду Наталью Кочубей; П. В. Анненков, хотя и с оговорками, находил прообразы Ольги и Татьяны в сестрах Вульф; А. П. Керн объявила в своих воспоминаниях, что Пушкин писал свою Татьяну едва ли не с нее. Находили также черты Татьяны в графине Е. К. Воронцовой и Марии Раевской. Ахматова угадывала в Татьяне последних глав К. Собаньскую. Правомерно ли думать, скажем, о Раевской-Волконской?

В комментариях к «Евгению Онегину» имя Волконской обычно присутствует в связи со строфой в первой главе романа, которую Волконская безоговорочно отнесла к себе в своих воспоминаниях:


Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!

Однако если обратиться к контексту пушкинского романа, то чтение заставит скорее отвергнуть, чем принять такое толкование. В самом деле, могут ли относиться к пятнадцатилетней девочке, какой была тогда Мария Раевская, когда ехала в карете с няней, гувернанткой, компаньонкой и сестрой в степи под Таганрогом и они «всей гурьбой бросились любоваться морем», такие пушкинские строки, полные любовного жара и неподдельной страсти:


Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами...
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

Весь словесный ряд этой строфы носит откровенно эротический характер: «лобзать уста», «перси, полные томленья». Пушкин пишет об этом «порыве страстей» как самом сильном увлечении своей «кипящей младости». Неужели это следует отнести на счет девочки, промочившей однажды ноги?

Волконская забыла, когда писала свои «Записки», что строке «Я помню море пред грозою» предшествует в предыдущей строфе сомкнутое с ней в смысловое кольцо строка — «У моря на граните скал».

Между тем под Таганрогом в степи нет «гранитных скал», там степной пейзаж. Словом, самый беглый разбор этих строф «Онегина» заставляет сильно усомниться, что их можно соотнести с воспоминаниями Марии Николаевны Волконской. Она вдохновенно строила легенду своей жизни и убедила многих читателей увидеть свои отношения с Пушкиным такими, какими бы ей хотелось их увидеть. К себе отнесла Волконская и строки «Бахчисарайского фонтана»:


Ее очи
Яснее дня,
Темнее ночи.

А воображение некоторых пушкинистов дорисовало загадочный и возвышенный облик «потаенной любви» поэта.

В своей «Исповеди» Фонвизина ни слова не обронила о том, о чем с такой уверенностью говорят ее друзья и современники. Почему же она промолчала о том, что могло бы так украсить ее биографию?

Фонвизина была лишена тщеславия, заботы о посмертной славе. Этого не избежала, к сожалению, Волконская. И все же: была ли Фонвизина прототипом Татьяны Лариной?

Нередко источником для творческого замысла служит сюжет, рассказ, услышанный художником. Так, сюжет «Мертвых душ» был подсказан Гоголю Пушкиным, а сюжет «Воскресенья» Толстой узнал от юриста А. Ф. Кони Так же вполне вероятно, что история женитьбы блестящего генерала, богатого дворянина, светского человека, каким был Михаил Александрович Фонвизин, на провинциальной молоденькой девушке из костромских глухих лесов (своей двоюродной племяннице), поразившая своей необычностью воображение многих современников, могла дойти и до Пушкина. Об этом Пушкин мог узнать от многих друзей, общавшихся с Фонвизиным.

Ближайшей подругой Натальи Дмитриевны была сестра декабриста Василия Норова — Екатерина Поливанова. Все годы сибирского изгнания она переписывалась с Фонвизиными и заботилась об их сыновьях. Впоследствии оба юноши скончались от чахотки в одесском доме Поливановой. Сестра Екатерины — Авдотья — была приятельницей Чаадаева, Фонвизин был и сам с ним в дружеских отношениях. Женитьба друга — это всегда тема для разговоров, даже и в беседе таких приятелей, как Пушкин и Чаадаев.

И. Д. Якушкин был близким другом Фонвизина и встречался неоднократно с Пушкиным.

Михаил Федорович Орлов в 1820—1824 годы тесно общался и с Пушкиным и Фонвизиным.

Иван Иванович Пущин приезжал в имение к Фонвизиным вскоре после их женитьбы, Пущин же навещал поэта в Михайловской ссылке.

Словом, история этой необычной женитьбы была наверняка на устах у многих в тогдашнем не очень обширном светском кругу.

И еще немаловажное обстоятельство: женщины, о которых говорили впоследствии как о прототипе Татьяны Лариной, от Марии Волконской до Воронцовой, были светскими женщинами, далекими от образа скромной сельской дикарки. Зато Фонвизина и по чертам биографии и по психологическому складу, несомненно, близка Татьяне Лариной.

Роман «Евгений Онегин», в том числе и образ Татьяны, постоянно менялся, трансформировался, двигался. Много ли общего у Татьяны с графиней Кочубей, графиней Воронцовой, Каролиной Собаньской или даже с дочерью генерала Раевского?

Нельзя категорически утверждать, что Пушкин, прежде чем писать «Онегина», уже сложил в голове его сюжет на основании семейной истории Фонвизина. Это маловероятно, да и сам творческий процесс сложнее. Возможно, что Татьяна первых глав лишь объективно совпала с характером Натальи Дмитриевны, а ее семейную историю Пушкин услышал не на юге, а уже по возвращении из ссылки, когда работал над заключительными главами романа.

Шестая, седьмая и восьмая главы «Евгения Онегина» были написаны уже после восстания декабристов. Проблема исполненного долга не только в гражданском, но и в человеческом смысле была в это время очень современна и остра. Нравственный поступок становился и гражданской категорией. Александр Тургенев, брат «первого декабриста» Николая Тургенева записал в дневнике, что одни женщины плясали на балах по поводу коронации Николая I, другие летели к своим мужьям, чтобы «зарыться с ними в вечных снегах».

Все, что касалось судьбы сосланных декабристов, как известно, жадно впитывалось поэтом. Все женщины, поехавшие в Сибирь, были известны поименно. И их судьбы просто не могли пройти мимо внимания Пушкина. Вот почему с большой долей вероятности можно утверждать, что в сюжетном повороте судьбы Татьяны, какой она изображена в заключительных главах романа, не последнюю роль сыграли циркулировавшие в обществе рассказы о Фонвизиной.

Как-то в статье «Парадоксы пристального чтения»[211] критик Д. Урнов воскликнул, процитировав строки «но я другому отдана; я буду век ему верна»: «Положа руку на сердце, вы понимаете, что хотел поэт этим сказать?»

Эти слова будут гораздо понятнее и осветятся совсем иным светом, если думать о Татьяне как жене участника заговора, будущего сибирского поселенца. Известно было, что и Волконская, и Фонвизина поехали в Сибирь не по страстной любви к мужу, как Екатерина Трубецкая или Александрина Муравьева, а из чувства долга.

Русская женщина, способная отречься даже от любви во имя исполненного долга, стояла перед восхищенным взором Пушкина как образ душевного совершенства, нравственного героизма.


* * *


В год выхода книги С. Максимова «Сибирь и каторга» в журнале «Русский архив» декабрист Петр Николаевич Свистунов в статье «Отповедь Свистунова» подробно разобрал все фактические ошибки Максимова. Он перечислил малейшие неточности, касавшиеся декабристов, которые он заметил, однако ни словом не упомянул о заявлении С. Максимова, что Фонвизина-Пущина послужила прототипом для Татьяны Лариной. Это было косвенным согласием одного из близких друзей Натальи Дмитриевны на подобное утверждение.

В свете этого может быть дан толчок и к переосмыслению образа генерала из «Евгения Онегина».

Михаил Знаменский, сын священника, духовника и друга Фонвизиной, Пущина, Якушкина, да и всей ялуторовской декабристской колонии, впоследствии известный художник, оставивший нам портреты многих декабристов, и в первую очередь супругов Фонвизиных, писал в своих воспоминаниях:

«В доме Михаила Александровича Фонвизина по случаю праздника всех раньше на ногах и чуть не прежде всех высокая и стройная фигура самого хозяина. При взгляде на эту фигуру невольно рвется на язык название генерал. Недаром же некогда Пушкин сказал про него: «Всех выше грудь и плечи поднимал за ней вошедший генерал...» Да, читатель, вот куда капризом судьбы перенесена была пушкинская Татьяна, или, правильнее сказать, та особа, с которой наш поэт списывал героиню Онегина»[212].

Генерала в «Онегине» мы всегда привыкли считать тупым служакой, воплощением преуспевающего при дворе человека. Но именно здесь сюжет недосказан, оборван на полуслове, а десятая «декабристская» глава недописана. Нам остается простор для догадок. Эта догадка о генерале заставляет по-иному взглянуть и на образ Татьяны. А что если Пушкин собирался изобразить в генерале декабриста и поэтому недописал роман, увидев невозможность это сделать?

Все это делает гипотезу о Фонвизиной как прототипе Татьяны Лариной достаточно вероятной.

Однако вернемся к судьбе Натальи Дмитриевны.

Муж Натальи Дмитриевны генерал Михаил Александрович Фонвизин был арестован 9 января 1826 года в своем подмосковном имении Крюково на глазах беременной жены. Ее старались уверить, что ему просто необходимо ехать в Москву по делам. «Верно, вы везете его в Петербург?» Наталья Дмитриевна выбежала за ним за ворота и, не отрывая глаз, смотрела за уезжающими, когда же увидела, что тройка, уносящая ее мужа, повернула не на московский тракт, а на петербургский, то, поняв все, упала на снег, и люди без чувств унесли ее в дом»,— так впоследствии записала со слов Натальи Дмитриевны М. Д. Францева воспоминания об этом событии.

И января 1826 года император писал брату Константину Павловичу: «Наши аресты идут своим чередом. Ко мне только что привезли сегодня Фон-Визина, личность довольно значительную».

Талантливый военный, адъютант генерала А. П. Ермолова во время Отечественной войны 1812 года, выделявшийся умом и образованностью даже в декабристской среде, Фонвизин был серьезным и убежденным участником движения. Во время следствия Фонвизин — один из немногих, кто умело вел себя как настоящий конспиратор: от него не удалось узнать ни одного нового имени, никаких дополнительных сведений, и вместе с тем он сумел убедить следственный комитет в правдивости своих показаний и своем чистосердечии.

Вскоре после ареста мужа Наталья Дмитриевна родила второго сына, после родов долго не могла оправиться, но уже в апреле была в Петербурге. 20—26 апреля В. А. Жуковский пишет А. П. Елагиной: «Милая Дуняша! Последнее письмо ваше получил вчера, то есть письмо, написанное с Натальей Дмитриевной... Напрасно вы ей не отсоветовали сюда ездить. Не может быть никакой удачи от ее поездки. Я же для нее худая помощь... Фон-Визина имела уже свидание с мужем»[213].

Жуковский знал и помнил Наталью Дмитриевну еще девочкой и даже посвятил ей стихи — «В альбом 8-летней Н. Д. Апухтиной», написанные на семейном празднике в именье его друга Плещеева, неподалеку от Орла, где был дом родителей Натальи Дмитриевны[214].

6 мая 1826 года Фонвизин записал в своем дневнике, который вел в крепости: «Сегодня ходил я гулять по берегу и по обыкновению думал о моем друге — вдруг увидел ялик, и в нем две дамы в белых шляпах. Сердце мое мне сказало, что это была моя Наталья. Я тотчас узнал ее, хотя в некотором расстоянии, она меня также, и мы оба всем сердцем обрадовались сей счастливой встрече»[215].

Вместе со своей приятельницей — юной женой Якушкина — Фонвизина наняла лодку, и они стали совершать ежедневные прогулки по Неве мимо крепости, когда заключенных выводили на прогулку. П. Е. Анненкова передает в своих воспоминаниях рассказ, слышанный ею, очевидно, в Сибири: «Когда сделалось известным более или менее, к чему будут приговорены заключенные, тогда Фонвизина и, кажется, Давыдова, переодетые, отправились пройтись по стене, окружающей крепость... Так как они были одеты в простое платье, то часовые не обратили на них внимания. Они, держась на известном расстоянии, стали как будто перекликаться, и наконец Фонвизина прокричала: «Les sentences seront terribles, mais les peines seront commuees» («Приговор будет ужасен, но наказание будет смягчено»), В ответ на эти слова разнесся страшный гул по казематам. Узники отвечали: «Merci»[216].

Нельзя без волнения читать письма М. А. Фонвизина, обращенные к жене из крепости.

Узнав о ее намерении следовать за ним, он пытается ее отговорить: «Жертвы, которые ты желаешь мне принести, следуя за мной в эти ужасные пустыни, огромны! Ты хочешь покинуть ради меня родителей, детей, родину,— одним словом, все, что может привязывать к жизни, и что я могу предложить тебе взамен? Любовь заключенного — оковы и нищету... Твое доброе сердце слишком возбуждено великодушием и сочувствием к моему несчастию, и я был бы недостоин твоей привязанности, если бы не остановил тебя на краю пропасти, в которую ты хочешь броситься. Любя тебя больше своей жизни и своего счастья, я отказываю тебе и прошу тебя, во имя всего того, что тебе дорого на свете, не следовать за мной. Представь меня моей несчастной судьбе и готовься исполнить священный долг матери — подумай о наших дорогих детях» (октябрь — ноябрь 1826 г.).

По постановлению Верховного уголовного суда, М. А. Фонвизина отнесли к IV разряду «государственных преступников», что означало ссылку на каторжные работы сроком на 12 лет и последующее поселение в Сибири.

Наталья Дмитриевна получила разрешение следовать за мужем одной из первых — 18 июля 1826 года.

Михаила Александровича Фонвизина отправили в Сибирь 21 января 1827 года. На почтовой станции под Петербургом его ждала жена с теплыми вещами и деньгами. Здесь они простились. Здоровье Натальи Дмитриевны, подорванное тяжелыми родами и сильными переживаниями, а также страх за маленьких сыновей задержал ее отъезд на год.

Свой долг жены она поставила выше долга матери: двух сыновей, трех с половиной и двух лет, отдала Фонвизина на попечение родителей и брата мужа, тоже декабриста (его два месяца продержали в крепости, а потом выпустили под вечный надзор полиции).

В марте 1828 года Фонвизина прибыла в читинский острог. Наталья Дмитриевна пишет в «Исповеди»: «К горю моему, муж мой был членом тайного общества, наделавшего столько шуму в начале царствования Николая I-го. У нас уже был сын и другим была беременна, когда мужа арестовали и потом через полгода осудили в Сибирь на срочную работу с заточением. Несчастье это сильно потрясло меня... Я в самых молодых годах осталась вдовою от живого мужа. Нам, женам сосланных, дозволили выходить замуж. Многие и вышли... Когда мужа осудили в Сибирь, я решилась разделить его участь... Тут спешила, в чем поддержали меня: петербургский духовник и схимник отец Михаил в Троице-Сергиевой Лавре. Отец, мать, все родные и даже московский духовник были против. Подкрепленная благословением прозорливого старца Михаила, я оставила сыновей на попечение деверя, навеки простилась с отцом и матерью и пустилась в путь... и в Сибири заперлась с мужем в тюрьме. Нас было там около 10-ти жен, последовавших за мужьями».

Летом 1830 года декабристов перевели из Читы в Петровский Завод в специально выстроенную для них тюрьму. Приехавшие жены поселились с мужьями. Они служили опорой не только для своих близких, но для всех осужденных. Политическим узникам была запрещена переписка с родными — женщины писали за них.

О роли их в жизни изгнанников прекрасно сказал Николай Бестужев: «Каземат... через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни. Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти».

Не менее высоко оценила спустя полвека значение деятельности декабристок представитель уже другого революционного поколения России — Вера Фигнер: «Десяток женщин, очень подружившихся между собой, служили источником всего светлого, что могло быть в однообразной жизни тюрьмы, и несли наравне с узниками все тяготы, которые выпали на их долю, и своей деятельностью дали совершенно недосягаемый идеал для всех организаций помощи политическим заключенным и ссыльным, какие существовали в ближайшее к нам пятидесятилетие царской власти»[217].

В Сибири Наталья Дмитриевна очень тосковала по близким, оставшимся в России. Ее и без того некрепкое здоровье сильно пошатнулось. Немало ночей провели над ее изголовьем И. Д. Якушкин и доктор Ф. Вольф, помогая М. А. Фонвизину, когда он изнемогал от усталости и бессонницы. В бреду Наталье Дмитриевне всегда казалось, что у нее отнимают детей.

В ноябре 1832 года Николай I по случаю рождения сына Михаила подписал указ, в котором снизил сроки наказания декабристам, «желая явить новый опыт милосердия нашего к участи помянутых государственных преступников». Декабристы IV разряда, в том числе М. А. Фонвизин, отправлялись на поселение. Ему был назначен город Енисейск. Однако покинуть Петровский Завод они смогли только спустя два года. Наталья Дмитриевна ждала ребенка.

«Это было поэтическое время нашей драмы»,— напишет позднее Пущин, вспоминая жизнь в тюрьме — общую, дружную, почти семейную. Каждый с болью пережил ту минуту, когда нужно было уезжать на поселение в разные места обширной Сибири. Поэтому заботой многих декабристов отныне стали ходатайства о том, чтобы власти поселили их вместе с друзьями.

О необыкновенно душевной близости этих людей дает представление письмо декабриста Ф. Б. Вольфа от 11 ноября 1836 года из села Урик. Фердинанд Богданович, необычайно искусный врач, прославился на всю Сибирь своим редким бескорыстием. Душевно привязанный к супругам Фонвизиным, он любил Наталью Дмитриевну всю жизнь и никогда так и не женился. Письмо написано после отъезда Фонвизиных на поселение. Перед отъездом Фонвизины похоронили годовалого сына, которого не спасло даже искусство Вольфа.

Он пишет Фонвизиным:

«Положение наше везде одинаково, но признаюсь вам, что мысль никогда вас не видать меня грустно тревожит, как равно горестна и для Муравьевых. Когда-то в воздушных замках с Катериной Ивановной и Сергеем Петровичем (Трубецкими. — С. К.) мы вас всегда привыкли считать нераздельными с нами, и нам казалось наше существование на поселении в весьма приятном виде. Прогулки, беседы. Круг людей, взаимно любящих и уважающих друг друга, казалось, был верным залогом провести остаток дней в изгнании не только сносно, но даже иногда приятно. Можно бы было забыть на час, что мы все- таки еще в тюрьме, хотя более обширной... Мы убедились в душе, что для нас нет другого общества, кроме наших соузников, нет удовольствия в кругу людей, нас не понимающих. ...Вы, верно, получили письмо, в котором я вас уведомлял, что могила Вавинки совершенно докончена. Гранитную плиту положили при мне, я ездил сам к каменщикам и велел при себе отрубить кусок от гранита, который поставили, из его я приказал отшлифовать два камушка и сделал из одного кольцо для вас, Наталья Дмитриевна, с золотом, которое вы мне дали для доски, потому что ее прислали уже прекрасно вызолоченную, а для вас, Михаил Александрович, я посылаю другой камешек, не оправленный... Мысль эта мне пришла, когда вы просили песку и цветов с могилы, но ни того, ни другого не было — вся она из камня и гранита. Вавинка сохранится, доколе сохранится земля, в которой он покоится. Когда делали его последнее вечное покойное убежище, я еще в последний раз с ним простился, целый день, покуда продожалась работа, я провел с ним — и как вам изъяснить состояние моей души...

Последние минуты Александры Григорьевны (Муравьевой.— С. К.). Последняя ночь Вавинки — какие воспоминания. Под вечер, когда положили последний камень, я пригласил священника, и отслужили панихиду. Я горько плакал и возвратился в тюрьму; тому уже более двух лет, и теперь когда пишу вам — не могу удержаться от слез. Много ли есть людей на свете, которые имеют подобные воспоминания?»[218]

В Енисейске Фонвизины пробыли недолго, и через год, по усиленным хлопотам родных, их перевели в Красноярск, где они прожили до 1838 года. Ивану Александровичу Фонвизину удалось добиться для семьи брата поселения в Тобольске, городе с лучшим климатом, где прошли все остальные 15 лет их сибирской ссылки. Со временем тобольская колония декабристов стала довольно многочисленной: сюда съехались братья Бобрищевы-Пушкины, Анненков, Свистунов, Штейнгель и другие. Добился перевода сюда и Ф. Б. Вольф.

В 1839 году Фонвизин обратился к властям с просьбой перевести его рядовым на Кавказ, но ввиду его «преклонных лет» в этом ему было отказано. Умер, не дождавшись свидания с дочерью, отец Натальи Дмитриевны. Почти совсем ослепла мать. Каждый год она писала прошения властям разрешить ей увидеться с дочерью, пока она окончательно не потеряла зрение. В 1841 году Наталья Дмитриевна отправила Бенкендорфу письмо, в котором обещала не видеться с детьми, если ей позволят приехать на свидание с матерью. Бенкендорф ответил, что «по существующему воспрещению женам государственных преступников выехать из Сибири до смерти их, ходатайство Фонвизиной отклонить». Вскоре мать умерла.

В 1846 году скончался в Тобольске почти на руках Натальи Дмитриевны Вильгельм Кюхельбекер. «Приехали в субботу в день его кончины некоторые товарищи, и была Наталья Дмитриевна, и он тогда скончался»[219],— напишет жена Кюхельбекера его сестре. А в 1850 году, когда в тобольский острог привезли сосланных петрашевцев, в том числе Ф. М. Достоевского и С. Ф. Дурова, Фонвизины узнали страшную новость: их старший сын Дмитрий, студент Московского университета, также принадлежал к этому кружку. Наталья Дмитриевна виделась в остроге с Петрашевским, Достоевским и Дуровым, много помогла им, но тревога и беспокойство за сына были для Фонвизиных мучительны[220]. Дмитрий Фонвизин случайно избежал ареста, так как уехал лечиться на юг, хотя бумаги об его аресте уже были подписаны.

В октябре 1850 года он скончался. Через год умер и его брат Михаил. Наталья Дмитриевна писала в этот год Ст. Знаменскому: «Говорят, что время все сглаживает; я не замечаю этого! Если мое горе не так остро и не так жгуче, как в первые минуты, зато оно теперь все более распространяется в моем сердце, сливается со всеми моими чувствами и ощущениями, объемлет все мое существование. Душа так наболела, что мне даже трудно представить себе, чтобы когда-нибудь было иначе. Время исцеляющее других, меня все более и более поражает...»[221]

После смерти обоих племянников брат Михаила Александровича начал усиленные хлопоты о разрешении Фонвизиным вернуться — уже не для свидания с родными, которых, кроме него, не осталось, но чтобы посетить дорогие могилы. 18 февраля 1853 года «во всемилостивейшем внимании к преклонным летам братьев Фон-Визиных и одиночеству их после смерти детей и близких» было разрешено супругам Фонвизиным вернуться из Сибири. Они поселились в Бронницах под Москвой, в именин И. А. Фонвизина Марьине под надзором полиции.

Получив это сообщение одновременно с известием о тяжелой болезни брата, Михаил Александрович в сопровождении жандарма поспешно выехал из Тобольска 15 апреля 1853 года, оставив Наталью Дмитриевну для сборов и приведения в порядок дел. Однако брата в живых не застал. Наталья Дмитриевна выехала 4 мая вместе с няней, которая провела с ними все сибирские годы изгнания.

Нельзя без волнения читать карандашные странички путевого дневника Фонвизиной, где она описывает свое прощание с Сибирью и встречу с родиной:

«Сердце невольно сжалось каким-то мрачным предчувствием, и тут опять явилась прежняя тревога, а потом страхи».

«Выехав из Казани, ощутили мы себя уже в настоящей России, несмотря на разные народы и породы людей и лошадей. Продолжая путь, все более и более разочаровывались на счет Отчизны. Не такою я знала ее, не такою думала ее встретить. Российский люд просто бесил меня на каждом шагу — с горем пополам должна была отдать преимущество Сибири и сибирякам. В досаде укоряла российских и дразнила их сибиряками. В Казанской губернии дорога ужас — что за мосты, что за переправы, рытвины, рвы, канавы — так и грозит погибелью...»

«Мне как-то сдается, что Сибирь предназначена быть Америкой в отношении России — разумеется, не теперь, но когда-нибудь, не скоро. У нас где-то сломалась ось на дороге от Нижнего... Дорога не пугала, но появились разные притязания со стороны ямщиков и старост и притеснения со стороны смотрителей — и последнее очарование на счет Родины исчезло».

«Я как-то ожидала чего-то особенного от вида Москвы после 25-летнего изгнания в стране далекой. Между тем не показалось сновидением и въезд в Москву и проезд по городу — ни веселья, ни грусти — а равнодушно как-то как во сне. Я полагаю, что Тобольск увидела бы теперь с большею радостью».

«Я сказала ямщику, чтобы вез нас через бульвар но Мясницкой — хотелось видеть прежний дом — но ямщик попался неудачный — возил, возил и насилу нашел дорогу. Красные ворота первые попались в глаза, потом и Мясницкую проехали, взглянула и на прежний дом, но как-то равнодушно, все как во сне. Проехали ошибкой по Кузнецкому мосту и наконец добрались до Малой Дмитровки в дом покойного брата. Как во сне взошла я и туда — обегала весь дом... обегала и сад — очень хорошенький. Мне хотелось остаться в Москве инкогнито. Вообще я чувствовала себя тут стесненною, сжатою как бы в тисках. К тому же разные являлись чиновники от Закревского (военный генерал-губернатор Москвы.— С. К.) и почти выгоняли из Москвы. Не отдохнувши, пустились мы вечером в путь с московским жандармом на козлах и с букетами цветов в руках».

«Марьино. С Бибиковым и Якушкиным провели весь день... 28-го приехали Тизенгаузены. Рады были мы возвращению нашего старого товарища на родину. О, Господи, возврати пленных наших, как потоки на иссохшую землю!»

Предчувствия не зря стеснили сердце Натальи Дмитриевны: силы ее мужа, подорванные потерей детей и любимого брата, были на исходе. Он прожил на родине лишь год и скончался 30 апреля 1854 года.

На памятнике мужа Наталья Дмитриевна приказала выбить надпись: «Здесь покоится тело бывшего генерал-майора Михаила Александровича Фонвизина, родившегося в 1788 году августа 20 дня, скончавшегося в 1854 году апреля 30 дня». В слове «бывшего» — вечное напоминание о декабризме Фонвизина, гордость этим его вдовы и одновременно ее дерзкий вызов властям[222].

Наталья Дмитриевна осталась наследницей огромного, но расстроенного состояния братьев Фонвизиных. Для нее это прежде всего был долг по отношению к крестьянам: устроить и облегчить их жизнь.

Чтобы лучше представить себе настроения Натальи Дмитриевны в этот период, обратимся к ее письму, отправленному в Тобольск к оставшемуся там воспитаннику Николаю Знаменскому: «Грустно вспомнить прошедшую изгнанническую жизнь, но грустно и на настоящее оглянуться. Между тем и в самой этой грусти есть все же что-то отрадное; все же мы на родине, по крайней мере, теперь; хоть мало радости и надежды нет ни на какое земное счастье, но есть серьезная обязанность, есть цель, жизнь — не пуста, не бесполезна. Слава богу, можно хлопотать о других, забывая себя и свое, и хлопотать безвозмездно, и что еще лучше, незаметно, как в пустыне, где и замечать некому... Сама удивляюсь, как все топкости дела стали мне доступны. Делаю сделки на несколько тысяч и как будто век свой этим, а не цветочками занималась. Чувствую что как будто неведомо откуда смыслу и силы на эти вещи прибавилось. Занимаюсь этой прозой житейской без утомления, без сомнений. Цель не прибыток, как можно было бы заключить из слов «тысячи»; но чтобы уплатить и очищением казенного долга избавить подведомственных мне людей от несчастья быть проданными с публичного торга и может быть в недобрые руки. Это все равно, как мы лечили во время холеры; тогда тоже не знали ни скуки, ни усталости от трудов... Приходится покуда приноравливаться к прежде заведенному здесь порядку, потому только что еще не умеем и не можем отчасти изменить все это. Ненавижу барство и русско-дворянских замашек, а приходится беспрестанно разыгрывать роль аристократки-помещицы. Невыносимо!.. Нет, господи, я чувствую, что ты не судил мне, как всем прочим помещицам, господствовать и только господствовать. Для чего же была сибирская школа и притом такое продолжительное в ней пребывание? Если бы ты видел двор наш и меня посреди всей этой придворной челяди, дикую, застенчивую, похожую более на невольницу, нежели на госпожу этих рабов и подданных,— на тебя бы нашла тоска и жалость о моем неестественном положении... Меня приводят в отчаяние низкие поклоны, целование ручек и плеч и ухаживания... Словом сказать, так грустно, что сил нет, и господство для меня невыносимо. Одна мысль, что по закону все это моя собственность, из ума меня выбивает. Чтобы понять, что я госпожа их, я должна отыскивать в себе какую-то чучелу, которую я было совсем из виду потеряла в далеких пустынях сибирских»[223].

Декабристы придавали большое значение стремлению Фонвизиной сделать своих крепостных крестьян государственными, видя в этом один из способов решения крестьянского вопроса. С. П. Трубецкой писал И. И. Пущину: «Разъезды Натальи Дмитриевны имеют законную причину; надобно покончить заветное дело, как вы его называете, давно уже начатое»[224]. О своих отношениях с крестьянами она посылала подробные письма-отчеты оставшимся в Сибири друзьям: П. С. Бобрищеву-Пушкину, И. Д. Якушкину, С. П. Трубецкому, И. И. Пущину.

Нежная и многолетняя ее дружба с И. И. Пущиным переросла постепенно в глубокое и сильное чувство, которое овладело этими уже немолодыми людьми (обоим было уже за 50 лет) и привело их к браку, счастливому для обоих, но — увы! — недолгому.

Переписка Натальи Дмитриевны с Пущиным представляет собой образец замечательной эпистолярной лирики. Характерно, что в переписке с близким другом Пушкина Наталья Дмитриевна неизменно называет себя именем героини «Евгения Онегина» — Таней, а Пущин не только признает за ней это право, но отделяет в ней Таню — любящую и порывистую — от находящейся с ней как бы в борьбе Натальи Дмитриевны. «Странное дело,— пишет Наталье Дмитриевне Пущин 30 января 1856 года из Ялуторовска,— Таня со мной прощается, а я в ее прощай вижу зарю отрадного свидания! Власть твоя надо мной все может из меня сделать».

Вот несколько отрывков из писем Пущина к Наталье Дмитриевне весной 1856 года:

«Добрый друг мой! ...Мильон вопросов задано — но ответа нет. И безответен неба житель! Я в волнении. Не хочу его передавать. Сжимаю сердце — и прошу скорей успокоения. Знаю, что нет дружбы, привязанности, любви без тревоги. Эта тревога имеет свою прелесть, свое очарование, ей должно быть разрешение — иначе душит, в левом боку что-то бьется и просится вон... Я не скажу никогда на бумаге, хотя и бумага твоя... Не беспокойся: никому здесь ни гугу о твоем приезде. Это будет главный сюрприз для всей колонии. И я в совершенстве разыграю свою роль».

«Таня лучше тебя меня понимает».

«Еще раз спасибо глубокое за 11-ть листков милой Тане. Поцелуй ее за меня крепко, очень крепко! Сегодня вечером, когда дом успокоится, буду вчитываться в твои листки. Так с тобою и пробуду за полночь».

«Чтобы дольше быть с тобой, а не все тебе навязываться, я все читал, упивался, наслаждался и молчал на бумаге. Ты понимаешь, чем я упивался? Твоими маленькими и большими листками, начатыми 3-го мая. (Канун моей годовщины), наконец же ты меня вспомнила 4 мая. Эти листки маленькие, с зеленой, отрадной каемкой. Я очень люблю этот цвет надежды. Таня знает, чем потешить юношу. Он просто с ума сходит, только, пожалуйста, милая, ненаглядная Таня, никому об этом не говори, потому что, пожалуй, над нами будут смеяться».

«Если ты решилась побывать за Урал, я благословляю всеми способностями души моей твое благое намерение — но прежде обдумай хорошенько и тогда уже пускайся в путь. Свидание с тобою будет для меня минутой жизни. Из близких никто нам не помешает... Таня непременно будет с тобой — иначе и быть не может, как ни разделываются с нею»[225].

Так началась новая полоса жизни Фонвизиной, связанная с Иваном Ивановичем Пущиным. Обманув бдительность начальства, она предпринимает новое путешествие в Сибирь. В «Исповеди» Наталья Дмитриевна подробно рассказывает историю и своего путешествия, и второго замужества:

«...В это время у меня ни денег, ни виду для проживания беспрепятственного не было, потому что надзор полиции не был снят с меня, чем я нисколько не тяготилась — только всегда надо было спрашиваться выехать...

...Один из наших товарищей правил вид для своей жены у нового предводителя дворянства, вспомнил обо мне и стал у него просить и для меня, сказав, что я уже вдова, следовательно, имею еще больше права на дворянский вид, чем его жена, подлежащая еще некоторым ограничениям. Новый неопытный предводитель не сделал никакого возражения, но выдал мне вид с правом въезда в столицы и проживания во всех пределах Российской империи, без всякого ограничения. Другое, тоже странное обстоятельство, что явился ко мне государственный крестьянин, которому я продала рощу — и должна была получить деньги в октябре, с предложением отдать мне эти деньги недели через три... Я просто поражена была удивлением...

Итак, я, никому не говоря о моем намерении, говорила явно о поездке в Нижний на весну, где у меня были дела, и о том, что оттуда я, может быть, проеду в Пензу, к сестре моей двоюродной. Я знала, что в этот год готовится коронация, то не до меня будет. С первым летним путем я явно поехала в Нижний, а там, имея вид, я могла ехать долго, куда хотела. На пароходе плыла до Казани и оттуда объявила сопровождавшим меня кучеру опытному и мальчику, что мы поедем в Сибирь. Немалое было их удивление. Мы направились к Сибири, я хотела прямо в Тобольск, но разлитие вод меня задержало, и я должна была повернуть в Ялуторовск, где жили Пущин и другие друзья и товарищи, трое из них семейных. Пущин занимал большой дом и был так общителен, так радушен, что не только друзья или товарищи, но даже сколько-нибудь знакомые проездами у него останавливались. Не было нуждающегося, которому бы он по силам не помогал — не было притесняемого или обиженного, которого бы не защищал словом и делом — даже выпрашивал многих из ссылки и Бог, видимо, благословлял его хлопоты — никому не было у него отказу — вдовы и сироты, духовные и мирские, чиновники, граждане, военные шли к нему, как к отцу родному — хлопотать обо всех было как бы призванием и пищею для доброй его души — и этим он нисколько не чванился, а говорил, что так уже Бог его создал Маремьяной старицей — даже хлопоты свои называл в шутку Маремьянством и выдумал глагол «маремьянствовать». Весь тамошний край или лучше сказать вся Сибирь его знала от самых важных начальников до народа, все любили и уважали за прямой и веселый нрав, за благую его деятельность, за полезные советы. Он как-то всегда умел довести начальников исполнять его просьбы за других, полиции жандармы были ему преданы, даже шпионы оставляли его. Он был душою всей нашей Ватаги Государственных преступников, как нас там чтили, и покровительствовал всем заметным (?) сосланным — и уж конечно всем своим товарищам-соузникам и однокашникам, как их называли, был самый верный товарищ, а некоторым особенно горячий друг и брат. [...] Прибыли мы в Ялуторовск в 11 часов вечера — видя в комнате огонь, постучалась. Спросив еще громогласно, кого Бог дал, и увидев меня, он испугался, подумал что я по какому-нибудь случаю бежала помимо правительства из Москвы или чего доброго сослана. Я его успокоила, что все в порядке, и я после болезни для исполнения обета приехала — почти всю ночь мы проболтали, я много плакала, вспоминая, как была здесь с покойным мужем и у него же останавливалась. [...] На другой день то же удивление и радость у прочих друзей... У хозяина моего (Пущина) все навертывались слезы, глядя на меня, и он с трудом подавлял их.— На третий день моего у них пребывания он получил от родных из Петербр. письмо, извещающее, что всем нашим готовится при коронации всепрощение с возвращением прежних прав дворянства. Иные верили, другие нет — хозяин расцвел, все удивлялись, что он так радуется предполагаемому возвращению.— Когда мы остались одни вечером, он мне говорит: — Ну теперь я уверен, что Бог нам помогает — я усердно молился, чтобы внушил мне средство вас успокоить, защитить вас от всякого рода нападений. Но надо, чтобы вы согласились на это. [...] Я все-таки не понимала, о чем он говорит. Он так знаменательно поглядел на меня: — Согласитесь выйти за меня замуж, тогда Бог даст мне право защитить вас от вас самих... Я испугалась и смутилась... Поверьте, я все это гораздо прежде и давно обдумал, но не говорил и не намекал вам потому, что по обстоятельствам не видел возможности к исполнению (...) Но мне как-то показалось мудрено и страшно, и даже неловко — я напомнила: — а люди-то что скажут? ведь нам обоим около ста лет.— Он улыбнулся: — Не нам с вами говорить о летах... (разумея, что у него дети)[226]. Мы оба молодого свойства, а людей кого же мы обидим, если сочетаемся? Мы свободны и одиноки — у вас куча дел не по силам. Очень натурально, что вам нужно помощника. Скорее на меня падет упрек, что я женился, рассчитывая на ваше состояние. Л я признаюсь, что такой упрек был бы для меня очень тяжел, я об этом много думал, но потом понял средство устранить от себя не только самое дело, но и подозрение...

Потом, помолчав, сказал: спроситесь Бога, когда поедете говеть в Абалаки (т. е. в Абалацкий монастырь под Тобольском.— С. К.). Я спросила: как же это? А он отвечал: половина России, покоряясь жребию, идут на смерть. Бросьте жребий, помолясь с верою.— Я сидела в раздумье и даже в смущении. Он оставил меня думать — я надумалась! [...] Поеду в Абалаки и положу бумажки у икон на три случая — так ли остаться, выжидая воли Божией? — принять ли его предложение? — или идти в монастырь? [...] Я молча думала, покуда он тоже молча ходил по комнате. Наконец на прощанье сказала, что я согласна на жребий, и просила его не возобновлять разговора об этом, покуда не решит Бог... Через несколько дней, узнавши, что вода спала, отправилась я в Тобольск, где меня уже ждали».

Совершив путешествие в Абалацкий монастырь в 25 верстах от Тобольска, Наталья Дмитриевна вынула, наконец, жребий, о чем рассказывает в «Исповеди» так:

«В стаканчике находилось 9 бумажек: по три на каждый вопрос — прикрыв стаканчик тремя пальцами, я тряхнула, выскочила бумажка и упала у самого образа Абалацкой иконы.— Признаться, что у меня сердце замерло и руки так похолодели, что я едва развернула роковую бумажку.— Когда прочла согласие на предложение, я невольно крикнула: «Господи, что же это такое!»

Возвратясь из Омска в Ялуторовск к Пущину, я намеревалась только отпраздновать с ним день моих именин 26-е августа и потом домой к моим приемным детям.— Один Ялуторовский товарищ, самый близкий друг моего мужа, узнав, что я приехала, [он] был на целебных водах в восточной Сибири, поспешил возвратиться в Ялуторовск, чтобы со мною повидаться, другой, у кого я гостила в Тобольске, тоже приехал туда же, чтобы проводить меня в Россию. Когда я возвратилась из Омска, остановилась опять у Пущина и в 1-й вечер, когда мы остались одни, он спросил меня, какой выпал жребий, я с низким поклоном и молча подала ему бумажку, он прочел, перекрестился и обнял меня со слезами и говоря: Я так и ожидал.— Я опять просила его предать все это дело Господу и не говорить покуда никому из наших.

Через несколько времени после описанного мною проскакал курьер с объявлением всепрощения, посланный в коронацию прямо из Москвы до Иркутска, всем нашим, кроме прежних чинов возвращены все дворянские права и титулы, кроме двух или трех, которые подлежали смертной казни, и дозволение возвратиться на родину всем с правом владеть и своею прежнею частью имений, буде наследники пожелают уступить. [...] Надо отдать честь всем родным — лишь только возвратились сосланные, все их наследники возвратили им их части имений. Суженый мой после отъезда моего из Сибири занемог и после всех товарищей оттуда выехал — все разъехались в разные стороны — все заезжали ко мне в подмосковную как бы отплатить мое посещение их в Сибири. И мой суженый был тоже у меня, так что никто не догадывался о наших намерениях.— Он мне сказал, что очень расстроился в здоровье и поедет к родным в Петербург, где будет лечиться — после отъезда его я тоже сильно занемогла — и притом опасно, так что не знала, что будет с нами.— Пушкин (Бобрищев.— С. К.), один из всех наших знавший нашу тайну, (...) возвращаясь из Петербурга заехал ко мне — прежде возвращенные получили тоже все права и из-под надзора полицейского вышли, в том числе и я, с дозволением проживать во всей империи и в Петербурге.— Не найдя меня ни в Нижнем, ни в Пензе у сестры, полиция, потерявши мой след, во всех концах России меня отыскивала для того только, чтобы объявить царскую милость...

...Я приехала в Петербург перед Пасхой. Я ужаснулась, когда увидела больного — не могла даже скрыть моей грусти и слез при его родных, с которыми он меня познакомил. Заметив впечатление, которое он на меня произвел, он сказал мне тихонько с грустною улыбкою: не правда ли, как я похож на жениха?..

[...] Дома я неутешно плакала о нем — сравнивала его крепкого, здорового, сознательного с таким исхудавшим, жалким, почти уничтоженным. Посещая его, я часто у него встречала его лицейских товарищей, о которых он в Сибири говорил, после и с которыми был в постоянных дружеских отношениях. Употребляя их влияние в своем Маремьянстве на пользу других — один из самых близких его лицейских приятелей рассказал мне, что кроме болезни его ужасно мучит участь детей его. Родные его сестры: вдова, мать взрослого семейства и девицы, уже немолодые, все... просили даже его не говорить с ними о его детях... Ясно было, что печаль, как червь, точила его...

...Я задумала расспросить главного врача о состоянии больного как посторонняя ему. Зазвав его к себе под предлогом самого ничтожного нездоровья, я стала его допрашивать.— Он сказал мне: много у него болезней. Ему можно бы еще помочь, но нравственные силы сильно упали — даже лекарства не действуют — вот этот упадок душевных сил может убить его. Надо бы какое-нибудь сильное обстоятельство, которое бы его расшевелило, подняло, тогда и лекарство подействует и можно скоро помочь. У меня явилась внезапная самоотверженная решимость, успокоившая мою душу.— Я пригласила к себе лицейского приятеля[227] моего суженого и говорю: — Вы мне объявили причину затаенного горя Пущина, а доктор его сказал мне, что для восстановления его надо, чтобы что-нибудь сильно подействовало, обстоятельство переменило его печальное настроение, а потому скажите ему, что, несмотря на его болезнь, я согласна быть матерью его детей и выйти за него немедленно замуж, чтобы быть по обстоятельствам или сиделкою при больном, или сестрою его, или женою, но уже доверим вашу дружбу. Вы знаете, какой он хлопотун. Возьмите на себя устроить нашу свадьбу. Я желаю, чтобы никто из родных не знал, покуда не совершится. Вас прошу быть моим шафером, приищите другого — хорошо, чтобы где-нибудь на железной дороге. Сегодня же скажите ему — чем скорее заменить печаль его радостию, тем лучше — и будьте так добры — сказать вечером, какое это сделает на него впечатление.

Он так обрадовался, так был тронут, что родные не знали, чему приписать его внезапную веселость. Он начал быстро поправляться и готовиться к отъезду. Я тут уехала в Москву — с своей стороны готовиться.

Лицейский товарищ сообщил другому женатому их товарищу, одному князю, имевшему имение близь Николаевской железной дороги, и они вместе придумали, чтобы избавить больного от всяких хлопот, и волнений, все предварительно устроить — князь при родных Пущина пригласит его к себе по перепутью, так что родные не были удивлены, что он тут поедет и прогостит там день- другой. Мне дали знать в Москву телеграммой — я приехала вечером на означенную станцию, где ожидал меня экипаж князя, который даже от жены своей скрыл нашу тайну.

Я помню эту ночь, с каким чувством — само предание — мчалась я по неизвестной дороге в неизвестное место на неизвестную мне судьбу к полуживому или полумертвому жениху моему, но с решимостью принять от руки Господней все, что благородно...»

Пущин и Наталья Дмитриевна обвенчались 22 мая 1857 года в имении Высокое бывшего лицеиста Д. А. Эристова. Вскоре супруги уехали в Москву, а затем в Марьино. Вся декабристская семья с радостью встретила известие о браке Пущина с Натальей Дмитриевной. Г. С. Батеньков откликнулся немедленно: «С моей стороны не ждите анализа: я просто рад».

Оболенский писал Пущину, узнав о его женитьбе: «Часто думаем о тебе... и о полноте того земного счастья, которое должно прийти на твою долю от твоего союза с Натальей Дмитриевной».

Самый старый декабрист В. И. Штейнгель отечески благословлял друзей: «Да благословит вас сам господь бог постоянным неиссякаемым источником взаимной любви и дружбы — до конца. У меня вертится крепко мысль побывать в Москве и у вас в Марьине; хочется поцаловать ручку вашей супруги, потому что на том свете уж, вероятно, не цалуют».

Отныне Марьино стало вдвойне притягательно для всего декабристского круга. Воспитанница декабриста М. И. Муравьева-Апостола пишет о своем посещении Марьина: «Наконец, мы в Марьине... Нам здесь так удобно и спокойно, без всякого этикета, совершенно как дома. Иначе и не может быть у доброй Натальи Дмитриевны».

Сообщая о кончине отца, сын Якушкина написал Наталье Дмитриевне, что отец «почти до последнего дня говорил еще о приезде в Марьино».

Обвенчавшись, Пущины прожили два года в Марьине. Эти два года, вопреки приговору врача, Наталья Дмитриевна, в сущности, подарила Пущину. Только благодаря этому он смог написать в Марьине свои воспоминания о Пушкине. Пущин и Наталья Дмитриевна отправляют к Герцену в вольную русскую печать воспоминания Михайла Александровича Фонвизина, которые вскоре были там напечатаны.

Однако смерть уже ходила рядом.

Пущин умер 3 апреля 1859 года и похоронен в Бронницах у собора, рядом с могилой М. Л. Фонвизина. Наталья Дмитриевна скончалась в Москве десять лет спустя, 10 октября 1869 года, и погребена была в Покровском монастыре рядом с родителями. Могила ее не сохранилась.

«Все, что сказано о женах, последовавших в Сибирь за своими мужьями, о трудах и огорчениях, перенесенными ими без ропота, о бодрости духа и беспредельной преданности чувству супружеского и материнского долга, о сочувствии их ко всякому страданию, о живом участии, принимаемом в судьбе Петровских и Читинских узников, о всех делах благотворения, ознаменовавших их пребывание в Сибири, все это... с чувством признательности к ним подтвердится всеми, кто их видел и знал в изгнании»[228].

Герцен писал: «Что это было за удивительное поколение, из которого вышли Пестели, Якушкины, Фонвизины, Муравьевы, Пущины и пр.». К этому же поколению не по одной хронологии, но по складу души принадлежала и Наталья Дмитриевна Фонвизина-Пущина.

Когда Достоевский в своей знаменитой речи на открытии памятника Пушкина в Москве в 1880 году говорил о величии Татьяны Лариной как типе положительной красоты, апофеозе русской женщины, возможно, он вспоминал и о Фонвизиной, всем пожертвовавшей ради нравственного долга — самого свободного долга, какой есть.




«Одна из наиболее героических личностей»

(Мария Цебрикова)



1

23 марта 1917 года петроградские и московские газеты вышли с траурными заголовками: в этот день состоялись торжественные похороны жертв революции на Марсовом поле, среди которых были и женщины — «пламенные героини борьбы за народовластие». В номере газеты «Утро России» вслед за сообщениями о грандиозных похоронах, а также о судьбе царской семьи помещался скромный некролог, сообщавший, что на южном берегу Крыма в Симеизе 20 марта скончалась Мария Константиновна Цебрикова, «чье имя в девяностых годах также произносилось шепотом, как в семидесятых годах называлось имя Чернышевского, а еще раньше Герцена... Судьбе было угодно, чтобы М. К. Цебрикова увидела падение обветшалой государственной власти за несколько дней до своей кончины... Она скончалась 82 лет на заре столь долгожданной гражданской свободы»,— писал автор некролога.

Есть свои символы времени, и жизнь Марии Константиновны Цебриковой могла бы стать таким символом. Автор некролога называет Цебрикову «едва ли не первой русской публицисткой» и пишет, что «ее знаменитое письмо к Александру III, в котором она «с такой пламенной силой убеждения в правоте своего слова клеймила реакционное правление самодержавного режима, обращалось среди молодежи, переписанное чернилами, как некогда ходили по рукам «Что делать?» и «Письма с того берега»[229]

Имя Цебриковой поставлено здесь в один ряд с именами Герцена и Чернышевского... Для многих современников это не было преувеличением. Некролог «Утра России» напоминал о деятельности Цебриковой как литературного критика «Отечественных записок», о том, как многим обязано ей женское движение за равноправие в России.

Под некрологом стояли скромные инициалы. Пока не удалось установить, кто его автор. Но имя Цебриковой было достаточно широко известно читающей России. Попытаемся же себе представить, кто бы мог написать о ней, не переживи она свое время.

Во-первых, Лев Николаевич Толстой. В годы, когда возникло толстовское издательство «Посредник», Цебрикова была центром кружка, в котором мечтали издавать книги для народа. Сама Мария Константиновна написала немало книжек для народного чтения, и ее рассказ «О трех мужиках и бабе ведунье» Толстой считал «интересным как программа»[230].

Знаменитое письмо Цебриковой к императору Александру III также было высоко оценено Толстым. В письме к издательнице А. М. Калмыковой, печатавшей многие народные рассказы Цебриковой, Толстой писал 31 августа 1896 года: «Сдерживать правительство и противодействовать ему могут только люди, в которых есть нечто, чего они ни за что, ни при каких условиях не уступят. Для того чтобы иметь силу противодействовать, надо иметь точку опоры. И правительство очень хорошо знает это и заботится, главное, о том, чтобы вытравить из людей то, что не уступает,— человеческое достоинство». Отметив, как спокойно правительство Александра III уничтожило все наследие реформ 1860-х годов, Толстой пишет:

«И в проведении всех этих мер не встречало никакого противодействия, кроме протеста одной почтенной женщины, смело высказавшей правительству то, что она считала правдой»[231].

Этой женщиной была Цебрикова.

Слова, проникнутые уважением и сочувствием, мог бы произнести о Цебриковой и Некрасов. В журнале Некрасова «Отечественные записки» Цебрикова сотрудничала почти десять лет — до самой смерти поэта. Редактору «Отечественных записок» она принесла свою первую статью «Наши бабушки» — о женских типах романа Толстого «Война и мир». Некрасов напечатал ее в шестой книжке своего журнала за 1868 год. Статья принесла автору широкий литературный успех, и о Цебриковой заговорили как о заметном литературном критике.

В пору конца 60-х годов и развернувшегося в России женского движения было модно награждать женщин, достигших общественного признания, почетным титулом «первая»: Первая женщина-врач. Первая женщина- математик. Первая женщина-историк. Цебрикова стала первой женщиной-критиком. Вскоре имя Марии Константиновны получило достаточно широкую известность. Оно оказалось притягательным для читателя и крамольным для цензуры. Некоторые ее статьи в «Отечественных записках», чтобы не ставить под угрозу выход номеров журнала, редакция предпочитала помещать без подписи автора.

Известно, что человека, помимо всего иного, характеризует и круг его друзей.

С революционером В. В. Берви-Флеровским, о котором сочувственно писал Маркс, Цебрикову связывала глубокая личная дружба. Ее близким товарищем был и известный литературный критик Н. В. Шелгупов. Этель Лилиан Войнич, автор романа «Овод», назвала Цебрикову «одной из наиболее героических личностей, которых я когда-либо знала»[232].

А женское движение... Путь многих выдающихся женщин 1860—1870-х годов, таких, как А. П. Философова, М. В. Трубникова, Е. И. Конради, Е. О. Лихачева, пролегал рядом с Цебриковой. Они высоко ценили подвижничество Марии Константиновны, ее самоотверженные старания помочь русским девушкам получить образование, вместо «кухонного огонька и огонька жертвенного» засветить огонь служения науке, обществу, искусству. Впрочем, Цебрикова никогда не разделяла крайностей феминизма и высмеивала тех, кто считал, что возиться с головастиками много интереснее, чем воспитывать собственных детей.

Борьба русских женщин за право получить высшее образование, за свои человеческие и юридические права была длительной и нелегкой. Но собственно «женское движение» начало своего самосознания числит со статей известного поэта, переводчика и публициста, одной из самых ярких и драматических фигур 1860-х годов Михаила Илларионовича Михайлова, появившихся в журнале «Современник» в 1860—1861 годы. Это были статьи «Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе», «Женщины в университете» и «Джон Стюарт Милль об эмансипации женщин». «Говорить в защиту женщин,— писал Михайлов в первой своей статье,— пока значит не что иное, как доказывать, на основании почти тех же фактов, на которые опираются и противники женской эмансипации, возможность и женщине быть гражданкою умственного и нравственного мира, составляющего в настоящую минуту исключительную привилегию мужчин». Эти статьи стали программой действия для целого поколения русских девушек, надолго определили судьбы многих из них.

Однако при утверждении нового университетского устава 1863 года женщины так и не получили туда доступа. Для получения образования женщины устремились в заграничные университеты. Среди них была и Мария Цебрикова. Однако это не помешало ей до конца жизни остаться верной поборницей прав русской женщины высшее образование получить у себя на родине. Вместе с Н. Стасовой, М. Трубниковой, А. Философовой она организовала женские общеобразовательные Владимирские и Аларчинские курсы, вместе с Е. Конради — вечерние публичные курсы — «этот эмбрион Высших женских курсов», открытых лишь в 1878 году. Впоследствии Цебрикова напишет: «Примеры, которые доказывают, что то, что было и есть, еще не ручательство, что будет всегда».

Говорят, что поэтом нужно родиться. Однако и критиком нельзя стать иначе. Мария Константиновна Цебрикова, несмотря на свои многочисленные занятия — педагог, детская писательница, издательница, переводчица, редактор, осталась в истории русской литературы и общественной культуры прежде всего критиком.

Талант критика неминуемо является там, где общество разворошено жаждой перемен, затронуто брожением еще по-настоящему не проявившихся сил. Симптомы самых смертельных болезней и юные надежды на розовых лицах, брюзжание сходящих со сцены целых поколений тупой старости и бесшабашный азарт не ведающей преград своей энергии и уверенности переиначить мир по-своему молодежи. Горячечный бред реформаторских иллюзий, жестокость циркульных чертежей по головам людей — все перемешано, перевито, сплавлено в неразъемный клубок идей, надежд, борений, исканий. В такие времена неотвратимо появляется талант критика — человека с горячим сердцем и ясной головой.



2

Мария Цебрикова родилась в 1835 году в Кронштадте в семье капитан-лейтенанта Константина Романовича Цебрикова. Несмотря на постоянные ссоры с начальством, Цебриков на склоне лет дослужился до чина генерал- лейтенанта. Зная независимый его характер, моряки не раз говорили дочери: «Как это он дослужился до генеральского чина, а не до матросской куртки!»

Отец Цебриковой был сыном казака Романа Цебрика, который из Харькова вместе с обозом немецких купцов ушел в Лейпциг. В ту пору Екатерина II послала нескольких молодых людей учиться в Лейпциг, а русский консул сообщил ей об оказавшемся здесь случайно украинском самоучке. Простой казак присоединился к посланным учиться за границу.

Получив образование, Роман Цебрик поступил на службу в иностранную коллегию, прибавил к своей фамилии окончание «ов» и стал одним из деятельных сотрудников Александра I в пору его либеральных увлечений. По поручению императора, Цебриков переводил исторические сочинения. Одновременно он вел подробный дневник, что не осталось тайной для самодержца. Едва он умер, от императора явился адъютант, который забрал все бумаги, включая дневник, и они уже никогда не вернулись в семью. Однако из ранних детских лет запомнились Маше книги в толстом переплете: это была «Шведская история», переведенная и переписанная дедом.

Роман Цебриков женился на девушке из известной дворянской семьи Карауловых, племяннице знаменитого драматурга Княжнина, автора вольнолюбивого «Вадима». Лишь шепотом говорили тогда о подробностях внезапной смерти Княжнина после статьи «Горе моему отечеству», где утверждалась необходимость реформ в России, за которую, по преданию, он был допрошен особым образом в доме начальника тайной полиции Шешковского. Бабушка Марьи Константиновны умерла от родов, оставив трех маленьких сыновей, а вскоре скоропостижно скончался и ее муж, Роман Цебриков. Опекуншей маленьких сыновей Цебрикова — Николая, Константина и Александра — стала сестра бабушки — Варвара Караулова-Княжнина, переводчица и литератор[233].

Роман Цебриков, вольнодумец и вольтерьянец, воспитывал сыновей по системе Песталоцци, мечтая сделать из них граждан, полезных отечеству. Несмотря на раннюю смерть, он успел повлиять на их души. Старший Николай стал декабристом. Константин, мистик по натуре, заинтересовался масонством, которое привлекало его тем, что «открывало возможность для мирной борьбы со злом».

Константин Цебриков, как и его брат Александр, окончил морской корпус. Впоследствии Цебрикова вспоминала, со слов отца, что Александр Бестужев, «завербовав старшего их брата Николая», усиленно склонял вступить в декабристское общество и Константина. Константин отказался, исповедуя своеобразную религию верности «престолу-отечеству». На следующий день после 14 декабря, обходя казарму, Цебриков увидел матроса за чисткой фонарей и сказал ему: «Умен, брат, что не пошел на площадь». Матрос ответил: «Ваше благородие, Констанция или конституция там затевалась, а нас все равно будут гонять на работу».

Однако когда братья Николай и Александр были арестованы и Константину были присланы ключи от их комодов, чтобы он передал братьям белье и прочие необходимые в крепости вещи, Константин со спокойной душой уничтожил все бумаги, компрометировавшие братьев. Александр был вскоре оправдан и выпущен — он стал впоследствии контр-адмиралом. Николай держался на следствии вызывающе, «в выражении употреблял дерзость», за что и был закован в кандалы. Он сидел в одном каземате с Пестелем и Каховским и написал позднее об их последних днях воспоминания «Кронверкская куртина», которые отослал Герцену в «Полярную звезду». К личности Николая Романовича Цебрикова, имевшего сильное влияние на племянницу Машу, мы еще вернемся.

Вскоре Константин Цебриков женился на девушке из старинного дворянского рода Давыдовых. Воспитанница Смольного института, юная Давыдова, зараженная сословными предрассудками и проникнутая барской спесью, была живым воплощением идеи «соmmе il faut». Ее аристократическое тщеславие подогревалось родовым культом эмигрантов-французов де Финборков, и Маша Цебрикова с детства вдоволь наслушалась рассказов о том, как «ее бабушка подростком варила шоколад для императора Павла, который, боясь, что его отравят, приходил завтракать к де Финборкам»[234] в Гатчине.

С одной стороны, французские аристократы, бежавшие от революции 1789 года в Россию, с другой — вольнолюбивый дух Княжнина; дядя декабрист, сосланный вначале в Сибирь, а потом на Кавказ, и мать-институтка, мечтавшая сделать из дочери великосветскую даму,— все эти разнородные семейные традиции неожиданно выработали в дочери Константина Романовича — Маше цельный и сильный характер.

Цебрикова получила домашнее воспитание — ее учили языкам, рисованию, музыке и танцам. В Кронштадте жило немало англичан, среди которых попадались хорошие учителя, и девочка в совершенстве овладела английским языком. Отец сам преподавал ей арифметику, географию, русскую историю и закон божий. Он служил при кронштадтской гавани в порту и там, где другие наживали огромные состояния, принимая подарки от капитанов купеческих судов, Цебриков имел одни неприятности. Он не только сам никогда не давал и не брал взяток, но и строго преследовал тех, кто был в этом замечен. Его честность стала легендарной, этой честности боялись и негодовали, называя необычного портового начальника «собакой на сене».

Впоследствии часто возвращаясь мыслью к отцу, пытаясь воссоздать его психологический портрет в своих мемуарных и беллетристических зарисовках, Цебрикова пришла к выводу, что отец «принадлежал к немногочисленному типу неподкупных честных служак и патриотов николаевского времени, был, как прозвал его брат-декабрист, «последним могиканом религии престол-отечества»[235], идеалистом этой религии.

Цебрикова вспоминала, что ее отец едва не попал под суд за то, что не хотел принять партию гнилой пеньки на казенный канатный завод. Он поехал объясняться с военным министром Меншиковым (правнуком знаменитого сподвижника Петра I) и оправдывая свое «упрямство», доставившее всем столько хлопот, процитировал в разговоре строчку из любимой грибоедовской комедии «Горе от ума»: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Министр скривился и ответил: «Все мы, брат, прислуживаемся». Этих слов Цебриков не мог ему забыть. Он всегда честно служил, никогда не прислуживался, умел и «истину царям с улыбкой говорить». Среди моряков Цебриков прославился тем, что два раза заступился за команды кораблей, вызвавшие монарший гнев Николая I, и тем спас их от жестокого наказания.

Пытаясь лучше понять личность отца, Цебрикова разгадывала и себя. Не раз она обращалась мыслями к поре своей юности, эпохе 50-х годов, задавалась вопросом, как скромная дворянская барышня смогла стать независимой девушкой с жаждой литературного творчества и духовной самостоятельностью. Немалую роль тут сыграли и события времен Крымской войны, которая коснулась семейства Цебриковых довольно близко.

Кронштадт был военной крепостью и ключом к столице, но был готов к войне еще менее Севастополя. Матросов загоняли на учениях бессмысленной шагистикой, но стрелять они не умели. Ржавые пушки, старые суда, привычка интендантов воровать и делать угодное начальству привели к неизбежному поражению, которое, как потом писала публицистка, «было позорным не ради поражения, позорным тем, что оно было заслужено, было плодом невежества, рабства, душевного торгашества». «Виденные мною абордажные крюки, отлетавшие от древков, с которыми отец готовился идти на абордаж вражьего судна, были хорошими уроками, которые не забывались» [236].

Еще с детства Маша видела из окон, как держиморды из офицеров учат солдат, выбивая им зубы. Испытанием для нее было встречать потом этого офицера в гостиной у знакомых, еле сдерживая свое отвращение. Она наблюдала горькие слезы матросских жен, хоронивших мужей, которые умерли от гнилой пищи. Еще мучительнее было видеть сцены телесного наказания матросов. С ужасом смотрела она на приятельницу матери, которая прославилась своей жестокостью с крепостными девушками.

В августе 1854 года вернулся из ссылки дядя-декабрист, которому сестра через Дубельта выхлопотала это разрешение еще при жизни Николая I. В ту же пору приехал с берегов Черного моря третий брат — Александр Цебриков, контр-адмирал, участник Крымской войны, немало порассказавший обо всем, что он там видел. Девушка стала свидетелем нескончаемых споров между братьями.

Впрочем, в это время в семье уже стали беспокоиться и принимать меры против «неженственных стремлений» Маши. Но как писал Герцен, тайна женского развития одна из самых удивительных тайн: где, когда и как тепличная барышня превращается в закаленный к борьбе и испытаниям характер?

В Крымскую войну впервые появились в армии сестры милосердия, и одна из них Назимова, работавшая непосредственно с хирургом Пироговым на поле сражения под Севастополем, оказалась дальней родственницей Маши Цебриковой. Она провела с ней неделю, гостя у тетки в деревне. Встреча эта произвела на Цебрикову сильное впечатление. Назимова очаровала ее «силой светлой, правдивой, нелгущей женской души... Томимая душевным голодом в двадцать лет, я на нее накинулась как на здоровый хлеб. Ее образа мыслей я не помню, не могу сказать, как она относилась к устоям,— тогда еще я не размышляла об устоях, ни к господствующему мировоззрению... Она поднимала нравственною силою и правдивостью своей личности, освежала, как озон после грозы; с нею дышалось легко, виделось светло, чуялась сила среди дряблости, гнили»[237],— уже на старости лет попыталась передать свое впечатление от Назимовой Цебрикова.

Вот эта правдивость, особенно увлекательная для юной души, служила той высотой, которую хотелось и самой достичь в каждодневной жизни. Вероятно, этим объяснялись дерзкие выходки Маши, которые одобрял отец и горячо осуждала мать.

В петербургском доме тетки — Натальи Романовны Алимпьевой (урожденной Цебриковой), которая дружила с сестрой Пушкина Ольгой Павлищевой и была замужем за преподавателем российской словесности, часто бывали в гостях цензор А. В. Никитенко и Н. И. Греч, товарищи Алимпьева по университету. Как-то Маша увлеклась разговором со своей кузиной и не пошла в гостиную, куда уже звали гостей здороваться с Гречем. На уговоры явиться поскорее молодая бунтарка ответила, что не имеет желания идти на поклон к лакействующему писателю. О смерти Николая I Маша Цебрикова впервые узнала в доме тетки, когда все русское общество еще обманывали бюллетенями о состоянии здоровья царя. Бывавший в придворной среде Алимпьев сообщил родным, что император уже скончался.

Если впечатления от встречи с Назимовой сильно повлияли на душу Маши Цебриковой, то общение с дядей-декабристом коренным образом переменило круг ее понятий о мире, во многом изменило систему ценностей, отношение к «устоям», а это увело ее «на другой берег», как говорила потом о себе Цебрикова, вспоминая слова Герцена.

Декабрист Николай Цебриков очень рано внушил своей племяннице восхищение личностью и деятельностью издателя «Колокола». Он тайно передал в «Колокол» для публикации свои воспоминания о декабристах — «Анна Федоровна Рылеева» и «Воспоминания о Кронверкской куртине». Можно предположить, что его участие в «Колоколе» было шире. Так, до сих пор считается невыясненным, кто именно передал Герцену «Записки Н. И. Греча», где автор так много писал о декабристах. Впоследствии, когда они стали печататься в России в журнале «Русский вестник», вдова Греча была вынуждена сделать такое признание в предисловии к публикации: «В 1862 году один знакомый попросил у Николая Ивановича одолжить ему для прочтения записки о декабристах, в числе которых был близкий родственник этого знакомого. В скором времени знакомый возвратил рукопись, но вслед затем «Записки» без согласия и ведома Николая Ивановича появились в «Полярной звезде» 1862 года»[238].

Можно высказать предположение, что знакомый этот — «близкий родственник» Николая Романовича Цебрикова, женатый на его сестре,— А. П. Алимпьев[239]. Так что, возможно, рукопись Греча передал Герцену Цебриков.

Цебриковым было также написано и послано Герцену рассуждение о причинах поражения восстания с обвинением генералу Ермолову. По мнению бывшего офицера, «отличного фронтовика», как назвал Цебрикова Николай I, восстание декабристов могло бы победить, если бы ему на помощь пришел Ермолов с кавказской армией.

В отличие от многих сотоварищей по 14 декабря, годы ссылки не сделали его более терпимым к российским недостаткам. «Чин декабриста», как он называл свое положение, он носил с гордостью[240].

Машу Цебрикову потрясло, как дядя Николай встретил известие о падении Севастополя. От него девушка услышала изумившие ее невероятные слова. «Я рад, что нас побили, рад»,— говорил дядя, а у самого слезы горохом падали на седые усы. «Мы проснемся теперь, этот гром разбудит Россию. Мы пойдем вперед. Ты увидишь великие шаги». На недоумение племянницы, почему же он сам плачет, дядя отвечал: «Ну что ж такое? Ум с сердцем не в ладу. Это вошло в плоть и кровь. Жаль Севастополя, жаль крови, а это к лучшему. Глаза откроются».

«Верь в русский народ, не в одного мужика... Верь в русскую мысль, из-под каменных плит пробилась она, и ее цепкие корни раздробят плиты».

Впоследствии Мария Константиновна взяла имя дяди как псевдоним и многие свои статьи и рассказы подписывала фамилией «Николаева» или инициалами «Н. Р.» (Николай Романович).

Николай Цебриков был едва ли не единственным из декабристов, кто сблизился со студенческой молодежью, искал ее понимания, стремился, чтобы молодое поколение приняло идеалы героев 1825 года. Сохранились «Воспоминания старого студента 1858—1861 гг.» В. М. Сорокина о том, как студенты «рвали» Цебрикова из кружка в кружок, как ухаживали за «мучеником», «с увлечением слушали и учились мыслить и работать ради блага общественного»[241].

Скоро влияние дяди-декабриста на племянницу стало настолько явным, что вызвало недовольство остальных родных. Машу упрекали, что она то «как собачка бегала» за Назимовой, теперь вот дяде смотрит в рот. Однако родные поняли и другое: при Маше нельзя говорить все, что вздумается: дядя контр-адмирал «остерегался говорить при мне, опасаясь, что я передам дяде-декабристу Николаю Романовичу Цебрикову и рассказанное попадет в «Колокол»[242]. Он был, видимо, постоянным информатором Герцена.

Маша Цебрикова вместе с дядей ходила в студенческие кружки, давала уроки в воскресных школах, которые стали популярны в эти годы. Но вместе с тем понимала, что преподавание это не та захватывающая целиком душу работа, которой она жаждала. Ей хотелось великого, забирающего всю жизнь дела. Душа ее рвалась.

Как-то один писатель — видимо, И. С. Тургенев[243] увидел у дяди ее фотографию и сказал: «Какое мыслящее и измученное лицо!» Это было справедливое определение: нелегко было отплывать от берега, «на котором с отчаянием удерживал любимый отец». И боролась мать, отстаивая родственное право не пускать дочь к тому, что было ей так ненавистно: «Дядя носил ей книги, при виде которых ее отец страдальчески морщился... И она читала статьи Добролюбова и статьи Чернышевского и под тюфяком от матери прятала брошюры Герцена и «Колокол». Не легко дался ей душевный кризис — переходы от младенческих верований к критической мысли. Особенно в [Добролю]бове она находила ясно и горячо выраженным то, что порою смутно шевелилось в ней самой, что пугало ее. Она была толковой ученицей, но ученицей, имевшей свое суждение. Так несколько позже прочтя «Луч света в темном царстве», она никак не могла видеть луч тот в Катерине, оттого что никогда сомнение в истине основ мира Кабанихи не шевелилось в душе ее несчастной жертвы — снохи... Что ждало ее как благовоспитанную барышню, в которой мать хочет видеть светскую куклу, а отец — идеальную мисс английских романов?.. Мелькали мечты о любви, о счастье, но она не давала себе долго останавливаться на них... И молодость просила поэзии, любви. Она встречала иногда у дяди молодежь; случалось, что ей нравился то один, то другой, но все это были только ученики: взять ее мог только учитель... Она знала, что есть трудовой мир за стенами их дома... Уйти туда? Оставить отца одного? Сердце ее захолонуло... Она еще ребенком поняла, что мать не любит отца, а только притворяется, когда ей надо заставить его плясать по своей дудке... Нет, отца она не оставит во имя самостоятельности... Пять лет тому назад вернулся дядя... Она сразу почуяла силу: «15-летняя девочка поняла, что он выше всех, кого она видела... Дядя указал ей путь, он нашел слово... Ей хочется великого, захватывающего душу дела. Явись такое дело, скажи ей дядя: ты нужна... И она пойдет, и отец не остановит ее, как бы ни разрывалось сердце...»[244]

Так рисовала Цебрикова сложный путь своего возмужания и духовной борьбы. В краткой автобиографии она скажет сухо: «Училась я самоучкой. Дядя-декабрист дал политическое образование, но философию пришлось вырабатывать самоучкой. Право писательства пришлось брать с бою. Не отец мешал; он говорил только, что бог не благословит завиральные идеи. Мать, институтка старого типа, была возмущена оррерами (ужасами. —С. К.), которые я писала, и она жгла мои рукописи»[245]. Маша зашивала исписанные листы бумаги в юбку и носила их тайком к бывшей своей няньке, муж которой был писарем. Мать не желала, чтобы дочь занималась литературным трудом. Однажды, верная привычкам недавней барыни-крепостницы, она послала даже свою приятельницу в редакцию с угрозами редакторам, чтобы они не смели печатать работ дочери.

Но, несмотря на все преграды, сопротивление родителей, Цебрикова начала печататься поначалу в педагогическом журнале «Детский сад» (впоследствии он был переименован в журнал «Воспитание и обучение» и Цебрикова стала его редактором).

Первая ее повесть «Ошибка за ошибку» появилась под инициалами «Н. Р.» в «Русском вестнике» за 1860 год. Через три года «Отечественные записки» напечатали рассказ «Который лучше?». Этот рассказ молодого и еще не совсем искушенного автора написан в традициях повествовательной тургеневской прозы, даже имел подзаголовок — «Охотничьи очерки». Однако в нем подкупала попытка собственного решения современных «больных» вопросов.

Герой первого очерка, разбитной деревенский парень Василий, подговаривал свою возлюбленную сказать, где спрятаны деньги у ее дяди. Василий устраивал поджог дома, похищал деньги и бежал вместе с деньгами и возлюбленной. Во втором очерке помещик Куроедов либеральничал, как все, толковал об общей пользе, хотя сам не хотел и не умел делать добро людям. «К жизни и людям относился довольно сатирически. И кончил тем, что, женившись на безобразной, но очень богатой барыне, проматывал ее деньги за границей и все собирался писать статью о «могучей пружине-выгоде».

Кто же лучше, спрашивает автор, «наш народный воришка» или «наш западник-пройдоха»? И отвечает: оба хороши!

На фоне народофильских настроений начала 1860-х годов этот рассказ о деревенском бунтаре, который, выбившись из состояния безропотности и покорности, немедленно занялся воровством и поджогами, конечно же, звучал некоторым диссонансом, но вместе с тем выдавал в авторе трезвость взгляда и внимание к нравственной стороне общественной жизни.

Что такое нравственное начало в человеке? Врождено оно или может быть воспитано? Это пристальное внимание к нравственному дыханию современной жизни определило своеобразие позиции Цебриковой как литератора.



3

В очерке «Русский человек», написанном «в контраст русскому духу Пуришкевича и К°», Цебрикова описывает, с каким отвращением отец относился к жандармам. При этом она вскользь упоминает, как к ней неоднократно приезжали жандармы «о чем-то допросить», или вызвать для объяснений в III Отделение, или устроить обыск[246]. Отец не слишком тревожился, потому что дочь сказала ему, что «не собирается идти в красные». Она и в самом деле не стала профессиональной революционеркой, как, например, ее близкий друг В. В. Берви-Флеровский. Кругом деятельности Маши Цебриковой стала литературная критика. Но это не означает, что революционная деятельность ее современниц и современников была ей чужда. В дневнике Сазоновой есть такая характеристика Цебриковой: «Неисправимая республиканка, и все, что она пишет, нецензурно».

Первые критические статьи Цебриковой получили признание с двух сторон сразу: читатели нашли их острыми, яркими, современными, цензура — опасными. Что же составляет их главный нерв, пафос?

Пожалуй, больше всего Цебрикову интересует, как живет идея в обществе, какие испытывает превращения, созревая, обогащаясь, но подчас и изменяясь — до полной неузнаваемости. Ведь революционные идеи, замечает критик, вызвали к жизни не только самоотверженные, благородные характеры. Показных нигилистов Тургенев определил ядовито как «примазавшихся».

Этим злободневным вопросам была посвящена статья Цебриковой о только что появившемся романе Гончарова «Обрыв». Роман вызвал яростные споры. Симпатии критика очевидны — они на стороне социализма и «гонимой правды», на стороне главного вождя этой правды — Герцена.

В январе 1870 года Герцен скончался за границей, а имя его давно запрещено было упоминать в российской печати. Статья Цебриковой была напечатана в майской книжке «Отечественных записок» и оказалась своего рода некрологом Герцену для тех читателей, что умели читать между строк.

Оценивая аитинигилистические романы «Марево», «Некуда», «Взбаламученное море» и пр., Цебрикова пишет, что среди людей нового направления, разумеется, есть и никудышные болтуны, дураки, фразеры, но зато есть и люди, которые «все силы свои, всю жизнь положили в это направление и имели глубокое и прочное влияние на развитие общества, люди, которые до последней минуты не выпускали из рук знамя и, умирая, благословляли друзей идти, куда оно вело. Влияние этих высоких, честных личностей на молодое поколение не изгладит коллекции карикатур умных и портретов дураков»[247].

В этих словах Цебриковой — дань благодарной памяти Герцену. Цензура уловила подтекст статьи. 16 июня 1870 года на заседании Главного управления по делам печати один из основных его деятелей Ф. Толстой выступил но поводу статей Цебриковой: «В последних нумерах «Отечественных записок» появилась новая писательница г. Цебрикова... Статьи ее по методу и приемам напоминают манеру покойного Писарева, который в рецензиях своих, как известно, более занимался развитием собственных своих философских воззрений, чем разбором, оценками критикуемого им произведения. Г-жа Цебрикова поступает почти так же... В качестве сотрудницы обновленных «Отечественных записок» г-жа Цебрикова выступает, конечно, против теории «искусства для искусства»... Она требует от писателей «слова и дела», вот почему идеалом писателя она почитает Герцена»[248].

Впоследствии Цебрикова вспоминала, что она несколько раз спрашивала своего товарища по журналу критика Елисеева, почему к ее работам так придирается цензура. «Елисеев, посмеиваясь, отвечал, что там лучше разобрали и что дух у меня очень богам противный».

Почти одновременно со статьей об «Обрыве» в издательстве Звонарева вышла книжка Джона Стюарта Милля с предисловием Цебриковой, написанным специально для этого издания. Книга Милля называлась «Подчиненность женщины», и автор предисловия с удивительной энергией и смелостью заявил читателям, что решение женского вопроса есть решение «вопроса о правоспособности и освобождении целой половины человечества и, следовательно, вопроса о разумном устройстве жизни всего человечества». Цебрикова напоминает, что во многовековой истории женщины так же шли проповедовать, совершали те же подвиги, переносили те же мучения, что и мужчины.

Литературная критика и борьба за женское равноправие — две мощные стихии долгой и плодотворной деятельности Цебриковой. Если бы ее сочинения были собраны и изданы, они составили бы несколько томов. И во всех этих томах главным пафосом было бы то же, что заявлено Цебриковой уже в первых ее статьях. Крушение надежд 1860-х годов увидеть Россию преображенной реформами побудило Цебрикову понять с несомненностью то, что понимал мало кто из ее современников: сама по себе идея, как бы ни была она прекрасна, не способна изменить жизнь общества.

«Идеи не обладают сверхъестественною силою превращать урода в человека, идиота — в гения,— писала Цебрикова.— Из каждой вступающей в жизнь идеи люди берут себе то, что они способны усвоить по степени своего развития и силе ума. Кретину не втолкуешь, что дважды два четыре. Один и тот же корень может дать диаметрально противоположные ветви, одна и та же идея породить самые противоречащие учения. Из христианства католики вывели принцип божественного происхождения власти, протестанты — верховное право народа. И буржуазные либералы, штыками и картечью отстаивающие свою собственность — право эксплуатации народа, и сен-симонисты, разрушающие эту собственность, находят для своих доктрин опору в одном и том же учении»[249].

Цебрикова не останавливается на признании этого факта и задает себе вопрос: что же заставляет идею жить разной жизнью? И отвечает себе — люди, различие их сил, интересов, духовного потенциала. Именно поэтому она так много внимания уделяет в своих статьях проблеме нравственного сознания. Общество заботится о своем промышленном, культурном и научном прогрессе, который достигается ценою огромных усилий человеческой воли. Но оно, по глубокому убеждению Цебриковой, должно также заботиться и о своем нравственном прогрессе. Кроме талантливости в науке, искусствах, культуре, Цебрикова призывает ценить и взращивать «талантливость нравственную», которая, по ее мнению, встречается «при самых дюжинных умственных способностях, делает человека особенно чутким к радостям и горю других, к человеческой правде... В народе такие люди отмечаются названием людей справедливых»[250].

Следует ли понимать эти рассуждения как проповедь личного самоусовершенствования? Ничуть не бывало. Цебрикова достаточно трезва, чтобы понимать, что «отдельная личность, как бы гениальна она ни была, никогда не сможет проложить дорогу для всего человечества, сгладить все трудности пути, предвидеть все препятствия». Не будем идеалистами, говорит Цебрикова, не будем думать, что идеи могущественнее жизни, но не станем и отрицать того, что они способны на нее влиять.

Это пишет человек, переживший эпоху либеральных надежд, эпоху крушения революционных порывов. Чернышевский давно сослан в Сибирь, как и многие другие шестидесятники. Как оценить их судьбу, значение их деятельности для страны? Цебрикова защищает революционеров, которых упрекают в фанатизме, в «напрасно пролитой крови, в бесполезно загубленных жертвах, в том, что они довели до страшного взрыва накопившиеся веками чувства негодования и озлобления». Она вспоминает, что «эти мечтатели, несмотря на их гибель, были лучшими людьми своего века... Они были светом своего века, его воплощением, людьми, взявшими на себя крест страданий его. Они были нравственной силой своего времени, которая не пропала без следа».

Правы те, кто воплощают в себе «нравственную силу времени», они и победят. Дело же общества и всех сознательных членов его, «когда неправда и беззакония медленно переполняют меру долготерпения народа, когда яд общественных язв всасывается капля по капле незаметно и подготовляет разложение всего организма. Велика заслуга тех, которые понесут на себе и эту «злобу дня» и вложат в сокровищницу народной жизни лепту своего ума и характера на борьбу с началами, разъедающими жизнь»[251].

Можно только удивляться беззаботности цензуры, которая несмотря на то, что на статьи Цебриковой давно было направлено ее бдительное око, все-таки пропускала подобные строки в печать. В трудное время перехода от 1860-х к 1870-м годам Цебрикова неустанно раздумывала о будущем страны, о том, какими способами можно одолеть ее политическую отсталость, добиться демократического устройства с гарантией общественных свобод, подлинного освобождения крестьян.

«Никогда ни одна сила не сознавала добровольно, что прошло то время, когда она была необходимою, и что она сделалась лишним, бесполезным бременем; это значило бы для нее подписать собственный смертный приговор, а каждый организм хочет жить даже тогда, когда настоящая жизнь кончилась, а началась безобразная агония»[252].

Значит, нет надежды, что что-то победит само собой, значит, «нужно вести борьбу не со злобою дня, а со злобою века»...

Сотрудничество Цебриковой в журнале «Отечественные записки» было напряженным и плодотворным. Она пишет одну за другой большие работы, не проходившие бесследно в литературной общественной жизни. Когда в статье о романе Гончарова «Обрыв» Цебрикова рассуждает о проблеме положительного героя в русской литературе, она с чисто литературной почвы легко переходит на политическую: «Бедная русская жизнь! Вот уже который писатель пытается дать тебе героев и героинь нравственных, добродетельных, благонамеренных и проваливается на этой попытке. Тут не спасет никакой талант. Тургенев с Литвиновым, Гончаров с Тушиным и Штольцем, Писемский с своей Баклановой, даже Гоголь со своими Уленькой, Myразовым и Костанжогло. Или точно не ко двору нам эти добродетельные герои, и наша сила — одно отрицание, и не сложилась та жизнь, которая превратит горькое слово отрицания в слово подтверждения и хвалы... Нет крепостного права, есть гласный суд в известном пределе. Но отчего же не выдвинулась та партия действия, которую он обещал? Где же она и каким делом заявила себя? Но г. Гончаров не допускает общего дела, но много дел у каждого. Правда, у каждого много своих дел, и за ними не до общего»[253].



4

«Партия действия»... Вот о чем думала, на что надеялась критик «Отечественных записок» Мария Константиновна Цебрикова.

Биография ее полна белых пятен, и мы лишь по крупинкам можем восстановить некоторые события дальнейшей ее жизни. Дядя-декабрист умер от заражения крови еще в 1862 году. Но связи Цебриковой со студенческими кружками, которые она посещала вместе с дядей, по-видимому, не исчезли. Мы уже говорили, что Николай Романович Цебриков был одним из корреспондентов Герцена. Нельзя в связи с этим счесть случайностью то, что в 1871 году Цебрикова переводит и пытается издать на свой счет книгу одного из ближайших герценовских друзей Мальвиды Мейзенбуг, воспитательницы его детей,— «Записки идеалистки между революциями 1830-1848 гг.».

В письме к Стасюлевичу Цебрикова рассказала, с каким трудом на короткий срок достал ей экземпляр этой книги один «очень трусливый господин» и как вследствие этого она должна была «страшно спешить»[254]. Слова «трусливый господин» лишний раз подтверждают, что перевод и издание книги Мейзенбуг были делом небезопасным. Тираж отпечатанной книги был уничтожен по постановлению цензурного комитета, переводчице пришлось расплачиваться с издателем, который потребовал возместить убытки. Одновременно с книгой Мейзенбуг была уничтожена по постановлению цензурного комитета и книга В. В. Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России».

К этому времени престиж Цебриковой как критика «Отечественных записок» среди революционно настроенной молодежи был весьма высок. Статья «Герои молодой Германии» о романах Шпильгагена имела огромный успех. Да и как было не откликнуться молодым сердцам на такие энергичные, зовущие к немедленному действию слова: «Наше время — время борьбы; оно говорит: кто не за меня, тот против меня: оно требует от писателя служения жизни. Энергичный человек не удовлетворится указанием зла — он кинется на борьбу с ним... Только то произведение может сделать глубокое впечатление на общество, в каждом слове которого мыслится искреннее, непоколебимое, горячее убеждение. В этой силе убеждения тайна влияния Белинского, влияния романов и повестей Искандера, и даже тайна мгновенного успеха некоторых, вовсе нехудожественных произведений (намек на «Что делать?» Чернышевского.— С. К.). Горячее слово, в котором чуется человек, сумеющий постоять за свое, всегда найдет отзыв. Каждая новая мысль спускалась в мир с Голгофы»[255].

Эту же силу убеждения чувствовала молодежь и в самой личности Марии Константиновны. Ее близкий друг Берви-Флеровский, уже много лет кочевавший из ссылки в ссылку, только что издал тут же арестованную книгу «Положение рабочего класса в России», написанную «кровью сердца-очевидца». В 1871 году вышла его книга «Азбука социальных наук», которая была написана по заказу революционного кружка чайковцев. Эта книга в течение многих лет была действительно азбукой для революционной молодежи. Черпая доказательства из области истории культуры, Флеровский высказывает мысль, что хищническим началом борьбы за существование противостоит и всегда противостоял «союз за существование», и только альтруистические начала спасали мир от разложения и гибели.

На экземпляре книги, представленном Александру III, царь написал: «Азбуку эту не следует допустить к продаже»[256].

Благодаря дружбе с Флеровским и собственным душевным тяготениям Цебрикова ближе всего оказалась к кружку чайковцев. Флеровский дружил с чайковцами, которые приезжали к нему под Петербург, так как въезд в столицу ему был категорически запрещен. Для понимания взглядов Цебриковой важно отметить, что кружок чайковцев возник в борьбе и противостоянии Сергею Нечаеву.

Роль Нечаева в освободительном движении России была особенная. Человек сильной воли и неотразимого влияния на окружающих, Нечаев считал, что в революционной работе можно пользоваться любыми средствами, начиная с шантажа и кончая денежными вымогательствами. Девиз «цель оправдывает средства» был его боевым оружием.

В своем «Катехизисе революционера» Нечаев писал: «Революционер — человек обреченный. Он разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира... Он презирает и ненавидит во всех ее побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность... Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем одною холодною страстью революционного дела. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение»[257].

Летом 1871 года в Петербурге состоялся суд над нечаевцами. Революционная молодежь отшатнулась от их методов и приемов, извлекла практический урок — «ни в коем случае не строить революционную организацию по типу нечаевской».

После нечаевского процесса кружок чайковцев «заболел вопросами этики», доказывая, что «пока не будет создана научная этика, невозможно будет осуществить социалистический строй»[258].

В своем кружке чайковцы жили по законам строгой революционной этики. Князь Петр Кропоткин и владелец огромных богатств Дмитрий Лизогуб отдавали в кружок все свои доходы, между членами кружка существовало братское доверие друг к другу и полное равенство. Чайковцы относились к Флеровскому как к своему «предтече». Он, в свою очередь, выделял из молодых Сергея Кравчинского и Софью Перовскую. Чайковцы осудили «нечаевское дело» как недозволенный революционный опыт, считая его «кошмарным эпизодом в истории революционного движения»[259].

Практическим делом этого кружка стало «книжное дело» — распространение в провинции и среди студенчества революционных книг, попытка создания литературы для народа. Дело было поставлено на широкую ногу. Завели в Швейцарии свою типографию, там печатались доставлявшиеся тюками в Россию запретные книги. Чайковцами были изданы и распространены сочинения Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Лаврова, «Положение рабочего класса» и «Азбука социальных наук» Флеровского, «История великой французской революции» Луи Блана. Из числа народных брошюр «наибольшим успехом пользовался рассказ Цебриковой «Дедушка Егор» — об истории крестьянского ходока, снаряженного в Питер и попавшего в острог»[260].

Этот рассказ Цебрикова напечатала в легальной «Неделе» в 1870 году, но чайковцы не дали ему там затеряться.

Мы можем лишь предполагать, что Цебрикова встречалась с участниками кружка, с которым был так близок ее друг Берви. Возможно, навещая его, она могла познакомиться и с Кравчинским и с Перовской. Однако одно несомненно: чайковцы напечатали рассказ Цебриковой не без ее ведома и согласия. Доказательством тому служат воспоминания участника кружка Н. А. Чарушина. Рассказывая об организации им и его товарищами книжного дела, он вспоминает, что когда встал вопрос о народной литературе, «необходимой при работе среди народных масс», то сначала приступили «к ознакомлению с имеющимся материалом, а затем и к переговорам с авторами о разрешении издания наиболее ценного из него. Переговоры эти велись Чайковским и другими членами кружка». Чарушин вспоминает, что лично он вел переговоры с двумя писателями: «Обследование это и переговоры с авторами не много что дали, но все же кое-какие результаты были. Так, едва ли не первым изданием кружка в этой области было издание талантливого и пользовавшегося большим успехом среди рабочих рассказа Цебриковой «Дедушка Егор»[261].

Боясь не получить разрешения на отдельное издание в Петербурге, чайковцы издали этот рассказ отдельной брошюрой в Киеве. Как раз в те месяцы, когда в Киеве был издан рассказ Цебриковой, сама она отправилась в Швейцарию. Можно ли считать это простым совпадением? Цель поездки Цебриковой осталась неизвестной, но возникает предположение, что ее брошюра была издана в типографии чайковцев в Цюрихе, а указание на место издания в Киеве было намеренной маскировкой. Такие случаи были нередки в практике чайковцев. Во всяком случае легко установить, что в Швейцарии Цебрикова общалась с кругом революционной молодежи, которая была занята там в это время организацией журнала. Как раз в эти дни П. Л. Лавров, редактор журнала «Вперед», получил письмо: «В настоящее время находится в Цюрихе Цебрикова, как вы думаете, можно ли будет ей сделать предложение участвовать?»[262] Это был несомненный знак доверия. В Швейцарии Цебрикова сблизилась с девушками из группы, которая впоследствии составила «процесс 50-ти». «Я близко знала группу, из которой вышли участники политического дела, известного под именем дела Бардиной и рабочего Алексеева, вернее сказать, участницы, потому что женщины в этом деле играли активную роль, а не шли за вожаками»,— вспоминала потом Мария Константиновна[263].

Во время пребывания Цебриковой в Швейцарии там был арестован для выдачи русским властям Нечаев. Агитация в защиту Нечаева и его сторонников из числа русских эмигрантов успеха не имела, поскольку всем было известно, что он обвиняется в убийстве своего единомышленника, студента Петровской академии Иванова. Не помогли ни брошюра, выпущенная в его поддержку, ни митинги в его защиту. Когда Нечаева привезли на вокзал, группа радикальной молодежи попыталась отбить его у полиции. Но эта попытка закончилась неудачей. Нечаев был увезен в Россию, судим и умер в Алексеевском равелине спустя десять лет. Своеобразную позицию в этой нечаевской истории заняла и Цебрикова.

Несколько лет спустя в своей автобиографии она напишет: «Когда в Цюрихе красные затеяли демонстрацию о невыдаче Швейцарией Нечаева, я после одной сходки на площади перед гостиницей, где была сходка, невольно сымпровизировала речь. Досталось и террористам, выставлявшим юнцов и юниц, которые манифестацией портили себе культурную работу в России. Досталось и властям».

Цебрикова была одной из немногих в России, которая, как и Достоевский, поняла всю низость и социальную опасность «нечаевщины», но, в отличие от автора романа «Бесы», не распространила ее на все революционное движение. Она увидела в нечаевской левизне особую опасность «при полнейшем недостатке у нас политического воспитания общества», когда «нечаевщина» проявляется «темным макиавеллизмом, то ужасающим, то комичным по мелочам», приводит к «убыли души и забвению совести»[264].

До конца жизни Цебриковой «нечаевщина» осталась для нее смертельным врагом, которого она, впрочем, никогда не путала с настоящим революционным делом.

В литературном труде в 70-е годы Цебрикова неутомима. Кроме участия в «Отечественных записках», статей и переводов, выходит несколько ее беллетристических произведений — «Записки гувернантки» (1873), сборник рассказов «Быль и вымысел» (1876). Сохраняются, по-видимому, и ее революционные связи. Однако начавшееся с весны 1874 года массовое «хождение в народ» не вызывает у Цебриковой заметного энтузиазма. Не обольщаясь надеждами своих друзей-народников, она смотрит на дело более трезво. Впоследствии она напишет: «Я признаюсь... не понимала тех, которые ждут от деревни новой жизни, «влейся, мол, в нас, пустые мешки, живая вода». Деревню надо знать, чтобы иметь полное понятие о русской жизни... Малоземелье малоземельем, но и вековая рутина первобытной культуры свое берет»[265].

Цебрикова не забывала заветов своего дяди-декабриста, который внушал ей веру в «русский народ», а не в одного мужика», веру в «русскую мысль».

Между тем сочинения Цебриковой широко использовались народниками в их пропаганде. В ноябре 1873 года Кравчинский с товарищем отправились в Тверскую губернию для пропаганды среди крестьян. Была у них и книжка Цебриковой «Дедушка Егор». Через год после отъезда Кравчинского из Казани пришли с обыском к товарищу, у которого он жил. Полиция обнаружила и изъяла хранившуюся в доме пропагандистскую литературу. Наряду с «Отщепенцами» Н. Соколова, книгой Бакунина «Государство и анархия» здесь оказалось и десять экземпляров «Дедушки Егора»[266].


(обратно)


5

Когда пытаешься проследить жизнь Цебриковой год за годом, испытываешь затруднение хотя бы только кратко очертить все области ее деятельности, перечислить статьи, которые она написала, упомянуть дела, в решении которых приняла участие.

Женское движение за образование, педагогическая деятельность Цебриковой, редактирование журнала «Воспитание и обучение», в котором она к тому же была зачастую единственным автором, выступая под многими псевдонимами, а подчас и без всякой подписи,— это лишь часть ее каждодневных забот. И все это еще помимо главной для Марии Константиновны деятельности литературного критика и публициста.

Конец 70-х годов принес Цебриковой два горьких личных удара: в 1879 году скончался лежавший три года в параличе ее отец, двумя годами ранее — в 1877 году умер Некрасов. На смерть Некрасова Цебрикова откликнулась некрологом, помещенным в приложении к февральской книжке журнала «Воспитание и обучение» за 1878 год за подписью «М. Артемьева». Хвалебные отзывы о поэзии Некрасова не поощрялись цензурой, даже родное детище поэта — журнал «Отечественные записки» — ограничился скромным кратким некрологом. Велико было негодование цензоров, когда обнаружилось, что какая-то М. Артемьева «восхваляет личность Некрасова и его литературную деятельность как издателя «Современника» 1847 — 1866 годов и «Отечественных записок» с 1868 года, ставит его на высокий пьедестал как могучего народного поэта»[267].

После смерти Некрасова в «Отечественных записках» Цебрикова уже не печаталась. Ее статьи появлялись время от времени в других петербургских журналах.

Началось второе десятилетие ее литературно-публицистической деятельности, совпавшее с тяжелейшим десятилетием русской истории.

После покушения на императора Александра II, убитого народовольцами, затем гибели пятерых из них па эшафоте начались годы безвременья, растерянных идеалов, ненайденных решений, погибших иллюзий. Друзья Цебриковой разбросаны но тюрьмам и ссылкам. В 1889 году в Саратове умирает Н. Г. Чернышевский. В ссылке оказывается и ее друг Берви-Флеровский. В пролет лестницы в приступе отчаяния бросается Гаршин. Нужно что-то делать, но что? Цебрикова решается на дерзкий поступок: она пишет открытое письмо императору Александру III.

В жизни каждого человека бывают переломы судьбы, идущие как бы со стороны, связанные с объективными невзгодами. Но настоящим мужеством владеет, пожалуй, лишь тот, кто способен сам круто изменить прежнюю жизнь. К числу таких подлинно мужественных натур принадлежала и Мария Цебрикова.

Неожиданным свидетелем этого этапа ее биографии оказалась англичанка Этель Буль, впоследствии автор прославленной книги «Овод», Этель Лилиан Войнич. Буль, или Булочка, как звали ее русские друзья, приехала в Россию из Лондона в 1887 году. Булочка познакомилась со Степняком-Кравчинским и его женой Фанни Марковной в Лондоне, где они поселились после покушения Степняка-Кравчинского на шефа жандармов Мезенцева. Сестра Фанни Марковны, оставшаяся в России, была замужем за родственником Цебриковой Карауловым, арестованным и сидевшим в Петропавловской крепости. Цебрикова была дружна с семьей Карауловых, куда приехала английская гостья.

Мария Константиновна в ту пору была едва ли не вдвое старше англичанки Буль, по это не помешало ей стать ее близким другом. Цебрикова рассказывала ей о русской литературе, о своих встречах с Некрасовым, Тургеневым, Щедриным. Поделилась она с ней и своим намерением написать письмо царю. Этот план Цебрикова обдумывала уже давно, три года. Но отчетливо представляя себе, что этот шаг может стать для нее роковым, прервет ее литературную и общественную деятельность, что она «заживо себя похоронит», откладывала исполнение своего намерения.

Ей пришлось бы многим пожертвовать и вовсе не из области личных интересов и тщеславия.

Цебрикова в ту пору — активная деятельница Красного Креста. К ней нескончаемым потоком идут письма от заключенных, приходят хлопотать родные: мать за сына, невеста за жениха, отец за дочь.

У нее скопился огромный обличительный материал — переплетенные письма от заключенных и ссыльных, и чем больше было этих писем, тем сильнее «в душе копилась жажда крикнуть на весь русский мир — смотри, что творят и что ты терпишь!»

Не зря спустя несколько лет Цебрикова сблизилась с Львом Толстым, ее мучило то же состояние духа, которое впоследствии, в нору столыпинских казней, заставило Толстого воскликнуть: «Не могу молчать!»

Цебрикова всегда была поборницей того взгляда, что для России гораздо важнее просветительная работа, чем эксцессы революционного терроризма. Это убеждение она высказывала в свое время в Швейцарии на митинге, посвященном Нечаеву. Об этом писала и в своих статьях: «Я всегда боялась крови и находила, что Россия слишком дорого платится за развитие дела выпалыванием лучших всходов молодых поколений»[268]. Цебрикова сожалела, что лучшие молодые силы уходили в снега Сибири, а на «обыденную работу мирного прогресса оставались умственные и нравственные оборыши».

Всю жизнь воевавшая с цензурой, Цебрикова попыталась организовать ей отпор среди писателей. В ее голове созрел донкихотский план — составить писательский адрес Александру III или просто сговориться всем и «к назначенному дню напечатать такие статьи, что или закрывай все газеты и журналы, или изменяй порядки». Никто не решился последовать се совету. Тогда, повторяя как заклинание строчки Виктора Гюго: «Если будет тысяча, я один из них, будет сто, будет десять, я один из них; и десяти не будет — пусть буду я один»,— Цебрикова решилась действовать в одиночку.

«Посещая друзей, заключенных в тюрьмах,— объясняла Цебрикова, — я всегда чувствовала угрызения совести и спрашивала себя: «Вот они страдают, почему же я ничего не делаю?» Друзья говорят мне, что мой поступок — напрасное безрассудство, что я решаюсь заплатить слишком дорого за ничтожный результат. Но разве есть меры и весы для нравственного влияния?»[269]

Ей дороги не политическая выгода, не немедленный практический результат. Цебрикова хочет спасти честь — и свою собственную, и честь русской литературы. Из писем, присланных ей из Сибири, она составляет брошюру «Каторга и ссылка», которую вывозит в Англию «мисс Булочка» — будущая писательница Войнич.

Но где напечатать обличительное письмо царю? в России один за другим шли провалы подпольных типографий, так что не было никакой надежды на то, что удастся напечатать письмо и распространить его прежде, чем текст его перехватят.

Остается одно: ехать за границу и напечатать письмо там. Но Цебрикова давно состоит под надзором полиции — пустят ли? Ведь заграничного паспорта ей не дают с последней поездки в Швейцарию в 1872 году. Мария Константиновна распускает слух, что собралась ехать в Америку, читать там лекции по русской литературе, что будто бы уезжает туда на несколько лет. Для правдоподобия она даже распродает вещи и книги. В ее тайну посвящен один только друг, которому она оставляет деньги, вырученные от продажи имущества.

Цебрикова решает ехать за границу морем через Одессу. В Севастополе ее задерживают на неделю, не выдают заграничного паспорта, в канцелярии градоначальника долго меряют «пытливым грозным и глупым взглядом». Наконец, Мария Константиновна всходит на пароход, но и там жандармы бесконечно вертят ее паспорт, будто учуяв, что эта немолодая дама везет какую-то контрабанду. Стенки и дно ящика с табаком, с которым не расстается Цебрикова, оклеены бумагой. За верхним ее слоем спрятаны черновики письма к царю.

В Париже Цебрикова встречается с давней приятельницей, видной деятельницей женского движения Е. И. Конради, которой открывает тайну своего приезда. Конради начинает отговаривать Цебрикову от безумного поступка. Такой шаг, говорит она, мог бы быть оправдан, «если бы за письмом стояла 200-тысячная армия». Но Цебрикову ничто не в силах уже остановить.

«Я всегда глубоко чувствовала стыд человека, присутствовавшего при всех безобразиях торжествующего зла и принужденного рабски молчать»,— напишет она Джорджу Кеннану, объясняя, зачем посылает письмо царю.

Парижские друзья Цебриковой советуют ей печатать письмо в Женеве у издателя М. К. Элпидина. Письмо в целях самой строгой конспирации отправляют в Женеву без подписи автора. Два месяца ожидает Цебрикова в Париже типографских оттисков. Наконец письмо царю в количестве 50 экземпляров и 20 экземпляров брошюры «Каторга и ссылка» готовы. Издатель, по уговору, присылает в Париж бандеролями буквы шрифта, чтобы автор собственноручно мог оттиснуть на каждом экземпляре подпись. Теперь скорее в обратную дорогу!

Несколько десятков экземпляров — брошюры и письма — Цебрикова прячет на себе: она собирается разослать их в Петербурге. По совету друзей, Цебрикова заказывает конверты с бланками различных французских обществ — научных, промышленных, торговых. По ее знаку из Петербурга, что ею рассылка в столице окончена, все бандероли в этих конвертах будут отправлены в Москву и другие города России. Не зря столько лет провела Мария Константиновна в близком общении с друзьями-революционерами. Ее навыки конспирации вполне профессиональны.

На границе Цебрикова поняла, что за ней следят уже давно — жандарм перешептывается с таможенником, а у нее одна мысль: арест неизбежен, это ясно, но только бы не сейчас! Важно доехать и довезти до Петербурга в целости и сохранности письма и брошюры.

Дорога до Петербурга кажется на этот раз необычайно длинной, нескончаемой. Едва сойдя с поезда, Цебрикова отправляется в Знаменскую гостиницу напротив Московского вокзала. Она не хочет компрометировать никого из друзей и знакомых. Освободившись в номере от спрятанной на себе поклажи, она выходит на Невский и принимается за развоз письма по адресам, которые наметила заранее: прежде всего —в канцелярию царя заведующему комиссией прошений генералу Рихтеру, письмо наследнику было послано по городской почте, затем в редакции газет, правительственные учреждения.

С 9 утра до 7 вечера Мария Константиновна развезла по всем адресам обе брошюры. Впоследствии, на допросе, прокурор отказывался верить, что она могла сделать это одна, без всяких помощников. Последним она опустила в городской почтовый ящик письмо в Париж. В нем говорилось, что образчики кружев приняты и можно отправить заказ по адресу. Это было сигналом для друзей в Париже, что она развезла в Петербурге свое письмо и теперь пора высылать бандероли. Тут только она испытала душевное освобождение: «Я боялась, чтобы не арестовали до сдачи письма, и когда дело удалось, почувствовала, что хоть на этот миг сорваны душившие меня цепи».

Цебрикова была арестована в номере гостиницы. При аресте она сказала жандармскому полковнику: «Мой предок Княжнин потерпел за стих «Самодержавие всех бед содетель», а дядя мой, Николай Цебриков сидел в Алексеевском раввелине в крепости, и когда поднималась вода в Неве, окна закрывала вода. А за что сидел? За то, что хотел свободы всему русскому народу». Это был вершинный миг судьбы Цебриковой. Не зря она обратилась к памяти своих предков. Она ждала этой минуты.

На допросах Цебрикову спрашивали, куда и сколько развезено экземпляров письма. В редакциях газет были сделаны обыски в поисках крамольных брошюр. В тюремном заключении Цебрикову навещали друзья «с воли», с волнением сообщали, что письмо наделало шуму, а заграничные газеты приходили в Петербург, замазанные черной краской,— там были сообщения о письме Цебриковой.

Боясь, что ее арестуют на границе или в дороге, Цебрикова предусмотрительно послала экземпляры письма и брошюры о каторге Лаврову, Лиле Буль, известному датскому литератору Брандесу и Де Губернатису, в Италию (он был известным издателем словаря европейских писателей), а также Джорджу Кеннану — американскому журналисту и путешественнику, который в это время заканчивал работу над своей знаменитой книгой «Сибирь и ссылка»[270].

С тремя последними Цебрикова и прежде состояла в переписке. Друзья сообщили ей, что именно огласка дела в Европе спасла ее от более строгого суда.

Когда Александру III доложили о письме Цебриковой и аресте автора, он будто бы расхохотался и сказал: «Отпустить старую дуру!» Однако прибавил, что жить с ней в одном городе невозможно. Если письмо не произвело на царя большого впечатления, то сильно раздражила брошюра «Каторга и ссылка», и в особенности цитата из английской газеты «Times», где было сказано, что своим бесчеловечным обращением с заключенными в сибирских каторжных тюрьмах царь порочит монархический принцип. Это вызвало его ярость.

Прочитав письмо и брошюру, царь карандашом над подписью автора поставил приговор: «Ей-то что за дело?» Передавали и такие слова царя: «Это видно, что отечество свое она все-таки любит». Впоследствии Лев Толстой говорил Цебриковой, что во время разбора ее дела царю приходила мысль запереть ее в монастырь,— так слышал он от осведомленных людей. Однако шел уже конец XIX века, и это посчитали делом невозможным.

Письмо Марии Константиновны Цебриковой к Александру III — один из замечательных документов русской публицистики. Оно начинается так: «Ваше Величество! Законы моего отечества карают за свободное слово. Все, что есть честного в России, обречено видеть торжествующий произвол чиновничества, гонение на мысль, нравственное и физическое избиение молодых поколений, бесправие обираемого и засекаемого народа,— и молчать». Обращаясь к царю, она напоминает ему об убийстве его отца — «царя-освободителя» и пытается по-своему определить его причины: «Не реформы прошлого царствования создали террористов наших, а недостаточность реформ. Вас отпугивают от прогрессивной политики. Вам подсказывают политику в духе Николая I, потому что первая грозит самодержавию министров и чиновничества, которым нужны безгласность и бесправие всей земли русской... Еще Александр I, сказал, что честные люди в правительстве случайность и что у него такие министры, которых он не хотел бы иметь лакеями. И жизнь миллионов всегда будет в руках случайности там, где воля одного решает выбор. Если бы вы могли, как сказочный царь, невидимкой пройти по городам и деревням, чтобы узнать жизнь русского народа, Вы увидели бы его труд, его нищету... Вы увидели бы, как губернаторы ведут войско пристреливать крестьян, бунтующих на коленях, не сходя с облитой их потом и кровью земли, которую у них юридически грабят сильные мира. Тогда Вы поняли бы, что порядок, который держится миллионной армией, легионами чиновничества и сонмами шпионов, порядок, во имя которого душат каждое негодующее слово за народ и против произвола,— не порядок, а чиновничья анархия... И в обществе и народе не воспитано и не будет воспитано никакого понятия о законности и правде...»

Цебрикова подробно останавливается в письме на том, что так волнует ее, чему она отдала столько лет жизни,— на проблеме воспитания детей и юношества. Все письмо Цебрикова строит как доказательство, что карательные действия против революционеров неизбежно поощряют новые эксцессы террора. Она не побоялась упомянуть даже имя Н. Суханова, стоящего во главе военной организации народовольцев, как человека, который вступился за «обкрадываемых и побиваемых нижних чинов — и кончил смертью террориста».

Порой слово Цебриковой обретает силу сатирического бича: «Люди слова, люди науки озлоблены, потому что терпится только слово лжи, рабски славословящее, распинающееся доказать, будто все идет к лучшему, которому само не верит; потому что нужна не наука, а рабская маска ее, а передержки научных фактов для оправдания чиновничьей анархии. Молодежь озлобляется, озлобляются даже дети.

Мне кровь противна, с какой бы стороны ни лили ее, но когда за одну кровь дают ордена, а за другую веревку па шею, то понятно, какая кровь имеет для молодежи обаяние геройства... Сколько гибнет жертв! Правительство, охраняющее себя безнравственными средствами — административной ссылкой, сонмами шпионов, розгами, виселицей и кровью, — само учит революционеров наших принципу «цель оправдывает средства». Там, где гибнут тысячи жертв произвола, где народ безнаказанно грабится и засекается, там жгучее чувство жалости будет всегда поднимать мстителей».

Цебрикова сравнивает чиновников с опричниками и бросает в лицо царю, как пощечину, слова, что все его распоряжения последних лет вызваны лишь заботой о «самодержавии дома Романовых», а не о развитии России и просвещении общества.

Случалось, что и прежде оппозиционно настроенные люди обращались с письмами к царю. Но письмо Цебриковой занимает и в этом ряду особое место. Письмо вообще предполагает некоторую интимность обращения, это разговор одного человека с другим, без слушателей и посредников. Чаще всего письма, направлявшиеся царю, писались в увещевательном тоне, почтительно и, разумеется, в одном экземпляре. Цебрикова написала письмо-памфлет и отпечатала в типографии тиражом в полсотни экземпляров. После закрытия в 1884 году «Отечественных записок» в России уже не осталось трибуны вольной подцензурной печати, и письмо Цебриковой было неожиданной вспышкой публицистически яркого проявлении общественного чувства.

Цебрикова призывает Александра III не только вернуться к реформам отца, но и развить их дальше: «Свобода слова, неприкосновенность личности, свобода собраний, полная гласность суда, образование, широко открытое для всех способностей, отмена административного произвола, созвание земского собора, к которому все сословия призвали бы своих выборных,— вот в чем спасение».

Подобно вещей Кассандре, Цебрикова не побоялась пригрозить царю будущим: «Мера терпения переполняется. Будущее страшно. Если до революции, ниспровергающей монархию, далеко, то очень возможны местные пугачевщины... Честные гражданы с ужасом предвидят бедствия и молчат, но дети и внуки их молчать не будут».

Предсказания русской публицистки сбылись: до революции 1905 года оставалось всего 15 лет, до свержения монархии Романовых, которое ей привелось увидеть, 27.

Студенческая и революционная молодежь восприняла письмо Цебриковой радостно: «Нас-то удерживала, а сама на старости лет не стерпела».

Цебрикову без суда выслали через Вологду на дальний север — в Яренск. Впоследствии ей разрешили поселиться в Смоленской губернии у издательницы О. Н. Поповой, но навсегда оставили под надзором полиции. Въезд в обе столицы ей был закрыт также навсегда.

Однако и ссылка не убила ее кипучей энергии, не погасила в ней жажды деятельности. В эти годы Марией Константиновной под разными псевдонимами издано немало воспоминаний, фельетонов, литературных обзоров, книг для народа.

Ее письмо к Александру III, отпечатанное на гектографе, а также переизданное в революционных типографиях в Швейцарии, широко распространяется в России. После революции 1905 года историк литературы С. А. Венгеров организовал издательство «Светоч», где стал печатать яркие документы общественного протеста в России, распространявшиеся в рукописях. Он напечатал в этой серии письмо В. Г. Белинского к Гоголю и письмо М. К. Цебриковой к Александру III. Венгеров переписывался и дружил с Этель Лилиан Войнич, автором нашумевшего романа «Овод», которая помнила своего старого друга по России — Цебрикову.

Цебрикова была одной из самых цельных и нравственно высоких личностей, какими нас с такой щедростью одарила русская культура прошлого столетия. Ее духовным завещанием может служить статья, напечатанная в сборнике «На помощь нуждающимся женщинам» в 1901 году. Статья была написана раньше, но долгое время ее не удавалось напечатать.

Здесь, как мне кажется, Цебрикова сформулировала свое кредо. «Личность ли делает историю или среда? — спрашивает Цебрикова и отвечает: — Время — это мы сами, в смысле преобладания личностей, создающих тот или другой порядок». Как поступать человеку, когда он встречается с фактами, возмущающими его совесть и чувства, когда он видит, что не в силах изменить порядок, порождающий эти факты?

Нравственные истины, говорит Цебрикова, не менее ясны и положительны, чем истины научные. Но как трудно идти прямым путем! Сколько людей согласны на уступки ради высоких целей, и неизбежным следствием этого является понижение в обществе «уровня совести», а личность, начав с уступок, вызванных высшими соображениями, нередко кончает уступками, сделанными ради корысти. Никогда условия в обществе не изменятся, утверждает Цебрикова, пока «не прибудет в обществе число энергичных и честных личностей»: на то, чтобы быть честным, нужна сила... В пору сонного затишья будить спящих, в пору поворота назад не давать увлечь себя общим движением и до последней капли сил держать знамя. Когда мутная волна поднимается и уносит одного за другим, то что же делать сторожевым, как не повторять клик: держись!.. И клик этот придает силу держаться... Нужно изо дня в день, из года в год будить совесть, и если слабо зашевелится укор ее, то и это хоть капля, отнятая у черта. Далеко не все равно, совершается ли постыдное дело с меднолобою ясностью или смущенно, неохотно: выйдут разные степени зла».

Письмо Цебриковой было известно широко по всей России, оно отозвалось и в самых отдаленных уголках страны. Об этом свидетельствует такой малоизвестный факт.

В 1890 году Чехов совершил свое знаменитое путешествие на остров — тюрьму Сахалин. Мы не знаем, был ли знаком Чехов с письмом Цебриковой до своей поездки, но некоторые обстоятельства заставляют предположить, что он не только читал это письмо, но и привез его с собой на Сахалин. Иначе откуда оно оказалось в руках у ближайшего знакомого Чехова по Александровску-на-Сахалине Д. А. Булгаревича? Приезжих по своей воле из центральной России на Сахалин в те годы можно было пересчитать по пальцам. Между тем вскоре же после возвращения в Москву Чехов получил, по-видимому с оказией, письмо от Булгаревича, в котором, в частности, говорилось: «Только что прочел письмо Цебриковой и нахожу, что там масса горьких истин. Но замечательно, между прочим, как я охолопствовался! Мне даже как-то жутко и страшно становится, когда я прочитываю некоторые места письма, в которых особенно ярко выступают все безобразия обыденной жизни»[271]. Призыв Цебриковой «будить совесть» был услышан и отозвался в тысячах душ, не способных мириться с постыдной немотой и жестоким произволом.



(обратно) (обратно)


Три жизни Веры Фигнер



1


В феврале 1915 года в Петроград из-за границы вернулась Вера Фигнер — знаменитая «народоволка», которая провела в заключении свыше двадцати лет. Она вышла на свободу до всеобщей амнистии, которую принесла узникам Шлиссельбурга и других тюрем России революция 1905 года. Фигнер выпустили из крепости по просьбе умирающей матери — Екатерины Христофоровны Фигнер, но свидание матери с дочерью не состоялось: мать скончалась за две недели до ее освобождения. Да и свобода тут же обернулась для Веры Фигнер ссылкой в Архангельскую губернию. Но ссылка — все же не каземат крепости. И на севере жили люди, и всходило солнце, и росли деревья и трава.

Братом Веры Фигнер был певец Николай Николаевич, солист императорской оперы. Пока Вера сидела в крепости, царская семья любила посещать оперные спектакли с участием Николая Фигнера. Он и выхлопотал сестре заграничный паспорт. Ее расстроенному здоровью принесли пользу и путешествие за границу, и уединенная жизнь в Швейцарии, где Фигнер начала работу над своими мемуарами «Запечатленный труд».

И вот — возвращение в Петербург, встреча с семьей. В сущности говоря, ни своей семьи, ни личной жизни в полном смысле этого слова у Веры не было. Восемнадцатилетней девушкой Вера вышла замуж, но с мужем скоро рассталась.

Тайны ее сердечных увлечений навсегда были похоронены в ее памяти. О них ни слова не сказано в ее обширных воспоминаниях. Не будем и мы теряться в догадках на этот счет, если сама «Верочка-топни-ножкой», как звали ее друзья, захотела все оставить «sub rosa», как говорили древние, то есть под покровом тайны. Ее семьей были прежде всего друзья по революционному прошлому, шлиссельбуржцы и уже во вторую очередь сестры и братья.

Даже в кипящей политическими страстями предреволюционной России тех лет трудно было, пожалуй, отыскать столь пеструю и странную семью, как та, что добралась за столом солиста императорских театров Николая Николаевича Фигнера по случаю возвращения в Россию сестры Веры.

Сам Николай Николаевич, полный энергии, сил и страстей, был артистом большого таланта, яркого темперамента и железного характера. Когда молодого юношу Собинова уговаривали быть певцом, тот отказывался, отвечая, что никогда не сможет стать «вторым Фигнером», а на меньшее он не был согласен. Николай Николаевич получил первоклассное музыкальное образование лишь благодаря своей необычной настойчивости и упорству. Угадав в себе дар певца, Фигнер бросил военную службу и, несмотря на суровый приговор профессоров Петербургской консерватории, уверявших его, что голоса у него нет и учиться не стоит, отправился в Италию. Он подружился с композиторами Пуччини и Верди и вскоре сам стал знаменитостью. Николай Фигнер вернулся в Петербург спустя три года после суда, приговорившего его сестру Веру к смертной казни, замененной пожизненным заключением, певцом с мировым именем. Он стал кумиром музыкальной России, был дружен с П. И. Чайковским. Фигнер пел в Ясной Поляне для Льва Толстого и вызвал у него слезы.

Совсем по-иному сложилась судьба старшего брата — Петра Николаевича. Преуспевающий горный инженер на Урале, он в молодости вместе с сестрами принимал участие в студенческом революционном движении, посещал кружки и даже был арестован. Но, выпущенный на свободу, дал матери слово окончить институт и больше никогда не вернулся в круг революционных друзей. Более того, он стал смотреть на них почти враждебно. В семье его считали «реакционером», и Вера признавала его «серьезным оппонентом».

В отличие от своих братьев, законопослушных подданных Российской империи, сестры Фигнер оказались бунтарками и революционерками. Только младшая Ольга не приняла непосредственного участия в революционных событиях, правда, она стала женой ссыльного врача Флоровского, за которым добровольно отправилась в Сибирь. Зато три другие сестры Фигнер — Лидия, Вера и Евгения сами оказались активными участницами политических процессов.

Лидия Фигнер судилась по «процессу 50-ти» в 1877 году и провела в Сибири на поселении свыше 18 лет. Ее муж, Сергей Григорьевич Стахевич, жил в ссылке вместе с Н. Г. Чернышевским.

Евгения Фигнер была осуждена по «процессу шестнадцати» и также отбыла немалое число лет в тюрьме и ссылках. Ее мужем был известный революционер Михаил Петрович Сажин, близкий друг Михаила Бакунина, участник Парижской коммуны. Революционный псевдоним Сажина «Арман Росс» был известен не только друзьям, но и врагам.

И наконец, сама Вера Фигнер, член Исполнительного комитета «Народной воли», красивая девушка со строгим лицом, на многих фотографиях оно кажется суровым. Исполнительница дерзких замыслов народовольцев, Вера поразительно удачно ускользала от полиции. Ее не коснулись аресты, последовавшие вслед за событиями 1 марта 1881 года. Лишь спустя три года после убийства народовольцами Александра III и казни участников покушения Софьи Перовской, Александра Желябова, Николая Кибальчича, Николая Рысакова и Тимофея Михайлова Фигнер, выданная предателем, была схвачена полицией.

Александр III, получив известие об ее аресте, воскликнул: «Слава богу, эта ужасная женщина арестована!»

Сын тогдашнего министра юстиции В. Д. Набоков с детства помнил радость отца, когда ему принесли телеграмму, что Фигнер наконец-то схвачена. О бесстрашии и неуловимости Веры ходили легенды, и, доставленную в Дом предварительного заключения, ее «водили» напоказ к директору департамента полиции Плеве, министру юстиции, товарищу министра внутренних дел Оржевскому. Когда Фигнер доставляли на допросы, чиновники выстраивались вдоль стен, чтобы посмотреть на столь известную революционерку.

Как же могли выйти из одной семьи люди, столь далекие по характеру, убеждениям и роду занятий? Даже мать всех этих детей — Екатерина Христофоровна Фигнер вряд ли могла бы ответить на этот вопрос. Быть может, разгадку следует искать в сложных семейных традициях? Отец Веры Фигнер был человеком крутого деспотического нрава, порой безжалостно расправлявшийся с собственными детьми и крепостными.

М. К. Цебрикова, которая много размышляла над проблемами воспитания и формирования детей, процессом превращения их в сознательных граждан, пришла к парадоксальному убеждению, справедливость которого может быть подтверждена и примером семьи Фигнеров. Она пишет: «Жизнь еще не выработала семью на разумных чело веческих началах, которая умела бы воспитывать людей гордой силы, эту соль земли, и до сих пор семья, где дети растут в отчуждении, где царит неумолимый деспотизм, одна исполняла это дело, хотя и на манер мольеровского мещанина во дворянстве, который «делал прозу», сам того не подозревая. Если отчуждение от семьи и деспотизм губили слабые натуры, они закаляли сильные, и самые неутомимые борцы за независимость, самые ожесточенные враги самоуправства и насилия, эта соль, без которой общество давно разложилось бы, вышли из тех детей, которые с детства вынесли на себе всю тяжесть семейного гнета»[272].

Николай Николаевич, вспоминая потом детство, рассказывал о том, что ему на всю жизнь запомнился мужик с окровавленным лицом, стоявший перед его отцом. «А вы, сударь, не извольте драться,— говорил он,— мы теперь не рабы ваши, а вольные»[273]. Как-то отец беспощадно выпорол Колю за то, что тот украл с полки у его любимицы Верочки одну из стоявших там сахарных фигурок. Мать молчала. Она никогда не смела заступаться за провинившихся. Казалось бы, слабость характера, покорность? Но после ранней смерти мужа Екатерина Христофоровна сумела поднять на ноги детей, всем дать образование. Так же стоически, без напрасных рыданий и слез, провожала она впоследствии дочерей в Сибирь. Не перечила она и Николаю, когда тот бросил военную службу и отправился в Италию учиться, даже снабдила его деньгами. Боролась она, в сущности, только с одним Петром, пытаясь отклонить его от революционного пути, и выиграла эту борьбу. Сама того не подозревая, Екатерина Христофоровна сумела воспользоваться великим заветом мудрости, когда человек просит у всевышнего сил, чтобы изменить то, что он может изменить, мужества — чтобы вынести то, что переменить нельзя, и мудрости, чтобы отличить одно от другого.

Какую же силу и мужество нужно было иметь сестрам Фигнер, чтобы стать революционерками и пойти против порядков, в неколебимости которых никто не сомневался!



2

Предки Фигнеров были выходцами из Лифляндии. В последние дни своего царствования Павел I пожаловал Самуилу Самуиловичу Фигнеру потомственное дворянство[274]. Герой Отечественной войны 1812 года Александр Фигнер был его сыном, а Николай Фигнер, лесничий Казанской губернии, отец семейства, собравшегося в Петрограде в 1915 году, чтобы отметить возвращение Веры на родину, также приходился ему недальней родней. Поэтому, когда отмечался столетний юбилей войны 1812 года, певец Николай Николаевич Фигнер был приглашен на торжества как родственник знаменитого партизана.

Раннее свое детство Вера Николаевна, ее братья и сестры, как и полагается детям лесничего, провели в глухих лесах. Няня рассказывала девочкам страшные сказки, а когда отец уезжал в объезд на несколько дней, в сенях ставили заряженное ружье.

Как-то мать прочитала детям историю из старинного быта московских государей: все дворяне должны были привезти взрослых своих детей в Москву, а из них царь выбирал себе ту, что станет его невестой. Маленькая Вера размечталась, чтобы и ее повезли в Москву, когда царь захочет жениться, и не сомневалась, что выбор падет на нее. Она станет царицей и будет ходить в сверкающих брильянтах и рубинах. История замужества Соломонии Сабуровой заставила мечтать будущую революционерку о золотой короне.

В 1863 году одиннадцатилетнюю Веру отдали в Казанский Родионовский институт. Девочка была способной и очень самолюбивой. Замеченная в каких-то шалостях, Вера заняла однажды четвертое место, и это очень ее задело: «Преподаватели литературы, истории и географии так отличали меня от других, что я прекрасно понимала, что первое место должно принадлежать мне, и я решила вернуть его себе»[275]. Сознание своего первенства сопутствовало Вере и всю ее дальнейшую жизнь.

Она кончила институт первой ученицей, с «золотым шифром». Перед ней открывалась безмятежная, в ожидании счастливого замужества, послеинститутская жизнь. Родные сокрушались, что красивая девушка казалась пустоватой, хотя с увлечением поглощала современные журналы, которые в изобилии выписывала мать. Впоследствии, давая показания после ареста, Вера писала, что родные встретили ее так, «как будто я была совершенно изуродована институтским воспитанием, постоянно говорили, что я хорошенькая кукла, что я пуста, тщеславна, что я выйду замуж за старика-богача и т. п. Так как я была совершенно неиспорчена, то эти мнения оскорбляли меня чрезвычайно; часто я у себя в комнате плакала над вопросом: как мне сделаться хорошей? Я обратилась к книгам»[276]. Дядя любил поиздеваться над тем, сколько пудов ржи и овса навешено на ней в виде золотых сережек и прочих модных побрякушек. Вспоминал ли он потом свои упреки, когда Вера сидела в крепости?

Еще в институте Вера услышала имена Герцена и Писарева, но осталась тогда к ним равнодушна. Двигателем ее внутренней жизни была в эту пору безотчетная молодая энергия. Однако перспектива обычной женской жизни с ее повседневными, семейными обязанностями, погруженностью в быт мало увлекала ее. Однажды бывшая институтка Вера Фигнер узнала из журнала, что в Швейцарии в Цюрихе Надежда Суслова одной из первых русских женщин получила диплом доктора медицины. Суслова стала «золотой нитью ясности», путеводной звездой. Всякая неопределенность молодых стремлений, юношеского брожения кончилась.

Вера не принадлежала к числу натур, которые живут интуицией, способны улавливать токи времени непосредственно из воздуха эпохи. Она нуждалась в объяснениях и растолкованиях, но, раз усвоив и приняв что-то как свое, она уже не останавливалась перед трудностями на пути к действию. «Я считала немыслимым не выполнять того, что признавала истинным. Истинное, желательное и должное были для меня триедины и нераздельны, и всякая истина, раз признанная таковой, тем самым приобретала принудительный характер для моей воли. Это была логика характера»,— напишет впоследствии в своих воспоминаниях Вера Николаевна Фигнер.

Молодая девушка, захотевшая учиться медицине, стала просить отца отпустить ее в Швейцарию. Однако родители боялись страшного слова «эмансипация». Вместо университета отец с матерью начали вывозить девушку в свет.

Отец уже несколько лет был мировым посредником и дружил с семьей богатого казанского помещика Филиппова, которому принадлежал один из лучших домов города. Филиппов гостеприимно предложил остановиться у них, а его старший сын, молодой кандидат прав, судебный следователь, начал сопровождать Веру Фигнер на балы, в дворянское собрание и в театр. Однако вскоре семье Фигнеров пришлось возвращаться в деревню, а следом за ними перевелся по службе из Казани в Тетюши, чтобы иметь возможность видеться с Верой, и молодой Филиппов.

18 октября 1870 года восемнадцатилетняя Фигнер обвенчалась с Алексеем Викторовичем Филипповым в имении отца Никифорове. Спустя несколько недель отец Веры скончался, мать переехала с младшими детьми в Казань, где Петр и Николай учились в гимназии, а Лидия — в институте. Филипповы остались в деревне. Вера стала готовиться в университет, так как попытки начать заниматься медициной в Казани окончились неудачей. Вера и Лидия Фигнер договорились с профессором Казанского университета Лесгафтом, и он разрешил им заниматься под его руководством анатомией. Однако через полтора месяца Лесгафт по высочайшему повелению был отрешен от кафедры с запрещением читать лекции где бы то ни было за свои слишком вольнолюбивые взгляды. Несколько профессоров университета в знак протеста покинули свои кафедры.

Поездка в Швейцарию решилась, таким образом, сама собой. Весной 1872 года втроем (с ними была сестра Лидия) Филипповы покинули Россию. Впереди был желанный Цюрих.

Неизвестно, как сложилась бы жизнь сестер Фигнер, если бы у них была настоящая возможность учиться в России.

Историки давно подметили, что некоторые революционные кружки 1870-х годов родились из женских кружков для самообразования. Так, известный кружок чайковцев берет свои истоки в небольшой группе совсем молоденьких девушек, которые решили учиться. Среди них была Софья Перовская и сестры Корниловы, дочери владельца фарфоровой фабрики.

Высшие Женские курсы (Бестужевские) были открыты в стране лишь за три года перед смертью Александра II. К тому времени сотни девушек, не сумев получить образование, не найдя применения своим силам, ушли в подпольную деятельность.

Кружок русских студенток в Цюрихе группировался вокруг Софьи Бардиной. В биографии Фигнер Бардина оказалась отнюдь не третьестепенным лицом. Однажды несколько девушек собрались для того, чтобы в отсутствии мужчин выучиться умению «логически говорить». Это были сестры Любатович — дочери московского фабриканта, три сестры Субботины — наследницы богатых поместий, Каминская — дочь купца, Бардина и Лидия Фигнер — дочери помещиков. Лидия Фигнер особенно подружилась с Бардиной. Вскоре этот кружок получил название «Кружок Фричей» по имени хозяйки дома, в котором жили большинство его участниц. Девушки со страстью предавались изучению рабочего вопроса, политэкономии социалистического движения в разных странах. Долгое время Вера, приехавшая за границу с мужем, держалась вдали от этого кружка. Но вскоре лед был сломан, и Вера стала сближаться с «Фричами».

Но чем больше сближалась она со студентками, тем сильнее отдалялась от мужа. Однажды сестра Лидия прямо спросила Веру: готова ли она вступить в организованное ими революционное общество, которое должно действовать в России? За этим последовал вопрос: готова ли она, если понадобится, порвать для этого с мужем? Вера ознакомилась с программой и уставом общества, который был копией с устава Интернационала, и ответила согласием. Наступил неизбежный разрыв с мужем, который относился к подобным затеям с недоверием и иронией, Филиппов уехал в Россию.

Вскоре вернуться в Россию пришлось и почти всем «Фричам». Правительство, наконец, спохватилось, что, лишая русских девушек возможности учиться на родине, оно толкает их в ряды революционеров. Но метод, которым пытались поправить положение, способен был вызвать лишь самый яростный протест. В то время в Цюрихе учились более ста русских студенток. В 1873 году был издан указ, в котором говорилось, что студентки Цюриха вместо наук занимаются революцией и развратом, а потому им надлежит вернуться на родину. Некоторые сделали попытку продолжить образование в Париже, Женеве, Берне. Однако почти весь «Кружок Фричей» во главе с Бардиной вернулся в Россию. Среди них была и Лидия Фигнер. Вера отправилась в Берн, чтобы завершить там свое медицинское образование. Пути двух сестер на время разошлись.

В России Бардина и ее подруги занялись пропагандой социалистических идей. Они поступили простыми работницами на московские фабрики, чтобы быть ближе к рабочим.

Привыкшие к чистоте, комфорту и даже барской обстановке, девушки стали работать по 13 часов в сутки. Рабочие жили тогда при фабриках и выпускались за ее ворота только раз в неделю. Поэтому и юные пропагандистки ночевали на фабриках в общих спальнях, на полатях, расположенных в несколько ярусов. Пищей служил ломоть плохо пропеченного хлеба и жидкая болтушка. Все эти лишения девушки добровольно принимали для того, чтобы раза два в неделю поговорить в течение 10—15 минут с рабочими и работницами о несправедливом общественном устройстве. Их слушатели засыпали от усталости после невыносимо тяжкого труда.

Тем временем в Швейцарию, где оставалась Вера Фигнер, приехал Николай Морозов — будущий народоволец и шлиссельбуржец, впоследствии товарищ Фигнер по заточению. Скорое знакомство быстро перешло в дружбу, а со стороны Морозова — и в легкую влюбленность. Между ними родилось взаимное доверие. Вера так объяснила Морозову свой отказ ехать с Бардиной на родину: «Я не могла решиться ехать с ними. Меня слишком влечет к себе наука. При том же, не думаете ли вы, что прежде всего нужно быть последовательным, доводить до конца то, что начато, а не метаться от одного недоконченного дела к другому»[277].

Морозов как нельзя лучше понимал Веру. Он сам метался между желанием посвятить себя общественной деятельности и науке. Он страстно жаждал отдаться этой «роскоши наслаждения», чем были для него научные книги и занятия за лабораторным столом, в экспедициях. А между тем чувствовал, что не в силах посвятить себя безраздельно науке, когда вокруг столько страданий и горя. Слушая доводы Фигнер, Морозов понимал, что Вере также придется пойти на «жертву искупления», придется сделать роковой выбор. Мужем она уже пожертвовала — теперь очередь за наукой.

Морозов оказался прав. В 1875 году, когда Вере оставалось полгода до окончания университета и получения диплома врача, в Берн приехал Марк Натансон, выдающийся революционер, один из деятельных членов кружка чайковцев. Он рассказал Вере, что сестра Лидия и все ее цюрихские подруги, во главе с Бардиной, арестованы и по их делу ведется следствие. Социалистическое движение России под угрозой полного разорения. Нужно возвращаться на родину, вставать на место выбывших, на место сидящих в тюрьме.

Нелегкое решение предстояло принять Вере. Ей пришлось испытать еще большую внутреннюю борьбу, чем когда она прощалась с мужем: ведь желанный диплом был так близок! «Надежды матери, ожидания знакомых и родных. Самолюбие. Но друзья томились в тюрьме, друзья звали прийти на помощь... Решение мое было обдумано и твердо, так что потом ни разу во все время я не посмотрела с сожалением назад. В декабре 1875 года я выехала из Швейцарии, унося навсегда светлое воспоминание о годах, которые дали мне научные знания, друзей и цель, столь возвышенную, что все жертвы казались перед ней ничтожными»[278].

Этой целью была социалистическая революция в России. «О гнете современного политического строя России, об отсутствии какой бы то ни было возможности действовать в ней путем устного и печатного слова мы не помышляли... Думали вырабатывать среди народа сознательных социалистов в западно-европейском смысле. Для этого, конечно, нужно было жить среди народа, по возможности даже сливаться с ним... Программа общества, членом которого я сделалась, резюмировала эти взгляды и говорила о социальной революции, которая осуществит социалистические взгляды и идеалы, как о ближайшем будущем»[279].

Осенью 1876 года в Петербурге возникло общество «Земля и воля». В феврале 1877 года начался «процесс 50-ти», по которому судились Бардина и ее подруги. Из шестнадцати девушек, попавших на скамью подсудимых, одиннадцать не достигли 20 лет. «Цюрихские мечтательницы и идеалистки в жгучей атмосфере родины в несколько месяцев превращаются в выдержанных, стойких заговорщиц»[280],— писал впоследствии в своем очерке о Софье Бардиной Степняк-Кравчинский. Он восхищался ее рациональным, практическим планом — сперва приготовить революционные кадры из городских рабочих, а уже потом с ними отправляться в деревню.

На суде Бардина произнесет знаменитую речь, которая поразит русское общество неотразимостью доводов и благородством социалистических стремлений. На скамье для публики сидела вернувшаяся в Петербург Вера Фигнер. Больно ей было смотреть на свою сестру Лидию, на Софью Бардину — в некотором роде та была ее крестной матерью в социализме, на всех цюрихских подруг, которым предстояла тюрьма. Но вместе с тем и гордость за них переполняла ее. Как были высоки их души, чисты и бескорыстны сердца!

Вера вспоминала, что с такой же убежденностью, как на суде, Бардина говорила с ней, Верой, в Цюрихе, «когда ходила со мной по коридору дома, купленного русскими студентами, и объясняла трудовую теорию Маркса, рассеивая мои недоумения насчет социализма». Вначале Фигнер никак не могла понять, почему ее отца называют эксплуататором, почему и ей, Вере, нужно отказаться от своего имущества, от имения Никифорова, полученного ее предками и родителями «за счет народа». Много лет спустя в своих воспоминаниях Фигнер расскажет, каким принудительным усилием она заставила себя отдать золотые часики, подаренные ей родными, когда деньги понадобились товарищам. Теперь на суде Бардина говорила, а зал, затаив дыхание, слушал: «Я убеждена, что наступит день, когда даже наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений. И тогда оно отомстит за нашу гибель! Преследуйте нас — за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи — увы!— на штыки не улавливаются»[281].

В те дни умирающий Некрасов через жену своего соредактора по «Отечественным запискам» Елисеева передал стихи для подсудимой Лидии Фигнер.


Смолкли честные, доблестно павшие,
Смолкли их голоса одинокие,
За несчастный народ вопиявшие,
Но разнузданы страсти жестокие...
Все живое, все доброе косится...

Молодые, красивые, одухотворенные лица девушек, сидевших на скамье в зале суда, вызвали к жизни одно из лучших стихотворений Я. П. Полонского «Узница»:


Что мне она!— не жена, не любовница...
И не родная мне дочь!
Так отчего ж ее доля проклятая
Спать не дает мне всю ночь!

«Процесс 50-ти» заставил все общество восхищаться нравственной высотой молодых революционеров. В отличие от нечаевцев, судившихся шестью годами прежде, которые были готовы для успеха своей деятельности использовать любые средства, участники «процесса 50-ти» высшей революционной целью ставили осуществление самых строгих нравственных принципов. «Только нравственный идеал может освещать наш путь и привлекать сердца, ищущие правды,— говорил на суде один из участников процесса.— До момента революции мы хотим словом, делом и всем образом жизни расположить к себе не только революционеров, но и широкую индифферентную массу, а может быть, и врагов своих»[282]. Высокая романтическая настроенность судившихся по этому процессу проявилась и в том, что по их просьбе в день объявления приговора им тайно принесли «с воли» 50 серебряных крестиков (их разрешалось иметь в тюрьме) с буквами — РСРБ, что означало «Русское социал-революционное братство». Они ощущали себя братьями и сестрами по революционному делу. Канцлер князь Горчаков страшно сетовал на то, что процесс был открытым для публики, так как, по его словам, он убедил всех, что сидящие на скамье подсудимые были «не детьми и не пьяными мужиками, а людьми с вполне зрелым умом и крупным самоотверженным характером, людьми, которые знают, за что борются и куда идут»[283].

Речи Софьи Бардиной и рабочего Петра Алексеева были напечатаны в нелегальных типографиях и обошли всю Россию. Последующая судьба Бардиной, этой выдающейся революционерки начала 1870-х годов, сыгравшей важную роль в судьбе Фигнер, была трагической. По приговору суда она была сослана на поселение в Сибирь, но через два года задумала бежать оттуда. Из ссылки она прислала письмо Фигнер с просьбой помочь ее освобождению. За это взялся товарищ Веры Юрий Богданович и успешно провел всю операцию. Вместе с Бардиной он скрывался по провинциальным углам России, пока не был вызван в Петербург настойчивыми и неоднократными письмами Веры, требовавшей, чтобы он примкнул к народовольцам[284]. Бардина же не стала членом партии «Народная воля».

Между ее революционными взглядами и взглядами только что возникшей партии «Народная воля» существовала «непроходимая пропасть», как впоследствии признала Вера Фигнер. Эту пропасть — готовность к террору — Бардина не перешагнула или не захотела перешагнуть. Она уехала в Женеву, где в 1883 году покончила с собой. Однако Вере Фигнер на всю жизнь остался памятен образ ее первой наставницы в социализме.



3

Едва отшумели события, связанные с «процессом 50-ти», Вера Фигнер уехала в деревню в Самарскую губернию, чтобы работать там фельдшерицей. Началось настоящее, а не книжное знакомство с народом.

О народе много спорили в революционных студенческих кружках, но мало кто из спорящих представлял его в реальности. Теперь Вера стояла перед ним, как ребенок перед диковинным, невиданным предметом, лицом к лицу. Обязанности фельдшерицы были тяжелыми, и временами дело казалось неблагодарным, так как порошки и мази плохо помогали при той ужасающей нищете и невежестве, какие были вокруг. Нередко Вера в отчаянии плакала по вечерам, повалившись на соломенную постель, чувствуя, как все ее усилия тонут в этом безбрежном море горя и отчаяния и необъятной работы.

Тем временем в столице начался осенью новый судебный процесс над революционной молодежью — «процесс 193-х». У одной из арестованных нашли письмо к Фигнер. Из Петербурга в деревню наведался товарищ, чтобы предупредить Веру об опасности. Прошла едва неделя после того, как Вера выбралась из этой деревни, и туда нагрянули жандармы. Так началась цепь диковинных для властей и восхищавших товарищей «везений» Веры. Жандармы почему-то всегда опаздывали к ней: она успешно ускользала несколько раз из их рук.

Следствие по делу «193-х» шло около четырех лет, и в октябре 1877 года начался процесс. Суд вынес большинству оправдательный приговор, засчитав в виде наказания подсудимым лишь время предварительного заключения.

В Петербурге царило торжество. В квартирах освобожденных был настоящий революционный клуб, знакомые приводили незнакомых, сочувствующие шли, чтобы пожать руку тем, кого уже считали обреченными на каторгу. Однако царь не утвердил приговора суда, многие были арестованы вновь. Кому-то удалось бежать за границу, иные ушли в подполье, став членами нового общества «Земля и воля».

Пересмотр результатов процесса был роковой ошибкой Александра II, который хотел искоренить в России революционные настроения молодежи, недовольной тем, что царь после освобождения крестьян не решился на коренные реформы. П. А. Кропоткин писал в своих воспоминаниях: «Заветной мечтой Александра II было основать где-нибудь в степях отдельный город, зорко охраняемый казаками, и ссылать туда всех подозрительных молодых людей. Лишь опасность, которую представлял бы такой город с населением в 20 — 30 тысяч политически «неблагонадежных», помешала царю осуществить его поистине азиатский план»[285].

Среди 193 молодых людей было немало совсем юных — юношей и девушек, вся вина которых состояла в чтении какой-то запрещенной книжки, в «недонесении» и пр. Корреспондент английской газеты с удивлением писал по поводу этого процесса, что «одного судят за то, что читал Маркса, другого за то, что читал Лассаля». Подвергая их суду и бросая в тюрьму, правительство наилучшим образом готовило революционные кадры.

Тем временем Вера Фигнер сделала вторую попытку работать в деревне. Вместе с сестрой Евгенией она открыла школу, вдвоем они занимались фельдшерской практикой. Сюда к сестрам Фигнер весной 1879 года неожиданно приехал Александр Соловьев, в одиночку решивший убить царя и тем сделать перемены во внутренней жизни страны неизбежными. Соловьев приехал советоваться, и Вера Фигнер не стала отговаривать его от этого намерения.

Покушение состоялось, но было неудачным, Соловьева схватили. Яд, который он припас для крайнего случая, оказался негодным или не подействовал: по позднейшему признанию Фигнер, Соловьев был из породы неудачников. Началось расследование, поездка Соловьева в Саратовскую губернию не осталась незамеченной. И опять Вере удалось скрыться от жандармов, которые опоздали на этот раз на сутки.

В мае Соловьев был казнен, а через несколько месяцев совершился раздел «Земли и воли» на две партии — «Черный передел» и «Народная воля». По меткому определению писателя Юрия Трифонова, народовольцами стали те, кто был охвачен жаждой нетерпения. Вместо подготовки восстания в народе они решили действовать путем заговора против верховной власти. Александру II было заявлено, что с ним будут вести борьбу до тех пор, пока он не созовет Учредительное собрание.

После периода колебаний и сомнений Вера Фигнер стала членом партии «Народная воля». Началась новая полоса ее жизни.

О полной опасностей жизни народовольцев существует немало романов, повестей и воспоминаний. Однако и сейчас, всматриваясь в эту бурную революционную деятельность, можно только поражаться самоотверженной энергии, молодому энтузиазму всех участников страшной схватки. Небольшая горстка молодежи пыталась противостоять могучему, хорошо вооруженному самодержавному механизму.

Впоследствии Степняк-Кравчинский собирался написать роман о народовольцах и вывести в нем «Фигнер, Желябова, Перовскую, Суханова, Халтурина и всех военных. В новом романе будет много коллизий, страстей, честолюбия и борьбы»[286]. К сожалению, безвременная смерть помешала ему выполнить этот замысел. Но, пожалуй, ни в каком романе не удалось бы передать накала всех противоречий и страстей, которыми была полна жизнь и борьба членов новой партии «Народная воля». В ее Исполнительный комитет вместе с Перовской, Желябовым, Кибальчичем, Морозовым вошла и Вера Фигнер.

Как только Исполнительный комитет приступил к практической работе, было решено сразу в трех местах организовать покушение на Александра II: под Одессой, под Харьковым, под Москвой. Вначале Фигнер не попала в число лиц, назначенных для организации покушений. Вера Фигнер настаивала. Ей был даже сделан выговор, что она ищет «личного удовлетворения», вместо того чтобы «предоставить организации располагать моими силами, как она сама найдет лучшим»[287]. Однако, уступив ее нетерпеливой жажде борьбы, Веру Фигнер послали с динамитом в Одессу.

За поспешный свой отъезд в Одессу Вера Фигнер дорого расплатилась. В столице она была хозяйкой конспиративной квартиры вместе с Квятковским. Себе на смену она предложила сестру Евгению, только что приехавшую из провинции и еще не обученную всем хитростям нелегальной жизни. Неумелый конспиратор, Евгения сразу же наделала ошибок. Квартира была провалена, Евгения Фигнер и Квятковский арестованы. Он был казнен, Евгения сослана на поселение в Сибирь. Гибель Квятковского была чувствительной потерей для всей организации. Для самой Фигнер было тяжело сознание, что она будто пожертвовала сестрой.

В Одессе к тому времени уже действовала группа, в которую входили Кибальчич, Фроленко, Лебедева. Однако, возвращаясь из Крыма, царь не поехал через Одессу, и все приготовления с бомбами оказались напрасными. Группу во главе с Софьей Перовской, действовавшую под Москвой, также ждала неудача: бомба подорвала поезд с царской прислугой. Царь остался невредим. Это случилось 19 ноября 1879 года.

Неудачи и напрасные жертвы не остановили народовольцев. Одесская группа вскоре разъехалась, но Вера Фигнер должна была оставаться в городе и ждать приезда смены. Весной 1880 года в Одессе возобновилась подготовка покушения. Наняли лавочку минеральных вод, и из квартиры, которую занимала Фигнер, начали вести подкоп под улицу, чтобы заложить бомбу. Однако из Петербурга пришел приказ свернуть работу и всем, кроме Фигнер, возвращаться в столицу. Вновь уехала вся «подкопная» группа. Исполнительный комитет решил все усилия сосредоточить в Петербурге. Фигнер поняла, что самое важное будет происходить без ее участия. Не в ее характере было с этим примириться. Не дождавшись своего преемника, которому она должна была передать конспиративные дела, Вера без разрешения комитета покидает город.

Когда Фигнер неожиданно объявилась в Петербурге, Исполнительный комитет вынес ей выговор за самовольство, но дело было сделано: Фигнер осталась в столице, где в строжайшей тайне началась подготовка к новому покушению на Александра II. По поручению комитета Вера ведает «иностранными делами» народовольцев: посылает биографии казненных, портреты арестованных за границу, ведет переписку. Приготовления к покушению идут полным ходом. Уже снят магазин для торговли сырами на Малой Садовой. Вот когда пригодился Фигнер ее одесский опыт! Она разыскивает и вызывает в Петербург Юрия Богдановича, выручавшего из ссылки Бардину, и предлагает ему выступить в роли хозяина сырной лавки. Богданович не в силах противиться энергии и страстному энтузиазму Фигнер.

В самый разгар приготовлений к покушению на царя последовал неожиданный арест Желябова. 27 февраля 1881 года в сырную лавку явилась полиция. Пристав увидел следы сырости около бочек, но не заглянул в них, удовольствовавшись ответом о случайно пролитой на масляницу сметане. В бочках была земля из подкопа. Срочно собрался Исполнительный комитет. Мина в подкоп еще не была заложена, но было принято решение ускорить приготовления.

На следующий день на квартиру Фигнер пришли Суханов, Кибальчич и Грачевский. Они начали изготовлять бомбы. Вера уговорила смертельно усталую Перовскую прилечь отдохнуть, а сама принялась помогать работающим: отливала грузы с Кибальчичем, обрезала купленные жестянки из-под керосина — они служили оболочками для снарядов. В 8 утра четыре бомбы были готовы, и две из них вынесла Перовская. Вера вместе с Кибальчичем наполнила еще две жестянки, и он вынес их из квартиры.

События решающего дня — 1 марта 1881 года достаточно хорошо известны. По разработанному сценарию Фигнер должна была оставаться у себя дома и ждать хозяев сырной лавки, после того как они покинут ее в ожидании взрыва мины. Однако царь не поехал по Садовой, и покушение опять не состоялось бы, «если бы не Перовская с ее хладнокровием и несравненной обдуманностью и распорядительностью». Сообразив, по какой дороге поедет царь, она изменила план покушения на ходу, чтобы действовать одними бомбами. Быстро сориентировавшись, Перовская расставила метальщиков и сделала им знак, взмахнув платком. Бомба Рысакова разбила карету царя, бомба Гриневицкого его смертельно ранила.

Фигнер услышала о смерти царя на улице. Придя к друзьям, она плакала вместе со всеми. Цель была достигнута, но потрясение оказалось слишком сильным. «Ужасы тюрьмы и ссылки, насилия и жестокости над сотнями и тысячами их единомышленников, кровь наших мучеников — все искупала эта минута, эта пролитая нами царская кровь; тяжелое бремя снималось с наших плеч, реакция должна была кончиться, чтобы уступить место обновлению России»,— так описала много лет спустя переживания своих друзей Вера Фигнер.

Убийство императора, но не рукой придворных убийц, как убили деда Александра II — Павла, а волей революционной партии, возникшей в России будто из воздуха,— это событие во многом определило дальнейшую судьбу страны. Всего через одно царствование на престол взойдет последний Романов. В приближении 1917 года, конечно же, 1 марта 1881 года сыграло определенную роль. Но, описывая опьянение успехом, Фигнер отмечает и другое следствие этого события: «деморализацию, которая вносилась в общество приемами борьбы правительства и революционной партии».

Со времени описываемого события до той поры, когда Фигнер писала свои мемуары, прошло сорок лет. В 1921 году можно было оглянуться назад, и оставшаяся в живых народоволка пишет в своей книге: «Как всякая борьба, стоящая не на почве идей, а на почве силы, она сопровождалась насилием. А насилие, совершается ли оно над мыслью, над действием или над человеческой жизнью, никогда не способствует смягчению нравов. Оно вызывает ожесточение, развивает зверские инстинкты, возбуждает дурные порывы и побуждает к вероломству. Гуманность и великодушие несовместимы с ним. И в этом смысле правительство и партия, вступившие, что называется, в рукопашную, конкурировали в развращении окружающей среды. С одной стороны, партия провозглашала, что все средства хороши в борьбе с противником, что здесь цель оправдывает средства; вместе с тем она создавала культ динамита и револьвера».

Захваченные азартом борьбы, народовольцы плохо представляли себе следующий шаг. Они не знали даже предела сил друг друга: среди казненных за убийство Александра II на эшафоте был Рысаков, отважный метальщик, который предал товарищей и привел к казни Тимофея Михайлова. Только спустя много лет, уже после 1917 года, когда были открыты полицейские архивы, Фигнер узнала, кто был предателем революционной партии.

«Отсутствие нравственного отпора» и «замкнутость, постоянная ложь и настороженность» нелегальной жизни легко приводили народовольцев к тому, что Фигнер называет «нравственной язвой»: они готовы были сами расправляться с товарищами, которых подозревали в измене. Она признается, что сама три раза была на пороге преступления: одного из товарищей собиралась отравить собственноручно, так как все были убеждены, что он шпион. И только случайно разъяснившаяся улика спасла его от смерти. «Так создается положение, когда становится положительно страшно за человека. И если мы, люди, давно примкнувшие к движению, воспитавшиеся на чистых принципах социализма, приготовлявшие себя к мирной пропаганде, заслуживали от правительства имя злодеев, то люди, которых оно воспитывало, должны были явиться демонами!»[288]



4

3 апреля, в день казни Перовской и Желябова, была открыта полицией общественная квартира, хозяевами которой были Фигнер и Исаев. Исаева арестовали. Полиция вошла в пустые комнаты, самовар на столе стоял еще теплый. Фигнер и на этот раз ускользнула. Комитет приказал Фигнер отправиться в Одессу. Сам комитет переехал в Москву, куда Фигнер была вызвана спустя полгода. Силы народовольцев были подорваны многочисленными арестами. О новом цареубийстве они уже не помышляли, хотя Перовская мечтала перед арестом о новом покушении. Презрев благоразумие, она наводила справки о людях, обслуживающих царский дворец, отыскивала адреса прачек и модисток, лично наблюдала за выездами царя, пока не была схвачена вблизи Аничкова дворца. Всего два дня спустя после убийства Александра II Фигнер также предлагала воспользоваться подкопом под Малой Садовой, заложить туда мину и, если новый император поедет из Аничкова дворца по этой улице в Михайловский манеж, взорвать ее. Однако остальные члены комитета были против этой затеи, квартира была ликвидирована, и новое покушение вслед за первым не состоялось.

Это были конвульсии, никаких сил для новой борьбы «Народная воля» не имела, и Исполнительный комитет практически прекратил свое существование: из двадцати восьми его членов на свободе оставалось только восемь.

Однако прошел год, и 18 марта 1882 года в Одессе был убит военный прокурор Стрельников. Это было делом рук Веры Фигнер. Девизом Стрельникова было: «Лучше захватить девять невинных, чем упустить одного виновного».

Фигнер поставила перед комитетом вопрос об убийстве прокурора. Ее предложение приняли, и участь прокурора была решена. Комитет выслал исполнителей: Степана Халтурина и Николая Желвакова. Так как опасались, что Стрельников носит кольчугу, решили целить ему в голову и стрелять в упор. Фигнер скрылась из города после всех приготовлений, прокурор был убит, пойманные народовольцы, исполнители приговора, казнены. Фигнер приехала в Москву, по здесь организация «Народной воли» также была вскоре разгромлена: кто уехал за границу, кто скрылся в другие города. Вера переехала в Харьков. Туда в июне 1882 года к ней пришло известие о новых арестах в Петербурге, в том числе двух членов Исполнительного комитета: Анны Корбы и Михаила Грачевского. Мария Ошанина и Лев Тихомиров эмигрировали. Фигнер осталась в России единственным уцелевшим представителем Исполнительного комитета.

Она не стала прятаться, пережидать опасное время. Ее деятельность была упорной и целеустремленной — не дать угаснуть революционной борьбе в стране. Фигнер устроила нелегальную типографию в Одессе, которая была вскоре обнаружена полицией. Она не подозревала, что Сергей Дегаев, которого она ввела в центральную организацию «Народной воли», стал предателем.

В Харьков к ней приехал Дегаев.

— Чувствуете ли вы себя здесь в безопасности? — спросил он Веру Фигнер.

— Да, вполне, разве что встречу на улице Меркулова,— ответила она с улыбкой, как о чем-то невероятном (Меркулов был одессит, который выдал полиции многих народовольцев).

Вскоре после этого разговора, 10 февраля 1883 года, выйдя утром из своей квартиры, Вера Фигнер лицом к лицу столкнулась с Меркуловым. Однако даже это странное обстоятельство при аресте не заставило ее сомневаться в Дегаеве. И лишь во время следствия ей пришлось пережить страшное нравственное испытание, когда ее познакомили с показаниями Сергея Дегаева: он выдал всю военную организацию и в Петербурге и на юге. Боясь мести со стороны уцелевших народовольцев, Дегаев после своего предательства кинулся за границу и покаялся Льву Тихомирову, обещав убить начальника сыскной полиции Судейкина, который его завербовал. Накануне суда в сентябре 1884 года защитник шепнул Фигнер, что Дегаев убил Судейкина и скрылся. Позднее он эмигрировал в Америку.

После трехдневного пребывания в камере департамента полиции Фигнер перевели в Петропавловскую крепость, где она провела до суда 20 месяцев.

Через месяц после ареста в камеру к Фигнер вошел жандармский генерал Середа. Он был назначен для расследования революционной пропаганды в войсках. Середа галантно поцеловал руку Фигнер, сказал, что она хороший человек, и выразил сожаление, что у нее не было детей. Фигнер с изумлением выслушала его признание, что он не сторонник существующей системы: «Я люблю свободу, но политическим убийствам не сочувствую. Я понимаю борьбу на баррикадах, но не удар из-за угла». Генерал сказал Фигнер, что не намерен делать большого процесса, и сдержал свое слово: вместе с ней судили лишь 14 человек.

Показания Фигнер, написанные ею в камере, переходили из рук в руки. «Мы читаем их как роман»,— говорил арестантке жандармский офицер. Копию их показывали бывшему мужу Фигнер А. В. Филиппову. Отдавая себе отчет в том, что ее борьба и борьба ее товарищей закончена, а показания ее вряд ли кого-нибудь могут подвести, Вера еще пыталась утвердить свое дело подробным и ярким рассказом о своей революционной деятельности и деятельности друзей.

Суд приговорил Веру Фигнер к смертной казни через повешение. На восьмой день после суда в камеру к Фигнер вошли комендант крепости, старый генерал, смотритель и офицеры. Генерал прочитал указ: «Государь император всемилостивейше повелел смертную казнь заменить вам каторгой без срока». Началась вторая жизнь Веры Фигнер.

12 октября 1884 года Вере Фигнер надели наручники и отвезли в Шлиссельбургскую крепость, эту русскую Бастилию. «Вы узнаете о своей дочери, когда она будет в гробу»,— ответил матери Веры Екатерине Христофоровне петербургский сановник, когда она попыталась что-нибудь узнать о Вере.

Долгие годы провела Фигнер в камере № 26. Как-то за перестукивание с товарищами Веру наказали и повели в карцер. Тут она впервые увидела внутренность тюрьмы при вечернем освещении: небольшие лампочки, повешенные по стенам, освещали два этажа здания, разделенные лишь узким балконом и сеткой, которая была протянута вместо пола второго этажа. «Эти лампы горели, как неугасимые лампады в маленьких часовнях на кладбищах, и сорок наглухо замкнутых дверей, за которыми томились узники, походили на ряд гробов, поставленных стоймя. За каждой дверью — товарищ, узник, каждый страдающий по-своему: умирающий, больной и ожидающий своей очереди».

Первые годы были самыми страшными: даже смерть казалась желанной, ведь смерть оправдывалась идеей мученичества, которое сопровождает всякую борьбу.

Остановил страх безумия, этой деградации человека, унижения его духа и плоти. «Но остановиться значило — стремиться к норме, к душевному выздоровлению. И этому помогли друзья. Засветились маленькие огоньки, как огни восковых свечей на вербное воскресенье. Заговорили немые стены Шлиссельбурга — завязались сношения с товарищами. Они дали ласку, давали любовь, и таяла от них ледяная кора Шлиссельбурга». Товарищи Фигнер по крепости Ипполит Мышкин и Михаил Грачевский умерли как герои: они решили выйти на суд, чтобы разоблачить страшные тайны Шлиссельбурга — голод, холод, побои заключенных. Мышкин дал пощечину смотрителю тюрьмы и был расстрелян, без суда. Грачевский ударил тюремного врача, был заперт бессрочно в карцер, но суда над собой, как он хотел, не дождался и сжег себя, облившись керосином из лампы.

После самосожжения Грачевского за недосмотр был уволен смотритель Соколов. «Его бессердечие, злость и садизм были удивительны даже для тюремщика — он любил свое дело — гнусное ремесло бездушного палача».

Сохранить себя в этих условиях — значило вести борьбу. Борьбу за прогулки, за книги...

В 1889 году, по предложению Фигнер, после того как были отняты книги, привезенные заключенными, узники Шлиссельбурга объявили голодовку. Однако никто не мог довести голодовку до конца, кроме Фигнер. «Мартынов, человек здоровый и сильный, не выдержал с самого начала и уже на третий день стал есть. Я в своей строгости прекратила с ним всякие отношения»,— писала Фигнер в своих мемуарах. Наконец, Фигнер осталась одна и была бесконечно разочарована тем, что у ее товарищей-революционеров не хватило сил и воли довести протест до конца: сильные люди и должны быть сильными. И, однако, они говорили — и не сделали. Это было жгучее разочарование и переполняло ее необузданным гневом: «Казалось, я ненавижу всех. У меня оставались в жизни только они, эти товарищи, и эти товарищи, изменившие себе, теперь являлись для меня чужими. Я верила в их стойкость, в их непреклонную волю и теперь видела перед собой не сплоченный коллектив, который я себе представляла, а распыленных личностей, слабых, не стойких, могущих отступать, как отступают обыкновенные люди». Фигнер перестала голодать только после того, как двое товарищей заявили, что покончат с собой, если она умрет от голода. Но и в стенах чудовищной тюрьмы были человеческие отношения.

Навсегда прощаясь перед заключением в крепость с матерью, Вера получила от нее образок «Нечаянные радости». «Нечаянной радостью» Шлиссельбурга стала для Веры Фигнер дружба с Людмилой Волкенштейн: они были в крепости единственными женщинами. Когда узникам впервые разрешили дать бумагу, Вера стала писать стихи. Спустя много лет она описала эту радость иметь перед собой белый бумажный листик: «Обыкновенно люди не ценят ни здоровья, ни света, пока не лишаются их; не ценят и бумагу, которая в обыкновенной жизни всегда под рукой».

В свои именины Вера получила однажды стихотворное послание от Германа Лопатина:


Пусть ты под сводом могилы адской погребена,
Но ты и здесь любовью братской окружена...

Каждый год умирали товарищи. Лишь в 1901 году в Шлиссельбурге появился новый заключенный — студент Карпович, который стрелял в министра народного просвещения Боголенова, отдававшего студентов за университетские беспорядки в солдаты. Из его рассказов народовольцы поняли, что в России близка революция.

13 января 1903 года Фигнер объявили, что «государь император, внемля мольбам матери... высочайше повелел заменить каторгу без срока двадцатилетней». Срок ее кончался 28 сентября 1904 года. Первым чувством, охватившим Веру, было негодование: почему мать нарушила свое обещание не просить царя о пощаде для дочери? Через три дня пришло скорбное и объясняющее все письмо матери, где она прощалась: уже два раза ей делали операцию (рака — приписали сестры), три месяца она не встает с постели.

Теперь для Веры Фигнер время превратилось в пытку ожидания — застанет ли она мать в живых? Екатерина Христофоровна Фигнер скончалась 15 сентября, а 28 сентября ее дочь Вера навсегда покинула Шлиссельбург, ее перевезли в Петропавловскую крепость, где она увиделась после 20-летней разлуки с родными.

10 октября 1904 года поздно вечером ее брат Николай Николаевич написал письмо своей возлюбленной, вскоре ставшей его второй женой: «Несмотря на распухшее горло, я в час поехал с братом и сестрами в Петропавловскую крепость... Я увидел впервые после двадцати шести лет мою сестру, не описать того, что я чувствовал. Все время меня душили слезы... Свидание длилось три часа, и чем более я говорил с Верой, тем более она становилась передо мной под каким-то недосягаемым ореолом — чуть не святой женщиной. Сколько самой нежной ласки во взгляде и разговоре. Никакого озлобления. Свежий, деятельный ум и взгляд... Одним словом, я был прямо и очарован и поражен! Рядом с радостью видеть всех нас — полна грусти, что не все товарищи прощены и выпущены! Не может только слышать, чтобы произносили слова «мамаша»,— сейчас же начинает плакать»[289].

Это же свидание описала потом и сама Вера: «Сидели полные, солидные дамы, матери семейств, изведавшие десятилетия житейских перипетий. Мои сестры, которых я знала и помнила нежными, молодыми девушками. И стояла я, как в романе Диккенса, стояла безумная старуха в лохмотьях подвенечного платья, остановившая много лет назад часы на цифре XII, в тот день, когда в условленный для обряда час она узнала, что вероломно обманута — жених не явится. Моя жизнь остановилась 20 лет тому назад, и я жила в безумной иллюзии, что часы жизни все показывают полдень».

Через две недели после выхода из Шлиссельбурга Фигнер отправили в ссылку. Из-за войны с Японией местом ее была выбрана не Сибирь, а Архангельская губерния.

Вера Фигнер вступила в свою третью жизнь. И эта третья жизнь была не менее бурная, чем первая, и не менее внутренне напряженная, чем вторая. Все в ней приходилось отыскивать и строить заново, ведь жизнь вокруг ушла бесконечно далеко. Вера вышла из крепости уже в XX веке. Но у Фигнер хватило силы и мужества осознать свое прошлое и найти себя — ее энергия, целеустремленность и революционная одержимость были по-прежнему с ней.

В 1906 году брат выхлопотал Вере заграничный паспорт. Она посещает Францию, Италию, Германию, Швейцарию. Там Вера приступает к важнейшему периоду своей жизни — созданию воспоминаний о революционной борьбе.

Поиски цели жизни в молодости сменились затем накалом острой борьбы, чтобы уступить место нечеловеческому терпению в заточении, когда забвение призывалось как спасение. «То, что не было забыто, было забито силой воли». И вот теперь обратный процесс: Фигнер стремится все воскресить в памяти, чтобы запечатлеть живыми своих товарищей по тюрьмам, по борьбе, по крепости. Вера Фигнер становится историком собственного прошлого, своих друзей.

Вскоре после Октябрьской революции Фигнер пришлось пережить немало личных потерь: в 1918 году скончался ее любимый брат Николай, следом за ним — младшая сестра Ольга. Почти одновременно умирают в 1920 году сестра Лидия и ее муж Стахевич. Однако Вера стойко переносит эти удары. Ее спасает работа. Она трудится над воспоминаниями, печатает свои статьи о революционном прошлом в журналах «Каторга и ссылка», «Былое» и других. Наконец, выходит собрание ее сочинений в семи томах. Фигнер — член Союза писателей. Ее приветствует Горький. Близкие называют ее «историческая тетушка».

Вера Николаевна Фигнер скончалась 15 июня 1942 года в разгар Великой Отечественной войны в возрасте 90 лет, и урна с ее прахом похоронена на Новодевичьем кладбище.

Жизнь этой героической женщины протянулась сквозь царствования четырех императоров — Николая I, Александра II, Александра III, Николая II, при ней совершилось падение трона Романовых, Октябрьская революция. Четверть века прожила она при Советской власти.

Мало кому судьба посылает увидеть «концы начал», если вспомнить выражение Герцена. Фигнер выпала эта удача.

(обратно) (обратно)


Примечания


1

Шейное украшение, обруч.

(обратно)


2

Розанов С. П. Евпраксия-Адельгейда Всеволодовна (1071 — 1109). «Известия Академии наук СССР», 1929, VII серия, № 8, с. 630.

(обратно)


3

Татищев В. Н. История Российская, т. II. М.— Л, 1963, с. 95.

(обратно)


4

Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980, с. 481.

(обратно)


5

Рильке Р.-М. Ворисведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М 1971. с. 382.

(обратно)


6

См.: Труды Отдела древнерусской литературы (ОДРЛ), т. 4.,1940, с. 152. (Анналов Л. В. Заметки к «Слову о полку Игореве». Плач Ярославны).

(обратно)


7

Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980, с. 397

(обратно)


8

Алексеев Л. В. Полоцкая земля. М., 1966, с 227.

(обратно)


9

Ипатьевская летопись.— Полное собрание русских летописей (далее всюду - ПСРЛ), т. 2. М., 1962, с. 680.

(обратно)


10

Соловьев Л. В. Политический кругозор автора «Слова о полку Игореве».— «Исторические записки», 1946, № 25, с. 98.

(обратно)


11

Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов. М., 1974, с. 73.

(обратно)


12

Абеляр Петр. История моих бедствий. М., 1959, с. 21.

(обратно)


13

Абеляр Петр. История моих бедствий, с. 55.

(обратно)


14

Жизнь царицы цариц Тамар. Пер. и введение В. Д. Дондуа. Тбилиси, «Мецниереба», 1985, с. 31.

(обратно)


15

Былины в 2-х томах, т. 1. М., ГИХЛ, 1958, с. 449-451.

(обратно)


16

Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. М., 1978, с. 28.

(обратно)


17

Летописные повести о походе князя Игоря. Из Ипатьевской летописи.— Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980, с. 359, 361.

(обратно)


18

Комнина Анна. Алексиада. М., 1965, с. 151.

(обратно)


19

Славянский и балканский фольклор. Обряд Текст. М., 1981, с. 106.

(обратно)


20

Повесть временных лет.— Памятники литературы Древней Руси. XI-начало XII века. М., 1978, с. 193.

(обратно)


21

Комнина Анна. Алексиада, с. 40.

(обратно)


22

Славянский и балканский фольклор. Обряд. Текст. М., 1981, с. 106.

(обратно)


23

Афанасьев А. Н. Древо жизни. М., 1983, с. 398.

(обратно)


24

После ухода отрядов Батыя из венгерской земли Бела IV пожаловал Ростиславу сербское княжество Мачву и Босну. В Белграде у Ростислава была своя резиденция. Дочь Ростислава и Анны — Кунгута — стала женой чешского короля. См.: «О русском князе Ростиславе, отце чешской королевы Кунгуты, и роде его. Критическое исследование Франца Палацкого, перевод с чешского О. Бодянского». Читано в заседании Чешского Королевского общества наук 25 ноября 1841 года.— «Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете», 1846, № 3, с. 12.

(обратно)


25

ПСРЛ, т. 1. Вып. 3. Л., 1928, с. 512.

(обратно)


26

Пашуто В. Александр Невский. М., 1975, с. 43.

(обратно)


27

Софийская первая летопись.— ПСРЛ, т. 5. Вып. 1. Л., 1923, с. 215.

(обратно)


28

В книге М. Н. Тюниной «Ростов Великий» (Ярославль, 1969) ошибочно указано, что «Мария после гибели мужа постриглась в монахини и занялась летописанием» (с. 15).

Советский исследователь Б. Л. Воронцов-Вельяминов в статье «К истории ростово-суздальских московских тысяцких» (сб. «История и генеалогия. С. Б. Веселовский и проблемы историко-генеалогическнх исследований.» М., 1977) тоже ошибочно считает, что Марья после смерти мужа «постриглась в Суздальский Васильевский монастырь под именем Марины» (с. 138). См.: Толстой Мих. Святыни и древности Ростова Великого. М., 1866, с. 63.

(обратно)


29

Иоанна де Плано Карпини, архиепископа антиварийского, история монгалов, именуемых нами татарами. Спб., 1911, с. 8.

(обратно)


30

Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития. М., 1915, с. 111.

(обратно)


31

Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М., 1917, с. 282.

(обратно)


32

Там же, с 282-283.

(обратно)


33

Там же, с 283 (сноска).

(обратно)


34

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970, с. 69.

(обратно)


35

Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., 1981, с. 145.

(обратно)


36

Симеоновская летопись. — ПСРЛ, т. 18. Спб., 1913, с. 58.

(обратно)


37

Глеб Белозерский — прямой предок княгини Зинаиды Волконской, по отцу Белозерской-Белосельской.

(обратно)


38

ПСРЛ. Л., 1925, т. 4. ч. I, вып. 2, с. 486, список Дубровского.

(обратно)


39

Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, ч. I, М , 1861, с. 197.

(обратно)


40

Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963, с. 75.

(обратно)


41

А. Ф. Гильфердинг. Онежские былины (былина «Илья Муромец и дочь его»). Спб., 1873, с. 461.

(обратно)


42

Воспоминания крестьянина села Угодичь Ярославской губернии, Ростовского уезда, Александра Артынова. М., 1883, с. 77.

(обратно)


43

Казакова Н. А. Вассиан Патрикеев и его сочинения. М.— Л., 1960, с. 48.

(обратно)


44

Послания Иосифа Волоцкого. М., 1959, с. 178.

(обратно)


45

О государстве русском. Сочинение Д. Флетчера. Спб., 1900, с. 99.

(обратно)


46

Иконников В. С. Максим Грек и его время. Киев, 1915, с. 32.

(обратно)


47

Воспоминание о Берсеневой решетке хранится в названии церкви, стоящей тут доныне,— она называлась по-разному: «Церковь святого Николая на Берсеневке, что в Садовниках у Берсеневой решетки, за Москвою-рекою», «Великий чудотворец Никола за Берсеневой решеткой».

(обратно)


48

Церковь стоит рядом с сохранившимися палатами думного дьяка Аверкия Кириллова, убитого в Кремле во время стрелецкого бунта в конце XVII века.

(обратно)


49

Свадьба вторая великого князя Василия Иоанновича с княжною Еленою Васильевною Глинскою, в 1526 году.— Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым. Спб., 1849, т. II, кн. 7, с. 11 — 100.

(обратно)


50

Барон Сигизмунд Герберштейн. Записки о московитских делах. Павел Новый Новокомский. Книга о московитском посольстве. Спб., 1908, с. 38-39.

(обратно)


51

Видонова Е. С. Детская одежда начала XVI века из усыпальниц Покровского монастыря в Суздале.— Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры. Вып. 36. Л., 1951, с. 68-75.

(обратно)


52

Карамзин Н. М. История государства Российского, т. VII. Спб., 1817, с. 154.

(обратно)


53

Она находится рядом с Духовским собором, где отпевали старшего сына Ивана Грозного, убитого своим необузданным и жестоким отцом.

(обратно)


54

«Вестник Европы», 1875, № 3—6.

(обратно)


55

«Знание-сила», 1971, № 6-7.

(обратно)


56

Куницын М. Александрова слобода. Ярославль, 1976, с. 21.

(обратно)


57

Симони П.-К. Великорусские песни, записанные в 1619 — 1620 гг. для Ричарда Джемса. Спб., 1907, с. 10—12.

(обратно)


58

Масса Исаак. Краткое известие о Московии в начале XVII века. М., 1937, с. 44-45.

(обратно)


59

Буссов Конрад. Московская хроника. 1584—1613. М.—Л 1961, с. 107.

(обратно)


60

Взаимодействие литературы и изобразительного искусства в Древней Руси. М.— Л., 1966, с. 294.

(обратно)


61

«Изборник». М., 1969, с. 343.

(обратно)


62

Сообщения Загорского историко-художественного музея. Вып. 3. Загорск, 1960, с. 39-00.

(обратно)


63

«Светильник», 1914, № 11-12, с. 8.

(обратно)


64

«Исторический вестник», 1881, № 1, с. 20.

(обратно)


65

Буссов Конрад. Московская хроника, с. 137.

(обратно)


66

«Исторический вестник», 1884, № 1, с. 21.

(обратно)


67

«Временник Ивана Тимофеева». М.— Л., 1951, с. 256.

(обратно)


68

Островский А. Н. Полн. собр. соч., т. 7. М., 1977, с. 461-463

(обратно)


69

«Вопросы литературы», 1970, № 1, с. 164.

(обратно)


70

Образец любви и верности супружеской, или Бедствие и добродетели Натальи Борисовны Долгорукой, дочери фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева, супруги князя Ивана Алексеевича Долгорукого.— «Русский вестник», 1815, кн. 1. См. также: «Плутарх для прекрасного пола», ч. 6. М., 1819 — «Наталья Долгорукая, ее записки».

(обратно)


71

Далее всюду цитируется издание: Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева. Спб., 1913.

(обратно)


72

Письма леди Рондо, жены английского резидента при русском дворе в царствование императрицы Анны Иоанновны. Спб., 1874, с. 18.

(обратно)


73

«О повреждении нравов в России» князя М. Щербатова. Лондон, 1858, с. 39.

(обратно)


74

Корсаков Д. А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Казань, 1880. с. 11.

(обратно)


75

Живописный парк, пруды, усадебный дом (второй половины XVIII века) целы в Горенках и поныне.

(обратно)


76

Сулоцкий А. Княжна Екатерина Алексеевна Долгорукая в ссылке в Березове и в монашестве в Томске.— «Русский вестник», 1880, № 7. См. также пьесу о ней Д. В. Аверкиева «Разрушенная невеста».— «Русский вестник», 1876, кн. 1, с. 175 — 276.

(обратно)


77

«Русский вестник», 1815, кн. 1, с. 11.

(обратно)


78

Сочинения Долгорукого, князя Ивана Михайловича, т. II. Спб , 1849, с. 498 —499.

(обратно)


79

Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором.— «Былое», 1918, кн. 1, с. 31-32.

(обратно)


80

Гулыга Л. Из забытого,— «Наука и жизнь», 1977, № 3.

(обратно)


81

«Исторический вестник», 1897, № 3—4, с. 946.

(обратно)


82

«Сборник Русского Исторического общества», 1868, т. III, с. 314-315.

(обратно)


83

Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 2. Спб., 1889, с. 30.

(обратно)


84

Аронсон М., Рейсер С. Литературные кружки и салоны. Л., 1920, с. 35.

(обратно)


85

П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу, 6 февраля 1833 г.— «Остафьевский архив», т. III, с. 223.

(обратно)


86

Дмитриев М. А. Главы из воспоминании моей жизни.— Рукописный отдел Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (РОЛБ), ф. 178, музейное собрание, к. 8184, ед. хр. 2, л. 102.

(обратно)


87

«Русская старина», 1881, № 9, с. 191.

(обратно)


88

Волконская подарила Веневитинову перстень, найденный при раскопках Геркуланума. В стихотворении «К моему перстню» поэт писал:


Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатай вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой.

...Века промчатся, и быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нем тебя отроет вновь...


Предсказание поэта сбылось. При переносе его могилы был найден этот перстень, который теперь хранится в Литературном музее Москвы.

(обратно)


89

Буслаев Ф. Римская вилла кн. З. А. Волконской. Из моих воспоминаний.— «Вестник Европы», 1896, январь, с. 25.

(обратно)


90

«Вестник Европы», 1891, № 8, с. 630.

(обратно)


91

Проект этот был высоко оценен И. В. Цветаевым в его статье «Памяти З. А. Волконской».— «Московские ведомости», 1898, № 82, 24 марта; № 84, 26 марта.

(обратно)


92

«Телескоп», 1836, т. XXXIV, № 15.

(обратно)


93

«Русское обозрение», 1895, декабрь, с. 908, 913.

(обратно)


94

Письмо Чаадаева кн. С. Мещерской 27 мая 1839 г.— Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II. М., 1914, с. 232. Далее всюду цитируется это издание.

(обратно)


95

Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 8—9.

(обратно)


96

Там же, с. 11.

(обратно)


97

Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.— Л., 1960, с. 129.

(обратно)


98

«Русская старина», 1870, № 1 — 6, с. 164.

(обратно)


99

Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. VI, с. 217.

(обратно)


100

Сочинении и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 13.

(обратно)


101

Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 14.

(обратно)


102

М. Н. Лонгинов в некрологе Чаадаева пишет, что тот перевел на французский язык одну из проповедей митрополита Филарета и переслал ее во Францию своему другу Сиркуру, который напечатал ее в журнале. Вряд ли Филарет стал бы пользоваться услугами «католика».

(обратно)


103

Чаадаев П. Я. Статьи и письма, М., 1987, с. 54

(обратно)


104

Маркиз де Кюстин. Россия в 1839 году. М., 1930, с. 212.

(обратно)


105

Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 212.

(обратно)


106

Там же, с. 232.

(обратно)


107

Там же, с. 203.

(обратно)


108

Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 234.

(обратно)


109

Письмо к А. И. Тургеневу.— Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 211.

(обратно)


110

Письмо к А. И. Тургеневу.— Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II. с. 220.

(обратно)


111

Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 262.

(обратно)


112

Там же, с. 263.

(обратно)


113

Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., 1951, с. 259.

(обратно)


114

Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 233.

(обратно)


115

«Вестник Европы», 1871, № 7, с. 207.

(обратно)


116

«Голос минувшего», 1914, № 1, с. 139.

(обратно)


117

«Литературное наследство», т. 47—48, с. 171.

(обратно)


118

Пушкин А. С. Собр. соч. в 10-ти т., т. 9. М., 1977, с. 81.

(обратно)


119

Лемке Мих. Николаевские жандармы и литература 1826 — 1855, с. 364.

(обратно)


120

«Русская старина», 1908, янв., с. 50.

(обратно)


121

«Русский архив», 1872, № 6, с. 1207.

(обратно)


122

Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.- Л., 1936, с. 458.

(обратно)


123

Там же, с. 468-470.

(обратно)


124

Остафьевекий архив князей Вяземских, т. III. Спб., 1899, с. 351.— Л. II. Тургенев П. А. Вяземскому. 4 нояб. 1836 г.

(обратно)


125

См.: Чаадаев П. Я. Письма из-за границы к брату (1823— 1826). Варшава, 1912.

(обратно)


126

Декабрист Н. И. Тургенев, с. 460.

(обратно)


127

Записки Д. Н. Свербеева. М., 1899, т. 1, с. 481.

(обратно)


128

Якушкин И. Д. Записки. М., 1951, с. 46.

(обратно)


129

«Русская старина», 1900, дек., с. 584.

(обратно)


130

Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма. Пб., 1923, с. 55.

(обратно)


131

Сочинения и письма П. Я. Чаадаева, т. II, с. 208.

(обратно)


132

«Литературное наследство», т. 19—21, с. 17.

(обратно)


133

«Вестник Европы», 1871, № 7, с. 208.

(обратно)


134

«Аполлон», 1915, № 6—7, с. 61.

(обратно)


135

Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни.— РОЛБ, ф. 178; к. 8184, ед. хр. 1, л. 195.

(обратно)


136

Там же, л. 205.

(обратно)


137

Дмитриев М. Л. Главы из воспоминаний моей жизни.— РОЛБ, ф. 178, к. 8184, ед. хр. 1, л. 199.

(обратно)


138

Там же, л. 200.

(обратно)


139

СвербеевД. Н. Записки. М., 1899, т. II, с. 368.

(обратно)


140

«Русский вестник», 1862, нояб., с. 141.

(обратно)


141

Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы.— «Литературное наследство», т. 47— 48, с. 129.

(обратно)


142

Дневник Анастасии Васильевны Якушкиноп.— «Новый мир», 1964, Л» 12, с. 139.

(обратно)


143

Там же, с. 141.

(обратно)


144

Там же, с. 144.

(обратно)


145

Пушкин. Письма. 1831 — 1833. Academia, с. 41.

(обратно)


146

«Библиографические записки», 1861, № 1, с. 9.

(обратно)


147

«Вестник Европы», 1871, № 7, с. 191.

(обратно)


148

«Русский архив», 1910, N° 7, с. 361.

(обратно)


149

Гершензон М. П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. Спб., 1908. с. 121.

(обратно)


150

Лебедев Л. Чаадаев. М., 1963, с. 123, 125.

(обратно)


151

Лемке Мих. Николаевские жандармы и литература 1826— 1855, с. 373.

(обратно)


152

«Русская мысль», 1896, кн. IV, с. 153.

(обратно)


153

Шаховской Д. И. Усадьбы декабристов в Московской губернии.— «Московский краевед», 1929, вып. 3. (11), с. 18.

(обратно)


154

Год смерти Панова (не отмеченный в «Русском биографическом словаре») установлен нами по книге «Историческое обозрение действий и трудов Императорского Московского общества сельского хозяйства за второе двадцатипятилетие, 1846 — 1870», сост. Н. П. Горбунов. М., 1870, с. 97.

(обратно)


155

А. Лебедев даже называет ее «некой Е. Д. Пановой (или Панковой, как читают эту фамилию некоторые исследователи)». (См.: Лебедев А. Чаадаев. М., 1965, с. 125).

(обратно)


156

«Русский вестник», 1862, нояб., с. 141.

(обратно)


157

Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни (1796— 1854). РОЛБ, ф. 178, к. 8184, ед. хр. 2, л. 350.

(обратно)


158

«Мир божий», 1905, дек., с. 92—93.

(обратно)


159

«Временник Пушкинской комиссии. 1965». Л., 1968, с. 53.

(обратно)


160

«Временник Пушкинской комиссии. 1965», с. 54.

(обратно)


161

Там же., с. 50.

(обратно)


162

По семейным преданиям, фамилия Улыбышевых восходит к имени дочери Дмитрия Донского — Улыбе. Впоследствии композитор М. Балакирев, любимый ученик Улыбышева, будет хлопотать, чтобы двум его незаконнорожденным сыновьям от простой крестьянки дали фамилию отца. В письме от 21 марта 1908 года И. С. Знаменскому он напишет: «В просьбе не должно выставлять напоказ древность фамилии Улыбышевых, и сообщение об дочери Дмитрия Донского Улыбе совсем излишне» («Русская музыкальная газета», 1916, № 45, с. 871).

(обратно)


163

Лемке Мих. Николаевские жандармы и литература 1826 — 1855, с. 450.

(обратно)


164

Книга адресов столицы Москвы, составленная из документов и сведений правительственных и присутственных мест, изданная майором и кавалером фон Метелеркампом и К. Нистремом. М., 1839. с. 242.

(обратно)


165

Пушкин и Е. Д. Панова.— «Временник Пушкинской комиссии. 1965», с. 47.

(обратно)


166

Достоевский Ф. М. Письма, т. II, с. 264.

(обратно)


167

«Литературное наследство», т. 77. М., 1965, с. 456.

(обратно)


168

Книга адресов столицы Москвы... изданная майором и кавалером фон Метелеркампом и К. Нистремом. М., 1839, с. 320. См. также: Федоров Т. А. Пансион Л. И. Чермака в 1834—1837 гг. «Достоевский. Материалы и исследования», т. I. Л, 1974, с. 241.

(обратно)


169

С А. Д. Улыбышевым был знаком и Лев Толстой. По свидетельству одного из биографов Толстого, именно воззрения Улыбышева на Моцарта и Бетховена легли в основу взглядов Толстого на музыку, которых он держался всю жизнь.— Кашкин Н. Лев Толстой и его отношение к музыке. М., 1911, с. 108.

(обратно)


170

См.: «Звезда», 1935, № 3, с. 189.

(обратно)


171

«Звезда», 1935, № 3, с. 189.

(обратно)


172

«Голос Москвы», № 94, 1913, 24 апр.

(обратно)


173

Якушкин Н. В. Несостоявшаяся поездка А. В. Якушкиной в Сибирь (в сокращении — «Новый мир», 1964, № 12). Полный текст хранится в семье В. И. Осмоловской-Якушкиной и любезно был предоставлен автору.

(обратно)


174

Шереметев С. Д. Записная книжка. М., 1903, вып. 1, с. 23.

(обратно)


175

На надгробном памятнике Анастасии Васильевны Якушкиной, сохранившемся в Новодевичьем монастыре, год ее рождения 1807. Другие источники называют 1806 год.

(обратно)


176

Якушкин И. Д. Записки. М., 1951, с. 482.

(обратно)


177

Шереметев С. Д. Записная книжка, с. 24.

(обратно)


178

Гангнус Д. Рискованное приключение разума. М., 1982, с. 93.

(обратно)


179

Лернер Н. Несостоявшаяся дуэль Пушкина в 1827 году.— «Русская старина», 1907, № 7. с. 101 — 104: Мусин-Пушкин В. Несостоявшаяся дуэль Пушкина в 1827 году.— «Русская старина», 1909, № 1, с. 191-192.

(обратно)


180

Дневник В. П. Шереметьевой. М., 1906, с. 75, 173.

(обратно)


181

«Новый мир», 1964, № 12, с. 111.

(обратно)


182

Перевод неизданного письма А. В. Якушкиной сделан Е. В. Бонч-Осмоловской. Хранится в семье В. И. Осмоловскол-Якушкиной и любезно предоставлен автору.

(обратно)


183

Записки, статьи, письма декабриста II. Д. Якушкина. М., 1951. с. 482.

(обратно)


184

«Новый мир», 1964, 12, с. 155.

(обратно)


185

РОЛБ, ф. 133, л.1-4 об. Письмо Н. П. Шереметевой Е. П. Нарышкиной.

(обратно)


186

РОЛБ, ф. 112, шиф. 5788, ед. хр. 22.

(обратно)


187

РОЛБ, ф. 340, 6995, к. 34, ед. хр. 4, л. 24.

(обратно)


188

Декабристы.— Летописи Гос. Лит. музея, кн. 3. М., 1938, с. 414.

(обратно)


189

Белинский В. Г. Собр. соч., т. 5. М.. 1979, г. 153.

(обратно)


190

РОЛБ, ф. 340, 6950. к. 34, ед. хр. 9, л. 1.

(обратно)


191

РОЛБ, ф. 340, 6935, к. 31, л. 39. Письмо от 15 апр. 1848 г. Иркутск.

(обратно)


192

РОЛБ, ф. Фонвизиных, к. 4, од. хр. 48, л. 7-8.

(обратно)


193

POЛБ, ф. 74, Н. В. Гоголь, к. 8, од. хр. 77, л. 19. Письмо от 23 дек. 1846 г.

(обратно)


194

РОЛБ, ф. 74, Н. В. Гоголь, к. 8, ед. хр. 77, л. 5, 9.

(обратно)


195

Вересаев В. Гоголь в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. М.— Л., 1933, с. 422.

(обратно)


196

Бодянский О. М. Дневник.— «Русская старина», 1888, нояб., с. 406-409.

(обратно)


197

Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. IX, с. 25.

(обратно)


198

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., Л., 1985, т. 28, кн. 1, с. 169

(обратно)


199

См.: Житомирская С. В. Встречи декабристов с петрашевцами.— «Литературное наследство», т. 60, кн. 1, с. 619.

(обратно)


200

«Исторический вестник», 1888, июнь, с. 629.

(обратно)


201

РОЛБ, ф. 319, к. 1, од. хр. 86.

(обратно)


202

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч , т. 28, кн. 1, с. 175.

(обратно)


203

Опубликовано мною впервые: «Вопросы литературы», 1981, № 5.

(обратно)


204

Письмо печатается с сохранением пунктуационных и орфографических особенностей.

(обратно)


205

Дневник Н. Д. Фонвизиной. Прибавление к маю 1853 г.— ЦГАОР, ф. 1706, оп. 1, ед. хр. 19.

(обратно)


206

«Исповедь» под названием «Воспоминания Н. Д. Фонвизиной- Пущиной» хранится в ЦГАОРе, ф. 279, оп. 1, № 303. Цитируется по рукописи. Впервые отрывки из нее опубликованы в моей статье «Та, с которой образован Татьяны милой идеал».— «Наука и религия», 1976, № 1.

(обратно)


207

Францева М. Д. Воспоминания.— «Исторический вестник», 1888, май, с. 396.

(обратно)


208

Максимов С. Сибирь и каторга, ч. III. Спб., 1871, с. 141.

(обратно)


209

Кстати, в черновиках к «Евгению Онегину» Татьяна первоначально звалась Наташей.

(обратно)


210

Левинсон Н. Р., Миллер П. Н., Чулков Н. П. Пушкинская Москва. Под. ред. М. А. Цявловского. М., 1937.

(обратно)


211

«Литературная газета», 1970, 5 мая.

(обратно)


212

См.: Кайдаш С. Портреты Фонвизиных работы Знаменского.— «Панорама искусств», 1980, № 3.

(обратно)


213

«Уткинский сборник». М., 1904, с. 43.

(обратно)


214

Стихи Жуковского вписаны его рукой в альбом матери Натальи Дмитриевны — М. П. Апухтиной, сохранившийся в рукописном отделе Государственной библиотеки им. В. И. Ленина. Под стихами дата «1811 год, августа 3» и пометка М. П. Апухтиной — «на празднике у Плещеева, собственной рукой Жуковского писано». Это заставляет пересмотреть год рождения Натальи Дмитриевны. Если 8 лет ей исполнилось в 1811 году, следовательно, она родилась в 1803-м, а не в 1805 году, как принято считать до сих пор. Эта же дата — 1803 год — приведена и в издании «Русские портреты XVIII и XIX столетий». Спб., 1006, т. II.

(обратно)


215

Фонвизин М. А. Сочинения и письма, т. 1. Иркутск, 1979, с. 90.

(обратно)


216

Анненкова П. Е. Воспоминания. Красноярск, 1977, с. 86.

(обратно)


217

Фигнер Вера. Жены декабристов.— «Каторга и ссылка», 1925, кн. 21, с. 17.

(обратно)


218

РОЛБ, ф. 319, к. 1, ед. хр. 66.

(обратно)


219

Декабристы.— Летописи Гос. Лит. музея, кн. 3, с. 185.

(обратно)


220

См.: Житомирская С. В. Встречи декабристов с петрашевцами.— «Литературное наследство», т. 60, кн. 1. См. также: Кайдаш С. Достоевский и Фонвизина.— «Вопросы литературы», 1981, № 5.

(обратно)


221

Литературный сборник, изд. ред. «Восточное обозрение». Спб., 1885.

(обратно)


222

К сожалению, описывая этот памятник в Бронницах, Н. Я. Эйдельман опускает это слово — «бывшего». Смысл надписи тогда получается совсем иным. По его словам, умерший был «лишен чинов, звания, наград за 1812-й и никак не мог именоваться генерал-майором, особенно пока еще царствовал Николай I. Однако энергичная владелица Марьина сумела добиться своего». (Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. М., 1984, с. 135).

(обратно)


223

ЦГАЛИ, ф. 1235, оп. 1, ед. хр. 157, л. 32-34.

(обратно)


224

Летописи Гос. Лит. музея, кн. 3, с. 327.

(обратно)


225

РОЛБ, ф. 319, л. 1, ед. хр. 13.

(обратно)


226

У Пущина были внебрачные дочь Анна и сын Ваня, которые жили вместе с ним.

(обратно)


227

Борис Карлович Данзас, брат секунданта Пушкина.

(обратно)


228

Свистунов П. Несколько замечаний по поводу новейших книг и статей о событии 14 декабря и декабристах.— «Русский архив», 1870, № 8-9, с. 1654.

(обратно)


229

«Утро России», 1917, 23 марта, № 78, с. 3.

(обратно)


230

Письмо В. Г. Черткову от 7 мая 1885 г. Толстой Л. Н.— Полн. собр. соч., т. 85, с. 180.

(обратно)


231

Толстой Л. Н. Там же, т. 69, с. 134.

(обратно)


232

Таратута Е. Этель Лилиан Войнич. М., 1960, с. 254. Фраза из письма Войнич к Е. Таратуте в 1956 г.

(обратно)


233

Варвара Александровна Караулова-Княжнина (1774 — 1842), племянница драматурга (автора «Вадима») Я. Б. Княжнина (ее мать была сестрой драматурга), вышла замуж за сына Якова Борисовича Княжнина, тоже известного литератора.— «Русский вестник», 1860, май, кн. 2, с. 107.

(обратно)


234

Могилянский А. П. Новые данные о Цебриковой.— «Русская литература», 1971, № 1, с. 108.

(обратно)


235

Цебрикова М., Русский человек.— «Современник», 1911, № 7, с. 172.

(обратно)


236

«Современник», 1911, № 7, с. 166.

(обратно)


237

«Вестник всемирной истории», 1901, № 11, с. 68.

(обратно)


238

«Русский вестник», 1868, № 6, с. 371.

(обратно)


239

Предположение, что «Записки II. И. Греча» передал Герцену А. Ф. Бригген, кажется менее убедительным (См.: Эйдельман Н. Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М., 1966, с. 232). Письмо Н. Р. Цебрикова Е. П. Оболенскому от 17 августа 1859 года доказывает, что никаких отношении у Бриггена с Гречем не было: «Мне сам покойник Бригген рассказывал, что после его первого посещения Греча ему он так показался гадок и мерзок, что он больше к нему ни ногой» (Воспоминания и рассказы деятелен тайных обществ 1820-х годов, т. 1. М., 1931, с. 272).

(обратно)


240

Когда Лев Толстой работал над романом «Декабристы», сын декабриста Е. П. Оболенского прислал ему для работы 26 писем Н. Р. Цебрикова (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 17, с. 503).

(обратно)


241

Сорокин В. М. Воспоминания старого студента 1858— 1861 гг.— «Русская старина», 1888, дек., с. 47.

(обратно)


242

«Вестник всемирной литературы», 1901, № 10, с. 5. Некролог Н. Р. Цебрикову был напечатан в «Колоколе» 3(15) октября 1862 года: «Знакомые Цебрикова говорят, что он сохранил — и это черта общая декабристам — необыкновенную молодость и свежесть убеждений. Несмотря на свои седые волосы, пишут нам, он остался юношей между благоразумной молодежью, которая не хочет гибнуть даром» («Колокол», 1862, л. 147, с. 1216).

(обратно)


243

В судьбе Н. Р. Цебрикова писатель принимал самое непосредственное участие, отзываясь о его «рыцарской честности», рекомендовал его как «отлично честного и деятельного человека для управления имением» (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. IV, с. 263).

(обратно)


244

Николаева М. К. Памятный день. Набросок из были.— «Жизнь», 1900, февр., с. 100-102.

(обратно)


245

Могилянский А. П. Новые данные о М. К. Цебриковой.— «Русская литература», 1971, № 1, с. 104.

(обратно)


246

Цебрикова М. К. Русский человек.— «Современник», 1911, № 7, с. 178.

(обратно)


247

Цебрикова М. Псевдоновая героиня. Обрыв, роман Гончарова. 1870.— «Отечественные записки», 1870, № 5, с. 41—42.

(обратно)


248

Теплинский М. В. «Отечественные записки», 1868 —1884. Южно-Сахалинск, 1966, с. 226.

(обратно)


249

«Отечественные записки», 1870, № 5, с. 41.

(обратно)


250

Цебрикова М. К вопросу о любви и ее морали. Спб., 1884, с. 41-42.

(обратно)


251

Цебрикова М. Женщины американской революции.— «Вестник Европы», 1870, № 7, с. 95.

(обратно)


252

Цебрикова М. Женские типы Шпильгагена.— «Отечественные записки», 1869, № 12, с. 187.

(обратно)


253

«Отечественные записки», 1870, № 5, с. 53.

(обратно)


254

М. М. Стасюлевнч и ого современники в их переписке, т. 5. Спб., 1913, с. 152.

(обратно)


255

Цебрикова М. Герои молодой Германии («Один в поле не воин», «Молот и наковальня» Шпильгагена).— «Отечественные записки», 1870, № 0, с. 200.

(обратно)


256

Аптекман О. В. Василий Васильевич Берви-Флеровский. По материалам III отделения. Л., 1925, с. 61.

(обратно)


257

Нечаев С. Г. Катехизис революционера.— «Борьба классов». Л., 1924, № 1-2, с. 268.

(обратно)


258

Аптекман О. В. Флеровский-Берви и чайковцы.— «Былое», 1922, № 19, с. 132.

(обратно)


259

Там же, с. 120.

(обратно)


260

Шишко Л. Э. Сергей Михайлович Кравчинский и кружок чайковцев. Из воспоминаний и заметок старого народника. — Собр. соч., т. IV, Пг.-М., 1918, с. 149.

(обратно)


261

Чарушин Н. А. О далеком прошлом. Из воспоминаний о революционном движении 70-х годов XIX века. 2-е изд. М., 1973, с. 150.

(обратно)


262

Итенберг Б. С. Движение революционного народничества. М., 1965, с. 200.

(обратно)


263

Кулиш Ж. Племянница декабриста.— «Наука и религия», 1981 № 3, с 31

(обратно)


264

Цебрикова М. Очерки жизни Н. Д Хвощинской-Замичковской.— «Мир божий», 1897, № 12, с. 21.

(обратно)


265

Николаева М. К. Деревня в старину.— «Северный вестник», 1891, № 3, с. 131.

(обратно)


266

Таратута Евг. С. М. Степняк-Кравчинский, революционер и писатель. М , 1973, с. 69.

(обратно)


267

Кулиш Ж. В. Об одном забытом некрологе.— «Русская литература», 1972, № 4, с. 147.

(обратно)


268

Цебрикова М. К. Письмо к Александру III с приложением написанных для настоящего издания воспоминаний автора. СПб., 1906, с. 38. Далее всюду цитируется это издание.

(обратно)


269

Письмо М. К. Цебриковой к Дж. Кеннану, с. 33.

(обратно)


270

Меламед Е. И. Джордж Кеннан против царизма. М., 1981.

(обратно)


271

Сб. «А. П. Чехов». Южно-Сахалинск, 1959, с. 192.

(обратно)


272

Цебрикова М. К. Женские типы Шпильгагена.— «Отечественные записки», 1869, № 6, с. 189.

(обратно)


273

Фигнер Н. Н. Воспоминания, письма, материалы. М.— Л., 1968, с. 133.

(обратно)


274

В ЦГАЛИ в фонде В. Н. Фигнер хранится «Грамота Павла I о возведении в дворянство Фигнера Самуила 25 февраля 1801 г.» (ф. 1185, он. 1, ед. хр. 1071).

(обратно)


275

Фигнер Вера. В борьбе. Л., 1980, с. 33.

(обратно)


276

Из автобиографии Веры Фигнер. Первое показание.— «Былое», 1917, № 2 (24), авг., с. 157.

(обратно)


277

Морозов Н. А. Повести моей жизни, т. 1. М., 1961, с. 352.

(обратно)


278

Фигнер Вера. Запечатленный труд.— Полн. собр. соч. в 7-ми т., т. 1. М., 1932, с. 102.

(обратно)


279

Там же, с. 95.

(обратно)


280

Степняк-Кравчинский. Софья Бардина.— В кн.: Ульяновский А. Женщины в процессе 50-ти. Спб., 1906.

(обратно)


281

Степняк-Кравчинский. Софья Бардина.— В кн.: Ульяновский А. Женщины в процессе 50-ти, с. 38.

(обратно)


282

Джабадари И. С. Процесс пятидесяти.— «Былое», 1907, 10, с. 193.

(обратно)


283

Там же.

(обратно)


284

Из автобиографии Веры Фигнер.— «Былое», 1917, № 3 (25), с. 178.

(обратно)


285

Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1966, с. 276.

(обратно)


286

Таратута Ев г. С. М. Степняк-Кравчинский революционер и писатель. М., 1973, с. 525.

(обратно)


287

Фигнер Вера. Запечатленный труд, т. 1, с. 184.

(обратно)


288

Фигнер Вера. Запечатленный труд, т. 3, с. 269.

(обратно)


289

Фигнер Н. Н. Воспоминания, письма, материалы, с. 142.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Коронованные киевлянки
  • «Ярославна рано плачет...»
  •   Мать Ярославны — Ольга Юрьевна
  •   Улита Кучковна
  •   Василиса
  •   Княгиня Ольга
  •   Евфросиния Полоцкая
  •   Мария Васильковна
  •   Прекрасная Дама в средневековой Европе
  •   Абеляр и Элоиза
  •   Царица цариц Тамар
  •   А Ярославна?
  • Летописица княгиня Марья
  • Русские амазонки на Куликовом поле
  • Дело о разводе Государыни Соломонии
  •   «Нестяжательство» и «иосифлянство»
  •   В монашестве Вассиан
  •   «Еллинский книжник»
  •   Дело семейное
  •   Митрополит Даниил
  •   Гибель Берсеня Беклемишева
  •   Суд над Максимом Греком
  •   Пострижение Соломонии
  •   Сын Соломонии?
  •   Расправа с Патрикеевым
  •   Последний суд Максима Грека
  • Царевна-рукодельница
  • Судьба Натальи Долгорукой
  • «Двойной венок» Зинаиды Волконской
  • Автор и адресат «Философических писем»
  •   Бунт против православия
  •   И один в поле воин
  •   Затворничество Чаадаева
  •   Кому посвящены «Философические письма»?
  •   Дружба
  •   Судьба «философки»
  • Образованное сердце
  • «Самый свободный долг» Фонвизиной-Пущиной
  •   Достоевский и Фонвизина
  •   Толстой и Фонвизина
  •   «Исповедь»
  •   Пушкин и Фонвизина
  • «Одна из наиболее героических личностей»
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • Три жизни Веры Фигнер
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно