|
|
Владимир Виленович Шигин
Короли абордажа
Герой СаламинаЖизнь подходила к концу. Старика уже не радовали восходы и закаты, а бессонные ночи казались бесконечными. Все происходящее рядом давно потеряло для него свой смысл, а в душе оставались лишь воспоминания о былом.
Но именно теперь, когда казалось, что все самое главное в жизни уже минуло безвозвратно, волею рока старик был внезапно поставлен пред страшным выбором: возглавить нашествие на собственное Отечество или, набравшись мужества, самому положить конец своему бренному существованию. Старик был эллином, а потому избрал второе. На последний пир он собрал друзей и врагов, как тайных, так и явных. Он лично заколол черного жертвенного быка. Сладкий дым — богам, жареное мясо — людям. Гости, шумно гомоня, разлеглись у обильных столов. Когда все смолкли, старик наполнил до краев чашу вином.
— Друзья мои! — сказал он. — Пришел час, когда я должен проститься с вами. Я сам назначил его себе! Ибо не могу вернуться домой захватчиком! А потому прощайте и возрадуйтесь за меня!
После чего залпом опустошил свою чашу. Ноги старика тотчас подкосились, и он замертво рухнул прямо на заставленный яствами стол.
— Фемистокл мертв! — повскакивали пораженные происшедшим гости. — Он велик даже в своей смерти!
Это случилось весной 459 года до новой эры, в дни, когда на родине умершего в Афинах уже вовсю цвели оливки.
Плутарх так описал смерть великого героя: «Когда восставший, при содействии афинян, Египет, продвинувшиеся до Кипра и Киликии эллинские триеры и господствующий на море кимон побудили царя (персов. — В.Ш.) вступить в борьбу с эллинами, дабы помешать им еще более усилиться для борьбы против него, тогда уже пришлось и двинуть войска и рассылать военоначальников, а к Фемистоклу в Магнесию начали являться посланцы с царским повелением заняться эллинскими делами… Но Фемистокл не хотел вести войну… более всего от стыда, пробужденного в нем воспоминаниями о славе своих подвигов и о былых трофеях, он пришел к наилучшему решению — завершить свою жизнь достойным концом. Принеся жертву богам, созвав друзей и простившись с ними, Фемистокл, как гласит о том общая молва, выпил бычьей крови, по мнению же некоторых, принял быстродействующий яд и скончался в Магнесии, прожив 65 лет, из которых большую часть провел за государственными делами и в руководстве на войне. А царь, узнав о причине и роде его смерти, еще более дивился этому человеку…»
Таков был конец великого героя, но ведь этому предшествовала долгая по тому времени жизнь и подвиги, о которых и сегодня помнит человечество.
Сохранились сведения, что отец Фемистокла Неокл вел в Афинах весьма скромный образ жизни, а мать была родом из небольшого городка Галинарнасса. С детских лет Фемистокл был полон страстных порывов, желания быть первым всегда и во всем. Даже в часы досуга он, как правило, не играл с остальными детьми, а сочинял торжественные речи в защиту своих товарищей перед учителями. Философ Анасагор, отличая маленького Фемистокла, говорил:
— Из этого юнца вырастет либо великий гений, либо великий злодей, но ничтожеством он не станет никогда!
Мальчик откровенно мечтал о власти, и отец, боясь за его будущее, взял его однажды с собой в порт. Показав на брошенные без призора на берегу старые триеры, он сказал ему:
— Вот так народ относится к деятелям, которые становятся ему не нужны!
Мальчик меж тем внимательно рассматривал мертвые остовы.
— Какое преступление столь небрежно относиться к тому, что может принести богатство и славу! — сказал он изумленному отцу.
Не менее глубоким было и его высказывание в момент победной эйфории от известия итогов Марафонского сражения. В то время, когда все радовались одержанной победе и кричали, что Марафон — это конец всем нашествиям на Элладу, маленький Фемистокл лишь печально говорил всем:
— Это не конец нашим бедам, а лишь начало долгой борьбы, и главные сражения все еще впереди!
Как и все молодые афиняне, Фемистокл знакомится с азами морского дела, но неудовлетворенный общими сведениями, он изучает основы мореплавания самостоятельно, а изучивши, делает свой собственный вывод, который повергает видавших виды мужей в полное изумление:
— Будущее Афин только на морях и только в будущем морском могуществе! Нам нужен огромный и сильный флот, и мы обязаны его создать!
— Но где взять на все это денег? — спросили его на очередном собрании граждан.
Но Фемистокла застать врасплох было не так-то легко.
— Мы делим между собой доход от Лаврийских серебряных рудников. Откажемся от дележа, а на серебро выстроим себе сотни и сотни триер! Будет у нас торговый флот, будут и деньги! От врагов же нас спасут не каменные стены города, а деревянные борта наших триер! — ответил он озадаченным отцам города.
Мнения граждан разделились. Одни горячо поддерживали своего молодого соотечественника, другие, наоборот, ругали его, как самонадеянного выскочку и болтуна. И все же в конце концов большинство проголосовало за смелое предложение юного Фемистокла. Итак, первый шаг к созданию будущей великой морской державы был сделан, ведь на серебро с рудников можно было уже в короткие сроки построить около сотни триер. Казалось, что этого уже вполне достаточно для будущего благоденствия Афин. Но Фемистокл и не думал останавливаться на достигнутом.
— Мы сделали лишь первый робкий шаг к своему господству над морями! — неустанно внушал он недоверчивым горожанам. — Будет непростительной ошибкой, если мы остановимся сейчас на полпути! Пойдемте же дальше!
Из записок Ксенофонта: «С того времени, мало-помалу, завлекая и толкая сограждан в сторону моря, он доказывал, что на суше им не справиться даже с соседями, с помощью же морских сил они могут отразить варваров и стать затем во главе Эллады. Таким образом, Фемистокл превратил афинян из стойких гоплитов… в корабельщиков и мореходов. Злоречивые же языки говорили, что, вырвав, таким образом, из рук сограждан копье и щит, Фемистокл приковал народ к корабельным скамьям и веслам».
А Фемистоклу и этого было мало. Авторитет молодого политика стремительно рос, а вместе с ним множились и его планы. Теперь ему было уже мало лишь простого увеличения числа строящихся кораблей.
— Сборище триер, пусть даже самое огромное — это все равно лишь сборище, но не флот! — говорил он теперь при каждом удобном случае во всеуслышание. — Теперь надо создавать настоящий боевой флот!
В скором времени как-то само собой, несмотря на свою молодость, энергичный и честолюбивый Фемистокл встал во главе строящегося афинского флота. И хотя официально такой должности в городе не существовало, для граждан его предводительство над всеми судами стало чем-то самим собой разумеющимся.
Перво-наперво Фемистокл выкрал секреты строительства лучших в то время самосских корабельных мастеров, не пожалев для этого золота. Тогда же Фемистокл самолично съездил в Коринф и за огромные деньги пригласил в Афины тамошнего корабельного мастера Аминокла, которого историческая наука считает изобретателем легких и быстроходных боевых триер.
Вскоре на афинских верфях началась массовая постройка знаменитых самосских самен — судов с обрубленными носами в виде свиного рыла, пузатых и глубокосидящих. Такие суда были быстроходны и поднимали большие грузы.
— Вот, — сказал согражданам Фемистокл, — когда в Пирейской бухте закачались на пологих волнах первые десятки пузатых самен. — Я даю вам готовый торговый флот. Грузите товары и обогащайтесь! Я же теперь займусь созданием флота военного! Каждый состав городского совета должен для начала оставлять после своего правления двадцать новых триер! Только так мы сможем защитить свою морскую торговлю!
Нельзя сказать, что все у Фемистокла шло так гладко, как ему хотелось бы. Врагов и недоброжелателей у него хватало всегда с избытком. Это хорошо видно даже из жизнеописания нашего героя, составленного Плутархом. Афиняне вовсю пользовались трудами своего энергичного «адмирала», но признавать за ним вполне очевидные заслуги отнюдь не спешили. Воистину, нет пророка в своем отечестве! Обвинения же против Фемистокла выдвигались порой до смешного мелочные.
— Ты не умеешь настраивать лиру и играть на арфе, а это непременная черта всех истинно образованных людей! — бросали ему упреки в лицо.
— Да, я не умею этого делать, — невозмутимо отвечал флотоводец. — Но наш город, который еще недавно был слабым и никому не известным, я делаю великим и могущественным! А на арфах пусть поиграет кто-нибудь из вас, я ж буду лучше слушать!
Каждый год с ранней весны и до поздней осени Фемистокл проводил все свое время в порту и в море. Уж кто-кто, а он понимал, что невозможно создать настоящий боевой флот, не познав всех тонкостей морского дела. Первые плавания и первые боевые столкновения с пиратами научили Фемистокла очень многому. Не гнушался афинский флотоводец и бесед со стариками кормщиками со всех уголков Средиземноморья. Особенно дотошно допытывал он всегда финикийцев — лучших моряков того времени. На презрительные ж насмешки своих сограждан отвечал:
— Не с варварами я пью дружеское вино, а с самыми просвещенными из всех мореходов!
На берегу Пирейской бухты были выстроены обширные мастерские, закуплены искусные рабы-плотники. Во главе строительства был поставлен мастер Аминокл, которому Фемистокл всецело доверял и поддерживал повсеместно. Масштабы и темпы кораблестроительных работ были беспрецедентны! В одной мастерской изготовлялись мачты и кили, в другой — весла, в третьей, палуба и обшивные доски. Такого судостроительная практика того времени еще не знала! Фемистокл начал первым стандартизировать кораблестроение, ибо все его суда были совершенно одинаковыми и собирать их он мог за несколько дней! Кроме этого любые боевые повреждения могли быть исправлены в самые кратчайшие сроки. Для этого все заготовки делались с большим запасом наперед, а затем тщательно хранилось. Это было настоящей технической революцией в древнем судостроении! Уже одного этого было бы достаточно, чтобы имя Фемистокла вошло в анналы мировой истории.
Но Фемистокл смотрел дальше в будущее. Поняв, что обычная трехрядная галера-пентекотера уже давно исчерпала свои мореходные и боевые возможности, он немедленно занялся поисками нового эффективного типа боевого корабля.
— Если мы хотим быть настоящими хозяевами моря, мы должны увеличить скорость хода и маневренность, оставив прежними общие размеры! — не раз втолковывал он своим друзьям-единомышленникам.
— Но как это сделать? — вопрошали те.
— Этого, увы, я сам пока не знаю! — отвечал им Фемистокл. — Но решение я все же найду!
И он сдержал свое слово. Решение проблемы пришло, как это часто бывает, совершенно случайно. Ответ на нее подсказали… пираты. Их изобретение было до гениальности просто: вдоль каждого борта на уровне планширя с внешней стороны они устанавливали выносной брус с уключинами, отстоявшими от борта на метр и называемым аутригером. Аутригеры позволяли уменьшить размеры триер, увеличив их скорость и маневренность. Теперь афинский флот стал пополняться исключительно «фемистокловыми триерами» — лучшими боевыми кораблями той эпохи, мастерски изготовляемых искуснейшим Аминоклом. Тайна постройки триер хранилась по приказу Фемистокла в строжайшей тайне. Причалы с боевыми судами прикрывались заборами и навесами. На зиму триеры затаскивали в крытые ангары. Пройти в военный порт мог тоже далеко не каждый даже из афинских граждан. Охрана верфи насчитывала, без малого, полтысячи воинов, имевших самые строгие инструкции.
Решив вопрос с кораблями, афинский флотоводец вплотную занялся подготовкой их экипажей. Здесь проблем тоже хватало. Раньше повсеместно гребцами на триеры брали только рабов. Слов нет, гребля — работа не из легких. Да и рабы обходились куда дешевле, работая лишь за еду. Но на рабов в случае войны надежды было мало, зачастую они не только отказывались грести в самый ответственный момент, но при первом удобном случае переходили на сторону врага. А потому Фемистокл решил привлечь для гребли на галерах афинскую молодежь. Это новшество Фемистокла было встречено первоначально с негодованием почти всеми.
— Мы не гребцы, мы воины! — кричали оскорбленные в своих лучших чувствах афинские юноши.
— Прежде всего вы афинские граждане! — увещевал их Фемистокл. — И если сегодня Отечеству нужны именно гребцы, то вы станете именно ими!
Терпеливо, призвав на помощь все свое красноречие, день за днем флотоводец объяснял согражданам причины своего непопулярного решения и в конце концов смог убедить большинство афинян в необходимости послать своих сыновей на триеры.
По замыслу Фемистокла, свободные граждане стали гребцами двух первых верхних рядов весел, так называемых транитов и зигитов. В нижнем ряду, где было наиболее душно и тяжело грести, трудились таламиты, нанимаемые за деньги в соседних городах-полисах. Больше иных туда шли нищие платейцы.
Совсем недавно, несколько лет назад, ученые-историки сделали ошеломляющее открытие. Оказывается, Фемистокл изобрел настоящее «ноу-хау», которое сразу же обеспечило афинскому флоту огромное преимущество перед всеми остальными флотами Средиземноморья.
Все началось с того, что на одно из древнеафинских ваз периода Фемистокла историки обратили внимание на изображение гребцов галеры. Все они были выгравированы в разных позах, которые демонстрировали цикл гребка в различных его стадиях. Однако позы гребцов показались ученым весьма странными, и они решили обратиться к специалистам по гребле. Каково же было всеобщее удивление, когда при изучении рисунков оказалось, что во флоте Фемистокла использовали одно из самых последних достижений академической гребли — специальные салазки, сидя на которых гребцы перемещаются при гребке вперед и назад, распределяя тем самым нагрузку не только на руки, но на спину и ноги. Вместо салазок Фемистокл и его соратники, правда, использовали мешочки, пропитанные оливковым маслом, которые гребцы привязывали к ягодицам. Но принцип был тот же самый. Специалисты считают, что «ноу-хау» Фемистокла сразу же обеспечило увеличение скорости хода в полтора раза, а также возможность гораздо большее время держать максимальную скорость за счет более рационального расходования силы гребцами.
Позднее это изобретение Фемистокла было по каким-то причинам забыто… на целых две тысячи лет, пока в 60-е годы XX века о нем вновь не додумались тренеры гребных спортивных команд.
Думается, что, успешно испытав пропитанные маслом мешочки, Фемистокл сделал все возможное, чтобы эта техническая новинка как можно дольше оставалась в секрете. Возможно, что секретность и явилось основной причиной, что некоторое время спустя новая техника гребли была «забыта» и утрачена на долгие тысячи лет…
В корне изменил Фемистокл и саму организацию флота. Раньше, до него, суда строили самостоятельно сорок восемь округов-навкрариев. Каждый навкрарий строил и содержал одно судно. Фемистокл положил этому конец. Отныне забота о флоте возлагалась на правительство Афин — совет Пятиста.
Теперь ежегодно в море из Пирея выходили в море на триерах до трети всей молодежи. И результаты не заставили себя ждать. Прошло всего несколько лет, и не стало в Элладе более сильного и боеспособного флота, чем афинский. Замолчали сами собой и недруги Фемистокла.
Морская торговля так же быстро поставила Афины во главу всего средиземноморского купечества. Богател город, богатели и горожане. Теперь Афины уже на равных говорили с самой Спартой.
А незадолго до персидского нашествия Фемистокл одержал важную политическую победу, которая упрочила его и без того достаточно высокое положение в городе. Его главный многолетний недруг и соперник Аристид был не без участия самого Фемистокла подвергнут остракизму. Афинские граждане на глиняных черепках — остраконах — начертали его имя, желая, чтобы Аристид покинул Афины на десять лет.
Меж тем над Элладой сгущались тучи неотвратимого иноземного нашествия. Молодой и честолюбивый персидский царь Ксеркс желал смыть позор своего отца Дария от поражения при Марафоне и поставить, наконец, непокорных греков на колени. В великий завоевательный поход поднялись все подвластные Ксерксу земли, «дабы не умалить царского сана предков и совершить не меньшие, чем они, деяния на благо персидской державы». Помимо великой многоплеменной армии был собран и великий флот в тысячу двести галер с тремя тысячами «30-весельных, 50-весельных кораблей, легких судов и длинных грузовых судов для перевозки лошадей».
Для облегчения движения своих бесчисленных войск Ксеркс выстроил мост через Дарданеллы, а, облегчая движение флота, велел прорыть канал у мыса Акте.
Весной 481 года до новой эры армия Ксеркса двинулась в поход. Возле города Абидоса, что стоял на берегу Геллеспонта на большой равнине, Ксеркс сделал смотр своим войскам. Сидя на мраморном троне, он с удовольствием глядел на проходящее мимо него неисчислимое многоплеменное войско: персы и ассирийцы, бактрийцы и арабы, эфиопы и индийцы, саки и ливийцы, фракийцы и согдийцы и многие иные. Неподалеку от берега флот разыграл перед царем учебное сражение, в котором, конечно же, победили персы.
Персидский флот был фантастически огромен. Всего, согласно сообщению Геродота, в нем насчитывалось 1207 различных кораблей и судов, экипажи которых составляли более пятисот тысяч человек. Кроме этого еще сто двадцать кораблей выставили подвластные Ксерксу эллины из Фракии и с островов у Фракийского побережья. При этом он был весьма разнороден и разноязычен, наспех собран и плохо сплаван, а что еще более важно — слабо организован.
Разумеется, сегодня можно усомниться в подлинности цифр Геродота. Уж больно они не реальны для того давнего времени. Однако слова Геродота подтверждает и древнегреческий поэт Эсхил в своей поэме «Персы»:
У Ксеркса же (я знаю) было там судовБольших до тысячи, а тех, что быстротойКичились, двести семь. Так сосчитали их…О деятельности Фемистокла в начальный период персидского наступления достаточно подробно сказал Плутарх: «Когда перс уже шел к морю для похода на Элладу, а афиняне совещались, кого бы избрать стратегом, все, говорят, добровольно отказались стать во главе войск, устрашенные опасностью. Домогался же этой власти Эпикид, сын Евфемида, — демагог, сильный на словах, но слабый духом и падкий на деньги. У него были шансы получить большинство голосов, но Фемистокл, опасаясь, что дело будет вконец испорчено, если власть попадет в руки Эпикида, за деньги купил его честолюбие. Хвалят и расправу его с переводчиком, говорившим по-персидски, и по-элински, и приехавшим с посольством, которое прибыло от царя с требованием земли и воды: так как он осмелился эллинскую речь предоставить к услугам варваров, Фемистокл велел схватить его и, добившись соответствующего народного постановления, казнил его смертью. Одобрение вызвал и случай с зелейцем Арфмием. По предложению, внесенному в народное собрание Фемистоклом, последний, а с ним и дети его, и потомки были лишены всех прав за то лишь, что он привез эллинам золото мидян. Главнейшая же заслуга Фемистокла в том, что он добился прекращения войн в самой Элладе и примирил друг с другом города, убедив их оставить распри для совместной подготовки к войне… Приняв власть, он тотчас сделал попытку посадить граждан на триеры и убеждал их оставить город с тем, чтобы встретить варваров на море, как можно дальше от Эллады. Но так как большинство этому сопротивлялось, то он повел большое войско к Темпейской долине вместе с лакедемонянами, шедшими с намерением сразиться там же для защиты Фессалии: они не думали еще тогда, что последняя тяготеет к персам. Но после того как войско, ничего не сделав, отступило, и, вслед за переходом на сторону царя фессалийцев, перешли на сторону персов и все земли до самых границ Беотии, афиняне стали уже охотнее слушать то, что говорил Фемистокл относительно моря, — и вот, его шлют с флотом к Артемисию для охраны пролива. Здесь-то и произошло следующее: в то время как эллины требовали, чтобы во главе их стали Еврибиад и лакедемоняне, афиняне же, превосходившие числом судов всех прочих участников, вместе взятых, считали недостойным для себя подчиняться другим, Фемистокл, хорошо поняв опасность, сам уступил власть Еврибиаду, а афинян успокоил обещанием, что, если они покажут себя доблестными мужами на войне, он убедит эллинов, и последние добровольно предоставят им первенство на будущее время. Надо полагать, что этот именно поступок сделал Фемистокла главным виновником спасения Эллады и лицом, наиболее способствовавшим славе афинян, ибо они превзошли врагов мужеством, а союзников — благоразумием».
Тем временем, покинув город Ферму, персидский флот уже двинулся вдоль берега параллельно движению идущей в Грецию армии. Однако плыл он очень медленно. Отсутствие сведений о греках и плохое знание здешних вод заставили персов, в конце концов, остановиться и выслать вперед отряд, составленный из самых быстроходных кораблей под началом самого боевого предводителя. Десять кораблей правителя Кимы в Эолиде сына Фамасия Сандока поспешили вперед.
Когда-то Сандок, исполняя должность царского судьи, был подкуплен и вынес несправедливое решение. За это Ксеркс приговорил его к распятию, но затем помиловал. И вот теперь Сандоку предстояло оправдать милость своего властителя.
У острова Скиаф Сандок обнаружил три греческих триеры, стоявшие в передовом дозоре: трезенскую, эгинскую и афинскую. Завидев персов, греки в усиленной гребле помчались вспять.
— Они видели нас и знают теперь, что наш флот близок, а потому ни один из них не должен уйти и разнести всем нашу тайну! — объявил Сандок. — Мы должны изловить всех трех!
Сандок был неплохим мореходом. Умело сманеврировав, он отрезал немного отставшие трезенскую и эгинскую триеры, а затем после ожесточенной резни на палубах захватил обе.
Особенно ожесточенно сопротивлялся эгинский корабль под началом кормчего Асонида. Особенно храбро дрался воин Пифей, сын Исхеноя. Даже когда вся триера была уже захвачена, он продолжал биться в одиночестве и полностью окруженный, пока не был изранен и не упал. Мужество всегда вызывает уважение у достойного противника, а потому Пифея не добили, а наоборот, выходили и отправили в ставку Ксеркса, чтобы тот посмотрел на храброго грека. Остальных пленников согнали в кучу. Оглядев их, Сандок ткнул самого статного в грудь:
— Как тебя зовут?
— Леонт! — ответил пленник.
— Что значит твое имя?
— Лев!
— Ты нам подходишь! — ухмыльнулся победитель и повернулся к своему помощнику Аридолису. — Этот!
Несчастного тут же потащили в нос персидского корабля, где возвышалась статуя злобного бога Ваала, и там быстро закололи, принеся в жертву будущим победам. Остальных греков тут же обратили в рабов.
Меж тем несколько быстроходных персидских кораблей продолжали преследование последней афинской триеры. Начальствующий над ней афинянин Форм сколько мог уворачивался от преследователей, а когда это стало уже невозможно и персы замкнули кольцо окружения, он выбросил корабль на отмель и со всей командой скрылся на берегу. Торопясь, он добрался до мыса Артемисий, что в северной оконечности острова Эвбея, где собирался союзный греческий флот.
— Персидский флот уже миновал Скиаф! — сообщил Фемистоклу измученный дорогой кормчий. — Но я потерял в бою свою триеру!
— Такая новость стоит больше чем триера! — обнял Форма флотоводец. — Проси меня, о чем пожелаешь!
— Я прошу тебя дать мне и моей команде новую триеру и клянусь, что обязательно отобью у персов свой корабль!
— Просьбу твою исполнить легко! Ступай!
В тот же день на совете стратигов Фемистокл объявил:
— У меня хорошая новость! Персидский флот уже вплотную подошел к нашим берегам! Пора и нам изготовиться к достойной встрече!
Но стратиги были настроены иначе.
— Разве можем мы противостоять столь огромной силе! — кричали они Фемистоклу. — Пора уходить из этих вод!
Все попытки афинского флотоводца переубедить оробевших успеха не имели. Более всех ратовал за отход избранный верховным навархом Еврибиад.
— Я имею сведения, что персы плывут на нас тысячью кораблей, а еще двести пошли к нам в обход! — говорил он на совещании навархов. — А потому надо как можно скорее отходить во внутренние воды Эллады ближе к Пелопоннесу и сухопутному войску!
Греческий флот спешно снялся с якоря и отошел назад к мысу Халкида в южной части Эвбеи. Дальнейшему отходу воспротивился Фемистокл.
Афинскому наварху было в этот момент не легко. Помимо того, что ему приходилось все время вести переговоры и уговаривать не оставлять занимаемых позиций почти каждого из предводителей союзных корабельных отрядов, внезапно выявился противник его решений и в собственном афинском флоте. То был триерарх священной триеры Архител. Не торопясь схватиться с весьма влиятельным капитаном в споре, Фемистокл подспудно выяснил истинную причину недовольства триерарха. Как оказалось, Архител торопился отплыть от Артемисия лишь потому, что не имел средств для расплаты со своей командой. Предприимчивый Фемистокл тут же извлек выгоду из полученной информации. Через своих людей он нашел способ еще более озлобить подчиненных Архитела. И те, будучи голодными, в тот же вечер толпой набросились на своего триерарха и отняли у него ужин. Теперь, когда Архител от понесенного унижения окончательно пал духом, Фемистокл отправил ему от себя огромную корзину хлеба и мяса, а на дно положил и талант серебра. На словах же велел передать:
— Я желаю тебе приятного ужина, но на следующий день позаботься и о своих людях, в противном случае я обвиню тебя перед гражданами в том, что серебро в корзине получено тобою от врагов!
Разумеется, униженный и запуганный Архител тотчас внял совету наварха и уже на ближайшем совещании громко держал его сторону.
Меж тем передовой отряд Сандока из Кимы, усиленный уже до трех десятков кораблей, обследовал пролив, отделяющий остров Скиаф от материка. Некто Паммон из Скироса за хорошие деньги показал Сандоку опасную подводную скалу, лежащую как раз посреди пролива. Сандок тут же распорядился навезти на скалу камней и соорудить хорошо видимый знак. Только тогда он отправил корабль к главным силам, что воды у острова Скиаф обследованы, а греческие корабли, бывшие здесь, уничтожены. Персидский флот снялся с якорей и медленно двинулся вперед. Вскоре он достиг мыса Сепиада в Магнесийской области у города Касфанея. Здесь решено было устроить новую стоянку. Первые ряды кораблей бросили свои якоря-камни у самого берега, другие за ними немного мористее. Берег был узок, а потому скученность стоявших была огромной. Первая ночь стоянки прошла тихо. Зато на рассвете второго дня при совершенно ясном небе внезапно задул сильный восточный ветер, который местные жители, боясь за силу, уважительно именовали геллеспонтийским Поднялись волны, и спустя какой-то час на море уже бушевал жесточайший шторм. Все, кто понял вовремя о грозящей опасности и имел возможность пробиться к берегу, успели вытащить свои корабли на сушу. Но место там нашлось далеко не для всех. Остальных ветер и волны расшвыряли едва ли не на сотню миль. Трое суток бушевала стихия. Что только не предпринимали персы. Они читали священные заклинания и совершали ритуальные обряды, приносили человеческие жертвы ветрам и своим богам, когда же это не помогло, стали приносить еще более обильные жертвы богам греческим и нереидам, пытаясь таким образом переманить их на свою сторону, но все это помогало мало. Множество кораблей было выброшено на берег, немало и просто затонуло. Всего в течение страшного трехдневного урагана персы потеряли более четырехсот кораблей. Погибших людей никто никогда и не пытался подсчитать. Урон Ксерксу был нанесен весьма серьезный. Однако погибла все же малая часть огромного флота, и персидские морские силы были по-прежнему огромны и сильны.
Греков страшный шторм почти не задел. Предугадав по ряду характерных местных признаков его приближение, они успели укрыться в окрестных бухтах. Впрочем, сохранилось предание, что бога ветра Борея вызвали сами афиняне. Увидев же его приближение, они под руководством Фемистокла принесли ему обильные жертвы и попросили разгромить варваров, что Борей с превеликим удовольствием и сделал.
Тем временем огромная персидская армия медленно подошла к Фермопилам, где их давно поджидал маленький передовой отряд царя Леонида, которому предстояло как можно дольше задержать на этом рубеже врага, дав время собраться и подготовиться к отпору основному войску. Флот персов шел рядом с армией вдоль берега, высаживая десанты и уничтожая прибрежные селения.
Когда стража, несшая дозоры на вершинах эвбейских гор, известила греческий флот о постигшем персов несчастии, там началось настоящее веселье, словно после одержанной победы. По предложению тут же закололи нескольких быков в честь Посейдона.
— Вот видите, что не все так уж и плохо! Небо и боги нам помогают! А потому не станем их гневить и поплывем пока не поздно обратно к Артемисию! — не теряя времени даром, делал свое дело Фемистокл.
На этот раз уговорить стратигов вернуться к месту старой передовой стоянки оказалось не слишком сложно. Все пребывали в полнейшей эйфории.
— После таких потерь персам уже не подняться! Нам осталось теперь не драться, а добивать, так пойдем и добьем! — торопились все.
Уверенности прибавляло не только известие о почти полном уничтожении неприятельского флота, но и значительное пополнение собственного. За время стоянки у Халкиды союзный флот значительно увеличился. Грекам удалось собрать воедино немалые морские силы, хотя, в сравнении с персидской армадой, даже объединенный флот греческих полисов выглядел все равно довольно слабым. Афиняне выставили в общий строй сто двадцать семь кораблей, укомплектовав их как гражданами Афин, так и платейцами. Коринф выделил от себя четыре десятка триер, жители Мегары два. Халкидяне, у которых своих кораблей не было, прислали экипажи на двадцать афинских триер. Эгида дала восемнадцать боевых кораблей. Дюжину триер прислал маленький Сикион, десяток лакедемоняне. По нескольку кораблей (все, что могли!) отдали Эпидавр и Эритрия, Трезен и Стирея, Кеос и опунтские Локры. Почти три сотни боевых триер были собраны у мыса Артемисия у острова Эвбея. Еще более значительные морские силы спешно собирались сейчас по всей Аттике, но подойти они могли гораздо позднее. Их просто не успевали снарядить и укомплектовать, подготовить и снабдить.
Однако при всем единодушии в необходимости защиты Отечества среди союзников сразу же выявились серьезные разногласия. Несмотря на то что афиняне, по существу, составили ядро союзного флота, подчиняться им никто не желал. Давняя неприязнь к заносчивости и богатству Афин проявилась в этот момент, как никогда. Но деваться некуда, и афинянам пришлось уступить.
Во главе объединенных морских сил Греции был поставлен избранный большинством голосов спартанский стратег Еврибиад, сын Евриклида. Он не блистал особыми талантами, не слишком был сведущ и в морском деле, но устраивал представителей полисов тем, что не был столь амбициозен и требователен, как Фемистокл, а стремился все споры завершить миром и компромиссом. Пока это устраивало почти всех. Лучший же флотоводец всей Греции в столь решающий момент оказался практически не у дел. К чести Фемистокла, свое непризнание он воспринял стоически.
— Я готов быть полезным Отечеству в любом деле! — заявил он, смиренно выслушав известие о своем неизбрании на пост командующего. — Я готов вести в бой триеру и сесть гребцом на самое малое судно. Сегодня Родина в опасности, а потому каждый должен за нее сражаться, где ему укажут.
Как всегда в тяжкую годину, греки обратились за прорицанием к Дельфийскому оракулу. Ответ из Дельф пришел почти одновременно с известием о гибели персов в штормовых волнах. Он был таков: «Молитесь ветрам! Боги ветров — ваши могучие союзники!»
Эти слова особенно порадовали Фемистокла.
— Вот видите! — говорил он тем, кто еще в чем-то сомневался и озирался. — Даже оракул предвещает нам победу над врагами!
— А при чем здесь ветер? — спрашивали его недоверчивые.
— Ветер уже уничтожил часть персидского флота. Он же поможет уничтожить нам и остальное! — тут же разъяснил флотоводец. — Вперед на Артемисий!
— Вперед на Артемисий! — призывали своих гребцов кормчие триер.
— Вперед на Артемисий! — выкрикивали гребцы, налегая на весла.
Но на душе Фемистокла конечно же было неспокойно. Флот, созданию которого он отдал столько сил и лет, попал в руки довольно случайного и робкого человека, а он, готовящийся всю свою жизнь к достойной встрече захватчиков на море, оказался сейчас никому не нужным.
Спустя несколько дней с начала похода с передовых триер Еврибиаду доложили, что ими усмотрен персидский флот, стоявший на якорях под берегом у мыса Афет. Мачт было столь много, что казалось, они покрыли частоколом все море. Еврибиад занервничал, не зная, что ему предпринять дальше. Обнаруженный боеготовый персидский флот оказался для всех большой неожиданностью. Как оказалось, слухи о гибели персидского флота оказались более чем преувеличенными. Раздосадованы наравне с Еврибиадом были и другие греческие флотоводцы. Вновь начали искоса поглядывать на Фемистокла, явившегося инициатором возвращения к Артемисию. Никто толком не знал, что же теперь делать. Атаковать огромный персидский флот было чистым безумием, бежать тоже, оставалось ждать, но чего? Греки оказались в ловушке, которую сами для себя и создали. На бесцельно качавшихся триерах царило уныние и подавленность.
Триерархи на собранном совете высказались за немедленный уход.
— Но ведь это будет равносильно бегству! Сколько раз мы еще будем метаться к Артемисию и обратно! — возмутился, было, Фемистокл. — Как можно позволить себе такое, когда царь Леонид готовится принять смертный бой со всеми персидскими полчищами в Фермопилах?
— А разве будет лучше, что все мы здесь бессмысленно погибнем и погубим флот? — ответили ему вопросом на вопрос.
Жители Эвбеи просили Еврибиада не уходить сразу, а подождать хотя бы немного, пока они переправят семьи в глубь страны. Еврибиад лишь пожал плечами:
— На все воля Зевса! А я ничем помочь не могу!
Тогда вконец испуганные эвбейцы бросились к Фемистоклу:
— Ты наша последняя надежда! Спаси наши семьи! Спаси наших детей!
Многим позднее Геродот напишет, что островитяне вместе с просьбой преподнесли флотоводцу огромную по тем временам взятку, тридцать талантов серебра. Но так ли это было на самом деле, не знает в точности никто. Как бы там ни было, но Фемистокл, использовав весь свой огромный авторитет и влияние, добился решения о даче персам морского сражения у Эвбеи. И здесь, согласно Геродоту, не обошлось без интриги: «Фемистокл отдал из своих денег пять талантов Еврибиаду, сказав, что вручает свои личные деньги. Уговорив Еврибиада, афинянин был почти у цели, так как из прочих только коринфский военачальник Адимант не собирался оставаться у Артемисия. К нему-то и обратился Фемистокл, клятвенно заверяя:
— Если ты не бросишь нас на произвол судьбы, то я обещаю тебе больше подарков, чем ты можешь получить от мидийского царя за измену союзникам!
После этого он прислал Адиманту три таланта серебра. Так хитрый Фемистокл оказал услугу эвбейцам и, утаив оставшиеся деньги, сам не остался в накладе. Те же, кто брал денежные подарки, полагали, что их прислали из Афин».
Возвращение греков к Артемисию стало неожиданностью и для персов. Не зная об этом, начальник авангарда Сандок с пятнадцатью своими кораблями, заметив корабли эллинов, решил, что это свои и не боясь сблизился с ними. Каков же был его ужас, когда на мачтах триер он увидел флаги с пучеглазой совой — символ Афин. Все пятнадцать кораблей были немедленно окружены и пленены. Сам Сандок, храбро защищаясь, был убит. В плен попал его помощник Аридолис, тиран Алабанд, а также убитый горем Пенфил с Пафоса. Дело в том, что Пенфил привел к Ксерксу двенадцать кораблей. Одиннадцать были потоплены во время шторма, и вот теперь на последнем он и сам попал в руки греков. Захваченные корабли немедленно были включены в состав союзного флота, а пленников в оковах отправили в Коринф.
Тем временем персидский флот, сосредоточившись у Афет, наконец тоже обнаружил греков. Однако сразу нападать персы сочли неразумным. Время уже перевалило за полдень, и атаковать эллинов можно было лишь ближе к темноте, а это позволяло последним скрыться. Поэтому немедленно был принят совершенно иной план. Две сотни кораблей, отделившись от главных сил, отправились за островок Скиаф. Обогнув его, они прошли не замеченными мимо греческих триер и сосредоточились у мыса Каферия в южной оконечности Эвбеи. Предполагалось, что в тот момент, когда главные силы ударят на греков с фронта, южный отряд атакует неприятеля с тыла и тем самым довершит разгром. Слов нет, план был прекрасен, если бы не одно маленькое «но», которым так богаты войны всех времен. На персидских кораблях объявляли обещание Ксеркса, что каждый захвативший аттическую триеру получит из его рук богатый царский подарок.
Маленьким же «но» стал ныряльщик за морскими губками грек Скиллий из маленького приморского городка Сикиона. Скиллий был личностью для своего времени легендарной и по праву считался лучшим из ныряльщиков. Говорили, что он может нырнуть в одном конце Средиземного моря, а вынырнуть в другом. Многие твердо верили, что он водит дружбу с самим Посейдоном и, ныряя, отправляется к нему в гости. Буквально несколько дней назад он оказал огромную помощь персам. Ныряя, Скиллий поднял со дна много драгоценностей с потопленных во время шторма кораблей. Но ныряльщик не только нырял, а внимательно слушал и все разговоры вокруг. Когда же ему стало известно о плане нападения персов на греческий флот, то Скиллий ни минуты не раздумывая бежал на лодке к грекам и все сообщил Фемистоклу.
Немедленно собрали военный совет, на котором решено было, не привлекая внимания персов, оставаться на старом месте, а как стемнеет, двинуться навстречу отряду, который должен атаковать с тыла. Однако, наблюдая за персами, Фемистокл обнаружил, что их главные силы совершенно не готовы к скорой атаке, а потому он, правда, не без некоторого труда, убедил Еврибиада в том, что лучше нанести внезапный удар по главным силам персов.
— Но ведь мы на совещании решили сделать все по-другому? — слабо сопротивлялся Еврибиад.
— Больше совещаться уже нет времени! Вы наш предводитель, и вы должны решиться!
— Хорошо, я согласен! — вздохнул Еврибиад. — Будем действовать по твоему плану, но запомни, что в случае поражения виновным станешь ты!
— Хорошо, — усмехнулся Фемистокл, — зато в случае нашей победы победителем будешь ты!
По команде с флагманской триеры греческий флот двинулся вперед. Персы, завидев приближающихся к ним эллинов, пришли в недоумение.
— Эти греки лишились остатка рассудка! Нападать на нас со столь ничтожными силами — все равно что идти с палкой против льва!
Заревели трубы, и персы начали огибать эллинов с двух сторон. Медленнее иных двигался отряд греков-ионян, против их воли включенных в состав персидского флота и не желавших драться со своими собратьями. Зато на других кораблях царило воодушевление. Каждый мечтал пленить триеру и получить богатый царский подарок.
Внезапно для персов эллины разом развернули форштевни своих триер к врагу, а кормы сдвинули вместе. Теперь перед ошарашенными персами был единый, ощетинившийся таранами бастион, к которому было практически невозможно подступиться.
— Разбейте их! Оттесните хотя бы одного! Ищите щель в рядах! — неслось с персидских кораблей. Огибая греков с двух сторон, две колонны персов сошлись на контркурсах. Чтобы случайно не протаранить друг друга, им пришлось отворачивать в разные стороны. Возникла неразбериха. Этим и воспользовались греки.
— Нам пора вперед! — воскликнул Фемистокл.
— Но что скажет Еврибиад? — спросили его…
— Он все знает и одобряет, а если чего еще не знает, то узнает совсем скоро!
— На весла! — закричали кормчие афинских триер. — Навались!
Отбивая ритм, ударили барабаны. Афинские корабли понеслись вперед. За ними коринфские, мегарские и остальные. Мощными гребками греки разогнали свои триеры, и те с полного хода таранили невольно подставившие им борт корабли. Хорошая цель нашлась почти для каждого! В этот момент на сторону греков перешел с небольшим отрядом своих кораблей Антидор с Лемноса. И хотя на общий расклад сил его переход никак не влиял, моральный эффект этого шага был огромен. Перебежчиков приветствовали громкими криками восторга. Уже спустя каких-то полчаса сражение превратилось в самую настоящую свалку, где каждый сражается за себя, не забывая, однако, при случае помочь и терпящему рядом бедствие товарищу.
Персы дрались ожесточенно. Постепенно они пришли в себя, и большое численное превосходство через какое-то время стало давать себя знать. Но греки и не собирались драться до конца. И Фемистокл, и Еврибиад прекрасно понимали, что чем больше затянется сражение, тем сильнее будут у них потери. Тем более что сгущавшие сумерки также препятствовали погоне за греческими триерами. А потому, когда персы начали что-то предпринимать, вновь заиграли флейты, и греческие триеры так же стремительно, как они только что атаковали, разом развернулись и понеслись вспять. И вновь это стало полной неожиданностью для персов. Их огромный, но плохо сплаванный и разноязыкий флот не был способен к столь быстрым маневрам. Когда же отрядные начальники наконец навели порядок и выстроили свои отряды, греки были уже далеко, и преследовать их было совершенно бессмысленно.
Результаты боя были блестящими! Эллины захватили три десятка боевых кораблей и пленили даже одного из персидских царьков Филаона. Среди греческих моряков особо отличился афинянин Ликомед, который первым из всех овладел персидским кораблем. Фемистокл лично одарил его наградами за доблесть. Он же добился и того, чтобы перешедший на греческую сторону лемносец Антидор был тут же при всех объявлен афинским гражданином и получил участок земли. Этот участок уже после завершения войны ему выделят на острове Саламин.
По завершении боя греки вернулись к Артемисию, персы повернули к Афетам. В стратегическом плане после боя вроде бы ничего существенно не изменилось. Зато психологически победа дала грекам самое главное — уверенность в своих силах. Почувствовав сладкий вкус победы, эллины уже никогда от него не откажутся. Кроме этого, на подходе к Артемисию греков ждала радостная новость. К ним наконец-то подошли все основные морские силы, собранные в Аттике: четыре с половиной сотни боевых триер. На греческом флоте пили вино и распевали боевые гимны.
Погода в то далекое и памятное лето была на редкость жаркая. По ночам же, наоборот, все время вовсю хлестали короткие, но обильные дожди, словно компенсируя дневную духоту. В ночь же, последовавшую за морским сражением, разразился настоящий ливень с молнией и громом. Под этот ливень и попал передовой отряд, который должен был по персидскому замыслу пройти в тыл грекам и атаковать их в спину. Очередное ненастье застало персов у евбейских утесов в проливе Еврипа. Корабли, гонимые ветром, один за другим выбрасывало на прибрежные камни. Понеся ощутимые потери и не выполнив поставленной задачи, передовой отряд повернул вспять. Хорошо задуманное, но прескверно исполненное предприятие не принесло персам ничего, кроме новых потерь.
А еще через день тела павших в бою прибило к главным силам персидского флота. Персам приходилось крючьями вытаскивать многочисленные трупы из воды, так как те мешали работе весел, набиваясь десятками между ними. Среди покойников многие находили родственников и друзей. Все это действовало удручающе. Вновь начались разговоры о плохих знамениях и несчастьях, преследовавших флот: о шторме и массовых крушениях у Пелия, о неудачном сражении и о последнем страшном ливне и неудаче передовою отряда.
Однако персам надо было что-то предпринимать. Узнав о бездарно проигранном бое, Ксеркс, вне всякого сомнения, начал бы искать и казнить виновных. Ему крайне необходим был новый генеральный бой, причем бой победный. А потому на третий день персы, не дожидаясь новой атаки греков, сами двинулись вперед.
Эти события совпали по времени с событиями при Фермопилах. Там, теряя в бесплодных атаках тысячи и тысячи своих воинов, Ксеркс пытался любой ценой прорваться через узкое прибрежное дефиле. Но все было напрасно. Греки стояли насмерть. Тогда был найден предатель малиец Эпиальт, который козьими тропами вывел отряд «бессмертных» полководца Гидарна в тыл грекам. Видя, что все кончено, Леонид приказал всем бывшим при нем грекам уходить, а сам остался со своими тремя сотнями спартанцев на старом рубеже, где и принял геройскую смерть.
Греческий флот в это время встречал неприятеля у Артемисия. На триерах царило полное спокойствие и уверенность. Выстроившись по ходу движения в широкую дугу, персы начали медленно окружать эллинов. С учетом понесенных персами потерь и подошедших к грекам резервов силы противников были примерно равными.
И вновь, как уже не раз с начала похода, персов подвела чрезвычайно низкая морская выучка и полное отсутствие сплаванности между отдельными отрядами. Пытаясь держать строй, их корабли то и дело сбивались в кучи, а потом, ломая весла, тратили немало времени, чтобы расцепиться и разойтись. Однако все торопились вперед, подгоняемые не только и не столько жаждой славы и подвига, сколько страхом наказания.
Схватка была на редкость жестокой и упорной. Греки, воодушевленные предыдущим успехом, соревновались друг перед другом в храбрости. Персы, озлобленные чередой преследующих их неудач, жаждали реванша любой ценой.
Среди греков отличился в тот день Клиний, сын Алкивиада, сражавшийся на корабле, построенном на собственные средства. Он забрался в самую гущу неприятельского флота и, умело уклоняясь от таранных атак персов, сам продырявил борта нескольких подвернувшихся ему кораблей.
У персов лучшими были египтяне, выгодно отличавшиеся на фоне всего разноплеменного сборища своей высокой дисциплиной и морским мастерством Именно египтяне в один из моментов боя едва не разорвали боевые порядки греков, нанеся им большие потери. Именно египтяне окружили и захватили пять греческих триер.
Этот бой у Артемисия дался грекам чрезвычайно тяжело. По существу он завершился боевой ничьей, противники дрались до позднего вечера, а затем разошлись на старые позиции. Но потери эллинов были на сей раз очень значительны. Персы явно начинали приобретать необходимый боевой опыт. Действия их флота с каждым днем становились все более и более боеспособными.
Погибших афинян Фемистокл велел свезти на Эвбию и с почестями сжечь их тела подле храма Артемиды. На одной из поставленных у храма стел начертали возвышенные элегические строки:
Всяких людей племена из далеких пределов азийскихСлавных афинян сыны некогда в битве морскойЗдесь усмирили, а после погибели полчищ мидийскихЗнаки воздвигли со дщери Латоны святой.Помимо большой потери в людях, почти половина союзного флота после боя едва держалась на воде. Было совершенно очевидно, что персы от сражения к сражению также стали набираться опыта и умения. Продолжение битвы за море не обещало быть легким. Она, по существу, еще только начиналась по-настоящему.
Вторым боем за Артемисий Фемистокл был удручен. Персы, к его огорчению, оказались весьма сильны и, кажется, уже начали оправляться от начальных неудач. Надо было срочно что-то предпринимать, но что? Обратимся к Геродоту. Он пишет. «Размышляя над происходящим, Фемистокл понял, что, если привлечь на свою сторону ионийцев и карийцев, варваров можно легко одолеть. Фемистокл собрал эллинских военачальников и объявил им, что у него есть средство, с помощью которого он собирается переманить доблестнейших союзников царя на свою сторону… все выполняли распоряжение Фемистокла…»
По существу афинский флотоводец вновь сосредоточил в своих руках фактическое руководство флотом. И хотя номинальное командование по-прежнему находилось в руках безынициативного и нерешительного Еврибиада, реально всем опять руководил неутомимый Фемистокл.
А вот оценка событий у Артемисия в устах биографа Фемистокла Плутарха: «Происшедшие тогда у пролива бои с персидским флотом большого влияния на общее положение дела не оказали, но в отношении боевого опыта были очень полезны для эллинов, на деле, среди опасностей убедившихся, что ни многочисленность судов, ни блестящие украшения их многочисленных знаков, ни хвастливые крики или боевые персидские гимны не представляют ничего страшного для мужей, умеющих схватиться с врагом и отважившихся идти в бой. Следует лишь, пренебрегши всей этой видимостью, подходить вплотную к врагам и биться с ними грудь с грудью».
А древнегреческий поэт Пидар воспоет героику этих первых морских боев с персами:
Здесь афинян сыны заложили краеугольныйКамень свободы своей….Ибо отвага — начало победы…В это время до флота доходит и известие об итогах трагических событий у Фермопил. Теперь с проникновением войска Ксеркса нахождение греческого флота у Артемисия теряло всякий смысл. Надо было отходить на юг, прикрывая берега, к которым уже спешили вырвавшиеся на просторы Аттики персы. По предложению Фемистокла решено было перерезать весь находившийся на Эвбеи скот, чтобы он не достался персам. По началу местные жители были против, но Фемистокл съехал на берег и в длинной пламенной речи убедил их, что гораздо лучше отдать мясо своим, чем придут чужие и заберут все силой. По существу, эта была испытанная впоследствии временем и множеством войн тактика выжженной земли, которую и начал с успехом применять против персов афинский стратиг.
Отходил греческий флот в полном порядке и боеготовности. В авангарде — каринфяне, прикрывал отходящих отборный отряд афинских триер.
Сам Фемистокл же тем временем занялся исполнением своего замысла. Отобрав несколько наиболее быстроходных афинских триер, он направился с ними вдоль берега, останавливаясь в местах, где, по его разумению, неприятельский флот мог пополнять запасы пресной воды. Там по его приказу на прибрежных скалах высекались видимые издалека надписи: «Ионяне! Вы поступаете несправедливо, воюя со своими предками, помогая варварам поработить Элладу. Переходите скорее на нашу сторону! Если это невозможно, то, по крайней мере, хоть сами не сражайтесь против нас и упросите карийцев поступать так же. Если вы не можете сделать ни того, ни другого, если вы скованы тяжелой цепью принуждения и не в силах ее порвать, то сражайтесь с нами, трусы, когда дело дойдет до битвы. Но не забывайте, что из-за вас пошли у нас раздоры с персидским царем».
Глядя, как усердно долбят камни мобилизованные для этой не простой работы воины, своим помощникам умный Фемистокл говорил:
— Если нам не удастся переманить на свою сторону ионийцев, то, по крайней мере, мы наверняка убедим Ксеркса в их неверности, а там что Зевс даст!
Персы некоторое время ждали новой атаки греков, но к ним прибыл на лодке лазутчик и сообщил приятную новость: греки покинули Артемисий. Персы, поначалу, даже не поверили сообщению, столь велики были впечатления о недавней яростной схватке и решимости противника. Лазутчик был даже взят под стражу. Но отправленный в разведку небольшой отряд вскоре привез подтверждение: греки ушли!
Утром следующего дня персы снялись с якоря и двинулись вперед. Проходя мыс Артемисий, отнявший у них столько сил и жизней, они приносили жертвы пленниками и читали молитвы своим богам. Когда же с кораблей отправились лодки с амфорами к устьям прибрежных речушек, стал приводиться в жизнь и план Фемистокла. Ионийцы и картийцы, да и не только они, читали эмоциональное послание афинского флотоводца и начинали задумываться над страшной сутью происходящего. Теперь на ионийских кораблях кипели настоящие страсти: все обсуждали случившееся, послание Фемистокла и свою роль в происходящей братоубийственной войне. По-своему отреагировали на все это и персы. С бортов их кораблей с тревогой и опаской они взирали теперь на отряды своих союзников. При постановке на якорь персы старались как бы ненароком, но окружать ионийцев, а заодно и карийцев тесным кольцом верных кораблей, боясь не только внезапного бегства, но уже и внезапного нападения. Да и за пополнением запасов воды их старались теперь под разными предлогами не пускать, лишая возможности читать новые и новые воззвания Фемистокла. Семена сомнения и раздора, брошенные флотоводцем, начали давать всходы, может быть даже гораздо быстрее, чем этого ожидал и он сам.
По ходу плавания персидский флот вскоре достиг Гистиеи, где изрядно оголодавшие из-за действий Фемистокла толпы персов как саранча быстро опустошили все прибрежные селения и захватили ряд приморских городков.
Некоторая часть кораблей была задействована для перевозки на экскурсию к Фермопилам тех моряков, кто пожелал поглядеть на груды убитых греков. Соответственно перед этим еще большие груды мертвых персов были закопаны. В желающих поглядеть на мертвых спартанцев отбоя не было. Таким образом, Ксеркс решил укрепить моральный дух своего флота. И это ему удалось. Теперь на флоте царило совершенно иное настроение, и ходили совершенно иные разговоры.
— Пора б и нам добраться до греческого золота, а то сухопутные все заграбастают себе! — говорили одни.
— Нечего прохлаждаться на якорях! Пора идти вперед, добить наглецов и поживиться в Афинах! — поддерживали их вторые.
— Да! — мечтательно закатывали кверху глаза третьи. — Там есть чем поживиться!
Тем временем эллинский флот, покинув мыс Артемисия, перешел к острову Саламин. На стоянке у острова настоял Фемистокл и другие афиняне, которые хотели успеть забрать свои семьи и перевезти их в более безопасное место из Аттики. Едва триеры бросили свои камни на дно, морские стратиги съехали на берег узнать последние новости. Новости были неутешительные. Персидские полчища уже растеклись по всей Аттике и быстро продвигались к Афинам Пелопоннесское ополчение, которое совет триерархов предполагал увидеть в Беотии, там так и не появилось. Пелопоннесцы укрепляли проходы на собственный полуостров, особенно не заботясь о судьбе остальной Греции. В Афинах царило уныние и растерянность. Нужен был лидер, который бы мог что-то предпринять, и таковым конечно же стал Фемистокл. Вначале наварх попытался внять голосу разума своих сограждан, но афиняне не торопились покидать дома и бросать все на разграбление, наивно полагая, что все, может быть, как-то обойдется само собой. И тогда, согласно Плутарху, произошло нечто из ряда вон выходящее: «Тогда Фемистокл, будучи не в силах сдвинуть с места толпу человеческими доводами, решил явить ей, как это делается с помощью театральной машины в трагедии, знамения божеств и прорицания. В качестве знамения использовал он случай со священной змеей, исчезнувшей, кажется, в те дни из святилища. Жрецы, найдя нетронутым отборный корм, который ежедневно клали перед змеей, объявили, по наущению Фемистокла, народу, что богиня покинула город и зовет за собой афинян к морю. И еще раз воздействовал он на народ изречением оракула, толкуя его так, что слова „деревянные стены“ ничего другого не означают, как только корабли, а бог потому-то и назвал Саламин божественным, а не несчастным или страшным, что имя это дано ему будет в память великой удачи эллинов».
Судя по всему, Фемистокл не только использовал «исчезновение» змеи. Он сам вместе с преданными жрецами все и подстроил. Разоблачения он не боялся, всем было уже не до того. Как бы там ни было, но афинский наварх своего добился. Жители начали покидать Афины. Все мужчины от мала до велика были направлены на триеры. Женщины и дети на торговых судах были частью увезены в город Трезену, частью перебрались на Саламин. Остатки городской казны были розданы командам афинского флота. На каждого пришлось по восемь драхм.
Пока союзная часть флота стояла у Саламина в томительном бездействии, афиняне усиленно вывозили своих жен и детей. На Саламине решили остаться самые смелые, уверенные в том, что флот их всегда защитит. Постепенно к Саламину подтянулось еще несколько десятков триер с самых дальних греческих областей. Спартанцы прислали свои последние шестнадцать кораблей, постольку же коринфяне и сикионцы, десять — эпидаврийцы, пять — трезанцы и три — гермионяне. Афинские морские силы составляли сто восемьдесят готовых к бою триер.
Геродот пишет: «Когда защитники Эллады собрались у Саламина, их военачальники устроили совещание. По предложению Еврибиада каждый желающий сказал, где, по его мнению, следует дать морское сражение. Аттика была брошена на произвол судьбы, речь шла об остальной Элладе. Предложения большинства ораторов сводились к одному: плыть к Истму и защищать Пелопоннес. Они считали, что в случае поражения в битве при Саламине они будут заперты на острове, не имея надежды на спасение, с Истма же они всегда смогут вернуться в свои города».
А войска Ксеркса, уже пройдя огнем и мечом Беотию, Феспию и Платеи, захватили обезлюдевшие Афины. Остававшиеся еще в городе засели на холме Акрополя и отбивались от непрерывных атак. Одна из них завершилась успехом, и защитники были все до одного уничтожены.
Известие о захвате Афин вызвало в греческом флоте настоящий шок. Сразу начался полный разброд и даже бегство. Часть союзных триерархов, забыв обо всем, побежали на свои корабли и, поставив паруса, отплыли в разные стороны. Оставшиеся кричали о том, что пора уходить к Истму и драться там. С наступлением ночи большая часть ушедших в панике кораблей вернулась обратно.
Когда удрученный происходящим Фемистокл вернулся на флагманскую триеру, ее тетрарх Мнесифил поинтересовался:
— Какое решение принял совет навархов и к чему нам быть готовыми, Фемистокл?
Флотоводец безнадежно махнул рукой:
— Будем уходить к Истму!
Мнесифил в ярости топнул ногой:
— Если эллины покинут Саламин, то на море тебе уже не придется сражаться за родину. Все будет погублено навсегда, потому что каждый вернется в свой город и не Еврибиад, ни ты уже никогда не соберете весь наш флот вместе. Ваша глупость погубит Элладу! Фемистокл! Попытайся еще раз убедить этих слепцов. Даже если уйдут трусы, нам с Еврибиадом надо оставаться здесь, чтобы победить или умереть!
— Ты считаешь, что следует попробовать еще раз? — с сомнением посмотрел на своего кормчего Фемистокл.
— Да! — ответил тот с металлом в голосе. — Я считаю именно так!
Ничего не ответив, Фемистокл нервно запахнулся в тогу и решительно направился на триеру к Еврибиаду.
Оба предводителя говорили долго. Убеждать спартанца, чья земля еще не попала под пяту захватчиков, было нелегко. Еврибиад был далеко не Леонид. В порыве спора он даже замахнулся на Фемистокла палкой.
— Ударь, но в начале выслушай! — сказал ему тот смиренно.
Изумленный такой небывалой кротостью гордого Фемистокла, Еврибиад несколько сник и согласился на сбор совета союзных навархов. Никого убеждать на совете Фемистокл более не собирался. Времени для этого уже не было. Зато он намеревался всех испугать, да так, чтобы мало не показалось.
Едва съехались предводители союзных отрядов, Фемистокл, не дав никому вымолвить и слова, принялся твердо говорить о необходимости сражения у Саламина. Вновь начались ожесточенные споры. Еврибиад, как всегда бывало с ним в подобных случаях, сразу сник и, спрятав голову в плечи, сидел тише всех.
Коринфский наварх Адимант прервал страстную речь афинского стратига:
— Фемистокл, ведь ты знаешь, что на состязаниях тех, кто выбегает раньше условленного сигнала, больно бьют палкой!
— Согласен, — кивнул головой Фемистокл. — Но зато тот, кто остается позади никогда не получит не только палки, но и лаврового венка!
Не давая триерархам прийти в себя, он продолжал свою страстную речь, теперь уже обращаясь к молчаливо сидевшему Еврибиаду:
— В твоих руках спасение Эллады! Послушайся голоса сердца и дай сражение у Саламина! Уходя к Истму, мы сами приведем за собой персов в Пелопоннес! Победу у Саламина нам предвещал и оракул! Послушаемся же предсказания и не будем искушать судьбы своего Отечества!
И снова речь Фемистокла прервал Адимант:
— Тому, кто не имеет родины, следовало бы помолчать! У тебя нет больше Отечества, там хозяйничают персы!
— Негодяй! — закричал на него пришедший в ярость афинянин. — Да, мы покинули свои жилища, считая недостойным стать рабами. Но город у нас все же есть! Это самый величайший из всех эллинских городов — наши двести боевых триер. Они стоят здесь и готовы помочь вам спастись, если вы сами того захотите! Если же вы уйдете и предадите нас, то кое-кто скоро из вас узнает, что такое персидский плен, а мы найдем себе новые земли, и не хуже тех, что потеряли!
Адимант снова попытался что-то возразить, но был перебит Фемистоклом.
— Запомни, — сказал ему афинянин. — То, что Коринф никогда не сравнится с Афинами — это факт, но и без наших двух сотен триер вы тоже ничего не сможете противопоставить персам и будете все уничтожены!
Попытался подать голос и кто-то из эретрийцев. Этого Фемистокл не стал даже слушать:
— И вы туда же, беретесь судить о войне, когда у вас, как у рыб-невфид, мечи есть, но мозги отсутствуют напрочь!
Затем Фемистокл обернулся к Еврибиаду:
— Или ты остаешься драться со мной здесь или я гружу на свои боевые и торговые суда всех афинских жителей и ухожу с ними в свою колонию — италийский Сирис. Вы же оставайтесь здесь и сами отбивайтесь от персов! Я жду немедленного ответа!
Испуганный Еврибиад вскочил с места и закричал:
— Я согласен! Я остаюсь с тобой!
За Еврибиадом заявили о своей готовности остаться и остальные триерархи. Последним, с явным неудовольствием, дал свое согласие Адимант.
Плутарх пишет, что совет навархов проходил на флагманской триере спартанцев. Внезапно со стороны берега к кораблю подлетела сова и уселась на мачте. Сова всегда была священной птицей Афин, а потому уже разъезжавшиеся навархи усмотрели в ее прилете добрый знак. Как знать, не был ли и внезапный прилет совы так же заранее приготовлен предусмотрительным Фемистоклом?
Как бы то ни было, но союзный флот начал подготовку к генеральному морскому сражению за Элладу. На следующий день было землетрясение, которое греки также посчитали хорошим предзнаменованием.
— Сами недра гневаются на захватчиков, посягнувших на наш край! — говорили они друг другу. — А это значит, что земля, море и небо будут в предстоящем бою на нашей стороне!
Узнав о решении стратигов принять бой у Саломина, бывшие на острове афиняне устроили ежегодный праздник в честь богинь Деметры и Персефоны.
Тем временем персидский флот, разграбив Гистиайи, двинулся вслед за греками к Саламину. Несколько поредевшие ряды моряков Ксеркса были пополнены воинами вновь прибывших к нему племен: малийцами и дорийцами, лакрами и беотийцами, феспийцами и платейцами, каристийцами, андросцами и теносцами.
К Афинам огромная персидская армада прибыла без отряда паросских кораблей. Пароссцы были оставлены у Кинфа ожидать исхода боя в резерве. Впрочем, в составе главных сил и без них было так много кораблей, что в резерве не очень-то и нуждались. По крайней мере, Ксерксу и его вельможам представлялось именно так.
Когда главные силы бросили свои якоря в Фалере, неподалеку от Саламина, сам царь спустился на побережье и, собрав кормчих кораблей, вместе с ними обсудил сложившуюся ситуацию.
— Что будем делать? — спросил он кормчих.
— Атаковать и уничтожать! — отвечали те дружно.
Тогда Ксеркс каждому из них указал его место в строю и поставил конкретную задачу. Эта нелегкая процедура заняла несколько часов. После этого, изрядно уставши, Ксеркс поднялся на холм Геракла, что расположен на берегу в самой узкой части пролива отделяющего Саламин от материка, и, усевшись в походный золотой трон, собрал вокруг себя военачальников и вождей подвластных племен. Поодаль встали многочисленные писцы, которым надлежало записывать все исторические фразы царя царей и подробности победоносного сражения.
— Все приказания на бой отданы! — сказал вельможам Ксеркс. — Теперь нам остается лишь смотреть и радоваться!
Рядом с царем сел на своем более скромном троне царь Сидона, далее царь Тира, а за ними остальные менее значимые. Когда вся венценосная публика расселась, Ксеркс послал своего любимца Мардония узнать у них, следует давать сражение у Саламина или не стоит. Все до одного высказались за генеральный бой. Против была лишь гордая и своенравная царица Артемисия.
Ответ ее Ксерксу был воспроизведен Геродотом, и лучше всего послушать его именно в изложении древнего историка: «В битве при Евбее я не была трусливее прочих и это дает мне право сказать открыто то, о чем я думаю. Царь! Щади свои корабли и не вступай в битву, эти люди настолько сильнее твоих людей, насколько мужчины сильнее женщин. Зачем тебе вообще начинать опасную битву? Разве Афины не в твоей власти? Разве ты не владыка остальной Эллады? Никто не стоит на твоем пути. Те, кто восстал против тебя, получили по заслугам. Не начинай поспешно морское сражение, стой здесь, продвигайся в Пелопоннес — тогда ты осуществишь задуманное. Эллины не в состоянии сопротивляться тебе долгое время. Ты рассеешь их силы, и они разбегутся по своим городам Ведь у них на этом острове, как я слышала, нет продовольствия. Люди с Пелопоннеса не останутся здесь, они даже не подумают сражаться за Аттику, если ты направишься в их земли. Поражение же в бою может привести к гибели всего войска. Запомни, царь, еще вот что: у хороших господ обычно бывают плохие слуги. Ты самый благородный властелин на свете, а твои союзники — эти египтяне, киприоты, киликийцы, памфилы — плохи, пользы от них никакой».
Речь своенравной царицы вызвала настоящий шок у присутствовавших. Никто никогда не смел говорить правителю Персии ничего подобного. Вельможи замерли, ожидая неизбежного. Однако, вопреки своему обыкновению, Ксеркс даже не обиделся.
— Артемисия! — сказал он грустно, обратившись к ней. — Все, что ты мне сказала, я прекрасно понимаю и сам! Но рок событий следует по своему предначертанному свыше пути, и никому не дано ничего изменить! Да, мой флот проиграл сражение при Евбее, но только лишь потому, что я не присутствовал при этом. Теперь же я намерен лично созерцать с берега истребление греков! Благодарю тебя за смелость и правду, но поступать буду так, как подскажет мне мой разум и боги!
Затем Ксеркс повернулся к столпившимся поодаль:
— Все вы до одного высказались за битву. Значит, битва будет! А потому разъезжайтесь по своим отрядам. И помните, что от исхода нового столкновения будет зависеть вся судьба нашего похода!
В тот же день персидский флот выбрал якоря и взял курс к Саламину. На траверзе Пирея корабли начали выстраиваться в боевые порядки. Начальники отрядов торопились, надвигалась ночь, и все хотели успеть с построением до темноты, чтобы с восходом солнца уже начать атаку на неприятеля. А потому все делалось суетливо, с шумом и гамом.
Разумеется, что появление персов не осталось без внимания греков. А шум, доносившийся со стороны их флота, говорил только об одном: враг готовится к решающей битве. Особенно заволновались пелопонесцы. Снова начались притихшие, было, разговоры, что не следует защищать афинскую землю и пасть здесь без всякой пользы, а куда лучше уйти, пока не поздно, на защиту собственных городов. Спартанцы и аркадцы, элейцы и коринфяне, сикионцы и эпидаврийцы, флоунтцы и трезенцы — все как один поносили Еврибиада за его безрассудство и глупость. Между желавшими остаться у Саламина афинянами, эгинцами, мегарцами и остальными дело доходило едва ли не до драки.
В беспокойстве говоривших о немедленном уходе была большая доля истины: именно в этот вечер конные авангарды Ксеркса уже двинулись в Пелопоннес. Со всего полуострова торопливо двигались к проходу у Истма и отряды греков. Здесь предстоял бой за обладание последней частью еще не захваченной материковой Эллады. Возглавить сражение со стороны греков поручили младшему брату погибшего Леонида Клеомброту. На помощь флота никто особо не надеялся.
В это время на стоящие у Саламина корабли доставили сообщение знаменитого прорицателя Бакида. Прорицатель предрекал, что скоро медь будет сходиться с медью. Бог войны Арес кровью окрасит морскую пучину, а богиня Ника принесет свободу Элладе. Однако боязнь пелопонесцев за свои дома была столь велика, что они проигнорировали даже послание почтенного Бакида.
Затем к Фемистоклу привезли трех пленников в одежде, украшенной золотом. То были сыновья сестры Ксеркса, угодившие по досадной оплошности в руки греков. Бывший тут же прорицатель Евфрантид схватил Фемистокла за руку и велел принести всех троих в жертву богу Дионису, который поможет одержать победу. Фемистокл, как говорит Плутарх, был потрясен столь великим и ужасным прорицанием и пытался, было, воспротивиться казни, но толпа, схватив пленников, уже потащила их к жертвеннику, где и заколола.
Когда Фемистокл с ужасом для себя понял, как накалены страсти и что, несмотря на казавшееся якобы решение вопроса с начальниками, теперь могут стихийно увести корабли и сами рядовые воины, он сразу приуныл. Кроме всего прочего, Фемистокл не без оснований с большим сомнением всегда относился к смелости и боевитости коринфян с их трусоватым предводителем Адимантом. Внушали опасения и множащиеся слухи о все большем расположении к персам эгинян и их вождя Поликрита. Эгинскому наварху Фемистокл высказал свои сомнения в его преданности эллинскому делу прямо в глаза, чем вызвал грубые слова в свой адрес. Поликрит заявил, что чувствует себя оскорбленным и докажет Фемистоклу на деле, что тот был неправ. Но общая обстановка все же оставалась очень тревожной и нервной.
Фемистоклу необходимо было предпринимать что-то координальное и делать это как можно быстрее. Кроме него переломить ситуацию уже не мог никто. И Фемистокл стал действовать так, как умел это делать только он: быстро, смело и дерзко. Чего-чего, а решимости афинскому наварху было не занимать.
Фемистокл незаметно покинул сборище споривших и ругавшихся. Вызвал к себе слугу. То был старый и образованный раб Сикинн, много лет проживший в доме Фемистокла и бывший учителем его детей. Ему-то и поручил афинский стратиг срочное и секретное задание. Под покровом ночи Сикинн незаметно отправился на лодке в опасное путешествие к персидскому флоту. Видимо, его в ту ночь хранили боги, и Сикинн добрался до персов благополучно. Когда его представили персидским начальникам, Сикинн передал им слова Фемистокла:
— Я посланец вождя афинян. Фемистокл хочет, чтобы вы знали: он сочувствует вам и тайно желает вашей победы. Мой хозяин просил передать, что сейчас у вас появилась прекрасная возможность разгромить греков. В стане эллинов полный разброд, там нет никакого единства. Поэтому, не теряя времени, нападайте и увидите, что те, кто вам сочувствует, будут драться не против вас, а за вас!
— Чем докажешь, что ты послан именно Фемистоклом? — спросил раба Ариабигн.
В ответ тот показал фамильный перстень своего хозяина. Персы долго разглядывали перстень.
— Я верю тебе! Ты тот, за кого себя выдаешь! — сказал Ариабигн наконец.
Слова раба были подтверждены и сообщением лазутчиков. Теперь у персов сомнений не оставалось. Надо было атаковать, и чем скорее, тем лучше! С наступлением темноты Ариабигн начал последние приготовления к битве. Основные силы стали в боевые порядки, перегородив пролив от Саламина до Пирея. В то же время часть флота, обойдя Саламин, отрезала грекам путь ко всякому отступлению. Множество персов высадилось на маленький каменистый островок Пситталия, лежащий между Саламином и материком. Они должны были спасать своих и добивать чужих из числа тех, чьи корабли погибнут и кому посчастливится добраться туда.
Всю передислокацию Ариабигн произвел столь умело и быстро, что греки ничего не успели заметить. Персы уже давным-давно заняли новую позицию, а эллины все еще пребывали в полном неведении относительно их намерений.
В этот весьма опасный момент к греческому флоту прибыл афинянин Аристид. Тот самый некогда высланный из города непримиримый враг Фемистокла. Несмотря на все выпавшие на его долю испытания, Аристид остался таким же честным и прямым человеком, каким и был раньше. Первым делом Аристид явился на совет триерархов и попросил вызвать к нему своего злейшего врага Фемистокла. Когда тот вышел и два старых врага остались наедине, Аристид подал Фемистоклу руку:
— Ты знаешь мое отношение к тебе, а я знаю твое к себе, но сейчас не то время, чтобы выяснять старые отношения! Я только что приплыл с Эгины и едва сумел пробраться между стоящих в проливе персидских кораблей. Мы полностью окружены, и уйти из западни, куда попал наш флот, уже невозможно!
Фемистокл крепко пожал руку своему былому недругу:
— Спасибо тебе, благородный Аристид, за хорошую весть. Теперь и коринфяне с прочими пелопонесцами, и сам Еврибиад оставят все свои мысли о бегстве. Теперь у нас нет иного выхода, как принять решающий бой! Пойдем на совет, и ты там сам все расскажешь!
Зайдя в шатер, где собравшиеся представители полисов все еще продолжали свои бесконечные споры о том, что следует делать дальше, Аристид сообщил им ошеломляющую весть. Известие Аристида вызвало настоящий шок. Сразу же нашлись те, кто обвинил афинянина в преднамеренном обмане. Брань и препирательства разгорелись с новой силой. Аристид покинул этот гудящий улей.
— Они все сошли с ума! — в бессилии сказал он Фемистоклу. — Я отказываюсь вообще что-либо понимать!
— Теперь ты видишь, с кем и как здесь приходится сражаться! — мрачно усмехнулся Фемистокл. — И еще вопрос, кто более страшный враг, персы или свои!
Но грекам опять повезло. В это самое время к союзному флоту пробилась триера с теносскими перебежчиками во главе с Пантием, сыном Сосемена. Пантий полностью подтвердил все сказанное Аристидом. Теперь уже самым неверующим пришлось признать факт полного окружения и необходимости битвы у Саламина. Все разъехались по своим отрядам и начали лихорадочно готовиться к неминуемому сражению.
С восходом солнца Фемистокл обошел на лодке корабли, выступив перед всем флотом. Речь его была до предела лаконичной:
— Человеческая природа такова, что порою благородные порывы соседствуют с низменными страстями. Однако в жизни каждого наступает момент, когда надо и должно руководствоваться только благородным порывом Именно такой момент настал ныне! Греция надеется на каждого из своих сыновей! Я сам пойду на передовой триере, и пусть каждый из вас явит собой сегодня пример храбрости и самопожертвования! У нас нет выбора. Мы должны победить или умереть!
Речь Фемистокла заглушали приветственные восторженные крики. Подъем духа был велик, и все клялись друг перед другом не отступать перед лицом смерти. Над флагманской триерой был поднят красный плащ Фемистокла. Считается, что это был первый в истории всех военных флотов боевой сигнал.
Затем по сигналу трубы разом опустились в воду весла и сотни триер, держа равнение и постепенно, от гребка к гребку, набирая ход, двинулись навстречу персидской армаде.
Афинский наварх, казалось, предусмотрел все, что только было в его положении возможно. Очень удачно Фемистокл выбрал не только место, где в узости огромный персидский флот просто не мог развернуться во всю мощь. Кроме этого продуманно он определил и время сражения, когда со стороны моря начинает дуть свежий ветер, нагоняющий в пролив волну. Этот ветер почти не мешал низкосидящим кораблям эллинов, зато был весьма неприятен тяжелым на ходу и высокобортным персидским, которых сильно кренил и затруднял маневрирование.
Вид бесчисленного персидского флота, перекрывшего собой весь пролив, был более чем впечатляющ. Казалось, что частоколом мачт персы заполнили все море до самого горизонта. А толпы толпившихся на палубах воинов создавали впечатление о невозможности их одоления. В какой-то момент пыл союзников стал снова убывать. Триеры постепенно замедляли ход. Тетрархи явно пытались оттянуть страшный момент начала схватки. Именно в эти минуты в смертельном страхе повернул назад военачальник коринфян Адимант, тот самый, который совсем недавно столь яростно обличал Фемистокла. За ним, воздев паруса, устремились и все коринфские корабли. Этих вернуть уже не успели.
На ряде пелопоннесских кораблей уже стали подумывать о том, что не лучше ли и им будет, пока не поздно, повернуть вспять по примеру коринфян. Момент был самый критический, ведь поверни вслед за коринфянами хотя бы еще один, за ним уже неминуемо повернут и все остальные. Персы, конечно же, воспользуются столь благоприятным моментом, и тогда все для греков будет кончено навсегда!
Нужен был кто-то, кто хотя бы ценой своей жизни переломил ситуацию и первым бросился на врага. И такой человек, к счастью, нашелся! Это был афинянин Аминий. Видя, что соседние с ним корабли начали замедлять свой бег, а некоторые и вовсе уже хотят менять курс, он, наоборот, велел своим гребцам приналечь на весла. Нарушив строй, триера Аминия вырвалась далеко вперед и дерзко бросилась на ближайший из персидских кораблей.
— Смотрите, как погибают настоящие мужчины! — кричал Аминий отставшим.
На полном ходу Аминий таранил форштевнем первого попавшегося ему по курсу перса. Кованный бронзой таран глубоко вошел в корпус неприятельского корабля. Набирая воду, тот резко накренился. Аминий попытался, было, гребя назад, высвободить свой таран, но это ему не удалось. Оба корабля застыли, сцепившись намертво. А на палубах обоих уже кипела отчаянная рукопашная схватка. И персы, и греки, желая добиться первого успеха в начавшемся сражении, молча резались бронзовыми мечами, стараясь не поскользнуться на мокрой от крови палубе.
Пример Аминия воодушевил, и вот уже еще сразу десяток триер разом врезались во вражеские порядки, за ними еще и еще. Потрясая мечами и копьями, греки оглашали окрестные воды своим боевым кличем:
— Гера! Гер-ра! Гер-ра!
Прошло четверть часа, и бой превратился уже во всеобщую свалку.
Первым из эллинов, захватившим персидский корабль, был афинянин Ликомед. Отбив отличительные знаки с захваченного врага, он позднее посвятил их Апполону Дафнефору.
Позднее в Греции рассказывали легенду о неком женском призраке, который якобы возник перед греческими воинами в минуту их робости со словами:
— Трусы! Доколе будете вы еще грести назад?
На долю афинян выпало сражаться с опытнейшими финикийцами, составлявшими западный фланг персидского флота. Спартанцы сошлись со своими соплеменниками ионянами, занимавшими позиции на юго-восточном фланге у Перея. Увы, но расчет Фемистокла на голос крови ионян почти не оправдался. В решающий момент почти все они остались на стороне Ксеркса. Лишь несколько триер в ходе боя перешли на сторону греков и, примкнув к спартанцам, сражались вместе с ними против своих же соотечественников. Остальные же ионийцы дрались столь ожесточенно, что, несмотря на все перипетии Саламинского боя, были впоследствии отмечены Ксерксом. Особенно отличились ионийский триерарх Феоместор, ставший за свершенные им подвиги при Саламине тираном Самоса, и его помощник Филак, внесенный за отличие в список «благодетелей» царя и пожалованный большими землями. И Феоместор, и Филак произвели настоящее опустошение в спартанских рядах, отправив на дно не одну триеру.
Сам Фемистокл дрался впереди афинского флота, тараня и топя попадавшиеся ему на пути персидские корабли. Над мачтой его триеры развевался огромный флаг с вещей совой — символом мудрости и вечности Афин. Стоя на носу своего корабля, под градом стрел в сдвинутом на затылок боевом шлеме с султаном, Фемистокл, размахивая мечом, кричал своим соотечественникам:
— Вперед, сыны Эллады! Вперед!
Позднее поэт Эсхил увековечит эти слова в своей поэме:
…Вперед, сыны Эллады!Спасайте родину, спасайте жен,Детей своих, богов отцовских храмы,Гробницы предков: бой теперь — за все!Рядом с флагманом афинского наварха вспарывали могучими клыками-таранами волны почти две сотни длинных и изящных афинских триер. Мерно и дружно вздымались ряды весел, разгоняя триеры в неукротимом беге. Начальники гребцов клевесты ободряли гребущих. Отрывистые трели флейтистов все убыстряли и убыстряли темп гребли. Стоящие на палубе воины, сжимая мечи и луки, готовились схватиться с приближающимся врагом. Над морем от триеры к триере, от отряда к отряду перекатами несся единый гортанный крик:
— Гера! Гер-ра! Гер-ра!
Триера Фемистокла свалилась борт в борт с огромным кораблем одного из самых опытных флотоводцев Ксеркса — Ариамена. С высокобортного персидского корабля афинскую триеру буквально засыпали градом стрел и копий. Вероятно, что Фемистоклу пришлось бы не сладко, если бы не случайно оказавшиеся рядом триеры неутомимого Аминия и пелийца Сосикла. Оба они, видя тяжелое положение Фемистокла, не сговариваясь, разом направили свои корабли на неприятеля. Таранного удара, однако, не получилось. Обе атаковавшие триеры и персидский корабль сцепились таранами. В рукопашной схватке Ариамен был пронзен мечом и упал в море. Персидский же корабль был взят на абордаж. Позднее на плавающее тело мертвого Ариамена случайно наткнулся корабль царицы Артемисии. Та опознала военачальника по одеждам, велела достать из воды и отправить Ксерксу.
Не сразу, а постепенно исподволь стал намечаться перелом ситуации в сторону греков. Персы давили числом, греки высочайшей дисциплиной и умелым маневрированием. Кроме этого начала сказываться и предусмотрительность Фемистокла с местом боя. Из-за узости пролива персы так и не смогли развернуть весь флот, и противники дрались друг против друга примерно в равном количестве, тогда как большая часть неприятельских сил пребывала в томительном бездействии, ожидая своей очереди вступить в бой. Была, впрочем, и еще одна немаловажная особенность. В персидском флоте каждый из кораблей был предоставлен сам себе, и ни у кого не возникало и мысли помочь попавшему в беду соседу. Прекрасно и продуманно выстроив свой флот перед началом боя, Ариабигн в ходе самого сражения полностью утратил всякое управление и дрался с греками сам по себе на собственном корабле. Все действия персов по этой причине были, при всей их несомненной храбрости, очень хаотичны и совершенно не продуманны. Никто не знал, что и как ему следует предпринять. В отличие от этого, греческие триеры весьма тесно взаимодействовали в бою между собой. Стихийно объединяясь в небольшие тактические группы, они сообща наваливались то на один, то на другой неприятельский корабль и неизменно добивались успеха. Схватки были предельно яростными. Пленных не брала ни та, ни другая сторона. Часто схватившиеся в поединке враги вместе падали за борт и уходили на дно, так и не расцепив своих смертельных объятий. Волны пролива были щедро окрашены кровью.
Персы в тот день дрались до самозабвения храбро, тоже понимая всю важность момента. Кроме этого каждого из них подстегивал и страх: ведь наблюдавший за ходом боя с берега Ксеркс мог смотреть на каждого из них.
Сам Геродот, оставивший нам наиболее полное описание Саламинского сражения, признает, что «сказать точно, как дрался тот или иной воин, нельзя».
Персидские корабли, находившиеся в первой линии и принявшие на себя первый и самый мощный таранный удар греков, теряя весла и черпая пробитыми бортами воду, подались вспять. Находившиеся же за ними, наоборот, всеми силами стремились протиснуться вперед, чтобы, совершив подвиг, быть замеченными царем и получить вожделенный царский подарок. Теснота и сутолока быстро привела к тому, что напирающие столкнулись с отходящими. Все кричали, ругались и угрожали друг другу, однако никто ровным счетом не мог ничего сделать для исправления положения. Огромное и несуразное скопище беспомощных кораблей увеличивалось с каждой минутой, и грекам теперь оставалось только избивать их со всех сторон, что они успешно и делали. Это было уже, по существу, началом конца. Ближе к вечеру среди персов начала нарастать паника, и корабли их кинулись на всех веслах из пролива, тараня и топя в полнейшей неразберихе друг друга.
И снова обратимся к поэзии Эсхила. Вот его описание Саламинского боя:
Сперва стояло твердо войско персов.Когда же скучились суда в проливе,Дать помощи друг другу не могли,И медными носами поражалиСвоих же — все тогда они погибли,А эллины искусно поражалиКругом их… И тонули корабли,И под обломками судов разбитых,Под кровью мертвых — скрылась гладь морская…К удивлению и неожиданности для многих, наиболее эффективно отбивался от греков отряд царицы Артемисии. И снова предоставим слово Геродоту: «С Артемисией же приключилось вот какое событие. Когда царский флот уже пришел в великое расстройство, аттический корабль пустился в погоню за кораблем Артемисии. Корабли союзников шли впереди ее корабля и невольно мешали его отступлению. Тогда Артемисия стремительно бросилась на союзнический корабль калиндян, на котором плыл сам царь калиндян Дамасифим. Неизвестно, затаила ли Артемисия злобу против него еще на Геллеспонте, или это произошло случайно, но она потопила его корабль. Увидев это, командир аттического корабля принял ее корабль за эллинский, а может быть решил, что он перешел на сторону эллинов, поэтому прекратил преследование и направился к другим кораблям».
Так Артемисии удалось спастись и снискать еще большее расположение Ксеркса, который, наблюдая за ходом битвы, заметил ее нападающий корабль. Кто-то из его свиты отметил: «Артемисия потопила вражеский корабль».
Царь спросил, действительно ли это сделано Артемисией, приближенные подтвердили, потому что прекрасно знали отличительный знак ее корабля. Погибший корабль сочли вражеским. Артемисии сопутствовала удача во всем: с калиндийского корабля никто не спасся — обвинять ее было некому. Ксеркс, пораженный мужеством этой женщины, сказал: «Мужчины у меня превратились в женщин, а женщины стали мужчинами!»
Когда персидский флот повернул вспять и попытался вырваться из пролива, ему устроили засаду. Персы попали в два огня. Сзади их гнали и топили афиняне, впереди поджидали эгинцы. В одном из боев при прорыве через ряды эгинских кораблей погиб и младший брат Ксеркса Ариабигн. Смерть командующего флотом еще больше способствовала возникновению паники. Сколько-нибудь организованное отступление в какие-то минуты превратилось в повальное и всеобщее бегство, когда каждый думал уже только о себе.
В это время, пользуясь всеобщей неразберихой, большой отряд гоплитов во главе с Аристидом успешно переправился под самым носом у деморализованного неприятеля с Саламина на островок Пситаллию, где и перебил всех находящихся там персов. Затем гоплиты занялись пленением приплывавших туда персов с потопленных кораблей, которых как скот копьями сгоняли в большие кучи.
Фемистокл в течение всего боя неизменно был в первой линии атакующих триер, личным примером вдохновляя соотечественников. Преследуя неприятеля во главе своих сил, он сошелся на контр курсах с триерой Поликрита. Эгинцы Поликрита в этот момент как раз добивали команду большого сидонского корабля. По чистой случайности именно на этом корабле находился и ранее плененный персами доблестный эгинец Пифей, который и был освобожден. Помня извечное недоверие Фемистокла к эгинцам, Поликрит прокричал афинскому наварху:
— Теперь ты видишь, Фемистокл, сколь сильна у нас любовь к Отечеству!
— Я беру все свои слова обратно! — отвечал ему с палубы триеры афинский флотоводец.
«Эгинцы, — пишет Геродот, — а за ними и афиняне стяжали себе в этой битве величайшую славу. Особенно отличились эгинец Поликрит, афинянин Евмен из Анагирунта, Аминий из Паллены, преследовавший Артемисию. Знал бы Аминий, что Артемисия находилась на этом корабле, он, конечно, не прекратил бы преследования, ведь за поимку ее живой была назначена награда в 1000 драхм. Ведь афиняне были страшно озлоблены тем, что женщина воюет против них.»
В панике отступления несколько финикийцев, корабли которых были уже потоплены, сумели добраться до берега и упасть к ногам Ксеркса.
— Мы потерпели поражение и потеряли свои корабли исключительно из-за предательства подлых ионян! — сообщили они царю царей.
— Что ж, — сказал Ксеркс — Предатели получат свое сполна!
В это время прямо под берегом, где восседал в кресле персидский царь, разыгрался один из эпизодов огромного сражения. Быстрая самофракийская либурна ионян смело контратаковала и точным таранным ударом в борт потопила аттическую триеру со всей командой. Однако почти сразу же еще не успевшая развернуться для маневра либурна была сама атакована эгинским кораблем и уничтожена не менее точным ударом медного клыка-тарана. Но, не растерявшись, ионяне стали метко метать дротики в своих собратьев греков, а затем в отчаянной атаке отбили и всю триеру.
Увиденное восхитило Ксеркса.
— Какая смелость! Какая преданность моему делу! — говорил он окружающим. Уверовав в мужество союзников ионян, Ксеркс немедленно обратил весь свой гнев на стоявших неподалеку жалобщиков финикийцев, которые были тут же обезглавлены.
Тем временем бежавшие с поля боя коринфяне уже миновали святилище Скирады, что на Саламине, когда навстречу им вышло какое-то небольшое парусное судно. Как выясняли впоследствии, его никто и ниоткуда не посылал, то был знак богов. Когда судно приблизилось с триерами коринфян на голосовую связь, с него прокричали:
— Адимант! Ты обратился в бегство, предательски покинул эллинов, а они сейчас одерживают блестящую победу над врагом!
— Я не верю ни единому вашему слову, ибо знаю точно, что сейчас персы добивают последних, и мой флот — это последнее, что еще осталось у Греции! — отвечал им трусливый Адимант.
— Если не веришь, то возьми нас заложниками и предай смерти, если мы окажемся не правы! — прокричали с неизвестного судна.
Поняв, наконец, что он ошибся в своих расчетах и теперь единственное, что остается — это успеть хотя бы к финальной части боя, чтобы потом можно было сказать, что и он дрался, Адимант повернул свои корабли обратно к месту схватки. Однако как ни торопились коринфские гребцы, принять участие в бою они уже не успели. Все было уже кончено до их подхода. Это, впрочем, нисколько не помешало впоследствии коринфянам сочинять рассказы о том, что они были в числе самых храбрейших героев Саламина.
Несмотря на ожесточенные рукопашные схватки на палубах сходящихся бортами кораблей, потери эллинов были многим менее потерей персов. Греки все поголовно умели прекрасно плавать, а потому упавшие за борт тотчас забирались обратно на борт ближайшей триеры, с тем, чтобы продолжить бой, или плыли к песчаным отмелям Саламина. Персы ж и их многочисленные союзники плавать в подавляющем своем большинстве не умели совсем, а потому падение в воду было для них равносильно смерти. Вскоре вся водная гладь пролива была уже буквально забита телами утонувших. Остатки персидского флота медленно вытягивались из пролива. По существу это был уже не флот, а огромное скопище предоставленных самих себе избитых корабельных остовов.
Греки отступивших не преследовали. Наоборот, зная, что в бою участвовал далеко не весь огромный персидский флот (всем так не хватило в проливе места), они, не теряя времени, выстроились в боевые порядки, ожидая возможной атаки неприятеля, пожелавшего взять реванш за понесенное поражение. Но персам было уже не до реванша…
Геродот пишет: «Между тем множество корабельных обломков, подхваченных западным ветром, принесло к берегам Аттики, к так называемому мысу Колиада. Так исполнились прорицания о морском сражении, которое приписывали Бакиду и Мусею, а также пророчество, некогда изреченное афинянином Лисистратом, о принесенных сюда волнами корабельных обломках. „Колиадские жены ячмень будут жарить на веслах“, — предрек он».
Когда Ксеркс понял окончательно, что он присутствует не при победе, а при поражении, он поднялся со своего золотого кресла.
— Отправить немедленно гонца в Персию с известием о случившемся! — велел он. — Пусть там вместе с нами скорбят о великой утрате и обрушившихся на нашу голову несчастиях! Я же воздвигну плотину с материка на Саламин и все же завоюю этот проклятый остров!
Когда гневный пыл царя царей несколько спал и он сам понял всю нереальность своего плана завоевания Саламина, Ксеркс обратился к своему первому министру Мардонию:
— Нам предстоит оставить Афины!
— Я хочу остаться здесь и прорваться несмотря ни на что в Пелопоннес! — заявил министр.
— Хорошо! — кивнул Ксеркс. — Я оставляю тебе триста тысяч лучших воинов, с остальными же возвращаюсь домой!
Грекам Мардоний послал следующее послание: «Вы победили вашими морскими корытами людей сухопутных, не умеющих работать веслами, но теперь перед нами широкая и ровная земля Фессалии, да и Беотийская равнина хороша для состязания между добрыми всадниками и гоплитами.»
На следующий день основные силы персов начали отход к Геллеспонту. Остатки флота были к этому времени кое-как собраны, и теперь каждый из оставшихся в живых морских военачальников стремился показать царю, что он предан ему и готов сделать все возможное для безопасного перехода Ксеркса по мосту. Однако команды были настолько деморализованы после Саламина, что теперь они панически боялись всего. Когда персидские корабли достигли мыса Зостера, подле которого море усеяно множеством небольших утесов, то испуганные египтяне и финикийцы приняли их в сумерках за греческие триеры. Тотчас, невзирая ни на какие сигналы, корабли отвернули от скал и начали разбегаться в разные стороны. Собирать беглецов пришлось в течение нескольких дней. Ксеркс, наблюдая эту горестную картину с берега, к удивлению многих, даже не возмущался:
— Это следовало ожидать! Ведь у Саламина погибли храбрейшие, а уцелели трусливейшие!
Греки несколько дней после Саламина приводились в порядок и напряженно ждали, что предпримут персы.
Осматривая на берегу моря остовы выброшенных на отмели неприятельских кораблей и трупы персов с золотыми ожерельями на шеях и браслетами на запястьях, афинский наварх сказал сопровождавшему его:
— Возьми себе все это золото! Ты не Фемистокл, тебе можно!
По-прежнему стоя в боевых порядках, греческие триеры были готовы в любой момент продолжить сражение за Саламин. Узнав же об отходе Ксеркса, Фемистокл отдал команду о его немедленном преследовании. Греческий флот пустился в погоню. Однако у острова Андрос персы были потеряны в густом тумане.
Фемистокл разгадал намерения Ксеркса. Здесь же у Андроса он настойчиво призывал совет навархов произвести бросок к Геллеспонту, чтобы, опередив Ксеркса, разрушить мост, а заодно и добить деморализованный персидский флот. Но его разумная инициатива, как всегда, вызвала возражения. Более иных горячился воспрявший дух ом после Саламина Еврибиад.
— Если мы разрушим мост, то Ксерксу некуда будет уходить, и он опять вернется в Грецию, а потому идти к Геллеспонту никак нельзя и надо дать персам золотую дорогу! Нам же надлежит напасть на персидские берега, — вещал он.
— Ксеркс уходит, чтобы вернуться вновь! — пытался образумить говорившего Фемистокл.
Но опасность со стороны персидского флота для Еврибиада миновала, а с ней отпала необходимость прислушиваться и к разумным речам афинского наварха. Фемистокл остался в меньшинстве, и союзный флот так никуда и не двинулся. Совсем скоро грекам придется об этом горько пожалеть.
Вне всяких сомнений, что уничтожь тогда греческие триеры геллеспонтский мост и добей остатки персидского флота, положение Ксеркса сразу же стало бы критическим. Ему немедленно пришлось бы отводить еще оставшиеся в Аттике войска Мардония и общими силами прорываться на родину. Ни о каком продолжении войны, конечно же, уже не могло идти речи. Но Ксеркс был отпущен, и война продлилась еще долгих тридцать лет…
Геродот приводит в своих трудах слова Фемистокла, которые тот сказал, видя, что его предложение о походе к Геллеспонту провалилось: «Я сам часто видел, как побежденные устремлялись на победителей, когда те доводили их до крайности. Не станем же преследовать бегущего врага, раз уж нам неожиданно посчастливилось избавиться от него. Ведь не мы совершили это, а боги и герои, которые не захотели, чтобы один человек стал властелином Азии и Европы. Ксеркс нечестивец, который не пощадил ни святилищ богов, ни человеческих жилищ, даже море бичевали по его приказу и наложили на него оковы. Для нас будет лучше, если мы останемся дома и подумаем о себе и своих домочадцах. Пусть каждый восстановит свой дом и старательно возделывает свое поле. А весной мы отплывем к Геллеспонту и в Ионию».
В этой речи Фемистокла много непонятного и даже загадочного. Почему флотоводец столь быстро отказался от своего же более чем разумного предложения? Почему он не согласился с предложением Еврибиада, может не самым лучшим, но все же вполне приемлемым в тех условиях, о нанесении удара непосредственно по персидским владениям? Геродот и некоторые иные усматривают в этом подготовку Фемистоклом для своей последующей службы у Ксеркса. Что именно произошло тогда на совете навархов, в точности неизвестно… Быть может, уже тогда Фемистоклу стало известно, что, несмотря на всю свою популярность как истинного победителя Саламина, врагов среди влиятельных соплеменников у него не только не уменьшилось, а наоборот, более чем прибавилось. В желающих примерить на себя лавровый венок героя Саламина отбоя не было.
Может, именно поэтому Фемистокл вновь отправляет своего верного слугу Сикинна с секретной миссией, на этот раз уже прямо к Ксерксу. Триера с лично преданными Фемистоклу людьми незаметно покинула стоящий на якорях флот. Царю царей Сикинн передал слова своего хозяина:
— Послал меня Фемистокл, сын Неокла, военачальник афинян, самый доблестный и мудрый человек среди союзников, сообщить тебе, что он, желая оказать тебе услугу, отговорил эллинов преследовать твои корабли и разрушить мост на Геллеспонте. Ныне ты можешь совершенно спокойно возвратиться домой.
Передав это, посланники отправились обратно. И снова вопрос: почему Фемистоклу было так важно выглядеть перед персидским царем как его тайный друг и осведомитель? Что это, какая-то очередная военная хитрость, суть которой так и не разгадана до сих пор, или желание обеспечить себе приют на будущее в случае своего политического краха в Афинах? Вопросы, ответы на которые, мы, наверное, уже никогда не получим.
Неизвестно, как отреагировал на это сообщение и Ксеркс. Скорее всего, тогда ему было глубоко безразлично, кто именно из греков не допустил уничтожения спасительного моста. Главное, что мост был цел и невредим! Самого Фемистокла он оценит, но несколько позднее, когда узнает о его предупреждении накануне Саламина и о роли в разгроме своего флота.
Оставив отходящее войско на военачальника Гидарна, Ксеркс отправился к Геллеспонту на корабле. Едва отойдя от берега, он попал в жестокий шторм. Ветер и волны все усиливались, а корабль был переполнен свитой.
— Что нам делать? — спросил царь кормщика.
— У нас слишком много людей и мы можем опрокинуться! — ответил тот.
— Может, выкинуть за борт гребцов-финикийцев, а на их место посадить моих вельмож? — подумав, подозвал к себе кормщика Ксеркс.
— Это не улучшит, а ухудшит наше положение! — отвечал тот. — Ваши приближенные совершенно не умеют слаженно грести, а этому искусству за несколько минут не научишь!
Ксеркс повернулся к своим испуганным подданным:
— Персы! Теперь вы можете доказать свою любовь к царю! От вас зависит мое спасение!
Исполняя волю монарха, вся свита бросилась в волны, и корабль был спасен. Было ли на самом деле все именно так, сказать сегодня трудно. Но так, по крайней мере, гласит легенда. Впрочем, вполне возможно, что свитских просто-напросто выбросили за борт, вовсе не спрашивая при этом их желания. Когда же все опасности остались позади, и Ксеркс сошел на берег, первое, что он сделал — пожаловал кормчему золотой венец за собственное спасение и тут же распорядился отрубить ему голову за то, что тот погубил столь много жизней знатных персидских вельмож.
Обратный путь персидской армии был тоже не прост. Ряд греческих городов, которые при наступлении Ксеркса, были вынуждены подчиниться ему, теперь после Саламина уже отказывались подчиняться персам и нападали на их отряды. Большое поражение понесли отступающие под приморским городом Потидеи, которые в течение трех месяцев выдерживали осаду персидских отрядов, а затем, воспользовавшись сильным отливом, а затем и приливом, перебили всех осаждавших.
Персидский флот постепенно перебрался к азиатским берегам, оказав по пути некоторую помощь в переправке войск. С наступлением следующей весны морские силы Ксеркса стали понемногу стягиваться к острову Самос. Теперь флот состоял лишь из самых надежных и проверенных: из персов и мидян. Во главе флота царем был поставлены Мардонт и Арамит, помощником же их назначен племянник Артанита Ифамитр. Вновь идти к берегам Эллады персы не решались, а стоя у Ионии, ждали, когда Мардоний ворвется в Пелопоннес.
Меж тем Фемистокл занимался тем, что карал слабодушные острова, примкнувшие к персидским агрессорам. Карательную акцию он начал с того, что потребовал денег за измену с жителей маленького Андроса.
— Мы прибыли к вам с двумя великими богинями — Убеждением и Принуждением — и заставим вас заплатить за свое гнусное предательство! — объявил Фемистокл.
— У нас тоже есть две свои великие богини! — отвечали ему андросцы. — Это Бедность и Беспомощность! А потому никаких денег у нас попросту нет!
История умалчивает, удалось ли жителям Андроса отказать афинскому флотоводцу в дани. Тогда же, не теряя времени, Фемистокл отправил своих послов и на другие острова, чьи жители передались в свое время Ксерксу из-за своей беззащитности. Везде афиняне собрали немалые суммы. Все это афинский наварх проделал втайне от своих союзников, твердо полагая, что коль Афины понесли больше всех потерь и их вклад в морскую победу над врагом наибольший, то и все собранные деньги также полагаются только им. Когда союзники узнали об обмане, вышел большой скандал, но Фемистокл, однако, несмотря на это, деньгами ни с кем так и не поделился.
Покорив ряд островов, греческий флот вернулся к Саламину. Здесь, по предложению Фемистокла, греки посвятили богам три трофейных финикийских корабля. Затем все самое лучшее и дорогое из захваченного добра отправили в Дельфы, а остальное разделили между собой. Отослав дары в Дельфы, эллины спросили через прорицательниц, доволен ли Зевс подношением.
— Зевс доволен всеми, кроме эгинцев! — сообщили прорицательницы.
Удрученные эгинцы привезли дополнительный дар: медную декоративную мачту триеры с тремя большими золотыми звездами — символами одержанной победы.
— Теперь Зевс доволен и вами! — заявили умные прорицательницы.
После раздела добычи союзный флот направился к Истму, где решено было вручить награду достойнейшему из отличившихся при Саламине. Процедура выбора достойнейшего была такова: у храма бога морей Посейдона все навархи получили от жреца два камешка, чтобы ими голосовать за своего избранника. Каждый из них положил первый камешек за себя, а второй за Фемистокла. Когда начался подсчет голосов, то оказалось, что первого героя таки и не смогли определить, зато вторым единодушно был признан афинский наварх. Переголосовка для определения самого-самого происходила несколько раз, но опять и опять все клали камешки только за себя. Не договорившись ни о чем и переругавшись, навархи увели свои отряды по родным городам.
Однако для всего греческого народа главный герой Саламина был уже давно определен. Это, разумеется, стал Фемистокл. И чем более завистливые соратники отказывали афинянину в заслугах и воздаянии почестей, тем большую популярность приобретал Фемистокл среди рядовых обывателей. Когда ж он отправился в Спарту, то лакедемоняне приняли его с поистине царскими почестями, вручив наварху оливковый венок за мудрость и прорицательность, подарив ему лучшую колесницу и сопроводив до самой границы отрядом из трехсот лучших гоплитов. Впрочем, не забыли спартанцы и своего Еврибиада. Он также был награжден оливковым венком за доблесть в бою. Говорят, что популярность афинского наварха после Саламина стала в народе столь велика, что когда на ближайших Олимпийских играх зрители увидели его на трибуне, то, забыв о том, зачем они сюда пришли, они весь день рукоплескали своему флотоводцу. В тот день Фемистокл сказал своим друзьям:
— Сегодня я в полной мере пожал плоды своих трудов, понесенных мной ради Эллады!
До нашего времени дошел бюст Фемистокла, изготовленный, вероятнее всего, в этот период его наибольшего величия. Наварх изображен в боевом шлеме с поднятым забралом. Небольшая кучерявая борода, длинные вьющиеся волосы, красивое продолговатое лицо, ровный нос и прищур умных глаз. У Фемистокла открытое волевое лицо уверенного в себе и знающего себе цену человека. Плутарх, говоря о внешности Фемистокла, отмечает, что «героем он был не только душой, но и внешним видом».
Однако, несмотря на, казалось бы, всегреческий триумф, дома в Афинах Фемистокла ждало горькое разочарование. Завистники обрушили на него целый поток брани и лжи.
— Фемистокл не скромен и опасно честолюбив! — кричал на улицах города некий Тимодем, давний недоброжелатель наварха. — Он ездил красоваться перед спартанцами, когда не самому себе, а лишь Афинам он обязан всеми почестями!
Не выдержав, Фемистокл дал болтуну достойную отповедь:
— Будь я каким-нибудь бельбенитом, спартанцы, быть может, и не оказали столь высоких почестей, но тебя, человече, они уж точно не почтили бы, хоть ты и был афинянином!
С изгнанием персидского флота война не закончилось. На суше боевые действия еще шли полным ходом, и вскоре Греция узнала о громких победах своего сухопутного воинства при Платеях и Микале. По-прежнему успешно продолжал действовать и союзный флот, возглавляемый теперь спартанцем Левтихидом. Афинские же триеры возглавил бывший помощник Фемистокла в Саламинском бою Ксантип.
Сам же Фемистокл более участия в сражениях не принимал, сосредоточив отныне свой авторитет, опыт и силы на восстановлении Афин и укрепление их стен. Особое же внимание, верный своей морской идее, Фемистокл уделял порту Пирею. Поэт Аристофан однажды сказал, что Фемистокл привязал Афины к Пирею, а море к городу. Именно Фемистоклу принадлежит идея создания мощных оборонительных стен от Афин к Пирею, дававших возможность даже при осаде не быть отрезанными от моря. Собрание же и поручило Фемистоклу воплотить свою идею в жизнь, что он блестяще исполнил, создав небывалые в то время по длине крепостные стены. Именно благодаря Саламину Афинам удалось установить господство над Геллеспонтом. Именно благодаря настойчивости Фемистокла караваны греческих судов ворвались в Понт Эвксинский. Началось энергичное заселение старых и создание новых приморских колоний. Афины постепенно становились первой морской и торговой державой мира, не знающей ни достойных соперников, ни достойных врагов на всех морях.
Обеспечив своему городу военное могущество на море, бывший наварх, несмотря на продолжение войны, упорно и последовательно закладывал фундамент его будущего всемирного морского торгового господства.
Именно об этом периоде времени скажет позднее не менее выдающийся политический и морской деятель Афин Перикл: «Мы нашей отвагой заставили все моря и все земли стать для нас доступными. Мы везде соорудили вечные памятники содеянного нами добра и зла».
Как всегда, Фемистокл при достижении поставленных целей в средствах не стеснялся, действуя по принципу «цель оправдывает средства». На высшие должности в Афинах он смело выдвигает своих воспитанников — бывших триерных клевестов и рулевых, триерархов и простых матросов. Власть, влияние и богатства Фемистокла повышаются и растут день ото дня.
Для достижения афинской гегемонии на море Фемистокл, казалось, был готов пойти на все. Плутарх пишет на сей счет: «…Он питал еще более широкие замыслы в отношении морского могущества Афин. После отступления Ксеркса флот эллинов, войдя в Пагасийскую гавань, зимовал там. И вот, Фемистокл, выступив перед афинянами в народном собрании, заявил, что им задумано некое дело, для них полезное и спасительное, но не подлежащее широкой огласке. Тогда афиняне приказали ему сообщить о деле лишь одному Аристиду и исполнить свой план, если последний выразит одобрение, после чего Фемистокл объявил Аристиду, что он имеет в виду сжечь верфь эллинов. Аристид, в свою очередь, выступив перед народом, заявил, что план Фемистокла столь же полезен для государства, сколь и беззаконен. Услышав это, афиняне велели Фемистоклу дело это оставить».
Не безынтересно, что многим позднее, когда к власти в Афинах пришли тираны, то построенную ораторскую кафедру на Пниксе они в отместку памяти о Фемистокле велели поставить так, чтобы та была повернута в сторону суши, ибо считали, что владычество над морем породило в Афинах демократию.
Так в понимании вершителей судеб Эллады слились воедино морское могущество, демократия и Фемистокл.
Однако с устранением угрозы персидского нашествия стало постепенно меняться и отношение к Фемистоклу. Его независимость, авторитет и популярность, помноженные на осознание своей значимости и интеллектуального превосходства над подавляющим большинством афинской аристократии и зависть последних, просто не могли не создать ему множество противников.
И снова обратимся к Плутарху: «…Так как клеветам уже начали из зависти охотно внимать и граждане, а Фемистокл часто напоминал в народном собрании о своих прежних заслугах, то он поневоле стал всем в тягость. „Что же, разве устаете вы получать по нескольку раз благодеяния от одних и тех же людей?“ — спрашивал он недовольных. Удручающе подействовала на народ и постройка храма Артемиды, которую Фемистокл назвал Аристобулой как бы в знак того, что наилучшие советы давал городу и всем эллинцам не кто иной, как он. Построена была эта святыня возле его дома в Мелите… Остракизму же подвергли Фемистокла несомненно с той целью, чтобы сокрушить его чрезмерно поднявшийся авторитет, как это обычно делалось со всеми, чье влияние считали тягостным и нарушающим демократическое равенство. Ибо изгнание остракизмом не было наказанием, а служило лишь успокоительным и облегчающим средством для зависти, которая находит радость в унижении выдающихся людей и выход своему озлоблению в таком их поругании».
Быть может, на этом бы все беды для Фемистокла и закончились, если бы в это время спартанцы не разоблачили предательство своего царя Павсания. Он командовал спартанским войском в знаменитой битве при Платеях, но затем вел тайную переписку с персами и, что самое страшное, хотел дать права граждан рабам-илотам. Героя Платей заживо замуровали в храме, где он и умер от голода. При обыске в его доме нашли несколько писем Фемистокла. Налаживая связи с персами, Павсаний хотел привлечь к своему делу и своего афинского друга. И хотя текст писем однозначно говорил за то, что последний участвовать в деле Павсания отказался, это дало повод к началу гонений на Фемистокла. Толпа быстро забывает своих вчерашних кумиров. Тех, кого еще вчера носили на руках, сегодня с таким же воодушевлением забрасывают камнями…
Для бывшего наварха началось время изгнаний. Он проживает в Аргосе, затем бежит от преследования своих бывших сограждан на Керкиру (Корфу), оттуда в Эпир, оттуда к царю молоссов Адмету. Тиран Сицилии Гиерон объявил за поимку беглеца, который когда-то, будучи на вершине афинской власти, очень насолил ему, фантастическую сумму денег — 200 талантов. Естественно, что сразу же нашлось немало желающих поймать и убить Фемистокла. И он бежал все дальше и дальше, меняя города и страны, пока не оказался в персидских владениях.
Говорят, что Ксеркс, узнав, что у него просит убежища столь знаменитый и уважаемый противник, не спал всю ночь, то и дело вскакивал с кровати с радостным криком:
— У меня Фемистокл! У меня Фемистокл!
Бывшего афинского наварха Ксеркс назначил наместником приморской провинции Магнесии. Одновременно Фемистокл должен был создать персам и боеспособный флот по примеру афинского. История умалчивает, как управлял знаменитый эллин персидской провинцией, однако флота, способного победить греческий, он Ксерксу так и не создал. Почему так случилось, можно только догадываться… В Магнесии Фемистокл прожил довольно долго, пользуясь всеми милостями своего бывшего врага, пока не настал роковой для него день принятия решения идти ли на своих соотечественников войной, или избрать иной, более достойный выход…
При Перикле, сыне Ксантиппа, в Афинах наконец-то пришло понимание выдающейся роли Фемистокла в спасении государства от персидского нашествия. Теперь уже афиняне просили магнесийцев отдать им прах Фемистокла, но те ответили отказом. Тогда афиняне воздвигли мраморный кенотаф у Перейской гавани на мысе, откуда открывался вид на остров Саламин. На мраморе выбили надпись:
На дивном месте лежит могильный холм,Он мореходам всем привет свой будет слать.Кто с моря держит путь, кто в море — видит он,И смотрит, как, спеша, суда с волной вступают в спор.В жизни Фемистокла были взлеты и падения, периоды славы и забвения, величия и прозябания, но звездным часом всей его непростой жизни был и остается Саламин, принесший ему вечную славу. А потому прав Плутарх, говоря, что греки «одержали блестящую и знаменитую победу, славнее которой нет подвига на море, когда-либо совершенного как эллинами, так и варварами, и которая добыта благодаря мужеству и общему воодушевлению сражавшихся в этом морском бою, с одной стороны, разуму и таланту Фемистокла — с другой».
Ныне имя Фемистокла по праву занимает свое достойное место в пантеоне самых великих флотоводцев всех времен и народов. А потому, вспоминая первых из первых, не будем забывать и древнеафинского наварха, создавшего самый могучий флот и выигравшего самое знаменитое морское сражение античности.
Этот скромный АгриппаТак уж случилось, что имя и подвиги одного из самых замечательных флотоводцев античности Агриппы ныне большинству из нас ничего не говорит. И это при том, что, пожалуй, не найдется в мире книги по античной истории, где не была бы в самых ярких красках описана самая выдающаяся победа этого флотоводца — битва при Акциуме. Именно эта победа на многие столетия вперед предрешила судьбу всего цивилизованного мира, дав начало великой Римской империи. Воистину трудно переоценить значение битвы при Акциуме, перед которой меркнут не только все сражения древнего мира, но даже целые войны.
Виновником забвения победителя при Акциуме, как ни странно, является сам Агриппа, который всю свою жизнь не только являл пример редкой скромности, но, даже умирая, просил потомков никогда не восхвалять ни его самого, ни его деяний.
Становление гражданинаРодом герой нашего повествования был из старого патрицианского рода. Родился, скорее всего, он где-то в 63 году I века до н. э. С раннего детства Марк Випсаний Агриппа был дружен с Августом Октавианом, внучатым племянником Юлия Цезаря и его наследником, согласно составленного Цезарем завещания, а впоследствии римским императором. Свою верность старшему другу Агриппа пронес через всю жизнь, всегда подставляя ему плечо в неудачах и находясь рядом в минуты опасности.
Достаточно высокое происхождение обеспечило Агриппе возможность быстрой карьеры. Восемнадцатилетним юношей Агриппа успел принять участие в последней военной кампании Юлия Цезаря, которого боготворил всю свою жизнь. А поэтому сразу же после убийства Цезаря — в сенате двадцатилетний Агриппа, не побоявшись, первым публично выступил с обвинениями против одного из руководителей заговора, Кассия. Это выступление принесло Агриппе общеримскую известность и популярность в проюлианских кругах, а кроме этого в значительной мере предопределило и всю его дальнейшую судьбу.
В период последующей, начавшейся осенью 49 года до н. э. гражданской войны с мятежниками (которую возглавляли Брут, Кассий и Помпей) Агриппа сражался на стороне первого триумвирата: Октавиана, Антония и Лепида.
Биограф Агриппы повествует: «Агриппа родился около 63 года до н. э. Происходил он с Либурнийского побережья Адриатического моря, из части Далмации, которая была известна пиратами. Понятно, что в таком месте будущий флотоводец мог получить представление о морском деле. С детства Агриппа был другом Гая Октавия (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.), внучатого племянника Цезаря, которого по завещанию диктатор усыновил. Когда в 44 году до н. э. Цезаря убили, Гай Октавий с Агриппой вернулся из Аполлонии в Рим, чтобы собрать войско из ветеранов Цезаря. В период, когда шла борьба между цезарианцами во главе с Марком Антонием и сторонниками республики во главе с Туллием Марком Цицероном, последний смог расколоть ряды противников, поддержав права Гая Октавия на наследие Цезаря. Вернувшись в Рим, Гай Октавий потребовал возвращения больших денежных средств, принадлежавших Цезарю, но захвативший их Марк Антоний ему отказал. Цицерон поддержал права юноши на наследие. По решению сената с 44 года до н. э. его стали называть Гаем Цезарем Октавианом. Щедрыми раздачами средств Октавиан привлек на свою сторону многих римлян. Антоний оставил столицу, чтобы укрепиться в Цизальпинской Галлии, и был объявлен врагом Рима. Так как у республиканцев не было войск, Октавиан использовал свой авторитет для набора армии из ветеранов Цезаря, получив взамен, несмотря на молодость, должность претора. Когда в сражении с войсками Антония в 43 году до н. э. оба республиканских консула погибли, армию возглавил претор Гай Цезарь Октавиан. Сенат отказал ему в просьбе о назначении консулом. Тогда Октавиан занял Рим и осенью 43 года до н. э. договорился с Антонием и Эмилием Лепидом о разделе власти. Разбив республиканские войска Брута и Кассия в 42 году до н. э., триумвират разделил провинции. Антонию достались земли на Востоке, Лепиду — в Африке, а Октавиан, управлявший Галлией, Иллирией и Испанией, фактически правил и Римом. Нет сомнений, что Агриппа играл немалую роль в военных успехах Октавиана, не обладавшего военными способностями».
В этот период борьба шла главным образом на сухопутных фронтах и на флот противоборствующие стороны обращали мало внимания. Вскоре главные силы противника были уничтожены в сражении при Филиппах. Кассий был убит, а Брут, чтобы не попасть в руки своих врагов, покончил жизнь самоубийством.
Теперь у триумвирата оставался лишь один противник — Секст Помпей. Он был единственным, кто серьезно занимался строительством флота. Имея большой опыт войны и прежде всего борьбу с пиратством на Средиземном море, которую по поручению сената он в свое время возглавлял, Помпей первым из римских руководителей оценил огромное значение флота для борьбы за Рим и создал в западной части Средиземного моря собственный первоклассный военно-морской флот. Последствия этого начинания сказались весьма скоро. При первом же столкновении с морскими силами Октавиана у скал Сциллы в 41 году до н. э., флот Помпея почти полностью уничтожил своего противника. Нам неизвестно, участвовал ли в той битве Агриппа, что, впрочем, вполне возможно. В любом случае Сицилийский погром был нашим героем подвергнут самому глубокому анализу, с результатами которого мы познакомимся несколько позднее.
Уничтожив флот Октавиана, Помпей получил полную свободу действий на Средиземноморье, чем и не преминул воспользоваться.
Октавиану противопоставить Помпеевым триремам было просто нечего и некого. У него не было ни флотоводцев, ни кораблей, ни обученных команд. Положение дел усугубилось восстанием в Италии отвергнутой жены второго триумвиратора Антония — развратной Фульвией. Последняя, воспользовавшись гражданской войной, решила сама попытать счастья в борьбе за первенство в Риме. Положение было весьма опасно, для подавления мятежа нужны были особо преданные люди, поэтому Октавиан назначает туда Агриппу. И тот не подвел. Восстание Фульвии было быстро подавлено. Едва подавив мятеж в Италии, Агриппа был направлен в Галлию, а потом и в Германию, где тоже было весьма не спокойно.
Тем временем Помпей, умело используя мощь своего флота, полностью блокировал итальянские берега, опустошил побережье и поставил Рим на грань голода. Спустя год Помпей вошел в союз с Антонием против Октавиана. Первый триумвират распался. Теперь против Октавиана и Лепида выступал уже их бывший союзник Антоний. Флот Антония тоже вскоре появился у итальянских берегов.
В Вечном городе начались волнения. Чтобы удержать власть, Октавиану надо было срочно что-то предпринимать. Но что сделаешь против двух неприятельских флотов, когда у тебя нет и одного? Поэтому, стиснув зубы, Октавиан подписывает мир со своими противниками, соглашаясь на все их требования. Отныне Секст Помпей становился единоличным властителем не только всего Пелопоннеса, но и Сицилии с Корсикой. Со стратегической точки зрения Италия отныне была в полном окружении Помпеевых владений. Одним из пунктов договора было и запрещение Риму иметь флот равный по силе Помпеевому. Помимо этого, согласно договору, Помпей получал еще и право на монопольную продажу Риму зерна. А так как вечный город не мог и дня существовать без привозного хлеба, то Октавиан попадал в полную зависимость от Помпея.
Разумеется, что такое положение дел было просто невыносимо для главы могущественного Римского государства, да еще при таком деятельном властителе как Октавиан.
А потому первое, что сделал Октавиан, скрепив своей печатью статьи договора, был тайный приказ о начале создания большого флота. Дело это было достаточно опасное, так как прознай Помпей об этом, он тут же обвинил бы Октавиана в нарушении собственного слова. Наскоро насобирав по портам некоторое количество трирем, Октавиан укомплектовал их первыми попавшимися людьми, не имевшими не только военно-морского, но и вообще сколько-нибудь морского опыта. В нарушение договора, Октавиан тут же бросил это почти не управляемое скопище разномастных судов в бой против военно-морских сил Помпея. Результат этой авантюры был, разумеется, самым плачевным. При первой же встрече октавиановский флот был наголову разбит, а остатки его, еще и уничтожены внезапной бурей. Помпей же после этого еще более ужесточил свои торговые требования.
И тогда Октавиан решился на последнюю меру. Он призвал к себе из Галлии верного Агриппу.
— В твоих руках судьба Рима! — сказал Октавиан верному другу, когда они обнялись.
Умному полководцу не составило труда понять, что за этим последует.
— Что я могу сделать для Родины и для тебя? — глянул он Октавиану в глаза.
— Ты должен создать флот и победить Помпея!
— Но я не моряк! — ответил на столь неожиданное предложение Агриппа.
— Зато ты римлянин! — был ему ответ.
— Что ж, я сделаю все, что будет в моих силах! — вскинул голову Агриппа. — Ты можешь на меня положиться!
— Иного ответа я и не ожидал! — улыбнулся другу Октавиан. — С моей же стороны ты получишь полную поддержку и помощь во всем!
Назначение Агриппы было знаменательно тем, что впервые за долгую римскую историю во главе флота был поставлен человек, занимавший весьма высокое место в государственной иерархии.
Уже одно это говорило о том, что Октавианом затевается нечто доселе необычное.
Круг вопросов и объем работ, которые предстояло решить Агриппе, был поистине огромным. По существу в его руки были переданы все ресурсы и финансы государства. Октавиан молил только об одном:
— Создай флот, который сможет отогнать Помпея от берегов Италии!
— У тебя будет такой флот! — отвечал Агриппа, смахивая пот со лба. — Это я обещаю твердо!
Чтобы понять состояние уровня римского флота той эпохи в целом, необходимо обратиться к немецкому историку А. Штенцелю: «В течение почти пяти столетий, которые потребовались римлянам на покорение Италии, они, несмотря на длинную береговую линию своей страны и на то значение, которое со временем приобрела их морская торговля, держались почти совершенно в стороне от моря. До тех пор они всегда придерживались как во внутренних делах, так и во внешних сношениях хотя и эгоистической, и агрессивной, но, в общем-то, прямой политики; но как только они пришли в соприкосновение с морем, что, впрочем, в первое время выразилось только в переправе через Мессинский пролив, тотчас же начали отступать от своих прежних принципов…
Война на море потребовала постройки и вооружения громадного флота, точнее, по вине самих римлян, ничего не смыслящих в морском деле, — нескольких больших флотов одного за другим…
Римляне совершили все свои великие завоевательные походы на суше и пользовались флотом только в случаях крайней нужды для перевозки войск или же для какой-нибудь другой определенной цели, например, при осаде. Если бы они целесообразно пользовались флотом, то могли бы завоевывать те же страны с гораздо меньшими усилиями. Римляне не любили моря.
Доказательством этому может служить то обстоятельство, что у обоих противников флотами (имеются в виду флоты Октавиана и Помпея на первом этапе их борьбы. — В. Ш.) командовали не сами военачальники и не благородные римляне, а вольноотпущенники, которые раньше считались низшим классом и употреблялись только для работы на веслах».
Короче говоря, если не считать кратковременного судостроительного бума времен Пунических войн, настоящего флота у Рима не было никогда. По существу Агриппе пришлось все начинать с чистого листа. Но энергичного римлянина это не смутило.
Перво-наперво он решил не строить больше трирем, а начать создавать значительно более крупнотоннажные и мощные пентеры. Кроме этого Агриппа решил не ограничиваться традиционной практикой использования для обстрела неприятельских кораблей лучников и метателей дротиков.
— Этого недостаточно! — заявил Агриппа, выслушав не один десяток ветеранов морских войн. — Мы будем ставить метательные машины!
— Но этого никто никогда еще не делал! — подивились такому неожиданному решению корабелы.
— Значит, мы будем первыми! — насупил брови Агриппа, и вопрос об установке метательных машин был исчерпан.
Решение об установке тяжелых камнеметов было достаточно революционным. Громоздкие и тяжелые машины влекли за собой увеличение водоизмещения, укрепление корабельного набора, наращивание бортов. Лучников и метателей дротиков решено было размещать в специальных высоких башнях, чтобы облегчить им поражение цели.
Будучи человеком умным, Агриппа познакомился со всеми типами судов, существовавших в то время у средиземноморских народов. С помощью опытных моряков оценил их положительные и отрицательные качества. В результате этого были отобраны так называемые либурны, небольшие, но быстроходные и очень маневренные суда, используемые иллирийскими пиратами. По замыслу римского военачальника на быстроходные либурны были возложены задачи дозорной и разведывательных служб, в то время как тяжелые и мощные пентеры должны были составлять ударную мощь флота. Остальные типы судов были Агриппой отвергнуты. Таким образом, создаваемый римский флот по его замыслу должен был быть весьма однородным по своему составу, что облегчало как управление, так и боевое использование.
Кроме этого Агриппа первым из римских руководителей додумался до того, что флоту для поддержания высокой боеспособности необходимо иметь оборудованные базы. Удивительно, но эта, казалось бы, прописная истина до Агриппы никому в Риме не приходила в голову. А потому римляне всегда теряли от бурь значительное число кораблей, которым просто-напросто не было куда прятаться.
— Будем торопиться медленно! — решили Октавиан и Агриппа.
Один из биографов Агриппы пишет по этому поводу так: «Все римские военачальники до тех пор (в течение двух с четвертью столетий) удовольствовались бы быстрой постройкой флота и немедленно выступили бы из Остии против неприятеля, но Агриппа понимал, что флоту необходима операционная база, то есть безопасная гавань с защищенным рейдом, расположенная ближе к театру войны, к Сицилии. Отсутствие такой гавани вызывало постоянную необходимость продолжительных переходов вдоль берегов Италии. При этом там не было ни одного укрытого места, что вызывало большую потерю времени и было, отчасти, причиной тех кораблекрушений, которым неоднократно подвергался римский флот после многочисленных сражений в этих местах, начиная со сражения у Миле в 260 году до новой эры и до сражения у Кум в 37 году до новой эры. Дальность расстояния, конечно, отражалась и на быстроте исправления поврежденных судов».
И в этом случае Агриппа действовал весьма энергично. Он лично возглавил прорытие в двух местах узкой полосы земли, отделявшей залив Байи (Поцуолли) от Лукринского озера (между городами Неаполь и Кумы). В результате этой работы получилась большая и защищенная от ветров и волн гавань с двумя выходами.
Гавань была названа в память убитого Юлия Цезаря портом Юлия. Именно в порту Юлия был собран вновь созданный флот. Здесь они вооружались, укомплектовывались. На берегу строились макеты кораблей, на которых гребцы упражнялись ритмичной и однообразной греблей.
Чтобы повысить качество экипажей, Агриппа освободил двадцать тысяч рабов, при условии их службы в качестве гребцов. Теперь гребцам Агриппы не нужна была плеть. Будучи вольноотпущенниками, они теперь сами были заинтересованы в достижении победы.
К весне 36 года до н. э. флот Агриппы был в целом готов к началу боевых действий. Время не ждало, и Октавиан отдал приказ о выходе Агриппы в море. План кампании был таков: Октавиан переправляет армию в Сицилию, а его флот разбивает флот Помпея. В поддержку Агриппе из Африки высылал семь десятков своих кораблей, оставшийся верным Октавиану Лепид.
Чтобы приободрить своих моряков, впервые вышедших в боевой поход, Октавиан отправился вместе с ними.
Но римлянам не повезло. У мыса Полинура римский флот был застигнут жесточайшей бурей. Однако на этот раз все кончилось не так, как обычно. Несмотря на тяжелые повреждения, ни один из римских кораблей не погиб: и пентеры и их команды выдержали первое серьезное испытание с честью. И хотя Агриппе пришлось возвращать флот в порт Юлия для починки, настрой у всех был самый боевой.
— Если нас не сломили ветра и волны, то мы одолеем и Помпея! — говорили между собой моряки и легионеры.
Как оказалось, та же буря разметала во все стороны и флот Лепида, который вынужден был вернуться домой и более участия в боевых действиях не принимал. Однако же эта самая буря нанесла потери и шедшему на поддержку Помпею из Египта флоту Антония. 120 трирем нашли свое спасение в греческих портах. Но к театру боевых действий они уже не успевали.
Итак, штормовая погода перепутала карты всем противникам. Однако быстрее всего оправился от нее именно Агриппа, у которого оказалось в достатке всего для починки разбитых волнами пентер. Едва он закончил починку флота, как вновь вышел в море и взял курс к Липарским островам. Наступала пора, когда детищу Агриппы предстояло на деле показать все, на что он способен.
Рождение флотоводцаУ Агриппы тем временем дела обстояли следующим образом. Он с флотом, оставив Стронгилу, подошел к самому южному из Липарских островов, Гиере, и, пользуясь подавляющим превосходством в силах, без труда захватил ее. На следующий день он планировал напасть на корабли Демохара в Милах. Однако здесь сказалась отлично налаженная служба оповещения и наличие у Помпея огромного флотского резерва в Мессане — она ведь находилась всего в нескольких милях от Мил. Опередив Агриппу, Помпей отправил в Милы 45 судов под командованием Аполлофана, а потом, поразмыслив, вышел туда же и сам во главе отряда из 70 кораблей. Так что за ночь численность группировки была увеличена почти в четыре раза, и общее число кораблей Помпея в Милах к утру составляло 155 вымпелов.
У Агриппы было существенно больше кораблей, однако он, выйдя еще ночью с Гиеры, имел в виду сражение только с сорока кораблями, так что взял с собой лишь половину своего флота, сразу оказавшись в меньшинстве, хотя и не подавляющем. Поняв, что условия игры изменились, он немедленно отослал посыльное судно обратно на Гиеру за подмогой, но остальные корабли из-за расстояния подошли лишь к финальной фазе сражения и не приняли в нем никакого участия. Кроме того, Агриппа немедленно отправил еще одно судно к Октавиану, сообщая, что Помпей действительно находится возле Мил — его опознали по значкам и вымпелам на кораблях подходившей эскадры.
Здесь, под Милами, развернулось яркое и напряженное морское сражение, вполне сопоставимое по своему масштабу, да и по значению, с его «тезкой» — битвой при Милах, разгоревшейся за два с четвертью века до того. Агриппа возглавил свой флот и находился в центре его боевых порядков. Тяжелые корабли он поставил в середине, расположив на флангах легкие силы флота и либурны. Флагманом флота помпеянцев был Папий.
Античные авторы особо отмечали отличное вооружение двух противоборствующих флотов и качество их подготовки. Описание Аппианом этого морского сражения настолько ярко и впечатляюще, что стоит процитировать его достаточно пространно: «Снаряжение обеих сторон было блестящее: на носовой и кормовой частях корабля имелись башни. После обычных призывных речей и поднятия сигналов на судах они устремились друг на друга, одни прямо с фронта, другие в обход, с криком, с шумом, производимым судами, чтобы этим навести страх. Суда Помпея были меньше, более легкие и быстрые при нападении и обходе, суда Цезаря (Октавиана. — В.Ш.) более крупные и тяжелые, вследствие этого, более медленные на ходу, зато обладавшие большей силой при нападении и менее чувствительные к повреждениям. Экипажи на судах Цезаря были опытнее в морских делах, на судах же Помпея — сильнее. Превосходство судов Помпея проявлялось не в нападении, а при обходе — они или отгибали назад концы и лопатки весел, или ломали их рукоятки у более крупных судов, или отделяли суда от других, нанося тем не меньший вред, чем прямым нападением. Суда Цезаря нападали на более короткие суда Помпея, отталкивали их, потрясали или пробивали. При сцеплении же они нападали на эти более низкие суда с высоты, причем им было легче сбрасывать железные „вороны“ и крючки. Одолеваемые всем этим, люди бросались в море, и их подбирали плававшие вокруг вспомогательные суда Помпея».
Историк A. A. Хлевов в своей работе «Морские войны Рима» пишет: «Главным тактическим приемом в данном сражении стал фланговый обход и просачивание помпеянских кораблей сквозь строй цезарианцев. Последние, в свою очередь, тем же самым заниматься просто не могли в силу недостатка маневренности и относительно малого числа. Поэтому, являясь активной стороной в плане завязывания сражения, Агриппа поневоле вынужден был принять пассивную тактику (вернее, тактику активной обороны) в ходе сражения. Явно обозначились достоинства и недостатки разных классов кораблей: высота надводного борта и водоизмещение играли исключительно важную, если не определяющую, роль. Цезарианцы, как обычно и бывало в случае малой численности судов у обороняющейся стороны, скрепляли свои корабли (по крайней мере, крупные) друг с другом, мешая противнику разбить строй на части и прорваться сквозь него для удара с тыла или в борт. Именно этим объясняются повреждения кораблей при попытке их отрыва друг от друга. Показательно, что при резком возрастании количества стрелков и метателей на кораблях, при возрастании роли артиллерии роль зажигательных снарядов была относительно невелика — массовых пожаров на кораблях ни в том, ни в другом флотах не было. Абордаж имел огромное значение, и морпехи Агриппы переигрывали своих противников.
Флагманы традиционно встретились в единоборстве, инициатором которого вновь был Агриппа. Он направил свой корабль прямо на корабль Папия и нанес ему мощнейший таранный удар в скулу, как раз в защитный пояс носовой части, набранный из толстых деревянных брусьев — так называемую эпотиду. Корпус корабля противника был не столько пробит, сколько расколот более тяжелым и имевшим огромную кинетическую энергию судном Агриппы. В образовавшуюся трещину, дошедшую практически до килевого бруса, хлынула масса забортной воды. От столкновения воины, находившиеся на башнях судна Папия, оказались сброшенными за борт или на палубу. Нижний ряд гребцов оказался заблокирован на своем уровне, да и в любом случае гибель судна была столь стремительной, что они просто не успели бы выбраться. Все они погибли, захлебнувшись в заполнявшей корпус морской воде. Большая часть гребцов верхних ярусов, взломав настил палубы, смогла выскочить наружу и спрыгнуть в воду. Вместе с ними спасся и командующий, которого подняли на ближайший корабль, который он тотчас же повел в атаку на противника.
Секст Помпей наблюдал за происходящим сражением с берега, стоя на мысу. Видя, что абордажные схватки приводят к потере его кораблей, а с Гиеры к противнику движется подкрепление, он приказал организованно отходить. Отход и был организован качественно, нимало не напоминая бегство. Корабли помпеянцев медленно отступали, переходя в контратаки; когда противник особенно сильно наваливался на них, они отходили на заиленные места в устьях рек — там было безопасно, не было камней, а на илистом мелководье легкие суда помпеянцев чувствовали себя более уверенно, чем их враги.
Кормчие флота Агриппы категорически не советовали ему заходить вслед за противником на мелкие места, однако флотоводец мечтал пожать плоды окончательной победы. Его флот бросил якорь в море, на некотором отдалении от берега, блокируя вражеские корабли. Приближалось темное время суток — как тому и положено на юге, темнота наступала очень быстро, почти внезапно. Агриппа надеялся, что ему удастся провести ночной бой, коль скоро враги начнут выбираться из своих „тихих заводей“. С применением зажигательных средств и впрямь можно было устроить немалый фейерверк, подпалив пару помпеянских кораблей и в свете этих факелов протаранив отходящие от берега суда. Однако грандиозным замыслам Агриппы помешали все те же кормчие собственного флота и его собственные командиры. Они заметили, что не стоит полагаться на волю всегда готового взбунтоваться моря, да еще вблизи берега, а также вполне резонно намекали, что лучше дать экипажам выспаться и привести себя в порядок, а заодно исправить повреждения, полученные кораблями.
В наступавшей темноте Агриппа отплыл на Гиеру. Вскоре, выждав немного, тихо снялись и ушли в свои порты и помпеянские корабли. Потери сторон были относительно невелики, но несопоставимы. Помпей лишился тридцати кораблей, в то время как Агриппа потерял безвозвратно лишь пять. Правда, обе стороны имели серьезные повреждения на абсолютном большинстве судов, но здесь ущерб был примерно равным. Помпей выразил своим морякам массу похвал, заявив, что это больше напоминало штурм крепости, нежели морское сражение. Он щедро раздавал награды, как победителям в битве, и говорил, что они покрыли себя славой, устояв против таких мощных судов, а в проливе более легкие суда должны будут одержать несомненную победу, поскольку здесь им будет помогать сильное течение. Вместе с тем Помпей пообещал увеличить высоту кораблей, хотя бы наращивая борта. После обеда на следующий день он ушел с флотом в Мессину, но часть кораблей оставил в Милах, чтобы ввести в заблуждение Агриппу — якобы Помпей продолжает оставаться все на том же месте.
Агриппа между тем, дав своему флоту пару дней передышки, подошел к побережью Сицилии. Жители города Тиндарида готовы были сдаться ему и открыли ворота, однако гарнизон, оставленный там Помпеем, не только не сдал цитадели, но и вытеснил из города вошедшие туда части Агриппы, несколько других городов северного побережья Сицилии пустили к себе гарнизоны Октавиана. Таким образом, цезарианцы обзавелись сухопутными базами и портами и на севере острова, что было весьма важно. Однако множество городов и все побережье были заняты помпеянцами. У них было немало береговой артиллерии, прислуга которой постоянно поддерживала разведенный огонь в намерении поджигать корабли цезарианцев при их подходе в пределы досягаемости».
Подойдя к Липарскому архипелагу, Агриппа немедленно занял самый южный остров Термесса (Гиера). Это позволило ему получить прекрасную передовую базу всего в двенадцати милях от острова Миле, где располагалась значительная часть флота Помпея под началом вольноотпущенника Демохара. Сам Помпей с другой частью своего флота в это время занимал позицию у Мессины, чтобы препятствовать попыткам Октавиана переправить армию из Италии в Сицилию. Прекрасная позиция и быстроходные либурны дали Агриппе возможность установить за кораблями Демохара постоянное наблюдение.
И Агриппа, и Демохар в течение весьма долгого времени стояли в самой непосредственной близости. Ежедневно случались стычки дозорных судов, но главные силы находились в недвижимости. Однако время играло не на римлян. Октавиану было необходимо перебросить легионы на Сицилию, а для этого требовались решительные действия от Агриппы. И тот решил действовать наступательно.
После генеральной рекогносцировки он двинул на Демохара весь свой флот, выстроив его в развернутом фронте. Демохар не заставил себя ждать с ответом. Его флот немедленно вышел навстречу точно в таком же строю.
Так как с обеих сторон сражались в общем-то римские флоты, то, разумеется, никакого глубокого, а тем более сложного построения не было ни у одной из противоборствующих сторон. Противники использовали самый простой боевой строй, который во все времена употреблялся народами, не знакомыми с военно-морской тактикой.
Историкам неизвестно количество кораблей, участвующих в том бою. Однако большинство из них все же считает, что некоторый перевес в силах был на стороне Агриппы. При этом перевес не столько количественный, сколько качественный. Менее быстроходные, чем помпеевские триремы, пентеры Агриппы были, однако, более тяжелыми, лучше защищенными и вооруженными. Более многочисленными были и их экипажи. Все это было весьма немаловажно для сражения, где свобода маневра кораблей была достаточно ограниченна, а все решала их мощь.
Что касается Демохара, то на его флоте была лучше налажена взаимопомощь между кораблями и лучше организовано спасение с гибнущих кораблей. Для этой цели флотоводец Помпея направил вместе с флотом большое количество мелких судов, а то и просто лодок, которые держались поодаль от сражавшихся, но сразу же оказывались рядом, если требовалась их помощь.
Первоначально успех сопутствовал Демохару. Его триремы успешно атаковали неповоротливые пентеры и, проходя вдоль их бортов, ломали весла. Пентеры сразу теряли ход, однако гребцы тут же вставляли в уключины новые весла. Пробить укрепленные борта агрипповских пентер триремы тоже не могли, им мешали защитные брусья из бревен. Кроме того, будучи более легкими, триремы сами были менее устойчивы от таранных ударов. Не решались они сходиться с римлянами и на абордаж из-за малой высоты своих бортов и многочисленности неприятельских экипажей.
Несмотря на все это исход сражения долгое время был не определен. Лучшая морская подготовка экипажей и маневренность кораблей позволили все же Демохару вывести из строя несколько кораблей Агриппы. Со своей стороны, тяжелые пентеры отгоняли метательными снарядами от своих бортов неприятельские корабли. В ход шло все: камни, бревна, стрелы и копья. Обезопасив, таким образом, свои борта и весла, пентеры стали все чаще и чаще сами таранить противника. Последствия этих таранов были для трирем печальными. Тяжелые римские тараны пронзали их насквозь, круша корабельный набор. Огромные пробоины были, как правило, смертельными.
Сам Агриппа сражался в центре боевых порядков своего флота, как и его противник Демохар. Оба флотоводца искали личной встречи, и она произошла. Противники были достойны друг друга. Бой шел на истребление, и все же в этом противоборстве верх держала пентера Агриппы. Таранив своего «визави», он пустил неприятельский флагман ко дну. Однако полного успеха добиться ему не удалось, Демохар вместе с большей частью команды вовремя успел перебраться на соседний корабль и вновь возглавить сражение своего флота. Видя, что общая ситуация складывается не в его пользу, Демохар велел трубить отступление. Флот Помпея начал медленный отход, отбивая все наскоки противника. Впрочем, Агриппа и не собирался решительно преследовать отступающих. Демохар потерял около тридцати судов, Агриппа всего лишь пять.
Победитель, казалось бы, мог торжествовать, но торжества не получилось. Дело в том, что как раз в это время при мысе Миле произошел еще один бой между второй эскадрой Помпея и частью римского флота, возглавляемой непосредственно самим Октавианом. Здесь результаты оказались совершенно иными.
Начало операции, казалось, не предвещало ничего плохого. Октавиан успешно переправил свои легионы морем на Сицилию неподалеку от городка Тавромениум, что к югу от Мессины. Однако на обратном пути транспортная эскадра была перехвачена кораблями Помпея и почти полностью уничтожена. Дым от догоравших октавиановских кораблей был виден за десятки миль. Сам Октавиан чудом спасся в шлюпке. Наблюдая издали, как противник добивает его последние транспорты, Октавиан сказал в сердцах:
— Наверное, это рок, что мне поразительно везет в сухопутных делах, но столь же поразительно не везет в морских. Впрочем, отчаиваться рано, ведь у меня есть Агриппа, чей жребий, быть может, будет счастливее моего!
В тот момент Октавиан еще не знал об успехе своего друга, когда же узнал, то еще более укрепился в уверенности правильности своего выбора.
— Пусть я несчастлив на море! — заявил он, добравшись до Рима. — Зато у меня есть верный друг, которого любит Нептун, а это, поверьте мне, уже немало!
Однако общая ситуация была критической. Доставленные на Сицилию легионы Конифиция оказались отрезанными от метрополии. Потерпев, вдобавок ко всему, тяжелое поражение от войск Помпея, они были на грани разгрома. Вся надежда была теперь только на Агриппу. И он не подвел.
Стремительным ударом римский флотоводец захватил стратегически важные приморские сицилийские города Тиндар и Миле. А затем выслал в поддержку Конифицию три своих легиона. Общими усилиями римские войска отбились от наседавших помпеевцев отошли к захваченным городам. Этим Агриппа обеспечил Октавиану плацдарм для будущей высадки основных сил римской армии на Сицилию. Вскоре Октавиан осуществил переправу своей армии на Сицилию. За все время переправы противник даже не пытался ей решительно противодействовать. Все пути к десантному флоту были перекрыты кораблями Агриппы.
Потерпев несколько поражений на суше, Помпей вновь решился атаковать римский флот. Это был, безусловно, сильный ход. Победа обеспечивала ему блокаду октавиановцев на острове и их неминуемое последующее истребление. Для генеральной битвы за море Помпей стянул все свои наличные силы более 300 кораблей. В помощь многоопытному Демохару был придан вольноотпущенник грек Аполлофан, проведший в морях всю свою жизнь. Сильной стороной флота Помпея было и качество постройки кораблей, которые в отличие от наскоро сработанных октавиановских отличала большая скорость хода и лучшая поворотливость, качества в бою далеко не последние, если только их правильно использовать.
Разумеется, что морские приготовления не остались без ответа со стороны Октавиана и Агриппы. Понимая, что генеральное морское сражение за Сицилию неизбежно, Агриппа также усиленно готовил свой флот к битве. На корабли, которых было также около 300, было посажено 120 тысяч гребцов и солдат. Историки считают, что по численности людей перевес был на стороне Агриппы, что в определенной мере и предопределило избранную им тактику.
Враг всякой рутины и сторонник нестандартных решений римский флотоводец и на этот раз приготовил для неприятеля неприятный сюрприз. Все свои корабли он оснастил самыми совершенными на тот момент метательными машинами, а также совершенно новым оружием, честь изобретения которого историки дружно отдают самому Агриппе. Новым оружием стал так называемый абордажный снаряд, который состоял из бревна длиной в три метра, обитого железом, чтобы его нельзя было перерубить, и снабженного на обоих концах крепкими кольцами. К переднему концу был прикреплен абордажный якорь, а к заднему несколько канатов. Окованное железом бревно выбрасывалось на неприятельский корабль с помощью метательной машины и цеплялось за него якорем. Затем, подтягивая канат, атакующие должны были подтянуться к «заарканенному» кораблю и решить исход боя в рукопашной схватке. Разумеется, что дальность броска абордажного снаряда была не слишком велика, однако все же она была значительно больше той, на которую можно было бросить руками обычный абордажный крюк. Уже перед самым сражениям Агриппа провел перед всеми начальниками кораблей показательное ученье с применением нового оружия, результаты которого были признаны положительными. Помимо главного секретного оружия Агриппа предполагал использовать и такие новинки, как зажигательные копья и стрелы, которые заранее обматывались пропитанной дегтем паклей и должны были зажигаться непосредственно перед самым выстрелом.
Итак, грандиознейшее из морских сражений, которые до этого знало человечество, должно было вот-вот разразиться. В мировую историю оно вошло как битва при Навлохе, небольшом местечке неподалеку от города и мыса Миле.
Историк А. А. Хлевов в своей работе «Морские войны Рима» пишет: «Октавиан, узнав об уходе Помпея из Мессины в Милы на битву с Агриппой, вышел из Скилакия в Левкопетру — также на италийском берегу пролива. Он предполагал следующей ночью переправиться с войсками через пролив в сторону Тавромения, но вскоре пришло известие о победе на море, и Октавиан передумал — считая, что Помпей все еще в Милах, он решил плыть не тайком, а вполне открыто, днем, во главе конвоя, везущего победоносное и бодро настроенное войско. Осмотрев утром море с высокой горы, Октавиан нашел его свободным от противника и решил плыть немедленно. Суда вместили большую часть войска, но далеко не все — необходим был еще один рейс. Мессала остался с этим арьергардом в Италии. Без всякого противодействия кораблей Помпея Октавиан благополучно перешел пролив и вдоль берега двинулся к Тавромению. Появление флота с войсками, однако, не произвело на горожан должного впечатления: сдаться они категорически отказались. Тогда Октавиан десантировал войско на некотором отдалении, близ святилища Аполлона, где произошло явно дурное предзнаменование — при сходе на берег главком упал, и, хотя самостоятельно поднялся, все сочли это дурным знаком. Так оно и вышло.
Совершенно неожиданно, в самый разгар строительства лагеря, появился Помпей, а также Демохар и Аполлофан со своими кораблями. Причем этот пренеприятнейший сюрприз поджидал цезарианцев не только на море: с двух сторон к лагерю подошли пехота и конница Помпея. Пассивность Помпея опять не дала ему насладиться полной победой. Напади он всеми силами одновременно — быть может, мир так и не узнал бы об императоре Октавиане Августе. Однако напала только конница Помпея, разогнав легионеров, строивших лагерь. Неопытность помпеянских полководцев поражала: приближалась ночь, и пехота, боясь располагаться рядом с противником, ушла в соседний город Фенику, а флот стоял на некотором отдалении у Коккинского мыса. Так что цезарианцы все-таки закончили сооружение своего лагеря, в котором было три легиона, 500 всадников без лошадей (они должны были прибыть со вторым конвоем), две тысячи ветеранов-добровольцев, тысяча вспомогательных войск и отряд флотского экипажа с кораблей.
Оставив командовать в лагере Корнифиция, Октавиан еще затемно на кораблях вышел в море. Флот он организовал в два отряда правым крылом командовал Луций Титиний Сульпициан, а левым — Публий Каризий. Сам Октавиан поднялся на борт своей либурны и объехал свой флот, подбадривая людей. После этого он снял с корабля собственный штандарт, как во время величайшей опасности. За этим последовала битва, которая неизвестна нам во всех подробностях, но результат ее, напротив, отлично известен и говорит сам за себя. С перерывом последовали два сражения между флотами, которые длились весь световой день и закончились только следующей ночью. Флот Октавиана нанес серьезный ущерб противнику, однако сам просто прекратил существование. Почти все корабли Октавиана были захвачены либо сожжены, только немногие, не получив к тому приказа, вышли из боя и, подняв носовые паруса, ушли в Италию. Их пытались преследовать, но безуспешно. Спасшихся вплавь убивали помпеянцы уже на берегу, но некоторым удалось добраться до лагеря Корнифиция.
Чудом спасшийся на своей либурне Октавиан причалил в Абальском заливе и был настолько подавлен, что, как говорят, даже подумывал о самоубийстве. Однако вскоре его нашли свои и, переправляя с лодки на лодку, доставили в расположение Мессалы. Октавиану упорно не везло на море. Быть может, причиной тому было то, что после первой бури, разметавшей его корабли, он заявил, что и наперекор Нептуну одолеет море, и даже приказал во время очередных празднеств в цирке удалить из процессии статую этого бога.
Придя в себя, он немедленно отослал к Корнифицию либурну с письмом, где велел держаться и ждать помощи. Затем он отправился в город Стилиду в Бруттии, где стояли три легиона под командованием Каррины. Он приказал ему плыть с войсками на имевшихся у того кораблях на Липару. Мессалу отправили в Путеолы за элитным первым легионом — привести его в Гиппоний. А Агриппе Октавиан отослал приказ срочно выслать на усиление Корнифиция отряд под командованием Квинта Ларония. Тот, к слову сказать, дошел до цели и спас остатки армии Корнифиция, хотя и страшно поредевшей».
Агриппа все же взял Тиндарид. Октавиан немедленно перебросил туда морем пехотинцев и всадников. Его группировка на острове постоянно росла — теперь в ней уже насчитывался двадцать один легион, около 20 000 всадников и более 5000 воинов легкой пехоты. Войска Октавиана наконец соединились с войсками Лепида. Обстановка на острове медленно, но неуклонно изменялась, баланс смещался в сторону Октавиана. Теперь уже он владел ситуацией. В частности, Октавиан поставил себе целью отрезать подвоз продовольствия Помпею и занять города, через которые тот получал провиант. Это могло просто удушить армию Помпея, и он пошел на неординарный ход.
Помпей, сильно опасавшийся легионеров Октавиана, предложил ему через парламентеров решить исход их противостояния морским сражением. Октавиан, естественно, этого не хотел — он уже крайне недоверчиво относился ко всему связанному с морем. Но отступать было некуда: можно было потерять лицо, он согласился. Был назначен день битвы, место, и — что уж совсем было внове — оговорено число кораблей, которые должны были в ней участвовать: по триста единиц с каждой стороны. При этом оговаривалось, что суда могут быть снабжены всеми мыслимыми боевыми приспособлениями и машинами, башнями и снарядами, которые могут быть придуманы инженерами сторон.
В общем-то, задумка была исключительно удачная. В сущности, доводилась до логического конца идея противоборства двух воинов перед битвой. Эта битва должна была стать чем-то вроде спортивного состязания, где ставками были исход войны и жизни десятков тысяч людей. Своего рода гладиаторский бой двух флотов.
Агриппа отнесся к подготовке предстоящего сражения со всей серьезностью. Его пытливый ум искал и находил. В частности, он придумал и внедрил на своих кораблях принципиально иное средство поражения — гарпакс. Оно напоминало гигантскую блесну: толстое бревно длиной около полутора метров обивалось железом для утяжеления и предотвращения поражения огнем со стороны противника. На обоих его концах в торцы заделывались прочно сидевшие в дереве железные кольца. К одному из них шарнирно крепился большой крюк, напоминавший якорь-кошку. В кольцо на другом конце продевалось множество относительно тонких канатов длиной в несколько десятков метров. Применялся гарпакс достаточно просто и эффективно: им выстреливали из катапульты, целясь поверх палубы вражеского судна Бревно в результате либо падало на палубу, либо перелетало через нее, либо застревало в надстроечных конструкциях корабля. После этого кабестанами и другими приспособлениями канаты, на которых висел гарпакс, выбирались с возможно большей скоростью. Естественно, это приводило к серьезным разрушениям корабля или крепкой его фиксации крючьями с последующим подтягиванием к борту атакующего судна.
Битва при Навлохе3 сентября 36 года до н. э., в условленный день, флоты сошлись для битвы. Это сражение, известное как битва при Навлохе, отличалось невиданным ранее по массовости применением различного рода средств дистанционного поражения, флоты сходились, выстроившись правильными фронтальными линиями. Еще в фазе сближения с их палуб и башен противники открыли друг по другу просто ураганную стрельбу, бросая как машинами, так и собственными руками зажигательные снаряды, копья, стрелы и камни. Через короткое время строи кораблей столкнулись. Таранные удары наносились с огромной силой — некоторые приходились в борт, другие — в эпотиды, третьи были лобовыми. Эти последние не разрушали, как правило, корпуса судна, однако от сильнейшего толчка воины, как правило, просто слетали с башен, как и многие гребцы и моряки, сбрасываемые со своих мест. В результате многие суда становились временно небоеспособными — десятки и сотни людей беспорядочно карабкались по всем корабельным конструкциям, стараясь занять должное место для боя или управления судном. Очень ярко проявилась роль малых вспомогательных кораблей и либурн. Они сновали между сражающимися судами и стали главным спасательным средством: множество оказавшихся в воде людей были подобраны именно ими. Многие корабли сознательно или случайно промахивались при лобовой атаке и, проплывая друг мимо друга, буквально осыпали противника копьями и метательными снарядами. В некоторых случаях доходило до абордажного боя.
Свой флот Секст Помпей двинул навстречу римлянам с востока вдоль сицилийского берега. Агриппа, узнав о движении неприятеля, двинулся к нему навстречу с запада. Понимая, что столкновение неизбежно, оба противника шли, заранее выстроившись в боевые порядки, развернутым фронтом в две линии. Ранним октябрьским утром обнаружив друг друга, противники начали решительное сближение, а затем с оглушительными криками под рев боевых рогов бросились в атаку.
Первыми вступили в дело катапульты, затем, по мере сокращения дистанции, лучники, пращники, метатели копий и горящих дротиков. После этого началась всеобщая свалка, где каждый пытался таранить другого, обломать ему весла, после чего взять на абордаж.
Историк сражения пишет: «Корабли Помпея шли так тесно, что не могли воспользоваться своей быстроходностью и поворотливостью, между тем как новые абордажные снаряды оказались очень удобными в тех случаях, когда обыкновенные абордажные крюки не могли достать до неприятеля, тем более что у помпеянцев не было пик с кривыми ножами на конце, при помощи которых можно было перерезать канаты. Старинный римский способ сражаться на море — абордажный рукопашный бой в связи с навесной стрельбой зажигательными снарядами и на этот раз решил участь сражения, и конечно, в пользу более высоких и имевших более сильные экипажи кораблей Агриппы».
Сам римский предводитель в ходе сражения также продемонстрировал незаурядный военный талант и умение просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед, то есть именно то, что отличает выдающегося флотоводца от флотоводца посредственного.
Уже в самом начале боя он, оглядев неприятельские боевые порядки и увидев, что их фронт сильно стеснен и значительно короче его собственного построения, приказывает своему левому крылу немедленно атаковать противника во фланг с тем, чтобы охватить его. Решение на редкость своевременное и правильное! Затем, видя, что охват неприятельского фланга продвигается медленнее, чем того бы хотелось, он своевременно подкрепляет атакующих за счет кораблей второй (резервной) линии.
Историк А. А. Хлевов в своей работе «Морские войны Рима» пишет: «В рамках сражения применялись все способы ведения боя. Однако, как говорили участники сражения, наиболее эффективным средством поражения оказался именно гарпакс. Изобретение Агриппы было исключительно удачным. Средств борьбы с ним не существовало — слишком непривычным и новым было это оружие. Перерубить бревно при всем желании было просто невозможно из-за железной оковки. Также не удавалось и перерубить канаты, на которых он крепился, — они начинались более чем в полутора метрах от борта, и ни одно оружие не способно было достать до них. Потом, впрочем, будут придуманы и введены на боевых кораблях специальные „антигарпаксные“ средства в виде серпообразных лезвий, насаженных на длинные рукоятки. Однако в битве при Навлохе они, конечно, на кораблях еще отсутствовали.
Впрочем, чисто эмпирическим путем был найден определенный паллиатив: помпеянцы поняли, что если дать задний ход, то можно препятствовать притягиванию кораблей друг к другу. Однако и цезарианцы гребли изо всех сил, а так как корабли, как правило, имели вполне сопоставимую мощность, выражаемую в „человеческих силах“, это уравнивало шансы. Силы гасили друг друга, а машины притягивали гарпаксом вражеское судно, после чего следовал абордаж.
Первое столкновение завершилось. Вскоре, перестроившись и приведя себя в порядок, флоты сошлись вновь. Определенная сложность была вот в чем — война-то шла гражданская, поэтому противники были прежде всего соплеменниками. Аппиан так пишет об этом: „Сблизившиеся корабли сражались всеми способами, экипажи их перескакивали на неприятельские суда, причем с обеих сторон одинаково нелегко уже было отличать неприятелей, так как и оружие было у всех одно и то же, и говорили почти все на италийском языке (корабли можно было отличить только по цвету боевых башен. — В.Ш.). Условленный пароль в этой обоюдной свалке делался известен всем — обстоятельство, послужившее для множества разнообразных обманов — с обеих сторон; друг друга не узнавали как в бою, так и в море, наполнившемся телами убитых, оружием, обломками кораблей“.
Первая схватка научила противников осторожнее пользоваться зажигательными снарядами — при тесном соприкосновении судов пожар был равно опасен и для той, и для другой стороны. Обе армии со смешанными интересом и страхом смотрели с берега за этой битвой. Они понимали, что решается исход войны, однако долгое время ничего не было ясно: „жалобные вопли попеременно раздавались то с той, то с другой стороны“.
Вновь в битве наступил краткий перерыв. Перед началом третьей схватки Агриппа, подсчитав по цветным башням в общем столпотворении количество выведенных из строя и тонущих кораблей, понял, что судов противника гибнет заметно больше, чем его собственных. Он указал на это своим командирам и морякам флагмана, а затем передал сообщение об этом на другие суда. Вряд ли оно дошло до всех кораблей, но следующий натиск окрыленных цезарианцев был особенно силен. Они стали теснить противника непрерывно, все усиливая давление. Часть судов Помпея, которым приходилось особенно туго, прибегла к крайним мерам: сбрасывая башни, чтобы избавиться от лишнего веса, они бросились наутек в сторону Мессанского пролива. Однако спастись таким образом удалось только семнадцати кораблям, остальные Агриппа отрезал обходным маневром и начал прижимать к берегу. Некоторые разбились — как, впрочем, и часть не в меру рьяно преследовавших их цезарианских судов, другие, пытаясь укрыться под каменистым берегом, становились на якорь, где их либо брали на абордаж, либо жгли. Теперь сдались на милость победителя и немногие суда Помпея, продолжавшие еще сражаться.
Исход битвы также был весьма показателен. Агриппа потерял всего три (!!!) корабля, в то время как у Помпея оказались затопленными 28 кораблей, потерял он и большинство других: кроме семнадцати, прорвавшихся из окружения, все остальные были сожжены, разбиты о скалы или захвачены цезарианцами».
В результате энергичной атаки фланга помпейский флот вскоре был почти окружен и прижат к берегу. Поразительно, но многоопытные флотоводцы Помпея в данной ситуации даже не пытались предпринять какой-либо контрманевр или хотя бы попытаться перехватить инициативу. С этого момента флот Помпея был уже обречен. Сражение быстро перешло в избиение, и к концу дня все было кончено. Только семнадцати помпейским кораблям удалось прорвать окружение и уйти в открытое море. В рядах помпейцев царила столь большая паника, что Аполлофан сдался в плен с целым отрядом вполне боеспособных кораблей, имевшими все шансы прорвать кольцо окружения. 28 помпейских кораблей были пущены ко дну таранами, остальные выбросились на берег или были сожжены своими командами. Что касается старого соперника Агриппы Демохара, то он предпочел смерть плену и заколол себя кинжалом, увидев неизбежность поражения.
Относительно флота Агриппы исторические хроники утверждают, что его потери составили всего лишь три корабля. Правда это или нет, сказать сложно, да, впрочем, не так уж и важно. Главное известно — победа в генеральной битве за Средиземное море осталось за Агриппой.
Сам Секст Помпей наблюдал за сражением своего флота с берега. Что ему оставалось, видя, как гибнет его флот, а вместе с ним и все надежды на победный исход войны? Только плакать и рвать волосы! Теперь для Помпея все было кончено. Армия Октавиана была намного сильнее его легионов, к тому же в поддержку Октавиана высказался и третий член бывшего триумвирата — Лепид.
Октавиан и Агриппа надеялись, что победа уже одержана. Мир был поделен: Октавиану отошли Испания, Галлия, Адриатика и Италия с Римом, Антонию — самые богатые провинции Восточного Средиземноморья и Греция, Лепиду — Северная Африка. Но внезапно для всех в ситуацию вмешался выжидавший до того Лепид. Неожиданно для всех он вдруг решительно присоединил к своей армии оставшиеся «бесхозными» легионы Помпея и выдвинул свои претензии на большую долю помпеевского наследства, в том числе и на Сицилию. 22 готовых к бою легиона подтверждали серьезность его намерений. Только что, казалось бы, воссоединенной империи вновь грозил раскол. Обстоятельства принимали такой оборот, что Октавиану с Агриппой надо было начинать новую войну. Однако все решилось по-иному. Октавиану удалось за астрономическую сумму перекупить расположение лепидовских легионеров, и в одну из ночей Лепид попросту остался без армии, вся она перешла в лагерь Октавиана. Теперь, когда у последнего стало 45 легионов, а у Лепида ни одного, ни о каких претензиях на Сицилию уже не могло быть и речи. Понимая это, Лепид попросил пощады, которая и была ему дарована. (Последующие двадцать три года неудачный претендент на мировое господство довольствовался ролью богатого рантье на одной из вилл в пригороде Рима.) Только теперь можно было сказать, что война победно завершена.
Итак, несмотря на большую роль сухопутных армий, решающее поражение Помпею было нанесено на море Агриппой. В первом из двух сражениях он нанес решительное поражение неприятелю, а затем во втором и вовсе его уничтожил.
За морские победы над Помпеем Агриппа получил корону, в которой его изображают на монетах. В честь своих морских побед в 35 году благодарный флотоводец выстроил в Риме портик Нептуна. Его украшали живописные сцены похода аргонавтов.
Вот как оценивают историки военно-морского искусства действия римских флотоводцев в данной войне: «Надо заметить, что тактика Демохара совершенно не давала возможности вполне использовать быстроту и поворотливость его судов; и при Миле, и при Навлохе он выступил против неприятеля в развернутом строю; при этом условии бой мог принять только форму общей тесной свалки, в которой его корабли не могли воспользоваться всеми преимуществами, неприятельские же суда находились в самых выгодных условиях для навесной борьбы и абордажа. Помпеянцы и не прибегали ни к каким маневрам: шел бой одного корабля против другого, происходивший в общей тесноте, причем, сторонники Октавиана, которых таранить было очень трудно, могли со своей стороны использовать свои преимущества.
Во втором сражении (у Навлоха) большую услугу оказал вновь изобретенный Агриппой абордажный снаряд, так как, благодаря ему, не только атаки тараном, но и попытки обламывать противнику весла, были сопряжены для самих помпеянцев со значительным риском; изобретение это служит доказательством гениальных дарований Агриппы в области морской тактики.
Поворотливость кораблей давала Демохару полную возможность атаковать октавианцев с фронта и одновременно обойти их и атаковать во фланг или в тыл; весьма возможно, что при этом их сомкнутый строй был бы расстроен, что дало бы помпеянцам случай напасть на тяжелые корабли с боков или с кормы, а может быть даже атаковать один корабль сразу несколькими своими. Но у Домохара, по-видимому, не хватило находчивости; представление о морской тактики у него отсутствовало.
Единственным тактическим маневром в обоих этих сражениях является предпринятый Агриппой у Навлоха охват неприятельской линии, благодаря которому неприятель был прижат к берегу и почти полностью уничтожен; охват этот, правда, напрашивался сам собой, так как большая численность кораблей Октавиана сама по себе удлинила протяжение его боевой линии на левом фланге, в сторону открытого моря».
С Октавием против АнтонияНаступили новые времена. Антоний продолжал оставаться на Востоке. Октавиан — весьма, надо сказать, лицемерно — обвинил его в «необоснованном» убийстве Секста Помпея. Это явилось дополнительным поводом к охлаждению и, в перспективе, стремительному ухудшению отношений между недавними союзниками. Вскоре Антоний публично заявил о своем браке с Клеопатрой. Более того, он начал чеканить монеты с изображением себя и Клеопатры и дарить египетской царице и своим детям от нее римские территории в восточных провинциях. В число этих земель вошли Армения, Мидия, Парфия, Финикия, Сирия и Киликия. Все это, безусловно, невероятно раздражало римлян, и ряд сенаторов в особенности, и было понятно, что долго так продолжаться не может. В Риме циркулировали слухи о том, что Антоний давно стал простым орудием в руках Клеопатры, что он совершенно потерял разум и волю, околдованный приворотными зельями царицы, что римскими легионами на Востоке распоряжаются евнухи и служанки Клеопатры. Впрочем, все это было недалеко от истины.
Октавиан раздувал эти настроения, тем более что у него самого в сенате было немало противников, ориентировавшихся на Антония. Они обвиняли Октавиана в отстранении от власти Лепида и прочих грехах. Общая ситуация клонилась к тому, что отношения между двумя соправителями должны были вылиться в открытую вражду с применением военной силы. Должен был остаться только один. Осенью 33 года до н. э. Антоний отправил войско под командованием своего полководца Канидия Красса (бывшего полководца Лепида) из Армении к малоазийскому побережью и вскоре сам отправился туда же — в город Эфес. Военные приготовления Антония вызвали естественное беспокойство Октавиана. 1 января 32 года до н. э. только что избранный консул Гай Сессий выступил в сенате с речью, направленной против Октавиана. Через несколько дней Октавиан, окружив сенат своими войсками, потребовал от сенаторов вынесения специального решения, направленного против Антония. Одновременно с этим он разрешил всем сопутствующим Антонию покинуть Рим, чем и воспользовались оба консула и также 300 сенаторов — все они вскоре добрались до Антония. Вслед за этим сенат объявил войну египетской царице Клеопатре… Поскольку Антоний выступил на защиту своей союзницы и жены, то он также был объявлен «врагом Республики». Началась еще одна — бог знает какая уже по счету за последние 60 лет — гражданская война. Впрочем, не надо было быть слишком прозорливым, чтобы догадаться, что она, скорее всего, станет последней: слишком мало фигур уже оставалось на арене римской политической истории.
Весну 32 года до н. э. Антоний оставался в Эфесе, собирая силы для похода в Грецию и Италию. Как только завершился период зимних штормов, в Эфес прибыла египетская эскадра в составе 200 боевых кораблей и огромного количества транспортников. Клеопатра шла на своем флагмане, носившем, насколько известно, название «Антониада». Вначале Антоний собирался отправить царицу обратно, однако та, вместе с Кандием Крассом (он был подкуплен царицей), убедила Антония, что ей совершенно необходимо остаться в его ставке. Вероятно, это было его роковой ошибкой — хотя, впрочем, сомнительно, чтобы Антоний выиграл эту войну и в отсутствие Клеопатры. Хуже всего было то обстоятельство, что в атмосфере типично восточного интриганства, которая теперь установилась в ставке Антония, полководцы и военачальники высокого ранга, обиженные царицей Египта, в массовом порядке бежали к Октавиану. Через этот канал шла утечка информации, да и с кадровой точки зрения командный состав был серьезно ослаблен.
Антоний и Клеопатра со своими силами постепенно перемещались на запад. Вначале их базой стал остров Самос, потом — Афины. Общая численность флота к концу 32 года до н. э. достигла 800 боевых и грузовых кораблей, войско насчитывало не менее 19 легионов. Впрочем, штаб этой армии больше напоминал бродячий цирк, поскольку туда были созваны все доступные актеры, музыканты и певцы, устраивавшие бесконечные представления и праздники. Как пишет Плутарх, «в народе с недоумением говорили: каковы же будут у них победные празднества, если они с таким великолепием празднуют приготовления к войне?!»
Впрочем, главной ошибкой Антония было промедление в нападении, в результате которого его противники успели подготовиться. Армия и флот Октавиана, возглавленные его славным адмиралом и полководцем Агриппой, выдвинулись навстречу противнику. Они сконцентрировались в Брундизии и Таренте. С другого берега моря подошли силы Антония и Клеопатры. Обе армии вышли друг против друга, и главной интригой было то, кто именно сумеет взять стратегическую инициативу в свои руки и первым переправиться на противоположный берег — Антоний в Италию или Октавиан на Балканский полуостров.
Как говорили, Октавиан собрал флот в составе 260 боевых кораблей, отличавшийся не «хвастливою высотою или громадными размерами кораблей, но удобоуправляемостью, быстротой и безупречной оснащенностью каждого судна». Многие из этих судов служили во флоте еще со времен войны с Секстом Помпеем, некоторые были спущены на воду совсем недавно. Агриппа и Октавиан располагали множеством хорошо обученных кадров моряков. Значительное количество из этих кораблей относилось к типу либурн — таковых было никак не менее половины общей численности, были суда и более тяжелых классов: триремы, квадриремы, квинкверемы и, вероятно, даже гексеры — крупнее судов не было. Более крупные корабли несли на себе боевые башни и артиллерию, но таких кораблей было совсем мало, и отнюдь не они, а именно либурны в конечном итоге определили исход грядущего сражения.
Затем Октавиан отправил к Антонию гонцов с требованием не терять времени даром, а немедленно выйти с флотом в море, где и померяться силами. Антоний в ответ вызвал Октавиана на поединок, а в случае отказа предлагал сразиться у Фарсал, где когда-то сражались Цезарь и Помпей. Чтобы понять весь комизм ситуации, надо помнить, что Октавиан был довольно хилым и с военной точки зрения малоспособным человеком, в то время как Антоний — типичным «солдатским императором», как сказали бы позднее: большого роста, огромной физической силы и с грубоватыми манерами.
Историк А. А. Хлевов в своей работе «Морские войны Рима» пишет: «Что касается флота Антония, то в его составе было большое число огромных по размерам кораблей, среди которых были и легкие суда, и тяжелые — от трирем до децемрем. Вероятно, следует считать неоспоримым фактом, что здесь были выставлены наиболее крупные суда в истории античного мира — и с этой точки зрения война Антония и Октавиана и морские битвы в ее ходе все же по-своему уникальны. Стремление к безмерному увеличению размеров и водоизмещения кораблей, свойственное эллинистическим государствам, теперь вылилось в свою финальную фазу. Как сообщает Дион Кассий, эта гигантомания имела под собой вполне четкое обоснование. Антоний был прекрасно знаком с ходом и результатами последнего сражения Агриппы с Секстом Помпеем при Навлохе. Именно анализируя это сражение, он и пришел к выводу, что исход битвы был предопределен тем, что корабли Агриппы были крупнее кораблей Помпея и на них было больше морских пехотинцев. Так что размеры кораблей Антония стали результатом не только традиций, но и новаторства — он старался превзойти вероятного противника и, как водится в таких случаях, перегнул палку.
Большое количество штурмовых надстроек, башен и метательных приспособлений делало его флот, казалось, еще более грозной силой, однако это был, как говорится, колосс на глиняных ногах. На кораблях остро не хватало команды, и триерархи совершенно открыто буквально отлавливали по всей Греции кого попало: путников на дорогах, погонщиков ослов, жнецов, безусых мальчишек. Эта публика вливалась в отряды гребцов и насильно занимала свои места на веслах, однако размеры кораблей были таковы, что даже и с привлечением этого персонала скамьи гребцов оставались полупустыми. Это, в действительности, имело самые удручающие последствия для флота Антония — его кораблям остро недоставало мощности, поэтому они были крайне тяжелы и неповоротливы на плаву. Все это дорого обойдется мужу Клеопатры, которая, надо сказать, всячески раздувала в Антонии самоубийственное стремление биться на море».
После мирного завершения противоборства с неудачником Лепидом, Октавиан завладел всей северной Африкой (так называемой Киреаикой). Теперь окончательному объединению империи мешал лишь Антоний, владевший восточными провинциями Средиземноморья.
— Что будем делать дальше? — поинтересовался Агриппа у Октавиана.
— Разделаемся с Антонием! — нервно вскинул тот голову.
— Может, попытаться решить дело миром?
— Я никогда не сяду за стол переговоров с тем, кто поддерживал Помпея, к тому, кто бросил и тем опозорил мою сестру, предпочтя ей распутную египетскую царицу!
— Ты излишне честолюбив! — бросил Агриппа другу.
— Да, я честолюбив! — гордо вскинул голову Октавиан. — Но ровно настолько, чтобы восстановить власть Рима в ее полном величии! Тот же, кто не хочет поддержать меня в этом, может уйти на покой и наслаждаться прелестями деревенской жизни!
— Я пойду с тобой до конца! — приложил руку к сердцу Агриппа. — Мы оба нужны друг другу!
— Не знаю уж, как нужен я тебе! — рассмеялся Октавиан, хлопнув своего старого соратника по плечу. — Но то, что ты нужен мне — это уж точно!
Отношения между былыми соратниками Октавианом и Антонием все последние годы были весьма напряженными, когда же Антоний прогнал от себя свою законную жену Октавию, объявив своей женой Клеопатру, и начал направо и налево раздавать царства ее незаконным сыновьям, всякие отношения между бывшими друзьями прекратились.
Плутарх об этом писал так: «В Рим Антоний отправил своих людей с приказом выдворить Октавию из его дома, и она ушла, говорят, ведя за собой всех детей, плача и кляня судьбу за то, что и ее будут числить теперь среди виновников грядущей войны. Но римляне жалели не столько ее, сколько Антония, и в особенности те из них, которые видели Клеопатру и знали, что она и не красива, и не младше Октавии».
Изгнание Октавии было прямым вызовом ее брату Октавиану. К чести Октавиана надо признать, что он все же попытался, хотя бы формально, но решить дело по мирному, подав на Антония жалобу в римский сенат, с которым бывшие триумвиры еще кое-как считались. Сенат решил вопрос в пользу Октавиана, и Антоний вынужден был бежать в Египет, где приступил к подготовке войны. Любопытно, что римляне любили грубоватого, но веселого Антония и не переносили умного и старательного Октавиана. Зная это, Октавиан сделал все, чтобы изменить ситуацию на противоположную.
К 32 году до н. э. ситуация между противниками обострилась до предела. Дело в том, что за время своего правления в Восточном Средиземноморье и долгих войн с парфянами Антоний собрал под началом отборную армию ветеранов и мощный флот. Сборным пунктом всех своих сил он назначил греческий порт Эфес, куда и прибыл вместе с Клеопатрой.
Помимо огромных антониевских октеров и декатеров, снабженных сильными таранами и мощным «броневым» деревянным поясом, вооруженных тяжелыми катапультами, туда прибыл и египетский флот, состоявший из легких и быстроходных судов. Всего под началом Антония было более 670 кораблей различных рангов. Это была огромная сила.
Всему этому Октавиану было почти нечего противопоставить. Италия была истощена войной с Помпеем, войска были разбросаны, а бывшие помпеевские и лепидовские легионы не отличались надежностью. Однако Антоний и не думал нападать, а предавался разгульной жизни в Афинах. При этом он настолько уверовал в свое могущество, что открыто попирал римские нормы поведения.
— Антоний ведет себя не как римский полководец, а как персидский царь, погрязший в роскоши и разврате! — сетовали его былые соратники и отъезжали к Октавиану.
Сам Антоний в минуты откровенности говорил:
— Пусть уезжают! Я нисколько не боюсь Октавиана. Он слишком тугодумен, чтобы победить меня. Однако если признаться честно, то я весьма опасаюсь Агриппу, ибо только он умеет совершать невозможное!
Осенью 32 года до н. э. Атоний наконец переправил свои войска на Керкиру (ныне остров Корфу), намереваясь оттуда нанести удар по Италии. Но едва его флот вышел в море, как на горизонте внезапно появились дозорные корабли римлян.
— Это Агриппа! — пронесся гул по антониевскому флоту.
— Это Агриппа! — горестно вздохнул Антоний и велел разворачиваться на Керкиру. Панически боясь нападения Агриппы, Антоний вскоре вообще ушел в Грецию. Туда он стянул все свои морские и сухопутные силы. Армию Антоний расположил на побережье Ионийского моря, а флот при входе в Амбракийский залив (ныне залив Арта) у мыса Акциум.
Поразительно, но одного имени римского флотоводца оказалось достаточно, чтобы сорвать вторжение неприятеля в Италию!
— Рим спасла слава Агриппы! — говорили тогда римляне, и в этих словах не было ни капли преувеличения.
Все это время Октавиан и Агриппа деятельно готовились к предстоящей войне. Усиливались легионы, строились корабли. Денег на это не жалели, когда их не хватало, вводили новые налоги, а недовольство подавляли со всей беспощадностью. Что касается Агриппы, то он вновь поразил всех своей проницательностью.
— Раньше мы ломили противника своей мощью, теперь будем бить маневром! — наставлял он корабельных начальников. — У Антония корабли неповоротливы, как раньше и у нас. Таранить нас будет не легко, мы же будем жечь врага зажигательными снарядами. Мы станем кружить вокруг антониевсих колоссов стаями вертких кораблей и атаковать только тогда, когда это будет выгодно нам!
— Как волки! — вставил кто-то.
— Именно как волки, волчьими стаями! — согласился Агриппа. — Волчица некогда вскормила отцов Рима, а теперь волчьи стаи даруют ему небывалое доселе величие!
Прижимистый в деньгах Октавиан никак не мог понять, для чего его соратнику нужна революция в морском деле. Он долго сопротивлялся и уступил лишь тогда, когда Агриппа пригрозил его покинуть.
Весь свой старый флот Агриппа, несмотря на продолжавшиеся вздохи Октавиана, пустил на дрова, а за пять лет отстроил новый. Вместо тяжелых малоповоротливых «линкоров»-декатеров, теперь основу римского флота составляли более мелкие, но более быстроходные и маневренные либурны-триремы. К неожиданному для многих выводу Агриппа пришел во время небольшой войны с мореходами-иллирийцами, которая произошла в 33 году до н. э. Именно там наблюдательный Агриппа убедился, каким грозным оружием могут стать маленькие, но быстроходные суда в умелых руках. Этого наблюдения было достаточно, чтобы римский флотоводец сделал свой выбор. Решение это было, что и говорить, воистину революционном. И чтобы решиться на такое, надо было быть очень твердо уверенным в своей правоте. У Агриппы таковая твердость была.
— Зачем бездумно тратить огромные деньги! — ругался на друга Октавиан, приходя в ужас от бесконечных расходных счетов. — Ведь твой старый флот одержал победу при Миле и Навлохе — это ли не доказательство правильного выбора!
— Противник знает об итогах Навлоха не меньше нашего, а потому готовит к встрече с нашими декатерами свои! При таком раскладе исход сражения решит случай, а на это полагаться преступно! Мы же теперь поразим противника не только новыми кораблями, но и новой тактикой — скоростью и маневром, чем обеспечим себе успех гарантированно!
— Поступай, как знаешь, только добудь мне победу! — махнул рукой уставший от споров Октавиан.
Что же до Антония, то он по-прежнему предавался разгулу с Клеопатрой, неизвестно на что надеясь. Из-за плохого снабжения начался ропот в армии, затем повальные болезни и бегство гребцов с флота. Еще вчера сильнейший флот мира с каждым днем приходил в полнейший упадок. Однако на все происходящее Антоний смотрел как на само собой разумеющееся.
— У меня всего хватит — и людей, и денег! — говорил он тем, кто пытался его образумить. — Только от Клеопатры я получил 200 тысяч талантов, этого золота мне не потратить при всем желании!
Слов нет, денег у Антония хватало, но уходили они не туда куда следует.
— У нас осталась лишь половина гребцов! — говорили ему обеспокоенные положением дел военачальники.
— Не беда, мы наймем новых! — отмахивался Антоний.
— Но они не умеют грести!
— За звонкую монету мгновенно научится грести даже безрукий! — смеялся Антоний.
Только весной 31 года до н. э. Октавиан начал боевые действия, сосредоточив стотысячную армию в Брундизе и Таренте. Агриппа тем временем уже вовсю начал крейсерскую войну на коммуникациях противника. Его «волчьи стаи» в короткий срок перекрыли все морские пути из Греции в Египет, Сирию и Малую Азию. В римских портах теперь не успевали принимать захваченные транспорты с продовольствием и военным снаряжением. Боевые действия еще не начались, но деятельный Агриппа уже посадил армию Антония на голодный паек. Затем он неожиданным ударом захватил Керкиру, лишив, таким образом, Антония плацдарма для нападения на Италию. У Керкиры состоялась и первая проба морских сил. Вспомогательную эскадру Антония выследили, настигли и легко уничтожили «волчьи стаи» Агриппы. Следующей на очереди была Греция. Затем флот Агриппы высадил десант и захватил порт Метону на юго-западе Пелопоннеса. Теперь «волчьи стаи» Агриппы кружили уже вокруг берегов всей Греции. Вскоре Агриппа уже с уверенностью говорил Октавиану:
— Весь тяжелый флот Антония по-прежнему недвижим у Акциума, а поэтому ты можешь смело переправлять армию морем!
— А если он двинется? — усомнился осторожный Октавиан.
— Тогда ты узнаешь об этом раньше Антония! — усмехнулся Агриппа. — Мои «волки» надежно сторожат это стадо!
После некоторых сомнений Октавиан все же решился и переправился со всей армией в Эпир. Во все время пути рядом с груженными транспортами неотлучно находились лебурны Агриппы. Неприятельский флот даже не рискнул покинуть место своей стоянки. Вскоре римское войско уже подошло к Амбракийскому заливу и разбило лагерь напротив мыса Акциум. Итак, противники сошлись почти вплотную, и теперь ни у одной, ни у другой стороны не оставалось иного выхода, как генеральное сражение, которое и должно было решить исход кампании, а может и всей войны.
Если бы была возможность взглянуть на Амбракийский залив с высоты птичьего полета, то он предстал бы перед нашими глазами большим прямоугольником, длиной почти в 20 миль и шириной в 10 миль. При этом, если глубины в самом заливе достаточно большие, то вход в него не только весьма извилист и узок, но еще и весьма мелководен. Наименьшая ширина пролива в районе мыса Акциум составляла около 600 метров.
Войска Октавиана расположились по обоим берегам у входа в пролив. Для лучшей защиты позиции были наскоро выстроены две башни, куда поставили катапульты. Армия Антония располагалась по берегам в глубь залива. Все попытки Октавиана вызвать Антония на бой ни к чему не привели, тот от решительного столкновения уклонялся, надеясь на действия своего флота. Весь линейный флот Антония располагался здесь же внутри залива и находился там в относительной безопасности, тогда как флоту Агриппы приходилось для осуществления блокады все время держаться в открытом море и довольствоваться стоянкой в ближайшей открытой всем ветрам бухте.
Шли недели, а обе армии и один из флотов так и оставались недвижимы. Не бездействовал лишь один Агриппа! Для непосредственной блокады залива он выделил часть сил во главе с центурионом Арунцием. Сам же тем временем с все большим успехом вел малую войну, почти полностью прервав всякое сообщение Антония с подвластными и союзными ему областями Средиземноморья. Затем занял близлежащий к материку остров Левкаду, захватив стоявшие там корабли противника. На острове неутомимый Агриппа сразу же организовал свою передовую базу. Теперь участвовавшие в блокаде неприятельского флота корабли получили возможность пополнять запасы и отстаиваться на защищенном от ветров рейде. После этого Агриппа начал угрожать городу Акарнании, через который шло все сухопутное снабжение антониевской армии.
Для изгнания Агриппы Антоний направил эскадру Квинта Назидия, которая шла из Коринфа на соединение с основными силами. Разумеется, Агриппа и не думал уклоняться от боя. Морское сражение произошло неподалеку от Коринфского залива. Там Агриппа полностью уничтожил передовую эскадру Назидия. Разумеется, что это была лишь разведка боем, но результат ее говорил сам за себя. Время решающего столкновения было уже не за горами.
Пока все происходило так, как и рассчитывал Агриппа. Тяжелые и неповоротливые декатеры Антония оказались в ближнем бою совершенно беспомощными перед верткими и многочисленными либурнами.
Только получив известие об уничтожении резервной эскадры, Антоний начал приходить в себя. По его распоряжению командующий флотом Сосий внезапно атаковал блокадную эскадру Арунция. Благодаря сильному туману римлян удалось застать врасплох. Арунций был вынужден отступать, неся большие потери. Возможно, что все закончилось бы полным истреблением блокадной эскадры, если бы как раз в это время к входу в залив не подошел, вернувшийся из-под Коринфа Агриппа. Мгновенно оценив ситуацию, он на ходу перестроил флот в боевой порядок и стремительно атаковал корабли Сосия. Бой был короткий, но жестокий. Корабли Антония бежали, а командующий флотом Сосий был убит.
После сражения в окружении Октавиана пошли разговоры о том, что Агриппе способствует неслыханная удача.
— Юпитер просто подарил ему счастливый случай! — злословили завистники. — Известно, что Агриппа не пожалел даров в храм Громовержца!
Завистников, однако, решительно пресек Октавиан:
— Пусть это случай! Но счастье редко кому дается в руки просто так! Агриппа своими неустанными трудами сам дал счастливому случаю возможность наткнуться на него!
Завистники сразу примолкли.
Тем временем в ставке Антония совещались, что же делать дальше. После поражения Сосия стало очевидным, что море находится на крепком замке. Дальнейшее же ожидание, как и отступление через Элладу, грозило голодом и мятежом армии. Надо было нападать. Но сразу же вставал вопрос: нападать армией или флотом? Большинство военачальников высказывалось за сухопутный вариант. В этом был резон. Легионы Антония были укомплектованы испытанными ветеранами и превышали по численности войска Октавиана. Антоний вроде бы и сам склонялся к данному решению. Однако в конце совещания слово взяла Клеопатра и без особых трудов убедила Антония избрать морской вариант. Считается, что египетская царица уже не верила в победу и надеялась в случае морского сражения проскочить мимо дерущихся в открытое море, чтобы затем добраться до Египта. «Поэтому, — как говорят документы, — она посоветовала дать сражение на море, а Антоний, совершенно подчинившийся ей, последовал этому совету, вопреки собственному убеждению».
Впрочем, ряд историков не считают виновницей неудачного выбора Клеопатру. Они высказывают вполне здравую мысль, что если победа в сухопутном сражении не решала для Антония всех его проблем, так как он по-прежнему оставался в морской блокаде, то решительная победа над Агриппой сразу же позволяла возобновить снабжение и доставку резервов, в то время как Октавиан сам оказывался в морской блокаде. Так или иначе, но выбор был сделан в пользу морского варианта.
На линейные корабли был посажены 22 тысячи легионеров, что значительно усилило их боевую мощь. При этом Антоний допустил непростительную ошибку. Он велел сжечь несколько десятков египетских кораблей, командами которых усилил основные силы. Разумеется, усиление главных сил было решением вполне разумным. Однако сожжение собственных кораблей перед решающим боем свидетельствовало о больших сомнениях руководства относительно победы, что, в свою очередь, не могло сказаться на боевом духе воинов.
Историки считают, что всего Антоний имел перед решающим сражением 170 тяжелых боевых кораблей с общей численностью экипажей до 100 тысяч человек. В состав флота Агриппы входило 260 легких трирем-либурн с численностью экипажей до 85 тысяч человек, 34 из которых составляли легионеры. Чтобы разместить на палубе такое количество легионеров, Агриппе даже пришлось пойти на то, чтобы снять такелаж. Мера, прямо скажем, весьма рискованная, но, как вскоре увидим, вполне себя оправдавшая.
Масштабы готовящегося морского побоища не могут, думается, оставить равнодушным никого. Даже принимая во внимание, что некоторые из этих цифр дошли до нас возможно не совсем точно, можно с уверенностью сказать, что по количеству участников сражение при Акциуме не знает себе равных во всей мировой истории.
Итак, 1 сентября 31 года до н. э. все было готово к решающей битве за море. Антоний разделил свой флот на три примерно равные по силе эскадры. Правым флангом командовал Гелий, вместе с ним решил расположиться и сам Антоний. Центр возглавил Юстий, а левый фланг Целий. В резерве со своими быстроходными кораблями расположилась Клеопатра.
План Антония заключался в том, чтобы, отказавшись от всех маневров держать флот в сомкнутом строю, отбивать все атаки противника.
— Агриппа со своими рыбачьими лодками ничего не сможет сделать против наших бронированных колоссов, защищенных таранами и катапультами! Ему останется только разбить свой лоб и с позором бежать, прося снисхождения у Октавиана за свою неразумность! — говорил Антоний начальникам эскадр. — А потому для нас самое главное — это держать строй!
Гелий, Юстий и Целий согласно кивали в ответ. Клеопатру Антоний просил помочь ему быстроходными кораблями для преследования отступающего Агриппы.
— Конечно, милый, я не останусь в стороне, когда потребуется нанести последний удар кинжалом в спину бегущему врагу! — заверила мужа-любовника египетская царица.
Как и Антоний, Агриппа тоже разделил свой флот для удобства управления на три эскадры. Левую эскадру он поручил Арунцию, центр возглавил сам, а правый фланг Луцию. Общая линия построения римского флота была устроена в виде вогнутого полукружия, где центр держался немного позади флангов.
На совете флагманов Агриппа самым решительным образом заявил:
— Антоний, судя по всему, желает, чтобы мы атаковали его. Но я вовсе не собираюсь в угоду Антонию хватать быка за рога и нападать на его плавучие крепости! Мы поступим по-иному. Мы попробуем выманить его из теснин в открытое море, затем заставим разрядить строй, и только тогда будем атаковать, но не столько по фронту, сколько во фланги и в тыл! Только так у нас есть шанс на успех!
Историк A. A. Хлевов в своей работе «Морские войны Рима» пишет: «В ситуации конца 32 г. до н. э. исключительное значение имел контроль над многострадальной Керкирой, которая была ключом к переправе. Флот Антония уже подходил к Керкире, когда показались подходящие корабли под командованием Агриппы. Антоний отступил и укрепился на мысе Акций. Но и Агриппа также не сумел овладеть островом: начавшиеся зимние бури и шторма сорвали высадку. В результате флот Октавиана вернулся в Италию, а Антоний, оставивший армию на мысе Акций, уехал со своей ставкой зимовать в Патры (на полуострове Пелопоннес), оставив армию и флот в лагере на Акции. Весной 31 г. до н. э. в Патры пришла весть: Октавиан не только захватил Керкиру, разгромив при этом одну из флотилий Антония, но и сумел закрепиться на балканском побережье: он высадил здесь войска в количестве почти 75 тысяч человек и занял местность в Эпире, именовавшуюся Торина (т. е. „мешалка“). Его войско располагалось примерно в 35 километрах от лагеря Антония. Клеопатра, смеясь, говорила: „Ничего страшного! Пусть себе сидит на мешалке!“. Однако Антонию было не до смеха.
Армия Октавиана и Агриппы двинулась вперед. Ей навстречу Антоний вывел все свое войско, сняв к тому же солдат и с кораблей собственного флота. Опасаясь, что его лишенные морских пехотинцев суда станут легкой добычей Агриппы, он предпринял откровенный блеф. Антоний приказал вооружить гребцов и расставить их на палубе как бы для настоящего боя и в полной готовности. На опустевших палубах весла были закреплены в таком положении, чтобы издали казалось, что их держат гребцы, которые готовы немедленно налечь на рукоятки и ринуться в битву. В таком состоянии суда были расставлены в боевых порядках в устье залива, носами к противнику. Обман возымел действие. „Купившись“ на гребцов, воинственно стоящих на палубе, Агриппа и Октавиан предпочли не рисковать и, не предпринимая атаки, отступили.
Оба войска расположились лагерями по разные стороны Амбракийского залива: Октавиан на северном берегу, Антоний — на южном. Антоний в основном бездействовал. С помощью построенных на реках и ручьях плотин Антоний затруднил снабжение армии Октавиана водой. Агриппа, в свою очередь, используя часть сил своего флота, захватил Патры, Коринф и остров Левкаду, находившийся у самого Амбракийского залива. В результате армия Антония была блокирована отчасти с суши и полностью — с моря, и подвоз продовольствия из Египта и Азии был отрезан. В лагере начинался голод и дезертирство, многие пополняли армию Октавиана и Агриппы. В который уже раз Октавиана спасала нерешительность его противников».
В конце августа 31 года до н. э. Антоний созвал военный совет. Убедившись, что флот ни в чем не имеет успеха и представляет собой, скорее, обузу, чем реальную силу, Антоний все более склонялся к тому, что стоит перебороть противника на суше. Его правая рука, Канидий Красс, также склонял своего главкома к сухопутному образу ведения войны. Он призывал его отослать Клеопатру назад в Египет, сжечь оставшийся флот, от которого и так мало толку, и двигаться вглубь Балкан — во Фракию или Македонию (к войскам царя гетов, обещавшего помочь), где и дать сухопутное сражение, которое должно решить исход дела. На море Антоний явно уступал противнику, на суше же и сейчас имел превосходство — у него было не менее 100 тысяч солдат против 75 тысяч войск Октавиана. Полководческие таланты Антония были общеизвестны, а войска еще не успели разложиться и проявляли все еще вполне приличное состояние духа. Будет глупо сказал Канидий, распределить это войско по кораблям и потратить его впустую.
За несколько дней до сражения армия и флот Антония чуть не оказались обезглавленными. Лагерь сообщался с якорной стоянкой флота проходом, по обеим сторонам которого были легионерами отстроены длинные стены — миниатюрная копия системы Афины — Пирей. Антоний частенько хаживал к своему флагу по этой дороге, причем обычно без всякой охраны, в сопровождении одного-двух человек. Раб-перебежчик сообщил об этом Октавиану, и тот устроил засаду. Однако дело сорвалось, поскольку солдаты слишком рано выскочили из засады у стены, и захватили лишь охранника Антония, шедшего впереди, сам же главнокомандующий спасся бегством.
Но битва приближалась неумолимо — впереди была осень, а за ней шла зима. В отличие от Агриппы с Октавианом ждать Антонию было нечего. Приняв решение дать морской бой, Антоний распорядился сжечь все египетские суда, оставив только 60 наиболее крепких и качественных из них. Часть из его тяжелых кораблей также не участвовала в сражении — Антоний провел отбор и выбрал самые большие или наиболее прочные. Именно их он укомплектовал гребцами и моряками по полному штату. В результате флот насчитывал 360 кораблей, почти исключительно тяжелых классов. Учитывая, что у Октавиана по-прежнему оставались его 260 кораблей, а они были в основном легкими, можно смело утверждать, что суммарное водоизмещение Антониева флота было минимум в три раза больше, чем у его противника. На кораблях было размещено в общей сложности 20 тысяч легионеров и две тысячи лучников. Один из его старых боевых командиров, префект когорты, весь покрытый шрамами от бесчисленных сражений под началом Антония, встретившись со своим командующим, заплакал и сказал: «Ах, император, ты больше не веришь этим шрамам и этому мечу и все упования свои возлагаешь на коварные бревна и доски! Пусть на море бьются египтяне и финикийцы, а нам дай землю, на которой мы привыкли стоять твердо, обеими ногами, и либо умирать, либо побеждать врага!» Антоний, ничего не сказав, лишь жестом и взглядом призвал ветерана мужаться. Похоже, он сам сомневался в успехе мероприятия. Капитаны собирались оставить паруса на берегу, однако Антоний приказал погрузить их на корабли — чтобы можно было, дескать, преследовать бегущего неприятеля.
Однако сражение откладывалось: четыре дня сильный ветер и бурные волны не давали начать битву, только наутро пятого дня наступил штиль, и море сделалось ровным, как зеркало. Антоний вместе с Геллием Попликолой возглавил правое крыло своего флота, где стояли три эскадры; Целий и Геллий Соссий командовали двумя эскадрами левого крыла. Марк Октавий и Марк Инстей возглавляли центр строя. Шестьдесят оставшихся египетских кораблей Клеопатры находились в резерве позади боевых порядков флота Антония.
Октавиан также разделил свой флот на три отряда: правое крыло он возглавил сам вместе с Марком Лурием, центром предводительствовал Луций Аррунций, а левым доверили командовать Агриппе. Впрочем, он же осуществлял и общее руководство флотом.
Канидий Красс и командовавший армией в отсутствие императора Октавиана Тит Статилий Тавр выстроили свои войска на противоположных берегах залива. Воины на берегу отлично понимали напряженность момента: они знали, что здесь, на их глазах, в море, решается судьба войны.
Битва при АкциумеУтром 2 сентября противники выстроились в видимости друг друга. Антоний со своим флотом занял сильную оборонительную позицию в устье Амбракийского залива, а Агриппа расположил флот широкой дугой на выходе из залива. Что касается Октавиана Августа, то он решил наблюдать (не вмешиваясь!) ход предстоящего сражения с небольшого судна, которое расположилось за боевыми порядками римского флота.
Октавиан, поутру обходной дорогой направившись к флоту, встретил погонщика ослов, который, узнав императора, ободрил его, ответив на вопрос, как его зовут: «Эвтих-Счастливец, а моего осла — Никон-Победитель». На своей флагманской триере Октавиан обошел строй и осмотрел его. Добравшись до своего правого крыла, он рассмотрел флот противника. Октавиан был поражен, насколько недвижимо стоят враги — казалось, они отдали якоря. Он удерживал свои корабли на расстоянии восьми стадий (около полутора километров) от противника в течение нескольких часов. Целью Агриппы было, напротив, всеми силами постараться «вытащить» врага из залива в открытое море.
Около полудня подул ветер с моря, и кормчие Антония на левом фланге, фактически нарушив приказ, привели в движение левое крыло. Надеясь на высоту, громадные размеры и неуязвимость своих кораблей, они начали выдвигаться из залива. Заметив это, обрадованный Октавиан приказал своему крылу дать задний ход, стремясь еще дальше выманить сдвинувшегося с места противника в море и по возможности оторвать его крыло от общего строя, после чего окружить его своими отлично снаряженными судами, превосходившими противника как в скорости, так и в маневренности — на тяжелых судах Антония все еще недоставало гребцов.
Великое сражение началось наступлением Агриппы. Однако, приблизившись на восемь кабельтовых к неприятельскому флоту, он внезапно остановил движение и начал всячески провоцировать противника на нападение. Некоторое время это ему никак не удавалось, но затем ветер поменял направление и подул от берега, наполняя ветром паруса кораблей Антония. Искушение воспользоваться столь выгодной ситуацией оказалось так велико, что командующий левым флангом Целий не устоял и дал команду на атаку.
B 11 часов утра левофланговая эскадра Антония медленно двинулась под парусами вперед. Однако, вопреки ожиданиям, противостоящая ей эскадра Луция боя не приняла, а начала столь же медленно оттягиваться в открытое море, одновременно размыкая свой строй, чтобы охватить левый фланг неприятеля. Вскоре левый фланг Антония значительно оторвался от главных сил и оказался предоставлен сам себе. Общий боевой строй оказался нарушенным. Видя, что левый фланг двинулся вперед, а противник, не принимая боя, отходит, решил не отставать и фланг правый. Здешний начальник Гелий также поддался искушению легкой победы и, вопреки всем приказам, двинулся вперед. Присутствовавший там же Антоний вполне разделял желание начальника правофланговой эскадры. Он тоже желал победы, боясь, что корабли Агриппы от него ускользнут. Разумеется, противостоящий Антонию и Гелию центурион Арунций проделал точно такой же маневр, что и Луций. Римляне растягивали боевую линию противника, создавая проходы между его эскадрами и одновременно охватывая их фланги. Общий боевой порядок Антония был уже безнадежно нарушен. Начало сражения было явно не за ним. Еще не пролилось ни капли крови, но тактическая ситуация изменилась в корне. Агриппа выигрывал ее по всем пунктам!
Сам Агриппа тем временем внимательнейшим образом наблюдал за всем происходящим, чтобы не пропустить той единственной минуты, когда надо будет дать команду на атаку разошедшихся во все стороны плавучих крепостей Антония. И такой момент настал!
— Сигнал всеобщей атаки! — прокричал Агриппа, увидев, что неприятель окончательно обнажил свои фланги.
На флагманской либурне взревели сигнальные трубы. На мачте взвился красный флаг — означающий начало кровопролития. Луций и Арунций немедленно со всеми своими кораблями бросились в атаку, стремясь, пользуясь превосходством в скорости, зайти во фланг, а потом и в тыл противнику. И то, и другое им удалось без особых трудностей. Вскоре обе фланговые эскадры Антония оказались практически окруженными и были вынуждены отбивать атаки вездесущих либурн со всех сторон.
Сам Агриппа тоже не терял времени даром. Обеспечив перевес на флангах, он немедленно устремился в атаку всеми силами центра в промежуток между неприятельской эскадрой Юстия и разошедшимися в разные стороны эскадрами Гелия и Целия. Вскоре и весь центр Антония вынужден был уже биться в полном окружении. Теперь, как и планировал Агриппа, каждую из плавучих крепостей Антония атаковало три или четыре либурны, но и несмотря на это успеха достигнуть было не просто. Либурны ломали противникам весла и рули. При этом многие из нападавших судов сами становились жертвами метательных снарядов и шли на дно с пробитыми корпусами. Высокие борта и защита из нескольких слоев бревен надежно защищала плавучие крепости от наскоков мелких судов. Но Агриппа не был бы Агриппой, если бы не предусмотрел еще одного сюрприза, который, судя по всему, и оказался решающим. Корабли Агриппы имели множество зажигательных приспособлений, о которых не удосужился позаботиться Антоний. На плавучие крепости был обрушен шквал горящих копий и стрел, летели запущенные катапультами факелы и горшки с гашеной известью для ослепления команды. Против этого у плавучих крепостей не было никакого оружия. А потому они сгорали, но не сдавались. И с той и с другой стороны сражались солдаты, прошедшие одинаковую школу римской выучки, а поэтому схватка была особо ожесточенной. Уступать и отступать не желал никто!
Перевес на всех пунктах битвы был за Агриппой. Однако он уже ввел в дело все свои резервы, в то время как у Антония еще оставался флот Клеопатры. Быстрые египетские корабли могли выступить достойными противниками либурнам и склонить чашу весов в другую сторону. Нам осталось неизвестным, призывал ли Антоний свою жену-любовницу прийти к нему на помощь. Однако внезапно для всех флот Клеопатры поднял паруса и, промчавшись мимо сражающихся, взял курс в открытое море. Египтяне во главе со своей царицей бежали с поля брани, бросая союзников на произвол судьбы!
— Измена! Измена! — кричали матросы и легионеры на плавучих крепостях, видя, как один за другим проскакивают мимо них в открытое море, даже не пытаясь вступить в сражение, египетские корабли.
Увиденное стало настоящим потрясением и для Антония. Еще бы, ведь для него происходящее было не только изменой египтян союзническому долгу, но и личной изменой ему столь горячо любимой им Клеопатры. Что должен был сделать в такой ситуации флотоводец? Сжав зубы, продолжать драться? Попытаться вернуть беглецов? Антоний решается на нечто совсем иное. Ряд историков считает, что первоначально он рассчитывал, что сможет убедить Клеопатру повернуть форштевни своих кораблей обратно и нанести решающий удар по Агриппе. Другие, однако, придерживаются мнения иного.
Предоставим слово одному из биографов Антония: «Заметив ее (Клеопатры. — В.Ш.) бегство, Антоний поступил с такой низостью, равную которой едва можно отыскать в истории: ради любовницы, которая предательски бросила его в минуту опасности, Антоний, властелин всего Востока, не задумываясь, покинул на произвол судьбы свой флот, сражавшийся ради него за мировое господство, и армию, которая ждала только приказания, чтобы сделать то же самое. Он погнался за ней на быстроходном посыльном судне, на которое в общей суматохе сражения никто не обратил внимания, и, когда догнал, счел себя счастливым, несмотря на то что ему, как нежеланному и неудобному гостю, был оказан очень холодный прием.
Неожиданное бегство сильного резерва и самого главнокомандующего должно было произвести, удручающее впечатление на флот Антония; некоторые корабли выбросили за борт башни и метательные машины, подняли паруса и пустились в бегство; главные силы, однако, стояли непоколебимо, сражаясь за честь своего флага, как это делают храбрые солдаты даже при самых неблагоприятных условиях, и сражение продолжалось с величайшим ожесточением с обеих сторон».
Подавляющее большинство историков признает, что даже в столь драматической ситуации шансы обоих флотов не были столь не равны, чтобы развязка могла наступить скоро. Сегодня известно, что брошенный и преданный своим главнокомандующим флот Антония отчаянно сопротивлялся Агриппе еще целых ЧЕТЫРЕ ЧАСА. Не имея никаких шансов на спасение, брошенные на произвол судьбы матросы и легионеры сражались до последней смертной минуты. Мы уже никогда не узнаем их имен, но, согласитесь со мной, справедливо, что память об их подвиге пережила тысячи лет!
Что касается Октавиана, то он, непривычный к морскому делу, очень укачался и провел весь день, лежа в койке, лишь иногда принимая доклады от наблюдателей о том, что делается вокруг. Лишь один раз Октавиан нашел в себе силы, чтобы подняться на верхнюю палубу. Это было тогда, когда ему сообщили, что Антоний бежал с поля брани вместе со своей египетской любовницей.
— Если он бежал, значит, победа за Агриппой! — только и смог произнести истерзанный волнами Октавиан Август, после чего его сразу же унесли вниз. На берег Октавиана вывели под руки совершенно зеленым от перенесенного недуга… На все поздравления придворной челяди он отмахивался:
— Не сегодня! Потом! Потом! Не мне! Не мне! Агриппе! Агриппе!
Только очень не многим из плавающих крепостей удалось спастись бегством в Акциум, да и то лишь для того, чтобы, спустя несколько дней, сдаться на милость победителя. Все остальные же были захвачены в кровопролитнейших абордажных схватках или вообще сожжены вместе со своими командами.
Через неделю оставшаяся без предводителя армия и остатки флота вынуждены были сложить оружие.
Последствия АкциумаИсторик А. А. Хлевов в своей работе «Морские войны Рима» пишет: «Многие пытались объяснить алогичное и немотивированное поведение и Клеопатры, и Антония, приведшее к такому исходу. Все теории сводятся к придумыванию фактов, которые отсутствуют в источниках. Одни говорили, что правое крыло антонианцев не смогло отойти в залив, хотя и стремилось это сделать, — за ними стояли корабли Клеопатры. Тогда корабли крыла сдались, а Клеопатра, увидев это, решила прорваться и спасти хотя бы свои корабли. Еще более фантастично мнение, что Антоний и царица изначально собирались бросить армию (вспомним погруженные на суда мачты и паруса), но сбежать смогла лишь часть флота (?), остальные суда из-за штиля оттеснили обратно, где они и сдались (это через два-три часа ожесточенного сопротивления?). На фоне подобных „идей“ версия античной историографии о помутнении рассудка из-за любви и вмешательстве злого рока, честное слово, выглядит гораздо убедительнее.
Если же говорить серьезно, то единственный вопрос, который действительно возникает — могла ли битва окончиться иначе? Иными словами, был ли шанс у Антония? Флот Агриппы — Октавиана владел и стратегической, и тактической инициативой. Суда Антония, даже укомплектованные по штату, не могли сравниться с его судами ни в скорости, ни в маневренности. И здесь, безусловно, не имело значения, в узкости шел бой или в открытом море — огромная парусность надводного борта и волнение в открытом море еще больше усложнили бы морякам Антония жизнь. Вот прижав противника к берегу, к камням… Да кто же им позволил бы это сделать, спрашивается? Так что вопрос о маневрировании, и маневренном бое в частности, решается вполне однозначно.
Остается самый сильный аргумент флота Антония — огневая мощь. Несомненно, по „суммарному залпу“ они превосходили противника примерно так же, как и по водоизмещению — сиречь минимум втрое. Однако крайне симптоматично, что количество плененных судов было практически идентично количеству участвующих в битве. То есть ни один из кораблей Антония не сожгли. Это в принципе неудивительно. Но из источников не следует и того, что флот цезарианцев понес хоть сколько-нибудь ощутимые потери в корабельном составе. Так что массированный обстрел наносил урон живой силе, но не кораблям. Вероятно, средства пожаротушения, системы защиты — вроде разного рода мокрых навесов из досок и кожи, ненатянутой ткани и т. д. — достигли уже такого совершенства, что надежно защищали корабли и той, и другой стороны. К тому же была еще и маневренность — меткость при стрельбе по движущейся цели снижалась, а когда атаковали с трех или четырех сторон…
Иными словами, подводя итог, надо отметить, что с тактической точки зрения цезарианцы победили в самом начале — бой пошел по их схеме, антонианцев вытащили из залива в море и связали боем. Сражение на измор теоретически могло продолжаться очень долго: недостатки одной из сторон в чем-либо компенсировались достоинствами в чем-то другом Так что флот Антония мог держаться и дольше, но подвижность флота Октавиана обязательно доконала бы его — не в этот день, так на следующий. Более важно было то, что Антоний уже проигрывал общую стратегическую инициативу во всей войне. И, наконец, за ним стояла отжившая традиция. Отживший образ эллинистического владыки, который прочно утвердился за Антонием, был еще как-то понятен на Востоке, но не лез — в прямом и переносном смысле — ни в какие из ворот Вечного города. В то же время расчетливый и хладнокровный Октавиан, вполне откровенно демонстрировавший свои ультрамонархические замашки и желания, отчетливо увязывал их с идеями старой римской республиканской демократии — он, во всяком случае, был римлянам понятнее. Да и с чисто исторической точки зрения за ним было будущее: новая фаза формации в Древнем Риме была неизбежна. Антоний проиграл, только задумав эту войну, а скорее всего, еще много лет назад, ввязавшись в борьбу за власть».
Подводя итог побоищу при Акциуме, можно сказать, что именно Агриппа завоевал для Октавиана владычество над всем миром. Много это или мало — пусть судит читатель! Я могу лишь добавить то, что никогда за всю историю человечества ни один флотоводец мира так и не смог повторить совершенного Агриппой!
В честь совершенной победы Октавиан распорядился заложить в том месте, где стояла его армия, город, названный Никополем в честь богини победы Ники. Развалины Никополя сохранились и до нашего времени.
К Антонию в Тенару тем временем постепенно собирались транспортные корабли и съезжались уцелевшие в сражении друзья и соратники — по их словам, весь военный флот погиб, но армия еще держалась, и надежда еще была. Антоний отправил к Канидию гонца с приказом немедленно отступать через Македонию в Малую Азию. Сам же, раздав друзьям полный корабль драгоценностей и золотой и серебряной утвари из царских кладовых, велел им спасаться, кто как сможет, а сам отплыл с Клеопатрой в Египет. Канидий не дождался гонца — в один из дней он скрылся из лагеря, после чего легионеры сдались Октавиану.
В Египте, отрезанный даже от информации о своем сдавшемся войске и преданный своими командирами, Антоний, наконец, вынужден был уехать в Александрию, где неугомонный ум Клеопатры затеял еще одно по-своему гениальное мероприятие. Царица собиралась, взяв с собой ценности и войска, перетащить корабли флота из Средиземного моря в Красное — примерно на месте нынешнего Суэцкого канала, а затем уйти на них в Персидский залив и искать пристанища на новой родине, в заморских землях. Однако эта задумка не удалась: арабы сожгли первые суда из перетаскиваемых волоком, а Антоний все еще надеялся на свое давно уже несуществующее войско в Македонии.
Конец известен. Вначале Антоний уединился на молу, вдававшемся в море, и не хотел никого видеть. Когда же к нему прибыл сам Канидий и рассказал о том, что произошло с войском, Антоний преобразился. Как будто радуясь тому, что конец близок, он с Клеопатрой в ее дворце начал увеселять весь город пирами, вином и денежными раздачами. Через 11 месяцев, 1 августа 30 года до н. э., в Александрийскую гавань вошел флот Октавиана. Последние солдаты и моряки Антония перешли на его сторону и сдали остатки флота. В результате Антоний, а затем и Клеопатра покончили с собой.
Историк А. А. Хлевов в своей работе «Морские войны Рима» пишет: «Надо сказать, что в подавляющем большинстве произведений, посвященных истории римского флота либо истории войн на море вообще, этому сражению уделяется первостепенное внимание. Чаще всего битва при Акции оказывается единственной морской битвой, которая ассоциируется с историей римского военно-морского флота. Это, безусловно, глубоко ошибочно. Битва при Акции не была ни самой массовой, ни самой продолжительной, ни самой кровопролитной, ни даже самой напряженной. В ней не было исключительных, экстраординарных тактических находок, не было и случаев применения каких-либо сверхновых технических средств ведения морского боя, хотя и присутствовала существенная „изюминка“, о которой пойдет речь несколько ниже. Значение этого сражения совершенно в другом — оно интересно не столько с тактической, сколько с политической и стратегической точек зрения.
Прежде всего, Акций стал последним крупным и масштабным сражением на море в римской истории вообще. Никогда более столь значительные силы уже не сойдутся на морских волнах ни во славу Великого Рима, ни за обладание ею. И, во-вторых, именно этой битвой фактически закончилась эпоха гражданских войн и одновременно с нею — эпоха Римской Республики. Акций стал хронологической границей, после которой наступила эпоха Империи. Не зря в некоторых городах стали вести новый отсчет времени, открыв так называемую акциискую эру, началом которой стал день сражения.
Октавиан достиг того, о чем, вероятно, только в самых смелых мечтах думал еще несколько лет назад — он остался один. Десятилетия кровопролитных гражданских войн завершились. Республика превратилась в Империю, а в Средиземноморье впервые в истории воцарился мир — все оно стало территорией одного государства, которое до безумия радо было — в лице едва ли не каждого из его жителей — испытать на себе давно забытое ощущение мира. Эллинистический мир прекратил существование — даже то, что не вошло в состав Империи, испытывало ее абсолютное влияние. Наступила эра Великого Рима».
Вся империя понимала, что только преданному Агриппе обязан Октавиан своим величием. Уже тогда многие считали, что Октавиана можно назвать настоящим счастливцем, потому что он смог найти такого верного друга, к тому же гениального администратора и флотоводца, каким был Агриппа, который создал, организовал и привел к победе громадную морскую силу, обеспечив мировое господство своему другу.
Последние годыКак сложилась дальнейшая судьба нашего героя? После сражения при Акциуме Октавиан отправился в Малую Азию и Египет, Агриппа же был послан с неограниченными полномочиями в Рим, так как в Италии снова начались волнения среди ветеранов. Именно Агриппа, пользовавшийся наибольшим авторитетом в армии, смог миром уладить эти дела. При этом документально известно, что Агриппа по приезде в Рим уклонился от всех положенных ему почестей, также как он перед этим трижды отказывался от триумфа, являвшегося в то время высшей мечтой любого римского военачальника. Единственной наградой, которую он позволил себе принять от Октавина за победу при Акциуме, был личный голубой, цвета морской волны, флаг — vexillum — исключительный знак отличия. Согласитесь, что это не слишком много, когда на карту поставлена судьба целого мира!
Агриппа становится ближайшим сотрудником Октавиана и в 28 году до н. э. вместе с ним проводит гражданскую перепись. Император фактически считал Агриппу своим преемником и, заболевая, всегда передавал ему свое кольцо с печатью — символ императорской власти.
На следующий год Октавиан выдал за Агриппу свою племянницу дочь Октавии Марцеллу, породнившись тем самым со своим верным соратником и другом. Брак был заключен по любви, и Агриппа был в нем вполне счастлив. Тогда же Октавиан уже официально объявил о том, что Агриппа является его преемником. А затем властитель Рима устроил обсуждение вопроса, стоит ли ему сосредотачивать в своих руках всю власть или же следует вернуться к старым коллегиальным методам правления. Разумеется, к столь важному обсуждению был привлечен и Агриппа.
— Ты хочешь услышать от меня то, что будет приятно тебе, или то, что думаю я? — спросил у Октавиана Агриппа.
— Я хочу, чтобы ты сказал правду! — кивнул тот.
— Хорошо! Тебе известно, что я приобрел для себя немало благ за время твоего пребывания у власти, однако я все равно считаю, что неограниченная власть погубит Рим! Я за равноправие и против единовластия!
— Спасибо за честность! — мрачно кивнул Октавиан.
Обсуждение было на этом завершено, и более к этому вопросу Октавиан уже никогда не возвращался. И хотя внешне в отношениях двух друзей вроде бы ничего не изменилось, на самом деле некоторое взаимное охлаждение все же наступило.
К чести Агриппы, он по-прежнему оставался самым верным соратником Октавиана во всех его делах.
В 25 году до н. э. Октавиан Август усыновил своего восемнадцатилетнего племянника (сына Октавии) Марцелла и выдал за него замуж свою шестнадцатилетнюю дочь Юлию. Отныне наследником Октавиана становился Марцелл. Агриппа отнесся к этому шагу достаточно спокойно, но мальчишка Марцелл начал плести вокруг Агриппы одну интригу за другой.
Чтобы не осложнять жизнь Октавиана, Агриппа добровольно отправился в изгнание в качестве наместника Сирии. До Сирии Агриппа, впрочем, не доехал, а остановился на острове Лесбос. Спустя два года умер несостоявшийся император Марцелл, и Агриппа по просьбе Октавиана возвратился в Рим. Октавиан тут же передал ему свою личную печать, возвратив Агриппе тем самым титул наследника. Тогда же состоялась свадьба Агриппы с только что овдовевшей дочерью Октавиана Августа Юлией. Однако перед этим Агриппе пришлось развестись с любимой им Марцеллой, хотя у них уже были дети. Расторжению своего счастливого брака Агриппа долго сопротивлялся. Но Октавиан все же смог его убедить, сославшись на интересы государства. Этот сугубо политический брак, впрочем, не принес счастья никому из новобрачных. Гений морских битв оказался совершенно беззащитным перед распутством собственной супруги. К большому сожалению, новая жена Агриппы, мягко говоря, не отличалась супружеской добродетелью, а потому имя ее осталось в анналах истории как символ крайней степени развращенности наряду с пресловутой Мессалиной. Да и разница в возрасте давала себя знать: если Агриппе было уже хорошо за сорок, то Юлии едва минуло восемнадцать. Совместная жизнь супругов длилась девять лет. За это время Юлия родила от Агриппы пять детей, сыновей Гая, Луция и Агриппу Постума, дочерей Юлию Младшую и Агриппу Старшую. Юлия Старшая вовсю изменяла Агриппе с неким Семпронием Гракхом, «человеком знатным, наделенного умом и злоречением». Дело закончилось тем, что, не выдержавший рассказов о любовных похождениях собственной дочери, Август Октавиан собственноручно лишил ее всех наследственных прав и навсегда сослал на остров Тример в Адриатическом море.
В отличие от собственной жены, римляне очень любили немногословного и скромного Агриппу. Он платил им тем же. Агриппа до конца своих дней неустанно занимался благоустройством родного города. Он построил в Риме большой пантеон в честь всех богов. На входе в него он установил большую скульптуру Юлия Цезаря, а по сторонам более маленькие — Октавиана и свою. Именно Агриппа создал первые римские общественные бани-термы. Именно Агриппа построил и первые римские водопроводы, которые действуют и по сей день, снабжая город самой вкусной водой. Любопытно, что когда однажды римский плебс начал жаловаться Октавиану на недостаток дармового вина, то император ответил так:
— Агриппа, как известно, построил достаточно водопроводов, чтобы никто из вас не страдал от жажды!
Да и всемирно знаменитый римский фонтан Треви, в который по поверью необходимо бросить мелкую монету, чтобы еще раз вернуться в Рим, тоже построил Агриппа!
В последние годы своей жизни Агриппа провел еще одну решительную революцию в римском флоте, на сей раз административную. Весь римский военно-морской флот он разделил на отдельные флоты. Два главнейших из них — Юлианский и Равеннский — он предназначил для обеспечения господства на Средиземноморье. Первый из них он разместил в южной части Средиземного моря с главной базой в порту Юлия (у Мизенума) для господства в южной и западной части Средиземноморья. Второй, Равенский, — в составе 250 кораблей в северной части Адриатики у Равенны. Этот флот должен был контролировать всю восточную часть Средиземного моря, которая сильно страдала в ту пору от пиратских набегов. Помимо двух основных флотов было образовано дополнительно еще и несколько отдельных эскадр: у берегов Сирии, Африки, в Галлии и в Понте. Служба на последней эскадре считалась наиболее тяжелой из-за северного климата, а потому моряки-понтийцы пользовались целым рядом льгот, в том числе и облегченным принятием в римское гражданство.
Историк А. А. Хлевов в труде «Морские войны Рима» пишет. «Политика власти во внутренних морях была ориентирована всецело на поддержание торговли подданных Империи. Уже в эпоху Октавиана Августа была определена структура имперского флота позднейших веков. Постоянных мест дислокации у него было два: Равенна на Адриатике и Мизены в Неаполитанском заливе. Соответственно дислокации эти эскадры именовались Равеннским и Мизенским флотами. Первому вменялось в обязанность господствовать над Восточным Средиземноморьем и поддерживать в нем порядок, второму — выполнять аналогичные задачи в Западном Средиземноморье. К каждому из флотов прикомандировывался отряд кадровых моряков численностью в несколько тысяч человек.
Кроме двух главных баз были и второстепенные. В частности, отряд кораблей базировался в Нарбоннской Галлии. Изначально это были таранные суда, захваченные в битве при Акции и посланные Октавианом Августом с должным числом гребцов в Форум Юлия (современный Фрежюс) близ Массилии. В дальнейшем, по мере обветшания, суда заменялись новыми. Эта база предназначалась для обеспечения контроля над галльским побережьем и Испанией, но уже через несколько десятилетий она захирела и пришла в упадок, а ее функции были возложены на Мизенский флот.
Отдельная небольшая эскадра занималась охраной переправы через Ла-Манш и Па-де-Кале, обеспечивая безопасность сообщения в этом регионе и связь с Британией. Впрочем, особое значение эта так называемая Гезориакская эскадра приобрела лишь в III столетии н. э.».
После войны в Галлии и Германии Агриппа совершил успешный военный поход на восток в Палестину и на Черное море. В 18 году до н. э. получил власть трибуна как коллега и соправитель Октавиана Августа. В следующем году он как глава жреческой коллегии вместе с Августом организовал праздник возрождения Рима. Через два года он получил продление власти трибуна еще на пять лет; к этой власти была присоединена верховная власть во всех провинциях государства. Знаменательно, что в последнем походе ему помогал печально известный иудейский царь Ирод. После того как понтийцы без всякого сопротивления покорились Риму, Агриппа возвратился на родину. Последним делом Агриппы было устройство Паннонии. В Кампании он серьезно заболел и там же умер в 12 году новой эры на 51-м году жизни. Подробности болезни и смерти его нам неизвестны.
Историк пишет: «Полководец и политический деятель, Агриппа не претендовал на верховную власть в стране. Он направлял свои силы на умиротворение римского государства и реорганизацию военного единовластия в рамках конституции. Крупным его делом явилось составление по греческим источникам и на основании работ римских землемеров общей карты Римского государства, копия которой была выставлена на портике его имени в Риме. Эта карта с сопровождающими ее описаниями легла в основу „Истории природы“ Плиния и, возможно, труда Страбона».
Со смертью Агриппы влияние его имени продолжало сказываться на политике Рима. Дело в том, что вся первая династия римских императоров, известная как династия Юлиев-Клавдиев, состояла из прямых потомков Агриппы. Тем самым потомки Агриппы на протяжении последующих двух веков распоряжались судьбой всего тогдашнего цивилизованного мира, а поэтому следует сказать хотя бы несколько слов и о них.
Будущий римский император Тиберий являлся зятем Агриппы и был женат на его дочери от первого брака Випсании Агриппине, которую он очень любил. Затем по воле Октавиана Тиберий женился на старшей из дочерей Агриппы Юлии Младшей, столь же распутной, как и ее мать Юлия Старшая. Свою жену Тиберий не переносил и был в браке несчастлив.
После смерти Агриппы Октавиан Август усыновил сыновей Агриппы Гая и Луция, желая сделать их своими наследниками, так как не имел собственных сыновей. Но оба мальчика умерли в молодом возрасте. Затем Октавиан Август усыновляет младшего сына Агриппы Агриппу Постума и Тиберия, сына своей жены Ливии от ее первого брака. Однако младший сын Агриппы отличался столь буйным и жестоким характером, что, намучившись с ним, Август в конце концов признал Агриппу Постума негодным к руководству империей и выслал в Суррент (Сорренто). Там Агриппа Постум окончательно лишился рассудка. В минуты откровений Октавиан Август порой признавался близким:
— Все мое существование отравляют три вечные болячки: распутницы Юлия Старшая и Юлия младшая да безумец Агриппа Постум!
Позднее, уже после смерти Октавиана в 14 году новой эры, Агриппа Постум будет убит по приказу Тиберия, не без оснований боявшегося, что безумца могут использовать в борьбе против него.
Сам Тиберий имел от брака с любимой им Випсанией Агриппиной (дочерью Агриппы от первого брака) сына Друза Юлия Цезаря, отличавшегося умом и доблестью. Но судьба внука Агриппы была несчастлива. Он был отравлен заговорщиками. Сын Друза Тиберий Гемела будет убит еще совсем юным Калигулой.
Одна из дочерей Агриппы Агриппина Старшая станет женой талантливого полководца Германика, сына Друза Старшего. Судьба этой мужественной женщины была трагична. Ее мать Юлия Старшая умерла в ссылке, в ссылке умерла и сестра Юлия Младшая, все три брата также ушли из жизни очень молодыми, муж Германик был отравлен, трое детей умерли в детстве, а остальные шесть были убиты в разное время. Один из детей Агриппины Старшей Каллигула станет императором. Этот внук Агриппы оставит о себе недобрую память. Еще одна дочь Агриппины Старшей Агриппина Младшая будет выдана замуж за императора Клавдия и станет матерью следующего императора Нерона. Эта внучка Агриппы отличалась небывалым честолюбием и жаждой власти, вследствие чего была убита собственным сыном. Последним представителем династии Юлиев-Клавдиев был небезызвестный Нерон.
Что и говорить, потомки Агриппы принесли Риму немало горя. Но можно ли судить за это самого Агриппу? Существует поговорка, что дети не отвечают за грехи отцов. Перефразируя ее, мы можем сказать, что и предки не отвечают за грехи своих отдаленных потомков.
В данном очерке автор смог лишь в самых общих чертах обрисовать биографию и деяния Агриппы. Однако даже из этого видно, какую выдающуюся роль сыграл он в тогдашний период мировой истории. Вне всяких сомнений, что Агриппа занимал в Римской империи того времени наиболее значительное место после Августа, которого он, впрочем, превосходил во всех отношениях и как человек, и как полководец, и как флотоводец.
Независимо от его государственной и чисто военной деятельности, которые, впрочем, тоже обличают в Агриппе выдающегося государственного мужа и полководца, его успехи как флотоводца не имеют себе равных в военно-морской истории.
Как флотоводец Агриппа дал три генеральных сражения — при Миле, при Навлохе и, наконец, при Акциуме. При этом все три он выиграл, а в двух не только нанес противнику сокрушительное поражение, но и во многом изменил всю мировую историю. А потому давайте еще раз вспомним Марка Випсания Агриппу не только как великого флотоводца, но и человека чести. Согласитесь, что память о таких людях должна быть священна во все времена!
Гром и Дориа!Его именем называли и называют боевые корабли и огромные лайнеры, улицы и площади городов. Об этом человеке написаны сотни научных трудов и книг, а само имя его передается в Италии из поколения в поколение как символ доблести и отваги. В жизни знаменитого флотоводца было много подвигов, не все из сделанного можно принимать однозначно, после героя осталось немало и загадок…
Кондотьер Андре…30 ноября 1468 года в семействе Андре Кева герцога Онейльского из рода Дориев и Марии Каракозы был праздник — родился долгожданный первенец, нареченный по фамильной традиции Андре. Род Дориев был в Генуе весьма именит, хотя, увы, к середине пятнадцатого века изрядно обедневший. В свое время основатель рода Бальдо Дориа стал основателем знаменитой генуэзской колонии Кафа на крымском берегу, ставшей ныне всем известной Феодосией. Именно через Кафу столетие за столетием шли на мировые рабовладельческие рынки сотни и сотни тысяч наших соотечественников, плененных и угнанных в рабство татарскими ордами. Именно на русской крови и на русских слезах богатели тогда многие роды генуэзцев, в том числе и род Дориев. А потому, говоря о жизни великого адмирала, мы будем помнить и то, на чьем горе создали себе имя его предки!
Как известно, ничто не вечно под Луной. Не вечной оказалась и удача работорговцев Дориа. Прошло время, и алчная Кафа была, в свою очередь, захвачена и разграблена турками. Некогда богатые Дориа разорились и вернулись на берега Италии. Именно поэтому все Дории отныне, как правило, начинали свою карьеру с морской службы. Мореплавание, торговля, а при случае и пиратство давали возможность иметь сколько-нибудь приличествующий их родовой именитости доход.
Рассказывают, что однажды мать взяла маленького Андре к отцу на галеры. Пробыв среди матросов целый день, мальчик напрочь отказался возвращаться домой. Впоследствии, вспоминая об этом случае, генуэзцы говорили о том, что в этом поступке уже виделось предвестие великого будущего этого человека. Кто знает, как все было на самом деле, но успехами в учебе юный Дориа и вправду удивлял своих учителей. Казалось, все складывается хорошо, но как часто бывает, жизнь неожиданно внесла свою поправку. Мальчику не исполнилось и десяти лет, когда у него внезапно умирает отец. Отныне все заботы о воспитании легли на плечи Марии Каракозы. Мать есть мать, а потому, когда пришло время определять свой жизненный путь, то Мария поспешила заручиться покровительством представителя старшей ветви дориевского рода герцога Доминика, владевшего большей частью Онейльского герцогства. Платой за покровительство стал отказ Марии Каракозы от всех претензий на герцогство. Но на какие жертвы не пойдет мать во имя будущего своего сына!
В ту пору Генуя являлась величайшим мировым торговым центром, чьи города-колонии, словно гигантские щупальца, охватили все Средиземное и Черное моря. Жажда богатства толкала предприимчивых генуэзцев на все. Недаром в те годы по всей Европе ходила поговорка: «Нет зверя злее волка, и нет человека алчней генуэзца». Не секрет, что даже в родственных делах жители купеческой Генуи всегда имели свою выгоду, и это никого не удивляло. А потому, узнав о предложении Марии Каракозы, Доменик Дориа немедленно подсчитал возможный барыш и на сделку согласился.
Но предприимчивая Мария пошла еще дальше. Боясь, что ее первенец ввяжется по молодости лет в какую-нибудь авантюру, она завещала ему наследство лишь в том случае, если сын откажется от военной и морской службы. Решение матери ввергло юного Андре в полное уныние. Отныне, прозябая в фамильном замке Онейли, он мог лишь с завистью слышать о приключениях своих сверстников, уже вовсю делавших карьеру при разных королевских домах. Однако боязнь огорчить мать, как и боязнь остаться без средств к существованию, сдерживали его пылкий нрав.
Прошло еще несколько лет, и, заболев, умерла Мария Каракоза. Теперь в сонном Онейли Андре уже не могло удержать ничто. Отдав последний сыновний долг умершей матери, он немедленно отправляется в Рим к своему дядюшке Доминику, состоявшему капитаном папской гвардии. Контракт есть контракт, и дядюшка все исполнил как должно. Скоро девятнадцатилетний Андре Дориа становится гвардейцем его святейшества папы Иннокентия VIII. Папе пришелся по душе ловкий и неглупый юноша, и можно только предполагать, как сложилась бы дальнейшая судьба Дориа, который, возможно, до конца своих дней так и остался папским гвардейцем, но вскоре Иннокентий VIII почил в бозе. В Риме началась отчаянная схватка за папский престол, и оставшийся не у дел Андре отправился искать счастья ко двору герцога Урбинского.
— Там настоящая школа молодых дворян! — заявил он своему дядюшке.
— Сомневаюсь, — покачал седой головой многомудрый дядюшка. — Герцог Урбинский труслив и ни с кем не воюет. Как же ты отличишься! Надо искать какого-нибудь забияку. Чем, к примеру, плох король Арагона Альфонс? Он уж настоящий рыцарь — украл Неаполитанское королевство и теперь даже спит с ножом в руке, боясь нападений. Это как раз то, что тебе надо!
Вскоре Андре Дориа был уже на службе у арагонского короля. Спустя несколько месяцев, став к этому времени уже кирасирским капитаном, он отправился на свою первую войну с Людовиком Сфорсой, хотевшим отобрать у Альфонса богатый Милан.
XV век был временем феодальной смуты, а потому воевали в то время все против всех. Мирное прозябание было уделом лишь слабых духом. Впрочем, Андре Дориа отличиться на военном поприще поначалу не удалось. Дело в том, что на Альфонса обиделся за что-то французский король Карл VII и пошел на Италию войной, прибрав себе к рукам всеобщее яблоко раздора — Неаполитанское королевство. Альфонсу с Карлом тягаться было не по силам, а потому, раздосадованный, он бежал на Сицилию. Бывшие же при нем дворяне разошлись в поисках более удачливого сюзерена. Что касается Дориа, то он отправился прямо в Иерусалим, чтобы приобщиться из рук священников у Святого гроба.
Дальнейшие несколько лет жизни Дориа — это непрерывная череда сменяющихся властителей. То Дориа воюет с королем Фердинандом против герцога Роверджио, то с герцогом Роверджио против короля Фердинанда с Людовиком Сфорсой, а то против корсиканцев вместе с земляками-генуэзцами. Проявив себя во всех этих войнах как неплохой кавалерист и ловкий царедворец, меняющий покровителей с такой же ловкостью, с какой обычно меняют перчатки, Дориа приобрел известность как весьма удачливый авантюрист. Теперь его опасался даже сам римский папа Юлий II. Наконец Дориа пригласил к себе генуэзский дож Жан Фрегюс.
— Хочу видеть тебя во главе моих морских сил! — заявил он.
— Но я больше кавалерист, чем моряк! — резонно ответил Дориа.
— Ничего, — расхохотался дож. — Галеры — это моя кавалерия, только морская! Бери все, что найдешь в гавани, и иди забери мне порт Лантерну. Я верю в твою удачу!
Конец пятнадцатого и начало шестнадцатого века были эпохой нескончаемых Итальянских войн. В ту пору Италия представляла собой настоящее лоскутное одеяло. Ведущую роль играли тогда Неаполитанское королевство, Миланское герцогство, Папское государство, Флоренция и Венецианская республика. Менее значительными, но все же достаточно независимыми были Генуя, Сиена, Лукка, герцогства Савойское, Мантуанское и Феррарское. Кроме них имелось еще немалое количество более мелких городов-республик и всевозможных имперских ленов. Раздробленность и слабость делали Италию легкой и соблазнительной добычей для Франции и Испании, бывших к тому времени уже мощными централизованными монархиями.
Эпоха Итальянских войн началась в 1494 году, когда Миланский герцог Лодовико Моро обратился к французскому королю Карлу VIII с просьбой о помощи в борьбе против ненавистного ему неаполитанского короля Фердинанда. К Милану тотчас примкнула часть мелких итальянских государств в надежде поживиться на горе соседа. Не желая оставаться в стороне от дележа итальянского пирога, быстренько втянулась в апенинскую междоусобицу и Испания, затем подтянулись Англия со Швейцарией, после чего драка за благодатные земли юга Европы сделалась всеобщей. На фоне этих не прекращавшихся ни на минуту войн протекала по существу вся жизнь и деятельность Андре Дориа, который начал и закончил свое поприще, так и не дождавшись мира на многострадальной итальянской земле.
Генуя в отличие от многочисленных графств и княжеств того времени являлась торгово-аристократической республикой, где главная роль принадлежала именитым купцам. А так как вся торговля шла морем, то в Генуе всегда было особое отношение к морякам. Они составляли обособленное и весьма привилегированное сословие. При этом средневековая Генуя была не так уж велика и все ее мореходы прекрасно знали друг друга, особенно это касалось наиболее видных представителей морской элиты, определявших в то время мировой уровень мореплавания во всем западном мире.
История не сохранила нам сведений о том, насколько коротко был знаком Андре Дориа со всемирно известными генуэзцами Христофором Колумбом и семьей Каботов. Однако, вне всяких сомнений, они просто не могли не знать друг друга, ибо круг общения в Генуе был слишком широк. При этом, разумеется, между семейными кланами имелись серьезные различия. Если Колумб, будучи талантливым навигатором и первоклассным картографом, принадлежал к самым бедным слоям общества, семья Каботов (и в особенности Себастьян Кабот), отличавшаяся столь же глубочайшими познаниями в морских науках, принадлежала к среднему уровню купцов, то Дориа являлся представителем самого привилегированного круга аристократии. К тому же по возрасту Дориа был значительно моложе своих великих соотечественников. В ту пору, когда Андре был еще десятилетним мальчиком, двадцатидвухлетний сын генуэзского ткача Кристобаль Колон, отплавав уже несколько лет матросом между Генуей и полуостровом, нанялся на судно герцога Анжуйского, совершавшее рейсы между Генуей и полуостровом Портофино. Вне всяких сомнений, юный Дориа слышал об этом удачливом капитане, который помимо торговых перевозок не брезговал и пиратством, нападая не без успеха на конкурировавших с генуэзцами венецианцев.
История распорядилась так, что каждый из великих генуэзцев оставил свой след в памяти человечества: Христофор Колумб открыл Америку и начал ее завоевание, Себастьян Кабот открыл североамериканские берега и первым пробился во внутренние районы Бразилии, воспитав, помимо этого, не одну плеяду знаменитых европейских мореплавателей, связал торговым морским путем Англию с Россией. Что касается Андре Дориа, то он свою жизнь посвятил борьбе за торжество христианской веры на Средиземном море.
И как знать, может быть, когда-нибудь историки еще найдут на пыльных архивных полках сенсационные свидетельства личных взаимоотношений между тремя столпами мореходства эпохи великих географических открытий и все трое раскроются нам в совершенно новом свете.
Прежде, чем продолжить разговор о судьбе итальянского флотоводца и обо всех последующих событиях на Средиземном море, нелишне будет уяснить для себя, что же собственно представляли корабли XVI века, которыми предстояло командовать Андре Дориа.
Основу флотов на Средиземноморье в то время составляли галеры. Это были низкобортные палубные суда с удлиненным корпусом. При этом если у купеческих галер соотношение длины к ширине выглядело как пять к одному, то у более быстроходных военных галер как восемь к одному. Типичная купеческая галера имела в то время длину в сорок восемь метров и ширину до десяти. Для боевых действий и христиане, и мусульмане чаще всего использовали наиболее быстроходные, так называемые мальтийские галеры, имевшие в длину свыше пятидесяти метров, при ширине в десять-одиннадцать. Все галеры, как правило, имели латинское (косое) парусное вооружение и имели в зависимости от размера от одной до трех мачт. Реи были столь большими, что в длину иногда достигали длины самой галеры. Но парус считался вспомогательным движителем и использовался только на больших переходах. В бою же галерные капитаны полагались исключительно на весла. Галеры имели небольшие трюма, где хранилась провизия, вода и перевозимые товары. Выше палубы по середине корпуса с носа до кормы шел помост, называемый куршея. По сторонам куршеи с каждого борта располагались скамейки-банки, рассчитанные на три-пять гребцов. Ногами гребцы упирались в специальный брус. Валки весел наполняли свинцом для уравновешивания. Общая длина весел доходила порой до полутора десятков метров.
Корпус галер имел развал борта у палубы для использования столь длинных весел без увеличения ширины судна. Сам борт имел специальный выступ, образуемый рядом поставленных по длине корпуса кронштейнов, которые соединялись продольной доской. По краю этого выступа шел продольный брус (постис), на котором крепились уключины весел. В кормовой оконечности на петлях ахтерштевня навешивался руль.
Вооружение галер все время менялось. К XVI веку пушки расставлялись на баке, корме и по бортам. При этом самую большую 50-фунтовую пушку ставили на баке, по обеим сторонам от нее по две кулеврины, а рядом еще и по одному 3-фунтовому фальконету. Кроме этого, в других частях галеры размещались другие пушки, самыми экзотическими названиями. На кормовой платформе фалькон, на самом срезе кормы 12-фунтовая пушка-сакра. На рострах еще одна пушка-пассаволянт, по бортам крупнокалиберные 30-фунтовые камнеметы, пушки-сакры и пушки-аспики.
Экипаж галеры, как правило, насчитывал не менее пяти сотен человек, большую часть из которых составляли гребцы, имевшие общее наименование — шиурма. Отдельные помещения, каюты, покрытые тентом, при этом предусматривались только для капитана и двух-трех офицеров. Остальная команда спала где придется прямо на палубе, а гребцы и вовсе у своих весел.
Капитан (патрон галеры), как правило, находился обычно на корме. Рядом с ним старался держаться и галерный пристав — комит, начальствующий над гребцами. Здесь же размещалась и группа защитников кормы и флага, состоявшая из юных дворян. Кроме них в команду входили отвечающие за паруса матросы, морские солдаты, пушкари и мушкетеры. Два помощника комита подкомиты, вооруженные бичами из воловьих жил, расхаживали по куршее вдоль сидящих гребцов. Начало движения галеры объявлял голосом капитан. Стоящий рядом с ним комит тут же свистел в свисток. Сигнал немедленно дублировали подкомиты. Шиурма одновременно бралась за весла и начинала грести, при этом опаздывающий тут же получал не только удар бичом от подкомита, но еще и удар веслом сидящего сзади гребца. Для того чтобы шиурма держала заданный ритм, на галерах всегда имелись музыканты и прежде всего барабанщики.
Шиурма по своему составу редко была однородной. Часть ее составляли каторжники, осужденные за какие-либо преступления.
Этих держали постоянно прикованными за ногу и никогда не пускали на берег и наголо брили головы. Были и добровольцы, в основном из освобожденных каторжников, которым уже некуда было податься. Добровольцам выдавали жалование, однако, как и всем, брили голову, разрешая при этом иметь усы. На ночь их, однако, все равно приковывали, хотя днем разрешали свободно передвигаться по галере с колодкой на ноге. Перед боем с них снимали и колодки, выдавали оружие, и вольнонаемные сражались с врагом наравне с солдатами. Добровольцев, впрочем, никогда не было особо много. Большую часть шиурмы в период войн составляли военнопленные иноверцы, у мусульман христиане, у христиан мусульмане. Пленникам тоже брили головы, но оставляли для отличия маленький клок волос на темени. Очень часто каторжникам и невольникам на шеи одевали закрепленные на тесьме кляпы, которыми в начале боя затыкали рты, чтобы получивший ранение гребец не кричал. Если бой бывал неудачным и галера тонула, то прикованная цепями шиурма погибала вместе с ней.
Из описания современника: «Представьте шестерых человек, прикованных цепью к скамье, голых, как при рождении, одна нога на ступеньке, другая — на противоположной скамье. Они удерживают непомерно огромное весло, сначала наклоняясь вперед, к корме, вытягивая руки над спинами гребцов, сидящих на скамье перед ними и тоже наклонившись вперед, а затем отбрасывая его назад. Так гребут на галерах, без отдыха, десять, двадцать часов подряд. Время от времени лекарь или другой моряк сует в рот готовым упасть в обморок несчастным гребцам кусочек хлеба, размоченного в вине, а капитан орет, приказывая сильнее стегать кнутами. Когда один из рабов, безжизненный, падает на скамью, его до смерти стегают кнутом, после чего бросают за борт».
Капитан удачиИтак, Андре Дориа вступил полновластным хозяином на палубу флагманской генуэзской галеры, чтобы отправиться на ней в свой первый морской поход на врага. Приморская крепость Лантерна была в то время главным французским форпостом в генуэзских владениях и доставляла купеческой республике много хлопот. Осада крепости длилась уже давно, и гарнизон ее испытывал недостаток в припасах, когда в гавань крепости внезапно прорвалось грузовое судно. Удача прорыва вселила в сердца французов уверенность в успех обороны. В это время и прибыл с несколькими галерами к стенам Лантерны Андре Дориа. Именно Латерне предстояло стать его первым морским крещением и началом большой карьеры флотоводца. Предоставим слово историку: «Андре Дориа явился в порт и говорил, что храбростью и твердостью можно возвратить угрожавшее несчастие. Он с тремя сотнями отборных людей, несмотря на пушечный огонь осажденных, подошел к французскому кораблю, перерубил его швартовы, закинул крючья и привел его в порт Генуи. Осажденные беспрестанно стреляли по нему, ядро ударило по его кораблю и осколком дерева ранило Дориа в ногу, так, что более часа оставался он без чувств…»
Лантернская авантюра принесла Андре известность лихого капитана. Конечно, это была еще не настоящая слава, но первый решительный шаг к ней был уже сделан. А затем последовала гражданская война в Генуе, когда сразу три местных вельможи оспаривали друг у друга право усесться в кресло дожа. Ловкий Дориа и здесь оказался на высоте, сумев сохранить прекрасные отношения со всеми тремя претендентами, и в конце концов получил должность генерала республиканских галер при одном из претендентов, кому посчастливилось стать дожем.
Едва политические страсти в городе немного затихли, Дориа вызвал к себе новый дож Октавиан Фрегюс:
— Ты удачлив и умен, Андре. Мы помним твой подвиг у Лантерны, а потому поручаем тебе дело огромной важности. Теперь иди к африканским берегам и погоняй тамошних пиратов! Генуэзские купцы должны плавать и торговать спокойно!
Однако не все обстояло так просто и здесь! «Фрегюсцы, знавшие его (Дориа. — В. Ш.) дарования, боялись, чтоб он не приобрел в этой экспедиции славы, которая бы дала ему силу над народными умами, старались не допустить его до этого поручения, даже лишить его достоинства генерала республиканских галер. Но генуэзские граждане имели к нему такую доверенность, что снова его единодушно провозгласили генералом своих галер и сложились, чтоб снабдить его всем нужным..»
Как бы то ни было, но Дориа немедленно выходит в море. Его рейд вдоль африканского побережья был успешен. Галеры перехватывают и топят несколько пиратских судов, берут пленных и с триумфом возвращаются домой. Вложившие деньги в эту экспедицию возвращают все с лихвой. У Генуи давно не было столь удачных предприятий в море, и имя Дориа становится еще более популярным, особенно среди местного купечества. Историк пишет: «Имя Дориа навело страх на корсаров, и они более не показывались в этих водах. Он жалел, что не имеет случая более оказать мужество и пожать лавры». И случай вскоре вновь представился удачливому Дориа!
Вот что говорит о новом подвиге Дориа его генуэзский биограф: «Его (Дориа) известили, что корсар Кадолин на Тосканском море с восемью трехбаночными галерами захватывает все корабли. Дориа решился идти на корсара, надеясь, что его мужество и храбрость людей заменят недостаток в числе. Но он нашел неудобство в своем флоте. Две галеры, данные ему республикою, не так легко ходили, как прочие четыре, потому что гребцы были еще непривычны. Он велел их буксировать двум своим призам, которыми начальствовал Филлип Дориа, его племянник, и подошел с двумя другими к тому месту, где ему сказали, что он найдет Кадолина, которого точно завидел в окрестностях острова Планузы. Кадолин также увидел его и готовился на него напасть. Дориа чувствовал слабость сил своих и опасность, которой подвергался, но не хотел бегством своим увеличить славу и отважность разбойника, лег со своими кораблями в дрейф. Кадолин, уверенный в победе, подошел к нему на веслах и вступил в бой. Дориа защищался с мужеством, походившим на отчаяние, но начал утомляться. Тогда Филипп Дориа пришел к нему на помощь со своими двумя галерами. Гром пушек известил его, что Андрей Дориа завязался в дело с Кадолином. Филипп тотчас оставил две буксируемые им галеры и поспешил туда, откуда слышен был гром пушек. Прибытие его оживило надежды Дориа, битва началась с ожесточением, и с обеих сторон велика была потеря. Андре Дориа ранили в руку, и хотя рана была не опасна, но боль заставила его оставить сражение. После же перевязки, когда утихла кровь, он занял свое место. В это самое время подошли те две галеры, которые были буксируемы. Свежие экипажи этих галер сильно ударили, оживили прочих и расстроили неприятеля, который, наконец, принужден был сдаться, кроме двух галер, которые под конец сражения бежали. Остальные шесть галер достались Дориа. Слух об этой победе разнесся над Европой и прославил имя Дориа, потому что Кадолин почитался самым страшным корсаром того времени. Можно представить радость жителей Генуи, когда они увидели Дориа входящего с двенадцатью кораблями в их гавань, из которой еще недавно вышел он только с двумя…»
Кажется, что уж теперь-то мир на Средиземном море продолжится хотя бы несколько лет. Но все вышло совершенно иначе.
Именно в это время происходит событие, имевшее огромные последствия для всего христианского мира на долгие десятилетия. Все началось, казалось бы, с совершенно прозаического дела.
Пришествие Рыжей БородыВесной 1504 года из Генуи вышли в море две военные галеры под желто-белыми флагами с ключами святого Петра — символами папы Юлия II. Старшим отряда был известный генуэзский капитан Паоло Виктор. Галеры держали курс на Чивитавеккья, где должны были взять под охрану торговый караван, заодно передать часть денег генуэзского банка Святого Георга торговым посредникам. В успехе этого обычного заурядного похода никто не сомневался. Папские галеры всегда отличались сильным вооружением, быстроходностью и маневренностью, а потому нападать на них никто никогда не рисковал, а тем более после успешного рейда Дориа. Погода в это время года тоже была самая благоприятная. Ни штормов, ни туманов не предвиделось. Может быть, именно поэтому папские капитаны и проявили редкую неосмотрительность.
Дело в том, что постепенно одна из галер начала отставать, но старшего из капитанов, Паоло Виктора, это нисколько не обеспокоило. Подобное происходило и ранее. В своих силах капитан нисколько не сомневался, а потому передовая галера смело пошла вперед, постепенно оставляя вторую далеко позади. Вскоре по борту появился остров Эльба. В это же время на горизонте внезапно показалось и какое-то судно. Спустя некоторое время становится ясным, что это галиот. На судне поднят парус, но работают и весла. Казалось бы, одно это должно было если не обеспокоить генуэзцев, то хотя бы заставить их принять какие-нибудь меры предосторожности. Но ничего этого не произошло. Галиот не вызвал никакого беспокойства у папского капитана: мало ли кто и куда плывет! О пиратах в этих местах уже давно не было слышно. Меж тем галера и галиот быстро сближались на встречных курсах. Когда же они сошлись почти вплотную, галиот резко повернул на галеру и свалился с ней на абордаж. Мгновенно выскочившие из трюмов пираты перепрыгнули на палубу атакованного судна. Прежде чем изумленный Паоло Виктор успел что-либо понять, все было кончено. Во главе нападающих приземистый рыжебородый человек в тюрбане. Он лично рубит голову так и не пришедшему в себя папскому капитану. К пиратам тут же присоединяются и освобожденные мавры-гребцы. Убитых генуэзцев сбрасывают в воду, а оставшихся в живых загоняют в трюм. В сундуках под капитанским креслом пираты находят груды золота, которое незадачливый Паоло Виктор вез для совершения каких-то торговых сделок. Золота так много, что каждый из пиратов может теперь чувствовать себя богачом.
— Пора уходить, Арудж! — кричали своему предводителю довольные успехом пираты.
— Нет, я хочу заполучить и вторую галеру! — отвечал крикунам рыжебородый.
— Опомнись, Арудж! — советовали сомневающиеся. — Второй раз может так и не повезти! Нам хватит и этого!
— Нет, нам обязательно повезет еще раз, и у меня есть план! — смеялся предводитель.
Рядом с рыжебородым Аруджем стоял его младший брат Хайраддин. Он держался в тени и беспрекословно исполнял волю старшего. Невзирая на протесты, Арудж приступил к осуществлению своей затеи. Он велел плененным генуэзцам снять с себя одежду и отдать ее освобожденным гребцам-маврам. Те переоделись и начали фланировать по палубе пиратского судна. С галеры завели буксир на галиот. Теперь издали было похоже, что папская галера захватила добычу. Тем временем приблизилась и вторая галера.
— Причаливайте, у нас есть пленники! — закричали несколько пленных христиан, в чьи спины уперлись острые ножи.
Галера без всяких опасений подошла вплотную. Еще мгновение, и туча стрел поразила столпившихся на палубе, затем последовал бешеный абордаж. Вторая галера оказалась в руках пиратов. И на втором захваченном судне находят груды золота и товаров. Пленных генуэзцев тут же заковывают в кандалы и сажают на весла. Три судна разворачиваются и берут курс на Тунис.
Так блестяще состоялся дебют знаменитых братьев Барбаросса, тех, кто теперь на протяжении многих и многих лет станут главными противниками Дориа.
Дерзкий захват двух папских галер вызвал настоящий шок в Италии, Франции и Испании. Так Андре Дориа узнал о существовании Барбароссы. Многие годы Андре Дориа был дружен со зверски убитым Паоло Виктором. Смерть друга нуждалась в отмщении.
В пиратских североафриканских городах известие о захвате двух папских галер, да еще груженных золотом, наоборот, вызвало взрыв радости и желание повторить, а если получится, то и преумножить этот успех. В море на разбойный промысел мгновенно вышли десятки и десятки пиратских судов. Вчерашние вполне добропорядочные рыбаки без всякой жалости выкидывали за борт опостылевшие сети и, купивши в складчину порох и сабли, устремлялись на поиск добычи. В разбойный Тунис, где обитал удачливый Арудж, стекается сброд со всего Средиземноморья: греки и итальянцы, левантийцы и евреи. Рыжебородый Арудж уже не просто капитан-реис, он настоящий бей, под чьим началом целая флотилия судов. Грабежи и убийства заполоняют средиземноморские воды. Не довольствуясь морским террором, пираты совершают все более и более наглые налеты на приморские города и селения. Особенно достается Испании. Среди пиратов полным-полно недавно выгнанных с Иберийского полуострова мавров, которые жаждут мщения и крови, а потому они особо безжалостны к испанцам. Груды дублонов, пиастров и цехинов заполняют знаменитые пиратские «кошельки» — полые мачты их галер.
Кроме этого у пиратов появляется признанный лидер — Арудж Барбаросса, имя которого после одержанных им побед произносится мусульманами с огромным почтением.
Относительно происхождения братьев Барбаросса существует несколько версий. Согласно самой распространенной из них, братья, а их первоначально было пять, являлись греками с острова Метелино и выросли в семье местного рыбака. Согласно другой, отец их имел достаточно высокий морской чин в турецком флоте, но по какой-то причине впал в немилость, а потому и жил в ссылке на Метелино. Есть даже версия, что он был евреем-ренегатом. Однако самой оригинальной версии придерживаются французы. Согласно ей, братья Барбаросса — это, разумеется, два молодых французских дворянина, некие Оттон и Монтеор из Анжу, страстные искатели приключений и авантюристы, принявшие ислам и изменившие христианству. Какая из историй происхождения знаменитых братьев и пиратов соответствует истине, так до конца и неясно. Но так ли уж это и важно!
Как часто бывает в случаях, когда внезапно приходит беда, оказалось, что правители могущественных держав были абсолютно не готовы к достойному отпору. У христианских монархов не оказалось ни боеготового флота, ни опытных капитанов, не было и талантливых флотоводцев. Началось лихорадочное строительство и поиск всех и вся, но для этого надо было время, а его тоже не было.
От страшного удара по морской торговле едва ли не больше всех терпела убытков Генуя, чье богатство этой торговлей только и прирастало. Взоры генуэзцев сразу же обратились на Дориа.
— Еще несколько месяцев такого погрома — и республика будет на грани финансового краха! — заявил Андре Дориа дож. — Ступай и покарай наших врагов!
— Я уничтожу всякого, кто дерзнет поднять меч против моего города! — поклялся, преклонив колено, Дориа. — Я найду и лично зарублю рыжебородого дьявола!
Получив под свое начало две трехбаночные галеры с солдатами, Андре Дориа немедленно вышел в море. Пиратов долго искать не пришлось. Уверенные в своей безнаказанности, они в поисках поживы сами нашли генуэзские галеры, но просчитались. Уничтожив несколько мелких судов, Дориа затем захватил и две большие пиратские галеры, команды которых, празднуя удачный набег, перепились на берегу. Затем, почти без потерь, пленены были еще две галеры. Домой Андре вернулся настоящим триумфатором, ведя за собой целых шесть галер.
Так о существовании Дориа узнают братья Барбароссы. События нескольких недель буквально переменили всю обстановку на Средиземном море. Блестящая победа Аруджа над папскими галерами явила миру нового блестящего пиратского вожака. При этом, несмотря на столь большой подвиг, Барбаросса никогда не стал бы единовластным вожаком, ведь у барбарийцев был уже знаменитый Кадолин, перед которым даже удачливый Арудж выглядел не иначе как мальчишкой-выскочкой. Но Кадолин именно в эти дни погибает от руки Андре Дориа. С этого момента Арудж сразу же становится первым из первых в пиратской среде. Так, сам того не желая, Дориа способствует стремительному возвышению представителя семьи, с которой он будет сражаться весь остаток своих дней. Но братья Барбароссы не остались благодарны своему невольному благодетелю, наоборот, Арудж и Хайраддин клянутся на Коране поймать и четвертовать проклятого генуэзца. Спираль интриги закручивается все круче, но пока заочным врагам еще не уготовано судьбой лично скрестить оружие друг с другом. Пока они будут драться и побеждать иных.
Вскоре братья Барбароссы совершают новое дерзкое нападение, получившее широкую огласку. И хотя на этот раз старший из братьев Арудж потерял в сражении руку, итоги боя того стоили.
На этот раз жертвой стало еще одно судно римского пантифика с трюмами, набитыми сокровищами. Захваченное добро было вскоре выгодно перепродано маврам, а слава об удачливых братьях мигом облетела все Средиземноморье.
Вскоре в Генуе становится известно, что в Тасканском море снова вовсю разбойничают пираты, уже успевшие позабыть печальный урок Кадолина, зато хорошо помнящие и желающие повторить блестящий успех братьев Барбаросса. Восемь их галер нападают и грабят всех подряд. Дориа решает положить конец творимому беспределу и снова выходит в море. Но теперь под его началом уже шесть боевых судов. Андре Дориа в боях сам создает себе флот из захваченных судов. На веслах у него сидят в полном составе бывшие пиратские команды во главе со своими предводителями.
Генуэзский флотоводец спешит. Наконец он усматривает галеры врага. Однако численное превосходство пиратских галер над генуэзскими оказывается весьма ощутимым, и Дориа решает спровоцировать турок на атаку в надежде на то, что вот-вот должны подойти отставшие галеры. Пираты, конечно же, решают атаковать. Охотник и добыча мгновенно меняются местами. Неравный бой длится несколько часов. Генуэзцы во главе с Андре сражаются отчаянно и как могут сдерживают нападающих. Сам командующий нервно расхаживает под ядрами. Но вот, наконец, и они! Подкрепление подошло как нельзя вовремя. Одна из пуль ранит Дориа в руку. Наскоро перевязав ее, флотоводец снова возглавляет сражение. И вот настает долгожданный миг, когда турки выдыхаются окончательно. Теперь они лишь вяло сопротивляются атакующим их генуэзцам. А те, наоборот, все усиливают и усиливают темп атаки. Наконец, абордажным боем захвачена первая галера… за ней вторая… третья… Когда же удачным выстрелом ядра был разорван в клочья раис передовой галеры, пираты побежали. Дориа преследовал их неотступно. Всего лишь двум пиратским галерам удалось избегнуть плена.
Генуя ликовала, когда вместо шести вышедших в море галер Дориа привел обратно двенадцать. Такого внушительного успеха на море республика не имела уже давно. В одно мгновение генерал республиканских галер стал всеобщим любимцем не только своих матросов и солдат, но и всех горожан. Последний поход принес начинающему флотоводцу и немалый доход от продажи захваченных товаров. Неплохо заработали и все остальные участники сражения. В портовых тавернах вино и деньги лились рекой. Недовольным остался лишь дож Фрегюс, который потребовал от Дориа своей доли от захваченного. Не тут-то было! Как истинный генуэзец, Дориа счет деньгам знал и делиться ни с кем не собирался. Тогда дож заявил, что сместит строптивца с должности. Глупец, он не знал, с кем имеет дело! Узнав о готовящемся снятии, Дориа собрал вокруг себя матросов.
— Друзья, — обратился он к ним. — Нас хотят лишить того немногого, что мы заработали потом и кровью! Справедливо ли это?!
— Нет! — разом ответила толпа.
— Я обещаю не только сохранить ваши деньги, но и преумножить их! — продолжил Дориа. — Пойдете ли вы за мной.
— Веди нас, Андре, мы верим тебе! — крикнуло сразу несколько десятков голосов.
Спустя несколько часов Дориа покинул Геную, уводя с собой в Монако дюжину галер — весь боевой флот Генуэзской республики. Прибыв туда, бывший враг Франции без долгих раздумий сразу же попросился на службу к французскому королю. А что Дориа оставалось еще делать? Впрочем, присутствия духа он не терял.
— Вот мои условия, — передал флотоводец бумагу монакскому губернатору. — Я не требую большего, но не приму и меньшего!
На службе французского короляНам, живущим ныне, достаточно сложно понять то, с какой легкостью совершалась в те времена смена знамен и отечеств.
— Не все ли равно, с кем и против кого! Главное — почет и деньги, слава и карьера! — так рассуждала в XVI веке подавляющая часть воинственного дворянства.
Не будем же и мы строго судить Андре Дориа, который действовал в полном соответствии с моралью своего времени.
После некоторых раздумий французский король Франциск I решил генуэзского перебежчика к себе на службу принять. Хороших моряков во Франции в ту пору было не слишком много, и смелый предводитель со своими галерами пришелся весьма кстати. Отныне Андре Дориа стал галерным генералом французского флота.
Пока предприимчивый генуэзец готовит свои эскадры к новым боям, приглядимся к нему внимательнее. Вот портрет нашего героя, оставленный одним из современников: «Он был роста видного, сложения крепкого, приятной наружности, глаза живые, память столь счастливую, что помнил все, что читал. Он был примерной набожности, повторял ежедневно молитву Богоматери, соблюдал в точности посты, предписанные церковью. В обыкновенные дни он кушал по два раза в день, не пил никогда вина. Очень любил женщин, но они не отвлекали его от дел. Был великодушен и щедр, почитал обязанностью помогать несчастным. Дом его был великолепный дворец, богато убранный, с двумя садами. Один — на берегу моря, другой — на покате горы. Он перестроил на свой счет хоры в церкви Святого Матфея, поставил в ней мраморный памятник, украсил колоннами с прекрасной резьбою и основал в ней капитул.
Дориа гнушался лестью, был скромен до того, что никогда не говорил о себе, а всегда превозносил подвиги других. Был приветлив и наблюдателен, никогда не просил милости для себя, но весьма часто для других. От природы был тих, и если когда-либо сердился, тотчас успокаивался. Осуждал офицеров, которые худо обходились с солдатами и матросами. Был так справедлив и правосуден, что тяжущиеся предпочитали его решения юрисконсульским. Он весьма легко прощал, но хотел, чтобы злодейские преступления наказывались строго. Хотя ему и дозволено было принимать на свои галеры, как в безопасное убежище, всех изгнанных генуэзцев и удаленных из владений императора, но он никого не впускал, не узнавши прежде, в чем состояла их вина. Если проступок был незначительный, то испрашивал помилования…»
Нанимая на службу, никто даром платить денег не станет. Не собирался этого делать и король Франции. Вскоре курьер из Парижа известил адмирала, что настала пора ему на деле доказать свою преданность французской короне.
— У берегов Прованса разгуливает испанский флот. Настигни и уничтожь его! — велел Франциск I.
Дориа немедленно выходит в море. После недолгого поиска он настигает испанцев. Нападение было стремительным. Вскоре несколько галер противника уже горели огромными кострами, а остальные разбегались в разные стороны. «Волю вашего величества исполнил в точности, — отписал адмирал своему новому сюзерену. — Испанцев настиг и уничтожил!»
Эта, без всякого сомнения, блестящая победа генуэзского флотоводца, однако, почти не отражена в его жизнеописаниях. Биографы говорят о ней везде как-то вскользь и скороговоркой. Подробности этого крупного столкновения почти неизвестны. Почему, ведь победой над сильнейшим флотом тогдашнего христианского мира можно, казалось бы, гордиться? Все дело в том, что вся последующая жизнь и служба Дориа никак не вяжется с погромом, учиненным им испанцам. Скоро, очень скоро Дориа переменит своего сюзерена и сам постарается навсегда забыть об одержанной им когда-то победе. По той же причине ее постараются забыть и испанцы, ну а что касается французов, то само имя адмирала-перебежчика станет им впоследствии ненавистным, что уж тут говорить о некогда сделанных им услугах!
Однако тогда победа вновь обретенного флотоводца была для Франциска тем приятнее, что Дориа, уверовав в свою удачу и талант, обязался королю содержать свой флот исключительно за счет захваченных в боях призов, не вводя короля ни в какие издержки. Для Франциска, вечно нуждавшегося в средствах, это было просто находкой!
Сидеть без дела по этой причине Дориа не собирался. В те дни огромная армия и флот султана Сулеймана осадили остров Родос, бывший передовым форпостом христианства на Средиземном море. Островом владел храбрый, хотя и весьма немногочисленный орден рыцарей-госпитальеров. Они-то и приняли на себя весь удар османов.
— Мною разработан прекрасный план похода к осажденному Родосу! — заявил он королю. — Даже с весьма скромными силами мы непременно добьемся там успеха и освободим славных госпитальеров от осады!
Франциск молчал.
— Одержав победу над неверными в столь славном месте, как Родос, вы непременно прослывете на всю Европу главным защитником Христовой веры! — пытался внушить французскому монарху пылкий генуэзец.
Но Франциска I проблемы несчастных госпитальеров не слишком волновали. Для короля гораздо важнее было сведение счетов с его извечным врагом и конкурентом — испанским императором Карлом V.
— Мне необходимо ваше мужество, синьор, в совершенно ином месте! — ответил он ему после некоторого раздумья. — Для начала вы должны мне спасти Марсель!
— Слушаюсь, сир! — смиренно склонил голову адмирал. — Считайте, что он уже спасен!
В ту пору Карлу V безумно хотелось упрочить свое влияние на Средиземноморье приобретением какого-нибудь крупного порта в Провансе, по примеру того, как практичные англичане уже отхватили себе порт в Пикардии. Выбор испанского монарха пал на Марсель. Во главе осадной армии был поставлен мятежный Франциску герцог Бурбонский. В его лице Карл получал опытного и преданного военачальника. Сам же герцог был счастлив, что сможет отомстить своему бывшему притеснителю.
— Я тремя выстрелами загоню тщедушных марсельцев в подвалы их собственных же домов, а потом все они явятся ко мне с городскими ключами и веревкой на шее! — заявил герцог императору перед отъездом к армии.
Но хвастливым словам мятежника сбыться не удалось. Марсель был укреплен в считанные дни. За оружие взялись все от мала до велика, даже женщины, которые сами вырыли глубокую траншею, названную траншеею жен.
План герцога состоял в том, чтобы осадить город с суши и моря, прервать все коммуникации и заставить марсельцев под угрозой голодной смерти сложить оружие и принять испанское подданство. Для осуществления морской части операции герцог Бурбонский имел при себе восемнадцать галер. Дориа смог привести только десяток, но он так искусно использовал ветер, что очень неожиданно смог атаковать испанцев и, обратив их в бегство, доставил помощь в Марсель. Видя тщетность своих усилий, испанцы ушли из-под городских стен. Но и это не все! На обратном пути в Монако Дориа умудрился еще перехватить и взять в плен испанскую галеру с сыном императора принцем Оранским Филиппом. История с пленением принца открывает длинную череду таинственных интриг, связанных с именем Дориа. Внешне события разворачивались вроде бы следующим образом: сын императора, торопясь к Марселю, принял в тумане галеры Дориа за испанский флот и подошел к нему и был тут же пленен. Но адмирал, вместо того чтобы доставить своего столь именитого пленника в Париж, почему-то великодушно его отпускает… При всем этом совершенно ясно, что пленение императорского сына могло сразу же во многом изменить всю политическую ситуацию в Европе. Своевольное освобождение знатного пленника могло стоить Дориа, невзирая на все его победные лавры, не только карьеры, но и головы. При этом одна из хроник шестнадцатого столетия пишет об этом загадочном событии несколько иначе: «…Принц, узнав свою ошибку, предложил за себя знатную сумму, но Дориа не принял денег, отправил принца к королю французскому, который возвратил ему принца и тот дал ему свободу без выкупа…» Из сказанного следует, что Филиппа Оранского отпустил вовсе не Дориа, а сам Франциск. Адмирал лишь исполнял его волю? Если все же вернул свободу пленнику именно Дориа, то почему он так поступил? И почему к свершенному им остался совершенно равнодушен король Франции, когда пленение разом решало множество его проблем?
Одни историки говорят, что поступок этот характеризует лишь благородство великого генуэзца, другие, наоборот, усматривают здесь дальновидность и тонкий расчет, ведь Дориа знал о превратностях фортуны, а потому, конечно же, не исключал того, что служить ему, возможно, придется впоследствии не только французскому монарху. Однако, скорее всего, принц был все же отпущен французским королем. Но так как домой он доставлялся на галерах Дориа, умный и хитрый генуэзец сумел внушить молодому принцу, что своей свободой он обязан только ему. Последующие события показали всю прозорливость и предусмотрительность Дориа.
Пока же галеры Дориа наскоро пополняют запасы в Монако и снова выходят в море. На этот раз их курс проложен к приморской крепости Варажио, осажденной испанским адмиралом Гугесом-де-Монкада. Небезынтересно, что свою флотилию испанский адмирал привел из Генуи, которая передалась к этому времени в руки испанского монарха, а потому на испанских галерах было полным-полно генуэзцев. Под Варажио отцам пришлось сражаться со своими сыновьями, а братьям против братьев. Типичная картина эпохи итальянских воин!
Впрочем, невзирая на подобные нюансы, Дориа действует, как всегда, стремительно. Блокировав галеры Монкады со стороны моря, он высаживает десант. Не ожидавшие удара французско-генуэзского воинства испанские солдаты обращаются в бегство, а сам незадачливый Монкада попадает в плен. Вполне вероятно, что на столь быстрый исход событий под Варажио имела основательная работа Дориа со своими земляками в неприятельском стане. В решающий момент боя они-то и создали панику, решив, таким образом, исход боя.
— Сегодня ваш день, сударь! — мрачно произносит Монкада, вручая Дориа свой меч. — Но кажется мне, что придет время, и мы будем стоять с вами на одной палубе!
— На все воля божья! — развел руками Дориа. — Но сейчас вы мой пленник, и потому я прошу вас… к своему столу!
Казалось, что серия блистательных побед генуэзца перевесит чашу весов фортуны на сторону французов, однако все испортил сам французский король. В генеральном сражении с испанской армией при Павии французы были наголову разбиты, а сам Франциск пленен.
— Все утеряно, кроме чести! — эту знаменитую ныне фразу Франциск сказал именно тогда.
Однако Дориа сумел отличиться и в этой, казалось бы, безвыходной ситуации. Вывозя, уже после заключения мира, остатки французских войск из Сан-Стефано, он выследил возвращавшийся к берегам Испании неприятельский флот, перевозивший плененного Франциска. Сблизившись с испанцами, генуэзец начал приготовления к атаке. Не на шутку испугавшийся испанский адмирал Линнуа, торопясь, передал ему записку: «Если не отступите, буду вынужден дойти до последней крайности со своим пленником». Дориа записку порвал, а приготовления к атаке продолжил. Тогда на палубу флагманской испанской галеры вышел окруженный стражей сам король Франции.
— Прошу тебя, мой преданный друг! — кричал Франциск в медный рупор. — Отступи и следуй в Монако! Ты уже сделал все, что мог!
— Я не смею ослушаться вас! — отвечал Дориа разочарованно.
Его биограф пишет: «Адмирал повиновался приказу с великою досадою». Впрочем, часть историков, как испанских, так и французских, считают эту историю просто позднейшей красивой легендой, одной из тех, которыми всегда обрастают имена великих мужей… В точности известно, что, перевезя остатки королевских войск в Монако, адмирал немедленно распустил всех французов, оставив при себе лишь верные генуэзские экипажи и старшего из своих многочисленных племянников Филиппа, который сопровождал дядюшку во всех морских походах. Война с Испанией была закончена, и теперь Дориа предстояло решать, кому и как служить дальше?
Однако долго ждать и скучать адмиралу не пришлось. Его личные качества и подчиненный ему флот по-прежнему оставались прекрасным товаром. Вскоре к адмиралу прибыл посланец испанского короля Карла V. Король звал Дориа к себе на службу, правильно рассудив, что лучше иметь столь талантливого человека слугой, чем врагом.
Дориа некоторое время раздумывал над предложением. Пока он думал, к нему поступило еще одно предложение — на этот раз от римского папы Климента VII. Климент сколачивал в это время антииспанскую коалицию, пытаясь объединить под своим началом Флоренцию, Милан и Венецию. Определенный расчет в своих планах делал папа и на Францию, с которой в последнее время он достаточно сблизился на почве ненависти к Испании.
Взвесив все за и против, Дориа в конце концов согласился послужить и папе. Получив аванс и пенсион в 30 тысяч талеров, он отправляется охранять римские берега. Просчитав все возможные варианты, хитрый генуэзец был уверен, что ни в чем не ошибся, но Дориа на этот раз подвела самонадеянность и ложные сведения об успешной политике папы против испанцев, которые тот сам усиленно и распространял. На этот раз Дориа крепко просчитался, ибо участь Климента была уже предрешена. Вскоре испанская армия принца Филиберта Оранского осадила и захватила Рим. Желая показать, что ожидает противников Мадрида, священный город был отдан на полное разграбление ландскнехтов. Разыскивая драгоценности, немцы и испанцы пытали и убивали людей тысячами. Самого строптивого папу поймали и заточили в замке Святого Ангела. По условиям мира в Камбре французам пришлось отныне полностью отказаться от всех своих притязаний на Италию.
И снова Дориа оказался не у дел: куда идти и кому служить? Ситуация складывалась явно необычная — на европейские торги снова и снова с завидным упорством выставлялся первоклассный флотоводец вместе с первоклассным флотом. Монархи морщили лбы: купить или не купить, а если купить, то как бы не переплатить. А поэтому неудивительно, что после разгрома папы к Дориа почти сразу последовало два предложения. Одно от испанцев, все еще не терявших надежды приобрести себе адмирала с галерами в придачу, второе — от короля Франциска, отпущенного к тому времени из плена. Дориа, подумав и поторговавшись, согласился идти к Франциску. Едва сделка была заключена и королевский казначей отсыпал в мешки с вензелем «AD» изрядное количество золота, как последовал приказ идти в море. Франциск денег зря не платил, а за заплаченное золото требовал полной отдачи. Возглавив французский флот, базирующийся на Тулон, Дориа двинулся на этот раз не куда-нибудь, а на… свою родную Геную. Что ж, наемнический хлеб не сладок и деньги всегда требуется отрабатывать сполна.
Под испанским штандартомТем временем по другую сторону Средиземного моря медленно, но неумолимо восходит звезда братьев Барбаросса. Пока старший из них, Арудж, всего лишь простой капитан-реис, а младший, Хайраддин, и вовсе помощник при старшем брате. Но братья отважны, предприимчивы и хитры. Кроме этого они еще и удачливы, а это привлекает к ним охотников за легкой добычей. Уже не раз они приводят в африканские порты захваченные африканские суда, завоевывая популярность и авторитет среди пиратов Магриба.
Не сидит сложа руки и Андре Дориа. Генуя к этому времени уже находилась под властью испанцев. Во главе ее стоял верный мадридскому престолу дож Антоний Адорно. С сухопутья город осаждала французская армия маршала Лотрена. Блокировав гавань, Дориа вскоре довел своих земляков до полного голода. Здесь же Дориа ждала и первая серьезная неудача: высаженный им десант во главе с племянником Филиппом был наголову разбит испанцами, а сам племянник попал в плен. Впрочем, это не помешало адмиралу прорваться в родную гавань и сжечь все, что он только смог там найти. Спустя несколько дней испанцы все же оставили город, и в Геную торжественно вступили французские войска маршала Лотрена. Вот как описывает ход событий под Генуей историческая хроника: «…Тогда Дориа напал на неприятельский флот, забрал его весь, кроме одной трехбаночной галеры и одного грузового корабля. Потом вошел в генуэзский порт, чтоб осадить его с моря… Арно приказал Спиноле (один из генералов Генуи. — В. Ш.) сделать вылазку, но его разбили, взяли в плен и разменяли на Филиппа Дориа. Антоний Адорно, видя невозможность более защищаться и боясь, что с ним худо поступят победители, сдал город. Маршал Лотрен принял город именем французского короля, поручил исполнение Феодору Тривюльсу (ставленнику Андре Дориа. — В. Ш.), которого и назначил губернатором». Сам Дориа тем временем заглаживая вину перед земляками, лихорадочно снабжал их хлебом, наказывал мародеров и раздавал деньги нищим. И Генуя простила.
Один из историков адмирала так длинно и пространно объясняет и оправдывает эту самую неприятную страницу в жизни Дориа, когда он не за страх, а за совесть сражался против родного города, исполняя волю своего сюзерена: «Можно сказать, что Дориа сражался против Генуи для самой Генуи. Он хотел освободить ее от рабства, в котором Адорны содержали ее. Его поступки с жителями во время блокады порта доказывают, что он не имел ни малейшего намерения вредить им. Он содержал солдат и матросов в самой строгой дисциплине и, опасаясь, что они, рассеявшись по деревням, не причинили б там вреда, не дозволял им удаляться от порта даже и тогда, когда выходили на берег, чтоб освежиться воздухом. Граждане, удалившиеся в свои загородные дома, жили спокойно, как в мирное время. Когда случалось захватить грузовые суда с хлебом, то он приказывал продавать хлеб и отсылал деньги к хозяевам груза. Когда город сдался, он старался доставить ему все жизненные продовольствия за самую низкую цену, а чтоб хлебники, пользуясь обстоятельствами, не подняли цену на хлеб, то Дориа принял на себя звание инспектора над жизненными припасами в городе. Такие попечения приобрели ему сердца всех жителей».
Что касается действий Дориа в Генуе, то они были на редкость расчетливы и грамотны. В начале, доведя своих сограждан до голода, он затем предстал пред ними как главный кормилец. Что касается освобождения адмиралом родного города от испанской тирании, то пройдет совсем немного времени, и Дориа с таким же успехом будет доказывать своим землякам, что для их блага нет ничего лучше, чем покровительство Мадрида, и не существует ничего хуже, чем тирания Парижа. Политика во все времена была вещью сложной для понимания простых смертных…
Наведя порядок в городе, Андре Дориа решил наконец подумать и об устройстве своей личной жизни, тем более что невеста на примете у него была давно — восемнадцатилетняя Перетта, дочь богатейшего из генуэзских купцов Герарда Узедомара. «Невеста со знатным происхождением соединяла стройный стан, кроткость нрава и великие добродетели» — так описывает избранницу нашего героя одна из генуэзских хроник. Несмотря на свою молодость Перетта уже успела побывать замужем за убитым в одном из боев маркизом Альфонсом Каррято. Но главным достоинством невесты была не молодость и внешние данные, а то, что она являлась родной сестрой нового римского папы, Иннокентия VII. Стоит ли говорить, что Андре Дориа, умевший просчитывать ситуации на много ходов вперед, составил себе наиболее выгодную партию из всех возможных. Будем, однако, все же думать, что на этот раз кроме голого политического расчета у Андре была к молодой женщине и любовь…
Очевидец тех событий рассказывает; «Эту свадьбу отпраздновали с великолепием коронованных глав. Каждый старался выказать свою радость Дориа и поднести им дары. Франциск I также щедро и великолепно одарил его, он украсил его орденом Святого Михаила, который тогда был орденом королей французских, и орден этот был возложен на Дориа…»
А едва закончились торжества, Дориа снова вышел в море, оставив свою молодую жену ждать у окна. По приказу короля с флотом в тридцать шесть галер, из которых шесть принадлежали ему лично, Дориа должен был напасть на завоеванную испанцами Сицилию. Но экспедиция завершилась безрезультатно. Вначале адмирал столь долго и странно добирался до острова, что в конце концов внезапно для всех оказался в Сардинии. Даже совершенно непосвященному достаточно одного взгляда на карту Средиземного моря, чтобы понять, что Сардиния и Сицилия это далеко не одно и то же. Дальше больше — на все требования из Парижа выйти в море Дориа отвечает категорическим отказом, ссылаясь то на шторма, то на болезни, то на отсутствие продовольствия.
Пока длится эта бесконечная переписка, Карл V, разумеется, предпринимает все надлежащие меры для обороны Сицилии, и вся операция теряет свой смысл. Париж и Мадрид вступают в переговоры и заключают между собой мирный договор, а Дориа ни с чем возвращается обратно к берегам Тосканы. Король Франциск остается весьма недовольным своим адмиралом, который по нерасторопности (пока король думает именно так) сорвал его далеко идущие планы отмщения испанцам.
Наслаждаться радостью семейной жизни Андре Дориа, однако, все равно долго не пришлось. Едва стихли залпы пушек, как в Генуе началась своя внутренняя война — война интриг и заговоров. Естественно, что Андре Дориа, при его любви к подобного рода делам, не остался в стороне, тем более что здесь решался вопрос большой власти, а значит, и больших денег. С ростом карьеры адмирала в Генуе начал быстро расти авторитет и всего его клана. Теперь многочисленные братья, зятья и племянники занимали хорошие должности, но стремились подняться еще выше. Сам Андре был к этому времени уже признанным лидером и главой всей фамилии. Прозябать в такое время где-то в море было бы для него ошибкой непростительной, потому Дориа, как всегда в таких случаях, действует быстро и решительно.
Оставив свои собственные восемь галер на племянника Филиппа и велев ему крейсировать в неаполитанских водах, он спешит домой. Племянник Филипп, не теряя связи с дядюшкой, одновременно помогает маршалу Лотрену осаждать происпански настроенный Неаполь. Действует же Филипп по плану, разработанному Андре Дориа. План этот прост, для начала соединиться с вышедшими на помощь французам двадцатью восемью венецианскими галерами, а затем уже сообща нанести удар по неаполитанскому порту.
Но подобный вариант событий просчитал и неаполитанский вице-король Монкад, а просчитав, решил не ждать соединения двух флотилий, а разбить их поодиночке. Вооружив восемь галер и несколько вспомогательных судов, погрузив на них отряды свирепых немецких ландскнехтов, умеющих сражаться равно как на суше, так и на море, Монкад лично возглавил экспедицию. В ее успехе у вице-короля особых сомнений не было, ведь главный противник Андре Дориа сейчас находится далеко от места предстоящего столкновения, а уж с его племянником он как-нибудь да справится! Судя по всему, останься сам Андре во главе своей маленькой, но боеспособной флотилии, никакого столкновения не было бы вообще. Выходить один на один и искушать судьбу против прославленного адмирала вице-король никогда бы не решился. Но адмирала не было, и Монкад решился! Дойдя до острова Капри, он принял решение хорошенько отдохнуть перед предстоящей схваткой, а потому вина и веселья на неаполитанских галерах было хоть отбавляй!
Пока Монкад гулял под чарующие звуки мандолин, Филипп, прошедший суровую военную школу своего дяди, даром времени не терял. Уведомленный шпионами о численности и намерениях сил вице-короля, он поспешил изготовиться к неминуемой встрече. Для начала он принял на борт отряд мушкетеров и освободил от оков всех своих гребцов-невольников, обещая им свободу за храбрость и выносливость в предстоящем бою. Гребцы ответили дружным согласием. Две галеры Филипп предусмотрительно оставил в резерве, чтобы они ввязались в бой только тогда, когда чаша весов заколеблется. Когда флоты наконец сошлись между собой в Салернском заливе, Гугес Монкад, внезапно заробев, спросил у своего помощника рыцаря Жюстиниана:
— Что нам сейчас лучше делать?
Тот недоуменно поглядел на вице-короля:
— Об этом надо было думать, когда гуляли на Капри. Теперь же остается одно — драться!
Тотчас Монкад дал сигнал к атаке. Вначале победа склонялась на сторону имперцев. Они даже захватили у Филиппа одну из галер. На затем в бой ввязались две резервные галеры младшего Дориа, и вице-король был сломлен. Потеряв две галеры потопленными, а две плененными, сам Монкад продолжал сражаться, будучи неоднократно раненным, пока не пал на палубе мертвым. После гибели предводителя сопротивление прекратилось. Всех пленных, а среди них оказалось немало именитых испанцев, решивших вслед за своим вице-королем разделить лавры легкой победы (среди них весьма влиятельные и близкие императору маркизы Дювгаста и Аскана Колллона), Филипп тут же отправил на захваченных галерах в Геную, чтобы наглядно продемонстрировать горожанам мощь и доблесть клана Дориа. Салернская победа племянника пришлась адмиралу как раз кстати.
Андре Дориа в это время принимал самое живое участие в интриге своего тестя, стремившегося отделить Геную от французской короны. Почему Дориа, только что столь щедро обласканный Франциском, решился отплатить ему столь черной неблагодарностью, точно неизвестно. Сам адмирал никогда об этом никому не рассказывал, не сохранилось и каких-либо документальных свидетельств его мотивов. Вполне возможно, как считает ряд итальянских историков, здесь был чисто политический мотив: передать Геную под испанское покровительство. Но тогда совершенно не ясно, почему же Дориа не перешел в свое время открыто под длань испанского монарха? Думается, и здесь в большей мере было все связано с финансовыми и экономическими интересами как генуэзского купечества, так и самого Дориа, никогда не слывшего бессребреником. Мощнейшая и огромнейшая Священная Римская империя, трон которой по совместительству с испанским занимал Карл V, являлась бездонным торговым рынком для генуэзских купцов, не идущим ни в какое сравнение со сравнительно небольшим французским рынком. Первыми поняли всю выгоду дружбы с испанцами венецианцы, теперь же и генуэзцам надо было что-то координально решать в своей экономической политике, чтобы не остаться ни с чем.
Казалось, зачем было, собираясь идти под скипетр испанского монарха, столь беспощадно громить его вице-короля? На самом же деле никакого противоречия здесь вовсе не было. Семейство Дориа наглядно демонстрировало Мадриду свою силу, а значит, определила и цену на свои услуги. Император Карл намек понял сразу.
Тем временем военные действия между Парижем и Мадридом снова грозили разразиться с еще большей силой. Вернувшийся из испанского плена французский король был преисполнен решимости взять долгожданный реванш за все понесенные поражения и унижения. Одержанной победе Дориа над испанцами Франциск был, в общем-то, рад, но положения самого Дориа она в глазах французского короля не упрочила, а скорее наоборот. Недруги адмирала, а таких в Париже хватало, во главе с канцлером Дюпра тут же доложили Франциску, что Дориа специально не торопился овладевать Сицилией, имея на то тайный сговор с испанцами. Многочисленные биографы — почитатели Дориа — считают адмирала жертвой тонкой дворцовой интриги, раскрученной его завистниками. Безвинный Дориа, по их словам, стал жертвой заговора королевских фаворитов, ревновавших его к славе. Введенный их нашептыванием в заблуждение, Франциск и потерял доверие к бесконечно преданному ему адмиралу.
На самом деле, вероятнее всего, ситуация была совершенно иная. Имея в немалом количестве собственных шпионов в Генуе, французский король был вовремя ими предупрежден, что его адмирал начал вести двойную игру, и сделал из этого правильные выводы. Ничто, даже победа Филиппа Дориа над вице-королем Монкадой, не смогло обмануть этого опытного политика. Тем более что победа над неаполитанским вице-королем ничего в расстановке сил не меняла. Вместо Монкады Карл тут же назначил нового вице-короля, а погибших наемников жалеть и вовсе было не принято. Иное дело чрезвычайно затянутая экспедиция Дориа на Сицилию, которая была им по существу провалена. Ее срыв привел к тому, что Франциску пришлось вести переговоры о мире с Карлом на куда более тяжелых условиях, чем в случае успешного десанта на остров. В Париже предполагали предательство со стороны генуэзского адмирала и, думается, были не слишком далеки от истины.
— Каков негодяй! — возмутился король. — А я ему так верил! Пусть же за это коварство Генуя вернет мне все издержки Сицилийского похода!
Но наивный Франциск напал не на тех! Разумеется, Дориа и генуэзские купцы возвращать деньги наотрез отказались. Дружба дружбой, а золотишко врозь! Скандал разрастался все более и более, втягивая в себя новых и новых людей. Биография Дориа гласит: «Франциск I слишком легко поверил этой клевете, послал графа де Труа в Геную, с повелением требовать от города суммы, которая вознаградила бы его за издержки на Сицилийскую экспедицию и которую Дориа не выполнил. Дория имел возвышенную душу и был не способен сносить унижения. Повод требования графа де Труа от республики касался и до Дориа, и он предложил назначить день, чтобы дать ответ графу. По прибытии графа, Дориа сел на коня и отправился с пятьюдесятью благородными генуэзцами… в замок губернатора, которому объявил о требовании короля. Потом, возвысив голос, сказал, что город, истощенный людьми и деньгами, не в состоянии уплатить суммы, требуемой двором французским. Виконт де Тур устрашился, поспешил выехать из города во Флоренцию, откуда жаловался королю на Дориа и на генуэзцев. Франция уже много нанесла неудовольствий Дориа.
Его известили, что король, желая возвратить своих детей, оставшихся заложниками в Мадриде, старался заключить тайный мир с императором, что в числе главнейших статей условия было сказано, что все будет оставлено в Италии так, как было до прихода маршала Лотрена в те государства. Чрез что Генуя снова доставалась во владение Антония Адорно…» Из данной цитаты черным по белому явствует, что семейство Дориев спешило опередить в занятии высших постов республики святого Георга своего давнего конкурента — семейство Адорно, которое традиционно тяготело к Мадриду. И если у Адорно козырем была их давняя и безусловная преданность испанскому монарху, то конкуренты могли рассчитывать лишь на своевременную и выгодную продажу Карлу V флотоводческого таланта Андре Дориа вместе с его флотом. Император будет в своем выборе колебаться не так уж долго и предпочтет будущие услуги прошлым, а словоблудию реальную силу…
Но и Дориа стоял теперь перед непростой задачей. Адмиралу надо было найти предлог для измены французскому монарху, причем предлог столь серьезный, который бы не уронил, а наоборот, возвысил его в глазах как генуэзцев, так и испанцев. И такой предлог был найден! Едва до Генуи дошел слух, что Франциск I намерен отделить от Генуэзской республики лигурийский порт Савонну и создать там собственный порт, который бы облегчал Парижу контроль над Италией, Андре Дориа начал действовать. До настоящего времени в точности неизвестно, питал ли какие-либо надежды в отношении Савонны Франциск. Итальянские историки говорят, что питал, французские же категорически отрицают это. Впрочем, и то и другое уже не важно. Для Дориа был важен сам предлог. Не теряя времени, адмирал сам отдает приказ о начале строительства новых фортов в Савонне, но уже рассчитанных против французов. Одновременно он пишет французскому королю письмо, черновик которого по «рассеянности» тут же попадает в руки горожан и уже на следующий день становится известен всей Генуе. Текст же письма гласил: «Великий государь! Генуя всегда была столицей Лигурии, и потомство не без удивления взирать будет, что ваше величество лишили ее этого преимущества, без достаточной к тому причины. Генуэзцы чувствуют, сколь ваши намерения относительно Савонны противны их пользам. Они все просят оставить эти намерения и не жертвовать общим благом видам нескольких царедворцев. Я осмеливаюсь присоединить и мои просьбы, прося той милости в награду заслуг, оказанных мною Франции. Если государство Ваше до необходимости в деньгах, то я к моему жалованию, которое мне должны, добавлю еще сорок тысяч талеров золотом». Это был уже открытый вызов! Как мог такой гордец, каким был Франциск, оставить без ответа наглость, когда в начале Дориа выгоняет из города его личного посла, затем в экспансии на генуэзские земли и требует для себя новой фантастической оплаты — и все это на фоне достоверной информации об его тайных переговорах с испанцами!
Естественно, что французский король возмутился. На письмо он, конечно же, не ответил. Это вызвало взрыв возмущения в Генуе.
— Французы не считают нас за людей, с которыми можно говорить на равных! Франциск — исчадье ада и враг республики! — кричали на улицах и площадях города горячие итальянцы.
Маршал Лотрен потребовал от Дориа отдать ему всех именитых испанцев, захваченных адмиральским племянником в Солернском сражении. Но этого Андре Дориа уже не мог допустить никак! Пленники должны были стать его первым вступительным взносом в намечавшейся дружбе с императором Карлом!
Доподлинно известен ответ Дориа: «Я не буду так прост (?), как в прошлый раз, как прежде, когда отдал принца Оранского, за которого не получил выкупа, и я не уступлю другому плодов победы, приобретенной кровью моих сородичей!»
Вот вам и бессребреник, вот вам и рыцарь! Впрочем, возможно, что это был всего-навсего лишь очередной политический ход.
Но и здесь Франциск проявил редчайшую для него рассудительность. Понимая, что с уходом Дориа к испанцам он не просто теряет флотоводца и флот, а что это означает неминуемое усиление его главного врага, французский король предпринимает последнюю попытку образумить мятежного адмирала. В Геную отправляется личный посланец короля, один из выдающихся политиков своей эпохи герцог Беллей Лангей, состоявший к тому же в самых приятельских отношениях с Андре. Дориа принял Лангея приветливо, много с ним беседовал. Лангей просил адмирала открыть ему свое сердце и душу, рассказать свои огорчения и намерения.
— Все еще можно исправить! — убеждал Беллей Лангей. — Король готов простить тебя, и все будет по-старому!
— Предупредите французский двор, что он, равно как и ваш король, доводят меня своим поведением до последней крайности! — отвечал Дориа.
Такой ответ был равносилен вызову. Удрученный Лангей откланялся и отъехал восвояси. Но и вернувшись в Париж, умный герцог, как говорят французские историки, «старался извинить поступки Дориа, умерить гнев короля, давая ему почувствовать, что в настоящих обстоятельствах весьма важно удержать Дориа у себя в службе…»
Исчерпав на этом все возможности и окончательно потеряв терпение, Франциск своим указом лишил Дориа звания генерала французских галер. Французским капитанам было велено более не подчиняться зарвавшемуся генуэзцу. Генералом над галерами был поставлен некто Барбесью, лично преданный, но, увы, абсолютно бесталанный.
Можно предположить, что указ Франциска обрадовал Андре Дориа, ведь отныне он был свободен от всех обязательств перед ним и мог далее действовать по своему усмотрению. В ответ на королевский указ Дориа демонстративно публично сорвал со своего кафтана орден Святого Михаила. Под гром аплодисментов и криков «браво» он с силой швырнул его далеко в море. Франциск, в свою очередь, узнав о столь вопиющем демарше, вызвал к себе Барбесью.
— Иди в Геную и привези мне этого негодяя Дориа в кандалах! — велел он.
На десяти галерах с пятьюстами отборнейших солдат Барбесью направился из Марселя к столице Легурии. Однако заранее извещенный об этой экспедиции Дориа тоже не сидел сложа руки. Ко времени подхода французов он успел уже увести несколько остававшихся у него под руками галер в небольшой генуэзский порт Эрме, где и укрепился. Барбесью, зайдя по пути к Генуе в Вилла-Франко, нашел в порту всего лишь одну из дориевских галер, случайно зашедшую туда за дровами.
— Отдайте мне галеру! — велел он капитану.
— С какой это стати? — резонно заметил тот.
— Только что получено известие, что Андре Дориа скоропостижно умер и король собирает все галеры в единый кулак под мое начало! — не моргнув глазом, нагло соврал Барбесью.
— Мой адмирал живее всех живых! — расхохотался посвященный в тонкости интриги капитан. — Только попробуйте меня взять, я буду защищаться до последней крайности!
Драться с дориевскими капитанами не входило в задачу французского адмирала, так как войны с Генуей попросту не было. Ему был нужен лишь сам Дориа, и Барбесью поспешил продолжить его поиски дальше. Подойдя к Генуе, он было решил захватить в заложники семью адмирала, но от этого шага его тут же отсоветовали помощники, посчитавшие, что столь явное оскорбление, нанесенное всеми любимому и популярному на побережье флотоводцу, не только взволнует люд во всех портовых городах, но и окончательно загубит карьеру самого Барбесью.
Поискав мятежного адмирала по всему побережью, а найдя, не решившись, в конце концов, атаковать укрепленный Эрме, Барбесью, к большому неудовольствию Франциска, вернулся к нему ни с чем. Тем временем в Эрме к дяде поспешил на помощь с основной генуэзской эскадрой племянник Филипп. Теперь под началом Дориа был целый флот, и драться с ним было уже далеко не безопасно. И опять Андре Дориа стал перед непростой дилеммой: кому служить дальше? Снова он выставлял себя и свои галеры на европейский торг. Однако теперь вместе с флотом на торг, по существу, выставлялась и сама Генуя. Род Дориев, богатея день ото дня, фактически захватил всю власть в городе. Теперь уже не Андре ходил к дожу за разрешением какого-либо вопроса, а тот смиренно спешил на прием к адмиралу. Богатейшее генуэзское купечество также было полностью на стороне Андре, доверяя именно ему определять внешнюю политику республики.
— А не ускорить ли тебе, мой любимый зять, переход к имперцам, затягивать такое дело нам нынче ни к чему! — советовал адмиралу мудрый тесть Узедомар.
— Лучше и богаче короля Карла повелителя в мире ныне нет! — нашептывал не так давно выпущенный тем же Карлом из замка Ангелов адмиральский шурин папа римский Иннокентий VII. — Весь Мадрид уже завален вест-индским золотом, а серебро там попросту не знают куда девать! Мы же знаем, куда девать все эти богатства. У нас есть товары, у испанцев деньги. Дружба и союз с Карлом — это золотое дно для Генуи! Решайся, и все мы станем скоро баснословно богаты!
— Но как я пойду к нему так быстро на службу, ведь я только что воевал против него? — сомневался на Совете Сорока больше для вида Дориа.
— Эка невидаль! — смеялись его рассудительные родственники. — Не ты первый, не ты и последний! Все предварительные переговоры мы берем на себя. Император тебя давным-давно простил и ждет тебя, ты ведь и сам об этом знаешь, так к чему разыгрывать всю эту комедию, пора уже переходить к финалу!
В последнем акте интриги попытался, было, исправить дело и командующий французской армией в Италии маршал Лотрен. Он отправил одного за другим нескольких послов к Дориа, прося его оставаться верным королю и обещая, что требуемое им жалованье будет немедленно выплачено, а задержка, за которую маршал просил извинения, произошла лишь по беспечности королевского казначея, который будет непременно за нее наказан. Дориа ответом маршала не удостоил. Зачем, все было уже и так решено!
Перво-наперво в Мадрид прощупать обстановку отправился младший из дориевых племянников Эразм. Обратно Эразм привез вести обнадеживающие. В Мадриде очень рады ссоре Франциска и Дориа и, в общем-то, не возражают о найме адмирала на испанскую службу. Не сидели в Генуе сложа руки и влиятельные салернские пленники маркизы Дювгаст и Аскан Коллона, также изо всех сил склонявшие Дориа как можно скорее решиться на переход под испанские знамена.
Теперь слово было за самим Дориа. И он себя ждать не заставил. Несмотря на то что еще официально ничего не было решено, он немедленно вышел в море со всем своим флотом и, соединясь с бросившим осаду Неаполя племянником Филиппом, захватил несколько не ожидавших его нападения французских галер. Теперь все мосты были уже сожжены! Затем адмирал направил свои галеры на помощь осажденному маршалом Лотреном Неаполю, который он не так уж давно осаждал сам. В пути Дориа искусно разошелся с объединенным флотом французов и венецианцев, искавших его, чтобы покарать за измену. Драться в французами, пока он не принят официально на испанскую службу, не входило в расчеты умного генуэзца. Пока же он ограничился тем, что нашел способ снабдить осажденный гарнизон Неаполя продовольствием, что дало ему возможность начать защищаться с новой силой. Впрочем, осаждавшим было уже не до осады. По французскому лагерю вовсю гуляла чума. Среди первых заболел и умер сам маршал Лотрен. Вскоре из осаждающих полувымершая французская армия сама превратилась в осажденных. Ни о какой войне уже не было и речи. Неаполитанцы, снабжая своих недавних врагов Дориевыми продуктами, окружили французов дозорами, чтобы пресечь распространение заразы, но это им не удалось. Остатки французского воинства во главе с принявшим командованием маршалом Салюцесом кое-как прорвались из Италии, разнося по всей стране вслед за собой чуму ушли во Францию.
Тем временем, довольный своей операцией под Неаполем, Андре Дориа возвращался домой. Лучшей преданности будущему владетелю доказать ему было просто невозможно.
Однако пока адмирал ходил к Неаполю, Генуя была без всякого сопротивления занята войсками Франциска, ибо юридически считалась еще протекторатом Франции. В гавань ее вошел флот Барбесью. Теперь Дориа надо было думать, как изгнать французов из родного города.
— Отныне я с полным основанием считаю себя врагом французского короля! — заявил он своим капитанам. — Мы начинаем охоту за его флотом!
Некоторое время адмирал выжидал, а когда узнал, что союзный франко-венецианский флот покинул Геную и отправился к порту Понце перевозить королевские войска, полный решимости, поспешил туда, чтобы перехватить неприятеля на переходе. Но догнать союзников он так и не успел. К этому времени те уже свезли войска на берег и разделились: венецианцы отправились крейсировать к Сицилии, в надежде поживиться чем-то у испанцев, французы же возвратились в Геную. Во время этой операции отличился молодой капитан одной из французских галер Тасиньи. Пройдет много лет, и престарелый адмирал Тасиньи станет главой французской партии гугенотов. Именно с его зверского убийства начнется страшная Варфоломеевская ночь…
Поначалу Дориа хотел было гнаться за французами, но, предвидя по характерным местным приметам приближение серьезного шторма, предпочел укрыться в ближайшей бухте. На другой день он отправился вслед за французами, но передовая галера, на которой адмирал держал свой флаг, на полном ходу вылетела на камень. Пока ее стаскивали, пока латали дыру, ушло много времени. Однако, несмотря на все свои задержки, Дориа все же сумел догнать две отставшие французские галеры, которые после непродолжительного сопротивления были взяты им на абордаж. Ночью Дориа подошел к Генуе и, чтобы его не заприметили, рассосредоточил свои галеры вдоль побережья, с целью внезапно напасть с рассветом. Однако и французский командующий Барбесбью, явно не желая сталкиваться с Дориа в открытом морском бою, проявил на этот раз изрядное мастерство и обманул многоопытного генуэзца.
Ранним утром внезапно адмирал услышал со стороны Генуи сильную пальбу. Встревоженный, он послал узнать их причину. Доклад вернувшихся лазутчиков был неутешителен: французы, извещенные об его приходе, решили бежать, пожертвовав для этого двумя оставленными в гавани галерами. Эти отданные «на заклание» галеры и палили во всю мочь, прикрывая пальбой шум весел уходящего французского флота. Вместе с собой Барбесбью увел и все находившиеся в гавани генуэзские купеческие суда. Это был серьезный удар не только по экономическим интересам Генуи, но и по личному престижу адмирала. Ведь он упустил противника прямо с порога своего дома, да еще позволил ему вывезти из него все, что тот только пожелал. «Дориа жалел, что не знал об этом прежде, — пишет биограф адмирала. — Он не сомневался, что если бы напал на французский флот во время его замешательства, то взял бы его весь. Как уже прошло довольное время, как французы ушли, то Дориа и не рассудил за ними гнаться и жертвовать неизвестностью погони, верному освобождению своего отечества, которое было его единственным предметом».
Тем временем к Дориа на галеру прибыли депутаты республиканского сената. Требования депутатов были просты: Дориа не рекомендовалось заходить в порт, ибо в таком случае французы запрутся в цитадели и будут сражаться до конца, подвергнув город разрушениям и грабежу. Во-вторых, адмиралу, во имя спокойствия республики, предлагалось попросить прощения у французского короля и не поднимать более вопроса о порте в Савонне. Выслушав депутатов, Андре Дориа сразу заподозрил неладное. Проводив их, он немедленно послал в Геную своих лазутчиков, которые уже через несколько дней вернулись и доложили адмиралу суть событий, происходящих в городе. А смысл происходящего сводился к тому, что ненавистный Дориа лидер профранцузской партии Тривульс принудил сенат послать к Дориа депутатов, чтобы обмануть адмирала и тем самым выиграть время, необходимое для прихода французской армии, расположившейся лагерем на реке Тесине. Взбешенный этим известием, Дориа немедленно собрал своих офицеров:
— Поспешим на помощь нашему отечеству! Время дорого сейчас как никогда! Если потребуется, прольем за родную Геную последнюю каплю своей крови!
Дядюшку поддержал стоявший тут же верный племянник Филипп:
— Смело пойдем, друзья! Наше дело правое, и Бог нам помощник!
Дориа немедленно разделил свой флот на три отряда. Подойдя к окрестностям Генуи с трех сторон, отряды высадили десант. Наступление на город началось одновременно. Сборным местом всех отрядов адмирал назначил центральную площадь Замка. Все произошло столь быстро, что никакого сопротивления нигде не было встречено. А располагавшиеся в центре города полсотни швейцарских наемников сдались адмиралу без всякого сопротивления. Однако всех поразило иное — город выглядел абсолютно безлюдным, словно вымершим. Улицы Генуи были непривычно пустынны, ставни окон наглухо заперты, а на площадях горели чадные костры — вестники беды. От плененных швейцарцев Дориа узнал, что по Генуе во всю гуляет чума, занесенная из-под Неаполя, а к самому городу сейчас спешат посланные Парижем свежие войска, с наказом короля Франциска жестоко покарать отступника-адмирала.
Некоторое время Дориа, отбросив в сторону все иные дела, занимался борьбой с заразой, устраивал карантины, укреплял городские стены, собирал ополчение.
В истории Генуи этот факт отмечен следующим образом: «Дориа полюбопытствовал взглянуть на свой дом и нашел в нем только одну старуху. Чума, опустошая весь город, с некоторого времени принудила почти всех жителей удалиться по деревням. Он велел звонить в большой колокол, чтоб собрать оставшихся граждан в городе и с ними посоветоваться о том, что должно предпринять в таких тесных обстоятельствах, но он сам не смел войти в башню, куда снесли проветрить все тюфяки и имущество умерших от чумы. Тогда Дориа пошел на площадь и сказал им: „Любезные граждане, мои желания исполнятся, когда увижу между вами согласие, тогда можете не страшиться чужеземного ига. Любовь к отечеству заставит умолкнуть честолюбие, и ни один из вас не станет домогаться верховной власти, прекратится в Генуе несогласие, которое, ослабляя государство, увеличивает силу его неприятелей, тогда граждане не станут презирать одни других, своих соотчичей и возбуждать справедливый гнев этих последних“. Слушавшие его были убеждены, что Дориа руководствует не частная выгода, но одна польза отечества и они обещались следовать его советам, которые даже станут почитать законом. Они переменили тотчас правителей, избрали двенадцать человек из главнейших граждан для наблюдения над управлением республикою и поклялись забыть прежние свои раздоры… Набрали воинов из окрестных деревень, вооружили всех граждан, которые в силах были носить оружие, и избрали Филиппа Дориа губернатором города от республики».
Называя вещи своими именами, можно сказать, что Дориа пришел к верховной власти, несмотря на сложную ситуацию в городе, а может, именно благодаря ей. А к городу уже подступали наемники графа Сен-Поля, который еще не потерял надежды вернуть французской короне мятежную Геную. Основания у графа для этого были. В цитадели города еще держался запершийся с частью гарнизона и своими приверженцами сенатор Тривульс, и Дориа пока никак не мог его оттуда выковырнуть. Обстановка оставалась весьма напряженной, и взгляды генуэзцев были снова обращены на адмирала. Дориа должен был доказать им свое право на владение республикой Святого Георга. И адмирал сумел сделать это.
Действуя решительно и энергично, он перерезал наступавшим все тыловые коммуникации и этим не только избежал рискованного генерального боя, которого не слишком воинственные генуэзцы весьма боялись, но и практически бескровно заставил французов убраться восвояси. Расправившись с Сен-Полем, Дориа, не теряя времени даром, привел в повиновение все земли Легурии. Восторженные таким развитием событий, генуэзцы хотели было тут же избрать Андре Дориа своим пожизненным дожем, но он от такой чести отказался.
— Для меня славнее было заслуживать эту честь, чем ей пользоваться, — заявил он при огромном стечении народа, — я буду покоряться нашим законам, как рядовой гражданин, и принесу больше пользы, заслуживая покровительства разных государей!
Слова его, по отзывам современников, вызвали неописуемый восторг и восхищение.
— Наш Андре самый бескорыстный человек во вселенной! — говорили одни.
— Наш адмирал истинный Диоклетиан! — вторили другие.
В те дни популярность Дориа достигла в Генуе своего наивысшего предела. Наверное, если бы тогда кто-нибудь хотя бы намеком посмел усомниться в добродетелях адмирала, его бы непременно убили на месте!
Что ж, видимо, Дориа был прав, предпочтя европейскую славу унылому прозябанию в Генуе, где кроме бесчисленных тяжб и склок заняться бы ему было совершенно нечем Кроме этого, адмирал вовсе и не собирался отказываться от власти. Отныне вся политическая, финансовая и даже церковная власть в Генуе прочно была в руках фамилии Дориа, а один из его племянников стал дожем республики. Однако заслуги адмирала перед республикой местный сенат оценил все же очень высоко. Андре Дориа был публично объявлен «отцом-освободителем Отечества», на центральной юродской площади, названной отныне Дориевой площадью, поставили за счет городской казны статую адмирала, а затем начали, опять же за казенный счет, строить ему большой дворец.
На исходе 1528 года Карл V Испанский подписал указ о приеме Андре Дориа на свою службу. Историк пишет: «Карл V… радовался, когда Дориа поступил к нему на службу. Он повелел всем губернаторам своих владений в Италии не предпринимать ничего без совета Дориа и подавать скорое пособие ему или Генуэзской республике, пожаловал его генерал-адмиралом своего флота, предоставил ему власть действовать как заблагорассудит. Все спешили изъявить этому великому человеку почтение и уважение. Папа возвел в достоинство кардинала Жерома Дориа, его близкого родственника, который Андре Дориа был предан». Все правильно! И почему бы не радоваться испанскому королю, когда он в одно мгновение стал обладателем сильнейшею флота всего Средиземноморья, да еще и с лучшим из христианских адмиралов во главе, за спиной которого была богатейшая Генуя!
Сам адмирал тем временем, пожиная лавры всеевропейской славы, предавался отдыху со своим семейством на загородной вилле. Впрочем, скоро его известили, что французские войска во главе со знакомым уже ему графом Сен-Полем вновь объявились в границах Лигурии. Откуда-то французы пронюхали и о местонахождении самого адмирала. Для захвата Дориа Сен-Поль немедленно выделил тысячу пехоты с полусотней конницы.
— Окружите ночью дом этого изменника! — велел французский командующий. — Самого доставьте мне живым или мертвым!
Но и Дориа понял, что к чему. Наскоро побросав в сундук драгоценности, он с женой и слугами успел добежать до стоявшей под берегом грузовой барки. Обозленные неудачей, французы стреляли ему вслед, а затем, мстя за неудачу, сожгли адмиральскую усадьбу.
Так уж получилось, что захват Дориевой виллы стал последним аккордом затянувшейся франко-испанской войны.
5 августа 1529 года между Мадридом и Парижем был заключен почетный мир.
Покончив с войной, испанский король Карл V решил короноваться императором Священной Римской империи. Действо это решено было провести в Болонии, а возлагать императорскую корону должен был сам римский папа. Доставить же себя к месту коронации морем Карл поручил Дориа. «Его императорское величество встретил его (Андре Дориа. — В. Ш.) у дверей своих покоев и даже обнажил голову, когда Дориа к нему приближался. Радость государя при виде этого великого человека изобразилась на его лице. Дориа хотел обнять его колени, но его величество не допустил до того. Дориа клялся ему в полной преданности и непреклонной верности. Карл V отвечал ему, что его добродетели и его таланты ему известны» — так, разумеется, не без некоторого преувеличения, писал биограф Дориа о первой встрече монарха и флотоводца. Как гласят старинные хроники, царедворцы отговаривали Карла от путешествия на галерах Дориа. Все-таки наемник, да и на службе без году неделя! Вдруг как что замыслит! Но Карл проявил твердость и оставил последнее слово за собой.
Кем же был Карл V, человек, которому продал свою шпагу генуэзский адмирал? Сын Филиппа Красивого и безумной костильской королевы Хуаны, Карл с детских лет жил среди сумасшедших. Его мать, заподозрив в измене, отравила мужа, а затем, раскаявшись, в течение четырнадцати лет возила его труп за собой, после чего впала в буйное помешательство и была заточена собственным сыном в башне. Влияние матери не прошло даром, и Карл всю свою жизнь возил за собой… собственный гроб. Внешне Карл был худ, сутул и бледен. По характеру молчалив, скрытен и злопамятен, напоминая собой загробное привидение. Никто никогда не видел, чтобы он улыбался, а потому королевский дворец был скорее похож на склеп, чем на дворец монарха. Являясь Карлом I — королем Испании, он был одновременно Карлом IV — королем Сицилии и Карлом V — императором Священной Римской империи. Империя при этом не была ни священной, ни тем более римской. Она была прежде всего германской. Под тяжелой дланью Карла были многочисленные германские княжества, а также Австрия, Нидерланды и Испания, Люксембург и большая часть Италии, Мексика и Перу.
— Над моей империей никогда не заходит солнце! — не без гордости любил говорить Карл, но при этом почти всегда неизменно добавлял: — Однако хочется еще расширить границы моею священного царства!
Испанского деспота боялся (и не зря!) дядюшка Дориа — папа Климент VII. Папа императору доверия тоже почему-то не внушал. В 1527 году ревностный католик Карл обрушился со своей армией на Рим и подверг его такому разорению, который Вечный город не помнил со времен вандалов. Ландскнехты императора убивали и насиловали, грабили и бесчинствовали. Сам Карл разъезжал по улицам, равнодушно смотря на происходящую бойню.
Устрашенный и посрамленный Климент безропотно водрузил на голову Карла сразу две золотые короны — римскую и ломбардскую. В ответ довольный император вернул папе, как представителю семейства Медичи, Флоренцию.
Более всего мешали Карлу французы и средиземноморские пираты. А потому надобность хорошего флота и талантливого флотоводца против тех и других была для него весьма и весьма злободневной.
Именно поэтому знаки внимания сыпались на адмирала как из рога изобилия. Еще не сойдя с галеры, Карл объявил, что желает видеть Дориа на переговорах о мире между Парижем и Мадридом, а также пригласил на свою коронацию официальным императором Священной Римской империи.
Все переговоры в Болонье прошли успешно, и мирные договора были заключены не только с Францией, но и с Венецией и папой. После этого Карл убыл в подвластные ему германские земли, а Дориа вернулся в родную Геную.
Шпага против ятаганаВ самый разгар мирных торжеств пришло тревожное известие о том, что новый знакомец Дориа по перевозке императора испанский адмирал Родерик Портуна наголову разбит со всей своей эскадрой барбарийским пиратом Сели Диаболом, а знаменитый мореход морей — алжирский правитель Барбаросса, желая напасть на Кадис, собирает пиратов со всего Средиземноморья.
Рассказы о подвигах нового вожака берберийцев рождались и множились по всему побережью моря. Имя Барбароссы уже начало обрастать легендами. В удачливости его многие видели перст провидения. Все это удручало испанцев и, наоборот, воодушевило африканских пиратов…
Не так давно в бою с испанцами погиб старший брат — рыжебородый Арудж. Сражаясь за Алжир с восставшими горожанами и присланной Карлом V знаменитой «страшной испанской пехотой», Арудж был разбит, бежал с остатками войска, а затем был настигнут у Тлемсена своими преследователями. Имея при себе большие запасы золота и камней, он принялся их разбрасывать на дороге в надежде, что испанцы займутся сбором сокровищ и отстанут от него. Но пират ошибся, командовавший погоней маркиз Комареса оказался человеком долга и чести. Испанцы проскакали мимо сокровищ и настигли беглецов при переправе через какую-то речушку. Видя, что уйти уже не удастся, Арудж встал во главе своих воинов и, сражаясь до самого конца, геройски погиб в бою.
Но дело его не пропало. Теперь пиратское сообщество возглавил его младший брат Хайраддин. От старшего он унаследовал семейное прозвище Барбаросса, при этом был выше его ростом, атлетически сложен и имел величественную осанку. Как и Арудж, он был так же опытен в морских делах и столь же тщеславен. Выкрасив свою бороду по примеру погибшего брата хной, он тоже стал рыжебородым, а значит, по восточным поверьям, счастливым. В отличие от Аруджа Хайраддин обладал большим государственным умом и талантом не только удачливого пирата, но и настоящего большого флотоводца. Немного окрепнув и реорганизовав доставшиеся ему от брата силы, Хейраддин Барбаросса начинает действовать весьма энергично. Для начала он разослал свои суда по всему Средиземноморью грабить и топить христиан.
Как показало время, Хайраддин оказался проницательным и мудрым политиком. Пока старший брат был жив, младший держался в тени. Теперь же настал его час. На протяжении долгих лет именно Хайраддин Барбаросса будет главным противником Андре Дориа, а потому познакомимся с ним поближе.
Биограф Барбароссы так описывает его внешность: «…у него были лохматые брови, густая борода и толстый нос. Его толстая нижняя губа пренебрежительно выступала вперед. Он был среднего роста, однако обладал богатырской силой. На вытянутой руке он мог держать двухлетнюю овцу до тех пор, пока та не погибала… Поистине необычайное влияние, оказываемое им на своих командиров и простых пиратов, поклонники его объясняют огромной храбростью и ловкостью этого человека, а также тем, что даже самые отчаянные его предприятия всегда оканчивались успехом. Ум и храбрость в нападении, прозорливость и отвага в обороне, огромная работоспособность, непобедимость — все эти похвальные качества заслонялись приливами неумолимой и холодной жестокости…» Добавить к этому можно, что Хайраддин знал несколько языков и был весьма популярен во всех слоях мусульманского мира, как очень удачливый человек, защитник угнетенных, благочестивый хранитель веры, проводящий долгие зимы в богословских беседах и молитвах.
Пользуясь среди всех остальных пиратов наибольшим авторитетом, Хайраддин Барбаросса по существу возглавил нашествие африканских пиратов на купеческие коммуникации христиан. С особой яростью мусульмане бросились прежде всего на богатую Испанию. Высаживаясь на испанское побережье, пираты сжигали города, стоявшие даже в нескольких милях от города. Цена на рабов на африканских невольничьих рынках стала стремительно падать. 15 октября 1529 года начальник испанских галер Родриго Портонд настиг полтора десятка загруженных награбленным добром галиотов рейса Какчи. Но к полному удивлению испанцев, пираты вовсе не собирались бежать. Наоборот, приняв наступательную позицию, они решительно сами атаковали галеры Портонда. В отчаянном бою испанский предводитель был убит, а семь его галер были захвачены. Последняя же, восьмая, была сожжена. Этот подвиг стоил пиратам всего двух десятков людей. Довольный Хайраддин послал султану Селиму лучшую часть добычи, а в придачу, еще и императорский штандарт Испании, что было для короля Карла особым позором. Затем, как бы между делом, Хайраддин встретил флот Венеции и в жестоком бою разбил его вдребезги, большую часть венецианских галер при этом пленив. После этого Хайраддин Барбаросса уже с шестидесятью судами решился на настоящее серьезное нападение. Он двинулся к Испании с целью осадить Кадис. Еще двадцать пять галер под началом рейса Али-Карамана Хайраддин отослал к мысу Мирцелло для заготовки провизии. Авторитет Испании был основательно подорван.
— Вот вам и первый случай отличиться на моей службе! — такими словами Карл V напутствовал своего нового адмирала — Я же буду молиться за вас и ждать победных вестей!
Присоединив к себе все, что только было возможно, Андре Дориа немедленно покинул Болонию. Гребцы изнемогали на усиленной гребле. Адмирал торопился перехватить Барбароссу, но тот ускользнул. Тогда Дориа повернул к мысу Мирцелло. По пути к Дориа присоединился небольшой отряд французских галер, посланный королем Франциском на помощь Испании. Однако, когда испанский флот подошел к мысу, галер Али-Карамана уже нигде не было видно. При виде весьма превосходящих морских сил реис счел за лучшее самому затопить у берега свои галеры, гребцов-невольников с помощью арабов угнали в пустыню, сам же рейс со своими верными командами заперся в глинобитной цитадели — касбе. Высадив десант, Дориа выгнал турок из близлежащих селений и осадил касбу. Но здесь испанского адмирала поджидала неудача. Солдаты-ландскнехты, почуяв запах добычи, предались дикому грабежу, совершенно не обращая внимания на все призывы к дисциплине. А в это время из-за окрестных холмов внезапно ударили засевшие там барбарийские пираты, подкрепленные тучей арабской конницы. Караман немедленно выступил из-за своих глинобитных стен. Испанцы попали в два огня. Ни о каком организованном сопротивлении не могло быть и речи. Испанцев истребляли сотнями. Жалкие остатки добивали прямо в пене прибоя. Почти полторы тысячи солдат погибло в той страшной резне. Еще шесть сотен было пленено. В этот раз мусульмане решили не брать пленников, а всех до единого замучить изощренными пытками. До судов смогли добраться единицы.
Историк пишет: «Турки, видя беспорядок в войске Дориа, вышли из цитадели и, подкрепляемые арабами, напали на христиан и ужасное множество вырезали. Дориа, видя, что не слушают отбоя, приказал отвалить галерам от берега, надеясь, что солдаты, не имея возможности бежать, соберутся защищать свою жизнь. Видя, что и это не удается, он решился пожертвовать частью своих людей для спасения другой и велел садиться на суда всем, кого мог собрать с восмью сотнями освобожденных невольников, оставив четыреста человек солдат и матросов. Ему пора было отступать…» Прекрасно понимая, что дело безнадежно проиграно, и не строя никаких иллюзий, Дориа вывел свои галеры в море, и тут перед ним на всю ширину горизонта показался флот самого Барбароссы. Казалось, что теперь неминуем и морской разгром, но, проявив немалое искусство, Дориа сумел все же оторваться от преследовавшего его противника. Добычей Барбароссы стали лишь несколько самых тихоходных и обезлюдевших галер. Однако это ничуть не помрачило славы Барбароссы, ведь он победил самого грозного из христианских адмиралов. Так состоялась первая встреча двух противников, тех, кому на протяжении еще долгих и долгих лет предстоит не раз скрещивать между собой оружие. В дебюте более удачливым оказался Барбаросса. Всем было ясно, что на мировом небосклоне взошла звезда нового великого флотоводца. Возвращение Хайраддина в Алжир было поистине триумфальным.
Однако, как это ни покажется на первый взгляд странным, и Дориа заслужил похвалу императора Карла. Дело в том, что, лишившись двух с половиной десятков галер и оказавшись на грани голода, Барбаросса вынужден был, скрепя сердце, отменить свой поход на Кадис, которого так боялись в Испании. А спустя какой-то месяц Дориа нашел все же возможность еще и отомстить Барбароссе за свой досадный проигрыш. Узнав от лазутчиков, что алжирцы, нуждаясь в хлебе, послали за ним четыре судна в Египет, Дориа срочно вышел в море и легко перехватил все груженные пшеницей барки. Однако неудача у Цирцелло все же продолжала его угнетать. Не так думал Дориа начинать свою карьеру на испанской службе! Впрочем, Карл V довольный кадисской неудачей Барбароссы, наоборот, объявил Дориа кавалером Золотого руна и подарил ему Мельфисское герцогство… за успешное дело при Цирцелло! Доподлинно известны слова самого Дориа, сказанные в благодарность за эти весьма неожиданные для него награды:
— Я принимаю этот дар, чтоб доказать вашему величеству, что я решился посвятить вам остаток своих дней!
А на востоке сгущались большие тучи. Султан Сулейман Великолепный во главе огромной армии вторгся в Венгрию, а затем, покорив ее, и в Австрию. Вена была осаждена, однако устояла. Потеряв под стенами австрийской столицы более шестидесяти тысяч человек, Сулейман был вынужден отступить, но там же поклялся отомстить. Едва переведя дух, он набрал новое бесчисленное войско и выступил в новый поход. Карл V лихорадочно собирал войска по всей Европе, пытаясь противостоять нашествию мусульман.
Тем временем не сидел без дела и Хайраддин Барбаросса. Однако теперь знаменитого пирата волновали дела не морские, а «домашние». Дело в том, что рядом с Алжиром на скалистом островке вот уже много лет существовал испанский форт Пинос, контролировавший вход и выход из алжирской гавани, что постоянно доставляло пиратам массу хлопот. Однако неоднократные попытки овладения фортом всегда заканчивались неудачей. И вот теперь Барбаросса решил заняться Пиносом серьезно. Тем более что один из побывавших в форте купцов евреев рассказал Хайраддину о трудностях малочисленного гарнизона с продовольствием, а также показал, как строить печи для литья ядер.
— Я вырву эту христианскую занозу из тела моей земли! — объявил Барбаросса во всеуслышание, показывая рукой на ненавистный ему форт.
Для начала он предложил коменданту Пиноса храброму Мартону Варгесу капитулировать. Тот, разумеется, ответил отказом. Затем была долгая осада и непрерывные бомбардировки крошечного форта, но все напрасно, испанцы упорно держались. Отчаянная защита маленького форта навечно вошла в анналы мировой истории как образец высочайшего мужества. Сто пятьдесят человек сдерживали натиск более чем пяти тысяч врагов и оставляли свой пост, только погибая. Отчаявшись одолеть защитников форта, Барбаросса хотел было уже прекратить бессмысленную трату времени, денег и людей, когда к нему неожиданно явился перебежчик, рассказавший, что у защитников Пиноса на исходе порох. Хайраддин немедленно назначил штурм, и после ожесточенных схваток Пинос пал. Израненного коменданта привели к победителю.
— Ну, кто из нас одержал верх ныне? — обратился к пленнику рыжебородый пират.
Истекающий кровью испанец лишь усмехнулся:
— Этой победой ты обязан не собственному мужеству, а измене злодея. Если б не она, я держался бы и ныне! Сейчас в твоей власти лишь мое избитое тело, но дух мой по-прежнему не сломлен, и я презираю твою жестокость!
— Чего ты желаешь? — поинтересовался Хайраддин.
— Накажи изменника! — хмуро бросил Варгес.
— Хорошо, — пожал плечами Барбаросса. — Пусть будет по-твоему!
Приведенному предателю тут же отрезали голову ятаганом.
— Видишь, как я уважаю тебя! — сказал пират. — Так уважь и ты меня! Прими мусульманство и я сделаю тебя своим любимым пашой!
Испанский гранд спросил:
— Ты думаешь, что задобрил меня, и я смогу изменить своей совести? Запомни, что честь моя отвергает все посуленные тобой предложения!
— Рубите голову и этому! — крикнул в ярости рыжебородый.
Храброго Мартона Варгеса тут же изрубили на куски, которые и выбросили в море.
Спустя несколько дней был взорван, а затем напрочь срыт и захваченный Пиносский форт.
— Я сдержал свою клятву и вырвал ядовитый шип из сердца Африки! — гордо заявил Барбаросса.
Из остатков крепости по приказу Барбароссы построили мол, который соединил Алжир с островками бухты и скалой Эль-Джезаир. За нехваткой камня, его возили из ближайших развалин древнеримских городов. Теперь алжирская бухта, ранее открытая всем ветрам, была надежно защищена, став одной из лучших гаваней всего Средиземноморья и надежнейшим пиратским убежищем.
А на следующий год началась новая большая война. Сулейман снова вторгся в Европу. Пытаясь хоть как-то умерить пыл воинственного султана, Карл V выслал в Архипелаг свой флот во главе с Андре Дориа. Впервые под началом генуэзца была собрана столь большая морская сила: сотня галер, десятки транспортов и более двадцати тысяч пехоты. Дориа, правда, настоятельно просил императора дать ему еще пехоты и пушек, чтобы он мог нанести более сокрушительный удар в спину Сулейману, но Карл не согласился.
…На траверзе острова Занте впередсмотрящие авангарда Дориа усмотрели частокол мачт. То был флот давних соперников Генуи на торговых путях венецианцев. Более тридцати галер под флагом адмирала Венцента Капеля дремотно ворочались на пологих волнах. Флагманские галеры сошлись бортами.
— Присоединяйтесь к нам бить турок! — облокотясь на кормовые перила, кричал венецианцу Дориа. — Ведь нынче это дело всех христиан!
— Увы, мой брат, — развел руками чернобородый адмирал Капель. — У нас с Сулейманом мирный договор, и следовать за вами я не имею права. Но при том обещаю, что буду присылать порох и хлеб!
— Остерегайтесь доверять туркам! Они никогда не упустят случая, чтоб отрезать голову христианину! Решайтесь! Я добуду победу и без вас, и тогда к вам придет позднее раскаяние!
— Что я могу! — еще раз развел в бессилии руками венецианский флотоводец. — Мы всего лишь пешки на досках наших правителей!
— Салютации не давать! — велел Дориа своему пушечному помощнику.
Оба флота разошлись в полном безмолвии…
Узнав от местных рыбаков о местонахождении турецкого флота под началом Гемерат-паши в Латрском заливе, Дориа бросился туда, но опоздал и Гемерат-пашу уже там не застал. Тогда испанский адмирал повернул к крепости Корон, бывшей в ту пору главной базой турок на всем Пелопоннесе. Блокировав крепость с моря, адмирал высадил было десант, но контратакой был отброшен с большими потерями. Тем временем галеры Дориа, невзирая на обилие мелей, вплотную подошли к крепостным стенам и принялись их громить из всех пушек. Минуло несколько дней непрерывной изнурительной бомбардировки, и турки капитулировали.
Биограф адмирала так повествует обо всех перипетиях коронской эпопеи: «…Дориа поставил свои галеры полумесяцем около стен, омываемых морем, поместил свои грузовые корабли позади галер, закидав якоря за окружавшие скалы, воротами притянул к стенам свои корабли, на которых устроил мосты, по которым солдаты могли бы войти в город. А чтобы осажденные не мешали, то поставили легкие пушки по марсам. Тогда Дориа разделил свою армию на три отряда, из которых два вверив опытным офицерам, приказал каждому из них бить брешь и потом идти на приступ. Сам с третьим отрядом пошел громить крепостную стену в другом месте. Начальство же над галерами, на которых учреждены были мосты, поручил Антонио Дориа, своему родственнику, приказав ему дожидаться своих повелений. Один отряд скоро сделал пролом, пошел было на приступ, но был отбит с довольно сильною потерею. Андрей Дориа сильно вел атаку и послал сказать Антонио набросить мосты с галер на стены города и отправить людей на штурм. Турки, пораженные новизною такового штурма, оробели и отступили в цитадель, а 700 мусульман окрестных под начальством турецкого военачальника пришли на помощь Корону… Но один из отрядных командиров Дориа, известясь о движении этих 700 турок, велел на пути их вырыть глубокий ров, прикрыть его хворостом и землею, а сам с отрядом засел. Когда турки попались в ров, он напал на них и переколол всех. Гарнизон, находившийся в цитадели, сдался на капитуляцию и ему позволили удалиться и вынести лучшие свои вещи. Многие из Дориевых офицеров, заметив, что при Короне есть весьма удобные места для гавани, предложили учредить тут порт и выстроить цитадель, говоря, что это будет надежное прибежище для христиан и где они всегда могут держать турок под ударом. Дориа не согласен был с этим мнением. Он сказал, что лето удобно для предприятий, не должно его терять на устройство новой гавани, которую везде найдешь готовою, что не должно делать бесполезных задержек и что, наконец, для охраны цитадели придется оставить солдат, а они ему нужны…»
Не задерживаясь в Короне, а лишь оставив там небольшой гарнизон, Дориа поспешил к острову Патрас. Ночью он внезапно овладел городом. К сдавшимся без боя туркам испанцы и генуэзцы отнеслись с почтением. Когда несколько ландскнехтов принялись насиловать местных турчанок, Дориа без всякой жалости тут же велел повесить их на деревьях в назидание прочим.
— Пусть мусульмане знают о наших христианских добродетелях! — говорил он своим офицерам.
Теперь Дориа замахнулся не на что иное, как на сами Дарданеллы — средиземноморские ворота Стамбула. Удача сопутствовала адмиралу и в этом. Сильнейший из дарданельских замков Риумом сдался ему почти без сопротивления. Но далее случилось непредвиденное. Подошедшие во втором эшелоне испанские полки были весьма раздосадованы тем, что не успели к грабежу Риумома, и подняли из-за этого настоящий мятеж. Дориа пришлось принимать самые крутые меры, чтобы навести порядок. Поначалу он хотел повесить каждого десятого, но затем сжалился и велел провинившимся смыть свой позор кровью в бою. Спустя сутки прощенные мятежники бешеной атакой взяли еще одну турецкую крепость. Одновременно было наголову разгромлено и шедшее на выручку крепости войско анатолийского сераскира.
Неожиданные успехи Дориа в двух шагах от собственной столицы вынудили грозного Сулеймана отказаться от повторного похода на Вену и повернуть свои главные силы на защиту Дарданелл. Завоевание Европы турками не состоялось…
Теперь, когда главная задача экспедиции была блестяще выполнена, Дориа развернул форштевни своих галер на запад к дому. На флагманской галере во все горло распевали:
Весла бери поскорее и в путь!Ветру подставь широкую грудь.Так навались, чтоб бурун за кормой!В Геную правим с победой домой!Писомбо! Писомбо! Писомбо!За первой галерой победный гимн подхватывали и на остальных судах:
Пенит волну наша чудо-галера.Счастливы мы благодатной судьбой.В даль голубую дорогой прямой,В Геную правим с победой домой!Писомбо! Писомбо! Писомбо!Это был пик славы великого генуэзца. Имя его как всеобщего спасителя было на устах всех и каждого. Невиданное дотоле уважение к победителю страшных турок продемонстрировал и сам император Карл V. Возвращавшегося триумфатора он поджидал… в его собственном доме. Такого почтения испанские короли никогда и никому еще не оказывали! Встреча Карла и Андре Дориа была на редкость сердечной.
— Дорогой Андре! — говорил император, раскрывая свои объятия. — Как я жалею сейчас, что не послушал тебя и не прислал подкреплений, ведь ты бы мог освободить всю Грецию!
— О да, Ваше величество, тогда бы я встречал вас в самом Стамбуле! — отвечал ему Дориа. — Но это я исполню в свой следующий поход!
Император прожил у Дориа несколько недель, и все это время оба непрерывно дарили друг другу подарки, обменивались комплиментами. Со стороны выглядело все это порой довольно комично. Понравился Карлу мебельный гарнитур, Дориа тут же:
— Ваше величество, я дарю вам его!
— Я принимаю подарок! — говорит довольный скупердяй-император. — Но пусть мебель по-прежнему пока остается в твоем доме. Я же буду пользоваться ей во время приездов к тебе!
Тем временем взбешенный действиями Дориа и собственными неудачами султан Сулейман творил расправы над виновными и невинными. Головы слетали сотнями.
В этот период был смещен со своей должности и один из пашей турецкого флота Пири Рейс, чья великая тайна и доныне волнует ученых всего мира. Пири Рейс отличался глубокими познаниями в географии и любовью к картографии, боевым же адмиралом он был, судя по всему, неважным. Ученость этого неудачливого в бою паши была, однако, столь общепризнанна, что султан наказывать его серьезно не решился. Более того, опальный флотоводец был определен бейлербеем — наместником в благодатный Египет, где провел в трудах немало лет. Именно там и составил Пири Рейс свою знаменитую карту мира, где удивительно точно показал не только контуры тогда еще никому не ведомой Антарктиды, но указал ее горы и равнины, а также даже русла существовавших некогда рек. Как знать, может именно своим назначением в Египет турецкий флотоводец был обязан приобретением неких древних знаний, с которыми он смог не только ознакомиться, но и столь талантливо воспользоваться.
Но ученый Пири Рейс был, наверное, единственным счастливым исключением среди развернувшихся репрессий и гонений. Когда же устал правитель Высокой Порты от казней и пыток, то велел он своему флоту идти и отвоевывать Корон. Капитанов-раисов предупредил отдельно:
— Для каждого из вас у меня уже есть бесценный подарок — черный шнур!
По стародавней османской традиции получившие от султана черный шнур были обязаны тут же им задавиться. Капитаны намек поняли и клялись не знать ни отдыха, ни пощады. Начало похода Сулейман возглавил самолично. Осада и непрерывные бомбардировки вскоре измотали гарнизон Корона, состоявший из испанцев и итальянцев. Комендант все же как-то исхитрился известить Геную о своем бедственном положении. Дориа немедленно приступил к организации повторного похода к Корону. Перво-наперво он обратился к своему шурину папе Клименту. Папа дал и галер и денег.
Наскоро собрав двадцать восемь галер и двадцать шесть транспортов, Дориа погрузил на них несколько тысяч ветеранов-испанцев. В экипажи галер он собрал тоже изрядное количество испытанных моряков-ветеранов, носивших уже не одно десятилетие гордое имя «верных собак». То была знаменитая морская гвардия Генуи. Вскорости к собранным силам должна была подойти еще дюжина галер из Барселоны, но времени ждать их у Дориа уже не было. Корон мог пасть со дня на день. Не теряя времени, адмирал поспешил к берегам Пелопоннеса. Впереди себя он выслал самую быстроходную галеру с самым отважным из своих капитанов. Воздев турецкие флаги, галера каким-то чудом проскочила в коронскую гавань. Доставленные припасы и весть о скором приходе Дориа вселила в сердца людей уверенность в успехе обороны.
Но и турки не дремали. Каждый день со всех сторон к окружавшему Корон флоту спешили присоединиться отряды средиземноморских корсаров. Ходили слухи, что вот-вот должен подойти с огромной эскадрой и сам Барбаросса.
А Дориа спешил. Изнемогая от яростной гребли, гребцы теряли сознание. Их оттаскивали в сторону, обливали водой, давали кружку вина и снова гнали за весло.
— Темпо! Темпо! Темпо! — кричал Дориа своим капитанам, едва завидев, что какая-то из галер сбивается с общего ритма.
Дойдя до Занте, адмирал выслал вперед разведку. Возглавил ее тогда мало кому известный мальтийский рыцарь капитан Ла Валетт, уже показавший себя отчаянным храбрецом при обороне Родоса. Смельчаки-лазутчики прокрались вдоль берега к туркам и рассмотрели, что флот Сулеймана стоит в Коронском заливе, галеры же турецкие развернуты кормами к берегу и готовы в любой момент ринуться в бой. Новость эта была неутешительна! На флагманском судне лихорадочно совещались, что следует предпринять дальше. Кое-кто предлагал не торопиться, а подождать идущие из Барселоны галеры. Но Дориа был неумолим: ждать больше нельзя — надо немедленно нападать! Своим красноречием и убежденностью в правоте замысла он, в конце концов, смог убедить и остальных. За ночь приготовились к бою.
С рассветом следующего дня адмирал велел выслать два разведывательных галиота, за ними еще два грузовых судна. С бортов галер метали лот, промеряя глубины. Войдя в пролив, разведчики дали сигнал, что пройти фарватером вполне возможно, и остановились, поджидая остальной флот. Дориа приказал трубить в трубы и бить в литавры — начинать общее движение. Сам адмирал расположился, чтобы лучше обозревать предстоящее поле боя, на концевой галере.
Когда турки увидели, что появившийся неприятель прошел пролив и взял курс на Корон, то разом разрядили по нему все свои пушки. От страшного грохота содрогнулись небеса, и все заволокло пороховым дымом. Однако Дориа предусмотрел и это. Все свои грузовые суда он поставил в левую, ближнюю к туркам колонну и защитил ими от огня боевые галеры. Однако мощный залп все же не прошел даром. Сразу два больших испанских транспорта с перебитыми снастями, потеряв управление, буквально вывалились из общего строя. Начался отчаянный абордаж, а попросту говоря, самая настоящая резня. Испанцы сражались храбро, но против огромных толп турок они были бессильны. Постепенно шаг за шагом турки завоевывали жизненное пространство, оттесняя редеющих защитников все дальше и дальше.
Сам Дориа, находясь тем временем на галерах, удачно сманеврировав, открыл столь сильный огонь по туркам, что запылал чуть ли не десяток галер, и заставил турок отойти к самому берегу подле крепости. Немедленно со стен Корона также начали метать ядра во вражеские суда. Турки неожиданно для себя оказались взятыми в два огня — самое худшее, что вообще можно только было придумать. В это время, бросив свои галеры, на шлюпке сбегает турецкий паша, командовавший наиболее избиваемой частью флота. У турок начинается паника и полная неразбериха. Видя все это, Дориа закричал бывшему на соседней галере племяннику:
— Антонио! Ступай и отбей наши транспорта! Время пришло!
— Слушаюсь, дядюшка! — немедленно отозвался послушный племянник. — Считайте, что они у вас в кармане!
Подойдя с несколькими галерами к беспомощным галиотам, Антонио дал по ним полновесный залп. Ядра легли так густо, что положили вповалку и турок, и испанцев. Турок все же погибло гораздо больше, но лишь по той причине, что их вообще было больше на борту галиотов. Затем был новый абордаж, и оставшиеся в живых турки искали себе спасение, прыгая в воду. И здесь снова отличился неутомимый Ла Валетт! Его галера во время этой отчаянной драки успела пленить сразу несколько неприятельских судов. Несмотря на бешеное сопротивление, силы турок стали быстро, иссякать и они начали отдаваться на милость победителей. Всего в плен сдалось несколько сотен янычар во главе со своим агой. Пленников, впрочем, Дориа велел тотчас отпустить, наивно полагая, что таким образом побудит неприятеля к ответному великодушию.
Тем временем, видя неудачу своего флота, осаждавшие Корон сухопутные войска турок начали стихийный отход, быстро переросший в самое заурядное бегство. Бросив весь лагерь и обоз, турки разбегались во все стороны. Освободив Корон, Дориа усилил его гарнизон, поправил укрепления и взял курс на Мессину, где был встречен как герой.
В Стамбуле царило уныние и растерянность. Отчаянно смелые и блистательные рейды Дориа к Дарданеллам и Морее сорвали турецкое нашествие на Европу. Именно тогда мусульмане стали вместо самого крепкого ругательства говорить: «Гром и Дориа!» А матери пугали именем кровожадного и страшного генуэзца своих детишек: «Не будешь слушать, тебя Дориа схватит!» Сам султан Сулейман не находил себе места. Нужно было срочно искать выход из создавшегося положения. И Сулейман Великолепный нашел его! До турецких пределов уже докатилась грозная слава Барбароссы, а потому султан рассуждал, сидя в диване, так:
— Только один рыжебородый сможет остановить проклятого генуэзца Я объявляю, что намерен пригласить этого достославного разбойника к себе на службу!
— Да, да! — закивали согласно высокими тюрбанами сидевшие на лавках вельможи. — Этот герой славится мужеством и удачливостью мореплавателя. Воистину нет предела твоей мудрости, о звезда нашего счастья!
Сулейман поискал глазами. Наконец, его взгляд остановился на стоявшем в углу янычаре.
— Мой верный Зазон, — обратился он к янычару. — Езжай немедленно к храброму Барбароссе и предложи ему от меня звание паши и начальника всего моего флота, если он пожелает явиться ко мне!
— Слушаюсь, о величайший из великих! — упал ниц на ковры янычар.
Историк пишет: «Слава воинских подвигов Барбароссы промчалась до Константинополя. Сулейман II, турецкий император, полагал, что этот один человек может остановить славу османов, униженную трусостью генерала его галер, допустившего постыдным бегством Андре Дориа овладеть Короном, Патрасом и многими другими крепостями Пелопоннеса. Собрав Диван, он объявил, что намерен привлечь в свою службу Барбароссу, который славится мужеством и искусством в мореплавании. Все согласились, что это единственный магометанин, которого можно противопоставить Андре Дориа».
Удар Рыжей БородыПредложение Сулеймана произвело на Барбароссу огромное впечатление. Он сразу оценил все выгоды своего будущего положения. Ведь будучи главой османского флота, его уже никто и никогда не посмеет свергнуть с алжирского трона. Кроме того, объявив Алжир своим пашалыком и сделав Хайраддина капудан-пашой и бейлербеем, то есть эмиром над эмирами, султан сразу сделал вчерашнего пирата третьим по значению вельможей одной из самых великих империй, предоставив под его начало весь огромный турецкий флот, с кораблями и арсеналами, гаванями и многотысячными командами. Ну а кроме всего этого он мог бы по своему усмотрению распоряжаться, по существу, безграничными ресурсами всей огромной турецкой державы. Для начала Сулейман прислал Барбароссе в подарок четыре тысячи своих янычар, что было поистине царским даром! Все это открывало перед Барбароссой столь захватывающие перспективы, о которых он не мог ранее и мечтать!
— Я согласен служить верой и правдой потрясателю вселенной! — ответил янычарскому are Хайраддин. — Я расскажу ему о морской силе христианских королей, представлю ему всю картину их взаимных несогласий, и тогда наместник Аллаха на земле сумеет покорить весь мир!
Оставив правителем Алжира своего сына Гассана, Барбаросса поспешил в Стамбул. Знаменитого пирата сопровождала флотилия в сорок галер. По пути Хайраддин случайно столкнулся с венецианским флотом, шедшим на Сицилию для закупки хлеба. Ни минуты не раздумывая, Барбаросса атаковал венецианцев и разогнал их, уничтожив при этом большую часть галер.
— Мы плывем к султану с неплохим подарком! — сказал он своим рейсам, когда все было кончено.
В расчетливости и прагматичности Барбароссе отказать было нельзя. Небезынтересно, что буквально перед встречей с венецианцами Хайраддин принял к себе на службу известного средиземноморского разбойника Делиссюса, но едва галеры того вошли в состав алжирского флота, как Барбаросса, без долгих раздумий, тут же придравшись к чему-то, самолично убил Делиссюса, присвоив себе все его богатства. Весьма продуманно обставил алжирский владетель и само свое плавание в Стамбул. По замыслу Барбароссы, известия об одержанных им в пути победах должны достигнуть ушей турецкого султана гораздо раньше его собственного прибытия в Стамбул. А потому Барбаросса особо не торопился, а, повернув неожиданно для всех к Эльбе, захватил там приморский город Рио, пленив и продав в рабство всех его жителей. Французский биограф Барбароссы XIX века пишет: «По прибытии в Константинополь паши представили его Сулейману. Ловкий Барбаросса взял с собою детей обоего пола, пленительной красоты и в богатой одежде, многочисленную толпу евнухов, прося его величество принять их вместе со львом и леопардом, привезенными из Африки. Подарки эти были весьма приятны Сулейману, и он принял его весьма милостиво. Барбаросса в первом своем свидании с султаном описал ему положение Африки и Европы. Паши слушали его спокойно, но зависть вспыхнула, когда он предложил Сулейману вверить ему морские силы, обещаясь завоевать ему обе части света».
И начались интриги!
— Постыдно нам вручить свой флот разбойнику, презираемому всеми честными людьми за грабежи и убийства! — шептали султану одни.
— Мы и без него сыщем при нашем дворе храброго и искусного, кто на море поддержит сухопутную славу османов! — нашептывали другие.
Узнав об интригах, Барбаросса немедленно помчался в Сирию к готовящемуся там к нападению на Персию великому визирю Ибрагиму, интимному другу и главному советчику султана. Ибрагим принял Барбароссу благосклонно, одобрил все его предложения и тут же отписал Сулейману, что искуснее Барбароссы флотоводца не сыскать во всей вселенной.
— Верьте мне, и я сотру врагов пророка Магомета в порошок! — клятвенно пообещал визирю Хайраддин.
Забив до полусмерти своих гребцов, спустя несколько дней Барбаросса вновь был у Сулеймана.
— Я прогоню испанцев из Африки, покорю карфагенцев и мавров, завоюю Сардинию, Корсику и Сицилию. Мы перережем все тамошнее население и заселим эти благодатные острова правоверными! Я поражу голодом и обезлюжу Италию! — посвящал он довольного султана в свои далеко идущие планы.
— Куда ты намерен нанести свой первый удар? — поинтересовался Сулейман, когда красноречие Барбароссы несколько иссякло.
— Для начала я принесу вам на подносе Тунисское царство! — смиренно склонил голову хитрый алжирец.
Ведь завоевывая Тунис для Сулеймана, он одновременно завоевывал его и для себя.
— Для начала найди и покарай проклятого Дориа! — велел падишах. — Все остальное потом!
От султана Барбаросса вышел уже в высоком звании трехбунчужного паши и повелителя всего турецкого флота. Спустя некоторое время Сулейман передал ему свое знамя, саблю и мешки с 800 тысячами червонцев.
А уже спустя неделю Барбаросса, выйдя из Геллеспонта с восемьюдесятью галерами, взял курс прямиком на Италию, которая по его замыслу и должна была ответить за действия Дориа. Согласно воле Сулеймана, Барбароссе надлежало отныне дружить с французами. Пират был этим весьма расстроен, ведь совсем недавно галеры короля Франциска помогали Андре Дориа в набегах на Шершелль, доставивших Хайраддину немало неприятных минут.
— Меня тошнит от этих мерзких лягушатников, но, что поделать, на все воля Аллаха и султана, а потому отныне мы их трогать не будем! — объявил он своим опечаленным рейсам.
В первых числах мая 1532 года Барбаросса прошел Мессинский пролив, опустошил берега Сицилии, явился пред Неаполем, захватил несколько крепостей, города Гасту, Спалонку и Фронди.
По слухам, во Фронди жила тогда юная восемнадцатилетняя вдова Ливия де Гонзаго, о которой ходила слава как о женщине неземной красоты. Ее-то и решил Барбаросса привезти в качестве подарка своему новому повелителю. Однако пока турки высаживались и штурмовали город, прекрасная Ливия в нижнем белье бежала в горы. Взбешенный постигшей его неудачей, Барбаросса приказал не брать пленных, а перебить всех обитателей Фронди от мала до велика. Хроника той войны повествует: «В сорочке помчалась эта женщина на испанские и итальянские войска, шедшие против турок. Они проводили ее опять в город. Принимая в ней участие, жители хотели узнать, не случилось ли с ней ничего, когда находилась она почти нагая среди солдат. Она клялась, что не была оскорблена…»
После разгрома Фронди Барбаросса захватывает еще один итальянский город — Таресину. Историк пишет: «Ужас распространился даже в Риме и все помышляли более о бегстве, нежели о защите. Папа Климент VII не мог остановить ни смущения, ни беспорядка… Ежели бы Барберуссе было известно о тогдашнем положении Рима, то бросился б туда за несчетными богатствами, но, не зная о том, сел на корабли и возвратился в Африку».
Теперь, когда Хайраддин исполнил волю Сулеймана Великолепного и покарал Италию за неприятности, доставленные Стамбулу со стороны Андре Дориа, он мог вплотную заняться и расширением собственных владений. На очереди был тунисский султан Мюлеасс. С ним Барбаросса расправился очень быстро. Если ранее тунисский правитель мог воевать с таким же, как и он, правителем Алжира на равных, то теперь он был бессилен противостоять капудан-паше всей Османской империи. А потому Барбаросса довольно быстро овладел Тунисом, безжалостно подавил восстание горожан и тут же без всякого стеснения присоединил Тунис к своим владениям В это же время в Алжир просачиваются слухи о том, что испанский король Карл V вместе с Андре Дориа собираются покорить Африку и готовят для нападения большую армию и флот. Не теряя времени, Барбаросса тут же запросил помощи у Сулеймана. Сам же начал энергично готовиться к возможному отпору.
В боях и походахТем временем после возвращения из победоносной Морейской экспедиции Андре Дориа занимался дома делами личными, семейными, свадебными. Своего пасынка Антония Каррето (собственных детей у Дориа так никогда и не было) он выгодно посватал и женил на дочери богатейшего генуэзского купца От себя адмирал подарил молодоженам Мальфинское княжество. Свадьба была еще в самом разгаре, когда в генуэзскую гавань ворвалась посыльная галера. Привезенные новости были тревожны: свирепый бич Средиземноморья Барбаросса в отместку за успех Дориа при Короне уже вовсю опустошает берега Италии… Пройдя Мессинским проливом, Барбаросса захватил Реджо в Калабрии и дочиста прочесал итальянский берег до самой Генуи, ввергнув в панику жителей Рима и Неаполя.
Пока готовились к походу, получили новое известие — Барбаросса ушел завоевывать Тунис.
— Гоняться за пиратами при осенних штормах дело неблагодарное, — рассудил Дориа. — А потому выход в море отменяю. Отдохнем и приготовимся лучше к следующему году!
Бывшие при нем сицилийские и неаполитанские галеры он отослал по домам, велев прибыть к нему в готовности ранней весной. Одновременно адмирал начал настойчиво убеждать Карла V отобрать у Барбароссы только что захваченный алжирцем Тунис и создать там базу для испанского флота.
— Кто ж против такого подарка, — после недолгих раздумий согласился император. — Будем готовиться серьезно и обстоятельно. Я лично возглавлю этот поход против неверных!
Генри Кеймен, британский историк: «По возвращении Дориа увидел, что в западном Средиземноморье все развивается по очень опасному сценарию. Барбаросса прибыл в Стамбул в 1533 году и получил от Османов должность адмирала, а также поддержку турецких кораблей и войск. С их помощью он продолжал контролировать важнейшие пункты североафриканского побережья и совершал рейды на побережье итальянское. Вернувшись в Кастилию весной 1533 года, Карл горел желанием осуществить давно вынашиваемый план — извести североафриканских корсаров под самый корень, задушить в их собственном логове — в городах на побережье Африки. Кастильцы, в том числе их военачальник Талавера и сама императрица, возражали против выбора Туниса в качестве цели. Для них желанной целью был Алжир, чьи корабли представляли собой большую угрозу для их берегов. В конце концов советники императора все-таки остановились на Тунисе.
Участники знаменитой экспедиция в Тунис собрались в порту Кальяри, Сардиния, в первые дни июня 1535 года. Это было, как и все операции в западном Средиземноморье, международным предприятием, но преимущественно итальянским, так как речь в первую очередь шла о защите берегов Италии. Генуя, папа, Неаполь, Сицилия и рыцари Мальтийского ордена послали свои суда. Карл двинулся им навстречу из Барселоны с пятнадцатью испанскими галерами. Пришли также корабли из Португалии под командованием брата императрицы Изабеллы. Десять тысяч новых рекрутов из Испании были доставлены на грузовых судах, обеспеченных Бискайей и Малагой. В походе принимали участие сливки итальянской, фламандской и кастильской знати.
Собранные силы представляли собой весьма импозантное зрелище, составляя в общей сложности четыреста кораблей. Из восьмидесяти двух галер с полным военным снаряжением восемнадцать процентов принадлежали Испании, сорок процентов — Генуе (главным образом суда Андреа Дориа), а остальные сорок два процента — другим итальянским государствам (включая галеры Неаполя под командованием Гарсиа де Толедо). Во флоте насчитывалось более тридцати тысяч солдат; испанские рекруты, плюс четыре тысячи человек из итальянских терсио, семь тысяч немцев и восемь тысяч итальянцев, а также несколько тысяч авантюристов, которые прибыли за свой собственный счет. Операция проводилась под командованием двух итальянских военачальников: за флот отвечал Дориа, за людей — Васто. Расходы оплачивались частично золотом из Америки, частично генуэзскими банкирами (которым тоже платили американским золотом). Это была наиболее впечатляющая военная экспедиция, когда-либо осуществленная христианскими силами за долгую историю западного Средиземноморья».
В июне 1535 года огромный флот в семьсот галер покинул Барселону и взял курс к берегам Африки. Андре Дориа всю зиму занимался подготовкой похода, и все было организовано им блестяще. Под начало генуэзского адмирала вошли флотилии Испании и Португалии, вице-короля Сицилии и римского папы, Мальтийского ордена и Генуи. Местом сбора сотен и сотен судов стала бухта Кальяри на Сардинии. Оттуда огромный флот под общим началом Карла Пятого и двинулся на Африку. Флагманская галера императора имела четыре ряда весел и поражала воображение ни только своими размерами, но и отделкой.
«Внутренняя обшивка этой галеры была позолочена, корма украшена прекрасною резьбою и расписана яркими красками, покрыта пунцовым ковром, шитым золотом, рукоятки весел обвернуты шелковой материей. Матросы одеты чисто и легко». — Так писал об убранстве галеры испанского императора современник.
На этой же галере держал свой флаг и Андре Дориа. Римский папа, как он это часто практиковал в отношении Дориа, вдохновляя адмирала, прислал ему богатые подарки: шпагу, эфес которой был усеян россыпью бриллиантов с золотыми ножнами и унизанную жемчугами шелковую шляпу.
Барбаросса, узнав о начале движения испанской армады, собрал своих реисов и, не без хвастовства, заявил:
— Если наши враги столь многочисленны, как об этом говорят, то как они будут сражаться в здешних раскаленных песках, что станут пить и чем питаться? Изжаренные в собственных латах, они не смогут долго сопротивляться турецкой пехоте и арабской коннице. А потому я твердо верю, что самоуверенный испанский монарх еще будет слизывать пыль с моих башмаков, вымаливая пощаду!
Сберегая силы, Барбаросса не рискнул вступить в морское сражение с огромным флотом Дориа, а предпочел рассосредоточить свои галеры по африканскому побережью. Были слухи, что он не решился на это предприятие лишь потому, что не был уверен в преданности себе тунисцев. Как бы то ни было, но, спокойно завершив переход, Дориа высадил испанские войска во главе с самим королем неподалеку от тунисской крепости Ла Гулета.
Передовой форпост Туниса — Гулета защищалась сильным гарнизоном во главе с верным соратником Хайраддина евреем-ренегатом Синесом. Высадившись на берег, Карл V обложил Гулету по всем правилам европейского военного искусства. Впереди шла знаменитая своей непобедимостью и злостью испанская пехота, за ней итальянцы и немцы. Поодаль от христианского войска кружили на своих горячих скакунах мавры, убивая при каждом удобном случае отставших и зазевавшихся.
Началась осада. Перевезя на берег осадные орудия, испанцы начали планомерный обстрел небольшой приморской крепости. Со стороны моря открыли огонь и галеры Дориа. Когда были пробиты бреши и сбиты со стен пушки защитников, Карл дал приказ готовиться к решительному штурму. Капуцины с крестами в руках призывали солдат не щадить себя во имя торжества веры. Начался приступ. Защитники крепости храбро оборонялись, но перевес в силах испанцев был настолько велик, что отстоять Гулеты было уже невозможно. А потому, пользуясь неразберихой штурма, хитрый Синее сумел вывести остатки гарнизона в Тунис.
Британский историк Генри Кеймен пишет: «Осада крепости Ла-Голетта у входа в Тунисскую бухту началась 20 июня и продолжалась три с половиной недели, в течение которых то и дело приходило подкрепление от дружественных местных мусульманских вождей. Форт наконец пал 14 июля, в день столь жаркий, что измучились и победители, и побежденные. „Мы одержали победу, несмотря на ужасную жару, — вспоминал Фери де Гуйон. — В тот день не осталось воды ни в колодцах, ни в реках, а сражение началось после четырех часов дня; солдаты были так измучены, что, победив, они без сил падали на землю“. Карл принял решение идти дальше и захватить город Тунис, что и было сделано 21 июля. Город был разграблен торжествовавшими солдатами. Барбароссе удалось бежать. Его сменил на посту правителя Туниса Мули Хасан, который присягнул на верность императору, а в Ла-Голетте укрепился испанский гарнизон. У Карла имелись все основания быть довольным проведенной кампанией, все христианское Средиземноморье ликовало. Огромный флот отправился по домам, в разных направлениях. Отплыв от итальянского побережья, один из кораблей с немецкими солдатами на борту перевернулся, и все погибли. Это происшествие унесло больше человеческих жизней, чем вся военная акция в Тунисе».
После взятия Гулеты настала и очередь самого Туниса. Для начала испанцы безжалостно расстреляли из пушек все турецкие суда, предварительно запертые Дориа в Тунисском озере. Барбаросса деятельно готовился к решающий битве за город. Ему удалось задобрить и подкупить местных кочевых арабов, с тем, чтобы они нападали и убивали испанцев. Непрерывные взаимные обстрелы изматывали как осажденных, так и осаждающих. Но испанцам было все же многим труднее. Опасность грозила им отовсюду. Вдали, как стервятники, днем и ночью кружили в ожидании добычи неутомимые кочевники пустынь. Катастрофически не хватало воды, кончалось продовольствие, начались повальные болезни. Королевские генералы уже не раз обращались к Карлу:
— Ваше величество! Пора возвращаться в Европу. Ваша слава и слава Испании уже умножилась взятием Гулеты и уничтожением пиратского флота! Не будем зря терять людей под Тунисом!
Но Карл был непреклонен и упрям:
— Я не покину Африку, пока не закую в цепи гнусного Барбароссу!
Генералы расходились, тяжело вздыхая: когда-то такое произойдет!
В конце концов сдали нервы и у Барбароссы. Тем более что в самом Тунисе начался мятеж против пиратов. Бросив город, он погрузился с верными соратниками на несколько еще остававшихся на плаву галер, не забыв прихватить при этом и всю городскую казну. Глубокой ночью, под покровом темноты, галеры тихо вышли в море и, удачно миновав дозорные Дориевы суда, помчались в Алжир. Утром, обнаружив бегство своего личного врага, Дориа бросился со всем своим флотом за ним в погоню. Но догнать беглеца ему так и не удалось. Дориа, предполагая, что Барбаросса будет убегать кратчайшим путем, взял курс вдоль африканского побережья. Хайраддин же, просчитав возможные действия своего противника, вопреки всему повернул в море и, описав широкую дугу, прибыл в Алжир, когда Дориа уже побывал там и, убедившись, что Барбароссы в Алжире еще нет, снова рванулся в обратный путь его искать. Когда галеры генуэзского адмирала вторично показались в виду Алжира, Барбаросса встретил их яростным огнем крепостных пушек. И Дориа пришлось вернуться к Тунису ни с чем. Как можно оценить эту встречу двух флотоводцев врагов? Разумеется, что в целом успех был в этот раз целиком на стороне Дориа: Барбаросса потерял Тунис и вынужден был спасать свою жизнь постыдным бегством от Дориа. Но при этом и Барбаросса не остался в долгу. Он блестяще перехитрил своего противника, вырвавшись из Тунисского озера, а затем не менее блестящим маневром избежал с ним и встречи в море. В Тунисской операции противники вновь обменялись взаимными ударами, но окончательной точки в споре между собой так и не поставили.
Тем временем войска Карла ворвались в Тунис. Император великодушно отдал город на разграбление своим солдатам. Из арабской летописи: «…Вторжение христиан было страшно, они убивали всех, встречавшихся им, не разбирая ни лет, ни пола, улицы были наполнены трупами, пороги домов загромождены ими, и полы мечетей залиты кровью… Грабеж продолжался три дня и три ночи, но когда заметили, что солдаты, в надежде найти зарытые сокровища, срывали дома, то им приказали выйти из города…»
Африканская кампания Карла V подошла к концу. И если первоначально король Испании мечтал о том, что после взятия Туниса его сил может хватить и для захвата Алжира, то теперь с этими мечтами пришлось проститься. В Европе начиналась новая заваруха, и африканские дела сразу отошли на второй план.
Британский историк Генри Кеймен пишет: «Не успел Карл насладиться добытой в Тунисе славой, как возникла новая угроза, на этот раз из Франции. Император отплыл из Туниса в Сицилию и Неаполь, где провел зиму, посвящая все свое время управлению королевствами южной Италии. В марте 1536 года он принял приглашение папы встретиться и обсудить некоторые вопросы, и 5 апреля 1536 года был в Риме. Двумя днями раньше французские войска перешли границу Италии, и началась война».
Карлу было что обсудить с папой Павлом III, который приготовил императору триумфальный прием 17 апреля Карл обратился к кардиналам и дипломатам в присутствии папы. Он был очень зол на Францию за нарушение мира и поразил собрание тем, что отказался говорить на своем родном языке — французском. Он говорил по-кастильски. Император гневно отозвался об угрозе миру, исходящей от Франции, и об отвратительном альянсе Франции с вероломным Барбароссой. Потрясая связкой писем — секретной перепиской Франциска с Барбароссой, он сказал: «Я своими собственными руками захватил в Ла-Голетте эти письма». Он призвал Франциска I решить существующие противоречия честным поединком, а не подвергать опасности жизни стольких христиан. В конце своей длинной речи, не сопровождавшейся никакими дипломатическими нотами, он твердо повторил: «Я хочу мира, я хочу мира, я хочу мира!»
Слушатели были потрясены, многие — потому что не ожидали, что к ним обратятся на языке, столь редко используемом в дипломатических кругах. Архиепископ Макон, один из дипломатических представителей Франции, взял слово и попросил императора предоставить текст его речи, так как он не понимает по-кастильски. Карл жестко ответил: «Ваше Преосвященство, скажу прямо: не ждите, что я стану изъясняться на каком-либо языке, кроме испанского, который столь благороден, что заслуживает того, чтобы его понимали все христиане». Даже советники Карла были смущены неожиданной силой этой «проповеди», как они для себя определили речь императора, и тем, что она была произнесена именно на испанском языке. На следующий день, когда гнев императора остыл, он призвал двух французских послов и в личной беседе передал им краткое изложение своей речи на «чистейшем итальянском». За исключением этого случая, Карл всегда отдавал предпочтение своему родному языку, французскому, как в частной, так и в политической жизни.
Успех в Тунисе, как напомнила Карлу императрица в сентябре 1535 года, «был особенно приятен Неаполю и Сицилии, а также всей Италии». Кастильцы же всегда настаивали на походе против Алжира, а Тунис их занимал мало. Он был всего лишь частью африканского побережья, представлявшей интерес разве что для Арагонской короны. Так что кастильцы продолжали твердить о необходимости захвата Алжира. Корсаров в любом случае надо было остановить. В ответ на Тунис 1 сентября Барбаросса с тридцатью галерами предпринял молниеносную атаку на порт Маон на Балеарских островах. Его люди разграбили город, взяли в плен значительную часть населения и через пять дней ушли.
Экспедиция в Алжир, на которую надеялись императрица и советники, была бы попыткой реванша за неполную победу в Тунисе. Но она откладывалась, так как император был озабочен ситуацией в Милане, вызванной смертью герцога Франческо Сфорца в ноябре 1535 года. В феврале 1536 года Карл из Неаполя написал императрице, прося ее продолжать подготовку к походу на Алжир, но также немедленно послать средства в Геную, чтобы быть готовыми к проявлениям враждебности со стороны Франции в северной Италии. «Все имеющиеся галеры — писал император — должны быть посланы в Геную под командованием Альваро Басана вместе с тремя тысячами пехотинцев, провизией и деньгами, начеканенными из американского золота и серебра, доставленного из Севильи».
В Неаполе, где Карл остановился после Тунисского похода, он везде появлялся в обществе Дориа. Вместе с адмиралом император решал вопросы политического устройства Италии.
— В связи со смертью герцога Франциска Сфорца, я хотел бы присоединить к своим владениям Милан! — делился своими мыслями с Дориа Карл V. — Чего пропадать добру!
— Все это так, ваше величество, — кивал головой хитромудрый Дориа, — но я вижу, по крайней мере, два препятствия этому!
— Какие препятствия могут быть у меня? — искренне удивился император.
— Во-первых, в драку за Милан обязательно ввяжется Париж, а потому до его присоединения хорошо бы обезопасить себя мирным договором с королем Франциском. Во-вторых, этот шаг неминуемо вызовет противодействие и всех итальянских князей, которым, конечно же, не понравится ваше усиление на Аппенинах.
— Ничего страшного, — усмехнулся Карл — Я не боюсь ни местных князьков, ни французского короля. Пусть они меня боятся, а Милан мне нравится и он будет моим, чего бы это мне не стоило!
Биограф адмирала так подводит итог этой знаменательной беседы: «Скоро Карл V уверился в справедливости суждений Дориа. Франциск I, желая войти в Миланское владение, предпринял завоевание Савойского герцогства, которое открыло ему туда дорогу. Адмирал Брион вступил в Миланское владение с французской армией, покорил Бреесу, Божио, Шамбери, Монтмелиан и пр., взял Турин».
Узнав об этом, Дориа немедленно поспешил в Понтомели, где в ту пору находился Карл V.
— Ваше величество! — заявил он ему. — Необходимо нанести удар по Франциску не в Италии, а непосредственно во Франции!
Император поглядел на своего советчика с некоторым сомнением.
— Этим мы заставим его бросить все силы на защиту своих границ и навсегда забыть о Милане! — продолжал настаивать Дориа. — Я же гарантирую вашему величеству, что со своим флотом опустошу берега Прованса!
— В этом что-то есть! — наконец согласился император. — Мне этот план начинает нравиться!
В тот же день были отданы распоряжения о приготовлении армии. Вскоре Карл V уже вошел со своей армией в Прованс. Дориа же, как и обещал, истово принялся громить французские берега. Затем он ворвался в гавань Тулона, захватил городскую цитадель, погрузил на галеры все городские продовольственные припасы и отправил их в испанскую армию, испытывавшую в них недостаток.
Король Франциск, которому давно было известно от своих шпионов об авторе опустошительного похода, не мог слышать даже имя Дориа. Когда же в Париж пришло известие о захвате Тулона, Франциск пришел в неописуемую ярость.
— Я повешу этого предателя и интригана на первом же суку, попадись он мне в руки! — кричал король, брызгая слюной. — Для этого проклятого генуэзца нет ничего святого, кроме голой наживы! Я еще сведу с ним счеты! Он еще будет плакать у меня кровавыми слезами!
Стараясь оголодить неприятеля, французы применили тактику выжженной земли. Привыкшие воевать и жить за счет побеждаемых, испанцы оказались совершенно не готовы к ходу короля Франциска. Трудности начались почти сразу. Голодные ландскнехты буянили и бунтовали. Отставших и мародеров добивали разъяренные крестьяне.
Пока Дориа жег французские берега, Франциск сдержал свое обещание и направил на Геную армию графа Рансоне. Узнав об опасности, грозящей родному городу, Андре Дориа немедленно отправил туда отряд галер племянника Антониа с семью сотнями ветеранов Августина Спинолы. С прибытием подкрепления генуэзцы ободрились и принудили Рансоне снять осаду.
Тем временем испанская армия во Франции была уже на грани голодной смерти. Под началом Карла вместо пятидесяти тысяч, которые он повел через Альпы, теперь была едва ли половина. Однако, несмотря на это, Франциск по-прежнему избегал генерального сражения, изматывая противника в мелких стычках и перерезая ему коммуникации. Из последних сил испанские войска сумели пробиться к морю, где Дориа немного подкормил вконец отощавших имперцев, а затем и вывез в Италию.
Несмотря на явную неудачу французского похода, Карл совершенно не разочаровался в своем флотоводце, насоветовавшему это гибельное предприятие. Наоборот, вера в мудрость адмирала у императора еще более укрепилась. Посетив еще раз Геную, он, как и в прошлый раз, остановился в доме Дориа.
Едва Карл уехал, как против испанского засилья взбунтовалась давно известная своими профранцузскими настроениями Флоренция. Расправляться с мятежниками пришлось Дориа, и адмирал не подвел своего друга-императора. Быстро стянув к мятежному городу отряды немецких наемников, он сумел почти без потерь утихомирить смуту. Наградой за карательную акцию была благодарность Карла V.
Известный историк Генри Кеймен в своей работе «Испания: дорога к империи» пишет: «Пока Карл как император противостоял на севере Европы протестантской Реформации, югу Испании продолжали угрожать военно-морские силы мусульман в Африке и в Средиземноморье. Правление императора совпало с наиболее успешным периодом экспансии в истории Османской империи, которой с 1520 по 1566 год правил Сулейман Великолепный. Испанцы почувствовали это на себе. Кайр аль-Дин Барбаросса в 1518 году объявил себя вассалом султана и, заручившись поддержкой Стамбула, продолжал нападать на суда христиан в западном Средиземноморье. В 1522 году он вновь захватил Белее де ла Памера, а в 1529 — Алжирскую Скалу, где истребил небольшой кастильский гарнизон из 150 человек, которым прежде обещал благополучное возвращение в Испанию в случае, если они сдадутся. Флоту Барбароссы из шестидесяти судов такие мелкие инциденты были нипочем: он мог рассчитывать на поддержку многочисленных недовольных морисков внутри Испании. Разгром флотом Барбароссы восьми галеонов, посланных императором из Генуи в 1529 году, у острова Форментера насторожил Карла и убедил его в необходимости срочных действий. Момент был особенно сложный, а выбор небогатый. С апреля 1530 года большую часть времени императору пришлось проводить на территории империи, где он разрывался между попытками договориться с немецкими принцами и отвратить угрозу Османской империи Вене.
Кастильская элита не возражала принять на себя расходы по обороне полуострова, но решительно воспротивилась попыткам Карла взять с них дополнительные суммы на отражение нападения турок, угрожавших Вене. Член Королевского совета Лоренцо Галиндес де Карвахаль сказал, что „затраты на империю и все, что не Испания, не должны оплачиваться испанскими деньгами.“ В этом смысле Карл не стал давить на кастильцев. Но он воспользовался своим правом пустить в дело войска, базировавшиеся в Италии. Кастильские и итальянские терсио, насчитывающие более шести тысяч человек, под командованием маркиза ди Васто оказались на Дунае. Они совершили исторический марш из Милана через Вальтеллин на восток, пройдя через Инсбрук, Пассау и Линц к Вене, — первая итало-испанская армия, появившаяся на земле Священной Римской империи. Курьезная подробность этого похода: многих военных сопровождали женщины, в общей сложности 2500 дам невыясненного социального положения и национальности, впрочем, преимущественно итальянок. Марш терсио по Центральной Европе — это было то, чего ожидали от имперской власти. Горящий энтузиазмом участник похода разразился стихотворением, в котором выразил свое представление о грядущей славе испанского оружия:
Испанцы, испанцы.Весь мир трепещет перед вами!Сотни благородных искателей приключений со всего континента хлынули в Вену в 1532 году, чтобы сразиться с турками. Среди них были испанские гранды, которые горели желанием продемонстрировать свою верность императору. Герцоги Альба и Бехар, маркизы Виллафранка и Когольюдо, графы Монтеррей и Фуэнтес и отпрыски других благородных фамилий — Медина-Сидония, Тахера, Альбукерке, Мондехар — отправились тогда на север. Их появление там произвело на врага впечатление, и, увидев огромную армию, которую удалось собрать императору для защиты Вены, — около ста пятидесяти тысяч пехотинцев и шестидесяти тысяч кавалеристов, с восхищением описываемых летописцем из Франщ-Конте Фери де Гуйоном, как „огромнейшую и красивейшую армию из всех, которые доводилось видеть за полвека, турки решили встать лагерем. Терсио прибыли 24 сентября 1532 года, когда уже начался отход турок, и опоздали к битве. Франсиско де лос Кобос в письме из Вены с гордостью рассказывает, как император делал смотр вновь прибывшему пополнению: „Позавчера он покинул лагерь, чтобы взглянуть на испанские и итальянские войска, которые были необыкновенно хороши, особенно испанцы““.
Оборона Вены сопровождалась контрмаршем в Восточном Средиземноморье, то есть попыткой выгнать турок. Весной 1532 года Андреа Дориа повел флот из сорока четырех галер (из которых семнадцать были испанскими) с более чем десятью тысячами немецких, итальянских и кастильских солдат в Грецию. Хотя кастильцы тут играли незначительную роль, кампания явилась своеобразным эхом той, которую поколение назад возглавил Великий Капитан. На этот раз экспедиция закончилась оккупацией в сентябре Корона (где Дориа оставил кастильский гарнизон из 2500 солдат под командованием Иеронимо Мендоса) и города Патрас. В следующем году Сулейман послал войска, чтобы отвоевать Корон, но Дориа вернулся в Эгейское море с тридцатью судами (включая двенадцать под командованием Альваро де Басана) и разбил турок. Завоеванные позиции, однако, невозможно было удержать, и они были сданы в 1534 году, когда турки предприняли еще одну атаку. Императорская казна не могла вынести огромных расходов по этим кампаниям, и когда в 1534 году испанские терсио достигли Мессины, войска были готовы взбунтоваться, если им не заплатят. Это был тревожный знак. Во время прошлых кампаний в Италии немцы часто бунтовали, но кастильцы обычно явного недовольства не высказывали. После 1534 года бунты среди солдат терсио стали случаться регулярно».
Пока европейские монархи выясняли свои отношения, снова оживился противоположный берег Средиземного моря. Барбаросса, придя в себя после потери Туниса, собрал всех своих реисов.
— Неверные думают, что поставили меня на колени! Но они ошибаются! Я только еще больше разозлился на них, и месть моя будет ужасна! А потому готовьтесь к новому большому походу, настал мой черед ответить проклятому Дориа!
Не удовлетворившись собственными силами, Хайраддин запросил помощи и у Сулеймана. А затем он двинулся в поход мщения. Первыми подверглись страшному разграблению Болеарские острова. Порт-Магон на Минорке барбарийские пираты захватили хитростью. Подняв испанские флаги, Барбаросса беспрепятственно вошел в гавань. С крепостных стен его даже поприветствовали пушечным салютом. Когда ж изумленный губернатор понял, что к чему, было уже поздно. Пираты дочиста ограбили город, безжалостно рубя ятаганами всех подряд. Затем Барбаросса направил форштевни своих галер к берегам Таренского залива, убивая и беря в плен людей тысячами. После этого Барбаросса захватил удобный африканский порт Бизерта, а в следующем, 1536 году разорил побережье Апулии, уведя в рабство более десяти тысяч итальянцев. Попытался Барбаросса опустошить и Корфу, для чего высадил на ней двадцать пять тысяч воинов, но здесь пирата поджидала неудача. Венецианскую крепость взять так и не удалось и пришлось убираться восвояси.
Европейские монархи тем временем были заняты собственными проблемами. Между ними начиналась новая драка за все те же миланские владения. Вновь сошлись два старых врага — испанский император и французский король. Французы действовали более активно и быстренько захватили Турин. В ответ испанцы вступили в Прованс. Дориа со своими галерами безжалостно опустошал берега Прованса, а затем дерзко ворвался в Тулонскую гавань, где взял цитадель и захватил множество судов и припасов.
— Пусть будет проклят тот день, когда я взял на службу этого нечестивца и сделал ему имя! — топал в бешенстве ногами Франциск, узнав о тулонском налете. — Пусть будет проклят тот день, когда этот нечестивец сбежал от меня к испанцам.
Король Франции велел объявить всем, что за поимку и убийство изменника-адмирала он осыплет золотом любого.
В ответ на дерзкие рейды Дориа французы осадили его родную Геную. Но адмирал сумел выделить часть своего флота на защиту Генуи, и французам пришлось отказаться от своих заманчивых замыслов насолить Дориа.
Удачи адмирала, однако, не были подкреплены удачами самого Карла V. Перейдя через Альпы, императорская армия потеряла сразу же более половины людей, а, вступив на территорию Франции, подверглась еще и непрерывному нападению местных партизанских отрядов. В довершение ко всему начался и голод. Дориа неимоверными усилиями пытался хоть как-то снабжать оголодавших испанцев, но его помощь была каплей в море. Наконец, поняв, что дальше ему ждать от фортуны уже нечего, Карл велел Дориа вывозить остатки своего воинства морем в Италию. Едва последнего изможденного ландскнехта свели под руки по корабельному трапу, как Дориа уже помчался со своими галерами во Флоренцию. Дело в том, что флорентийцы подняли восстание против испанцев, и адмирал без всяких колебаний вызвался привести их в чувство. «Дориа не упустил случая изъявить свое усердие и преданность императору», — бесстрастно записал его биограф.
Тем временем в Мадриде стали известны подробности рейда Барбароссы. Дело осложнялось тем, что мусульманским пиратам оказывал поддержку французский король Франциск I. При всей нелюбви французского монарха к иноверцам, его ненависть к сопернику единоверцу из Мадрида оказалась сильнее. Вступив в тайный союз с Франциском, Сулейман обеспечил Барбароссе полную политическую и материальную поддержку морскому нашествию на непокорную Италию. И если в начале туда подошли лишь алжирские галеры Хайреддина, то затем на завоевание итальянских берегов был брошен весь огромный флот Блистательной Порты. Слухи о приближении огромной турецкой армады пугали людей. Целые селения, зная жестокость турок, снимались с насиженных мест и бежали в горы. Всюду стояли плач, стенания и слезы. Робкие попытки Карла привлечь в борьбу с Сулейманом Венецию не увенчались ничем. Республика Святого Марка осталась верна своей излюбленной двуличной политике, соблюдая и со Стамбулом, и с Мадридом «дружественный нейтралитет». Сулейман и Барбаросса мстили Карлу и Дориа за потерю Туниса и мстили кроваво!
Узнав о начавшемся нашествии, Андре Дориа принялся собирать под свою руку все, что только было возможно. К своему флоту он присоединил торговые и даже почтовые суда, неуклюжие галиоты и мелкие фелюки, но сил все равно было явно мало. В открытый бой с турками он вступать все еще не мог. Поэтому адмирал собирался на первое время лишь тревожить неприятеля на переходах, нападая и захватывая отставших.
Первым, как и следовало ожидать, начал боевые действия грозный Барбаросса. Во главе своих пиратов он вошел в Адриатическое море и легко овладел приморской крепостью Отрантой. Вызов был брошен! Теперь слово было за Дориа. Покинув Сицилию, где он собирал свой флот, Андре Дориа удачно напал на один из турецких конвоев и сжег несколько грузовых судов. Дориа повезло — он на несколько миль разминулся с главными силами самого Барбароссы. Так противоборство двух великих флотоводцев шестнадцатого столетия, за которым, затаив дыхание, следила вся Европа, вступило в свою новую фазу. Следующий удар нанес также Андре Дориа. Курс его флота внезапно пересекся с курсом небольшой турецкой эскадры в двенадцать вымпелов, которую Барбаросса послал «потревожить» Сицилию. Окруженные превосходящими силами христиан турки сражались как бешеные, но были уже обречены. Все их галеры были сожжены или захвачены. Отправляя в Мадрид гонца с известием о победе, хитромудрый флотоводец наставлял его так:
— О потерях ни слова. Для нас сейчас важен лишь сам факт первой победы, о ней и говори. Пусть это вселит ободрение в сердца всех христиан! Намекни прозрачно и о том, что одержанной победой я во всем обязан нашим друзьям венецианцам!
Дориа не был бы Андре Дориа, если бы не начал после одержанной победы тонкую и дальновидную политическую игру. Адмирал совсем не случайно распространил слух о причастности к своей победе нейтральной Венеции. Расчет Дориа был верен. Когда разговоры о вероломстве республики Святого Марка дошли до ушей Сулеймана, султан пришел в неописуемую ярость. И напрасно пытались его образумить великий визирь и ресми-эфенди, что во всем следует спокойно разобраться, Сулейман был взбешен и никого уже не желал слушать.
— Мои планы отныне меняются! — кричал он в диване, приводя в трепет своих вельмож. — Прежде всего я обрушу весь свой гнев на этих вероломных торгашей, а уж потом разделаюсь с остальными!
Как ни странно, слухи, распространяемые Дориа, не сговариваясь, подтвердил и… Барбаросса. Когда турецкий султан передал ему свое неудовольствие по поводу бездарной потери дюжины галер, Хайраддин сразу же нашел выход:
— Неудача моя произошла только из-за измены венецианцев, которые, объявив о дружбе, стали ловкими лазутчиками испанцев!
Теперь уже Сулеймана в его желании покарать коварных венецианцев не мог переубедить никто. Спустя какие-то недели огромная двухсоттысячная армия султана двинулась в венецианские владения в Греции, круша и сметая все на своем пути. Хитромудрые вельможи республики Святого Марка, пытаясь долгое время усидеть сразу на двух стульях, в конце концов перехитрили сами себя.
Успех дориевской интриги был блестящ! Без особого труда адмиралу удалось втянуть, на свою сторону, в разгоравшуюся войну Венецию. Отныне у республики Святого Марка не было иного выхода, как срочно вступать в антитурецкую коалицию. Кроме этого, Дориа выиграл и немало времени для лучшей подготовки к борьбе на море.
А неутомимый Барбаросса во главе своего флота уже начал осаду принадлежащего Венеции острова Корфу и захват венецианских крепостей в Морее. Теперь уже сами венецианцы слезно просили римского папу, чтобы знаменитый Дориа, соединившись с их флотом, шел выручать Корфу. Дориа демонстративно отказался.
— Уже поздняя осень, — сказал он в ответ на мольбы венецианцев. — А осенью я не имею обыкновения воевать. К тому же у меня мало солдат и на исходе припасы. Нападать я стану лишь следующей весной.
Папа и венецианский дож пожаловались Карлу V, но тот ответил папскому нунцию, что поведением своего адмирала он вполне доволен.
— Отдадимся на его волю! Мой Андре лучше знает свое дело, чем все мы! — этими словами император закончил аудиенцию.
Тогда папа римский предложил создать союз христианских государств против турецкого нашествия. На это Карл уже не возражал. Одновременно было решено создать и объединенный христианский флот. От себя испанский король и римский император выделил восемьдесят две трехбаночные галеры. Перепуганные венецианцы дали от себя столько же, папа римский пообещал тридцать две, а генуэзцы обязались обеспечить флот грузовыми транспортами. Во главе папской эскадры стал Анвилейский патриарх Марк Гримани, во главе венецианцев адмирал Винцент Капель, императорскую же эскадру и весь флот возглавил с общего согласия Андре Дориа.
Новый римский папа Павел III, занявший церковный престол после почившего в бозе Климента VII, желая ознаменовать свое вступление в должность, решил организовать крестовый поход против турок, а для этого стремился прежде всего помирить французского и испанского монархов. Все трое они решили встретиться в Ницце. Карл V, как обычно, прибыл на встречу на галерах Дориа. Огромная свита едва разместилась во дворце Вилла Франко.
В это время произошел и весьма характерный случай, вызвавший впоследствии много кривотолков и разговоров. Когда король Испании и император Священной Римской империи Карл прогуливались с римским папой по набережной, внезапно они увидели на горизонте белые облака.
— Что там такое? — поинтересовался любознательный папа у шедшей сзади свиты.
— Это паруса! — закричали все разом.
Очевидец тех далеких событий оставил любопытную запись о том, что последовало дальше: «Солдаты… уверились, что белые клочки были паруса, и эта мысль заставила их заключить, что Барбаросса идет захватить папу и императора. Поспешили возвратиться в город, закричали: „Вот Барбаросса идет с флотом!“ В испуге все помышляли только о бегстве. Сам храбрый маркиз Гвест советовал императору удалиться в горы, откуда можно стрелами и каменьями разгромить турок, ежели б они пристали к Вилла Франко. Дориа велел кораблям сниматься с якоря. Один Карл V не поддался этому паническому страху, хладнокровно смотря на волнения в порте и в городе. Послали несколько легких кораблей на разведку, и они, не видя неприятеля, дошли даже до того места, где были видны паруса. Экипаж вышел на берег и увидел, что это облако произошло от крестьян, валявших бобы на берегу. Когда они доложили об этом, страх превратился в радость, а наиболее испугавшиеся подверглись насмешкам… Эта историческая черта, как ни смешна, доказывает, как страшен был Барбаросса, ибо одно его имя приводило в трепет храбрейших…»
Придя в себя от пережитого, собравшиеся начали переговоры. Длились они долго. Король с императором беспрестанно жаловались папе на нанесенные им взаимные обиды, но в конце концов хитрому понтифику все же удалось уговорить Франциска с Карлом подписать десятилетнее перемирие. Затем король и император решили встретиться еще раз, но уже без папы. Эта встреча была более дружелюбной. Монархи общались на борту испанской галеры. После разговоров Карл подозвал к себе Дориа и велел ему приветствовать своего бывшего сюзерена — короля Франции и поцеловать ему руку. Ситуация для Дориа была достаточно щекотливая, ведь Франциск не забыл, как его бывший адмирал совсем недавно истово опустошал берега Прованса. Но Дориа ли было привыкать к подобным ситуациям! С самой любезной улыбкой на лице он галантно приветствовал французского короля. Франциск улыбаться адмиралу не стал, и общение короля с адмиралом получилось весьма натянутым. Потом Карл принялся показывать королю Франции устройство галеры. Рядом по долгу службы за монархами вышагивал и Дориа. Когда Франциск обратил внимание на стоявшую на палубе трофейную французскую пушку, Дориа желая сделать ему приятное, сказал:
— Это орудие вылито из самого прекрасного металла!
— Теперь и я лью из куда лучшего, чем прежде! — со значением ответил ему Франциск, намекая, что ныне он платит за службу куда больше, чем раньше.
— Испанский металл также всегда был хорош! — ответил намеком на намек Дориа.
В тот вечер адмирал уговаривал Карла воспользоваться ситуацией и захватить практически безоружного Франциска…
— Через несколько минут я подниму паруса, и король будет в вашей власти! — говорил он. — Это сразу решит все проблемы, и самый выгодный мир будет вам обеспечен!
Но Карл не согласился.
— Это уж слишком бесчестно! Что подумают обо мне в Европе!
Факт этого весьма примечательного разговора признают почти все биографы Дориа, хотя делают это всегда со многими оговорками. Еще бы, ведь в буквально одной фразе разрушается столь тщательно создаваемый веками образ идеально благородного и кристально честного адмирала. Но, как говорится, что было, то было, заключенное перемирие между Парижем и Мадридом позволило испанцам без всякого опасения выслать весь свой флот против турок. Все ждали решающего сражения между Андре Дориа и Барбароссой.
Тем более что и Сулейман, узнав о примирении Парижа с Мадридом, немедленно велел Барбароссе начать опустошать приморские владения Венеции, дав ему в помощь несколько тысяч своих янычар.
— Мы намотаем кишки неверных собак на острия наших ятаганов! — кричали воинственные янычары.
Барбаросса действовал, как всегда, быстро и решительно. Перво-наперво он обложил приморскую крепость Кандио, но та, к удивлению нападавших, стала защищаться столь отчаянно, что Барбаросса решил бросить эту затею, чтобы не тратить понапрасну столь драгоценного времени.
— Пусть благодарят Аллаха, что я тороплюсь! — сказал он, вступивши на палубу флагманского судна.
Гребцы налегли на весла, и под теми забурлила вода.
Битва в Лартском заливеВ середине августа 1539 года Андре Дориа привел свой объединенный испано-папско-генуэзско-венецианский флот к Лартскому заливу, являющемуся частью куда более большого залива Превеза в Ионическом море, где, по известиям лазутчиков, стоял со своими галерами непобедимый Барбаросса. К этому времени пиратский флот уже завершал очередной разбойничий рейд. За кормами алжирских галер дымились руинами острова Сирос и Патмос, Эгина и Наксос, Парос и Крит. Венецианская торговля была на грани умирания. Наконец-то два непримиримых противника должны были встретиться друг с другом в генеральном сражении. Казалось, что теперь-то оба будут действовать особенно отважно и смело. В Мадриде и Стамбуле, в Генуе и Алжире, в Венеции и Риме беспрестанно молились и затаив дыхание ждали известия о грандиозной битве двух титанов, которая должна была бы решить спор за обладанием средиземноморскими водами. Но все вышло несколько иначе. Увидев огромное количество турецких судов, которое он не ожидал встретить, Дориа сразу же несколько растерялся, а потому от активных действий поостерегся. Барбаросса же был как раз, наоборот, настроен весьма решительно и не желал избегать схватки.
Французский биограф Барбароссы, живший более полутора столетий назад, так описал ход битвы при Ларте, состоявшейся 27 сентября 1538 года: «…Он приказал сниматься с якоря и вышел из залива. Христианские галеры, наблюдавшие за его движением, спешили уведомить о том Дориа. Этот адмирал поспешно поворотил к неприятелю, выстроив свой флот в боевой порядок. Барбаросса сделал тоже, но, видя, что его, флот из ста пятидесяти кораблей вполовину был меньше христианского, решился заменить число храбростью и благоразумием. Он, так сказать, прислонился к берегу, на котором устроил батареи, готовые действовать в случае неудачи, так что, поражая неприятелей, могли бы прикрыть и его отступление. Он стал в центре флота со своею галерою, на которой флаг был огненного цвета, чтоб оный был виден всем и все видели его сигналы. Табаму он вверил правое крыло. Салек начальствовал левым. Эти оба крыла примыкали к главным силам в первой линии, которых Барбаросса поставил около 20 галер, под начальством Драгута. Турецкий флот походил на орла, распростершего свои крылья, и Дориа, глядя на такой прекрасный строй, сказал, что ошибался думать иметь дело с корсарами, что он видит теперь, что это искусный и отважный адмирал. Затем Салек отправил несколько галер отбить передовой христианский галиот, но тот, паля из всех пушек, отбился. Дориа же велел взять галиот на буксир и, изготовившись, всем капитанам к сражению наблюдать его флаги. Вперед Дориа послал грузовые корабли христиан, полные солдат и со многими пушками. Но Барбаросса проник в его намерение, приказал своим крыльям подвинуться вперед и напасть на неприятельские фланги, состоящие только из галер. Он знал, что тяжелым галиотам потребно много времени подойти к ним за помощью. Жестокая атака турок заставила попятиться христианские галеры. Две из них были потоплены со всем экипажем, а другие две, нагруженные снарядами, сожжены. Салек взял две трехбаночные галеры. Вдруг поднялась ужасная буря. Ночь приближалась, и христиане под всеми парусами отступили в беспорядке к Корфу. Дориа в этот день помрачил отчасти свою славу. Все офицеры дивились, видя бегущим без боя такого славного предводителя. Барбаросса несколько времени преследовал христиан, но они, погасив огни, ушли от него».
Говорят, что Барбаросса, довольный столь быстрой и легкой победой, смеясь, сказал своим реисам:
— Дориа погасил огонь, чтобы спрятаться от своего позора!
А вот как отражена Лартская морская битва в одной из хроник шестнадцатого столетия, чей автор явно симпатизирует уже не Барбароссе, а Андре Дориа: «…Понимая, что Барберусса не потерпит, чтобы в его глазах наносили великий вред Солиману, Дориа решил вступить в залив и сразиться. Мнение его было всеми принято, и он приказал сниматься с якоря, но ветер вдруг переменился и остановил его движение. Тогда Франциск Дориа, его родственник, оставленный для наблюдений, выстрелом из пушки дал знать о выходе Барберуссы из залива. Андре отвечал ему тем же, чтоб известить его, что слышал его выстрел, пошел к нему со всем флотом и, приблизившись, сказал ему: „Мне кажется, случай благоприятен, не надо бы его упускать, ступайте на неприятеля под всеми парусами, а я пойду за тобой с моими трехбаночными галерами“. Тотчас послал он сказать всем начальникам папских и венецианских галер, чтоб изготовились к бою и взяли б неприятельский флот во фланг, а с императорскими галерами он нападет спереди.
Распорядившись таким образом, Дориа приказал начать сражение, но, найдя флот Барберуссы в выгодном положении и в таком прекрасном боевом порядке, что сам смешался и даже, остававшись на некоторое время в бездействии, привел в нетерпение офицеров своего флота. Дориа намерен был противопоставить самые большие свои корабли первому турецкому огню, чтоб после напасть на неприятеля всем флотом. Барберусса проник в его намерения, воспользовался тем временем, как подходили большие корабли, которые по своей тяжести были в ходу медленнее. Атаковав передовые галеры, Дориа заставил их отступить. Две из них со всем экипажем потопил, две со снарядами сжег и множество повредил. Тут поднялась ужасная буря, и христиане в беспорядке отступили в Корфу. Барберусса преследовал их, но они погасили у себя огонь. Наступила ночь, и он поворотил к Паксосу, отстоявшему в 12 милях от Корфу. Христиане, придя в себя от первого испуга, положили, в свою очередь, напасть на него, но они так долго собирались, Барберусса, видя приближение осени и страшась бурь, столь частых в это время в этих морях, возвратился в Лартский залив. Дориа, полагая, что честь его требует, чтоб предпринять что-либо против турок, пошел в залив Катаро, осадил и взял Шатонэв, оставил там гарнизон и перешел в Сицилию. Все удивлялись поведению Дориа в этом сражении. Мужество его было известно, и нельзя было его обвинить в трусости. Многие писатели, однако, уверяют, что он не осмелился напасть в другой раз на Барберуссу, другие же говорят, что между ними было согласие. Слава великих людей всегда подвержена клевете…»
Лартская загадка волнует историков и ныне, но до сих пор никто еще не дал на нее однозначного ответа: почему, так и не приняв генерального боя, отступил Дориа? В версиях и догадках недостатка нет. Вполне возможно, что, видя не слишком большие силы Барбароссы, Дориа предположил, что где-то рядом его стерегут другие не менее мощные флотилии турок. Возможно, что адмирал не был уверен в единстве своего разнородного, не сплаванного и наспех собранного флота. Возможно, что его и на самом деле поразила четкость маневров и продуманность построений флота турецкого. О причинах этой неудачи Дориа историки спорят и по сей день, не находя точного и однозначного ответа. А потому нам остается только догадываться об истинных причинах столь непонятной нерешительности многоопытного Андре Дориа в сражении при Ларте. И все же Барбаросса не достиг желаемого! Несмотря на явный проигрыш столкновения, Дориа сумел сохранить и вывести из-под удара почти все свои силы. Этот акт соперничества был вчистую выигран алжирским флотоводцем, но последнего слова в споре двух знаменитых соперников все же еще не было сказано.
Не удовлетворившись первым большим успехом в столкновении с противником, Барбаросса подошел со своим флотом к острову Пакос, что в двенадцати милях от Корфу, и стал там частью сил на якорь, другую же спрятал за островом, явно провоцируя Дориа на новый бой. Но расчетливый генуэзец на эту приманку не поддался, а остался приводить в порядок свой потрепанный флот под защитой венецианских бастионов Корфу. Прождав безрезультатно своего противника до самых октябрьских штормов, Барбаросса был вынужден вернуться в отвоеванный им Лартский залив. Во время перехода флот алжирца попал в бурю и потерял на камнях несколько галер, чем Хайраддин был весьма удручен. Узнав об этом, Дориа тоже покинул Корфу и развел свой флот на зимовку по итальянским портам.
Английский историк Генри Кеймен: «Постоянная уязвимость христианских государств еще раз подтвердилась поражением, которое их военно-морские силы потерпели у острова Превеза, рядом с Корфу, в Восточном Средиземноморье. Более 130 кораблей христиан под командованием вице-короля Сицилии Гонзага, а также испанский военный контингент и корабли Дориа, Венеции и папства, вступили в бой с примерно таким же количеством судов Барбароссы. Войска христиан ничего не добились, разве что стало совершенно ясно, что турки — по-прежнему главная морская сила в Восточном Средиземноморье. При следующем поколении оборону на море следовало держать уже на западе, где не ослабевал поток нападений на христианские территории. На императора между тем давили прежде всего испанцы — его вынуждали напасть на Алжир».
Весной следующего года Барбаросса вновь принялся за завоевание Адриатики, пытаясь прежде всего завоевать сильную приморскую крепость Шато-Нев. Андре Дориа нигде в ближайших водах не объявлялся, и пираты действовали спокойно. Первым делом, как всегда, Барбаросса свез на берег осадные пушки. Пока турки рыли окопы и устанавливали батареи, их на выбор расстреливали со стен из мушкетов. Потери были большие, но Барбароссу это ничуть не смущало.
— Людей у меня всегда будет, что песка! — говорил он своему верному другу и соратнику по разбойничьей юности Агису Гариадину. — Тем более, мне был знак свыше, что над местным дон-джоном будет скоро реять наш зеленый флаг!
— И я водружу его… — начал было отвечать заносчивый Гариадин, когда внезапно выпущенное из крепости ядро со свистом снесло ему напрочь голову.
— Они ранили меня в сердце, убив лучшего друга! — потрясал в ярости забрызганный кровью Хайраддин. — За это я вырву их сердца!
Спустя несколько дней все подготовительные осадные работы были закончены и на крепость обрушились тучи ядер.
Огромные стофунтовые чудовища изрыгали из себя целые куски скал, разбивавшиеся при падении в мириады разящих все вокруг осколков. Со стороны моря с галер крепость громил ренегат Силен. Комендант Шато-Нев дон Сарменто, потрясая огромным мечом, ободрял своих солдат.
— Мужайтесь, ведь мы испанцы! Скоро нас выручит Дориа!
Защитники держались стойко. Но адмирала все не было и не было. Пробитые за день проломы в стенах они латали в течение каждой наступавшей ночи, а следующим днем все повторялось сызнова. Наконец, настал час, когда Барбаросса штурмом овладел главной башней крепости. Затем началось побоище. Турки оттеснили отчаянно отбивавшихся испанцев к центральной площади. Там пал, пронзенный сразу тремя дротиками, храбрый дон Сарменто. На площади турки и арабы добивали последних. Когда все стихло, Барбароссса велел отыскать ему труп коменданта крепости.
— Я пошлю голову этого неистового испанца в дар падишаху вселенной! — заявил он.
Но тело дона Сарменто так и не нашли.
Затем турецкий флот обрушился на замок Раццано, который защищался куда менее мужественно. От Раццано форштевни алжирских галер хищно развернулись на залив Рицаник, на берегу которого возвышалась цитадель Катаро. Теперь на очереди пиратов были благодатные берега славянской Долмации.
— Сдавайтесь и будете пощажены! — передал гарнизону затворившегося Катаро Барбаросса.
— Одолей нас, если сумеешь! — передал ему рыцарь Жан Матье Бембо.
— Я сам распорю ятаганом живот этого наглеца и выброшу всю требуху бродячим псам! — озлился Хайраддин и приступил к осаде цитадели.
Однако в это время к нему подоспела галера с известием о перемирии султана с Венецией. Согласно договоренности, Барбароссе надлежало оставить Катаро в покое, но за это республика Святого Марка отдавала туркам города Наполи и Старую Рагузу.
Ответ Андре ДориаНу а что же делал все это время Андре Дориа? Естественно, что после столь серьезной неудачи, как поражение в Лартском заливе, которое тут же не преминули раздуть многочисленные противники и завистники генуэзца, Дориа надо было как можно быстрее реабилитироваться. Для этого он избрал путь, быть может, не самый сложный, зато верный. По-прежнему всячески избегая столкновения с главными силами Барбароссы, Дориа решает нанести ряд ударов по небольшим пиратским эскадрам, шарящим в поисках добычи по Адриатическому морю. Так, узнав о приближении к берегам известного пиратского предводителя Драгута с одиннадцатью галерами, он немедленно собирает большие силы и внезапно настигает пиратов вблизи Косини на берегу Жиролаты, где Драгут с сотоварищами в это время делил награбленное. Заперев Драгута в бухте, Дориа затем решительно атаковал его, захватил все суда, а самого Драгута заковал в цепь и посадил гребцом на его же бывшую флагманскую галеру.
Спустя несколько недель сидящего на цепи у весла Драгута случайно увидел мальтийский рыцарь Ла Валетт. Совсем немного времени назад сам Ла Валетт, захваченный в одном из боев турками, сидел также гребцом на галере Драгута, пока не был выкуплен. Злорадства у рыцаря, узнавшего плененного турка, не было.
— Что поделать! — сказал он Драгуту. — Таковы перемены нашей судьбы!
— Я нисколько не ропщу на свой жребий! — отвечал невольник. — Каждому его путь предопределен свыше! Надо лишь молиться и надеяться на лучшее!
Пройдут годы, и Драгут с Ла Валеттом встретятся еще раз, но уже у стен Мальты, куда Драгут придет во главе огромного флота и войска, а ставший к тому времени великим магистром Ла Валетт возглавит героическую оборону острова и выйдет победителем. Под стенами мальтийских замков Драгут найдет свой конец, а именем Ла Валетта назовут столицу маленького острова. Воистину, каждому его путь предопределен свыше…
На галерах Андре Дориа знаменитый Драгут проведет гребцом несколько тяжелых лет, пока не будет выкуплен Барбароссой у того же Дориа за несколько бочонков золота, и тайное обязательство не тревожить более Геную и генуэзских купцов. Пройдут еще годы, и Драгут займет после смерти Барбароссы его место, став главной опорой Блистательной Порты на морях. Однако у Драгута будет еще одна встреча с Дориа, о встрече с которой вполне можно писать отдельный приключенческий роман, столько там было невероятных подвигов и головокружительных поворотов. Но пока Драгут, наравне с другими невольниками, гребет тяжелым веслом, получая от комита-надсмотрщика поощряющие удары кнута.
Тем временем хватало забот и у Андре Дориа. Разбитие и пленение Драгута, однако, никак не заслоняло памяти о Ларте, и адмиралу надо было восстанавливать свое пошатнувшееся реноме, а потому он буквально засыпал Карла V прожектами экспедиции по завоеванию Алжира у турок. В этом генуэзец видел главное отмщение своему врагу Барбароссе. «Спокойствие томило этого великого человека. При том же зная, что война необходима для содержания в повиновении солдат и матросов, положил напасть на владения Барбароссы в Африке. А как это был заклятый враг христианства, то Дориа полагал, что ему не нужно и предлога, чтобы идти на него…»
Не дожидаясь еще окончательного решения Мадрида, Дориа на свой страх и риск совершает рейд к берегам Африки и захватывает небольшую, но стратегически важную крепость Монастер, где оставляет гарнизон. Таким образом, он создает передовой плацдарм для будущего нашествия. Наконец приходит и известие из Мадрида: император дал согласие на проведение алжирской операции, более того, он лично пожелал ее возглавить! Но присланная бумага приводит многоопытного Дориа в полное смятение. Нетерпеливый Карл требует немедленного выступления в поход. А ведь лето уже на исходе, и впереди обычная для Средиземноморья осенняя непогода со штормами и шквальными ветрами. Дориа пытается деликатно образумить своего сюзерена, предлагая дождаться следующей весны, а заодно и лучше подготовиться к затеваемому предприятию. Но император к его просьбам глух.
Дело в том, что Карл в очередной раз разругался с французским королем Франциском. Между двумя государствами исподволь начинается новая, какая уже по счету, война! Именно поэтому императору так важно быстро и успешно провести алжирскую операцию. Громкая победа не только угомонит турок, но и образумит французов.
— Не сам ли Дориа мне прожужжал об Алжире, а теперь вдруг испугался ветров! — смеялся Карл, получив очередное предостерегающее послание своего адмирала. — Передайте ему, что я в отличие от моих адмиралов на подобные мелочи не обращаю никакого внимания. Мы выходим в море в самое ближайшее время. Рождество я намерен праздновать в Алжире! Я лишил Барбароссу Туниса, теперь очередь за последним африканским гнездом ужаса и разбоя!
Чтобы Дориа не слишком противился спешным приготовлениям, папа римский подарил ему меч, усыпанный россыпью крупных бриллиантов и шелковую шляпу, унизанную жемчугом.
В конце сентября 1541 года наскоро собранный испанский флот добрался до африканских берегов. Экспедиция была задумана с размахом. Помимо императора-короля в ней принял участие знаменитый своим полководческим талантом и свирепостью герцог Альба, не так давно вернувшийся из Вест-Индии знаменитый покоритель Мексики Фернандо Кортес, гофмаршал двора и великое множество молодых дворян, желавших отличиться на глазах монарха. Кроме них на транспортных судах сидело более двадцати пяти тысяч испытанных в боях ветеранов.
Сам император с адмиралом плыли на «счастливой» яхте с четырьмя рядами весел и отборнейшей командой, которая принесла удачу в тунисском походе. Интерьер по приказу Дориа был, однако, полностью обновлен. Глаз императора должен радоваться! И если раннее корма была только выкрашена, то теперь ее украсили еще и искуснейшей резьбой. Несколько оркестров, услаждая слух, посменно играли круглосуточную музыку. В поход отправлялись, как на светскую прогулку.
А погода тем временем все портилась. Много времени потеряли еще и у Минорки, поджидая груженные воинскими и съестными припасами суда Фердинанда Гонзаги. Теперь к южному берегу Средиземного моря направлялась настоящая армада.
Несмотря на все это, во время перехода осмотрительный Дориа принял все возможные меры предосторожности, на случай если Барбаросса попытается перехватить сильно растянувшейся испанский караван своим флотом. Во все стороны были разосланы летучие отряды галер, но Барбаросса так нигде и не появился. Несмотря на это Дориа предпринял последнюю попытку отговорить Карла от намечаемой высадки на африканский берег.
— Ограничимся сейчас лишь грандиозной демонстрацией и уйдем обратно, пока не поздно! — говорил он разумные речи.
— Если вы боитесь, Андре, то я вас не держу здесь! Можете отправляться домой к жене! — смерил его император презрительным взглядом. — Жребий брошен, и мы плывем навстречу еще одной победе!
— Что ж, ваше величество, моя совесть чиста, но я остаюсь с вами, что бы ни было дальше!
Подойдя к африканскому берегу, Карл V послал парламентеров к начальствовавшему в это время в Алжире сыну Барбароссы Гассану.
— Сдавайтесь, а не то вас постигнет печальная участь Туниса! — важно заявили испанские гранды.
Гассан рассмеялся парламентерам в лицо:
— Наш флот и наше войско стоит ваших. Аллах еще не решил, кому отдать ныне свою милость!
В алжирском гарнизоне было всего восемьсот янычар, но все они поклялись биться до последнего. Кроме янычар Гассан собрал еще пять тысяч ополчения из мавров и местных арабов. В окрестностях города в тучах песка гарцевала горячая нумидийская конница.
Действуя по совету Дориа, Карл высадил свою армию на восток от крепости, где берег был более полог, а глубины позволяли галерам подойти к самому берегу. Немного передохнув после высадки, испанцы подошли к Алжиру и стали лагерем вокруг него. На окружающих город холмах поставили пушки. Со стороны моря город надежно блокировали галеры Дориа. С тыла осаждающих донимали нумедийцы, швыряя на всем скаку в закованных в латы испанцев стрелы и камни. Но к этому привыкли еще со времени тунисской операции и особого внимания не обращали.
Император, общаясь с адмиралом, был ироничен:
— Теперь вам уже нечего опасаться, дорогой Дориа, кампания, по существу, уже сделана, осталось только пожать победные лавры и вернуться домой!
Но Дориа иронию не воспринимал.
— Меня по-прежнему, ваше величество, волнует даже не столь бродящий не весть где со своим флотом Барбаросса, сколько… погода! Октябрь в здешних местах чреват страшными штормами, а берег гол и нам совершенно негде укрыть свои галеры!
— Ничего, — отмахнулся Карл — Господь с нами, и все обойдется!
Увы, ничего не обошлось! В ночь на 29 октября 1541 года грянул гром, да еще какой! Небывалой силы буря с дождем и градом обрушилась на испанский лагерь с такой неимоверной силой и мощью, что в какую-то четверть часа утопила его в грязи. Ни у кого не осталось даже горсти сухого пороха.
— Кажется, судьба восстает против нас! — заметил философски своим генералам раздосадованный происшедшим Карл. — Пусть у нас теперь нет пушек, но мы возьмемся за мечи и все равно разгоним этих презренных африканцев!
Но весть, доставленная императору с моря, оказалась уже не неприятной, а по-настоящему страшной. Внезапно налетевшим беспощадным шквалом в какую-то четверть часа весь испанский флот был разнесен буквально в щепки. Все побережье было завалено трупами матросов. Видя несчастие врага, перешли в наступление и алжирцы Гассана. Избиваемые со всех сторон, на остатках уцелевших галер испанцы вынуждены были постыдно бежать.
Отставших и больных без труда пленили турки. Самого Карла V в самый последний момент спас на своей галере Андре Дориа. Император был потрясен происшедшей на его глазах катастрофой. Бывший в его свите знаменитый покоритель Мексики Фернандо Кортес коленопреклоненно просил Карла дать ему несколько сот мушкетеров с конницей.
— Я положу к вашим стопам Алжир так же, как я положил к ним Мексику! — умолял старый конквистадор.
На Кортеса смотрели, как на безумца. Уцелевшие мечтали только об одном — как быстрее добраться до дома. Операция была безнадежно провалена, и авторитет самого Карла в глазах всей Европы сильно померк. Однако алжирский крах никак не сказался на отношении императора к адмиралу, даже, наоборот, совместное пребывание в штормовом море, провидческие предупреждения Дориа вновь вернули самое предупредительное отношение Карла к верному генуэзцу, несколько было угасшее после неудачи при Ларте.
Теперь обратимся к биографу Андре Дориа: «Едва успела армия усесться по судам, поднялась опять буря ужаснее прежней. Дориа, совершенно знавший мореплавание, велел отдалиться от берегов в открытое море. Император, бывший на его галере, привлекал все его внимание. Он так хорошо размерял свой путь, что привел эту галеру к острову Минорка, где император оставался, пока утихло море, тогда Дориа отвез его в Испанию. Первая забота императора была вознаградить своего адмирала за потерю галер. Он пожаловал его протопотарием (почетным главой) Неаполя и, присоединив к этому званию пенсию в тысячу талеров золотом, приказал оную выплатить за три года вперед. Впоследствии он подарил Дориа в собственное владение город Турси, возведя в маркизство».
Британский историк Генри Кеймен в своем фундаментальном труде «Испания: дорога к империи» пишет следующее: «Злосчастный поход на Алжир был начат в 1541 году. Согласно официальным оценкам, Неаполь и Сицилия должны были взять на себя шестьдесят процентов затрат, Кастилия — сорок. В тех же пропорциях исчислялось участие галеонов: итальянцы гарантировали две трети, испанцы — одну треть. Две трети солдат должны были быть итальянцами (под командованием Колонны) и немцами (под командованием Альбы) и одна треть — испанцами (под командованием Ферранте Гонзага). Собранные силы отплыли с Майорки в середине октября 1541 года, захватив по пути в Картахене герцога Альбу. Всего собралось 65 галер, 450 вспомогательных и грузовых судов с 12 000 моряков и 24 000 сухопутных войск. Среди капитанов был сам покоритель Мексики Эрнандо Кортес. 23 октября войска высадились на берег в шести милях от города Алжир.
Разыгрался ужасный шторм. „В тот день, во вторник, — вспоминал позже кардинал Талавера, — поднялась такая страшная буря, что было не только невозможно выкатить пушки, но многие мелкие суда просто перевернулись и тринадцать-четырнадцать галеонов тоже“. Шторм не утихал четыре дня, разрушив значительную часть кораблей и убив многих людей. („Слава Богу, — замечал Талавера, — мы не потеряли никого, кто представлял бы значение, а только рядовых солдат, слуг, матросов“.) Артиллерию развернуть было невозможно. 26-го, к удивлению осажденных алжирцев, император начал отводить свои войска. Плохая погода препятствовала ему и в этом, так что до Майорки флот добрался только в конце ноября. Общие потери, понесенные императорским флотом, составили не меньше 150 судов и 12 000 человек, не считая пушек и боеприпасов. Это было первое полное поражение императора, невиданное бедствие во всех смыслах, глубокое унижение и по всем перечисленным выше причинам — последний его поход против сил ислама.
Впоследствии интересы итальянцев и испанцев на море защищал в основном флот Андреа Дориа. Почти все наземные операции были прекращены, что явно не устраивало местного командующего в Оране, графа Алькаудете, который по вступлении на пост в 1535 году предпринял амбициозные попытки распространить власть Испании на королевство Тлемкен. Но успеха его действия не имели. Османы консолидировались в Северной Африке, и Тлемкен в 1552 году был захвачен турками. В 1555 году город Бути, который находился под властью кастильцев в течение сорока пяти лет, был потерян для них, перейдя к мусульманам. Наконец, в 1558 году экспедиция, предпринятая Алькаудете без разрешения тогдашнего короля Филиппа II, была уничтожена мусульманами, а ее командир убит».
Но последнее еще впереди, а пока Дориа вновь начинает заниматься своим излюбленным делом — плести тонкие кружева политических интриг. Получив надежные известия от своих шпионов, он спешит с тревожными известиями к Карлу:
— Ваше величество! Король французский уже решился разорвать перемирие с вами. Нападать же он хочет на крепости Руссильон и Периньян, а потому необходимо там запастись припасами и войсками, ведь Периньян — ключ к Испании!
Однако Карл почему-то остался глух к предостережениям своего энергичного адмирала. Тогда Дориа, вызвав к себе младшего племянника Жанеттина, приказывает тому отвезти в Периньян все имеемые под его началом войска. И вновь военное и политическое чутье не подвело адмирала. Ко времени подхода к крепости галер Жанеттина Дориа, она была уже осаждена армией наследника-дофина (будущего короля Генриха II). Помощь, посланная Андре Дориа, прибыла как нельзя кстати, и город отбил все приступы. Дофин должен был отступить. Следующая встреча императора и адмирала произошла спустя несколько месяцев. Карл V вызвал Андре к себе в Барселону. Выглядел император подавленно. Оставшись наедине с адмиралом, император посвятил его в свои проблемы:
— Все живущие ныне почитают меня за самодержца и человека самого счастливого! Увы, это далеко не так. Во всей Европе нет того, кто находился бы в положении более затруднительном, чем я.
— Но ваше величество! — подал было голос Дориа.
Карл поднял руку, прерывая его:
— Сейчас мне необходимо двинуть армию в Германию на мятежного герцога Клевского, который тщится овладеть герцогством Гельдерским. Но этого только и ждет король Франциск, чтобы обрушиться на Милан. Взвесив все за и против, я решился отдать ему Миланское герцогство без всякой войны и тем самым обезопасить себя от всех напастей со стороны французов!
— Не делайте этого, ваше величество! — почти закричал, пораженный новостью, Дориа. — Отдав Милан, вы отдадите вслед за ней Ломбардию и всю Италию! Отдайте лучше герцогство своему зятю Октавию Фарнезу с условием, что он сумеет его защитить. Укрепите цитадели Милана и Кремоны. В том вам помогу я, Венеция и римский папа.
— Хорошо! — согласился после некоторого раздумья Карл. — Пусть будет так!
«Дориа не упускал ни одного случая для доказательства своего усердия и преданности императору», — пишет об этих событиях биограф.
Не успел король Священной Римской империи и король Испании Карл добраться до Мадрида, как очередная франко-испанская война уже вовсю полыхала по полям многострадальной Европы. Флот неутомимого Барбароссы опять замаячил у европейских берегов. Однако на этот раз он пришел туда не сам по себе, а по просьбе нового союзника Сулеймана… французского короля Франциска.
Еще когда Карл топил в волнах и грязи своих солдат под Алжиром, хитрый и предприимчивый король Франциск уже успешно провел переговоры с турецким султаном о совместной борьбе против испанской тирании. Не имея собственного сильного флота, Франциск I решил одолеть своего давнего соперника с помощью флота Барбароссы. Ход этот был поистине гениален, хотя и вызвал ропот против Франциска даже в самой Франции. Впервые государь столь могущественной европейской державы шел против своих единоверцев рука об руку с мусульманами. Но недовольным решительный Франциск сумел весьма быстро заткнуть рот.
Узнавшие первыми о намечаемом союзе креста и полумесяца, венецианцы тут же предложили Барбароссе за отказ от похода десять тысяч золотых. Тот лишь рассмеялся в свою выкрашенную хной бороду:
— Свою верность Сулейману я ставлю много выше вашего мусора! Убирайтесь прочь!
Загадка генуэзцаВ конце мая 1543 года огромный турецкий флот покинул берега Блистательной Порты. Придя в Мессинский залив, Хайраддин высадил десант на Сицилию. Первой жертвой алжирского флотоводца стала крепость Ражио, быстро сдавшаяся после недолгого обстрела. Коменданта крепости синьора Дидака довольный исходом дела Барбаросса пригласил отобедать к себе в шатер. Когда же понурый комендант во главе всей своей семьи вошел в шатер победителя, то старый пират обомлел. Перед ним стояла девушка ослепительной красоты — младшая дочь Дидака. Биограф флотоводца пишет по этому поводу: «Барбаросса, у которого старость не погасила еще жара любви, не устоял против ее прелестей, воспламенился желанием обладать ею, но, чувствуя, что морщины старости не прельстят молодую девицу, решил для удовлетворения своей страсти употребить права победы».
Долго решать что-либо Барбаросса не привык.
— Твоя дочь произвела на меня большое впечатление! — тут же заявил он обомлевшему коменданту. — Я обошел Европу, Азию и Африку, но нигде не встречал ей подобной. Поэтому я забираю ее взамен тех снисхождений, которые были и еще будут оказаны тебе!
Жена Дидака с воплем упала в ноги пирату:
— Смилуйся! Ведь когда ты насытишься нашей девочкой, ты просто выбросишь ее на потеху толпе!
Барбаросса не удостоил ее даже взглядом.
Поняв все, комендант обнял свою дочь.
— Прощай! — сказал он ей. — Никогда не думал, что твоя красота тебя и погубит. Я не в силах что-либо сделать для твоего спасения. Молись Господу, может, хоть он не оставит тебя в твоей беде!
И тут с Барбароссой что-то произошло. Встав со своих ковров, он подошел к убитому горем испанцу и положил ему свою руку на плечо.
— Успокойся, — сказал ему. — Твоя дочь столь хороша, что просто не может быть несчастной! Я не беру ее в невольницы, я беру ее в законные жены. У нее отныне будет все, что она захочет: богатство, почет и уважение даже после моей смерти!
Биограф алжирского флотоводца продолжает: «Барбаросса тотчас приказал ее отвести к себе на галеру и, нетерпеливо желая ее, женился, следуя магометанским обрядам, и одарив Дидака, отправил его в Гишпанию с женою и детьми. Женитьба не только не погасила его страсти, но даже увеличила. После трех месяцев Дидак услышал, что Барбаросса находится в Порто-Черкало с флотом. Он поехал для свидания с дочерью, нашел ее не столь печальною, как он ожидал, и принят был Барбароссой с приветливостью зятя».
Но дела любовные ни на минуту не заслонили от Хайраддина дел военных и политических. Покорив Режио, он с удвоенной энергией принялся опустошать берега южной Италии. Наводя страх и ужас, галеры Барбароссы дошли до порта Остии. Рим пребывал в панике. Франциск I, правда, заверял римского папу в том, что подчиненный ему Барбаросса Рим никогда не тронет и пальцем, но французам на слово никто не верил, а жители Вечного города разбегались во все стороны. Узнав об этом, Хайраддин потребовал от папы полного снабжения своего флота всем необходимым. Позор был велик, но отказать пирату значило обречь Рим на полное разграбление, а потому римская церковь сразу же согласилась на все требования Барбароссы, а затем безропотно кормила и поила убийц своей паствы. Факт этот сам по себе потрясающ…
Испанские и итальянские галеры прятались в портах. Барбаросса господствовал повсюду безраздельно.
Совместными усилиями турки и французы захватывают Ниццу. Отчаянная попытка Дориа воспрепятствовать этому не получилась. Выведя в море все свои наличные силы, итальянский адмирал почти сразу попал в столь плотное кольцо неприятельского флота, что вырвался из него лишь благодаря своему опыту и мастерству.
И опять повсеместно пошли гулять слухи об имевшем якобы место тайном сговоре адмирала и Барбароссы, что за неприпятствие планам турецкого флотоводца последний обещал не трогать Геную и генуэзцев. Впрочем, в изложении одного из очевидцев тех событий дело выглядело несколько иначе: «Узнав, что турецкий флот, под начальством Барбароссы, находился у берегов Прованса, Дориа собрал двадцать шесть галер, пошел к Испании, чтобы защитить ее от турок. Но известясь, что французы и турки взяли Ниццу и осадили цитадель, он возвратился в Геную, посадил на галеры значительное число солдат под начальством маркиза дю Гваста и привез их на помощь осажденному городу, что заставило осаждавших отступить». Затем Дориа совместно с Гвастом преследуют отступающих французов и овладевают, в свою очередь, сильной французской крепостью Кариньян. Однако затем французы, подтянув резервы, сами перешли в наступление. Адмирал советовал маркизу не цепляться за Кариньян, а отойти к Ницце, но тот был упрям, а потому и оказался разбит.
Барбаросса же, сосредоточив все свои силы в Тулоне, грозил тем временем опустошением всех испанских берегов. Затем Барбаросса вновь направляется к Италии, и тогда происходит вообще, казалась бы на первый взгляд, невероятное. Знаменитый Андре Дориа во главе большого флота, вместо того чтобы выйти навстречу противнику и сразиться с ним, вдруг берет на себя обеспечение турок провизией?! Генуя и Дориа фактически за огромные деньги откупились от Барбароссы. Это еще одна загадка генуэзского адмирала, загадка, над которой историки бьются и по сей день. Почему Дориа так опасался Барбароссы, хотя силы их флотов были примерно равны? Когда и как началась тайная связь двух великих флотоводцев? Какие цели преследовал при этом каждый из них? И почему, наконец, сюзерены обоих столь спокойно относились к этому, казалось бы, невероятному альянсу? Однако факт остается фактом: испепелив все итальянские берега, Барбаросса оставил нетронутыми лишь владения Генуи.
Генуэзская загадка еще одно белое пятно в жизни Андре Дориа. Даже более чем восторженно относящиеся к своему герою итальянские биографы вынуждены в этом месте его карьеры разводить в недоумении руками: «Барбаросса вышел из Прованских портов, перешел к берегам Италии. Дориа, опасаясь, чтоб он не опустошил генуэзских владений, убедил сенат этой республики отправить ему свежий всех родов запас провизии, даже от своего имени послал депутатов к Барбароссе, для переговоров. Барбаросса принял посланных благосклонно и поручил уверить Дориа, что он совсем не имел намерения нападать на владения генуэзцев. Это, кажется, дало повод в подозрении о тайном согласии между Дориа и Барбароссой. Современные историки уверяют, что удивлялись тому, почему Барбаросса не нанес никакого вреда владениям Генуэзской республики. Дория, желая отвратить от себя подозрения о договоре с Барбароссой, поручил племяннику Жанеттину идти вслед за ним с эскадрой до границ христианских владений. Весьма вероятно, что Дориа, зная мужество и дарования Барбароссы, боялся подвергнуть свое отечество грабежу турок и попасть под владычество Франциска I. Можно даже предполагать, что Барбаросса выпросил свободу Драгуту, которого Дориа удерживал несколько лет в невольничестве на условии, что Барбаросса не будет причинять ни малейшего вреда владениям Генуэзской республики. Историк Брайтон считает, что Барбаросса заплатил Дориа три тысячи талеров выкупа за этого корсара. Как бы то ни было, но достоверно, что Драгут был освобожден как раз во время рейда Барбароссы к берегам Италии. Причем Драгут не раз предлагал за себя выкуп Дориа ранее, но тот всегда отказывал до этой поры.
Историк Сигониус говорит, что Дориа боялся, чтобы Барбаросса и другие корсары не поступили бы так же с христианами, которых пленяли, как он поступал с Драгутом…»
Безусловно, интересен и диалог, который произошел в момент освобождения Драгута между ним и Дориа.
Дориа:
— Драгут! Помни, что ты тоже человек и что следует кротко обходиться с невольниками! Если несправедливо лишить свободы их, то еще несправедливее обращаться с ними жестоко! Если правила войны и вынуждают меня тоже брать невольников, то я всегда с ними обхожусь на редкость кротко. Ты сам об этом можешь судить по отношению к себе. Оставь свою ненависть и жестокость, не мучь и не терзай христиан!
Драгут:
— Я непременно последую вашим советам, благородный адмирал, можете быть в этом уверены! Если же я по каким-то причинам не исполню своего обещания, то вы сможете казнить меня, когда я в следующий раз попаду к вам в руки!
Этот диалог будет иметь еще свое продолжение в будущем…
Оставляя за собой дымный след пожарищ, Барбаросса прибыл в Марсель, отведенный под базирование его флота королем Франциском. Однако, невзирая на все договоренности о союзничестве и дружбе, турецкие янычары и алжирские пираты как обычно безобразничали в городе, и никто не был им в том указом. Вскоре французский монарх призадумался. Неприятностей от союза с Барбароссой он получил куда больше, чем реальной пользы. За измену общему христианскому делу на него косилась теперь вся Европа, гневался папа римский, роптали и свои подданные. Именно поэтому в ответ на все попытки Барбароссы нагрянуть со всем своим флотом куда-нибудь Франциск отвечал постоянными отказами, мотивируя их надуманными причинами. На самом деле причина у французского короля была одна — боязнь отмщения возможной европейской коалиции за его ренегатство. Решившись на союз с алжирскими пиратами, король Франции стал заложником самого себя. А потому Барбароссе оставалось одно — дочь испанского коменданта Дидака, от которой старый пират не отходил ни на шаг днем и ночью. Любовь любовью, но в конце концов Хайраддин не выдержал.
— Передайте королю, что если он не отправит меня в поход, то я уйду в Алжир! — велел он.
Подумав и поохав, Франциск велел:
— Пусть, соединясь с моим флотом, Барбаросса завоюет мне Ниццу!
Спустя пару недель в Марсель пришли двадцать две галеры герцога Ангиенского. Затем оба флота взяли курс на Ниццу. Выйдя в море, Барбаросса первым делом отправил посыльное судно в Геную. Посланник алжирского властителя передал Андре Дориа, что Барбаросса не намерен наносить какой-либо вред городу и его торговле. Так Хайраддин прикрывал себя от возможных враждебных действий своего самого главного врага — Андре Дориа. Не известно, насколько удовлетворило знаменитого генуэзца послание пирата, но в море он, однако, так и не вывел ни одной из своих галер.
Точного содержания послания Барбароссы к Андре Дориа не знал никто. Как покажут последовавшие вскоре события, в письме было много такого, что было крайне нежелательно для чужих глаз. До сих пор не смолкают споры насчет этого таинственного письма, которое никто никогда не видел. Вполне возможно, что речь в нем шла не только и не столько о намерении Барбароссы не затрагивать интересов Генуи, а о куда более широком и долговременном тайном договоре между двумя выдающимися флотоводцами не мешать воевать один другому и, по возможности, лично не сталкиваться в боях. В ответ на соблюдение нейтралитета в отношении Генуи, Андре Дориа вполне мог дать такие же гарантии в отношении Алжира. Если Барбаросса поднял в своем послании вопрос о фактическом заключении двустороннего тайного мира, то Дориа, скорее всего, ответил на это полным согласием.
А вот как описывает новую мирную ничью уже биограф Барбароссы: «…Во время пребывания Барбароссы у Ниццы дали ему знать, что флот Дориа, на котором находился Савойский герцог и маркиз Гваста, были прибиты бурею в залив Виллафранше в графстве Ницком, что четыре галеры этого флота разбились о скалы, а прочие в весьма худом состоянии. Полин (агент французского короля. — В. Ш.) употреблял все возможное, чтоб убедить Барбароссу воспользоваться предоставляющимся случаем истребить флот Дориа, но был безуспешен. Барбаросса сказал ему, что он никогда не упустит случая приобрести славу, но что северо-восточные ветры не дозволяют предпринять предлагаемую ему экспедицию. Когда ветры и волнение на море утихли, он снялся с якоря, но не велел распускать всех парусов и грести медленно, опасаясь новой бури. Турецкие офицеры, зная, что этот человек был самый деятельный и нетерпеливый для своего времени, были удивлены его осторожностью и со смехом говорили так громко, чтобы он слышал: „Хайраддин и Дориа, оба корсара не хотят друг другу вредить. Хайраддин сегодня делает то, что Дориа сделал для него несколько лет назад при Ларте“ Барбаросса, тронутый этими словами, отвечал: „Молодые неопытные люди думают, что они знают более старого адмирала, который всю жизнь провел с оружием и в битвах!“»
Естественно, что к моменту прихода Хайраддина в залив Виллафранш там уже никого не было. С видимым облегчением Барбаросса повернул обратно к Ницце. Обложив вторично со всех сторон Ниццу и нисколько не боясь враждебных действий со стороны Дориа, Барбаросса предложил, по своему обычаю, жителям сдаться. Но те вежливо уведомили завоевателя, что скорее лягут мертвыми под развалинами своих домов, чем откроют городские ворота.
— Что ж, — рассудил правитель Алжира. — Будем штурмовать и резать!
Высадившиеся на берег турки и пираты были злы — им не разрешили грабить. Французы ж действовали столь вяло, что Барбаросса не удержался от колкости герцогу:
— Я знал, что ваша нация весьма нерешительна в войне, но таких сонных мух вижу впервые!
Едва же начался приступ, как оказалось, что у французов нет ни снарядов, ни пороха. Тут уж Рыжая Борода просто взбеленился.
— Кретины! — кричал он, размахивая руками. — Они набили свои отвислые животы вином и сушеными лягушками, но совершенно забыли, для чего они здесь! И теперь я должен, за здорово живешь, отдавать то, что закупал для себя в их же стране!
Собрав реисов, Барбаросса объявил им, что намерен снять осаду и вернуться в Марсель.
— Лучше не иметь союзников вообще, чем иметь ими французов! — этими словами закончил он свою гневную речь.
С огромным трудом герцогу Ангиенскому удалось все же уговорить Хайраддина продолжить осаду. Но когда спустя несколько дней пришло известие, что на выручку к городу приближается большая армия маркиза Гваста, сам же герцог Ангиенский, не поставив в известность Барбароссу, отдал приказ своим солдатом спешно грузиться на суда. Хайраддин, случайно узнав о нависшей опасности и видя в панике бегущих на галеры французов, был искренне возмущен вероломством союзников. Однако даже погрузка на суда была организована французами столь бестолково, что турки и здесь им утерли нос. Они с таким проворством погрузились на галеры, что еще успели немного помочь и своим нерадивым союзникам. Кроме этого, перед отплытием они успели еще напоследок и неплохо пограбить пригороды.
После вторичной неудачи под Ниццей флот Барбароссы отстаивался в порту Антиб. Там рыжебородого алжирца застало известие, что Андре Дориа наконец-то вышел в море, хотя целей этого выхода не знал никто. Реисы вопросительно поглядывали на своего начальника: как он прореагирует на это тревожное известие? Барбаросса молчал. Затем купеческое судно принесло еще одну новость: галеры Дориа прибиты бурей в залив Виллафраше и терпят там бедствие.
— Надо идти и добивать проклятого генуэзца! Лучшего случая у нас уже не будет! — в нетерпении советовали реисы.
Но Барбаросса молчал и по-прежнему не принимал ровным счетом ничего. Дни и ночи напролет он проводил, закрывшись в своем кормовом шатре, с молодой женой. Наконец, реисы, посовещавшись меж собой, послали к Хайраддину ходоков. Незваных посетителей Барбаросса встретил сурово:
— Я никогда еще не упускал случая приобрести новую славу султану, но сильные норд-остовые ветра не пускают меня в Виллафранше!
Реисы удалились.
— Повелитель велел ждать перемены погоды! — сообщили они своим сотоварищам.
Но вот утихли и столь якобы беспокоившие Барбароссу ветра, а он по-прежнему упорно не хотел сниматься с якоря. Теперь уже заволновались не только реисы, но и команды:
— Чего мы ждем! Богатство само идет нам в руки, а мы отворачиваемся от него!
Только тогда, когда в воздухе запахло бунтом, Хайраддин нехотя вывел свои галеры в море. Однако и тут он не торопился, велев не распускать всех парусов и грести вполсилы. Барбаросса явно не желал встречаться с Андре Дориа и делал все возможное, чтобы эта встреча не состоялась, а генуэзец имел возможность и время беспрепятственно уйти. На кормовых палубах негодовали:
— Всему виной эта молодая девка испанка!
— У нашего рыжебородого какой-то тайный сговор с Дориа! В Лартском заливе этот генуэзец сыграл на руку нам, теперь же мы должны прощать его промахи!
Однако Барбаросса, даже слыша такие крамольные и непочтительные речи, стоически молчал. А затем велел и вовсе прекратить движение флота. В залив Виллафранше он послал лишь своего давнего друга и любимца Селека с отрядом в двадцать пять галер. Естественно, что никакого столкновения между противниками не произошло. Андре Дориа, который к этому времени уже давно починился и привелся в порядок, несмотря на полное превосходство своих сил над отрядом Селека, едва завидев его, тут же снялся с якоря и удалился. Селек его преследовать и не пытался. Добычей турок стали лишь пушки с нескольких разбитых бурей испанских галер.
В ту зиму Барбаросса отстаивался в Тулоне. «Франциск I приказал доставлять Барбароссе все нужное и даже увеселять его. Но этот старый и неутомимый мореходец не знал других удовольствий, кроме наблюдения за своими матросами, солдатами и над своим флотом Он делал ежедневные смотры морским и сухопутным войскам, осматривал свои корабли. Видя, что многие из них в хорошем состоянии, послал своего верного Селека с 25 галерами опустошать испанские берега. Селек исполнил приказание, ограбив многие приморские берега этого государства. Набрал в порте Паламоса испанские корабли, груженные товарами, возвратился со всею добычею в Алжир, где и остался до навигации. Барбаросса, видя, что оснастка некоторых его кораблей не надежна, велел просить такелаж у генуэзцев и получил посредством Дориа. Взамен он отдал подданных этой республики, взятых на кораблях императора…»
Невероятно, но факт: сговорившись, два флотоводца, несмотря на идущую полным ходом войну между их властителями, приступили к самому настоящему взаимному сотрудничеству, да еще особо ни перед кем в том не таясь! Вывод из всего напрашивается только один. Если Андре Дориа, находясь на службе у короля Испании, все же во главу угла ставил интересы родной Генуи, то Хайраддин Барбаросса, служа турецкому султану, в первую очередь был озабочен проблемами подвластного ему Алжира. При всем авторитет обоих был столь велик и непререкаем, что они почти открыто игнорировали распоряжения Мадрида и Стамбула, действуя только в интересах личной выгоды.
С наступлением весны Барбаросса предложил Франциску пограбить испанское побережье и смести с них все живое. Франциск ответил вежливым отказом. Союз с беспощадным и своевольным Барбароссой уже начал его раздражать и тяготить. Турки и алжирцы, чувствуя свою вседозволенность, прямо на тулонских улицах хватали и уводили в рабство красивых девушек, вырубали леса, грабили дома и жгли посевы. Назревал настоящий народный бунт.
— Пусть Рыжая Борода как можно скорее убирается с территории моего королевства! — решил, наконец, король Франции.
Чтобы при этом несколько задобрить непредсказуемого Барбароссу, он велел дать ему в гребцы четыре сотни своих арестантов, щедро снабдил алжирский флот продуктами, ядрами и порохом, послал множество дорогих подарков.
В начале мая 1545 года Барбаросса навсегда покинул французские берега. Подойдя к острову Эльба, он послал письмо его правителю. «Мне известно, что вы удерживаете у себя на службе молодого турка, плененного в Тунисе. Это сын Синаса, одного из лучших моих соратников. Если вы мне его возвратите, то я вам изъявляю свою признательность, а если осмелитесь мне отказать, то я покажу, до каких пределов может простираться мое мщение».
Правитель Эльбы герцог Аппиан был потрясен прибытием Барбароссы.
— Но ведь этот турок уже принял христианство. Я же не могу его заковать в кандалы или выдать даже просто так! Что обо мне подумают в Европе? — слабо упирался он.
Туркам и алжирцам Аппиан обещал любую провизию и помощь, но Барбаросса был неумолим. Он желал видеть подле себя сына реиса Синаса и все! А так как у Хайраддина слово с делом никогда не расходились, то он тут же велел окружить Эльбу галерами, высадить десант и предать все огню. Истосковавшиеся по хорошей поживе пираты и янычары бросились грабить все подряд. Началась настоящая вакханалия. Тут уж губернатору Аппиану стало не до раздумий о вере, надо было спасать то, что еще можно было спасти. Злополучный сын Синаса был немедленно доставлен к Барбароссе. Последний встретил его весьма ласково, оставил при себе и тут же велел флоту покинуть чадящие дымами берега Эльбы. Теперь курс пиратских галер лежал к берегам Тосканы. Ворвавшись в тосканский город Теламо, турки и алжирцы предали его огню и жуткому грабежу.
— Найдите мне губернатора и приведите живым! — кричал своим воинам Барбаросса. — Я лично сдеру живьем с него кожу!
Причина столь ярой ненависти к теламовскому губернатору крылась в том, что несколько лет назад он, будучи папским генералом, руководил карательным походом на родину Хайраддина остров Лесбос. Но здесь Барбароссе не повезло. Как оказалось, губернатор умер двумя неделями прежде прихода турецкого флота. Однако и это не остановило мести Рыжей Бороды. Гроб с «почившим в бозе» губернатором был немедленно вырыт, а труп изрублен на куски и разбросан по центральной городской площади.
Затем не менее жуткому разграблению подверглись города Монтеано и Герконо. «Турки, как тигры, которых плотоядность побуждает к жестокости, предавали всю страну огню и мечу» — так писал об этом страшном походе современник. Наконец, Барбаросса обложил труднодоступный замок Орбителло. Опомнились к этому времени и итальянцы, начавшие стягивать к побережью войска. Первую атаку нападавшего врага Хайраддин отбил без особой трудности, хотя и потерял при этом немало воинов, а также несколько сгоревших у берега галер, но вот-вот должны были подойти знаменитые своей выучкой швейцарские ландскнехты, а с этими шутки были уже плохи!
— Я еще вернусь сюда! — как обычно пригрозил на прощание ятаганом разгневанный предводитель разбойников и велел поворачивать галеры на Стамбул.
На этом пути Барбаросса тоже не остался безучастным к островам, мимо которых проплывал. Он сжег все, что было можно на Лиссе, Исхи и Проциде. Стер с лица земли город Каррсу. Галеры Хайраддина были уже так забиты награбленным, что буквально черпали воду бортами. Число же захваченных в рабство было столь велико, что только умерших в пути и выброшенных за борт насчитывалось более десяти тысяч. Флот, отяжелевший от добычи, шел очень медленно. Но Барбароссу это не особо волновало. Единственный его достойный враг Дориа по-прежнему не покидал Генуи, а более противостоять турецко-алжирской армаде на всем Средиземноморье было просто некому. Сам Хайраддин жил в предвкушении невиданного триумфа, который ему устроит благодарный султан. Однако, вопреки всем ожиданиям Барбароссы, Стамбул не встретил его радостными салютами. Султан Сулейман только что потерял своего старшего любимого сына Магомеда, а потому пребывал в глубокой печали и уединении. Однако к Хайраддину он все же снизошел и тот был принят. Биограф пишет: «Султан принял своего адмирала с удовольствием, какое мог оказать в печали. Барбаросса удалился в Бишекташ, что в двух милях от Стамбула, чтобы отдохнуть и насладиться обладанием своей прекрасной Режиянки. Там велел он построить мечеть. Скучая покоем, он чинил свои галеры, строил новые, думая опять идти в крейсерство, но у него открылся кровавый понос. Жид-медик советовал ему класть с собою спать детей. От сильной лихорадки он умер в конце мая месяца восьмидесяти лет от роду. Он оставил Алжирское королевство своему сыну Гассану и был погребен в построенной им мечети… Барбаросса явил великие дарования в войне, его подвиги требуют поместить его в число великих людей, но преступления его возмущают природу и соделывают память его ненавистью. Он губил людей без отвращения и без угрызения, обходился со своими невольниками с крайней жестокостью. Уверяют, однако, что он любил женщин до глубокой старости, а эта страсть смягчает обыкновенно человеческие сердца…»
Долгие годы каждый турецкий корабль, входя в бухту Золотой Рог, отдавал салют могиле знаменитого пирата.
Мнения историков относительно сравнительных качеств двух знаменитых флотоводцев шестнадцатого века расходятся. Кому-то из них ближе подвиги Андре Дориа, кому Барбароссы…
А вот мнение весьма уважаемого российского морского историка А. Б. Снисаренко: «Дориа, этот кондотьер, продававший свою шпагу тем, чей кошелек выглядел внушительней, официально числился адмиралом испанского флота, слыл национальным героем и пользовался всеми преимуществами полноправного гражданина. Барбароссу, даже в самые отчаянные моменты сохранявшего верность своему султану, везде преследовала слава вероотступника, разбойника и плебея. Преследовала на протяжении всех шестидесяти лет, когда он верой и правдой служил своему султану… Дориа и Барбаросса — долгие годы эти двое стояли лицом к лицу на рубеже двух миров. Это были достойные соперники…»
Нам неизвестна реакция Андре Дориа на смерть своего давнего недруга, а затем и тайного союзника. Скорее всего, особой печали он не испытал. Ведь, во-первых, Дориа избавился от самого грозного из своих противников, а во-вторых, со смертью Барбароссы вместе с ним в могилу ушли и многие тайны, связывающие двух флотоводцев.
Меж тем испанский и французский монархи решили в очередной раз помириться. Римский папа, уже умудренный опытом и не особо доверяя обоим, заставил императора с королем клясться на распятии. Оба клялись столь усердно, что у папы сразу же зародились известные сомнения в искренности клянущихся…
— Это, разумеется, далеко не мир! — сказал папа после окончания сей трогательной церемонии. — Но хотя бы уже какое-то перемирие!
Заговор против адмиралаПолучив известие о начале перемирия, Дориа поспешил удалиться на отдых. Адмиралу шел уже семидесятый год, его мучили головные боли и подагра. Но, видно, так уж было написано на его роду, что покой не был ему сужден. Едва Дориа расположился в своем дворце, чтобы вкусить все прелести спокойной жизни, как в Генуе немедленно возник заговор с целью его убийства. Возглавил его один из вожаков местной золотой молодежи граф Лавольский Жан Людовик Фиеске, известный своими профранцузскими пристрастиями. Род Фиеске, как и род Дориев, считался в Генуе одним из самых родовитых. Многолетнее возвышение Андре Дориа значительно поколебало позиции Фиеске, как и нескольких других старых аристократических генуэзских фамилий. А потому заговор был прогнозируем и ожидаем. Кстати, о заговоре Фиеске адмиралу быстро доложили. Осведомители у Дориа даром свой хлеб не ели. Но адмирал, считая себя любимцем родного города, был весьма самоуверен в своей почти священной неприкосновенности. Мучимый приступами подагры, адмирал на этот раз лишь отмахнулся от доносителей:
— Я знаю этого мальчишку с момента его рождения! Фиеске почтенная фамилия, и оставьте их в покое!
— Вы раскаетесь, что не прислушались к нам, но будет поздно! — бросили ему в сердцах, уходя, доносители.
Но и на это седой адмирал лишь махнул рукой.
Заговору против Дориа предшествовали, впрочем, весьма значительные события. Дело в том, что незадолго до доноса умер старый друг адмирала епископ Сагонский. Являясь одним из самых богатых людей Италии и не имея наследников, он перед смертью завещал все свои земли, поместья и деньги Андре. Клан Дориа уже готовился прибрать все богатства епископа к рукам, как в дело о наследстве внезапно вмешался папа римский, тоже не желавший упустить из рук столь большой куш. По его распоряжению в Риме назначили суд по определению наследника, и, разумеется, несмотря на все усилия, семейство Дориа этот процесс проиграла. Земли епископа были объявлены собственностью папы.
Однако адмирал был не тем человеком, который упускал свое. Когда дело шло о личных выгодах, Дориа не останавливался ни перед чем! Узнав о проигрыше, он немедленно вызывает к себе племянника Жанеттина и приказывает тому, взяв отряд кораблей и ворвавшись в гавань Остии, захватить стоявшие там папские галеры. Племянник все исполнил в точности, и скоро четыре лучшие галеры папы со всеми экипажами на борту уже стояли в генуэзском порту.
Факт пиратского нападения среди бела дня на папские галеры был сам по себе неслыханной дерзостью, настоящим пиратством и открытым вызовом римскому папе. Такого не позволяли себе по отношению к понтифику даже короли! Но для обделенного наследством Дориа в мщении преград не было!
Впрочем, папа в долгу тоже не остался. Разгневанный, он велел задержать всех находившихся в то время в Риме генуэзцев, а заодно и конфисковать их имения и счета в банках. Дориа жаловался императору Карлу и снаряжал свой флот. Назревала самая настоящая гражданская война между республикой Святого Георга и Папой. Но внезапно, решив не доводить дело до крови, глава католической церкви пошел на попятную и вернул адмиралу все, что было тому завещано умершим епископом. Более того, папа решил, не забирать обратно своих галер, а изъявил желание их продать. И вот тут на сцене появился Жан Людовик де Фиеске. Съездив в Рим и получив аудиенцию у папы, Фиеске получает у него право на приобретение галер за самую смехотворную цену. Отныне Фиеске главнокомандующий четырех галер, которые подчинены все так же его святейшеству, хотя и стоят в Генуе. Для Дориа, который по праву считал подчиненным себе все, что находится в портах республики, это был неприятный сюрприз. Но поделать здесь он уже ничего не мог. Второго скандала с папой ему бы уже никто не простил. Фиеске же тем временем быстро приобретает популярность в городе. Не бедный и ранее, он вернулся из Рима вообще очень богатым человеком, а потому, задабривая горожан, сыпал теперь золотом направо и налево. Клан Дориа не без оснований стал подозревать, что папа решил убрать с политической сцены (или хотя бы подвинуть) зарвавшегося адмирала, место которого и должен был занять Фиеске. Кроме этого, ни для кого не являлась секретом и профранцузская ориентация молодого политика. Парижские эмиссары были частыми гостями в его доме. Потерпев неудачу захватить Геную извне, король Франциск вполне мог теперь рассчитывать захватить ее изнутри.
Тем временем Фиеске с друзьями уже вовсю обдумывал способы убийства Дориа. Вначале хотели воспользоваться предстоящим праздником Святого Андрея и напасть на адмирала и заколоть его кинжалами прямо в церкви, но побоялись реакции папы. Затем решили заманить Дориа со всей семьей на званый обед и там всех перерезать, но в последний момент опять побоялись. На этот раз возмущения горожан. Тем временем Дориа столь тяжело заболел подагрой, что несколько дней находился между жизнью и смертью. Заговорщиков это известие весьма обрадовало. Естественная смерть Дориа значительно облегчала переворот и не могла бы служить поводом к неудовольствию императора и папы. Однако Дориа начал постепенно себя чувствовать все лучше и лучше. Теперь на естественную смерть рассчитывать не приходилось, и заговорщики решили вернуться к первоначальному варианту. Сам Фиеске, не теряя времени даром, занимался тем, что подарками, вином и щедрыми посулами переманивал на свою сторону гарнизонных солдат. В ночь предполагаемого заговора глава мятежников с криком «к свободе» отправился захватывать стоявшие в порту адмиральские галеры, но, перебегая по трапу, внезапно поскользнулся, упал в воду, и тяжелые доспехи увлекли его на дно. Так, по крайней мере, говорит историческая хроника. Хотя вполне вероятно, что глава заговора сам пал жертвой еще некого заговора, уже среди своих сотоварищей, а может, убийство Фиеске стало делом рук сторонников адмирала? Однако ход делу покойником был уже дан. Сподвижники Фиески, не теряя времени, закололи пиками генуэзского губернатора — младшего адмиральского племянника Жанеттина. Сам Дориа в это время, мучимый болезнью, лежал дома. Узнав, что в его дом вот-вот ворвутся заговорщики, домашние на носилках перенесли адмирала в карету и вывезли в одно из его загородных поместий. Во все время бегства Дориа хранил стоическое молчание и лишь один раз разразился бранью в адрес заговорщиков, кляня их за подлость и трусость:
— Будь я здоров, то непременно бы сам сразился на шпагах с этим засранцем Фиеске и уж точно нанизал бы его как каплун на вертел!
Едва карета скрылась из вида, как заговорщики ворвались во дворец и, не найдя там Дориа, стали крушить в ярости все подряд. В это время по всей Генуе разнеслась весть о нелепой смерти главного из заговорщиков. С этого момента мятеж сразу пошел на убыль. Не имея авторитетного предводителя, заговорщики приуныли, их пыл резко пошел на убыль, и они стали понемногу расходиться. Дело в том, что Фиеске держал в своих руках все нити французских связей, и с его смертью все они разом оборвалось. Часть участников заговора, боясь возмездия, не теряя времени, бежала на галере в Марсель. Другие, менее решительные в спасении своих жизней, были почти сразу же схвачены верными Дориа солдатами.
Впрочем, злые языки говорили, что адмирал не был простаком и, прекрасно зная о затеваемом против него заговоре, принял против него все должные меры. А потому смерть Фиеске вовсе не была случайностью, ее умело подстроили тайные агенты Дориа. Сам же заговор якобы тоже был весьма на руку адмиралу, который с его помощью разом избавлялся от всех своих тайных и явных противников, а вследствие этого получал еще большую власть над Генуей. Кроме этого, клан Фиеске считался в Генуе одним из самых богатейших и могущественных. По раскрытии заговора Андре Дориа добился от императора Карла, чтобы все имущество и деньги фамилии Фиеске были отданы ему. Так что в уничтожении конкурентов у адмирала могла быть не только политическая, но и материальная выгода.
Затем был суд и казни. Но едва с плахи слетела голова последнего из осужденных, как Геную потряс еще один заговор, правда еще менее удачный, чем первый. На этот раз руководителем выступил брат жены погибшего Фиеске некто Элий Чибо. И этот молодой аристократ желал отложения Генуи от Испании в пользу Франции, а потому, естественно, и смерти Дориа. Но новый заговор сорвался в самом начале. Его участники даже не успели по существу ничего предпринять, так как были все разом схвачены и дружно отправились на плаху. По этому поводу были, однако, в Генуе стойкие слухи, что, возможно, никакого второго заговора не существовало вообще, а просто Дориа таким образом одним махом избавился от всех еще оставшихся в живых после первых казней противников. Биограф адмирала повествует: «Многие сенаторы и главнейшие офицеры гарнизона говорили, что Генуя так подвержена заговорам, что когда-либо будет порабощена тираном, и что должно построить цитадель, содержать в ней сильный гарнизон, чтобы удержать город и оградить жизнь Дориа. Дориа порицал мнение и явно ему противился, говоря, что не укреплениями и не солдатами Генуя сохранила свою независимость, но союзом и согласием граждан. Такой мудрый совет открыл глаза согражданам, и цитадель не была построена».
После похорон своего любимого младшего племянника Жанеттина Дориа забрал к себе в дом его сына Жана Андре.
— Мой внук будет продолжателем моего дела! — объявил он.
Сам адмирал, как и прежде, пользовался всеми милостями испанского монарха и чувствовал себя весьма уверенно, подписывая смертные приговоры генуэзским аристократам. В скорости после таинственных заговоров у Дориа остановился на отдых брат Карла Фердинанд и его сын будущий император Максимилиан. Участвовал в ту пору неутомимый Андре Дориа и в женитьбе Максимилиана на дочери Карла Марии.
Вскоре, приплыв в Барселону, Андре Дориа встретил прибывшего туда младшего брата императора Карла Филиппа, чтобы перевезти в Италию. Вот сохранившееся описание встречи принца и адмирала, весьма красочно характеризующее авторитет Дориа при испанском дворе: «Когда Филипп показался в порте, Андре Дориа пошел встречать его и засвидетельствовать свою преданность. А принц, только что увидев Дориа, то, сойдя с лошади, пошел к нему навстречу. Соединясь с почтенным старцем, нежно обнял его. Дориа, со слезами нежности и признательности, сказал ему: „Благодарю небо, великий принц, что я дожил до того, что могу перевезти вас в Италию!“»
Во время пребывания принца в Генуе там произошло кровопролитное столкновение горожан с испанцами, охранявшими Филиппа. Поводом к инциденту послужило распоряжение принца забрать с собой всех проживающих в Генуе выходцев из Испании. Вновь, в который уже раз, Дориа пришлось проявить все свое умение, чтобы замять случившееся, причем устроить так, чтобы все стороны остались довольны.
Последние победыНесмотря на болезни, адмирал начинает понемногу готовиться и к новому большому морскому походу. У итальянских берегов вновь замаячили пиратские суда, на этот раз алжирского раиса Драгута. Этот знаменитый и лично более чем известный Дориа пират, как уже известно, всегда пользовался особым расположением покойного Барбароссы. Именно ему, удаляясь на покой, доверил Хайраддин власть в османских владениях в западном Средиземноморье. После же смерти своего покровителя в 1546 году предприимчивый Драгут немедленно начинает создавать свое собственное государство. Его основной базой становится небольшой, но хорошо защищенный островок Джерба, уже на протяжении многих столетий используемый пиратами.
Флот Драгута рос и креп на глазах, вместе с этим росли и аппетиты Драгута. В 1546 году его галеры высаживают десант на остров Гоццо и опустошают его. В следующем, 1547 году Драгут уже нападает на Мальту, оплот его заклятых врагов — мальтийских рыцарей-госпитальеров. Рыцари с трудом, но атаку отбивают. Однако уже в следующем году Драгут вновь внезапно появляется пред Мальтой и овладевает богатой казной ордена — более двадцати тысяч дукатов!
Еще год — и нападению неутомимого Драгута подвергается хорошо укрепленная крепость Махдия неподалеку от Туниса. При этом Драгута нисколько не волнуют, что совсем недавно между султаном Сулейманом и императором Карлом заключен мир. Драгут дерзко действует на свой страх и риск и поднимает над стенами захваченной цитадели свой собственный флаг: красно-белое полотнище с синим полумесяцем посредине.
В Мадриде внезапный захват Махдии вызвал большой переполох. Вице-король Сицилии дон Хуан де Вега впал в самую настоящую панику. Диктуя письмо Карлу V, он почти кричал:
— Появление Драгута в Махдии — это куда большая опасность, чем существование такого разбойничьего гнезда, как Алжир!
Карл V немедленно отправил в Стамбул гневную ноту, что разбойничий захват испанской крепости означает не что иное, как разрыв мира 1545 года. Сулейман не ответил ни да, ни нет. Надо было что-то срочно предпринимать, но что?
И тогда свой голос подал Дориа. Чтобы не дать укрепиться своему бывшему пленнику, адмирал посоветовал нанести упреждающий удар по Махдии и сам же взялся его осуществить. Без особого труда Андре Дориа удалось убедить Карла V в необходимости этой карательной операции.
— Драгута надо уничтожить сейчас, пока он не стал таким же бичом Средиземного моря, как Барбаросса! — говорил Дориа, и в его словах была сущая правда.
Верный своему принципу, что ничего не бывает лишним, адмирал быстро собрал большой флот в пятьдесят две галеры, посадил на галеры и несколько тысяч отборных испанских солдат. Придя к пиратской крепости, он осадил ее. Сухопутную армию возглавили самолично сицилийский вице-король Хуан де Вега и сын неаполитанского короля Гарсиа де Толедо. Однако, вопреки ожиданиям Дориа, взятие Махдии затянулось. Первый яростный штурм не принес никакого успеха, и Хуану де Веги пришлось приступить к долговременной осаде. Стены цитадели оказались столь прочны, что ядра отскакивали от них, как горох от стенки. Обороной крепости руководил любимый племянник Драгута Хезар-реис. Имея строгий приказ дяди держаться до конца, Хезар рассчитывал и на помощь извне. И он не ошибся! Драгут с многочисленным отрядом неожиданно для Андре Дориа прибыл с острова Джерба и высадился неподалеку от крепости. В город он послал лучших пловцов, которые под покровом темноты доплыли до Махдии и сообщили племяннику о плане совместных действий, придуманном его дядей.
Через день Драгут завязал бой с испанцами. В это же время Хезар одновременно сделал вылазку. Несколько часов у крепостных стен шла отчаянная резня, но все же поле боя осталось за испанцами, и защитникам Махдии пришлось вновь отступить под защиту стен. Затем отступил и Драгут. Некоторое время он держал свой отряд неподалеку от испанцев, но постоянные атаки Хуана де Веги и боязнь, что Дориа отрежет его от моря, вынудили Драгута спешно погрузиться на свои галеры и снова уйти на Джербу. Драгуту весьма повезло. Его флотилия буквально на какие-то несколько часов разминулась с флотом Дориа. Генуэзец преследовал пиратов до самого острова, но догнать так и не смог. Теперь гарнизон был предоставлен самому себе. Но Хезар сдаваться все равно не собирался.
Вскоре испанцы издержали весь свой запас пороха и ядер, но так и не сделали ни одного пролома. Пришлось посылать за специальными осадными бомбардами и порохом. Наконец все привезли. И вновь на высоте положения оказался Андре Дориа. Допрашивая пленных турок, он выяснил, что наиболее уязвимой является часть стены, примыкающая к морскому берегу. Не теряя времени, адмирал приказал связать между собой две старые галеры и установить на них деревянную платформу, на которую, в свою очередь, были поставлены осадные пушки. Бомбардировка с неожиданной для защитников стороны сразу же дала результат, и через несколько часов стена уже зияла провалами брешей. А затем начался генеральный приступ, причем главный удар со стороны моря снова наносил Андре Дориа. Испанский историк пишет: «Турки и христиане нападали и защищались с одинаковым мужеством, воздух наполнялся криками и стонами раненых, брешь покрылась убитыми, кровь насыщала песок… Наконец храбрые испанцы, которых не могли остановить ядра и картечь, опрокинули турок, овладели башней и водрузили свое знамя на месте сброшенного мусульманского павильона».
Но и на этом бой за Махдию не закончился, еще целый день шли яростные схватки внутри города, пока, наконец, запертый во внутренней цитадели не капитулировал израненный Хезар. Взяв Махдию, Дориа, верный обычаям своего времени, отдал ее на три дня своим солдатам на полное разграбление.
Этой победой Андре Дориа был особо доволен, так как она, по его мнению, низводила Драгута до уровня рядового предводителя разбойничьей шайки. Увы, в этом он оказался не прав. Потеряв крепость и почти все свои галеры, Драгут тем не менее сделал единственно в его ситуации верный шаг. Он пришел к выводу, что путь его бывшего покровителя Хайраддина был самым надежным, и тут же предложил свои услуги Сулейману. Предложение было немедленно принято, и Драгут сразу получил назначение командовать всеми турецкими военными силами в Адриатике.
Дориа же по возвращении домой из Махдии ждало печальное известие. За время его отсутствия умерла жена. «Дориа проливал слезы на гробе своей жены, но, будучи далек от чувств пагубной философии, он оттер слезы, предался воле всевышнего и молил его об утешении. Этот почтенный старец думал, что против врагов христианства должен он употребить остаток дней, которые дарует ему Бог…»
Всю зиму адмирал деятельно занимался вооружением своего флота, чтобы на следующий год нанести Драгуту еще один сокрушительный удар.
В Константинополе тем временем тоже требовали переломить ситуацию на морях. Получив известие о падении Махдии, султан Сулейман пришел в неописуемую ярость и потребовал вернуть крепость. Однако события новой большой войны с христианской Европой заставили его вскоре надолго забыть о далекой африканской крепости. По прошествии же четырех лет испанцы, столкнувшись с трудностями снабжения гарнизона и эпидемиями, сами эвакуировали гарнизон, и Махдия, за овладение которой было положено столько жизней, вновь перешла туркам.
В марте следующего года Дориа с флотом продолжил поиски Драгута, который к этому времени помимо командования Адриатическим флотом занимал еще и почетную должность советника великого адмирала Синан-паши. Драгута Дориа настиг у африканского острова Джербе. Но Драгут не растерялся. Видя, что силы Дориа значительно превосходят его собственные, он вошел со своими галерами в каменистый и узкий залив. В ответ Дориа блокировал залив и поставил на входе в него сильную батарею. Одновременно Дориа велел начать переговоры с владеющим островом шейхом.
— Передайте ему, чтобы немедленно выдал мне всех разбойников! — велел старый адмирал — За это император возьмет их под свою защиту. В противном случае против него будет обращена мощь всех испанских орудий!
Но владетель Джербы (давнего прибежища барбарийских пиратов) не прельстился призрачными посулами Дориа.
— Передайте вашему вождю, — сказал он парламентерам, — что мы не предаем пришедших к нам за помощью друзей. Мы не окажем никакой помощи Драгуту, но и выдавать его не станем!
Такой ответ, естественно, вызвал у Дориа сильное раздражение, но штурмовать остров со своими силами он все же не решился. Послали за помощью в Испанию, Сицилию и Италию. В ожидании подкрепления галеры Дориа денно и нощно сторожили вход в пролив. Но и Драгут был не так-то прост! Судьба вторично попасть в галерные рабы ему вовсе не улыбалась. Противники стоили один другого! Видя, что вырваться из залива ему уже не удастся, и, не допуская даже мысли о сдаче в плен, Драгут начал лихорадочно искать иные способы своего спасения и нашел таковой!
Перво-наперво предприимчивый реис вывалил перед местным шейхом груды золота. Увидев такие сокровища, владетель острова потерял дар речи.
— Это лишь аванс! — приободрил его пират. — А когда ты расширишь реку, впадающую в залив, то я удвою количество драгоценностей! Решайся, и ты будешь сказочно богат!
Дважды уговаривать шейха ему не пришлось. В тот же день вооруженные мотыгами арабы начали срывать речной берег. Спустя несколько дней Драгут осторожно ввел свои галеры в реку из залива. Но до противоположного берега острова оставалось еще более трех миль. Новая груда золота выросла перед шейхом, и галеры тотчас были вытащены на берег, поставлены на пропитанные жиром доски и катки, а затем волоком перетащены до самого берега. Ночью их спустили на воду и снова загрузили припасами. Когда Дориа узнал, как смело его обманул Драгут, он бросился было за ним в погоню, но, увы, пиратские галеры были уже очень далеко.
— Кажется, я становлюсь уже слишком стар! — удрученно сокрушался Дориа.
Что ж, Драгут мог поздравить себя с большой удачей. Пока последнее слово в многолетнем споре его с Дориа осталось за ним. Впрочем, господство на море оставалось за христианами, и адмирал признавать свое поражение не торопился. Он решил организовать настоящую облаву на изрядно надоевшего ему Драгута и уже составил план новой операции. Однако письмо Карла V заставило его отказаться от этого предприятия. Император требовал адмирала с флотом к берегам Испании для исполнения особого поручения.
Спустя несколько недель старый адмирал уже организовывал перевозку в Италию дочери Карла Марии и ее молодого супруга Максимилиана. Несмотря на то что у мыса Мирцелло его сторожил французский адмирал Леон Строза, Дориа с флотилией в двадцать пять вымпелов проскочил мимо него в тумане незамеченным. Испания и Франция снова, в который уже раз, возобновляли войну между собой.
Занявший после нелепой смерти на рыцарском турнире своего отца Франциска, Генрих II заключил договор с турецким султаном против испанцев. Все начиналось сызнова…
Осень патриархаБиограф адмирала пишет, что «Дориа думал было в покое провести остальные дни свои, но новые повеления императора заставили его опять трудиться».
Карл V во главе армии отправился в Германию покорять мятежных курфюрста Саксонского и маркиза Бранденбургского. Тем временем принявший корону от умершего отца Генрих II со своей армией немедленно вторгся в Ломбардию. Исходя из вновь возникшей ситуации, Дориа вменялось в обязанность прийти с флотом в Испанию, там принять на борт своих галер войска, взять деньги и все это доставить императору. Несмотря на длительный и сильный шторм, адмирал блестяще справился и с этой задачей.
Вскоре по всей Италии пронеслось тревожное известие, что мстительный Драгут во главе полутора сотен галер подошел к Неаполю. Узнав об этом, Дориа сразу же покинул Геную с тремя десятками оказавшимися в тот момент у него под рукой судов. На палубах готовились к неизбежному бою его испытанные в походах и схватках «верные собаки». Предоставим здесь слово старинной хронике: «…Дориа увидел ночью идущий на него турецкий флот под парусами и на веслах. Ему советовали бежать на самой легкой из всех галер, но Дориа не хотел показать такой трусости. Он приказал офицерам построить корабли в ордер баталии, выступить и стараться сохранять тот же строй. Как христианские галеры были легче на ходу турецких, то он надеялся, что ежели неприятельский флот и будет его преследовать, то не нагонит разом всю эскадру, и потому Дориа вознамерился сражаться с галерами, которые будут его настигать, и надеялся их побрать, потому что на его судах были храбрые солдаты. Намерение было хорошо и много удалось, но турки залпом по генуэзским галерам навели такой ужас, что все корабли рассеялись и, несмотря на отчаянные сигналы адмирала, обратились в стремительное бегство. Драгут немедленно погнался за беглецами, взял из них пять галер в абордажных драках, а две потопил. По несчастию Дориа, как раз эти семь кораблей нагружены были деньгами, которые везли в Германию на жалованье солдатам. Там же находилось множество немецких солдат и офицеров. Дориа сильно переживал столь серьезную неудачу, не без оснований боясь возможного гнева своего сюзерена. Себя он прилюдно укорял за то, что возвратил свободу мерзкому и гнусному Драгуту, столь вероломно нарушившему некогда данную им клятву никогда не нападать на христиан… Современники при этом уверяли, что когда слова Дориа передали знаменитому корсару, то он со смехом отвечал:
— Я давал клятву в тюрьме и по принуждению, а теперь вовсе не обязан ее хранить. Зато я могу теперь поклясться в том, что если в мои руки попадется этот прахоподобный и дряхлый генуэзец, то я никогда не посажу его за галерное весло и не стану требовать с него выкупа, пообещай он мне хоть полмира! Я нанижу его мертвую голову на острую пику и выставлю на всеобщее обозрение, чтобы каждый правоверный мог подойти и плюнуть в пустые глаза тому, кто смог усомниться в моей чести и справедливости!»
…Остатки разбитой неистовым Драгутом итало-испанской эскадры спасла только ночь. За темное время суток Дориа сумел достаточно оторваться от турок и взять курс на Неаполь. Однако, несмотря на серьезное поражение, старый флотоводец присутствия духа не потерял и по пути все же исхитрился деблокировать от французов крепость Орбителло.
— Это был мой последний поход. Более в море я уже не пойду! — объявил адмирал, едва вступив на неапольский причал. — Теперь пусть воюют молодые! Свои галеры я отдаю внуку Жану Андре. Отныне ему множить славу семьи Дориа!
Однако Дориа был бы не Дориа, если бы он напрочь отказался от политических интриг. В ту пору итальянская Сиена решила передаться в руки Генриха И. Карл V немедленно решил покарать отступников. Неаполитанский вице-король Петр Толедо должен был осадить и взять штурмом непокорный город. Перед выступлением в поход вице-король решил посоветоваться с адмиралом, который жил тогда в городке Пуццоло. Дориа был настроен против похода:
— Я совсем недавно лишился в бою с пиратами нескольких галер и ничем не смогу вам помочь! А без флота вы Сиену не возьмете. К тому же французский король непременно пришлет на помощь городу большое войско. Императору необходимо будет высылать вам значительные подкрепления, и драка за город будет долгой и дорогой. Поверьте, что Сиена этого не стоит.
— Что же мне в таком случае делать? — обиделся Петр Толедо.
— Думаю, лучше подождать! Все образуется само собой! В моих пожилых летах неразумно подвергать себя опасностям без всякой надежды на успех и славу!
Однако вице-король в поход все же выступил. Предприятие, как и предостерегал адмирал, вышло неудачным. Сам вице-король умер в дороге, а войско разбежалось.
Влияние адмирала и его связи, как явные, так и тайные, были еще столь велики, что к слову маститого флотоводца все прислушивались по-прежнему. Неплохо работали и многочисленные шпионы адмирала, своевременно информируя его обо всем происходящем как у друзей, так и у врагов. Так, когда восьмидесятипятилетнему адмиралу становится известно, что объединенный франко-турецкий флот снова готов обрушиться на берега Италии, а первый, самый страшный удар будет, скорее всего, нанесен по Корсике, Дориа спешит предупредить губернатора острова о грозящей опасности. И точно, прошло лишь несколько недель, и неистовый Драгут появился со своими галерами у корсиканских берегов. Несмотря на мужество защитников, их сопротивление было сломлено. Высадив на остров большие силы, турки и французы приступили к его планомерному захвату. Скоро лишь две крепости — Кальви и Бонифацио — хранили верность Генуи. Генуэзский сенат немедленно обратился к престарелому флотоводцу с просьбой изгнать французов и турок с Корсики. Старец долго отнекивался, тряся длинной седой бородой:
— Мои лета и болезни не позволяют брать на себя столь большой груз забот. Время мое уже ушло, и теперь я годен лишь на то, чтобы рассказывать вам о подвигах прошлых лет, да греть на солнце свои старые кости!
— Но вы, сеньор, по-прежнему наш морской вождь, и одно ваше имя вселяет страх в сердца врагов! Мы верим вам всецело! — не отступали сенаторы.
— Ну что ж, — после долгих раздумий все же согласился Дориа. — Я не смею предать свой город в столь тяжкий для него час. Я выведу в море галеры, но только не ждите от меня никаких подвигов!
Зная, что Кальве нуждается в скорейшей помощи, Дориа поспешил отправить туда свой авангард в 27 галер и три тысячи отборных ландскнехтов во главе с Августином Спинолой. Храбрый Спинола сумел пробиться к крепости, высадил войска и заставил французов убраться подальше от крепостных стен. Затем он опять вернулся в Геную. Сам адмирал тем временем вооружался и собирал воедино основной флот, загружал на транспорты тяжелые осадные орудия. Затем взял курс на Корсику.
Первоначально Дориа хотел атаковать крепости, лежащие на полуденной стороне острова, как самые слабые, а потом уж взяться за более сильно укрепленные. Но это ему не удалось. На траверзе мыса Корса флот попал в сильный шторм, и Дориа вынужден был завернуть в ближайший залив Фиоренца. В устье залива была крепость, над крепостью французский флаг.
— Будем нападать! — объявил Дориа. — Не стоять же без дела, пережидая бурю!
На бледном лице проступили плохо запудренные пятна старческой экземы.
Высадив войска и окружив крепость осадными укреплениями, Дориа прекратил туда всякий подвоз. Не выдержав голода, гарнизон вскоре спустил флаг. Вступив в крепость, Дориа обнаружил среди сдавшихся своих старых недругов — былых заговорщиков генуэзских путчей Фиеске и Чибо.
Все они были немедленно и безжалостно казнены. Получивши же известие, что у берегов Италии вновь ожидается большой турецкий флот, адмирал тут же оставил Корсику и поспешил на перехват добычи.
Тем временем Драгут с шестью десятками галер уже, в свою очередь, дочиста ограбил богатый порт Бастию и решился после праведных трудов от души отдохнуть в столице Эпира Привезе. У Дориа были к этому времени те же шесть десятков галер, что и у его противника, но почти не осталось продовольствия, а потому, прежде чем сражаться с турками, он поспешил пополнить свои запасы. Но в опустошенной Италии сделать это было практически невозможно. Хлеб Дориа в конце концов кое-как доставили галерами из Испании. Приемный внук Дориа Жан Андре тем временем приступил к осаде Сиены, жители которой держали сторону французов. К этому времени хитрый Драгут, разумеется, ускользнул из рук генуэзца.
А годы уже все больше и больше брали свое. Отрекся от престола престарелый и впавший в маразм былой покровитель адмирала Карл V. Испанию он оставил своему сыну Филиппу, а Римскую империю младшему брату Фердинанду. В последние месяцы своей жизни Карл без устали бичевал свое и без того хилое тело хлыстами из бычьих шкур, не без удовольствия демонстрируя кровавые рубцы придворным:
— Вот так надо любить Господа!
Перед смертью, забравшись в столь любимый им гроб, Карл велел исполнять погребальную службу, во время которой сам подпевал монахам. Затем был ужин. Спустя двадцать дней императора величайшей из империй человечества, «над которой никогда не заходило солнце», не стало.
Почти одновременно со смертью венценосного покровителя тяжелые болезни свалили в постель и Дориа. Старик целыми днями ныне дремал на солнце да пил по совету врачей отвратительные микстуры.
Однако и теперь Дориа был в курсе всего происходящего в европейской политике. Когда в Италии произошел неурожай хлеба и стране грозил голод, старый адмирал по собственному почину немедленно отправил свои двенадцать галер в различные порты Европы за мукой, и изобилие хлеба было восстановлено. Узнав, что имперские войска разбили шедшую на помощь мятежной Сиене французскую армию, Дориа немедленно высылает к городу с отрядом судов своего внука Жана Андре. Тот в течение зимы держал Сиену в морской блокаде, а заодно осадил и взял приступом небольшой близлежащий городок Теламос. Когда же немного улучшилась для испанцев обстановка на Корсике, адмирал немедленно направляет своего внука с галерами туда.
Прошел еще год, и неутомимый Драгут вновь явился пред итальянскими берегами в надежде чем-нибудь поживиться. Андре Дориа обратился к новому испанскому монарху с просьбой:
— Пошлите в море моего внучатого племянника Жана Андре. Он молод, но уже опытен. Как следует драться с пиратами, он уже обучен! Я мечтал бы, чтобы вы, ваше величество, были бы ему в жизни добрым покровителем и наставником, таким, каким был всю жизнь для меня ваш отец!
Король испанский особо не возражал:
— Мой отец всегда соглашался с предложениями старика Дориа. Зачем же я стану изменять этому правилу. Пусть так и будет!
Младший Дориа с поставленной задачей справился блестяще, и Драгут вынужден был бежать, так и не дойдя до Италии. Однако Драгут не был бы Драгутом, если бы все же не взял реванша. На следующий год он подстерег и наголову разгромил эскадру Жана Андре, причем последний сам едва спасся от плена. Это печальное известие окончательно подорвало силы маститого старца, который отныне навсегда потерял интерес к морским войнам. Биограф адмирала пишет: «Андре Дориа, получив скоро известие о таком несчастий христианского флота, сильно тревожился об участи своего внука, но скоро был успокоен, получив письмо от Жана Андре, описавшего ему подробности происшествия и как избежал он турок. Почтенный старец пошел тотчас в церковь возблагодарить Бога за спасение его внука». О чем думал тогда Дориа, может быть, о том, что, несмотря на долгие годы борьбы, на блестящие победы, ему так и не удалось загнать в угол своих самых заклятых врагов — мусульман? Безусловно, и то, что особо угнетали старика и новые успехи личного недруга Драгута, который по-прежнему пенил Средиземное море, тогда как сам Дориа уже не был в силах это делать.
Когда маститому флотоводцу исполнилось девяносто и в честь этой знаменательной годовщины у него собралось множество гостей, Дориа вышел к ним, опираясь на трость, и сказал:
— Старость — это остров, окруженный со всех сторон смертью. Но я ничего и тем более никого уже не боюсь, и в этом мое главное преимущество перед всеми вами! Я давно зажился на этом свете, а потому с нетерпением жду смерти, чтобы там, на облаках, вновь встретить друзей и врагов своей молодости!
— Но для чего же желать встречи в райских кущах со своими врагами? — спросили его.
— Они тоже часть моей прошедшей жизни и дороги мне в воспоминаниях не меньше, чем друзья, но пока вам, молодым, этого не понять! — покачал в ответ седой головой старец.
Будучи в преклонном возрасте, Дориа внезапно весьма деятельно занялся укреплением основ городской власти, составлением конституции и законов Генуэзской аристократической республики. Дориева конституция просуществовала почти два с половиной века и была отменена лишь взявшим Геную Бонапартом. Интересная деталь: когда французские войска в 1797 году заняли Геную, то разбушевавшийся народ сжег Золотую книгу дворянства, а затем сбросил и разбил памятник Андре Дориа, бывший для них символом угнетения аристократии. Узнав о факте вандализма, Бонапарт был глубоко возмущен случившимся и тут же обязал городские власти восстановить памятник великому мужу Италии.
Может показаться невероятным, но с именем Андре Дориа связана и история об исчезновении… легендарной чаши Грааля. В нескольких словах история самой чаши и отношения к ней генуэзского адмирала такова. Согласно легендам, некогда против Господа восстал обуянный гордыней ангел Люцифер. Будучи разбит, он был низвергнут в преисподнюю и, падая, потерял на земле самый большой изумруд своей короны. Впоследствии из огромного кристалла была сделана чаша. На протяжении времени ей владело множество людей, в том числе знаменитая царица Савская и не менее знаменитый царь Соломон. Считается, что именно из этой чаши пригубливал во время Тайной вечери вино Христос, в эту же чашу была после распятия собрана и Его кровь. Позднее чаша якобы оказалась в Англии, где в честь нее был даже основан рыцарский орден Святого Грааля. Затем каким-то образом чаша оказалась в купеческой Генуе, где почиталась как главное сокровище. В какой-то момент республике понадобились большие деньги, и практичные генуэзцы решили занять их под залог чаши. Но когда эксперты глянули на вынесенную им чашу Грааля, они подняли скандал, заявив, что чаша изготовлена не из изумруда, а чуть ли не из самого дешевого цветного стекла. Генуэзцы были обвинены в обмане. Под угрозой мести, в конце концов, все же удалось эту чашу заложить богатому купцу из Меца за сто тысяч крон. Едва Андре Дориа вошел во власть, он начал предпринимать шаги для возвращения изумрудно-стеклянной святыни в лоно республики. Когда же по его настоянию были наконец-то изысканы средства для выкупа чаши, то адмирал был неприятно удивлен. Сразу несколько человек предъявили ему для выкупа совершенно одинаковые чаши. Как оказалось, кредитор генуэзцев, не желая рисковать своим сокровищем, изготовил сразу несколько копий легендарной чаши Грааля и с успехом заложил их за огромные деньги разным ростовщикам. Исследователи чаши Грааля считают, что именно с этого мгновения следы легендарной чаши теряются окончательно. Существует, впрочем, и еще один рассказ, связывающий чашу Грааля с Андре Дориа. Согласно ей, знаменитому адмиралу длительное время сопутствовал успех на море только потому, что перед каждым выходом в море он приходил к чаше и подолгу молился рядом с ней Богу за дарование победы. Но это, разумеется, лишь легенды.
В реальности же всю свою жизнь, борясь за величие Генуи в мировой торговле и в ее господстве на морях, Андре Дориа много сделал для того, чтобы именно его родина стала всемирным поставщиком… материи для моряков. Используя свое влияние и связи, старый адмирал всюду рассылал груды рулонов белой, гладкой, прочной и плотной тонко выделанной парусины, впоследствии ставшей всемирно известной как суржа или саржа. В Генуе из суржи шили одежду и паруса, шляпы и шейные платки. Именно в это время все сшитые из этого материала паруса получили имя генуэзских, или «генуй». Все же изделия, сделанные из особо прочного генуэзского материала, стали называть еще проще — genoese (дженуиз), то есть генуэзские. Именно от этого слова и произошло впоследствии словечко jean, обозначающее особо прочную одежду. Впоследствии jean обрело название особых брюк, то есть самых настоящих и так привычных нам джинсов. А потому и ныне, говоря о столь знакомых всем нам джинсах, будем вспоминать и о том, кто стоял у самого их истока… Впрочем, вряд ли сам Андре Дориа думал когда-либо о посмертной славе внедряемой им повсеместно джинсовой генуэзской материи. Для адмирала — это был всего лишь малозначительный эпизод долгой насыщенной жизни.
Документально известно, что особую слабость престарелый адмирал испытывал к огромным статуям, сделанным из чистого серебра. По его приказу дворцы Генуи были украшены множеством серебряных исполинов, изображавших святых и великомучеников, невзирая на затраты и приглашая лучших мастеров. Несколько веков эти шедевры итальянского Возрождения будут восхищать весь мир, пока, разбитые ружейными прикладами, навсегда не исчезнут в ранцах наполеоновских солдат.
Говорят, что, когда Дориа почувствовал себя плохо и понял, что настал его последний час, он сказал свои последние слова, обращенные не только к своим соотечественникам, но и к потомкам:
— В моей долгой жизни было немало ошибок, я служил под знаменами многих королевств и королей, но, клянусь честью, никогда я не шел против своего народа! Вся моя жизнь, все мои помыслы и думы, все мое сердце жили только для единственно милой мне Генуи! Ради нее я сражался и терпел неудачи, шел вперед и побеждал! Ради нее я жил на этой земле!
До сих пор нет единого мнения историков относительно оценки личности Андре Дориа. При этом все они однозначно высоко оценивают его как флотоводческий, так и политический талант, считая Дориа одним из самых выдающихся флотоводцев и политических деятелей мировой истории. Спор идет лишь вокруг того, кем был по своей сути знаменитый итальянский адмирал? Одни утверждают, что все мечты и помыслы Дориа были направлены исключительно во имя процветания его родины — Генуи и что ради этого он был готов идти на любые союзы, коалиции и договоры, невзирая на обман и предательство. Интересы Генуи и Италии определяли весь вектор жизни этого незаурядного человека. Однако иные историки утверждают обратное, говоря, что Андре Дориа был, безусловно, талантливым, но абсолютно беспринципным кондотьером, который ради своих личных сиюминутных политических и финансовых интересов, не моргнув, мог пожертвовать и родиной и честью. Удивительно иное. При этом каждая из сторон находит в непростой и долгой биографии флотоводца немало убийственных фактов в свою пользу. Так кем же был Андре Дориа: искренним ли патриотом Генуи, пытающимся спасти ее в неимоверно трудных условиях итальянских войн, или бездушным наемником, готовым продать республику и соотечественников за хорошую сумму денег? Однозначного ответа на этот главный вопрос нет и до сегодняшнего дня. Свою тайну Андре Дориа унес с собой. Но как знать, может быть, мы еще просто не смогли по достоинству оценить и осмыслить все, что было свершено этим необычным и удивительным человеком. И может быть, придет время и настанет час, когда все тайны Андре Дориа станут нам предельно ясны и понятны, когда он явится нам в совершенно ином обличии, и все мы еще не раз вспомним о нем как о человеке, чей флотоводческий талант по праву венчает эпоху Возрождения.
Вот как описывает последние дни маститого флотоводца его биограф: «Этот великий человек приближался к концу дней своих. Лета и труды истощили его силы. Желудок его едва уже действовал. Зрение ослабло. Слух окреп. Он чувствовал свой конец. Призвал священника, исповедался и принял последнее причастие. Вскоре после этого он умер. Тогда ему было девяносто три года без пяти дней. Его погребли в следующую ночь и по завещанию без всякой пышности… Скорбь изображалась на всех лицах. Глаза омочены были слезами. Отовсюду слышны были вздохи. Дориа вообще был любим всеми, и все сожалели о нем. Судьба произвела его на свет в высшем сословии. Его гражданские добродетели и воинские доблести вознесли его до высочайших почестей и славы. Он начальствовал флотами многих государей, сделал множество походов на море. Не ласкательством или низостью старался он приобрести доверенность государей, которым служил. Его подвиги представительствовали за него».
Что можно прибавить к сказанному? Да и стоит ли? Андре Дориа навсегда остался народным героем не только Генуи, но и всей Италии. Память о нем и ныне почитается на родине как о самом великом флотоводце за всю итальянскую историю. Возможно, это преувеличение, но итальянцы считают именно так. Каждая нация, в конце концов, сама выбирает себе национальных героев, которых она считает нужными. Однозначно одно: имя старого адмирала занесено в скрижали мировой истории и никому не дано вычеркнуть его оттуда. Запомним же и мы этого незаурядного человека — Андре Дориа!
Последний романтик галерИмя этого человека и ныне известно каждому. О нем слагают легенды и песни, пишут романы и снимают кинофильмы. Он давно стал символом самого обольстительного и желанного мужчины всех времен и народов, ибо имя его Дон Жуан (в нашей литературе он пишется иногда и как дон Хуан).
Увы, жизнь нашего реального героя была весьма далека от того фантастического каскада любовных приключений, которые приписало ему воображение писателей и поэтов. Однако, как это часто бывает, реальность оказалась намного интересней и увлекательней любого вымысла, а потому и сегодня над многочисленными загадками Дон Жуана ломают голову историки всего мира, не без основания именуя его «испанским сфинксом».
Одни современники Дон Жуана восторгались его умом и эрудицией, другие благородством и гуманностью, что было уже само по себе из ряда вон выходящими качествами в его жестокое и далеко не сентиментальное время. Но вовсе не этим остался памятен потомкам наш герой. Имя исторического, а не вымышленного романистами Дон Жуана овеяно прежде всего славой победителя в одном из самых знаменитейших морских сражений в истории человечества. Он никогда не был настоящим моряком, но в один день стал великим флотоводцем!
В поисках героя…Семнадцатый век уже давно перевалил за середину, однако вопрос о господстве над Средиземным морем между христианами и мусульманами все еще не был решен. Многолетнее великое противостояние Андре Дориа и Хайраддина Барбароссы завершилось, по существу, почетной ничьей, и теперь уже новому поколению противников предстояло поставить окончательную точку в затянувшемся споре.
А пока все Средиземноморье от Гибралтара до Гиллеспонта кишело барбарийскими пиратами, а нечастые рейды христианских флотов не приносили ровным счетом никакой пользы. Османская империя расправила крылья на три континента. Уже были захвачены Негропонт, Лемнос и остров Святой Мавры, весь Морейский полуостров. Теперь, стремясь закрепить былой успех на Средиземном море, турки атаковали Мальту. Сражение за Мальту вошло в историю как Великая осада. Это был тревожный симптом, так как ранее турки такими силами столь далеко на запад не заходили. И хотя рыцари иоаниты во главе с гроссмейстером Жаком де Валеттой осаду выдержали с честью и турок отбили, всем было очевидно, что главная морская схватка с турками еще впереди и ждать его осталось уже недолго.
Огорченный нежданной неудачей с Мальтой, турецкий султан Селим II обратил свой взор на другой средиземноморский остров — Кипр, бывший в ту пору под властью Венеции.
Для Венеции Кипр, некогда завоеванный еще Ричардом Львиное Сердце, имел важнейшее значение, позволяя господствовать в Леванте.
— Час пробил! Именно Кипр станет нашей новой опорной базой в деле завоевания Срединного моря! — объявил Селим своему дивану.
— Только прикажи, и мы выметем неверных с Кипра и Кандии, как ветер сдувает пыль с мостовых Истамбула! — заверил Селима визирь Иосиф Мази, из отуреченных евреев. — Кипр сам упадет в твои ладони, как перезревший гранат! Тебе, о великий, не придется даже шевелить пальцем!
Пронырливый Мази свое дело знал, и вскоре визирь уже известил султана о том, что его люди сумели взорвать пороховой склад на венецианской верфи. Огромный взрыв уничтожил много галер и имущества.
— Час пробил! Отныне Венеция лишь призрак былого могущества! — доложил султану предприимчивый визирь. — Тебе осталось лишь подставить ладони!
— Хорошо! — кивнул, довольный таким поворотом дела, Селим и тут же отправил к венецианскому дожу посла с требованием уступки острова.
Одновременно были арестованы все венецианские суда в турецких портах.
Сенат республики Святого Марка был потрясен известием о начале войны. Венецианцы столь долго и успешно торговали, что совсем разучились воевать, а такие промахи не прощаются. Попытка подкупить посла не удалась, не удалась попытка откупиться и от самого султана. Селим напрочь отверг все мольбы и грозно требовал Кипр.
— Глупые торговцы сами суют голову под мой ятаган, и грех не воспользоваться их глупостью! — решил султан Селим и огладил свою, крашенную хной, бороду.
Селим настолько спешил с приготовлением своего флота, что ежедневно сам осматривал его снаряжение в арсенале Топхане. К Кипру был послан авангард три десятка галер Мурад-паши, чтобы ошеломить и испугать.
Венеция, в свою очередь, из последних сил наскребла несколько десятков галер, но укрепить крепости на Кипре Никозию и Фамагусту так и не сумела. Понимая весь ужас положения, венецианский дож обратился за помощью к римскому папе Пию V. Пий помочь против неверных согласился. А венецианцы уже бомбардировали слезницами короля Испании. После долгих раздумий Филипп II согласился и отрядил пятьдесят галер под начальством Андре Дориа, сына знаменитого генуэзского адмирала.
Однако Селим оказался расторопней. В июле 1570 года многоопытный капудан-паша Пиали с флотом в 360 судов вышел из Галлиполи и неожиданно высадил на побережье Кипра 50 тысяч янычар и 20 тысяч спагов под началом Мустафы-паши. Трехтысячный венецианский гарнизон не мог, разумеется, оказать серьезного сопротивления. Вскоре венецианцы были перебиты, а крепость Никозия взята приступом. Не захваченной оставалась лишь Фамагуста, которая отчаянно сопротивлялась. Битва за Фамагусту протекала с переменным успехом. Венецианцам удалось даже перебросить туда кое-какие подкрепления.
Папа Пий V сумел собрать флот в полторы сотни вымпелов под началом своего адмирала Марко Антонио Колонна, которому помогали генуэзский и венецианский флотоводцы. Однако, вместо того чтобы идти к Кипру, союзники занялись бесконечными совещаниями. Между союзниками не было единства. Адмирал Колонна и предводитель генуэзцев Дориа подозревали (и не беспочвенно) венецианца Джироламо Зане в стремлении к сепаратным переговорам с турками. Наспех собранный флот был плохо вооружен и еще хуже укомплектован. Когда же они наконец тронулись в путь и добрались до Крита, исход битвы за Кипр был уже предрешен.
Шесть штурмов отразили защитники Фамагусты во главе с храбрым Брагадино. Но настал день, когда Фамагуста сдалась. И тогда турки вопреки всем договоренностям зверски расправились с Брагадино. Храбрецу отрезали уши и нос, затем привязали к столбу и с живого содрали кожу, из которого сделали чучело, которое и отослали султану как доказательство победы. Даже по меркам не отличавшегося жалостью семнадцатого века вероломство по отношению к сдавшимся и изуверская расправа с Брагадино были делом неслыханным. И хотя подробности о зверствах турок в Фамагусте станет известно гораздо позднее, известие о быстром продвижении турок потрясло христианскую Европу.
К этому времени флот Антонио Колонна разошелся по своим базам. Узнав об отступлении христиан, Пиали-паша погнался за ними, но попал в полосу противных ветров и, не догнав, вернулся в Дарданеллы.
Для наблюдения за турками был оставлен лишь небольшой отряд в 16 галер венецианца Марко Кирини. Казалось бы, что могут сделать столь малые силы? Но оказалось, что при деятельном начальнике могут и очень даже немало! Кирини узнал, что турки для защиты Кипра оставили на зиму всего лишь дюжину галер.
— Отлично! — сказал он своим капитанам. — Этого вполне хватит для нашей славы!
Внезапно для турок отряд Кирини показался у Фамагусты и высадил отборный тысячный десант. Захваченные врасплох, турки даже не пытались сопротивляться и бежали. Преследуя их, Кирини утопил шесть галер. Затем храбрый флотоводец совершил рейд по Восточному Средиземноморью, где навел шорох на турецких торговых путях. Набег Кирини показал, что турок на море можно побеждать, была бы только воля к победе! Дерзкая операция имела и еще одно весьма важное последствие. Покинутый своим флотом в Фамагусте, Мустафа-паша нажаловался о случившемся султану, обвинив во всех грехах капудан-пашу. Раздосадованный Селим тут же отрешил Пиали-пашу от начальства и сделал капудан-пашой молодого, а потому самонадеянного Али-пашу. Придет время, и эта замена сыграет с турками злую шутку. Но это в будущем. А пока морская кампания была Селимом выиграна вчистую, несмотря даже на небольшую помарку в конце.
Зима с 1570 на 1571 год прошла в активных приготовлениях с обеих сторон.
Весной 1571 года папа Пий V провозгласил создание «Священной лиги» (Испания, Венеция и Рим), а также начало всеевропейского морского крестового похода против прислужников дьявола турок. Но призыв понтифика на первых порах не нашел должного отклика. Император Максимилиан II был занят отражением тех же турок в Венгрии и не имел лишних войск, а Франция и вовсе дружила с султаном. Только король Испании, Сицилии и Неаполя Филипп II да Генуя сразу же откликнулись на призыв отбить у турок Кипр. Испания взяла на себя половину военного содержания, Венеция — треть, а папа — одну шестую.
Согласно договоренности, союзники обязались выставить флот в две сотни галер и сто транспортов, армию в 55 тысяч человек с артиллерией. Войну предполагалось вести не только против Селима, но и против его вассалов — Алжира, Туниса и Триполи. Встал вопрос и о главнокомандующем. Это должен был быть знатный и популярный в Европе человек, обладающий к тому же и военными способностями. Выбор, прямо скажем, был не слишком велик. Вначале эту должность предложили герцогу Анжуйскому, но тот отказался. Тогда ее предложили принцу Савойскому, который тоже ответил отказом, сославшись на слабое здоровье. Тогда решено было обратиться к побочному сыну Карла V Дон Жуану. Впрочем, за последнего все решил его старший брат Филипп II.
— Дон Жуан возглавит эту войну! — решил король.
Так новым главнокомандующим всех христианских военных сил неожиданно для всех был назначен Дон Жуан Австрийский.
Незаконный сын повелителя мираКем же был и как появился на политическом небосклоне Европы легендарный Дон Жуан?
К середине шестнадцатого века величайшей христианской державой мира по праву считалась Испания. Король испанский (он же одновременно и император Священной Римской империи) Карл V владел помимо собственно Испании половиной мира: Неаполем и Сицилией, Сардинией и Германией, Австрией и Богемией, Венгрией, Нидерландами и Бургундией, Вест-Индией, Мексикой и Калифорнией, Перу, Чили и Парагваем. Не без гордости король заявлял при каждом удобном случае:
— Над моими владениями никогда не заходит солнце!
Верный и ревностный католик, он ревностно бдил интересы папы, а потому начало лютеранской ереси воспринял как личное оскорбление. Год спустя после открытия Триентского собора, в дни, когда умирал мятежный Мартин Лютер, Карл V с горстью солдат прибыл в баварский Регенсбург на Дунае, чтобы выступить на сейме протестантов-фюрстов и привести их в повиновение к римской церкви. Однако немцы не желали возвращаться в крепкие объятия папы. Исчерпав свое красноречие, Карл впал в меланхолию, из которой его вернула к жизни некая мещанка Барбара Бломберг. По другим данным, она была дочерью купца и даже регенсбургского бюргермейстера. Как бы то ни было, но в любом случае ее происхождение не шло ни в какое сравнение с величием короля Испании. Историки дружно характеризуют эту даму как «красивую воструху и певунью, но девушку грубую и невоспитанную». Впрочем, короля, по-видимому, в тот момент она устраивала во всем. Как бы то ни было, но известное время спустя (шел уже 1547 год), будучи в Брюсселе, Карл V не без удивления узнал, что «воструха и певунья» подарила ему сына.
К удивлению всего двора, Карл сразу же признал младенца своим сыном. И все это при том, что внешне малыш ничем не был похож на своего венценосного отца! В отличие от жгучего брюнета Карла мальчик имел голубые глаза и белокурые волосы. Еще более отличался сын от отца характером. Вместо подозрительности и замкнутости венценосного отца сын являл образец открытости и обаяния.
Незаконного сына Карл назвал Иеронимом — в честь своего любимого святого.
В признании Карлом V законным сыном малыша из заштатного Регенсбурга был немалый резон.
— Мальчишка свой немецкой кровью прочно свяжет нас с австрийским домом, что при нынешнем политическом раскладе весьма немаловажно! — рассуждал искушенный император Священной Римской империи, прохаживаясь по тенистым аллеям Вальядолидского дворца.
Барбару Бломберг вскоре пристроили замуж за одного из придворных. Карл до конца своих дней даже выплачивал ей пенсию, которая, как единодушно отмечают историки, была, впрочем, весьма скудной. Что касается маленького Иеронима, то его прижимистый отец передал отставному скрипачу дону Квиадо, который воспитывал мальчишку до пяти лет.
Один из биографов нашего героя так пишет об этих годах Дон Жуана: «Иероним расцветал здоровым красавцем, с умными, блестящими голубыми глазенками, с длинными русыми кудрями, с высоким лбом. Сильный, ловкий, смелый мальчик, он ходил в мужицком платье и вечно возился со своими деревенскими сверстниками на воздухе, освежаемом холодным ветром из ущелий снежной Сиерры Гадарамы. Каждый день он отмахивал верст по пяти в школу сельского пономаря. Через пять лет Иероним был отдан на воспитание гофмейстеру Кихаде, владельцу Вильягарции близ Вальядолида».
Историк пишет о детстве Дон Жуана так: «Император не был горд аферой и, когда родился сын, привез того в Испанию и передал на попечение своему любимому слуге Квиадо. Жером воспитывался как обычный крестьянский сын, проводя время в поисках птичьих гнезд, воровстве фруктов из садов и прочих проделках вместе с другими мальчишками. Пока Карл V не умер, практически никто и не догадывался о его, Жерома, существовании. К чести Филиппа II, надо сказать, что своему нежданному младшему брату новый король был действительно рад. Паренек был очень красив, белобрысый, как и сам король, и, что самое главное, имел стройную фигуру, тогда как сын Филиппа Дон Карлос всем этим похвастаться не мог. Филипп рассказал Жерому о его происхождении, взял мальчика ко двору и дал ему новое имя — Дон Жуан Австрийский».
Именно Кихада, Квиадо и его жена Мадалена стали для маленького Иеронима истинными отцом и матерью, окружив его настоящей заботой и любовью. Не имевшая собственных детей Мадалена выплеснула на приемыша все свое нерастраченное материнство. Она лично воспитывала в мальчике благочестие и милосердие, рыцарство и благородство. Учила грамоте и латыни, музыке и этикету.
— Спасибо тебе, Господь, что, вняв моим молитвам, сжалился надо мной и ниспослал такое чудесное дитя! О, я буду любить и лелеять его до самого последнего вздоха! — молилась теперь счастливая женщина вечерами.
При этом все свое свободное время маленький Иероним увлекался рыцарскими поединками. Особо современники отмечают умение молодого принца в объездке диких лошадей.
— Чем занимается мой сын Иероним? — иногда интересовался король.
— Он без устали скачет на лошадях и бросает копье! — докладывали ему.
— Не знаю, получится ли из него достойный правитель, но герой, кажется, уже получился! — провидчески замечал Карл и вновь углублялся в чтение Жития святых.
Один из биографов Дон Жуана пишет об этом периоде нашего героя так: «Три года спустя, когда Карл V удалился в монастырь в Эстремадуру, он назначил к себе гофмейстером дона Квиадо, к которому питал нежную любовь. Однако император до такой степени застыл в формах мертвого этикета и в постоянных интригах своей долгой жизни, что никогда не сказал Хуану ни одного ласкового слова и на одним намеком не дал ему понять о существующим между ними родстве». Два года провел юный Иероним в королевском дворце.
Ближайшими его друзьями в это время были будущий испанский полководец Александр Пармский (сын сводной сестры Хуана Маргариты Пармской и Александра Фарнезе) и наследник престола — инфант, племянник нашего героя Дон Карлос — еще один излюбленный персонаж драматургов и писателей из бурного XVI века.
Отец уже на смертном одре просил сановников содействовать духовной карьере сына. Жуан был отправлен учиться в университет в Алкалу. Однако уже там со всей определенностью начали проявляться такие черты характера юноши, которые никак не вязались с будущим духовным саном: склонность к опасным и амурным приключениям, неудержимая заносчивость, жажда подвигов и славы. В 16-летнем возрасте Жуан уже несколько раз участвовал в операциях испанского флота против турок и пиратов в Средиземноморье. Несмотря на свою молодость, он показывает себя как вполне опытный воин, проявляя рассудительность в принятии решений и смелость в их исполнении. Несмотря на знатность, Дон Жуан первым лезет на абордаж, чем доводит до сердечных приступов приставленных к нему для присмотра седовласых грандов.
21 сентября 1558 года не стало Карла V. Тайна рождения Иеронима давно была уже для всех тайной полишинеля. Карл V перед смертью успел признать дочерью незаконно рожденную Маргариту Пармскую, что касается Иеронима, то назначенный королем 30 тысяч дукатов пожизненной пенсии (сумма по тем временам фантастическая!) ни у кого не вызывали сомнений на сей счет. Старшему и единственному законному сыну-наследнику Филиппу король оставил письмо, в котором просил позаботиться «о естественном сыне Иерониме».
Спустя несколько дней 14-летний Иероним, как бы случайно, встретился на охоте близ Вальядолида с наследником испанского престола Филиппом, который сразу же публично признал в подростке своего сводного брата. Тогда же Иерониму был дан ранг крон-принца и имя «Дон Жуана Австрийского». При большом стечении народа братья переехали жить в новую столицу королевства Мадрид. Брат-король устроил Дон Жуану собственный двор и велел Кихаде заняться «заброшенным перевоспитанием» младшего братца.
— Думаю, что лучше всего будет отправить Дона Жуана на учебу в университет! — подал мысль гофмейстер.
— Хорошая мысль! — одобрил ее король. — Над этим стоит подумать!
Вскоре после этого Дон Жуан был отправлен в университет в Алкалу. Вместе с ним туда же заодно был отправлен сын Филиппа инфант дон Карлос и сын незаконнорожденной Маргариты Пармской Александр Фарнезе. Вместе они проучились два года, увлекаясь не столько латынью и риторикой, сколько лошадьми и птицеловством. При этом с инфантом однажды случилась беда, он упал с лестницы и так сильно ударился головой, что бедняге пришлось делать трепанацию черепа, доставая из мозга дюжину костей. Наследника спасли, но разум его стал с этого времени быстро угасать.
Король Филипп желал, чтобы сводный брат стал духовным чином.
— Я сделаю из него кардинала, а затем, быть может, и самого папу!
— О брат! — притворно расшаркивался перед Филиппом Дон Жуан во время очередной встречи. — Не хватит ли нам с тобой одного общего папы? Зачем тебе второй в моем лице?
План Филиппа менее всего соответствовал веселому и непоседливому характеру Дон Жуана, и королю с сожалением пришлось отказаться от своих благих намерений. Мысли сводного брата были далеки от университетских стен. Не о карьере ученого мужа, а о ратной славе мечтал юный Дон Жуан, слушая мудрствования университетской профессуры.
— Пусть только начнется хоть самая малая война, и вы увидите, на что я способен! — говорил он сокурсникам-студентиусам, и в словах его была твердая уверенность в своих силах.
А потому, когда турки в 1566 году осадили Мальту и Филипп II снарядил флот для ее деблокады, непоседливый Дон Жуан тут же тайком бежал из надоевшего университета, чтобы пробраться на один из кораблей.
— Я первым предоставлю свой меч гроссмейстеру де Валетту! — мечтал он.
Лишь в самый последний момент Дон Жуан был опознан и по приказу венценосного брата отправлен обратно.
— Ты не дал мне возможности совершить подвиг! — с горечью говорил Дон Жуан Филиппу.
— На твой век драк хватит! — ответил король резонно. — Кстати, говорят, что ты отказываешься от подносимых тебе подарков? Это неразумно и обижает дарителей!
— Мне больше подобает давать, а не брать!
В те дни современники писали: «Это очень красивый, изящный юноша, милый во всех своих поступках, вежливый, любезный; он очень умен, в особенности же храбр и доблестен и выслушивает советы… Он был очарователен со своими русыми кудрями и гордыми усиками. У него не было соперников во всех телесных упражнениях».
Проба шпагиТри года спустя Дон Жуан получил наконец-то почетное звание капитан-генерала моря и в этом звании совершил свой первый, хоть и небольшой, но вполне успешный поход против берберийских пиратов. Старый верный Кихада передал своего воспитанника в руки опытного моряка Цуниги и толпе молодых грандов, жаждавших военной славы. Флотилии в тридцать три вымпела было назначено крейсировать у испанских берегов, охраняя их от барбарийских пиратов. Дело, в общем-то, достаточно рутинное, но для Дон Жуана это был первый боевой опыт.
К удивлению многих, молодой и неопытный в воинском деле юноша оказался вполне разумным и дельным военачальником, снискавшим любовь солдат добрым к ним отношением и заботой. А в нескольких стычках показал себя и настоящим храбрецом.
— А мальчишка-то ничего! — говорили промеж себя повидавшие виды ландскнехты. — Лишь бы власть не испортила!
Но опасения матерых наемников были излишне, Дон Жуан до конца своих дней не изменил своего доброго отношения к людям.
Закончилось крейсерство, и Дон Жуан с радостью поспешил в Вильягарцию к своим любимым Кихадам.
Успешная операция младшего брата не осталась без внимания старшего, и уже на следующий год Филипп поручает Дон Жуану подавление большого восстания мавров в Гренаде.
Дело в том, что на юге Испании после окончательной победы объединенных сил христиан над воинами ислама (в 1492 г. пала Гренада и Реконкиста была завершена) продолжали жить «выкресты» — мориски, потомки мавров, ради сохранения жизни принявшие христианство. В 1567 году Филипп II издал эдикт, по которому маврам и морискам с 1570 года запрещалось читать, писать и говорить по-арабски. Они были обязаны одеваться по-кастильски. Табу налагалось и на мусульманские музыкальные инструменты, песни и бани. Насилие над верой предков, поборы королевской администраций и действия инквизиции вызвали мощное восстание, охватившее весь юго-восток Испании. Мориски наладили связь с турками и арабами Магриба.
Известный историк Генри Кеймен в своей работе «Испания: дорога к империи» пишет: «Две независимые друг от друга группы войск под командованием маркизов Мондехара и Лос Белеса с января 1569 года начали энергично подавлять восстание. Но и помощь восставшим со стороны морисков нарастала. Мусульмане из Северной Африки присылали оружие и добровольцев. Так как распри между командирами христиан делали их действия неэффективными, в апреле 1569 года король решил передать командование всеми силами своему сводному брату дону Хуану Австрийскому. Теперь речь шла непросто о восстании. Практически все население королевства Гранада взяло в руки оружие, и началась жестокая война, в которой никому не было пощады. Существовал также риск, что в конфликт окажутся втянуты многочисленные мориски Валенсии и Арагона. Через проливы в Северной Африке турецкий правитель Алжира Улух Али воспользовался моментом (январь 1570 г.) для захвата города Туниса».
Промедление могло нанести серьезный удар по престижу Испании. Государство, обладавшее громадными колониями в Новом Свете и владевшее едва ли не шестой частью Западной Европы, в самом своем сердце, на значительной территории не контролировало ситуацию. Филипп II был вынужден учесть настоятельные просьбы Дон Жуана, назначив его командующим карательной экспедицией.
— Вы правильно сделали, ваше величество, что решили послать меня против этих негодяев! Лучше меня никто с этим не справится! — преклонил голову Дон Жуан.
— Я написал тебе сто страниц инструкций, которые ты должен будешь неуклонно выполнять! А по важным вопросам будешь извещать меня!
— Мне надоело быть младшим из генералов! Я хочу собственной армии! — заявил он брату.
— Хорошо! — кивнул, подумав, король. — Ты получишь и то и другое, но учти — это будет тяжелейшая из войн!
— Чем тяжелей война, тем больше чести победителю! — оставил за собой последнее слово Дон Жуан.
Филипп лишь поморщился. Удальство брата уже начинало ему претить.
Под начало Дон Жуана было дадено 24 тысячи солдат и волонтеров, желавших вышвырнуть последних мусульман с Пиренеев. Солдаты сразу же полюбили своего нового командующего. Дон Жуана они именовали титулом «ваше высочество», хотя король дал брату только титул «превосходительства».
Дела начались, однако, неважно. Вначале пришлось самим укреплять запущенные крепости Гранады, обучать новобранцев, карать грабителей и ловить дезертиров. Филипп, по своему обыкновению, не присылал ни денег, ни подкреплений.
— Я обречен на бесславие, на растрату своих сил! Брат не дает мне и шагу сделать без своих указаний. Что мне делать? — жаловался он в минуты отчаяния верному Кихаде.
— Терпеть и сражаться! — был ему дельный совет.
Мориски сражались отчаянно. Их король Абдалла начертал на своем знамени «Ни больше, ни меньше!» В снежной Сиерре Неваде, в скалистой Альпухарии и в дикой Сиерре де Ронде — повсюду шли жестокие бои.
Постепенно шаг за шагом Дон Жуан гасил огонь мятежа. Вскоре в руках мавров осталась лишь крепость Галера. Шеститысячный гарнизон поклялся умереть, но не сдаваться. В одном из боев Дон Жуан пал, контуженный пулей в грудь. Жизнь ему спас верный Кихада, вынесший Дон Жуана с поля боя. В следующем бою Дон Жуан был снова ранен, а верный Кихада погиб. 11 февраля 1570 года крепость пала. О молодом храбром полководце уже начали складывать народные песни. Дон Жуан начал обретать черты народного героя.
Известный британский историк Генри Кеймен пишет: «Начиная с января 1570 года дон Хуан успешно придает всей кампании нужное ему направление. Обеими сторонами творились ужасные зверства. Особенно упорное сопротивление в феврале 1570 года оказал город Галера. Когда он пал, все его 2500 жителей, включая женщин и детей, были перебиты; весь город вырезали, а раны посыпали солью. Очень медленно шла кровавая война к своему концу. 20 мая предводитель восстания пришел в лагерь принца, и было подписано мирное соглашение. Сопротивление продолжалось везде, прежде всего в Алыгухарре. Но к лету 1570 года восстание практически закончилось. Помощи мусульман из-за границы — четыре тысячи турков и берберов дрались на стороне восставших весной 1570 года — было недостаточно для того, чтобы оно продолжалось. Переломным моментом стал массовый ввоз оружия из Италии — весьма существенная и своевременная помощь, учитывая, что запасы самих испанцев истощились. Большое количество ружей и пороха поступило с миланских фабрик. К ноябрю, как докладывал один из чиновников, „все кончилось“.
…Это была самая жестокая война из разыгравшихся на земле Европы в том столетии. Луи де Рекесенс писал, что во время зачисток убивал людей сотнями. „Я был безжалостен к ним. Я потерял счет тем, кого сразил мой меч“. Гибель людей тем не менее была не единственным ужасом войны. В конце лета Королевский совет под председательством кардинала Эспиносы принял решение переселить часть мусульманского населения Гранады в другие районы Испании. Операция началась 1 ноября 1570 года. В последующие месяцы около восьмидесяти тысяч морисков — мужчин, женщин и детей — были насильственно изгнаны из своих домов в те части Испании, где до этого никогда не селились. Многие умерли от тягот пути. Дон Хуан, глядя на переселенцев, не мог удержаться от жалости. „Это было, — как писал он королевскому первому министру Руй Гомесу, — самое печальное зрелище на свете; они пустились в путь в страшный дождь, снег и ветер, матери, случалось, оставляли своих детей на обочинах дорог… Никто не станет отрицать, что нет ничего ужаснее, чем смотреть, как людей изгоняют из их страны“».
К марту 1570 года в руках Дон Жуана были уже Альбухара, Серон, Типола, Турчас и вся провинция Рио д'Альмансора. Испания стала полностью христианской, а мавры навсегда изгнаны в Африку. При этом Дон Жуан старался по возможности обходиться без крови. Это было столь необычно, что породило настоящие легенды о добром принце.
На фоне повсеместной тогда животной жестокости по отношению к врагам, и в особенности к иноверцам, это было весьма смелым поступком. Несмотря на личное благородство и гуманность Дон Жуана, восстание морисков было жестоко подавлено. В большинстве своем они были изгнаны из Испании в Северную Африку (почти 70 000 вывезли алжирские пираты); десятки тысяч морисков и мавров обезглавили или сожгли по приговору инквизиции.
Старший брат был не слишком доволен мягкотелостью младшего. Вопреки просьбам Дон Жуана, он выселил полмиллиона морисков в Африку. Гренада обратилась в пустыню.
— Сердце болит при этом зрелище! Что может быть печальнее уничтожения целого царства! — говорил Филиппу Дон Жуан.
— Если про короля говорят, что он добрый, значит, правление не удалось! — отвечал тот.
— Все это так, — кивал младший брат. — Но есть ли радость в кровопролитии и казнях?
Пока Дон Жуан покорял морисков, в королевском дворце произошли важные перемены.
Филипп II, вступивший на испанский престол в 1556 году, длительное время относился к сводному брату (разница в возрасте между ними была в 20 лет), скорее, как к сыну. Однако после военных успехов младшего брата в Гренаде уровень внимания к Хуану при дворе стал несравнимо большим, нежели было положено по этикету.
А в 1568 году Филипп II разрешил еще один внутриполитический кризис. Его вызвал своим поведением неуравновешенный наследник престола и друг юности Дон Жуана Дон Карлос. Затеи его подтолкнули отца к непростому решению — Дон Карлоса подвергли заключению, где он «внезапно» умер. История недолгой и трагической жизни Дон Карлоса стала темой для многих писателей. В связи с этим ставки Дон Жуана мгновенно возросли — испанский король еще не имел наследника мужского пола. Только в 1578 году, спустя 10 лет, у него родится сын Филипп, будущий король Испании Филипп III. Теперь же единственным наследником испанского престола являлся Дон Жуан!
— Готов ли ты вновь выступить на бой с неверными во имя Иисуса Сладчайшего? — поинтересовался старший брат у младшего при их новой встрече.
— К этому я готовил себя с рождения! — был ему ответ.
— Отлично! — кивнул головой Филипп. — Тогда я назначаю тебя главнокомандующим объединенным христианским флотом, который должен остановить турецкие морские орды!
Было лето 1571 года, и Дон Жуану было двадцать шесть лет от роду, возраст по меркам семнадцатого века вполне солидный.
— Вот теперь я по-настоящему счастлив! — радостно вскинул руки принц крови, узнав о своем высоком назначении. — Теперь неверные узнают силу меча настоящего рыцаря!
В те дни он писал своему наперснику принцу Эболи: «Теперь, когда представляется почетный случай, я хочу показать, что чего-нибудь стою. Но я, кажется, уже вырос из пеленок; я могу с Божьей помощью летать на собственных крыльях».
Что же представляли собой флоты европейских держав XVI века, которые предстояло возглавить Дон Жуану?
Основу его, как и в Средние века, составляли галеры. В XIV веке они имели в длину около 37 метров и около 200 человек экипажа, из них 160–170 гребцов, по три человека на весло. Древний таран у галеры к этому времени выродился в длинный 6–7 метровый выступ — «клюв», так как он был устроен выше ватерлинии. Этот «клюв» не годился для тарана, зато им можно было обломать несколько весел или вывести из строя гребцов.
Число весел было по 25–23 на каждой стороне. Длина их доходила до 12 метров и более. На больших адмиральских галерах она доходила до 15 метров. На каждом весле работало до пяти человек, причем крайние гребцы у внутреннего конца весла уже не имели возможности сидеть, а должны были ходить или бегать взад и вперед.
Гребцами были каторжники или военнопленные мусульмане. Чтобы обеспечить нужное число гребцов, судьям было велено ссылать на галеры возможно большее число преступников. Поэтому даже отпетые убийцы часто приговаривались к пожизненной работе на галерах.
Пища их состояла из хлеба (30 унций) и бобовой похлебки; при этом от них требовалась напряженная работа, до 10 и даже до 20 часов на веслах. Кто греб недостаточно сильно, того били плетью, для чего на носу, в середине судна и на корме стояло по два-три комита. Если с кем-нибудь от голода, усталости или боли делалось дурно, его бросали за борт.
Рангоут галеры состоял из двух мачт, выдвинутых к передней части судна, с латинскими парусами. Вооружение галеры состояло из 3–5 орудий на носу, были еще камнеметы для метания камней. Артиллерия в те времена была еще весьма несовершенна, поэтому во время сражения, как при атаке, так и при обороне, главная роль принадлежала солдатам, входившим в состав экипажа. Мушкеты тоже оставляли желать лучшего. Заряжание происходило очень медленно, а меткость была ничтожна; тем не менее на близких расстояниях они были ценны. Лук и арбалет все еще находились во всеобщем употреблении. При малой эффективности метательного оружия флоты должны были во время сражения подступать вплотную друг к другу, вследствие чего, и за упразднением тарана, исход сражения решался большей частью абордажным боем.
Низкие и мелкосидящие галеры не могли противостоять свежей погоде даже в Средиземном море, поэтому плавание на них требовало большой осторожности. Оставаться на ночь в море считалось нежелательным. Если этого нельзя было избежать, суда ложились в дрейф, причем нос по возможности облегчался переносом всех тяжестей на корму. Вообще же старались ограничиваться дневными переходами.
Недостатки галер должны были компенсировать появившиеся лишь в середине XVI века галеасы. К 1571 году шесть первых таких судов имели только венецианцы. Галеасы были гораздо мореходнее галер. Они имели высокий бак и шканцы, бойницы для стрельбы из аркебуз в борту. Длина их составляла 57 метров. Галеасы были гораздо неповоротливее галер, двигались большей частью под парусами и только в бою шли на веслах. Весла, числом 30–50, были длиной в 16 метров, и на каждом из них работало по 5–8 человек, так что число гребцов доходило до 400. Кроме них на корабле было еще 200–300 матросов и солдат. Рангоут галеасов состоял из трех мачт с латинскими парусами.
Вооружение было распределено на носу и на корме, причем нос был вооружен сильнее. Самое сильное орудие, 50–80-фунтовое, стояло на носу, посередине. При выстреле оно откатывалось до самой фок-мачты, для чего посередине корабля был оставлен свободный проход. Считалось, что по боевой мощи один галеас стоит в бою 5–6 галер. Экипаж галеаса состоял из 700 человек: 130 матросов, 260 солдат и более 300 гребцов.
Для турок появление новоизобретенных галеасов стало неприятным сюрпризом. Бороться с этими новейшими «левиафанами» христианского флота у них еще не умели.
Во главе великого флотаУвы, мечты Дон Жуана сразу же возглавить данный ему флот не оправдались. Для начала Дон Жуану было велено перевезти из Барселоны в Геную двух престарелых австрийских дедушек-эрц-герцогов, так сказать, приобщиться к семье. Новоиспеченный флотоводец поручение исполнил и во время всего плавания без устали развлекал дедушек забавными историями. Эрцгерцоги принцем остались вполне довольны. Смутила лишь излишняя веселость.
— В нашем деле нужна свирепость, а он все хохочет и хохочет! — посетовал один из эрцгерцогов.
— Он еще не видел настоящей крови! — вздохнул второй. — Увидит, сразу вразумится!
А чтобы Дон Жуан не чувствовал себя слишком независимым, брат-король приставил к нему сразу несколько советчиков-соглядатаев. Впрочем, нашего героя это нисколько не смутило.
— На советы ваши мне наплевать! — сразу объявил он прибывшим посланцам брата. — А доносы свои строчите, сколько хотите, мне на это наплевать и растереть!
Соглядатаи таким приемом были озадачены, но первый донос все равно сразу же отписали.
Известный британский историк Генри Кеймен пишет: «Война в Гранаде закончилась как раз вовремя: надо было противостоять другой серьезной угрозе — объединенным мусульманским силам Средиземноморья. С начала 1566 года разведка не переставала доносить тревожные вести о военно-морских операциях турков на Средиземном море и маневрах на венгерской границе. Опасались, что престарелый османский правитель Сулейман Великолепный намеревается совершить свой последний поход против христианской Европы. Все испанские силы были сосредоточены на беспорядках в Нидерландах, а позже — в Гранаде и не могли противостоять угрозе еще на одном фронте. Андре Дориа держал войска в состоянии боевой готовности. Турецкий флот тем временем то и дело предпринимал нападения на Восточное Средиземноморье, в водах, где Венецианская республика не могла допустить потери влияния. Летом 1570 года турки оккупировали большую часть острова Кипр. Венеция, поддержанная папой, просила поддержки итальянских государств. Такой альянс, однако, не мог обойтись без участия государства, которое контролировало половину Италии, а именно Испании.
Священный союз, подписанный между Испанией, Папской областью и Венецией 20 мая 1571 года, предусматривал, что союзники в течение шести месяцев будут содержать в боевой готовности около двухсот галер и более пятидесяти тысяч человек. Кроме весьма неопределенно указанной суммы, которую обязался внести папа, Испания (и ее территории) оплатила бы три пятых расходов и Венеция — две пятых. Когда военно-морские силы наконец соединились в Мессине летом 1571 года, они насчитывали 203 галеры — наибольшее количество судов, когда-либо собранных в водах Западной Европы. Непосредственный вклад Испании в эту внушительную флотилию ограничивался четырнадцатью галерами под командованием Альваро де Басана. Остальные шестьдесят три галеры под командованием испанцев были итальянскими: тридцать — из Неаполя, десять — с Сицилии, одиннадцать генуэзских судов под командованием Джиан Андреа Дориа (племянник и ученик великого Андре Дориа. — В.Ш.) и другие незначительные контингенты: три галеры, посланные Савоем, и три — Мальтой. Папа прислал двенадцать галер под командованием Маркантонио Колонна и Венеция — сто шесть. Флот Священного союза во всех отношениях был итальянским, и прежде всего венецианским, флотом. Испания очень рассчитывала на помощь итальянских союзников. Только Неаполь и Сицилия дали более половины галер и оплатили более трети всех расходов. Испания же дала больше всего людей. Из двадцати восьми тысяч солдат, которые сопровождали флот, на долю Испании пришлось чуть меньше трети — около 8500 человек в четырех терсио под командованием Лопе де Фигероа, Педро де Падильи, Диего Энрикеса и Мигеля де Монкада. Кроме того, было пять тысяч немецких солдат, а остальные — преимущественно итальянцы (включая три тысячи досланных и оплаченных папой). Кроме солдат, флот христиан включал в себя 13 000 матросов и 43 500 гребцов. Огромному флоту требовалось много времени, чтобы собраться, и лишь в конце августа Дон Хуан Австрийский, двадцати четырех лет от роду, находившийся на пике своей карьеры, прибыл в Мессину, чтобы принять командование».
Итак, 24 августа Дон Жуан прибыл в Мессину. Вместе с ним отправился и друг по университету Александр Фарнезе Пармский. Дон Жуан так торопился, что даже отказался от свидания с папой. К моменту прибытия друзей в Мессине был уже собран почти весь союзнический флот. Мощь его была весьма внушительной. Только эскадра, подчиненная непосредственно испанскому принцу, насчитывала 77 испанских, 10 мальтийских и савских галер. Еще 106 галер и 6 невиданных никем доселе пузатых и высокобортных галеасов с бойницами для пушек и аркебуз привел из Венеции семидесятилетний генерал-капитан Себастьян Вениеро, не отличавшийся особым талантом и знаниями, но славившийся своей решимостью и упрямством. Мощь новоизобретенных галеасов Вениеры была столь велика, что их капитаны дали письменное обязательство сражаться каждый сразу против пяти турецких галер. Кроме этого, на подходе была еще дюжина папских галер Антонио Колонна. Решением руководителей «Священной лиги» Колонна объявлялся заместителем Дон Жуана и, в случае смерти последнего, должен был принять командование.
Второго сентября из Неаполя в Мессину на галерах маркиза де Сайта Круса и Хуана Андреа Дориа в составе роты Диего де Урбины прибыл и будущий автор «Дон Кихота» солдат Сервантес. Из-за огромного стечения войск в городе царило столпотворение. Были там известные всей Испании храбрецы Гонсало де Сервантес Сааведра и его брат Алонсо де Сервантес Сотомайор, известный острослов Хуан Руфо, который своими шутками сумел привлечь внимание дона Хуана Австрийского и благодаря этому устроиться на его галере, популярные поэты Педро Лаинес, Андрее Рей де Артьенда и многие другие.
Каждый из кораблей союзнического флота собственноручно освятил папский нунций, а сам папа прислал щепки с голгофского креста, которые распределили по корабельным командам. На флагманской галере «Реал» Дон Жуан велел поднять знамя святой девы Гваделупы. Что касается особого знамени «Священной лиги», полученного им от папы, то было решено поднять его непосредственно в день главного сражения.
Сидя в кормовой каюте под балдахином «юный флотоводец» скрупулезно подсчитывал свои силы:
— Итого в боевую линию мы можем выставить 210 кораблей с экипажем в 80 тысяч человек! А каковы вспомогательные силы?
— Более семи десятков мелких судов и 24 транспорта со всевозможными припасами! — услужливо подсказали ему.
— Что ж, — резюмировал принц. — С такой силой мы обязаны победить!
— Каковы планы предстоящей кампании? — спросили его.
— Водрузить христианский крест над Константинополем! — гордо ответил Дон Жуан.
— А нельзя ли конкретней? — вежливо попросили его.
— Конкретней — будем искать и уничтожать турецкий флот! — пожал плечами принц. — Что еще может быть проще!
В свободное время Дон Жуан осматривал 50-пушечный флагманский галеас Вениеро «Сан Лоренцо».
— Каков вес вашего бортового залпа? — со знанием дела спросил он венецианского генерал-капитана.
— 370 фунтов!
— Ого! — восхитился Дон Жуан. — Моя лучшая андалузская галера не выбрасывает больше 200! Я уже придумал, как использовать ваши левиафаны! Галеасы будут нашими опорными крепостями, о которые разобьются все атаки турок!
Вениеро недовольно хмыкнул. Прыть молодого принца уже начала раздражать этого убеленного сединами морского волка. К этому добавлялся острый дух соперничества между Испанией и Венецией на море и опасение последних, что подданные короля Филиппа заявились в Восточное Средиземноморье, чтобы обосноваться там надолго.
— Кстати, мне доложили, что ваша эскадра безобразно снабжена припасами! — не остался в долгу принц, заметив недовольство собеседника. — Разумеется, у моего короля хватит денег, чтобы снарядить в поход и союзника. Однако, признаться, я никогда ранее не думал, что Венеция столь обнищала за последнее время!
Вениеро проглотил и это. А куда деваться, когда в трюмах галер на самом деле давно повесились последние мыши!
В тот же день Дон Жуан велел передать на венецианские корабли все необходимое, а кроме этого, пересадил на их борт четыре тысячи испанских и неаполитанских ландскнехтов для присмотра за ненадежными союзниками. Венецианцам это не понравилось, и теперь почти каждый день доклады главнокомандующему начинались с сообщений о новых драках и поножовщине между венецианцами и прибывшими к ним солдатами.
— Это невыносимо! — злился многоопытный Вениеро.
— Это вполне переносимо! — в тон ему отвечал Дон Жуан. — Обсудим лучше другие вопросы!
За внешне добрым нравом и веселым характером все вскоре почувствовали железную руку и волю.
Немало портил крови главнокомандующему и его венценосный брат, который все время пытался из Мадрида руководить флотом. Филипп навязывал никчемные инструкции и вмешивался в каждую мелочь. Это угнетало и раздражало, но Дон Жуан преодолел и эту напасть.
— Что делать, если мой братец никогда не отличался излишней доверчивостью, а подозрительность всегда чтил выше иных благ! — откликался Дон Жуан на жалобы своих помощников. — Будем молчать и делать свою моряцкую работу!
До этого времени противники умудрились понаделать немало взаимных ошибок. Турки, вместо того чтобы перехватить и уничтожить союзные флотилии поодиночке, опять занялись разорением побережий. Союзники же опять медлили.
Испанский историк пишет: «С формальной стороны организация флота была вполне удовлетворительной, отвечала тогдашним тактическим приемам и условиям плавания гребных судов вдоль берегов. Но внутренняя сторона была построена на фальшивом основании: она вся была пропитана недоверием союзников друг к другу. Главнокомандующий не мог ничего предпринять без согласия папского и венецианского адмиралов… Начальниками смешанных частей назначены были не Колонна и Вениеро, а совсем другие лица и только потому, что папский и венецианский адмиралы должны были и в бою находиться рядом с галерой Дон Жуана и контролировать его действия. Почти на всех галерах находились испанские солдаты. Наконец, во время совещаний в Мессине испанцами была сделана попытка двинуть всю экспедицию против Туниса, и только благодаря здравому смыслу и решимости Дон Жуана христианский флот направился на поиски за турками».
Пока союзники совещались и собирались, турки времени даром не теряли. В середине июня Али-паша неожиданно для всех появился у Крита в надежде перехватить и уничтожить надоедливого Кирини. Однако хитрый венецианец успел к этому времени убраться от острова, и турки остались ни с чем. Раздосадованный Али-паша разорил Крит, затем захватил остров Цериго и зашел на отдых в Наварин. Отдохновившись, Али-паша, вместо того чтобы попытаться уничтожить союзников по частям, предпринимает рейд по Адриатике, разоряя и грабя принадлежавшее Венеции далматинское побережье. Но и здесь не все сладилось. Крепость Корфу оказала бешеное сопротивление. Вдохновленные митрополитом Спиридонием, корфиоты отбили несколько приступов, потопив ядрами три большие галеры и вынудив Али-пашу бесславно отступить. Турецкий флот ушел в Лепанто — небольшой порт в устье Коринфского залива, где чинился и пополнял запасы.
Союзники тем временем все еще собирались до кучи. Благодаря грубейшей ошибке Али-паши и испанцы, и венецианцы, и паписты вскоре беспрепятственно соединились.
Из исторической хроники XVI века: «Отношения между честолюбивым и вспыльчивым главнокомандующим, опыт которого в морском деле был еще очень невелик, и начальниками его эскадр сделались очень недружелюбными, в особенности отношения между ним и престарелым Вениеро. Между испанцами и венецианцами издавна существовала взаимная зависть. Венецианцы нуждались в помощи, но вместе с тем смотрели очень недружелюбно на появление значительных чужеземных морских сил в восточной части Средиземного моря. С другой стороны, советники Дон Жуана были исполнены недоверия к венецианцам, вследствие их ненадежности в политических делах. К тому же венецианские корабли были недостаточно снабжены солдатами и матросами. А когда Дон Жуан приказал назначить 4000 испанских и неаполитанских солдат на венецианские корабли, рассчитывая, таким образом, вероятно, гарантировать исполнение своих приказаний венецианскими кораблями, — то это возбудило величайшее неудовольствие и подало повод к резким ссорам, даже к кровопролитию, и к серьезным разногласиям между начальниками».
О деятельности Дон Жуана в эти дни российский дореволюционный историк лейтенант А. Щеглов пишет так: «Проведя смотр флоту, Дон Жуан приступил к разработке инструкции относительно походного и боевого строя.
В походном строю галеры строились нижеследующим образом: авангард — 7 галер, кордебаталия — 62 галеры, левый фланг — 53 галеры, правый фланг — 50 галер и в арьергарде 30 галер. Весь этот флот в 200 галер строился в боевой порядок в строй фронта и занимал протяжение почти 5 миль, причем промежутки между галерами соблюдались так, чтобы неприятельская галера не могла бы пройти между ними; дистанция же между эскадрами равнялась ширине 4 галер. Позади помещался резерв. Шесть галеасов строились также фронтом впереди линии галер. Для защиты от нападения галер они имели по 100 аркебузов. Каждая эскадра отличалась по цвету вымпелов, синий, зеленый, желтый и белый для резерва; главнокомандующий помещался в центре флота, куда ставились самые сильные лучшие галеры. Во время походного движения дозорные суда авангарда высылались на 20 миль вперед днем и на 8 миль ночью. Арьергард держался в миле от главных сил. Кроме всего этого был назначен начальник тыла, на обязанности которого было оказывать помощь отставшим галерам; обязанности начальника тыла по очереди исполняли командиры арьергарда. Отличием места начальника тыла был особый огонь, поднимавшийся на мачте его галеры. Галеасы составляли отдельный отряд, а нефы были вовсе выведены из состава флота и должны были совершать переход отдельно от флота, дабы не задерживать его передвижений».
Только 16 сентября объединенный христианский флот покинул Мессину и четырьмя эскадрами перешел к острову Корфу. Там на галеры были погружены шесть тысяч солдат. Прибывший на Корфу разведчик из Кефалонии сообщил Дон Жуану, что жители его острова несколько дней назад видели, как турки направлялись к порту Лепанто, при этом они якобы разделились на два отряда.
— Надо успеть уничтожить османов по отдельности! — решил Дон Жуан и велел выходить в море.
Но сразу направиться к Лепанто не получилось. Движение флота сильно замедляли, груженные водой, продовольствием и дровами, тихоходные и неповоротливые транспорты-нефы. Обойтись без них тоже было нельзя, так как галеры не могли брать много припасов. Выгодный момент был упущен. Оставив основные силы, сам Дон Жуан с тремя десятками галер все же проследовал вперед и вскоре бросил якорь на другой стороне пролива у берега Эпира в бухте Гоменице. Под прикрытием аркебузиров свезли на берег людей за фуражом и свежей водой. Гребцы получили небольшую передышку. Вскоре одна из высланных в разведку галер принесла подробности о падении Фамагусты и зверской расправе с комендантом Брагадино. Все негодовали и клялись рассчитаться с турками. Рыцари торжественно давали модный в ту пору обет не умываться и не мыться… пока не убьют десяток врагов.
На совете военачальников Дон Жуан сказал лишь одно слово:
— Нападаем немедленно!
— Нападаем! — поддержали его все остальные.
В это время к флоту вернулся и разведывательный отряд рыцаря д'Анррада. Храбрый рыцарь подтвердил, что турки стоят у Лепанто.
— Я подошел к ним почти вплотную и оставался в таком положении, пока они не погнались за мной! Вот список!
— Все собрались или частично? — уточнил Дон Жуан, бегло глянув в список.
— Все! — решительно кивнул головой д'Анррад.
— Значит, мы не успели переловить их по частям! — хмыкнул принц. — Впрочем, это уже ничего не меняет! Решение принято!
Союзнический флот взял курс в Коринфский залив, где по сведениям лазутчиков теперь отстаивались турки. На совещании начальников было принято решение о блокаде турецкого флота в заливе. Опытные адмиралы не сомневались, что турки предпочтут оборону атаке. Лишь Дон Жуан заметил:
— Вы, кажется, все уже решили за османов, но вдруг они не согласятся с вашим решением и предложат свое!
Старые морские волки поглядели на молодого генералиссимуса снисходительно.
На османском флоте в это время тоже кипели немалые страсти. Лихие барбарийские пираты к этому времени уже давно обнаружили и отслеживали передвижение христианского флота. Знаменитый корсар Кара-Ходжа, выкрасив свой 20-весельный галиот черной краской, дерзко вошел ночью в Мессинскую бухту в самую середину союзного флота и пересчитал все суда. Второй бербериец Кара-Джали проделал такую же дерзкую операцию по прибытии союзников к Корфу. Однако оба корсара привезли заниженные данные, ибо к тому времени не все отряды союзников были в сборе. Галеасов, плававших отдельно, они не увидели вообще.
Турецкие флотоводцы советовали капудан-паше Али сражения не давать.
— Уже осень, и поздно начинать драку! — настаивал Улуг-Али. — Обождем до следующей весны, подготовимся и ударим со всею силой!
Его поддержал и второй флагман Магомед Сирокко:
— У гяуров аркебузы, а у нас только луки, да и гребцы у нас сплошь из невольников, а их многие тысячи!
Однако капудан-паша остался непоколебим:
— Я обещал султану покарать неверных, и ныне я это сделаю, чего бы это ни стоило! К тому же по сведениям лазутчиков и захваченных пленников у неверных не слишком много сил! А потому мы будем атаковать! Пока их аркебузир выстрелит один раз, наш лучник пускает тридцать стрел! Что касается пленников-гребцов, то кто дернется — сразу рубить головы!
Утром 7 октября 1571 года, когда христианские галеры огибали Оксийскую скалу с востока, показались мачты турецких судов. То снова был неутомимый Кара-Джали. На перехват турецкого разведчика бросились самые быстрые галеры, но Кара-Джали от погони ушел. Вскоре он уже докладывал капудан-паше:
— Гяуры идут всею своею силой!
— Это хорошая весть! — кивнул самонадеянный Али-паша. — Они идут навстречу своей погибели!
Турецкие галеры медленно выгребали по пологим волнам Коринфского залива, разворачивая свои форштевни навстречу врагу. Именно здесь, на входе в Коринфский пролив, и суждено было разыграться одному из кровопролитнейших морских сражений человечества, названного в честь одноименного близлежащего городка Лепанто (греческого Нафпактоса) — битвой при Лепанто.
Летописцы отмечают, что погода в тот достопамятный день была прекрасная. Ярко светило солнце. Дул легкий вестовый ветер, незадолго до полудня он развернулся к осту. Морской бриз тоже был незначителен. Дон Жуан поднял на мачте своей галеры зеленый квадратный флаг — сигнал построения в боевой строй. Начальники эскадр запросили главнокомандующего: «Будет ли совещание?»
— Время советов прошло, настало время сражаться! — был им ответ.
Силы объединенной «Священной лиги» являли собой самый сильный и многочисленный флот, который когда-либо до этого видела Европа. Общая численность его составляла около 300 различных судов. По данным большинства историков, он состоял из 108 венецианских галер, 81 испанских галер, 32 галеры были выставлены за счет папы и других итальянских государств, кроме того, в состав флота входили 6 огромных венецианских галеасов. Общая численность судовых экипажей составляла около 84 тысяч человек, из них примерно 20 тысяч солдат из абордажных команд.
Впрочем, известный российский историк А. Б. Снисаренко дает несколько иной состав союзного флота: 81 галер и 12 боевых кораблей испанских под командованием генуэзца Джиан Дориа, 12 папских галер во главе с ватиканским адмиралом Марком Антонио Колонной, 108 галер, 6 галеасов и 2 боевых корабля венецианского адмирала Себастьяна Веньера, 3 мальтийские галеры, 3 галеры герцога Савойского и ряд других мелких судов. Кроме абордажных команд в состав флота входили абордажные команды из 12 тысяч итальянцев, 5 тысяч испанцев, 3 тысяч немцев и 3 тысяч добровольцев из других стран и регионов.
Союзнический флот развернулся в длинную линию с несколько выдающимися вперед флангами. Левый фланг (63 галеры), примыкавший к отмелям у берега, Дон Жуан поручил венецианцу Агостино Барбариго. Правый (64 галеры) генуэзцу на испанской службе Андре Дориа. Центр (37 галер) Дон Жуан возглавил сам. При нем находились и венецианцы Веньера и Колонна вместе с галеасами. Издали построение союзнического флота казалось самым обычным. Но на самом деле это было не так. Дон Жуан внес в него существенные изменения. Все шесть огромных галеасов под началом капитана Дуодо он расположил впереди центра, чтобы максимально использовать их многочисленные пушки и остановить фронтальную атаку противника. Артиллерийское вооружение галеасов настолько превосходило вооружение галер, что командир каждого галеаса торжественно поклялся Дон Жуану вести бой с пятью галерами. Капитан Дуодо поднял флаг на 50-пушечном галеасе «Сан Лоренцо».
Позади центра генералиссимус поставил оставшиеся 35 галер под началом испанского маркиза де Санта Круз — это был его стратегический резерв.
Были сделаны последние приготовления: с гребцов-каторжников сняли кандалы, накормили вареными бобами, напоили красным вином и пообещали освобождение за хорошую греблю в предстоящем сражении. На кораблях заряжали душки и аркебузы.
Палубы щедро посыпали песком, чтобы не скользить на крови. Многие молились, кто-то писал завещание.
Солнце уже было высоко, когда Дон Жуан вместе со своим секретарем Жуаном Сото обошел на легкой шлюпке готовый к сражению флот.
— Наш генералиссимус — Христос! — кричал он стоящим на палубах галер командам. — Поддержим славу Господа! Пора христианам отомстить за свой позор! Сегодня наш день, и он принесет нам победу!
Слова главнокомандующего тонули в криках десятков тысяч венецианцев и испанцев, итальянцев и немцев. По воспоминаниям очевидцев, порыв был настолько велик, что вчерашние враги и недруги обнимались подле боевых знамен, прощая друг другу былые обиды. Из трюма галеры «Маркиза» товарищи вытащили на руках наверх молодого идальго. Юноша был измучен лихорадкой.
— Поставьте меня в самое опасное место, и я покажу вам, как умеют умирать испанцы! — разлепил он обветренные болезнью губы.
Вступив на флагманский «Реал», Дон Жуан велел поднять над грот-мачтой знамя папы и огромное Распятие. В руке генералиссимус сжимал внушительный меч с раковиной-эфесом, на лезвии которого золотом был выгравирован девиз Дон Жуана: «Дальше!».
— Под сенью этого креста мы сегодня победим или обретем вечный покой! — сказал он верному Фарнезе.
— Хотелось бы как-то все же победить! — заметил ему тот и привычно застегнул кирасу. — На покой успеется всегда!
Капитаны галер читали перед командами «Ave Maria». Матросы и солдаты крестились и кричали:
— Да будет она благословенна!
Дон Жуан велел расковать гребцов-христиан и вручить им оружие. После этого он поднялся на легкую бригантину и поспешил от одного своего корабля к другому, чтобы поднять боевой дух своей армии: «Умрете ли вы, или победите, исполняйте свой долг — и славное бессмертие вам гарантировано!» От имени папы он даровал всем отпущение грехов.
Огромный турецкий флот под предводительством капудан-паши Заде-Али наступал по восточному обыкновению — строем широкого полукруга. Турки шли медленно, в строгом порядке и неотвратимо. Они тоже желали победы во что бы то ни стало. Две с половиной сотни галер рвались в бой.
— Живым храбрецам я обещаю пригоршни золота, а о мертвых позаботится Аллах! — объявил капудан-паша. — Луноликие гурии в райских кущах не откажут в ласках моим воинам!
Слова Заде-Али были встречены ревом тысяч глоток.
Уже в самый последний момент Али распорядился посадить на суда гарнизоны всех окрестных крепостей, что значительно увеличило число воинов, но не улучшило качества команд. Тогда же Али велел выкинуть за борт все огнестрельное оружие, как ненадежное, и оставить лишь луки и ятаганы.
— Мы будем рубить головы неверных, а не дырявить их тела! — заявил Али-паша.
На правом фланге османские галеры вел в бой александрийский паша Магомед Сироко. На левом — итальянский ренегат, а затем известный барбарийский пират Улуг-Али. В центре властвовал сам Али.
Когда турки приблизились, они издали такой крик, что кровь застыла в жилах. Христианский флот, напротив, шел навстречу своей судьбе молча: моряки и офицеры склонились, когда на главной мачте «Реала» взметнулся папский флаг.
Битва народовСражение началось ровно в полдень, когда солнце было в самом зените. Над кораблями союзников трепетали знамена голубого цвета с изображением распятия и гербами союзных держав, над турецким флотом — шелковый белый с золотом — стяг Блистательной Порты.
В этот момент солдаты ближайших к «Реалу» галер видели, как Дон Жуан в золотых доспехах вместе с двумя своими офицерами на фундаменте стационарного орудия и под звук поперечных флейт танцевал галиарду.
Турки атаковали одновременно по всему фронту с криками и барабанами. И сразу же напоролись на огонь галеасов. В считанные минуты две турецкие галеры были разнесены в щепки, а остальные начали пятиться. Венецианские артиллеристы сосредоточили свой огонь на галере Али-паши. В какой-то момент окружавшие его галеры повернули было вспять, но капудан-паша, несмотря на обилие крушивших его флагман ядер, велел своей идти вперед и личным примером восстановил порядок.
Менее успешно развивались дела у союзников на флангах. Там турки вовсю крушили суда союзников, засыпая их палубы дождем стрел. Сироко, действующий против Барбариго, по совету знающих местные воды рыбаков сумел втиснуться между береговыми отмелями и венецианскими галерами, взяв их в клещи.
На другом краю битвы не менее опытный Улуг-Али перед атакой объявил своим капитанам:
— Я всего лишь такой же пират, как и вы, а потому деритесь, кто как умеет, и да поможет нам Аллах!
Воспользовался ошибкой своего «визави» Андре Дориа, который слишком широко расставил галеры, Улуг быстро прорвал редкую генуэзскую линию, причем попутно утопил и пленил несколько мальтийских галер. Сам Улуг-Али сошелся на абордаж с флагманом мальтийского ордена. Драться самому ему было куда привычнее, чем командовать другими. В ожесточенной резне рыцари были перебиты и плененную галеру под радостные крики потащили на буксире в тыл.
— Мы не успокоимся, пока не перебьем проклятых мальтийцев и не нанижем их собачьи головы на свои пики! — кричали барбарийские пираты, пылая звериной злобой к своим стародавним заклятым врагам. Увы, вместо пользы барбарийская злость принесла вред. Вместо того, чтобы разрывать боевые порядки союзников дальше, барбарийцы принялись гоняться за мальтийскимии галерами, желая переловить и перебить всех госпитальеров. Пример в том подавал их предводитель. Вместо того, чтобы и дальше руководить своими головорезами, старый разбойник Улуг-Али не мог отказаться от искушения свалившейся в руки добычи. Рыцарей в плен не брали. Их отрубленные головы скидывали в заранее приготовленные большие ивовые корзины, чтобы потом предъявить султану Селиму, как доказательство своей доблести.
Но порадовать султана не удалось. Находившийся в резерве союзников маркиз де Санта Круз вовремя заметил кризис на правом фланге и бросился туда со всеми своими галерами. Нагнав медленно отходящего Улуг-Али, он отбил мальтийский флагман, обнаружив вместо людей лишь наполненные головами корзины. Равновесие на правом фланге было восстановлено.
Тем временем в центре турки продолжали безуспешно атаковать галеасы. Потери их были огромны, а успехи мизерны. Огромные корабли невозможно было взять на абордаж из-за высоких бортов и трудно пленить из-за многочисленных команд. Пушки союзников били точно, тогда как турецкие давали перелеты. Однако выход капудан-пашой был все же найден. Из-за своей тихоходности галеасы не могли маневрировать, и турки, быстро это поняв, стали просто обходить их стороной, устремляясь к галерам Дон Жуана. Вскоре плавучие крепости остались предоставленными сами себе и ядра их пушек уже не долетали до турок.
— Вперед, мои крокодилы! — призывал Али-паша своих капитанов. — Аллах уже предначертал нам победу!
Гребцы-невольники налегали на весла, а по их спинам беспрестанно ходила кожаная плеть, заставляя грести быстрее и быстрее. Уставшим тут же рубили головы и выбрасывали за борт. Сгрудившиеся на палубе турки потрясали кривыми ятаганами, желая как можно быстрее броситься в рукопашную схватку. Истошно вопили дервиши.
Эскадры капудан-паши и Дон Жуана сошлись в реве пушек и треске рушащихся мачт. В этой немыслимой круговерти испанский принц умудрился высмотреть галеру Али и атаковать именно ее. Два флагманских корабля сошлись вплотную в неистовстве напора и ненависти. Первые же ядра турок напрочь снесли грот-мачту «Реала». Распятие грузно упало в воду. По кораблям союзников пронесся крик ужаса, неужели Иисус отвернулся? Тем временем опытный Али уже умудрился засадить кованый таранный «клюв» в борт передовой испанской галеры аж до четвертой скамьи. Но это была лишь прелюдия, за которой последовал ожесточеннейший и кровавый рукопашный бой. Дон Жуан, не желая оставаться в стороне от схватки, сам возглавил испанцев, подавая пример храбрости.
— За мной, друзья! — прокричал он, вскочивши на фальшборт турецкого судна — Нас ждет слава и бессмертие!
Ловко орудуя своим мечом, принц вел солдат за собой, отбивая метр за метром палубу турецкой галеры. Рядом отчаянно рубился верный Фарнезе. В кровавой резне, что развернулась на палубах сошедшихся вплотную галер, Дон Жуан получил несколько колотых ран, но остался на ногах. Весь в чужой и своей крови, он упрямо вел за собой закованных в железо испанцев.
Рядом с «Реалом» отчаянно дралась галера «Маркиза». На ее палубе во главе отряда солдат из последних сил дрался измученный лихорадкой молодой идальго. Командир полка Мигель де Монкада, бывший здесь же, окликнул юношу:
— Думаю, что мы сегодня справимся без тебя, сынок, а тебе все же лучше отлежаться на нижней палубе! Поправитесь — еще навоюетесь!
— Я солдат, сеньор, а потому предпочитаю умереть за Бога и короля, чем отлеживаться под защитой палубы! Сеньор капитан, поставьте меня на самое опасное место, чтобы я мог умереть, сражаясь!
— Что ж, — кивнул полковник. — Тогда вперед!
Сервантес сражался с турками как храбрый солдат на том месте, где его поставил капитан — рядом со шлюпочным трапом. Это было место, которое при абордаже было особо опасным, но Сервантес со своими двенадцатью солдатами от данного ему поручения не отрекся.
Как писал один из участников Лепанто, «сражение в этом месте достигло своего развития так кровопролитно и ужасно, что можно сказать — море и огонь сливались в одно целое».
О накале морской битвы можно судить по потерям «Маркизы»: 40 убитых, среди них капитан судна, более 120 раненых. Сервантес получил два аркебузных ранения в грудь. Эта потеря, кажущаяся такой ужасной в молодости, на склоне лет стала предметом его гордости: «Даже если бы мне сейчас предложили невозможное — избавиться от моих ран, то я бы предпочел оставить все как есть». Так родился Однорукий Лепанто, или просто Однорукий, как его позднее называли в алжирском плену.
В очередной рукопашной схватке разъяренный янычар перерубил ятаганом плечо молодому израненному солдату, юноша упал на палубу.
В пылу рукопашной Монкада лишь задержал взгляд на упавшем.
— Жаль мальчишку! Из него мог получиться хороший солдат! Впрочем, на войне как на войне!
Но молодой идальго все же выжил. Когда его, бесчувственного, собрались было выбросить за борт, он вдруг пришел в сознание и застонал.
— Кажется, живой! — констатировали солдаты и оттащили тяжелораненого вниз в лазарет.
— Сразу на стол! — велел врач, пробуя пальцем заточку пилы.
— Не режьте руку! — разлепил губы раненый.
Врач устало покачал головой:
— Дело твое. В любом случае рука отныне будет висеть плетью!
— Сегодня был не только счастливейший день моей жизни, но и прелестнейший день нашего века! — сказал Сервантес врачу, когда тот начал лить кипящую смолу в кровоточащую рану.
— Неужели ваши раны — это ваше счастье? — поразился врач мужеству юноши.
— Раны — это звезды, ведущие к небу чести! — ответил страдалец.
Звали юношу Мигель де Сервантес, и имя это еще никому ничего не говорило.
Многим позднее в введении к «Назидательным новеллам» автор «Дон Кихота» напишет о себе в третьем лице: «В морской битве при Лепанто выстрелом из аркебуза у него была искалечена рука, и хотя увечье это кажется иным безобразием, в его глазах оно — прекрасно, ибо он получил его в одной из самых знаменитых битв, которые были известны в минувшие века и которые могут случиться в будущем…»
Ожесточение с обеих сторон было небывалое. И союзники, и турки бились насмерть. История не сохранила имени отважного испанца, который, потеряв глаз, наскоро заткнул рану куском тряпки и сразу же бросился на абордаж вражеского судна. Некто Мартин Муньос, будучи больным, как и Сервантес, не смог остаться в койке, взял шпагу, бросился на палубу вражеского судна и разил врага, получив при этом девять ранений от турецких стрел. Франсиско Монтаньес схватился с турком, и оба они свалились в воду; испанец, чтобы не утонуть, был вынужден разжать руки, турок, попытался спастись, тогда Монтаньес вплавь нагнал его и, схватив топор, отрезал голову врагу, затем вскарабкался на судно и снова вступил в бой. Женщина по прозвищу Мария Танцовщица (вопреки приказу Дона Жуана не пускать на корабль женщин оказавшаяся все же на одной из галер), пробралась на его борт и наравне с мужчинами, ухватив аркебузу, стреляла по врагу.
Меж тем капризная фортуна постепенно все больше склонялась на сторону испанцев. Наконец флагман капудан-паши был захвачен. Сам Али, видя, что все кончено, и не желая сдаваться на милость победителя, закололся кинжалом. Испанцы вытащили тело мертвого капудан-паши из-под груды трупов и отрубили голову. Затем ее обвязали веревкой и подняли на мачте. По другой версии ее просто насадили на копье.
— Это вам за храброго Брагадино! — кричали с «Реала» на ближайшие турецкие галеры. — Брагадино отомщен!
Пример «Реала» воодушевил остальные команды. Теперь испанцы повсеместно решительно сваливались на абордаж, где неизменно выходили победителями.
Особенно яростно дрался капитан одной из галер Фарнезе, который одно за другим захватил сразу несколько больших судов. Вскоре к кораблям Дон Жуана подошел и резервный отряд Колонна. Перевес испанцев стал подавляющим. Сражение начинало превращаться в разгром.
В это время неудача постигла турок и на их правом фланге, где до этого они имели значительный перевес и теснили корабли Барбариго. Дрались жестоко и отчаянно. Никто не желал уступать. Кровь лилась по палубам ручьями.
Попав под мушку венецианского мушкета, был убит наповал командующий правофланговой эскадрой Сироко. Вместе с ним были перебиты и местные рыбаки. В рядах турецких галер возникло замешательство. Никто из турецких капитанов не знал, что делать дальше и куда теперь править. В довершение всего спустя несколько минут сразу три десятка турецких галер разом выскочили на камни.
— Аллах отступился от нас! — раздался всеобщий крик. — Все пропало!
Среди команд началась паника. Турки прыгали за борт и вброд спешили к берегу. Капитаны галер, видя, что их суда могут быть захвачены венецианцами, подожгли их. Видя все это, оставшиеся на плаву галеры повернули назад. Генеральная атака правого фланга турок была окончательно сорвана.
— Хвала Иисусу! Кажется, мы можем поздравить себя с великолепной победой! Подать вина и играть музыку! — воскликнул командующий правофланговой эскадрой Барбариго и тут же рухнул на палубу. Из его глаза торчало оперение стрелы, а из затылка окровавленный наконечник. Последний лучник с последней из турецких галер оказался на редкость точен. Барбариго был мертв еще падая, но для турок это изменить уже ничего не могло. Для них к этому времени все было кончено на всех пунктах сражения.
Историк пишет: «При столкновении обеих боевых линий возникла общая свалка. Артиллерия, которая в те времена вообще получила еще недостаточное развитие и ограничивалась огнем с носа, могла оказывать только очень незначительное влияние во время свалки, и все дело решалось почти исключительно абордажным боем. В рукопашном же бою испытанные испанские солдаты (испанская пехота в те времена считалась лучшей в мире) и немецкие ландскнехты, имевшие лучшее вооружение, стояли выше турецких солдат, даже янычар; точно так же, как и стрелки союзников стояли выше неприятельских, вооруженных только луками и самострелами. Вследствие всего этого, после нескольких часов жестокого боя, в 4 часа пополудни победа склонилась на сторону христиан. Однако турки только поздно вечером окончательно прекратили бой и остатки их флота отступили».
К чести Улуг-Али, он вначале дерзким маневром сумел оторваться от наседавшего на него Андре Дориа и, кинувшись в самое пекло сражения, спасти от полного разгрома остатки центральной флотилии Али-паши. Затем в полном порядке Улуг-Али повернул обратно и на глазах у всех прорвался сквозь христианский флот и со всеми своими галерами ушел на юг. Преследовать его никто даже и не пытался, настолько все были утомлены тяжелейшим сражением. Галеры Улуг-Али вскоре скрылись за окоемом горизонта, а это значило, что Лепантское побоище уже всецело принадлежит истории.
Теперь и победителям оставалось хоронить павших и считать свои потери. Дон Жуан и здесь поступил вопреки всем традициям. Раненых пленников он велел уложить в лучших каютах.
— Зачем ты это делаешь? Неужели думаешь, что они поступили бы с тобой так же? — удивился еще не отошедший от горячки боя верный Фарнезе.
— Мы не будем уподобляться худшим, а будем лучшими! — устало усмехнулся в ответ Дон Жуан. — К тому же раны у победителей заживают гораздо быстрее, чем у побежденных!
Эхо ЛепантоКакими же оказались итоги битвы при Лепанто? Разумеется, что поначалу обе стороны соответственно занижали свои и завышали неприятельские потери. Ныне принято считать, что турки потеряли при Лепанто около двухсот галер, половина из которых была захвачена в плен. Потери в людях тоже были огромны — 25 тысяч человек убитыми и 3,5 тысячи пленными. Помимо этого союзники освободили около 15 тысяч рабов-гребцов, подавляющую часть из которых составляли христиане. Впрочем, как это часто бывает, историки расходятся лишь в оценке потерь. Иногда называются и следующие цифры: турки потеряли 224 корабля, в том числе 117 было захвачено союзниками. На турецких кораблях было захвачено и освобождено 12 тысяч невольников. Не менее 10 тысяч гребцов-невольников (христиан, так как мусульман нельзя было держать в рабстве) погибли вместе с утонувшими кораблями. Погибли до 15 тысяч турецких солдат и матросов. О количестве пленных единого мнения нет. Называют цифры от 300 человек до 5 тысяч турок.
Однако и потери объединенного христианского флота были весьма внушительными. И если судовые потери были не слишком велики — всего 15 галер, то людские многим больше — убитых около 8 тысяч и раненых далеко за 10 тысяч, из которых в ближайшие дни умерли еще 2,5 тысячи. Потери союзников были гораздо меньше. Французский историк Дюпюи считает, что союзники потеряли 13 галер, 7566 человек было убито и 8 тысяч ранено. Хотя цифра эта, скорее всего, все же несколько занижена.
Британский историк Генри Кеймен пишет: «Армада покинула Мессину 16 сентября, направившись на Корфу. На рассвете 7 октября она встретилась с флотом противника у входа в пролив Лепанто, недалеко от берегов Греции. Корабли воюющих сторон покрыли море сплошным ковром, насколько мог видеть глаз, причем широкодонные суда христиан занимали столько места, что другим проходилось ждать сзади, пока они пройдут. Ядро флота христиан состояло из шестидесяти двух галер под командованием Дона Хуана; было еще два крыла по пятьдесят три галеры. Османский флот, приблизительно с 20 галерами и 25 000 солдат, вполне стоил флота христиан, разве что без крупных пушек и аркебуз. Это, возможно, было самое замечательное из сухопутных сражений, разыгранных на море: пехота перебиралась с одной галеры на другую под прикрытием артиллерийского огня. Соотношение потерь к концу дня тоже не имело себе равных в европейской истории. Обе стороны сразу признали, что победу одержали христиане, но понесенные потери омрачали радость победы. Христиане потеряли пятнадцать галер, около восьми тысяч убитыми и восьми тысяч ранеными. 15 турецких галер были полностью разрушены, 190 — захвачены в плен, а их потери составили 30 000 убитыми и 8000 пленными; кроме того, 12 000 рабов-христиан, бывших гребцами на турецких галерах, были освобождены».
Впоследствии историки многих стран будут еще и еще раз анализировать ход сражения, примененные в нем тактические новинки и допущенные просчеты: «Как только столкнулись главные силы обоих флотов, оба они тотчас же совершенно отказались от главного элемента тактики — движения и провели абордажный бой… Со стороны турок этот боевой порядок объясняется превосходством в численности, и, если бы они использовали это превосходство на каком-нибудь из своих флангов и притом с большей настойчивостью, они, вероятно, одержали бы на этом фланге победу. Для союзников, наоборот, этот боевой порядок должен считаться самым невыгодным, какой только можно было придумать, так как именно он всего более облегчал охват со стороны более многочисленного неприятеля. Ошибка эта не имела печальных последствий только потому, что неприятель ею не воспользовался… Единственною тактической особенностью, если не считать расположение сил в центре в две линии, имевшие целью образовать резерв, была установка шести галеонов впереди центра. Благодаря этому центр получил некоторую глубину, которая при принятом способе атаки в лоб была, несомненно, выгодна для союзников… Вооружение союзного флота, по-видимому, вообще было лучше, чем турецкого, так же, как и подготовка артиллерийской прислуги; однако решение дела сводилось к одиночному рукопашному бою при абордаже… Только на флангах, и то не союзниками, а турками, была сделана попытка одержать верх над противником при помощи маневра — обхода и прорыва неприятельской линии…»
Можно еще долго рассуждать о взаимных ошибках, но победа все же была на стороне Дон Жуана, причем победа наирешительная — турецкий флот был почти полностью уничтожен. При этом все историки без исключения признают главным виновником победы именно Дон Жуана, чей твердый характер, разумное руководство, смелость и трезвый расчет обеспечили небывалый доселе успех.
Крестьяне в горах над Патрами слышали гром, только ни молнии, ни дождя не было. Рассказывают, что в это же время папа Пий V внезапно прервал своего казначея, с которым он только что увлеченно обсуждал финансовые проблемы, распахнул окно и с глубоким удивлением взглянул в небо. Через некоторое время он со светящимся от счастья лицом повернулся к собеседнику и произнес:
— Сейчас не время дел, но время поблагодарить Христа — наш флот победил.
Сказав это, папа поспешил в свою частную капеллу. Новость о победе Дон Жуана достигла Рима только спустя две недели.
Нам, живущим в веке двадцать первом, трудно представить, сколь ошеломляюще-радостным было известие о победе христианского флота для всей Европы! Ликование было поистине всеобщим. Папа Римский во всеуслышание сравнивал храброго Дон Жуана с Иоанном Крестителем, и это никого не удивляло! Девяностопятилетний Тициан, охваченный патриотическим порывом, схватился вновь за кисть, чтобы успеть создать свою последнюю картину, посвященную небывалому подвигу, назвав ее «Испания, пришедшая на помощь религии», на которой показан испанский король Филипп II как орудие неба, карающий неверных и еретиков.
Вслед за ним запечатлели великую победу для потомков и другие великие живописцы Возрождения — Паоло Веронезе, Андреа Вичентино, Карпофоро Танкала и Фернандо Бертелли.
Поэты восклицали: «Теперь на Иерусалим!» и наперебой слагали величественные оды. Что же касается женщин, то все они поголовно уже заочно были влюблены в героев Лепанто и, конечно же, в Дон Жуана.
Даже шотландский король Яков, сын Марии Стюарт, воспитанный в протестантизме, в детстве написал поэму в честь сражения, которую не побоялся издать в 1591 году, чем вызвал конфликт с шотландским духовенством, возмущенным тем, что король «подобно наемному поэту» пишет поэму «в честь иностранного паписткого бастарда».
«Победа у Лепанто положила конец реальному комплексу неполноценности христианства и не менее реальному турецкому преимуществу», — писал французский историк Фернан Бродель.
«Самое величайшее из событий, какие когда-либо происходили в век минувший и в век нынешний и вряд ли произойдут в век грядущий», — напишет позднее о Лепанто в «Дон Кихоте» Сервантес.
До нас, к сожалению, не дошла пьеса Сервантеса, посвященная Лепанто, написанная по возвращении из алжирского плена, однако и в «Дон Кихоте» в рассказе Пленника мы можем обнаружить отголоски этого памятного исторического события.
Позже в устной традиции Лепанто обрастет легендами и разного рода небылицами, что всегда сопровождало любое выдающееся событие.
Удивительно, но, наверное, единственным человеком в Европе, кто без всяких эмоций воспринял весть о разгроме турецкого флота, был Филипп II. Королю сообщили радостное известие во время вечерни. При этом Филипп, по словам очевидца, «остался равнодушным, не выказал ни волнения, ни даже внимания». Он лишь сделал знак рукой продолжить службу. Только на следующий день придворные услышали от короля Испании на эту тему одну весьма многозначительную фразу:
— Дон Жуан очень отважен, может быть даже слишком!
Чего было в сказанном больше — признательности или ревности, восхищения или осуждения — так и осталось неизвестным.
Увы, даже с потерей флота могущество Блистательной Порты осталось непоколебимым, причем даже на море. Говорят, что Селим II, получив известие о поражении, трое суток не прикасался к пище, но затем взял себя в руки и сделал вид, что он не слишком и огорчился, узнав о разгроме своего флота. Некоторым утешением для султана было то, что Улуг-Али сумел захватить и увести с собой одну из флагманских галер союзников со знаменем Мальтийского ордена. Знамя это было торжественно вывешено в Аль-Софии, а сам Улуг-Али получил громкое прозвище — Кылыч (т. е. Меч).
— Гяуры ловко сбрили мне старую бороду. Но велика ли потеря, когда борода вскоре снова отрастет! К будущей весне выстроить мне флот еще могуче пропавшего! У меня будет двести больших галер! — сказал Селим, оглядев захваченное знамя, и топнул ногой. — Я любой ценой довершу начатое, и ужас от моих деяний прокатится по всей Вселенной! К тому же видится мне, что враги наши передерутся между собой еще до нашего вмешательства!
— О, великий падишах! Мир содрогнется от поступи твоих галер, и проклянут нечестивые гяуры, что были рождены на свет! И падет крест перед сиянием полумесяца! — заверил султана Улуг-паша, ставший к этому времени за успешное бегство капудан-пашой.
Селим II, как известно, слов на ветер не бросал, а потому было ясно, что морское могущество Истамбула будет восстановлено в самое ближайшее время. К весне следующего года турецкий флот составит 220 больших галер. Да и политическим чутьем был султан не обижен. Все сбудется в точном соответствии с его предсказаниями.
Однако Лепантская победа дала главное — выигрыш во времени, и этим выигрышем надлежало грамотно воспользоваться. И здесь союзники начали делать ошибки, да какие!
Утерянная победаЕдва Улуг-паша прорвал боевые линии христиан и рванул в открытое море, Дон Жуан поднял сигнал всеобщей погони. Но не тут-то было! Эскадренные начальники гоняться за турками не пожелали.
— Почему? — кричал разъяренный принц.
— Мы победили и устали! Да и праздновать пора! — был ему всеобщий ответ.
— Но турки устали больше вашего и к тому же бегут! Сейчас самое время их добить! — не унимался Дон Жуан. — Ведь недорубленный лес вырастает заново!
— Дадим «золотой мост» побежденным и весело отпразднуем дарованное небесами! — упорствовали рыцари. — Ты был главным в бою, но теперь уже каждый сам по себе!
И Дон Жуан был вынужден уступить.
— Курс в гавань Петала! — мрачно скомандовал он и демонстративно скрылся в кормовой надстройке.
Поразительно, но, одержав полную победу, союзники отступили без всякой на то надобности. Это была лишь первая в длинной череде дальнейших ошибок.
Прибыв в Петалу, принц собрал было совет начальствующих лиц.
— Мы выгрузили раненых и починились. Теперь самое время снова идти вперед, ведь море свободно!
— Куда же нам идти? — подал голос недовольный горячностью испанского принца Вениера.
— В Архипелаг! — возвысил голос Дон Жуан. — А затем ударим по Дарданеллам, отрежем подвоз припасов в Константинополь, а может, и возьмем его штурмом, как сделал незабвенный Дандоло в 1204 году!
— Это нам не подходит! — выступили единым фронтом венецианцы. — Мы желаем прежде иного завоевать Морею! Помогите нам вернуть Кипр! Нашей республике нужны рынки сбыта!
— А мы не желаем драться за ваших купцов! — раздраженно вскочил со своего места маркиз де Санта Круз. — Интересы испанской короны сегодня превыше всего! Надо громить Алжир и Тунис!
— Вообще-то, нелишне вспомнить, что нынешний поход благословлял понтифик, а потому в настоящей священной войне с неверными интересы Рима должны быть превыше всех прочих! — подал голос и папский флотоводец Колонна.
Коалиция распадалась прямо на глазах. Вчерашние сотоварищи вот-вот могли перегрызть друг другу глотки. При этом флотоводцы не были намерены долго засиживаться на донжуанском «Реале», их ждали дела куда более насущные — дележ захваченной добычи. А добыча была фантастическая! Шутка сказать, но даже рядовые солдаты получили по две тысячи золотых монет. Оставшиеся в живых в одно мгновение стали богачами!
Кое-как Дон Жуану удалось несколько утихомирить спорящих. После чего было принято компромиссное решение — осадить крепость на острове Святой Мавры (Левкадии), не имевшей, впрочем, ни малейшего стратегического значения. Но Дон Жуан был рад и этому: все же не отступление, а наступление! Однако и это не сложилось. Почти сразу после Лепантской победы на союзном флоте начались повальные болезни. Как говорили очевидцы, наступившая немочь наступила от чрезмерных пиршеств и гуляний. Теперь союзникам стало даже не до Святой Мавры, впору до дома добраться. Дело кончилось тем, что все разбрелись по зимним квартирам: Вениеро ушел на Корфу, а Дон Жуан и Колонна в Мессину. Союзники расставались почти врагами, и о будущих совместных планах никто уже и не помышлял. Вчерашнее боевое братство рассыпалось как карточный домик…
Выдержав осенний шторм, победоносный флот союзников вернулся 31 октября в Мессину. В этот же день раненый Сервантес был помещен в городской госпиталь. Раны Сервантеса были ужасны, но молодость и заботы врачей делали свое дело.
Сражение у Лепанто стало самым главным событием всей жизни Мигеля де Сервантеса. Много позже, в 1615 году, в предисловии ко второй части «Дон Кихота» он напишет. «Если раны мои и не красят меня в глазах тех, кто их видел, то, во всяком случае, возвышают меня во мнении тех, кто знает, где я их получил, ибо лучше солдату пасть мертвым в бою, нежели спастись бегством; и я так в этом убежден, что если бы мне теперь предложили воротить прошедшее, я все равно предпочел бы участвовать в славном этом походе, нежели остаться невредимым, но зато и не быть его участником. Шрамы на лице и на груди солдата — это звезды, указывающие всем остальным, как вознестись к небу почета и похвал заслуженных».
Бескомпромиссное поведение в бою Сервантеса и его боевых товарищей не оставалось незамеченным. Между январем и мартом 1572 года все они получили денежное пособие в размере двадцати дукатов. Солдат Сервантес вышел из госпиталя. Однако левая рука осталась навсегда неподвижной. Службу Сервантес, однако, не оставил и, возможно, поэтому получил повышение — стал «soldado aventagado» — заслуженным ветераном с месячным жалованьем в три дуката.
После победы флот союзников мог легко перехватить Улуга, ушедшего со своими 30–40 кораблями назад в Лепанто. Но вместо того, чтобы идти вперед, он вернулся в гавань Петала. Это было не слишком далекое отступление, но оно явилось как бы преддверием дальнейших событий. Конечно, выгрузить на берег раненых и оправиться после сражения было необходимо, но препятствий к дальнейшему наступлению не было никаких, так как никакого неприятеля на море уже не было.
Между тем среди союзников, по-видимому, уже возникли споры из-за дележа добычи. Во всяком случае, на военном совете, созванном для обсуждения дальнейшего плана действий, мнения снова диаметрально разошлись. По мнению Дориа, было уже слишком позднее время года, чтобы начинать новые операции, и потому он подал голос за то, чтобы заняться подысканием зимних квартир; Вениеро, с другой стороны, настаивал на необходимости завоевать Морею (конечно, в пользу Венеции); один Дон Жуан высказывался за энергичные действия на море, так как флот союзников уже завоевал себе господство, — он хотел идти в Архипелаг, запереть Дарданеллы, отрезать подвоз припасов к Константинополю, а может быть и взять его штурмом, как сделал Дандоло в 1204 году. Но о таких решительных действиях не хотел и слышать приставленный к Дон Жуану Филиппом II старый испанский советник. Завоевывать Морею для Венеции Дон Жуан, впрочем, и сам нисколько не желал; в конце концов, было решено осадить незначительную крепость на Сан-Мавре (Левкадии), но и это предприятие было оставлено, когда среди союзнических войск начались болезни. Дело кончилось тем, что все разошлись по зимним квартирам — Дон Жуан и Колонна ушли через Корфу в Мессину.
Собственно говоря, единственным виновником поражения, не имевшего, впрочем, никаких дальнейших последствий, был капудан-паша Али. Улуг и другие советовали ему не давать сражения, так как Кипр был уже завоеван, подходила зима, и неприятельский флот уже не мог начать крупных операций, а должен был вскоре разойтись по домам; поэтому особого смысла рисковать всем флотом не было. При данных обстоятельствах и при отсутствии уверенности в победе нельзя не признать такой совет очень хорошим. Али не послушался его и заплатил за это собственной жизнью и почти всем флотом. Но в ходе войны и истории победа при Лепанто почти ничего не изменила, так как Селим вовсе не был таким человеком, чтобы отказаться от принятого однажды решения. Он употребил все усилия на то, чтобы создать в течение зимы новый флот, что и выполнил с необыкновенной энергией. Он назначил капуданом Улуга, который весной 1572 года вышел в море с флотом, состоявшим более чем из 200 галер, чтобы снова возвратить себе господство в турецких водах.
Тем временем в течение всей зимы с 1571 на 1572 год вся Европа совещалась, как быть дальше. Разногласия при этом все множились. Римский папа Пий V вместе с Дон Жуаном желали захвата Константинополя, чтобы раз и навсегда покончить с мусульманством в Средиземноморье. Однако захват Константинополя требовал огромных сил и затрат, а это не входило в планы остальных.
Первого мая 1572 года в возрасте 68 лет внезапно умирает папа Пий V. «Священная лига», к несчастью, лишается своего главного вдохновителя. И хотя новый понтифик Григорий XIII был намерен продолжать начатое святое дело, постоянно ссорившиеся союзники не имели в его лице того беспристрастного арбитра, каким являлся предшественник папы. Положение усугублялось и поведением Филиппа II, весьма обеспокоенного волнениями во Фландрии и не желавшего ввязывать войска в новую военную кампанию.
Предводители союзнической лиги в течение зимы много совещались относительно плана войны, но по-прежнему не могли прийти к соглашению. Григорий XIII, вместе с Дон Жуаном, хотели завоевать Константинополь и сделать Дон Жуана королем Морей; венецианцы хотели завоевать Морею для себя; испанцы хотели действовать против Алжира. Намерение Дон Жуана завоевать для себя королевство сделало Филиппа II еще более подозрительным, вследствие чего он приказал ему оставаться в Сицилии, между тем как Колонна, в качестве командующего венецианским и папским флотами, состоявшими из 139 галер и 6 галеасов, в начале августа отправился в греческие воды отыскивать турок. Сервантес был на борту одного из его судов.
Известный британский историк Генри Кеймен в своем труде «Испания: дорога к империи» пишет: «Венецианцы и другие итальянцы всегда считали эту победу итальянской. Их историки даже позволяли себе критиковать Испанию за неудачу при Лепанто; под неудачей они имели в виду, что испанцы не воспользовались обеспеченной итальянцами победой, чтобы вернуть Грецию. Пусть и многократно отпразднованная как самый знаменательный военный подвиг Испании, битва при Лепанто более, чем какая-либо другая победа империи, продемонстрировала, что на войне, как и в мирное время, мощь Испании очень сильно зависит от ее союзников. Историки пытались тщательно разобраться, кто именно заплатил за эту крупную военно-морскую экспедицию, но всеобщее убеждение, что самый большой вклад внесла Испания, так и не было поколеблено. В действительности же Испания не смогла выплатить свою долю, и итальянцы пришли к ней на выручку. Итальянские государства внесли основной вклад в поставки вооружения и продовольствия. Также они из собственных ресурсов оплатили содержание кораблей и людей, которых предоставили. Папская область разрешила Филиппу II взимать особый церковный сбор, чтобы оплатить кампанию. Общая сумма, которая пришлась на долю кастильской казны, исчислялась пятью тысячами дукатов серебром. Остальное было выплачено генуэзскими банкирами. Они предоставили кредит (в форме векселей), рассчитывая позже возместить эти деньги с соответствующими процентами.
Так как военный и финансовый вклад в битву при Лепанто разделили между собой союзники, то победа принадлежала всем.
В Риме, как сообщает кардинал, „все обезумели от радости, и больше всех сам папа, который, как мы всерьез опасались, умрет от счастья, так как старик глаз не сомкнул эти две ночи“. В порыве восхищения папа Пий V предложил лично короновать Филиппа II как императора Востока, если тот вернет Константинополь. Значительный успех испанской монархии на политической арене сосредоточил внимание Запада на Испании. Лихорадочное возбуждение тех дней отражено в поздравительных посланиях, полученных в те дни испанским двором, доном Хуаном Австрийским и другими главными виновниками торжества. Когда в довершение ко всему королева Испании вскоре произвела на свет принца Фердинанда, то сложилось впечатление, что само небо нарочно соединило эти радостные события. Филипп II в беседе с папским нунцием выразил надежду на то, что его сын будет новым защитником христианского мира. Рождение принца укрепило мистические надежды, уже давно существовавшие в Кастилии, на появление освободителя по имени Фердинанд. На великолепном полотне Тициана, написанном вскоре, два события объединены воедино. Но мессианский энтузиазм, охвативший всех, порождал порою замыслы непомерно смелые. В Португалии иезуиты поощряли молодого короля Себастьяна в его планах перенести войну против ислама в самое сердце Африки. Получив несколько искаженную версию новости о победе при Лепанто, иезуит в Кохинхине, например, решил, что дон Хуан освободил Святую Землю. Победа христиан, казалось тогда многим, должна была привести к полному разгрому ислама в Средиземноморье».
Вскоре после Лепанто Колонна два раза встретился с турками у берегов Мореи, но оба раза Улуг уклонился от боя, а так как он не был связан тихоходными галеасами, то мог решать по своему усмотрению вопрос, принимать или не принимать бой.
Разногласия между союзниками сильно задержали начало кампании 1572 года. Только в конце июля Колонна, потеряв всякое терпение, вышел с папской эскадрой из Мессины, перешел на Корфу, где соединился с венецианской эскадрой и направился к острову Цериго, чтобы принудить Улуг-Али к решительному бою.
Папско-венецианский флот насчитывал 140 галер и 6 галеасов. Однако опытный Улуг-Али вызова не принял, а, избегая решительного столкновения, утомлял союзников своими маневрами.
— Великий и всемогущий падишах требует ответа, почему ты не нападаешь? — спросили у Улуг-Али посланцы Селима.
— Передайте потрясателю Вселенной, что я буду защищать Эгейское море, как волк защищает свою нору, и обхитрю гяуров, как мудрая лиса, дождавшись, пока они не перессорятся между собой! — велел он передать ответ султану.
В конце концов, утомленный Колонна вернулся на Корфу, куда к этому времени подошел с оставшимся флотом вырвавшийся из-под братской опеки Дон Жуан.
2 августа Дон Жуан Австрийский получил наконец от своего сводного брата Филиппа II, успокоенного действиями герцога Альбы во Фландрии, разрешение снова возглавить войска и вышел в море с 65 галерами.
1 сентября после долгих мытарств обе эскадры объединились и взяли курс на Модон. План Дона Жуана состоял в том, чтобы, высадившись в заливе Наварино и окружив турок, заставить их сдаться.
— Я предлагаю искать и уничтожать! — сразу же заявил решительный принц.
На этот раз ему никто не возражал.
Уже на следующий день объединенный союзный флот вышел в море на поиск неприятеля. Турок искали у Наварина, но не нашли. Слишком много времени было потеряно.
9 сентября весь громадный флот вышел в море против Улуга, одна половина флота которого стояла в Наваринской бухте, а другая — в Модоне (Метоне). Улуг, однако, не дал захватить себя врасплох и стянул все свои корабли в модонскую бухту, которая была прикрыта сильной береговой батареей. Союзники не решились атаковать его и стали в Наварине ожидать его выхода.
Капудан-паша успел хорошо приготовиться к встрече и установил на берегу множество пушек, которые надежно прикрывали его стоявший под берегом флот. Нападать в таких условиях было безумием. Дон Жуан все же хотел попытать счастья.
— Шанс у нас есть! Надо лишь напасть ночью и посеять среди турок панику! Я сам готов пойти на передовой галере и подать пример остальным!
Но адмиральский совет высказался единодушно против. Безрезультатно прождав до глубокой осени выхода в море Улуг-Али, союзники вынуждены были ни с чем разойтись по своим портам. Кампания была вчистую выиграна Улуг-Али исключительно благодаря его осторожности и разногласиям в стане противника. Улуг достиг своей цели и освободил турецкие воды от неприятеля. В данном случае Улуг-Али не прибег к прямому наступлению на врага, но расчетливо и обдуманно повел кампанию, правильно оценив и противника и обстановку, благодаря чему и добился соответствующего успеха. При этом историки единодушно признают, что вины Дон Жуана во всем этом нет никакой. Он сделал все, что мог, а остальное ему просто не дали. Теперь он снова был не у дел.
Кампания 1572 года была союзниками бездарно проиграна. Сам Сервантес устами Пленника говорит об этом в «Дон Кихоте» так: «В семьдесят втором году я, будучи гребцом на адмиральском судне, оказался свидетелем Наваринской битвы. На моих глазах был упущен случай захватить в гавани турецкий флот, ибо вся турецкая морская и наземная пехота была уверена, что ее атакуют в самой гавани, и держала наготове платье и башмаки (так турки называют свою обувь) с тем, чтобы, не дожидаясь, когда ее разобьют, бежать сухопутьем: столь великий страх внушал ей наш флот. Случилось, однако ж, не так — и не по вине или по небрежению нашего адмирала, но по грехам христиан и потому, что произволением и попущением божьим всегда находятся палачи, которые нас карают. И точно: Улудж-Али отступил к крепости Модон, что на берегу греческого Пелопоннеса, и, высадив войско, укрепил вход в гавань и просидел там до тех пор, пока сеньор дон Хуан не возвратился вспять».
Действительно, 7 октября, в день годовщины Лепанто, сильнейшие осенние дожди вынудили христианский флот оставить свои позиции и вернуться в Сайте. Единственным утешением в этой бесславной экспедиции был захват галерой «Волчица» под началом дона Альваро де Басаном галеры «Добыча», на которой оказался сын знаменитого берберийского корсара по прозвищу Рыжая Борода (Барбаросса), которого турки величали «богом войны и родным отцом своих воинов, счастливым и непобедимым предводителем правоверных».
В описании самого Сервантеса, в рассказе все того же Пленника это происходило следующим образом: «Сын Рыжей Бороды был жесток и дурно обходился с пленниками. И вот как скоро гребцы увидели, что галера „Волчица“ гонится за ними и уже настигает, то все разом побросали весла (гребцами были пленные рабы-христиане. — В.Ш.) и, схватив капитана, который, находясь на галере, кричал, чтобы они дружнее гребли, стали перебрасывать его от одной скамьи к другой, от кормы до самого носа. И при этом так его искусали, что вскоре после того, как он оказался у них в руках, душа его оказалась в преисподней, — столь жестоко, повторяю, он с ними обходился и такую вызвал к себе ненависть».
В конце октября галеры Колонны покинули соединенные силы и вернулись в Сивитавессиа, Дон Жуан направился в Мессину, а оттуда в Неаполь, чтобы обосноваться на зиму в соответствии с приказом Филиппа II. Именно там Сервантес и получил свое жалованье в сумме 30 эскудо.
С наступлением весны 1573 года отдых армии заканчивается. На середину апреля намечено начало новой совместной кампании. Но несколькими неделями раньше стало известно о двурушническом поведении Венеции, которая втихую начала переговоры с турками, по которому те уступали ей Кипр.
Дело в том, что Венеция была недовольна способом ведения войны Испанией, и не без основания, так как союзники ни на шаг не подвигались вперед; турки были так же сильны на море, как и до Лепанто, а война между тем стоила громадных денег. Воспользовавшись смертью папы Пия V, который был душой войны, венецианская сеньория в марте 1573 года сочла за лучшее заключить с султаном сепаратный мир, причем мир этот был заключен втайне от союзников. Кипр, составлявший предмет спора, и другие отнятые у венецианцев владения остались за турками, а, кроме того, венецианцы заплатили им 300 000 дукатов контрибуции.
Таким унизительным путем могущественная морская республика теряла одно за другим свои заморские владения. Она заботилась только о выгодах текущего момента и не хотела затрачивать больших сумм на охрану своих отдаленных владений; она с недоверием относилась ко всем, а вместе с тем не доверяла и собственным силам и не обладала ни искусством, ни энергией, необходимыми для успешного ведения войны. Между тем венецианский флот, состоявший после Лепанто более чем из ста кораблей, при энергичном и умелом руководстве мог бы сделать очень многое и у Кипра, и в Архипелаге, и в других местах. Но венецианцы, как и карфагеняне, были способны и предприимчивы только в торговых делах. Качества эти могут создать богатый торговый город, но для создания и поддержания государства качеств этих недостаточно.
В апреле Венеция официально сообщила о своем мире со Стамбулом своим возмущенным союзникам Впрочем, Филипп не был особо огорчен — у него остался флот, который он, согласно союзническим обязательствам, должен был держать возле острова Корфу.
Разумеется, Дон Жуан все время рвался в Мадрид, чтобы лично рассказать старшему брату о сражениях и получить заслуженные почести. Но тот приехать так и не разрешил, прислав холодную записку: «Я уже отдал приказ, чтобы вы зимовали в Мессине, а что вы говорите про важные сообщения, то их можно передать письменно или через посредника».
Уделом Дон Жуана остались рыцарские турниры, бои быков да легкодоступные красавицы, которые спешили к нему со всех краев Европы. В это время в Мессину пришло известие о смерти душевнобольного сына Филиппа дон Карлоса, с которым победитель Лепанто был весьма дружен еще по учебе в университете.
— Мой брат не имеет больше сыновей, но почему-то упорно не желает объявить меня инфантом! — досадовал Дон Жуан. — Впрочем, я не отказался бы и от французского престола!
Король ТунисаДраться с турками за Кипр больше уже не имело смысла, а потому направление удара испанского флота было изменено. Отныне Испания продолжала вести войну с Турцией, но уже не на востоке, а в Африке. Большинство военных считало главным злом на Средиземном море мусульманский Алжир. Жуан Австрийский, однако, полагал осиным гнездом пиратства Тунис. Король, учитывая авторитет военачальника — своего сводного брата, в конце концов склонился на его сторону. Имперский замысел был прост — захватить Тунис и, укрепившись в нем, совершить затем победоносный поход на Алжир.
Греки и албанцы звали принца к себе на царство, предполагалось создать королевство в Морее. Католики внушали мысль спасти находящуюся в заточении Марию Стюарт, жениться на ней, а заодно стать и королем Англии. Имелись виды даже на французский престол!
— Заманчиво все, но реальнее всего обосноваться в Тунисе и создать королевство там! — велел сообщить римскому папе Дон Жуан.
Пий V (еще живой) был в восторге.
— Надлежит преобразовать Триполи в христианское королевство, а королем Туниса поставить славного Дон Жуана! — передал пожелания папы Филиппу II папский легат.
Король Испании, наоборот, был категорически против. Филипп не мог позволить, чтобы незаконнорожденный сводный брат стал ровней ему. Дон Жуана надлежало поставить на место. Однако король в этом пока не торопился. Вначале надо было как можно выгоднее для испанской короны использовать талант и славу Дон Жуана.
В отличие от старшего брата, видевшего в походе на Тунис лишь обычную диверсионную операцию, у Дона Жуана цель была совершенно иная: захватив одно из государств Магриба, находящегося рядом с Мальтой и Сицилией, увенчать наконец-то свою голову королевской короной. Желание для побочного королевского сына, вечно притесняемого и принижаемого королем-братом (Филипп отдал после Лепанто своим канцеляриям приказ при переписке именовать дона Хуана не «высочеством», но лишь «превосходительством»!), понятное и легко объяснимое.
Спустя примерно полгода для осуществления задуманной операции по захвату Алжира были собраны 170 кораблей и 20 тысяч солдат. Выйдя из Мессины, с двумя остановками в Палермо и Трапани, флотилия оказалась вблизи тунисских берегов.
7 октября 1573 года, спустя два года и один день после битвы при Лепанто, Дон Жуан приказал войскам сойти на африканский берег. Остальное почти не напоминало военную экспедицию, скорее, это был торжественный марш испанских войск. Тунис, покинутый своими жителями, пал без боя, испанцы назначили его губернатором лояльного Муллу Мухаммеда и легко овладели Бизертой.
На всю операцию потребовалось менее недели, и уже в конце октября Дон Жуан вернулся на Сицилию. При этом, вместо того чтобы разрушить вражеские укрепления, как приказал Филипп II, Дон Жуан укрепил их, оставив в крепости Голета отряд под командованием своего верного соратника Педро Портокарреро.
В Тунисской экспедиции участвовал и солдат-ветеран Сервантес. Судьба хранила его и в битве при Лепанто, и при Наварине. Фортуна оказалась благосклонна к нему и в Тунисской экспедиции.
Господству берберийских пиратов был нанесен существенный урон, а молодой флотоводец еще больше упрочил свою славу. Однорукий ветеран Лепанто снова удивлял всех своей отвагой и заслужил одобрение самого принца.
— Вы самый отважный воин моей армии! Я надеюсь, что мы еще с вами повоюем во славу Испании! — так оценил мужество Сервантеса Дон Жуан.
— Возможно, что я самый отважный, но только после вас, ваше высочество! — скромно ответил тот. — Что же касается моего меча, то он всегда к вашим услугам!
Будущий писатель вполне мог остаться в крепости Голета, гарнизон которой будет позднее полностью уничтожен. Однако вместе с полком дона Лопе де Фигероа он погрузился на корабль и провел зиму на Сардинии и в Неаполе.
В мае 1574 года Мигель вместе с эскадрой отправляется в Геную. Что касается Дон Жуана, то он отбывает в Неаполь, где ждет своего провозглашения королем Туниса. Однако план его сделаться тунисским королем, хотя и был горячо поддержан папой, был решительно отвергнут Филиппом II, который вместо Туниса отправил Жуана в Ломбардию.
Тем временем турки усиленно готовились к реваншу. 11 июля 1574 года флот султана под командованием Улуг-Али и Синан-паши, состоявший из 240 кораблей с 40 тысячами солдат на борту, неожиданно появился у берегов Туниса.
Напрасно Жуан Австрийский, предчувствовавший надвигающуюся опасность, искал поддержки. Тяжелейший финансовый кризис поразил Испанию, и Филипп II был просто не в силах выделить средства еще на одну экспедицию, а может, и не очень пытался поддержать не слишком интересующее его предприятие.
Тем не менее примчавшемуся в августе в Неаполь Дону Жуану удалось на своих галерах выйти в море. На переходе эскадре Дон Жуана пришлось вынести два сильнейших шторма. Затем они были блокированы в порту Трапани превосходящими силами турок. Пока Жуан готовился к сражению по прорыву к берегам Туниса, его настигла весть о поражении. 25 августа перед значительно превосходящими силами турков сдались защитники крепости Голет, а в сентябре сдался и сам Тунис. После этого эскадре Дон Жуана ничего не оставалось, как вернуться в середине октября 1574 года в Палермо.
По поводу победы визирь султана, беседуя с венецианским послом, не без ехидства заметил:
— Вы нам отрезали бороду при Лепанто, а мы вам руку в Тунисе. Борода скоро вырастет, а рука — никогда!
В этой неудачной экспедиции принимал участие и Сервантес. По возвращении он, очевидно, узнал, что в конце июля в Риме, едва достигнув двадцати шести лет от роду, отдал Богу душу его бывший покровитель кардинал Хулио Аквавива.
Об участии Мигеля де Сервантеса в тунисских событиях мы знаем из его «Записки» 1590 года, в которой он коротко рассказывает о своем участии в военных операциях при Наварине, в Тунисе и Голете.
В «Дон Кихоте» содержатся более подробные описания событий: «Мы возвратились в Константинополь, а в следующем, семьдесят третьем году нам стало известно, что сеньор Дон Жуан взял Тунис и, очистив его от турок, передал во владение мулею Ахмету, тем самым отняв надежду вновь воцариться в Тунисе у мулея Хамида, самого жестокого и самого храброго мавра на свете. Султан, горько оплакивавший эту потерю, с присущим всему его роду коварством заключил мир с венецианцами, которые желали этого еще больше, чем он, а в следующем, семьдесят четвертом году осадил Голету и форт неподалеку от Туниса — форт, который сеньор дон Хуан не успел достроить…
Наконец, пала Голета, пал форт, в осаде коих участвовало семьдесят пять тысяч наемных турецких войск да более четырехсот тысяч мавров и арабов, согнанных со всей Африки. Причем все это несметное войско было наделено изрядным количеством боевых припасов и военного снаряжения и располагало изрядным числом подкопщиков, так что довольно было каждому солдату бросить одну только горсть земли, чтобы и Голета, и форт были засыпаны. Первою пала Голета, слывшая дотоле неприступною. Пала не по вине защитников своих, которые сделали для ее защиты все, что могли и должны были сделать, а потому, что рыть окопы, как показал опыт, в песках пустыни легко: обыкновенно две пяди вглубь — и уже вода, турки же рыли на два локтя, а воды не встретили. И вот из множества мешков с песком они соорудили столь высокий вал, что могли господствовать над стенами крепости, осажденные же были лишены возможности защищаться и препятствовать обстрелу с высоты.
Ходячее мнение было таково, что наши, вместо того чтобы отсиживаться в Голете, должны были в открытом месте ожидать высадки неприятеля, но так рассуждать можно только со стороны, тем, кому в подобных делах не приходилось участвовать. В самом деле, в Голете и форте насчитывалось около семи тысяч солдат, — так вот, могло ли столь малочисленное войско, какою бы храбростью оно ни отличалось, в открытом месте сдержать натиск во много раз превосходящих сил неприятеля? И какая крепость удержится, ниоткуда не получая помощи, когда ее осаждает многочисленный и ожесточенный враг, да еще сражающийся на своей земле? Напротив, многие, в том числе и я, полагали, что уничтожение этого бича, этой губки, этой моли, без толку пожирающей огромные средства, этого источника и средоточия зол, пригодного единственно для того, чтобы хранить память о том, как его завоевал блаженнейшей памяти непобедимейший Карл V (точно память о нем, которая и без того есть и будет вечною, нуждается для своего упрочения в этих камнях!), уничтожение его, говорю я, — это знак особой милости неба к Испании, особого его благоволения. Пал также и форт, однако туркам пришлось отвоевывать его пядь за пядью, ибо его защитники бились до того яростно и храбро, что неприятель, предприняв двадцать два приступа, потерял более двадцати пяти тысяч убитыми. Из трехсот человек, оставшихся в живых, ни один не был взят в плен целым и невредимым — явное и непреложное доказательство доблести их и мужества, доказательство того, как стойко они оборонялись, того, что никто из них не покинул своего поста. Сдался и еще один маленький форт, или, вернее, воздвигнутая на берегу залива башня, которую защищал дон Хуан Саногера, валенсийский кавальеро и славный воин. Был взят в плен комендант Голеты дон Педро Пуэртокарреро. Он сделал все от него зависящее для зашиты крепости, и был так удручен ее падением, что умер с горя по дороге в Константинополь, куда его угоняли в плен. Попал в плен также комендант форта Габриеле Червелон, миланский дворянин, искусный строитель и отважнейший воин. В этих двух крепостях погибло немало прекрасных людей, как, например, Пагано Дориа, кавалер ордена Иоанна Крестителя, высокой души человек, выказавший необычайное добросердечие по отношению к брату своему, славному Джованни Андреа Дориа. Смерть его тем более обидна, что пал он от руки арабов, коим он доверился, как скоро убедился, что форта не отстоять, и кои взялись доставить его, переодетого в мавританское платье, в Табарку — небольшую гавань, или, вернее, поселок, принадлежавший генуэзцам, заплывающим в эти воды на предмет добычи кораллов. И вот эти самые арабы отрубили ему голову и отнесли ее командующему турецким флотом, но тот поступил с ними согласно нашей кастильской поговорке: „Измена пригодится, а с изменником — не водиться“, — говорят, будто командующий велел повесить тех, кто принес ему этот подарок, за то, что они не доставили Дориа живым…
Итак, Голета и форт пали, и турки отдали приказ сровнять Голету с землею (форт же находился в таком состоянии, что там уже нечего было сносить) и, чтобы ускорить и облегчить работу, с трех сторон подвели под Голету подкоп, но что до сего времени казалось наименее прочным, то как раз и не взлетело на воздух, а именно — старые крепостные стены. Все же, что осталось от новых укреплений, воздвигнутых Фратино, мгновенно рухнуло. Наконец, эскадра с победой и славой возвратилась в Константинополь…»
Тунисская трагедия стала следствием разногласий между братьями. Разумеется, если бы Филипп всецело поддержал завоевание Туниса, то туркам пришлось бы нелегко. Однако, боясь усиления младшего брата, король Испании почел за лучшее вообще потерять форпост в Африке, чем увидеть Дон Жуана королем.
Сервантес на всю жизнь сохранил в памяти эти трагические события и уже в зрелом возрасте написал два сонета, один — посвященный крепости Голета, другой — защитникам форта, которые он приводит в «Дон Кихоте».
Святые души, вы, что с плотью бреннойРасстались ради праведного делаИ вознеслись от дольнего пределаК высокой тверди, чистой и блаженной!Вы, что, пылая ревностью священной,Так гневно состязались мощью тела,Что ваша кровь и кровь врагов оделаПесчаный брег и округ моря пенный!Жизнь, а не доблесть первой изменилаРуке бойцов, которая стяжалаИ в поражении победный жребий.И эта ваша скорбная могилаМеж башен и железа вас венчалаЗемною славой и бессмертьем в небе.Сонет форту и его защитникам:
От этого разгромленного края,От башен, рухнувших в огне и дыме,Три тысячи отважных душ живымиВзнеслись в блаженную обитель раяВослед за тем, как, тщетно напрягаяМощь смелых рук, последние меж ними,Изнурены трудами боевыми,Угасли, жизнь железу отдавая;Сия земля изведала немалоИ в наше время, и во время оноВоспоминаний, скорбью окруженных;Но праведней ее скупое лоноВовеки к небу душ не воссылалоИ не носило тел, столь непреклонных.Осень 1574 года Мигель провел на Сицилии. В середине ноября он уже был в Палермо. В приказе за подписью герцога де Сессы Сервантес впервые упомянут как заслуженный солдат. Герцог — хозяин Кабры, давний покровитель деда Мигеля, лиценциата Хуана де Сервантеса, — с весны 1572 года состоял при Доне Жуане Австрийском, очевидно, с целью «присмотра» за горячим и честолюбивым молодым полководцем.
С наступлением зимы Сервантес вместе со своим полком покидает Палермо и отправляется в Неаполь. В это же время Дон Жуан отбывает в Мадрид, чтобы дать отчет королю о тунисской экспедиции. Полководец вернется в Италию только летом следующего, 1575 года. Для войск наступило длительное безделье, летом боевых действий против турок не будет. Для будущего автора «Дон Кихота» приближалось время окончания его службы в армии, однако впереди его ждало страшное испытание. Дон Жуану и Сервантесу больше никогда не довелось встретиться. Отныне их судьбы расходятся навсегда.
Вскоре после тунисской операции Мигель вместе с братом Родриго отправился из Неаполя в Испанию на галере «Солнце», имея на руках рекомендательное письмо на имя самого короля, написанное Дон Жуаном. Но все вышло иначе. На переходе морем галеру захватили турки, и вместо дворца в Эскуриале Сервантес оказался в тюрьме. Рекомендательное письмо Дон Жуана сыграло с ним злую шутку. Турки, найдя письмо столь важного начальника, посчитали Сервантеса весьма состоятельным человеком и заломили за его освобождение огромную сумму. В рабстве классик испанской литературы пробудет долгих пять лет, пока его семья кое-как не соберет требуемых турками денег.
Потеря Туниса стала ударом не только для Дон Жуана, но и для всей испанской короны. «Могу только сожалеть, — заметил испанский посол в Риме Хуан де Суньига, — что все затраты в этом году пропали впустую». Папа осудил испанцев за их неумелость. Он попросил Дона Жуана, который был в Риме в ноябре, передать его сожаления королю. Суньига открыто ругал Королевский совет Испании и «то, как они всем управляют».
Наместник НидерландовЧто же касается Дон Жуана, то для него эти годы стали временем разочарований и несбывшихся надежд. Именно к этому периоду жизни Дон Жуана относится весьма любопытная его характеристика, данная хорошо знавшим принца венецианским посланником Липпомано: «Дон Жуану теперь 30 лет, но он уменьшает себе года, считая позорным, что королевский сын в тридцать лет еще не владеет государством. Он не велик ростом, но хорошо сложен и чрезвычайно привлекателен; вокруг красивого лица вьются длинные, светлые волосы. Костюм его чрезвычайно изящен. В верховой езде, борьбе и фехтовании он никому не уступит первенства. Он упражняется иногда 5–6 часов в игре в мяч с таким усердием, как будто ставит свою честь на карту, чтобы и здесь быть первым. Он обладает большим умом и красноречием, и большим знанием дел. Он умеет прилично обходиться с людьми всех сословий, основательно знает фортификацию и артиллерию и больше всего любит говорить о предприятиях и победах. Возможно, что Дон Жуан, как говорит молва, очень любит хорошеньких женщин, однако он никогда не подавал повода к соблазнительным толкам и никогда не оскорбил ни одного члена благородного дома в Неаполе. Столь же мало он ради любви мог пожертвовать своими служебными делами. Он рано встает, идет к обедне, потом принимает офицеров флота и служащих при дворе, запирается с Эскобедо и читает с ним полученные депеши, дает на них ответы, рассматривает просьбы и подписывает решения. Затем он оставляет кабинет и беседует в зале с испанским и неаполитанским дворянством. До обеда, если не собрался государственный совет, он принимает всех, и нередко просители являются к нему по два раза. После обеда он предается либо телесным упражнениям, либо пишет в своем кабинете до вечера. Он владеет французским языком, понимает по-фламандски и по-немецки, немного по-итальянски, но всегда хочет слыть только испанцем. Его совет в Неаполе состоит из вице-короля, Гарции де Толедо, Дории, герцога Сезы, маркиза Санта-Круц и Дон Жуана де Кордона. Он получает 40 000 дукатов на содержание и каждые 2–3 года 80 000 или 1 000 000 дукатов награды. Но при его щедрости этого не хватает. В одну поездку на богомолье в Лоретто он раздал 10 000 дукатов, если бы у него было больше, то он щедрее одарял бы своих солдат, потому что держится взгляда, что презрение к деньгам увеличивает его военную славу. Однажды он публично признался, что бросился бы из окна, если бы знал, что на свете есть кто-нибудь, который больше него стремится к славе и чести. Вследствие этого честолюбия, он втайне сильно огорчен нерешительностью испанцев, которая, как он говорит, мешает ему на его пути к победам. Он не довольствуется малым; он думает, что заслужил королевство».
— У нас и так достаточно королей и королевств, и африканского не надобно! Отныне Дон Жуан будет губернаторствовать в Милане! — велел передать младшему брату Филипп.
Можно представить себе разочарование Дон Жуана, когда вместо тунисского королевства ему вручили миланское генерал-губернаторство. Для принца королевской крови это было оскорблением!
К этому времени война с турками была уже завершена, причем, несмотря на блестящую победу при Лепанто, она была начисто проиграна союзниками, которых погубили не поражения, а разногласия. Образ действий Испании побудил недоверие и недовольство Венеции. Турки восстановили флот и стали вновь сильны, как и до Лепанто, Кипр был потерян безвозвратно, а на дальнейшее ведение войны просто не было денег. К тому же скоропостижно скончался вдохновитель морского крестового похода Пий V, а вместе с ним приказала долго жить и вся им созданная «Священная лига». Взвесив все за и против и плюнув на все договоренности, Венеция вступила с турками в переговоры, признала потерю Кипра, выплатила Селиму 300 тысяч дукатов и вновь принялась торговать с Востоком.
Дон Жуан, узнав о своем назначении в Милан, которое уж никак нельзя было назвать почетным, не унывал. По крайней мере, вида не показывал.
— Настоящий рыцарь не ищет наград, а ищет службы своему сюзерену! — сказал он и отправился на север Италии. Но и там Дон Жуан пробыл совсем недолго. Российский дореволюционный биограф Дон Жуана А. Трачевский так пишет об очередном повороте судьбы нашего героя: «Филиппа снедали страх и подозрительность: он не знал, как разделаться с могучим соперником, которого опасно было тронуть прямо, бесцеремонно. Наконец, он нашел средство подорвать всю славу брата, да так, что подлинные могли еще одобрить его план. Он решил послать его в самое пекло — в Нидерланды, чтобы защищать проигранное дело, да еще покинуть несчастного там без помощи, его же обвиняя в неудачах. Филипп не позволил брату даже видеться с собой, как тот ни добивался этого, чтобы лично условиться насчет столь трудного дела Дон Жуана только утешала мысль, что из Брюсселя легче добраться до Англии и до Марии Стюарт».
В Италии Дон Жуан откровенно скучал. Вынужденное безделье принц скрашивал любовными приключениями. Он покорял сердца самых первых красавиц и с какой-то ожесточенной решимостью дрался на дуэлях. Современники утверждают, что в Италии жертвами победителя при Лепанто стали десятки ревнивых мужей. Впрочем, скорее всего, рассказы о любовных и дуэльных приключениях и кровавых разборках нашего героя сильно преувеличены. Дело в том, что Дон Жуан все еще оставался самым завидным женихом Европы, а потому сплетни о нем рождались и распространялись с неимоверной быстротой. Впрочем, дыма без огня, как говорится, не бывает. А потому, судя по всему, именно «итальянский период», на редкость богатый любовными приключениями и азартными дуэлями, а потому и сплетнями, переросшими со временем в легенды, принес Дон Жуану посмертную славу, гораздо большую, чем Лепанто и Тунис. Увы, в истории бывает и так!
Разумеется, что после итальянской скуки своему новому назначению королевским наместником в нидерландские провинции — жемчужины испанских Габсбургов (современные Голландия и Бельгия) — Дон Жуан был рад. Его деятельная натура требовала выхода, она жаждала новых подвигов. Однако наш герой, по-видимому, поначалу так до конца и не понял, в какую ловушку он попал.
Известный историк Генри Кеймен пишет: «Помимо продолжавшихся действий в Средиземноморье, в 1570-е Испания была вовлечена в водоворот событий в Нидерландах. Дон Хуан намеревался неуклонно поддерживать испанское присутствие во внутреннем море, но Филипп II рассудил иначе. Король все еще был не в состоянии лично поехать в Брюссель. „Ничего на свете я так не желал бы, — замечает он, — как увидеться с моими подданными, но сейчас не могу уехать из-за войны с турками“. Альба по-прежнему пользовался полной свободой действий. Его предложение ввести новый налог, так называемый „десятый пенни“, или алькабалу, вызвало всеобщий протест и укрепило оппозицию, состоявшую как из католиков, так и из протестантов, которые мечтали освободить страну от иностранной оккупации. В апреле 1572 года фламандские флибустьеры, известные как гезы — „морские нищие“, вернулись из Англии, где скрывались от Альбы, и снова захватили порт Брил, отныне ставший базой национального движения сопротивления испанским властям. Быстрый успех гезов, в основном кальвинистов, в завоевании северных провинций и избрание Вильгельма Оранского их лидером открыли вторую и решающую фазу событий в Нидерландах. Во Франции влиятельный адмирал Колиньи, вождь гугенотов, который имел вес в Королевском совете, призывал к французской интервенции в Нидерланды для поддержания восставших. Резня в августе, накануне дня св. Варфоломея, устроенная королевой-матерью Екатериной Медичи по внутрисемейным причинам, убрала с дороги Колиньи, а с ним и угрозу со стороны французских протестантов, тысячи из которых были убиты в ту ночь.
Кроме террора, проводимого Кровавым советом, нидерландцам из времен борьбы с Испанским владычеством запомнилось засилье испанских солдат в стране и казни патриотов. В октябре 1572 года Альба отдал на поругание своим войскам город Мелен, который поддерживал Вильгельма Оранского. В следующие несколько недель пришел черед Зугфена и Нардена. В Харлеме испанцы методично и хладнокровно истребили целый гарнизон — более тысячи человек. Раздавались протесты со стороны некоторых испанских чиновников, которые чувствовали, что политика репрессий ни к чему не приведет. Один из старших офицеров докладывал королевскому секретарю, что даже „имя Альбы произносят с отвращением“. Другой испанец убеждал Филиппа, что репрессии не привели ни к чему, кроме „истребления более трех тысяч человек за пять лет“. Провал жесткой политики Альбы в Нидерландах был некоторое время очевиден для Филиппа II, который тем не менее не видел никакой альтернативы. Как ни странно, кошмар Варфоломеевской ночи послужил тем самым светом в конце тоннеля. Устранение угрозы вторжения гугенотов, всегда бывших самыми верными союзниками Вильгельма Оранского, позволило Испании вести себя в Нидерландах не столь непримиримо.
В результате 1573 год стал годом коренной перемены курса королевской политики не только в отношении Европы, но и во всей империи. Декрет об Открытиях 1573 года наметил линию, которой надлежало следовать впредь в Новом Свете: завоевание больше не являлось основной целью. В Нидерландах, как следует из инструкций, данных новому губернатору Рекесенсу, Филипп старался проводить политику постепенных уступок. Большинство советников — как сторонников жестких мер, так и наоборот, — поддержало его. Посол во Франции Франсес де Алава советовал впредь воздержаться от применения силы. „По моему скромному суждению, — писал он королю, — надо найти другой способ“. Вице-король Неаполя кардинал Гранвилль также настоятельно советовал королю проводить более гибкую политику. В июле 1574 года он высказал предположение, что королевские советники не имеют ни малейшего представления о положении дел в Нидерландах: „Они ничего не понимают и еще много лет не поймут“.
Все это стоило империи столько людей и денег, что расходы стали непосильными. Бешено растущие цены приводили в отчаяние советников Филиппа по финансовым вопросам. Хуан де Овандо, председатель Совета по финансам, провел в августе 1574 года оценку, которая показала, что годовой доход кастильской казны составляет шесть миллионов дукатов, в то время как долги достигают восьмидесяти миллионов. Долг во Фландрии равнялся приблизительно четырем миллионам, или двум третям всего дохода правительства Испании. К этому надо было добавить текущие расходы — более 600 000 дукатов в месяц — тяжелейшая нагрузка на казну. Ежемесячные затраты на Фландрию в десять раз превышали стоимость обороны самого полуострова и в двадцать раз — расходы на содержание королевской семьи и правительства.
Герцог Альба жаловался, что не получает достаточно людей и денег, король, в свою очередь, жаловался, что отправляет ему слишком много. В феврале 1573 года герцог написал королевскому секретарю, прося перебросить часть ресурсов со Средиземноморья на север. „Я просто бьюсь головой о стену, когда слышу о тамошних расходах! Не турки больше всего угрожают христианскому миру, а еретики, и они уже на пороге нашего государства… Ради любви к Господу, попросите о новых поставках, о которых я подробно писал Его Величеству, ибо на карту поставлена судьба его владений“. Весь год герцог продолжал то бушевать, то умолять Мадрид. „Пока члены всех этих советов не помрут сами или не будут убиты, здесь Его Величество ничего не добьется“. Но Филипп не дал себя запугать. „У меня никогда не будет достаточно денег, чтобы удовлетворить Ваши потребности, — писал Альбе король, — но я с легкостью смогу найти Вам замену, человека верного и способного умеренностью и мягкостью привести к концу войну, которую Вы не можете закончить оружием и жестокостью“. В 1573 году король назначает своего старого друга Луи де Рекесенса, главнокомандующего кастильскими войсками и губернатора Милана, губернатором Нидерландов.
Разница между взглядами нового и старого губернаторов стала заметна с первого же дня. Альба сказал Рекесенсу, что он советовал королю „сровнять с землей все территории Голландии, которые наши солдаты не смогут занять“. Кастильский главнокомандующий ужаснулся такому солдафонскому подходу. „С первого же дня, — писал он позднее, — у меня дел было по горло“. Кроме того, что приходилось разбираться с мятежниками, ему нужно было решить еще один вопрос, который очень занимал короля: положение Испании в северных водах. Значительные военно-морские силы, которые планировал сформировать в порту Сантандер в 1574 году Педро Менендес Авилес, так и не были сформированы. Из-за смерти Менендеса в сентябре и вспышки тифа среди матросов пришлось отложить это предприятие.
В 1575 году были сделаны новые попытки послать военно-морскую помощь в Нидерланды. В сентябре, а затем в ноябре из Сантандера были высланы две группы судов. Первая попала в шторм и была рассеяна вдоль английского побережья. Вторая, ослабленная бунтами на кораблях и плохой погодой, так и не вышла в море. В конце декабря король решил прекратить все попытки воздействия на Нидерланды на море. Чиновникам пришлось признать, что здесь голландцы значительно превосходят их. Вне Средиземного моря испанские военно-морские силы в Европе тоже немногого стоили. Чтобы торговля продолжалась, Филипп часто использовал для перевозки товаров из Испании и в Испанию корабли голландских мятежников. Из Севильи сообщали, что „фламандцы, англичане и голландцы контролируют всю торговлю“. В 1574 году королю предложили использовать балтийский порт на шведском берегу, чтобы ударить по бунтовщикам и перекрыть им поставку пшеницы. Это предложение было первым из целой серии предложений подобного рода. Его невозможно было принять. В результате Испания признала превосходство протестантов на море. Эта фатальная слабость испанского флота со временем привела к тому, что голландцы добились независимости, и, кроме того, причиняла Испании много неприятностей.
Хотя король в 1574 году и согласился с тем, что „невозможно добиться успеха во Фландрии, проводя политику войны“, попытка проводить умеренную политику в Нидерландах тоже не дала хороших результатов. Когда Рекесене, проболев некоторое время, умер в марте 1576 года, его место занял дон Хуан Австрийский».
Таким образом, в Нидерландах к этому времени победу одерживала реформация. Все население приняло протестантизм. Испанцы, понеся целую череду тяжелых поражений, практически уже потеряли свое влияние на эту страну. И если де-юре Голландия числилась еще провинцией испанской короны, то де-факто уже таковой практически не являлась. И в это заранее обреченное дело был втянут Дон Жуан.
В сентябре 1576 года принц все же сумел почти насильно заставить брата-короля встретится с собой. Встреча была официальной и сухой. Кроме набора казенных фраз Филипп не сказал брату ни одного доброго слова. Не было обещано ни денег, ни солдат.
— В Нидерландах протестанты соединились против нас и доводят меня до отчаяния. Это — самая могучая сила в мире, но я верю, что ты справишься! — напутствовал старший брат младшего.
— Нидерланды теперь для Испании — почти труп, и моя задача, судя по всему, — принять их последний вздох! — бросил королю в лицо Дон Жуан на прощанье.
Филипп побагровел, но промолчал.
В тот же день у Дон Жуана состоялась еще одна встреча, куда более сердечная — с приемной матерью Мадаленой Кихада. Провожая своего приемного сына, Мадалена заливалась слезами, предчувствуя своим материнским сердцем недоброе.
Пробраться в Нидерланды можно было только морем, но там вовсю хозяйничали англичане и гезы.
— Что за беда! — усмехнулся Дон Жуан и поскакал в Нидерланды в одиночку через враждебную Францию, переодевшись в платье своего слуги, выкрасив волосы и отпустив бороду. Около недели пробирался Дон Жуан по враждебной территории, готовый в любую минуту дорого отдать свою жизнь в случае нападения гугенотов, разбойников или агентов французского короля. На такое мог решиться только Дон Жуан!
— Много трудом и мало покоя, никогда еще я не выматывался так! — такими были первые слова измученного дорогой принца, когда он слез с загнанного коня в Брюсселе.
Брату-самодержцу он писал жестокую правду: «Король не обращает внимания на Нидерланды, забыл их, равнодушно смотрит на их утрату. Везде подданные недовольны, отовсюду несутся жалобы. Но больше всего чувствуется недостаток в людях: нет людей ни для крупных должностей, ни для министерских постов».
Словно снег на голову в Брюсселе внезапно объявилась мать Дон Жуана, та самая «певунья и вострушка», которую он не знал и не помнил. Вострушка требовала почестей к своей особе и денег. Оказав первое и одарив кое-как вторым, Дон Жуан с трудом спровадил мать обратно в Испанию.
К чести Дон Жуана, он и в этой почти безвыходной ситуации делал почти невозможное. Благородство и доброта нового штатгальтера были вскоре оценены и голландцами.
В Брюсселе принц был постоянно окружен врагами. Там царила атмосфера недоверия и ненависти к испанцам, чему способствовала деятельность агентов принца Оранского и английской королевы Елизаветы I. Дон Жуан пытался примирить многочисленные партии в Нидерландах, издав свое «Гентское умиротворение», провозгласив в своем «Вечном эдикте» (Edictum perpetuim) в феврале 1577 года следующую программу: удаление испанских войск, терпимость к ереси, созыв Генеральных штатов.
Южные провинции (современная Бельгия) признали его наместником, но принц Оранский, возглавлявший северные провинции, с этим не согласился, поскольку не доверял (и вполне справедливо) испанскому миролюбию.
Увы, всех благих намерений Дон Жуана было совершенно недостаточно для реставрации католичества в стране, народ которой уже вздохнул полной грудью воздух свободы. К тому же Дон Жуану отчаянно мешал и сам Филипп, постоянно вмешивающийся в голландские дела через голову своего штатгальтера.
Некоторые успехи, впрочем, были. 31 января 1578 года Дон Жуан одержал блестящую и полную победу над войсками повстанцев у Истембля. О чем думал он тогда? Скорее всего, о том, что снова поймал свою птицу удачи. Увы, время славы Дон Жуана подошло к концу. Победа при Истембле была лишь частным успехом, который никак не мог переломить общей ситуации. Дела испанцев в Нидерландах ухудшались день ото дня.
С каждым днем наш герой все больше и больше понимал обреченность своего положения. Помимо всего прочего, противником Дон Жуана выступал такой титан, как Вильгельм Оранский по прозвищу «Молчальник», великий дипломат и любимец своего народа. Иезуиты советовали Дон Жуану подослать к «Молчальнику» убийцу, но тот с негодованием их выгнал:
— Я рыцарь, а не убийца, я воин, а не палач!
— Что ж, нам торопиться некуда! — мрачно хмыкнули иезуиты и, надвинув на лбы черные капюшоны, удалились. — Наш час еще придет!
Время иезуитов настанет тогда, когда Дон Жуана уже не будет в живых. Именно тогда они убьют Вильгельма Оранского ударом ножа в спину.
— Здесь не все, как в других странах. Здесь каждый, вместо того чтобы преклонить колени, норовит выхватить скипетр! — признавался Дон Жуан своему единственному верному помощнику Эскобедо.
Тот согласно кивал:
— Здесь не думают ни о Боге, ни о короле! Все мысли о банковских выгодах и торговле!
— Я готов жениться хоть на Елизавете Тюдор, но я ничего не понимаю в том, что здесь происходит! — хватался за голову Дон Жуан.
Увы, куда было понять последнему дон Кихоту Европы, что на смену столь знакомому и любимому им рыцарскому времени уже пришло иное — время нарождающейся буржуазии.
Дон Жуан метался, как загнанный зверь. Он просил помощи у брата, тот отвечал презрительным молчанием. Он просил помощи у австрийских Габсбургов, те отказывали, ссылаясь на собственные трудности. Города игнорировали Дон Жуана как штатгальтера. Войска роптали, требуя денег, которых не было. Это был тупик. Катастрофа была неизбежна, и предотвратить ее уже не было никакой возможности.
Из письма Дон Жуана Филиппу II: «Мое здоровье разрушено: мне шесть раз пускали кровь и четыре раза давали очистительное, а я еще не поправился… Мне уже более тридцати. Жизнь коротка… У меня нет ничего, кроме усталости да смерти. Я в отчаянии и, как безумный, мечтаю стать отшельником».
Но Филипп снова молчит. И тогда Дон Жуан посылает в Мадрид верного Эскобедо, чтобы тот рассказал всю правду о происходящем в Нидерландах и уговорил короля прислать помощь.
Эскобедо добрался до Мадрида и умолял Филиппа прислать в Брюссель хоть немного денег. Король обещал подумать.
— Этот посланец Дон Жуана крайне опасен!
— Почему, ваше величество? — спросил его вызванный начальник дворцовой охраны.
— Он слишком ему предан! — многозначительно взглянул на генерал-капитана король.
Тем же вечером возвращавшийся из дворца Эскобедо был убит наемными убийцами. Последних, разумеется, так и не нашли. Злые языки, впрочем, утверждали, что это были два королевских гвардейца, которых сразу убрали служить в Италию, подальше от столицы.
Когда весть о смерти единственного верного человека дошла до Брюсселя, Дон Жуан едва не лишился чувств.
— Смерть Эскобедо отняла у меня не только силу, но и сердце! Игра, кажется, уже закончена! — прошептал он.
Беда, как известно, не приходит одна. Вскоре лагерь испанских войск посетила чума. Дон Жуан, по воспоминаниям его духовника, к этому времени стал весьма набожным и превратил испанский лагерь в монастырь. Он читал Библию, ходил за больными, утешал их, раздавал свои последние гроши, пока сам, в конце концов, не свалился от заразы. Любимец Европы сознательно искал смерти и нашел ее. Уже умирающего, его вынесли из зараженного лагеря и поместили в каком-то развалившемся сарае. В промежутках между приступами горячки Дон Жуан еще диктовал последние приказы по армии и прощальные письма друзьям. Он знал, что его ждет в ближайшее время, и держался стоически, пытаясь даже ободрять окружавших его друзей. Затем штатгальтеру стало хуже.
— Это конец! — сказал осмотревший его врач.
Еще двое суток Дон Жуан бредил битвами и победами, затем, призвав духовника, приобщился Святых Тайн и соборовался. Последними его словами были:
— Вправе ли я, падре, не имеющий ни пяди земли на этом свете, желать беспредельности небес?
Ответа на свой вопрос он уже не услышал. Пока священник собирался с ответом, Дон Жуан испустил дух.
Стоявший у сарая и видевший все происходившее часовой-солдат сказал так:
— Он умер не как человек, а как ангел!
Духовник Дон Жуана отписал королю Филиппу следующее: «Вся его собственность состояла из старого тряпья. Он просил Вас простить, если много издерживал».
Известный британский историк Генри Кеймен пишет: «Банкротство 1575 года усилило беспорядки в Нидерландах, где военные подразделения, не получая денег, бунтовали и дезертировали: к концу 1576 года от армии числом шестьдесят тысяч человек на деле осталось не более восьми тысяч. Основные силы армии взбунтовались и в ноябре 1576 года разграбили крупный торговый центр Антверпен. Эти беспорядки унесли шесть тысяч жизней и огромное количество имущества.
Кровавая вспышка „испанской ярости“ укрепила решимость семнадцати провинций Нидерландов, представители которых собрались в Генте на заседании генеральных штатов, чтобы определить свою дальнейшую судьбу. Они договорились о мире (Гентское умиротворение, ноябрь 1576), потребовав, чтобы Филипп II принял существующую религиозную ситуацию и вывел свои войска из Нидерландов, что явилось бы предпосылкой мирного договора Дон Хуан был вынужден принять эти условия. „Надежды избежать такого исхода невелики, — жаловался он в декабре, — и все это — за мой счет, ибо я борюсь с семи утра до часу ночи. Эти люди настолько безумны, что только и знают, что повторять: испанцы должны уйти, испанцы должны уйти“. В феврале 1577 он заключил так называемый Вечный эдикт и вывел войска. Когда кальвинисты отказались соблюдать религиозный мир, Дон Хуан вновь собрал войска под командованием Алессандро Фарнезе, принца Пармского, и в 1578 году в Гемблу разбил нидерландские силы, к тому времени полностью объединенные под предводительством Вильгельма Оранского. Гемблу было одновременно обращением в бегство и резней: небольшая армия генеральных штатов, неготовая к нападению, несмотря на то, что быстро отступала, потеряла убитыми и пленными шесть тысяч из семи тысяч пехоты. Когда Дон Хуан скончался от болезни в октябре, его место тут же занял его лейтенант Фарнезе».
Историк О. Егер так повествует о смерти нашего героя: «В июне 1577 года Дон Жуан оставляет Брюссель и во главе немногочисленной, но хорошо вооруженной армии захватывает важные крепости Намюр и Шарльмон. Постепенно Дон Жуан создает базу для возвращения власти. Однако „нож в спину“ он получил из Мадрида. Филипп II назначает генерал-губернатором восставших провинций Маргариту Пармскую. Несмотря на очередную блестящую победу над оранжистами, постепенно вокруг лагеря испанцев в Намюре сужается кольцо окружения. И вот в конце июля 1578 года Дон Жуан потерпел первое в жизни поражение. Испанцы начали отступать на юг к границам Франции, в их войсках разразилась эпидемия чумы. Дон Жуан отдавал себе отчет, что его планы рухнули. В сентябре 1578 года 31-летний принц заболел чумой и 1 октября умер. Так оборвалась исполненная приключений жизнь этого уникального человека, вошедшего в историю в качестве блестящего победителя османского флота у мыса Лепанто и неугомонного завоевателя женских сердец».
В год смерти Дон Жуана томящийся в алжирском плену Сервантес предпринимает третью отчаянную попытку бегства, которая, как и предыдущие, заканчивается ничем. До выкупа из плена ему остается еще долгих два года, до выхода в свет первой части «Дон Кихота» еще целых двадцать семь лет…
Жизнь после смертиСпустя полгода после смерти тело Дон Жуана было вырыто из земли, разрезано на куски и тайно перевезено через всю Францию в кожаных сумках на верховой лошади в Эскуриал, где с королевскими почестями обрело вечный покой рядом с прахом своего венценосного отца Карла V.
Смерть любимца Испании не осталась незамеченной, и долго по всей Европе еще ходили слухи о насильственной смерти героя. Народная молва говорила о неком ядовитом «бульоне», которым врачи Филиппа опоили больного принца, о неких отравленных сапогах, якобы присланных самим королем младшему брату в подарок. Но это все лишь слухи. Истинная же причина смерти Дон Жуана так и осталась тайной. Сегодня историки считают его смерть как от чумы, так и от руки подосланного Филиппом отравителя равновероятной. Больше к этому автору прибавить нечего.
Ну а что же женщины? Были ли они в жизни реального Дон Жуана? Разумеется, были! Историкам известно, по крайней мере, о двух внебрачных связях Дон Жуана и, как следствие этого, о двух его дочерях. Одна из них была рождена от некой знатной итальянки и впоследствии вышла замуж за какого-то мелкого итальянского князька. Другая дочь по имени Анна была рождена Марией Мендозой. Эту девочку воспитала приемная мать Дон Жуана Мадалена Кихада. Впоследствии Анна поступила в бенедиктинский монастырь, где и умерла настоятельницей, всю свою жизнь молясь за упокой души своего отца.
Что же касается нашумевших любовных связей Дон Жуана, о которых ходит молва уже в течение пяти столетий, то, положа руку на сердце, можно сказать, что они не слишком превышали количество любовных интриг обычного знатного молодого дворянина того времени. Все остальное довершила массовая романтическая влюбленность тысяч и тысяч европейских барышень в самого желанного героя и красавца своего времени, а затем и необузданная фантазия поэтов.
Образ блестящего флотоводца и генералиссимуса, триумфатора Лепанто и короля Туниса вот уже более трехсот лет вдохновляет умы самых великих творцов. Шиллер посвятил ему поэму «Дон Жуан», Гофман одноименную повесть, Пушкин своего «Каменного гостя», Мольер пьесу «Дон Жуан», а Байрон не менее знаменитую поэму. Не обошли его своим вниманием такие гении пера, как Карло Гольдони, Проспер Мериме, Жорж Санд и даже Леся Украинка… Увы, в поистине великих произведениях почти ничего не осталось от реального Дон Жуана.
Ныне правдивые биографии Дон Жуана мы можем прочесть сегодня разве что в изрядно запыленных исторических трактатах Кроуфорда, Стирлинга-Максвела и Гавемана. Но кто читает эти книги? А потому сегодня имя героя, несмотря на обилие гениев, писавших о нем, изрядно забыто потомками.
Образ Дон Жуана остался лишь в бесчисленных романтичных преданиях и сказаниях, где воспеваются уже не реальные боевые, а во многом надуманные любовные победы. И пусть правды в этих легендах почти нет, это давно уже не важно, ибо нынешнему поколению интересен не столько реальный Дон Жуан, сколько его придуманный образ.
…Если вам когда-либо удастся побывать на Сицилии, не забудьте заехать в Мессину. Там и сегодня на центральной площади стоит памятник отважному. Этот памятник — дар признательности благодарных мессинцев победителю при Лепанто. Дон Жуан изображен в парадном вооружении с жезлом трех команд в руке. Сжимая в руке меч, он вот уже почти пять веков всматривается в морскую даль, готовый, как и прежде, в любую минуту встать на защиту христианского мира.
Этот старый рыцарь ЮэльКаждая морская держава имеет своих выдающихся флотоводцев, тех, чьи подвиги пережили века, тех, на чьем примере воспитываются все новые и новые поколения моряков. В маленькой Дании таким героем является адмирал Нильс Юэль. Имя датского флотоводца вряд ли о чем-то говорит российскому читателю, однако малоизвестный нам датский адмирал вполне достоин включения в пантеон самых знаменитых флотоводцев мира. А потому вспомним о нем и мы.
В 1626 году страшный каток Тридцатилетней войны докатился, наконец, и до Датского королевства. Тогдашний датский король Христиан IV опрометчиво решил воспользоваться всеобщей смутой и расширить под шумок свои границы в северной Германии. Расплата за жадность последовала немедленно. Армия Христиана была разгромлена в первом же сражении. Ютландский полуостров оказался захваченным войсками католической коалиции. Свое спасение незадачливый завоеватель нашел на островах, которые находились в относительной безопасности от вторжения, благодаря датскому флоту.
В те дни богатый дворянин Эрик Юэль, поместье которого находилось в местечке Тю, что на самом севере Ютландии, вынужден был бежать вместе со своей беременной женой Софией Сехестед и маленьким сыном в союзную Норвегию. Там в Христиании (ныне Осло) 18 мая 1629 года София родила второго сына, названного Нильсом. Спустя два года там же родился и третий сын — Енс.
Вскоре после этого события оккупация Ютландии прекратилась, и семейство Юэлей вернулось домой.
Свое детство будущий датский флотоводец провел вместе с родителями и со своим любимым дядей Кареном Сехестедом. Последний был учителем детей короля, слыл одним из образованных людей в королевстве. Именно он занимался обучением любознательного племянника, знакомя его с науками. Он же помог тринадцатилетнему Нильсу поступить пажом к герцогу Фредерику, старшему из сыновей короля Христиана и в силу этого будущему наследнику престола. В ту пору герцог управлял землей Бремен — Верден на севере Германии. Быть пажом у наследника значило обеспечить себе прекрасную карьеру в будущем, а потому добиться такого назначения было нелегко. Но дядя употребил все свое влияние, подключил все свои связи, и дело было сделано. Однако долго побыть в пажах Нильсу не удалось. Началась очередная война, на этот раз со шведами. Датчане потерпели очередное поражение, и герцог Фредерик был вынужден бежать. После этого не слишком удачного служебного дебюта дядюшка пристраивает Нильса в рыцарскую академию для молодых дворян, которая была открыта в горке Соре на острове Зеландия. Проучившись там два года, кандидат в рыцари Нильс Юэль был отправлен в путешествие по Европе, чтобы по обыкновению того времени таким образом завершить свое образование. Во Франции Юэль серьезно заинтересовался флотом, однако состояние тогдашних морских сил не позволяло приобрести серьезные знания по данному предмету. В результате этого молодой датский дворянин в 1652 году оказывается в Голландии. Без особых раздумий Нильс сразу же записывается аделборсом (офицером-практикантом) в голландский военно-морской флот.
Прибытие Нильса в Голландию совпало с началом первой англо-голландской войны. Хроника жизни Нильса Юэля не сохранила подробного описания службы нашего героя в голландском флоте. Однако датские историки считают, что, скорее всего, молодой практикант сумел все же понюхать пороха в сражениях Первой англо-голландской войны, набраться опытом, плавая под флагом таких выдающихся флотовождей, как Мартин Тромп и Михаил де Рюйтер. Это тем более вероятно потому, что Юэль в годы войны с англичанами сделал прекрасную карьеру. За два года из иностранца практиканта он дорос до капитана корабля, а это весьма немало. При этом в конце войны Нильс был взят знаменитым де Рюйтером в эскадру, которая отправлялась в Средиземное море. Де Рюйтер же, как известно, умел подбирать себе в капитаны лучших из лучших. Так что, судя по всему, повоевал Нильс Юэль и в самом деле неплохо.
— Мой милый Нильс! — сказал на прощание Михаил де Рюйтер своему молодому капитану. — Запомни на всю жизнь золотое правило: не спеши, но и не медли! Следуя ему, ты никогда не будешь побежден!
В 1656 году Юэль вернулся на родину. Ему всего 27 лет, но за его плечами опыт тяжелейшей морской войны, а в кармане капитанский патент и рекомендации лучших флотоводцев мира. Прибытие Нильса почти совпало с восшествием на датский престол короля Фредерика, у которого он некогда пребывал в пажах. Король с радостью встретил своего бывшего пажа.
— Мой милый Юэль! — сказал он ему с радостью. — Ты вернулся как нельзя кстати. У нас опять все неспокойно. Несносные шведы поругались с поляками и заблокировали Данциг. От этого вся голландская торговля на Балтике терпит страшные убытки. Я, как ты знаешь, состою в торговом и военном союзе с Амстердамом, а потому не могу равнодушно смотреть на шведские безобразия.
— Моя шпага к вашим услугам, ваше величество! — отрапортовал Нильс.
— Браво! С этой минуты ты капитан датского флота!
Под начало Юэля был сразу же дан мощнейший корабль датского флота «Сорте Рейтар», что в переводе значит «черный всадник». Такое высокое назначение было неудивительным, ведь в то время в Дании больше не было морских офицеров с таким большим опытом участия в морских боях. Однако на этот раз отличиться Нильсу не удалось. Пока он вооружал своего «Всадника», голландцы сумели договориться со шведами, и инцидент был исчерпан.
Однако отношения Дании с ее извечным врагом Швецией продолжали оставаться натянутыми. Оба королевства желали гегемонии на Балтике, и никто не хотел уступать другому. Датчане объявили, что всякое судно, проходящее Зундом, должно платить пошлину. Шведы, разумеется, презрительно отказались. А потому Юэлю, который к этому времени был уже назначен командующим крейсерской эскадры, надлежало выйти в море и ловить шведских купцов в Зундском проливе. В течение несколько месяцев энергичный Юэль весьма чувствительно пощипал купеческий флот соперника. Король Фредерик не оставил это без внимания, и вскоре Нильс Юэль был назначен адмиралом главной базы датского флота в Хольмене. Согласно табели о рангах, это была по значимости должность в датском флоте. И это всего в 28 лет!
Современники единодушно отмечают, что Нильс Юэль отличался большой добропорядочностью и на редкость спокойным характером, что позволяло ему сохранять прекрасные отношения как с вышестоящими, так и с подчиненными.
Не прошло и полугода, как вновь запахло войной, и опять со шведами. В сентябре того же 1657 года шведская армия попыталась высадиться на остров Зеландия. Датский флот немедленно был послан на перехват. Во главе его стоял престарелый адмирал Хенрик Бельке, что касается Юэля, то он был назначен вице-адмиралом и командующим авангардом. 22 сентября неподалеку от шведского порта Фальстебро противник был настигнут. До подхода эскадры Юэля Бельке не решался атаковать шведов, но когда последний присоединился, решение на генеральное сражение было принято. В течение трех дней оба флота маневрировали и обстреливали друг друга, но до решительного столкновения дело не дошло.
Комментарий историка: «Недостаток единого командования, отсутствие каких бы то ни было тактических приемов свели это сражение лишь к одиночным боям, особенно флагманских кораблей. Об успехе, не говоря уже о победе, одного из врагов не было и речи. Свежая погода помешала и на следующий день добиться результата, флоты разошлись вечером 14 сентября и удалились в Копенгаген и Висмар. Потери обеих сторон не превышали 60 убитых и 100 раненых».
И хотя разгромить шведский флот в том столкновении так и не удалось, однако главная задача была выполнена — высадка шведского десанта сорвана. Датские историки считают этот эпизод классическим примером влияния морской силы на общий ход войны.
Однако и шведы были не лыком шиты. К тому же им внезапно повезло. Зима с 1657 на 1658 год была одна из самых холодных в семнадцатом столетии, а потому почти вся Балтика покрылась льдом. Вот по этому льду без всяких хлопот шведская армия перешла проливы и, к ужасу датчан, как снег на голову объявилась перед воротами Копенгагена. Этот ледовый переход навечно вошел в историю шведской армии как самое дерзкое предприятие. Шведы заваливали сеном трещины во льду и, заливая их быстро застывавшей водой, совершили, казалось бы, невозможное. Спустя два дня король Фредерик капитулировал. После этого шведы было ушли, но затем их король Карл X посчитал, что условия мира слишком мягкие. Он предложил датскому королю Фредерику союз против голландцев, но тот не решился на столь рискованный шаг, тогда шведы во второй раз осадили Копенгаген. Боевые действия возобновились. Во время этой осады столицы Юэль отличился тем, что снял с замерших во льду кораблей команды и во главе их сражался на стенах города. Осада продолжалась, пока не растаял лед. Тогда к Копенгагену смог подойти союзный голландский флот адмирала Вассенара ван Обдама. Датский флот вышел навстречу союзникам. Вступать в драку сразу с двумя противниками шведы не решились и быстро убрались восвояси. В Зунде их все же настигли. Произошел короткий бой, в результате которого убегавшим удалось убежать, а союзникам пришлось повернуть форштевни кораблей к своим берегам. Шведы были весьма довольны результатом боя, в то время как голландцы отдали своего адмирала Обдама под суд за нерешительность. Затем на Балтику прибыла эскадра знаменитого Рюйтера.
— Сынок! Ты уже шаутбенахт! Искренне рад твоим успехам! — такими словами Рюйтер приветствовал Юэля.
Возглавив объединенный датско-голландский флот, Рюйтер провел несколько дерзких десантных экспедиций и захватил шведскую крепость Ниборг. Юэль был счастлив — он воевал под командой обожаемого им учителя.
Спустя год скончался шведский король Карл, и затянувшаяся война закончилась сама собой.
Но радоваться датчанам было не от чего. За годы войны финансы государства пришли в полнейший упадок. Вдобавок к этому дворяне, ссылаясь на привилегии, отказывались платить налоги. В упадок пришел и датский флот, на поддержание которого теперь катастрофически не хватало денег. Так что забот у молодого адмирала хватало. Однако в жизни бывают и светлые пятна. Именно в это время Нильс Юэль наконец устроил свою личную жизнь. В 1661 году он женится на двадцатилетней Мергрете Ульфельдт. Тогда же Юэль необдуманно распродал все семейные владения. Однако вскоре молодая жена взяла бразды домашнего правления в свои крепкие женские руки и заставила мужа купить усадьбу Собигард в северной Ютландии. Вскоре и сама Мергрета получила в наследство несколько имений. Одновременно Юэль купил себе несколько купеческих судов, став, таким образом, еще и судовладельцем. Так в то время поступали практически все датские флотские начальники.
— Мой милый муж! — сказала Юэлю его пухлощекая Мергрет. — Почему бы нам не обеспечить наших будущих детей хорошим наследством!
— Да кто же против! — пожал плечами флегматичный Юэль.
— Я рада, что мы понимаем друг друга, а потому ты будешь отныне самым серьезным образом заниматься хозяйством! — обворожительно улыбнулась молодая жена.
Управление имениями и ведение торговых дел отныне стало отнимать у Юэля много времени, и он как-то постепенно вошел во вкус хозяйствования, а прошел год, другой — и он уже не мог без этого жить.
Тем временем финансовый кризис в Дании обеспечил надежный союз короля и состоятельных граждан против высшего дворянства. В результате этого дворянская оппозиция была раздавлена, потеряла былое влияние и стала платить подати. В королевстве установилась абсолютная монархия. Сразу была произведена реформа всей государственной власти. Для управления страной был образован правительственный совет, несший полную ответственность за состояние государственных дел перед королем. Тогда же для управления военно-морским флотом было создано адмиралтейство. Во главе его был поставлен престарелый Хенрик Бельке. Встал вопрос о кандидатуре командующего флотом. По всем раскладам этот пост выходил Нильсу Юэлю, однако вместо него выбор короля пал на Корта Аделера.
Адмирал Аделер, норвежец по происхождению, был на четыре года старше Юэля. Как и он, Аделер начал службу практикантом-аделборсом у голландцев, воевал с англичанами. Затем нанялся в галерный флот Венеции и одержал несколько побед над турками. Это принесло ему европейскую известность. А потому мотивы короля Фредерика при назначении на пост командующего известного всей Европе моряка можно было вполне понять. Тогда же Аделер был произведен и в высший морской чин генерал-адмирала. Правды ради необходимо отметить, что новый командующий оказался на своем месте. Он энергично взялся за дело и принялся возрождать датский флот.
Что касается Нильса Юэля, то он, вследствие всех реформирований, оказался уже не вторым, а третьим человеком в датской морской иерархии. Кого-либо другого это бы наверняка задело, но только не Юэля. Флегматичный Нильс отнесся к происшедшей рокировке спокойно. Аделера он прекрасно знал еще по былой голландской службе, сохранил с ним прекрасные отношения и сейчас. Чтобы подсластить пилюлю, Фредерик наградил Юэля только что учрежденным орденом Даннеброг.
В 1670 году король Фредерик скоропостижно скончался и на престол вступил Христиан V. Новый монарх живо интересовался морскими делами и на флот денег не жалел.
Шестнадцатый век в Европе — это одна непрекращающаяся война. За короткими промежутками передышки вновь и вновь все воевали со всеми. Не была здесь исключением и Дания. Уже в 1674 году от Ла-Манша до Польши вновь разразилась резня. Швеция выступила в союзе с Францией, а Дания примкнула к Голландии, Испании и Священной Римской империи. В конце того же года шведы вторглись в Бранденбург.
— Наконец-то пробил и наш час! — обрадовался честолюбивый Христиан V. — Пришла пора забрать у шведов наши исконные земли в Сконе!
Когда-то эта провинция в юго-западном углу Швеции принадлежала датской короне, но потом была прибрана к рукам короной шведской. И вот теперь час реванша пробил!
В преддверии боевых действий был заключен договор с Антверпеном, а потому голландцы прислали в Копенгаген для поддержки 8 линейных кораблей под началом капитана Бинкеса. Последний был опытным моряком, но не был удачлив, а это в морском деле во все времена значило весьма немало, к тому же голландец отличался непомерным честолюбием Со своей стороны датское адмиралтейство вооружило 12 кораблей. Союзному флоту ставилась задача перехватывать неприятельские транспорты с войсками, шедшие из Швеции в северную Германию. Но сразу выйти в море не получилось. Амбициозный капитан Бинкес заявил:
— Я требую, чтобы весь флот был подчинен мне! Не престало голландцу быть в подчинении у датчан! Коль вы попросили у нас помощи, то будьте добры нам и подчиняться!
— Но я старше вас чином, причем имею старшинство даже по службе в голландском флоте! — выставил ответный аргумент Корт Аделер.
Страсти накалились до предела. Неизвестно, чем бы все кончилось, но в спор вмешался Юэль и несколько утихомирил спорщиков.
— Хорошо! — вынужден был умерить свои амбиции голландец. — Но тогда я требую себе в подчинение хотя бы отдельную эскадру!
На это пришлось согласиться.
— Какой тогда вообще для нас толк от голландской помощи? — возмущался всегда спокойный Юэль.
— А что мы можем сделать! — зло парировал Аделер.
В августе датско-голландский флот вышел из Копенгагена. Однако Бог в ту пору был явно не на стороне датчан. С самого начала союзники попали в сильнейший шторм, затем в командах начались повальные болезни. Однако шторм потрепал и шведов, которые ушли к острову Готланд, где притаились в ожидании действий противника. Побродив по морю и не найдя шведов, союзники зашли на передышку в бухту Кеге, что неподалеку от датской столицы. Здесь серьезно заболел генерал-адмирал Аделер. Он вынужден был покинуть флот, съехал на берег, где спустя два дня и умер. Командование флотом принял, как старший по чину, Нильс Юэль. Однако его назначение было лишь временным, ибо не было утверждено королем.
— Ваше величество, необходимо как можно скорее назначить Юэля командующим! Это вселит в него уверенность! — попытался замолвить слово за своего младшего товарища старик Хенрик Бельке.
— А мне кажется, что Юэль еще не обладает достаточным опытом, чтобы занимать столь высокую должность! — ответил ему, хмуря брови, король. — Поэтому я уже попросил Антверпен прислать нам голландского адмирала Корнелия Тромпа. Он сын знаменитого Мартина Тромпа, да и сам уже известен всему миру! Это именно тот человек, кто обеспечит нам победу!
— Вашему величеству, конечно, виднее, — согнулся в поклоне глава адмиралтейства. — Однако, думается мне, что и датские моряки не хуже иностранцев!
— Я вас более не задерживаю! — бросил в ответ раздраженный Христиан.
Как оказалось, Корнелий Тромп, отличавшийся весьма строптивым характером, долго выторговывал у датского посла всевозможные привилегии и только после этого согласился повоевать на Балтике.
Пока Тромп торговался и добирался до датских пределов, Юэль даром времени не терял. Вначале он появился у острова Рюген, а затем неожиданно для всех совершил переход к Готланду, где высадил десант и захватил шведскую крепость Висбю. Оставив на острове большой гарнизон, он с триумфом возвратился домой. Пополнив запасы, Юэль вновь выходит в море, где соединяется с голландским флотом адмирала Филиппа Ван Альмонде. В начале июня 1676 года союзники наконец-то обнаружили шведский флот у Борхольма. Юэль и Альмонде пытались атаковать, но шведы уклонились от боя и ретировались. При этом голландцы маневрировали столь неудачно, что именно по их вине и был упущен противник. На какое-то время датчане оказались один на один со значительно превосходящим их шведским флотом, и только энергичное маневрирование Юэля спасло их от больших потерь. Однако шанс разгрома шведов был упущен. Раздосадованный этим, Юэль пишет в сердцах Хенрику Бельке: «Я надеюсь, что Бог и фортуна когда-нибудь дадут мне возможность, и тогда его королевское величество увидит, что его подданные могут исполнять службу так же хорошо, как любой иностранец».
После стычки у Борнхольма адмирал Ван Альмонде обвинил датских капитанов в трусости. Дело дошло до суда, но Юэль сумел доказать их невиновность и защитил своих капитанов.
— Что же вы, адмирал, защищаете трусов? — язвительно поинтересовался у него король Христиан при встрече.
— Ваше величество, я нахожу действия своих капитанов весьма правильными, к тому же других капитанов сегодня Дания просто не имеет, и мы должны воевать с теми, кого имеем! — вежливо, но твердо отвечал Юэль.
— Вот скоро приедет знаменитый Тромп, и тогда все сразу пойдет по-иному! — высокомерно заметил король.
Впрочем, сражение у Борхольма не помешало обоим противоборствующим сторонам объявить себя победителями.
Комментарий историка: «Следует признать, что Юэль этим боем доказал свои высокие качества флотоводца. В столь тяжелых обстоятельствах он оказался на должной высоте и сумел задержать противника без ущерба для своего флота. Ввиду слабости датского флота и полученных категорических приказаний, как в каких случаях действовать, Юэль не считал себя вправе рисковать своими судами и продолжать бой. Он верно оценил обстановку, отступил в нужный момент и не понес во время отступления потерь, несмотря на то что противник находился на ветре».
В начале июня прибыл и принял командование флотом адмирал Тромп. Юэля он назначил командовать авангардом, а своего соотечественника Альмонде арьергардией.
— Мы идем в море, чтобы уничтожить шведский флот! — объявил Тромп и поднял сигнал сниматься с якоря.
11 июня у острова Оланд были обнаружены шведские корабли. Союзный флот насчитывал 25 линкоров, из которых 10 были голландскими и 10 фрегатов. Шведы имели 27 линейных кораблей и 11 фрегатов под началом Лоренца Кройца.
Последний был храбрый армейский генерал, но о морских делах имел самое смутное представление. Силы противников были почти равны.
Погода была отвратительной. Шквалистый ветер развел большую зыбь.
— Мы атакуем всеми силами! — приказал Тромп, пряча лицо от брызг.
Союзные корабли начали выстраиваться в линию баталии. Шведы тоже начали перестроение для сражения. Адмирал Кройц, находящийся на корабле «Кронан» (Корона), отдал приказ поворачивать оверштаг под всеми парусами, чтобы не потерять набранного хода. Его пытались отговорить:
— Надо прежде закрепить пушки, а то они на крене сорвутся с места и пробьют борт!
— Я не могу терять времени на подобную ерунду! — отмахнулся Кройц. — К повороту!
Это стало роковой ошибкой. При резком повороте «Кронан» черпнул открытыми пушечными портами воду, волна захлестнула орудийную палубу, не закрепленные орудия перекатились на подветренную сторону, потеряв остойчивость, корабль лег на бок. Почти сразу на нем вспыхнул пожар, спустя мгновения он добрался до крюйт-камеры, и мощнейший корабль шведского флота, не успев сделать ни одного выстрела, взлетел на воздух. Спасенных почти не было. Погиб и адмирал Кройц со своим сыном.
Потеря флагмана вызвала беспорядок в шведском флоте. Этим воспользовались союзники. Они решительно атаковали младший флагман «Свардет» (Меч). Тот недолго сопротивлялся и спустил флаг, однако по ошибке был взорван голландским брандером. Тем временем бой превратился во всеобщую свалку. Превосходство союзников над деморализованным противником было полным.
Вскоре спустил желто-синий флаг линейный корабль «Нептунус», а затем, прекратив и вовсе всякое сопротивление, шведы бежали. Уже во время этого бегства выскочил на камни и был сожжен своей же командой линейный корабль «Аппет» (Держава). Это был уже разгром. Шведы потеряли 4 линкора, 3 фрегата и более 4 тысяч человек. Потери союзников были самыми незначительными. В своем донесении об итогах сражения при Оланде Юэль обратил внимание короля Христиана на символические значения уничтоженных и захваченных в плен шведских кораблей. По его словам, потеря Стокгольмом «Короны», «Меча», «Державы» и благосклонности «Нептуна» предрекали ему полное поражение в войне.
О самом Юэле адмирал Тромп выразился так:
— Если при Оланде адмирал Альмонде был моей левой рукой, то храбрый Юэль был там моей рукой правой!
Впрочем, отношения между союзниками еще более обострились. Голландцы обвиняли датских капитанов в неисполнении своего долга и трусости. Дело дошло даже до военного суда, который, впрочем, доказал необоснованность всех обвинений.
Воспользовавшись господством на море, Христиан V перебросил свою армию на территорию Швеции, чтобы захватить вожделенную Сконскую провинцию. Однако шведская армия дралась на редкость хорошо, и вскоре датчане потерпели ряд поражений.
— Передайте Тромпу, чтобы он немедленно снял со своих кораблей экипажи и поддержал полки в Сконии! — велел король.
Однако Тромп дипломатично сказался больным, и возглавлять десант пришлось Юэлю. Он удачно высадил войска у Треллеборга и Истада. Однако развить успех не удалось. Несмотря на героизм морского десанта, неопытные в солдатском деле матросы были затем почти полностью вырублены шведскими драгунами в битве при местечке Лунда в декабре 1676 года. Сам Юэль чудом остался жив.
— Каждый должен заниматься своим делом! — говорил он, вернувшись в столицу. — Моряки плавать, а солдаты маршировать, и горе тому, кто вздумает поменять их местами!
Неудачи в Сконии совпали с неудачами в большой политике. Франция объявила войну Дании, и теперь все ждали появления на Балтике мощного французского флота.
— Мы не сможем противостоять шведско-французскому флоту! — загрустил Христиан V.
— Я готов отправиться в Голландию и уговорить Генеральные штаты прислать в распоряжение вашего величества еще один флот! — предложил Корнелий Тромп.
Через день он уже отъехал на родину. Командование датским флотом вновь перешло к Юэлю.
Ситуация на Балтике к этому времени сложилась следующая: шведский флот был разделен на две части. Главные силы находились на Балтике, а на Гетеборг базировалась вспомогательная эскадра. Поэтому шведы планировали соединиться в Датских проливах и совместно ударить по датчанам. Старый друг адмирал Бельке советовал Юэлю дождаться прихода голландцев, но тот решил не терять времени зря.
— Мы должны доказать, что способны и сами защищать интересы Отечества, не прибегая к помощи из-за моря! — ответил он.
— Но у тебя недостаточно сил для сражения с двумя шведскими эскадрами! — воскликнул в сердцах старый адмирал.
— Тогда мне придется уничтожить их поодиночке! — был ему ответ воинственно настроенного Юэля. — Вы знаете мой девиз: не спеши, но и не медли! Сейчас как раз тот случай, когда нельзя медлить!
3 июня 1677 года он вышел в море во главе всего датского флота. Первый удар он решил нанести по Гетеборгской эскадре, а чтобы выманить последнюю, впереди флота был пущен караван транспортов. Ловушка сработала, и шведы поспешили на перехват, в надежде поживиться легкой добычей. Каково же было их удивление, когда вместо беззащитных транспортов они обнаружили перед собой линейный датский флот. Случилось это между островами Фальстер и Мен 10 июня. Против девяти датских линкоров у шведов было семь. Разница, казалось бы, не слишком велика, но во главе датчан стоял Нильс Юэль. В самом начале сражения внезапно упал ветер, и противникам пришлось буксировать линейные корабли шлюпками. При этом один из их кораблей был захвачен датчанами на абордаж. На следующий день наконец-то подул ветер. Удачно маневрируя, Юэль занял наветренное положение, атаковал и взял на абордаж еще четыре линейных корабля. В плен сдались полторы тысячи человек во главе с адмиралом Шебладом. Гетеборгская эскадра шведов прекратила существование.
— Половина дела, кажется, уже нами сделана! — объявил своим капитанам Юэль. — Теперь осталось сделать вторую, а потому срочно поворачиваем форштевни наших кораблей в балтийские воды!
Победа при Мене имела огромное значение для Стокгольма. Датский флот полностью завоевал господство на море, и теперь Копенгагену не надо было беспокоиться о сроках прибытия голландцев. А Нильс Юэль стал национальным героем.
— Зачем нам идти на поклон голландцам, когда у нас есть храбрый рыцарь Юэль? — вопрошали друг друга столичные обыватели.
Сам Юэль был, впрочем, не слишком доволен результатами боя.
— При лучшей взаимной поддержке капитанов все шведские корабли могли быть пленены! — говорил он в сердцах.
Трех капитанов, проявивших, по его мнению, трусость, Юэль отдал под суд.
Одновременно он спешно готовил свои корабли к новому сражению в неприметной бухте у мыса Стевнс.
Разъяренные поражением шведы кинулись было к бухте Кеге, где всегда традиционно отстаивались датчане. Генерал-адмирал Горн надеялся застать Юэля врасплох, но бухта оказалась пуста.
Все время Юэль вел отчаянную переписку с адмиралтейством. Флоту были срочно нужны ядра и порох, однако король велел беречь все припасы до прибытия адмирала Тромпа. Бессильным оказался даже старый друг Хенрик Бельке. В строках писем Юэля сквозит почти отчаяние: «Я несколько раз писал о нехватке боеприпасов, снастей, рангоута, пива. Но единственное, что я получил — несколько подвесных коек. Они не помогут мне разбить вражеский флот». Оскорбляло Юэля и демонстративно пренебрежительное отношение Тромпа, причем не столько к нему самому, а ко всему датскому флоту в целом.
Инструкции из Копенгагена тоже были крайне противоречивыми. Вместе с ними на флот прибыл и младший брат Нильса Енс, ставший к этому времени советником короля. К старшему брату младший был прислан в качестве политического советника.
— Его величество просит тебя быть чрезвычайно осторожным! Он опасается, чтобы ты не проиграл войну за один день! — передал Енс суть королевских мыслей.
— Но при этом король оставляет за мной свободу действий.
— Это так!
— Прекрасно! Тогда я немедленно выхожу в море!
— Но ведь шведы значительно превосходят нас в силе! — подали голоса слабодушные на созванном капитанском совете.
— Ничто не может поколебать желание датчан защитить свою Родину! Что касается трусов, то они могут остаться на берегу! — веско заметил Юэль. — А храбрецы добудут Отечеству победу собственными руками!
Датский командующий торопился, так как узнал о том, что союзный голландский флот уже следует на Балтику. Он желал разгромить противника до прихода голландцев, утереть нос и чванливому Тромпу, и не верящему в собственных моряков королю.
31 июня он вышел в море к Борхольму, где по данным разведки отстаивались на якорях шведы.
— Ты уверен в успехе предприятия? — осторожно поинтересовался у брата Енс.
— Абсолютно! — усмехнулся в ответ Нильс. — А потому приглашаю тебя к себе в каюту отведать хорошего горячего пунша, который мой кок готовит по рецепту нашей покойной матушки!
Хлесткий ветер развевал многометровые полотнища датских флагов. Корабли Нильса Юэля спешили навстречу славе.
Тем временем генерал-адмирал Горн тоже спешил. Планы Горна были вполне понятны. Он желал разбить датчан до подхода голландцев. Оба командующих жаждали встречи, и она состоялась между островами Стевнсом и Фальстебро 11 июля 1677 года. Под началом Юэля был весь датский линейный флот — 38 кораблей и 3 брандера. Горн имел под своим флагом значительно больше 48 кораблей и 6 брандеров.
Противники обнаружили друг друга почти одновременно, едва солнце начало вставать над горизонтом.
— С зюйд-оста обнаружены шведы! У них полуторное превосходство! — подошел к поднявшемуся на шканцы Юэлю капитан флагманского «Христиана Квинтуса».
— Какая разница! — усмехнулся тот. — Решение мною уже принято!
Сегодняшние историки называют то сражение битвой в бухте Кеге, однако в семнадцатом веке считали, что это был бой между Стевнсом и Фальстебро.
Сразу же после обнаружения датчан генерал-адмирал Горн изменил курс с тем, чтобы попытаться отрезать датчан от их баз. Противники выстраивались в линии батальных колонн в полном соответствии с правилами линейной тактики: впереди авангарды, затем эскадры кордебаталии и, наконец, в некотором отдалении арьергарды. Ветер был зюйдовый, и шведы были в более выгодном наветренном положении. Они могли диктовать дистанцию боя. Однако вскоре ветер поменялся на вестовый, а потом на норд-вестовый. Теперь на ветре оказались датчане. После этого Юэль сразу же повернул наперерез шведам, поставив своего «визави» перед неприятным выбором: превращать сражение в общую свалку или отступить, беря курс к самому берегу. Горн выбрал второе, чтобы не допустить охвата своей колонны, он повернул на север вдоль береговой черты острова Стевнса. Пытаясь выгадать время для завершения маневра, шведский командующий бросил в атаку брандеры. Однако те промахнулись и проскочили мимо цели, а затем и вовсе были отогнаны пушечным огнем. Затем флоты сблизились и начали двигаться параллельно друг другу общим направлением на север. Между ними завязалась оживленная перестрелка. Флагман Юэля «Христианус Квинтус» (Христиан V) столь яростно забрасывал ядрами шведский авангард, что вскоре 64-пушечный линкор «Дракен» («Дракон») был вынужден вывалиться из строя. Затем несчастный корабль попал под сосредоточенный огонь проходящего мимо датского арьергарда и, чтобы не затонуть, выбросился на камни.
Пальба была столь интенсивной, что вскоре все вокруг заволокло клубами порохового дыма. Поняв, что дела плохи, Горн решил сбавить ход, пропустить датчан несколько вперед, а затем, изменив курс на восток, попытаться вырваться в открытое море. Однако хитрость не удалась. Датский авангард под флагом вице-адмирала Марвара Родстена сумел свалиться со шведским авангардом вплотную и превратить бой в беспорядочную свалку. Тем временем Горн, используя пороховую мглу, повернул на восток, стремясь оторваться от датчан. Но Юэль был настороже. Он вовремя разгадал маневр противника и тоже повернул на восток, еще более сократив дистанцию боя. Не выдерживая огня датчан, шведские корабли стали отворачивать в разные стороны. Боевая шведская линия распалась. Преследуя шведов, разошлись в разные стороны и датские линкоры. Вскоре сражение распалось на отдельные стычки между отдельными кораблями. Ожесточение боя достигло наивысшего накала. Сходясь вплотную, противники поражали друг друга в упор, круша ядрами борта и рангоут, разрывая в клочья людей. Когда «Христианус Квинтус» был разбит до последней степени, Юэль перенес свой флаг на более целый «Фредерикус Терциус» («Фредерик III»), а когда и тот превратился в плавающий остов, добрался шлюпкой до «Шарлоты-Амалии».
Пока главные силы избивали друг друга в упор, Марвад Родстен уничтожил несколько кораблей шведского авангарда и рассеял остальных. После этого он немедленно поспешил на помощь изнемогавшему в тяжелейшей схватке Юэлю. Получив перевес в силах, датчане усилили натиск, и шведы в конце концов не выдержали. Вначале один, затем второй, третий шведский корабль начал выбрасывать белый флаг капитуляции. В короткий промежуток времени было захвачено 16 неприятельских судов, из них 7 линкоров. Это была уже победа, но Юэль и не думал останавливаться на достигнутом.
— Поднять флаг общей погони! — приказал он.
Преследуя бегущих шведов, датчане захватили еще несколько кораблей. Общие потери шведов были огромными: 10 линкоров, из которых 7 были захвачены в плен. Помимо этого были уничтожены 9 более мелких судов и 3 брандера. Были убиты 2 адмирала и полторы тысячи офицеров и матросов, еще 3 тысячи попали в плен. С датской стороны потерь в кораблях не было, лишь 4 получили серьезные повреждения. Потери в людях составили 350 человек. Это была уже не просто победа, это был самый настоящий разгром. Шведский флот как боевая сила более не существовал.
Комментарий историка: «Выдающийся в тактическом отношении бой закончился полным поражением шведов. Этот бой может служить примером сражения большого масштаба, проведенного с начала до конца, строго следуя законам тактики. Юэль сумел использовать лучшую боевую подготовку своего более слабого флота. Наиболее рискованным было решение, принятое Юэлем у Калькрунда. Прорыв окончательно решил участь боя…. Прорыв Юэля открыл тактике новые горизонты, но последователей не имел. Лишь через сто лет Родней повторил этот маневр… Весь громадный успех следует приписать исключительно одному Юэлю. Он обучил свой флот, его личность служила всем высоким примером. Он принадлежит к тем великим вождям, которые сумели вовремя оценить слабые стороны противника, использовать их и увлечь к подвигам своих подчиненных».
По иронии судьбы в самый разгар сражения к Копенгагену подошел союзнический голландский флот. Корнелий Тромп мог даже слышать отдаленные раскаты канонады. Но пожать лавры победы над шведами ему было уже не суждено.
Так как сражение проходило достаточно близко от столицы, за его ходом могли наблюдать тысячи и тысячи датчан. Сам Христиан V смотрел за триумфом своего флота с колокольни в Фальстебро. Он был поражен и восхищен увиденным. Когда же на следующий день Енс Юэль доставил ему донесение брата об итогах баталии, король едва не лишился чувств от радости. В тот же день он произвел Нильса Юэля в лейтенант-генерал-адмиралы и наградил орденом Слона — наивысшей датской наградой. Помимо этого в честь адмирала была выбита специальная медаль с изображением горящих шведских кораблей и надписью: «Так мы усмирим волны Балтики». Золотыми медалями с портретом Юэля и изображением боя были награждены все капитаны, остальные офицеры получили такие же серебряные медали.
Сам Юэль на вопрос, как же ему удалось победить почти вдвое превосходящего по силам противника, ответил со свойственным ему простодушием:
— Я не торопился, но и не медлил!
Победа при бухте Кеге сделала Юэля одним из богатейших людей Дании. Его доля в призовых деньгах составила 25 тысяч риксталеров, что было по тем временам фантастической суммой. На эти деньги Юэль купил несколько имений, в том числе и замок Вальдемара на острове Тосинге, где он любил отдыхать летом. В Копенгагене Юэль выстроил большой особняк, в котором жил зимой.
Датский историк так пишет о блестящей победе: «Победа Нильса Юэля привлекла внимание моряков всей Европы. Интерес был огромным, и в Лондоне вспыхнули жаркие споры между представителями двух тактических школ — линейной и беспорядочной. Какая именно тактика принесла датчанам победу в этом бою? Многие современные историки полагают, что Нильс Юэль использовал чистую линейную тактику. Выстроив флот в кильватерную колонну, он сумел прорезать шведский строй. Более тщательное изучение описаний боя наталкивает на мысль, что он, скорее, не прорезал строй, а отрезал часть шведской эскадры, которая после этого была уничтожена в ходе общей свалки. Поэтому более правильным будет назвать этот бой сочетанием линейной и „беспорядочной“ тактик. В любом случае Нильс Юэль показал себя великим адмиралом…»
Чтобы не обидеть своего могущественного союзника, Христиану пришлось передать командование союзным флотом прибывшему Корнелию Тромпу. Однако после победы Юэля делать Тромпу на Балтике было уже нечего. К этому времени отношения между Юэлем и Тромпом обострились до последней крайности.
— Зачем мы гнем спину перед голландцами, когда добыли победу своей кровью? — возмущался Юэль, и в словах его была большая доля истины.
Дело дошло до того, что Юэль собрался было уже подавать в отставку. Однако к этому времени знаменитый голландский адмирал и сам понимал двусмысленность своего положения, а потому, пробыв в Дании всего несколько месяцев, Тромп убыл на родину. Командование датским флотом вновь было поручено Юэлю. Он сразу же вышел в море, имея под началом 31 линкор с 10 фрегатами, и взял крепость Истад.
На завершающем этапе войны Нильс Юэль использовал свой флот для набегов на шведское побережье и для блокады неприятельских портов. К лету 1679 года война сама собой затихла, а вскоре был подписан и мирный договор. К печали датчан, блестящие успехи их флота были уравновешены сокрушительными поражениями их армии. А потому мирный договор просто восстановил предвоенное положение вещей. Истощенная в двух войнах Дания нуждалась в мирной передышке.
В том же году по старости был освобожден от своей должности адмирал Хенрик Бельке и председателем совета адмиралтейства стал Нильс Юэль. Отныне он сосредотачивает в своих руках всю полноту военно-морской власти. Годом позже он получает и место в королевском совете.
Спокойный, но вместе с тем энергичный и деловой характер Юэля пришелся как нельзя кстати и в мирное время. Блестящий флотоводец, он оказался не менее блестящим администратором. Не покладая рук генерал-адмирал занимается развитием флота и строительством береговых баз. Он создает крупный военный порт на островах Кристиансе, что недалеко от Борнхольма, обеспечив датскому флоту контроль за главной шведской базой Карлскруне. Он собственноручно пишет новые уставы и занимается улучшением корабельного быта. Матросы и офицеры любят его за незлобливый, добродушный нрав, за спокойный и флегматичный характер. Когда герой битвы при Кеге состарился, датчане начали именовать его не иначе, как «наш добрый старый рыцарь Нильс».
В конце 80-х годов семнадцатого века Юэль закладывает еще одну военно-морскую базу, на этот раз в Нюхольме неподалеку от Копенгагена. Выбор этот был настолько удачен, что с того времени и по сегодняшний день именно там базируется военно-морской флот Дании.
Военно-морской историк германского императора Вильгельма II Альфред Штенцель так характеризует Юэля: «Заслуги Юэля значительны и в мирное время, как организатора, опытного техника, как учителя офицеров и команды, как флотоводца и тактика. Ввиду своеобразных обстоятельств, при которых протекала деятельность этого замечательного адмирала, последнему не удалось проявить своих стратегических способностей. Он зависел от верховного командования как ни один из великих адмиралов и редко имел полную свободу деятельности.
Кабинетное верховное командование могло окончательно убить всю энергию адмирала и лишить его возможности найти радость и удовлетворение в работе. Припомним, сколь неясны и необдуманны бывали посылавшиеся ему приказания. Трудно ему было при таких обстоятельствах сохранить энергию и желание работать. Ни одному из адмиралов до него не приходилось преодолевать таких больших затруднений, никому не приходилось давать бой в столь связывающей его близости монарха и правительства».
Вполне счастливой оказалась и семейная жизнь Юэля. Со своей женой он прожил в обстановке полной любви и согласия. Свою дочь выдал замуж за сына своего старшего товарища адмирала Бельке. Один из его сыновей впоследствии стал министром королевского двора, именно он сохранил замок Вальдемара для потомков, и сегодня там располагается музей адмирала Юэля.
В 1690 году Юэль серьезно заболел. Однако не прекратил работать. Король приказал ему аттестовать офицерский состав флота. До нас дошли списки офицеров с пометами старого флотоводца. Даже беглого взгляда на них достаточно, чтобы понять, насколько доброжелательно и в то же время требовательно относился к воспитанию молодых моряков «старый добрый рыцарь Нильс».
Умер Нильс Юэль утром 8 апреля 1697 года в возрасте 68 лет. Похороны национального героя превратились в небывалое шествие, в котором участвовали десятки тысяч людей. Ныне тело самого выдающегося флотоводца датской истории покоится в церкви датского флота в Копенгагене, именуемой Хальменс-кирка. На саркофаге выбиты строки, ставшие классикой датской поэзии:
Остановись, прохожий, и посмотри на морского героя из камня,И если ты сам не высечен из камня,Воздай почести его праху.Потому что ты смотришь на Нильса Юэля,Чьи плоть, кости и кровьВместе с пламенным сердцем служили королю.Его мужество было испытано во многих морских битвахИ прославилось на море, на суше и в небесах.Человек старых добродетелей, добрый и честный датчанин.С друзьями и с врагами человек чести.Его душа ныне пребывает у Бога, а кости лежат в этой могиле,И доколе в морях не высохнет вода,Имя его сохранится в памяти людской.Память о Нильсе Юэле всегда была свята в Дании. По незыблемой традиции вот уже более трехсот лет в военно-морском флоте всегда имеется корабль, носящий имя прославленного моряка Датского адмирала глубоко почитал и основатель нашего флота Петр Великий. Будучи в Дании, он посетил музей Юэля, встречался с теми, кто еще помнил старого доброго рыцаря, изучал его победы. При этом во всем остальном мире о Юэле знают ныне немногие. Странно, но его имя весьма редко можно встретить в солидных томах, повествующих об истории военного искусства. Нильса Юэля просто предпочитают не замечать, полагая, что в маленькой провинциальной стране не может быть великого флотоводца. Как глубоко они заблуждаются…
Гроза над Па-де-КалеВесна 1702 года в Версале выдалась на редкость теплой и солнечной. Было лишь начало апреля, но над стрижеными газонами уже вовсю порхали бабочки, а лебеди в прудах радовали глаз своей утонченной грацией. В один из дней король Людовик, отзавтракав, как обычно, удалился в кабинет, где намеревался выслушать министра финансов. Однако едва король уселся в кресло, как перед ним положили засургученный пакет.
— Читайте! — вяло кивнул монарх.
Секретарь ловко вскрыл пакет и, пробежав глазами бумагу, вздохнул:
— Сведения грустные, сир. В Дюнкерке умер Жан Барт!
— Как это умер? — даже привстал с кресла потрясенный известием Людовик.
— От простуды!
— Эго потеря не моя, это потеря государственная! — немного помолчав, произнес король. — На сегодня более никаких дел! Я скорблю!
Летописец писал: «Король Людовик XIV, узнав о смерти Жана Барта, поражен был горестью. Скоро известие распространилось по всей Европе, произведя всеобщую печаль во Франции. Сами неприятели воздали его достоинствам дань, заслуженной им похвалы. Все жители Дюнкерка орошали слезами гроб его… Преждевременная смерть похитила его у славы, им же ожидавшей, но слава за него отомстила, наградив его бессмертием».
Так на шестьдесят втором году ушел из жизни Жан Барт, шеф эскадры королевского флота, кавалер ордена Святого Людовика, великий корсар и флотоводец.
Наверное, во все времена не было во Франции лучших моряков, чем жители Па-де-Кале. В этих местах вместо сказок детям всегда рассказывали истории о морских разбоях, а лазить по вантам начинали раньше, чем ходить. Едва начиналась какая-нибудь война, как вчерашние рыбаки все, как один, становились корсарами, а наступал мир, и они с тем же воодушевлением доставали из сараев свои свернутые сети. Поэтому неудивительно, что морским разбоем занимались и все предки героя нашего рассказа. Дедушка Барта Хромой Пьер долгое время держал в страхе весь Пролив, пока не был зарублен во время одного из неудачных абордажей. Отец, Корнелий Барт, также долгое время бороздил Пролив, пока опять же не пал в одном из набегов, оставив вдову с двумя малолетними сыновьями-близнецами Жаном и Николаем. Награбленного дедом и отцом, впрочем, вполне хватало семье на сколько-нибудь сносное существование. Похожие как две капли воды внешне, братья были совершенно различны по характеру. И если в Жане уже с малых лет вовсю бурлила пиратская кровь его буйных предков, а запах смолы и моря будоражил воображение и мечты, то Николай, наоборот, был тих и задумчив.
Когда ж пришла пора в двенадцать лет выбирать свою стезю, у Жана сомнений не было.
— Я буду великим корсаром! — заявил он без обиняков.
— Что ж, это похвально, — закивали головами многочисленные дядья, шкиперы да разбойники. — Но для начала ты отправишься юнгой на голландский флот. Там уму-разуму учат быстро!
— Ну а кем собираешься стать ты? — поворотились затем дядюшки к смирному Николаю.
— Хочу служить Господу, — подумав, ответил мальчик. — Хочу всю жизнь замаливать ваши прежние и будущие грехи!
Дядья почесали задубленные затылки, набили табаком трубки, хмуро помолчали.
— Попов в нашем роду еще не бывало! — сказали одни огорченно.
— Зато теперь будет кому замолвить за нас словечко перед всевышним! — возразили им иные.
Затем все вместе, посовещавшись, объявили:
— Становись кем хочешь, но уж о наших душах не вздумай забыть!
— Что вы, дядюшки, — заплакал мальчик. — Буду молиться денно и нощно!
На том и порешили.
Вскоре юного Жана Барта уже вовсю качало на штормовых бискайских волнах. Наверное, в жизни каждого человека бывает очень важно сразу же вытащить счастливую карту. Юнга из Дюнкерка вытащил козырного туза! Ведь капитаном судна, на которое он попал, был не кто иной, как Михаил де Рюйтер, будущий национальный герой Голландии и один из величайших флотоводцев в истории человечества. Надо ли говорить, какую школу прошел юный француз под его началом! Впрочем, Рюйтеру мальчишка тоже пришелся по душе. Смышленый Жан поспевал всюду, а моряцкие премудрости схватывал, как говорится, на лету. Трудолюбие, недюжая сила, помноженная на отчаянную храбрость, сделали его любимцем не только капитана, но и всей команды. Вскоре Жан был уже допущен к штурвалу, а в свободное время Рюйтер самолично учил его навигацкой науке.
Кто знает, как сложилась бы судьба дюнкеркского юнги дальше, если бы не превратности большой политики. В апреле 1671 года французский король Людовик XIV объявил войну голландским штатам. К Версалю примкнул и Лондон. Противники спешно готовили свои флоты к предстоящей битве за моря. Жан Барт оказался сразу же перед нелегкой дилеммой: оставаться на голландской службе или возвращаться домой? Де Рюйтер, уже к этому времени адмирал, звал Барта под свои знамена.
— Будешь сначала при мне лейтенантом, ну а как отличишься, дам под начало хороший корабль! — уговаривал он своего воспитанника.
— А как же Отечество? — переминался с ноги на ногу Барт. — Неужели мне придется поднимать руку на своих сородичей?
— Выбор и вправду труден, — согласился Рюйтер. — Но делать его все же надо! Решай!
— Тогда я возвращаюсь домой! Будет что будет! — решительно мотнул головой Жан. — Не осуждайте меня строго!
— Что ты, мой мальчик, — обнял его расчувствовавшийся голландец. — Ты поступил так, как подсказало тебе твое сердце. Не дай бог нам лишь встретиться в бою друг против друга! Прощай!
Так провидение разлучило двух великих мореходов, учителя и ученика, ставших отныне врагами. Больше они уже никогда не встретятся, однако смилостивившаяся над ними судьба ни разу не даст им случая скрестить меж собой оружие…
О последующем этапе жизни Барта один из его многочисленных биографов напишет так: «Гениальные люди сами себе умеют помогать. Он определился на корабль, шедший в крейсерство, и храбростью обратил на себя внимание. Этот корабль не возвращался никогда в Дюнкерк без значительных грузов. Офицеры и матросы сознавались, что они были обязаны за то, некоторым образом, Жану Барту, который всех их возбуждал примером». Была, впрочем, и еще одна причина «везения» Барта. Прекрасно зная маршруты переходов голландских судов, организацию тамошней службы, молодой моряк безошибочно выводил на них свой корабль.
Так в плаваниях и боях прошло без малого два года. Наконец, немножко разбогатев, Жан покупает патент на личное каперство и вооружает на собственные деньги небольшое суденышко с двумя пушками. На большее денег уже не хватило. Зато отныне он сам был себе и капитаном и хозяином! Опытные мореходы, глядя в гавани на его приготовления, недоумевали: выходить с таким вооружением на серьезное дело было чистым безумием В те годы последнее купеческое судно имело куда больше пушек, чем капер Барта. Но молодой и честолюбивый капитан был настроен решительно. Заодно с ним была и команда — тридцать шесть старых приятелей еще по мальчишеским играм, таких же сорвиголов, как и их предводитель.
Первый выход в море сразу же принес Барту ошеломляющий успех. Невдалеке от острова Тексель он встретил 18-пушечный голландский фрегат и без долгих раздумий свалился с нам в абордаж. Не ожидавшие столь большой наглости от маленького суденышка голландцы немного растерялись, но этого было уже вполне достаточно, чтобы фрегат оказался захваченным. В родную гавань Барт входил, паля из всех пушек. За фрегатом последовало еще несколько удачных захватов, и вскоре двадцатитрехлетний Жан был торжественно принят в дюнкеркское сообщество арматоров, этот своеобразный элитный корсарский клуб. Теперь уже само сообщество вооружило для него 10-пушечный фрегат, и Жан сразу же поспешил на нем в море. В тот раз Барт преследовал и атаковал 12-пушечное голландское судно «Эсперансе». Бой длился несколько часов пока наконец голландцы спустили флаг.
В перерыве между походами Жан женится на Николь Гончиер, дочери соседа-рыбака. Вскоре рождается первенец, нареченный Франциском.
В родном Дюнкерке Жан Барт особо не застаивался. Теперь он держал курс в Балтийские пределы, там, по слухам, бродило полным-полно голландских торговцев. Ожидания предприимчивого корсара подтвердились. Едва Барт миновал Бельт, как столкнулся нос к носу с большим караваном. В охранении его шло два конвойных фрегата, но Барта это нисколько не смутило. Атака была, как всегда, стремительна и отчаянна. Один из фрегатов был тотчас захвачен, второй обращен в бегство. После чего началось безжалостное пленение торговых судов. Теперь об удачливом капитане заговорило все побережье. Еще бы, когда Барт привел за собой целую флотилию захваченных призов. Отныне служить под началом Барта желали многие, ведь сделавшие по два-три похода с ним, они сразу же сколачивали себе неплохой капитал.
А Счастливчик Жан (именно так звали теперь Барта земляки) уже готовил к выходу целую эскадру в пять фрегатов. Все верили в удачу, и Барт не обманул самых смелых надежд. Вначале он пленил подвернувшийся ему на пути голландский 10-пушечник, в кассе которого нашли сразу 50 тысяч талеров — целое состояние. Затем Барт подстерег голландский караван. Действуя, как обычно, он вначале атаковал, пленил и разогнал конвойные фрегаты, а затем уже начал избиение самого каравана. В тот день от французов не ушел никто. Все восемь доверху груженных всевозможными припасами судов были захвачены и приведены в Дюнкерк. Город ликовал, в портовых кабаках шли нескончаемые попойки — это бартовские матросы спускали заработанное. Сам же Жан был мрачен. В павшем капитане одного из голландских фрегатов он признал своего старого друга по совместной службе у Рюйтера. Не пожалев денег, Барт велел забальзамировать тело бывшего друга и переправил его на родину.
Теперь семейство Бартов стало одним из самых зажиточных на всем побережье. Жан купил новый большой дом с садиком и флюгером над крышей.
Начинался 1677 год, в котором нашего героя ждали новые удивительные победы. Вначале Барт громит еще один голландский конвой. Своих людей на абордаж капитан вел лично. Добычей корсаров в тот день стали десять торговых судов. Пополнили запасы воды — и снова в море. Легкая 20-пушечная «Пальма» уверенно бороздила воды пролива. Барт искал новую добычу, и удача вновь не оставила его. Едва минуло пара дней — новый караван. На этот раз против Барта сражался один из лучших голландских кораблей — 36-пушечный «Нептун» с вышколенной командой. Но и это не смутило дюнкеркского сорвиголову. Все было, как всегда: атака, абордаж и захват фрегата, а затем разгром всего каравана. Биограф знаменитого корсара пишет: «Его торжественное вступление возбудило опять удивление жителей Дюнкерка. Людовик XIV, известясь о блестящих подвигах этого грозного мореходца, послал ему медаль на золотой цепи».
Барт же тем временем был не на шутку озабочен состоянием своей верной «Пальмы». Многочисленные повреждения окончательно расшатали корпус, и видавшее виды судно годилось теперь только на дрова. Теперь свой флаг Барт поднял над новым 16-пушечным бригом, названным не без намека в адрес короля «Дофин». Первый же выход в море «Дофина» продолжил победную традицию его предшественницы «Пальмы». Барт выследил и напал на большой 32-пушечный голландский корабль «Сегеден», охранявший берега Текселя. Полагаясь на свою мощь, голландцы с радостью приняли бой, надеясь без особого труда захватить дерзкое судно. Обменявшись залпами, суда сошлись борт в борт. Абордажная схватка была скоротечна, но кровава. Сам Жан получил несколько колотых ран, но враг все же был повержен. Последующие подвиги Барта поражают обилием захваченных им судов. Его победами буквально пестрят все французские морские списки тех лет. Лишь мир, заключенный между Францией и ее противниками, пресек учиненный Бартом погром. Но Людовик не забыл «Счастливчика Жана».
— Выдать этому рыбаку лейтенантский патент и определить в мой флот! — распорядился король. — Этот Барт еще сделает немало чести моей короне!
Однако производство корсара (пусть даже и самого заслуженного) в лейтенанты вызвало у королевских офицеров неприязнь.
— Как можно с ним даже рядом стоять, когда этот мужлан насквозь пропах треской! — шептались они раздраженно. — Дайте ему какое-нибудь серьезное дело, и тогда посмотрим, чего он стоит!
Вскоре Барт был послан в Средиземное море — устрашать тамошних алжирских разбойников. Теперь на стеньге его фрегата вместо былых корсарских тряпиц развевался белый королевский флаг с золотыми лилиями. Воинское счастье не изменило Барту и в новых водах. Спустя несколько недель он уже разогнал местных пиратов. В тулонской гавани, звеня кандалами, понуро сходили с трапов его многочисленные пленники.
Пока Барт гонялся за алжирцами, французский король снова успел рассориться с королем испанским, и обе державы обнажили оружие. Вскоре «Счастливчик Жан» захватывает и приводит в Брест большой испанский галион с целым батальоном солдат на борту. Этот подвиг новоиспеченного лейтенанта королевской службы был отмечен королем щедро: за каждого солдата Барт получил по золотому.
— Если так дела пойдут и дольше, то я скоро буду первым богачом Франции, — хохотал на дружеской попойке бравый капитан. — Солдат у испанцев хватает, а я уж своего не упущу!
Вскоре впервые Барту пришлось принять участие в генеральном морском сражении. Под командой графа д'Амблимонта он в числе других капитанов атаковал испанский флот у Кадикса. Сражение было ожесточенным Барт, как всегда, являл собой пример хладнокровия и отваги. И хотя получил пулю в ногу, все же пленил два испанских корабля. За Кадикскую победу Барт был награжден 24-пушечным фрегатом «Серпант» («Змея»). Теперь, выходя в море, Барт начал брать с собой и старшего из сыновей — десятилетнего Франциска. Плачущей жене он заявлял непреклонно:
— Чем раньше наш птенец вступит на палубу, тем раньше он станет настоящим мужиком и моряком!
В те дни в Дюнкерке Барт познакомился и с графом Форбеном. Отныне морские и жизненные дороги этих незаурядных и очень непохожих людей надолго перехлестнутся.
Личность графа Клода де Форбена столь знаменательна во французской истории, что на ней надо остановиться несколько подробнее. Потомок древней провансальской фамилии Форбен родился в замке Гарданн в семье морского офицера. Клод был пятым сыном в семье, старшие братья уже служили на флоте. С детства Клод отличался непоседливостью, храбростью и неуживчивостью. Кроме этого, мальчик был раздражителен, болезненно честолюбив и до бешенства вспыльчив. В четырнадцать лет он удрал из дома на одном из кораблей эскадры маршала де Вивона и участвовал в штурме Агосты и знаменитом Стромболийском сражении. Затем служил мушкетером, участвовал не в одном десятке дуэлей, за что был приговорен к смертной казни, и только королевское помилование в самый последний момент спасло графа от смерти. С флотом вице-адмирала Жана д'Эстре он совершает плавание в Вест-Индию, затем под началом знаменитого Авраама Дюкена сражается с барбарийскими пиратами на Средиземном море. Затем судьба закидывает неуживчивого Форбена в неблизкий Бангкок. Король Сиама присваивает ему титул великого адмирала, дарит дворец, рабов и… двух ученых слонов. Но праздная роскошь была не по душе авантюристу, и спустя три года Форбен без особого сожаления покидает своего благодетеля ради новых приключений. Летом 1688 года граф прибывает во Францию и поспевает как раз к началу войны против Аугсбургской лиги… Тогда-то и состоялось его знакомство с Жаном Бартом. Несмотря на все обилие приключений, особо громких личных побед за плечами молодого графа все еще не было, а потому в сравнении с многоопытным Бартом он все равно еще был, пусть удачливым, но мальчишкой.
— Будем друзьями! — сказал при знакомстве с Форбеном Барт и крепко пожал ему руку.
— Будем друзьями! — ответил Форбен и пожал руку Барту.
В жизни бывает и так, что самый, казалось бы, верный и испытанный товарищ с годами становится злейшим завистником и врагом. Именно это впоследствии произошло между Бартом и Форбеном, но все это еще будет не скоро, а пока оба они вышли в штормовое море, чтобы сопроводить торговый караван до Бреста. Едва за кормой скрылся берег, как на конвой набросилась целая стая голландских корсаров. Впервые Барту пришлось не захватывать чужие, а защищать свои беззащитные торговые суда.
— Черт возьми! — выругался корсар. — А ведь это не так-то просто, да и к тому же не столь и приятно, как грабить чужое добро!
При первых залпах капитан посмотрел на своего сына Франсуа-Корниля, стоявшего тут же подле него. На лице мальчишки был неподдельный страх.
— Боцман, — гаркнул что было силы Барт, — хватай этого жалкого труса и привяжи к фок-мачте! Пусть постоит под ядрами, пока не привыкнет!
Минута, и плачущий мальчишка был накрепко привязан к мачте, так и простояв подле нее до самого конца сражения. Пройдут годы, и сын Барта сам станет вице-адмиралом и победителем во многих сражениях, но первый страшный урок отца он запомнит до конца своих дней.
А схватка тем временем разгоралась далеко не шуточная! Атакованные Бартом и Форбеном, голландцы дрались храбро и спустили флаги только тогда, когда большая часть их команд была уже повыбита.
— Теперь ты настоящий моряк! — обнял Барт бледного от пережитых под ядрами минут Франсуа.
В честь первого боя он тут же подарил сыну тяжеленный абордажный тесак.
— Верю, что он тебе скоро пригодится! — сказал отец сыну. — Так что учись им работать!
В следующее свое плавание Барт все же почему-то решил сына не брать. Впоследствии он всегда благодарил судьбу за это решение.
Итак, оставив в двадцатых числах мая 1689 года за кормой тесную дюнкеркскую гавань, Барт и Форбен взяли курс на Гавр. Там их ждал конвой в два десятка тяжелогруженых транспортов. Свой флаг Барт держал на 28-пушечном «Ле Же», а де Форбен на 16-пушечном «Ла Райезе». Но, видно, бог в тот день отвернулся от храброго корсара. Где-то на середине перехода конвой внезапно был атакован двумя английскими 50-пушечниками. Подойдя вплотную к бартовскому «Серпанту», Форбен прокричал в жестяной рупор:
— Жан! Давай пустимся в море, а там попробуем оторваться!
— Нет, Клод, — отозвался Барт. — Бежать от врага — позор! Давай-ка лучше драться!
План Барта легкой победы не сулил, но был, однако, вполне осуществим. Три наиболее вооруженных транспорта Барт намеревался нацелить против одного из английских кораблей. Их задача была продержаться хотя бы немного и тем самым дать возможность обоим фрегатам расправиться со вторым англичанином. Затем Барт намеревался навалиться всеми силами на оставшегося противника и быстро покончить с ним. Казалось, что все было рассчитано точно и французских моряков ждет впереди еще одна блестящая победа. Увы, внезапно резко упал ветер. Паруса обоих французских фрегатов сразу же обвисли никчемными тряпками. В довершение ко всему «Ле Же» запутался своим бушпритом в вантах английского корабля. Положение, правда, несколько спас Форбен, сумевший все же пробиться к Барту и оттащить его фрегат от неприятельского линкора. При этом оба французских судна вели столь ожесточенный огонь, что вскоре сбили у англичанина все пушки со шканцев и юта.
— Приготовиться к абордажу! — уже кричал возбужденный боем Барт.
Ему, опытному вояке, было совершенно ясно, что противник не сможет выдержать их последнего решающего удара. Однако судьба в тот день вторично и теперь уже окончательно отвернулась от французского капитана. Когда матросы Барта с пистолями и тесаками были готовы перескочить на английский корабль, из клубов порохового дыма рядом внезапно возник второй английский линкор. То был 48-пушечный «Нансач», который, не теряя ни минуты, разрядил весь свой борт по французам. Как оказалось, все три купеческих транспорта, вместо того чтобы сковывать действия англичанина, сразу же бросились врассыпную, предпочтя бегство бою. Оставленные ж без внимания англичане атаковали Барта с дистанции пистолетного выстрела. Чаша весов удачи сразу качнулась в сторону сынов Туманного Альбиона. Теперь уже Барт и Форбен сами отчаянно, как могли, отбивались от наседавшего врага. Барт, не теряя присутствия духа, кричал своим матросам:
— Пожаримся под ядрами еще хотя бы полчасика! Выручим наших торгашей!
— А что нам с того будет? — кричали ему в ответ чумазые от пороховой гари матросы.
— Накроют столы в дюнкеркских кабаках, чтобы пили от пуза!
— Вот это дело! — хохотали полуголые корсары. — Значит, продержимся!
Верный чести, Барт сознательно жертвовал собой, чтобы дать возможность спастись купцам, тем, кто только что так предательски бросил его в беде на произвол судьбы! Вместо заветного получаса Барт продержался несколько часов, то есть до тех пор, пока у него оставалась хоть жменя пороха.
Но вот, наконец, настал момент, когда большая часть команд уже была перебита, а оба французских фрегата зияли дырами, как решето. Барт был ранен. Форбен же имел вообще семь ран, из которых ручьями хлестала кровь.
Правда, победа дорого стоила и англичанам. Их потери были тоже ужасающими. Когда раненых Форбена и Барта затащили на борт английского корабля, их встречал единственный оставшийся в живых боцман. Оба британских капитана были к этому времени мертвы.
— Меня зовут Боб Смолт! — отрекомендовался боцман. — И я теперь командую «Нансачом»! Отдайте шпаги, вы мои пленники!
Захваченных французов англичане встретили сурово. Они были буквально взбешены своими огромными потерями, а еще больше ускользнувшим из их рук богатым торговым караваном Избив для начала обоих французских капитанов, английские матросы сорвали затем с них еще и одежду. Отчаянно ругаясь, Барт то и дело бросался в драку, но каждый раз бывал опрокинут на палубу ударами тяжелых кулаков. Издевательства прекратились лишь тогда, когда корабли вошли в Плимутскую гавань и на их борт поднялся местный губернатор. Велев вернуть пленникам обрывки их камзолов, он приказал их накормить. Затем оба были препровождены в местную тюрьму. Караул инструктировал сам губернатор.
— Смотрите в оба! — грозил он солдатам. — От этих диких лягушатников можно ожидать чего угодно!
Интересно, что боцман Боб Смолт за одержанную победу был произведен в мичманы, а впоследствии дослужился и до капитана второго ранга. Для британского флота превращение боцмана в офицеры, несмотря на все заслуги последнего, было случаем редчайшим, а возможно, и вообще единственным! Уже много лет спустя судьба все же поставила окончательную точку в истории этого боя, оставив последнее слово все же за французами. В 1695 году знаменитый корсар и ученик Барта Рене Дюге-Труен в ожесточенной схватке пленил британский корабль «Нансач». Войдя в капитанскую каюту, Труен увидел висящие в серебряных рамках на переборке два каперских свидетельства Одно из них принадлежало Жану Барту, другое — Клоду де Форбену. Сорвав со стены свидетельства, Труен привез их во Францию и вернул бумаги прежним владельцам.
— Я отомстил за вас, папаша Жан! — сказал он Барту. — Франция может теперь вздохнуть спокойно, честь ее лучшего моряка восстановлена!
Барт был искренне растроган.
— Это самая дорогая из всех моих наград! — сказал он, обнимая лучшего из своих учеников.
Но все это будет еще не скоро, а пока Барт и Форбен прозябают в плимутской портовой тюрьме. И бесконечной чередой тянутся унылые и однообразные дни заточения, когда единственной отрадой является маленький клочок серого неба сквозь зарешеченное окно. Теряя терпение от безделья и тоски, друзья мечтали о свободе.
— Мне бы хоть какой-нибудь шанс, и я его непременно бы использовал! — сокрушался взбалмошный Форбен.
— Шанс непременно должен быть, а потому станем молиться и верить! — отвечал более рассудительный и обстоятельный Барт.
Когда Людовику XIV доложили о пленении знаменитого капера, он перекрестился:
— Я очень и очень рад этому известию!
Глядя на недоуменные лица придворных, король заметил:
— Я радуюсь тому, что Барт не убит, как сообщили вернувшиеся с моря купцы. Ну а то, что он в плену — это не беда! Золото открывает самые крепкие запоры! Будем вытаскивать нашего героя из темницы!
Тотчас король дал указание предложить англичанам для обмена на Барта с Форбеном несколько высокопоставленных чиновников британской таможенной службы, захваченных во время одного из рейдов, и голландского капитана. Но Барт с Форбеном рассчитывали лишь на собственные силы, а не на посланцев короля, а бог, как говорится, любит храбрых. В конце концов, подвернулся случай и Форбену с Бартом. Случилось так, что в один из штормов у Плимута разбилась рыбачья лодка из Остенде, небольшого села под Дюнкерком. Шкипером этой лодки оказался двоюродный брат Барта. Узнав, что в местной тюрьме сидит его знаменитый родственник, рыбак выпросил разрешение на свидание. Едва Барт остался наедине с братом, он тут же шепотом сообщил ему, что желает бежать, а за помощь отсчитает по прибытии домой 1200 ливров (целый капитал!). Уговаривать дважды шкипера не пришлось. Во время следующего свидания в корзине с рыбой он передал заключенным ножовку. За хорошие деньги вызвались помочь французам и два подростка-прислужника. Вместе с Бартом и Форбеном вызвался бежать и сидевший вместе с ними пленный французский лекарь.
Минуло почти две недели. Наконец, мальчишки сообщили, что в ближайшую ночь можно бежать. Караул был ими уже изрядно подпоен, наготове была и лодка. Брат Барта приготовил хлеб и пиво, карту и компас. Решетка была уже давно подпилена.
И вот условный сигнал — камень в окно! Ударом ботфорта Барт вышибает решетку. Быстро привязав к ее остаткам связанные простыни, друзья спустились вниз. Пытавшийся было последовать их примеру толстый лекарь так и не смог пролезть сквозь узкое окно и в конце концов прекратил свои попытки, оставшись в тюрьме. Добежав до лодки, Барт с Форбеном спустили ее на воду. Граф Форбен сел на руль, Барт взялся за большое весло, мальчишки-прислужники за малое. Теперь только вперед! На рейде лодку окликнули с дозорного судна.
— Кто такие? Куда плывете?
— Рыбаки! Идем на промысел! — на чистом английском выкрикнул Барт.
— Хорошего улова!
— Спасибо!
Выйдя в пролив, беглецы тотчас попали в полосу густого тумана. Двое с лишним суток, меняясь на веслах, упорно пробивались они к цели. Барт греб как одержимый, прерываясь лишь для того, чтобы наскоро пожевать хлеба Капитана снедала жгучая ненависть к англичанам. Отныне именно они станут главными врагами Барта до конца его дней. Отныне даже шторма он будет именовать не иначе, как «проклятыми англичанами». В море открылись раны у Форбена, но кавалер продолжал помогать грести Барту, лишь иногда глухо постанывая.
Но вот, наконец, и берег. Лодка устало ткнулась в камни. Едва беглецы выбрались на сушу, их тут же окружили солдаты береговой стражи с пиками наперевес.
— Кто такие? Откуда? — последовали привычные вопросы.
— Я граф Форбен — офицер его величества! — выступил вперед бородатый оборванец.
Солдаты недоверчиво покосились на наглецов. Затем один из них повернулся к товарищам:
— Я видел графа Форбена на ярмарке в Рашеле! Но тот был вполне приличным кавалером, а не такой прощелыга!
— И все же я граф Форбен! — продолжал настаивать оборванец.
Тогда солдат, немного подумав, задал вопрос Форбену:
— Во что вы были одеты тогда в Рошеле?
— Кажется, на мне в тот день был расшитый серебром камзол цвета спелых оливок! — наморщив лоб, с трудом вспомнил граф.
— Все верно! — обрадовался солдат. — Теперь я вижу, что вы и вправду граф Форбен!
— Как приятно бывает порой узнать, что ты и на самом деле ты и есть! — усмехнулся Форбен. — Впрочем, где мы сейчас находимся?
— В шести милях от Сент-Мало, ваша светлость! — ответил старший стражник.
В Сент-Мало беглецов тоже встретили с недоверием. По всему французскому побережью уже давно прошел слух, что Барт с Форбеном погибли в бою. Снова было опознание. Затем местные купцы, не скупясь, снабдили друзей деньгами. Знали, что Барт свой долг вернет сторицей! Друзья гуляли в кабаках лихо.
— За наше освобождение и смерть англичанам! — поднимал свою кружку граф Форбен.
— За наше воскрешение и смерть англичанам! — отвечал ему Барт, опрокидывая в себя содержимое своей посуды.
— Едем прямо ко двору, — уговаривал товарища Форбен. — Пока мы герои, надо торопиться получить королевские милости!
— Нет, — подумав, замотал головой Барт. — Кто знает, быть может, королю уже нашептали, что мы худо дрались. Слышал я про эти дворцовые штучки. Ты как хочешь, а я поеду домой. Пора снаряжать новый капер и всыпать этим проклятым англичанам!
На том друзья и расстались. Вскоре Форбен был уже в Париже, где его принял морской министр маркиз Сейньели.
— Граф, вы герой! — такими словами встретил министр вошедшего к нему Форбена. — О ваших подвигах и спасении торгового каравана мы все наслышаны! Я лично представлю вас его величеству!
Затем был Версаль и прием к Людовика XIX. Король-солнце был благосклонен. Он позволил поцеловать свою руку, расспросил о подробностях боя и пожаловал Форбену четыре сотни талеров.
— Вы, к счастью, поступили совсем не по обычаю моего двора! — сказал на прощание король со значением.
И тут же пожаловал Форбена в корабельные капитаны. В то же звание, но несколько позднее был произведен и Барт.
В жизни труднее всего делится слава. Может быть, именно поэтому, вкусив ее первые прелести, Форбен уже больше видел в Барте не друга и соратника, но соперника и даже врага…
В 1690 году Людовик велел вооружать в Бресте большой флот во главе с прославленным лейтенантом-генералом Де Турвилем.
— Пора показать этим саксам нашу доблесть! — наставлял Турвиля король.
А по возвращении домой Барта ждало печальное известие — умерла его жена Николь… Помянув и погоревав об умершей, Барт вскоре женится на Марии Жакелин Тугг — дочери одного из дюнкеркских купцов. Брак Жана с Марией будет долгим и счастливым. Жена подарит ему шесть детей: четырех девочек и двух мальчиков.
Жан Барт был назначен капитанам 40-пушечным «Альционом». В июне флот вступил под паруса и вошел в канал, направляясь к берегам Англии. Турвиль искал отважного, кто мог бы обозреть неприятеля, и, конечно же, нашел его в Барте. В рыбацкой лодке с неводами Барт ночью подошел вплотную к стоявшим под берегом английским и голландским кораблям.
— Кто плывет? — окликнули его как обычно.
— Рыбак! — как обычно, отозвался он.
Внимательно осмотрев весь вражеский флот, Барт невредимым вернулся обратно. Теперь Турвиль знал, что против него собрано восемьдесят семь вымпелов, из них дюжина 100-пушечников. У Турвиля же было девяносто три.
В авангарде союзников стояли голландцы. Дистанция между противниками к моменту начала боя не превышала полукабельтова. С восходом солнца Турвиль атаковал. Впереди прочих отчаянно сражался «Альцион» Жана Барта. Как гласит хроника, в этой решающей битве голландцы показали куда больше храбрости, чем их союзники англичане. Впрочем, разгром и тех и других был полным. Над волнами стлался чадящий дым, то догорали корабли союзников. Англичане бежали в Темзу. Французы вернулись с победой. Пока Турвиль исправлял свой флот, Барт уже вывел свой «Альцион» на свободную охоту.
— Не люблю драться в куче, да еще под чьим-нибудь началом! — говорил он на прощальном застолье в портовой таверне. — То ли дело, когда сам себе хозяин!
— Твоя правда, Жан! — кивали ему подвыпившие дружки. — Делить с кем-нибудь добычу — последнее дело!
Этот поход Барта ознаменовался невиданным дотоле истреблением голландского рыболовного флота. Крейсируя от банки к банке, он топил рыбачьи лодки сотнями. Команды их при этом Барт весьма вежливо высаживал на берег. Прознав про творимые безобразия, голландцы выслали на перехват нарушителя спокойствия 36-пушечный фрегат, но этим лишь усугубили свои беды. Не в добрый час попался голландский фрегат на глаза французскому корсару… и тут же стал его добычей. Прибрежные голландские воды меж тем опустели. Никто не хотел рисковать своей шкурой. Цены на рыбу поднялись неимоверно. Через третьи лица Людовику сообщили, что Голландские Штаты сильно жалуются на рыбачьи побоища Барта.
— Пошлите ему мою благодарность! — отвечал король. — Этот Барт умеет носить штаны!
А сам Барт в это время уже напал на два английских корабля, везущих в Англию четыре сотни датских солдат. Через несколько часов оба англичанина уже воздели белые флаги…
Торжественная встреча в Бресте вылилась в повальное пьянство всей бартовской команды.
— Вот так мы лупим голландцев! — кричали разгулявшиеся матросы, опрокидывая лавки и столы.
— А вот так мы врезали англичанам! — швыряли они в окна порожние бутылки.
Стуча кулаками по столу, матросы горланили:
Однажды попался мне портсмутский «шип».На мачтах мокрицы и плесенный гриб.Обшивка гнилая, в ракушках корма,Клопов полон кубрик, а камбуз — дерьма!На шалости бартовских сорвиголов местное начальство смотрело сквозь пальцы. Плачущим трактирщикам объясняли:
— На сантим побьют, зато на тысячи ливров в казну награбят!
— А мне-то что делать?
— А ты терпи!
Граф Турвиль тем временем наставлял опухшего от возлияний Барта:
— Тебе, Жан, задача особая. С экспедицией маркиза д'Амфревиля пойдешь с десантом в Ирландию. Будем помогать приверженцам короля Иакова.
— Но ведь командовать-то будет маркиз? — расстроился корсар.
— Маркиз он и есть маркиз, а ты моряк! Потому и весь спрос с тебя будет!
И в этой непростой экспедиции Барт показал себя, как всегда, на высоте. А затем были новые походы и новые победы. Когда же англичане наглухо блокировали французов в Бресте, Барт заявил во всеуслышание, что берется обмануть англичан и прорвать блокаду.
— Дайте мне пару быстроходных бригантин, и я устрою этим зазнайкам настоящую бойню! — обещал он.
Новый морской министр маркиз Понтшартрен долго не раздумывал:
— Барту я верю!
Но слава «Счастливчика Жана» уже начала раздражать особ именитых.
— Этот выскочка вконец обнаглел! Если так и дальше пойдет, то король ему еще и графство даст!
Интрига была закручена. Министр колебался. Барт бесился от бессилия. Но, в конце концов, все решилось. Помощником к Барту пошел его старый соплаватель граф Форбен. На бригантинах Барт велел поднять черные паруса. И «дюнкеркский выскочка» вновь совершил невозможное и утер нос своим хулителям. Ночью во главе отряда мелких судов он незаметно сблизился с английскими дозорными судами, разрядил по ним в упор пушки и был таков. Этот рейд доставил Барту славу национального героя. Вначале знаменитый корсар настиг и захватил богатый английский конвой, а затем уничтожил вышедший было в море голландский сельдяной флот, затем высадил десант в Шотландии, сжег там много деревень, да еще разбил крупный сухопутный отряд. На отдых Барт завернул свою бригантину в нейтральный Берген. Именно там, в Бергене, произошел окончательный разрыв между бывшими соратниками Бартом и Форбеном В своих воспоминаниях граф не скупился на черные краски в отношении своего бывшего друга: «Будучи разлучен с эскадрою, пришел в Берген через несколько суток после Жана Барта… Нашел его там пьянствующего в кабаке, из которого он не выходил, не занимаясь вовсе своими делами… Губернатор принимал его за простого корсара и так мало имел к нему уважения, что отнял у него взятые в начале кампании грузы…» Всю заслугу за улаживание конфликта Форбен, естественно, приписал себе. Датчане все же вернули все захваченные Бартом суда в королевскую казну. Французские историки еще до сегодняшнего дня спорят, кто был прав, а кто виноват в бергенском инциденте. Впрочем, сегодня совершенно очевидно, что Барт был нагло оболган. Увы, таков удел многих великих людей. Однако даже в этой непростой ситуации Барт сумел остаться на высоте. Пребывание его в Бергене завершилось эффектным аккордом.
В один из дней в бергенский порт зашел английский корабль. Его капитан собрал у себя на ужин всех капитанов со стоящих в порту судов. Барт, несмотря на войну, был также приглашен. Не будем удивляться, ведь шел еще XVII век, и на войну смотрели несколько иначе, чем ныне. Во время этого капитанского застолья Барт держался достаточно вызывающе.
— Кто ты таков? — спросил, наконец, его английский капитан.
— Тот, кто тебя ищет! — ответил Барт.
— Ну, храбрец, я предлагаю тебе померяться силами!
— Отлично! — хлопнул о стол пивной кружкой Барт. — Я принимаю вызов, но прошу подождать еще пару дней, пока я не загружу припасы ядер и пороха!
— Что ж, я подожду! — кивнул англичанин. — Это будет честный бой двух истинных джентльменов!
Однако вернувшегося на бригантину Барта ждало неприятное известие: судно, шедшее к нему со снарядами, было перехвачено. Чтобы сдержать слово и выйти в море на поединок, Барту пришлось за бесценок продать один из своих призов. Тем временем получил нагоняй и бременский губернатор. Мгновенно сменив гнев на милость, он теперь униженно просил Барта с Форбеном заступиться за него перед своим королем.
Спустя два дня Барт оповестил англичанина, что готов к поединку.
— Передайте своему капитану, что драться нам надо в открытом море, а пока мы в дружеском порту, то нам должно обходиться приятельски, и потому я нынче приглашаю его отзавтракать у меня!
— Ишь, какой учтивый, — хмыкнул корсар, когда ему передали приглашение англичанина. — Гостить мне у него нечего, я и так скоро буду хозяином этого судна. Чувствую, что отзавтракаем мы с ним на пушках и саблях!
Ответ английскому капитану передали, но он вновь передал Барту свое приглашение.
— Ну что ж, я еду! — решил знаменитый корсар. — Не пристало еще мне, Барту, кого-то бояться! Но на всякий случай усильте наблюдение и… посматривайте за моим завтраком!
Капитан встретил гостя у самого трапа.
— Какая честь! Какая честь! — твердил он не переставая.
Спустились в каюту. Подали завтрак. Выпив стопку водки, Барт раскурил трубку.
— Пора б уж нам и выходить в море! — обратился он к хозяину. — Кто знает, сколько продлится наша драка!
— Драка уже закончена! — рассмеялся англичанин корсару в лицо. — С этой минуты вы мой пленник, и я сегодня же доставлю вас в Плимут. Поверьте, что такой пленник дороже любого приза!
— Мерзавец! — рявкнул Барт, вскакивая из-за стола. — Как я только мог поверить англичанину!
Ударом своего огромного кулака он опрокинул обманщика и ринулся вверх по трапу на выход. Нескольких было кинувшихся ему наперерез матросов он расшвырял как щенят. Выбежав на палубу, Барт выхватил у первого попавшегося ему на глаза канонира горящий фитиль и подбежал к бочке с порохом.
— Один шаг, и я вас всех разнесу к чертовой матери!
Матросы отпрянули. Никто не решался ни нападать, ни стрелять в сумасшедшего француза. Тем временем крик своего капитана услышали на французской бригантине. Кинувшись в шлюпки, корсары тут же взяли английский корабль на абордаж. Напрасно очухавшийся от бартовского кулака капитан взывал к международному праву. Барт плевать хотел на его стенания. Корабль был захвачен и спустя несколько дней уведен призовой командой в Дюнкерк.
Когда Барт с Форбеном возвратились в Дюнкерк, то оказалось, что во время своего беспримерного рейда они захватили призов более чем на полмиллиона ливров. Узнав об этом, Барт веселился:
— Теперь мы попали в скрижали истории!
В это время было получено приказание короля немедленно прибыть к нему в Версаль. Никто не знал, что за этим стоит: милость или наказание. Ехать, однако, все равно было надо. Решили так, что вперед поедет Форбен, как хорошо знающий двор и высший свет, а Барт отправится чуть погодя, вслед за ним. Форбен не подвел, приехав в Версаль и разузнав обо всех существующих против него и Барта интригах, он сумел оправдать все свои действия перед новым морским министром Понтшартреном и получил аудиенцию у Людовика. Король принял Форбена достаточно милостиво и поинтересовался, когда же прибудет к нему удивительный Жан Барт.
— Он уже в пути, сир! — кланялся в ответ Форбен, сотрясая пудру со своего длинного парика.
Вскоре приехал и Барт. Явившись во дворец очень рано, когда король еще спал, он, скучая, долго бродил по залам, громко сморкаясь на вощеный паркет. Подустав от безделья, бравый корсар в конце концов завалился в своих грязных ботфортах на какую-то софу и, набив табаком трубку, принялся курить. Караульные хотели было выгнать наглеца, но Барт на них лишь рыкнул:
— Кто может запретить мне курить! Я своих привычек не меняю! Пошли прочь!
Меж тем шло время, и съезжавшаяся придворная челядь постепенно начинала собираться у бартовской софы, глядя, как зевающий корсар пускает в потолок кольца вонючего дыма. Кто-то пытался было его усовестить, но Барт и ухом не повел.
— Брысь, — сказал не глядя, — а не то хребет перешибу!
Не привыкшие к такому обращению придворные попятились.
Наконец, проснулся король. Людовику тотчас доложили о неком наглеце, который вымазал грязью дорогую софу, да еще и беспардонно дымит вонючей трубкой, матерно обзывая придворных. Король был в хорошем расположении духа.
— Должно быть, этот нахал некто иной, как наш достопочтимый Барт, — сказал он, смеясь. — Что ж, если ему нравится курить, то пусть он курит! И впустите его ко мне!
Беседа корсара с королем продолжалась больше часа. Людовик остался ей очень доволен. На прощание он сказал:
— Тебе, Жан, я одному разрешаю курить в своем дворце!
Выйдя от монарха, Барт тут же оказался в центре внимания толпы царедворцев. Прослышав о милости короля, теперь все стремились поглядеть и услышать что-нибудь из уст знаменитого корсара.
— Как же вы покинули Дюнкерк, когда он был окружен вражеским флотом? — донимали они его глупыми вопросами.
— Сейчас покажу! — отвечал им Барт, когда назойливые придворные ему надоели.
Поставив несколько из вельмож в ряд, он внезапно яростно накинулся на них и, раздавая удары направо и налево, быстро всех разогнал.
— Вот так я и покинул Дюнкерк! — крикнул он, пиная ногой в зад последнего из замешкавшихся.
Версаль был в шоке. Наиболее разобиженные тут же побежали к королю, показывая ему свои синяки и шишки.
— Хорошо, — пообещал Людовик. — Я разберусь с ним!
Тут же корсар был вновь вызван на королевский ковер.
— Так как ты покинул Дюнкерк? — мрачно вопросил его Людовик.
Немного потоптавшись и почесавши затылок, Барт доходчиво поведал королю историю своего прорыва. Войдя в раж, он сочно разбавлял свой рассказ крепким матросским словом.
— Ах! — сказала присутствующая при разговоре жеманная фаворитка. — У меня от этой ругани мигрень! Я больше не могу слушать этого мужлана!
— Конечно, конечно! — махнул ей в нетерпении Людовик. — Пойди, подыши свежим воздухом! Так как же, Жан, ты все же проскочил мимо английского флагмана?
Сев за стол, Людовик начертал бумагу о выдаче корсару из королевского казначейства тысячи талеров в награду. Затем король собрал обиженных придворных.
— Кто из вас, господа, способен повторить содеянное Бартом, тому я разрешу драться даже в своей приемной! — заявил король во всеуслышание. — Пусть у меня будет как можно больше таких грубиянов и забияк, как Барт, чем вас, вежливых, но никчемных!
Отныне имя Барта было у всех на устах. В Версале говорили:
— Пойдем посмотрим, как граф Форбен водит дюнкеркского медведя!
Сам Барт тем временем явно заскучал и отправился в Париж получать обещанные королем деньги. Добравшись до улицы Гранер-Шанплер, где располагалось казначейство, он нашел главного казначея в обществе многочисленных друзей.
— Кто из вас будет Петр Гроин? — поинтересовался он без лишних вступлений.
— Я! — отвечал хозяин. — А ты кто таков?
— Я тот, кого знают все! — объявил корсар и сунул казначею под нос написанную королем бумагу.
Пробежав ее глазами, Гроин усмехнулся:
— Увы, денег нет. Зайдите через неделю!
Переданную Бартом бумагу он демонстративно бросил перед корсаром на пол. Барт разъярился не на шутку.
— Подними немедля и выдай, что положено! — рявкнул он.
— Я же сказал — через неделю! — повысил голос и казначей.
— А я сказал — немедля! — Барт уже подступал к нему.
Внезапным движением он вдруг резко опрокинул на пол стол со всеми бутылками. Гости, боясь пошевелиться, жались по углам, в страхе ожидая дальнейших развитий событий.
— В Бастилию! В Бастилию! — завопил казначей. — Нападение на должностное лицо!
— Ах ты, тина подкильная! — окончательно рассвирепел корсар. — Я Жан Барт и дважды своих требований не повторяю!
Выхватив свой знаменитый огромный тесак, он с силой швырнул его в вопящего банкира. Тесак глубоко вонзился в стену у самой головы хозяина дома. Только теперь, поняв, с кем он имеет дело, казначей медленно сполз по стене на пол.
— Не убивайте меня! Я все исполню, как будет угодно вашей милости!
Откуда-то из тайников хранилищ вынесли несколько здоровенных мешков.
— Вот ваше серебро! — заискивающе сказал казначей.
Барт небрежно пнул мешки ногой.
— Я не лошак, чтобы таскать серебро! Тащи золото!
Приказание было немедленно исполнено, и, получив золото, Барт важно отъехал.
— Что мне здесь еще делать? — ежедневно спрашивал Форбена корсар. — Скучно в вашем Версале!
— Надо тебе, Жан, одевшись побогаче, прибыть к королю и отблагодарить его за оказанную милость! — посоветовал тот.
— Это можно, — почесал затылок Барт. — Наряжусь что надо!
Биограф знаменитого корсара пишет. «…Он велел себе сделать всю одежду из золотой парчи, велел подбить ее серебряною парчою, даже и нижнее платье. Эта подкладка его сильно беспокоила, это заставило короля и весь двор смеяться, когда узнали о такой его простоте. Граф Форбен, видя, что король и министры оказывали более милости Жану Барту, нежели ему, что тот совершенно затмил его, просил перевести его в Брестский департамент, чтобы не служить с Жан Бартом».
Немудрено, что при первой представившейся возможности попросился домой в Дюнкерк и сам Барт.
— Я не шут, а моряк, и мы еще поглядим, кто будет над кем смеяться! — ругался он, уезжая.
А дома корсара ждали новости неутешительные. Пока Барт пребывал в Версале, французский флот потерпел тяжелое поражение при Гогте, и Дюнкерк оказался снова наглухо блокирован англичанами. Но и здесь Барт все равно нашел выход! С тремя новыми фрегатами: «Комет», «Тигр» и «Геркулес» он опять-таки умудрился прорваться ночью в открытое море. И снова погром на торговых путях Англии! В самом начале Барту удалось захватить торговое судно, шедшее с грузом в Россию. Затем он полностью сжег огромный купеческий караван в 86 судов, сделал высадку в Англии близ Ньюкастла и с огромной добычей пробился домой. Лондон негодовал. Палата лордов требовала сместить первого лорда адмиралтейства, палата пэров начать суд над британскими флагманами. По Каналу метались в поисках Барта мощные эскадры, но, увы, неуловимый корсар был уже давно в безопасности.
Переждав английскую истерику, Барт снова вывел свои фрегаты в море. Снова разогнав английских купцов, он подкарауливает и нападает на возвращавшийся с Балтики голландский торговый флот. Караван защищал 54-пушечный линкор и два фрегата, но это Барта нисколько не смутило. Распустив все паруса, французский капитан атаковал. Сам Барт нацелился на флагманский линкор, а «Тигр» и «Геркулес» — на фрегаты. Все произошло столь быстро, что англичане не смогли оказать сколько-нибудь организованного сопротивления. В четверть часа все было кончено. Над плененными фрегатами развевались французские флаги. Но неприятельский флагман оказался достаточно крепким орешком и сдаваться не собирался. Трижды направлял к нему свою «Комету» Барт и трижды вынужден был отступать под напором огня. Англичанин так и удалился, оставшись неуязвимым для французов. Но весь караван все же оказался во власти Барта. Вскоре длинная вереница пленных транспортов уже втягивалась в дюнкеркскую гавань. Сам Барт, однако, результатами похода остался недоволен.
— Проклятый англичанин! Отныне я не успокоюсь, пока не разыщу его и не продырявлю его худое днище!
Но скоро Барта ждал еще больший конфуз. Во время своего очередного выхода в море он обнаружил на горизонте отряд английских кораблей. Решив не рисковать, корсар отказался от их преследования и, только вернувшись, узнал, что на одном из видимых им кораблей находился тогдашний властитель Голландии принц Оранский. Впрочем, стало известно и иное. Сам принц, едва увидев вдали фрегаты вездесущего Барта, изрядно испугался и велел спустить все свои флаги.
— Жизнь дороже глупого честолюбия! — оправдывался он перед своей свитой.
Узнавши об упущенной добыче, Барт впал в самый настоящий запой. А затем в знаменитого корсара словно вселился бес. Так, впрочем, говорили не только его друзья, но и враги. Снова Барт учиняет погром на морских путях. На этот раз добычей его становится еще один голландский торговый флот. После этого Барт исполнил весьма важное и вместе с тем деликатное поручение короля, доставив на своей «Комете» двух послов. Одного — графа де Бонрепо в Копенгаген и второго — графа д'Аво в Стокгольм. Несмотря на обилие в море английских и голландских кораблей, и с этим поручением Барт справился блестяще. Прощаясь с Бартом, оба посланника, позеленевшие от качки и пьянства, клялись ему в вечной признательности и любви. А на обратном пути Барт, чтоб не терять время попусту, пленил еще тринадцать английских транспортов и привел их с собой в Дюнкерк.
— Что-то тесновато у нас стало! — оглядывал он гавань. — Откуда понагнали столько вояк?
— Их величество решил отомстить англичанам за прошлогоднюю неудачу у Гогте и нынче готовит к сражению большой флот!
В Рошфорте, в Дюнкерке и Бресте визжали пилы и стучали топоры. По рейдам сновали шлюпки и баркасы. Корабли одевались парусами. Маршал Турвиль был настроен решительно. Всех сколько-нибудь стоящих капитанов он собирал под свою длань. Жану Барту была дана 64-пушечная «Глория». На новый корабль он прибыл с сыном, потрепанным рундуком и несколькими ящиками рома.
Вскоре французский флот вышел в море. Покрейсировав некоторое время, но не найдя достойного противника, зашел в порт Логос неподалеку от Лиссабона. Чтоб матросы не буянили, их партиями отпускали на берег. В один из таких сходов матрос Жана Барта, напившись с каким-то португальцем, затем убил его в драке. Матроса бросили в тюрьму. Барт, знавший матроса как отчаянного храбреца, решил его спасти. Зная, что силой здесь ничего не взять, он решил действовать хитростью. По его совету матрос заявил, что убил своего собутыльника потому, что тот занимался богохульством Лагосский суд, славившийся своей религиозностью, немедленно оправдал подсудимого. Отныне каждое утро команда приветствовала своего капитана громкими криками. Понять этих сорвиголов было можно. В своей жизни они видели всякое, и храбрые капитаны были им не в диковинку, но капитан, не отдавший на расправу своего матроса, был для них в диковинку. Отныне и навсегда Жан Барт стал их кумиром. Биограф нашего героя пишет: «Жан-Барт дал почувствовать неприятелям, что он находится во флоте… Будучи разлучен с флотом, он встретил близ Феро шесть голландских кораблей… Напав на них, загнал на мель и сжег их. Капитаны разных взятых кораблей уверяли, что потеря простиралась до двенадцати миллионов. Многие из бросившихся в разные порты также были сожжены». Крест Святого Людовика — высшая награда тогдашней Франции — была прислана ему за это королем.
Затем были новые походы, новые бои и новые победы. 27 июня 1694 года во главе отряда в шесть кораблей он настиг сто тридцать голландских торговцев с хлебом, прикрываемых эскадрой в восемь боевых кораблей под началом опытного фризского контр-адмирала Гидеса де Вриеса.
— Это проклятый Барт, — обрадовался де Вриес, опустив зрительную трубу. — Наконец-то я с ним разделаюсь!
— Отлично! — обрадовался, в свою очередь, Барт, увидевши противника — Курс на противника! Этого требует честь и польза Франции!
Сойдясь с голландцами на пистолетный выстрел, Барт крикнул своим матросам:
— Ребята! Не троньте пушек и ружей! Будем сражаться на пистолетах и шпагах! Я поведу вас и проткну своим вертелом главного голландца! Кто достанет мне вражеский флаг, тому десять пистолей!
— Веди нас, Жан! — кричали матросы. — Покажем этим селедочникам!
Приняв залп голландца, «Глория» точно в судороге дернулась. Еще мгновение, и в треске ломающегося фальшборта она навалилась на неприятельский линкор. Адмирал де Вриес был из храбрецов. Перепрыгивающих на борт своего корабля французов он встретил первым. Точными ударами шпаги пронзил двоих или троих. Следующим на него кинулся сам Барт. Узнав друг друга, противники рубились отчаянно. С адмиральским адъютантом дрался сын Барта. Де Вриес был ловок и силен, но победа все же осталась за Бартом. Изловчившись, он поразил противника своим тяжелым тесаком. Ободренные успехом предводителя, французы усилили натиск, и скоро неприятельский флагман был ими полностью захвачен. Затем спустили флаги еще два охранных корабля, и весь хлебный флот сдался на милость победителя. После боя к Барту приковылял раненый матрос, тот самый, недавно спасенный капитаном от казни в Логосе, и положил к его ботфортам сразу два голландских флага: кормовой и адмиральский. Во время абордажа он был дважды ранен, но, перетянув перебитую руку галстуком, а пронзенную ногу платком, все же добрался до адмиральского флага. Перепоясавшись им, матрос пробился в корму и в жестоком поединке с охранявшим кормовой флаг квартирмейстером захватил и второе морское знамя.
— Ну ты и сволочь! — хватил Барт матроса кулаком по плечу, отчего тот зашатался. — Ну ты и молодец! Держи, по заслугам и награда!
Отвязав от своего пояса увесистый кошель, он протянул его матросу.
— Владей по праву!
Донесение об одержанной победе Барт отправил в Версаль с сыном. Франциск Барт передал пакет с письмом отца министру Понтшартрену. Министр был сама любезность.
— Его величество сейчас в Сент-Жермене, и ты поедешь туда со мной! — сказал он.
— Но я плохо одет! — замялся было сын героя.
— Одет ты как нельзя лучше! — посмеялся Понтшартрен. — Рубище — это одежда героев! Его величество будет очень доволен!
Так и оказалось. Прочитав донесение Барта о победе, Людовик снизошел и до беседы с его сыном.
— Был ли ты при абордаже, дитя мое? — спросил он его.
— Конечно, сир. Я всегда рядом со своим отцом!
— Но ты еще так молод, — удивился король, покачав париком. — Впрочем, ты сын Барта, и этим все сказано!
Слава новой фантастической победы отца задела своими лучами и сына. Поцеловав руку монарху, что само по себе считалось огромной наградой, молодой Барт хотел было выйти, но, не умея ходить по лощеным паркетам, тут же поскользнулся и упал. И тогда Людовик, подойдя, протянул мальчишке простолюдину свою холеную, унизанную перстнями руку. Король был доволен:
— Очень заметно, что господа Барты лучшие моряки, чем пехотинцы, ступай с богом!
Вслед за королем Франциск Барт был обласкан и его близкими. Принцесса Конти преподнесла ему цветок.
— Передайте его вашему храброму отцу, — сказала она. — Я хочу, чтобы эта роза была вплетена им в его лавровый венок!
Самая красивая девушка Франции была столь очаровательна, что юный Барт едва не лишился чувств.
Победа Барта принесла ему поистине всефранцузскую любовь и славу. Дело в том, что запасы захваченной им пшеницы были столь велики, что хлеб, стоивший до той поры по тридцать ливров, сразу понизился до трех. Теперь имя Барта было на устах последних нищих. Доблестного капитана славили в каждом доме и каждой лачуге. Изнуренная тяготами войны, вся страна сразу вздохнула свободно, ведь если есть хлеб, значит, будет и все остальное! Доподлинно известно, что Людовик XIV считал захват хлебного голландского флота одной из самых больших удач за все свое долгое правление. В память этого достославного события была даже отлита и специальная медаль. На лицевой стороне ее был изображен нос корабля и богиня Церера, держащая в руке хлебный колос. На обороте надпись: «Франция снабжена хлебом, попечением короля, победою одержанной над голландцами в 1694 году». Самому Барту наградой была королевская грамота на потомственное дворянство. В учрежденный же ему фамильный герб была дадена золотая королевская лилия (тоже особая честь!) и лев с обнаженной саблей в лазоревом поле.
Повсюду распевали невесть откуда появившиеся куплеты:
Старина Жан Барт, старина Жан Барт,Когда нас прихватишь с собой?Туда и обратно, возьмем все бесплатно.Возьмем без покупки из золота кубки,Английские пинты, голландские кринты,Испанские вина. Гуляй, морячина!Пока Версаль праздновал великую хлебную победу, сам виновник торжества успел уничтожить еще один вражеский торговый конвой. Теперь Барт стал полновластным хозяином прибрежных нормандских вод. Имя его стало настолько страшным для неприятеля, что те избегали встречи с Бартом, даже имея очевидное преимущество в силах. Ободренный успехами родственника, отправился в море и его двоюродный брат, тот самый простой рыбак и пьяница, что когда-то помог бежать Барту из плена. Удача сопутствовала и ему. Этот Барт также захватил несколько богатых призов.
Тем временем Англия и Голландия решили раз и навсегда положить конец действиям французских корсаров, и прежде всего Барта. Главный удар решено было нанести по главному разбойничьему гнезду — Дюнкерку. Впрочем, шпионы Людовика известили короля-солнце о затеваемом нападении. Теперь по приказу Людовика Барт готовился защищать свой родной город.
4 августа 1695 года сильный английский флот под командой адмирала Барклая бросил якоря в канале старого Мадрика, что в какой-то миле от городских кварталов. Дюнкерк деятельно готовился к отпору. Жители варили смолу и деготь. На возвышенностях ставили батареи. Несколько дней прошло в томительном ожидании десанта, а затем бомбардирские галиоты англичан принялись метать в город бомбы. Сам Жан Барт вместе с сыном расположился в форте Бон-Эсперанс, который более иных выдавался в море. Оттуда неприятель был лучше всего обозреваем Когда же англичане предприняли попытку подойти вплотную к берегу, Барт, открыв по ним яростный огонь, заставил с позором удалиться. Провалилась и попытка взорвать Бон-Эсперанс брандерами. Все три начиненных порохом судна были расстреляны прежде, чем нанесли крепостным стенам хоть какой-то вред. Один из современников этого события современно заметил, что «Жан Барт уничтожил все усилия врага, превратив их надежду на успех в досаду на неудачу…» Так и не сумев предпринять что-нибудь серьезного, адмирал Барклай увел свой флот обратно.
В конце 1695 года англичане, правда, атаковали еще прибрежный городок Сан-Мало, жители которого, так же как и дюнкерцы, доставляли англичанам немало хлопот. Однако и это нападение было удачно отбито. За отражение приступа на Дюнкерк Жану Барту было пожаловано две тысячи талеров пожизненной пенсии, а сыну даден чин корабельного лейтенанта.
Меж тем короля Людовика снова волновал вопрос овладения британским престолом. Ныне возвести на лондонский престол он намеревался своего единомышленника Иакова II. Но на пути исполнения его далеко идущих замыслов стоял английский флот. Взвесив все за и против, король долго думать над кандидатурой начальника затеваемой секретной морской экспедиции не стал.
— Назначаю нашего славного увальня Барта! — решил его величество. — Только ему под силу проложить огнем и мечом дорогу к британским берегам!
— Лучшей кандидатуры найти трудно, сир! — склонили головы вельможи. — Ведь Барт — это сущий дьявол морей!
Спустя несколько дней в Дюнкерке и Кале начались спешные приготовления к затеваемому действу. Но английские шпионы тоже свой хлеб не даром ели, и вскоре Лондон был уже весьма полно извещен о затеваемой диверсии. В Ла-Манше был срочно сосредоточен огромный флот в шесть десятков вымпелов под флагом опытнейшего адмирала Рюсселя. Вдоль всего побережья встали боевые полки. Когда же обо всем этом стало известно новоявленному претенденту, то Иаков II, никогда не отличавшийся особой храбростью, наотрез отказался пытать свое счастье.
— Да полноте сомневаться! Больше врагов — больше чести победившему! Я обещаю успех. Поплыли! — по-свойски убеждал Барт своего именитого пассажира. Но все было бесполезно. Иаков уже сбежал в Сен-Жармен. А Барт отправился в свое очередное крейсерство. С эскадрой Барта вышел в море и главный комиссар (т. е. интендант) французского флота Вержиер, который почему-то именно в море решил проверить, как расходуются припасы на эскадре Барта. Вскоре комиссар обнаружил и первый недостаток: неправдоподобно большой расход сала на обмазывание лотов. В те времена лот — приспособление для измерения глубины — всегда обмазывали салом. К салу приклеивались частички грунта, и по ним моряки определяли, какой именно грунт находится под ними и как будет держать якорь. Сделав открытие о воровстве сала, Вержиер поспешил известить обо всем Барта. Последний, однако, отнесся к новости скептически:
— К чему нам сало? Мои матросы не воры. Впрочем, если вам будет угодно, то при каждом бросании лота я буду давать вам знать!
Слов на ветер Барт не бросал никогда, а потому едва настала ночь и комиссар отправился спать, он тотчас распорядился опускать лот в воду через каждую четверть часа. Каждый раз о бросании лота оповещался и Вержиер. Прошел всего лишь какой-то час, и главный комиссар не выдержал:
— Дайте мне спать и делайте что хотите!
Маленькое развлечение доставило Барту массу удовольствия. Следующим утром, глядя на уныло ковыряющего в тарелке вилкой Вержиера, он наставительно произнес:
— Не должно думать о людях, подвергающихся ежечасно опасности, как о ворах — это бесчестно!
Комиссар молча смотрел в свою тарелку, да и что он мог теперь ответить?
Закончить завтрак все же не удалось.
— На горизонте виден огромный флот! — свесившись в световой люк, прокричал Барту вахтенный начальник.
— Сейчас станцуем на паркете! — радостно гаркнул на ухо в конец потухшему Вержиеру капитан. — Хватайте шпагу, драка обещает быть знатной!
Посланные на разведку к неприятельской армаде дозорные арматоры вскоре донесли, что торговый голландский флот насчитывает более ста шестидесяти вымпелов. Сопровождает же его пять боевых кораблей. Но и голландцы обнаружили эскадру Барта. Когда же на голландских кораблях разглядели в зрительные трубы флаг знаменитого корсара, там началось замешательство.
А Барт уже начал действовать. Перво-наперво его разведчики-арматоры лихо отрезали торговый флот от конвоиров. Тем временем фрегаты Барта напали на конвойные корабли и всех без исключения взяли на абордаж. Затем, как обычно, настала очередь торговцев. Разбегавшиеся во все стороны суда ловили все, но их было так много, что перехватить все было просто невозможно. Добычей Барта стали сорок пять голландских транспортов. Несмотря на то что некоторое время спустя часть из них Барту пришлось все же сжечь (в погоню за ним устремился почти весь голландский боевой флот), но полтора десятка транспортов он все же торжественно привел в Дюнкерк.
А в Амстердаме в это самое время, взбешенные бесконечными потерям, своих судов, вышли на улицы купцы. За купцами последовали моряки и ремесленники. Разбушевавшиеся толпы громили дома адмиралтейских офицеров. Те, прячась в верхних этажах домов, кричали обидчикам:
— Попробуйте сами поймать этого Барта! Ведь это сущий демон!
Страх перед Бартом достиг такой степени, что теперь достаточно было одного панического крика: «Барт в море» — и все разбегались по ближайшим портам. Дело дошло до того, что вместо шестисот судов теперь на лов сельди в Голландии выходило не более трех-четырех десятков. А одно лишь появление эскадры Барта в западной части Балтийского моря сразу же сорвало отправку огромного торгового каравана в Россию. На обратном же пути неуловимый Барт вновь искусно проскочил мимо двух линейных голландских эскадр, высланных на его поиски.
В апреле 1697 года король Людовик пожаловал своего бравого капитана чином шефа эскадры и приказал готовиться к новому походу. Европа замерла в ожидании возможной новой большой войны. Только что умер польский король Ян Собеский, и теперь на польский трон посягало почти полтора десятка претендентов. Победил, однако, ставленник Версаля принц Конти. Доставить новоявленного польского короля в пределы его королевства было поручено, разумеется, Барту. Маленькая эскадра адмирала из Дюнкерка смело пробилась мимо нескольких неприятельских отрядов. Порядком перетрусивший Конти спрашивал на шканцах Барта:
— Но ведь, напав на нас, враги могли пленить нас?
— Нисколько! — скривился адмирал, не вынимая изо рта глиняной трубки. — Я всегда успею приказать взорвать фрегат! Мой сын уже давно стоял с зажженным фитилем у пороховой каморы!
— О Господи, — перекрестился король-принц. — Лекарство злее самой болезни! Адмирал, я запрещаю вам думать о взрывах до тех пор, пока не спустите меня на берег!
Вояж Конти оказался неудачным. Пока принц добирался до Данцинга, крикливая шляхта уже крикнула на престол саксонского курфюрста Августа. Принц плакал весь обратный путь.
— Эка невидаль, царство отняли! — ободрял вечерами в каюте несостоявшегося монарха Барт. — Зато в дюнкеркских кабаках отведем свои души!
А в родном Дюнкерке новое известие: утомленные долгой и безрезультатной войной, Франция, Англия и Голландия подписали мирный договор.
Только теперь впервые за много лет Барт смог наконец насладиться семейным отдыхом. Вот как об этом пишет биограф адмирала: «Жан Барт воспользовался миром для отдохновения среди своего семейства от столь продолжительных трудов. Он уехал с женою и детьми на целые недели к Николаю Барту, приходскому священнику в Дринкам в Бергском кастелянстве святого Винока и своему ближнему родственнику и говорил ему: „Брат, я приехал к тебе на несколько дней, но с условием, что я не буду тебе в тягость. Ты не держи стола, пока я у тебя пробуду. Издержки будут мои!“»
Но долго отдыхать адмиралу не пришлось. Людовик XIV не мог долго жить в мире. Начиналась новая большая война. На этот раз за испанское наследство. В Дюнкерке закипела работа — то Барт начал вооружать свою новую эскадру. Увы, вывести ее в море адмиралу было уже не суждено. Годы на продуваемых ветрами палубах подорвали здоровье Барта. В считанные недели горячка буквально иссушила тело отважного здоровяка. Родные и друзья убеждали больного в том, что он непременно и скоро поправится, но сам Жан был иного мнения.
— Каждому его срок предопределен свыше! Мой, увы, уже истек!
Исполняя последнюю волю больного, его кровать перенесли к окну. Несмотря на решительные протесты врачей, Барт велел настежь открыть ставни. В комнатную духоту ворвался свежий морской ветер. Сыновья подложили под голову подушки. Вдалеке в пене надвигающегося шторма отчаянно кренило утлое суденышко, но его капитан упрямо не рифил паруса, а шел полным ветром.
— Здорово идешь, дружище! Здорово идешь, дружище! — в глазах Барта стояли слезы.
27 апреля 1702 года самый знаменитый корсар Франции умер от простуды. Говорят, что, уже впав в беспамятство, последними словами прославленного моряка были: «Вперед на абордаж! Смелее, ребята, пусть смерть нас боится!» Погребли Жана Барта в городской церкви на центральной площади Дюнкерка. На могильной плите начертали пространную эпитафию.
Многим больше Барта прожил его бывший друг, а затем и недруг Клод де Форбен. Отважный авантюрист удачно сражался с пиратами на Средиземном море и у берегов Норвегии, его флаг видели около побережья Голландии, Португалии и Англии. После неожиданной смерти Барта именно Форбен был назначен командующим в Дюнкерк для руководства морской войной на торговых коммуникациях англичан и голландцев. Успехи Форбена были столь впечатляющими, что при дворе стали поговаривать о пожаловании ему чина генерал-лейтенанта королевского флота. Но как раз в это время графу крупно не повезло. В 1708 году он провалил десантную операцию в Шотландию, в ходе которой предполагалось доставить и высадить на шотландский берег профранцузского претендента на английский престол Якова III Стюарта. Хорошо сработала британская разведка, и французская эскадра оказалась в ловушке. Корабли и людей удалось спасти лишь благодаря внезапному шторму и мастерству Форбена, обманувшего ложным маневром британского адмирала Бинга. И хотя реально вина Форбена была не столь уж большой, завистники не преминули воспользоваться этой неудачей. Оскорбленный наговорами, де Форбен немедленно вышел в отставку и удалился в свои родовые владения. Там он занимался охотой и писанием мемуаров вплоть до 1733 года, когда и отошел в мир иной.
Чем Жан Барт памятен для нас, россиян? Вспомним, что о подвигах прославленного корсара много расспрашивал будучи во Франции Петр Первый, а посланный им туда на учебу и разведку «первый российский навигатор» Конон Зотов специально изучал тактику Барта, чтобы затем успешно применить ее в действиях российскою Балтийского флота. Помнит наша страна и дредноут «Жан Барт». Именно на нем в апреле 1919 года, во время стоянки в Севастополе, французские матросы подняли красный флаг. Именно матросы «Жана Барта» отказались участвовать в интервенции против Советской России и были за это беспощадно расстреляны пулеметами.
В каждой стране бережно хранится память о своих национальных героях. А потому Франция всегда помнила и помнит своего знаменитого дюнкеркского корсара.
Потопи меня — или будь проклят!Да, Запад, надеемся, будет свободен.Откроет Британия высший закон.Шотландский пират популярен в народе.Дождливых ночей не пугается он.Мишель Нострадамус, катрен из центурии VIIО нем писали Александр Дюма, Теккерей и Фенимор Купер, он был дружен с Суворовым и Бенджамином Франклиным, в его честь учреждали медали, а именем пугали детей. Он был проклят на родине и стал посмертным национальным героем на другом конце света. У Редьярда Киплинга в его знаменитой «Балладе о трех капитанах» есть такие строки:
…Я не видел нигде парусов на воде, океан был чист и сер.Вдруг попался мне янки, белый бриг, идущий на Финнстер.Были скрыты чехлами пушки на нем, обманывая взор,Говорили сигналы, что это купец, из Сэнди-Хука бегущий в Нор.Не реял на нем пиратский флаг, черен иль ярко ал.То звездный флаг летел над ним, то гюйсом он щеголял.Он команду мою взял будто взаймы, мне про Закон говоря.Но когда я ее попросил назад, он сказал, что она не моя.Он взял попугайчиков моих, что так развлекали нас,Из плетеных корзин взял ряды апельсин и незрелый еще ананас,И взял он с пряностями мешки, что я вез из далекой страны,И моих языческих богов, — уж они-то ему не нужны!Из мачты не станет он делать гик, из рубки строить вельбот.Фок-мачту взял и рубку украл — янки, дьявольский род!Я драться не мог: надвигалась тьма, и океан бушевал,Я дал по нему выстрел за грубый увод и второй за то, что он лгал.Имей я орудья, не только товар, защитой от вражеских сил,Я б со шканцев согнал его и на реи работать пустил,Я бы уши его пригвоздил к шпилю и отпилил их, как есть,И, посолив их в трюмной воде, сырыми заставил бы съесть,Я бы в шлюпку без весел его посадил, чтоб в ночи он всплывал и тонулПривязал бы во тьме к его же корме, чтоб приманивать хищных акул,В шелуху какао его б завернул, нефтью облив его,Чтобы, ярко ал, он на мачте пылал, освещая мое торжество,Я бы сплел гамак из его бороды, а из кожи нарезал полос,Всю б команду вкруг посадил на бамбук, чтоб в гниющее тело он врос,Я бы кинул его возле мангровых рощ, на вязком илистом дне,Привязав за ступню к его кораблю, в жертву крабьей клешне!В нем проказа внутри, хоть снаружи он бел, и может учуять любойЗапах мускуса, что владелец рабов всегда несет за собой.Поразительно, но на протяжении всей своей весьма пространной баллады Киплинг ни разу не назвал имя капитана-янки, который столь дерзко ограбил англичан. Не названо также имя ограбленного судна, хотя случай, который описан Киплингом, произошел в действительности. Но кого же все таки с такой злобой поносит в стихах знаменитый британский поэт?
В один из слякотных осенних дней 1787 года российский посол в Париже граф Иван Смолин ждал к себе некого господина. Встреча эта должна была произойти в глубокой тайне. Посол крайне не хотел, чтобы о ней узнал кто-либо из посторонних. На это у него имелись веские основания. А потому гостя сопровождал до дома лакей из дворовых людей посла. Наконец зазвонил колокольчик на крыльце.
— Проводите гостя в приемную залу! — велел Смолин. — Да опустите на окнах шоры! Нам предстоит весьма важная беседа!
Пришедший был худ и на редкость щупл. Потертый камзол болтался на нем мешком. Редкие белесые волосы были сплетены в коротенькую косичку, перевязанную синей лентой. Поздоровались. Лакеи подали кофе.
— Чем вы сейчас занимаетесь? — поинтересовался Смолин, лениво помешивая ложечкой сахар.
— Проживаю призовые деньги! — невесело усмехнулся гость.
Французский выговор его был невероятно плох.
— Ну а чем планируете заняться, когда все проживете? — отпил глоток обжигающей жидкости посол.
— Дальше? — задумался посетитель на мгновение. — Дальше я наймусь капитаном какого-нибудь торгового судна. По крайней мере, на кусок хлеба всегда заработаю!
— Но ведь с вашим талантом вы достойны куда большего!
— Увы, это сегодня пока никому не надо!
— Почему же, — усмехнулся Смолин. — Ваш талант именно сегодня и нужен как никогда ранее!
— Кому же? — поднял брови удивленный посетитель.
— России!
— России?! — гость на мгновение запнулся. — Ваше предложение для меня большая неожиданность. К тому же я закоренелый республиканец и нынешняя форма правления у России совершенно не согласуется с моими взглядами.
— Ну, это не главное, — махнул рукой посол. — Вы же вполне уживаетесь с французским королем! К тому же в случае вашего согласия вам будет даден адмиральский чин и эскадра кораблей в подчинение.
— Но я привык воевать, а не стоять в гавани! — вскинул было голову гость.
Тут уж Смолин рассмеялся от души:
— Чего-чего, а насчет этого беспокоиться не стоит, войн у нас на всех хватит!
— Предложение ваше чрезвычайно заманчиво, но я прошу хотя бы день на обдумывание! — подумав, кивнул посетитель.
— Несомненно! — Встав, Смолин крепко пожал руку гостю. — Надеюсь, что жму руку будущему адмиралу российского флота!
Звали посетителя Джон Поль-Джонс. Имя его было известно в Европе и Америке каждому, вызывая искреннее восхищение одних и жгучую ненависть других.
К моменту визита к российскому послу за плечами сорокалетнего шотландского моряка была уже долгая, полная приключений жизнь. 6 июля 1747 года в местечке Кэркбин, что в шотландском Галлоуэе, в семье садовника Джона Поля родился сын. В честь отца его назвали Джоном Полем. Джон Поль-младший рос мальчишкой весьма любознательным, любил и читать, и драться. А потому едва ему стукнуло двенадцать лет, удрал из отцовского дома в море. Впрочем, тогда это не было редкостью. В юнги брали почти с десяти лет. Некоторое время Поль плавает юнгой. Затем оказывается в Североамериканской колонии. Дело в том, что туда к этому времени перебрался его старший брат Уильям, устроившийся портным в городке Фредриксбурге штата Вирджиния. Уильям хотел приобщить к своему ремеслу младшего брата, но сухопутная жизнь была уже не для Джона. Выкинув портняжные ножницы, Поль снова в качестве матроса переплыл Атлантику и вернулся на родину, где, благодаря протекции покровителей отца, смог получить звание мичмана королевского флота. Нам неизвестно, кто стоял за спиной Джона Поля-старшего, но, судя по всему, это была достаточно влиятельная фигура, так как в мичманы в Англии определяли, как правило, детей аристократов. В ту пору Полю-младшему было семнадцать лет. По-видимому, свободолюбивая и романтическая натура мальчишки плохо сочеталась с жестокими уставами военного британского флота, так он вскоре меняет королевскую службу на место третьего помощника капитана коммерческого судна «Король Георг». Однако служба на военном флоте, да еще в офицерской должности (пусть даже самой младшей) стала для Джона хорошей школой и в свое время еще очень пригодится. Двенадцать лет Джон Поль бороздил мировой океан под торговым английским флагом Талант и трудолюбие позволили ему спустя некоторое время стать капитаном небольшого судна. В то время Поль занимался работорговлей, совершая рейсы из Африки в Америку. Дело это в то время было официально разрешено британскими властями и приносило большие деньги, хотя и считалось недостойным порядочных людей. Судя по всему, дела у Джона Поля шли неплохо, так как в среде работорговцев он вскоре получил прозвище «Черного корсара», которое надолго прилипло к нему. Спустя некоторое время Джонс по моральным или каким-то иным причинам оставляет свой позорный промысел и начинает возить различные грузы из Европы в Вест-Индию и обратно. Однако вскоре его коммерческая карьера оборвалась при весьма трагических обстоятельствах. В один из рейсов на траверзе острова Тобаго команда судна Джона Поля взбунтовалась. Подавляя мятеж, Поль застрелил главаря бунтовщиков некого Мунго Максвелла. На военном судне такой инцидент завершился бы повешением участников бунта, но в торговом флоте порядки были иные. С одной стороны, Джону Полю угрожал суд за превышение полномочий, причем приговор не вызывал особых сомнений. Участь злосчастного капитана Кидда, приговоренного к повешению за аналогичное деяние, была наглядным примером. С другой стороны, убитый им матрос пользовался авторитетом среди портового сброда, а потому отныне Поль мог в любой момент получить нож под ребро. Прикинув оба варианта, молодой капитан решил не искушать судьбу. Так навсегда исчез капитан Джон Поль, а на берег Вирджинии сошел мистер Джон Джонс.
Пока мистер Джонс качался на волнах, его старший брат разбогател. В Вирджинии ему уже принадлежала небольшая ферма с плантацией, и Уильям с радостью хотел, чтобы младший брат взял ее в свои руки. Может быть, именно так и сложилась бы дальнейшая судьба сбежавшего капитана, но именно в это время Североамериканская колония решила требовать от метрополии политической независимости. Это было гораздо веселее, чем разводить коров, и Джон Джонс с головой кинулся в политику. В это время он встречается и ведет переписку с Джорджем Вашингтоном, Томасом Джефферсоном, Джеральдом Адамсом и Артуром Ли. «Обстоятельства позволили мне, — писал он тогда в одном из своих писем, — заверить полковника Вашингтона, мистера Джефферсона и других, что в случае начала войны с Англией я полностью отдам себя в распоряжение восставших колоний».
Плантатором Джонс пробыл недолго — в 1775 году начиналась Война за независимость североамериканских штатов. Долго Джон Джонс не раздумывал и скоро становится лейтенантом еще существующего американского военно-морского флота. Большой опыт морской службы и небольшой (но все же опыт!) службы на военных кораблях, а главное, наличие патента на мичманский чин королевского флота, сделали свое дело. Королевских офицеров у американских поселенцев почти не было, а потому каждый, кто имел хоть какой-то боевой опыт, был на особом счету. Так Джон Джонс стал первым лейтенантом наскоро вооруженного брига «Альфред». Кстати, ряд историков пишет, что на тот момент, когда конгресс США обратился к Полю Джонсу с официальной просьбой оказывать поддержку в борьбе против Англии, на счету у Джона Джонса было уже пятнадцать захваченных по собственной инициативе английских судов. Считается, что Джон Джонс был одним из первых, кто откликнулся на призыв взяться за оружие во имя свободы.
На тот момент кроме Джонса в американском флоте было всего шесть профессиональных моряков. Мичманский чин же и вовсе имел только он один. Поэтому в должности первого лейтенанта на «Альфреде» Джонс долго не задержался. Едва колонисты вооружили еще одно судно, как он был определен на него капитаном. Это был 12-пушечный шлюп «Провиденс». К этому времени в Северную Америку начинают прибывать британские войска. Полупартизанская армия Вашингтона ведет тяжелые оборонительные бои. В этих не простых условиях Джонс проявляет себя с наилучшей стороны. За дерзкие рейды на выручку войск Вашингтона, осажденных в Нью-Йорке, Поль Джонс первым получает от конгресса чин капитана флота США.
— Благодарю за доверие, но я не привык оставаться в долгу! — ответил Джонс конгрессменам. Вскоре его «Провиденс» прорвался сквозь морскую блокаду на просторы Атлантики, где устроил настоящий погром на британских коммуникациях. Англичане, считая, что колонисты не имеют флота, вели себя в Атлантике столь беззаботно, что Джонс просто физически не успевал топить идущие ему в руки суда. Несколько раз пришлось «Провиденсу» вступать в перестрелки и с английскими фрегатами, причем всякий раз он с честью выходит из них. За четыре месяца непрерывных сражений Джонс захватывает шестнадцать британских судов. Часть из них он раздает американским рыбакам. Но главный удар для Лондона был вовсе не в этом. На одном из захваченных судов Джонса ожидал большой сюрприз — миллион фунтов стерлингов — содержание всей британской колониальной армии. Сумма по тем временам фантастическая! Это был поразительный успех. Имя Джонса становится известно в Англии.
За голову «Черного корсара» была сразу же объявлена большая премия. Первый лорд адмиралтейства публично заявил:
— Тот, кто уничтожит пирата Джонса, будет произведен в следующий чин вне линии!
Факт сам по себе уникальный для британского флота. С этого момента англичане начинают настоящую охоту на американского корсара.
Крейсерство небольшого брига отозвалось в Европе большими политическими последствиями. Людовик XVI, король Франции, никак не мог решиться объявить войну Англии, хотя и хотел этого. Английский посол в Версале лорд Стромонт всячески старался не допустить вступления Франции в войну и всячески отговаривал короля от столь опрометчивого шага, а американский посол Бенджамин Франклин Людовика, наоборот, к войне подталкивал. После успеха Поля Джонса Людовик стал больше прислушиваться к Франклину.
— Если уж американские шкиперы громят англичан по всему океану, то что сделают с ними мои адмиралы! — не раз говорил он своим министрам.
Воодушевленный успехами «Черного корсара», маркиз де Лафайет снарядил на свои деньги судно и отправился в компании четырнадцати других офицеров-французов в Америку бить англичан. Французские военные корабли сопровождали американские транспорты с оружием и провиантом для восставших. Медленно, но неотвратимо Франция втягивалась в очередную войну за передел мира.
Тем временем, по поручению конгресса, Джонс строит в Амстердаме новый флагман американского флота «Индеец» и приводит его в США. Во Франции, куда его затем направляет конгресс, Джонс изучает морскую тактику, а заодно ведет активную разведку, составив полный и подробный список всех военных кораблей Англии с их характеристиками и фамилиями капитанов.
14 июля 1777 года конгресс США принимает две резолюции:
«1. Постановить, что флаг тринадцати Соединенных Штатов Америки должен состоять из тринадцати чередующихся красных и белых полос, а их союз символизироваться тринадцатью звездами на синем фоне, олицетворяющими как бы появление нового созвездия.
2. Назначить капитана 1-го ранга Джона Пола Джонса командиром корабля „Рейнджер“».
Позднее это даст повод Джонсу говорить:
— Наш флаг и я — близнецы. Мы родились в один час, у нас общая судьба. Поэтому в жизни и в смерти мы неотделимы друг от друга. Пока плаваем, будем плавать вместе. Если суждено погибнуть, погибнем вместе!
Пройдет несколько дней, и Джонс первым в американском флоте поднимет новый флаг.
На поимку дерзкого корсара высылались эскадра за эскадрой, но Джонс оставался неуловим. Его «Рейнджер» рыскал под самым носом у англичан. Поль Джонс захватывал и топил их суда в Ла-Манше, у берегов Шотландии, в Ирландском и Северном морях. Затем он решает навести погром вдоль побережья Англии. Это был уже настоящий вызов британской короне, на который никто до «Черного корсара» не решался. Своей первой целью Джонс выбрал порт Уайтхевен. Когда-то именно отсюда он юнгой впервые отправился в Америку. И вот теперь вернулся. Появление американского корсара было столь внезапным, что никто не оказал никакого сопротивления. В результате все находившиеся на тот момент в порту английские суда были сожжены. Не довольствуясь лишь захватом торговых судов, он берет приступом несколько прибрежных замков и накладывает контрибуцию на Камберлендский порт. Следующим подвигом, принесшим ему немалую славу, хотя и несколько иного рода, был дерзкий рейд «Черного корсара» на Сент-Мери. На этом острове находилось имение графа Селкирка, близкого друга и советника короля Георга. Поль Джонс решил захватить его в заложники с тем, чтобы впоследствии обменять на американских военнопленных. Рейд прошел вполне удачно, за исключением сущей мелочи: лорда не оказалось дома. Соратникам Поля Джонса досталось в утешение лишь его фамильное серебро. Графине Селкирк, пребывавшей в полуобморочном состоянии, Джонс заявил:
— Прошу вас принять мои извинения за беспокойство и лишения, связанные с обычаями войны. Я обещаю выкупить и вернуть принадлежавшее вам серебро.
«Черный корсар» сдержал свое обещание, и спустя некоторое время фамильное серебро было возвращено.
После этого граф Селкирк заявил во всеуслышание:
— Что бы теперь мне ни говорили о «Черном корсаре», я знаю твердо — он человек чести!
Высказывание графа в защиту Поля Джонса вызвало бурную реакцию в высшем свете Англии.
— Не может сын садовника и работорговец быть благородным! У графа просто помутился разум!
На обратном пути от Сент-Мери бриг Поля Джонса был настигнут патрульным корветом «Дрейк», посланным для его захвата. «Дрейк» был гораздо крупнее «Рейнджера» и лучше вооружён. После часового боя на параллельных курсах на «Дрейке» спустили флаг. Он получил тяжелые повреждения, а его капитан и старший офицер пали в бою. В Брест на захваченном корабле Джонс привез две сотни захваченных в плен английских моряков для обмена на пленных американцев.
— Графа не оказалось дома, но я нашел ему кой-какую замену! — сказал он Франклину, который должен был заниматься обменом пленных.
Захват «Дрейка» был очередной пощечиной Англии. Корвет носил имя великого британского мореплавателя и корсара и вот теперь сам оказался в руках того, кто превзошел корсарскую славу Френсиса Дрейка.
В конце 1777 года Джонс во главе небольшого отряда уходит во Францию. Свой флаг он держал на трофейном фрегате «Дюрэ». Довольно большое торговое судно водоизмещением около девятисот тонн, совершавшее когда-то рейсы в Ост-Индию, отремонтировали и вооружили тридцатью пушками.
В Париже Джонса ждал первый посол США доктор Бенджамин Франклин — известный ученый, крупный общественный и политический деятель. Цель похода чрезвычайно важная для отделившихся британских колоний — окончательно склонить французское правительство к войне с Англией. Письма, которые Джонс везет послу, написаны собственноручно Вашингтоном и Джефферсоном.
Первое заокеанское плавание отряда американских кораблей стало и первым признанием американского флага. С будущими союзниками французами Джонс встретился вечером после захода солнца. Взаимные приветствия обошлись без салюта, и это его не устраивало. На следующий день с восходом солнца Поль Джонс снимается с якоря и снова проходит перед строем французских кораблей. На этот раз он удовлетворен: первый салют американскому флагу состоялся.
В Париже Джонса приняли как национального героя. Король Людовик, державший сторону американцев, был в восторге от его действий. Капитан был буквально осыпан его милостями. Людовик XVI самолично вручил удачливому корсару золотую шпагу со своим вензелем и надписью «победителю моря». Королева Мария-Антуанетта надела на шею орденскую ленту. Знаменитый Бенжамин Франклин, зазывая его к себе в дом, именовал не иначе как «милым старым другом».
Миссия Поля Джонса и дипломатия Франклина завершились полным успехом. 6 февраля 1778 года Франция наконец заключила оборонительный союз с Соединенными Штатами. Отныне Англии предстояло уже сражаться на два фронта! Как дань уважения своему другу Бенджамину Франклину, с которым Джонс часто встречался, находясь во Франции, где тот был послом, он нарек новоявленный фрегат «Бедным Ричардом».
«Для меня, — писал Джонс, — то была единственная возможность отблагодарить великого и прекрасного человека за огромную честь быть его другом».
Франклин по натуре был не только философом, но и страшным занудой. Не довольствуясь устными поучениями окружающих, он ежегодно выпускал «Альманах Бедного Ричарда» или «Путь к богатству» за подписью «Ричард Сондерс», состоявший исключительно из его нескончаемых нравоучений.
Казалось, что теперь Поль Джонс на вершине славы, но поистине звездный час его был еще впереди.
В сентябре 1779 года Джонс вышел в новое плавание. На этот раз «Бедного Ричарда» сопровождали американский фрегат «Альянс», французский фрегат «Паллас» и корвет. Официально командовал союзным отрядом Джонс, но французские капитаны испытывали к Полю Джонсу неприязнь, как к бывшему работорговцу и выскочке, а потому при каждом удобном случае игнорировали его приказы.
Отряд Джонса крейсировал у мыса Фламборо в ожидании английского конвоя с Балтики. Терпение американцев и французов было вознаграждено, и вскоре на горизонте появилось множество парусов. То был долгожданный конвой: сорок торговых судов, под охраной двух линейных фрегатов «Серапис» и «Графиня Скарборо». Завидев друг друга, противники сразу же пошли на сближение. Торговые суда, наоборот, отвернули в разные стороны. По сигналу Джонса французский корвет погнался за разбегавшимися купцами, «Альянс» и «Паллас» вступили в бой с «Графиней Скарборо». Что касается флагманского «Бедного Ричарда», то ему достался 50-пушечный «Серапис». Сражение началось вечером и продолжалось всю ночь. Корабли сошлись почти вплотную. Двум батарейным палубам «Сераписа» «Бедный Ричард» мог противопоставить только одну, да и по калибру своих орудий никак не мог тягаться с тяжелыми орудиями линейного фрегата. Немудрено, что при такой разнице в орудиях, да к тому же при столь минимальной дистанции, когда промахнуться было практически невозможно, пушки «Сераписа» буквально искрошили в щепки корпус американского фрегата. Если бы англичанам удалось сохранить дистанцию между кораблями, «Бедный Ричард» был бы обречен. Джонс, понимая это, подвернул руль и сошелся с «Сераписом» вплотную, так, что снасти обоих фрегатов перепутались. Тем не менее некоторое время противники не шли на абордаж, а продолжали поражать друг друга бортовыми залпами в упор, каждый из которых прошибал насквозь оба борта противника. Стрелки того и другого корабля поливали палубы огнем из ружей и фальшбортных фальконетов. Это было настоящее побоище на взаимное истребление друг друга.
— Потопи меня — или будь проклят! — кричал Поль Джонс своему английскому «коллеге». Если внизу в орудийных деках неоспоримым было превосходство англичан, то на верхней палубе некоторого перевеса добились англичане. В тот день удача явно сопутствовала Полю Джонсу. В самый разгар боя, когда «Бедный Ричард» уже потерял почти все свои тяжелые орудия, на «Сераписе» взорвались сложенные под верхней палубой пороховые заряды. Палубу линейного фрегата разворотило почти на треть ее длины. Огромными были и потери в людях. Поль Джонс торжествовал.
— Ребята! — кричал он своим матросам. — Мы уже разворотили англичанину брюхо, теперь осталось нанести несколько ударов в сердце!
Поль мелькал в самой гуще боя, натянув на голову свой любимый шерстяной шотландский колпак. Неожиданно на помощь «Бедному Ричарду» из клубов порохового дыма вывалился «Альянс» под командой француза на американской службе Пьера Ланде. На «Ричарде» повеселели:
— Сейчас Ланде зайдет с другой стороны, и англичанину не останется ничего другого, как спустить свой флаг!
Неожиданно для всех «Альянс» вдруг ни с того ни с сего влепил в корму «Ричарда» полновесный залп. Затем перезарядил пушки и повторил эту страшную процедуру еще трижды. После чего снова скрылся в дыму и вышел из боя. Это было невероятно, но так произошло! В парусном флоте никогда не было ничего более страшного, чем продольный залп в корму, каждый из которых выкашивал команду от юта до бака. Обычно в сражениях достаточно было один-два таких залпа, чтобы заставить спустить флаг самого грозного противника. «Бедняга Ричард» выдержал их четыре! Немудрено, что после этого флагман Поля Джонса стал разваливаться на куски. Вода хлестала сквозь огромные пробоины, быстро поднимаясь к верхней палубе.
Наверх выскакивали ошалевшие матросы:
— Мы тонем! Спасайтесь!
— Все вниз! Мы продолжаем драться! — загнал их в трюм Джонс, угрожая двумя пистолетами. После этого он выпустил пленных англичан в количестве ста человек и поставил их к помпам откачивать воду. Пребывание воды несколько замедлилось, но все же «Бедный Ричард» на глазах погружался все глубже и глубже.
— Вы сдаетесь? — крикнул Полю капитан «Сераписа» Пирсон.
Ответ Поля вошел в анналы истории рядом с афоризмами спартанского царя Леонида.
— Я еще и не начинал драться! За мной! — и первым перепрыгнул на палубу английского фрегата. В ответ англичане стали перепрыгивать на борт «Ричарда». Завязалась сумасшедшая рукопашная драка. Вопрос был уже не в том, кто победит, а в том, кто раньше погибнет. Постепенно американцы стали одолевать, и в конце концов раненный капитан Пирсон собственноручно спустил флаг.
— Мы сделали все, что могли. Пусть кто-нибудь попробует больше! — прокричал он своим матросам и швырнул саблю в море. Некоторое время команды кораблей еще выясняли, кто из них победил, так велика была царившая вокруг неразбериха. Наконец победители подняли над захваченным английским фрегатом звездно-полосатый флаг и поспешно перешли на его борт. Им не было тесно, половина обоих команд (более трехсот человек) погибла в этом ожесточенном бою. Что касается «Бедного Ричарда», то он затонул сразу же по окончании сражения. С треском, ломая державшие его абордажные крючья, он камнем ушел на дно.
Некоторое время спустя спустил флаги второй английский фрегат. Оставшийся без прикрытия конвой тоже был частью пленен, а частью перетоплен.
Итоги этого отчаянного морского боя повергли в уныние всю Англию. Имя шотландского изменника предавалось анафеме во всех церквях. За захват английских фрегатов и разгром конвоя король Людовик XVI возводит Поля (сына садовника!) в рыцарское достоинство, самолично вручив ему золотую шпагу, и награждает орденом «Ordre de Merite». Конгресс Северо-Американских Штатов объявил за оказанные им услуги благодарность всей нации.
Именно в это время появляется и первое поэтическое произведение об удачливом янки — стихотворение «Поль Джонс — корсар» Черстона:
Поль Джонс засмеялся — Два фрегата на бриг?!Пусть яростью дышат Ваши сердца!Джонс-капитан отступать не привык,Еще никто не видел спины храбреца!«Ричард-простак», наш израненный бриг,Под залпы пушек погружается в море.Джонс Поль-капитан сквозь пламя кричит:«Смелее, ребята, на абордаж! Это еще не горе!»Бой с «Сераписом» стал последним подвигом Поля Джонса в Войне за независимость. Вскоре был подписан мирный договор, и Северо-Американские Штаты обрели независимость от несговорчивой метрополии. Едва же закончилась война, как американский конгресс сразу же распустил свой маленький военный флот, который был просто не под силу для бюджета САСШ. Вчерашний герой сразу же оказался не у дел. В надежде, что его помнят во Франции и предложат какую-нибудь сносную должность на флоте, Джонс прибывает в Париж. Но там его тоже ждет разочарование. Во Франции хватало и своих адмиралов. К тому же после заключения мира вновь портить отношения из-за ненавидимого всей Англией «Черного корсара» Людовик не собирался. С карьерой Джонса, казалось, все было кончено.
Какое-то время он жил на свои призовые деньги в Париже, но деньги стали подходить к концу, и Джонс уже всерьез стал подумывать о капитанстве на каком-нибудь французском купце. Именно в этот момент его и пригласил к себе на беседу граф Смолин.
Спустя несколько дней после встречи с российским послом Джон Поль Джонс подал прошение о приеме его на русскую службу. Несмотря на согласие Джонса, утряска всех его дел заняла почти целую зиму. Наконец, получив подорожные деньги, Джонс без промедления поспешил в Копенгаген. Там в русском посольстве его уже ждало личное письмо императрицы Екатерины. Тон письма был самый доброжелательный. Екатерина обещала интересную и хорошую службу. Вскоре бывший корсар был уже в Стокгольме. Оттуда, наняв рыбацкий бот, отправился в Ревель. Стоял апрель, и Финский залив еще был забит льдом. Шкипер судна пробовал было отказаться от столь рискованного плавания, но Джонс отступать был не намерен. Взведя курки пистолетов, он заставил команду довести судно до Ревеля.
Позднее он вспоминал: «Мое путешествие все приняли как своего рода чудо, на которое до сих пор никто не решался, кроме как на больших судах».
Из Ревеля в Петербург Джонс добирался уже «сухим путем». Вечером 23 апреля 1788 года он был уже в российской столице, где постучал в дверь французского посольства в Петербурге. Посланец Версаля граф Сегюр встретил приехавшего очень радушно. Как и Джонс, Сегюр в свое время воевал волонтером в американской армии против англичан. А потому два «американца», накрыв стол русской водкой, тотчас предались столь дорогим для обоих воспоминаниям о былом.
Спустя несколько дней Екатерина II дала аудиенцию Джонсу в Царскосельском дворце.
Императрица протянула Полю Джонсу пухлую руку. Тот неловко ее поцеловал.
— Я слышала, что король Людовикус обещал вам адмиральский чин, но так и не выполнил своего обещания?
— Да, ваше величество, козни англичан не позволили осуществить это благое намерение!
— Знаю, — кивнула головой Екатерина. — И надеюсь, что у нас в России вы найдете то, чего не нашли в американских Штатах и во Франции.
После этого императрица объявила указ о производстве американского капитана в российские контр-адмиралы, вручив Джонсу патент на чин. Ответным даром Екатерине был текст только что принятой американской конституции.
— Сию книжицу я с преогромным удовольствием полистаю на досуге, хотя, чаю, что у нас таковая появится еще не скоро! — вежливо улыбнулась императрица, принимая неожиданный подарок.
Затем она пригласила Джонса вместе с ней отужинать, что само по себе уже было знаком доброго расположения. За ужином императрица весьма подробно расспрашивала своего гостя об американских делах. Стараясь не допускать ошибок в произношении, Джонс отвечал на плохом французском. Редкие рыжие волосы американского корсара упрямо топорщились.
В беседе Джонс продемонстрировал достаточную осведомленность в русских политических делах. Так, он с похвалой отозвался о политике вооруженного нейтралитета. Эту акцию Екатерина предприняла в 1780 году как необходимую меру для защиты русских торговых кораблей и кораблей других стран, ведущих торговлю с Россией от всевозможных каперов, чем вызвала раздражение в Лондоне.
«Я упомянул о вооруженном нейтралитете, которому так достойно покровительствовала Ее величество, и я уверен, как только Америка построит несколько военных кораблей, для вступления Соединенных Штатов в это прославленное сообщество не будет никаких препятствий», — писал он впоследствии об этой памятной встрече. Особенно его интересует сотрудничество с Россией в Средиземном море. Алжирские пираты постоянно нападают на американские торговые суда.
— Если бы Средиземное море не было закрыто для американского флага, можно было бы поставлять многие виды товаров для русского флота! — намекает он российской императрице, а затем говорит уже открыто. — Средиземное море может связать торговлей Россию с Соединенными Штатами, но, оно, увы, все еще закрыто турками и алжирскими пиратами.
Предложение Джонса вполне логично. «Поскольку алжирское регентство находится под властью Турции и алжирцы помогают туркам в нынешней войне против нас (России. — В.Ш.), то не следует ли предложить Соединенным Штатам выступить совместно с Ее в-вом против турок и алжирцев в Средиземном море?» — рассуждает он в своих письмах.
Читая письма и записки Джонса, невольно удивляешься не только масштабу, но и разнообразию его идей — от создания объединенных русско-американских эскадр как гаранта мира и развития международной торговли до предложений по совместной разработке полезных ископаемых и заселению Крыма американцами. «Американцы — отличные земледельцы, торговцы и воины… они очень энергичны и обладают природным добрым нравом… Я убежден, что можно было бы побудить многие их семьи переселиться в Крым; если им будет там хорошо, то они вскоре заселят весь полуостров и сделают его преуспевающим краем». И все же надо заметить, что в основе всех предложений Джонса лежат интересы Соединенных Штатов, государства, гражданином которого он остается до конца своих дней. «Я хочу приносить пользу стране, которой так долго служил. Я люблю этот народ, предан его делу и всегда буду рад сделать все для его счастья», — писал он.
Здравые рассуждения «Черного корсара» произвели на Екатерину вполне благоприятное впечатление.
— А служить вам, господин адмирал, предстоит на берегах черноморских у светлейшего князя Потемкина! — объявила она на прощание Джонсу.
«Императрица приняла меня с самыми лестными почестями, большими, чем, вероятно, может похвастаться какой-либо другой иностранец, поступающий на русскую службу», — писал в те дни Джонс своему другу генералу Лафайету.
Екатерина II в своем дневнике относительно личности Джонса записала: «Отважен зело и не лишен приятности…»
Встречаться с Екатериной II Джонсу довелось еще не раз. Впоследствии он писал, не скрывая своего восхищения ее умом: «Ее величество часто разговаривала со мной о Соединенных Штатах. Она убеждена, что американская революция не может не породить другие и не оказать влияние на любое правительство».
На следующий день в адмиралтейств-коллегии граф Иван Чернышев разъяснил новоиспеченному адмиралу российского флота, что назначается Джонс командовать парусной эскадрой, что в Днепровском лимане расположена. Впрочем, новоиспеченному контр-адмиралу местонахождение его будущей службы ровным счетом ничего не говорило, ибо и о Черном море, и о Днепровском лимане Джон имел самое смутное представление.
— Намечается ли там настоящая драка? — поинтересовался он у Чернышева.
— Еще какая! — невесело хмыкнул тот. — Все кровью умоемся!
— Тогда это дело по мне! — удовлетворенно кивнул Джонс. — Я немедленно отправляюсь туда!
В Петербурге Джонс задерживается на две недели. Ждал инструкций. «Вместо того, чтобы ехать на войну, я непрерывно развлекался при дворе и в избранном обществе», — писал он сожалением в письмах к друзьям.
Неожиданную реакцию вызвал приезд Джонса у проживавших в русской столице англичан. И если английские купцы в знак протеста, как один, закрыли все свои лавки, то британские офицеры кричали во всеуслышание, что подчиняться пирату ни за что не станут. Наконец слухи и разговоры дошли и до командующего балтийским флотом Самуила Грейга. Будучи шотландцем, адмирал всегда болезненно относился к английскому высокомерию. Теперь он демонстративно пригласил Джонса к себе на ужин, что вызвало в рядах британских оппозиционеров настоящий шок. Затем, не довольствуясь этим демаршем, Грейг велел собрать у себя старших английских капитанов во главе с Эльфинстоном.
— Немедленно возвращайтесь к своим обязанностям. Офицерам подобает вести себя по-мужски, а не как школярам. Либо честно служите, либо подавайте в отставку, но помните, если об этом узнает императрица, плохо будет всем!
Эти подлинные слова Грейга сохранила для нас история. Однако Екатерина II все же узнала о недовольстве английских офицеров, а, узнавши, возмутилась:
— Я проявила к этим нищим столько щедрости, а они позволяют себе осуждать мое отношение к человеку, который является моим гостем!
Английские офицеры вернулись на корабли, а английские купцы открыли свои лавки. На этом инцидент, казалось, был исчерпан, но, как впоследствии оказалось, только на время…
Джонс об этом писал так: «Их (англичан. — В.Ш.) раздражение… как в самом Петербурге, так и за его пределами, нимало меня не заботит».
В тот же вечер, попрощавшись с Сегюром, он выехал на юг, где ждали его новые подвиги и интриги, победы и разочарования.
От Петербурга до Херсона путь не близкий — более полутора тысяч верст. От адмиралтейств-коллегий новоиспеченному контр-адмиралу для удобства езды даден был рессорный тарантас, да бумага, чтоб лошадей на почтовых станциях меняли без задержки. Но на третий день пути Поль отказался от тарантаса и перебрался в седло. «Давай! Гони!» — были первыми русскими словами, которые он выучил в России. Все же путешествие заняло каких-то двенадцать дней.
Впоследствии Поль Джонс вспоминал: «Остановок свыше часа было всего четыре: в Москве для осмотра Кремля и обеда с генерал-губернатором — на 4 часа, в Туле — для знакомства с оружейными заводами и покупки сувенирного оружия — на 3 часа, в Курске — для ремонта тарантаса и в Екатеринославе. За все время путешествия я ни разу не воспользовался спальней и не мог насладиться сном иначе, как в трясущемся тарантасе».
В середине мая Павел Жонис (так отныне стали величать Поля Джонса в русских документах) прибыл в Херсон.
Князь Потемкин встретил приехавшего весьма приветливо. Дело в том, что прискакавший накануне курьер привез князю Потемкину сразу два письма-рекомендации Екатерины II. В своем первом письме, помеченном 13 февраля 1788 года, императрица писала: «…Именитый английский подданный, который, служа американским колониям, с весьма малыми силами сделался страшным…, сей человек весьма способен в неприятеле умножить страх и трепет…, а посему велю принять его, тем более, он показывает великое желание проявить свое усердие на службе». Во втором письме, от 15 апреля того же года, Екатерина II, произведя Поля Джонса в контр-адмиралы, рекомендовала князю «дать Джонсу соответствующую его званию должность для проявления своих возможностей…»
При этом, отмечала она, «Жонис сей показывает великую охоту оказать свое усердие, служа под вашим предводительством или руководством, где за благо найдете его употребить… Тебе не бесприятно будет, — писала она ему, — иметь одной мордашкой более на Черном море».
Главной целью кампании 1788 года на юге России был Очаков — «южный Кронштадт», как называла его Екатерина II. Сухопутными войсками в районе Очакова командовал в ту пору генерал-аншеф Суворов. А главную силу на море под Очаковым составляла эскадра парусных судов, порученная Джонсу: линейные корабли «Владимир» и «Александр», четыре фрегата, да восемь более мелких судов. Вместе с гребной флотилией, которой командовал состоявший на русской службе немецкий принц Нассау-Зиген, она должна была обеспечить блокаду крепости с моря.
В июне 1788 года передовые части русской армии подошли к Очакову, и Потемкин велел произвести поиск к стенам крепости, чтоб отогнать от них турецкие транспорты.
— Пошлите моего брата Эммануила! — стал приставить к князю бывший при нем венецианец на русской службе Осип де Рибас.
— Ладно, — махнул рукой Потемкин. — Пусть себя покажет!
Светлейший понимал, что сейчас для поднятия духа нужен хотя бы небольшой успех. Тем более что захват транспорта должен был произойти на виду у всех. Однако эта затея провалилась с треском. Выскочившие невесть откуда турецкие галеры с легкостью отбили все потуги младшего де Рибаса пробиться к транспорту, и тот вернулся ни с чем. Потемкин был недоволен, но пока сдерживался. Снова все замерло. Противники молча готовились к решающей схватке за обладание Днепровским лиманом.
В это самое время в Херсон и прибыл Поль Джонс. Потемкин о прошлых подвигах отчаянного корсара был уже наслышан.
— Где желаешь служить? — спросил его.
— Там, где будет драка! — был ответ.
— Станешь начальствовать над эскадрой парусной! — решил князь.
Прямодушие, вспыльчивость Поля Джонса всегда создавали ему повсюду больше врагов, чем друзей. Эти обстоятельства не обещали Джонсу ничего хорошего и на новом месте, хотя Потемкин и писал императрице, что в Поле Джонсе «сделано приобретение немалое для службы».
Первое, что сделал по приезду Джонс, это встретился с Суворовым. Еще до того, как поднять свой флаг на «Владимире», он прибыл в его штаб-квартиру на Кинбурнской косе.
До чего же внешне похожи были эти два замечательных человека — великий русский полководец и известный шотландский моряк! Маленького роста и худощавые, подвижные и порывистые в мыслях и делах, они с первого знакомства прониклись друг к другу симпатией. «Здесь вчера с Паулем Джонсом увиделись мы, как столетние знакомцы», — писал Суворов. С огромным восхищением и искренним уважением вспоминал о своих встречах с Суворовым и Джонс. «Это был один из немногих людей, встреченных мною, который всегда казался мне интереснее, чем вчера, и в котором завтра я рассчитывал, — и не напрасно, — открыть для себя новые, еще более восхитительные качества. Он неописуемо храбр, безгранично великодушен, обладает сверхчеловеческой способностью проникать в суть вещей под маской грубоватости и чудачества. Я полагаю, что в его лице Россия имеет величайшего воина, какого ей когда-либо дано иметь… Он не только первый генерал России, но и наделен всем, чтобы считаться первым и в Европе». Как говорится, ни прибавить, ни убавить!
Приезд Поля Джонса вызвал перестановку среди флагманов. Назначив Джонса командовать корабельной эскадрой, Потемкин в тот же день своим ордером отстранил от занимаемой должности капитана бригадирского ранга грека Алексиано. Панаиот Павлович был на такую несправедливость разобижен сильно.
— За что мне сей афронт позорный? — рыдал он вечером в каюте, напившись. — Или мало я кровушки за Россию пролил? От попрания чести моей буду я подавать в отставку!
Остаться Алексиано уговаривал Суворов.
— Батюшка, друг мой Паниоти Палыч! — обнимал его, встречая. — Заклинаю тебя внять разуму и победить страсть! Время ли сейчас для личных обид. Будьте с Джонсом как римские консулы, коих меняли ежегодно!
Алексиано мялся, вздыхая:
— Конечно, дерзость басурманскую усмирить следует… но и позор мне нанесен не малый!
Вместе с Алексиано решили уходить с флота и служившие на нем во множестве остальные греки. Заволновались и состоявшие на русской службе англичане, не желавшие идти служить под начало «изменника и пирата» Поля Джонса, причинившего им много неприятностей в Войне за независимость Северных Штатов. Сам Джонс, неожиданно для себя ставший причиной столь большого скандала, был произведенным им «штурмом» сильно смущен. Перед Алексиано он извинялся искренне:
— Простите, капитан, что стал невольно причиной вашей обиды. Прошу, однако, не покидать меня. Я здесь человек новый, вас же все знают и любят. Желал бы видеть вас рядом с собой в час битвы!
И Алексиано остыл.
— Ладно, славой потом сочтемся, — сказал он, руку Полю Джонсу пожимая. — Пока же нам турок сообща бить надлежит!
Наконец вступив в должность, Джонс поднял над флагманским «Владимиром» свой контр-адмиральский флаг. В каюте он приколотил гвоздем к переборке портрет своего друга литератора Бенджамина Франклина. Узнав, что их вождь остается служить, забрали свои рапорта об отставке и остальные греки.
— Поздравляю вашу светлость! — улыбался Джонсу при встрече де Рибас.
— Положение ваше было отчаянным, но вы одержали на здешних водах свою первую победу!
— Слава Богу, что все устроилось! — обрадовался известию о примирении флагманов и Суворов. — А то не хватало нам еще драки между своими!
6 июня Поль Джонс, приняв запас пороха и налившись водой, вывел свой 66-пушечный «Владимир» ближе к Очакову, где встал поперек лимана в окружении трех фрегатов, перегородив путь туркам. За парусными судами двинулась и гребная флотилия.
Не терял времени и Гуссейн-паша. Старый и опытный флотоводец тотчас отреагировал на действия Джонса. Ответным ходом Эски-Гассан передвинул к очаковским стенам в поддержку своим галерам несколько линейных кораблей. Турки держались на пушечный выстрел от крепости.
В ночь на 7 июня в адмиральском салоне «Владимира» состоялось совещание российских флагманов. Желчный и надменный принц Нассау-Зиген, стоявший во главе гребного флота, поглядывал свысока, поучал Джонса с Алексиано, что и как им следует делать в случае завтрашней баталии. Шотландец принца явно раздражал. Сам Джонс больше отмалчивался, в споры с Зигеном не вступал.
Он в здешних местах человек новый, кто знает, как здесь принято воевать?
Позднее историки отметят, что при всей личной неприязни флагманов в ту достопамятную ночь все неудовольствия друг другом были забыты ради общей пользы…
Едва багровый диск солнца начал подниматься над еще спящим морем, как впереди русских судов веером развернулись неприятельские галеры. Задул попутный туркам норд-вест, и они дружно бросились в атаку. Ударил первый залп. Ядра с тоскливым посвистом легли недолетом.
Над «Владимиром» взлетели сигнальные флаги: «Изготовиться к бою». В орудийных деках торопливо сновала пушечная прислуга.
Тем временем под прикрытием сильного огня турки ринулись в обход наиболее слабого правого фланга российской флотилии, возглавляемой Алексиано. Наконец прогремел и первый ответный залп. Русскую боевую линию заволокло пороховым дымом.
Внезапное начало боя застало Нассау-Зигена и Поля Джонса объезжающими на шлюпке в сопровождении нескольких баркасов суда флотилии. Заметив маленький отряд, забравшийся далеко вперед, капудан-паша немедленно велел его окружить и уничтожить. На пересечку неосторожным флагманам немедленно помчались сразу три десятка галер.
— Полагаю, что мне надлежит поторопиться на свой корабль, чтоб возглавить бой и выслать вам в поддержку гребные суда! — невозмутимо констатировал Поль Джонс, когда впереди шлюпки легли первые всплески от выпущенных по ней ядер.
— Я буду держаться до вашего прихода! — принц благодарно пожал руку шотландцу, былой надменности как не бывало.
Турки меж тем все наседали. Уже не тридцать, а сразу сорок семь боевых галер спешили выполнить приказ своего адмирала. Галерным капитанам было велено схватываться с русскими судами на абордаж, а если тот закончится неудачей, то взрываться вместе с неприятелем. Однако, помня Сакена, капитаны султана осторожничали, и первую атаку баркасам Нассау-Зигена удалось отбить. Галеры отошли.
Тогда, ободряя подчиненных, к ним на киргилаче прибыл сам Гассан-паша и, подняв свой адмиральский флаг, лично повел капитанов в атаку. Но на этот раз баркасы его уже не интересовали. Старый Гассан стремился прорвать боевые порядки Алексиано. Четко соблюдая интервалы и держа дистанцию, турки мчались как на учениях. Даже беглого взгляда на атакующих было достаточно, чтобы понять, насколько силен и опытен противник. На узких галерных палубах было тесно от толп янычар, изнывавших в нетерпении абордажной схватки.
Положение становилось критическим. Гассан-паша, разъезжая на своем киргилаче среди сражавшихся, вдохновлял своих галионджи личным презрением к смерти. Положение Нассау-Зигена с каждой минутой становилось все более безнадежным. Было очевидно, что без помощи ему уже не вырваться.
Именно в это время к Нассау-Зигену с боем прорвался неутомимый Поль Джонс. С собой контр-адмирал привел плавбатарею, два бомбардирских корабля и несколько дубель-шлюпок с галерами. Четыре наши передовые галеры в азарте схватки опрометчиво вырвались было вперед и тут же попали под сосредоточенный огонь. Но хуже было даже иное — неудачно сманеврировав, они заслонили собой турок от наших плавбатарей. На батареях матерились:
— Такие-разэтакие, куды ж они лезут!
Но вот на галерах опомнились и отошли в сторону, открывая директрису стрельбы. На батареях только того и ждали:
— Залф! Залф! Залф!
Теперь уже Поль Джонс и Алексиано во главе своих отрядов сами атаковали. Бой был недолог, но жесток. Исход его решила меткость русских артиллеристов и лихой маневр, в результате которого бомбардирские корабли и дубель-шлюпки прорвали турецкую линию, поставив галеры султана в два огня. И вот, наконец, раздался оглушительный взрыв — это взлетела на воздух расстрелянная в упор турецкая шебека. Новый взрыв — и еще одно турецкое судно ушло на дно лимана. Невдалеке от берега тонул с отбитым днищем многопушечный киргилач.
И турки побежали. Напрасно мужественный Гассан-паша подавал пример храбрости: в одиночку на своем судне отбивался от наседавших на него русских галер. Напрасно поднял он над грот-мачтой зеленое знамя пророка, напрасно в бешенстве палил по бегущим с поля боя. Все было напрасно. Мчащихся в разные стороны обуял животный страх, и повернуть их вспять было уже невозможно. Лишь под самыми очаковскими стенами смог Эски-Гассан собрать беглецов и навести среди своих галер хоть какой-то порядок.
Поль Джонс с Алексиано преследовали гребной турецкий флот, пока сами не попали под огонь крепостных пушек. К тому же мешал и противный ветер, а потому последние кабельтовы тащили суда уже казачьими лодками. Утлым галерам тягаться с каменными фортами тяжело, и Нассау-Зиген велел бить отбой.
— Слава Господу, басурманам воздали с лихвой! — радовался в Кинбурне Суворов, оглядывая в зрительную трубу убегавшие турецкие суда.
Многих своих солдат Суворов передал на флотилию.
— Сам гол как сокол остался! — говорил он.
Но как не отдать, когда и сам желал бы участвовать в драке абордажной! На самом конце Кинбурнской косы Суворов загодя распорядился скрытно установить батарею, да так, чтобы держала под обстрелом весь вход в лиман. Потому работали больше ночами, чтоб под покровом темноты все осталось для турок незаметным.
— Пробьем брешь в златом мосту бегущих! — ободрял генерал-аншеф, объезжая на своей лошадке копавших песок солдат.
— А побегут ли? — засомневался было следовавший за ним адъютант Редлихейт, прозванный в армии Горацием.
— Побегут сердешные, — кивал головой Суворов. — Об этом, чаю, мореходцы наши позаботятся!
Приведя себя в порядок, русская флотилия заняла свою старую утреннюю позицию. Времени было всего одиннадцать часов пополудни. Неподалеку от берега тонул избитый турецкими ядрами фрегат «Иоанн Златоуст», однако с него успели снять не только команду, но и пушки с запасом пороха. Несмотря на одержанную победу, было очевидно, что турки — противник серьезный и легких побед над ним ждать не приходится.
Едва смолкли последние залпы, как закончилось и былое единство российских флагманов. Нассау-Зиген вконец разругался с Полем Джонсом. Тон принца для американского корсара был совершенно не терпим.
— Мой род один из древнейших в Европе, и не морским разбойникам делать мне замечания! — заявил он, когда Джонс стал давать ему советы.
Гордый Поль Джонс, впрочем, в долгу не остался.
— Мальчишка! Все твои заслуги лишь в том, что ты наложил в штаны под Гибралтаром да бежал оттуда впереди собственного визга! Я ж держал одним судном в страхе пол-Англии! — ударил он кулаком по столу.
Оба контр-адмирала расстались врагами…. Тотчас последовал и первый донос на Поля Джонса, за ним другой, третий. Принц был злопамятен и оскорблений не прощал. Травлю исподволь американского корсара он уже начал. Потемкин, которому дрязги флагманов быстро надоели, говорил с досадой:
— Конечно, Джонс — приобретение для флота нашего важное, но зато сколько с ним хлопот!
— Да, ваше сиятельство! — поддакивал ему Осип де Рибас. — Но не будем делать скорых выводов. Время покажет, что нам важнее!
Ругаясь с начальниками, дружбу американский корсар водил с черноморскими казаками. Началось с того, что, будучи наслышан о них и раньше, Джонс приехал самолично поглядеть на «степных рыцарей», тех, что остались навеки верными России, а не бежали изменниками в Туретчину. Познакомившись, пил с атаманами жгучую горилку, а выпив, пели они, обнявшись, песни казачьи да пиратские. Сидор Белый — вождь буйных черноморцев, наливал до краев очередной штоф.
— Держи! — подавал его Джонсу. Скосив глаз, шотландец разглядел в алкогольной мути перцовые стручки.
— Вот из зис? — поинтересовался он.
— Це закусь!
Выпили еще. Потом закусили и добавили. Затем атаманы, усы утерев, начали посвящать Джонса в казаки. Надели на него папаху, рубаху с воротом вышитым да широченные шаровары. После этого гуляние продолжилось с новой силой. Весь день гость и хозяева пили да плясали. Под вечер, вяло ворочая языком, Джонс побратался с войсковым судьей Головатым, подарил ему свой офицерский кортик, в ответ же был одарен кривой казачьей саблей. Затем расчувствовавшийся Головатый обнял своего новоприобретенного брата:
— Ванюша, поехали к туркам!
— Иес! — кивнул Ванюша. — Поехали!
В маленькой шлюпке, вдвоем, они отошли от берега и под покровом темной южной ночи взяли курс к месту якорной стоянки турецкого флота. Чтобы не скрипели уключины, их предварительно обмотали тряпками. Еще издали выискали флагманский корабль. Он отличался от остальных красным фонарем на нокс-рее. Осторожно, стараясь не плескать веслами, подошли. Когда же оказались у самого борта, американский корсар, встав в полный рост, размашисто начертал на борту неприятельского флагмана мелом: «СЖЕЧЬ. ПОЛЬ ДЖОНС».
Еще раз продефилировав вдоль всего турецкого флота, друзья благополучно вернулись обратно. На берегу героев набежавшие казаки встретили ружейной пальбой, криками «ура» и бутылями крепчайшего самогона.
Наутро весть о бесстрашном ночном рейде Джонса разнеслась по всем российским войскам, вызывая искреннее восхищение одних и жгучую зависть других.
— Каков орел! — порадовался за своего знакомца Суворов.
— Негодяй и партизан! — зло возмущались Мордвинов с Нассау-Зигеном. — Его ли дело мелом по кораблям турецким черкать!
А Поль Джонс, наплевав на все сплетни, демонстративно являлся отныне в казачьей папахе и шароварах. Из-под кушака торчала здоровенная сабля и пара пистолетов.
Впрочем, всех сейчас волновало иное — подготовка к новому морскому сражению за Очаков. Было ясно, что столь небольшая неудача не сможет охладить воинственного пыла Гассан-паши. Не затем он вел сюда огромный флот, чтоб, потеряв несколько мелких судов, вернуться ни с чем. Туркам нужна была только решительная победа. Победа нужна была и русской стороне. Решительная битва за очаковские воды была еще впереди, и ждать ее оставалось уже недолго.
Как и предполагал Потемкин, неудача первого нападения на российскую флотилию Гассан-пашу особо не обескуражила. И мужества, и настойчивости лучшему флотоводцу султана было не занимать. Старый Гассан действовал, как всегда, решительно. К выведенным им уже ранее на очаковскую отмель четырем линейным кораблям он незамедлительно подтянул еще шесть. Теперь немногочисленной российской флотилии противостояла мощная боевая линия корабельного турецкого флота, тягаться с которой мелким судам не так-то просто. Откладывать нападение старый флотоводец был не намерен — Очаков ждал его помощи.
Выгнать турок из лимана как можно скорее требовал и Потемкин. Пока очаковский гарнизон беспрепятственно снабжается с моря, думать о взятии крепости нечего!
Было раннее утро 16 июня, когда с передовых русских судов заметили, что турки, используя попутный зюйд-вест, начали перестраиваться в линию баталии. Не обошлось у них и без неурядиц. При перестроении 64-пушечный флагман, совершая маневр в голову выстраивающейся линии, внезапно приткнулся к намытой волнами песчаной мели. Вскоре, правда, его оттуда стащили, но поволноваться капудан-паше при этом пришлось изрядно. Неизвестная отмель должна была бы насторожить турок, ведь линейные корабли огромны и неповоротливы, а фарватер входа в лиман так узок и извилист, что большим кораблям в нем, как слону в посудной лавке. Однако на этот раз предусмотрительность оставила Эски-Гассана. Возможно, он был излишне уверен в предстоящей победе, и такие мелочи, как узкость фарватера, его не интересовали, возможно, была какая-то другая причина, но факт остается фактом, опасностью посадки своих кораблей на мели капудан-паша пренебрег. Скоро, очень скоро ему придется об этом горько пожалеть…
Посадка флагманского корабля на мель еще до начала сражения вызвала беспорядки у суеверных матросов-галионджи. Стали раздаваться крики о предстоящем несчастии. Капитаны запросили Гассан-пашу: «Что делать?»
— Режьте головы зачинщикам! — было им ответом.
Дни затишья использовала для укрепления своей позиции и русская сторона. Не теряя времени, усилили гребную флотилию Нассау-Зигена двумя десятками канонерских лодок, вовремя подошедших из Кременчуга. Генерал-аншеф Суворов по своему почину незаметно для турок выстроил на самом конце Кинбурнской косы замаскированный «блок-форт», державший теперь под жерлами своих пушек вход и выход из лимана.
Флаг Поля Джонса по-прежнему развевался на бизань-стеньге 66-пушечного «Святого Владимира». Рядом с ним борт в борт стояли на якорях фрегаты: «Александр Невский», «Скорый» и «Святой Николай», да еще восемь малых крейсерских суденышек. Южнее парусной эскадры, ближе к Кинбурнской косе, расположилась флотилия Нассау-Зигена, в которую собрали все, что хоть как-то могло держаться на плаву, — от дубель-шлюпок и галер до простых баркасов и казачьих лодок.
На фоне турецкой армады российские силы выглядели столь малочисленными, что, наверное, даже у многих храбрецов возникало порой невольное сомнение: осилим ли, одолеем ли? Ведь и по пушкам и по людям превосходство турок было более чем двукратным, и это, не принимая в расчет огромного калибра турецких орудий! Волновал российских начальников и ветер, который, как назло, вот уже несколько дней был противным нашей стороне и попутным туркам.
В ночь с 16 на 17 июня все российские флагманы съехались к Полю Джонсу на «Владимир». Совещание было бурным.
— Неприятель стеснен в маневрировании обширным мелководьем, а потому следует бить его парусной эскадрой с фронта, а гребным судам заходить с флангов! — высказал свое мнение американский корсар. — Надо воспользоваться сегодняшней неразберихой у турок и прямо сейчас ночью их атаковать и сжечь!
Нассау-Зиген не разделял этого мнения.
— Надлежит нам самим ждать в укрепленной позиции турецкой атаки и действовать сообразно ей! — заявил он.
— Где же ваша былая храбрость, адмирал? — ухмыльнулся Джонс. — Где вы ее растеряли?
— У нас мало сил, и ветер нам противный. Следует ждать рассвета! — зло бросил ему в ответ принц.
— Насколько помнится, под Гибралтаром вы тоже предпочитали воевать по утрам! — не без ехидства вставил Джонс.
Зиген в долгу не остался, и оба флагмана здорово поругались. Меж ними сидящий Алексиано поначалу лишь горестно вздыхал, а затем, видя, что ругани и оскорблениям начальников конца не видно, грохнул кулаком:
— Хватит собачиться! Давайте решать дело!
В конце концов приняли большинством голосов план Джонса, сторону которого занял Алексиано. Бригадир тоже устал от зигенских выкрутасов. Исходом совещания принц был раздосадован, хотя и подписал общий протокол Впрочем, атаковать ночью все равно было невозможно. Ветер, бывший до последнего времени противным, теперь вообще стих. Вернувшись на свои галеры, Нассау-Зиген ядовито объявил штабным:
— Жонес, может, и одарен качествами морского наездника, но предводителя флота из него никогда не выйдет!
Пущенное оскорбление тут же пошло гулять среди офицеров, передаваясь от одного к другому.
К четырем часам утра ветер, однако, начал усиливаться, и наконец задул благоприятный нашей стороне норд-ост. Со всех судов напряженно вглядывались во флаги на «Владимире». Что там решат? Наконец с линейного корабля отрывисто ухнул фальконет, фалы грот-мачты запестрели цветной россыпью флагов. Поль Джонс оповещал флот, что вступил под паруса и начинает атаку. За корабельной эскадрой налегла на весла и гребная флотилия.
Турки приближение противника заметили не сразу. Некоторое время на их судах было тихо, и только затем, когда кто-то разглядел приближающиеся в утренних сумерках тени, поднялся переполох. О каком-то организованном отпоре речи не шло. Каждый капитан норовил быстрее иных обрубить свой якорь и поскорее убраться под спасательную защиту очаковских бастионов. Было очевидно, что внезапным движением российского флота турки ошеломлены. Гассан-паша, готовя свое нападение, совсем не предполагал столь решительного поступка со стороны уступавшего в силе противника.
Едва «Святой Владимир» сблизился с ними на дистанцию пушечного огня, Поль Джонс взмахнул своей кривой саблей:
— Залф!
Свист первых же ядер еще больше усилил неразбериху среди турок. Теперь вслед за галерами и киргилачами забегали и на палубах линейных кораблей. Боясь остаться в одиночестве, их капитаны также заторопились убраться подальше от надвигающейся опасности. Спустя какие-то четверть часа с начала атаки Джонса турецкий флот пришел в полное расстройство. Убегая, каждый думал только о себе. В возникшей неразберихе один из турецких капитанов, совершая поворот оверштаг, потерял ветер. Пока на линейном корабле, суетясь, ложились на другой галс, чтоб повторить маневр, к нему уже подскочил «Владимир». Узкий фарватер лишал турка свободы маневра, чем и воспользовался опытный Джонс. Еще минута, и три десятка пушек левого борта «Владимира» обрушили раскаленный чугун на головы неудачников. Одного залпа оказалось достаточно, чтоб на турецком корабле окончательно потеряли голову. Парусная крепость вильнула в одну сторону, затем в другую, и, наконец, корабль с ходу выскочил на ближайшую песчаную отмель. Удар. Видно было, как на турецком корабле рушатся стеньги.
— Лево руля! — скомандовал Джонс, успев разглядеть приближавшийся песчаный остров.
Матросы дружно налегли на брасы, рулевые грудью повисли на штурвале, и «Владимир», скребя днищем по песку, все же вырвался на большую воду. Сблизиться с сидевшим на мели турком больше шансов у Джонса не было. «Владимир», уклоняясь от мели, также потерял ветер, и теперь необходимо было, разворачивая реи, вновь набирать ход, что сделать на извилистом узком фарватере большому кораблю было не так-то просто. Джонс схватил жестяной рупор.
— Принц! Добейте этого господина! Он ваш! — крикнул он, завидя галеру под контр-адмиральским флагом.
Два раза Нассау-Зигену повторять было не надо. Кто же откажется от королевского подарка! Турецкий корабль был немедленно окружен и атакован гребными судами.
К этому времени немного пришли в себя от первого испуга и турки. Гассан-паша со своими многочисленными адмиралами вновь обрел власть над беглецами и теперь энергично собирал их в боевые порядки. На выручку севшему на мель кораблю он бросил не менее двух десятков галер.
— Искупите позор своей презренной кровью! — кричал он им, потрясая кулаками.
Нападали галеры неистово. Палили пушки, истошно кричали матросы. А навстречу им уже мчались, вздымая веслами мутную лиманную воду, наши канонерки и баркасы. Галерный бой стремителен и скоротечен. Здесь не ищут наветренных положений, не затрудняют себя парусными эволюциями. Здесь все зависит от выносливости гребцов и хладнокровия капитанов. В вихре маневров, треске ломающихся весел мчатся друг на друга галеры, чтобы решить поединок точным картечным залпом или отчаянной абордажной схваткой. Галерный бой — удел храбрецов.
Эту атаку турок наши отбили, и хотя потопленных судов у неприятеля не было, урон сыны Магомета понесли серьезный. Пущенная в упор картечь нашла себе обильную жертву в толпах теснившихся на палубе турок.
А сражение еще только начинало разгораться по-настоящему, становясь с каждой минутой все более и более ожесточенным.
Тем временем севший на мель турецкий корабль продолжал успешно отбивать все наскоки зигенских канонерок. За первой атакой на неподвижную махину последовала вторая, а затем и третья. Однако пришедший в себя турецкий капитан к этому времени, видимо, сумел навести порядок в команде, и теперь на все атаки гребных судов турки отвечали яростным огнем. И все же русские артиллеристы били точнее, и с каждым их залпом ответный огонь с корабля слабел. Наконец, настал момент, когда у оборонявшихся замолкла последняя пушка. Но и тогда обреченная команда не помышляла о сдаче в плен, турки отстреливались из ружей.
Сражение складывалось нелегко, и всем участвующим в нем было ясно, что перелома ни в ту, ни в другую сторону еще не произошло. Чаща весов фортуны пребывала в зыбком равновесии. Пока Нассау-Зиген атаковал севший на мель линейный корабль, главные силы гребного флота турок обрушились на наш правый фланг, возглавляемый бригадиром Алексиано. Бой здесь был особенно жесток, и успех на первых порах сопутствовал неприятелю. Турки даже разбили и пустили на дно одну из немногих русских плавбатарей. Потеря весьма ощутимая! Но вот Алексиано подкрепили канонерскими лодками из резерва, и он сам пошел вперед. Теперь уже противник то и дело тушил вспыхивающие то тут, то там пожары. Мастерство и мужество российских моряков перебороли безумную и дерзкую удаль моряков турецких.
Тем временем на сидевшем на мели корабле после упорного сопротивления все же спустили кроваво-красный флаг Али. Но и после этого многие матросы, невзирая на приказы своих начальников, отказывались сложить оружие. В своей реляции принц Нассау-Зиген писал об этом эпизоде: «Турецкий корабль спустил свой флаг, я оставил его, считая сдавшимся, но он снова открыл ружейный огонь в то время, когда наши лодки к нему приблизились, и огонь продолжался около четверти часа. Утомленный его упрямством, я приказал подвести к нему брандер, что заставило его просить пощады. Граф Апраксин и граф де Вербоа, французский волонтер, уже вступили на палубу, как люди, бывшие на рубке, снова начали пальбу, командир брандера и 3 солдата, бывшие в шлюпке графа Апраксина, были убиты, но, увидев горящий фитиль, турки окончательно сдались».
Поль Джонс со шлюпкой передал Зигену записку, прося принца не уничтожать захваченный линейный корабль. Но Зиген никого слушать не собирался.
— Взорвать! — приказал он.
— Но зачем, ведь корабль и так в наших руках! — поразился даже бывший при нем переводчиком известный бретер и авантюрист лейтенант Дама.
— Взорвать! — уже в бешенстве закричал принц.
На приткнувшемся к линейному кораблю брандере немедленно подпалили пороховые шланги-сосисы. Взрыв страшной силы буквально вырвал громаду корабельного корпуса ввысь. На глазах ошеломленных людей он разломился на куски, которые со страшным грохотом обрушились в воду.
Но к этому времени Аллах, видимо, окончательно отвернулся от турок. Не успели еще моряки султана прийти в себя от взрыва линейного корабля, как их ждала новая неожиданность, еще более ошеломляющая: на отходе не справился с управлением и сел на мель корабль самого капудан-паши. Гассан-паша был в ярости. Янычары-телохранители тут же на шканцах рубили головы несчастным рулевым и греку-штурману. Сам же капудан-паша, не теряя времени, перескочил на проходивший мимо фрегат и, подняв на его грот-мачте свой флаг, вновь принялся наводить порядок на отходившем флоте. Удрученные взрывом одного корабля и посадкой на мель второго, турки как-то сразу утратили весь свой боевой пыл и повернули вспять. Сначала одно, затем второе, третье судно поворачивали к Очакову и, прекращая всякое сопротивление, обращались в бегство.
— Ура! Переломили хребет Абдулке! Наша берет! — кричали на русских судах уже познавшие вкус первой победы матросы.
Вскоре гребные суда, как и в первый раз, окружили брошенный на произвол судьбы корабль капудан-паши. Несколько залпов в упор — и он занялся полыхающим костром. И хотя команда недвижимого исполина защищалась, он был обречен. Турецкий корабль был атакован фрегатом «Святой Николай». Зайдя в корму, тот принялся безнаказанно расстреливать его смертоносными продольными залпами. Видя, что положение безвыходно, турки спустили флаг с кормового флагштока. Остался лишь адмиральский, прибитый к грот-брам-стеньге гвоздями. Капитан «Николая» капитан-лейтенант Данилов, видя, что турки сдаются, велел прекратить пальбу. Спустив шлюпку, он послал мичмана за флагом. И снова вмешался упрямец Зиген!
— Адмиральский флаг не спущен — значит, он еще не сдается! Добить! — приказал он.
Причина столь упорного нежелания принца пленять турецкие корабли объяснялась просто. Нассау-Зиген не без основания опасался, что немалые призовые деньги за захваченные линкоры Адмиралтейств-коллегия присудит не ему, а загнавшему их на мель Джонсу. Уничтожив же корабли, принц получал причитавшиеся наградные, пусть меньшие, но сам. На глазах у возмущенных моряков «Святого Николая» к турецкому линейному кораблю подскочило сразу несколько зигеновских галер, которые тут же принялись расстреливать беспомощный корабль. Видя, что смерть неизбежна, турки вновь подняли боевой флаг и возобновили пушечный и ружейный огонь. Вторично заставить их сдаться было уже невозможно. Остатки команды решили стоять насмерть. Тем временем к кораблю пробились сразу несколько брандерских лодок и, сцепившись с ним, загорелись. Но и из пламени пожара еще раздавались выстрелы последних защитников турецкого флагмана. И лишь когда пожар охватил весь корабль, турки стали бросаться в воду, откуда их уже вылавливали наши матросы. Но все же большая часть команды так и осталась на борту гибнущего корабля, предпочтя смерть сдаче в плен.
Уже в сумерках российская корабельная эскадра и гребная флотилия встали на якоря на дистанции пушечного выстрела от Очакова. Орудия на судах были заряжены, и прислуга наготове. Капитаны помнили клятву капудан-паши выбить наш флот из лимана и были готовы ко всяким неожиданностям. К этому времени оба российских флагмана окончательно разругались. Поль Джонс, со свойственной ему прямотой и непосредственностью, высказался относительно действий командующего гребной флотилией:
— Не пойму, в здравом ли рассудке наш принц! Ведь последнему школяру ясно, что если у тебя был один гусак да сосед подарил тебе еще одного, то у тебя стало два. Увы, принцы арифметики не понимают!
Тем временем спустилась ночь. Было тихо. Высоко в небе блистали звезды. Но лунный серп, словно изогнутый турецкий ятаган, тревожно напоминал чутко вслушивающимся в темноту людям, что где-то неподалеку враг, изрядно потрепанный, но еще до конца не сломленный, а потому готовый на самое отчаянное предприятие.
Но Гассан-паша о нападении уже не помышлял. Старый флотоводец решил, что пришло время самому выбираться из лимана под прикрытие главных сил флота. Вчерашнее поражение внесло уныние и растерянность в ряды его команд. Эски-Гассан понимал, что для поднятия духа его людям нужна хотя бы небольшая передышка. Нет, капудан-паша вовсе не собирался бежать из-под Очакова! Он хотел лишь, оттянувшись в море, навести порядок на своем флоте, ободрить растерявшихся и казнить трусов, а затем снова обрушиться всею силой на головы неверных и выполнить данное им султану обещание! Стараясь не шуметь, его суда начали поворачивать на выход из лимана. Ночь скрывала от противника этот маневр, и Гассан-паша был уверен, что преподнесет русским неприятный сюрприз, когда те с рассветом внезапно обнаружат, что турецкий флот, незаметно покинув лиман, уже находится в полной безопасности.
За час до полуночи на российских судах неожиданно для себя услышали яростную канонаду. Это, заметя крадущихся вдоль Кинбурна турок, заговорили пушки замаскированного на самом конце косы блок-форта. Наведением пушек командовал самолично Суворов.
— Видишь, фонарик вроде как по воде плывет, — показывал генерал-аншеф очередному артиллеристу. — Вот в него и лупи!
Огонь суворовских пушек был для турок совершенно неожидан. Разумеется, что маленький блок-форт был бессилен остановить огромный турецкий флот и не мог бы долго в одиночестве противостоять его артиллерийской мощи. Но он совершил иное! Попав под внезапный обстрел, турецкие суда заметались в панике, капитаны просто не понимали, что происходит вокруг, а команды, и без того бывшие под тягостным впечатлением вчерашнего поражения, теперь обезумели вконец. Всего лишь несколько залпов прозвучало с суворовской батареи, но этого было достаточно, чтобы превратить целый флот в скопище не поддающихся никакому управлению судов. В темноте, пытаясь вырваться из ставшего ловушкой лимана, они то и дело таранили друг друга, и тогда матросы в панике разряжали пушки по своим. Огромная палящая и сцепившаяся масса быстро потеряла узкий фарватер. И тут началось! То одно, то другое, а то и сразу по нескольку турецкие суда стали выскакивать на мель.
Темень. Крики. Гам. Пальба. Неразбериха… Когда же первые солнечные лучи осветили лиманные воды, русским морякам предстала картина незабываемая. Большая часть турецкого флота прочно сидела на песчаных отмелях, будучи не в силах оттуда стянуться. Со многих судов турки просто попрыгали на песок и там, сбившись в кучи, обреченно ждали своей судьбы.
Генерал-аншеф Суворов, худой и подвижный, велел подать ему полковой барабан. На нем он размашисто начертал пером всего четыре слова: «Принц! Атакуйте с богом!» Адъютант шлюпкой доставил записку адресату. На гребной флотилии все пришло в движение. Дружно ударили по воде весла. Галеры и канонерские лодки рванулись навстречу добыче. Прямо на ходу, под зорким оком вездесущего Алексиано, гребные суда перестраивались в боевой порядок, зайдя с тыла к сидящим на мели турецким кораблям. В азарте атаки флотилия попала было под огонь крепостных очаковских пушек, но отбилась и проскочила. Вскоре, обойдя двумя колоннами отмели, — она замкнула свой гибельный полукруг вокруг обреченных турок С высоких очаковских стен осажденные теперь могли лишь в бессилии взирать, как на их глазах безжалостно и безнаказанно уничтожается флот султана.
Ударили первые залпы, началась финальная часть Очаковского сражения. Наверно, не часто морские баталии имели столько зрителей, сколько было в тот день. За кровавым морским действом наблюдал очаковский гарнизон и команды линейного турецкого флота, державшегося неподалеку от лимана, моряки эскадры Поля Джонса, не могущие принять участие в битве из-за узкости фарватера и противного ветра, суворовские солдаты с Кинбурнской крепости.
А зрелище было незабываемое! Русские гребные суда умело и быстро окружили недвижимый турецкий флот. И началось! В одном месте бой пушечный, а в другом уже и абордируются вовсю. И если некоторые неприятельские суда сдавались без боя, то на большинстве дрались все же яростно. А сражаться турки умели! В одной из жестоких рукопашных схваток на палубе турецкого линкора пал кошевой атаман верных казаков Семен Белый. Капитан передовой галеры лейтенант Мякинин, раненный еще накануне, наотрез отказался покинуть судно и в атаке вновь был впереди всех, командуя своей галерой, лежа на палубе. В своей «отчаянной храбрости», как скажет о нем историк, Мякинин атаковал и поджег турецкий линейный корабль.
С берега за происходящим в зрительную трубу наблюдал и Суворов. Еще несколько дней назад передал он на флотилию многих своих солдат.
— Сам остался гол как сокол! — говорил он. — Но как бы я желал сам участвовать в сем абордаже!
Более четырех часов длилось избиение турок в лимане. И, несмотря на то что турки бились с упорством обреченных, бросаясь вплавь с ножами в зубах на наши галеры, все было напрасно. К полудню сражение было окончено. От смерти и плена не ушел никто!
Потери Гассан-паши были ошеломляющи. На песчаных пляжах Кинбурна догорали пять линейных кораблей и более десятка мелких судов. По всему лиману колыхались на волнах тысячи и тысячи трупов. Внес свою лепту во всеобщий разгром и суворовский блок-форт, расстрелявший два проходивших мимо него фрегата. Еще один линейный корабль был взят на абордаж бригадиром Корсаковым. Над ним уже подняли Андреевский флаг. Разъезжавшие по песчаной косе казачьи пикеты устало сгоняли толпы пленных турок. Победно рокотали барабаны. Все кричали «ура».
Жалкие остатки судов, не успевших вырваться из лимана (два фрегата и семь шебек), сбились в кучу под стенами Очакова, ища там спасения. Но напрасно. Спустя полторы недели настал и их черед испить чашу горечи до дна. Гребная флотилия на рассвете атаковала неприятеля и, несмотря на сильный огонь с крепостных стен, сожгла все суда до единого. Так была поставлена последняя точка в долгой и кровавой морской битве за Очаков. Отныне Днепровские воды стали нашими, а крепость лишилась любой помощи извне.
На другой день хоронили погибшего в сражении Сидора Белого. При его отпевании впереди российских офицеров стоял с обнаженной головой Суворов, а среди запорожцев, рядом с Антоном Головатым, был Поль Джонс. Могилу вырыли в самой церкви, сверху положили чугунную плиту.
Теперь же Поль Джонс получил за победу орден Святой Анны первой (высшей!) степени. Несмотря на довольно сложные взаимоотношения, сложившиеся между двумя российскими адмиралами — американцем Полем Джонсом и немцем Нассау Зигеном, действия русских сил в Лимане были больше чем успешные.
«Оба адмирала. — отличавшиеся предприимчивостью, решительностью и соревновавшие между собой, оказались на высоте», — свидетельствует «История русской армии и флота».
Вскоре после победы отношения между Джонсом и Нассау-Зигеном окончательно испортились. В свое время принц Нассау «наследил» по всей Европе, недаром его называли «воином всех лагерей и царедворцем всех дворов». Пользуясь близостью с фельдмаршалом Потемкиным, Нассау в своей победной реляции приписал все лавры победы исключительно себе. Неизвестно, то ли благодаря проискам Нассау-Зигена, может, просто из-за своей несдержанности, но Поль Джонс нажил врага в лице самого Потемкина. Впрочем, думается, принц все же приложил к этой интриге свою руку. По крайней мере, до нас дошло его письмо Потемкину со следующими строками: «Как корсар, он (Поль Джонс) был знаменит, а во главе эскадры он не на своем месте…». Написанное Нассау-Зигеном иначе как заурядным доносом назвать нельзя.
Затем уже и сам Потемкин отписал в столицу Екатерине: «Сей человек неспособен к начальству, неретив, а может быть, и боится турков. Притом душу имеет черную… Может быть, для корысти он отваживался, но многими судами никогда не командовал. Он нов в сем деле, команду всю запустил, ничему нет толку: не знавши языка, ни приказать, ни выслушать не может».
Звезда Поля Джонса в России начала понемногу закатываться. Говорят, что Екатерину II особенно волновали явно республиканские взгляды Поля Джонса.
Критиковал Джонса и Суворов, как, впрочем, и других новых кондотьеров, упрекая в поверхностном отношении к службе: «Коли по прихоти их не сбывается, сразу грозят отставкой». Много копий сломано историками и из-за батареи на стрелке Кинбурнской косы. Батарея была построена Суворовым на самой оконечности косы и сыграла решающую роль в сражении 18 июня 1788 года, когда ее огнем была уничтожена значительная часть турецкого флота.
Поль Джонс утверждал впоследствии, что идею сооружения батареи подал Суворову именно он.
В письмах Суворова мы находим ответ, кому же принадлежит здесь пальма первенства. Действительно, прибыв на театр военных действий, Поль Джонс сразу отметил удобную позицию для сооружения укрепленной батареи. Она смогла бы не только контролировать проход в лиман, но и оказала бы большую поддержку кораблям. А те, в свою очередь, смогли бы своим огнем также поддержать батарею. Суворов ясно видел необходимость строительства батареи и без советов «англо-американца», как он его иногда называл. Но он был не только теоретиком. «Поль Джонс бредил здесь батареей на косе, до сего времени исполнить сие не было возможно, ничего не решено, дыры латаем спустя рукава… Он (Поль Джонс) пишет мне про батарею словно министр», — писал генерал-аншеф. При первой возможности батарея была построена.
После разгрома турецкого флота Очаков оказался полностью блокирован. Боевые действия на море в Лимане практически закончились. 9 декабря 1788 года Очаков пал. К сожалению, участвовать в штурме Джонсу не пришлось. По распоряжению императрицы он был отозван в Петербург: обстановка на Балтике осложнилась, Швеция объявила войну России. Флот противника вошел в Финский залив и угрожал столице. В дополнение ко всему 15 октября в море на флагманском корабле «Ростислав» неожиданно умер Грейг. Россия потеряла выдающегося моряка, храброго и преданного адмирала. Что касается Джонса, то он лишился своего главного заступника. Отныне он оставался один на один со всеми своими явными и тайными недоброжелателями. «Неожиданное известие о смерти Сэмюела Грейга, — писал Поль Джонс, — меня очень огорчило. Во-первых, я потерял друга, который к тому же был близок к императрице. Во-вторых, его смерть явилась непосредственной причиной моего отъезда с Черного моря. С сэром Сэмюелом мы не только прекрасно понимали друг друга, но и были абсолютно убеждены в необходимости нашей службы императрице… Я мог только мечтать, чтобы мои отношения с коллегами в России были такие, как с Грейгом на флоте и с Суворовым в армии». Между тем в Кронштадте и Петербурге прошел слух: Джонс едет на место Грейга. И снова встревожились англичане: «пират-янки» — командующий Балтийским флотом?!
В последний раз виделись они с Суворовым. Наступила осень. Суворов на прощание подарил Полю бобровую шубу и подбитый горностаем доломан. Он не раз величал его Дон Жуаном, и теперь сказал: «Возьмите, Джонс, вам они подойдут, вы ведь французский кавалер. Для вашего брата Суворова годится серая солдатская шинель и забрызганные грязью сапоги. Прощайте».
Планируя по пути в Петербург заехать в Варшаву, Джонс направляется в Киев. Здесь он встречается с М. И. Кутузовым.
Ставший уже известным в русской армии молодой генерал только что оправился от тяжелого ранения, полученного под Очаковым, и тоже ехал в Петербург. Его сопровождали Беннигсен и совсем еще молодой Багратион. Встреча с боевыми соратниками была неожиданной, но приятной. По предложению Кутузова решили ехать вместе. И вот после короткого отдыха в Киеве все четверо отправляются в путь. Маршрут выбрали — Минск, Двинск, Псков. Дорога зимняя — санная кибитка, резвая тройка да звонкие бубенцы. Ехали не спеша и к вечеру 28 декабря добрались до Петербурга. Столица готовилась к встрече Нового, 1789 года. Жизнь в Петербурге шла обычным порядком, несмотря на войну. Скованные льдом корабли стояли разоруженные в своих гаванях. Адмиралу оставалось только включиться в светскую жизнь столицы.
До середины марта жизнь Джонса в Петербурге никак нельзя было назвать скучной. Остановился он в дорогих номерах одной из лучших гостиниц. Был принят ко двору. Его денежные расходы в дополнение к адмиральскому жалованию щедро оплачивались казной. Герой Очакова, американский моряк, Джонс постоянно находился в центре внимания петербургского общества. Очевидно, именно к этому времени относится его портрет, исполненный неизвестном автором в виде миниатюры; он был приобретен императорским Эрмитажем. Только одно тревожило адмирала — это отсутствие определенности в дальнейшей службе.
Судя по всему, императрица колебалась — британское лобби в российской столице было достаточно сильное. И все же жаловаться на отношение императрицы, чиновничьего Петербурга и света в целом у Джонса не было никаких оснований. Но случай, происшедший с адмиралом в гостинице на Большой Морской, где он остановился, положил начало концу его службе в России… Однако об этом чуть позже…
Несмотря на внешнюю доброжелательность императрицы и данную ей Джонсу аудиенцию, никакого нового назначения он не получил.
При каждом визите Джонса в адмиралтейств-коллегию ему отвечали кратко:
— Ждите!
Думается, непонятно откуда взявшиеся предположения некоторых историков, что Джонсу пророчили должность командующего всем балтийским флотом, не имеют никаких оснований. При всем уважении к Джонсу доверить ему главный флот империи императрица никак не могла. Скорее всего, Джонс должен был получить должность командующего отдельной эскадры, базировавшейся на Копенгаген. Эта эскадра должна была обеспечить блокаду западного побережья Швеции, перекрыть Датские проливы и устроить погром для шведских купцов. Для выполнения этой задачи Джонс подходил как никто другой. Но время шло, а никакого назначения так и не было. Джонсу поручили лишь кратковременную поездку для инспекции вооружения флота в Кронштадт и все.
Тем временем в ожидании этого назначения, о возможности которого ему намекнул тогдашний руководитель российского внешнеполитического ведомства граф Безбородко, Джонс развернул несколько необычную для его положения дипломатическую деятельность.
Как видно из писем к Джефферсону в январе 1789 года, Джонса очень занимала в то время идея тесного союза между Россией и США для совместных действий в Средиземном море против Турции и Алжира. При этом он рассчитывал, что командование объединенными силами, естественно, будет предоставлено ему. В письме Джонса к российскому вице-канцлеру Остерману содержится подробное обоснование целесообразности заключения такого союза между Россией и Соединенными Штатами. Джонс высказывался, в частности, за объединение действий России и США и предлагал в этой связи создать специальную эскадру в Средиземном море. После заключения мира с Турцией Джонс рассчитывал добиться свободы мореплавания для американских судов, как в Средиземном, так и в Черном морях. В письме подробно развивались выгоды от торговли между Россией и Америкой на основе принципа наиболее благоприятствуемой нации, высказывались любопытные соображения о перспективах колонизации Крыма, вербовки американских моряков в российский флот и та. В целом это была развернутая программа широкого военно-политического и торгового соглашения между обеими странами.
Проект Джонса, действовавшего без каких-либо полномочий от американского правительства, носил всего лишь прозаический характер. Ни Россия, ни США к подобному союзу были не подготовлены.
По свидетельству Джонса, спустя некоторое время Остерман пригласил его и высказал свое мнение. Вице-канцлер сообщил, в частности, что «проект содержит несколько хороших идей, но он не думает, что в настоящее время целесообразно его принимать, так как это может еще больше возбудить англичан против России, и необходимо сначала заключить мир с турками».
Опасения Остермана в отношении англичан имели основание. Джонс хорошо знал о ненависти к себе со стороны недругов в Англии.
— Вы знаете, что этот пират всю жизнь был контрабандистом!
— Это еще что! — отмахивались другие. — Будучи пьяным, он убил собственного племянника.
— Убил и съел!
— Неужели такое возможно?
— У пиратов возможно все, они же и не люди вовсе!
— А кто же тогда?
— Дети Люцифера!
— О Господи!
Не желая примириться с мыслью о том, что его предложения остались нереализованными, Джонс снова обратился к проекту заключения договора о союзе и торговле между США и Россией. Поль Джонс предлагает перевезти на Средиземное море всех американских моряков, которые бы воевали там под Андреевским флагом с турками.
— Американцы бедны, как церковные крысы, поманите, прибегут! Драться же они умеют! — предлагает он графу Чернышеву. — Я сам возглавлю сей каперский флот. Содержание американцев не составит ее величеству особых средств. Поначалу будет достаточно оплатить одежду, порох и суда, а остальное мы добудем себе сами, при этом еще и прибавим золота в российскую казну!
Чернышев кивал, мол, подумаем. Но решение он уже принял отрицательное. Война с турками уже шла к победному концу, и затевать столь отважную авантюру было просто ни к чему. Да и политическая ситуация к этому времени уже изменилась. Петербург снова начал налаживать отношения с Лондоном, и ругаться из-за американских каперов ни у кого желания не было.
А затем произошла история, которая во многом предопределила всю дальнейшую судьбу адмирала.
То, что случилось с Полем Джонсом, до сих пор окутано покровом тайны. Мнения историков об этом происшествии расходятся. Однако, скорее всего, случившееся с Полем Джонсом стало все же закономерным итогом той отчаянной и яростной борьбы, которую развернула против «пирата-янки» вся многочисленная и могущественная английская диаспора России. Впрочем, была и иная версия. С нее мы и начнем.
Некоторые бумаги того давнего следственного дела до сих пор хранятся в Петербурге, в Российском государственном архиве Военно-Морского флота. Что же произошло? А произошло то, что на Поля Джонса пало подозрение в изнасиловании. Потерпевшей была некая Катя Степанова. На допросе она показала, что «от роду ей 10 год, и минувшего марта 30 дня послана она Степанова была от матери своей для продажи масла, которое и носила… как она Степанова хотела идти вон, то тот г-н (т. е. Пол Джонс), схватя ее поперек, ударил в бороду (так на языке XVIII в. называлась не только борода, но и подбородок) рукой, отчего рассек к зубам нижнюю губу… и, зажав рот белым платком, отнес ее от оной чрез горницу, и по внесении, у той горницы двери запер, а потом, скинув мундир со звездою и лентою, ее, Степанову, одной рукой держал, а другою, взяв тюфяк, положил на пол, и ее на оной повалил, и в то время усильным образом растлил». Далее следуют медицинские свидетельства, ссылки на законы, запись о передаче дела на высочайшее рассмотрение.
А вот что писало произошедшем сам Джонс «Несколько дней тому назад ко мне в номер постучала девица. Портье сказал, что это якобы дочь женщины, зарабатывающей починкой одежды, и она интересуется, нет ли у меня работы. Как только девица вошла в приемную, она повела себя непристойно. Меня поразила ее нескромность, и я посоветовал ей не заниматься такими делами. Дав из жалости рубль, я попытался выпроводить ее из номера. Однако в тот момент, когда я открыл дверь, распутница сбросила с головы платок и, стараясь сорвать с себя кофту, начала громко кричать. На лестничной площадке она бросилась к пожилой женщине, которая оказалась там явно не случайно. К ней она обращалась как к матери. Затем они обе вышли на улицу — Большую Морскую, где продолжали громко обвинять меня, привлекая внимание прохожих. Свидетелем всего этого был портье.» Надо сказать, что происшедшее не только расстроило, но и совершенно обескуражило Джонса. Обеспокоен был и французский посол. Ведь Екатерина II пригласила П. Джонса по личной рекомендации его короля — Людовика XVI. Для объяснений с императрицей послу нужна была полная картина случившегося. «Потребовалось совсем немного времени, — пишет он, — чтобы выяснить, что старая женщина была просто сводня, торгующая молодыми девицами. При этом она имела обыкновение выдавать их за своих дочерей».
Екатерина II полностью согласилась с объяснениями французского посла, да и самого Джонса. Какие бы то ни было обвинения с адмирала были сняты. Но законы света неумолимы. К тому же в высшем свете стали известны слова императрицы Екатерины, которая в ответ на очередную просьбу английского посла о высылке из пределов России пирата Поля Джонса не выдержала и сказала своему секретарю Боровиковскому:
— Этот Поль Жонес моряк хороший и храбрый, но уж больно у него врагов. Он как красная тряпка перед английским быком. И мне надо жертвовать кем-то одним.
После этого Джонса перестали приглашать на балы и приемы. Впрочем, чтобы разрядить обстановку, Екатерина дала Джонсу годичный отпуск. При желании он мог продлить его еще на два года с сохранением полного адмиральского жалованья, тем более что к этому времени не отличавшийся крепким здоровьем Джонс заболел простудой, быстро перешедшей в пневмонию. В те дни в письме Потемкину Екатерина отозвалась о Джонсе уже несколько в ином тоне: «Этот Поль Джонс обладал очень вздорным умом и совершенно заслуженно чествовался презренным сбродом».
18 августа 1789 года Джонс покидает Петербург. По дороге он ненадолго останавливается в Варшаве для встречи со своим соратником по Войне за независимость Соединенных Штатов генералом Костюшко. Через пять лет Костюшко станет одним из вдохновителей антирусского восстания в Польше. Подавлять восстание будет Александр Суворов. Но Поль Джонс об этом уже не узнает.
Из Варшавы Джонс направляется в Париж. Болезнь прогрессировала, и врачи рекомендовали ему остаться во Франции.
А Франция уже горела в революционном огне. В парке Монсо и Люксембургском саду обучали воинским приемам новобранцев. На каждом перекрестке работали оружейные мастерские. Все торопились куда-то. На шляпах мужчин красовались трехцветные кокарды. Женщины щеголяли в красных фригийских колпаках. Улицы изменили названия. Улица Ришелье теперь называлась улицей Закона. Сент-Антуанское предместье переименовали в предместье Славы. Бастилию народ разобрал по кирпичу, и теперь на ее месте стояла статуя Природы. Стены домов пестрели разноцветными афишами и объявлениями. Проходили отряды вооруженных добровольцев. Люди встречали их криками: «Да здравствует Революция!» В здании манежа заседал Конвент. Новые, незнакомые имена мелькали на страницах газет. Пахло войной и порохом. Все это было похоже на 1777 год в Штатах.
Поль явился на заседание Конвента и предложил свои услуги народным представителям.
— Ждите! — ответили ему так же, как не столь давно отвечали в российской адмиралтейств-коллегии.
И он опять ждал. Чтобы не терять даром время, он принялся за мемуары. Но рука, привыкшая к пистолету и сабле, плохо справлялась со словами. Получалось что-то вроде заметок на отдельных листах.
Париж, который некогда так блестяще принял первого республиканского капитана, теперь не обращал на него никакого внимания. Он был не нужен никому. В неприметном доме на Монторгеле Джонс снимал скромную комнату на мансарде. У него все больше начали распухать ноги. Вскоре он уже не мог натягивать на них сапоги и с трудом спускался на улицу. Затем истекли два года, оговоренные Екатериной II. Из России перестали присылать адмиральское жалованье. Пришла нищета. Но каждое утро консьержка видела, как из дверей их дома выходил, тяжело опираясь на палку, скромно одетый человек и, тяжело ступая больными ногами, шел на прогулку. Единственное, что осталось у Поля Джонса от былых времен, — это привычка к чистоте да бронзовый (почти индейский) цвет лица. Глядя на проносящиеся мимо кареты, Поль Джонс порой не выдерживал и кричал по-русски:
— Давай! Гони!
Вечерами он писал письма все тому же Безбородко, вице-канцлеру Остерману о развитии средиземноморской торговли, разрабатывал новую конструкцию большого 54-пушечного фрегата. Писал он и Екатерине. Но ответа ниоткуда не получал. В отчаянии Поль пишет письмо с просьбой о должности или хотя бы о небольшой пенсии во французский конвент, но тот даже не удостоил его ответом.
11 июля 1792 года Поль Джонс не вышел из дома. Дверь в его комнату была заперта, и консьержка позвала полицию. Сломали замок. На бедной постели в полной форме русского адмирала, скрестив на груди руки, лежал человек с чудовищно распухшими ногами. В изголовье кровати висела шпага с золотым эфесом, под которой нашли ордена — французский «За военные заслуги» и русский крест Святой Анны с муаровой лентой. В углу комнаты стоял обтянутый парусиной матросский сундучок, в котором хранилось несколько пар штопаного белья. Больше никаких вещей у Поля Джонса не было…
Впрочем, существует и другая версия его смерти. Согласно ей, он умер стоя, прислонившись к шкафу спиной, с томиком Вольтера в окостеневших пальцах. Врач поставил диагноз — смерть от водянки.
Выбрать грота-фал, пока ветер не спал, и волны ласкают борт,Линейным кораблем мы опять придем сюда в английский порт:Приведем мы сюда линейный корабль от носа и до кормы.И весть с собой привезем про разбой того приватира мы.Будет месть не плоха — его потроха на бизань мы повесим, как флаг,Голова его сойдет за диплот, нашей власти на море знак.Потравить фока-шкот, море пеной встает и ударяет в борт.Нам платят монетой белых людей, а червонец их черен и тверд…Похоронили Джонса на одном из парижских кладбищ. Национальное собрание Франции, воздавая честь Полю Джонсу, «много сделавшему для утверждения свободы своей страны, а, следовательно, и свержению французской монархии», похоронило его с воинскими почестями. Американский посланник во Франции Гувернер Моррис предпочел вместо похорон Поля Джонса посетить свою соседку госпожу де Нарбонн и еще нескольких приятных дам, а также пообедать у британского посла. В последний путь героя Америки, Франции и русского адмирала пришли проводить двенадцать человек, депутатов Национального собрания.
После смерти о нем вдруг вспомнили. Сначала император Наполеон посетовал на его раннюю смерть, полагая, что под командой Джонса французский флот не был бы разбит англичанами в битвах при Абукире и Трафальгаре. Затем Поль Джонс понадобился и Америке, когда та стала писать свою историю и ощутила недостаток в национальных героях. Спустя 59 лет американский конгресс спохватился и направил во Францию корабль за «останками национального героя».
По одним источникам, прах Поля Джонса нашли и эксгумировали. Впрочем, никто толком не знал, его ли это могила. Затем останки перевезли через океан и перезахоронили с салютом и прочими почестями. Есть, однако, версия, что останков Поля Джонса найти так и не удалось, а в 1912 году в церкви военно-морской академии в Бостоне был установлен пустой мраморный саркофаг с именем Поля Джонса.
Впоследствии даже бывшие соотечественники, англичане, простили Полю Джонсу его измену британской короне и начали гордиться им как своим великим противником. Во всяком случае, «Оксфордский справочник кораблей и морей» уделил Полю Джонсу на своих страницах места больше, чем иным британским адмиралам, и поместил его портрет. Англия, безусловно, могла бы гордиться Полем Джонсом как национальным героем, ведь родись он раньше лет на двести, в эпоху Елизаветы I, когда морское могущество королевства только зарождалось, то непременно соперничал бы в славе с Дрейком и его друзьями.
…Писатель читал свою рукопись сидящему перед ним старому моряку. Старик слушал внимательно, одобрительно кивал тяжелой седой головой. Наконец описание бури достигло кульминации, и моряк вскочил.
— Все это хорошо! — закричал он. — Но поспешите же отдать паруса на фоке!
— Есть паруса на фоке! — отозвался автор и тут же, взяв перо, поправил рукопись. Так была поставлена последняя точка в романе Фенимора Купера «Лоцман».
Книга имела сокрушительный успех. Кто только не восторгался ею! Поэт-декабрист Вильгельм Кюхельбекер в камере Свеаборгской крепости, Александр Дюма и Бальзак. Имя Поля Джонса обрело свою новую жизнь — на этот раз в приключенческих романах.
Россия тоже помнит храбреца Поля Джонса — одного из авторов Очаковской победы. В Санкт-Петербурге на улице Гороховой на доме № 12, в котором он некогда жил, ныне висит памятная доска. А в Кронштадте в Летнем саду установлен памятный камень в честь бесстрашного.
Иллюстрации
Фемистокл
Битвы при Саламине. План
Триумф Фемистокла после битвы при Саламине
Клеопатра
Марк Антоний
Антоний и Клеопатра после битвы при Акциуме
Помпей Великий
Древнеримская триера
Октавиан Август
Марк Випсаний Агриппа
Юлия Старшая
Джон Кабот
Себастьян Кабот
Маршруты экспедиций Джона и Себастьяна Каботов
Маршрут плавания Джона Кабота в 1497 г.
Себастьян Кабот председательствует на собрании космографов в 1524 г.
Карл V
Андре Дориа в образе Нептуна (фрагмент картины). Художник А. Бронзино. XVI в.
Сулейман Великолепный
Хайраддин Барбаросса
Драгут-раис
Арудж
Алжир корсиканцев в 1574 г.
Генуя. Фотография середины XX в.
В гавани Валетты
Галера Мальтийского ордена
Испанский солдат XVI в.
Король Испании Филипп II
Испания конца XVI в.
Битва при Лепанто. Художник П. Веронезе. XVI в.
Суда, принимавшие участие в битве при Лепанто
М. Сервантес
Дон Хуан Австрийский
Дон Хуан Австрийский посещает раненого Сервантеса. Рисунок с литографии С. Кано
Жан Барт
Клод де Форбен
Один из боев эскадры Жана Барта
Мартин Тромп
Нильс Юэль
Михаил Рюйтер
Судно Поля Джонса «Добряк Ричард»
Поль Джонс
Оглавление
Герой Саламина Этот скромный Агриппа Становление гражданина Рождение флотоводца Битва при Навлохе С Октавием против Антония Битва при Акциуме Последствия Акциума Последние годы Гром и Дориа! Кондотьер Андре Капитан удачи Пришествие Рыжей Бороды На службе французского короля Под испанским штандартом Шпага против ятагана Удар Рыжей Бороды В боях и походах Битва в Лартском заливе Ответ Андре Дориа Загадка генуэзца Заговор против адмирала Последние победы Осень патриарха Последний романтик галер В поисках героя Незаконный сын повелителя мира Проба шпаги Во главе великого флота Битва народов Эхо Лепанто Утерянная победа Король Туниса Наместник Нидерландов Жизнь после смерти Этот старый рыцарь Юэль Гроза над Па-де-Кале Потопи меня — или будь проклят! Иллюстрации
Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.
Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.
 |
|
Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно
