Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика




Борис Тененбаум
Великий Наполеон. «Моя любовница – власть»


Молодой офицер из провинции, живущий в бурные времена


I

Брак Летиции Рамолино, заключенный ею в 1764 году, особых разговоров не вызвал. Правда, невесте было всего 14 лет, но по тем временам в этом не было ничего необычного. К тому же и замуж она выходила не за какого-нибудь пожилого вдовца, а за пригожего 18-летнего юношу, Карло Буонапарте, дворянина с родословной, уходившей в XIII век. У него не было ни копейки, но семья Летиции особых возражений по этому поводу не высказывала – на Корсике богачей, в общем, не водилось, к тому же у молодого человека были перспективы на неплохое по корсиканским понятиям наследство: его дядя, Лючиано, был священником, детей, следовательно, у него не было, и он обещал те средства, которыми он располагал, оставить своему племяннику.

Так что брак состоялся, и вскоре у молодой четы пошли дети: Джузеппе, родившийся в 1767-м, Наполеоне, родившийся в 1769-м, Лючиано, родившийся в 1775-м, и Анна-Мария-Элиза, родившаяся в 1777-м.

Семья росла и требовала средств на ее содержание, а Карло Буонапарте особых успехов на пути к процветанию не достиг. Он был славный, добрый человек, и тот факт, что он как-никак окончил юридическую школу в Пизе, позволил ему получить в Аяччо официальный пост «королевского асессора». Но тех 900 франков в год, которые составляли его служебный оклад, было явно недостаточно. Хорошо хоть, что у семьи был в Аяччо свой дом, построенный на четырех уровнях, один из которых сдавался – это помогало сводить концы с концами.

Ведением дома и хозяйства занималась Летиция. Женщина она была простая, умела читать и писать по-итальянски, но книг не читала никогда, и французский оставался для нее тайной за семью печатями. А между тем язык этот был нужен. Дело тут было в том, что Генуя, владевшая Корсикой с 1347 года, потеряла остров в результате восстания, возглавленного неким Паскуале Паоли. В 1755 году он провозгласил Корсику независимой республикой. Однако генуэзцы сумели удержаться в прибрежных городах, а в 1764 году – в том самом, в котором Летиция вышла замуж, – продали Корсику Франции. Тогдашний король Франции, Людовик XV, был слишком занят другими делами, чтобы сразу вступить в свои права суверена, но к 1768 году сделать это все же собрался. Французские войска встретились с сопротивлением, но к 1769-му установили на острове некоторое подобие спокойствия. К 1770 году Корсику инкорпорировали в состав Французского Королевства как одну из 26 провинций Франции.

Так что в звании «королевского асессора», которое носил Карло Буонапарте, прилагательное «королевский» относилось к королю Франции, да и сам Карло в делах официальных теперь все чаще именовал себя Шарлем, на французский лад.

Кроме того, он вспомнил, что его род, хоть и отбросил аристократическую частицу «ди» в своем имени и именуется теперь не «ди Буонапарте», а просто «Буонапарте», тем не менее может доказать, что у Шарля Буонапарте есть требуемый минимум – наличие четырех поколений благородных предков.

На Корсике это мало что значило – но во Франции на вещи смотрели иначе.


II

17 декабря 1778 года Карло с двумя старшими сыновьями разместился на борту судна, уходившего из Аяччо к берегам Франции. Он надеялся пристроить детей в королевские школы – в качестве дворян у них было на это право. Старший, десятилетний Джузеппе, предназначался для духовной карьеры. Его брат, Наполеоне, или, на семейный лад, Набулио, должен был стать военным. Вместе с мальчиками на континент отправлялся и их 15-летний «дядя Феш» – сводный младший брат их матери.

Дело в том, что Анжела Рамолино, мать Летиции, овдовев, вышла замуж за швейцарца по фамилии Феш, отставного капитана, служившего когда-то Генуэзской Республике. Капитан умер в 1770 году, а его сына пригрел клан Буонапарте. «Дядю Феша» перекрестили из «Джузеппе» в «Жозефы» – жить и учиться ему предстояло во французской семинарии, он готовился стать священником.

Весьма скоро Жозефом стал и Джузеппе Буонапарте – в Отюнском колледже, где он учился, его уже по-другому и не называли.

Но вот для имени Наполеоне никакого французского эквивалента подобрать не удалось.

Может быть, еще и потому, что он становиться французом решительно не желал. Маленького роста, тощий, со своим плохим французским и со своим странным для французского уха именем, он выделялся из числа своих соучеников, и не в лучшую сторону. Его, разумеется, дразнили, а так как он был горд и самолюбив и немедленно вспыхивал, то удовольствие было двойным. Впрочем, трогать его вскоре перестали – дрался он без особого успеха, но просто отчаянно, так что желающим повеселиться надо было приискивать себе мишени полегче.

Учителями военной школы в Бриенне, где учился Наполеоне Буонапарте, были монахи, так что порядок в школе поддерживался строгий, а уклад жизни был вполне спартанским. Королевский инспектор, раз в год экзаменовавший каждого из учеников индивидуально, отметил «…выдающиеся успехи в математике…» Наполеоне Буонапарте, но по поводу его светских талантов, как-никак необходимых будущему офицеру, отозвался критически. В итоге он рекомендовал назначить его в артиллерию – род войск технический и в королевской армии непрестижный, вроде фортификации.

В военную школу в Бриенне Наполеоне Буонапарте поступил 15 мая 1779 года. На то, чтобы съездить на каникулах навестить свою семью, денег у него не было, и из дома ему тоже ничего не присылали. Своих родных он увидел только после 5-летнего перерыва, в июне 1784-го. Карло Буонапарте явился в Бриенн, и с ним вместе были его младшие дети – Анна-Мария-Элиза, которая теперь звалась просто Элиза, и Лючиано, наскоро переделанный в Люсьена. Элиза должна была поступить в школу для благородных девиц в Сен-Сире, а Люсьен должен был остаться в Бриенне, на год или на два. Совсем маленькие – Луи, родивший в 1778-м, Паола-Мария, или Полина (1780), Мария-Анунциата, она же – Каролина (1782), и Жером (1784) – остались дома, с матерью. Карло Буонапарте тем временем съездил в Монпелье – он давно хотел посоветоваться с хорошим врачом, а в Монпелье был старинный медицинский колледж. Диагноз был нерадостный – рак желудка. Ему сказали, что жить ему осталось от силы несколько месяцев. И действительно, он скончался в феврале 1785-го. Ему было всего лишь 39 лет.

Выпускники Бриеннской военной школы получали воинский ранг «благородного кадета» (cadet gentilhomme), что соответствовало бы более позднему званию вольноопределяющегося. B армии кадет нес службу наравне с рядовыми, но, как правило, был приписан к кому-нибудь из офицеров в качестве младшего адъютанта. От солдат кадеты отличались тем, что имели право на производство в офицеры – хотя и не сразу, а только после прохождения всей цепочки унтер-офицерских чинов.

Однако, как правило, «благородные кадеты» поступали в военную школу следующей ступени, в Париже. Она так и называлась – Военная Школа (E?cole Militaire), была учреждена в 1750 году, при Людовике XV, предназначалась специально для сыновей бедных дворян и давала им возможность и послужить королю, и заработать на жизнь способом, не обидным для дворянской чести.

19 октября 1784 года эта школа приняла в ряды своих кадетов 15-летнего дворянина с Корсики, занесенного в списки как Наполеоне ди Буонапарте. Там у него тоже начались проблемы с маршировкой. Преподаватель строевой подготовки был им недоволен – мальчишка выполнял строевые команды кое-как, без всякой молодцеватости, и ружьем делал «На караул!» самым небрежным образом.

Как правило, в Школе учащиеся курсом постарше назначались инструкторами к новичкам, и инструктор кадета ди Буонапарте получил распоряжение:

«Цивилизовать этого дикого островитянина!»

Ну, у инструктора не очень получилось – маршировал его ученик теперь более сносно, но решительных улучшений все-таки не обнаружилось. Зато они подружились.

Отзывы прочих преподавателей о кадете Буонапарте были смешанными. Учитель немецкого признал его безнадежным и просто махнул на него рукой. Зато инспектор, экзаменовавший его по артиллерии, в отчете написал следующее:

«…К занятиям относится серьезно, любит читать, и при этом – хороших авторов. Превосходное знание математики… Очень горд и честолюбив. Заслуживает внимания и содействия…»

28 сентября 1785 года 16-летний Наполеоне ди Буонапарте окончил Военную Школу и получил чин 2-го лейтенанта артиллерии. Выпускников школ, как правило, ранжировали по критерию их успехов в учебе. Из 56 курсантов, окончивших Школу в одном с ним выпуске, он оказался 42-м.

6 ноября 1785 года 2-й лейтенант Буонапарте получил назначение в артиллерийский полк, стоящий гарнизоном в Валансе, на юге Франции.

Так началась его военная карьера.


III

Полк, в который он попал, был образцовым и служил как бы практической школой для всех артиллеристов французской армии. Жалованье юному лейтенанту положили в 920 франков – он мог быть горд, потому что в свои 16 лет уже превзошел на целых 20 франков наивысшее достижение Карло Буонапарте, своего отца, на пике его карьеры.

Хотя, конечно, жизнь во Франции была куда дороже, чем на Корсике. Расходов у юного лейтенанта было немного, и большую часть жалованья он отсылал матери.

Впрочем, на развлечения у него не было не только денег, но и свободного времени. Пребывание в столичной Военной Школе, где были первоклассные преподаватели, раскрыло ему глаза – он понял, как мало знает.

Количество и разнообразие предметов, которые его интересовали, поражает. Вот краткий и очень неполный список книг, которыми интересовался лейтенант родом из провинции, где и по-французски-то говорили немногие, и только в тех местах, которые на Корсике сходили за большие города:

1. «Республика» Платона – с подробнейшими комментариями, записанными в тетрадях, которые он завел для своих занятий.

2. «История арабских калифов», ученое сочинение аббата Мариньи.

3. Солидный труд, написанный де ла Гюссе и посвященный устройству правления Венецианской Республики.

4. Труды Макиавелли, и не только «Государь», но и весьма нелегкая в чтении «История Флоренции».

Он читал все, что мог найти, об Алкивиаде, он читал Аристотеля, он интересовался инками и ацтеками, он внимательно изучал труды греческих философов – и при этом нашел время тщательнейше ознакомиться с биографией английского премьер-министра, сэра Роберта Уолпола, вошедшего в историю своей страны как самый изощренный политический деятель и одновременно – как истинное воплощение бесстыдной коррупции.

Лейтенант Буонапарте не только много читал, но и много писал. Он написал основательное эссе об Уолполе, составил проект, связанный с полной реорганизацией артиллерийского полка, в котором он служил, написал четыре эссе о технических аспектах современной ему артиллерии и о перспективах ее развития и даже – по причинам, понятным разве только ему одному, – сочинил эссе, в котором провел детальное исследование государственного устройства Персии. Оно было написано по греческим источникам, нo, конечно, не в оригинале, а в переводе на французский.

Если подумать, то при всем этом немыслимом хаосе прочтенного и написанного его по-настоящему интересовали только два предмета: военное искусство и государственное управление.

Утверждается, что однажды, угодив на гауптвахту за какую-то мелкую провинность, он нашел там забытый том юстиниановского сборника – сугубо специального сочинения, посвященного римскому праву в свете знаменитого Кодекса Юстиниана. Он прочел этот сборник – весь, целиком.

И, как окажется впоследствии, – запомнил.


IV

Есть доброе старое практическое правило – чем больше в армии офицеров, тем хуже ее качество. Правило это, положим, эмпирическое, но французская королевская армия конца XVIII века его подтверждала целиком и полностью. По списочному составу 1787 года, в ней состояло 180 тысяч человек, при этом 9355 из них были офицерами. Особенно перегружен был ее высший эшелон – налицо имелось 18 маршалов Франции, 225 генерал-лейтенантов и 538 генерал-майоров (во Франции того времени офицеры этого ранга назывались странновато – «mar?сhaux de camp»).

Таким образом, во французской армии того времени имелось чуть ли не восемь сотен людей в генеральских чинах, в то время как в победоносной армии Фридриха Великого на 193 тысячи солдат было только 103 генерала. Причем при более пристальном взгляде картина становилась еще более непригожей. По спискам за 1789 год в армии числилось уже не 180, а только 162 тысячи человек, а офицеры, состоящие на активной службе, делились на три категории:

1. Дворяне: 6333 человека.

2. Лица недворянского звания, происходившие из купеческих семей: 1845 человек.

3. Лица, произведенные в офицеры из рядов, за какие-то особые подвиги: 1100 человек.

Путь в чины выше капитанских для 2-й и 3-й категорий был, как правило, закрыт, хотя именно они-то располагали и наибольшим опытом, и наибольшим рвением.

Помимо офицеров, состоящих на действительной службе, были и офицеры отставные, отсутствующие по уважительным причинам, назначенные просто в силу своего высокого происхождения, но службы не несущие, и, наконец, те, которые числились в качестве запасных – в некоторых полках в ротах имелось по два капитана. Был и вовсе невероятный случай – в одном из полков (R?giment Deux Ponts) было 42 подполковника. Во избежание полного хаоса в командной системе полка им было воспрещено пребывание в гарнизоне расквартирования полка без специального на то приглашения.

Так что не следует удивляться решению командира полка, в котором служил лейтенант Наполеоне Буонапарте, разрешить ему длительный отпуск на родину, «…для устройства семейных дел...». Отпуск в дальнейшем был даже и продлен с нескольких месяцев до одного года. Осенью 1786 года лейтенант Буонапарте отправился на корабле, идущем из Тулона, в родные края и уже 15 сентября этого года высадился на берег в Аяччо.

Он как-то привел в порядок дела, оставленные отцом в большом беспорядке. В их числе был проект осушения болота и превращения его во фруктовые посадки. Такого рода работы поощрялись правительством и в принципе давали возможность получить несколько тысяч франков в качестве премии.

После года на Корсике он вернулся в свой полк и сразу же подал еще одно прошение об отпуске. Оно было удовлетворено все с той же легкостью, и он снова уехал на Корсику. На этот раз Наполеоне ди Буонапарте оставался там с января по июнь 1788-го.

Только для того, чтобы вернуться в третий раз – в сентябре 1789-го.


V

Бурные события, начавшиеся во Франции взятием Бастилии 14 июля 1789 года, на Корсике закрутились еще замысловатее, чем на континенте, потому что к требованиям политических реформ революционного размаха прибавился и пылко оспариваемый вопрос о независимости. Собственно, Национальное Собрание даровало Корсике автономию и восстановило «корсиканское гражданство» – но дальше никакой понятной программы не было. Общественное мнение металось между позицией церкви, стоящей за короля и веру, революционерами, создававшими политические клубы на манер парижских, и сторонниками полной независимости и немедленного отделения oт Франции – к которым, как ни странно, не примкнул возвратившийся из изгнания Паскуале Паоли, провозгласивший когда-то на Корсике независимую республику. Ему было уже 64, он многое в жизни повидал и теперь к поспешным опрометчивым действиям был вовсе не склонен.

Наверное, поэтому с братьями Буонапарте, Жозефом и Наполеоне, он и не поладил.

Возможно, он находил их слишком офранцуженными? Жозеф к 1789-му уже оставил свои занятия в богословском колледже и успел поучиться в юридической школе в Пизе, которую он, правда, не закончил. Но вкус к политике у него появился, и он выставил свою кандидатуру на местных выборах в Национальное Собрание. Что касается его брата, то он принес присягу на верность «…Нации, Королю и Законам Страны…»– как полагалось по новой формуле. К осени 1789-го его повысили в чине на один ранг – из 2-го лейтенанта он стал 1-м лейтенантом. Однако в горячие дни на Корсике Наполеоне оказался замешан в выступлениях местных сепаратистов против французского гарнизона. B принципе, его могли расстрелять…

Власти на Корсике были назначены королем, а не Национальным Собранием, поэтому чувствовали себя неуверенно – так что они ограничились запрещением лейтенанту Буонапарте покидать Аяччо.

На выборах Жозеф Буонапарте оказался побит другим кандидатом, Карло-Андреа Поццо ди Борго. Он тоже учился в юридической школе в Пизе, только более прилежно, чем Жозеф, и к тому же его поддержал Паоли. Семья Поццо ди Борго долгое время снимала 3-й этаж в доме, принадлежащем Буонапарте, – и оба брата Буонапарте, и Жозеф, и Наполеоне, восприняли успех Карло-Андреа как измену и предательство.

На Корсике появилась проанглийская партия – предполагалось, что флот Англии, занимавшей все более и более антифранцузскую позицию, «…защитит независимую Корсику от французских поползновений...». Братья Буонапарте, вполне естественно, принадлежали к партии профранцузской и стояли за сохранение связей с метрополией. В общем, дела обстояли не слишком обещающим для них образом, когда Наполеоне Буонапарте получил известие, что, поскольку он не испросил разрешение на продолжение своего отпуска из полка, его вычеркнули из списков личного состава с пометкой: «Отсутствие без позволения». Вообще говоря, это очень сильно попахивало обвинением в дезертирстве.

Ему следовало срочно принимать какие-то меры.


VI

Отчаянные хлопоты, предпринятые им в Париже, принесли хорошие плоды – все обвинения с него были сняты, он был восстановлен на службе в том же полку, в котором служил столь небрежно, и даже получил повышение – ему присвоили чин капитана. Сумятица была такой, что Наполеоне Буонапарте представил свои действия как «…мотивированные национальными интересами и проникнутые истинным патриотизмом…».

Занятно, что сразу после прибытия к месту службы он немедленно попросил об отпуске – его сестра Элиза больше не могла оставаться в пансионе Сен-Сир, и ее было необходимо сопровождать до дома на Корсике.

Отпуск был ему предоставлен.

На Корсике он ввязался в авантюру – у него, вдобавок к капитанскому чину во французской армии, был еще и чин подполковника местного ополчения. Он последовал распоряжению Паоли и принял участие в попытке корсиканской милиции захватить крошечный остров Сан-Стефано. Попытка эта с треском провалилась – капитан корабля с десантом передумал и на островке высаживаться не стал. A тем временем над головой семейства Буонапарте грянул гром.

18-летний Люсьен Буонапарте произнес в Якобинском клубе Тулона грозную речь, направленную против Паскуале Паоли, и назвал его «…предателем, готовым сдать остров англичанам…».

Клуб поддержал пылкого оратора и сообщил о принятой резолюции в Париж. Национальное Собрание приняло к сведению сообщение из Тулона и «…приняло административные меры…» – Паоли был смещен со своего поста губернатора Корсики, и было объявлено о немедленном аресте и его, и его видных сторонников, в том числе Карло Поццо ди Борго.

Трудно было придумать более надежное средство вызвать на Корсике восстание.

Братьям Люсьена Буонапарте пришлось бежать – их разыскивали. Несмотря на это, им удалось скрыться. На Корсике семейные узы ставили много выше так называемых национальных – их спрятал кузен.

Высадившиеся на острове французские войска под командованием депутатов Конвента, Лакомба и Саличетти, не только не добились никакого успеха, но им еще и пришлось бежать, буквально спасая свои жизни. Паоли объявил семейство Буонапарте вне закона, вся их собственность была конфискована.

В итоге вся семья 10 июня 1793 года бежала с Корсики в Тулон – их взялись переправить туда на маленьком суденышке.

Отьезд, если его можно так назвать, проходил ночью и в полном секрете. На этот раз на континент отправлялись не только братья Жозеф и Наполеоне, но и их матушка со всеми детьми. Унести с родины им удалось только то, что было на них надето.

Не считая, конечно, их собственных жизней.


VII

Есть предание, согласно которому после бегства с Корсики Летиция Буонапарте обратилась к своему сыну Наполеону с речью, в которой говорила ему, что Корсика – всего-навсего скала, в то время как Франция обширна и богата, и ему следует посвятить себя не борьбе за счастье Корсики, а борьбе за счастье Франции – так он принесет больше пользы человечеству. Нечто в этом духе упоминается даже в книге Ф. Кирхейзена «Наполеон I. Его жизнь и его время», которая, кстати, переводилась на русский. Вне всяких сомнений, предание не соответствует действительности.

Матушка Летиция не читала революционных брошюр того времени и изъясняться подобным слогом никогда бы не стала. В 1793 году ей исполнилось 43 года, но заботы о семье легли на ее плечи сразу после замужества, она тянула этот тяжкий груз уже без малого 30 лет и на патетику была решительно не способна.

Семья ее оказалась в Тулоне в безопасности, но совершенно без средств к существованию. Единственный ресурс – капитанское жалованье Наполеона, к которому что-то смог добавить и Люсьен. K тому времени, как им всем пришлось перебраться в Марсель, он сумел получить место ночного сторожа на складе.

В конце концов семейство выручил Жозеф – он съездил в Париж, связался со своими влиятельными друзьями и вернулся в сентябре 1793-го в Тулон с назначением – он стал военным комиссаром, ответственным за армейские поставки. Жалованье ему положили в 6 тысяч франков – увы, ассигнациями, а не звонкой монетой, но зато представилась возможность заработать на взятках от армейских поставщиков. Времена были смутные – король Людовик XVI был казнен в конце января 1793 года, все было смутно, шатко и неверно. Коррупция цвела пышным цветом.

30 ноября 1793-го Наполеон Бонапарт – он начал писать свои и имя, и фамилию на французский манер – был занят тем, что изучал панораму Тулона, занятого роялистами. К этому времени его уже произвели в майоры. Вообще говоря, быть здесь ему не следовало. Он получил назначение к генералу Жану дю Тейлю, брат которого командовал артиллерийским полком, в котором Наполеон не столько служил, сколько числился. Тем не менее лейтенант Бонапарт произвел на своего тогдашнего командира такое впечатление, что он рекомендовал его своему брату.

И тот поручил ему организацию подвоза артиллерийского снаряжения из Авиньона в Ниццу, где находилась его штаб-квартира. Это не было простым делом – весь Прованс был охвачен волнениями, выбить роялистов из Марселя удалось только в самом конце августа 1793-го.

Тем временем англичане высадили в Тулоне десант численностью в 17 тысяч человек, состоящий в основном из французов, сторонников Бурбонов, а еще пьемонтцев, неаполитанцев, испанцев и пары тысяч солдат английской морской пехоты.

Боевую ценность представляли только они.


VIII

Командовавший британской экспедицией в Тулон сэр Самюэл Худ (Hood) – почему-то в русскоязычной исторической литературе часто именуемый адмиралом Гудом – смотрел на вопрос удержания Тулона холодно-профессионально: ему выделили достаточно средств, чтобы попытаться зажечь в Провансе огонь повсеместного восстания. Раз это не удалось и войска Французской Республики успели наводнить провинцию и удержать ее – надо уходить.

Но с той же холодной профессиональностью в первые же дни высадки он организовал оборону своей базы: были обновлены существовавшие укрепления, выстроены новые батареи – и республиканцы не сумели ворваться в Тулон, как это им удалось в Марселе. Солдаты Республики были полны революционного энтузиазма. Но с организацией у них было плохо, и командовали ими далеко не лучшим образом. Революциям свойственно ломать устоявшийся порядок. В результате они часто выносят на поверхность людей случайных, a руководящие посты волей-неволей распределяются по принципу «…наибольшей (предполагаемой) верности Революции…».

Командовавший под Тулоном генерал Карто (Carteаux) Революции предположительно был предан всей душой, но по профессии был художником и особых талантов по части осад не обнаружил. К тому же начальник его артиллерийской части был ранен и помочь ему уже ничем не мог.

Представители грозного Комитета Общественного Спасения, направленные в Тулон, могли его сместить и казнить – но бесполезность этого мероприятия они видели вполне отчетливо. Одним из уполномоченных был Кристофоро Саличетти, знавший братьев Бонапарт по Корсике. Именно через него Жозеф и получил свою выгодную должность. Поэтому явившегося к нему засвидетельствовать свое почтение Наполеона Бонапарта, специальностью которого была артиллерия, он встретил как дар небес.

Бонапарту было поручено реорганизовать артиллерию осаждающей Тулон армии, а уладить дела с его начальством насчет такой непредусмотренной «…служебной командировки…» уполномоченные брались сами. Вообще-то, начальство спорить и не подумало – комиссары Конвента имели такую власть, что возражать им не следовало ни в коем случае. Наполеон Бонапарт (в момент его привлечения к осадным работам он был еще в чине капитана) взялся за дело. Вообще-то при наличии всего шести исправных орудий даже и думать о правильной осаде не полагалось – но нужные материалы можно было собрать в других местах.

24-летний артиллерист взялся за дело с неслыханной энергией. Каждый день в лагерь армии прибывали обозы, подвозившие пушки из Марселя, Авиньона и даже из Ниццы – он не постеснялся позаимствовать запасенный материал у своего собственного командира, генерала дю Тейля. Вместе с пушками подвозились и боеприпасы, и осадные материалы. Энергичный капитан Бонапарт повсюду выискивал специалистов – солдат, когда-либо служивших в артиллерийских частях. Имея полномочия, он немедленно переводил их к Тулону.

Выбор уполномоченного Саличетти оказался очень удачен. Комиссары Конвента просто не могли им нахвалиться. То, что Саличетти был очень доволен успехами своего протеже, понятно. Но ничуть не меньшее впечатление энергия капитана Бонапарта произвела и на другого комиссара.

Его звали Поль Франсуа де Баррас.


IX

Старое высказывание, известное в нескольких разных вариантах, которые приписываются разным людям, гласит, что «…революции замышляются святыми, осуществляются дураками, а пользу от них получают негодяи…». Поль Франсуа Жан Никола, виконт де Баррас (фр. Paul Fran?ois Jean Nicola?s, vicomte de Barras) мог бы послужить классическим примером такого негодяя. По рождению он принадлежал к одной из знатнейших семей Прованса и с юности был предназначен для военной карьеры. Конечно, в королевской армии служили самые разные офицеры, нередко среди них попадались и люди неподходящие, но все-таки далеко не каждого увольняли со службы с позором. В отношении виконта Барраса такая исключительная мера была применена – его разжаловали и изгнали из Лангедокского полка за кражу денег у сослуживца.

Тем не менее титул виконта и хорошие связи ему помогли – дело ограничилось переводом в Пондишери, французскую колонию в Индии. Он дослужился до капитана, вышел в отставку в 1783 году и с тех пор жил в Париже.

Его главным занятием вплоть до грозных раскатов грома Революции была игра – он был завсегдатаем всех игорных заведений столицы, и никак нельзя сказать, что играл он с безупречной честностью. Политикой Баррас не интересовался – но то, что перед энергичным человеком после взятия Бастилии открываются значительные перспективы, увидел сразу. Разумеется, он примкнул к радикалам, голосовал за смерть короля и был направлен Конвентом в качестве комиссара на Юг, в родной Прованс.

Баррас прибыл на Юг в качестве «…карающей руки Конвента…» и увидел в этом поистине золотые возможности. «Золотые» – в самом буквальном смысле слова. Репрессии давали большие возможности как с точки зрения прямого грабежа, так и с точки зрения вымогательства – уж очень много тогда зависело не столько от зыбких так называемых законов, сколько от их интерпретации, и главному интерпретатору было легко получить практически любое вознаграждение за чуть более снисходительную, чем гильотина, трактовку обнаруженных «…преступлений перед Республикой…».

Марсель он обобрал дочиста и теперь с большим интересом следил за осадой Тулона. Тем временем Карто был смещен и заменен другим генералом, который оказался не лучше. 16 ноября командовать осадой был наконец назначен толковый человек – генерал Дюгомье. Он назначил военный совет, в котором участвовал и Баррас. План взятия города, предложенный совету Бонапартом, встретил его горячее одобрение. Дюгомье план тоже понравился, и он его утвердил.

Суть предложенной операции заключалась в том, что следовало взять ключевую позицию – форт Эгильет, после чего открывалась возможность обстрела английских кораблей, стоящих в гавани. Бонапарт был уверен, что, если вынудить английский флот уйти, Тулон можно будет взять без особых усилий.

Общий штурм начался 17 декабря 1793 года.


X

Арест генерала Бонапарта, произведенный 10 августа 1794 года, был сделан на основании донесения комиссара Конвента Комитету Общественного Спасения. В донесении говорилось, что генерал этот был за рубежом, отправившись туда без должного позволения, и что в его отношении есть сильные подозрения как в измене, так и в хищениях. Донесение было подписано Кристофоро Саличетти… В те времена во Франции люди теряли голову на основании куда менее значительных обвинений – но в данном случае генералу Бонапарту повезло. Через две недели его освободили – в его бумагах не обнаружилось ничего подозрительного.

Вообще говоря, вся эта история нуждается в комментариях.

Во-первых – почему Бонапарт вдруг стал генералом? На этот счет есть вполне понятное объяснение: занятый на осаде Тулона капитан Бонапарт в октябре 1793 года был произведен в майоры. 19 декабря этого же года Тулон был взят – а уже 22 декабря Бонапарт был произведен из майоров сразу в бригадные генералы, минуя промежуточные два чина: подполковника и полковника.

Во-вторых – после успешной осады он вернулся в штаб-квартиру Итальянской армии в Ницце, где его встретили как героя и где распоряжались уже не Саличетти, Фрерон и Баррас, а совсем другие представители Комитета Общественного Спасения, одним из которых был Огюстен Робеспьер, брат всесильного Максимилиана Робеспьера, председателя Комитета. Он поговорил со свежеиспеченным генералом и решил, что в предлагаемом им плане реорганизации Итальянской армии есть здравое зерно. В итоге в июле 1794 года Робеспьер-младший послал генерала Бонапарта с миссией в Геную – надо было понять, не окажет ли Генуэзская Республика содействия возможным операциям Итальянской армии в направлении Италии?

В-третьих, и в самых главных, – 27 июля 1794 года (или 9-го термидора по новому революционному календарю) в Париже произошел переворот. Максимилиан Робеспьер и его ближайшие сторонники, включая его брата, Огюстена Робеспьера, были схвачены и без долгих церемоний обезглавлены на площади Революции. Людей, с ними связанных, арестовывали повсюду – а править стал новый Комитет, в состав которого вошли, например, побывавшие под Тулоном Фрерон и Баррас.

Дальше пошла цепная реакция – в надежде спастись от волны арестов и как можно быстрее встать на сторону победителей влиятельные люди начали писать доносы.

В частности, один такой донос, направленный против Наполеона Бонапарта, написал Саличетти. Мотивы свои он впоследствии не объяснял, но в письмах в Париж не преминул выразить свою «…радость по поводу свержения тирана Робеспьера…» и помянул Бонапарта как близкого сотрудника его младшего брата.

Какая была у Саличетти мотивация для столь очевидной подлости, сказать не могу. Огюстен Робеспьер как бы присвоил себе протеже самого Саличетти. Достать его в могиле было уже нельзя, но можно было обвинить Бонапарта в измене и тем косвенно подтвердить измену самого Робеспьера-младшего, и к тому же сделать нечто приятное новому лицу в составе Комитета Общественного Спасения, Фрерону, который Бонапарта встречал под Тулоном и с которым не поладил.

Совершенно неизвестно, как повернулось бы дело, но, по-видимому, Наполеона Бонапарта спасли хлопоты его брата, Жозефа, и тот факт, что его имя вспомнил Баррас. В итоге Саличетти все свои обвинения снял, а бригадного генерала Наполеона Бонапарта вызвали в Париж.

Его ожидало новое назначение.


Генерал Республики


I

Тереза Кабаррюс вышла замуж столь же рано, как и Летиция Рамолино – ей было тогда, в 1788 году, неполных 14 лет. Но на этом сходство между этими юными особами заканчивалось. Если Летиция Рамолино была девушкой необразованной и преданной семейным ценностям, то Тереза имела поистине артистические наклонности, серьезно училась искусству рисовать, а темперамент имела настолько бурный, что ее батюшка, почтенный испанский финансист, дон Франциско Кабаррюс, поспешил от греха подальше выдать ее замуж, ибо у нее намечался роман с юношей-французом на год ее старше, месье Лабордом, и дон Франциско опасался, что дело может зайти слишком далеко.

Таким образом Хуана Мария Игнация Тереза де Кабаррюс стала маркизой де Фонтане и в этом качестве была представлена ко двору Людовика XVI. В 1789-м она родила сына, но согласно злой молве его отцом был не ее супруг, а некий французский дворянин, сильно превосходивший его и умом, и внешностью, и галантностью.

Когда грянула революция и маркиз де Фонтане бежал из Франции, она не последовала за ним, а осталась в стране – все ее симпатии были на стороне нового строя. Даже обратилась однажды к Конвенту с петицией о предоставлении политических прав женщинам… Она взяла себе свою девичью фамилию и с мужем в 1791 году развелась – но Террора в версии Максимилиана Робеспьера она, конечно, не предвидела. Она решила бежать в родную Испанию, была задержана в Бордо и как «…жена эмигранта…» угодила в местную тюрьму. Дело могло бы окончиться очень плохо, но ей повезло – она досталась в качестве добычи уполномоченному Конвента в Бордо, некоему Тальену. Он был человек вроде Фрерона или Барраса и охотно использовал свои неограниченные полномочия не только для казней, но и для личных целей, вроде грабежа и вымогательства. Его отец был экономом в имении некоего маркиза, и, по-видимому, идея получить бывшую маркизу де Фонтане в качестве покорной наложницы грела его сердце.

Впрочем, очень скоро из рабыни «гражданина Тальена» – как с суровой республиканской простотой было принято тогда выражаться – Тереза стала скорее его госпожой. Он не на шутку в нее влюбился, слушался во всем и, когда окончился срок его «командировки», взял ее с собой в Париж. Робеспьер Тальена отказался принять. Он готовил новый виток Террора. В списках вероятных жертв в нем фигурировали многие из уполномоченных Конвента, обвиняемые в коррупции, в том числе Баррас, Фрерон и Тальен.

Терезу заключили в тюрьму. Она ожидала казни со дня на день – головы в те дни с плеч слетали легко. Тереза сумела тогда переправить Тальену записку, ставшую знаменитой:

«…Я умираю оттого, что принадлежу трусу…»

Утверждают, что это подтолкнуло его к участию в заговоре 9 термидора, свалившем Робеспьера, – но, честно говоря, это сомнительно. Он, безусловно, любил свою подругу, но свою жизнь, наверное, ценил не меньше, так что побудительных причин к действиям у него было достаточно и без записки. Заговор удался, на гильотину отправился сам Робеспьер. Тереза вышла из тюрьмы, а 26 декабря 1794 года вышла за Тальена замуж. Впрочем, она вскоре его оставила для Барраса.

В общем, она заслужила прозвище Notre-Dame de Thermidor, была признанной первой дамой, законодательницей мод и причуд, в ее салоне собирались самые интересные люди Парижа, которых хозяйка любила шокировать, появляясь перед гостями в платьях, сделанных из тончайшего прозрачного муслина. Есть ее портрет, на котором и этот откровенный наряд спадает с одного плеча так, что оставляет одну ее грудь совсем открытой. Баррас был в ту пору главой Директории, располагал практически неограниченными средствами, закатывал частные приемы, о которых ходили легенды, и содержал целый гарем красавиц, в котором состояла и Тереза Тальен, и ее близкие подруги.

О существовании бригадного генерала Бонапарта Тереза Тальен, по-видимому, знала – злая молва утверждала, что однажды он явился к ней с просьбой помочь с покупкой сукна на починку прохудившегося на локтях мундира – но она его вряд ли запомнила.

Так и продолжалось вплоть до октября 1795 года.


II

Зима 1794 года была для Наполеона Бонапарта неудачной. Он прибыл в Париж, где должен был получить назначение в артиллерию так называемой «Западной Армии», она вела войну в Вандее. Taм пылало роялистское восстание, обильно подпитываемое эмигрантами – людьми, деньгами и припасами. Доставлялось это все из Англии, с самым активным содействием со стороны английского правительства. Командовал на Западе генерал Гош, и ему требовались артиллеристы. Однако в силу каких-то непонятных бюрократических причин военное министерство предложило генералу Бонапарту назначение в пехоту. Он вспылил, отказался – и остался ни с чем.

Средств у него не было никаких, а вся свита состояла из двух адъютантов – Жюно и Мармона, которые не покинули своего генерала и в такой беде. В 1795-м ему удалось наконец устроиться в топографический отдел военного министерства, к Карно.

Крупный шанс ему выпал в октябре. В Париже полыхнуло роялистское восстание. Роялисты были уверены, что на этот раз они победят – на их сторону перешли многие части Национальной Гвардии. Конвент передал все полномочия по подавлению восстания Баррасу, которому понадобился «…решительный военный…».

Бонапарт получил назначение примерно так же, как и пост начальника артиллерии когда-то под Тулоном: у него была репутация хорошего специалиста и верного сторонника Конвента, он был знаком с Баррасом, и он подвернулся под руку. Все, что удалось наскрести на защиту Тюильри, где заседал Конвент, составляло 6 тысяч солдат, восставшие превосходили его численностью по крайней мере впятеро и вроде бы имели все шансы на победу. Но дело решили пушки: когда толпы роялистов хлынули на открытую площадь у церкви Святого Роха, их встретила картечь. Восстание было подавлено.

Конвент благодарил Барраса, называя его спасителем Отечества и вознося должную хвалу «…ему и его соратникам…» – в числе которых был и генерал Бонапарт. Его немедленно повысили в ранге до чина дивизионного генерала, а потом Баррас и вовсе передал ему командование Внутренней Армией, то есть всеми частями французской республиканской армии, которые не были на фронте. Теперь он был важной персоной и по Парижу уже передвигался не пешком.

Как знак своего нового статуса, он счел нужным обзавестись каретой. Теперь он был знаком с людьми круга Терезы Тальен, а за одной из ее подруг даже начал ухаживать. В марте 1796 года мадам Тальен получила приглашение на церемонию их бракосочетания.

Дело дошло до свадьбы.


III

Новобрачная в девичестве звалась Мари Жозефа Роза Ташер де ла Пажери, родилась она на Мартинике, a замуж вышла в 16 лет, став супругой виконта де Богарнэ. Несмотря на наличие двух детей, брак их не удался, мадам Богарнэ с мужем часто ссорилась, но в 1794-м судьба свела их вновь – оба были арестованы. Виконта казнили, а его жену – ставшую «вдовой Богарнэ» – спас переворот 9 термидора. В тюрьме она познакомилась с Терезой, и они подружились. Такие вещи, как совместное заключение и ожидание смерти на эшафоте, все-таки сильно сближают.

Они продолжали дружить и после счастливого спасения, хотя Роза де Богарнэ была и старше своей подруги Терезы на целых 12 лет. В голове у нее, в отличие от мадам Тальен, было довольно пусто, но она была весела, обладала живым характером, все еще была красива – и нравилась Баррасу, который, право же, ценил женщин не за их интеллектуальные качества. Она была его любовницей, неизменной гостьей на его частных приемах и, по слухам, танцевала для хозяина дома «…будучи без всяких покровов…», как деликатно выражались в ту далекую пору.

У нее были и другие «близкие друзья», помимо Барраса, – например, генерал Лазар Гош, тоже, как и она, угодивший в тюрьму и тоже спасенный термидорианским переворотом. Баррас против романов своей подруги Розы де Богарнэ не возражал – он не был ревнив. Среди ее окружения появился и еще один генерал – по сравнению с Гошем и Баррасом не столь счастливый, ибо он не делил с ней радости жизни, а лишь следил за ней с нескрываемым обожанием.

В конце концов она написала ему письмецо – оно было датировано 20 октября 1795 года, – в котором написала следующее:

«…Вы совсем забыли вашего друга, который к вам расположен, и больше не приходите навестить меня. Приходите ко мне завтра к обеду.

Доброй ночи, мой друг, я вас обнимаю (Mon ami, je vous embrasse)…»

Подписано письмо было как обычно – вдова Богарнэ.

Он ответил ей самым нежным образом, а уже в следующем письме обратился к ней на «ты», заменив формальное «vous» неформальным «tu». Принимая во внимание правила времени и среды, в которой эта переписка происходила, мы можем с уверенностью предполагать, что генерал наконец был осчастливлен интимной близостью с предметом своего обожания. Во всяком случае, влюбился он просто неистово. Настолько, что настаивал на том, чтобы называть свою возлюбленную Жозефиной, а не так, как все – Розой. Он хотел иметь для нее особое имя, которым называл бы ее только он сам. Во всяком случае, он – к немалому, надо полагать, изумлению своей подруги – настаивал на браке.

В итоге она посоветовалась со своими друзьями – в первую очередь с Баррасом. Тот посоветовал ей не отказываться – генерал был на виду, уже командовал Внутренней армией и должен был вскоре получить и другое назначение. Вдова Богарнэ согласилась с доводами ее давнего и преданного друга.

Она приняла предложение.

Бракосочетание происходило в мэрии. Свидетелями со стороны невесты были Жан-Ламберт Тальен, его супруга, Тереза Тальен, и Поль Франсуа Жан Никола (виконт де) Баррас, фактический глава правительства Франции. Жениха представлял только капитан Ле Маруа (Le Marois), а сам он прибыл на собственное бракосочетание с большим опозданием, когда мэр, уже и не чая его увидеть, ушел домой.

Тем не менее церемония состоялась. В документах Наполеон Бонапарт прибавил себе один год, указав, что родился в 1768-м (вместо 1769-го), и в силу каких-то непонятных причин сообщил, что местом его рождения является город Париж – вместо Аяччо.

Вдова Богарнэ со своей стороны убавила себе 4 года, записав годом своего рождения 1767-й вместо 1763-го. В довершение всего – что выяснилось уже много позже – свидетель генерала Бонапарта не имел права быть свидетелем (ему, несмотря на его капитанский чин, было всего 18 лет), а служащий мэрии, заменивший самого мэра по случаю его отсутствия, не имел законных прав на регистрацию браков.

Медовый месяц длился два дня. По истечении этого времени счастливый новобрачный, генерал Наполеон Бонапарт, отбыл в Ниццу, в штаб-квартиру Итальянской армии.

Его безутешная супруга осталась в Париже.

В английских журналах того времени (1797) публиковались карикатуры, изображавшие Барраса в обществе танцующих перед ним обнаженных Терезы Тальен и Жозефины Бонапарт – жен известных людей Республики.

Англичане всегда рады понасмешничать над важными лицами.


IV

Франция при Бурбонах в социальном смысле делилась на духовенство, дворянство и всех остальных. Это третье сословие включало в себя 96 процентов населения, платило все налоги – и не имело никакого голоса в принятии государственных решений, как бы серьезно они ни затрагивали его интересы. Люди, входившие в него, были лишены всех прав на серьезное продвижение, что воспринималось как нечто естественное во времена, когда огромное большинство податного населения составляли крестьяне, и как нечто совсем неестественное, когда в нем стали появляться люди вроде Вольтера.

Общее настроение, наверное, лучше всех выразил аббат Сийес с его знаменитым:

«Что такое третье сословие? – Все!

– Чем оно было до сих пор? – Ничем!

– Чем оно желает быть? – Чем-нибудь!»

Сказал он это в 1789-м, но система дала трещину чуть раньше – в 1787-м.

Государственные финансы Франции находились в состоянии кризиса еще со времен неудачной «войны за испанское наследство», с 1714 года. Правление Людовика XV превратило кризис в катастрофу: долги государства достигли фантастической суммы в четыре с половиной миллиарда ливров. Выплаты по ним оказались уже совершенно непосильны. В попытке поправить дело было созвано Национальное Собрание. Монархия как главная несущая конструкция государства рухнула.

К сожалению, вместе с ней рухнуло и государство. Жизнь во Франции пошла в точности так, как и указывал Гоббс в своем «Левиафане». Он умер за 100 лет до Великой французской революции, но угадал все совершенно верно – общество, живущее вне государственных структур, действительно делало «…жизнь людей в их естественном состоянии одинокой, бедной, неприятной, жестокой и короткой…».

Он, правда, не предусмотрел ни возможностей газетной травли, ни Террора, – но в этом смысле Демулен, Марат, Дантон и Робеспьер поправили его теоретические недоработки. Они убили очень многих – и погибли сами. Революция пожрала своих детей. После казни Робеспьера пожар поутих, время радикалов миновало.

Остались наследники – коррумпированный термидорианский режим, державшийся на людях вроде Тальена, Фрерона, Барраса. Желание как-то закрепить достигнутую шаткую стабильность, но оставить правление в своих руках привело к попытке ввести новую Конституцию. Ее главным положением, с их точки зрения, было правило, по которому две трети состава Конвента нового созыва гарантировалось тем депутатам, которые уже были в нем раньше.

Собственно, именно это и вызвало мятеж 13-го вандемьера (5 октября) 1795 года. Мятеж был подавлен решимостью правительства Барраса и пушками генерала Бонапарта. Баррас упрочил свое положение, а генерала щедро вознаградил.

Он вручил ему вдову Богарнэ и командование Итальянской армией.


V

«Ох, и нагнал же этот молодчик на меня страху!» – сказал генерал Ожеро после первого военного совета, на котором председательствовал новый командующий Итальянской армией, генерал Бонапарт. Это было сильное заявление, если принять во внимание личность того, кто это сказал. Пьер-Франсуа-Шарль Ожеро в королевскую армию Франции поступил в 17 лет – и успешно из нее дезертировал. Он послужил в войсках Пруссии, Саксонии, Неаполя. В 1792 году вступил в батальон волонтеров французской революционной армии. В июне 1793 года получил чин капитана, потом, в том же году, – подполковника и полковника, a в декабре – сразу, минуя чин бригадира, – дивизионного генерала.

К 1795-му из своих 38 лет жизни он провел в армии (той или иной) больше 20 лет – и назначению нового командира, моложе его самого больше чем на 10 лет и не отличившегося ничем, кроме Тулона да еще расстрела толпы в Париже, вовсе не обрадовался.

Генерал Массена насчет нового командующего держался того же мнения. В конце концов, сам Массена тоже был под Тулоном и командовал дивизией, а не какими-то там артиллерийскими батареями. Он был всего на год моложе Ожеро и до Революции чего только в жизни не делал – по слухам, даже занимался контрабандой. Но военный совет с участием генерала Бонапарта и на него произвел впечатление. По крайней мере, шуток насчет того, что «…Бонапарт получил Итальянскую армию в качестве приданого от Барраса…», никто уже больше не отпускал.

Как-то сразу стало понятно, что приказы Наполеона Бонапарта следует выполнять и что он ожидает не только их своевременного выполнения, но даже и предупреждения их отдачи – отсутствие инициативы у подчиненных он рассматривал как признак недостаточной компетенции.

Что же касается должной субординации, то рассказывался такой случай. Генерал Бонапарт сказал генералу Ожеро:

«Вы, генерал, на голову выше меня – но если вы будете мне грубить, я устраню это различие».

И Ожеро ему поверил…

Не поверить было трудно – в раздерганной, разбросанной, раздетой и голодной Итальянской армии установилась твердая дисциплина. Несмотря на то что в армии был некомплект личного состава, несколько бунтующих батальонов было расформировано, зачинщики беспорядков расстреливались, части приводились в порядок во всех отношениях – кроме материального снабжения.

Что же касается снабжения, то генералом Бонапартом был издан знаменитый приказ:

«Солдаты, вы не одеты, вы плохо накормлены. Я поведу вас в самые плодородные страны на свете…»

Воздействовать на солдат призывами к революционному братству он не надеялся, но зато обещал возможности для захвата хорошей добычи. Вообще говоря, тоже ничего особо нового.

Захват добычи ожидался правительством Республики от всех ее армий.


VI

Дело тут было в том, что Национальное Собрание, реорганизовав управление Францией, надеялось разрешить финансовый кризис национализацией церковных земель и введением новых прямых налогов [1]. Под это и выпускались ассигнации – они обеспечивались результатами распродаж конфискованных имений. Все это, увы, провалилось. Собрать новые налоги не удалось, а выпуск все новых и новых ассигнаций привел к тому, что стоимость их упала вдесятеро, и выкуп церковных земель, за которые платили именно ассигнациями, средств правительству не давал, отчего они падали еще больше. Жозеф Бонапарт был не единственным чиновником, кто сожалел о том, что жалованье ему платят не звонкой монетой, а бумажками.

Уже правительству жирондистов, державшихся у власти в течение нескольких месяцев 1792 года, приходила мысль поправить дела посредством войны – помимо захватов и контрибуций, полезных для казначейства, это было и политически полезно, потому что могло сплотить нацию.

Военный министр Лазар Карно в речи перед Конвентом 14 февраля 1793 года определял цели внешней политики Республики в следующих терминах:

«Всякий политический акт, который полезен государству, уже в силу этого законен».

Между ноябрем 1792-го и мартом 1793-го Республика захватила и аннексировала Савойю, Ниццу, современную Бельгию – в то время австрийское владение – и некоторые германские территории.

Взявшие власть в июне 1793-го якобинцы во главе с Робеспьером продолжали ту же практику, они были в принципе против войны, считая, что сначала надо консолидировать завоевания Революции, но у них не было выхода. Расходы правительства превышали доходы в 5 раз – и армии Республики получили приказ выжимать все, что только возможно, с завоеванных территорий. Деятели Термидора, свалившие якобинцев, остановили Террор, но политики внешних захватов и контрибуций не изменили.

В пять месяцев – между сентябрем 1794-го и январем 1795-го – доходы государства составили 266 миллионов франков, а расходы – 1734 миллиона. Дефицит покрывался печатанием ассигнаций. Понятное дело, их курс покатился вниз. С завоеванных территорий в австрийских владениях в Нидерландах было собрано примерно 70 миллионов франков золотом, из которых около половины достигло Франции. Все остальное досталось армии – деньги, конечно, в основном пошли ее командирам, но и солдаты были сыты и одеты, их кормили за счет побежденных. Из завоеванной Голландии создали так называемую Батавскую Республику, что не помешало содрать с нее контрибуцию в 100 миллионов золотых флоринов.

Так что у голодных и оборванных солдат Итальянской армии были вполне разумные ожидания на то, что победы их и накормят, и оденут. Им очень хотелось надеяться, что новый командующий, генерал Бонапарт, способен повести их к победам.

Он их не разочаровал.


VII

Описывать Итальянскую кампанию 1796/97 года Наполеона Бонапарта в каких-то хоть более или менее оригинальных тонах – задача, примерно соответствующая по сложности попытке вырастить фиалку на голом бетоне. Существует совершенно необъятная библиография трудов, посвященная нашему герою, включающая буквально десятки тысяч названий книг и имен авторов, и ни одна из этих работ не обходится без упоминания о так называемой «Первой Итальянской кампании», сделавшей его имя известным по всей Европе. То есть поле утоптано так, что сказать нечего – можно разве что сравнить «крайние» случаи, определить границы оценок.

Если взять биографические книги, написанные на эту тему известными авторами на русском, то можно начать с Дм. Мережковского и его книги «Наполеон». Ну, приведем образчик стиля, в котором написан ее первый том, – вот что он пишет о властолюбии Наполеона Бонапарта:

«…Властолюбие сильная страсть, но не самая сильная. Из всех человеческих страстей – сильнейшая, огненнейшая, раскаляющая душу трансцендентным огнем – страсть мысли; а из всех страстных мыслей самая страстная та, которая владела им – «последняя мука людей», неутолимейшая жажда их, – мысль о всемирности…»

Вы что-нибудь поняли? Приходит в голову мысль, что тут, пожалуй, мы можем скорее узнать что-то про автора, чем про предмет его описаний. Сейчас, когда метафизическая патетика – или патетическая метафизика – несколько вышла из моды, читать весь этот высокопарный бред немного странно. Тем не менее автор в своем смешном захлебе дальше говорит и кое-что дельное. Например, он роняет замечание, что знакомиться с военными кампаниями Наполеона Бонапарта без подробнейших карт и объяснений, доступных разве что специалистам, понимающим предмет, – дело довольно бессмысленное. После чего добавляет бессмысленности собственного изобретения – он объясняет все успехи Итальянской армии тем, что душа солдат и душа их командующего были неким единым целым, связанным кровью (он имеет в виду полученные раны), и потому-то они летели от победы к победе.

На противоположном конце шкалы расположена работа Дэвида Чандлера «Военные кампании Наполеона», которая, кстати, была переведена на русский. Д. Чандлер, во-первых, специалист – он преподавал в Королевской Военной Академии в Сэндхерсте; во-вторых, он англичанин, и уже в силу этого к пафосу не склонен.

Так вот, он быстроту действий Итальянской армии объясняет тем, что армии революционной Франции всегда двигались быстро, потому что не имели ни обозов, ни тылов, а всегда рассчитывали добыть все нужное, захватив это на территории противника. Так что стремительный марш был стандартной тактикой BCEX армий Республики, и солдаты несли на себе только трехдневный запас продовольствия – в отличие от австрийских, располагавших девятидневным запасом, который волей-неволей надо было не нести, а возить.

Солдаты Франции отличались от солдат стран «старого режима» низким уровнем выучки – Революция не могла тратить год или больше на то, чтобы научить новобранцев стрелять аккуратными залпами или разворачиваться в строгие, геометрически выверенные боевые порядки. Зато дисциплина не сковывала их инициативы. Рассыпной строй стрелков, идущих через густой подлесок, для французов был нормой – солдаты не разбегались и без надзора сержантов и делали то, что нужно, без особой на то команды. И в атаки они ходили не развернутой цепью, а густыми тесными колоннами – потери их не смущали, а штыковой удар колонны приводил к прорыву на узком фронте и часто тем самым решал исход боя. В общем, все это – и быстрые марши, и использование вроде бы неподходящей для боя местности, и штыковые удары – все это было изобретено и до генерала Бонапарта.

Но сейчас, в Итальянскую кампанию 1796 года, этот уже хорошо известный арсенал использовал гений и виртуоз.


VIII

Полководцы Республики, как правило, могли рассчитывать на то, что у них будет численный перевес: генерал Дюмурье во время своей кампании 1791 года в Австрийских Нидерландах (современной Бельгии) имел около 50 тысяч человек против 15 тысяч австрийцев. Австрийцы долго держались за счет своего профессионального мастерства, но в конце концов вынуждены были уступить подавляющей массе противника. Итальянская армия отправлялась в поход, имея всего 37 тысяч человек.

Против нее были пьемонтские и австрийские войска, общим числом превышавшие 50 тысяч. Но генерал Бонапарт отличался от генерала Дюмурье – немедленно после вторжения в Италию он всеми силами, что у него были, атаковал австрийцев у Монтенотте. Их главнокомандующий, генерал Болье, с основной частью своей армии находился южнее и на помощь им не поспел. Уступая австрийцам в общем количестве солдат, Бонапарт за счет быстроты и решительности своих действий создал то самое подавляющее численное превосходство, которое имел Дюмурье, но не повсюду, а только в нужном ему месте, – и победил.

Тут же, не теряя ни минуты, он развернул свою армию против войск Пьемонта и разгромил их наголову. Позднее специалисты посчитали, что достигнутые Итальянской армией результаты – «…шесть побед в шесть дней…» – были на самом деле одним непрерывным шестидневным сражением. Уже 28 апреля Пьемонт запросил перемирия.

Оно было ему даровано, но на тяжелых условиях: король Пьемонта, Виктор-Амедей, сдавал без боя две сильные крепости, обязывался не пропускать через свою территорию никаких других войск, кроме французских, отказывался от Ниццы и от Савойи (уже, впрочем, и так оккупированных французской армией) и обязывался поставлять Итальянской армии все необходимые ей припасы. Но у Виктора-Амедея и выхода не было – ему грозили тем, что отберут у него его столицу, Турин.

Следующим пострадал герцог Пармы. Он, собственно, с Францией не воевал и всячески настаивал на своем нейтралитете. Генерал Бонапарт доводам его не внял. На Парму была наложена контрибуция в два миллиона франков золотом, и уж заодно – герцогству было велено немедленно выделить для нужд французской армии 1700 лошадей. Это было важно – Бонапарт начал поход, имея только две сотни мулов для всех своих транспортных нужд и практически не имея кавалерии.

10 мая 1796 года произошло знаменитое сражение при Лоди. Бонапарт сам со знаменем бросился на мост, под картечь. В завязавшейся отчаянной схватке он был ранен и даже сброшен с моста, уцелев просто чудом. На эту тему, многократно обсуждавшуюся в литературе, мы можем привести два крайне отличающихся друг от друга мнения.

Первое из них принадлежит истинному литератору и интеллектуалу, Дмитрию Сергеевичу Мережковскому:

«…Он упал в болото, угруз по пояс в тине; барахтался и только еще больше угрузал. Хорошо было стоять на мосту героем, но скверно сидеть лягушкой в болоте. Слышал, казалось, и сквозь шум сражения только тихий шелест сухих тростников над собой; видел только серое, тихое небо, и сам затих; ждал конца: то ли тина засосет с головой, то ли австрийцы зарубят или захватят в плен. А может быть, знал – «помнил», что будет спасен…»

То есть храбрый генерал «знал – помнил», что будет спасен, и во всем происшедшем Дмитрию Сергеевичу виден Перст Судьбы. Этот речитатив «знал – помнил» он вообще повторяет на страницах своей книги очень охотно.

Дэвид Чандлер [2], профессор военной истории в Королевской Военной Академии, преподававший также в военных школах США и получивший от Оксфорда почетную докторскую степень, куда более прозаичен. Про эпизод с мостом в ходе сражения при Лоди он сказал просто:

«Повезло...».


IX

15 мая 1796 года французские войска вошли в Милан. За день до этого генерал Бонапарт отправил Директории в Париж донесение:

«Ломбардия принадлежит Республике».

Город Ливорно был занят без боя – просто туда был направлен отряд под командой расторопного и исполнительного офицера. Звали его Иоахим Мюрат, и он был знаком Бонапарту по Парижу. B день 13 вандемьера, при подавлении роялистского восстания, он послал его в пригородный военный лагерь за пушками – приказ был выполнен быстро, и пушки доставлены вовремя. Так что в Ливорно отправлялся человек надежный, и он не подвел и на этот раз.

Генерал Ожеро занял Болонью. Великое герцогство Тосканское было занято, можно сказать, мимоходом, хотя, как и Парма, было нейтральным – но такие мелочи генерала Бонапарта не интересовали. Убийством пяти французских драгун в Луго (недалеко от Феррары) он заинтересовался гораздо больше. Туда был послан карательный отряд, который разгромил и разграбил город до основания, истребив в нем все мужское население в возрасте старше 16 лет. Количество изнасилований учету не поддается.

Армия, не задерживаясь в Тоскане, двинулась на осаду неприступной крепости Мантуя, где засел австрийский гарнизон. Уже под Мантуей Бонапарт получил известие о том, что на выручку крепости из Тироля идет сильная австрийская армия под командой генерала Вурмзера. Этот генерал оказался орешком покрепче разбитого французами Болье – он шел к Мантуе, невзирая на все попытки задержать его, и сумел разбить сперва корпус Андре Массена, а потом – Ожеро.

В тылу у французов был Пьемонт, через который и шли все коммуникации между Итальянской армией и собственно Францией, и что может там случиться, наглядно показал случай в Луго.

В таком трудном положении Бонапарт снял осаду Мантуи. Войска Вурмзера вошли туда, можно сказать, с триумфом – и тут узнали, что тем временем французы напали на австрийский корпус, который шел к Милану. Вурмзер двинулся на выручку, но не успел – корпус был к этому времени вдребезги разбит, и ему самому пришлось думать уже не о победе, а о спасении.

Генерал не посрамил своей репутации – Бонапарт его не поймал, и он смог уйти от него и запереться в Мантуе – но теперь Вене надо было думать о том, как выручить из беды самого Вурмзера. В Северную Италию была направлена спешно собранная австрийская армия, уже третья по счету, под командой генерала Альвинци.

В ноябре 1796 года она была отброшена французами в сражении при Арколе и отступила с большими потерями.

Через полтора месяца после этого, в битве при Риволи 14–15 января 1797 года, Альвинци был разбит окончательно, наголову, и с остатками своей армии буквально бежал к перевалам через Альпы, только и надеясь на то, что ему удастся спастись в Тироле.

В итоге, потеряв всякую надежду на выручку, в начале февраля Вурмзер капитулировал и сдал Мантую. Наполеон Бонапарт принял генерала Вурмзера самым дружеским образом. Видимо, оценил в коллеге профессиональные качества.

А потом пошел на север, угрожая уже самой Австрии.


X

В начале апреля 1797 года генерал Бонапарт получил послание из Вены – его уведомляли, что австрийский император Франц хотел бы начать переговоры о мире. Дело было в том, что собранная с бору по сосенке новая австрийская армия, на этот раз под командованием эрцгерцога Карла, после нескольких неудач отступала, а в Вене уже и вовсе шептались, что в Шенбрунне пакуют коронные драгоценности и куда-то их увозят.

Переговоры начались в Леобене, небольшом городке в Штирии, и окончились до того, как правительство Франции успело сказать хоть слово. Генерал Бонапарт сам переговоры провел, сам их окончил, сам подписал все необходимые документы и мнением Директории при этом ничуть не озаботился. Вообще весной 1797 года он занимался главным образом проблемами политическими и дипломатическими, а вовсе не военными.

Даже его февральская военная экспедиция против Папской области – и то носила политический характер. Папские войска потерпели поражение, и с побежденных была взыскана огромная контрибуция в 30 миллионов франков золотом, не считая того, что армия награбила на месте, так сказать, по ходу дела. В Париж отправлялись картины, скульптуры и, самое главное, звонкая монета, которая помогала держаться шаткой системе французских государственных ассигнаций.

Вот это последнее обстоятельство – как и то, что немалая часть денег прилипала к рукам высоких персон в правительстве Республики, – и давало генералу Бонапарту нужный ему политический эффект. Он становился лицом несменяемым, и его даже не пожурили за самостоятельное заключение перемирия с австрийцами, хотя это явно выходило за пределы его полномочий.

Он не постеснялся и окончательный мир с Австрией заключить сам – в мае 1797 года его войска, прицепившись к инциденту в Венеции, заняли все владения Светлейшей Республики. Теперь, в Кампо-Формио, он предложил австрийцам компенсацию за их потери. Владения Венеции в Италии переходили к созданной им Цизальпинской Республике, а сам город на лагунах, так уж и быть, он отдавал Австрии.

Генералы все-таки не так уж часто создают вассальные государства для своей страны по собственной инициативе, но Бонапарту простили и это. Он сумел оказать Директории важную услугу – его подчиненный, генерал Бернадотт, перехватил в Триесте некоего графа Д’Антрага, эмиссара роялистов.

В бумагах, найденных у него, обнаружились неопровержимые доказательства заговора, в котором участвовал генерал Пишегрю, отважный завоеватель Голландии, а ныне – президент Совета Пятисот, главного органа законодательной власти Республики.

Документы были срочно отправлены Баррасу. Тот не стал торопиться, а сперва подтянул к столице верные части, дождался посланного ему из Италии генерала Ожеро, получил срочно отправленные Бонапартом в Париж 3 миллиона франков – естественно, в золоте – и только тогда начал действовать. 4 сентября 1797 года в Париже прошли массовые аресты, в число подозреваемых включили и двух членов Директории, чьи имена оказались упомянуты в захваченных в Триесте бумагах, – Бартелеми и Карно, и дело было сделано.

Баррас в сентябре полностью победил своих соперников в Париже, а в октябре Наполеон Бонапарт заставил австрийцев подписать в Кампо-Формио тяжелый для Австрии мир, куда больше походивший не на мир, а на капитуляцию.

В ноябре он получил извещение из Парижа: «…его присутствие в столице совершенно необходимо…» Его ждала там триумфальная встреча – и даже день для нее был уже назначен.

10 декабря 1797 года.


Примечания

1. Politics and War, by David Kaiser, Harvard University Press, 1990, page 216.

2. Дэвид Чандлер, английский историк, специалист по Наполеоновской эпохе. Преподавал в Сэндхерсте, английской Военной Академии, и в нескольких высших военных учебных заведениях США. Получил докторат в Оксфорде.


Неспособность повиноваться и последствия этой неспособности


I

Генералу Бонапарту приписывается следующее изречение: «…взбунтовавшуюся армию необходимо или распустить, или залить кровью…».

Сказано так, как он обычно и выражался, – коротко и ясно. Так что, возможно, эта четкая формулировка действительно принадлежит ему. Однако достаточно простого здравого смысла, чтобы понять, что для любого правительства офицер, «…потерявший способность повиноваться…», – вещь крайне неудобная. И в этом смысле генерал Бонапарт представлял собой явную опасность. Он сам говорил, что в Италии он скорее государь, чем генерал, – и члены Директории ощущали это очень отчетливо. Они пытались принять какие-то меры – ну, например, послали ему подмогу под командой Келлермана, причем Келлерман должен был действовать сам по себе, независимо. Бонапарт резко восстал против разделения командования, заявил, что один плохой командующий лучше, чем два хороших, и предложил свою отставку. Менять популярного военного лидера в момент, когда он шел от успеха к успеху и слал в Париж огромные трофеи и просто поток золота, на котором держалось казначейство Республики, было не с руки. Уж не говоря о чисто частных ответвлениях этого потока в карманы чрезвычайно влиятельных лиц…

Так что его оставили на месте, в надежде убрать в тот момент, когда кампания закончится. Однако генерал Бонапарт заканчивать военные действия и не думал, а все расширял и расширял их, и волей-неволей приходилось посылать ему подкрепления и одобрять задним числом сделанные им распоряжения – а когда Директория сделала попытку перехватить у своего слишком способного полководца инициативу и закончить войну с Австрией победоносным миром, Бонапарт подписал договор с австрийцами самостоятельно – и в глазах общественного мнения вся заслуга досталась ему.

Он явно не собирался покидать Италию.

Тогда Директория начала принимать определенные меры. Генерала Ожеро, посланного Бонапартом в Париж для помощи Баррасу и его коллегам в подавлении «заговора Пишегрю», наградили и назначили командующим Рейнской армией, сравняв его в статусе с его бывшим командиром. Бонапарта это не смутило – Ожеро он уже знал и ровни себе в нем не видел. Тогда был измыслен ход похитрее. Начальник штаба Итальянской армии, генерал Бертье, явившийся в Париж с трофеями и захваченными знаменами, получил распоряжение от правительства: немедленно возвратиться в Италию и передать, что Бонапарта ждут в столице. Героя ожидает встреча, достойная его подвигов, а сменить его на посту командующего Итальянской армией должен он, генерал Бертье.

Делать было нечего – неподчинение означало бы мятеж. Надо было выбирать между триумфом и мятежом.

Генерал Бонапарт выбрал триумф.


II

Церемония «…встречи героя…» была обставлена пышнее некуда. Прием был устроен в Люксембургском дворце, под грохот артиллерийского салюта. Присутствовали все пять членов Директории во главе с Баррасом, одетые чрезвычайно пышно. Приветствие от лица Республики зачитал министр иностранных дел Республики, гражданин Талейран, облаченный в шитый золотом парадный костюм, в шелковых чулках, скорее подходивших бы не «…верному слуге Республики...», a самому изысканному из маркизов двора Людовика XV.

Его речь соответствовала его костюму: она содержала множество комплиментов, a больше всего превозносилась «…классическая простота и скромность генерала Бонапарта, спасителя Отечества, презирающего пустую пышность и устремленного лишь к вершинам духа…». Кончалась речь тоже сильно: благодаря деянием генерала Бонапарта «…вся Франция будет свободна, кроме разве что только его самого – ибо его ведет вперед сама Судьба…».

Наполеон Бонапарт ответил речью короткой и лишенной особых риторических высот. Он просто сказал, что Республика была вынуждена сражаться против королей старой Европы, не желавших признать ее свободу. Он сказал, что две тысячи лет в Европе правили феодализм, религия и монархии и что эра демократии, правления народа, только начинается. И добавил, что подписанный им в Кампо-Формио мир дает свободу и другим нациям – он имел в виду вновь учрежденные «республики» вроде Батавской или созданной им Цизальпинской. Речь кончалась так: «Как только судьбы Франции будут прочно устроены на твердой основе естественных законов, Европа тоже станет свободной». Гром аплодисментов. Скромно поклонившийся оратор, истинное воплощение республиканских добродетелей, в обычном мундире (он не надел парадной формы даже ради такого случая, как чествование его побед), сел в свое кресло.

Вслед за ним говорил Баррас. Он сказал примерно то же самое, что и Талейран, только не так красиво. Окончив речь, он заключил «…лучшего полководца Франции…» в свои объятия. В зале шептались, что с куда большим удовольствием он обнял бы его жену. Ее, правда, в то время в Париже не было – она была все еще в пути. Путешествовать со скоростью своего супруга она не умела и добиралась из Италии еще долго, добрый месяц после его прибытия в столицу.

Церемония закончилась. Генерал Бонапарт удалился в свой скромный дом, который он приобрел после возвращения в Париж. От участия в празднествах и банкетах он всячески уклонялся, разве что иногда показывался публике в театре. Вел себя подчеркнуто скромно и говорил, что его единственной радостью была надежда посвятить себя науке. И действительно, охотно беседовал с Лапласом.

Во всем этом скромном и в высшей степени достойном поведении была и другая сторона. В частном письме членам Директории, написанном еще из его ставки, о новоучрежденных республиках в Италии было сказано следующее [1]:

«Вы воображаете себе, что свобода подвигнет на великие дела дряблый, суеверный, трусливый, увертливый народ… В моей армии нет ни одного итальянца, кроме полутора тысяч шалопаев, подобранных на улицах, которые только грабят и ни на что не годятся…»

Он еще добавил, что держать тамошнее население в руках можно только с помощью «…суровых примеров…».

Народным ликованием он тоже особо не обольщался и говорил, что народ с такой же поспешностью бежал бы за ним, если бы его везли на гильотину. По-видимому, много думал о своих отношениях с Директорией. Устроенный ему государственный прием был, конечно, очень хорош. Но в сентябре 1797 года в Вецларе, в Германии, внезапно скончался Лазар Гош, известный и популярный генерал.

Говорили, что он был отравлен.


III

28-летний воитель и герой просто неизбежно становится объектом пристального внимания лучшей половины рода человеческого, и генерал Бонапарт в этом смысле не стал исключением. Самые разные дамы очень и очень добивались близкого с ним знакомства, и при желании он мог бы завести роман с любой из самых интересных женщин Парижа. Особенно домогалась его дружбы супруга шведского посла во Франции, баронесса де Сталь (Анна-Луиза Жермена де Сталь (баронесса де Сталь-Гольштейн; Anne-Louise Germaine baronne de Stal-Holstein), известная просто как мадам де Сталь).

Супругой своему мужу она была, впрочем, вполне номинальной – они уже были негласно разведены, но продолжали жить в одном доме. Мадам де Сталь была хозяйкой самого блестящего интеллектуального салона столицы, была окружена талантливыми людьми и довольно влиятельна. Утверждалось, например, что назначение «…гражданина Талейрана…» на пост министра иностранных дел устроила именно она.

Так вот, за генералом Бонапартом она форменным образом ухаживала. Возможно, в ней говорила страсть коллекционера – у нее уже был в жизни пылкий роман с графом Нарбонном, бывшим военным министром Франции.

Генерал Бонапарт отнесся к ней скорее холодно – если к красивым женщинам он был довольно равнодушен, то умных определенно не переносил. Она, однако, будучи особой возвышенной, чрезвычайно интеллектуальной (в 15 лет написала комментарии к очень серьезному труду своего отца, великого финансиста Неккера, о состоянии налоговой и финансовой системы Франции) и будучи наделена литературным даром, оставила потомству интересное описание Наполеона Бонапарта – такого, каким она его видела в 1798 году:

«…лицом он худ и бледен, но не неприятен. Он маленького роста, и лучше выглядит на коне, чем на ногах. Манеры у него странные, хотя он вовсе не застенчив… Когда он говорит, то пленяет тем впечатлением превосходства, которое производит, хотя у него нет никаких качеств ни человека из хорошего общества, ни человека из круга ученых. Когда он говорит о чем-то, что он пережил сам, в нем видно живое воображение итальянца. Но я всегда помню о глубокой иронии, с которой он относится ко всему – и к самому высокому, и к самому прекрасному, и даже к собственной славе…»

Это все вещи, так сказать, фактические, по-видимому, она просто описывает то, что видит.

Дальше, однако, следует пассаж, который как-то невольно наводит на ум воспоминания о стиле Д.С. Мережковского:

«…Он не хорош и не плох, не добр и не жесток, он уникален, он и не возбуждает, и не испытывает привязанности, он и больше, чем человек, и меньше, чем человек…»

Эта последняя деталь – «…больше чем человек и меньше чем человек…» – особенно умилительна. Трудно найти более выразительный пример высокопарного вздора – истинный Дмитрий Сергеевич.

Ho потом она говорит следующее:

«[для него] …все человечество в целом – противник в шахматной партии, которому он надеется поставить мат…»

Вот это уже похоже на правду.


IV

Назначенный командующим так называемой Английской армией, то есть совокупностью всех тех частей, которые Республика предназначила для вторжения в Англию, генерал Бонапарт уехал из Парижа в инспекционную поездку на побережье. Начал он с Дюнкерка. Тщательнейшим образом проверялись порты, подсчитывалось количество судов, как военных, так и транспортных, на учет были взяты все баржи, которые могли быть использованы для перевозки войск через Ла-Манш, вся артиллерия, имеющаяся в крепостях недавно завоеванных Австрийских Нидерландов (теперешней Бельгии), Голландии и в бретонских портах собственно Франции.

Он уехал из Парижа 10 февраля 1798 года и был страшно занят – в числе прочей своей деятельности он проводил подробнейшие опросы местных рыбаков, торговцев, занимавшихся каботажным плаванием, и даже попросил устроить ему разговор с кем-нибудь из знающих дело контрабандистов, чем несколько смутил таможенные власти.

Однако уже 24 февраля он спешно вернулся в Париж – его настоятельно звал туда Талейран. Шли общие переговоры о мире, и министр иностранных дел находил присутствие победоносного генерала Бонапарта в столице очень желательным.

Директории генерал Бонапарт представил доклад о состоянии дел с вторжением – и доклад был негативным. Абсолютно никаких шансов на успех он не усматривал. Например, в Бресте имеется только 10 военных кораблей, и на них нет никакой подготовленной команды. Однако у него имелись встречные предложения: во-первых, можно было захватить принадлежащий Англии Ганновер (в Англии после смерти королевы Анны правила так называемая «ганноверская» династия), во-вторых, была возможность захвата Египта. И сам генерал рекомендовал именно эту альтернативу: это даст Франции богатую колонию взамен отнятой у нее Канады, резко оживит всю французскую торговлю в Восточном Средиземноморье, даст возможность добраться до Красного моря и устроить там современный европейский арсенал и откроет дорогу в Индию. Кстати, подробный, хорошо разработанный план, связанный с Египтом, уже однажды был представлен Директории, и его автором был Талейран. Что же касается необходимых для этого предприятия войск, то они найдутся – сейчас, когда с Австрией заключен мир, потребность в них не столь велика.

В общем, имелись разумные доводы в пользу экспедиции в Египет.

Вопрос был передан на рассмотрение исполнительному совету при Директории, а все связанные с ним документы были направлены также и членам самой Директории, в первую очередь, конечно, Баррасу. Впрочем, 24 февраля его секретарь получил и еще одну коротенькую записку, предназначенную для его сведения [2]:

«…Бонапарт неожиданно вернулся сегодня вечером. Прошу вас, передайте Баррасу, как глубоко я сожалею о том, что не смогу быть у него сегодня на ужине. Скажите ему, чтобы он меня не забывал. Вы-то знаете, в каком положении я нахожусь,

Подписано: [Жозефина] Ла Пажери Бонапарт».


V

Формально меморандум об экспедиции в Египет был подан Директории 5 марта 1798 года. Но фактически все уже было решено, и колеса государственной машины «…Франции VI года Республики...» завертелись с не свойственной им обычно быстротой. Серия декретов последовала сразу, в день подачи меморандума. Была образована «Комиссия по Вооружениям Средиземноморского Побережья», предложенная Наполеоном Бонапартом для координации всего процесса. Отданы распоряжения о накоплении запасов продовольствия и амуниции в портах Тулона и Марселя. Министру флота было велено подготовить военные корабли и снарядить их всем необходимым для трехмесячного похода. Пункт назначения держался в строгом секрете, о нем знала только дюжина людей, близких генералу Бонапарту, все приготовления велись с большой энергией – правительство Директории присвоило им высокий приоритет. Уже в середине марта 1798 года военное министерство уведомило армейских интендантов юго-востока страны о том, что через их территории проследуют войска, нужды которых они обязаны обеспечить как продовольствием, так и транспортом. Армейские части стягивались отовсюду – и с Рейна, и из Италии, и из внутренних районов Франции – к Лиону, откуда Роной отправлялись на баржах к берегу Средиземного моря.

Секретность была столь велика, что даже генерал Клебер, назначенный в главный штаб Английской армии, то есть вновь формируемой армии, предназначенной для действий против Англии, не знал, куда он, в сущности, направляется, приказы предписывали ему только то, что он должен явиться в Лион. Министр флота был извещен о реальной цели экспедиции только в середине марта. Что интересно: Директория, которая под самыми разными предлогами отказывала Бонапарту в накоплении войск на побережье у Дюнкерка, сейчас делала все возможное, чтобы ускорить накопление войск у Тулона. По-видимому, ее члены не хотели, чтобы под командой отважного генерала Бонапарта собирались части, которые он мог использовать неизвестно как. А если известно, куда они будут направлены – и это «куда» далеко, за морями, то процесс отправки следовало ускорить, и при этом – максимально ускорить. 30 марта 1789 года генерал Бонапарт известил главу интендантской службы армии, что ему потребуется снабжение для пяти дивизий на срок в два месяца. Дивизиям были выделены пять портов, в которых они должны были сконцентрироваться: Марсель, Тулон, Генуя, Аяччо (Корсика), Чивитавеккья. К его войскам приписывался медицинский персонал в составе 18 докторов и хирургов и трех сотен помощников докторов и фармацевтов. Отплыть собирались 9 апреля, но собрать достаточное количество морского транспорта к этому времени не удалось.

Первого апреля по промашке редакции полуофициальная газета «Moniteur» сообщила своим читателям, что научная и военная экспедиция отправляется в Египет. В целях сократить ущерб через три дня был опубликован официальный материал, связанный с «…ожидающимся прибытием генерала Бонапарта в Брест…». Тем временем была заказана походная типография, оснащенная в том числе арабскими и греческими шрифтами, к экспедиции был приписан целый отряд ученых: астрономы, математики, геолог, химик, археологи, переводчики, инженеры, взятые взаймы в департаменте мостов и туннелей, и даже специалист по воздушным шарам – он мог потребоваться армии для организации воздушного наблюдения. В довершение всего генерал Бонапарт, испытывая нужду в наличных, именем Директории предписал командующему французской армии, размещенной в Швейцарии, захватить в казначействе Берна три миллиона франков золотом и под усиленной охраной отправить эти деньги ему. Англичане характеризовали генералов Французской Республики как «…разбойников…», и самым талантливым разбойником считали Бонапарта.

Ну, как мы видим – у них были для этого известные основания.


VI

Дамам, имеющим секреты, лучше не ссориться со своими горничными. Эта мысль – казалось бы, очевидная – не приходила в голову Жозефине Бонапарт. Как существо впечатлительное, думала она не головой… И она, поскандалив с одной из своих горничных, уволила ее. Та, будучи обиженной до глубины души, явилась к генералу Бонапарту и рассказала ему о романе его жены с неким лейтенантом Шарлем. Имя оказалось знакомым. Лейтенант Луи-Ипполит Квентин Шарль служил в Итальянской армии, был адъютантом полковника Леклерка и побывал весной 1796 года в Париже, где и познакомился с женой командующего. Потом сопровождал ее в поездке в Италию и вообще бывал в ее кругу. Генерал Бонапарт, по-видимому, не поверил горничной, но попросил своего старшего брата, Жозефа, проверить, что же все-таки там произошло…

Жозеф навел справки – и явился к брату с отчетом, от которого у того потемнело в глазах. Потому что горничная много знала про свою хозяйку, но мало что понимала в сложных вопросах армейского снабжения. А вот Жозеф Бонапарт, занимавшийся этими делами еще с тех времен, когда его брат, Наполеон, был всего лишь капитаном, разбирался в них очень основательно.

Ну, и он доложил, что, помимо всяких мелочей – вроде оргии, устроенной этой парой в Венеции, – и Жозефина, и лейтенант Шарль вложили некоторые деньги в компанию, занимавшуюся военными контрактами для Итальянской армии и переключившуюся впоследствии на операции с покупкой и продажей «…национализированной собственности…» в оккупированных французской армией регионах, в основном недвижимости, принадлежавшей монастырям и аббатствам. Эти операции приносили им обоим солидные дивиденды. Так что к пламенной страсти примешалась и дурно пахнущая коммерция, и было совершенно очевидно, что схему и выдумал, и осуществил лейтенант Шарль, а мадам Бонапарт замешал в нее в основном в целях защиты от возможного расследования. Между супругами состоялся крайне неприятный разговор. Жозефина прибегла к следующей тактике защиты: она все отрицала, твердила, что ее оклеветали, – а попутно заливалась слезами. Странным образом метод оказался успешным. Наполеон сделал ей строгое внушение, велел в будущем вести себя поскромнее и переключился на другие дела.

Почему он решил так сделать – и неизвестно, и непонятно. Предлагались самые различные объяснения, например, указывалось, что одним из пайщиков компании, куда инвестировал свои деньги оборотистый лейтенант Шарль, был Баррас, и устраивать скандал братьям Бонапартам было не с руки. А может быть, Наполеону Бонапарту в тот момент было не до супруги, потому что как раз в это время случился инцидент в Вене – там сорвали флаг Республики и устроили шумную антифранцузскую манифестацию. Австрию решили припугнуть – и генерал Бонапарт был вызван в Париж. Пугало страшнее было трудно придумать – австрийцы немедленно пошли на попятный. Сам он, по-видимому, рассчитывал на назначение где-нибудь на Рейне или даже на то, что его инкорпорируют в Директорию. Но нет… Бонапарту было сказано: согласно законам, он в свои 28 лет не может быть членом Директории, что минимальный возраст для этого – 40 и что теперь его долг – немедленно вернуться к своим войскам и отправиться морем в Египет, чтобы выполнить миссию, возложенную на него Республикой. Он так и сделал.

В числе его адъютантов с ним вместе отправился за море и его пасынок, 17-летний Эжен де Богарнэ, сын Жозефины от первого брака.


VII

Французский флот вышел из портов Тулона и Марселя только 19 мая 1798 года. Отплытие несколько раз откладывалось – слишком уж много проблем оказались нерешенными. Генералу Бонапарту пришлось, например, иметь дело с форменной забастовкой моряков, которым не заплатили их жалованье: колеса бюрократической машины действительно вертелись быстрее, чем обычно, но вот обычный тогдашний уровень хищений меньше не стал, и отпущенные казначейством деньги, помимо своего прямого предназначения, разошлись еще и по множеству маленьких ручейков. Не хватало очень многих предметов снабжения, но косвенным образом этой беде помогла другая – высокий уровень дезертирства. Некоторые части потеряли до четверти своего состава. Не всегда помогала и погода – перед самым днем отплытия разразился огромный шторм. Тем не менее в конце концов флотилия двинулась в путь, и она была огромна: 365 самых разнообразных судов, транспортных и военных.

Они были буквально набиты людьми и припасами. Флагманский корабль, «Ориент», вооруженный сотней пушек, нес на своих трех палубах до 2000 человек – вдвое больше, чем считалось возможным. К тому же на нем было собрано необычайно большое число офицеров в высоких чинах – на корабле размещалось все военно-морское и все армейское руководство экспедиции, со всеми своими ассистентами и адъютантами. К кораблям, вышедшим из французских портов, присоединились те, что вышли из Генуи и Чивитавеккья, последней к флоту присоединилась группа судов с Корсики, из Аяччо.

Всю эту армаду надо было держать хоть в каком-то порядке, и движение шло той скоростью, на которую были способны медленные транспортники, вовсе не предназначенные для участия в парусных гонках.

Огромной удачей оказалось то, что удалось обмануть англичан – они пришли к выводу, что целью экспедиции была Ирландия, и сторожили французский флот у Гибралтара. В результате первая цель похода, переход до Мальты, оказалась достигнутой без помех.

Мальтийские рыцари организовать эффективное сопротивление не смогли – у них было мало сил, артиллерия крепостей устарела, городское ополчение, срочно мобилизованное на защиту острова, оказалось совершенно небоеспособным – и Мальта капитулировала. 13 июня 1798 года в приказе по армии генерал Бонапарт провозгласил, что «…знамя свободы развевается над фортами Мальты…». Вскоре он известил Директорию, что в церкви Святого Иоанна, где хранилась казна Мальтийского ордена, захвачена сумма в один миллион девятнадцать тысяч пятьдесят один франк. Особенно трогателен этот одинокий франк, пришпиленный в конце счета, – так и видна поистине бухгалтерская забота о точности. Отчет добавляет также, что дополнительные суммы были найдены во дворце Великого магистра ордена и в церкви Святого Антония, что всего собрано сто двадцать семь тысяч сто сорок четыре франка и что примерно миллион франков остается на Мальте для покрытия нужд гарнизона, который генерал Бонапарт предполагает оставить на острове.

Согласно сведениям, приводимым Аланом Скомом [3], еще примерно 5 миллионов золотых франков в отчете не появились, не считая предметов роскоши и драгоценностей – еще миллиона на два, по самой скромной оценке. Добыча была значительной – и генерал Бонапарт предпочел оставить ее себе и своим генералам.

Поддерживать золотом Директорию он больше не желал.


VIII

Английская эскадра вошла в Средиземное море во второй половине мая 1798 года и двинулась к французскому побережью. Но в ночь с 20 на 21 мая она попала в шторм, и ее флагманский корабль, 74-пушечный «Vanguard», получил такие повреждения, что едва не погиб. Эскадра была невелика – три линейных корабля и четыре легких фрегата, так что ее командующий, контр-адмирал Нельсон, счел за благо запросить о поддержке и повернул к Гибралтару. 7 июня он встретился с посланными ему на подмогу судами и получил инструкции: выяснить наконец, куда же направляется французский флот?

Нельсону в июне 1798 года было неполных 40 лет, но он уже успел потерять в сражениях глаз и руку и приобрести орден Бани, чин контр-адмирала и репутацию храброго офицера, с большой инициативой, которому можно доверить рискованное дело. Но французский флот успел уйти из Тулона и прочих портов, собраться вместе и двинуться в поход еще в последних числах мая, и Нельсону оставалось только гадать, куда же он направится. Выбор был широк: Неаполь, Сицилия, Испания, Египет, Сирия, возможно – даже Стамбул. Не следовало забывать и возможность того, что первоначальная оценка Адмиралтейства – французы пойдут к Гибралтару с целью прорваться к побережью Ирландии – тоже могла оказаться верной.

17 июня эскадра Нельсона подошла к Неаполю и узнала, что французы тут не появлялись. 22-го числа английский флот подошел к Мессине и получил сообщение, что французские войсковые конвои подошли к Мальте, заняли ее крепости и ушли в неизвестном направлении. Нельсон решил, что цель Бонапарта – Египет, и уже к 28 июня примчался к Александрии. Там о французах и не слыхивали.

Позже выяснилось, что угадал-то он правильно, но, поскольку английский флот не был связан охраной медленных транспортов, то он обогнал своего противника, и оба флота в ночь на 23 июня, следуя параллельными курсами, прошли в сотне километров друг от друга, не обнаружив при этом ничего подозрительного.

Эскадра Нельсона двинулась из Александрии к Кипру, обследовала Родос, повернула к черноморским проливам, ушла южнее, к Криту, и в итоге вернулась в Сицилию, встав в порту Сиракуз.

Там-то Нельсон и узнал о том, как феноменально не повезло ему и как феноменально повезло Бонапарту – французы были уже в Египте.

«У чертовых детей чертовское везение!» (The devil’s children have the devil’s luck!») – воскликнул эмоциональный британский адмирал. Выражение это впоследствии настолько привилось, что журнальные карикатуристы его даже проиллюстрировали, изобразив дьявола собственной персоной, держащего на коленях запеленутого младенца с лицом Бонапарта.

Но кто бы ни помогал французам – черт, дьявол или все силы Ада, – Горацио Нельсон собирался положить этому конец.

Он направил свою эскадру к Александрии.


IX

Ближе к вечеру 1 августа 1798 года генерал Клебер, назначенный губернатором Александрии, увидел на горизонте яркую вспышку, а через пару минут до него донесся и приглушенный расстоянием грохот. Он, конечно, не понял в тот момент, что произошло, но при желании мог бы прикинуть расстояние от места, где случилось что-то необычное, до домика в Александрии, в котором он разместил свой штаб. Разница в скорости распространения света и скорости распространения звука для образованных европейцев была уже понятна – ее измерил еще Уильям Дерхэм, друг и помощник Ньютона. Если бы Клеберу удалось засечь время разницы между мгновением вспышки и первым раскатом грохота, то измеренная таким образом дистанция равнялась бы примерно 25–30 километрам – расстоянию по прямой между Александрией и стоянкой флота у Абукира. В ту секунду, когда в Александрии увидели вспышку на горизонте, взорвался флагман французской эскадры, громадный трехпалубный «Ориент».

Контр-адмирал британского флота Горацио Нельсон наконец настиг своего врага… В английскую историю это событие вошло как «Битва при Ниле». Нельсон одержал блестящую победу, полностью разгромив противника.

Наполеон Бонапарт, в числе прочих своих талантов, умел формулировать принципы своего представления о военном искусстве в виде коротких афоризмов. Одним из афоризмов был такой:

«Армия баранов, которой предводительствует лев, сильнее армии львов, которой предводительствует баран».

Интересно приложить эту максиму к тому, что произошло у берегов Египта в один месяц, с 1 июля и по 1 августа. Английский бриг капитана Харди разминулся в Александрии с французским фрегатом «Юнона» всего на два часа – «Юнона» пришла в порт, когда англичан там уже не было. Узнав, что английский флот где-то неподалеку, генерал Бонапарт мигом поменял все свои планы и приказал начать высадку на берег немедленно, не дожидаясь даже захода в порт. Времени было мало, причалов не было вообще, и людей надо было на необорудованный берег доставлять шлюпками. Сам он ступил на берег в час ночи 1 июля 1798-го, с ним было всего 5000 человек, и он немедленно повел их на Александрию. Это было очень рискованным делом, но генерал рассудил, что риск проведения активных действий меньше риска пассивного бездействия.

Он и дальше действовал так же и после взятия Александрии, разгрузив наконец в ее порту транспортные корабли, повел свою армию на Каир. Идти пришлось пустыней, местность была не разведана, вокруг его войск вились вражеские всадники, отставших от колонн, как правило, убивали – но он дошел до пирамид, дал бой войску мамлюков, разбил их и занял столицу Египта.

Командующий флотом адмирал Брюйес, подчиненный ему, сперва был озабочен тем, чтобы выгрузить на берег армейские части. Когда это удалось сделать, он выяснил, что войти во «внутренний» порт Александрии он не может, потому что у его кораблей слишком большая осадка и что его экипажам не хватает ни воды, ни продовольствия. Пополнить запасы ему было негде, стоять на открытом рейде было нежелательно, подойти ближе к берегу, под прикрытие пушек нового французского форта на мысе Абукир он не может из-за мелей, и надо что-то делать. Выход был: очень рискованный из-за нехватки припасов переход к острову Корфу – там имелась французская военно-морская база. Как мы видим, генерал Бонапарт в аналогичной ситуации выбрал рискованный поход в неизвестность. Адмирал Брюйес остался на якоре у Абукира – и простоял там вплоть до 1 августа. Там его и застигла английская эскадра.

У Нельсона было около тысячи пушек – против тысячи двухсот у французов. Он не знал здешних вод и рисковал нарваться на мели.

Тем не менее поступил он «по-бонапартовски» – атаковал противника с ходу, причем рискнул направить часть своих кораблей мелкой водой, втиснувшись между берегом и стоящей на якоре французской эскадрой. Один из них действительно сел на мель, но остальные прошли, и французские корабли оказались в незавидной позиции – их суда один за другим брались под перекрестный огонь с двух сторон, не имея возможности помочь друг другу. Французы дрались как львы – но командовал ими, увы, «баран». Французский флот был разгромлен.

Чертовской удаче Бонапарта пришел конец.


Примечания

1. Цитируется по «Наполеону» Е.В. Тарле, изд. Академии наук СССР, 1959, стр. 58.

2. Napoleon, by Emil Ludwig, translated to English, Garden City Publishing Company, New York, 1924, page 115.

3. Napoleon Bonaparte, by Alan Schom, Harpers Collins, NY, 1997, page 105.


Поход в Египет


I

13 мая 1798 года российский император Павел Первый направил адмиралу Ушакову следующий рескрипт:

«Господин вице-адмирал Ушаков,

Коль скоро получите известия, что французская военная эскадра покусится войти в Черное море, то, немедля сыскав оную, дать решительное сражение, и мы надеемся на Ваше мужество, храбрость и искусство, что честь нашего флота соблюдена будет, разве что оная [эскадра] была бы гораздо превосходнее нашей, в таком случае делать Вам все то, чего требует долг и обязанность, дабы всеми случаями мы могли воспользоваться к нанесению вреда неприятелям нашим» [1].

Таким странным эхом отозвались дошедшие до Санкт-Петербурга слухи о подготавливаемой в Тулоне экспедиции генерала Бонапарта на Восток. Царь и его советники рассудили, что тщательно скрываемой целью этого похода может быть Черное море – Турция, возможно, собиралась вступить с Францией в союз и помочь ей атаковать российские берега, а так как Ф.Ф. Ушаков прославил себя в морских битвах с турецким флотом, то ему дело организации обороны и поручалось.

Когда же оказалось, что французский флот к Стамбулу вовсе не пошел, а вместо этого взял да и захватил Мальту, то Павлу Первому, гроссмейстеру Мальтийского ордена, пришла в голову уже совершенно обратная мысль – он предложил Турции вступить с ним в союз. Что еще более примечательно, такие же предложения султану Селиму III были сделаны и со стороны Англии и Австрии. Они в то время усиленно сколачивали так называемую Вторую Коалицию – союз государств, направленный против Франции.

Для австрийцев это был вопрос самозащиты – Франция отбирала у них территорию за территорией. Англию беспокоило совсем другое. Совершенно осознанным принципом английской политики было недопущение ситуации, при которой на континенте Европы появлялась бы держава-гегемон. Поэтому Англия всеми силами противилась захватам еще Людовика XIV – а уж по сравнению с тем, что делала в этом отношении Французская Республика, захваты короля Людовика выглядели детскими шалостями. Так что в Санкт-Петербург писались и из Вены, и из Лондона самые настойчивые уговоры – помочь избавить свет от якобинской чумы французской экспансии.

В общем, уже 24 августа русский флот под командой Ф.Ф. Ушакова пришел в Константинополь. Ему выделили 6 линейных кораблей и 7 фрегатов, так что в общем он располагал 794 артиллерийскими орудиями – примерно 80 процентов от того, что было у Нельсона. Союз с Турцией действительно состоялся, и турки добавили Ушакову еще 4 линейных корабля и десяток фрегатов. Общее командование соединенным флотом было поручено ему – турки прекрасно помнили его успехи в Русско-турецкой войне и не сомневались, что для общей пользы русский адмирал предпочтительнее турецких.

Первой целью соединенного русско-турецкого флота были назначены так называемые «венецианские острова».


II

Так именовались бывшие владения Венецианской Республики в Архипелаге: Корфу, Кефалония, Итака, Занте и так далее. После того как генерал Бонапарт росчерком пера уничтожил Венецию как государство, поделив ее с Австрией, острова отошли Франции. Насколько Федор Федорович Ушаков интересовался Итакой как «…родиной Одиссея…», сказать трудно – скорее всего, его это не занимало. А вот островом Корфу он наверняка был озабочен – там в венецианской крепости стоял французский гарнизон.

Именно там, на острове Корфу, и собирался было найти себе прибежище французский флот, уничтоженный Нельсоном у Абукира, который успел соорудить там и новые вполне современные укрепления. Ну, адмирал Ушаков дело свое знал – операции по очистке «венецианских островов» начались в октябре 1798 года и окончились в феврале 1799-го капитуляцией крепости Корфу. Заодно уж французов изгнали и с Итаки…

Но это было только частью операций Второй Коалиции – куда более серьезные дела шли на суше. Русско-австрийская армия под командованием А.В. Суворова начала вторжение в Северную Италию. В своем роде это была «Итальянская кампания наоборот» – в короткий период времени с апреля по август 1799 года Суворов очистил долину реки По, взял Милан и ликвидировал Цизальпинскую Республику. Из всех завоеваний Бонапарта в руках французских войск оставалась только Генуя. Дальше, правда, начались серьезные затруднения. В Голландии предполагалось высадить русско-английский десант. Замысел состоял в том, чтобы и учрежденная Батавская Республика исчезла с карты Европы. На помощь к десанту направлялись австрийские войска, которые переводились туда из Швейцарии. На смену им из Италии в Швейцарию переводился корпус Суворова. Однако этот маневр вышел союзникам боком. Генерал Массена ровней Бонапарту не был, но полководец он был отважный и инициативный. Он атаковал союзников в тот момент, когда большая часть австрийских войск из Швейцарии уже ушла, а войска Суворова еще не прибыли. В сражении под Цюрихом он разбил соединенную русско-австрийскую армию, и 23-тысячный отряд Суворова оказался перед лицом сил Французской Республики, превосходящих его войска по крайней мере втрое. Он, однако, умудрился уйти от верного разгрома через альпийские перевалы, осенью обычно непроходимые. Афоризм Наполеона Бонапарта о «…льве в роли командующего…» оправдался вполне – даже Массена, упустивший верную победу, всячески хвалил своего противника. В общем, из Швейцарии французы союзников все-таки выдавили. Десант в Голландии тоже не удался, его пришлось эвакуировать.

А в октябре 1799 года произошло событие, и серьезное, и в высшей степени огорчительное для союзников, – во Францию вернулся генерал Бонапарт.


III

Идея использовать рабов в качестве воинов может показаться странной, но для турок, умелых скотоводов, называвших покоренных христиан «райей» – «стадом», она была довольно естественной. Если можно пользоваться людьми как «овцами», почему бы не завести и людей-«овчарок»? Детей, взимаемых с побежденных в качестве своего рода налога, забирали из их семей, обращали в ислам и воспитывали в качестве воинов. Юридически они становились рабами султана и обычно предназначались или для службы во дворце, или в массе своей – для службы в так называемых «новых войсках» – «ени чери», в европейской традиции превратившихся в янычар.

Было время – это были лучшие войска Оттоманской империи. Но с течением времени их перестали пополнять новыми наборами рабов, выгодная служба стала наследственной – и к концу восемнадцатого века янычары выродились в малоуправляемую вооруженную массу, куда более опасную для султана, чем для его врагов.

Этот же вариант – приобретение детей-рабов, выращиваемых для войны, – в Египте принял и вовсе странный оборот: они, называемые мамлюками, сами стали там правящим сословием, а их беи – властью в стране. Правда, статус воина-мамлюка по наследству не передавался, сыновья мамлюков получали состояние своих отцов, но не их статус. Новых мамлюков покупали на невольничьих рынках, «сырье» шло главным образом с Кавказа. Они вырастали фанатично преданными исламу, прекрасными воинами, мастерски владевшими и саблей, и конем, но с точки зрения европейских военных представляли собой чистый анахронизм.

Теперь им предстояло помериться с силами с современной французской армией.

Между высадкой французской армии в Египте в июле 1798 года и возвращением ее вождя во Францию в октябре 1799-го прошло немногим больше года. Предприятие это, несмотря на огромные трудности, началось успешно. В битве у Пирамид 21 июля 1798 года французская армия полностью разбила войско мамлюков – и все время между этим днем и 1 августа – днем разгрома французского флота Нельсоном – провела в увлекательной «рыбалке»: на согнутый штык привязывалась длинная веревка, и из Нила выуживали тела погибших беев. В полном соответствии с традицией они шли в бой на чистокровных конях, с выложенными самоцветами саблями и в пышных одеждах, увешанных драгоценностями. Ну, пыл, натиск и прекрасный конь – весь этот рыцарский набор, годный для Средневековья, в XIX веке оказался слабым оружием.

В Европе к этому времени методы борьбы с лихой кавалерией были уже отработаны до автоматизма – пехота строилась в каре и ощетинивалась штыками, в углах этих импровизированных квадратов ставились полевые пушки, нападающих встречали залпом – и конница рассыпалась в прах. Единственным отклонением от установившегося шаблона была разве что команда генерала Бонапарта, получившая широкую известность: «Ученых и ослов на середину!» Целью ее, собственно, было поставить в центр каре наиболее ценные элементы французских походных колонн – драгоценный транспорт и специалистов, но, как отмечает Е.В. Тарле, в данном случае необходимая краткость военной команды шла в ущерб принятым нормам вежливости.

Так что египетское войско оказалось разбитым в пух, кто уцелел – пытался бежать, многие тонули в Ниле, и у предприимчивых удильщиков недостатка в «улове» не было. Солдаты вряд ли сразу поняли, что, собственно, произошло у Абукира. Офицеры высокого ранга, однако, в вопросах стратегии разбирались получше. То, что армия отрезана от Франции – и, следовательно, не получит ни помощи, ни снабжения, ни подкреплений, – им стало понятно. И о том, что отойти армии теперь некуда, они тоже догадывались. Вопрос был в том, что делать дальше?

Египет – всего лишь эпизод долгой и совершенно уникальной, невероятной военной, политической и государственной карьеры Наполеона Бонапарта. Тем не менее этот эпизод оставил огромный след и в истории, и в литературе. Многое, что случилось в Египте в 1798–1799 годах, поразило воображение современников. И то, что он сказал своим генералам, что если пути в Европу больше нет, то есть путь в Азию. И то, что он действительно попытался этот путь открыть и в тяжелейшем походе пересек Синайский полуостров и дошел до города Акра в современном Израиле, и то, что во время отступления, еще более тяжелого, чем сам поход, отдал под раненых всех лошадей, включая собственную. Точно так же, как в рассказах об Итальянской кампании, мнения исследователей колеблются между изумлением перед рассказом о посещении госпиталя, где лежали его солдаты, умирающие от чумы (на эту тему есть даже стихотворение А.С. Пушкина), и холодным замечанием англичан о расстреле пленных турок, которых он не мог ни вести с собой, ни отпустить. Все это общие места, которые, право же, не хочется тиражировать в тысячу первый раз.

Есть, однако, два менее заметных аспекта деятельности Наполеона Бонапарта в Египте, поговорить о которых все-таки хотелось бы.


IV

На первый из них (если брать во внимание авторитетную литературу на русском языке) обратил внимание Е.В. Тарле. Его заинтересовал вопрос об организации управления завоеванным Египтом Наполеоном Бонапартом. И он находит это устройство превосходным: страна была разделена на административные округа, во главе каждого из них был поставлен губернатор – начальник французского гарнизона, при котором создавался так называемый «диван» из местных нотаблей. Мечети и духовенство пользовались полной неприкосновенностью, сбор налогов был упорядочен таким образом, чтобы армия получала все ей необходимое за счет местных ресурсов. Имения мамлюкских беев «национализировались». Мобилизация ресурсов, как известно, может носить характер конфискаций. Это не требует ничего, кроме силы, но занимает много времени, потому что необходимые ресурсы всячески укрываются. Или же мобилизация может делаться посредством закупок – это можно сделать быстро, все необходимое будет найдено заинтересованными в сделке продавцами. Однако им надо платить.

Генерал Бонапарт признал, что наличные деньги необходимы ему как инструмент ведения войны. На богатых торговцев-оптовиков были наложены персональные контрибуции. Одного богача из Александрии обвинили в «государственной измене» и отправили в Каир. Там ему заявили, что если он не выложит 300 тысяч франков золотом, то его казнят. Он решил положиться на судьбу и отказался. По распоряжению генерала Бонапарта ему отрубили голову [2] – зато остальные арестованные таким же образом уплатили немедленно – и казна армии получила 4 миллиона франков.

В общем, вышеописанный случай дает некоторое представление об административных методах Бонапарта. Пожалуй, их в сумме можно описать буквально парой слов – безжалостная эффективность.

Вторым интересным аспектом французской оккупации Египта был своеобразный «эффект домино», когда одно действие производит форменную лавину других, совершенно вроде бы не связанных с «…первоначальным камешком, толкнувшим лавину…». Экспедиция была задумана как дело учреждения французской колонии в Северной Африке, и номинальному владельцу Египта, султану Турции, это предполагалось преподнести как жест дружбы. Его непочтительные «вассалы», мамелюкские беи, силой приводились к повиновению – вот и все. А к султану, в Стамбул, собирался отправиться сам «гражданин Талейран», министр иностранных дел Республики, с предложением союза и всестронней помощи. Эта возможность рассматривалась в Санкт-Петербурге настолько серьезно, что ожидалась возможность войны, и на Черном море делались приготовления к тому, чтобы дать отпор франко-турецкому флоту.

Однако захват Мальты поменял весь предполагаемый политический расклад. Россия вошла во Вторую Коалицию, к ней присоединилась и Турция, и теперь Бонапарту в Египте следовало уже не ждать из Стамбула помощи, а опасаться турецкой армии. Англичане туркам помогли и снаряжением, и транспортом, и морским эскортом – и в результате в июле 1799 года под Абукиром высадилась целая турецкая армия. 25 июля генерал Бонапарт напал на нее и полностью уничтожил. Вклад Турции в военные усилия Второй Коалиции на этом закончился. Русские победы в Северной Италии, однако, оставались. Летом 1799 года они были серьезнейшим фактором, влиявшим на всю политическую жизнь Франции.

Директория оказалась дискредитированной.


Примечания

1. Цитируется по тексту собрания сочинений Е.В. Тарле, том Х, стр. 111.

2. Цитируется по тексту собрания сочинений Е.В. Тарле, том VII, стр 69.


Меч и тога


I

Ребенок, родившийся 3 мая 1748 года в скромной семье чиновника, управлявшего почтой в портовом городке Фрежюс, был вполне обыкновенным маленьким мальчиком, и никакая гадалка в мире не нашла бы у него никаких особых признаков, сулящих ему долю потрясателя основ. Эммануель Сийес и дальше двигался по жизни более или менее предсказуемой тропой: его родители верили в блага, даваемые образованием, и сын их поучился сперва в иезуитской школе во Фрежюсе, а потом в более продвинутом учебном заведении, которое вели отцы из ордена Доктринариев.

В возрасте 17 лет он поступил в так называемую Малую семинарию Св. Сульпиция (младшее отделение весьма аристократической семинарии Св. Сульпиция, где учился, в частности, Шарль Мори^с Талейран-Перигор), но через 5 лет его попросили оттуда уйти. Причины этого оглашены не были.

Ему пришлось два года доучиваться в другой семинарии, у отцов-лазаристов, и только два года спустя, 28 июля 1772 года, Сийес получил наконец сан священника. Блестящих дарований не обнаружил – в классе из 80 человек, согласно полученным оценкам, он оказался 54-м. Церковную карьеру аббат Сийес тоже делал довольно скромную – он служил секретарем епископа в Бретани, пока не был переведен, в составе свиты своего епископа, Жозефа де Люберзака, в Шартр. Тот относился к своему секретарю вполне благожелательно и сделал его главным викарием Шартрского собора. Должность была довольно значительной – всего в соборе было 30 викариев, и Сийес был их главой – но деятельность аббата сводилась главным образом к делам хозяйственным.

Это аббата Сийеса вполне устраивало – главной областью его интересов было отнюдь не богословие. Он усердно читал Монтескье, Руссо и Декарта, а с особым вниманием знакомился с трудами англичан, вроде Гоббса [1].

Прославился он перед самой Революцией как публицист – написал памфлет «Что такое Третье Сословие?», который стал прямо-таки программным документом для депутатов Национального Собрания. Аббата довольно быстро оттеснили куда более активные люди, больше его подходившие для наступающих бурных времен, но он успел обнаружить одно замечательное качество: он всегда совершенно точно отражал общественное настроение и следовал ему тоже совершенно точно. Человек, склонный по натуре не вылезать на авансцену, с очень скромными данными оратора, и вот вовсе не лидер и не демагог, он иногда выступал в защиту очень резких шагов, но только тогда, когда ощущал за своей спиной поддержку значительного большинства.

Например, в январе 1793 года он голосовал за казнь короля Людовика XVI. Однако в дела Комитета Общественного Спасения он старался не влезать, занимаясь главным образом орагнизацией школьного образования, и когда в мае 1795-го Конвент приказал арестовать всех членов этого столь недавно страшного учерждения, имени аббата в списке подозреваемых якобинцев не оказалось. Когда его спрашивали, чем он занимался во время Террора, он отвечал коротко: «Оставался в живых» – и это его высказывание на свой лад отражало общественное настроение столь же точно, сколь это сделал в последние предреволюционные годы его знаменитый памфлет о Третьем Сословии. Когда летом 1795-го была принята так называемая Конституция Третьего Года Республики, он отклонил первоначальное предложение войти в Директорию – остался только в Совете Пятисот, служившем чем-то вроде нижней палаты парламента Республики [2]. И только позднее, после долгих колебаний, согласился стать одним из директоров – тем, кто занимался вопросами просвещения и образования.

Генерала Бонапарта он терпеть не мог – его самоуправные действия в Италии противоречили убеждениям Сийеса о том, как должны вести себя военные в отношении своих гражданских начальников.

В 1798 году Сийес решил, что положение члена Директории становится позицией не слишком надежной. Он ушел и устроил так, что его отправили в Берлин, на сравнительно спокойный пост Полномочного Посла Французской Республики.

Но уже весной 1799 года все вокруг него закачалось. Французские войска были разбиты в Италии Суворовым. Совет Пятисот посчитал, что «…республиканские основы Директории…» должны быть укреплены, и официально потребовал у Директории отчета в ее действиях.

A Сийес был срочно отозван из Берлина – его заочно избрали в Директорию.


II

В июне 1799 года все во Франции выглядело так, как будто бы дух Сен-Жюста готов снова вырваться на свободу: генерал Журден предложил провести заем в размере 100 миллионов франков, который должен был быть проведен в жизнь конфискационными методами. Совет Пятисот принял «закон о заложниках», позволяющий правительству в случае убийства официальных лиц Республики захватывать «подозрительных» – в количестве четырех за одного – и ссылать их в колонии вроде каторжной Гвианы.

Сийес, как поплавок, точно отражающий колебания волн, немедленно призвал «…к дальнейшему подъему революционного духа, ибо враг у ворот и должен быть отражен любой ценой…». Сказано было в истинно республиканском духе, копировавшем античные образцы, – только в роли «…Ганнибала, подступавшего к вратам Рима…», выступал граф Александр Васильевич Суворов, право же, на эту роль не покушавшийся. Однако летом 1799-го он и впрямь подходил к границам собственно Франции. 15 августа генерал Жубер (человек с твердой репутацией верного республиканца) был убит в сражении с русскими под Нови. В Тулузе началось роялистское восстание, в Голландии англичане высадили десант…

B общем, надо было что-то делать, и срочно. Однако память о Терроре сидела слишком глубоко – и первым врагом, против которого Директория направила свои удары, стали якобинцы. Их клуб в Манеже был запрещен, генерал Бернадотт смещен с поста военного министра – с делами он справлялся превосходно, но мог стать на сторону «левых» – а на место министра полиции был назначен Жозеф Фуше, сам бывший якобинец. Он имел репутацию человека, который крови не побоится.

Однако было понятно – эти меры недостаточны. Нужно было что-то более радикальное – и Сийес очень носился с мыслью реорганизовать Республику. Опять-таки, по античной формуле, выдвинутой Цицероном, требовался союз меча и тоги. Или, если использовать словарь, более соответствующий времени, – была нужна «шпага».

Тога, символ закона, должна была занять положенное ей первое место. Роль ее носителя Сийес отводил себе – у него уже был готов проект новой Конституции. Оставалось найти «шпагу». Он думал было о Жубере – но тот был убит. Генерал Моро, выслушав предложение, от него отказался – он «…не хотел покидать почвы закона...». Но 13 октября во Франции появился другой человек, который, в принципе, на законы смотрел куда более широко и сомнений такого рода не испытывал. Наполеон Бонапарт вернулся из Египта.

Генерал Бонапарт был готов «…спасти родину…», очень спешил, сразу же, едва сойдя на берег, устремился в путь и уже 16 октября оказался в Париже.

Жены в столице он не застал.


III

Новость о прибытии Бонапарта во Францию была доставлена в Париж в течение одного дня – чудо революционной техники, оптический телеграф, опередило не только обычную почту, но и самых быстрых курьеров. Новость произвела ошеломляющее воздействие – люди на улицах обнимались под возгласы: «Республика спасена!» Люди, стоявшие повыше и будучи в силу этого более осведомлены о ходе дел, полагали, что «…у Директории могут возникнуть проблемы…». Но, наверное, сильнее всех в столице была поражена Жозефина Бонапарт, супруга вернувшегося героя, которая обычно не занимала политическими размышлениями свою хорошенькую головку. Собственно, головку эту обычно не занимало ничего, что не касалось удовольствий ее легкомысленной хозяйки, да и то в пределах ближайшей пары дней.

Однако в данном случае задуматься пришлось даже ей. Уж очень грешна была прелестная Жозефина перед своим супругом – она не только наделала огромных долгов, купив себе поместье Мальмезон, но и жила там вдвоем со своим милым, ненаглядным Ипполитом Шарлем, совершенно открыто поселившимся в Мальмезоне на правах хозяина.

Мысль о том, что ей, нагруженной всем этим грузом, придется теперь предстать перед своим грозным мужем, произвела на мадам Жозефину Бонапарт магическое действие – она не впала в ступор, а немедленно помчалась ему навстречу.

Видимо, у нее появилась идея немедленно заключить мужа в свои любящие объятья, а там – уж как получится. В любом случае это не помешает – после столь явного выражения супружеской привязанности ему будет трудней разразиться гневом… Однако она с ним разминулась, и он успел встретиться со своими братьями и подробно их расспросить…

Когда Жозефина вернулась в Париж, муж не пустил ее на порог. Она заливалась слезами, но он был непреклонен. Тогда к ее молениям присоединились ее дети, Эжен и Гортензия, – и тут Наполеон дрогнул… Супруги примирились. Баррас, собственно, уверял, что примирил их именно он.

Посетив 17 октября 1799 года – на следующий день после его приезда – разгневанного генерала Бонапарта, он выслушал его тирады и сказал ему, что развод, конечно, дело возможное, но генералу предстоит играть важную политическую роль, и лучше бы сейчас не отвлекаться на дела второстепенные, а к прискорбному факту неверности супруги можно отнестись и философски…

Вообще говоря, это был сильный довод. Генерал, конечно, прибыл в Париж спасать Отечество – на этот счет лично он, Баррас, никаких сомнений не имеет. Но вот некоторые депутаты Совета Пятисот требуют предать генерала Бонапарта суду за оставление доверенной ему армии без разрешения правительства, ну, и есть такой бесспорный факт, как административное нарушение: все путешественники, прибывающие с Востока, обязаны провести 40 дней в карантине, чтобы убедиться, что они, помимо своего багажа, не привезли с собой оттуда еще и чумы – a генерал примчался в Париж немедленно.

Наполеон Бонапарт выслушал члена Директории, гражданина Барраса, и, по-видимому, признал, что в его доводах есть нечто рациональное.

Он простил супругу – и занялся делами, требовавшими его немедленного и неукоснительного внимания.


IV

Если считать, что революции готовятся на площадях, а перевороты – в салонах, то события, происшедшие в Париже 8–9 ноября 1799 года, бесспорно, были переворотом. В течение примерно трех недель – с середины октября, то есть с момента прибытия Наполеона Бонапарта в столицу, и вплоть до решающих дней начала ноября – в городе непрерывной чередой шли торжественные приемы, официальные обеды, частные встречи в узком кругу и совсем уж конфиденциальные беседы с глазу на глаз, и все это делалось с целью создать личные связи, примирить личные разногласия, обеспечить личные интересы, ну и, конечно, обговорить детали предстоящей «реформы» – так обтекаемо называлась предполагаемая смена режима правления.

Элементы создававшейся комбинации были более или менее определены с самого начала: член Директории Сийес, вкупе с примкнувшим к нему членом Директории Роже-Дюко, действуя с ведома члена Директории Барраса, собирались эту самую Директорию устранить, заменив ее Консулатом в составе трех консулов: Сийеса, Роже-Дюко и генерала Бонапарта – молодого отважного военного, популярного в войсках, но политически человека совершенно неопытного. Члены Директории Гийо и Мулен оставались в неведении – и так и должно было быть, но вот позиции видных военных следовало выяснить заранее.

Опасаться следовало генералов с якобинскими симпатиями – в первую очередь Журдана. Как ни странно, Бонапарт не мог твердо рассчитывать на генерала Ожеро, бывшего своего соратника по Итальянской кампании, – у того были собственные амбиции. Генерал Мюрат был вполне лоялен, и на него можно было рассчитывать – ему обещали руку Каролины Бонапарт, так что он становился членом клана, как бы братом и Наполеону, и Жозефу, и Люсьену. На генерала Леклерка, проделавшего с Бонапартом Египетский поход, можно было положиться как на скалу – он был мужем его сестры, прелестной Полины.

Особый случай был с Бернадоттом – с одной стороны, он был как бы родственником, его жена Дезире была сестрой Жюли, жены Жозефа Бонапарта. Более того, сам Наполеон когда-то ухаживал за Дезире и определенно чувствовал к ней слабость и по сей день. Он был бы рад приветствовать ее супруга в качестве соратника – только вот супруг был очень уж умен, ловок и совершенно не склонен играть роль второй скрипки в оркестре…

Одним из решающих факторов оказалась позиция генерала Моро – 8 ноября в личной беседе он сказал Бонапарту следующее:

«Я устал от ига этих адвокатов, которые губят Республику, предлагаю вам свою поддержку для ее спасения» [3].

Интересно, что Моро ничего не хотел для себя лично – просто он действительно «…устал…» от дикой коррупции режима правления Директории и думал, что любая замена этого режима будет к лучшему – чувство, по-видимому, разделяемое многими военными.

Что касается лиц гражданских, то большую помощь генералу Бонапарту оказали его братья, Жозеф и Люсьен, особенно Люсьен. Пылкий оратор и защитник истинно республиканских добродетелей, он был популярен.

Поистине бесценные услуги оказал министр иностранных дел, Шарль-Морис Талейран – без всякого шума, оставаясь в тени и ничем себя не компрометируя, он сглаживал все шероховатости, устранял все препятствия и добился в результате необходимого ему сближения Сийеса и Бонапарта, вообще-то не выносивших друг друга.

Наконец, свои услуги предложил министр полиции правительства Директории Жозеф Фуше. В заговоре, направленном на свержение Директории, участвовала добрая половина правительства, включая даже и шефа безопасности.

Предприятие имело все шансы на успех.


V

И тем не менее предприятие это едва не сорвалось. 28 октября 1799 года генералу Бонапарту в Совете Пятисот был сделан грозный запрос: от него потребовали отчитаться в суммах, полученных им от правительства в период Итальянской кампании. Генерал был возмущен до глубины души – как, его обвиняют в коррупции? Он не отрицал того, что военные действия его обогатили – трудно было отрицать очевидное. Хотя сам он жил в скромном доме в Париже, достаточно было посмотреть на загородные резиденции его жены или его брата Жозефа. Но генерал настаивал на том, что все, что он получил, – это просто военная добыча, на которую он, как и всякий старший офицер, имел законное право, и что никто не смеет обвинять его в том, что он воспользовался хоть одним-единственным франком из выделенных армии фондов для личных целей. Вообще говоря, формально он был прав – в период Итальянской кампании поток золота шел не из Парижа в Италию, а из Италии в Париж. Но поскольку тонкое различие между военной добычей Республики и военной добычей, полагающейся ему лично, он определял сам, то простой бухгалтерской проверки распределения фондов, захваченных, скажем, на Мальте, хватило бы на то, чтобы навсегда похоронить его политические надежды – такого неприкрытого грабежа не позволял себе даже имевший репутацию грабителя Массена.

Дело, однако, заглохло, не начавшись – многие члены Совета Пятисот в той или иной форме были осведомлены о грядущих переменах, Сийес сделал все возможное, чтобы замести мусор под ковер, и, наконец, успокоению много посодействовал новый, только три дня назад избранный председатель Совета, Люсьен Бонапарт. Собственно, он не имел права быть избранным, потому что ему было только 24 года, а требовалось не менее 30 – но он отважно заявил, что ему уже 30. Должность председателя носила ротационный характер, они сменялись ежемесячно, и квалификационная комиссия в данном случае просто принимала на веру заявления самих кандидатов на должность. Так что все обошлось.

Курьезный факт – Баррас примерно в это время получил подробный отчет о происходящих событиях от Жозефа Фуше, которому такие вещи полагалось знать по должности. Член правящей Директории и министр полиции Директории обсудили в деталях назревающий заговор против Директории – и пришли к выводу, что делать им ничего не надо, ибо разоблачение заговора повредит им обоим.

Переворот двинулся намеченным путем и начался довольно парадоксально – завтраком у гражданки Жозефины Бонапарт, назначенным на необычно ранний час, 8:00. На него было приглашено много народу – в частности, приглашение было послано председателю Директории Гойе [4], а также и его супруге. Явилась, однако, одна только мадам Гойе – ее муж заподозрил ловушку и послал жену разузнать, в чем там дело.

Он был прав – его собирались задержать.


VI

Бурьен, секретарь Наполеона Бонапарта, был в числе приглашенных на «…завтрак к Жозефине…», но ни в какие детали его, конечно, не посвящали. Так что он был очень удивлен, увидев возле скромного дома четы Бонапарт огромное количество военных, облаченных в парадную форму.

Накануне, 8 ноября 1799 года, на приеме в доме министра юстиции Камбасереса было решено, что Сийес и председатель Совета Старейшин Лемерсье проведут ранним утром следующего дня срочную сессию Совета, где будут приняты два важных постановления: о переносе заседаний в предместье Сен-Клу, дабы оградить депутатов от возможного насилия, и о назначении генерала Бонапарта командующим 17-м Военным округом (включавшим в себя Париж) вместо генерала Лефевра. Так и было сделано, и к моменту «завтрака» Совет Старейшин уже собрался на свое экстренное заседание, а Талейран тем временем получил у Барраса документ с прошением об отставке. Талейран получил значительные ассигнования на то, чтобы получить подпись Барраса под прошением о его отставке, но деньги ему не понадобились – Баррас был настолько уверен в своем неминуемом падении, что подписал бумаги без возражений. Талейран, говорят, его даже обнял. Как отмечает Е.В. Тарле, это было необычно, но вполне возможно, министр иностранных дел был и в самом деле тронут – ему удалось оставить себе не часть выделенной на подкуп Барраса суммы, а всю сумму целиком.

Затруднение, правда, возникло у дома Бонапарта – явившийся туда генерал Бернадотт (он приехал вместе со своим близким родственником по жене, Жозефом Бонапартом) громко протестовал и говорил, что он не потерпит никакого заговора против Республики. Генерал Наполеон Бонапарт, однако, заверил «…дорогого друга и родственника, генерала Бернадотта…», что ни о каком заговоре и речи быть не может и что он, по долгу своей новой должности командующего парижским военным округом, намерен действовать в строгом соответствии с законом, подчиняясь решениям Совета Старейшин.

Оба генерала на этом и расстались – и оба с чувством горького сожаления. Генерал Бонапарт сожалел о том, что ему не удалось перетянуть на свою сторону генерала Бернадотта, а генерал Бернадотт – о том, что слишком поздно сообразил, куда дует ветер.

Тем временем в Совете Пятисот дружно проголосовали и за то, чтобы перенести заседания в Сен-Клу, и за смену командующего 17-м военным округом.

Генерал Бонапарт произнес речь перед войсками, в которой заявил, что Республика в последнее время плохо управлялась, что это надо поправить, а на улицах Парижа была расклеена прокламация, гласившая, в частности, следующее:

«Находясь в теперешних трудных обстоятельствах, [нация] нуждается в единодушной поддержке и доверии всех искренних патриотов. Необходимо сплотиться, ибо это единственное, что позволит укрепить основания Республики на твердом фундаменте гражданских свобод, национального процветания, победы и мира».

Напечатана прокламация была под присмотром министра полиции Жозефа Фуше.


VII

Все, что нужно было сделать в первый день переворота, 9 ноября 1799 года, было сделано хорошо: Гийо и Мулен, члены Директории, не бывшие в заговоре, были помещены под домашний арест, Баррас самоустранился, генералы Моро, Сюрерье, Мюрат и Макдональд взяли под контроль и Люксембургский дворец, и Версаль, и Сен-Клу, и даже генерал Лефевр, смещенный командующий 17-го военного округа, перешел на сторону своего преемника по этой должности. Они поговорили, Лефевр принял подаренную ему саблю из дамасской стали, воскликнул: «Давно пора перетопить в Сене всех этих адвокатишек!» и примкнул к остальным офицерам, поддержавшим Бонапарта.

Неприятности начались на второй день, 10 ноября. Желая во что бы то ни стало провести свой незаконный переворот максимально законными методами, он решил обратиться к заседавшим совместно обеим палатам – и к Совету Пятисот, и к Совету Старейшин – с речью и убедить их в необходимости самороспуска. Как знать, если бы он попробовал сделать это 9 ноября, в горячке событий, у него был бы некоторый шанс на успех. Но к 10-му числу якобинская фракция Совета уже пришла в себя – генерала Бонапарта освистали. Если члены Совета Старейшин слушали его в ошеломленном молчании, то депутаты Совета Пятисот кричали: «Hors la loi!» – «Вне закона!» Во времена якобинского Конвента это означало смертную казнь. Генерал Бонапарт насилу выбрался из зала заседаний – помог Ожеро, вставший на сторону своего бывшего командира. Он сопровождал его с эскортом гренадеров и сумел расчистить путь к дверям. Вслед за Наполеоном Бонапартом пришлось вытаскивать из зала и его брата Люсьена.

Тот оказался чрезвычайно полезным – немедленно обратился с речью к солдатам, выстроенным фронтом, и сказал им, что он, как председатель Совета Пятисот, просит их помощи в том, чтобы «…освободить большинство Собрания от кучки бешеных…». Люсьен Бонапарт в роли оратора, безусловно, превосходил своего брата, Наполеона – его послушались. Забили барабаны, Мюрат скомандовал: «Вышвырните-ка мне всю эту публику вон!» (эти его слова – «Fuetez-moi ce monde dehors!» – вошли в историю), и под барабанный бой гренадеры живо очистили помещение. Впрочем, Наполеон Бонапарт велел отловить нескольких беглецов, которые и поставили свои подписи под решением о роспуске и Совета Старейшин, и Совета Пятисот.

Свидетели этой сцены уверяли, что буквально выпрыгивающие из окон депутаты – к счастью, заседание происходило в зале, расположенном на первом этаже, – были так перепуганы, что подписали бы и собственный смертный приговор, настолько им было не до чтения предложенных им на подпись документов. Отныне вся власть в Республике передавалась трем лицам, названным консулами, – это были Бонапарт, Сийес и Роже-Дюко.

Конституция Третьего года Республики была объявлена отмененной.


VIII

Цитировать Е.В. Тарле иной раз доставляет истинное удовольствие. По поводу общих результатов переворота 9–10 ноября (18–19 брюмера) он сказал, что шаг этот повел к установлению диктатуры, но не трех консулов, а одного, и добавил следующее:

«[Бонапарт] знал также, что два его товарища ни малейшей роли играть не будут, и разница между ними лишь та, что немудрящий Роже-Дюко уже сейчас убежден в этом, а глубокомысленный Сийес еще пока этого не подозревает, но скоро убедится».

И он действительно убедился в этом буквально через пару дней, потому что ему очень ласково было сказано: консульские обязанности отвлекают его от более важного дела – составления новой Конституции – и ему лучше сосредоточиться именно на этом, передав хлопоты по мелким каждодневным вопросам людям менее одаренным, чем он сам. Вслед за ним из правящей тройки выставили и Роже-Дюко, которому даже и говорить ничего не стали.

Сийеса и Роже-Дюко заменили Камбасерес и Лебрен, и уже всем, включая их самих, было понятно, что есть Первый Консул и есть они, его сотрудники и подчиненные.

Аббат Сийес оканчивал семинарию, соответственно латынь знал хорошо – и не только труды отцов церкви, но и классический канон. И он помнил, конечно, высказывание Марка Туллия Цицерона после подавления им заговора Катилины: «…меч отступил перед тогой…».

Проблема тут, однако, была в том, что Цицерон, будучи представителем законной власти, во-первых, мятеж подавлял, а во-вторых – сделал это успешно. А вот аббат Сийес в мятеже участвовал. Он помог свалить донельзя коррумпированный, буквально до костей прогнивший режим – но сделано это было не парламентским красноречием, а оружием. Теперь правила предписывала не «…тога законодателя…», а «…шпага победителя…».

Эммануель Сийес был человеком самолюбивым. Даже не просто самолюбивым, а – не откажем себе в удовольствии еще раз процитировать Евгения Викторовича Тарле – «…почтительно влюбленным в самого себя…». Но, в конце концов, не зря же он сумел благополучно пережить не только лидеров жирондистов, но и Дантона, и Сен-Жюста, и Робеспьера. Он знал, когда следует отступить и, если можно так выразиться, «…не высовываться…». Так что он без споров последовал доброму совету и сосредоточился на написании Конституции. Тем более что Первый Консул дал на этот счет довольно определенные инструкции.

«Да, да, – сказал он, – пишите так, чтобы было коротко и непонятно».


Примечания

1. Томас Гоббс. Английский философ. Государство, которое Гоббс уподобляет мифическому библейскому чудовищу Левиафану, – результат договора между людьми, положившего конец естественному состоянию «войны всех против всех». Основные сочинения: «Левиафан» (1651), «Основы философии» (1642–1658).

2. Верхней палатой служил так называемый Совет Старейшин, состоявший из 250 депутатов.

3. Phipps, vol. V, p. 445. Русский текст цитируется по «Военным кампаниям Наполеона», Д. Чандлер, стр. 171.

4. Пост председателя Директории функционировал на такой же ротационной основе, как и пост председателя Совета Пятисот.


Первый Консул


I

Великая в своем роде фраза: «Парламент – не место для дискуссий», – которой, по утверждениям прессы, спикер российской Думы обогатил мировую копилку курьезов, – была сформулирована с такой чеканной простотой совсем недавно, но исторические корни у нее были.

«Конституция VIII года республики», за разработку которой теоретически отвечал Сийес, представляла собой механизм, построенный именно для того, чтобы пресечь все дискуссии, так сказать, в зародыше. Правда, винить в этом самого Сийеса было бы несправедливо – у него был влиятельный референт по имени Наполеон Бонапарт, и спорить с ним было бы крайне неосмотрительно.

Согласно Конституции, вся полнота власти сосредотачивалась в руках Первого Консула, его теоретические «коллеги», Второй и Третий Консулы, имели право всего лишь совещательного голоса. Первый Консул получал полномочия на 10 лет и по своему выбору своей властью назначал Сенат в количестве 80 человек. Всех министров и прочих важных должностных лиц назначал тоже он, и ответственность они несли только и исключительно перед ним. Две палаты, обозначавшие как бы парламент – Законодательный Корпус и Трибунат, – заполнялись депутатами по выбору Сената из числа нескольких тысяч кандидатов, которые избирались по крайне сложной формуле, позволявшей без особых проблем отсеивать лиц, в силу каких бы то ни было причин рассматриваемых как нежелательные.

Работал этот «парламент» так: правительство вносило законопроект в Законодательный Корпус. Поработав над ним, Законодательный Корпус передает его в Трибунат, имеющий право обсуждать предлагаемый законопроект, но не имеет права выносить никаких решений. А Законодательный Корпус не имеет права обсуждения законопроекта, а только право «…выносить решения…». Утверждает законопроект, однако, не Законодательный Корпус, а сам Первый Консул – после чего процесс заканчивается и законопроект становится законом. Машина была создана нелепой, скорее всего – намеренно нелепой, сделанной так, что функционировать сама по себе она не могла и всецело зависела от Первого Консула. К тому же существовал способ «закоротить» ее – Первый Консул для «ускорения хода дела» мог внести законопроект непосредственно в Сенат, который и выносил так называемый «сенатус-консульт», имевший силу закона.

Кроме этих учреждений, был создан еще Государственный совет, где, собственно, серьезные дела и решались. Конституция была готова уже через месяц после ноябрьского переворота, утвердить ее должен был всенародный плебисцит, но правительство объявило, что действовать Конституция начинает немедленно, дабы не оставлять опасной пустоты и неуверенности, а саму процедуру плебисцита оно назначает на 25 декабря 1799 года (4-е нивоза VIII года Республики) и возлагает ответственность за его проведение на министерство внутренних дел и лично на министра внутренних дел, гражданина Люсьена Бонапарта.


II

Вот по поводу гражданина Люсьена Бонапарта есть смысл поговорить подробнее. Ему в 1799 году было 24 года, и выделялся он главным образом буйным красноречием – именно из-за него семье Бонапартов в 1793-м и пришлось бежать с Корсики. Образование Люсьена оставляло желать лучшего, его административный опыт равнялся нулю, в правительстве, составленном его братом, Наполеоном Бонапартом, на все ключевые посты назначались чрезвычайно квалифицированные люди, вне зависимости от их, так сказать, «…партийных родословных…» – почему же важнейшее в тот период министерство было поручено именно Люсьену? Первый Консул совершенно не посчитался с якобинским прошлым Жозефа Фуше и оставил ему его должность министра полиции. Талейран как был министром иностранных дел при Директории, так им и остался – его способности были настолько очевидны, что перевешивали все его грехи. Конечно, все знали, что Наполеон Бонапарт хорошо относится к своим родственникам, но, право же, Люсьену можно было найти какую-нибудь хорошо оплачиваемую синекуру, а не доверять надзор за плебисцитом, от результатов которого зависело столь многое.

Плебисцит, кстати, дал блестящие результаты – три миллиона одиннадцать тысяч семь голосов проголосовали за новую Конституцию, и только одна тысяча пятьсот шестьдесят два голоса было подано против нее. Именно эти цифры приводят все без исключения источники, и они повторены в классической работе Е.В. Тарле без малейших возражений. Говорится, правда, о том, что солдаты в армии голосовали кое-где по полкам и отвечали на вопросы своих командиров хором – но это и понятно, ибо в армии было много неграмотных, и в целом она так или иначе стояла на стороне Бонапарта.

Но вот в англоязычной литературе [1] высказывается мнение, что результаты плебисцита были грандиозной подделкой, что всего было подано около 5 миллионов голосов, и за Конституцию проголосовало не более полутора миллионов человек – а исключительно удачный для Первого Консула исход голосования есть в чистом виде результат махинаций с избирательными бюллетенями, и проделали эти махинации сотрудники министерства внутренних дел по указанию и под надзором самого министра, гражданина Люсьена Бонапарта – и что и назначен-то он был на этот пост именно с целью обеспечить «…правильные результаты…».

Честно говоря, предположение это кажется чрезвычайно правдоподобным. Мы уже видели, как изобретательно был составлен финансовый отчет генерала Бонапарта о добыче, взятой им на Мальте, – из нескольких миллионов франков в золоте в Париж было отправлено чуть больше 100 тысяч, все остальное в бумагах даже и не появилось. Зато отчет содержал «…тщательно документированные цифры…», подсчитанные с точностью до одного франка. Так вот, подсчет количества голосов «за», показавший превышение над голосами «против» примерно в две тысячи раз – три миллиона против полутора тысяч – и подсчитанный с точностью до единицы, как-то разительно напоминает «мальтийский» финансовый отчет.

Составление такого отчета и впрямь следовало поручать близкому родственнику – на его лояльность можно было положиться, даже если он не был годен ни на что другое.

И он действительно не был годен – очень скоро Первому Консулу Республики, гражданину Наполеону Бонапарту, пришлось уволить министра внутренних дел, гражданина Люсьена Бонапарта, за грандиозные растраты.

Беднягу перевели на дипломатическую работу, послом в Мадрид.


III

Секретарь Наполеона Бурьен вспоминал потом, что тот любил принимать горячие ванны и мог по два часа кряду лежать в воде, куда время от времени подливался чуть ли не кипяток. Во всяком случае, ванная комната настолько клубилась паром, что сидевший рядом с ванной Бурьен не всегда мог различить лицо своего шефа. А сидеть рядом с ванной Первого Консула Бурьену приходилось по долгу службы, потому что в это время он работал: читал своему начальнику вслух поступавшие отчеты и делал на них отметки, следуя отдаваемым ему распоряжениям и указаниям: Первый Консул работал по 17–18 часов в сутки и прерываться не хотел. А тот факт, что он лежит в горячей воде и в силу этого сам просматривать бумаги не может, непреодолимым препятствием не считал. Итак, верный Бурьен читал вслух все, что ему было велено: свежие газеты, памфлеты, рабочую документацию – и записывал накладываемые на все это резолюции, которые следовало воспринимать очень и очень серьезно. Процитируем по этому поводу слова Д.Чандлера, английского историка, читавшего в Сэндхерсте курс по Наполеоновским войнам:

«…из паров консульской ванны, как из облаков, окутываших гору Синай в Ветхом Завете, исходил Закон…»

Кстати – о свежих газетах. Одним из первых распоряжений новой власти было закрытие 60 из 73 парижских газет. Первый Консул не столько сокращал своему секретарю объем работы, сколько закрывал рот «…источникам недостоверных слухов и непроверенных сведений, идущих во вред национальным интересам…».

Заботу о национальных интересах Наполеон Бонапарт брал на себя. В течение всей зимы его правительство делало попытки найти какой-то работающий компромисс с Англией и с Австрией – было очень желательно остановить войну. Было известно, что российский император Павел Первый рассорился со своими союзниками, было известно, что Пруссия присоединяться к Второй Коалиции не хочет, но мятеж роялистов в Вандее все шел и шел, и Франция, уставшая от войн, хотела успокоения. Так что, скорее всего, уверения Первого Консула о его стремлении к миру были вполне искренними. Другое дело, что сторговаться с противником никак не получалось: англичане считали, что мир с Францией при условии продолжающейся французской оккупации Голландии и теперешней Бельгии невозможен, а австрийцы вовсе не горели желанием вернуть Республике итальянские завоевания, сделанные генералом Бонапартом в славном 1796 году.

В общем, велись и приготовления к военной кампании. У Наполеона Бонапарта зимой 1799–1800-го имелась, помимо широких масс, одобривших переворот (хотя бы и с действенной помощью Люсьена Бонапарта), так сказать, и «…вооруженная часть электората…» – армия. Вот за ней самовластный Первый Консул очень и очень ухаживал. И не без успеха. Приведем цитату из частного письма другу, написанного в то время генералом Сультом:

«…Счастливое действие этой перемены [имелся в виду переворот 9–10 ноября 1799-го] и внимание Первого Консула почувствовались очень быстро. Вскоре в армию стало поступать довольствие, начали выплачивать давно задержанное жалованье, личный состав пополнен новобранцами нового призыва…» [2].

Армию за зиму действительно пополнили и привели в настолько пристойное состояние, насколько позволяли финансы: Директория оставила новому режиму совершенно пустую казну, и понадобились огромные усилия для наведения в этой сфере хоть некоторого порядка. К концу января теоретически Республика имела под ружьем 380 тысяч человек, из них 285 тысяч были действительно готовы действовать.

Главные силы, численностью в 120 тысяч, сосредоточили на Рейне и отдали под командование генерала Моро.


IV

Пристальный взгляд на вроде бы хорошо знакомые вещи приводит иногда к неожиданным результатам – обнаруживается что-то совсем непредвиденное. Всякий человек, интересовавшийся карьерой Наполеона Бонапарта, знает, что так называемая Вторая Итальянская кампания была им выиграна, естественно, в Италии, в сражении у местечка под названием Маренго, и что попал он в Италию, неожиданно для австрийцев перейдя Альпы через перевал Сен-Бернар, что считалось невозможным.

Приведем обширную цитату из биографии Наполеона, написанной Д.С. Мережковским:

«…6 мая Первый Консул выехал из Парижа, а 15-го началось восхождение на Альпы сорокатысячной резервной армии – битва человеческого муравейника с ледяными колоссами, Симплоном, Сен-Готаром и Сен-Бернаром.

Главный переход был через Сен-Бернар, от Мартиньи на Аосту. В тесном ущелье, на линии вечных снегов, по обледенелым, скользким тропинкам, над головокружительными пропастями, где и одному человеку трудно пройти, шла бесконечным гуськом пехота, конница, артиллерия. Снятые с лафетов пушки вкладывались в выдолбленные сосны, округленные спереди и плоско обструганные снизу, чтобы могли скользить по снегу; канониры запрягались в них и тащили на веревках, сто человек каждую. Снежная буря била в лицо; изнемогали, падали, вставали и снова тащили.

В самых трудных местах играла музыка, барабаны били в атаку, и солдаты штурмовали кручи, как крепости…»

Как мы видим, дело обстояло в высшей степени романтично. Ну, и если поглядеть этот же текст подальше, то мы увидим, что в трудном положении под Маренго генерал Бонапарт не растерялся и был внешне совершенно спокоен. Приведем еще одну цитату:

«…«А вот и генерал Дезэ!» – проговорил Бонапарт все так же спокойно, как будто знал – помнил, что это будет – было; глубоко вздохнул, встал, вскочил на лошадь и полетел в сражение, как молния…»

У нас уже был случай отметить, что «…знал-помнил…» есть любимое выражение Дмитрия Сергеевича, и оно, ввиду непрерывного его употребления, несколько раздражает, но в целом все вполне соответствует сложившемуся канону.

Однако, если поглядеть повнимательнее на текст, то одно место как-то немного царапает:

«…15-го началось восхождение на Альпы сорокатысячной резервной армии…».

Почему, собственно, Первый Консул командует РЕЗЕРВНОЙ армией, а не основной? Посмотрим, что есть на эту тему в классической работе Е.В. Тарле «Наполеон». В главе VI, значительная часть которой как раз и посвящена Маренго, мы находим следующее:

«…Лютый холод снежных вершин, зияющие пропасти под ногами, обвалы, метели, ночевки в снегу – все это узнали в Альпах солдаты Бонапарта в 1800 г., как узнали это там же солдаты Суворова в 1799 г. и воины Ганнибала за две тысячи лет до Суворова и Бонапарта. Только теперь в пропасти летели не слоны, как при Ганнибале, а пушки, лафеты, зарядные ящики. Впереди шел генерал Ланн с авангардом; за ним, растянувшись громадной линией между круч и утесов, следовала вся армия Бонапарта. 16 мая начался подъем на Альпы; 21 мая сам Бонапарт с главными силами был на перевале Сен-Бернар, а впереди, на склонах, ведущих в Италию, уже начались авангардные стычки со слабым австрийским заслоном, который был там расположен. Австрийцы были опрокинуты…».

Ну, конечно – Е.В. Тарле не чета Д.С. Мережковскому. Тем не менее – отвлечемся на минуту от блистательного стиля автора и зададим себе простые вопросы: почему в такой трудный поход пошла резервная армия и почему этой, по-видимому, второстепенной армией командовал лично Первый Консул?

Ответа на эти вопросы мы в книге Тарле не находим.


V

Вообще говоря, есть смысл посмотреть на хронологию событий. Резервная армия была создана двумя декретами – первый датирован 3 января 1800 года, второй, по сути дела повторяющий первый, 3 марта, после того, как удачные действия генерала Брюна в Вандее освободили некоторые его части для перевода в Дижон – место формирования резервов. К весне там было собрано около 50 тысяч человек, и было общеизвестно, что войска собираются быть использованными в Италии. Австрийцы там собирались отобрать у Республики последний ее итальянский оплот – Геную, так что все выглядело вполно логично. Австрийское командование оценивало Резервную армию довольно низко – она состояла или из солдат старших возрастов, или из зеленых рекрутов, и снабжение ее очень и очень хромало. Тем временем в Дижоне удалось накопить 100 тысяч пар сапог, но вот почему-то запасы сухарей – до двух миллионов рационов – складировали в Швейцарии: в Цюрихе и в Люцерне.

2 апреля 1800 года командующим Резервной армией был назначен генерал Бертье – он при этом смещался с важного поста военного министра, и заменил его вернувшийся из изгнания Лазар Карно, сотрудничавший еще с Робеспьером.

Дальше мы можем привести соображения самого Наполеона – в декабре 1799 года он набросал первый план военной кампании на следующий, 1800 год, и в плане этом главным направлением признавалась Германия. Там, на Рейне, действовала главная армия австрийцев, и против нее направлялась главная армия Республики, 120 тысяч человек под командой Моро. Резервная армия выдвигалась из Дижона в Швейцарию, и предполагалось, что она при случае сможет помочь армии Моро. Швейцария географически расположена так, что разделяет собой два фронта – в Германии и в Италии, и такое ее центральное положение было бы выгодно использовать. Бонапарт также отмечал, что поскольку Первому Консулу, согласно недавно принятой Конституции, нельзя лично командовать армией, то он предполагал двигаться вслед за наступлением, руководя и Германской армией Моро, и Резервной армией Бертье.

План оказался сорванным, и даже не действиями неприятеля, а действиями генерала Моро. Он полагал, что сам знает, как ему распорядиться своими войсками, и следовать директивам Первого Консула совершенно не собирался. Интересно, что генерал Бонапарт проглотил афронт, устроенный ему генералом Моро, и 16 марта написал ему самое что ни на есть ласковое письмо, в котором, в частности, говорилось следующее:

«…я с радостью обменял бы свой консульский пурпур на эполеты бригадного генерала, сражающегося под вашей командой…»

План был пересмотрен 25 марта 1800 года: теперь Моро должен был действовать по своему усмотрению, а Резервную армию предполагалось использовать в Италии. Но и его пришлось пересматривать, потому что австрийцы перехватили инициативу. Они довели свои силы в Италии до 97 тысяч человек и перешли в наступление на Геную. Они ожидали подкреплений из Неаполя, а англичане обещали десант в тылу у французов численностью в 10 тысяч человек, и брали на себя снабжение австрийской армии, когда она после взятия Генуи вторгнется в пределы собственно Франции и пойдет берегом Средиземного моря на Марсель и Тулон.

Единственным заслоном на их пути стояла Итальянская армия под командой генерала Массена?.


VI

Австрийцы начали свое наступление против Итальянской армии Массена в начале апреля 1800 года. Моро сорвал план еще раз – он не передал Бертье обещанный ему корпус числом в 25–30 тысяч человек. Тот ожидал обещанных подкреплений, следовал инструкциям, полученным им от Лазара Карно, а время проходило. 26 апреля Моро наконец начал что-то делать, добился некоторых успехов – но корпус так и не послал. 2 мая Бонапарт послал депешу Бертье, требуя от него наступления в Италию с теми войсками, которые есть под рукой. Карно он послал на Рейн, к Моро, с распоряжением – добиться наконец передачи корпуса Бертье. А 5 мая, в полночь, Бонапарт спешно выехал в Швейцарию сам. На запрет Конституции, не допускавший личного командования Первым Консулом, он попросту наплевал. В Женеве он был уже 8 мая. Там он узнал, что Моро в очередной раз подвел его – вместо сплоченного корпуса ветеранов из 25 тысяч человек ему было направлено 11 тысяч солдат, набранных с бору по сосенке из всех частей Рейнской армии. Вот в таких условиях Бонапарт и двинулся через Альпы. Он сменил Бертье в роли командующего Резервной армией и пошел в поход во главе примерно 30 тысяч человек, с тем снаряжением, которое было под рукой.

Бонапарт двинулся против 120-тысячной австрийской армии генерала Меласа, имея вчетверо меньше сил. Моро, по-видимому, он рассматривал не как подчиненного генерала, а как возможного соперника, и не считал возможным спорить с человеком, который контролировал добрых 40 процентов вооруженных сил Республики. А противника собирался разбить, использовав скорость и внезапность как замену силы и массы войск, которых у него не было. Наполеон говорил впоследствии, что хороший генерал – что-то вроде «квадрата». Его интеллектуальные способности должны быть равны силе его характера, потому что человек умный, но слабый увидит, что нужно сделать, но у него не хватит воли этого добиться, а человек решительный, но глупый просто не увидит подворачивающейся ему возможности. Во Второй Итальянской кампании Бонапарт продемонстрировал и огромную волю, протащив свою маленькую армию через заснеженные Альпы, и точный расчет – австрийцы действительно растерялись, когда у них в тылу вдруг появились французские войска, отрезавшие их от Австрии. 24 мая Наполеон написал своему брату, Жозефу:

«…мы упали с небес, как молния. Противник не ожидал нас и все еще, по-видимому, не может поверить в это…»

30 мая Мюрат дошел до реки Тичино – теперь до Милана ему было рукой подать. 2 июня в Милане уже был и сам Бонапарт, а генерал Ланн со своим отрядом вошел в Павию, где ему удалось захватить целый артиллерийский парк.

В общем, все шло совершенно замечательно, когда из перехваченных австрийских депеш Бонапарт узнал ужасную новость: 4 июня 1800 года Генуя, в которой держался Массена, наконец-то сдалась. Тем не менее он кампанию не прекратил и через 10 дней, 14 июня 1800 года, столкнулся с австрийцами под Маренго.


VII

Ну, что было дальше, мы уже знаем: французской армии пришлось отступать, сражение было уж совсем проиграно – но тут на помощь подоспел генерал Дезе со своим отдельным корпусом. Дезе погиб, но Наполеону Бонапарту опять улыбнулась удача. Под Маренго им была одержана полная победа. Вообще говоря, формулу генерала Бонапарта о необходимом для успешного генерала «квадрате» – сила его характера должна равняться силе его ума – хочется немного дополнить. В отношении его самого говорить следует, видимо, не о «квадрате», а уж скорее о «кубе», потому что удача его была поистине феноменальной. Бежав с горстью своих людей из Египта, он на небольших суденышках добирался до французских берегов целых семь недель и за все это время не напоролся на английские корабли. С высадкой во Франции ему повезло еще больше – будь политическая обстановка в стране немного другой, его мог бы ждать не пост главы государства, а военный трибунал за дезертирство.

Разумеется, говорится это все вовсе не для того, чтобы приуменьшить его собственные достоинства и достижения. В ходе дальнейшей своей карьеры Наполеон Бонапарт при рассмотрении кандидатуры на высокую военную должность часто спрашивал про кандидата: «А ему везет?» И, надо полагать, имел он в виду не слепую удачу, а то, способен ли данный человек мгновенно воспользоваться подвернувшимся ему мимолетным шансом. Сам-то он умел это делать виртуозно…

И вот тут закономерно возникает вопрос: что было им сделано после выигранной битвы у Маренго? В 1796 году в ходе Первой Итальянской кампании генерал Наполеон Бонапарт после достигнутых им успехов двинулся на Вену и вынудил Австрию подписать мир в Кампо-Формио. В 1800 году в ходе Второй Итальянской кампании глава французского государства Наполеон Бонапарт не сделал ничего подобного.

Победа при Маренго была одержана 14 июня 1800 года. 17 июня 1800 года Бонапарт срочно выехал в Париж. 23 июня 1800 года особым приказом он расформировал Резервную армию, которой командовал, и слил ее с Итальянской армией генерала Массена, оставив его командовать всеми этими объединенными частями.

С австрийцами в Италии было заключено перемирие, и остаткам их армии было позволено уйти – Первый Консул торопился и, как мы видим, уехал в Париж на третий день после одержанной им победы. Интересно здесь то, что он уехал именно в Париж, а не в Рейнскую армию. Казалось бы, в свете недавних событий ему следовало сместить Моро, возглавить его войска самому и закончить наконец войну с Австрией?

Сделать это Первый Консул не посмел.


VIII

Всякая власть на чем-то стоит. Она может стоять на традиции, на равновесии интересов разного рода элит, на страхе перед неизбежным наказанием, на ожидании награды за преданность и за заслуги – и даже на бескорыстной преданности идее, на которой власть стоит. Разумеется, всегда имеет место взвешенная смесь всего вышеперечисленного – и еще дюжины разных и неупомянутых компонентов.

Власть в Европе, если смотреть на вещи с системной точки зрения, делилась в основном на две категории монархии – абсолютистскую и конституционную. При абсолютистской источником власти был монарх, правящий по наследственному Божественному Праву Королей. При конституционной – Парламент, определяющий, например, правила престолонаследия. Такая форма правления прижилась только в Англии, при королеве Анне Первой.

Французская Республика в этом смысле была чем-то новым и совсем до той поры небывалым – и дело даже не в тех громадных социальных изменениях, которые она породила, отменив у себя и церковь, и аристократию. Повсюду, куда она только могла дотянуться военной силой, Республика крушила старые формы правления, создавая новые дочерние образования-республики, названия которых брались из истории времен Цезаря: Батавская Республика – на месте Голландии, Гельветическая Республика – на месте Швейцарии, и даже какие-то и вовсе непонятные Цизальпинские, Римские и Партенопейские Республики, выкроенные в Италии. На чем держалась власть в этих «республиках», было понятно без слов – на завоевании. Но на чем держалась власть внутри, так сказать, «системообразующей» Республики – Французской?

Теоретически – на «…волеизъявлении народа…». Волеизъявление же принимало разные формы: начав с красноречивых дебатов в Законодательном Собрании, оно довольно быстро дошло сперва до уличных казней, а потом – и до организованного Террора, объявленного Конвентом и осуществляемого Советом Общественного Спасения. Эта «…форма волеизьявления…» была пресечена термодорианским переворотом и установлением Директории, которая держалась, подавляя одну попытку путча за другой, пока наконец она не была смещена очередным заговором, который удался.

Власть Первого Консула держалась на том, что Франция хотела наконец хоть какого-то покоя и хоть какой-то предсказуемости. Новый режим пользовался поддержкой, и у нас есть на этот счет свидетельства понадежней, чем результаты плебисцита, проведенного под «…наблюдением…» Люсьена Бонапарта. B самые дни 18 и 19 брюмера началось повышение французских 5 процентов государственных ценностей, перед переворотом с трудом продававшихся по 7 франков за 100. Повышение продолжалось с колебаниями в течение всех следующих месяцев и достигло в конце 1800 года 44 франков. Это необычно – биржа резких изменений не приветствует, а тут курс государственных бумаг Франции пошел вверх, и не только внутри страны, но и за границей.

Директория к концу 1799-го воспринималась как шайка воров и казнокрадов. Установление единоличного, ответственного правления вместо существовавшей при ней вакханалии дикой коррупции приветствовалось повсеместно.

Но кто, собственно, сказал, что единоличным правителем должен быть именно Наполеон Бонапарт?


IX

Скажем, Люсьен Бонапарт совершенно определенно считал, что он, как политик, одареннее брата и что его заслуги не оценены должным образом. Во всяком случае, вел он себя настолько независимо, что летом 1799-го, будучи все еще министром внутренних дел, написал политический памфлет, в котором сравнивал Цезаря, Кромвеля, Монка и Бонапарта друг с другом, распечатал его за государственный счет и разослал по паре тысяч адресов – и все людям влиятельным, с положением.

Припомним, что после переворота 18–19 брюмера всякая «партийная» деятельность была прижата, множество газет закрыто, а те, что уцелели, поставлены под цензурный надзор. Так что понятно – политические рассуждения на такие скользкие темы, как Кромвель (разогнавший Парламент), Цезарь (убитый в Сенате) или Монк (призвавший обратно изгнанную династию), вовсе не приветствовались.

Зачем же Люсьен это сделал? Он хотел показать, что ему закон не писан, или желал продемонстрировать избранной публике свои способности полемиста? Вопрос этот так и остался загадкой, потому что отвечать на него разгневанному Наполеону он отказался – за что, собственно, и был отправлен в Мадрид. Его злоупотребления бюджетом министерства были, скорее всего, вопросом относительно второстепенным.

По сравнению со своим братом Люсьеном Жозеф Бонапарт был сама корректность. Он получил намного лучшее образование, интересовался литературой, занимался финансами всей семьи, и Наполеон уважал его и доверял ему настолько, что поделился с ним даже горем, связанным с легкомыслием Жозефины. Конечно, и Жозеф ухватился за фалды удачи Наполеона и к 1800 году успел пройти большой путь с того времени, когда приданое его жены, Жюли Клари, дало ему необходимый стартовый капитал. Когда он устроил у себя в загородном доме прием по случаю подписания договора между Французской Республикой и Соединенными Штатами Америки, к нему собралось около трех тысяч гостей – его супруге пришлось очень постараться, чтобы все прошло на должной высоте. В то время, когда она жила в доме родителей, ей подобные торжества и не снились.

Но и Жозеф чувствовал себя ущемленным в своем достоинстве старшего в клане и выражал это, особо не скрываясь. Делал он это, конечно, на свой лад. Например, навещал литературный и политический салон мадам де Сталь, которую его брат, ставший «Первым Слугой Республики», не одобрял политически и не выносил лично.

Генерал Бернадотт, тоже как бы не чужой (как мы помним, он был женат на Дезире Клари, сестре жены Жозефа Бонапарта), не только не выражал Первому Консулу должного почтения, но и вообще считался способным на резкие поступки. Год назад, летом 1799-го, он открыто примкнул было к Клубу Манежа (новой версии якобинского клуба), несмотря на то, что Директория распорядилась о его закрытии. Указа Директории генерал Бернадотт не устрашился и пересмотрел свое поведение только тогда, когда получил записку от министра полиции Фуше, сообщавшую ему о том, что он либо охладит свою голову, либо ее потеряет. Записка начиналась обращением, к которому генерал вряд ли привык: «Imbecile!» – «Идиот!» – но Фуше был не тот человек, на которого стоило обижаться.

Когда он говорил, что «…смахнет голову…», ему верили. На службе Робеспьеру он приобрел репутацию человека совершенно безжалостного, его называли «Палач Лиона». Как комиссар Конвента, он очищал город от «…скверны Контрреволюции…» не только расстрелами и гильотиной – он вовлекал в этот процесс и революционные массы. Одной молодой монахине в Лионе революционные массы в лице толпы рыбных торговок отпилили голову ножиками для разделки рыбы – и процесс это занял долгое время.

Жозеф Фуше ревностно служил якобинцам. Потом, как мы знаем, столь же ревностно служил Директории – и даже бесстрашный генерал Бернадотт не посмел ему перечить. Сейчас Фуше служил Первому Консулу.

Но, может быть, его-то Первому Консулу и следовало опасаться в первую очередь.


X

Режим, сделавший Наполеона Бонапарта «…главой Франции…», был установлен в ноябре 1799-го, а уже в феврале 1800-го он принял самые серьезные меры по установлению твердого административного порядка, и при этом подотчетного только ему. Деление всей французской территории на департаменты было сохранено и упрочено, во главе каждого из них был поставлен префект с очень широкими полномочиями – своего рода местная копия Первого Консула. Идея сама по себе была позаимствована из административных установлений «старого режима», но теперь ей придали куда больше действенной силы. При префектах учреждался совет префектуры, составленный из местных нотаблей. Они, как это ни покажется странным, даже избирались – но только из числа людей, назначаемых правительством из предлагаемых избирателями списков.

В округах при супрефектах [3] состояли тоже назначаемые правительством окружные советы. В городах городским хозяйством должны были заведовать назначаемые мэры. Все управление сверху донизу делалось строго централизованным – однако попытка Фуше организовать нечто подобное для министерства полиции встретила резкое сопротивление Первого Консула. Он понимал необходимость централизованного учета накапливаемых полицейских досье – надо иметь возможность сличать и дополнять информацию, собранную на местах. Но отдавать весь этот процесс в одни руки – а уж тем более в такие руки – он решительно не хотел. В результате сведения из провинции поступали в министерство полиции для обобщения и учета – но одновременно с этим само министерство было реорганизовано.

Префект парижской полиции Дюбуа получил право прямого доклада Первому Консулу, и одной из его задач (негласно, конечно) сделалось наблюдение за Жозефом Фуше, своим номинальным шефом. Очень вероятно, что и самого мэтра Дюбуа Первый Консул не оставил без присмотра и наблюдения…

12 августа 1800 года, меньше чем через два месяца после Маренго, была образована комиссия по подготовке общего гражданского свода законов. Первый Консул был любознателен и обладал феноменальной памятью – так что чтение «Кодекса Юстиниана», которым он когда-то заполнял время на гауптвахте, ему поистине пригодилось. У него использование на практике полученных где бы то ни было сведений вообще вошло в принцип. Своему пасынку, Эжену Богарнэ, он говорил:

«Если вы попадете в незнакомый город, то не скучайте, а постарайтесь его хорошенько осмотреть. Откуда вы знаете – может быть, когда-нибудь вам придется его брать?»

Наполеон Бонапарт, говоря о взятии города в каком-то непредвидимом сейчас будущем, вовсе и не думал придавать своему замечанию узковоенный характер. Taк, дружеская рекомендация заботливого отца…

Хотя, конечно, и о войне забывать не следовало. 3 декабря Моро наконец-то добился большого успеха – у местечка Гогенлинден, недалеко от Мюнхена, он разбил австрийскую армию. Австрии пришлось начать переговоры. Было заключено перемирие…

Рождество во Французской Республике перестало быть тем добрым старинным праздником, которым оно было при «старом режиме». Официальный революционный календарь устранил Христа (теперь летоисчисление шло от года провозглашения Республики), заменил недели декадами, а месяцы переименовал. Так что даже такого месяца – декабрь – и в помине не было, его прежние дни оказались разделены между месяцами фример (месяц заморозков) и нивоз (месяц снега). Рождество 1800 года приходилось на 4-е нивоза.

Всем, включая Первого Консула, хотелось встретить его с надеждой на мир.


Примечания

1. Napoleon, by Alan Schom, Harpers Collins Publishers, 1997, page 235.

2. Д. Чандлер. Военные кампании Наполеона, стр. 175.

3. Приставка «су» или «суб» означала младшую степень должности. Первый военный чин Наполеона Бонапарта официально назывался сублейтенант, или «2-й лейтенант», или «младший лейтенант».


Диктатура


I

Выражение «…Нет великого человека для его камердинера…» настолько широко известно, что его знал и камердинер Наполеона Бонапарта – и был с ним решительно не согласен. Хозяина он почитал вполне искренне, несмотря на близкое знакомство… и его восхищение великим человеком, которому он служил, не уменьшало ни постоянное близкое общение, ни то, что, конечно же, он знал все его слабости. Камердинера звали Констан, он был еще совсем молод, но в дом к мадам Жозефине Бонапарт его устроили чем-то вроде мальчишки на побегушках уже довольно давно, и он успел послужить и в штате слуг самой мадам, и личным слугой ее сына, Эжена де Богарнэ, и наконец, сам хозяин выбрал его для того, чтобы он сопровождал его в Италию. Так что Констан, можно сказать, побывал под Маренго… Впрочем, он видел, как сильно занят хозяин и в мирное время, и много чего про него знал. Знал, например, что в его кабинет можно было попасть не только через обычную прихожую, где сидел дежурный адъютант и хозяина дожидались просители и вызванные на доклад сановники Республики, но и по тайной винтовой лесенке, ведущей из помещения этажом выше.

Лесенкой пользовались отнюдь не нимфы, навещавшие хозяина с целью скрасить его досуг, а его секретарь, Бурьен, с портфелем, полным деловых бумаг, документов и отчетов.

Что же до нимф, то про них Констан тоже знал куда больше, чем огромное большинство слуг, занятых в резиденции Первого Консула. Начать с того, что в Италии хозяину понравилась певица, синьора Грассини, и, как пишет Констан в своих записках, «…она не захотела показаться жестокой…» по отношению к генералу Бонапарту. Так что завтрак он подавал им на троих – третьим был начальник штаба Резервной армии, генерал Бертье, потому что любовь любовью, а дело делом. Времени же у Первого Консула было мало, работал он даже за завтраком, генерал Бертье был ему необходим – ну, а синьоре Грассини Констан подкладывал что-нибудь особенно вкусное, чтобы она не скучала…

Однако то, что годилось на войне, в мирной жизни было решительно невозможно. Вернувшись после Маренго домой, хозяин, как правило, не приглашал своих дам к себе – процитируем Констана: «…он был слишком для этого деликатен, и ни за что не хотел бы задеть чувств мадам Бонапарт...» Поэтому он пробирался к ним сам, разувшись, чтобы не шуметь, и высылая Констана вперед, чтобы не наткнуться на какую-нибудь излишне любопытную женщину из штата мадам Жозефины. Поскольку однажды это произошло, то служанке, которой так некстати не спалось, пришлось пригрозить увольнением. Она вняла предупреждению, промолчала, и все обошлось, но генерал Бонапарт, как настоящий военный, не желал наткнуться на засаду еще раз – поэтому Констану случалось выступать в роли передового дозора.

Личное обслуживание Первого Консула осуществлялось усилиями команды из четырех человек. Они менялись – каждый из них находился с хозяном полные сутки, все 24 часа, после чего сдавал дежурство своему коллеге. Хозяин, однако, выделял двух из них: самого Констана и мамлюка Рустама, которого он привез из Египта. Он был Наполеону Бонапарту больше, чем просто слуга: он был раб, которого в Каире ему подарили как приложение к арабскому скакуну. Слово «раб» для Рустама (которого иногда называли также «Рустан») было не пустым звуком, а родом службы, в которой жизнь его принадлежала его господину. Он принимал это совершенно всерьез, в самом буквальном смысле слова. Во всяком случае, имел обыкновение спать на полу у входа в спальню хозяина и не расставался с кинжалом.

3 нивоза (24 декабря) 1800 года, как раз накануне старорежимного Рождества, хозяин Констана собрался в Оперу. Мадам должна была последовать сразу вслед за ним, в другой карете.

День этот был для Констана выходным, с дежурства он уже сменился, так что его даже и в резиденции не было. Он гулял неподалеку, когда услышал страшный взрыв и увидел, что началось смятение. Он кинулся к дому – и наткнулся на оцепление Консульской Гвардии.

На хозяина было совершено покушение.


II

Констан считал, что жизнь Первому Консулу в тот памятный канун Рождества 1800 года спасла его дурная привычка – приказывать кучеру рвать карету с места сразу галопом. Это было плохо для упряжи и еще хуже для лошадей. Все конюшие Наполеона Бонапарта доказывали ему с кавалерийским уставом в руках, что так делать нельзя, надо сначала двинуться шагом, постепенно перейти на рысь и уж потом, когда кони разогреются, лететь вперед, но он никого не слушал и продолжал делать по-своему. Более квалифицированные люди – например, занимавшийся расследованием покушения префект полиции Парижа – полагали, что скорость скоростью, а на самом деле решающую роль в спасении Первого Консула сыграли два фактора: его легендарная удача и то, что ехал он именно в Оперу. Дело было в том, что взрыв случился тогда, когда его карета миновала телегу, нагруженную двумя бочками с порохом. Взрыв был огромный, и если бы карета продолжала движение по той же улице, на которой стояла телега, то ей совершенно точно не поздоровилось бы. Но кучер правил в Оперу – и, миновав мешавшую ему телегу, он сразу свернул за угол. Вот угол-то и помог – он прикрыл карету от ударной волны, и Первый Консул и три его адъютанта, Ланн, Бессьер и Лористон, оказались невредимы.

A вот кому дурная привычка и правда спасла жизнь, так это мадам Жозефине – ее карета должна была следовать прямо за каретой хозяина, но она в последнюю минуту решила что-то изменить в своем туалете и немного задержалась. Не случись этого – и она, и ее дочь, мадмуазель Гортензия, несомненно, были бы убиты.

Первый Консул вошел в Оперу совершенно спокойным, так, как если бы ничего не произошло. Его наградили аплодисментами – и потом наградили ими еще раз, когда в театре стало известно, что произошло. Оба раза он поклонился публике – но вел себя так, как будто ничего, кроме музыки Гайдна, его не интересовало.

И уж только вернувшись домой, он дал волю своему гневу. Досталось и министру полиции Фуше, и префекту Дюбуа, но гневаться на них не имело смысла: расследование уже началось. Свидетелей опрашивали, их показания тщательно сличались, и выяснено было следующее: какие-то неизвестные люди (их было трое) поставили свою сильно нагруженную телегу так, чтобы кучер проносящейся мимо них кареты Первого Консула был вынужден придержать лошадей, после чего разделились. Один из них отошел к воротам резиденции Бонапарта, по-видимому, чтобы вовремя дать сигнал. Второй подозвал девочку лет 12–13, дал ей монетку и попросил подержать лошадь под уздцы, а сам отошел к задней части телеги. Услышав сигнальный свист своего товарища, он поджег фитилек – и скорым шагом ушел в сторону и за угол. Взрыв разнес в клочья и лошадь, и девочку, убил пару дюжин посетителей кафе «Аполлон», сидевших за своими столиками, и поранил еще человек 60–70. Расспросить тех, кто видел заговорщиков вблизи, префект парижской полиции уже, конечно, не мог – от них ничего не осталось.

Тогда он взялся за лошадь.


III

Совершенно понятно, что лошадь он не мог бы расспросить и при самых лучших обстоятельствах, а уж от лошади, разорванной в клочья, вроде бы добиться толку было и вовсе затруднительно – но месье Дюбуа так не думал. Он велел собрать все, что от нее осталось, и вызвал двух лучших ветеринаров Парижа. В итоге довольно скоро он получил детальное описание того, чем лошадь была при жизни: ее масть, примерный возраст, рабочее состояние и прочее. Лошадей в Париже, конечно, много, но у него была и дополнительная информация – удалось найти одно копыто убитой лошади, а на копыте была подкова.

Походив по каретным дворам и прочим местам, где ковали лошадей, его агенты сумели найти и кузнеца – и тот припомнил хозяина лошадки. Его звали Ламбель. Его, понятное дело, живо нашли и показали ему и останки лошади, и то, что осталось от телеги. Мэтр Ламбель не колебался ни секунды – он опознал и свою бывшую скотинку, и телегу и сказал полиции, что продал и лошадь и телегу двум гражданам за 200 франков, и даже получил от них 6 франков сверху на то, чтобы обмыть дельце, что он вместе с ними и сделал. Выпивка же состоялась 20 декабря 1800 года, так что было маловероятно, что они успели свою покупку перепродать.

Теперь у Дюбуа появились приметы подозреваемых. Все это было проделано к 26 декабря. Вскоре выяснилось, что описанию внешности отвечает по крайней мере один человек, фамилии которого никто из опрошенных не знал, но кто-то слышал, что его прозвище Малыш Франсуа. Оказалось, что на улице Сен-Мартен на 7-м этаже живет некая женщина по имени мадам Карбон, что у нее есть брат, называемый Малыш Франсуа, и что у него есть особая примета, числящаяся и в описании внешности одного из подозреваемых, – большой шрам над левой бровью. Попутно выяснилось, что человек с таким же шрамом попросил огоньку для своей трубки у одного из солдат Консульской Гвардии, стоявших у резиденции Первого Консула, – и солдат его запомнил.

Обыск жилища мадам Карбон обнаружил мужскую одежду, патроны и некоторое количество пороха хорошего качества. Ну, ее живо арестовали вместе с ее двумя дочерьми, и они припомнили, что их дядюшка, Франсуа, водил компанию с двумя монахинями, и они даже припомнили обитель, к которой они принадлежали. Все это пахло отнюдь не якобинским заговором, в котором был совершенно уверен Первый Консул, а уж скорее заговором шуанов. Мадам Карбон и ее брат были из бретонских крестьян – что общего могло быть у них с сестрами, принадлежавшими к аристократическому монастырю? 16 января 1801 года, всего через три с половиной недели после покушения, парижской полицией была устроена облава – и в резиденции монахинь был и в самом деле обнаружен Франсуа Карбон, поговорить с которым префект просто жаждал. Арестовали его в 7 утра, и на допросе он продержался довольно долго – до четырех часов дня. К этому времени у месье Дюбуа оказались два имени: Пьерро и Бомон. Дальнейшее расследование установило, что это были два генерала подпольной вандейской армии шуанов, что они подчинялись напрямую вождю повстанцев, Кадудалю, и что тот получил все необходимые ему деньги и другую помощь от англичан, которые хотели посодействовать ему в его плане «…похитить генерала Бонапарта…», где слово «похитить», конечно, следовало понимать как эвфемизм.

Взрыв пары бочек пороха – все-таки довольно необычное средство для организации похищения.


IV

Последствия «…попытки похищения…» начались чуть ли не на другой день. Первый Консул не стал ждать результатов расследования, а распорядился «…принять энергичные меры…», и немедленно. Виновными были назначены якобинцы – но «…назначение…» не было сделано на пустом месте. Якобинский заговор и в самом деле существовал – в октябре 1800 года Наполеона Бонапарта предполагалось зарезать в театре, и четверо заговорщиков уже двинулись было к его ложе, когда их арестовали. Полиция была в курсе дела с самого начала, и в Париже ходили сплетни, что кинжалами злодеев снабдил сам Жозеф Фуше, чтобы обеспечить их эффектный «…арест на месте преступления…».

Кинжал как оружие покушения звучит слабовато, но его не следует недооценивать – по тем временам подойти вплотную к высокопоставленному лицу было хоть и трудно, но возможно, и в самый день Маренго Бонапарт узнал, что генерал Клебер, на которого он оставил армию в Египте (не известив его заранее, а просто поставив его перед фактом), был убит каким-то сирийцем, и именно кинжалом. Убийце французы сожгли руку, а потом посадили его на кол, но Клебера это не вернуло…

В общем, аресты и высылки бывших якобинцев шли уже вовсю, когда Дюбуа представил неопровержимые доказательства того, что на самом деле заговор был составлен и чуть было не осуществлен роялистами, да еще их прославленным вождем, Кадудалем. Первый Консул с ним встречался, и даже лично – в случае встречи он обещал ему безопасность. Они поговорили с глазу на глаз. Кадудаль надеялся убедить генерала Бонапарта «…передать власть законному королю, Людовику XVIII…», а Бонапарт надеялся убедить Кадудаля «…прекратить войну против родины и принять генеральские эполеты, с тем чтобы сражаться против внешних врагов Франции…».

Они друг друга не убедили. Но тем не менее Кадудаль не задушил Первого Консула – такие опасения высказывались приближенными Бонапарта, но он предостережениями пренебрег. И Первый Консул сдержал слово – отпустил Кадудаля и дал ему уйти из своего дворца невредимым. Они оба явно надеялись на какое-то соглашение в будущем, но после взрыва 24 декабря 1800 года стало понятно, что надеждам этим теперь уже никак не сбыться…

На рабочем расписании Первого Консула такого рода соображения не отразились. В феврале 1801-го удалось наконец-то заключить так называемый Люневильский мир с Австрией. Новость была встречена в Париже с ликованием – без австрийцев англичане воевать на континенте Европы были не в состоянии, и ожидалось, что шансы на общее прекращение военных действий существенно возрастут. Тем более что Первый Консул не собирался почивать на лаврах – он начал интенсивнейшие переговоры с русским императором Павлом Первым. Он собирался вернуть в Россию пленных, взятых в свое время в Швейцарии Массена?, – и даже без обязательного в таких случаях требования обмена «…всех на всех…». Все шесть тысяч русских солдат и офицеров возвращались на родину без всяких условий, в новых мундирах своих полков, подаренных им на прощание… Император Павел был очень тронут. Переписка между Парижем и Петербургом завязалась самая дружеская. Первый Консул выражал свое искреннейшее восхищение перед истинно рыцарским характером российского государя, говорил о том, что Мальта, разделившая было главу французского народа и российского императора, удерживается англичанами, которые не хотят передавать остров его законному владельцу, гроссмейстеру Мальтийского ордена, по совместительству являющемуся русским царем, – в общем, собеседники нравились друг другу все больше и больше, и разговоры уже шли о союзе и о совместном русско-французском походе на Индию, когда в марте 1801-го в Париж пришли нехорошие новости.

Павла Первого задушили в его столице, в Михайловском дворце.


V

Во Франции убийство императора Павла Первого считалось результатом успешного заговора англичан. Этой же версии держался и сам Первый Консул, который говорил, что «…англичане промахнулись по мне 3 нивоза (24 декабря 1800 года), но попали в Петербурге…».

Конечно, у людей есть склонность ставить себя в центр событий, даже к ним и не относящихся, а уж у такого человека, как Наполеон Бонапарт, такая манера даже и понятна. Но все-таки надо признать, что убийцы Павла Первого в Петербурге мало беспокоились о том, чтобы насолить Первому Консулу в его далеком Париже – для того, чтобы удушить своего суверена, у них с избытком хватало и собственных побуждений.

Так что нет, убийцы Павла Первого метили никак не в Наполеона Бонапарта.

Второй тезис – все это задумали англичане – тоже выглядит очень сомнительно. Достаточно упомянуть, что в заговор входила пара сотен людей из высшего общества, что сочувствовали заговорщикам очень и очень многие и что после убийства в Петербурге только что не рукоплескали. Достаточно посмотреть на список заговорщиков – в нем значились такие люди, как командиры элитных гвардейских частей: Талызин, командовавший Преображенским полком, командир Семеновского полка Депрерадович и Уваров, командир кавалергардов. Техническое руководство осуществлял генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Пален – какие уж тут англичане?

Наконец, последнее положение – заговор был оплачен англичанами – по всей вероятности, или полная неправда, или огромное преувеличение. Основывается оно вот на чем: к заговору самым деятельным образом примкнул Платон Зубов, последний по времени фаворит Екатерины Второй. Павел окружение матери не выносил, саму ее считал «…похитительницей престола…», а уж к ее «миньонам» относился и вовсе со смесью презрения и ненависти. В опалу попало все семейство Зубовых, включая и замужнюю сестру Платона, Ольгу Жеребцову. Ее супруг, помимо неблагозвучной фамилии, имел три крупных достоинства: он был знатен, он был богат, и он настолько не вмешивался в жизнь своей супруги, что она делала решительно все, что ей только хотелось, и могла выбирать себе любовников без всякой оглядки на супруга, руководствуясь только движениями собственной души.

Так вот, в то время, в 1800–1801 годы, ее душа стремилась только к одному предмету – к Чарльзу Уитворту, послу Англии при дворе Павла Первого, Императора Всероссийского. О заговоре он, несомненно, знал – и поддерживал его всей душой. Но точно так же о заговоре знали и вице-канцлер Панин, и посол России в Великобритании C.P. Воронцов, и даже наследник престола, Александр Павлович.

Что же касается самой идеи «…убийства российского императора на английские деньги…», то можно с большой вероятностью указать ее первоисточник.

Петр Васильевич Лопухин, близкий родственник O.A. Жеребцовой, рассказывал о ней:

«…Витворт через посредство Жеребцовой был в сношениях с заговорщиками; в ее доме происходили сборища, через ее руки должна была пройти сумма, назначенная за убийство или по меньшей мере за отстранение императора Павла от престола… За несколько дней до 11 марта Жеребцова нашла более безопасным для себя уехать за границу и в Берлине ожидала исхода событий… После смерти Павла в Лондоне она получила от английского правительства сумму, соответствовавшую 2 млн руб. Эти деньги должны были быть распределены между заговорщиками, в особенности между теми, которые принимали участие в убийстве. Но Жеребцова предпочла удержать всю сумму за собою, будучи уверена, что никто не отважится требовать заслуженного вознаграждения…»


VI

Мемуары пишут люди, а людям, как известно, свойственно ошибаться – когда нечаянно, по наивности, а когда и намеренно, исходя из собственных соображений о пользе. Что прямо-таки поражает в вышецитированном пассаже «…близкого родственника О.А. Жеребцовой…» – так это его уверенность в глубокой порядочности английского правительства. То, что Ольга Александровна может не поделиться предположительно полученной ею огромной суммой с другими заговорщиками, даже с родными братьями, – это ему кажется очень вероятным. Ну, конечно же, как им осмелиться требовать с нее причитающееся, не по суду же?

Идея о том, что и английское правительство может не захотеть заплатить за убийство, так сказать, post factum, – это почему-то ему в голову не приходит. Ну как же – «…нация просвещенных мореплавателей...», как скажет через много лет после описываемых событий персонаж пьесы Сухово-Кобылина, – как же им не заплатить за заказанное убийство, раз дело сделано? Святость заключенных контрактов и все такое прочее? Расплюев, персонаж пьесы «Свадьба Кречинского», уверенный в благородстве просвещенных мореплавателей, темен он, как грязь, и, как простой жулик, уверен, что сам-то он и сплутует, но уж английские-тo лорды наверняка «…действуют по понятиям…»?

Однако князь П.В. Лопухин, в недалеком будущем министр юстиции Российской империи, а потом и вовсе председатель Кабинета Министров – мог бы, казалось бы, иметь о лордах более реалистические представления? Однако если навести о нем справки, то окажется, что при Павле был он, как тогда говорили, «…в случае…», что дочь его, княгиня Анна Гагарина, была любовницей императора, что князем-то сам П.В. Лопухин стал только в 1799-м, и как раз в связи с благоволением Павла Первого к его дочери – причем благоволил к ней российский император настолько, что за нелестные слова об ордене Св. Анны, которые он посчитал хулой на его подругу, приказал влепить провинившемуся офицеру тысячу палок [1].

Так что князь Лопухин всех Зубовых просто ненавидел, а что касается Ольги Жеребцовой и «…выданных ей двух миллионов рублей…», то дело тут в том, что Ольга Александровна и вправду отправилась в Англию вслед за своим ненаглядным лордом Уитвортом, только для того, чтобы узнать, что он там женился. Понятное дело, женщина с темпераментом Ольги Александровны не оставила дело просто так: она устроила грандиозный скандал и лорду, и его новой супруге (вдове недавно скончавшегося герцога Дорсетского) и причинила множество неприятностей российскому послу С.Р. Воронцову [2], после смерти Павла вновь вступившему в должность российского посла в Лондоне, и даже осталась на довольно долгое время в Англии, «…подружившись...» с тогдашним принцем Уэльским, – но на этом история и заканчивается, и никаких двух миллионов рублей, выдуманных князем Лопухиным, в ней не возникает.

Уитворт и про заговор знал, и какие-то деньги туда подкидывал – скорее всего, платил за информацию, и не своей пылкой любовнице, а другим – например, ее вечно безденежному брату Николаю Зубову, игроку и кутиле. Но уж конечно, не «…грудами золотых гиней…», как полагалось бы в рамках романтических легенд о несметно богатых и необыкновенно щедрых английских лордах.

K мемуарам, да и к «…прямым свидетельствам современников…» надо все-таки подходить с долей разумной осторожности.


VII

Наполеон Бонапарт в бытность свою всего лишь генералом славился умением моментально реагировать на любые изменения на поле боя и использовать их к своей пользе. Оказавшись во главе государства и правительства, он это умение не утратил и сделал все возможное, чтобы обратить себе на пользу и покушение в Париже, которое не удалось, и покушение в Петербурге, которое, к его огромной досаде, принесло успех заговорщикам. Раз его возможный союзник, император Павел, убит, и с англичанами не получилось вести войну так, как хотелось бы Первому Консулу, – с ними можно заключить мир. По мирному договору с Австрией, подписанному в феврале 1801-го, он получил все, что хотел, – почему же не предложить такую же схему и Англии? Момент был благоприятный – усталость от войны наблюдалась не только во Франции, он вполне мог рассчитывать на благоприятный отклик…

Что же касается покушения на него лично – то для укрепления его личной власти можно использовать и это… Так что к трудам Первого Консула, связанным с изменением системы сбора налогов… и с оздоровлением финансов, и с систематизацией законодательства, и с укреплением централизованной «…властной вертикали…», и к дипломатическим усилиям, связанным с переговорами с Англией и с государствами континентальной Европы, прибавились и заботы, связанные с подавлением всей и всяческой оппозиции.

Это пришлось очень кстати, потому что в июле 1801 года Первый Консул провел грандиозный политический поворот – был подписан договор с папой римским о конкордате. Законом он станет позднее, в апреле 1802-го, но основы были заложены уже в 1801-м. Католицизм был признан «…религией огромного большинства французского народа…». В обмен государство получало право церковного патронажа – все епископы и архиепископы назначались им, папа имел право только на утверждение решений, уже принятых светской властью. Более того, священники, назначавшиеся епископами, в должность могли вступить только после утверждения их кандидатур государством. Конфискация церковных земель, проведенная Революцией, молчаливо признавалась окончательной, к большому облегчению их новых владельцев.

В месяцы, отделявшие предварительные постановления по конкордату от их окончательного утверждения в виде закона, Первый Консул создал орден Почетного легиона. Идея состояла в том, чтобы создать новое дворянство, «…дворянство личных заслуг…». Отныне высокий социальный статус переставал быть связанным с именем и родословной, да и достижения теперь не обязательно измерялись только накопленным состоянием, как было при Директории.

Возвращалось понятие корпоративной чести, что для Первого Консула было важно, в числе прочего, возможно, и как дополнительная мера по ограничению коррупции.

Заодно была проведена и реформа народного образования. Она была проделана настолько основательно, что по большей части ее учреждения существуют во Франции и по сей день.

Наконец, 25 марта 1802 года в Амьене был подписан мирный договор с Англией.

Его приветствовали по обе стороны от Ла-Манша – и Франция и Англия получали наконец-то желанный мир. Даже ехидные английские карикатуристы, не признававшие ничего святого, и то выражали свой восторг. Конечно, на свой собственный, ехидный лад – известнейшая карикатура того времени изображала худого и изогнутого, как щепка, генерала Бонапарта, обнимающего пышную леди – Великобританию. Подпись под карикатурой гласила:

«Первый поцелуй за 10 лет».

Первый Консул тоже отметил Амьенский мир, и тоже – на собственный лад.

2 августа 1802 года он был вновь объявлен Первым Консулом, теперь уже пожизненно. Понятное дело, был проведен и плебисцит, которым руководил возвращенный ради такого случая на пост министра внутренних дел Люсьен Бонапарт.

Результаты он обеспечил: «за» проголосовало 3 568 885 человек, «против» – 8374. По всей вероятности, пара миллионов голосов были изъяты или подкорректированы – но разницы в итогах голосования они, скорее всего, уже не сделали бы, даже в том случае, если бы их учли.

Первый Консул получал пожизненные полномочия диктатора Франции.


Примечания

1. 2 мая 1800 г., штабс-капитан Кирпичников.

2. См. очерк «Ольга Жеребцова»: М.А. Алданов. Портреты. Москва, изд. «Новости», 1994.


Неспособность считаться с препятствиями и последствия этой неспособности


I

Первый прием дипломатической миссии англичан в Париже прошел с большим успехом – мы знаем об этом из многих источников. Констан, камердинер Наполеона Бонапарта, добавляет к этому общему сообщению и ряд интересных деталей. Ну, например, в своих воспоминаниях он пишет, что Первый Консул приказал принять лорда Корнуэллса, представившего свои верительные грамоты, как можно более пышно. Он сказал: «…англичане не должны думать, что мы тут обеднели до нищенства...» – и отдал соотвествующие распоряжения. В результате «двор» – как уже полуофициально стали называть окружение Первого Консула – поистине сиял. Констан сообщает нам, что мундиры присутствующих были украшены пышной позолотой, прически дам – страусиными перьями, а от сияния бриллиантов просто слепли глаза. Уже после прибытия всех приглашенных перед присутствующими появился сам Первый Консул – в отличие от своей блистательной свиты одетый в простой мундир и белые кавалерийские лосины. Констан сообщает нам, правда, что на эфесе его шпаги сиял бесценный брильянт, имевший даже собственное имя – «Регент» [1]. Он входил в набор королевских драгоценностей, при Директории был заложен, выкуплен Первым Консулом и помещен им на достойное такой редкости место, на рукоять «…первой шпаги Франции…». Против обыкновения, мадам Бонапарт тоже была одета очень просто – в белое платье, а из украшений не выбрала ничего, кроме нити очень дорогого жемчуга. Сделано это было, по-видимому, по настоянию ее супруга. На государственной церемонии он счел нужным позаботиться и о туалете жены – это был своего рода театр, и пренебрегать деталями, которые могли бы помешать ему создать желательное впечатление, он счел неразумным.

Как известно всем любителям сцены – «…короля играет свита…». Свите следует быть как можно более пышной. А вот королю, чтобы отделиться от свиты, нужно использовать внешние знаки ранга, вроде короны.

Наполеон Бонапарт, Первый Консул с полномочиями пожизненной диктатуры и с правом назначить себе преемника, государь Франции во всем, кроме разве что названия «государь», избрал знаком отличия не корону или скипетр, а «…полное пренебрежение деталями…». Это подчеркивало уникальность его позиции куда заметнее, чем любая парча, а для посвященных неплохим символом этой уникальности служил бесценный «Регент», помещенный не на груди и не на отсутствующей пока короне – а на рукоятке его шпаги.

Первый Консул обладал способностью к необыкновенно быстрому обучению.


II

Создать должное впечатление помогают декорации – богатство, могущество и престиж сами по себе создают неплохую ауру. Для тех, с кем «король» соприкасается поближе, много значит личное внимание. Небольшой пример. Когда Констан угодил вместе с Первым Консулом в дорожную передрягу с опрокинувшейся каретой и, в отличие от него, изрядно расшибся, Первый Консул счел нужным заглянуть к своему камердинеру, спросить его о здоровье и оставить ему на прощание небольшой конверт. В конверте Констан нашел 3000 франков, «…на пошивку нового костюма…». Сумма равнялась годовому жалованью офицера ранга повыше капитанского – и чувства камердинера по отношению к его хозяину, право же, переполнили чашу восторга. Об этом мелком эпизоде не стоило бы и говорить, но нечто очень похожее Наполеон Бонапарт делал в отношении людей поважнее Констана. Своих сотрудников, вроде генерала Ожеро или префекта парижской полиции Дюбуа, он награждал, конечно, суммами побольше, но в принципе – столь же щедро…

Разумеется, это было не все. Помимо зрителей, смотрящих на сцену издалека, есть и люди, участвующие в спектакле и знающие, если так можно выразиться, театр со стороны кулис или ресторан со стороны кухни. Произвести впечатление на них куда труднее, чем на галерку. Однако Первому Консулу удалось вызвать аплодисменты и у этой трудной аудитории – впервые за все время существования Республики в 1801–1802 годах он умудрился сбалансировать бюджет.

В первый же год своего консулата, 1799–1800-й, он поднял внутренние доходы до 527 миллионов франков, причем прямые налоги, которые раньше не платились вообще, принесли добрых 250 миллионов [2], а дальше дела пошли еще лучше. Мало того, что новая администрация упорядочила налогообложение и прояснила законодательство, связанное с торговлей и собственностью вообще, но при этом и делалось решительно все возможное для того, чтобы подтолкнуть промышленность. Даже подчеркнутая пышность приема английской дипломатической миссии и то служила этой цели: успех приема должен был привлечь в столицу много богатых английских «туристов», хороший источник дохода для производителей дорогих товаров… для людей, ценящих истинную элегантность. Париж вообще, в числе прочего, специализировался на производстве предметов роскоши, давая этим работу многим тысячам людей. Соответственно, сановникам двора Первого Консула прямо-таки вменялось в обязанность жить как можно более широко и тратить как можно больше – скромность не поощрялась. Непритязательность в одежде была монополией только одного человека – самого Первого Консула, но и он много строил, и вообще старался содействовать как можно более интенсивному денежному обращению. Он был, собственно, физиократом [3], верил в земледелие – но силу денег понимал очень хорошо.

Для этого ему достаточно было просто поглядеть на своих врагов, англичан, примирение с которыми праздновалось в Париже столь пышно. По населению они уступали Франции вдвое, их армия была мала и с французской тягаться не могла даже отдаленно. Конечно, их спасало то, что они были отделены от остальной Европы широким и наполненным водой рвом Ла-Манша и защищены своим флотом.

Но истинное могущество Англии стояло на ее деньгах.


III

Что могут сделать деньги, использованные в качестве оружия, было продемонстрировано Голландией в 1672 году, примерно за 120 лет до событий грозной Французской Революции. Попав тогда под удар объединенных сил Франции и Англии, Республика Объединенных Провинций Нидерландов, как тогда официально называлась Голландия, за считаные недели мобилизовала 100 тысяч солдат, вооружила мощный флот и сумела отбиться от двух своих противников, хотя они превосходили ее по населению раз так в 12. Голландцы, не имея достаточно земли, занялись, так сказать, «…возделыванием моря…». Очень быстро оказалось, что из моря можно извлечь не только рыбу… B полном соответствии с учением физиократов, основой благосостояния европейских государств были продукты земледелия, но оказалось, что перевозки этих продуктов и торговля ими приносит значительную выгоду. Скажем, французские вина с большой охотой покупали в Скандинавии и в северной Германии, а платили за них зерном, лесом или мехами. А поскольку перевозилось все это голландскими кораблями и выгоду можно извлечь и при покупке, и при перевозке, и при перепродаже, то оказалось, что Голландии не обязательно концентрироваться на сельском хозяйстве – нужное продовольствие можно и прикупить. Хозяйство Республики Объединенных Провинций пошло по пути интенсификации производства, и довольно скоро оказалось, что товары, производимые в Голландии из привозного сырья – например, ткани из английской шерсти, дают ей больше, чем любое земледелие. Так что в трудную минуту англо-французского вторжения Республика, имея свободные средства и достаточный кредит, обратила свое золото в сталь, смогла нанять в 5 раз больше солдат и моряков, чем ей полагалось бы по размерам ее населения, – и сумела спастись.

На англичан это произвело большое впечатление. Они и до этого охотно копировали голландские методы торговли и производства, а уж формы государственного управления сумели еще и улучшить, a к концу XVIII века уже оставили былых учителей далеко позади. Английские корабли ходили по свету от Балтики и до Индии и снабжали всю Европу тканями, сделанными в Англии из привозного хлопка, и ромом и сахаром, произведенными в британских колониях.

Интенсификация производства в Англии, благодаря начинающейся революции в индустрии и использованию паровых машин – в шахтах, например, – привела к резкому удешевлению и улучшению продукции. Английские товары к концу XVIII века приобрели такую репутацию, что прилагательное «английский» само по себе служило знаком качества.

Это сказалось и на торговле. Несмотря на все войны и все успехи Франции в ее захватах на континенте Европы, английский экспорт вырос с 12,5 миллиона фунтов стерлингов в 1780 году до 40,8 миллиона в 1800 году. Цифры для импорта выглядели похоже. Англия жила торговлей. Ее политики доказывали, что войну с Францией прекращать нельзя, потому что могучая континентальная держава сможет построить такой флот, который превзойдет британский, и тем самым отнимет у Англии ее торговлю и ее благосостояние. Купцы спорили с политиками и говорили, что война стоит огромных денег, а отсутствие союзников на континенте ведет в никуда, и что компромисс очень желателен. Почему бы не примириться с территориальными захватами Франции, если помешать им так или иначе все равно невозможно, и не сосредоточиться на том, что важно для англичан, – все на той же торговле? Прекращение войны вновь откроет Англии богатые рынки Европы – надо только заключить с Францией разумный торговый договор.

Вот именно на этом пункте подписанный в Амьене мирный договор и сломался.


IV

Знаменитая сцена, которую Наполеон Бонапарт устроил английскому послу в Тюильри, известна, вероятно, из доброй сотни источников. Как-никак скандал был публичным, был таким сделан намеренно, так что свидетелей хватало. Приведем длинную цитату из биографии Наполеона, написанной Е.В. Тарле, – наверное, наилучшей книги на эту тему из тех, что написаны по-русски:

«…Итак, вы хотите войны… Вы хотите воевать еще 15 лет, и вы меня заставите это сделать… (Он требовал возвращения Мальты, которую англичане захватили еще до Амьенского мира и обязались возвратить, но не торопились это исполнить, ссылаясь на противоречащие миру действия Бонапарта.) «…Англичане хотят войны, но если они первые обнажат шпагу, то пусть знают, что я последний вложу шпагу в ножны… Если вы хотите вооружаться, я тоже буду вооружаться; если вы хотите драться, я тоже буду драться. Вы, может быть, убьете Францию, но запугать ее вы не можете… Горе тем, кто не выполняет условий!.. Мальта или война!…» – с гневом закричал он [Наполеон] и вышел из зала, где происходил прием послов и сановников…»

Случилось это все 13 марта 1803 года. Можно прибавить к сказанному некоторые комментарии: во-первых, дело было все-таки не в Мальте, а в вопросах покрупнее. Первый Консул не пустил английские товары ни во Францию, ни в ее «дочерние» республики, да и на прочих территориях, прилегающих к его владениям, начал вести себя совершенно по-хозяйски. Англичане не остались в долгу – король Георг Третий направил главе Французской Республики письмо с указанием на то, что пребывание французских войск в Голландии незаконно.

Во-вторых, сцена в Тюильри была, скорее всего, не припадком гнева, а своего рода театром: в ходе переговоров с австрийцами после Первой Итальянской кампании генерал Бонапарт выяснил, что бешеные угрозы с битьем посуды – хорошее средство дипломатического давления. Тогда он вдребезги разбил ценнейший сервиз австрийского посла Кобенцля, заодно сообщив послу, что его империя – просто «…старая шлюха, которая привыкла, что все ее насилуют…», – и Кобенцль дрогнул и подписал выгоднейший для Франции договор о мире. Он опасался за судьбу Вены и решил, что в такой ситуации вопросы самолюбия – личного или государственного – будут ему только помехой.

Но в марте 1803-го ситуация была уже другой. Конечно, сейчас угрозами сыпал не генерал Французской Республики, а ее повелитель, прославившийся как ловкий дипломат, как замечательный государственный деятель – и как великий полководец. Возможно, это и было наиболее важным обстоятельством, потому что он грозил войной.

Однако сейчас напротив Первого Консула стоял не перепуганный Кобенцль, а лорд Уитворт – и смотрел он на своего собеседника холодно и невозмутимо. Примерно так же, как он смотрел на гневающегося Павла I в Санкт-Петербурге, когда состоял при нем в должности посла Великобритании.

Вполне возможно, мысль о том, как и чем окончился этот «…обмен взглядами…», взвинтила нервы Наполеона Бонапарта уже и до настоящего раздражения. Вот только нужного эффекта он не добился.

В Лондоне все уже было взвешено, последствия разрыва с Францией были уже учтены, флот уже вооружался, английские дипломаты уже взялись за работу повсюду, где они рассчитывали найти благожелательный отклик: в Вене, в Берлине, в Петербурге. Имелись и другие планы. На красноречивые доводы почитателей Первого Консула, указывавших, как замечательно устроены дела в новой, консульской Франции, англичане имели обыкновение пожимать плечами и говорить, что «…все это зависит от одного пистолетного выстрела…».

Естественно, в Лондоне возникла мысль о том, что правильно нацеленный пистолет можно сыскать. Почему же и не зарядить его должным образом?


V

«Выстрел» намечалось сделать сдвоенным. В Лондоне бывал Жорж Кадудаль, глава роялистского подполья во Франции. Покушение на Бонапарта в Париже 3 нивоза 1800 года провели его люди – и спастись Первому Консулу тогда удалось просто чудом. Сейчас Жорж – как его называли, полагая настолько единственным Жоржем, что фамилию его не стоит и упоминать, – опять собирался попытаться устранить Бонапарта, и ему, конечно, следовало помочь.

Он получил значительные суммы золотом и был ночью в один из дней августа 1803 года высажен с английского корабля на побережье Нормандии. Инструкций ему, разумеется, англичане никаких не давали и вообще благочестиво оговорили тот пункт, что речь может идти только «…о похищении Первого Консула...». В Англии вообще ценится «understatement» – что в данном случае означало искусство говорить, недоговаривая…

Так что с первой частью «выстрела» дело было поставлено хорошо. Что до второй его части, то ее должен был обеспечить генерал Пишегрю. Отправленный Директорией (с немалой помощью генерала Бонапарта) после заговора в Гвиану, на верную гибель, он сумел бежать оттуда. После этого он открыто примкнул к роялистам, и пути назад ему уже не было. Он жил теперь в Лондоне, постоянно сносился и с Кадудалем, и с английским правительством и принял предложение помочь делу, по-видимому, без особых колебаний. В его задачу входило привлечь к заговору генерала Моро. Они были хорошо знакомы – одно время Пишегрю был его командиром.

Пишегрю высадили на побережье, а дальше он с помощью налаженной подпольной сети шуанов добрался до Парижа. Генерал Моро нового повелителя Франции – Первого Консула Республики, генерала Наполеона Бонапарта – по-видимому, ненавидел. Е.В. Тарле считает, что по причине того, что тот решился на захват власти у Директории, на что сам Моро не осмелился. Во всяком случае, Пишегрю он заявил, что согласен помочь ему против Бонапарта, но служить Бурбонам он не будет. Это было обещающим началом – Пишегрю полагал, что, когда дойдет до дела, Моро будет действовать по обстоятельствам, а покуда уверил и роялистов, и англичан в том, что главное сделано. Но полиция во Франции 1803 года была уже не та, что в самом начале правления Первого Консула. Сведения о заговоре дошли до нее и к концу года достигли уже такой степени определенности, что Наполеону Бонапарту подавались на этот счет личные и подробные доклады – он следил за делом очень внимательно. 15 февраля 1804 года генерал Моро был арестован, а восемь дней спустя в Париже был схвачен Пишегрю. К этому времени на него шла настоящая облава, он метался с одной квартиры на другую и платил тысячу франков за один ночлег. М.А. Алданов в своем замечательном очерке [4] говорит, что это было подобно объявлению: «Я – Шарль Пишегрю», потому что все знали, кого с такой настойчивостью ищет полиция.

Последний его домохозяин «объявление» именно так и понял. Он взял деньги, устроил своего постояльца поудобнее, пожелал ему спокойной ночи – и побежал в полицию.


VI

События большого мира иногда отражаются в мире маленьком самым причудливым образом. Своего камердинера Констана в подробности полицейского расследования высшей категории секретности Первый Консул, разумеется, не посвящал. Правда, Констан знал об аресте генерала Моро, но приписывал его двум факторам – неблагодарности генерала и слабости его характера. Пункт о неблагодарности он иллюстрирует следующим эпизодом: Первый Консул, рассматривая поднесенные ему превосходные пистолеты, очень их одобряет – а потом вручает их посетившему его генералу Моро со словами, что столь замечательное оружие по праву должно и принадлежать человеку высокой доблести. Генерал был польщен, и собеседники расстались наилучшими друзьями. Как же мог генерал Моро после такого знака доброты и благосклонности со стороны хозяина даже и думать о таких нехороших вещах, как заговор против законной власти?

Конечно, с точки зрения камердинера, Констан совершенно прав – хозяин есть хозяин. Но генерал Моро камердинером не был…

Что же касается слабости характера генерала Моро, то тут, с точки зрения слуги, все дело в том, что у генерала оказалась крайне честолюбивая теща. Брак супругов Моро был устроен Жозефиной Бонапарт, которая познакомила генерала с дочерью своей знакомой, такой же креолки с Мартиники, как и сама мадам Жозефина. Девушка понравилась генералу, он понравился девушке, брак был заключен – но вот тут-то и вмешалась теща и начала наговаривать зятю много лишнего…

Констан вряд ли вникал в подробности семейной жизни четы Моро до того, как генерал был арестован. Так что его суровое мнение о теще и о ее пагубном влиянии на зятя, скорее всего, сформировалось в результате кухонных разговоров с прислугой мадам Бонапарт – служанки, по-видимому, повторяли то, что говорила хозяйка…

Однако вся эта история однажды поразила и его самого. Однажды утром в комнату к хозяину влетела мадам Бонапарт, вся в слезах. Это было не в обычае. Наоборот – в тех нечастых случаях, когда Первый Консул желал побыть с мадам наедине, он сам посещал жену в ее спальне, о чем она потом с гордостью сообщала своим дамам. Как мы видим, отношения супругов Бонапарт к 1804 году сильно изменились по сравнению с тем, какими они были в первые годы их брака…

Вторым удивительным моментом визита мадам Бонапарт к мужу было то, что мадам была неглиже, не причесана и не прибрана, в то время как обычно она уделяла огромное внимание своему туалету, чтобы – как деликатно говорит Констан – «…устранить изъяны своей наружности, нанесенные временем...».

Наконец, третье, и самое главное: мадам не ограничилась слезами. Она раз за разом твердила мужу сквозь рыдания:

«О, друг мой, друг мой! Зачем же ты это сделал?»

Так Констан узнал о казни герцога Энгиенского.


VII

Несчастный герцог оказался случайной жертвой – ему приписали участие в заговоре Кадудаля и Пишегрю. Сделал это, по-видимому, Талейран. Дело было в том, что Первый Консул к заговору отнесся в высшей степени серьезно, и понятно, почему – его режиму могли грозить якобинцы, роялисты и оппозиция в среде военных, симпатизировавших республиканскому строю.

Участие в едином заговоре и Кадудаля, и Пишегрю, и Моро объединяло все три элемента и фокусировало их усилия на единой цели – физическом уничтожении Первого Консула. Так что, когда в ответ на его слова, что Бурбоны напрасно думают, что он не может воздать им лично за попытки убить его, Талейран сказал: «Они, видимо, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная» – Первый Консул взорвался.

До него дошли слухи о том, что некий принц тайно посещал Францию и что эти посещения были частью действий заговорщиков. Принцы Конде были младшей ветвью рода Бурбонов, а из принцев дома Бурбонов человеком, способным на такое дело, считался только герцог Энгиенский, единственный сын носителя титула Конде. Был он молод, отважен, успел повоевать против Республики и в данное время жил в Бадене, недалеко от французской границы, так что в принципе вполне мог весной 1804-го действительно побывать во Франции. Это и решило дело – через границу на территорию Бадена был направлен отряд в три сотни французских драгун. Они окружили дом, где жил герцог, захватили его и увезли во Францию, в Венсен.

Его судили военным трибуналом, который, как говорит Е.В. Тарле, за доказательствами особо не гнался. Часть протокола допроса герцога можно привести [5], она довольно показательна:

1. Имели ли вы сношения с английскими агентами? – Нет.

2. Входило ли в ваши намерения, в случае успеха заговора Пишегрю, перейти границу на Рейне и вторгнуться в Эльзас? – Нет.

3. Получали ли вы деньги из Англии на покрытие ваших издержек? – Да.

4. Хотели ли вы поступить на службу Англии? – Да, с целью освободить мое отечество.

За сохранение жизни герцога Энгиенского ходатайствовал, как ни странно, Жозеф Бонапарт. Он вообще последнее время сблизился с той частью оппозиции, которую можно было бы назвать либеральной интеллигенцией, в частности, стал регулярным посетителем салона мадам де Сталь. Это очень не нравилось Первому Консулу, но он, однако, поведение своего старшего брата терпел и даже пообещал ему, что герцога помилует. Может быть, даже искренне пообещал – но трибунал действовал в соответствии с ранее отданными ему инструкциями и расстрелял герцога наутро после вынесения ему смертного приговора.

Многое случилось в ту весну во Франции – Кадудаль был все-таки захвачен и после недолгого расследования казнен, генерал Пишегрю, согласно официальной версии, в тюрьме покончил с собой [6], генерал Моро был судим, признан виновным, и Первый Консул заменил ему тюремное заключение изгнанием – но все-таки ничто не поразило так современников, как казнь герцога Энгиенского. Как говорилось тогда: «C'est pire qu'un crime, c'est une faute».

«Это хуже чем преступление. Это ошибка».


VIII

Фраза эта приписывалась то Фуше, то Талейрану – эти два человека имели такую репутацию, что запредельный цинизм высказывания в их устах никого бы не удивил. Различные источники в этом смысле расходятся – скажем, сам Фуше определенно претендовал на авторство. Скорее всего, настоящим автором был Буле де ля Мерт, видный юрист, председатель Законодательной Комиссии, разработавшей знаменитый Кодекс Наполеона.

В сущности, кто сказал это первым, не так уж и важно – важно то, что сказанное было верным. Если при новом режиме и был случай откровенного политического судебного убийства, то ничего хуже казни герцога Энгиенского действительно не случалось – демонстративный акт, совершенно в духе Террора, о котором всем хотелось забыть. К тому же герцог был неповинен в заговоре, захвачен совершенно незаконно, на нейтральной территории Бадена, и наконец, он был молод и хорош собой – просто идеальный кандидат на роль мученика.

История эта настолько поразила всю Европу, что сочинялись всякие «…личные причины…», по которым Первый Консул мог ненавидеть герцога. Было даже изобретено, что они оказались соперниками по любовной связи с актрисой, мадемуазель Жорж. Якобы Первый Консул, навещая свою подругу за кулисами, впал в эпилептический припадок и оказался в полной власти герцога Энгиенского – который, по-видимому, прятался где-то там под диваном?

Герцог не воспользовался своим преимуществом – и вот этого-то мстительный корсиканец простить ему не мог…

Нечего и говорить, что весь этот вздор не заслуживал бы никакого внимания, если бы не тот факт, что «…хорошее общество…» по всей Европе было и в самом деле шокировано. Слезы мадам Жозефины, о которых рассказал нам Констан, в этом смысле очень объективный показатель – если уж ее немудреной головке казнь показалась чем-то ужасным, то что говорить о людях поумнее и посерьезнее ее?

Первый Консул все это, конечно, сознавал. Во всяком случае, он был в эти дни мрачен и раздражен. В Париже тем временем прошел слух, что герцога Энгиенского и собирались пригласить на престол в случае успеха заговора Кадудаля и Пишегрю. Этим немедленно воспользовались – идея партии «вертикали» вовсе не новейшее российское изобретение, а довольно традиционный механизм консолидации не устоявшихся еще режимов. Появились «…послания...», подписанные видными администраторами и чиновниками, с требованием положить конец проискам англичан и поставить наконец государственную систему на твердую основу. Сенат (как утверждают, после небольшого подталкивания со стороны министра полиции Фуше) обратился к Первому Консулу с просьбой: «…сохранить сынам содеянное им для отцов…». Формула была несколько темновата, и Трибунат высказался пояснее, в том смысле, что надо бы учредить наследственное правление, с тем чтобы сохранить выгоды и свободы, завоеванные Революцией. Против рекомендации голосовали только те немногие члены Трибуната, которые оставались приверженцами Республики, например, Лазар Карно, ушедший со всех своих прочих постов, но пожелавший все-таки сохранить место в Трибунате.

В мае 1804-го Сенат принял сенатус-консульт, менявший Конституцию, которая теперь именовалась Конституцией 12-го года Республики, и этом актом вверил Республику в наследственное правление императору. Подробности – вроде всенародного одобрения этого акта плебисцитом или торжественной церемонии коронования – еще должны были последовать, но главное дело было сделано. Республика формально сохранялась, но немедленно после этого акта Сената Наполеон Бонапарт стал именовать себя «…Наполеоном Первым, императором французов…».

Теперь его следовало именовать «…Ваше Величество…».


IX

В 1804 году Наполеону Бонапарту исполнилось 35 лет. Его императорский титул в известной мере был чистой формальностью – полную власть в стране он получил в 1799-м, когда ему было 30. Он получил в 24 года звание бригадного генерала – нечто среднее между теперешними рангами полковника и генерал-майора по штатам российской военной иерархии. Новый чин был присвоен ему 14 января 1794 года. В 26 лет, уже в чине дивизионного генерала, он получил должность главнокомандующего Итальянской армии – назначение состоялось 23 февраля 1796 года.

Такая головокружительная, стремительная карьера тем не менее была не столь уж уникальной. Шарль Пишегрю, бывший преподаватель в Бриеннской Военной Школе, где в числе его учеников был Наполеоне ди Буонапарте, в два года прошел путь от командира батальона до главнокомандующего Рейнской армии. Ему было тогда 32 года – а потом он завоевал для Республики Голландию, захватив, в частности, замерзший во льду голландский флот кавалерийской атакой. Моро, командир батальона в составе армии Пишегрю, через 3 года стал генералом, а еще через два, в 1796-м, – главнокомандующим. Ему было тогда 33 года. Бартоломью Жубер, ставший генералом в 1796-м и главнокомандующим Итальянской армии в 1799-м, был убит в сражении с Суворовым при Нови. Ему было тогда 30 лет.

Список этот можно множить и множить – и Клебер, погибший в Египте, и Дезе, убитый при Маренго, и примкнувшие к Бонапарту генералы Массена, Ожеро, Леклерк, и не пожелавший примкнуть к нему генерал Бернадотт – все они были молоды, все они сделали карьеру в считаные годы, все они, хоть и в разной степени, обладали выдающимися способностями военных лидеров. Наполеон Бонапарт, конечно, по удаче и дарованиям был первым из всех них, но первым среди равных. Как-то невольно хочется среди всех этих «высоких деревьев» поискать и «лес», в котором они так стремительно выросли. По-видимому, таким «лесом» являлась Революция.

Началом Революции послужило взятие Бастилии 14 июля 1789 года. Что интересно – к этому времени в Англии уже добрую сотню лет действовал порядок, согласно которому «…всякий человек, который мог жить как джентльмен, джентльменом и являлся…». То есть классовые различия сохранялись, но по сравнению с Францией имелось важное различие – способный человек даже скромного социального происхождения имел шансы на крупный рост, в случае успеха его с готовностью принимали в ряды элиты.

А во Франции времен «старого порядка» молодого Вольтера могли избить палками лакеи обиженного им вельможи, и Бомарше должен был искать себе знатных покровителей, и люди вроде Массена могли дослужиться только до чина сержанта.

Так что, когда «старый режим» рухнул, наружу выплеснулась огромная социальная энергия. В период между падением Бастилии и началом Террора огромное влияние приобрели ораторы и журналисты. Террор был средством беспощадного подавления всех внутренних врагов Революции – но защита от внешних врагов вызвала необходимость в создании огромной массовой армии. Она оказалась настолько большой, что содержание ее в условиях полностью расстроенной финансовой системы стало невозможным – и Республика перешла на «…финансирование путем завоеваний». Репутации и карьеры теперь делались в армии.

После Термидора спор за верховную власть вели коррумпированные политики – недостойные наследники Демулена, Дантона и Робеспьера – и военные. Начиная с 1799-го, c установления режима Первого Консула, основой нового строя стали верхние слои офицеров.

Они и вознесли своего лидера на престол.


X

Уже потом, через много лет после того, как отшумели годы правления Наполеона, снова и снова задавался вопрос: почему он не остановился на том, что ему удалось достигнуть к 1802 году? Страна желала мира, договор с Англией в Амьене останавливал наконец бесконечные войны – неужели нельзя было признать, что и у англичан есть законные интересы, и поискать какой-нибудь компромисс? Но всякая политическая система, даже диктатура, стоит на определенной логике и на определенных обязательствах, и диктатура Наполеона Бонапарта не была в этом смысле исключением. Его немыслимая карьера строилась на том, что так или иначе уже делалось, идея «…внешнего финансирования Республики…» предлагалась еще жирондистами – он просто с большим талантом проводил ее в жизнь в Северной Италии.

В результате к 1802 году вся система держалась на захватах – военная машина была так велика, что ее было невозможно поддерживать ресурсами только Франции, требовалась военная добыча. Это можно даже проиллюстрировать: денежное содержание одного солдата составляло 62 сантима в день. Возьмем, скажем 300 тысяч солдат (на самом деле их было больше). Примем самый скромный коэффицент 1,5 для того, чтобы учесть жалованье офицеров и генералов – получится 1 франк в день, умноженный на 365 дней, умноженных на 300 тыс. солдат, и общая сумма будет что-то вокруг 100 миллионов франков в год. Это одно только денежное содержание – а одежда, оружие, обоз, лошади и прочее, что нужно для армии? При этом общая сумма собранных налогов во Франции в 1802-м, как мы уже видели, примерно 500 миллионов франков. Понятно, что содержать такую армию можно было только путем «внешнего финансирования». Так и делалось. Но в результате вся система была устойчива только до тех пор, пока она летела вперед. Уменьшение армии влекло за собой огромные внутренние трудности, потому что пришлось бы в целях экономии сокращать офицерский состав – опору бонапартистского режима. Более того – уменьшение армии неизбежно повлекло бы за собой и отпадение завоеванных «дочерних» республик, власть Франции держалась там в основном на французских штыках.

Так что успокоиться на достигнутом Наполеону Первому, «…императору французов…», было трудно – остановиться можно будет только тогда, когда он сокрушит это «…здание меркантильного могущества…», как он называл Англию. Сделать это, по его мнению, можно было или на Востоке, атаковав ее в Индии, или в Европе, напав на саму Англию. Попытка двинуться на Восток через Египет не удалась – что же, оставалась возможность атаки на метрополию. А если для этого надо пересечь Ла-Манш – ну что же, он делал вещи и потруднее. Работы по созданию Булонского лагеря к моменту возобновления войны были уже в полном разгаре. Наполеон Бонапарт не считался с препятствиями. Если надо было «…сделать невозможное…» – ну что ж, он делал это возможным.

Сейчас он собирался сокрушить британский флот.


XI

Нам есть смысл начать с обширной цитаты из труда Е.В. Тарле «Наполеон»:

«…Наступила осень 1805 г. Наполеон заявлял своим адмиралам, что ему нужно даже не три, а два дня, даже всего один день спокойствия на Ла-Манше, безопасности от бурь и от британского флота, чтобы высадиться в Англии. Приближался сезон туманов. Наполеон давно уже приказал адмиралу Вильневу идти из Средиземного моря в Ла-Манш и присоединиться к ла-маншской эскадре, чтобы совокупными силами обеспечить переправу через пролив и десант в Англии. И вдруг чуть не в один день пришли к императору, находившемуся среди своих войск в Булони, два огромной важности известия: первое – что адмирал Вильнев не может в скором времени исполнить его приказ, и второе – что русские войска уже двинулись на соединение с австрийцами и австрийцы готовы к наступательной войне против него и его германских союзников, и что враждебные войска двигаются на запад…»

Момент, к которому стоило бы приглядеться: говорится о том, что Наполеон сказал своим адмиралам, – но нет ни единого слова по поводу того, что говорили ему они.

План сосредоточения войск в Булони, с последующей переброской их через Ла-Манш в Англию, казался им в высшей степени сомнительным. Они указывали своему императору, что плоскодонные суда, годные для речного судоходства, совершенно не годятся для плавания в хоть сколько-нибудь бурную погоду в море. А его идею вооружать их одной-двумя пушками они и вовсе опровергали с приложением расчетов – такие суденышки не выдержат отдачи, и вообще, мелкие пушки бесполезны против тяжелых орудий настоящих военных кораблей. Возражения были отвергнуты. 30 июля 1803 года было объявлено о создании так называемой «национальной флотилии» для вторжения в Англию. Адмиралам было приказано подготовить детальные планы десантной операции, но постройка судов началась еще до получения этих планов, и заказы были не пробные, а сразу серийные, на сотни единиц.

Далее – без всякой консультации с моряками было избрано место концентрации войск. Наполеон избрал для этой цели Булонь – здесь Ла-Манш был настолько узок, что он мог наблюдать в телескоп берега Англии, кривизна земной поверхности этому не препятствовала. Выяснилось, однако, что решение о размещении лагеря в Булони неосновательно – расстояние надо было рассчитывать не от берега до берега, а от порта до порта.

И если идея двинуть через Ла-Манш плоскодонные суда именно и состояла в том, чтобы иметь возможность высадиться прямо на необорудованный берег без всяких «принимающих» портов, то и тогда нужно было иметь «отправляющие» порты, в которых можно было держать десантную флотилию укрытой от непогоды. Булонь просто не могла бы вместить пару тысяч паромов, барж и прочего плавающего инвентаря, который требовался для переправы армии в 160 тысяч человек. На все эти соображения Наполеон ответил просто – это должно быть сделано любым путем.

Весь государственный бюджет 1803 года измерялся в 589 миллионов франков, но адмиралу Декре (Decres) было выделено 130 миллионов франков. T есть больше 20 процентов всех средств казны.

Их не хватило.


XII

Деньги, припасы и снаряжение выжимались отовсюду, где только можно. У Голландии практически был конфискован весь ее флот. В Италию к поставленному там наместником Эжену де Богарнэ летели приказы об «…оказании помощи национальной флотилии…» – и они неукоснительно выполнялись. Среди военных был проведен патриотический заем – солдаты отдавали свое жалованье за один день как «…добровольный дар…», таким путем собрали немалую сумму.

Наполеон продал Луизиану (доставшуюся ему от Испании) Соединенным Штатам. Всего, после всевозможных вычетов, удалось реализовать 54 миллиона франков. Еще 20 миллионов было взято взаймы у банкиров. Казалось бы, средств хватало. Император известил адмирала Брюи, что теперь наконец имеются те две тысячи десантных судов, что требуются для вторжения. Брюи провел инспекцию – и доложил, что на самом деле в наличии есть только половина, а именно – 1026 единиц. А остальные или исчезли, или развалились, или не окончены постройкой, потому что многие счета так и оставались неоплаченными. Подрядчики и морское министерство обвиняли друг друга в недобросовестности и коррупции – и Наполеон назначил инспекторскую проверку, которую поручил человеку, которому он доверял. Это был Монж, физик с превосходной репутацией, входивший в состав египетской научной экспедиции.

Оказалось, что правы и те, и другие. И еще оказалось, что нетерпеливое вмешательство верховной администрации сильно портило дело, потому что Наполеон приказывал занижать платежи по уже согласованным контрактам, в результате чего подрядчики норовили сдать недоделанные суда, убеждая чиновников морского министерства принимать их «…некоторыми знаками внимания…», которые стоили немало, но были куда выгоднее разорительной достройки судов без всякой оплаты со стороны правительства.

Помимо флота, надо было иметь дело и с армией. На побережье у Булони и Брюгге накапливались войска. Под бодрые тосты офицеров: «За первый смотр в парке Сент-Джеймс!» строились казармы и бараки, и к весне 1805-го в составе Английской армии было накоплено 167 тысяч солдат, которых надо было кормить, снаряжать и размещать так, чтобы они не мешали друг другу. Все эти заботы легли на плечи генерала Бертье, начальника штаба этого нового соединения.

К хлопотам по устройству портов, которые не могли вместить строящиеся десантные суда, и размещению прибывающих частей прибавилась и новая проблема: англичане начали регулярные обстрелы побережья. Пришлось в срочном порядке строить береговые батареи, способные прикрыть якорные стоянки. Для них не хватало артиллерии, и приходилось снимать землекопов, каменщиков и плотников с других работ, что тормозило все предприятие.

Хуже всего было то, что никак не удавалось собрать линейный флот, необходимый для того, чтобы эскортировать «национальную флотилию» в ее походе через Ла-Манш. То есть корабли были, и они были достаточно многочисленны и хорошо вооружены, но разбросаны между Брестом, Тулоном и испанскими портами, и все они были блокированы английским флотом.

В итоге был предложен план: адмирал Вильнев должен был прорваться со своей тулонской эскадрой в Кадис, на соединение с испанцами.


XIII

В начале XIX века средства связи оставляли желать лучшего. Теоретически по оптическому телеграфу можно было передавать срочные сведения, которые в течение нескольких часов достигали столицы от любой границы Франции, – но телеграф действовал не всегда и далеко не везде. В силу этого командующие армиями на отдельных театрах боевых действий должны были выбираться из людей, способных действовать самостоятельно. Еще в большей мере это относилось к адмиралам – адмиралу Ф.Ф. Ушакову в ходе его средиземноморской кампании сноситься с Петербургом было нелегко, приказы к нему шли месяцами.

В английском флоте было немало инициативных и способных к самостоятельной деятельности адмиралов – достаточно назвать Нельсона. В апреле 1801 года, например, в ходе «…операции по нейтрализации датского флота…» командовавший английским флотом адмирал Паркер отдал приказ об отводе кораблей, но Нельсон, не подчинившись, продолжил сражение – и выиграл его.

Во французском флоте таких адмиралов, увы, было мало. Они были храбрые люди, но противоречить Наполеону не решались. Был, правда, один случай, когда это все-таки случилось: летом 1804 года адмирал Брюи оспорил приказ императора – вывести суда «национальной флотилии» в море. Адмирал вообще был человек, способный высказать начальству свое совершенно нелицеприятное мнение. Когда морской министр Декре спросил его, в форме какого рода войск следует изобразить Наполеона на воздвигаемом ему монументе, Брюи ответил, что великого человека следует изобразить на античный манер, совершенно нагим. И пояснил свою мысль, добавив, что в этом случае министрам будет легче целовать его в задницу. История эта, как ни странно, сошла ему с рук – министр проглотил его непочтительное замечание.

Но в столкновении мнений в кабинете императора Брюи настаивал на своем мнении уже перед лицом самого Наполеона, он говорил, что «…пробный выход в море в штормовую погоду плоскодонок приведет к напрасной гибели судов и людей…».

А когда Наполеон отдал ему формальный приказ – выйти в море, – он просто отказался повиноваться. Вышла крайне неприятная сцена – отвыкший от такого обращения Наполеон замахнулся на адмирала хлыстом. Констан сообщает нам в своих мемуарах, что однажды он был свидетелем такой сцены: хозяин, неловко сев на лошадь, упал с нее. Он встал и в гневе ударил своего слугу хлыстом по лицу (на счастье Констана, это был не он). Император, говорит Констан, потом сожалел о своем резком поступке и подарил побитому три тысячи франков, загладив этим свой проступок, так что все обошлось хорошо.

Но адмирал Брюи не был слугой. Он отступил на шаг, сказал: «Сир!» и взялся за рукоять своей шпаги… Все это происходило на глазах свиты – и никто не решился (или не успел) вмешаться.

Император и его адмирал несколько мгновений постояли друг напротив друга, потом Наполеон опустил хлыст и совершенно спокойным голосом обратился к единственному, кроме Брюи, адмиралу, тоже находившемуся у него в кабинете:

«Примите командование над флотилией. Приказываю вам провести пробный выход в море».

Адмирал салютовал и отправился выполнять распоряжение.

Он его выполнил. Около 30 судов, вышедших из порта, перевернулись прямо сразу. Утонуло около 400 человек. Называлась и цифра в две тысячи. До Парижа новости дошли несколько подправленными – было сообщено, что пробное плавание прошло успешно, хотя кое-какие проблемы все-таки обнаружились.

Император Наполеон был в крайне мрачном настроении. Адмирал Брюи ушел в отставку и поселился в Голландии.


XIV

К сожалению, командующий средиземноморской эскадрой адмирал Вильнев оказался не столь самостоятельным человеком. Ему удалось вырваться из Тулона, и он, согласно приказу, отправился к Мартинике – идея состояла в том, чтобы либо отвлечь в Вест-Индию главные силы английского флота, либо разгромить английские колонии на Ямайке, либо перехватить конвои, везущие в Англию ром и сахар, – это было бы основательным ударом по лондонской бирже. Уже на Мартинике он получил приказ – возвращаться в Европу и попытаться достичь Бреста, с целью соединиться со стоящей там французской эскадрой, которой не удалось прорвать английскую блокаду и выйти в Атлантику. Не достигнув ни одной из поставленных ему первоначально задач, Вильнев поспешил выполнить отданный ему новый приказ. Но ему не удалось сделать и это – он был вынужден уйти в испанские воды.

В итоге к середине лета 1805 года Наполеон оказался в весьма стесненном положении: его Английская армия стояла в Булонском лагере и не могла переправиться через Ла-Манш, линейный флот оставался разделен между Брестом и портами союзной Испании, границы Франции были оголены, финансы расстроены огромными расходами на «национальную флотилию», которые не принесли ничего, а из-за Рейна доносились нехорошие новости. Австрия усиленно вооружалась и уже поставила под ружье около 200 тысяч солдат, Пруссия колебалась, не зная, к кому ей примкнуть, а с севера на помощь Австрии шли русские войска, которые оценивались в 100 тысяч человек.

Причем участию русских он был обязан не только «…английским золотом…», но и собственной несдержанностью. Дело герцога Энгиенского неожиданно аукнулось ему еще раз – российский император Александр Первый специальной нотой протестовал против беззаконного нарушения нейтральной территории Бадена.

Наполеон в ответ написал, что если бы Александр знал, что на нейтральной территории находятся убийцы покойного императора Павла Первого и пересек бы границу для того, чтобы их захватить, то он, Наполеон, не протестовал бы.

В переводе с дипломатического на общечеловеческий это было похуже, чем плевок в лицо: убийцы Павла, отца Александра Павловича, жили в Петербурге и бывали в царском дворце. В сущности, Наполеон назвал Александра отцеубийцей, и сделал это публично, в документе, изготовленном в министерстве иностранных дел.

Так что немудрено, что царь отправил в Лондон специального посла, Новосильцева, договариваться о союзе. Новый премьер-министр Англии, Уильям Питт Младший, по отношению к своему гостю был весь внимание, соглашался со всеми его доводами, предлагал значительную помощь и деньгами и снаряжением и обещал всячески поспособствовать усилиям русской дипломатии в Берлине. Участие Пруссии в создающейся Третьей Коалиции было очень желательно и Англии.

К августу 1805-го перед Наполеоном – вдобавок ко всем проблемам, которые у него уже были, – возникла перспектива формирования враждебной коалиции на континенте Европы, которая могла располагать 600 тысячами солдат.

В свое время, в 1796–1797-м, в ходе Первой Итальянской кампании, он решился на крайне рискованный план и поставил на карту все. То же самое он делал и в Египте, и во время переворота 1799-го, давшего ему власть, и при Маренго, в 1800-м. Император Наполеон в 1805-м сделал то же самое, что делал в бытность свою генералом Республики, а потом – ее Первым Консулом.

Он опять поставил на карту все, что имел.


Примечания

1. Вывезен из Мадраса британским дельцом Томасом Питтом (дедом премьер-министра, Уильяма Питта, 1-го графа Четэма) и продан регенту Филиппу II Орлеанскому. От этого владельца получил свое название. До кражи французских королевских драгоценностей в 1792 г. оставался в распоряжении династии Бурбонов в качестве «гвоздя» их ювелирного собрания. Вес 140,64 карата, ныне хранится в Лувре.

2. Politics and War, chapter ‘The Revolutionary and Napoleonic Wars’, by David Kaiser, Harvard University Press, 1990, page 246.

3. Физиократы (physiocrates, от др. – гр. ????? – природа и ?????? – сила, власть, господство) – французская школа экономистов второй половины XVIII в., основанная около 1750 г. Франсуа Кёне и получившая название «физиократия» (фр. physiocratie, то есть «господство природы»), данное ей первым издателем сочинений Кёне, Дюпоном де Немуром ввиду того, что единственным самостоятельным фактором производства эта школа считала почву, природу.

4. М.А. Алданов. Портреты. Очерк «Шарль Пишегрю», издательство «Новости», Москва, 1994.

5. Napoleon, by Emil Ludwig, Garden City Publishing, New York, 1926, page 207.

6. Пишегрю был удавлен чем-то вроде самодельной гарроты, сделанной из его собственного галстука и деревяшки. Сделать это без посторонней помощи, по-моему, невозможно. Впрочем, М.А. Алданов [4] склоняется к мысли, что это все-таки было самоубийство.


Сей муж судьбы…


I

8 августа 1805 года командующему императорской гвардией Бессьеру было Наполеоном отправлено следующее письмо, в котором было, в частности, следующее:

«…Мой кузен,

Я всегда писал Вам, приказывая сделать различные поручения относительно моей гвардии и прислать часть ее в Булонь. Если кто-нибудь из них уже выехал, пусть едут, но теперь я хочу, чтобы Вы задержали остальных и были готовы ко всему, ожидая моих приказаний…» [1].

Письмо это нуждается в пояснениях. Во-первых, Жан-Баптист Бессьер не был внезапно обнаруженным двоюродным братом Наполеона Бонапарта, отнюдь нет.

Ho 19 мая 1804 г. Бессьер стал маршалом Империи. И, согласно установленному этикету, с этого дня император обращался к нему как к своему кузену, что было чрезвычайно высоким отличием, разве что чуть ниже братьев императора, считавшихся «имперскими принцами».

Во-вторых, следует обратить внимание на день, которым письмо датировано. До официального приказа об уходе армии из Булони оставалось еще 17 дней – он был отдан 25 августа, а письмо датировано 8 августа. По-видимому, это был первый или один из первых шагов, готовивших этот важный шаг – уход из Булони. Талейрану император написал:

«…к 17-му сентября я рассчитываю быть в Германии во главе 200 тысяч человек…»

Но Талейрана он известил уже позднее, только тогда, когда решение было принято. В тот же день из ставки ушли приказы, объявлявшие, что Английская армия в Булони распускается и получает другое назначение. А еще немного погодя ее части были сведены в новую организацию, получившую название «Великой Армии». 28 августа армия получила приказ сосредоточиться в Страсбурге, но сам император оставался в Булони до 3 сентября, когда передовые части его войск уже далеко ушли вверх по течению Рейна. Принимались самые серьезные меры безопасности для того, чтобы внушить англичанам, что в императорской ставке ничего особенного не происходит и все идет как обычно.

У Наполеона уже вошло в обычай действовать так, как он сделал в ходе Второй Итальянской кампании, окончившейся сражением при Маренго, – срываться с места в последнюю минуту и «исчезать» в направлении, не известном никому, кроме лиц его ближайшего окружения. Он прекрасно знал, что за ним следили, и не хотел выдавать свои намерения вплоть до последней минуты. А намерения у него были чрезвычайно серьезные.

Он собирался повторить легендарный, столетней давности маневр английского полководца, герцога Мальборо: перебросить армию с побережья Атлантики на Дунай.


II

Надо сказать, что за 100 лет после Мальборо многое изменилось. В частности, успехи картографии сделали возможным координированные действия гораздо большей массы войск, чем в его времена. Сейчас, в 1805-м, в поход отправлялось не 35–40 тысяч человек, а впятеро больше. Тем не менее все было подготовлено так, что войска двигались быстро, согласованно и такими дорогами, что они и друг другу не мешали, и снабжение добывали без особых проблем, и всегда находились друг от друга на расстоянии не больше одного-двух дневных переходов. Армия была разделена на семь корпусов, устроенных так, что каждый из них имел и собственную кавалерию, и собственную артиллерию, и собственную администрацию – и вообще все учреждения, нужные для независимого ведения военных действий. Вдобавок к корпусам имелся так называемый Кавалерийский резерв под командой Мюрата, куда была собрана главная масса конницы, и Артиллерийский резерв, которым командовал Мармон.

Оба резерва, и Кавалерийский, и Артиллерийский, так же, как и гвардия под командой Бессьера, были подчинены непосредственно императору. Целью похода была Бавария – Наполеон стремился опередить развертывание войск Третьей Коалиции на Рейне.

Император оставлял за собой Францию, находившуюся не в лучшей форме. Гигантские затраты на Булонский лагерь совершенно расстроили финансы, казна была пуста, и пришлось прибегнуть к серьезным займам, чтобы покрыть самые необходимые расходы. Еще будучи Первым Консулом, Наполеон учредил Французский Банк как единственное учреждение, имеющее право на выпуск банкнот, и он тщательно следил за тем, чтобы ценность этих бумаг соответствовала введенному им стандарту франков из серебра [2] – пример времен ранней Республики и Директории сделал его очень осторожным в отношении денег, «…делаемых…» печатным станком.

Престол императора был непрочен. В 1802-м он ликвидировал министерство полиции под замечательным предлогом того, что теперь Франция сплочена и надобность в нем отпала. По-видимому, одним из главных факторов для принятия такого решения было отстранение Фуше, который забрал себе уж очень много власти и влияния. Министр полиции был награжден синекурой сенатора, огромным даром в добрых два с половиной миллиона франков – и отправлен на покой. В 1804-м его пришлось вернуть – оказалось, что императору все-таки было нужно министерство полиции, а на посту министра, возглавляющего это важное учреждение, ему был нужен самый лучший специалист, которого только можно было найти. Наполеон верил в то, что в случае нужды он сумеет с ним сладить.

Наконец, не был улажен существеннейший для всякого монарха вопрос – вопрос о преемнике.


III

Еще до того, как консулат Наполеона стал пожизненным, Жозефина просила супруга:

«Ах, Бонапарт, ну не делайся королем, это тебе все негодный Люсьен твердит, не слушай его…»

У мадам Бонапарт была установившаяся привычка звать мужа по фамилии, а что до ее нежелания того, чтобы он стал «…королем…», то у нее были на этот счет свои соображения. Конечно, если можно назвать таким веским словом – соображения – те немудрящие мысли, которые составляли содержание ее головы. Больше всего она боялась, что Наполеон ее бросит. По теперешним понятиям она была отнюдь не старой женщиной, в 1804-м ей было чуть больше 40 (она родилась в 1763 г.), но в те времена девушки начинали взрослую жизнь рано. Мать Наполеона, как мы знаем, вышла замуж в 14 лет, а по воспоминаниям людей, знавших Жозефину на Мартинике, ухаживать за ней начали, когда ей только минуло 12.

Она знала, что любому «…королю…» нужен наследник, и вела прямо-таки стратегическую кампанию, в трех направлениях сразу. Она доказывала, во-первых, что наследник супругу совершенно не нужен, потому что ему незачем становиться королем, во-вторых, что в отсутствии у них детей она не виновата, потому что родила же она двух детей своему первому мужу, виконту де Богарнэ, и в-третьих, что в отсутствии детей у Наполеона Бонапарта виноват сам Наполеон Бонапарт, потому что, несмотря на все свои победы, в отношении производства детишек он как-то все-таки в жизни не преуспел.

Всякая супружеская пара – в какой-то степени тайна. Что именно притягивает двух людей друг к другу и почему они не расстаются (или, наоборот, расстаются), зависит от множества обстоятельств, возможно, неизвестных и им самим. Почему Наполеон держался за свою неумную и стареющую супругу, со стороны не понять. Ее прямо-таки ненавидел весь клан Бонапартов, включая сюда и «мадам Матушку», как именовалась Летиция Бонапарт. Родить ему детей она уже определенно не могла. Какие бы сомнения в его способностях иметь детей его супруга ему ни внушала, он знал, что по крайней мере одна из его временных пассий из числа фрейлин Жозефины сына ему все-таки родила, и он вряд ли имел основания сомневаться в своем отцовстве – ребенок был похож на него.

Кое-что можно понять из мемуаров Констана – их тщательно проанализировал Фредерик Массон, написавший целый труд под названием: «Наполеон как муж и любовник». И если почитать все это вместе, то складывается впечатление, что простые привычки Наполеона Бонапарта в отношении еды и вина (Констан пишет, что его хозяин редко проводил за столом больше 15–20 минут и не замечал того, что ему подавалось) распространялись и на женщин. Он старался обставить эту сторону своей жизни по системе: «…побыстрей, попроще и без осложнений…». Например, из женщин, служивших его супруге, он часто выбирал себе ее чтиц – в их обязанности входило читать мадам вслух, иногда отворять двери в ее покои гостям и посетителям ее салона, и они считались рангом ниже всех прочих фрейлин, разве только на шаг повыше горничных. Кроме того, все они были молоды и в браке не состояли, что снимало проблему ревнивых мужей. Поэтому такого рода романы шли по накатанной колее: девице предлагалось внимание хозяина дома, свидание проходило примерно в том же темпе, в котором он обедал, то есть на всю процедуру отводилось от силы 20 минут – а потом он возвращался к своей работе. После того, как эти отношения Наполеону надоедали, девушке делался значительный подарок, и она оставляла его резиденцию.

Но с проблемой наследника надо было все-таки что-то делать.


IV

В 1801 году Наполеон предпринял попытку как-то решить проблему – он устроил брак своего младшего брата, Луи, и своей падчерицы, Гортензии де Богарнэ.

Молодожены друг друга не любили, невеста стояла перед алтарем вся в слезах, но брак их состоялся и принес детей – в 1802-м Гортензия родила сына, которого назвали Наполеон Луи Шарль, по-видимому, имя ребенка указывало на его деда, Карло Буонапарте (или, если по-французски, Шарля Бонапарта), на его отца, Луи Бонапарта, и на его великого дядюшку, Наполеона Бонапарта.

Наполеон к ребенку необыкновенно привязался. Когда он подрос достаточно, чтобы мог ходить, ему случалось навещать Наполеона даже в его рабочем кабинете, и ради такого визита прерывались заседания – всесильный император усаживался на пол и начинал играть с мальчиком, доводившимся ему одновременно и племянником, через его брата Луи, и внуком, через Гортензию, которую Наполеон удочерил еще в 1796-м. Злые языки поговаривали, что ребенок доводился ему еще и сыном – они, по общему признанию, были очень похожи друг на друга. Констан такое предположение отвергает на корню – он говорит, что хозяин и правда очень хорошо относился к своей падчерице, но любил ее как заботливый отец, а не как пылкий любовник, слухи же шли из источников, недоброжелательных к ребенку и к его матери.

Конечно, хороший слуга не станет ворошить на людях грязное белье семьи, главе которой он преданно служит, так что показания Констана можно легко списать как предвзятые. Но, по-видимому, в данном случае он ничего не покрывает, а говорит вполне искренне. В самом деле, Наполеон, на цыпочках крадущийся в комнату самой незначительной из компаньонок своей супруги и настолько озабоченный тем, чтобы не попасться на глаза кому-то из служанок на женской половине дома, что высылает Констана вперед «…на разведку местности…», – и Наполеон, забирающий себе в постель юную дочь своей супруги – той самой, которую он так боится огорчить, – это все-таки два разных человека. Констану в данном случае для того, чтобы соврать, надо было бы пригладить и все остальное, написанное им о хозяине, и он этого не сделал.

Кстати, про чисто отеческую любовь к падчерице говорит то же самое, слово в слово, и другой «…домашний человек…» Наполеона, его секретарь, Бурьен. А уж у него были огромные основания для обиды – когда он захотел уйти в отставку, не выдержав сумасшедшего темпа работы с Наполеоном, тот выгнал его, обвинив в воровстве. Обвинение было, скорее всего, вздорным – у Бурьена даже и доступа не было ни к каким фондам, кроме как к мелочи на непредвиденные расходы. Но Наполеон разгневался, обвинил секретаря в краже шкатулки с бриллиантами (явный и совершеннейший вздор) и не только лишил всякой пенсии или пособия, но и не позволил ему претендовать ни на какую другую должность в государственном аппарате. Это практически полностью закрывало Бурьену и работу у частных лиц – кто же захочет навлекать на себя подозрения в симпатии к опальному служащему из личного кабинета императора?

Однако, как бы то ни было, вопрос о наследнике получил возможное решение – им мог быть объявлен маленький Шарль Луи Наполеон Бонапарт.

Проблема была тут только в том, что это очень огорчало его родственников, включая даже и его отца.


V

Луи Бонапарт саму идею того, что его сын может стать наследником императора, в то время как он, его отец, при этом из цепочки престолонаследия исключается, рассматривал как оскорбление. Еще хуже чувствовал себя Жозеф Бонапарт. Согласно старинной традиции он именовался «Месье» – не как обычное вежливое обращение, а как почетный титул самого старшего из братьев царствующего монарха Франции. Проблема, однако, состояла в том, что по той же самой освященной временем королевской традиции монархом автоматически становился самый старший из братьев, a титул «Месье» следовал второму, следующему за ним по старшинству. В императорской же Франции монархом был Наполеон I, младший брат «Месье», – и старшему это портило настроение настолько, что своим дочкам он велел называть дядюшку не «Сир», как полагалось, а «Первый Консул», как уже, безусловно, не полагалось.

А после коронации, прошедшей в декабре 1804-го, он и вовсе разобиделся, потому что сын его младшего брата Луи, маленький Шарль Луи Наполеон Бонапарт, получил полное преимущество по сравнению со всеми своими кузенами, потому что он, единственный из них, был не только племянником императора, но и внуком императрицы.

Кстати, о коронации. Во-первых, Наполеон короновался не в Риме, а в Париже, буквально выписав туда для этой цели папу римского. Во-вторых, целился он явно повыше, чем просто в императоры Франции, потому что в дополнение к своему французскому венцу он добавил и второй – короля Италии. Не всей географической Италии, а северной ее части, примерно в границах лангобардского королевства [3], а в школах Франции стали уделять повышенное внимание изучению истории Карла Великого, правившего, как известно, чуть ли не всей Европой.

И, наконец, в-третьих: сестры императора закатили ему грандиозный скандал – нести шлейф его жены, императрицы, венчанной самим Наполеоном императорской короной, они отказались наотрез.

Сестры Бонапарт мадам Жозефину считали «…старой шлюхой…», и слухи о том, что отцом ребенка Гортензии был не их брат Луи, а их брат Наполеон, шли из их окружения.

Родственникам Наполеона многое сходило с рук. Но в данном случае он проявил твердость. Сестрам было сказано, что либо они выполнят волю императора, либо им придется оставить Францию. Прецедент был – Люсьен Бонапарт должен был действительно уехать в некое более или менее комфортабельное изгнание [4].

Так что они покорились. Коронация прошла с необыкновенной пышностью. Правда, перед этой церемонией пришлось исполнить еще одну – Жозефина сообщила папе римскому, что ее брак с Наполеоном не церковный, а гражданский, и, следовательно, они не венчаны. В общем, императору пришлось обвенчаться с супругой. Восемь лет назад, перед заключением их гражданского брака, нотариус вдовы Богарнэ очень не советовал ей вступать в брак с молодым генералом Бонапартом, мотивируя это тем, что у генерала нет ни кола ни двора. После коронации Наполеон не без юмора попросил жену спросить у нотариуса – все ли еще он придерживается своей тогдашней точки зрения? Если она и поинтересовалась точкой зрения старого законника, его ответ остался потомству неизвестным.

Император этот вопрос больше не задавал – осенью 1805 года у него были дела поважнее.


VI

Вопрос «Что такое гений?», по-видимому, ответа не имеет. Необыкновенная одаренность человека в какой-то одной области деятельности вовсе не предполагает, что он будет столь же успешен в чем-нибудь еще. Наполеон Первый, именовавшийся в 1805 году императором французов, далеко не блестяще говорил на французском. Он, по-видимому, вообще не был способен к языкам – не зря его школьный преподаватель немецкого так в нем отчаивался, – но уж французский, казалось бы, он изучал с 10-летнего возраста? И тем не менее говорил с акцентом, и над его оговорками охотно потешались – потихоньку, конечно. Приведем для иллюстрации цитату из превосходной биографии Наполеона, написанной А.З. Манфредом:

«…Он (Наполеон) допускал грубые фонетические и смысловые ошибки во французском языке. Он произносил слово «пехота» (infanterie) так, что оно звучало «ребятня» (enf anterie); он говорил «секции» (section), имея в виду сессии (session); он путал значение слов «перемирие» и «амнистия» (armistice et amnistie) и допускал множество иных грубых ошибок…»

Профессиональный военный, окончивший начальную Военную Школу в Бриенне, а потом еще поучившийся и в Париже, Наполеон Бонапарт не слишком хорошо сидел на коне. Картина Давида, изображающая его на вздыбленном скакуне, – чистая фантазия. Героический командующий Итальянской армией, генерал Бонапарт, с такого коня слетел бы немедленно.

Его верный слуга, Констан, сообщает, что всех лошадей императора объезжали самым тщательным образом. Их приучали без единого движения переносить и грохот пушек, и вспышки выстрелов, и гром военных оркестров, и вообще ни в коем случае не пугаться – конюшие Наполеона боялись за своего государя, который был не слишком искусным наездником.

Более того, Наполеон Бонапарт плохо стрелял. Не в том смысле, что он не попадал в цель – тогдашние мушкеты вообще не гарантировали попадание в человеческую фигуру на расстоянии больше 50 шагов, а в том смысле, что он неправильно держал свое ружье. Констан неизменно встречал своего хозяина после охоты, и у него неизменно оказывалось отбитым правое плечо, потому что он не прижимал к нему приклад, как положено, а почему-то оставлял какое-то пространство свободным, и отдача столь же неизменно нещадно его била. В итоге он оказывался в своих покоях с черно-синими огромными синяками, которые его верный камердинер с уже вошедшей в привычку неизменностью протирал одеколоном.

Но, в конце концов, Наполеон Бонапарт не был ни кавалеристом, ни пехотинцем, а был генералом. И в этом качестве он не имел себе равных. Стремительный поход французской армии от Атлантики к Дунаю не был «…бессознательным потоком множества людей…», как определял такие вещи Л.Н. Толстой – в своем роде тоже односторонний гений, который любил веско порассуждать о предметах, в которых понимал очень мало.

Все военные эксперты, занимавшиеся изучением этого похода, отмечают превосходное планирование маршрутов – корпуса шли параллельными путями, не мешая друг другу. Военная администрация ввиду отсутствия наличных «закупала» все необходимое по дороге посредством реквизиций – в обмен на продовольствие, повозки, лошадей и все прочее выдавались расписки, за которые теоретически можно было получить уплату, предъявив их в канцелярии тыловых учреждений армии. Таким образом, создавался удобный для командования компромисс – с одной стороны, армия снабжалась в кредит, с другой – отпадала необходимость в задерживающем движение грабеже, который был необходим для пропитания революционных армий Республики. К тому же это в восемь раз сокращало количество необходимого обозного транспорта. В организационное устройство артиллерии было внесено новшество – погонщики упряжек перестали быть гражданскими, их «милитаризовали» и соединили в одну команду с расчетами орудий. Эта простая мера сильно повысила подвижность артиллерии, особенно на поле боя. Наконец, последнее и самое главное, – корпуса не только двигались быстро. Они были еще и прекрасно нацелены.


VII

Известно с давних времен, что «…сила коалиции меньше, чем сумма сил государств, ее составляющих…». Это, вообще говоря, очень понятно – каждый имеет свои собственные цели и приоритеты, a для того, чтобы действовать вместе, приходится действия координировать.

Это всегда нелегко, а уж когда государства-участники так далеки друг от друга, как составлявшие Третью Коалицию Англия, Россия, Швеция и Австрия, то трудности возрастают еще больше. Перед кампанией 1805 года Наполеон и его штаб взвесили опасности, угрожавшие Франции. Нападение на нее было возможно на двух фронтах: французские войска в Королевстве Италии могли подвергнуться нападению с севера, из Тироля, и с юга, из Неаполя. Территории собственно Франции можно было угрожать на востоке, с верховий Рейна, через Баварию, и на западе, с побережья Голландии, где могли высадиться англо-русские десанты. Теоретически они могли атаковать и на юге, у Тулона, используя английский флот и войска Неаполитанского Королевства.

Наполеон принял решение сосредоточиться на одном направлении – на Баварии. Австрийцы выдвинули там авангарды под номинальным командованием эрцгерцога Фердинанда – на самом деле всем распоряжался генерал Карл Мак, его начальник штаба. Его армия общей численностью в 72 тысячи человек должна была послужить прикрытием для подходивших русских войск под командой Кутузова. В качестве центра операций генерал Мак избрал город Ульм на территории союзника Наполеона, курфюрста Баварского, который и был вскоре занят. Французская Великая Армия, проделав за 13 дней ускоренного марша едва ли не 400 километров, оказалась у Ульма быстрее, чем можно было предполагать. К тому же все подробности ее движения оказались австрийцам неизвестны. Мюрат с назначенной ему императором задачей справился блестяще – армия была прикрыта плотной завесой французской кавалерии. В итоге левое крыло наступавших французских войск обошло Ульм и отрезало его от Вены. В принципе Третья Коалиция могла располагать полумиллионом войск, с возможным добавлением 200 тысяч пруссаков, что превосходило Великую Армию больше чем втрое, – но благодаря скорости ее движения в одной точке, под Ульмом, у нее оказалось сил вдвое больше, чем у противника – около 150 тысяч человек против австрийских 72 тысяч. Численный перевес дал Наполеону возможность «…раскинуть сеть…» – корпуса Великой Армии обошли Ульм со всех сторон, отрезая Маку отступление и к Вене, и в Тироль, на соединение с австрийскими войсками в Италии. Попытка уйти была предпринята слишком поздно, и в итоге, вместе с гарнизоном сдавшегося 20 октября 1805 года Ульма, больше 60 тысяч австрийцев оказались в плену. Огромная победа была достигнута почти бескровно благодаря скорости движения и точности маневров. 13 ноября Наполеон въехал в Вену. Буквально одновременно с этим Мюрату, Ланну и Бертрану (с ними был еще один офицер, полковник саперных войск Дод) удалось хитростью захватить огромный каменный мост через Дунай. На левом берегу Дуная находились русские войска Кутузова в количестве 45 тысяч человек, защищенные рекой. Удача Мюрата и его товарищей обеспечила французской армии легкую и надежную переправу – и Кутузову надо было выбирать одно из двух: остаться на месте, как несчастный генерал Мак, и оказаться в окружении вдвое более многочисленного врага – или немедленно отступать.

Повторить судьбу Мака генерал Кутузов не захотел – началось поспешное отступление.


VIII

В 1704 году, в царствование великого короля Людовика Четырнадцатого, французская армия под командованием маршала Таллара в соединении со своим союзником, курфюрстом Баварии, нацелилась на Вену с целью нанести смертельный удар по Австрии, слабому звену антифранцузской Великой Коалиции. Пришедшие на помощь Австрии английские войска под командованием Джона Черчилля, 1-го герцога Мальборо, спасли ее столицу, вдребезги разбив французов в Баварии, под Бленхеймом. Сам маршал Таллар попал тогда в плен.

В 1805 году, через 101 год после Бленхейма, французские войска вместе со своими союзниками-баварцами нанесли Австрии тяжелое поражение у Ульма. На этот раз они вошли в Вену, императорская ставка была учреждена в Шенбрунне, венском эквиваленте, скажем, императорской резиденции в Тюильри. И тем не менее к концу ноября 1805-го ситуация для французов выглядела мрачнее некуда.

21 октября 1805 года у мыса Трафальгар на Атлантическом побережье Испании около города Кадис произошло огромное морское сражение между английским флотом и союзными флотами Франции и Испании. Оно окончилось полным, страшным разгромом союзников – они потеряли 22 линейных корабля. Англичане потерь в кораблях не понесли, но командующий их флотом, адмирал Нельсон, был убит в бою. Это была огромная потеря – он один стоил целой эскадры. Но его гибель оказалась не напрасной, Булонскому лагерю и национальной флотилии пришел конец, никаких надежд на успех вторжения в Англию больше не оставалось.

Французская же армия в Вене оказалась в крайне трудном и опасном положении. Кутузов сумел-таки уйти от погони и, потеряв 12 тысяч человек из тех 45 тысяч солдат, что у него были, все-таки привел свою армию на соединение с подходившими из России подкреплениями. С армией был сам царь, Александр Павлович. Вместе с уцелевшими после ульмского разгрома австрийскими полками к нему присоединился и император Австрии Франц. Вместе у союзников было около 90 тысяч войска, а непосредственно против них стоял Наполеон, у которого под рукой было от силы 50–55 тысяч. С итальянского театра военных действий на выручку Вены шла австрийская армия эрцгерцога Карла. Ожидался также подход подкреплений из России, но самое главное – российский и австрийский императоры получили известие, что в ставку Наполеона едет посол короля Пруссии, Гаугвиц, с ультимативным требованием немедленно очистить Германию. В противном случае Пруссия была готова выступить всеми своими силами, до 200 тысяч человек, на помощь Третьей Коалиции. Великая Армия Наполеона за время интенсивной военной кампании, проходившей с с конца августа 1805 года и по конец ноября, была утомлена и силой обстоятельств растянута по огромной дуге от Страсбурга до Вены – ей надо было защищать свои линии коммуникаций с Францией. Было получено известие, что Наполеон предлагает перемирие и просит Александра Первого о личном свидании и о переговорах. Союзники согласились начать переговоры.

В личном свидании Наполеону было отказано.


IX

Последние дни ноября 1805-го описаны в первом томе романа «Война и мир», и описаны совершенно замечательно. Разговор, понятное дело, не о литературном уровне, который выше всех похвал, а об историческом фоне. В мелких деталях, разбросанных тут и там, Л.Н. Толстой скрупулезно, документально точен. Вот, скажем, небольшая цитата [5]:

«…Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю...»

Персонаж «Долгоруков», в подробности описания которого он не входит, – это князь Петр Петрович Долгоруков. В 1805-м ему было всего 28 лет. Именно его царь и выбрал для ведения переговоров с Наполеоном. Того, как он их провел, Толстой тоже коснулся, и тоже – вскользь и слегка. Вот что говорит его персонаж, когда князь Болконский спрашивает его мнение об «…императоре французов…», которого он видел лично:

«…Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтоб я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина…»

Тут опять все точно, как мы знаем из мемуаров самого Наполеона, князь говорил с ним очень заносчиво. В какой-то степени его для этого и выбрали – у князя была репутация человека, который не побоится никого и ничего. Е.В. Тарле описывает его разговор с Наполеоном следующим образом:

«…Александр отказал Наполеону в личном свидании и отправил к нему князя Долгорукова. Долго впоследствии издевался Наполеон над этим молодым придворным генералом; он его потом даже в официальной печати называл «reluquet». В этом непереводимом французском эпитете заключены два русских понятия, выражаемые словами «шалун» и «вертопрах». Вел себя Долгоруков надменно, непреклонно и внушительно, обращаясь с французским императором, «как с боярином, которого хотят сослать в Сибирь», – так впоследствии острил Наполеон, вспоминая об этом свидании. Продолжая талантливо исполнять ту же комедию, Наполеон прикинулся смущенным и расстроенным. И вместе с тем, зная, что не следует переигрывать и что все на свете, даже глупость князя Долгорукова, имеет предел, он кончил свидание заявлением, что не может согласиться на предложенные условия…»

Надо сказать, что, говоря о том, что «…даже глупость князя Долгорукова имеет пределы…», Евгений Викторович Тарле последовал за Наполеоном и ради красного словца представил полным дураком вообще-то очень дельного человека. Александр использовал его услуги для дипломатических переговоров с королем Пруссии, да и в делах внутренних он был ему полезен, хотя бы тем, что не боялся высказывать свое мнение. Он, например, резко разошелся с князем Адамом Чарторыйским, другом Александра Первого и его министром иностранных дел, в важнейшем вопросе о восстановлении Польши. Это был любимый проект князя Адама – собрать земли Польши, разделенные между Австрией, Пруссией и Россией, в единое Королевство Польское, конституционную монархию, связанную с Россией личной унией. При этом Александр, помимо Императора Всероссийского, становился бы и польским королем – и мысль эта Александра Павловича сильно занимала.

Князь Долгоруков оспорил саму эту идею. Он полагал, что поляки, собранные вместе в единое государство, неизбежно захотят и независимости от предлагаемой им унии с Россией. Хотя точка зрения Адама Чарторыйского поддерживалась чуть ли не всеми близкими сотрудниками Александра Павловича – и Новосильцевым, и графом Кочубеем, и графом Строгановым, и самим императором, Долгоруков не побоялся ее оспорить и даже заявил однажды Чарторыйскому прямо в лицо:

«…Вы рассуждаете, милостивый государь, как польский князь, а я рассуждаю, как русский…»

Нет, что бы ни говорил Е.В. Тарле (или Наполеон), но князь П.П. Долгоруков не был ни дураком, ни трусом.


X

Но он действительно был обманут. И не он один. У того же Толстого начальник штаба союзной армии, генерал Вейротер, на военном совете перед Аустерлицким сражением говорит сомневающемуся в слабости французской армии графу Ланжерону, что у Бонапарта не наберется и 40 тысяч солдат. Вейротер, в общем, не намного ошибся – у Наполеона под рукой было всего около 50 тысяч, союзники имели почти двойной перевес в силах. Он только не знал, что Наполеон уже вызвал к себе корпуса Бернадотта и Даву и велел им идти на соединение к нему ускоренным маршем. В случае Даву это означало необходимость пройти 110 километров за 48 часов – но Даву успел. В дополнение к этому Наполеон сделал решительно все, что только можно, для того чтобы внушить союзному командованию мысль о своей слабости. Он, например, отвел корпус Сульта с Праценских высот, господствовавших над местностью, что в глазах его противников означало отказ от мысли о сражении «…здесь и сейчас…» и намерение немедленно отступить.

На самом деле он просто хотел выманить их на равнину и о присылке парламентера просил еще и с целью дать парламентеру (которым оказался Долгоруков) лично полюбоваться плачевным состоянием французской армии. Вот описание ее вида, сделанное ветераном австрийской армии [6], повидавшим части Наполеона в окрестностях Вены:

«…Вот они идут, одетые в крестьяские блузы и накрытые овчинами, а то и просто шкурами, нагруженные немыслимым скарбом – салом, ветчиной, мясом, на других болтаются связки из караваев хлеба и бутылок вина. Их бедность, однако, не мешает им раскуривать трубки венскими кредитками…»

В общем, ему было понятно, что, во-первых, армия оторвалась от своих тылов, обтрепалась и износилась, во-вторых, что дисциплина у них шатается, и в-третьих – что солдаты Великой Армии полные болваны, использующие хорошие деньги на раскур и растопку.

Уж сколько раз твердилось о том, что люди разных культур смотрят на одно и то же, а видят совершенно разные вещи? И австриец был неправ, считая обтрепанные французские части, волокущие на себе снедь и овчины, совершенно разложившимся войском, – снабжение французские солдаты привыкли добывать себе на ходу, где придется, еще со времен Республики. И французские гренадеры были неправы, прикуривая столь нетрадиционным образом, – они уже успели привыкнуть к металлической монете, введенной Наполеоном. Но если во Франции ассигнации обесценились давно, то в Австрии они были еще вполне в ходу, хоть и ценились ниже своего номинала, так что при случае их можно было обменять и на табак, а не просто пустить на раскур.

По-видимому, в решении союзного командования немедленно наступать и «…не дать корсиканцу уйти…» сыграли роль и культурные факторы. Решения так или иначе принимались русскими, хотя бы в силу того, что австрийцы составляли от силы 10–15 процентов сил союзного войска. В памяти же людей, принимавших решение, жили воспоминания о славной кампании А.В. Суворова, проведенной им в Италии совсем недавно, в 1799-м. Задним числом, конечно, понятно, что надо было принять в рассуждение еще два важных факта:

1. Среди союзного командования не было А.В. Суворова.

2. Французской армией командовал Наполеон.

Но мало ли что становится ясно задним числом? В итоге было принято решение о немедленном наступлении.

2 декабря 1805 года русско-австрийские войска двинулись вперед, на равнину к Аустерлицу.


XI

Сложившееся словосочетание «военное искусство» недаром содержит в себе слово «искусство» – это нечто не укладывающееся в цифровые выкладки и в теоретически разработанные модели. Ну, или скажем поточнее – не совсем укладывающееся… Потому что все-таки есть и разумное правило, которое хорошо выражается русской пословицей: «Сила солому ломит».

Кампания 1805 года была сражением одного великого европейского государства, Франции, с населением примерно в 25 миллионов человек, против трех великих европейских держав, Англии, Австрии и России, с суммарным населением в 66 миллионов человек – и она окончилась победой Франции в один день, у Аустерлица. Все сложилось так, как и было задумано Наполеоном: и вызванные им корпуса подошли вовремя, и союзники двинулись как раз туда, где он и хотел их видеть, и даже с погодой ему повезло – ранним утром над равниной был туман, скрывший расположение его войск. Праценские высоты, оставленные было французами как своего рода приманка для противника, были штурмом взяты обратно, русская армия оказалась разрезанной на части. Вот что пишет об Аустерлице Е.В. Тарле:

«…Поражение русских и австрийцев определилось уже в первые утренние часы, но все-таки не погибла бы русская армия так страшно, если бы русские генералы не попали в ту ловушку, которую измыслил и осуществил Наполеон: он угадал, что русские и австрийцы будут стараться отрезать его от дороги к Вене и от Дуная, чтобы окружить или загнать к северу, в горы, и именно поэтому он как бы оставил без прикрытия и защиты эту часть своего расположения, отодвигая преднамеренно свой левый фланг. Когда русские туда пошли, он их раздавил массой своих войск, захвативших Праценские высоты, прижав русских к линии полузамерзших прудов. В прудах потонули или были уничтожены французской картечью целые полки, другие сдались в плен. Русские кавалергарды были истреблены почти полностью еще в разгаре битвы, после жестокой схватки с конными гренадерами наполеоновской гвардии…»

Здесь все правильно, кроме разве что одной подробности, связанной с прудами, – это, скорее всего, легенда. Дело в том, что после победы Наполеон приказал пруды осушить, и там оказались трупы примерно полутора сотен лошадей, Оценки же погибших там людей колеблются от двух сотен до максимум двух тысяч – так что «…погибших подо льдом полков…» все-таки в природе не существовало. Однако про героическую атаку русских кавалергардов – чистая правда. Из них мало кто уцелел… В плен попал эскадрон личной охраны царя, все 200 человек во главе со своим командиром, князем Репниным. Утверждали, что Наполеон, поглядев на этих людей, всех как один красавцев-кавалеристов, сказал, что «…много прекрасных дам в Петербурге будут опечалены...».

В 5 часов вечера протрубили сигнал: «Прекратить огонь!» Начались подсчеты потерь – поневоле приблизительные. Считали, что на поле боя осталось 11 тысяч русских и 4 тысячи австрийцев, в плен попало 12 тысяч человек, взято было 180 пушек и 50 знамен. Полного разгрома избежало только левое крыло русской армии – им командовал Багратион. Он отбил все атаки и начал отступление только в 3 часа для. Его не преследовали – французская армия была слишком вымотана, так что он со своими войсками сумел уйти. Его корпус покрыл за 40 часов 60 километров и оторвался от погони. Князь П.П. Долгоруков был награжден за Аустерлиц Георгием 3-й степени и почетным оружием. Не за ведение переговоров с Наполеоном, а за храбрость.

Он сражался в колонне Багратиона и награду получил по его представлению.


XII

Учитывая упавший уровень образования, возможно, будет нелишним добавить, что заглавие этой главы – фрагмент двух строчек А.С. Пушкина, посвященных Наполеону:

«Сей муж судьбы, сей странник бранный, Пред кем унизились цари» [7].

Первым из «…унизившихся царей…» оказался Франц, «…Франц I, милостью Божьей избранный Римский Император, превечный Август, наследственный император Австрии…». Титул был, согласитесь, звонкий. Но он был еще относительно скромным, и император Франц носил его только с 11 августа 1804-го, а до этого дня он именовался еще более пышно:

«…Император Священной Римской империи германской нации, Король Германии [формально – Римский король]…»

И император Франц даже какое-то время был, так сказать, дважды императором – и Австрии, и Священной Римской империи германской нации. До тех пор, пока Наполеон в начале 1806-го Римскую империю германской нации не упразднил, не поглядев на ее священность, а императору Францу было рекомендовано на своем втором титуле больше не настаивать.

Наполеон тем временем начал проводить в тех частях Германии, которые прилегали к границам Франции, «…рациональные преобразования…». Он в итоге сократил число тамошних государственных образований с 350 до 39.

У Б. Акунина в его замечательном романе «Коронация» великокняжеский дворецкий, Афанасий Зюкин, говорит, что долг всякого хорошего начальника организовать дело так, чтобы каждый делал то, что он делать любит. Процитируем его слова в немножко перефразированном виде:

«…Надо, чтобы каждый любил свою работу – вот и весь секрет. Повар должен любить стряпню, конюх – лошадей, садовник – растения, горничная – делать из беспорядка порядок…»

По-видимому, где-то глубоко в душе Наполеона Бонапарта жила частица души горничной…

Во всяком случае, «…наведение порядка…» было у него истинной страстью, и ему показалось, что существующая в Германии чересполосица мелких владений для порядка вредна, – и он стал делать из беспорядка порядок, нимало не озаботившись при этом той мелкой подробностью, что как-никак, а номинальным сувереном всех этих «государств» был император Священной Римской империи германской нации, благополучно пребывавший в своей столице, Вене.

Поглядев на это, в Вене посовещались и решили, что для престижа императора будет лучше, если он провозгласит свой императорский титул с привязкой его к своим наследственным владениям, а не ко всей Германии, где он и до этого носил чисто теоретический характер.

В общем, если такого рода предосторожности были сочтены разумными в 1804 году, чего следовало ожидать после Аустерлица, ведя переговоры с Наполеоном в Вене, в императорской резиденции Шенбрунн?

Мир был подписан уже 26 декабря 1806-го – торговаться было мудрено, Францу Первому пришлось подписывать то, что было ему продиктовано. По так называемому Прессбургскому миру Венеция отходила к Итальянскому Королевству, значительные территории уступались союзникам Наполеона, государям Баварии и Вюртемберга. Уж заодно Наполеон сделал их королями. С Австрии была взыскана огромная контрибуция. Солдаты, офицеры и генералы Великой Армии получили щедрые награды. Высшие чины получили огромные денежные подарки, общей суммой в два миллиона франков золотом. Наполеон мог позволить себе быть щедрым – по его счетам платил император Франц.

Еще оставаясь в своей ставке в Вене, Наполеон решил внести некоторую долю порядка и в Италии – не в Итальянском Королевстве, где сам он был королем, а его пасынок Евгений Богарнэ – вице-королем, так сказать, «…исполнительным директором…» – нет, под Италией в данном случае имелось в виду географическое понятие, юг которого занимало Неаполитанское Королевство. Королями там были Бурбоны. Король, Фердинанд IV, был, в сущности, человек тихий, хотя он и имел неосторожность все-таки примкнуть к Третьей Коалиции. Тем не менее с Францией он не порывал, а действия свои объяснял необходимостью ладить с англичанами. Его супруга, Мария-Каролина, родная сестра казненной во Франции королевы Марии-Антуанетты, была особой куда менее сдержанной и после Трафальгара сказала послу Франции, что она мечтает о том, что Неаполитанское Королевство станет спичкой, которая зажжет большой пожар.

Посол, надо сказать, очень разумно ей ответил, что вне зависимости от результатов пожара спичке придется в любом случае сгореть. После Аустерлица спичка сгорела. Наполеон произнес: «Бурбоны перестали царствовать в Неаполе» – и «…по слову его и сталось…». Король и королева бежали на Сицилию, под защиту английского флота. Всю остальную территорию королевства заняли французские войска, им не было оказано ни малейшего сопротивления.

26 января 1806 года в Париж, в свою резиденцию в Тюильри вернулся настоящий, признанный император, Наполеон Первый.

Аустерлиц поставил сертификат подлинности на церемонии его коронации.


Примечания

1. Цитируется по книге: Д. Чандлер. Военные кампании Наполеона, русский перевод, изд. Центрполиграф, Москва, 1999, стр. 214.

2. Монета достоинством 1 франк выпускалась весом около 5 г (содержание серебра 4,5 г). Первоначально чеканили монеты достоинством в 5 франков, 2 франка, 1 франк, а также 1/2 и 1/4 франка. C 1803-го – к серебряным монетам были добавлены и золотые: обычные наполеондоры, ценой в 20 франков, и двойные, ценой в 40 франков.

3. Наполеон был коронован в Миланском соборе 26 мая 1806 года Железной Короной Ломбардии. Королевство включало в себя Ломбардию, Венецию, Модену, часть Папского государства (Анкона, оставшись под юрисдикцией Рима, была аннексирована Французской империей), часть Сардинского королевства и Трентино-Альто-Адидже.

4. Люсьен Бонапарт после смерти жены в 1800 году, оставившей ему двух дочерей, женился на Александрине Блешам. Его женитьба вызвала неудовольствие Наполеона, заявившего, что он никогда не признает законным этот брак, после чего Люсьен уехал с женой в Рим, где жил, пользуясь расположением Папы Пия VII.

5. Л.Н. Толстой. Война и мир, том I, глава XII.

6. Д. Чандлер. Военные кампании Наполеона, стр. 260.

7. А.С. Пушкин. Евгений Онегин, глава X.


Иена


I

Буквально на следующий день после возвращения в ликующий Париж император взялся за дело, которое, вполне возможно, было потруднее военной кампании: Французский Банк был накануне банкротства. Наполеон, разумеется, нашел корень зла в некомпетентности своего министра финансов и в плутовстве крупных военных поставщиков – и, скорее всего, был в известной степени прав. Хотя объективности ради следовало бы учесть и то, что на строительство «национальной флотилии» были выделены несметные деньги, и что их не хватило, и что работы не были выполнены и из-за нереальных сроков, отведенных на постройку судов. И виноват в этом был он сам – но, конечно, в «…промахах…» были обвинены все остальные. Себя император обвинять ни в чем не стал – он просто занялся «…решительным оздоровлением финансов…». Выразилось это в том, что Наполеон приказал арестовать наиболее крупных финансистов, участвовавших в военных подрядах и в операциях с государственными бумагами, и велел держать их в тюрьме до тех пор, пока они не проявят понимания того, что «…Французский Банк необходимо поддержать…». Таким образом из арестованных удалось вытряхнуть немало денег – счет шел на десятки миллионов франков наличными. Для сравнения: из Австрии выжали 75 миллионов франков военной контрибуции, из которых 48 пошли не на содержание оккупационной армии, а прямиком во французскую казну.

Особенно худо пришлось знаменитому Уврару – его называли «Наполеоном финансов», и не зря – он прославился своими огромными по дерзости и размаху финансовыми операциями. Уврару вообще сильно не повезло – в 1805 году от него ушла его подруга, Тереза Тальен, доставшаяся ему после падения Барраса, а в январе 1806 года Наполеон не только отобрал у него несколько миллионов, но и принудил гарантировать обязательства Французского Банка. Операция имела характер коммерческой сделки – «заем» Уврара как бы гарантировался, в свою очередь, поступлением платежей из союзной Испании. Но платежи эти зависели от поступления золота из испанских колоний, что после Трафальгара было делом рискованным. Так что Уврар получал «…сделку…», в которой весь риск падал на него… Все это было окончено к концу января 1806-го, а в феврале начались решительные преобразования и в других сферах, помимо финансовой.

Жозеф Бонапарт был «…назначен королем…» в Неаполь. Он, кстати, довольно долго упирался и требовал гарантий, что его династические права в отношении французского престола при этом не пострадают. Луи Бонапарт стал королем Голландии – формально Голландия просила императора Наполеона Первого «…даровать ей государя из числа принцев его дома…». Он дал на это свое милостивое согласие. Так что и дочь Жозефины, Гортензия, жена Луи, стала королевой. Мужа она не любила по-прежнему, но обнаружила, что положение замужней женщины имеет и свои преимущества – например, она довольно быстро обзавелась «…друзьями…», которые нравились ей больше, чем ее скучный и вечно недовольный всем на свете супруг.

Курфюрсту Баварии, милостью Наполеона ставшему королем Баварии, было велено выдать дочь замуж за пасынка императора, Эжена де Богарнэ. Брак, как ни странно, оказался удачным… В июле 1806-го Наполеон нашел, что идея Священной Римской империи германской нации несколько устарела – он ее отменил. А императору Австрии Францу было предложено отказаться от титула ее главы – что и было выполнено беспрекословно.

Ну, и как если бы всего вышеперечисленного ему показалось мало, Наполеон решил заняться урегулированием своих сложных отношений с Пруссией.


II

После Аустерлица Наполеон наградил многих, отличившихся в ходе этой кампании, но трое получили награды экстраординарного свойства: они были сделаны владетельными князьями. По-русски слово «князь» ничего особенного не означает. П. Долгоруков, например, столь неудачно съездивший в ставку Наполеона для переговоров, был князем – и при этом был и не слишком известен, и вовсе не богат. Но в Европе княжеский титул произносился как «принц» и ценился высоко, выше герцогского. А уж если к титулу прилагалось и княжество, то обладатель титула попадал в особую категорию, только на ранг ниже коронованных особ. Так вот, в 1806 году маршал Бертье, начальник штаба Великой Армии, получил титул принца (князя) Невшательского, Талейран – принца Беневенто, а маршал Мюрат стал обладателем Великого Герцогства Берга и Клеве.

Hy, Бертье был награжден по заслугам – для Наполеона он был чем-то вроде продолжения его самого в роли главнокомандующего, превращая данные ему общие директивы в четкие, детально проработанные оперативные приказы войскам. Талейран, хотя он был и не военный, а дипломат, внес такой вклад в военный успех кампании 1805 года, которому позавидовал бы любой из маршалов: он удерживал Пруссию от участия в Третьей Коалиции до тех пор, пока не стало слишком поздно. Мюрат был вполне на месте как командующий конницей Великой Армии, но награду он получил не столько как маршал – вклад Даву в победу под Аустерлицем был, пожалуй, и побольше – а как родственник, муж Каролины, сестры Наполеона.

Соответственно и награждение он получил «по-родственному» – не столько ему, сколько супруге. Император не поскупился – если у Талейрана, в его княжестве Беневенто, не было 20 тысяч подданных, то у Каролины Мюрат их оказалось чуть ли не миллион, a Мюрат, таким образом, становился «…германским государем…». Вместе с 15 другими государями Великий Герцог Берга и Клеве вошел в политическое образование под названием Рейнский Союз, образовавшее буфер между собственно Францией и остальной Европой. Протектором Рейнского Союза был «избран» император Наполеон.

Этот акт был объявлен в самом конце июля 1806 года – и принятие его оскорбило Пруссию самым жестоким образом. Государство, которое не присоединилось – или промедлило присоединиться – к Австрии и к России еще в ноябре-декабре 1805 года, сейчас, в июле-августе 1806-го, внезапно начало говорить с императором Франции в очень раздраженных тонах.

В чем тут было дело?

Как ни странно, какую-то роль тут сыграло щедрое пожалованье, сделанное Наполеоном Мюрату. Послушаем, что говорит по этому поводу Клаузевиц (1):

«…Гаугвиц поехал вслед за императором Наполеоном, имел с ним в Брюне несколько разговоров, а затем 15 декабря заключил в Вене известный трактат, по которому Пруссия гарантировала французам результаты еще не заключенного Прессбургского мира, уступала Ансбах, Невшатель и Клеве с Везелем, а за это получала от Франции Ганновер на правах завоеванной провинции...»

Гаугвиц, о котором тут идет речь, был прусским министром, в целом придерживался профранцузской ориентации, и после того как Наполеон, захватив в 1804-м германское владение английских королей, Ганновер, нарушил обещание учесть при этом интересы Пруссии, был отправлен в отставку. Однако потом его вернули, и осенью 1805-го он был отправлен к Наполеону с ультиматумом. Он, однако, медлил и приехал к Наполеону в его ставку уже после Аустерлица – так что свой ультиматум он немедленно спрятал подальше и самым сердечным образом поздравил победителя с огромным успехом.

Ну, в общем-то, они оба – и Наполеон, и Гаугвиц – знали, что поздравления могли быть адресованы и в другую сторону. Все решил факт победы. Наполеон, конечно, покричал и посердился, но в целом оказался вполне готовым и к вполне разумным разговорам. Гаугвиц от имени Пруссии присоединился к «…государям, дружественным Наполеону…», и согласился на размен: Бавария получала прусское владение на юге Германии, Ансбах, и передавала Невшатель и Клеве в распоряжение императора Франции, а в обмен на все это Пруссия получала щедрую плату – Ганновер. Так что и Бертье, и Мюрата, и короля Баварии Наполеон наградил за счет Пруссии.

А вот передачу Ганновера Пруссии в уплату за это он все откладывал и откладывал. Дело в том, что у него возникли альтернативные «…рабочие идеи…».


III

Пруссия была создана военными захватами и административными усилиями государственных чиновников и представляла собой, в отличие от Баварии или Саксонии, не оформленное в государство различимое этническое сообщество, а чисто бюрократический организм. Идея государственного развития Пруссии сводилась к одной короткой фразе: «…расширение территории любыми мерами, невзирая ни на что…». Принципом ее внешней политики служила «…принципиальная беспринципность…».

Вплоть до 1806 года Пруссия была единственным из государств Священной Римской империи германской нации, носившим название королевства. Да и то, прусские короли получили на это право от Габсбургов только в 1701 году, и было оно ограничено – они именовались не «прусскими королями», а «королями в Пруссии». Это было очень существенное различие – в пределах Священной Римской империи они по-прежнему считались бранденбургскими электорами, а королевский титул обретали лишь в бывшей орденской территории Пруссии, которая в империю не входила. Полный королевский титул вырвал у австрийцев для себя и своих наследников только Фридрих Великий (1740–1786) – вместе с Силезией [2].

После смерти Фридриха Великого, не имевшего детей, ему наследовал его племянник, Фридрих-Вильгельм II. Он, конечно, по дарованиям с дядюшкой тягаться никак не мог, но, как прусский государь, в отношении приращения своей территории оказался удачлив.

С Французской Республикой он поладил на том, что по согласованию с ней (подписанием Базельского мира 5 апреля 1795 года) установил в северной Германии зону нейтралитета. Дело тут в том, что за пару лет до подписания договора с Францией Пруссия изрядно поживилась на Втором Разделе Польше, приобретя Данциг, Торн и Южную Пруссию, что составляло 57 тысяч км2 и 1,1 млн жителей. В январе 1795 года, после подавления восстания Тадеуша Костюшко, Пруссия добавила к этому Мазовию, Варшаву и Новую Восточную Пруссию. Если прибавить к польским германские владения Ансбах и Байрейт, территория Пруссии увеличилась на треть, а численность населения возросла с 5,4 млн до 8,7 млн подданных.

С ноября 1797 года «везунчика» Фридриха-Вильгельма Второго сменил его сын, Фридрих-Вильгельм Третий. Новый король был молод (в 1797-м ему было 27 лет), скромен, тих и завоевал много симпатий, заявив, что, «…став королем, жить будет на то, что получал в качестве крон-принца, потому что государство нуждается в экономии, и он должен подавать пример…». В Пруссии, уставшей от его экстравагантного батюшки, это принесло ему популярность. Еще большую популярность принесла ему его супруга, королева Луиза. Они поженились в 1793-м, ей было тогда чуть больше 17 лет. В приданое она принесла своему мужу только свое знатное имя и свою красоту – ее отец, принц Карл Мекленбургский, был небогат и даже как бы служил – он был губернатором Ганновера, управляя им от имени короля Англии.

В Пруссии она сделалась прямо-таки душой «прогрессивной партии». Она была хорошо образованна, интересовалась не только французской, но и немецкой литературой (что было для особы ее ранга весьма необычно) и по понятиям того времени была на редкость демократична.

На королевском приеме, в ходе которого жены офицеров прусской армии представлялись королеве, по заведенной традиции она задавала каждой из представлявшихся ей дам вопросы о чине супруга, о том, из какой семьи происходит сама дама, и так далее. Одна из дам, отвечая на вопрос о происхождении, сказала, что она не рождена в благородной семье – по-немецки это звучало так, как если бы у нее «…не было рожденья…». Королева воскликнула, что все люди создания божьи и равны перед ликом его. Считалось, что «…королева Луиза благотворно влияет на своего мужа...». На него, вообще говоря, влияли многие люди – он был не уверен в себе и часто искал совета у других. Проблема, однако, была не в том, что он получал те или иные советы.

Проблема была в том, что не решался им следовать – ни плохим, ни хорошим.


IV

Уже в следующем, XX веке, много позднее описываемых событий, Уинстон Черчилль доказывал, что политика правительства его страны, Великобритании, «…нерешительна и неэффективна и что смесь бесконечных откладываний неотложных мер и отрицания реальности просто губительна…». Он говорил, что «…правительство решило быть нерешительным, оно твердо в стремлении быть нетвердым и могущественно в сохранении своей упорной беспомощности…».

Все сказанное им – без изменения даже единой запятой – можно было отнести и к политике Пруссии в 1805–1806-м. Сперва, в начале 1805-го, король колебался, не решаясь примкнуть к Третьей Коалиции. Не то чтобы это было заведомо неправильной политикой – польские приобретения Пруссии были совсем недавнего происхождения, в 1804–1805-м русские войска стояли на пороге, и планы князя Адама Чарторыйского «…о восстановлении Польши под эгидой русской монархии…» (что автоматически отнимало у Пруссии Варшаву и Мазовию) вполне могли принять совершенно практические очертания. Так что заявить, что «…Пруссия будет охранять свой нейтралитет от нападений с любой стороны», было, возможно, делом нелишним. Но, если русская угроза расценивалась как основная, силою вещей надо было стремиться к сближению с Францией.

Но этого не было сделано – а было решено выждать. А когда наконец аргументы сторонников союза с Англией, Австрией и Россией возобладали и было решено предъявить Наполеону ультиматум, требуя ненарушения нейтралитета северной Германии (что подразумевало эвакуацию французских войск из английского владения, Ганновера), – грянул Аустерлиц.

Пришлось сделать моментальный поворот в обратную сторону и согласиться на «…искренний союз и сотрудничество...» с Наполеоном. Однако последствия такого поворота оказались крайне неудачными – пришлось уступить настоятельным просьбам императора об обмене южных владений прусской короны на Ганновер. B результате «…южные владения…» были заняты французами, Англия объявила Пруссии войну из-за ее притязаний на Ганновер, сам Ганновер остался у Наполеона, a к сентябрю в Берлин дошли сведения о том, что переговоры между Англией и Францией о мире зашли довольно далеко и что Наполеон в качестве жеста примирения предлагает Ганновер Англии.

Пруссия оказывалась в положении деревенского пентюха, которому на ярмарке нагло обчистили карманы. Что ударило прусскому королю в голову в сентябре 1806 года – сказать трудно. Возможно, бессильная ярость позорно обманутого человека? Но, как бы то ни было, он оставил свою вечную нерешительность и последовал советам «военной партии» своего двора, которая взывала к отмщению. Сложилась странная комбинация: ветераны армии, созданной Фридрихом Великим, упорные консерваторы и противники всех и всяческих реформ, которые они расценивали как форму «…французской заразы…», и сторонники «прогрессивной партии», наоборот, настаивавшие на преобразованиях государственного организма Пруссии (к ним относилась и королева Луиза), настаивали на решительном ответе.

Король решился – 1 октября 1806 года в Париж был отправлен ультиматум с требованием отвода войск от прусских границ. Наполеон на ультиматум не ответил, вернее сказать, ответил – но не словами.

8 октября началось французское вторжение.


V

Когда во Францию дошли слухи о военных приготовлениях Пруссии, Наполеон отнесся к ним с недоверием – ему это показалось невероятным. В Париже переговоры о мире шли не только с англичанами, но и с русскими, и Талейран даже подписал с российским посланником, Петром Яковлевичем Убри, предварительное соглашение. Но в начале сентября 1806 года стало известно, что император Александр не ратифицировал договор, заключенный Убри, и поскольку это совпало с началом прусских мероприятий по подготовке к началу войны, Наполеон обеспокоился – а не является ли это элементом куда более широких координированных действий и Англии, и России, и – кто знает – недавно побежденной Австрии?

Великая Армия была разбросана по гарнизонам и лагерям вдоль течения Рейна, с основным сосредоточением в Баварии – ее ставка была в Мюнхене. Пришлось немедленно начинать подготовку к возможной военной кампании. Номинальный командующий Великой Армией, Бертье, такие приготовления уже начал. Действовал он согласно полученной от Наполеона директиве – готовиться к наступлению на Пруссию в общем направлении от Ульма на Берлин, через Франконию. Это был совсем не очевидный ход – он оставлял рейнскую границу относительно открытой. Главным мотивом Наполеона было желание принудить противника к генеральному сражению как можно скорее – до того, как к Пруссии на помощь подойдут подкрепления из России. А наступление из южной Германии позволяло и начать пораньше, и – в случае неожиданной храбрости венского кабинета – отсечь Австрию от театра военных действий.

Так что к моменту получения ультиматума Пруссии все уже было готово. Наполеон принял на себя командование Великой Армией, которое Бертье сдал ему с чувством огромного облегчения, – и начал поход, даже не ответив на грозное письмо из Берлина. У него было под рукой примерно столько же войск, сколько и у пруссаков, армия была в прекрасном состоянии, отдохнув и пополнившись после кампании 1805 года, и располагала многочисленной кавалерией, побольше 30 тысяч…

В этом смысле очень помогли австрийцы – конечно, не сами по себе, а взятые у них трофеи. Лошадей в 1805 году, после аустерлицкой победы, забрали много.

По уже установившемуся порядку, Великая Армия делилась на корпуса. В походе на Пруссию их участвовало шесть, командовали ими маршалы Сульт, Ланн, Ожеро, Ней, Даву и Бернадотт. Кавалерия, как и в 1805 году, была выделена в особый резерв под командой Мюрата. Всей армией, разумеется, командовал Наполеон. Как всегда, императорскую гвардию он оставил в своем личном распоряжении.

14 октября 1806 года, всего через 6 дней после объявления войны, две армии – французская и прусская – столкнулись на равнине у города Иена.


VI

Столкновение глиняного кувшина с увесистым колуном, как правило, кончается тем, что кувшин разлетается вдребезги. Примерно это и случилось с прусской армией. Все ошибки, которые только можно было сделать при начале кампании 1806 года, прусским двором были сделаны. Война не была подготовлена дипломатически. К австро-русской коалиции 1805 года Пруссия в свое время не присоединилась. Из двух возможных союзников, которые были бы рады ей помочь, с одним – Англией – Пруссия находилась в войне, а со вторым – Россией – никакой даже попытки координации действий не было предпринято. Армия целую треть своих солдат оставила в гарнизонах крепостей или на восточной границе страны. И если даже и этого было мало, командование армией оказалось разделено – главнокомандующим, в принципе, был назначен герцог Брауншвейгский, но, во-первых, командование частью армии принял принц Гогенлоэ, который и по возрасту (ему было 80), и по положению (он был владетельным князем) не мог подчиняться всего-навсего герцогу, которому к тому же было всего лишь 70 с небольшим. А во-вторых – при главной квартире армии находился сам король Пруссии, Фридрих-Вильгельм Третий, и без его формального одобрения действовать командующему было никак нельзя.

В полную противоложность этому Наполеон действовал с огромной быстротой. Гвардейские части к Майнцу выдвигались на реквизированных почтовых колясках, покрыв путь в 550 километров примерно за неделю. Великая Армия общим числом под 180 тысяч человек двигалась через лесные районы Тюрингии тремя различными колоннами, имея приказ: в случае при выходе на равнину строиться в оборонительные каре и вести оборону, дожидаясь выручки. Идея Наполеона состояла в том, что если одна из его колонн будет блокирована, то другие все же смогут выйти из теснин и ударить во фланг и в тыл прусской армии, связанной боем.

Времени на детальную разведку не было – кавалерия Мюрата шла теми же лесами, что и армейские корпуса, и устроить «завесу» впереди Великой Армии времени не имела. В итоге, обнаружив у Иены войска князя Гогенлоэ, Наполеон ошибочно решил, что перед ним главные силы прусской армии, и вызвал на подмогу всех своих маршалов, с которыми имел связь. 50 тысяч пруссаков попали под комбинированный удар корпусов Ланна, Сульта, Ожеро и Нея, в сумме имевших вдвое больше войск, и, конечно же, были разбиты.

Но главные силы Пруссии стояли у Ауэрштадта, неподалеку от позиций Гогенлоэ – и шедший на помощь императору Третий корпус Даву на них и наткнулся. У Даву было всего 26 тысяч человек против по крайней мере вдвое более многочисленного неприятеля, но он без колебаний принял бой. И победил, хотя мимо него прошел 20-тысячный Первый корпус Бернадотта – и не оказал ему никакой помощи. Бернадотт оправдывался потом тем, что хотя и слышал грохот канонады, но он исполнял отданный ему ранее приказ – идти на соединение с императором.

Делал он это тоже довольно своеобразно – например, потратил 5 часов на то, чтобы пройти 13 километров (8 миль) от местечка Дорнбург до Апольды, куда ему и велено было прибыть, и к сражению у Иены он тоже «…не успел…». Наполеон собирался судить его военным трибуналом и расстрелять.

К сожалению, он этого не сделал.


VII

Уже позднее, на острове Святой Елены, Наполеон вспоминал, что уже подписал приказ о предании Бернадотта суду, но потом передумал и разорвал его. У нас даже есть подтверждение этому. Савари в своих мемуарах приводит слова императора, сказанные им ему:

«Это дело настолько возмутительно, что, если я отправлю его в трибунал, это будет равносильно приказу о расстреле. Будет лучше, если я не буду говорить с ним об этом, но я постараюсь, чтобы он знал мои мысли о его поведении. Я считаю, что у него есть понятие чести, чтобы осознать, какой позорный поступок он совершил…»

Анн Жан Мари Рене Савари многое знал – он ведал военной разведкой и занимался, например, делами личной полиции Наполеона. Одной из функций организации Савари была слежка за Фуше – так что да, он знал многое… Но о причинах такой необычной снисходительности Наполеона к маршалу Бернадотту он все-таки не пишет. Наиболее вероятным объяснением было то, что Бернадотт был мужем Дезире, сестры жены Жозефа Бонапарта. Наполеон за ней в свое время ухаживал и, по-видимому, пользовался некоторой взаимностью. Во всяком случае, в переписке с ним она называла себя Эжени. По обычаям того времени, влюбленные часто именовали друг друга не так, как их называли их близкие, а отдельным особым именем, употребляемым только ими. Опять-таки – по обычаю – детям давалось несколько имен, и супруга маршала Бернадотта при рождении была записана в метрику как Дезире-Эжени. Фредерик Массон вообще считал, что слабость к Дезире Наполеон сохранил на всю жизнь и именно поэтому был так снисходителен к Бернадотту…

Трудно сказать. Согласно пословице – «чужая душа – потемки». Но как бы то ни было, в том памятном октябре 1806 года маршал Бернадотт отделался легко, о чем у Наполеона еще будет случай сильно пожалеть… A пока императору надо было вести войну. Двойным сражением у Иены – Ауэрштадта она не кончилась.

Началось преследование бегущих прусских войск, и надо сказать, что шло оно очень успешно. 27 октября 1806 года Наполеон вошел в Берлин. 8 ноября ему сдался Магдебург.

C 15 октября по 5 января 1807 года без какой-либо серьезной осады сдались Эрфурт, Шпандау, Штеттин, Кюстрин, Ченстохова, Хамельн, форт Плассенбург, Глогау и Бреславль, вce крепости с большими гарнизонами, с хорошей артиллерией и обильными запасами. В этом плане показателен случай с Магдебургом. Комендантом города был Карл Казимир фон Клейст, генерал от инфантерии, кавалер ордена Черного Орла. Его заботам была вверена сильнейшая крепость Пруссии, Магдебург, в которой раполагался гарнизон численностью в 22 тысячи человек, при 800 орудиях, обильно снабженный всем необходимым. Генерал Клейст поклялся, что «…будет обороняться до тех пор, пока в кармане у него не загорится его носовой платок…».

К городу подошел корпус маршала Нея, в котором не было в тот момент и 10 тысяч солдат, с дюжиной легких орудий. Ней потребовал сдачи – и комендант собрал военный совет. В нем участвовало 19 генералов прусской армии, общий возраст которых превышал 1400 лет [3]. Восемнадцать из них, включая коменданта, высказались за сдачу. За сопротивление высказался только один из членов совета, которому было 72 года. Генерал фон Клейст сказал ему, что он тут самый младший и что, когда говорят люди постарше и поопытнее, он должен помалкивать.

Королевская семья укрылась в Мемеле, на самой русской границе.


VIII

Всю несметную литературу о Наполеоне с некоторой долей условности можно поделить на две категории – «героическую» и «тираническую». В «героической» внимание обращается на его великие, неслыханные свершения, в «тиранической» – на пренебрежение ко всему и ко всем, на безграничный эгоизм, ставящий собственные интересы выше всего на свете, «…приносящий в жертву своей мании величия сотни тысяч жизней и покой всего света…». Если брать существующую традицию в русскоязычной литературе, то и Е.В. Тарле, и Д.С. Мережковский принадлежат, конечно, к «героической» школе, хотя дистанция между склонным к легкой иронии Евгением Викторовичем и склонным к самозабвенному захлебу Дмитрием Сергеевичем совершенно очевидна. Л.Н. Толстой, как с ним обычно и случалось в его титаническом стремлении к «правде», склонялся не к обычному для простых смертных выбору между «героем» и «тираном», а к чему-то другому. Наполеон для него кукла и комедиант, играющий роль великого человека. В общем, есть смысл отвлечься от оценок и поглядеть на происходящее в 1806 году глазами современников.

В том, что они видели поразительное зрелище, у них не было никаких сомнений. Фигура Наполеона трансформировалась на глазах. В 1796 году он был одним из талантливых генералов Республики, в 1799-м – удачливым авантюристом, захватившим правление, в 1800-м, после Маренго – Первым Консулом, в 1804-м – сомнительным «…императором французов…», в 1805-м, после Аустерлица – совершенно бесспорным государем Франции, императором Наполеоном Первым, объектом поклонения и преклонения.

В порядке подтверждения, как ни странно, можно процитировать скептика и разоблачителя наполеоновского культа Л.Н. Толстого. Вот как рассказывает о захвате французами в 1805 году моста через Дунай князю Андрею Билибин, один из персонажей книги «Война и мир»:

«…Вступают французы в Вену, как я вам говорил. Все очень хорошо. На другой день, то есть вчера, господа маршалы: Мюрат, Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост. (Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, – говорит один, – вы знаете, что Таборский мост минирован и контраминирован и что перед ним грозный t?te de pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы возьмем этот мост. Поедемте втроем и возьмем этот мост. – Поедемте, говорят другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения…»

Лев Николаевич Толстой очень не одобрял Наполеона Бонапарта, но он в качестве источников использовал подлинные дневники и мемуары участников событий той поры, и мотив для невероятных по дерзости и предприимчивости действий французских солдат: «…этого сделать нельзя, но нашему государю Наполеону будет приятно, ежели мы сделаем это…» – присутствует в них сплошь и рядом. Например, в мемуарах Марбо говорится о том, что в его присутствии Наполеон выразил желание разузнать, что происходит в стане противника. Для этого надо было переплыть широкую реку и захватить пленного, и капитан Марбо сказал:

«Я пойду, сир! А если я погибну, оставляю свою мать на попечение Вашего Величества».

Император потрепал его по плечу. И капитан со своим маленьким отрядом пошел, и привел не одного пленного, а троих, и император опять потрепал его по плечу – и тут же, на месте, произвел в чин майора. А поскольку Марбо дослужился до генерала и мемуары свои подписал как барон де Марбо, он подобные вещи проделывал неоднократно. Так что толстовский Билибин, при всей своей иронии, в общем вполне прав – героический культ великого императора существовал вполне реально.

Но в те годы во Франции, помимо молодых честолюбивых офицеров, были люди и потрезвее.


IX

В 1805 году, после получения вестей о победе под Аустерлицем, в Париже было ликование. В 1806-м, после оглушительной, ошеломляющей победы под Иеной, особых кликов восторга в столице нe раздавалось. Процитируем Луи Мадлена, крупного французского историка:

«…Желание мира всеми во Франции было так велико, что говорили даже, что полный триумф императора вдохновит его на несговорчивость по отношению к России… Сенат решил послать депутацию в Берлин, не столько с поздравлениями с победой, сколько для того, чтобы убедить его заключить мир…» [4].

Нечего и говорить, что к петиции Сената Наполеон отнесся крайне холодно. Положение императора после его победы под Иеной было отнюдь не бесспорным. В отличие от Австрии после Аустерлица, Пруссия мира не заключала даже после того, как французами был взят Берлин. Все ее надежды возлагались на русскую помощь. И они были обоснованны – в ноябре 1806-го Наполеон получил надежные сведения о том, что русские войска под командованием Беннигсена выдвигаются от Гродно на запад. Предполагалось, что двигаются они к Висле, и следует ожидать, что весной 1807 года война возобновится, теперь уже не против Пруссии, а против России, и что полем битвы, скорее всего, станет Польша или Восточная Пруссия. Соответственно, корпуса Даву, Ожеро, Ланна при содействии Мюрата двинулись вперед, с целью занять позиции повыгоднее. Сульт был направлен прямо на Варшаву, но Беннигсен сражения не принял и отступил. Дело совершенно явно шло к тому, чтобы из польских территорий, доставшихся Пруссии при разделе Польши, выкроить какое-то новое государственное образование.

Если требовалось делать что-то, что вызвало бы желание русских снова вступить в активную войну против Франции, то ничего лучше польского государства под французским покровительством прямо на рубежах «русской» Польши придумать было невозможно. Было понятно, что победа под Иеной не только не привела к быстрой победе, но и гарантировала Франции затяжную войну на далеком востоке Европы. К этому и без того неприятному факту добавилась и новая проблема, созданная на этот раз самим Наполеоном. 21 ноября 1806 года, после падения столицы Пруссии, им были изданы так называемые «берлинские декреты». Провозглашалась так называемая «континентальная блокада» – торговля с Англией запрещалась, и все английские товары ставились вне закона. Собственно, сама по себе эта мера новой не была, нечто подобное делалось и при Республике, и сам Наполеон уже запрещал торговлю с Англией и во Франции, и на всех подвластных ей территориях. На этом, собственно, и сломался Амьенский договор, и именно это и явилось камнем преткновения летом 1806-го, при попытке договориться с Англией еще раз.

Ho теперь прекращение торговли с Англией становилось условием – непременным условием – мира с Наполеоном. Любое государство, не присоединившееся к объявленной им «континентальной блокаде», объявлялось враждебным – нейтралитета в этом смысле император больше не признавал. Вообще говоря, понятно, почему – блокада для того, чтобы быть действенной, должна была быть полной. Хорошее объяснение дает на этот счет Е.В. Тарле:

«…достаточно было одной стране не повиноваться и продолжать торговать с Англией, как и весь декрет о блокаде сводился к нулю, потому что из этой непослушной страны английские товары (под неанглийскими марками) быстро и легко распространились бы по всей Европе…»

Понятно было и прямое следствие, вытекающее из этого положения: для должного контроля над соблюдением континентальной блокады Наполеон должен был подчинить себе всю Европу.

Он считал это вполне достижимым.


Примечания

1. Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц (Carl Philipp Gottlieb von Clausewitz), великий германский теоретик военного дела. В августе 1806 года – молодой офицер, в возрасте 26 лет назначенный адъютантом к принцу Генриху Прусскому.

2. Пруссия (1786–1806) представляла собой государство, владения которого были разбросаны от нижнего Рейна до Немана, не имея между собой территориальной общности.

3. The Soldier Kings, The house of Hogenzollern, by W.H.Nelson, G.P.Putnam’s Sons, New York, 1970, page 238.

4. Слова Луи Мадлена взяты из русского текста книги «Военные кампании Наполеона» Д.Чандлера, где они приведены в виде цитаты (page 315).


Тильзит


I

В ходе кампании 1805 года Наполеон дважды посылал к Александру Первому своего верного Савари с предложением о встрече, и оба раза ему в этом было отказано. Чуть ли не сразу после Аустерлица он попробовал еще раз – с письмом к Александру был послан князь Репнин, командир его конвоя, попавший к французам в плен. Написано письмо было в самых любезных выражениях, и в нем была выражена просьба прислать в Вену, в ставку Наполеона, доверенное лицо, с которым можно было бы говорить откровенно. Единственное, о чем Наполеон просил российского императора, – не посылать к нему кого-нибудь из придворных, участвовавших в планировании военной кампании. «Правда скрыта от государей», – писал Наполеон. И добавил довольно удивительную фразу:

«Вы рождены на троне, я достиг его сам – и теперь мои бывшие боевые товарищи, мои теперешние командиры, не смеют больше говорить мне ее [правду]» [1].

Ответа на свое письмо Наполеон не получил – к тому времени, когда Репнин приехал в Ольмюц, в бывшую русско-австрийскую ставку, Александра там уже не было – он выехал в Петербург. Утверждают, что князь Адам Чарторыйский царю письма не передал [2], но, честно говоря, верится в это с трудом.

Сейчас, зимой 1806/07 года, французские войска стояли в сердце польских владений Пруссии, их встречали ликованием, как освободителей. В Варшаву со всех сторон стремились польские вельможи с предложением услуг. Началось формирование «польской армии», под командой князя Иосифа Понятовского, племянника последнего короля независимой Польши, и уже к началу февраля 1807-го все в той же Варшаве начала функционировать польская администрация.

Нельзя сказать, что Наполеон был в таком уж восторге по этому поводу – происходящее в Варшаве неизбежно влияло на политическую ситуацию в «русской» Польше, а ему не хотелось углублять свою ссору с Александром. Примирение было бы очень желательным. Однако выбора у него не было – все в том же начале февраля 1807 года русская армия нарушила незыблемую традицию того времени – «зимой не воюют» – и под командой Беннигсена двинулась вперед. Позже Наполеон обвинял Нея в том, что это он «…разворошил осиное гнездо…», но дело тут было в том, что корпус Нея остался без фуража и без продовольствия, и маршал делал все, что только мог, чтобы добыть еду для своих солдат. Нехватка самого необходимого была общей, в полках отсутствовало до 40 процентов солдат, которые пытались раздобыть в округе что только можно. Обычно – мародерством. Так что в действиях Нея, попытавшегося поставить этот процесс на какую-то организованную основу, следовало бы усмотреть похвальную инициативу – если бы его фуражировщики не забрались в зону «зимних квартир» русской армии.

Беннигсен рассудил, что зимнее время, сильно ограничивающее действия кавалерии из-за нехватки корма для лошадей (что, собственно, и было причиной того, что зимой обычно не воевали), может оказаться полезным для русской армии, потому что ее внезапное наступление не будет своевременно обнаружено кавалерийской «завесой». Предложение обсудили на военном совете – и нашли его разумным. Русская армия выступила в зимний поход с целью разгромить ближайшие к ней «зимние квартиры» французов, и ее действительно обнаружили слишком поздно.


II

О случайности и о ее роли в истории можно говорить бесконечно. Ближе всего к русским исходным позициям стояли части корпусов Нея и Бернадотта. Разгром одного из них повлек бы за собой огромные последствия – по условиям местности и по нехватке местных ресурсов они были отдалены друг от друга на расстояние больше одного дневного перехода, без возможности немедленной взаимопомощи. Но Беннигсен немного промедлил – и оба маршала успели начать отступление. Беннигсен погнался за Бернадоттом, отходившим к пределам Восточной Пруссии. Наполеон, с обычной своей быстротой, немедленно измыслил ловушку – Бернадотту было велено продолжать отступление, а тем временем остальные корпуса были подняты со своих зимних стоянок и нацелены во фланг и в тыл наступавшей русской армии. Дело могло бы окончиться катастрофой, но тут вмешался случай. Дадим слово участнику событий, Денису Давыдову:

«…Но русский бог велик! Вдруг аванпостные казаки авангарда берут в плен французского офицера, посланного курьером от маршала Бертье к Бернадотту с Наполеоновым приказанием напирать на армию нашу и не выпускать ее из виду, и между тем с извещением о его движении всех французских сил на Вилленберг, Пассенгейм и Алленштейн. Багратион мгновенно проник опасность. Он в ту же минуту отослал пленного курьера и перехваченную бумагу к Беннигсену и, не дожидая дальнейшего повеления от него, сам собою обратил авангард вспять и пустился на соединение с армиею усиленными переходами…» [3].

Если отвлечься от перечисления совсем ненужных тут географических названий, то передать вкратце то, что Д. Давыдов тут говорит, можно так: русские казачьи разъезды перехватили курьера, везущего депеши из штаба Бертье в корпус Бернадотта, – и Беннигсен получил в руки полное описание ловушки, в которую он мог попасть. Понятное дело, он сделал из этого выводы. В результате мышеловка захлопнулась – но «мышки» там уже не было. О реакции французского командования мы знаем опять-таки из первых рук – Марбо, о мемуарах которого мы уже говорили, был в ту пору адъютантом Ожеро и видел, как маршал осыпал проклятьями судьбу, подстроившую ему такую неудачу.

В общем итоге хитро измысленный Наполеоном маневр провалился, и у Прейсиш-Эйлау произошло лобовое столкновение русской и французской армий. Здесь опять вмешалась случайность – в ходе боя Наполеон оказался в полосе русской атаки и, несомненно, был бы убит, если бы его не выручил личный эскорт, задержавший нападающих до тех пор, пока не подоспела помощь.

Один удачный выстрел тогда мог действительно изменить ход истории. Если бы Наполеон погиб под Эйлау, его империя оказалась бы в большой беде – у него не было наследника. Маленькому сыну Гортензии Богарнэ и его брата Луи, к которому император был так привязан, было суждено умереть в 1807 году, да и в любом случае ребенок не мог бы править, и ему был бы нужен регент или регентский совет. Жозеф Бонапарт носил титул «Месье», то есть ближайшего по старшинству родственника царствующего монарха, и вполне мог бы претендовать на престол, который он вряд ли бы удержал. Короче говоря, история наполеоновской Империи в начале февраля 1807 года могла бы окончиться.

Но она не окончилась.


III

Сражение под Эйлау оказалось страшной бойней и закончилось, в общем, вничью. Обе армии потеряли добрую треть своего состава, а в абсолютных цифрах французы, скорее всего, потеряли больше. Но Беннигсен счел за лучшее отступить, и бюллетени Наполеона, отправленные в Париж, говорили о победе и о том, что «…русская армия была отброшена…». Говорят, что как раз после Эйлау появилась поговорка «врет как бюллетень», потому что незначительные потери Великой Армии, указанные в победном сообщении в Париж, до смешного не соответствовали действительности. Утверждалось, например, что убито меньше 2 тысяч человек – истинная цифра была, вероятно, в 10 раз больше. Ну, «бюллетени Великой Армии» шли на нужды пропаганды.

Реальные проблемы требовали реальных решений, и Наполеон занялся широкой реорганизацией. Сражение при Эйлау сильно повлияло на его общую политику. Власть императора во Франции не поколебалась – во всяком случае, он не счел нужным вернуться зимой 1806/07 года из Варшавы в Париж, но вот в прочности его правления в Германии он, по-видимому, был не так уверен. Во всяком случае, там немедленно начала формироваться так называемая «наблюдательная» армия, или, по терминам того времени, «обсервационная». Функция ее заключалась не в ее действии, а в ее существовании – это было, так сказать, «…средство давления, видимое невооруженным глазом…».

Прежде всего, ему требовались солдаты. Их набирали из гарнизонов, передавая гарнизонную службу союзникам. Наполеон забрал некоторые части из Италии, велев тамошнему вице-королю, Эжену де Богарнэ, начать набор рекрутов на месте, испанскому правительству было заявлено, что у Испании есть по меньшей мере 15 тысяч хороших солдат, которые самому испанскому правительству ни к чему, а вот Наполеону они сейчас очень пригодились бы, и так далее. Интересно, что испанский король нашел этот довод: «…вам ни к чему, а мне пригодилось бы…» вполне исчерпывающим – войска в требуемом количестве были направлены в распоряжение Наполеона. Но даже таких экстраординарных мер не хватило, и во Франции был проведен досрочный набор рекрутов.

Разбитый при Эйлау VIII корпус Ожеро Наполеон восстанавливать не стал – Ожеро получил отпуск по болезни, его уцелевших подчиненных разбросали кого куда. Отважный капитан Марбо, его адъютант, с записками которого мы знакомы, попал к Ланну. Далее – зима зимой, но это не означает, что военные действия прекращаются. В конце концов, Эйлау именно это и доказал. Так что в ставку был вызван Лефевр и направлен на осаду Данцига. Там были значительные припасы, которые очень пригодились бы Великой Армии. К тому же Наполеон имел и другую цель – он как раз начал жаловать своим высшим офицерам дворянские титулы. Установилась даже своего рода шкала – заслуженный полковник мог рассчитывать на то, что станет бароном, хороший отличившийся в деле генерал становился графом, а титулы герцогов были прерогативой маршалов Франции. Но поскольку мера эта нравилась офицерам, но необязательно нравилась тем, кто еще помнил Республику, то одним из первых своих герцогов Наполеон решил сделать Лефевра, человека с незыблемой репутацией республиканца. «Политических фантазий» в духе изгнанного генерала Моро от Лефевра не ожидалось. Было известно, что в Германии, обращаясь к жителям только что занятого французской армией городка, он сказал:

«…Мы пришли, чтобы принести вам свободу и равенство. Но не забивайте себе голову всем этим, потому что первого, кто пошевелится без моего разрешения, расстреляют на месте…»

Лефевр как раз и нравился Наполеону своим здоровым прагматизмом.


IV

Исключительно талантливые люди, как правило, одиноки. Тут трудно что-то поделать: если вас зовут Толстой или Гёте – где вам найти равного себе? Это верно в отношении художников – что же говорить о великих людях у власти? Прибавим к этому и то обстоятельство, что могущественные люди вообще слабо верят в возможность, что ими могут интересоваться от чистого сердца, а не с намерениями что-тo от них получить.

Пожалуй, то же самое относится и к очень красивым женщинам? Но рассмотрение этого вопроса уведет нас далеко от предмета исследования…

Так вот, Наполеон был одинок. Судьба и гений вознесли его на заоблачную высоту. Если до коронации его еще сравнивали с Кромвелем, лордом-протектором Англии, то после Аустерлица единственное сравнение, которое напрашивалось само собой, было сравнение с Цезарем. От него зависели государи Европы, он смещал и назначал королей. Е.В. Тарле приводит небольшой, но чрезвычайно характерный эпизод: Наполеон играет в карты. Дело происходит в тот период времени, когда он вздумал «…реорганизовать…» западную и южную Германию, и у Талейрана, например, в приемной толпились мелкие германские князья, которые, кланяясь, вручали ему огромные взятки за обещание «…посодействовать…». Так вот, один из таких государей стоял за спиной играющего в вист Наполеона и время от времени целовал ему руку. На лету, стараясь не обеспокоить…

То, что император Наполеон Первый ни в грош не ставил такого рода «государей», понятно само собой, но он и со своим окружением обращался свысока. Называть его «сир» были обязаны даже его братья, а маршалов он иногда хвалил, а иногда делал им резкие выговоры, и вообще относился к ним, так сказать, «сверху». В мемуарах Констана описывается случай, когда императору вздумалось уехать из своей резиденции (дело было в Париже) к какой-то даме на свидание. Он облачился в длинный плащ, взял широкополую шляпу – видимо, считая необходимым соблюдать конспирацию, – но поехал не один, а взял с собой в карету Констана и Мюрата. Зачем он прихватил с собой слугу, более или менее понятно, Констан его одевал, брил и вообще помогал с туалетом, но зачем он взял с собой Мюрата?

Самое интересное тут то, что и камердинер, и маршал приняли это как должное и терпеливо дожидались хозяина в карете, пока он отсутствовал. Наконец, когда прошло уже больше часа, они встревожились – не случилось ли чего – и начали колотить в запертую дверь. Далеко не сразу им открыли. Наполеон вышел к ним навстречу, сказал, не снисходя до объяснений, что все в порядке и что можно ехать домой…

Ну, прибавим к этому и то, что от природы Наполеон Бонапарт был резок и властолюбив – и мы увидим, какой подарок судьба припасла ему зимой 1807 года в Варшаве.

Он влюбился.


V

История эта во всех деталях описана у Ф. Массона – в русском переводе его книга называется «Наполеон и женщины», где ей посвящена отдельная глава. Вкратце дело сводится к тому, что при въезде в Варшаву к Наполеону обратилась юная милая девушка со словами, что она хотела бы тысячу раз сказать «Добро пожаловать!» человеку, который освободит ее родину. Она ему запомнилась, и он велел Дюроку ее отыскать. Не без труда это удалось сделать, и девушка, оказавшаяся, несмотря на юный возраст, замужней дамой, графиней Марией Валевской, была приглашена на торжественный прием, где должен был присутствовать император. Но прийти туда она категорически отказалась. Ее просил об этом сам князь Иосиф Понятовский – и это не помогло. В итоге, используя нажим и все возможные средства, князь добился своего и супруги Валевские все-таки на приеме появились. Марии Валевской было тогда, в 1807-м, 18 лет, и она уже добрых три года была замужем. Ее супругу, графу Валевскому, было хорошо за 70, она была его третьей по счету женой – и его старший внук был на 9 лет ее старше.

На приеме она появилась в простом белом платье, без драгоценностей и украшений – и тем не менее произвела такое впечатление, что ее намедленно окружили блестящие молодые офицеры Великой Армии, наперебой приглашавшие ее на танец. Надо сказать, что им не повезло. Во-первых, прекрасная графиня танцевать отказалась, а во-вторых, следивший за всем происходящим Наполеон отметил двух из них, наиболее пылких и любезных, – и велел Бертье немедленно откомандировать их из Варшавы подальше, в армейские лагеря.

Ему, однако, повезло не больше, чем его соперникам. Два пылких письма, отправленных им графине Валевской, были возвращены нераспечатанными, а уж попытка вручить ей драгоценности была и вовсе отвергнута с негодованием. В общем, для успеха Наполеону понадобилась не лихая кавалерийская атака, а правильная и методичная осада. В его пользу хлопотал весь высший свет Варшавы – включая сюда даже сестер графа Валевского, княгиню Яблоновскую и графиню Биргинскую. И в конце концов он преуспел якобы благодаря помощи некоей французской дамы, еще помнившей времена «старого режима», когда благосклонность государя представляла собой высшее отличие, которое только могла получить женщина. Она – согласно Ф. Массону – сумела как-то донести эту истину до сознания Марии Валевской, использовав при этом «…помощь ровесницы графини, внушившей ей доверие к себе…», a звали эту внушающую к себе доверие ровесницу – опять-таки, согласно Ф. Массону – мадам Абрамович. Каким образом мадам Абрамович затесалась в круг титулованной польской знати, вроде бы ей не подходящий, – Ф. Массон нам не объясняет. Надо сказать, достоверность всей этой окрошки из княгини Яблоновской, француженки, «…помнящей еще старые времена…», и пресловутой мадам Абрамович внушает множество сомнений.

Куда более вероятной выглядит простая версия – просители воззвали к патриотизму юной графини, сказав ей, что если мужчины для освобождения Польши с готовностью жертвуют своей жизнью, то жертва, требующаяся от нее, не так уж и велика…


VI

Начиналось все, если не считать очень уж большого объема приложенных усилий, как обычная для Наполеона интрижка – так, мимолетный каприз. Жизнь императора проходила либо в военном лагере, либо в рабочем кабинете, все остальное – даже представительские функции вроде приема послов, которые обязательны для главы государства, – сводилось к минимуму. В таком укладе женщинам оставалось немного места – мимолетные свидания, все больше с актрисами, визиты к императрице, к которой Наполеон был привязан, но мнения которой он ни во что не ставил, – вот и все.

К Мари Валевской, однако, у него возникло чувство, довольно странное для отношений между чрезвычайно занятым человеком в возрасте около 40, находящимся на очень высоком и ответственном посту, и 18-летней девушкой. Он начал ее уважать.

Нелишне будет отметить, что Наполеон мало кого уважал – и дело здесь даже не в ранге, а в интеллектуальных способностях. Из всех своих приближенных он в этом смысле считался только с Талейраном, но как человека не уважал совершенно. Единственное исключение, которое тут приходит на ум, – члены Института, как именовалось сообщество ученых. В этой среде звания и титулы ничего не значили, а просто собирался круг коллег – Лаплас, Бертолле, Монж – и обсуждались вопросы, для них занимательные. Наполеона туда приняли по общему согласию, и членством в Институте он очень дорожил.

A c Монжем, известным физиком, он даже дружил, в той мере, в которой он вообще был способен на это чувство, еще со времен похода в Египет. Монжу, который никогда ни о чем его не просил, он доверял – и, безусловно, уважал и его мнение, и его самого.

Вот и Мари Валевская своего всесильного любовника никогда ни о чем не просила, ее не интересовали ни деньги, ни титулы, ни драгоценности, ни успех в свете. Зиму 1807-го она оставалась с ним в замке, который он выбрал себе как ставку, никуда не выезжала и весь день, который у него был поневоле занят самой кипучей деятельностью, сидела у окна, читала и ожидала ужина, который они всегда проводили вместе. Когда их связь началась, она его, конечно, не любила и даже и не притворялась, что любит. Ей было ничего не нужно – кроме того, чтобы он создал заново ее страну. Обладание огромной властью и огромным могуществом поневоле делает из человека циника, и Наполеон в этом плане не был исключением, но Мари произвела впечатление даже на него. Он сказал однажды, что людьми можно двигать посредством двух рычагов – страха и интереса (не обязательно денежного), – и знал, что и самые верные служат ему за награду. Капитану Марбо за совершенный подвиг хватало производства в следующий чин, маршалам за победу иной раз выдавалось по миллиону франков золотом, но никто не требовал у него такой грандиозной награды, как возрождение разодранной на куски Польши.

Ему повезло – он встретил женщину с таким же «…стремлением к невозможному…», какое было у него самого.


VII

Военные действия между Францией и тем, что теоретически именовалось Четвертой Коалицией – в нее входили Россия, Англия, Пруссия и Швеция, но после Иены практически в войне участвовали только Англия и Россия, – возобновились весной 1807 года. Лефевр взял наконец Данциг. Вражда с Англией была центральным пунктом всей политики Наполеона – и захват портов был теперь его первой целью.

В этой связи интересно послушать Д.С. Мережковского – и не потому, что он скажет нам нечто новое, а потому, что по любому вопросу, связанному с Наполеоном, он не упустит случая сказать, что вот уж об этом-то Наполеон «знал – помнил». Можно спокойно заключать пари, что любой наугад выхваченный кусок текста его книги о Наполеоне будет содержать эту мантру – и как видите, мы не ошиблись:

«…Он знает – помнит, что последняя и величайшая победа из всех остальных – в поединке с Англией из-за мирового владычества. Все войны его, от Тулона до Ватерлоо, – только одна-единственная, вечная война с Англией. Англии ищет он всюду: сначала за Италией, Египтом, Сирией; потом за Австрией, Германией, Испанией, Россией; моря ищет за сушей, пробивается сквозь сушу к морю. Вечно борется, Островитянин, с Островом. «О, если бы я владел морями!» – скажет на Св. Елене. Знает – помнит, что власть над морем – власть над миром…»

Уж не знаю, что именно «знал – помнил» император Наполеон весной 1807-го, но о русской армии, с которой он не слишком удачно сразился в феврале, он и в самом деле и знал, и помнил. Д. Чандлер, автор книги «Военные кампании Наполеона», в отличие от Дмитрия Сергеевича склонен скорее не к пафосу, а к трезвому анализу – и вот он пишет, что в число забот императора входила «…необходимость атаковать Беннигсена как можно раньше…», но он был вынужден задержать начало операций, и не только из-за осады Данцига, отвлекавшей на себя силы трех корпусов, но и из-за нехватки транспорта. Находить армии пропитание на ходу в бедной Польше было куда труднее, чем в богатой Италии, и приходилось полагаться на склады и обозы, которых не хватало. А уж перевозить фураж для лошадей было и вовсе нечем – поэтому было решено «…дождаться травы…».

В результате Беннигсен, который в отличие от очень многих европейских генералов Наполеона не боялся, а о преимуществах, которые дает инициатива, знал не понаслышке, начал военные действия первым. Начались сложные маневры – обе армии пытались изловить одна другую в невыгодной позиции, и 14 июня 1807 года под Фридландом Беннигсену было продемонстрировано, что европейские генералы, опасавшиеся встречи с Наполеоном, вовсе не такие уж дураки. 60-тысячная русская армия встретилась там с одним-единственным корпусом маршала Ланна, уступавшим ей по численности больше чем вдвое.

Тем не менее маршал не отступил. К полудню, извещенный посланным к нему гонцом, к Фридланду подошел Наполеон и принял у Ланна общее командование. Дождавшись к 4 часам подхода гвардии и частей еще одного корпуса, он приказал начать немедленную атаку. Толстой, как мы хорошо помним по «Войне и миру», высмеивал саму идею того, что генералы влияют на ход событий на поле боя. Ну, вот сражение под Фридландом могло бы дать ему пример обратного, если бы он соглашался послушать кого-нибудь, кроме самого себя. Беннигсен сделал ошибку, оставив свою армию в излучине реки Алле. За его спиной теперь была река с четырьмя деревянными мостами – но деревянные мосты, как известно, горят. В итоге на его скучившиеся на тесном пространстве войска обрушился комбинированный удар пехоты, кавалерии и вынесенных вперед подвижных батарей – и ему не помогла даже отчаянная атака гвардейских полков. Огромного роста солдаты, отобранные чуть ли не по одному в элитные полки, полегли совершенно напрасно – русская армия была разбита, потеряв около трети своего состава.

Кто-то из участников сражения сказал потом про русских гвардейцев, что они были «…гигантами, сражавшимися с пигмеями...» – но пигмеи победили.


VIII

Военный совет, собравшийся в русской ставке после Фридланда, пришел к выводу, что продолжение войны нежелательно. До сих пор военные действия шли на территории, принадлежавшей Пруссии. Но переход через Неман поставит французские войска уже на территорию Российской Империи, а идею дать Наполеону еще одно сражение оставили после того, как великий князь Константин сказал Александру Первому, что со сражением незачем и хлопотать – если он даст каждому русскому солдату пистолет и прикажет застрелиться, то получит совершенно такой же результат. Сказано было образно. К тому же имело значение и то, кто это сказал. Константин Павлович командовал российской гвардией, в сражении показал себя отнюдь не трусом, а по положению являлся не просто братом царя.

В державной иерархии Российской Империи отсутствовал специальный титул для старшего из братьев ныне царствующего государя, аналогичный французскому титулу «Месье» или английскому – герцог Йоркский. Все близкие родственники царя одинаково именовались великими князьями, но Константин был не просто самым старшим из них.

В отсутствие у Александра Первого законного потомства он был наследником трона.

В итоге было решено добиваться перемирия, и к Наполеону был послан князь Д.И. Лобанов-Ростовский. Встретили его самым любезным образом. Было договорено о встрече императоров, и ее устроили 25 июня 1807 года на специально выстроенном для этого плоту, установленном французскими саперами точно по середине Немана. Высокий шатер на плоту имел два входа, обращенные к разным берегам, и оба государя – и российский, и французский – должны были прибыть туда на лодках, по возможности одновременно. Наполеон успел первым – и встретил Александра как своего гостя. Мир был заключен буквально за пару минут – после того, как на вопрос «Из-за чего мы воюем?» Александр ответил, что он ненавидит Англию так же, как и Наполеон.

«В таком случае мир заключен», – было сказано ему в ответ, и императоры начали беседовать уже в совершенно дружеской манере. Желая закрепить успех, Наполеон объявил Тильзит «нейтральной территорией» – это был жест высокой вежливости. Теперь встречи русских и французских военных и дипломатов могли проходить в городе – он официально больше не считался территорией, занятой французской армией, так что Александр и его приближенные могли там поселиться, не роняя своего достоинства.

Князя Лобанова-Ростовского Наполеон наградил орденом Почетного легиона Большого Креста, в день прибытия Александра в Тильзит его встретил торжественный салют из сотни орудий. Вообще делалось решительно все для того, чтобы встреча выглядела как совещание союзных держав, а не переговоры о мире между недавними врагами. Устраивались смотры гвардии – и французской, и русской. Наполеон подарил Александру набор мебели для того, чтобы тот мог чувствовать себя в Тильзите как можно более удобно, и даже послал ему собственную походную койку.

Всячески поощрялись неофициальные встречи русских и французских офицеров, Наполеон наградил определенное число русских гвардейцев орденами Почетного легиона, Александр ответил ему тем, что наградил такое же количество французских гвардейцев Георгиевскими крестами. Ну, понятное дело, – за закрытыми дверями шла упорная торговля.

Предметом ее была несчастная Пруссия.


IX

Скорее всего, у Наполеона не было все-таки намерения ликвидировать Пруссию как государство, хотя он поначалу непрерывно твердил об этом в своих разговорах с царем. В 1806 году он сделал курфюрста Саксонии королем, но вряд ли было бы мудрым делать Дрезден главным городом этой части Германии, не создавая ему никакого противовеса. Однако у Наполеона как дипломата вообще в ходу был такой прием – с самого начала заявлять настолько чрезмерную позицию, что ему с нее без всякого ущерба можно было бы отступить, а отступление подать как уступку, в обмен на которую можно было бы получить что-нибудь еще.

Во всяком случае, он довольно скоро «…перестал гневаться…» и на Пруссию, и на ее несчастного короля, и даже позволил ему присутствовать при некоторых заседаниях. Наполеон согласился сохранить Пруссию – «…из внимания к просьбе императора Александра…» (en consid?ration de l’imp?reur de Russie), – как ядовито добавил он. Но в урезанном виде, с потерей примерно половины населения и территории. В полном отчаянии прусские государственные деятели решили попробовать повлиять на Наполеона посредством королевы Луизы. В письмах к Жозефине он описывал свои разговоры с королевой в довольно юмористических тонах. По его словам, при встрече она только и твердила: «Государь! Государь! Магдебург! Магдебург!» Суть дела здесь заключалась в том, что Магдебург был важной крепостью на Эльбе, и сохранить ее представлялось чрезвычайно важным. Королева Луиза испробовала все доступные ей средства, от слез и до кокетства – но тщетно. Наполеон сообщал Жозефине, чтобы она не ревновала, потому что все это «…стекает по нему, как по клеенке…», но не будем преувеличивать степень его искренности. Когда он делил свое время между интенсивной работой и своей прекрасной возлюбленной, Мари Валевской, он писал жене самые любящие письма.

Однако мольбы королевы Луизы, взывавшей к якобы свойственному ему великодушию, и впрямь остались втуне. Вот император Александр занимал его очень сильно. Он был любезен, мягок, исключительно вежлив – и совсем не так сговорчив, как хотелось бы Наполеону. Он называл Александра «византийцем» – (C’est un v?ritable grec du Bas-Empire) – что на французском отнюдь не комплимент. Со времени Крестовых походов в «латинской» Европе установилась традиция считать византийцев людьми слабыми, но лукавыми, от которых следует все время ожидать неприятностей. И тем не менее Александр Наполеона явно чаровал. Не очаровал, а вот именно – чаровал. По-видимому, богатое воображение уже открывало Наполеону огромные возможности, которые могли бы образоваться из дружбы с восточным кесарем. Он сказал однажды, что «…человек, который точно знает, куда он идет, никогда не уйдет далеко...» – а бывший кадет Бриеннской Военной Школы Наполеоне ди Буонапарте ушел уже очень далеко…

По-видимому, мысли о походе в Индию, которые были у него в период намечавшейся дружбы с Россией при Павле Первом, возникли снова – и Александру было предложено взять себе долю в европейских владениях Турции, на Балканах, и забрать себе Финляндию у Швеции, и ему был даже навязан Белостокский округ из бывших прусских владений в Польше, которого Александр брать не хотел.

И все это в обмен на поддержку «континентальной блокады». В общем, нерушимый союз двух могущественных империй, поделивших Европу между собой. Картина складывалась чрезвычайно благостная и гармоничная.

Проблема была только в том, что некоторые очень осведомленные и чрезвычайно неглупые люди совершенно не верили ни в ее благостность, ни в ее гармонию.


X

Одним из этих людей был Шарль Морис де Талейран-Перигор, министр иностранных дел Наполеона. 10 августа 1807 года, сразу после Тильзита, он подал в отставку. Собственно, – «…подал в отставку...» – это слишком просто. Он хорошо знал Наполеона и понимал, каковы будут последствия явно выраженного желания отойти от дел – Наполеон усмотрел бы в этом неодобрение своей деятельности. А относился он к такого рода «протесту» очень болезненно, и тогда его министр иностранных дел попал бы в немилость. Так что с обычной своей ловкостью князь Талейран устроил дело так, что Наполеон остался в полной уверенности, что не Талейран захотел отойти от дел, а Наполеон его хоть и сожалением, но уволил. Мы, собственно, можем услышать об этом от самого Наполеона:

«Это талантливый человек, но с ним ничего нельзя сделать иначе, как платя ему деньги. Король баварский и король вюртембергский приносили мне столько жалоб на его алчность, что я отнял у него портфель».

В своих мемуарах Талейран настаивает на том, что ушел он сам, и ушел именно потому, что сердце его было сокрушено той жестокостью, с которой Наполеон обходился с побежденными:

«Я не хотел быть палачом Европы».

Насчет того, что ушел сам – скорее всего, совершенно верно, насчет того, что «…сердце его было сокрушено…», – ну, это даже и не фигура речи. В конце концов, у него была определенная биография. И он с сокрушенным сердцем сначала стал епископом, потом использовал свои полномочия епископа для того, чтобы облекать саном священников, присягнувших Республике, потом с сокрушенным сердцем оставил церковь для вполне светской деятельности, потом был министром иностранных дел Директории, потом – надо полагать, с сокрушенным сердцем – стал министром в правительстве Первого Консула Наполеона Бонапарта, а потом и в правительстве императора Наполеона Первого. И наживал он в этой должности фантастические деньги. При заключении Люневильского мира, закончившего войну с Австрией, он получил от Наполеона 300 тысяч франков наградных. А от австрийского императора Франца Первого – еще 400 тысяч – так сказать, за содействие. А зная наперед и сроки заключения мира, и условия, на которых он будет заключен, сумел купить и продать ценные бумаги таким образом, что нажил на этом еще 15 миллионов. Деньги же он ценил. Князь Талейран жил роскошно, любил широко играть и устраивать у себя приемы на сотен пять приглашенных, любил женщин, которые стоили ему иногда довольно дорого, так что на покрытие текущих расходов ему были нужны значительные суммы, но он любил деньги и сами по себе, ему нравилось ощущение богатства, и уходить с поста, дававшего ему колоссальные возможности «заработка», казалось бы, ему не следовало бы.

И тем не менее он ушел.

Слишком непрочным казалось ему здание Французской Империи, отодвинувшей свои границы даже не на Эльбу, а на Вислу и Неман. Он был исключительно умным человеком и не верил в чудеса. Уже потом, когда отшумят события, о которых мы говорим сейчас, он как-то мимоходом поделится неким жизненным принципом, которому сам он, похоже, следовал неуклонно:

«…Предательство – это вопрос даты. Вовремя предать – это значит предвидеть…»

К концу лета 1807 года у него явно начали появляться определенные предвидения…


Примечания

1. The war of two emperors, by Curtis Cate, Random Hause, New York, 1985, page 19.

2. The war of two emperors, by Curtis Cate, the same, page 19.

3. Д.В. Давыдов. Воспоминание о сражении при Прейсиш– Эйлау, 1807 года января 26-го и 27-го. (Д. Давыдов датирует свои записки по старому стилю. По общепринятому европейскому календарю сражение под Эйлау случилось не в конце января 1807-го, а в начале февраля.)


Тот, кто может все…


I

Камердинер Наполеона, Констан, имел о себе высокое мнение, и проистекало оно из понятного чувства гордости – он был близок к тому, кто «…мог все…». И ему доставляет большое удовольствие сообщить читателю, что однажды конюший Наполеона, г-н де Коленкур, получил нахлобучку за то, что лишил Констана казенного экипажа. Дело было так: Наполеон всегда лично проверял счета, относившиеся к ведению расходов на содержание его двора. Свой «цивильный лист» – то есть сумму, выделяемую на это из бюджета, он установил на том же уровне, который был при Бурбонах. Уровень был высок, 25 миллионов франков в год. Но если короли тратили при этом 40 миллионов, то Наполеон – не больше 12–13, а остальное откладывал. Это стремление к экономии выражалось, в частности, в том, что император брал какую-нибудь статью дворцового бюджета, срезал ее на треть, a проводить эту общую директиву в жизнь предоставлял тому из своих придворных, кто ведал расходами. Так что, когда Наполеон урезал расходы по конюшням и экипажам, г-ну де Коленкуру, его конюшему, ничего не оставалось, как урезать список лиц, имеющих право на дворцовый транспорт. В их число попал и Констан. И когда император послал его с каким-то поручением, требующим срочности, Констан с удовольствием доложил ему, что выполнить поручение он не может, «…ибо г-н де Коленкур распорядился…» – и так далее.

Наполеон разгневался, сказал, что «…г-н де Коленкур дурно его понял, что у него не было намерения лишать его личного камердинера возможности немедленно исполнять даваемые ему распоряжения…», и справедливость восторжествовала – Констан опять получил дворцовый экипаж.

Так что понятно, что Констан был вовсе не склонен к критике ни хозяина, ни его действий. Однако и он попенял ему на несправедливое отношение к г-ну Семонвиллю (Semonville), послу Франции в Голландии. Посол по настоянию князя Талейрана сделал что-то такое, что возмутило даже долготерпеливых голландцев, и они пожаловались Наполеону. Дело было разобрано, было сочтено, что жалоба была справедлива, и Наполеон изо всех сил показывал г-ну Симонвиллю свое нерасположение, даже не давая ему оправдаться – хотя вина лежала на Талейране, и он это знал. И Констан, который любит показать, что он не чужд образования, приводит, как он говорит, строку из Корнеля:

«Тот, кто может делать все, что пожелает, пожелает больше того, что должен [желать]…»

С цитатой этой есть две проблемы. Строка, приведенная выше на русском, взята из английского перевода мемуаров Констана, в котором она выглядит так:

«He who can do what he wills, wills more than he ought».

Несмотря на основательные усилия, найти этой строки у Корнеля не удалось, ни во французском оригинале, ни в переводах Корнеля на русский. Если поискать нечто сходное, то вот что говорит корнелевский Тит в «Беренике»:

«Un monarque a souvent des lois ? s’imposer;
Et qui veut pouvoir tout ne doit pas tout oser».

Последние две строчки (приблизительно):

«Властителю часто приходится ограничивать себя законами;
И кто желает мочь всё, не должен на всё осмеливаться».

Сходная мысль и в другой пьесе, трагедии «Цинна»:

«Qui peut tout doit tout craindre» – «кто может всё, должен всего опасаться».

В общем, одно из двух – либо мне не повезло в моих поисках [1], либо Констан несколько переоценил свою эрудицию. Но, как бы ни обстояло дело с правильностью «…цитаты из Корнеля…», наиболее существенным в ней было не то, правильна она или нет. Важным было то, что по смыслу она была вполне справедлива.

Сентенция Констана – «Тот, кто может делать все, что пожелает, пожелает больше того, что должен [желать]…» – помещена в его мемуарах с пометкой: 25 августа 1804 года.

B 1807–1808 годах она была применима к куда более важным делам Наполеона, чем его несправедливый разнос г-на Семонвилля.


II

Идея «Общественного Договора» была известна в Европе задолго до знаменитого трактата Руссо, написанного на эту тему. У нас уж был случай поговорить на эту тему – cо времен «Левиафана» Гоббса было принято как нечто бесспорное, что государство, именуемое Гоббсом Левиафаном, обеспечивает людям защиту друг от друга и что без политической власти человеческая жизнь была бы «…опасной, жестокой и короткой…».

Примерно лет за сто до Французской Революции в Англии появилось замечательное сочинение Локка, «Второй трактат о гражданском правлении». В нем утверждалось, что у человека есть неотъемлемые права: свобода и частная собственность. Oт государства требовалось уже не просто обеспечение безопасности граждан, но и защита их свободы и собственности – что, понятное дело, влекло за собой в высшей степени серьезные дебаты. Например, о том, что такое свобода и от кого обеспечивается защита и свободы и собственности. Не следует ли защищать и то и другое и от произвола государства – или даже лично от государя – универсального защитника всех от произвола друг друга?

В итоге возникла так называемая «английская система», которой горячо восхищался посол Российской Империи в Англии, граф С.Р. Воронцов. Уж кто-кто, а он мог лично оценить идею о неприкосновенности жилища подданного английской Короны, в которое «…без позволения мог войти дождь и ветер, но не мог войти король...»; или, скажем, неуклонно защищаемый законами принцип неприкосновенности имущества, которое нельзя тронуть иначе как по решению суда, независимого от Короны. У него самого решением императора Павла Первого, без всякого расследования и суда, в феврале 1801 года все его имения были объявлены конфискованными:

«…за недоплату казне денег лондонскими банкирами и за пребывание его в Англии...»

Ну, после «…несчастного случая в Михайловском замке…», когда царя удавили его же шарфом, имения были возвращены – но разница между самодержавной Российской Империей и ограниченной неписаной конституцией Англией была графу С.Р. Воронцову продемонстрирована наглядно, на его собственном примере.

Конечно, абсолютизм абсолютизму рознь. Если Павел практиковал наказание дворян палками – то во Франции такое было невозможно даже и при Людовике XIII (1601–1643). Ему приходилось нанимать простолюдинов в качестве дворовой обслуги, потому что «…он хотел сохранить за собой право бить своих лакеев…».

Bо Франции мысли Руссо о естественных правах человека, включавших в себя принципиальную идею равенства, вне зависимости от сословных делений, показались поначалу странными, но они нашли сочувствие – во Франции наблюдалось большое несоответствие между сословной, должностной и имущественной иерархиями. Общественный договор по Руссо в той или иной мере уже включал в себя знаменитый лозунг Революции:

«Libert?, ?galit?, Fraternit? ou la Mort!» – «Свобода, равенство и братство, или смерть!»

Наполеон переделал этот лозунг на свой лад. Он как-то однажды обронил, что «…главное, чего хотели в Революцию, – это равенство. А свобода – это только предлог...»

Его замечание очень похоже на правду – после ужасов Террора и дикой неразберихи и бесстыжей коррупции времен Директории идеи твердого порядка и создания «дворянства личных заслуг» казались значительному большинству людей и во Франции, и за ее пределами образцом зрелой государственной мудрости. На пример Франции смотрели с интересом, а иногда и с восхищением во многих странах континентальной Европы. Даже в Пруссии в кругах бюргерства и интеллигенции было немало людей, сочувствовавших идеям равенства всех перед законом и возможности военной и государственной карьеры по способностям, а не по сословным привилегиям.

После победы Наполеона под Иеной и его победоносной кампании 1806–1807 годов все эти симпатии превратились в яростную, непрощающую ненависть.


III

В 1805 году Наполеон создал специальную казну, отдельную от общегосударственной, в которую поступали доходы, связанные с военными контрибуциями, называлась она «Domain Extraordinaire» – что-то вроде управления экстраординарных доходов. Как мы уже знаем, разгром Австрии в 1805–1806 годах принес 75 миллионов франков, из которых 48 миллионов пошли во французскую казну в виде чистого дохода.

Военные действия 1806–1807-го, сперва в самой Пруссии, а потом в Польше, с последующим отторжением прусских польских провинций и оккупацией ее провинций вплоть до 1808-го, стоили Пруссии неслыханную сумму в 482 миллиона франков [2], из которых 281 миллион оказались чистым доходом французского казначейства. Война должна себя кормить – это был принцип, неуклонно проводимый в жизнь всеми правительствами Франции со времени начала Революции, но только Наполеон смог поставить его на прочную основу. Не только армия содержалась за счет неприятеля. Eе победы становились источником дохода. Они покрывали от 10 процентов до 15 процентов расходов в рамках французского государственного бюджета – и постепенно эта добавка стала чем-то вроде наркотика, требовавшего все новых и новых инъекций.

Каким бременем это ложилось на побежденных, не надо и говорить. Пруссия по населению уступала Австрии примерно раза в полтора, ее население насчитывало около 10 миллионов человек. Проигранная война, отрезав от Пруссии ее провинции на западе Германии и в Польше, сократила число ее подданных почти вдвое, в то время как взято с нее было 482 миллиона франков против 75. Три четверти этой суммы пришлось на тот обрубок Пруссии, который остался под правлением короля. Утверждалось, что Берлин был ограблен так, что 9 из 10 новорожденных не выживали – настолько истощены были их родители. Не хватало не только еды – количество лошадей, конфискованных для нужд армии, было так велико, что возникли сомнения в возможности вообще вести земледельческие работы.

Восстание выглядело невозможным, но бессильная покуда ненависть копилась и копилась и находила себе выход в формах, опять-таки позаимствованных у Французской Революции. После краха монархии, с ее идей «божественного права королей», во Франции родилась идея «Великой Нации». Лояльность подданного относилась к его монарху, но лояльность гражданина относилась к его стране, к единению всех его сограждан, всех французов.

Очень похожие идеи стали распространяться и в Германии – чему сильно способствовал и сам император, убрав архаичную чересполосицу мелких владений. Bо главу угла теперь ставилось «…единство всех немцев, порабощенных завоевателем…».

В Германии заваривалась крутая каша, которую Наполеон отказывался замечать. Он вообще презирал туманные идеологии, а верил только в то, что можно потрогать и подсчитать. Это странно – он сам говорил, что дух к материальной силе относится как 3 к 1.

«Стремление к славе» и «порыв» – «?lan» – своих войск он рассматривал как военный фактор и ценил очень высоко.

Но вот когда профессор философии Иоганн Готлиб Фихте (нем. Johann Gottlieb Fichte) начал читать свои «Речи к немецкому народу» в Берлинской академии зимой 1807/08 года, Наполеона это поначалу не обеспокоило. В конце концов, профессор просто призывал немцев к моральному возрождению. А то, что он предлагал это делать на национальной основе, – «…что до того всесильному владыке...»?

Ну кто бы мог подумать, что порыв, который вел в бой армии победоносной Франции, может родиться из университетских лекций?


IV

Откуда бралась у Наполеона его неистощимая энергия – это, конечно, вопрос совершенно праздный. Она просто существовала. Греки считали, что идеальный человек должен быть «говорителем слов и делателем дел». Ну, с «говорением слов» у Наполеона были некоторые затруднения – речей он не любил. Но его уровень «делания дел» носил характер, свойственный не обычным смертным, а скорее yж персонажам Гомера. Он вернулся в Париж после долгого, чуть ли не двухлетнего отсутствия, в июле 1807-го, а уже в августе затеял новое крупное предприятие.

Мысль о «континентальной блокаде» не давала ему покоя – Англия продолжала войну. Подготовленная Наполеоном экспедиция в Данию – корпус Бернадотта должен был выдвинуться из Гамбурга и захватить Копенгаген и датский военный флот – достигла цели только частично. Англичане напали первыми – и датскому флоту пришел конец. Корабли были либо истреблены, либо захвачены и уведены в Англию. Увести в Англию город Копенгаген, конечно, оказалось невозможно, но пользы от его захвата оказалось немного. Бернадотту не хватало французских войск, и он использовал для оккупации Дании испанский корпус, предоставленный Наполеону его союзником, королем Карлосом IV. Возможно, это обстоятельство и навело Наполеона на мысль о захвате Испании. Задумано все было весьма коварно – сперва с Испанией был заключен специальный договор о захвате Португалии. Это было сделано уже в октябре 1807 года. По плану, французские войска должны были стремительным маршем пройти через испанскую территорию до Лиссабона и захватить там португальские корабли, раз уж датские заполучить не удалось.

При этом предполагалось, что Годою, фавориту королевской четы, будет в Португалии выкроено отдельное княжество.

Мануэль Годой, маркиз Альварес де Фариа, герцог Эль-Алькудия был на свой лад испанским вариантом Наполеона – бедный дворянин, пошедший на военную службу и волею случая вознесенный к вершинам. Вот только Наполеон добился успеха силой своего ума и характера – и целой вереницей побед, а Годой, человек очень неглупый, просто понравился королеве Марии Луизе, еще тогда, когда она была инфантой, супругой наследника престола. И понравился настолько, что они жили практически в супружестве и правили Испанией вдвоем, отодвинув законного супруга доньи Марии в сторону. Он, в общем, не возражал и считал Годоя «…своим другом и незаменимым государственным деятелем».

В Испании Годоя ненавидели. Считалось, что он нес ответственность за все беды страны, начиная от страшного поражения испанского флота под Трафальгаром и дo потери доступа к колониям за морями. И правда, дела шли далеко не блестяще, что не помешало ему собрать личное состояние, превышающее годовой бюджет страны.

В Испании его презирали все поголовно, даже те, кому он был полезен в устройстве их личных дел. Держался Годой только на расположении к нему короля и королевы и был готов на многое, чтобы упрочить свое положение. Идея о собственном княжестве где-нибудь в южной Португалии очень его привлекала. И, подумав, Наполеон счел Годоя подходящим инструментом для своих планов. Как он однажды обмолвился в разговоре с Фуше:

«…он [Годой] и будет тем негодяем, который откроет нам ворота Испании…»


V

17 октября 1807 года в Испанию начали входить первые части французских войск, а 27-го в Фонтенбло было подписано соглашение между Францией и Испанией, по которому в награду за содействие Годой получал территорию на юге Португалии, признаваемую как его княжество. Лиссабон оставался за Францией, а север Португалии выделялся «…правящему дому Этрурии…» – бурбонской династии правителей Тосканы – в обмен на их владения в Италии, которые доставались Элизе Бонапарт, в замужестве Элизе Баччиоки (Bacciochi). Наполеон не одобрял ее брака, считая, что она могла бы найти себе и кого-нибудь получше, чем ее скромный и именем, и состоянием супруг, но все же «кровь родная – не водица». К тому же ее новые владения могли быть полезны для географической связи с Королевством Италия, королем которого был он сам, и с Неаполитанским Королевством его брата Жозефа.

Но это все были соображения мелкие, так сказать, связанные с устройством домашнего обихода. Истинный замысел был поистине колоссален: предполагалась огромных размеров атака против Англии. Сначала – захват Португалии, потом – поход в Испанию, захват Гибралтара, переправа в Северную Африку и поход по суше на Египет. Одновременно с этим Жозеф Бонапарт должен был захватить Сицилию и изгнать из ее портов английский флот. А тем временем сам Наполеон в союзе с Россией собирался атаковать Турцию, с целью выгнать англичан из восточной части Средиземного моря и дальнейшего похода на Восток, в сторону Индии. Вот что он писал царю в начале 1808 года:

«…Не успеет армия в 50 тысяч человек – русских, французов и, возможно, австрийцев, – входящих в Азию через Константинополь, дойти до Евфрата, как Англия задрожит и падет на колени. Я уже в Далмации, Ваше Величество – на Дунае. Через месяц после нашего соглашения армия может быть на Босфоре. Этот удар отзовется эхом в Индии, и Англия будет побеждена… Все может быть решено и подписано до 15 марта [1808 года]…»

Письмо заканчивалось так:

«Мы должны стать великими вопреки самим себе».

Странно увидеть такой текст в сугубо деловом письме, пусть даже направленном одним могущественным государем другому, своему союзнику, – уж больно это похоже на горячечный бред одержимого. С одной стороны – буквально клинический случай мании величия. С другой стороны – пишет это не обитатель сумасшедшего дома, а человек, в дюжину лет ставший из артиллерийского поручика повелителем едва ли не всей Западной Европы, и пишет это не кому-нибудь, а всевластному повелителю России, которому он совершенно серьезно предлагает забрать себе древнюю столицу Византии, что было мечтой его бабушки, Екатерины Великой.

Учтем к тому же, что у российского императора в Средиземном море в настоящий момент имеется мощная эскадра под командованием адмирала Д.Н. Сенявина, базирующаяся в бухте Бокко-ди-Каттаро, на побережье теперешней Черногории, которую Наполеон – опять-таки самым трезвым, самым деловым образом – предлагает соединить с французскими морскими силами. Царю было о чем тут задуматься.

Вот только Наполеон, увы, не обнаружил хоть какой-то способности не подавлять своего партнера, а честно с ним делиться.


VI

Даже неограниченные монархи правят все-таки с определенными ограничениями – и Александр Первый был в этом не исключением. Резкий поворот в русской внешней политике, сделанный им в Тильзите, нуждался в оправдании в глазах «публики». А с демонстрацией успехов получалось не слишком хорошо. Белостокский округ, доставшийся России после соглашения, выглядел просто мелочью, «…пожалованной барином на водку…», как говорили тогда в России. Конечно, не в Петербурге, где делались карьеры, а в желчной, оппозиционной, консервативной Москве, где знатные люди жили в своих «подмосковных» и карьеры уже не делали. Дело было даже не в государственном престиже. «Континентальная блокада» больно било российское дворянство по карману. Англия была естественным торговым партнером для сбыта русского леса, зерна, пеньки, льна – и платила золотом. Обрыв торговых связей с ней не прошел безболезненно, рубль быстро упал до 1/4 своей прежней стоимости, покупки европейских товаров сделались дороги.

Так что неудивительно, что посол Наполеона в Петербурге, г-н де Коленкур, ощущал повсеместную неприязнь, несмотря на все попытки поразить российскую столицу роскошью, подобающей послу Его Величества, императора Наполеона Первого. Коленкур, собственно, вовсе не скрывал от своего государя настроения в Петербурге. Он писал ему, что он живет в русской столице на положении опального и что его принимают только у министра иностранных дел, Румянцева, да еще у самого царя. Пользовался он еще и расположением Сперанского, но тот и сам был под огромным подозрением со стороны «староруссов».

Создание Великого Герцогства Варшавского страшно их раздражало. Там не только ввели Кодекс Наполеона, но и отменили крепостное право. Кстати, в отношении Великого Герцогства царь был вполне солидарен с консервативной частью своего дворянства, и не потому, что ему так уж нравилось крепостное право. Но он рассматривал само создание такого государственного образования как некий клин, грозящий оторвать от России ее польские завоевания времен Екатерины. Ему была нужна ясная, понятная всем компенсация за все, что он уступил Наполеону, – и Константинополь в качестве такой компенсации был бы чудо как хорош, и Наполеон, собственно, его и предлагал, но только без проливов, которые он собирался оставить за собой.

Коленкур, как он ни старался добиться сближения между Наполеоном и Александром Первым, был в этом пункте со своим повелителем в полном согласии. Он доказывал, что об уступке проливов не следует и думать, потому что она приведет к тому, что на Средиземном море появится гигант, с территорией, простирающейся от Константинополя и до Финляндии – и кто тогда сможет его остановить?

Так что неудивительно, что русский посол в Париже, граф Толстой, говорил о Наполеоне и его министрах:

«Я не понимаю, чего эти господа от меня хотят, – но они безумны, если воображают, что я сделаюсь их орудием».

Говорил он это послу Австрии, графу Клементу фон Меттерниху, который слушал его очень и очень внимательно.


VII

Клемент фон Меттерних родился в Кобленце – его отец был имперским графом. Аристократ, конечно, но не из самой верхушки – имелось примерно 400 других семейств, украшенных подобным отличием, и добрая сотня – имевших ранг повыше – князей, электоров, герцогов и так далее. Учился в Страсбурге, в университете, но грянувшая во Франции революция сделала жизнь в Рейнланде очень уж ненадежной. Он пошел на службу в австрийскую администрацию, в Нидерландах, потом переехал в Вену. А в сентябре 1795 года женился на графине Элеоноре фон Кауниц, внучке знаменитого австрийского государственного деятеля, князя Кауница.

Ее семья была не в восторге – по их меркам, Клемент фон Меттерних был и недостаточно знатен, и, уж конечно, недостаточно богат. Но графиня Элеонора не желала слушать никаких доводов. Она не хотела слышать о своем возлюбленном ни единого плохого слова и говорила, что «…не понимает, как вообще какая-нибудь женщина может перед ним устоять...».

Может быть, ее следовало бы обвинить в нелогичности. B конце концов, она свой личный и непосредственный опыт распространяла очень уж широко – на всю лучшую половину рода человеческого. Но надо признать – в словах ее было немало истины. Нравы того времени давали светским людям немалую свободу. Истинный джентльмен просто обязан был быть донжуаном – и молодой Меттерних полностью оправдал мнение своей супруги о его неотразимости – он кружил головы первым красавицам Европы. Впрочем, любые его достижения на этой почве были под стать барьерам, которые он брал на служебном поприще.

Слегка «подсаженный в седло» благодаря своим новым семейным связям, молодой дипломат начал делать поистине феерическую карьеру: в возрасте 28 лет он стал послом Австрии в Саксонии, в 30 – в Берлине, в 33 – в Париже. Ясное дело – такую карьеру мог делать только человек с чрезвычайными дарованиями.

И в столице Франции он тоже не потерялся. Как сообщают современники, «…новый австрийский посол почти немедленно по прибытии в Париж очень привязался к г-же Мюрат…».

А г-жа Мюрат в девичестве звалась Каролиной Бонапарт и на мужа своего смотрела уже, так сказать, трезвым взором, полагая, что «…достоинства его в основном на витрине…» – маршал был храбр, но неумен. Она управляла супругом вполне уверенно, не отказывая себе и в небольших удовольствиях на стороне. И что касается Клемента фон Меттерниха, то не только он «…привязался к ней…», но и она нашла его человеком в высшей степени приятным и вела с ним долгие и откровенные беседы. В Париже ходили сплетни и по поводу того, что сестра г-жи Мюрат, прекрасная Полина, тоже была более чем благосклонна к австрийскому дипломату, но слухам этим можно верить только с долей сомнения, потому что прекрасная Полина была благосклонна к многим молодым людям, в основном военным, и вряд ли у нее хватило бы времени еще и на дипломатический корпус.

Вот что куда более важно – так это то, что Меттерних понравился императору. Когда Наполеон спросил его, не слишком ли он молод для поста полномочного посла, тот с поклоном ответил, что его возраст примерно равен тому возрасту, в котором был великий завоеватель, когда он одержал свою победу под Аустерлицем. Трудно было сделать Наполеону более изящный комплимент, и при этом – с таким чувством собственного достоинства.

Наполеон довольно хмыкнул и с тех пор разговаривал с молодым австрийским посланником в общем довольно благосклонно.

А у Австрии в лице Меттерниха появился в Париже зоркий, умный и чрезвычайно осведомленный наблюдатель.


VIII

Генерал Жюно, получивший под свое командование армейские части, стоявшие у Байонны, получил приказ Наполеона – форсированным маршем пройти через Испанию и Португалию и захватить Лиссабон, членов династии Браганца – правящего дома Португалии – и всех министров, до которых он сможет добраться. Ему было велено также непременно захватить португальский флот, чтобы не допустить такого же конфуза, как в Копенгагене. По согласованию с царем Александром в Лиссабон с Адриатики переводилась русская эскадра адмирала Сенявина, которую Наполеон считал подчиненной ему. Он надеялся образовать из захваченных в Португалии судов и линейных кораблей Сенявина серьезную военно-морскую силу.

В инструкции, посланной им к Жюно, было, в частности, сказано следующее:

«…Пришлите мне подробные описания провинций, через которые вы следуете, дорог, характера местности. Пришлите мне наброски – пусть эту работу выполнят ваши инженеры. Это важно…Мне доложили, что Португалия объявила войну Англии – этого недостаточно. Вы должны быть в Лиссабоне к 1 декабря в любом случае – в качестве друга или в качестве врага…»

Жюно двигался с удивительной скоростью. Не считаясь ни с чем, не останавливаясь ни на минуту, не дожидаясь отставших, он в 14 дней проделал 500 километров и 30 ноября 1807 года вошел в Лиссабон. С ним было только две тысячи солдат – из тех 25 тысяч, с которыми он отправился в поход. Но все же он опоздал. За два дня до его прибытия принц-регент Португалии Жуан согласился на уговоры английского посла и отплыл в португальскую колонию, Бразилию, под английским эскортом.

В декабре 1807 года русская эскадра добралась до Лиссабона и встала там на якорь, но флот Португалии был упущен. Наполеон был в полной ярости и приказал наложить на Португалию контрибуцию в 100 миллионов франков.

Единственным утешением для солдат Жюно была возможность пограбить дворцы, монастыри и церкви. Было даже обнаружено брошенное впопыхах королевское серебро и золото – его хватило на целых 14 возов. Делать было нечего – императору опять не удалась его попытка отнять чужой флот, англичане в «гонках на море» опять его опередили. Но ему оставалась суша. Теперь, после захвата Португалии, Испания оказывалась зажатой между французскими армиями на юге Франции и французскими войсками в Португалии. Число их понемногу увеличивалось – подходили отставшие, поступали маршевые пополнения. Можно было подумать и о Гибралтаре, и о более радикальных «…внутренних испанских реформах…». Испания исправно платила Наполеону 6 миллионов франков в месяц, что составляло очень существенную сумму в 72 миллиона в год, но он почему-то полагал, что из нее можно выжать больше. Надо только навести там соответствующий порядок.

Тем временем португальский двор достиг берегов Бразилии. Плавание проходило нелегко – всему двору, включая и дам, из-за угрозы эпидемии пришлось побрить головы. Как только это увидели жены и дочери местных плантаторов и чиновников местной администрации, они немедленно сделали то же самое.

У них возникло впечатление, что таковы современные веяния европейской моды.


IX

Если уж говорить о причудах моды, то надо признать, что и двор Наполеона иной раз представлял собой занятное зрелище. С одной стороны, этикет старого двора имитировался с большим старанием, вплоть до приглашения учителей танцев и манер. Немало дворцовых должностей были пожалованы вернувшимся во Францию эмигрантам, помнившим еще старые дореволюционные времена. С другой стороны, новые князья и герцоги были людьми самого простого происхождения, вроде маршала Ланна, c 1808-го – герцога де Монтебелло, в прошлом – ученика красильщика. Его называли Роландом французской армии, он был человеком легендарной отваги, и, в отличие от Мюрата, вовсе не лопался от тщеславия. Именно ему приписывается фраза, которую он якобы сказал в ответ на неумеренные похвалы его воинской доблести:

«Гусар, который не убит в 30 лет, – дрянь, а не гусар!»

Но, понятное дело, особой изысканностью манер он не отличался. А при дворе водились и такие генералы, которые могли обратиться к Наполеону со словами: «Месье сир!» что на русском, вероятно, звучало бы примерно как «Господин Ваше Величество!».

Наполеон долгом своим считал интересоваться охотой – это была поистине аристократическая забава. Но скакать сломя голову в погоне за оленем через дремучий лес он явно считал слишком утомительным, и Бертье было поручено организовать охоту на кроликов. Бертье, великий мастер организации, предусмотрел все: были и егеря, и загонщики, и превосходный походный завтрак, и огромное число кроликов было заранее выпущено на опушку леса, где Наполеон с дробовиком в руках должен был поохотиться на пушистую дичь, – но итог этого мероприятия оказался плачевным. Едва завидев Наполеона, кролики лавиной кинулись к нему. Дело было в том, что поставщики Бертье продали ему не наловленных диких кроликов, а домашних, приученных к кормлению, и Наполеона они и приняли за долгожданного кормильца и благодетеля.

Карету императора они взяли штурмом. Он вспылил, сказал Бертье все, что он думает о его способностях в качестве организатора дворцовых охот, и в гневе уехал, выбрасывая набившихся в его карету кроликов из окон.

Бертье был в отчаянии.

Придворные дамы и кавалеры иной раз вели себя не лучше кроликов. Каролина Мюрат завела роман с генералом Жюно. Наполеон смотрел на такие вещи как на неизбежное зло, но требовал сохранения внешних приличий – романтические увлечения не полагалось афишировать. Однако Каролина не только открыто выказывала свою благосклонность к отважному генералу, но и отбила любовника у его жены, мадам Жюно, или, как ее стали вскоре называть по титулу, пожалованному ее мужу, – герцогини Д’Абрантес. Ее любовником был Клемент фон Меттерних, о котором мы уже слышали – он обнаружил привязанность к г-же Мюрат сразу после того, как перестал испытывать привязанность к г-же Жюно. А надо сказать, что Лаура Жюно в девичестве звалась мадемуазель Пермон и была дочерью богатого семейства родом с Корсики, и ее матушка дружила с мадам Летицией Бонапарт, и с самим Наполеоном Бонапартом она познакомилась еще ребенком – он частенько навещал ее семью в свои ранние голодные годы в Париже.

Уступить мужа Каролине Мюрат, урожденной Каролине Бонапарт, она еще могла согласиться, но потери друга сердца в виде Клемента фон Меттерниха она не перенесла и устроила ей огромный, а главное – публичный, скандал. Мало того, что император был крайне всем этим недоволен, но еще и генерал Жюно, выяснив, что, собственно, послужило причиной свары между его женой и его подругой, поговорил с супругой наедине.

Злые языки уверяли, что герцогиня Д’Абрантес долгое время не выезжала, потому что муж в порыве гнева подбил ей оба глаза – поступок для герцога былых времен совершенно немыслимый.


X

Вышеописанный фарс, как ни странно, имел последствия не только в кукольной комедии дел придворных, но и в куда более реальном мире войны и политики: одним из факторов, по которым Наполеон выбрал Жюно в качестве командующего, было то, что он решил убрать его из Парижа. Жюно был человеком, безусловно, лояльным и энергичным, но его военные дарования оставляли желать лучшего, и Наполеон это прекрасно знал – Жюно был его адъютантом с давних пор, когда сам Наполеон был 26-летним бригадным генералом.

Совершенно не случайно то, что Наполеон своего верного Жюно маршалом так и не назначил.

Но, как бы то ни было, «испанский проект» шел вперед. Под всеми мыслимыми и немыслимыми предлогами в Испанию вводились французские войска. Газеты получили приказ изо всех сил ругать Годоя и непорядки в государственных делах в Испании. Наследник испанского престола Фердинанд – он носил титул принца Астурийского – был вне себя от радости, полагая, что либо Годой будет смещен, либо король Карлос, отец Фердинанда, и вовсе отречется от престола.

Наполеон его в такого рода размышлениях очень поощрял, но в письме к Талейрану написал следующее:

«…Король Пруссии по сравнению с принцем Астурийским – зерцало добродетели. Он ест четыре раза в день и не имеет представления ни о чем…»

А поскольку прусского короля Наполеон считал образцом глупости и нерешительности и не делал из этого секрета, то понятно, что уж к принцу Астурийскому он симпатий и вовсе не испытывал…

В феврале 1808 года французы приступили к захвату тех испанских крепостей, которые считались ключевыми. В Памплоне комендант цитадели отказался допустить французских солдат в крепость. Тогда был отдан приказ о доставке туда хлеба. Подъемный мост был опущен, ворота открыты – и тогда туда ворвалась команда гренадеров, укрытых в соседних улицах. Похожим образом была захвачена цитадель Барселоны – туда доставили «раненых», которые вдруг повскакали с носилок и моментально обезоружили стражу. К началу марта в Испании было уже 118 тысяч французских солдат, включая полные корпуса Монсея, Дюэма и Дюпона, поддержанные резервом Бессьера. Дело зашло так далеко, что Годой посоветовал королевской чете бежать в Кадис и оттуда – в Южную Америку, следуя примеру португальцев. В Аранхуэсе их, однако, перехватили – город восстал и осадил дворец, в котором находились король, королева и Годой.

В полной панике король Карлос подписал отречение от престола в пользу своего сына, теперь – короля Фердинанда VII. Представляющий в Мадриде Францию Мюрат не знал, на что решиться. С огромным облегчением он узнал, что в Байонну, на границу Франции с Испанией, прибывает сам Наполеон. Император – так уж и быть – согласился быть посредником между старым королем Карлосом и его сыном. Он вызвал их обоих в Байонну.

Отец с сыном чуть не подрались, и дискуссия между ними о праве обладания испанским престолом шла примерно в тех тонах, в которых проходил спор между Каролиной Мюрат и Лаурой Жюно о праве на обладание «…искренней привязанностью…» Клемента фон Меттерниха. Император сказал обоим, что их спор он решит сам, а пока что они должны считать себя задержанными.

2 мая в Мадриде при известии об аресте в Байонне всей королевской семьи началось восстание. Его подавили с трудом – уже известный нам Марбо, находившийся в штабе Мюрата в качестве адъютанта, был послан с поручением – и ему и его эскорту пришлось прокладывать себе путь с боем. Он получил удар стилетом в плечо, на его счастье, удар пришелся косо, и он отделался царапиной и взрезанным рукавом.

6 мая 1808 года Наполеон подписал декрет, который гласил, что он назначает:

«…горячо любимого брата, Жозефа Бонапарта, короля Неаполитанского и Сицилийского, королем Испании и Индии…»

Примерно через две недели после этого декрета в Испании началось всеобщее восстание.


XI

Собственно, сказанное выше не совсем верно – восстание вспыхнуло по всей Испании, но не одновременно, у него не было единого центра. Но тем труднее его было подавить. За одну неделю, с 20-го по 27 мая 1808 года, были убиты профранцузские губернаторы Бадахоса, Картахены и Кадиса – как всегда в таких случаях, первые удары доставались «предателям». Начали возникать местные комитеты, называемые «хунтами» – они брали власть на себя. 100-тысячная испанская королевская армия была рассыпана по гарнизонам, но именно это обстоятельство и помогало восстанию – хунты получали некое ядро вооруженных сил, вокруг которых они немедленно начинали формировать свои воинские части. В события моментально вмешались англичане. Соперничать с Великой Армией в количестве солдат они никак не могли, но зато располагали прекрасно поставленной разведкой и могущественным флотом. И то, и другое было использовано в Дании – под носом у Бернадотта 15-тысячный испанский корпус, подчиненный ему, был погружен на английские корабли и переброшен в Испанию [3]. В середине июня англичане захватили французские военные суда, стоявшие в Кадисе.

Не ограничиваясь только вспомогательными морскими операциями и помощью повстанцам, в начале августа 1808 года англичане высадили в Португалии целую армию числом в 9 тысяч человек, которой командовал генерал Артур Уэлсли, человек в высшей степени примечательный. 3-й сын лорда Гаррет-Коллей, графа Морнингтона, он успел повоевать и в Европе, и в Индии. Там он отличился во время кампании против Типу, раджи Майсура, который использовал в своем войске французских советников. Генерал Уэлсли заслужил репутацию превосходного военного и организатора, и осаду Лиссабона доверили именно ему.

Получив значительные подкрепления, он пошел прямо на столицу Португалии, и между 15-м и 21-м августа нанес Жюно три поражения. Два из них были незначительными стычками, но одно окончилось плохо – Жюно потерял 2000 человек и 13 пушек. Теперь ему надо было выбирать между еще одним сражением в неблагоприятных условиях и сидением в осажденном Лиссабоне – и он решил начать переговоры. Проблема, однако, заключалась в том, что он не знал, может ли он положиться на русскую эскадру адмирала Сенявина, стоявшую там на рейде. Русский адмирал мог существенно помочь ему и кораблями, и людьми, и артиллерией, и теоретически был даже обязан сделать это – император Александр Первый был «…верным союзником…» императора Наполеона Первого. Сенявин, например, был обязан посылать рапорты о состоянии своего флота не только в Петербург, но и в Париж, русскому послу графу Толстому, для передачи их Наполеону. Более того – предполагалось, что с обратной почтой Наполеон будет через графа Толстого передавать Д.Н. Сенявину свои распоряжения.

Ho помогать генералу Жюно адмирал Сенявин решительно не пожелал. На предложение высадить своих людей на берег для участия в обороне Лиссабона он ответил, что «…его государь не уполномочил его вести военные действия против португальских повстанцев...», что высадить он сможет не более тысячи человек, которые никак не помогут усилиям доблестных французских войск, подчиненных генералу Жюно, и что вообще торопиться с такими вещами решительно не стоит.

Наличие английского флота, блокировавшего Лиссабон, и английской армии, подступавшей к нему, он проигнорировал.

У него были на то свои причины.


XII

Вообще-то на тему «…мотивов поведения…» адмирала Сенявина есть специальная работа Е.В. Тарле, которая так и называется: «Экспедиция адмирала Сенявина в Средиземное море (1805–1807)» [4].

Так вот, есть смысл привести из нее одну цитату:

«…Сенявин крайне неприязненно относился к Тильзитскому миру и внезапной «дружбе» России с Наполеоном. Будущий партизан Денис Давыдов в своих воспоминаниях говорил, что уже в Тильзите между русскими и французами стоял призрак двенадцатого года, «с штыком по дуло в крови», и он был далеко не одинок в своих настроениях…»

Ну, с Д. Давыдова что и взять – в 1807-м ему было 23 года, и адъютант Багратиона, лихой кавалерист в невысоких чинах, мог выражаться вполне свободно. Тем более что мемуары его вышли тогда, когда все было окончено.

Положение Сенявина было совершенно другим – он командовал эскадрой, у него было 9 кораблей со значительной артиллерией и несколько тысяч человек в подчинении, потому что, помимо корабельных команд, в его подчинении имелись еще и солдаты морской пехоты. Официально Франция и Россия находились в союзе. Официально Англия и Россия находились в войне. Союз был довольно шаток, носил условный характер, и адмирал его не одобрял. Но и война с Англией носила условный характер – во всяком случае, стороны до сих пор друг в друга не стреляли. И создавать в этом смысле прецедент адмирал Сенявин был решительно не намерен. Поэтому на все доводы и уговоры Жюно он отвечал, что с англичанами он готов биться насмерть, как велят ему долг и присяга, но поскольку они перемешаны с португальцами, на ведение войны с которыми его государь ему никаких повелений не давал, то он и думает, что правильнее будет повременить.

Он отклонил предложение Жюно о передаче ему лиссабонских фортов – сказал, что это не его дело, а его дело – командовать вверенной ему эскадрой. И даже не захотел участвовать в переговорах между Жюно и англичанами, предпочитая вести их самостоятельно. В итоге французы выговорили себе хорошие условия – их со всем снаряжением эвакуировали британскими кораблями и доставили во Францию, а в обмен Жюно согласился не сжигать Лиссабон. Английское командование так торопилось убрать Жюно и его войска из Португалии, что согласилось на все его требования. Теперь настала очередь Сенявина.

Сдаться он отказался, хотя в случае боя ситуация его была безнадежной – у англичан было вдвое больше кораблей и пушек, и к тому же в их руках уже были форты Лиссабона, со всей их артиллерией. Однако и у него был козырь – то самое нежелание создавать прецедент реальной войны между Англией и Россией, которое владело им, было вполне близко и чувствам его английских оппонентов. Топить русскую эскадру они вовсе не рвались. В итоге было выработано соглашение: Сенявин под английским эскортом уходил в Портсмут, откуда все подчиненные ему матросы, солдаты и офицеры были вправе уехать в Россию, не возлагая на себя никаких обязательств о неучастии в дальнейших военных действиях. В теории он добился тех же условий, что и Жюно. С одной существенной разницей – по умолчанию его корабли разоружались и удерживались англичанами в Портсмуте вплоть до прояснения их отношений с Россией.

В сущности, это была мягко обставленная сдача в плен.


XIII

Сдача Лиссабона в августе 1808 года выглядела мелкой неприятностью по сравнению с Байленом – здесь, при попытке уйти из мятежной Андалузии к Мадриду, сдался в плен окруженный испанцами генерал Дюпон. Вместе с ним в плен попало 18 тысяч человек, и хотя по условиям капитуляции их должны были отпустить во Францию, испанцы нарушили подписанную ими конвенцию. Они отпустили только Дюпона и его старших офицеров – которых вместе с ним во Франции отдали под трибунал. Это произвело впечатление удара грома – в Европе только и разговоров было о таком поразительном происшествии, как капитуляция значительного по численности французского соединения. Как-никак под началом Дюпона было больше 20 тысяч человек, целый корпус. В Пруссии было просто народное ликование, папа римский выступил с открытым осуждением Наполеона, в Австрии начались разговоры о необходимости значительных вооружений «…на тот случай, если нежданно-негаданно выдастся благоприятный день…».

Король Жозеф немедленно выехал из Мадрида на север. Французам пришлось срочно снять осаду с Сарагосы, в Барселоне, наоборот, им пришлось запереться в городской цитадели. Так что когда пришли вести о неудаче Жюно и об эвакуации Лиссабона и уходе французских войск из Португалии, Наполеон решил, что надо срочно что-то делать. Мало было огромной неудачи в Андалузии, так теперь еще в дополнение ко всему у него на фланге, в Португалии, появлялась регулярная английская армия. Это было не «бурбонское войско», как собирательно назывались во Франции шаткие полки испанской или неаполитанской службы, о нет, это была превосходно обученная и хорошо снабженная армия.

К первым числам сентября 1808-го в руках французов оставались только испанская провинция Наварра и город Барселона, окруженный плотным кольцом восставших каталонцев. Там с 10-тысячным гарнизоном оборонялся генерал Дюэм, и его надо было немедленно выручать. Повезло хотя бы в том отношении, что испанцы действовали крайне несогласованно, да и англичане в Португалии сперва не двигались из-за нерешительности их командующего, заменившего отозванного в Англию Уэлсли, а потом их задержали вопросы снабжения. Во всяком случае, они застряли в Португалии на всю осень 1808 года и влияния на события в Испании не оказали.

Перед отъездом на испанский фронт Наполеон решил обеспечить себе прочное спокойствие в оккупированной им Европе. На конец сентября в Эрфурте был назначен «съезд государей», где главным гостем Наполеона должен был быть его русский союзник, император Александр Первый.

В Испании готовились к неизбежной новой схватке. Еще с июля 1808 года по всей стране распространялись монашеские воззвания, призывающие к борьбе «…с драконом, адской бестией, жидом и Дон Кихотом...». Эта сентенция почерпнута мной из биографического очерка «Наполеон» профессора А.С. Трачевского, изданного в Петербурге в 1900 году.

Я вполне доверяю эрудиции автора очерка и понимаю, откуда в цитируемой им формуле взялись «дракон», «адская бестия» и даже «жид» – про Наполеона ходили слухи, что он благосклонен к иудеям, – но вот чем насолил испанским монахам Дон Кихот?

Этого я не понимаю и оставляю целиком на совести профессора Трачевского.


Примечания

1. Автор консультировался у людей, знающих французскую классическую литературу очень неплохо. Они, однако, не захотели фигурировать в тексте в качестве консультантов.

2. The Politics and War, by D. Kaiser, Harvard University, page 249.

3. Событие это нашло отражение в литературе – у Проспера Мериме в его сборнике «Театр Клары Гасуль» есть пьеса, которая так и называется, «Испанцы в Дании».

4. Е.В. Тарле. Собрание сочинений. Том Х. Издательство Академии наук СССР, 1959.


Неспособность признать ошибку и последствия этой неспособности


I

Встреча Александра и Наполеона 27 сентября 1808 года в Эрфурте была грандиозным зрелищем. Монархи по-братски обнялись и потом целых две недели были поистине неразлучны. Парады, балы, смотры войск и дипломатические приемы шли нескончаемой чередой. Наполеон привез с собой из Парижа театр, и когда знаменитый трагик Тальма в роли Эдипа по ходу пьесы восклицал: «…Дружба великого человека есть дар богов!…», оба императора, и Александр, и Наполеон, под аплодисменты зала встали в своей ложе и пожали друг другу руки. Интерактивное телевидение еще не было изобретено, но интерактивный театр, как мы видим, уже существовал.

Тальма, надо сказать, много чего наговорил со сцены в Эрфурте. Приведем просто несколько примеров: в роли Ореста он сказал, что «…боги правят нашими временами, но слава создается собственными деяниями…» – и понятное дело, все посмотрели на ложу Наполеона, a в роли Магомета он нашел целый кусок, который и выделил, повернувшись лицом все к той же ложе:

«…Все люди равны; не рожденье, а доблесть выделяет [достойных]. Есть смертные, любимые богами, которые достигают всего лишь собственными деяньями».

Теология тут более чем сомнительна – вряд ли Магомет, пророк Аллаха, мог говорить о богах во множественном числе, но публика поняла все как надо и наградила Тальма бурными аплодисментами. В то время в Эрфурте говорили, что в театре был «…партер, заполненный королями...» – вместе с Наполеоном прибыло три дюжины германских государей, и каждый из них старался аплодировать как можно громче…

Вот с Александром было посложнее. Он, конечно, был вежлив и учтив – вот только на дружеские уговоры как-то не поддавался и вел себя сдержанно. В беседах Александра и Наполеона основным мотивом была не сердечность, а уж скорее осторожность, как на поединке двух фехтовальщиков. Приведем цитату из Е.В. Тарле, связанную с их встречей:

«…Оба союзника обманывали друг друга, оба это знали, хотя еще пока и не вполне, оба не доверяли друг другу ни в чем и оба нуждались друг в друге. Александр считал Наполеона человеком величайшего ума; Наполеон признавал дипломатическую тонкость и хитрость Александра. «Это настоящий византиец», – говорил французский император о русском царе. Публичность была самым главным в этих объятиях и поцелуях: для Наполеона эти поцелуи утратили бы всю свою сладость, если бы о них не узнали австрийцы, а для Александра – если бы о них не узнали турки…»

При чем тут австрийцы? На этот счет нас может просветить Д. Чандлер – согласно приводимой им справке, в 1808 году Великая Армия состояла из 113 линейных и 32 полков легкой пехоты, всего 417 пехотных батальонов, общей численностью в 340 280 человек, плюс к ним 48 тысяч человек конницы, императорская гвардия и артиллерия силою в тысячу пушек, или побольше чем 2 пушки на тысячу человек, если считать солдат всех родов войск. Силы вроде бы огромные, но испанский фронт занимал 120 тысяч человек, и еще сотня тысяч уже двинулась туда же из Германии и Италии. В итоге на защиту огромной по протяженности границы – от долины Немана и до долины реки По – у Наполеона оставалось всего лишь 150 тысяч солдат, – и самым опасным пунктом была граница с Австрией. Австрийская империя вполне могла сосредоточить значительные силы на Дунае или в Италии – и нанести по Франции внезапный удар. А о том, что французское господство в покоренной Европе особого восторга не вызывает, Наполеон уже догадывался. Так что ему было очень важно показать всему миру, что с Александром у него тесный союз, и если что, то союзные русские войска ударят австрийцам в спину.

Что же касается упомянутых Е.В. Тарле турок, то о них есть смысл поговорить подробнее.


II

B сочинении А.С. Пушкина «Заметки по русской истории XVIII века» (1822) приводится цитата из мадам де Сталь на французском языке: «En Russie le gouvernement est un despotisme mitig? par la strangulation», то есть «Власть в России есть абсолютная монархия, ограниченная удавкой».

На самом деле мадам де Сталь, по-видимому, этого не говорила. В книге «Десять лет в изгнании» (Mme de Sta?l, Dix ann?es d’exil, 1821) есть лишь отдаленно схожая мысль: «Ces gouvernements despotiques, dont la seule limit? est l’assassinat du despote, bouleversent les principes de l’honneur et du devoir dans les t?tes des hommes» («Эти деспотические правительства, ограниченные лишь возможностью убийства деспота, опрокидывают в человеческой голове понятия чести и долга»). Как ни толкуй «…возможность убийства деспота…», это все-таки далеко не «…удавка…», и, по всей видимости, опасную остроту сочинил сам Пушкин, приписав ее мадам де Сталь. Первым на это указал Ю.Г. Оскман:

«…Острота, в которой перефразируется сентенция г-жи де Сталь о деспотических правительствах, единственной формой ограничения произвола которых является убийство деспота, принадлежит, видимо, самому Пушкину…»

Есть, правда, и версия Л.И. Вольперт, которая полагала, что сентенция могла действительно принадлежать мадам де Сталь, но существовала в устной форме. Это вполне возможно – Пушкин общался с людьми, знавшими мадам де Сталь лично, и мог услышать ее от кого-то из них. В данном случае нам это не важно.

Ho важно то, что за ловкой остротой стояла суровая истина. Петр Третий, супруг Екатерины Второй (официально – дед Александра Первого), был принужден отречься и после этого убит гвардейцами в Ропше. Один из его убийц, граф Алексей Орлов, был родным братом тогдашнего фаворита Екатерины, Григория Орлова, и не только не понес никакого наказания, но и был у императрицы в большой милости, и ему поручались потом самые важные дела. Например, он командовал русской морской экспедицией в Средиземное море, которая увенчалась победой над турецким флотом при Чесме.

Павел Первый, отец Александра, был удушен у себя в Михайловском замке, и один из участников этого дела, генерал Беннигсен, совсем недавно, в 1807 году, командовал русской армией под Эйлау и Фридландом.

И сейчас, в 1808-м, когда царь начал получать подметные письма с напоминанием о том, что его батюшка тоже дружил с французами и это плохо для него кончилось, он склонен был принимать их вполне серьезно.

Союзом с Наполеоном были недовольны многие – адмирал Д.Н. Сенявин вовсе не был в этом смысле исключением.

Недовольным надо было заткнуть рот, лучше всего – каким-нибудь громким успехом, наглядно показывающим пользу союзнических отношений с Францией. Захват Финляндии в какой-то мере помог разрядить обстановку, но настоящий приз был не на севере, а на юге. Турецкие владения на Балканах, Константинополь, Босфор и Дарданеллы были бы превосходным аргументом в споре с внутренней оппозицией. В Тильзите речь шла о разделе территорий между Императором Запада – Наполеоном – и Императором Востока – Александром, но после Тильзита прошел год, и никаких серьезных приобретений у России не оказалось. В данный момент русские войска стояли в отнятых у турок Молдавии и Валахии, и важной целью Александра было показать султану всю глубину франко-российской дружбы. Это сделало бы его поуступчивей.

Но Наполеон говорил о чем угодно – об Австрии, о своем одиночестве и желании обрести супругу, способную дать ему наследника (в качестве такой возможной супруги имелась в виду одна из сестер Александра), о временной неприятности в Испании, но вот о «турецком разделе» он говорил в той манере, в которой когда-то рекомендовал Сийесу писать конституцию, – «…коротко и неясно…». В общем, все это вместе у царя теплых чувств к Наполеону не вызывало.

К тому же в его соображениях появился новый фактор – у него вдруг нежданно-негаданно обнаружился очень знающий и толковый советник.


III

Литература о Наполеоне пересыпана эпизодами, о которых знают все авторы, писавшие о нем. Визит Талейрана к русскому императору, в ходе которого Талейран сказал царю, что, по его мнению, русский народ не цивилизован, а русский государь цивилизован и что во Франции дело обстоит наоборот – народ Франции цивилизован, а вот французский государь, увы, нет, не цивилизован, и поэтому надо, чтобы французский народ и русский государь заключили между собой союз, принадлежит как раз к числу таких эпизодов.

Талейран в сентябре 1808 года не занимал никаких официальных постов, кроме своей высокой придворной должности, но в Эрфурт все-таки приехал, и Наполеон поручил ему, так сказать, неофициальную сторону переговоров с Александром. Поэтому его слова и действия Александра просто поразили – тот самый человек, который днем уговаривал его сделать то-то и то-то, вечером, за чашкой чая, говорил ему наедине, что предложения эти опасны, – и объяснял, почему…

Все это имело последствия. Александр понял, что империя Наполеона не так сильна, как кажется со стороны. Наполеон же не мог понять причин неожиданного упорства человека, от которого он этого не ожидал. А так как сдерживаться он уже разучился, то временами случались бурные сцены. Одна из таких сцен случилась, когда императоры разошлись во мнениях по поводу обязательности участия России в возможной франко-австрийской войне.

Вот цитата из «Наполеона» Е.В. Тарле:

«…Наполеон швырнул об землю свою шляпу и стал в бешенстве топтать ее ногами. Александр в ответ на эту выходку заявил: «Вы резки, а я упрям… Будем разговаривать, будем рассуждать, а иначе я уеду»…»

Эти слова Александра Первого надо оценить по достоинству – говорил он твердо. Буквально за четыре месяца до «эрфуртского свидания» Наполеон не постеснялся арестовать все королевское семейство Испании. Когда Александр Первый уезжал из Петербурга в Эрфурт, в его столице шептались, что он едет туда, как когда-то, во времена Батыя, русские князья ездили в Орду – ожидать можно было чего угодно. Даже матушка Александра, вдовствующая императрица Мария Федоровна, не постеснялась сообщить ему об опасности поездки в Эрфурт, занятый французскими войсками, и сделала это письменно.

И так думали не только в России. Приведем еще одну цитату из труда Е.В. Тарле:

«…Никто уже и не надеялся, что он вас отпустит, ваше величество», – откровенно (и к большой досаде Александра) проговорился один старый прусский генерал, когда Александр возвращался из Эрфурта…»

Но, как бы то ни было, встреча окончилась благополучно. Императоры обнялись на прощанье столь же пылко, как они сделали и при встрече, – и разъехались. Договориться им не удалось, и Александр направился в пределы своей обширной империи. Тайну своих новых отношений с Талейраном он сохранил даже от своего министра иностранных дел, Румянцева.

Наполеон отправился в Испанию.


IV

Взаимодействия национальных культур создают иной раз такие неожиданные рикошеты, что просто диву даешься. Ну какая связь может быть между песней, которая была популярна в Красной Армии в тяжелый период Отечественной войны 1941–1945 годов, и испанской кампанией Наполеона, проделанной им в ноябре – декабре 1808-го?

Но есть популярная песня «Не бил барабан перед смутным полком», написанная на слова Ивана Козлова, в которой повествуется о тайной могиле погибшего вождя, в которой его оставляют соратники, вынужденные уйти, оставив поле боя врагу, а в песне есть такие строки:

И бедная почесть к ночи отдана; Штыками могилу копали; Нам тускло светила в тумане луна, И факелы дымно сверкали.

Песня заканчивается замечательными по силе стихами:

Прости же, товарищ! Здесь нет ничего На память могилы кровавой; И мы оставляем тебя одного С твоею бессмертною славой.

Текст представляет собой замечательно точный перевод, сделанный И. Козловым с английского оригинала, стихотворения «Погребение сэра Джона Мура» ирландского англоязычного поэта Чарльза Вольфа (1791–1823) – целиком стихотворение можно посмотреть в приложениях.

А Джон Мур – генерал, командовавший английскими войсками во время испанской кампании 1808 года. Похоронили его в начале января 1809-го, и сделано это было действительно тайно – войска, которыми он командовал, в осажденном испанском порту Корунья были перевезены на английские корабли и ушли в море. Преследовавший их маршал Сульт их не догнал…

Испанская кампания 1808–1809-го Наполеона в русскоязычной литературе особо не освещалась. Е.В. Тарле обронил на эту тему пару фраз, суть которых сводилась к тому, что грозный император разбил испанские войска, и совсем уж было погибало испанское дело, но тут ему пришлось срочно вернуться в Париж, а в Испании началась «герилья» – так называемая «маленькая война», которую в духе новых веяний в русском языке следовало бы перевести с испанского как «войнушка» и которая таковой вовсе не оказалась. Но об этом мы поговорим позднее, а пока – несколько слов о том, как эта оказавшаяся бесконечной «малая война» начиналась.

Прибыв в Испанию, Наполеон начал свое наступление в начале ноября 1808 года. Испанцы после поспешного отступления французских войск в Наварру успели создать так называемую Верховную Хунту и мобилизовать значительные силы – до 200 тысяч солдат, развернутых в два эшелона: основной, в котором было побольше 120 тысяч человек, и второй, вспомогательный, состоявший из учебных команд и тыловых гарнизонов, в котором было еще 80 тысяч. На помощь к испанцам подоспела английская армия сэра Джона Мура – целый корпус в четыре дивизии, 20 тысяч человек, со своей артиллерией и конницей.

Против испанцев и англичан стояли французские войска примерно той же численности, пополненные ветеранами Великой Армии, и командовал ими Наполеон.

Понятно, что при такой армии и при таком полководце исход кампании был предрешен. У испанцев не было никакого эффективного верховного командования, Верховная Хунта оказалась предельно некомпетентной, испанские генералы плохо знали военное дело, их войска были наполнены храбрыми, но плохо организованными людьми, и в итоге три испанские армии буквально рассыпались про столкновении со своим грозным противником. Единственным способным испанским военачальником оказался ирландец-католик Блейк, чья семья в свое время бежала от преследований и нашла в Испании убежище. Он командовал войсками Галисии и Астурии, храбро сражался, но был разбит – и сумел, бросив все пушки и тяжелое снаряжение, через непроходимые горы все-таки уйти из окружения. Но наибольшие неприятности причинил французам корпус сэра Джона Мура. Он напал на их коммуникации между Испанией и Францией, надеясь спасти Мадрид. Это ему не удалось, но он вынудил Наполеона направить против него войска, предназначенные для похода в Андалузию. В эпическом отступлении к побережью, напоминавшем отступление Багратиона в кампанию 1805-го, войска сэра Джона отбили все атаки преследовавших французов и даже умудрились взять в плен генерала Шарля Лефевра-Денуэтта, который, на свою беду, ввязался в кавалерийскую стычку между французским авангардом и драгунами английской дивизии генерала Пэджета. Англичане сумели добраться до Коруньи, отбить атаки подоспевшего наконец Сульта и сесть на свои корабли.

Сэр Джон Мур погиб чуть ли не в последний день обороны Коруньи. Ho o тайной могиле для своего вождя англичане беспокоились напрасно.

Первый памятник сэру Джону Муру был поставлен по приказу маршала Сульта.


V

Тревожные новости, которые в начале 1809 года получил из Парижа Наполеон, заставили его действовать с необычайной даже для него скоростью и решительностью. А узнал он, во-первых, о значительных и резко возросших австрийских вооружениях, во-вторых, о том, что князь Талейран принял у себя в доме, в присутствии множества гостей, министра полиции Жозефа Фуше – он встретил его у входа, совершенно дружески приветствовал, и оба они провели вечер в оживленной беседе. Поскольку до этого примечательного события оба сановника враждовали и совершенно друг друга не выносили, то их встреча, а уже тем более – публичная встреча, означала сознательную демонстрацию неожиданно возникшей взаимной симпатии.

Фуше – ну что Фуше? Император знал, с кем имеет дело, и между ним и его шефом полиции происходили иной раз такие кисло-сладкие, якобы шутливые разговоры:

«Что бы вы сделали, Фуше, если бы правление мое пошатнулось?»

«Ваше Величество, я немедленно попытался бы захватить как можно больше власти, чтобы не стать жертвой событий…»

Что до Талейрана, то Наполеон расценивал его способности очень высоко, и уж коли Талейран начал демонстрировать свое согласие с Фуше, то означать это могло только одно – публично выраженное несогласие с императором.

Действовать надо было немедля, не откладывая – и Наполеон оставил армию на маршалов, номинально подчиненных Жозефу, и помчался в Париж. Он буквально летел, не останавливаясь на отдых, и проделал путь из Испании в свою столицу в рекордные четыре дня.

Из всех описаний событий января 1809 года наилучшее, по-моему, сделал Е.В. Тарле. Талейрану он посвятил отдельную работу, и вот довольно длинная цитата из этого труда:

«…28 января 1809 года и произошла знаменитая, сотни раз приводившаяся в исторической и мемуарной литературе сцена, о которой некоторые присутствовавшие не могли до гробовой доски вспоминать без содрогания. Император в буквальном смысле слова с кулаками набросился на Талейрана. «Вы вор, мерзавец, бесчестный человек! – бешено кричал он. – Вы не верите в бога, вы всю вашу жизнь нарушали все ваши обязанности, вы всех обманывали, всех предавали, для вас нет ничего святого, вы бы продали вашего родного отца! Я вас осыпал благодеяниями, а между тем вы на все против меня способны! Вот уж десять месяцев, только потому, что вы ложно предполагаете, будто мои дела в Испании идут плохо, вы имеете бесстыдство говорить всякому, кто хочет слушать, что вы всегда порицали мое предприятие относительно этого королевства, тогда как это именно вы подали мне первую мысль о нем и упорно меня подталкивали! А этот человек, этот несчастный? Кто меня уведомил о его местопребывании? Кто возбуждал меня сурово расправиться с ним? Каковы же ваши проекты? Чего вы хотите? На что вы надеетесь? Посмейте мне это сказать! Вы заслужили, чтобы я вас разбил, как стекло, и у меня есть власть сделать это; но я слишком вас презираю, чтобы взять на себя этот труд! Почему я вас еще не повесил на решетке Карусельской площади? Но есть, есть еще для этого достаточно времени! Вы – грязь в шелковых чулках!»

Как ни ярко это описание, оно все-таки нуждается в некоторых комментариях.


VI

Ну, начнем с мелочей – Наполеон назвал Талейрана не «грязью», а «навозом». Использованный Е.В. Тарле эвфемизм понятен – в то время, когда его «Наполеон» выходил из печати, слово «дерьмо» даже в смягченной до «навоза» форме в академической научной работе было совершенно неупотребимым. Далее – послушаем понимающего человека, посла Австрийской империи в Париже, Клемента фон Меттерниха. В донесениях, отправляемых им своему правительству, говорилось, что во Франции существуют две политических партии – «партия войны», состоящая из военных и возглавляемая самим императором Наполеоном, и «партия мира», состоящая из людей, располагающих крупными состояниями и желающих стабильности. Им сочувствует министр полиции Жозеф Фуше и даже кое-кто из маршалов – Меттерних называет Ланна и Мюрата. Неофициальным же главой партии мира является князь Талейран, которого Меттерних предлагает рассматривать только как «…человека политического…», полностью игнорируя прочие аспекты этой разносторонней личности. И вот как человек политический, он стоит за стабильность, умиротворение и сближение с Австрией – он доверительно говорил Меттерниху, что… «рассматривает интересы Австрии как свои собственные…».

И в данном случае он не лукавил. Даже после Аустерлица он доказывал Наполеону, что Австрия – необходимый элемент равновесия в Европе, что по природе своей она слаба, ибо ее совершенно разнородные части соединены вместе только одним – династией Габсбургов, и что в силу этого опасной для Франции она быть не может, и что надо переориентировать Австрию на восток и сделать из нее готовый оплот против России, и что для этого надо помочь ей захватить Молдавию и Валахию. А для избежания трений с ней надо восстановить Веницианскую Республику, и это буферное государство отделит австрийские владения в Тироле от французских владений в Италии. И вобще, конструкция, при которой Франция будет отделена от России Пруссией и Австрией, дружественными по отношению к Франции и враждебными по отношению к России, будет для Франции наилучшей. Талейран поэтому был очень против войны с Пруссией в 1806-м, а уж жестокий режим, установленный в ее отношении после войны, и вовсе не одобрял. Что до захвата королевского семейства Испании в Байонне, то Талейран, доказывая Наполеону всю недопустимость этого, приводил следующую аналогию:

«…Знатный человек может позволить себе многое. Он может держать у себя любовниц, плохо обращаться со своей женой, несправедливо относиться к своим друзьям – его, несомненно, будут винить во всем этом, но если он богат, могуществен и умен, на него будут смотреть со снисхождением и многое простят. Но если он сплутует в карты, он будет немедленно изгнан из хорошего общества, и прощения ему не будет…»

Наполеон возражал ему, доказывая, что при том уровне могущества, которого он достиг, уже «…никто не осмелится назвать это подлостью…» – но, надо сказать, в своей оценке дела в Байонне Талейран был прав. Вот что пишет по этому поводу простой и вполне лояльный офицер Великой Армии, знакомый нам Марбо:

«…Совершилось беззаконнейшее похищение короны, какое только знает современная история, – предложить себя посредником между отцом и сыном, чтобы заманить обоих в ловушку и ограбить, – это была гнусность и злодейство, которые заклеймила история и не замедлило наказать Провидение».

Еще совсем недавно, в Пруссии, он смотрел с обожанием на великого человека, с которым свела его судьба. Но война в Испании явно настроила его на философский лад – он заговорил о Провидении…


VII

Сцена, устроенная Наполеоном, окружающих потрясла. Даже его личный секретарь, Меневаль, слепо преданный хозяину, и то в своих воспоминаниях записал, что в тот вечер император уронил свое достоинство. Только одного человека все происшедшее как бы не затронуло. Приведем еще одну цитату из Е.В. Тарле:

«Его высочество светлейший князь и владетельный герцог Беневентский, великий камергер императорского двора, великий электор Французской империи, командор Почетного легиона, князь Талейран-Перигор стоял неподвижно, совершенно спокойно, почтительно и внимательно слушая все, что кричал ему разъяренный император. Присутствовавшие сановники дрожали, почти не смея глядеть на Талейрана, но он, единственный в комнате, казалось, сохранял полнейшую безмятежность и ясность духа».

Более того, когда прием окончился и приглашенные на него сановники стали расходиться, Талейран сказал, слегка пожав плечами:

«Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан».

Мадам де Лаваль, родом из знатнейшей семьи Монморанси и старинная приятельница Талейрана, спросила его – почему он не запустил в императора каминными щипцами? Он ответил, что подумал было об этом, но, как известно мадам де Лаваль, он слишком ленив.

Все гадали, чем все это закончится. На следующий день, в воскресенье, министр финансов, Годен, носивший звучный титул герцога де Гаета, явился к Наполеону, имевшему обычай принимать в этот день своих министров, как можно раньше – у него было много работы, он хотел уйти как можно раньше, и поэтому явился во дворец еще до того, как слуги начали зажигать там свечи, заняв заранее видное место в самых первых рядах, он надеялся улизнуть потом одним из первых. Каково же было его изумление, когда он увидел Талейрана, пришедшего еще раньше его…

Любопытство взяло верх – Годен остался до конца приема, он хотел посмотреть, что случится дальше. Наполеон прошел мимо Талейрана, «…не заметив…» его. Как ни в чем не бывало, бывший министр иностранных дел остался невозмутим, а когда его сосед замешкался с ответом на вопрос, заданный императором, как ни в чем не бывало предоставил Наполеону нужную ему информацию. Тем самым ситуация как бы разрядилась – возможно, Наполеон сожалел о том, что потерял самобладание, и был даже несколько признателен Талейрану за то, что теперь инцидент, так сказать, остался в прошлом.

Дафф Купер [1], автор очень интересной биографии Талейрана, написанной на английском, замечает, что Наполеон был к этому времени уверен в своем величии и в своей непогрешимости и воображал, что подобные оскорбления могут быть прощены или забыты.

Странно, что итальянец позабыл итальянскую поговорку, гласящую, что месть – это такое блюдо, которое надо подавать холодным.


VIII

Война с Австрией началась, как Наполеон и предвидел, но совершенно не так, как он предполагал. Делая свои предварительные расчеты, он принял как необходимость тот факт, что в этот раз инициативу нападения следует предоставить Австрии. Уж очень ненадежным было политическое положение и в Германии, и даже во Франции для того, чтобы Наполеон мог предстать в роли нападавшего. Ему было нужно время на то, чтобы найти людей, – и во Франции был опять проведен досрочный призыв, теперь уже с опережением в два года – в армию шли рекруты 1810-го. Их надо было организовать, вооружить, обучить – и надо было что-то сделать для компенсации того факта, что из зеленых юнцов нельзя моментально сделать испытанных ветеранов.

Одним из методов такой компенсации Наполеон признал артиллерию – и военному министру Кларку были даны директивы довести число пушек в формирующихся новых формированиях с двух орудий на тысячу человек до пяти орудий на тысячу. В армию были добавлены германские контингенты из Саксонии, Баварии, Вюртемберга и даже 18 тысяч поляков под командованием князя Понятовского.

Целью было собрать 260 тысяч человек в Германии и еще 150 тысяч – в Италии, под общей командой Эжена де Богарнэ, но это не получилось. План создания новых формирований был выполнен примерно на две трети по людям и примерно наполовину по артиллерии, когда 9 апреля 1809 года пришла поразительная весть – война началась!

Наполеон почему-то был совершенно убежден, что войну ему предварительно объявят, – но этого не произошло. Эрцгерцог Карл, младший брат императора Франца и его лучший полководец, попросту перешел границу, объявил, что делает это «…по приказу своего повелителя, императора Австрии…», – и двинулся вперед, на части Бертье, разбросанные в южной Германии.

С командованием армией Бертье не управился. Он был поистине великим штабистом, но плохим командующим и вовсе не годился на роль лидера. К счастью, он недолго оставался один – выехав из Парижа 13 апреля, Наполеон уже 15 апреля пересек Рейн, а к раннему утру 17 апреля приехал в ставку к Бертье. У него уже вошло в привычку ездить таким образом, что по трое-четверо суток подряд из экипажа он выходил только во время смены лошадей.

Командование он взял на себя и, как он говорил, «…придал ему должную энергию…». Прибывшему из Испании Ланну был подчинен новый, созданный на ходу сводный корпус из двух пехотных дивизий и тяжелой кирасирской кавалерии. 21 апреля 1809 года произошло значительное сражение – и Наполеон был уже уверен, что он выиграл вторую Иену. По крайней мере, так он написал Даву, с добавлением инструкций о направлении дальнейших операций. Результаты, однако, оказались куда скромнее – австрийцы потеряли 10 тысяч человек и 30 пушек, но отступили в порядке. Тем не менее Наполеон решился продолжать преследование. А по ходу дела провел еще одно мероприятие – он остановился у походной колонны 13-го пехотного полка и спросил, кто из солдат показал себя храбрецом в случившемся сражении. Вопрос задавался не командиру полка, а всему его составу. После недолгого совещания солдаты вытолкнули вперед одного из них – он был тамбурмажором – и сообщили, что вот он и показал себя накануне как настоящий герой.

«Говорят, вы самый храбрый из солдат этого полка, – сказал Наполеон. – Я назначаю вас кавалером ордена Почетного легиона, бароном Империи, и награждаю вас пенсией в четыре тысячи франков» [2].

Солдат, в основном новобранцев, он этим поразил – такой орден давался, как правило, знати, на титул барона мог рассчитывать превосходный офицер в чине полковника, а уж пенсия в 4 тысячи франков для солдат, получавших меньше 300 франков в год, выглядела и вовсе сказочно. Наполеон двинулся дальше, в окружении своей свиты и конвоя, провожаемый громовыми кликами забывших усталость солдат. Они кричали «Да здравствует император!» — и, вообще говоря, были правы.

Он знал, как управлять людьми.


IX

Поймать отступающих австрийцев Наполеону не удалось. Более того, их арьегард в сражении под Ратисбоном дал такой отпор преследователям, что в конце концов сам маршал Ланн, закричав своим солдатам, что он покажет им, что был гренадером до того, как стал маршалом, схватил штурмовую лестницу и побежал вперед. Его адъютант, Марбо, буквально вырвал лестницу у Ланна из рук, сказал ему, что маршалу нет необходимости рисковать головой до тех пор, пока его адъютанты еще живы, – и побежал к австрийским укреплениям. Солдаты, поглядев на своего маршала и на его адъютанта, спорящих за право быть убитым первым, пошли на штурм единой волной. В итоге укрепления под Ратисбоном были все-таки взяты. Сам Наполеон получил ранение – пушечное ядро на излете задело ему ногу. После перевязки он сел в седло – надо было развеять слух о том, что он убит или тяжело ранен.

Но австрийцы успели отступить. В итоге Наполеону не удалось одержать большой победы, которой он так желал, – но был достигнут важный промежуточный результат. Своими успехами он все-таки удержал Германию от общего восстания. Империя была непрочна – Талейран был прав, и Наполеон знал это. В силу стремления к все новым и новым высотам он не консолидировал свои достижения. Вместо того чтобы превратить побежденных противников в надежных союзников, он превращал их в озлобленных врагов, только и ждущих того мига, когда они смогут отомстить ему за все свои унижения.

Теперь Наполеону надо было выбирать – преследовать отступающих в Богемию (современную Чехию) австрийцев или идти на Вену. В былые годы он, не колеблясь, двинулся бы догонять врага – в его военной системе основное внимание обращалось на «…разгром неприятельских масс…», все остальное: крепости, территории, даже столицы – было второстепенно.

Сейчас, весной 1809-го, к чисто военным соображениям примешивались политические – нужен был громкий успех, и как можно скорее. Он пошел на Вену. К 13 мая под угрозой пушечного обстрела Вена сдалась, но ее гарнизон успел уйти на северный берег Дуная. Надо было спешить – из Италии подходили австрийские войска эрцгерцога Иоанна. Французская армия после первоначальных успехов ушла слишком далеко и теперь находилась в трудном положении. Положение начинало сильно походить на кампанию 1805 года – до того, как случился Аустерлиц. Надо было искать сражения как можно скорее, а для этого надо было перейти Дунай. В поисках подходящего места для переправы саперы нашли островок Лобау примерно в сотне метров от северного, австрийского берега реки. Он мог послужить некоторой защитой от артиллерийского огня, закрывая собой длинные, чуть ли не в километр, понтонные переправы через основное русло Дуная.

Французские войска перешли реку и оказались под атакой подоспевшей к месту их переправы армии эрцгерцога Карла. В итоге грянуло огромное сражение у Асперна-Эсслинга. У австрийцев был большой позиционный плюс – они контролировали Дунай выше по течению и могли пускать по реке вниз плоты с зажигательными материалами, которые сильно вредили понтонному мосту, через который французские войска питались подкреплениями и боеприпасами.

Бой длился до позднего вечера 21 мая. Предмостное укрепление на северном берегу Дуная Наполеону удалось удержать. Но на плацдарме против 100 тысяч австрийцев у него было только 31 тысяча солдат – и их единственной связью с южным берегом служил непрочный понтонный мост в километр длиной. 22 мая переломить ситуацию Наполеону не удалось. Под Эсслингом полегло больше 20 тысяч человек с каждой стороны, и французам в итоге пришлось уйти с плацдарма на остров Лобау, оставив между собой и австрийской армией рукав Дуная. Мало того, что победа ускользнула от Наполеона и сражение окончилось отступлением – случилось и нечто худшее.

В одной из контратак был смертельно ранен маршал Ланн.


X

Вообще говоря, это было поражение. Наполеону понадобилось больше суток на то, чтобы прийти в себя, – даже его неисчерпаемая энергия ослабла, и он в течение двух дней, вплоть до 24 мая, не предпринимал ничего. К 25 мая саперам удалось восстановить понтонный мост между южным берегом Дуная и островом Лобау – он был сильно поврежден паводком и австрийскими горючими плотами. Хирург армии, доктор Ларрей, организовал забой лошадей на Лобау – их варили в брошенных кирасах, приспособленных под суповые корыта, и бульон пошел для раненых. Наполеона засыпали жалобами старших офицеров, чьих лошадей доктор для этой цели конфисковал – он выслушал их жалобы, вызвал доктора Ларрея и тут же, на месте, сделал его бароном. Он приказал немедленно стянуть к переправе австрийские пушки, захваченные в Вене, – пехоту, понесшую большие потери, надо было усилить, и он использовал трофейную артиллерию.

В самом конце мая подошла помощь из Италии – Эжен де Богарнэ и Макдональд [3] нагнали и разбили эрцгерцога Иоанна и подошли со своим корпусом к главным силам Наполеона. Лобау укреплялся, шла подготовка новой атаки на австрийский берег, готовились понтоны. 4 июля 1809 года началось наступление – французские саперы навели с Лобау сразу дюжину мостов, ночью 5 июля на северный берег перешли уже четыре пехотные и три кавалерийские дивизии. Маршал Массена отправился в наступление в своей коляске – он накануне повредил ноги и не мог ни ходить, ни держаться в седле. Сражение у местечка Ваграм шло 5 и 6 июля – и в конце концов корпусу Макдональда таранным ударом удалось прорвать центр австрийской позиции. Эрцгерцог Карл был вынужден отступить. Это была долгожданная победа – но совсем не похожая на те, которые Великая Армия привыкла одерживать. Потери были велики, примерно равны австрийским, и австрийцы отступили, не оставляя противнику ни пушек, ни знамен, ни пленных.

Но драться и дальше они уже не могли. 12 июля 1809 года, в два часа ночи, было подписано перемирие. Переговоры о мире, однако, шли примерно так же, как шли сражения – австрийцы перестали быть уступчивыми. Дипломаты сообщали в свои столицы, что если в 1805 году войны хотело только правительство Австрии, то в 1809-м дух сопротивления наполнял и правительство, и армию, и народ. Торговля шла вплоть до октября, и успех переговоров оказался решен не только на Дунае.

31 августа 1809 года англичане сделали попытку высадиться на острове Вальхерен, в теперешней Бельгии. Предполагалось, что они смогут использовать тот факт, что войска Наполеона разбросаны между Испанией, Италией и Германией и что на собственно французских границах никакой военной силы нет. Их надежды оказались разбиты. В северных департаментах Франции было введено чрезвычайное положение, национальная гвардия была мобилизована. Англичане потерпели поражение, им пришлось немедленно отступить. Это повлияло на обе стороны, ведущие переговоры в Шенбрунне. Император Франц понял, что помощи он не дождется, – и смягчил свою позицию. Император Наполеон немедленно воспользовался этим обстоятельством и заключил столь желанный ему мир.

Но он был встревожен еще больше, чем его противник. Дело было в том, что мобилизацию во Франции организовал Фуше.

А командовать спешно собранными войсками он сам, своей властью, назначил Бернадотта.


Примечания

1. Альфред Дафф Купер (англ. Alfred Duff Cooper; 22 февраля 1890 – 1 января 1954) – политик Великобритании. Входил в Тайный совет Великобритании. Был министром информации в первом кабинете Черчилля.

2. Д. Чандлер. Военные кампании Наполеона, стр. 425

3. Макдональд (Macdonald) Жак Этьен Жозеф Александр – герцог Тарентский с 1809 года, французский военачальник, маршал Франции с 1809-го, участник революционных и Наполеоновских войн. Сын шотландского эмигранта.


Австрийский брак


I

Теоретически к концу 1809 года, после подписания мира с Австрией в Шенбрунне, Империя достигла зенита могущества. Наполеон уже повсеместно признавался «императором Запада». Его владения были поделены на 130 департаментов, с населением, состоящим из французов, немцев, итальянцев, общей численностью в 44 миллиона человек, и даже Рим (в 1810-м) был сделан французским департаментом. В том же 1810-м шведы провозгласили Бернадотта своим наследным принцем – шведский король был бездетен, желание угодить Наполеону было велико, а Бернадотт был как-никак шурином короля Испании, Жозефа Бонапарта, и очень дружески обошелся с пленными шведскими офицерами в ходе кампании 1806-го, когда его войска взяли ганзейский город Любек, вовсе с Францией не воевавший.

Ну что сказать? Шведы слабо разбирались во французских делах – и тот факт, что Наполеон летом 1809-го не просто отослал маршала Бернадотта из армии в Париж, а сместил его с поста командующего корпусом, как-то прошел мимо них. Взаимное раздражение у всесильного императора Наполеона и у его верного слуги, князя Понтекорво, маршала Жан-Жюля Бернадотта, копилось давно. В ходе кампании 1809 года Бернадотт сделал пару непочтительных замечаний по поводу «…слабеющего военного гения императора…» и сказал, что уж он-то побил бы эрцгерцога Карла каким-нибудь ловким маневром. Наполеону, разумеется, об этом доложили – мир не без добрых людей, считающих, что организовать донос, заодно угодив императору, – это святой долг и высокая обязанность.

Так что, когда Наполеон встретил Бернадотта, летящего галопом в сторону, противоположную фронту неприятеля, он его остановил, спросил, не этим ли ловким маневром он намеревается выиграть сражение, и тут же, не сходя с места, отрешил его от должности. Надо сказать, он был несправедлив – Бернадотт действительно мчался назад, но он просто собирал свою отступившую конницу.

Ну, спорить Бернадотт не мог – и вернулся в Париж. Когда Фуше назначил его командиром над спешно мобилизованными частями национальной гвардии, Наполеон уже знал, что в его армии существует «союз филадельфов», состоящий из офицеров в высоких чинах, что они выражают желание «…установить наконец мир…», что они в основном приверженцы республиканского строя – и что его министр полиции, Фуше, совершенно в курсе их деятельности.

Все это в сумме очень попахивало заговором.

Внешнеполитические дела тоже шли не лучшим образом. Война в Испании шла и шла, и конца ей было не видно. Союз с Россией, на который Наполеон возлагал такие большие надежды, трещал по всем швам. Царь, неопределенно обещавший ему свое содействие в случае войны, содействие это оказал, но довольно странным образом – русские войска маневрировали у австрийской границы, но в наступление не шли, австрийцев всячески избегали и в итоге закончили кампанию, потеряв трех человек убитыми. Надо было быть слепым, чтобы не увидеть тут какого-то тайного сговора – и он действительно существовал. Австрия сняла со своей восточной границы 40 тысяч войск – и использовала их против «…союзника и друга российского императора…».

Сестру царя, великую княжну Екатерину Павловну, руки которой Наполеон как бы неофициально просил, спешно выдали замуж за владетельного герцога Ольденбургского, ее кузена по матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне [1].

Таких князей в Германии было немало, и в Эрфурте они толпились в прихожей Наполеона, не зная, как ему угодить. Поступок царя, от которого зависел брак его сестры, что и говорить, выглядел недружественно. Все это не способствовало заявленной перед лицом всей Европы «…франко-российской дружбе…». Обязательства по континентальной блокаде русские тоже выполняли хуже некуда. Торговля с англичанами шла чуть ли не открыто.

Наполеон гневался и из-за политических осложнений, и из-за личного афронта. А ведь он не знал и еще некоторых очень серьезных обстоятельств.

Например, он и не подозревал о существовании «Анны Ивановны».


II

«Анна Ивановна» – это был один из псевдонимов, которыми обозначался Талейран в его переписке с царем. Переписка шла через посредство молодого (ему в 1809-м было чуть за 30), но чрезвычайно дельного сотрудника российского министерства иностранных дел по имени Карл Нессельроде. Ему в послетильзитский период царем было поручено деликатнейшее дело: поддержание контактов в Париже с Талейраном – и справился он с этим просто блестяще.

Дело было настолько секретным, что об этих контактах не знал ни российский официальный посол в Париже, ни даже министр иностранных дел, Румянцев.

Наполеон Талейрана очень ценил. Когда он принимал вступающего на пост министра иностранных дел преемника Талейрана, Шампаньи, он сказал ему:

«…Я не хотел бы скрывать от вашего превосходительства чувство глубокого сожаления, с которым я расстался с вашим предшественником, князем Беневентским...»

И даже к концу жизни, уже зная все, Наполеон тем не менее сказал о Талейране следующее:

«Это – человек интриг, человек большой безнравственности, но большого ума, и, конечно, самый способный из всех министров, которых я имел».

Собственно, и Талейран отзывался о своем господине в высшей степени комплиментарно. Положим, когда он говорил, что «…работать его научил великий император…», ему это было выгодно – он использовал тень поверженного колосса. Но вполне возможно, что он – в той мере, в которой он вообще был на это способен, – действительно вначале Наполеону сочувствовал. В князе Талейране было некое странное сочетание необыкновенного ума и полного эмоционального холода. Когда он говорил, что «…бывают высоты, на которые могут подняться только орлы и пресмыкающиеся...», так и кажется, что под «пресмыкающимися» он имеет в виду самого себя. Если же прибавить, что князь, несмотря на немалые годы и сильную хромоту, пользовался огромным услехом у женщин и считался неотразимым кавалером, то тут уж напрашиваются прямо библейские аллюзии о премудром змее-соблазнителе. И к тому же при всей своей громко декларируемой лени, при всей своей любви к богатству, роскоши и наслаждениям этот убежденный гедонист был способен пойти на огромный риск. Предавая Наполеона, он рисковал головой – в самом прямом смысле этого слова. Почему он это делал? Послушаем мнение по этому поводу, высказанное умнейшим человеком, Е.В. Тарле:

«…Наполеон его [Талейрана] недооценивал и слишком поздно убедился, как может быть опасен Талейран, если его интересы потребуют, чтобы он предал и продал своего господина и нанимателя. Что касается Талейрана, то весьма может быть, что он и не лжет, когда утверждает, будто искренне сочувствовал Наполеону в начале его деятельности и отошел от него лишь к концу, когда начал понимать, какую безнадежно опасную игру с судьбой и какое насилие над историей затеял император, к какой абсолютно несбыточной цели он стремится. То есть, конечно, тут надо понимать дело так, что Талейран убоялся не за Францию, как он силится изобразить, ибо «Франция» тоже была для него абстракцией, но за себя самого, за свое благополучие, за возможность спокойно пользоваться наконец нажитыми миллионами, не прогуливаясь ежедневно по самому краю пропасти…»

Но, возможно, и Евгений Викторович не оценил в достаточной степени и элемент мести. Талейран был оскорблен и по понятиям того времени имел неоспоримое право на дуэль. Выбор оружия по установившемуся дуэльному кодексу принадлежал оскорбленному.

Талейран выбрал интеллект.


III

И при всем при этом он не забывал и личные интересы. Скажем, еще в Эрфурте он сумел использовать влияние, которое возымел на Александра Первого, для того чтобы устроить брак своего беспутного племянника и женить его на Доротее, младшей дочери богатой герцогини Курляндской. Герцогиня была российской подданной и уж хотя бы в силу этого отказать царю в его ходатайстве в пользу этого брака никак не могла. Царь замолвил словечко, и дело сладилось – и в дальнейшем мы еще узнаем об этом много интересного. Ну, и кроме того, делу не помешало бы и просто золото – Талейран привык, что ему за политические услуги платят столько, сколько он попросит. Что, надо сказать, с Александром у него не проходило без серьезных хлопот. Царь был склонен к идеализму, особенно на словах, но к роли дойной коровы был вовсе не склонен. Вот один эпизод из очень непростой истории его сотрудничества с Талейраном – не могу удержаться от удовольствия привести длинную цитату из текста «Талейрана», блистательной работы Е.В. Тарле:

«…Талейран, вельможа и миллионер, владелец дворца и замка, вел жизнь, полную внешнего блеска и наслаждений, но лишенную того захватывающего интереса, который давало его прежнее положение. Его тайные сношения с Александром продолжались, но становились все опаснее и казались осужденными на политическое бесплодие. Очень уж могуществен был по-прежнему Наполеон, несмотря на все предсказания Талейрана. Снова разгромив Австрию в 1809 году, вынудив ее к новому позорному и убийственному миру, женившись сейчас после этого на дочери австрийского императора, владычествуя прямо или косвенно, чрез своих наместников и вассалов, над всей Европой, Наполеон принялся уже не войнами, а простыми декретами присоединять новые и новые страны к своей колоссальной державе. Может быть, поэтому Александр как будто несколько охладел – не к Талейрану, к которому никогда никаких симпатий не обнаруживал, а просто охладел временно в самом интересе своем к его сообщениям и советам. А тут еще Талейран написал царю (15 сентября 1810 года) письмо, в котором в самых достойных и красноречивых выражениях изящнейшею французскою прозою, достойною пера Шатобриана или Анатоля Франса, с теплым оттенком сердечности и дружеской доверчивости, сообщал Александру, что он, Талейран, в последнее время поиздержался и что очень бы удачная мысль была, если бы Александр дал своему верному тайному корреспонденту полтора миллиона золотом. Далее следовала уже наперед любезно наведенная Талейраном на всякий случай деловая справка, как технически удобнее всего прислать эти деньги, чрез какого банкира во Франкфурте, о чем генеральному русскому консулу в Париже Лабенскому написать и что именно прибавить, чтобы Лабенский не вздумал сомневаться, и так далее.

Но тут коса нашла на камень. Александра I особенно раздражало, когда кто-нибудь слишком уж спекулировал на его наивности. Талейрану все дело испортила его ссылка в начале письма на эрфуртские заслуги и деликатный намек, что именно оттого-то и пошатнулись его финансовые дела, что со времени Эрфурта Наполеон на него сердится. Александр ответил любезным по форме, но ехиднейшим по содержанию отказом: он ему денег этих, к сожалению, не может и не хочет дать именно затем, чтобы не подвергнуть князя Талейрана подозрениям и как-нибудь не скомпрометировать его. Талейран с достоинством выждал некоторое время, а потом стал выпрашивать через Нессельроде русские торговые лиценции и другие более скромные подачки. Тут, вероятно, дело уладилось легче…»

Ну что можно добавить к словам великого мастера?


IV

Из всех проблем, стоящих перед Наполеоном зимой 1809/10 года, важнейшей была проблема наследия. Наследник был необходим. Ребенок Гортензии и его брата Луи, к которому Наполеон был привязан, умер в 1807-м. Братья – Жозеф, Луи и Жером, которого Наполеон сделал королем специально созданного для него в Германии королевства Вестфалии, – были явно неспособны принять бразды правления. Оставался еще один возможный кандидат – пасынок Наполеона, Эжен де Богарнэ, или, как его часто называли в русскоязычной литературе, принц Евгений. Но, увы, он был только приемным сыном Наполеона, а не его кровным родственником.

Наполеон познакомился с ним при довольно драматических обстоятельствах. Когда он после подавления мятежа в Париже был назначен Баррасом военным комендантом города, к нему на прием пришел мальчик лет 14–15, который обратился к генералу Бонапарту с просьбой: у его семейства была конфискована шпага, принадлежавшая его отцу, виконту де Богарнэ, казненному в дни Террора. И он пришел просить о возвращении этой шпаги, как реликвии, единственном, что осталось у него в память о его трагически погибшем отце.

Генерал был тронут, шпагу велел отыскать и немедленно возвратить и даже нанес визит матушке этого благородного мальчика, вдове де Богарнэ. Дальнейшее нам известно, а что до Эжена де Богарнэ, то он полностью оправдал доверие и любовь, с которыми отчим к нему относился. Он не получил королевского титула, но в качестве вице-короля Королевства Италия показал себя и очень толковым администратором, и дельным генералом, и человеком, непоколебимо лояльным по отношению к Наполеону. В отличие от его братьев и сестер. Жозеф, король Испании, непрерывно жаловался на недостаток уважения, которое полагалось ему как старшему в роде Бонапартов. Луи, король Голландии, показал себя и некомпетентным, и недостаточно лояльным по отношению к брату – он вздумал считать себя и в самом деле монархом, ответственным за благосостояние своих подданных, и пытался защищать их от налогового гнета Империи. К тому же он совершенно не ладил со своей супругой, Гортензией де Богарнэ, и жили они в основном раздельно.

Жером, король Вестфальский, был просто мальчишкой, получившим игрушечное королевство, но не с куклами и солдатиками, а с парой миллионов вполне настоящих людей. Он не думал вообще ни о чем, кроме красоток, лошадей, карет (у него их было полсотни) и развлечений.

Сестры вели себя не лучше. Так, Полина, княгиня Боргезе (в 1803 году Наполеон выдал ее замуж за отпрыска этого знатнейшего рода), вела себя так вольно, что служила пищей для самых скандальных сплетен. Мужа она не любила, друзей находила себе по собственному выбору, и даже позировала обнаженной Канове для мраморной скульптуры – поступок по тем временам совершенно неслыханный.

Но по крайней мере она не занималась политическими интригами, в отличие от своей сестры Каролины.

Когда Наполеон в январе 1809 года примчался в Париж, получив сведения о возможном заговоре Талейрана и Фуше, он знал, что в их интригах принимал участие и третий заметный человек – Мюрат, король Неаполитанский. И он знал – и знал очень хорошо, – что Мюрат храбрый, но не слишком умный генерал кавалерии, и что сам-то он на заговор не способен, и что если Талейран и Фуше намечают его на роль преемника Наполеона, то преемником он будет чисто витринного характера, а править будет триумвират из Фуше, Талейрана – и сестры Наполеона, Каролины, супруги недалекого короля Неаполя.

Каролина Мюрат, урожденная Бонапарт, и на заговор была способна, и мужем своим управляла как хотела.

Наполеону не повезло с родственниками – даже если и не поминать его брата Люсьена.


V

Констан Люсьена не любил. То есть… как хорошо вышколенный слуга, он, конечно, не позволяет себе прямого осуждения члена императорской фамилии, но гадости про него рассказывает с истинным удовольствием. Например, замечательную историю о том, как Люсьен подцепил некую молодую актрису и взял ее на содержание. Он поселил ее в красивом доме, щедро давал ей денег на приемы и развлечения, дарил роскошные драгоценности, а потом, когда она ему надоела, навестил ее и сказал, что ее бриллиантовые украшения недостаточно хороши и что он велит их переформировать в новые уборы и дополнить новыми камнями. Он забрал ее шкатулку – и больше она своих драгоценностей не видела. А через пару дней к ней явился человек сугубо прозаического вида и задал ей деловой вопрос: намерена ли она возобновить аренду его дома или собирается переезжать? Дом, в котором жила бедняжка, оказался не ее собственностью, как она было подумала, а всего-навсего съемным жильем, хотя и самым роскошным.

Поверить в эту историю очень легко, потому что, даже не вспоминая про подвиги Люсьена с получением нужных результатов референдумов, он в качестве дипломата проделал такой трюк: будучи послом в Испании (еще в период Консулата), он пообещал королю пособить ему в получении некоторых уступок в договоре с Францией. Однако, получив огромную взятку, в несколько миллионов франков золотом, да еще и несколько очень ценных картин в придачу, нужных результатов он, увы, не добился. Наполеон договор в его формулировке не утвердил.

Тогда Люсьен ночью бежал из Мадрида, не забыв прихватить с собой картины и позабыв попрощаться с королем Испании. Денег ему он, конечно, не вернул.

То есть Люсьен Бонапарт был, конечно, редким прохвостом, но по крайней мере в одном случае Констан наводит на него явную напраслину. Он утверждает, что Люсьен, занимая в то время должность министра внутреннух дел, тайно продал Англии зерно, заполучить которое Англия желала – процитируем Констана – «…потому, что завидовала нашему благосостоянию…».

Вот в это верится с трудом. Англичане в ту пору могли покупать зерно в России, в Пруссии и вообще повсюду, где были излишки хлеба, и вряд ли стали бы покупать его во Франции.

A в период «континентальной блокады» Наполеон вообще давал лицензии на продажу в Англию зерна – он рассматривал это как средство выкачать у англичан их золото. Так что какие уж тут «…тайные продажи…»?

Однако надо прибавить, что Люсьен, при всех своих качествах, был человеком, не лишенным ни отваги, ни самолюбия. Когда его царственный брат приказал ему развестись с его второй женой, дамой сомнительной репутации, он отказался наотрез. Мало кто рисковал спорить с Наполеоном – и страсти накалились настолько, что Наполеон заявил Люсьену, что его жена – шлюха.

«По крайней мере, моя шлюха молода и красива!» – ответил ему Люсьен, что было, право же, не слишком красивым намеком в отношении Жозефины.

В итоге Наполеон прогнал его и велел не показываться ему на глаза. Люсьен поселился в папских владениях, и даже соблазнительные примеры его братьев, становившихся королями, не сдвинули его с его позиции – разводиться с женой он категорически не хотел. Можно предположить, что, несмотря на весь свой гнев, император испытывал по отношению к своему брату Люсьену и долю уважения. Он и сам сейчас находился в положении, когда должен был выбирать между политическим решением и личными чувствами, и чувства эти, несмотря ни на что, в его душе все еще звучали сильно.

Ему надо было решаться на развод.


VI

Впервые этот вопрос – о разводе и о новом браке – был поднят самим Наполеоном во время его свидания с Александром в Эрфурте. Вот что он сказал ему – если, конечно, верить Талейрану, в мемуарах которого слова Наполеона и приводятся:

«…Беспокойная жизнь меня утомляет… я нуждаюсь в покое и стремлюсь лишь дожить до того момента, когда можно будет безмятежно отдаться прелестям семейной жизни, к которой меня влекут все мои вкусы. Но это счастье… создано не для меня. Без детей не может быть семьи, а разве я могу их иметь! Моя жена старше меня на десять лет. Я прошу простить меня: все, что я говорю, может быть, смешно, но я следую движению своего сердца, которое радо излиться вам…»

Звучит все это вполне правдоподобно. Наполеон и Александр действительно говорили на эту тему, это известно совершенно точно. Более того – само ведение деликатного дела о сватовстве, которое как бы и не было сватовством, было поручено Талейрану, так что он мог знать все подробности. О том, как это происходило, можно послушать самого Талейрана. Вот что он пишет в своих мемуарах:

«…Наполеон, довольный проведенным днем, надолго задержал меня после вечерней аудиенции. В его волнении было что-то странное; он задавал мне вопросы, не дожидаясь ответов, он обращался ко мне и пытался высказать что-то скрывавшееся между слов. Наконец он произнес веское слово «развод».

«Его предписывает мне, – сказал он, – судьба, и этого требует спокойствие Франции. У меня нет наследника. Жозеф ничего собой не представляет, и у него только дочери. Я должен основать династию, но я могу это сделать, лишь вступив в брак с принцессой из одной из царствующих в Европе старых династий. У императора Александра есть сестры, и возраст одной из них мне подходит. Поговорите об этом с Румянцевым [2]. Скажите ему, что после окончания испанского дела я готов на его планы раздела Турции, остальные же доводы вы найдете сами, так как я знаю, что вы сторонник развода; могу вам сказать, что такого мнения держится и сама императрица Жозефина».

Талейран немедленно подхватил разговор и сразу же взял инициативу на себя. Он сказал Наполеону следующее:

«Если ваше величество разрешит, то я ничего не скажу Румянцеву… я не считаю его достаточно проницательным. И затем, после того как я наставлю Румянцева на правильный путь, ему придется повторить императору все сказанное мною, но сумеет ли он это хорошо сделать? Я не могу быть в этом уверен. Гораздо естественнее и, могу сказать, гораздо легче серьезно поговорить по этому важному делу с самим императором Александром. Если ваше величество разделяет такую точку зрения, то я возьму на себя начало этих переговоров».

Наполеон не хотел выглядеть просителем, опасался унизительного отказа и, по-видимому, почувствовал облегчение, передавая столь деликатное дело в руки своего хитроумного министра:

«В добрый час – но только запомните, что не надо говорить с ним от моего имени; вы должны обратиться к нему как француз, чтобы он добился у меня решения, которое обеспечит устойчивость Франции, так как после моей смерти ее судьба может оказаться ненадежной. Выступая в качестве француза, вы можете говорить все, что вам угодно. Жозеф, Люсьен и вся моя семья дают вам хорошие доводы для доказательств; вы можете говорить о них все, что вам заблагорассудится, так как для Франции они не представляют ничего…»

О том, что Талейран посоветует царю сделать прямо противоложное и на сватовство Наполеона ни в коем случае не соглашаться, он, конечно, и не догадывался. Вот что пишет по этому поводу Талейран в своих мемуарах:

«…Сознаюсь, что новые узы между Францией и Россией казались мне опасными для Европы. По моему мнению, следовало достичь лишь такого признания идеи этого брачного союза, чтобы удовлетворить Наполеона, но в то же время внести такие оговорки, которые затруднили бы его осуществление. Все искусство, которое я считал нужным применить, оказалось с императором Александром излишним. Он понял меня с первого же слова и понял точно так, как я хотел…»

Что правда, то правда. Царь Александр Первый был человеком тонким.


VII

Александр сделал так, как ему посоветовал Талейран, – ответил, что лично был бы рад, но рукой сестер может располагать только с согласия матушки, и так далее. Наполеон в «…уклончивом согласии…» услышал то, что хотел услышать, – согласие. Царь столь же уклончиво обещал помощь против Австрии. Все это было до Ваграма. А после Ваграма выяснилось, что военная помощь оказалась сугубо эфемерной, а Екатерина Павловна, та самая «…сестра царя подходящего возраста...», тем временем вышла замуж. О ее браке с наследником герцога Ольденбургского мы уже говорили, но есть смысл добавить несколько слов и о самой Екатерине Павловне. Назвали ее в честь ее великой бабушки, Екатерины II, и своей тезке она нравом и характером – если не размерами власти – вполне соответствовала. Слухи о возможной брачной комбинации между Наполеоном и этой российской принцессой ходили со времени Тильзита, и по-видимому, вначале она была не против. Как-никак в положении императрицы Франции есть немало приятного… Но Екатерина Павловна, как уже и говорилось, была своенравна и в поведении довольно свободна. Например, ей приписывали бурный роман с князем Багратионом, который в России после несчастной Аустерлицкой кампании 1805 года стал просто национальным героем, и утверждалось, что именно поэтому она и прониклась «…духом патриотизма и ненависти к корсиканскому чудовищу…».

Поручиться не могу – мало ли какие слухи ходят вокруг особ высокопоставленных, но Екатерине Павловне приписывался и роман с собственным братом, царем Александром, причем, в отличие от предполагаемой интимной связи Наполеона с его падчерицей Гортензией, здесь, похоже, и правда что-то было. Во всяком случае, на это есть глухой намек у Е.В. Тарле, к передаче скабрезных историй вовсе не склонного.

Он обронил как-то, что «…по какой-то причине этот брат этой сестре прощал решительно все...».

Как бы то ни было, царь и правда был к Екатерине Павловне очень привязан, часто с ней советовался, в том числе и по политическим вопросам, и на браке ее вовсе не настаивал – не то что на браке с Наполеоном, a вообще – ни с кем. В 1809-м ей исполнялся 21 год, что в то время было чуть ли не возрастом старой девы, замуж девушки выходили и в 14. Так что ее скоропалительный брак с владетельным князем третьей категории действительно выглядел как способ уклониться от полуобещания, данного Александром Наполеону в Эрфурте, – и Наполеон сделал из этого выводы.

15 декабря 1809 года был формально подписан протокол развода. Жозефина удалилась в оставленный ей в полное ее распоряжение дворец Мальмезон, а церковь была запрошена на предмет подтверждения развода. Это было сделано совершенно моментально, буквально с обратной почтой – за папу Пия VII это сделали его советники-кардиналы; разводы католической церковью не одобрялись, но в данном случае, как говорит Е.В. Тарле, «…очень уж влиятелен был проситель…». Французскому послу в Санкт-Петербурге было поручено неофициально запросить царя по поводу руки другой его сестры, Анны, которой уже исполнилось 16 лет. В самых вежливых выражениях было отвечено, что Александр Первый лично очень желал бы породниться с великим человеком, которым он так восхищается, но вот его матушка считает, что Анна еще слишком молода, и так далее. Запрос был сделан в последние недели января 1801-го, а между тем 28 января во Франции было собрано совещание высших сановников Франции, обсуждавшее развод государя и возможные варианты его нового брака. Двор в этом смысле разделился на «русскую» и «австрийскую» партии – Фуше стоял за «русский» брак. Человек он был сугубо практический: поскольку Россия была могущественнее Австрии, дружить надо было с ней. Через 9 дней после совещания из Петербурга пришли сообщения, что «…вдовствующая императрица Мария Федоровна желала бы несколько отсрочить брак, ссылаясь на молодость своей младшей дочери…». В тот же день австрийский посол в Париже, Клемент фон Меттерних, был запрошен насчет руки эрцгерцогини Марии-Луизы, 18-летней дочери императора Франца. Меттерних моментально и даже не запрашивая свой двор заявил, что Австрия согласна – вопрос успели обдумать заранее, сразу после объявленного развода Наполеона с Жозефиной.

Брачный договор был изготовлен уже на следующий день, 7 февраля 1810 года – благо, уже был готовый образец. В архиве нашли копию брачного договора между последним королем династии Бурбонов, правившим до Революции, – Людовиком XVI – и австрийской эрцгерцогиней Марией-Антуанеттой, ставшей его супругой. Как и ее муж, ее казнили в Террор.

Она была теткой императора Франца, сестрой его отца.


VIII

«У политики нет сердца, а есть только голова» – так Наполеон сказал Жозефине, извещая ее о разводе. Наверное, еще с большими основаниями то же самое мог сказать и император Франц, отдавая дочь замуж за человека, поднявшегося к пурпуру Империи из полной неизвестности только силой Революции – ну, и собственного гения, конечно. Однако, как бы тяжело ни далось австрийскому императору его решение, оно было принято – брачный договор он ратифицировал моментально. Известие об этом пришло в Париж 21 февраля 1810-го, а уже на следующий день в Вену выехал Бертье. Ему было поручено изображать собой жениха – церковный брак должен быть совершен заочно, в Вене, и как можно скорее. Сам Наполеон в Австрию не поехал, как всегда, поручив Бертье всю, если так можно выразиться, «…подготовительную работу…». По-видимому, к вопросу о женитьбе он подошел, исходя из тех же принципов, что и при ведении военной кампании. Вообще-то дело было обставлено все-таки более сложно – ну никак Бертье не мог изображать мужа юной эрцгерцогини в одиночку, это было бы неприлично. В сложную церемонию был включен и дядюшка невесты, эрцгерцог Карл, столь недавно сражавшийся с Наполеоном под Эсслингом и Ваграмом. Дело было обставлено следующим образом – послушаем Е.В. Тарле:

«…Маршал Бертье и эрцгерцог Карл вдвоем с достоинством проделали все те манипуляции, которые подобало проделать жениху. Читатель, несомненно, несколько удивится и спросит: как это возможно – двум лицам изображать отсутствующего жениха? Удивлялись и современники, не искушенные в деталях царственных свадеб. Бертье был послан Наполеоном в Вену изображать собой императора Наполеона и формально просить руки Марии-Луизы, а эрцгерцог Карл, по просьбе и прямому приглашению Наполеона, должен был явиться в церковь, и здесь Бертье вручил ему Марию-Луизу, которую эрцгерцог Карл (тоже, как до той поры Бертье, изображая собой Наполеона) повел к алтарю и стоял с ней рядом во время богослужения, после чего новая французская императрица была отправлена с подобающими почестями и свитой во Францию. При проезде через вассальные страны (например, Баварию) ей всюду давали почувствовать, что она – супруга повелителя Европы. Наполеон встретил ее недалеко от Парижа, по дороге в Компьен. Тут только супруги в первый раз в жизни увидели друг друга…»

Наполеон сел к ней в карету, и дальше они уже ехали вместе. К сказанному можно добавить пикантную деталь, которую Е.В. Тарле деликатно опустил: есть версия, согласно которой, встретив свою супругу в Компьене, он – воспользуемся эвфемизмом того времени – «…осуществил свои супружеские права…», не дожидаясь, пока карета доставит императорскую чету домой. Байку эту пустила в оборот герцогиня Д’Абрантес, жена генерала Жюно. Принимая во внимание сложность дамских туалетов того времени, версия выглядит сомнительной. Но Виктор Гюго, похоже, в нее верил, и это «…нетерпение влюбленного…» впоследствии почему-то приводило его в истинное умиление.

Hy, Гюго был известным ловеласом, так что – неудивительно.


IX

Примерно в том же наступательном духе в 1810 году Наполеон действовал и в вещах куда более важных, чем детали процедуры его вступления в супружеские права. Отрезанные у Австрии польские провинции, доставшиеся ей после разделов Польши, были переданы Герцогству Варшавскому, за исключением одного небольшого округа, который он отдал России и который царь брать не хотел. Дело было даже не в незначительности подарка, а в том, что Герцогство Варшавское получило значительное приращение и становилось уже чем-то большим, чем добавка к владениям короля Саксонии. В военной теории того времени существовало понятие «операционного центра» – места, где можно было накопить и войска и необходимое им снабжение. Таким операционным центром во время недавней войны с Пруссией послужил Майнц. Если сейчас, в 1810-м, император Франции нашел нужным увеличить ресурсы созданного им в 1807 году польского «как бы государства» – не планирует ли он создать операционный центр где-нибудь между Краковом и Варшавой? И куда будет направлен вектор его возможного движения – за Неман, в пределы Российской Империи? И надо было учитывать и вполне возможный новый союз между Австрией и Францией. Насколько тесен он станет и не будет ли он направлен против России? Талейран, например, давно предлагал Наполеону схему, при которой Австрия получала в качестве компенсации за все ее потери Молдавию и Валахию – места, на которые целилась и Россия и которые были ей обещаны на свидании в Эрфурте. Александру Первому и его советникам было о чем подумать – Россия оставалась с Францией один на один. Кто знает – возможно, что решение уклониться от сватовства Наполеона было опрометчивым?

Важным раздражающим фактором в отношениях двух Империй служила система «континентальной блокады». Она текла как решето – все, кто только мог (или смел) ее нарушить, ее нарушали. Испания стала просто раем контрабандистов, порядки французской таможни действовали там только в тех местах, где непосредстсвенно стояли французские войска. Но даже там, где правила вроде бы действовали, они действовали с огромным скрипом. Слишком велики были возможности для подкупа – в конце концов, обход пограничной таможенной стражи, перенесенный на часок-другой с какого-нибудь определенного участка побережья, мог временами быть оплачен суммой, равной полугодовому жалованью таможни. Публика хотела иметь доступ к чаю и сахару, к табаку, перцу и корице – наконец, просто к качественному английскому сукну – и была готова за все это платить. В борьбе с законом спроса и предложения никакие строгости и запреты тут не помогали. Особенно там, где правление Наполеона носило непрямой характер. В России на запрет торговли с Великобританией лесом, пенькой и зерном смотрели примерно так же, как в современной России посмотрели бы на запрет торговли нефтью и газом с Евросоюзом – то есть с огромным раздражением. Правительству поневоле приходилось смотреть сквозь пальцы на многочисленные нарушения запрета, который к тому же и в самом правительстве очень многие сами не одобряли. И примерно то же делали правительства других стран, имевших доступ к побережью, – даже правительство подчиненной Наполеону Голландии. В итоге он принял меры – королевство Голландии было ликвидировано и присоединено к Франции, а Луи Бонапарт, голландский король, был переведен в Берг и Клеве в качестве Великого герцога. Поскольку Мюрат стал королем в Неаполе, место оказалось вакантным. Заодно были конфискованы и другие владения в Северной Германии. Одним из них было герцогство Ольденбургское.

Владетельный князь Ольденбурга, сын которого победил Наполеона в борьбе за руку великой княжны Екатерины Павловны, перестал быть владетельным.


Примечания

1. Мария Федоровна; до перехода в православие – София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская (Sophia Marie Dorothea Augusta Luisa von W?rttemberg) – российская императрица (с 1796-го, с 1801-го – вдовствующая), вторая супруга императора Павла I, мать Александра I.

2. H.П. Румянцев – русский министр иностранных дел в то время. Сын П.Румянцева, знаменитого фельдмаршала Екатерины Великой. С 1809-го – Государственный канцлер. Убежденный франкофил, сторонник дружественных отношений с Наполеоном. После нападения Франции на Россию его (в июле 1812-го) разбил паралич.


Гроза двенадцатого года…


I

У мадам Жозефины, как в былые времена называл экс-императрицу служивший в то время ей Констан, было много хороших качеств. Ее все любили, даже слуги – она была мила, приветлива, добра и искренне расположена ко всем, кто оказывался в ее окружении. Были у нее и недостатки. Конечно, ее любовный пыл с годами несколько поутих, а боязнь оскорбить грозного супруга резко возросла, так что эскапады вроде поселения в Мальмезоне друга сердца, капитана Шарля Ипполита, больше не повторялись, но зато деньги она тратила без счета, и ее мужу раз за разом приходилось погашать ее миллионные долги.

Собственно, она была мотовкой не со зла и даже не от особой расточительности, а просто потому, что была неспособна удержать в голове хоть какую-то связь между двумя вроде бы очевидно связанными вещами. Констан приводит, например, такой случай: когда он собрался вступить в законный брак с горничной, служившей мадам Жозефине и ею любимой, мадам выразила желание вручить новобрачным денежный подарок в качестве приданого невесты.

Молодые поженились и зажили семейной жизнью, обещанного приданого как не было, так и не было, а Констан, как он сам говорит, «…был слишком деликатен, чтобы напомнить мадам о ее обещании…». Однако, когда Наполеон спросил у него, сколько же его жена подарила верным слугам их дома, Констан не упустил случая наябедничать. Он вообще делал такие вещи время от времени – скажем, устроил так, что накричавший на него Дюрок, обер-гофмейстер двора, сам получил за это выговор от императора. Близость к власть имущим все-таки великая сила…

Так вот, в ответ на вопрос Наполеона Констан не скрыл от него, что подарок, увы, не состоялся, но он, разумеется, и в мыслях не держит обижаться на мадам Жозефину, столь занятую и придворным этикетом, и благотворительностью – ну, и так далее. Кто-кто, а Констан в вежливом обращении и в искусстве говорить обиняками разбирался получше самого Наполеона…

В общем, в ходе разговора выяснилось, что мадам Жозефина не только намеревалась сделать подарок Констану и его молодой жене, но даже и испросила у мужа довольно значительную (по меркам камердинеров) сумму для этого подарка – но она совершенно забыла об этом обещании, а деньги спустила на что-то другое, что первым попалось ей на глаза. Возможно, даже на благотворительность…

В общем, вопрос уладился как всегда: Наполеон погасил финансовые обязательства своей супруги, а Констан получил то, на что надеялся, – только не от мадам, а от хозяина.

И вместе с тем Жозефину любили. Когда выяснилось, что после ее первого супруга осталась еще и девочка, Стефания де Богарнэ, дочь двоюродного брата, она ее приютила у себя. Наполеон был к ней благосклонен, включил в число принцесс императорского дома и впоследствии выдал ее замуж за наследника герцога Баденского.

Мадам Жозефина все-таки никому не делала зла – и многим сделала немало добра.


II

Развод отразился не только на императрице, которая теперь становилась бывшей императрицей. Одним из первых, кого затронуло изменение в ее статусе, был Эжен де Богарнэ – он лишился своего положения имперского принца. Более того, Наполеон сместил его с поста вице-короля Италии. Это было сделано в интересах еще не родившегося (и даже еще нe зачатого) будущего сына Наполеона и было крайне несправедливо. Если и был в числе имперских принцев один толковый, достойный и безупречно лояльный к Наполеону человек, то это был именно Эжен. И повел он себя благородно – предложил своей жене, принцессе Августе, дочери короля Баварии, оставить его, если она посчитает это нужным, – больше он не в состоянии обеспечить ей и детям тот статус, на который она привыкла рассчитывать.

Принцесса сказала мужу, что замуж она вышла не за имперского принца, а за человека по имени Эжэн де Богарнэ, и что она останется с ним навсегда, какие бы взлеты и падения им ни предстояли. По-видимому, даже мало чувствительный к чужим эмоциям Наполеон почувствовал, что что-то тут не так, и предложил Эжену на выбор корону Швеции (в то время вопрос с Бернадоттом еще не был решен) или маленького королевства, выкроенного специально для него где-нибудь в Северной Италии. Эжен отказался и от того, и от другого. В конце концов император оставил за ним титул князя Венецианского, сделал Великим герцогом Франкфуртским и велел министерству финансов выплачивать Эжену специальную пенсию в два миллиона франков из средств казначейства Франции.

Сестра Эжена, Гортензия, в 1810 году перестала быть королевой Голландии (за неимением этого королевства), но так и осталась в своем постылом браке с Луи Бонапартом и была вынуждена остаться при дворе в качестве одной из придворных дам императрицы Марии-Луизы. Деваться ей было некуда – она была Принцессой-Покровительницей Домов Дочерей Почетного легиона (Princess Protectrice des Maisons des Filles de la Legion d’Honore). А на ее попытку оставить этот официальный пост кому-нибудь из сестер императора он ответил ей, что это все пустяки и временные неприятности и что она должна быть храброй. «Сир! У меня есть мужество…» – сказала она ему и зарыдала: по старой привычке он назвал ее «дочь моя».

Все было окончено, «австрийский брак» был заключен, новую супругу повелителя Франции встретили на границе и по заведенному с давних времен обычаю лишили всего, что она привезла с собой, не исключая фрейлин, собачонки и даже последней рубашки. На ней не должно было быть ни единой иностранной нитки – она, вся целиком, становилась достоянием Франции. Процессом переодевания руководила сестра императора, Каролина Мюрат. Наполеон утверждал, что из всех его братьев и сестер она наиболее на него походила. Трудно сказать. Элиза Бонапарт тоже была особой в высшей мере трезвой и практичной, ничуть не меньше Каролины. Но если говорить о безудержном стремлении вверх и полном безразличии к выбору средств на пути к этой цели, то, пожалуй, Наполеон был прав. Каролина была действительно такова. Талейран говорил, что «…y нее был ум Макиавелли, помещенный в тело хорошенькой женщины…». Ну, князь Беневентский понимал и в уме, и в хорошеньких женщинах, и в Макиавелли.

Он, безусловно, мог потягаться с великим флорентийцем – тот был всего лишь теоретиком.


III

Если говорить о родственниках Наполеона, то, конечно, можно ожидать, что наибольшие неприятности ему следовало ожидать от его брата Люсьена – и Люсьен его ожидания не обманул.

Они повидались – Констан оставил воспоминания об их встрече. Люсьен был вежлив, больше не грубил и называл Наполеона «сиром»– «Вашим Величеством», как положено. Наполеон говорил ему, что готов все забыть и все простить при одном непременном условии – его брат должен развестись со своей женой. Ее первый муж бежал, будучи обвиненным в злостном банкротстве, и включить даму с таким бывшим супругом – уж и не говоря о ее собственных достижениях в поставке скандальной хроники для парижских гостиных – в число особ императорской фамилии Наполеон отказывался наотрез. Он требовал развода, объявления детей Люсьена от этого брака незаконнорожденными и так далее.

Люсьен, конечно, был редкий негодяй, но каких-то вещей он все-таки делать не мог, даже за обещание ему первой же вакантной короны в Европе. Его не соблазнил даже предложенный ему братом компромисс – так и быть, он может оставить детей у себя, и они будут считаться законными, но с их матерью Люсьен должен расстаться. Положение Люсьена выглядело безвыходным. В свое время, поссорившись с братом и не желая жить в пределах его владений, он поселился в Папской области. Но положение изменилось – Пий VII имел неосторожность усмотреть в неудачном для Наполеона сражении под Эсслингом «…перст Божий…».

А надо сказать, что одной из причин этого духовного прозрения был декрет Наполеона, изданный еще до этой битвы, 17 мая 1809 года. Согласно декрету, папские владения конфисковывались и присоединялись к Империи, а кончался этот документ грозной заключающей фразой:

«Дано нами, в нашем императорском лагере, в Вене,

Наполеон».

Вот этого – «…в Вене…», то есть в уже завоеванной столице страны, вздумавшей воевать с новым Цезарем, – святой отец как-то не заметил. И это обошлось ему дорого – почитав о мнении папы по поводу, так сказать, направления «…перста Божьего…», Наполеон велел папу арестовать и увезти его из Рима в Савону, на юг Франции.

В итоге Люсьен Бонапарт лишился последней защиты – и решил уехать в Америку. Для отъезда он нанял американское торговое судно, приписанное к порту Сэйлем в штате Массачусетс [2], и даже сумел выправить себе паспорт у французских властей, управлявших бывшими папскими владениями. Непонятно, как он сумел это сделать – видимо, воспользовался неизбежной при смене режима неразберихой.

Британский паспорт – не паспорт, собственно, а разрешение британских властей на проезд – он по понятным причинам получить не смог и надеялся раздобыть его во владениях короля Сардинии. Но до Сардинии он не добрался – его кораблик остановил английский сторожевой бриг, досмотрел груз и проверил список пассажиров и велел держать курс на Мальту, а для того, чтобы не возникло никаких недоразумений, заменил на судне американскую команду на британскую.

Через посредство британского посла в Константинополе, который в это время оказался в итальянских водах, Люсьен послал ходатайство о разрешении следовать в Америку непосредственно английскому министру иностранных дел, маркизу Уэлсли – он был братом Артура Уэлсли, английского генерала, снова вернувшегося на Иберийский полуостров. Тот ответил ему следующим письмом:

«…Его Величество [король Великобритании] повелел мне известить вас, что в силу сложившихся обстоятельств он не может ни разрешить вам следовать в Америку, ни оставаться на острове Мальта. Его Величество тем не менее готов предоставить вам и вашей семье возможность поселиться в Англии…»

Так Люсьен и сделал и 12 декабря 1810 года высадился в английском порту Плимут. Его встретили вполне дружелюбно. Он поселился в сельской усадьбе, имущество, которое он вез, было возвращено ему в полной сохранности, и хотя он жил на положении арестованного, находящегося под домашним арестом, и не мог никуда ездить без специального разрешения, но ни в чем больше его не стесняли. Он зажил спокойно, как богатый английский сквайр.

Его брат счел это изменой.


IV

Люсьена вычеркнули из списков Сената, а уж заодно лишили звания кавалера ордена Почетного легиона. По современным понятиям Люсьен оказался в положении «диссидента» и «перебежчика», что его не слишком озаботило – он свой выбор сделал.

Проблемы Наполеона, однако, не окончились вместе с бегством его брата Люсьена – возникли и другие. Связаны они были с другим его братом, Луи, королем Голландии. Конечно, сам Луи ничего особенного выдумать бы не смог, но он оказался вовлечен в секретные переговоры с Англией о мире, которые затеял уже знакомый нам финансист Уврар. Дела его шли плохо, и он решил, что деловую атмосферу и инвестиционную среду следует обновить радикально, даже если для этого понадобится такой неординарный шаг, как сепаратные, не санкционированные верховной властью, переговоры о мире со смертельным врагом. Шутки, однако, Наполеон в этом фарсе не усмотрел – дело было в том, что в переговорах участвовал и его очень активный министр полиции.

Его активность проявилась, например, в похвальном рвении по организации отпора английскому десанту, за что Наполеон и наградил титулом герцога. Но глядел он на него с большим и очень хорошо обоснованным подозрением.

Стефан Цвейг, замечательный австрийский писатель, написал совершенно блестящую биографию Жозефа Фуше [1] – это глубокое произведение, в котором он истолковал Фуше как своего рода гения зла. И вот что он пишет по поводу награждения Фуше титулом герцога Отрантского – приведем этот отрывок целиком:

«…Если произнести титул должным образом, можно забыть, что за этим герцогом скрывается палач Лиона, старый Фуше времен «хлеба, одинакового для всех» и конфискации имущества. Для того чтобы он почувствовал себя вполне рыцарем, ему жалуется еще знак его герцогского достоинства: новехонький, блестящий герб.

Одно только странно: сам ли Наполеон намеренно предложил это как едкий намек на особенности характера Фуше, или то было психологической шуткой чиновника-геральдиста? Во всяком случае, в центре герба герцога Отрантского изображена золотая колонна – весьма подходящий символ для этого страстного любителя золота. Вокруг колонны обвивается змея, по всей вероятности, также легкое указание на дипломатическую изворотливость нового герцога. Видимо, на службе у Наполеона состояли умные геральдисты, ибо трудно придумать для Жозефа Фуше более подходящий герб…»

Так что, когда до Наполеона дошли достоверные сведения, что его министр затеял некие сепаратные переговоры с Англией об установлении мира, он принял это близко к сердцу. Вряд ли у этого дела были хоть какие-то шансы на успех – до тех пор, пока Наполеон оставался на престоле. Но Наполеон знал своего министра. И знал то, что в Париже ожидали возникновения мятежа в том случае, если бы под Ваграмом он потерпел поражение – это было сказано в докладе префекта парижской полиции. Короче говоря, он написал Фуше письмо, в котором говорилось, что положение министра полиции в теперешние трудные времена требует абсолютного доверия, и коли так, то самостоятельные действия Фуше без санкции императора в вопросах, которые его не касаются, неприемлемы. Фуше был отправлен в отставку, обставленную, однако, весьма почетно, его наградили солидными деньгами.

Королевство Голландия Наполеон попросту ликвидировал. Так что Луи перестал быть королем – просто «…в силу сложившихся обстоятельств…». Уврар угодил в тюрьму – и на этот раз не на несколько дней, как в 1805-м, а надолго.

A вместо Фуше был назначен Савари, герцог Ровиго. Конечно, Жозеф Фуше был не тот человек, который безропотно отходит в сторону. Он сделал все возможное для того, чтобы запутать систему хранения своих досье, а некоторые документы попросту утаил. Когда же Наполеон призвал его к ответу, он ответил ему, что он сжег бумаги, «…бросавшие тень на поведение братьев его августейшего повелителя...», и что «…сестры Его Императорского Величества были не всегда защищены от клеветы...».

Ну, и так далее, по обычной методе планомерного шантажа. B данном случае, однако, он хватил лишку. Человек, который не постеснялся арестовать папу римского – как-никак главу католической церкви и «…викария Христа на земле…» [3], – с герцогом Отрантским тем более не поцеремонился. Дом Фуше полностью перетрясли, бумаги его опечатали, а сам он получил приказ – немедленно выехать в свое поместье и оставаться в нем впредь, ожидая дальнейших распоряжений. Если Наполеон знал Фуше, то и Фуше знал Наполеона – если на карту поставлен его престиж, он не поколеблется вообще ни перед чем. Так что все, что действительно не было сожжено – или уж очень надежно и тайно припрятано, – было передано императору.

Министром полиции остался Савари. В профессиональном отношении он, конечно, уступал Фуше, но зато в его верности Наполеон был полностью уверен.

Он нуждался в верном человеке – вокруг него было много опасностей.


V

В ходе свидания Наполеона и Александра Первого в Эрфурте в 1808 году оба императора были сильно заняты ухаживанием. Но ухаживали они не только друг за другом. Александр, например, очень и очень ухаживал за баденской принцессой, Стефанией де Богарнэ (родственницей Жозефины по ее первому мужу и воспитанной при дворе Наполеона как одна из Богарнэ), и, по слухам, вполне успешно. Он был обаятельным человеком и нравился женщинам.

А вот Наполеон решил произвести впечатление не только на Александра и на германских государей, которых перед началом очень возможной войны с Австрией желательно было ослепить своим могуществом, но и кружок интеллектуалов, группировавшихся вокруг Гёте и Виланда [4]. Мероприятие это надо оценить по достоинству – великий завоеватель посчитал нужным поговорить не только с германскими «земными» государями, но и, так сказать, с государями, правящими в мире германского духа. Событие это, понятное дело, описывалось многократно. В биографии Наполеона, написанной Эмилем Людвигом [5], есть замечательное рассуждение на тему о том, как Наполеон пожелал встретить Гёте и, увидев его, тут же проник в его суть и значение, воскликнув: «Вот человек!» То есть гений в одну секунду понял гения…

И добавляет, что Наполеон задал Гёте вопрос: «Счастлив ли ваш народ?» – то есть «…говорил с ним, как государь с государем…».

Эмиль Людвиг, надо сказать, по способности нести многозначительный вздор иногда напоминает Д.С. Мережковского. C тем еще добавлением, что у него есть склонность облекать собственные мысли в форму «…внутренних диалогов…» персонажей его произведений – например, во внутренние монологи Наполеона. Не сказал бы, что это получается у него убедительно. Как-то невольно складывается впечатление, что слушаешь все-таки не Наполеона Бонапарта, а уж скорее Эмиля Людвига…

В общем, это сильное заявление – «…говорил как государь с государем…» – так и тянет проверить, тем более что сам Людвиг в той же главе говорит, что значение Гёте в ту пору понимало, может быть, сто человек в Германии и ни одного – во Франции. И оказывается, что подозрения наши имели почву – текст часовой беседы Гёте и Наполеона показывает нечто другое. (См. приложения к книге, там есть кое-что на эту тему.)

Наполеон говорит со своим собеседником милостиво, но отнюдь не как равный с равным. Например, присесть Гёте он не пригласил…

Однако он дает ему советы, приглашает в Париж, советует посетить представление французской труппы, где можно увидеть Тальма, сообщает, что ему не понравился конец «Вертера», который он прочитал в юности, – и вообще, ведет себя как какой-нибудь генсек где-нибудь за кулисами «Ленкома». Что же касается вопроса, который поразил Эмиля Людвига в самую душу, то надо поглядеть, например, в мемуары Констана. Сплошь и рядом Наполеон задает похожие вопросы то солдатам, то крестьянам, то вообще кому попало – это входит в ремесло правителя. Л.Н. Толстой писал в «Войне и мире», что когда важный генерал (например, Багратион) попадает на позицию под огнем и начинает задавать солдатам отрывистые вопросы вроде того: «Какой части?» или «Сколько лет служишь?», он делает это не потому, что действительно хочет узнать нечто для него важное, а потому, что хочет сообщить своему собеседнику – и зрителям, наблюдающим за их беседой, – чувство уверенности и спокойствия.

Просто само имя – Наполеон – в глазах наблюдателей придавало сказанному им некое особое значение. В этом смысле можно упрекнуть даже умнейшего и скептичнейшего Е.В. Тарле – когда он пишет о том, что «…для того, чтобы разговаривать с Виландом так, как это сделал Наполеон, надо быть Наполеоном…» – и так далее. Читатель, захваченный блестящим стилем его рассказа, уже в дальнейшее не вникает и верит в то, что разговор Наполеона с Виландом о Таците был чудом…

У Пушкина есть небольшое стихотворение о царскосельской статуе девушки, сидящей у разбитого кувшина, где есть строки:

«Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит..»

А.К. Толстой сделал к ним ехиднейшую приписку:

«Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захоржевский, В урне той дно просверлив, Воду провёл чрез неё».

Шутка тут в том, что генерал Захоржевский, комендант Царского Села, просто распорядился соорудить при скульптуре что-то вроде фонтана – и заявленное поэтом «чудо» имеет, оказывается, простое практическое объяснение. Вот совершенно такая же мысль приходит в голову, когда почитаешь не беглую запись Е.В. Тарле о беседе Виланда с Наполеоном, а саму эту беседу.

Идет она все по той же схеме «…генсек в «Ленкоме»…». Наполеон немецким не владеет, и кто такой Виланд, знает только от референтов. Говорят они о Таците, которого Виланд, конечно же, читал в оригинале, на латыни. Виланд владеет материалом, как, наверное, никто в мире. А беседует с ним человек, читавший Тацита в переводе, да еще и заинтересовавшийся им с сугубо практической точки зрения: он и сам цезарь, и «…критику тирании…» воспринимает как некомпетентный вздор, который несет какой-то литератор, только что в данном случае – древнеримский.

Виланд с «Цезарем», понятное дело, не спорит, а говорит ему косвенные, но изысканные комплименты, всячески упирая на то, что разговаривает он как бы не с властителем и «императором Запада», а с коллегой-филологом (см. приложения к книге).

В общем, видно, что Виланду хочется понравиться императору. Но и императору хочется понравиться Виланду. Почему? Возможно, он уловил каким-то верхним чутьем, что влияние людей вроде Гёте или Виланда на университеты все-таки велико? Хотя, возможно, и не опосредствовано административно? И он знает, что в германских университетах проповедуется «…единство нации…» и что идея эта имеет отклик. В общем, понятно, что Наполеону хотелось бы повлиять на настроения в Германии в благоприятную для себя сторону.

Возможно, именно поэтому покушение Штапса так его поразило.


VI

12 октября Наполеон проводил перед своим дворцом в Шенбрунне смотр гвардии. Собственно, дворец был не его, а императора Франца, но у победителя есть известное еще с античных времен «…право копья…», достигаемое завоеванием. Доступ для публики был по теперешним временам обставлен очень либерально – и к императору протолкался какой-то молодой человек с прошением в руках. Дело было вполне обыкновенное – примерно при таких же обстоятельствах Наполеон впервые встретился в Польше с Марией Валевской.

Однако в данном случае речь шла не о петиции и не о выражении благодарности за освобождение отечества. У молодого человека за пазухой оказался хорошо отточенный кинжал – но, на счастье, охрана успела все-таки схватить его раньше, чем он успел кинжалом воспользоваться. Студент Штапс из Наумбурга был родом из вполне добропорядочной семьи, и было ему всего 18 лет.

Наполеон пожелал с ним говорить. И спросил – почему молодой человек задумал убить его? И тот ответил ему следующее:

«Я считаю, что, пока вы живы, моя родина и весь мир не будут знать свободы и покоя».

Наполеон спросил: что он будет делать, если он его простит и отпустит? Будет ли он все еще пытаться убить его? Студент подумал и сказал, что да, будет. Штапса судил военный трибунал, и на следующий день его расстреляли.

Как утверждают все те, кто знал о происшествии – писать в газетах о нем запретили, – след это оставило глубокий. Ну, вообще-то, когда вас норовят зарезать, это оставляет глубокое впечатление – но Наполеон был профессиональным солдатом с 16 лет, участвовал во многих кампаниях и рисковал своей жизнью не раз и не два. Да и покушение это было далеко не первым и далеко не самым опасным. Студент Штапс был, в конце концов, Жоржу Кадудалю нe чета…

Тем не менее Наполеону было о чем подумать. Студент был примерно из тех же мест, что и Веймар, где собирался кружок интеллектуалов, на которых Наполеон так хотел «…произвести впечатление…». A освобождать Штапс собирался не Саксонию и не Тюрингию, а, по-видимому, всю Германию, которая совсем недавно рассматривалась как понятие сугубо географическое. И примерно то же самое говорил своим солдатам эрцгерцог Карл под Ваграмом – битва должна была освободить «…германских братьев, стонущих под игом завоевателя…».

И в Пруссии нашлось немало военных, так называемых «сверхпатриотов», которые оставили прусскую службу и перешли на службу в Россию, где их ласково приняли. И была Испания, где особых лекций об «…освобождении угнетенных братьев…» не читали, а просто свирепо и до последнего, не щадя ни себя, ни противника, вели против французов войну на истребление, в самом буквальном смысле этого слова. В этом смысле показательна осада Сарагосы.

Когда в середине 1808 года французские войска подошли к городу, его гарнизон составлял только 9 тысяч солдат, но прямо тут же, на месте, было организовано ополчение в 40 тысяч – по-видимому, из всех мужчин, способных носить оружие.

Попытка взять город штурмом не удалась. Генерал Лефевр-Денуэт 2 июля предпринял новый штурм, опять окончившийся неудачно. Сарагосу осадили, начался голод. В начале августа французы наконец ворвались в город, но после 10-дневных боев и страшной резни их выбили оттуда. В декабре осада возобновилась. К концу января 1809 года маршал Ланн, принявший командование осадой, провел штурм и прорвался за кольцо городских укреплений – но осажденные не сдались, а продолжали драться за каждый дом, и бои шли еще добрый месяц, вплоть до 20 февраля. Французы убивали всех подряд, без различия пола и возраста, но и их при случае резали все, кто мог дотянуться до стилета, даже женщины. Французы брали монастыри штурмом и насиловали монахинь. А потом закалывали их штыками.

Испанцы не оставались в долгу: захваченных в плен французских солдат или офицеров убивали и мучили самым зверским образом: могли кастрировать, выколоть глаза и отпустить к своим, могли поджарить на медленном огне, подвесив над углями головой вниз, был случай, когда пленного офицера заживо сварили в котле.

Даже оставляя в стороне все эти чудовищные жестокости, война создавала огромную системную проблему для Империи. Испания требовала присутствия армии числом в 250–300 тысяч человек, из которых до 40 тысяч ежегодно погибали. Это было эквивалентно потерям Франции в двух крупных сражениях, размеров Ваграма или Эйлау.

А хуже всего было то, что конца войне даже и не предвиделось.


VII

В письме к Жозефине Наполеон писал, что его сын, родившийся 20 марта 1811 года, очень похож на него: «…у ребенка глаза его отца…», ну, и так далее. Надо все-таки иметь полную, абсолютную эмоциональную глухоту Наполеона по отношению к чувствам других людей, чтобы поделиться со своей постаревшей бывшей супругой, оставленной им из-за ее бесплодия, радостью по поводу того, что наконец-то у него есть долгожданный сын – рожденный другой, молодой женщиной, заменившей ему Жозефину. Но что делать? Привычка к неограниченной власти, что и говорить, способствует развитию природного эгоизма…

Мальчика назвали Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт, король Римский (фр. Napol?on Fran?ois Joseph Charles Bonaparte). Наполеон – в честь отца, Франсуа – в честь дедушки, императора Франца, Жозеф в честь дяди, короля Испании Жозефа, Шарль в честь другого деда, Карло ди Буонапарте, отца Наполеона.

Как говорили тогдашние остроумцы, имя символизировало «…брачный союз между двумя семьями – Буонапарте из Аяччо и Габсбургами из Вены…». Мелкой деталью крещения ребенка было то, что предполагаемая крестная, Каролина Мюрат, королева Неаполитанская, сестра Наполеона, прибыть на церемонию отказалась – она не захотела играть роль второй скрипки при своей новой невестке, императрице Марии-Луизе, и даже гнев брата ее не испугал.

Другой деталью, покрупнее, был титул, данный Наполеону Франсуа Жозефу Шарлю Бонапарту сразу при его рождении, – король Римский.

У Л.Н. Толстого в «Войне и мире» есть такая сцена: Наполеону в ходе его русской кампании, уже перед сражением под Москвой, доставляют из Парижа портрет его сына. Милый кудрявый мальчик играет в бильбоке – тогдашнюю игру, в ходе которой на палочку ловился мячик с дыркой. Мячик изображает земной шар, а под портретом есть надпись, сообщающая, что ребенок – это римский король.

И Лев Николаевич с большим искусством описывает и то, как Наполеон картинно любуется картиной, и то, как приказывает накрыть ее чем-нибудь, потому что предстоит сражение, а изображенный на портрете мальчик, как говорит его отец, еще слишком мал, чтобы смотреть на кровавые ужасы войны, и так далее. Достается там и бессмысленному титулу – король Римский, – который носит ребенок. A в описании походного быта императора есть еще и прибавка: камердинер «…прыскает одеколон на его жирную спину с таким видом, как будто только он знает, куда и как прыснуть…», а Наполеон торопит его и требует, чтобы его обтерли щеткой, еще и еще…

Когда много лет назад я читал роман Льва Николаевича впервые, и в голову не могло прийти, что когда-нибудь мне удастся почитать мемуары этого самого камердинера – потому что это, конечно же, Констан. Он был с хозяином в России. И на титул сына Наполеона я тоже внимания не обратил – а зря. Потому что Лев Николаевич «…во имя правды…» обошелся сo «…сценой с портретом…» примерно так, как он обошелся в своем романе с оперой: показал нелепые искусственные движения, происходящие в театре, указал на то, что исполнители кричат и машут руками, и вообще суетятся, – и при этом начисто убил весь смысл происходящего.

B конце концов, люди ходят в оперу не для того, чтобы посмотреть на мужчин и женщин в сценических костюмах, двигающихся более или менее грациозно, а для того, чтобы послушать дивную музыку и дивные голоса, ее исполняющие.

То, что Наполеон «…играл на публику…», – о да, это неоспоримо.

Как еще мог вести себя на людях неограниченный повелитель половины Европы, если каждое его слово ловилось окружающими и, разукрашенное всевозможными деталями, расходилось потом от Санкт-Петербурга до Палермо?

А вот титул сына Наполеона пустым звуком не был. Римский король (лат. Rex Romanorum, нем. R?mischer K?nig, реже – король римлян) – титул избранного, но еще не утвержденного папой римским императора Священной Римской империи.

Он звучал как обещание, и звучал грозно – за ним стояла Великая Армия и ее вождь, император французов, Наполеон Первый.


VIII

Брак все-таки влияет на людей, даже выдающихся. Наполеон изменился. Он стал тщательнее одеваться, пытался похудеть… Констан должен был прыскать на него одеколоном и тереть его щеткой для растирания тела много чаще, чем раньше. Император даже сделал попытку поучиться танцевать. Он определенно остепенился. Во время его кампании 1809-го у него в Шенбрунне гостила Мари Валевская, и визит ее не остался бесплодным – она родила ему сына. Наполеон вызвал ее в Париж, но тут забеременела Мария-Луиза – и все встречи с Мари были отложены, а мальчику был дан титул имперского графа. По сравнению с римским королем – немного.

С Мари, однако, захотела повидаться Жозефина – и та вместе с сыном действительно навестила ее в Мальмезоне. Наполеон, пылко любивший в свое время их обеих, не приехал…

Вообще-то, надо сказать, его занимали дела. В бесконечной, тянущейся год за годом войне с Англией прогресса не наблюдалось, она велась на истощение. Наполеон же всегда придерживался стратегии сокрушения, он искал и искал способ нанести Англии последний, сокрушительный удар – и думал, что нашел его в «континентальной блокаде».

Англичане, надо сказать, на редкость практичный народ. Конечно, удар по их производству был нанесен, и удар гигантской силы – они лишились лучших рынков Европы. Однако открывались и встречные возможности – например, открылись новые возможности в Южной Америке, куда теперь не доходили товары из Германиии, Голландии, Италии, Испании и так далее.

А y побережья Германии был захвачен остров Гельголанд. Он был укреплен, оборудован – и стал огромной торговой базой. Туда доставлялись английские товары, которые потом уходили через целую сеть контрабандной торговли в порты в устье Везера и Эльбы, а потом шли по всей Германии. Всегда находилось укромное местечко, где можно было разгрузиться и обменять товары на деньги или на другие товары. Что только не делалось для маскировки: подделывались и торговые марки, и документы, и лицензии – лишь бы поток не прерывался…

Даже чиновники, занимавшиеся снабжением Великой Армии, и то были вовлечены в такого рода сделки. Скажем, кожу, необходимую для изготовления дождевых накидок или пошивки сапог для солдат, добывали с помощью негласной торговли с англичанами. «Континентальная блокада» разоряла немцев, голландцев, русских, но себе Наполеон позволял «выписывать лицензии» на сделки с Англией, строго воспрещая их для своих «союзников». Когда в 1810 году французские таможенники закрыли возможности использовать порты у Везера, англичане передвинули торговлю подальше, к Гетеборгу, у западного побережья Швеции, и центр тяжести нелегальной торговли перешел с Северного моря на Балтику. Теперь торговые пути шли через балтийское побережье Эстляндии, Ливонии или Финляндии в Литву, оттуда – в Великое Герцогство Варшавское, а потом – в Саксонию, на рынки Лейпцига или Дрездена.

К концу 1810 года Наполеон получил надежные сведения о том, что через русские порты прошло около 2000 судов с английскими товарами. В общем, все это в сумме вызвало резкое недовольство – и когда Наполеон начал свое очередное «…изгнание английской торговли из Европы…», ликвидировав королевство Голландии и поставив под свой прямой контроль ганзейские порты, он прихватил заодно и герцогство Ольденбургское. Герцогу было предложено возмещение в виде владения в Эрфурте, но вместо 170 тысяч подданных он получал всего около 40 тысяч человек, вчетверо меньше. Мало того, что это лично оскорбляло Александра, – это было еще и нарушением договора, заключенного в Тильзите. Александр ответил – запретил ввоз предметов роскоши и официально разрешил ввоз в Россию так называемых колониальных товаров – кофе, чая, сахара и так далее – в случае, если они доставлялись на американских судах. То, что без английского разрешения двигаться по морям затруднительно, можно было проиллюстрировать хотя бы на примере брата Наполеона, Люсьена, перехваченного в море на борту судна, приписанного к порту в Массачусетсе. Так что было и без слов понятно – «американская» торговля просто прикрывает своим флагом английскую. А запрет на предметы роскоши, напротив, бил по лионскому шелку и по парижским производителям всевозможных шляпок и прочих модных уборов.

Последствия затеянной торговой войны были Александру понятны – она легко могла перейти в войну вполне настоящую. Интересно, что он получил совет не ждать нападения, а двинуться в Польшу самому, и совет этот ему дал не какой-нибудь горячий сорвиголова, вроде князя Петра Долгорукова, бывшего в его свите в несчастном 1805 году, году Аустерлица. Совсем нет – совет давал трезвый, спокойный, даже несколько флегматичный человек, генерал Михаэль Андреас Барклай де Толли, в российской службе именуемый Михаилом Богдановичем. Семья его происходила из Шотландии, встала на сторону Карла Второго в его борьбе с Кромвелем и была вынуждена бежать. Питер Барклай де Толли переселился в Ригу. Род его там и осел, пустил корни – и дед генерала был уже бургомистром Риги. До начала 1810 года он был командующим русской армией в Финляндии, а 20 января царь назначил его военным министром – уж очень он был надежным, трезвым в суждениях и спокойным, толковым человеком.

И вот сейчас он все так же трезво, толково и спокойно доказывал царю, что быстро проведенная атака в Польшу силами первого эшелона армии имеет все шансы на успех, что неизбежное, по-видимому, столкновение с Наполеоном лучше начать на Висле, а не на Немане и что политические меры могут снискать России и поддержку поляков.

Нечто подобное в 1805–1806-м говорил царю и князь Адам Чарторыйский – «…провозгласить восстановление Польши…». Имелось в виду, что поддержку польского общества можно обратить на пользу России – князь Адам мыслил себе новое польское королевство, связанное с Россией личной унией. Внешне, собственно, это походило на схему, уже использованную Наполеоном, который одновременно был императором Франции и королем Италии, – Александр был бы императором России и королем Польши. Александр написал князю Чарторыйскому длинное и обстоятельное письмо. Князь в то время уже ушел со своего поста российского министра иностранных дел и жил недалеко от Гродно, в одном из своих многочисленных поместий. Территориально округ Гродно входил в состав Великого Герцогства Варшавского.

Сейчас в это было бы невозможно поверить: царь Александр Первый написал своему другу, живущему на территории «потенциального противника», личное письмо, в котором излагался стратегический замысел военной операции огромного масштаба.

Он сообщил князю Адаму, что, если считать вместе с конницей и казаками, он может двинуть в Польшу 100 тысяч человек немедленно и еще 124 тысячи – через недолгое время, как второй эшелон. К этому предполагалось добавить 50 тысяч поляков, формирующихся сейчас в Великом Герцогстве Варшавском, 50 тысяч пруссаков, которые, бесспорно, встанут на сторону России, и, возможно, 30 тысяч датчан. В сумме у царя окажется в подчинении 230 тысяч человек, против которых окажется не больше 60 тысяч французов, разбросанных по Германии и Голландии, и примерно 90 тысяч солдат германских государств – Саксонии, Вюртемберга, Баварии, Вестфалии и так далее, которые состоят в союзе с Наполеоном и чья верность ему поколеблется в случае его неудач. Царь с нетерпением ждал ответа, мнение князя Адама Чарторыйского, несмотря на то, что они уже не были в столь дружеских отношениях, как раньше, имело в его глазах немалый вес.

А пока началось движение русских войск к западным границам Российской Империи.

Все это очень беспокоило министра иностранных дел Наполеона, Маре, получившего от своего повелителя титул герцога Бассано. Талейран говорил, что глупее Маре есть только один человек во Франции – это герцог Бассано. Что было остроумно, но несправедливо – Маре было о чем беспокоиться. Все происходящее выглядело очень тревожно, и он пытался выяснить, как на все это посмотрит Австрия. К его сожалению, Меттерних уже покинул свой пост австрийского посла в Париже – теперь он руководил всей внешней политикой Австрии.

Талейран писал ему в 1811 году:

«…Как жаль, что вас нет в Париже. Вы не преминули бы утешить герцога Бассано в его дипломатических неудачах и госпожу Жюно после отъезда ее мужа. У каждого из них свое горе, а у вас есть лекарство от всего…»


IX

Если говорить о том, что война как бы «…висела в воздухе…» и что приготовления к ней уже начались, то нечто очень похожее происходило и в Париже. При дворе Наполеона был один примечательный человек, граф Луи де Нарбонн [comte Louis de Narbonne Lara] – и примечательность его состояла не только в том, что он принадлежал к древнему, восходившему еще к XIII веку роду [6], но и в том, что он был в свое время военным министром у Людовика XVI. Наполеон его ценил и включил в число своих генерал-адъютантов. Революции он, как ни странно, сочувствовал, но, когда лозунг «Аристократов – на фонарь!» стали активно проводить в жизнь, бежал за границу. Ему очень помогла тогда уже знакомая нам госпожа де Сталь – она одно время была его любовницей, и отношения у них остались самыми дружескими и после разрыва. Когда Наполеон в качестве Первого Консула разрешил многим эмигрантам вернуться, Нарбонн воспользовался этим и поселился во Франции. Ему даже удалось спасти часть своего семейного состояния и часть недвижимости. В Париже он жил в качестве частного лица, до тех пор, пока с ним не произошел довольно необычайный случай – его лакей за участие в Египетской кампании был награжден орденом Почетного легиона.

Дальше есть смысл процитировать статью К. Военского о Нарбонне, помещенную им в номере журнала «Русская старина» за 1907 год:

«…Нарбонн объявил своему слуге, что он не считает себя вправе поручать лакейские обязанности человеку, отныне ему равному; при этом он тут же усадил нового кавалера с собой за стол, угостил вином и тотчас же предложил ему должность лесничего в одном из своих имений, которая не унизит его достоинства как кавалера.

Об этом случае узнал Наполеон, который пришел в восторг от поступка Нарбонна и пожелал немедленно с ним познакомиться…»

Так вот, в самом начале 1812 года Наполеон в разговоре с графом сказал ему, что, в конце концов, Александру Македонскому пришлось идти до Ганга, и это подальше, чем до Москвы. Нарбонн потерял дар речи. И отметил в дневнике:

«…Мысли и идеи этого человека – на полпути между Бедламом [7] и Пантеоном…»

Интересно, что примерно в том же направлении думала и дама, от дел военных совершенно далекая, – мадам де Сталь. Как уже и был случай упомянуть, Наполеон ее не любил. Он вообще не любил умных женщин, в этом плане Жозефина его не раздражала, да и новая супруга, Мария-Луиза, своей семьей воспитана была так, что в дела державные она вмешиваться и не думала. А вот госпожа де Сталь мало того, что только и делала, что толковала на эти темы с самыми разнообразными людьми, включая сюда и Жозефа Бонапарта, так она еще и теоретизировала, что для не выносившего «идеологов» Наполеона было и вовсе непереносимо. Короче говоря, он выслал ее из Парижа – сперва недалеко, потом – подальше, а в 1810 году, после того, как она издала книгу «О Германии», ей и вовсе было предписано выехать в Швейцарию.

Чем книга «О Германии» так сильно насолила Наполеону, сказать трудно. М.А. Алданов в своем очерке о мадам де Сталь, которую он именует Коринной, по имени героини ее знаменитого романа, вообще предполагает, что Наполеон этот трехтомный труд не прочел, а перелистал – «…у него хватало и других дел...». Мнение Марка Александровича можно подтвердить показаниями надежного в данном случае свидетеля – Констана. Он описывает, как Наполеон читал книги – не серьезные труды, а, так сказать, беллетристику: он садился к камину, открывал книжку, начинал ее листать, и если она ему не нравилась – книжка летела в камин. Но, во всяком случае, высылать авторов таких книг он не приказывал, так что недовольство его в отношении книги мадам де Сталь было все-таки поглубже.

Возможно, ему не понравилось то восхищение, с которым описывалась Германия. Какая-то смутная ассоциация с лекциями Фихте, и с растущим в Германии национализмом, и, в конце концов, с кинжалом Штапса, хорошо воспитанного юноши и сына добропорядочного лютеранского пастора, наверное, возникала?

Во всяком случае, он велел своему новому министру полиции, Савари, выслать мадам де Сталь в ее замок в Швейцарии – и сделать это в 24 часа. Савари приказ выполнил, правда, дав даме на сборы все-таки побольше времени. Так она и жила в Швейцарии – до тех пор, пока в 1812 году вдруг не подхватилась и не кинулась оттуда прочь. Она решила уехать из владений Наполеона как можно дальше. Вена не показалась ей достаточно надежным убежищем – в конце концов, Наполеон был зятем австрийского императора, а всей внешней политикой Австрии теперь управлял Клемент фон Меттерних, бывший посол Австрии в Париже. Она решила уехать в Россию.

В Бродах, на русско-австрийской границе, ей пришлось довольно долго ждать высланного ей русского паспорта. Там ей, к счастью, было не так одиноко – нашлись и в этом забытом богом местечке люди ее круга. Один из них, барон дю Монте, когда она пожаловалась ему на «…неслыханные преследования, которым подвергает ее тиран Европы…», отвесил ей немыслимо преувеличенный комплимент:

«Значит, в мире существуют только три независимые державы: Англия, Россия и вы».

В письме к жене он уверяет ее, что опасался, что выставил себя полным дураком – комплимент получился уж больно пересоленным. Но нет – его благодарили, и очень искренне. Мадам де Сталь, по-видимому, и в самом деле считала себя независимой державой. Наполеон вряд ли разделял это ее мнение, но вот по поводу упорной независимости России и Англии, видимо, сомнений не испытывал. И к весне 1812-го уже имел на этот счет довольно определенные планы.

А между тем мадам де Сталь получила наконец свой паспорт и проследовала дальше, в пределы Российской Империи. Она проведет там некоторое время – и даже окажется персонажем одного небольшого произведения, названного его автором «Рославлев».

Того самого автора, который написал и вот это:

Гроза двенадцатого года Еще спала. Еще Наполеон Не испытал великого народа, Еще грозил и колебался он


Примечания

1. S. Zweig. Joseph Fouche. Bildnis eines politischen Menschen (1929). М., «Художественная литература», 1991. Пер. с нем. П. Бернштейна.

2. Сэйлем сейчас – тихий городок, специализирующийся на туризме, с городским гербом в виде ведьмы, летящей на метле, в честь знаменитого процесса «Сэйлемских Колдуний». Но в 1809-м это был важный порт, откуда суда уходили и в Европу, и даже в Индию.

3. В современной католической церкви папа римский является викарием Христа на Земле, а каждый из епископов – викарием Христа для своей епархии.

4. Христоф Мартин Виланд (нем. Christoph Martin Wieland, 5 сентября 1733 – 20 января 1813) – крупнейший поэт и идеолог немецкого рококо, издатель первого в Германии журнала литературы и искусства «Германский Меркурий» (нем. Der Deutsche Merkur).

5. Napoleon, by Emil Ludvig, English Translation, published by Garden City Publishing, New York, 1926.

6. Луи-Мари-Жак-Амальрик де Нарбонн-Лара. Нарбонн воспитывался при дворе Людовика XV вместе с королевскими детьми, вследствие чего его считали побочным сыном Людовика XV (по некоторым данным – от его собственной дочери), в пользу этой версии происхождения говорило и их поразительное внешнее сходство.

7. Бедлам (англ. Bedlam, от англ. Bethlehem – Вифлеем; официальное название Бетлемская королевская больница – англ. Bethlem Royal Hospital), первоначальное название – госпиталь Святой Марии Вифлеемской, психиатрическая больница в Лондоне (с 1547). Бедлам – синоним сумасшедшего дома.


Решение, 1812


I

«№ 295.

Мая 5 дня 1812 г.

по полуночи в 12-м часу.

Господину Военному Министру, Главнокомандующему 1-ю Западною Армиею и Кавалеру Барклаю де Толли.

Командиру 1-го Отделенного Корпуса

Генерал-Лейтенанта графа Витгенштейна.

РАПОРТ.

Начальник пограничной стражи 23-го егерского полка майор Каташев от 4-го числа сего месяца по учрежденной мною летучей почте мне донес, что того числа по полудни в 9-м часу французского двора дивизионный генерал граф Нарбон и при нем ротмистр Табир Себастиани, адъютант поручик Шабо, куръир юган Хара, камердинер Батист Гранго, денщики Юстин Эмерел и Франц Перв, прибыв с пашпортом французского двора, объявили, что он едет в г. Вильно к Его Императорскому Величеству, почему он, Каташев, считая его за окредитованную особу и приказал чрез Посвентскую рогатку со всею свитою пропустить. О чем долгом поставляю Вашему Высокопревосходительству предварительно донести.

Генерал-Лейтенант граф Витгенштейн».

Документ, приведенный выше, нуждается в некоторых комментариях [1]. Из него видно, что 6 мая 1812 года граф Нарбонн, нам уже известный, со всей своей свитой проехал через пограничный пост, именуемый «Посвентской рогаткой», и был пропущен после должной регистрации. Ну, «рогатка» эта – не детское оружие, а что-то вроде шлагбаума, и это не очень важно. А вот что важно, так это то, что граф Нарбонн ехал к императору Александру, и ехал в такой спешке, что у него даже не было времени затребовать себе паспорта в русском посольстве. Обычно посольства таких паспортов сами не выдавали. Как мы знаем из примера с госпожой де Сталь, им требовалось предварительно списаться с Петербургом – но для посланника Наполеона могли бы и сделать исключение.

Кортеж графа Нарбонна был взят под немедленное и бдительное полицейское наблюдение. Мы видим это из другого документа, опубликованного в том же месте, что и первый [1]:

«Его Высокопревосходительству Господину Главнокомандующему Первой Западной Армии, Министру Военных Сухопутных Сил Генералу-от-Инфантерии и разных Орденов Барклаю де Толли.

Ковенского Полицеймейстера

Майора Бистрома.

РАПОРТ.

Сей час появился в городе Ковно французской службы Адъютант Его Императорского Величества Императора Французского Генерал Граф Нарбон, которой послан с письмом к Его Императорскому Величеству Императору Российскому и будучи уже пропущен чрез границу в пределы Российския, в таковом случае видя я при нем несколько офицеров сделал ему в Ковне в даче лошадей надлежащее вспомоществование, а дабы таковое и в пути было чинимо, долгом почел препоручить прибывшему сюда посланному от Вашего Высокопревосходительства Виленскому Квартальному офицеру Шулимберху проводить до Вильно и по тракту делать все возможное вспомоществование и вежливости, причем иметь за ним скрытой надзор. О чем сим Вашему Высокопревосходительству донести честь имею.

Полицеймейсер Майор Бистром».

Территория, по которой граф Нарбонн двигался к Вильно (теперь – Вильнюс, столица Литвы) для встречи с Александром Первым, считалась военной зоной и была под наблюдением военной полиции 1-й Западной Армии (которой командовал М.Б. Барклай де Толли), этой полиции подчинялись все местные полицейские управы, а заведовал eй военный советник де Санглен.

Дело свое он знал хорошо.


II

Советник де Санглен был не единственным толковым человеком, работавшим в русской секретной службе. Александр Иванович Чернышев, 28-летний полковник русской армии, присланный Александром Первым в Париж в качестве своего представителя при дворе Наполеона, выполнял функции военного атташе и развил в этом качестве на диво успешную деятельность. Он умудрился получить довольно подробные сведения о боевом порядке Великой Армии, и при этом из самого надежного источника – информацию ему поставлял мелкий чиновник военного министерства Франции по имени Мишель. Клерки работают с документами и всегда знают больше, чем им положено, – а платят им мало.

В общем, все шло прекрасно, пока однажды французская полиция, которая тоже состояла из людей компетентных, не устроила в доме русского атташе некий негласный обыск. Она нашла там такие материалы, что начала немедленно принимать экстраординарные меры – и сумела перехватить отправленного Чернышевым гонца с пакетами такого содержания, что полковник начал спешно собираться домой. Он сжег все компрометирующие бумаги, но уже после его отъезда полиция нашла под ковром случайно забытое письмо крайне малозначительного содержания, но написано оно было рукой Мишеля. Бедняга был арестован, допрошен с пристрастием и в конце концов казнен: его отправили на гильотину – это наследие времен Революции уцелело и продолжало существовать еще долго, пережив даже Империю. Наполеон устроил российскому послу, Куракину, бурную сцену.

Вся эта история с подробностями изложена в книге Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию», она включена в том VII его собрания сочинений, мы будем часто ее цитировать. Причем настолько часто, что есть смысл сказать несколько слов и о самой книге, и о ее авторе, и вообще о том, какого рода библиография существует на эту тему – вторжение Наполеона в Россию.

Библиография эта огромна. Американский исследователь Адам Замойский, на которого мы тоже будем часто ссылаться, полагает, что в ней насчитывается не меньше 50 тысяч названий книг, написанных на русском, французском, немецком, польском, итальянском, английском и, вероятно, еще на дюжине языков. Книги эти написаны со всех возможных политических точек зрения всех возможных патриотизмов: русского, французского, немецкого и так далее. Казалось бы, наилучший, наиболее объективный взгляд на вещи можно получить из английских источников. Но это не совсем так, потому что англичане довольно пристрастны, для них Наполеон – людоед и враг человечества, а американцы настолько в стороне от всех этих страстей Старого Света, что часто пользуются уже готовыми клише, изготовленными во Франции, в России (в этом смысле очень влиятельным оказался Л.Н. Толстой), в Германии и так далее.

К тому же надо учесть и политический климат: А. Замойский, например, говорит, что Е.В. Тарле в тех своих материалах, что изданы в 1936 году, говорит одно, а в тех материалах, что изданы в 1937-м, – прямо противоложное. Если припомнить, что значит 1937-й в истории Советской России, – удивительна не «перемена мнения» Е.В. Тарле, а то, что академик вообще уцелел. Он был человеком огромных знаний и высокой культуры, и в среде, где использование иностранных источников выглядело делом, которое казалось подозрительным само по себе, Е.В. Тарле был чужеродным телом, под атакой иммунной системы того социума, который образовался в России в течение 20 лет после Октябрьской революции.

На социум, который играл роль «политического класса» России в начале XIX века, он был не похож.


III

Иллюстрацию этого тезиса мы можем позаимствовать у Толстого – вот как он передает разговор молодых русских военных и дипломатов, беседующих в своем кругу накануне Аустерлица:

«И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Herr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais.

Господин генерал Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, князь Гогенлоэ и еще Прш… прш…, как все польские имена (нем. и франц.).

– Taisez-vous, mauvaise langue, – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы третий, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.

– Замолчите, злой язык».

И Толстой совершенно прав. Высшие круги российского дворянства говорили на французском, и превосходное знание этого языка было непременным условием для карьеры. Единственный человек, который был в более или менее близком окружении Александра Первого и французский которого был слабоват, – это генерал Милорадович.

Долгоруков характеризует его как «русского», но он был выходцем из сербской среды, над ним и над его якобы французским произношением охотно посмеивались.

Александр I говорил по-французски гораздо чище, чем Наполеон.

Это обстоятельство – свободное владение высшими русскими офицерами французским, служившим «лингва франка» для всей Европы, – имело свои преимущества. Согласно Д.Чандлеру, русская армия имела в наличии достаточное число хороших солдат, но их грамотность оставляла желать лучшего. Офицерский корпус имел те же недостатки – пехотные офицеры нижнего и среднего звена не очень-то разбирались в картографии, гвардейские и кавалерийские офицеры, как правило, выходцы из богатых дворянских семей, военное дело (как ремесло) не изучали. Промежуточный слой между армией и высшим командованием – штабы, инженерная служба, артиллерия – все это требовало технически подготовленных людей.

Вакансии часто заполнялись из числа прибалтийских дворян, так называемых «русских немцев». Пушкинский Германн из «Пиковой дамы» не случайно – инженер. И незаполненных мест в этих службах было вполне достаточно. Так что обладающие нужным опытом иностранцы, бегущие из Европы от Наполеона, на русской службе вполне могли пригодиться.

А поскольку все они говорили по-французски и непосредственно с солдатами не общались, то особых проблем и не возникало. В русской армии, например, в то время служил Клаузевиц, знавший свое дело очень хорошо. Иностранцы служили России и в качестве дипломатов. Например, Убри, оказавшийся столь полезным, и появившийся совсем недавно в окружении царя Карло-Андреа Поццо ди Борго, тот самый корсиканец, который соперничал с братьями Бонапартами на Корсике. После подавления движения Паоли он нашел убежище в Англии, а теперь был привлечен в Петербург в качестве «консультанта по Наполеону».

Военный советник де Санглен – он давно жил в России и относился скорее не к иностранцам, а к «русским немцам», – ведавший военной полицией в армии Барклая де Толли, был, как уже и говорилось, человеком дельным. Его рапорты наблюдения за графом Нарбонном и сопровождающими его лицами весьма подробны. Они включали в себя, в частности, список людей, с которыми он по дороге к Вильно встречался. Вот что пишет на эту тему К. Военский:

«…усердные агенты директора военной полиции час за часом следили за времяпровождением именитых французских путешественников, отмечая даже такие подробности, как «menu» завтрака Себастиани и Роган-Шабо.

Для вящего «присмотра» к Нарбонну нанимается камердинер, некий Станкевич, очевидно тайный агент, а квартальный надзиратель Шуленбер, «переодетый во фрак», входит в дружбу с прислугой графа и беседует с ней по-немецки. Словом – ничто, по-видимому, не было упущено, дабы собрать возможно подробные сведения о каждом шаге французского посла и его свиты с самого вступления его на русскую территорию…»

Советник де Санглен полагал, что миссия Нарбонна носит характер разведывательный и что он старается собрать как можно больше данных о русской армии.


IV

Ну, полиция всегда так думает, но в данном случае он был прав, именно за сбором сведений Нарбонна и посылали. Понятное дело, не за шпионскими сведениями, которых было собрано предостаточно. Лучше, видимо, было бы сказать – позондировать почву. Дело шло к войне. Многое толкало обе стороны на конфронтацию. Польша, например. Царь в ответ на свое письмо к князю Адаму Чарторыйскому (в котором он приводил ему свои подсчеты войск, имеющихся у России и Франции в пограничных районах) получил ответ, в высшей степени неутешительный. Князь сообщал своему другу и государю, что его подсчеты неверны и что в формуле, по которой он считал, что располагает 230 тысячами человек (100 тысяч русских солдат, 50 тысяч – прусских, 50 тысяч – польских и 30 тысяч – датских) – против 150 тысяч французов и их германских союзников, ему следует перенести 50 тысяч поляков на другую сторону уравнения, они будут сражаться вместе с армией Наполеона, а не против нее.

Царь взвесил этот довод – и нашел его справедливым. Превентивная атака, предлагавшаяся Барклаем де Толли, была отложена в долгий ящик. Но отказ от нападения не означал, что нападение не последует с другой стороны. 15 августа в Париже произошла бурная сцена – Наполеон накричал на русского посла, Куракина, разве что чуть поменьше, чем тогда, когда он устроил столь памятный многим публичный разнос Талейрану. Идею «союзника» он отрицал в принципе. В иностранных государях вроде короля Пруссии или даже императора Австрии он признавал только статус «вассала».

Вообще-то Наполеон очень хотел видеть в Александре именно союзника. Сразу после Тильзита он купил у Мюрата его парижскую резиденцию – всю, целиком, с мебелью, обстановкой, серебряными ножами и вилками и даже с постельным бельем – и передал ее под русское посольство. Он хотел сделать жизнь первого посла Александра в Париже, Толстого, как можно более удобной. Но времена Тильзита к 1811 году прошли, по-видимому, безвозвратно. Сменивший Толстого Куракин – истинный грансеньор, блистающий алмазами вельможа «екатерининского» закала – его благоволением уже не пользовался.

Независимое поведение Александра раздражало Наполеона, по-видимому, безмерно. И он дал возможность излиться своему раздражению прямо на дипломатическом приеме, в присутствии всего дипломатического корпуса. Сцена эта превосходно описана у Е.В. Тарле, приведем оттуда длинную цитату:

«…Наполеон сошел с трона и, подойдя к Куракину, завязал разговор. Старик Куракин, екатерининский вельможа, обладавший всеми тайнами придворного искусства, не пользовался полным доверием Александра и существовал в Париже больше для представительства. Настоящими представителями царя в Париже были скорее советник посольства Нессельроде и полковник Чернышев, чем старый князь. Но тут, на торжественной аудиенции дипломатического корпуса, конечно, фигурировал именно Куракин. При неимоверной роскоши наполеоновского двора и всей придворной и великосветской жизни в тогдашнем Париже старый екатерининский царедворец старался не ударить лицом в грязь и не уступать никому во внешнем блеске своего обихода. Разговор императора с послом очень быстро принял весьма напряженный характер. Наполеон стал обвинять царя в военных приготовлениях и в воинственных намерениях. Он объявил, что не верит, будто царь обижен на него за присоединение Ольденбурга. Дело в Польше.

«Я не думаю о восстановлении Польши, интересы моих народов этого не требуют. Но если вы принудите меня к войне, я воспользуюсь Польшей как средством против вас. Я вам объявляю, что я не хочу войны и что я не буду с вами воевать в этом году, если вы на меня не нападете. Я не питаю расположения к войне на севере, но если кризис не минет в ноябре, то я призову лишних 120 тысяч человек; я буду продолжать это делать два или три года, и если я увижу, что такая система более утомительна, чем война, я объявлю вам войну… и вы потеряете все ваши польские провинции. По-видимому, Россия хочет таких же поражений, как те, что испытали Пруссия и Австрия. Счастье ли тому причиной, или храбрость моих войск, или то, что я немножко понимаю толк в военном ремесле, но всегда успех был на моей стороне, и, я надеюсь, он и дальше будет на моей стороне, если вы меня принудите к войне»…»

Цитата эта нуждается в основательных комментариях.


V

Отметим явную угрозу: Наполеон не только подчеркнуто говорит о том, что «…кое-что понимает в военном деле…», но и Польша становится военным лагерем, прямо на русской границе. А русской эта граница стала совсем недавно, во время Третьего Раздела Польши, в 1795 году. Россия получила земли к востоку от Буга и линии Немиров – Гродно, общей площадью 120 тыс. км2 и населением 1,2 млн человек, но дворянство в этих землях как было в основном польским, так и осталось. В свое время этот факт послужил одним из веских факторов в пользу принятия Тильзитского договора – в 1807 году прошло всего 12 лет после присоединения этих территорий, и в случае перехода французских войск через Неман русскому командованию можно было вдобавок к этому ожидать и восстания в тылу. Наполеон в Тильзите обещал царю «…не создавать Польского Королевства...» – но то было в Тильзите. Вопрос «континентальной блокады» особо не затрагивался, а между тем русский рубль стоил сейчас, в 1812-м, по сравнению со своей стоимостью до Тильзита, всего 26 копеек. И это влекло за собой то обстоятельство, что бутылка шампанского в Петербурге теперь стоила не 3 руб. 75 копеек, а полных 12 рублей.

Шампанское – шампанским, но были, однако, и еще более насущные предметы (что бы ни думали на этот счет гвардейские офицеры), которые закупались за границей. Кофе, чай, сахар стоили теперь тоже вчетверо дороже – и все из-за запрета на торговлю с Англией, причем запрет этот Наполеон разрешал и нарушать в тех случаях, когда французским промышленникам требовался хлопок или красители вроде индиго.

В 1811 году во Франции грянул экономический кризис. Резко упал спрос на товары, производившиеся во Франции на экспорт. В сущности, это был эффект «бумеранга» – огромные поборы и контрибуции, разорявшие и побежденных, и подневольных «союзников», снижали их покупательские возможности. K этому добавлялись сокрушительные потери для их экономики, по необходимости следовавашие из «континентальной блокады», – но Наполеон связи между вздорожавшей до 12 рублей бутылкой шампанского и падением спроса на него в Москве и в Петербурге не усмотрел. А вот в попытке Александра как-то поправить дела со стремительно падающим курсом русского рубля он, напротив, усмотрел злостный подрыв самой идеи «континентальной блокады». И раздражение его еще и усилилось после введения в России запретительных тарифов на предметы роскоши. Сам он мог, по выражению К. Нессельроде, «…вводить штыками трианонский тариф…», но своему «союзнику» и «партнеру», Александру Первому, он вообще, в принципе, отказывал в праве вводить тарифы, выгодные его собственной стране. Прибавим к этому удивительную бестактность – постоянным мотивом Наполеона в его беседах с русскими послами была та мысль, что вот «…Павел Первый был победоносен в Италии, а приобрел только долги…», в то время как Александр, проиграв Наполеону две войны, приобрел и Финляндию, и кое-что в Белостоке, и в Галиции, и в Молдавии – а все потому, что Наполеон хорошо к нему отнесся…

Ну что сказать? Еще в давние времена у кадета Буонапарте в Военной Школе в Бриенне отмечалась прискорбная нехватка светских способностей.


VI

Понятно, что вести, приходящие из Парижа, в Петербурге вызывали тревогу. Несмотря на то что Чернышеву пришлось уехать, куда более важный источник политической информации продолжал существовать – Е.В. Тарле отмечает, что основные дела в Париже велись не через Куракина, а через Нессельроде. Он только не уточняет того, в чем они состояли, а состояли они главным образом в получении сведений от Талейрана, который к сведениям присоединял и дельные советы.

Мысль о том, что с новым наследным принцем Швеции Карлом-Юханом, бывшим столь недавно французским генералом Бернадоттом, можно столковаться, возникла не без его содействия [2].

Когда шведы выразили желание поставить кого-либо из лиц, близких к Наполеону, в качестве наследника своего бездетного короля, он подумал было об Эжене де Богарнэ. Но шведы предложили Бернадотта – и он не стал настаивать на своем. Есть версия, что Наполеон полагал, что, несмотря ни на что, он может положиться на то, что Бернадотт «…поведет себя как француз и как швед...» – будет в союзе с Францией и постарается вернуть совсем недавно отобранную у Швеции Финляндию. Он сильно недооценил своего бывшего маршала… Очень быстро свежеиспеченный «верный лютеранский кронпринц Швеции, Карл-Юхан» (еще столь недавно бывший удалым гасконцем, номинальным католиком и убежденным республиканцем), Жан-Батист-Жюль Бернадотт понял, в чем состоят его истинные интересы. С Александром у него завязались вполне дружеские и даже доверительные отношения, чему немало способствовал граф Густав Армфельт (иногда его именуют Армфельдом), который в качестве «шведа с поместьями в Финляндии» сперва с русскими воевал, а потом в качестве «шведа с поместьями в Финляндии» начал сотрудничать, и даже в такой степени, что перешел на русскую службу [3]. Он много помогал Александру и в делах военных, и в делах дипломатических, и даже в плане построения толковой администрации, традиционно слабом пункте в устройстве русской государственной машины.

Вот как он писал в доверительных письмах из Петербурга:

«…Я веду открытую войну с господами министрами насчет всего, что касается администрации, финансов и таможни… Надо быть здесь, на месте, надо войти в постоянные сношения со здешними чиновниками, чтобы удостовериться в том, как страна эта отстала от остального мира; русские чиновники – это собрание медведей, или полированных варваров. Фридрих II говорил, что Швеция на сто лет отстала от века; Россия, по-моему, отстала на тысячу лет, – в России не существует законов, которым бы подчинялись…» [4].

Ну, насчет «…законов, которым подчинялись бы…» – с этим не справился и Петр Первый, насчет финансов и таможни он тоже, по-видимому, был прав – но вот армия в 1812 году была относительно в очень неплохом состоянии. В европейских военных делах в начале XIX века было относительное затишье, никакого по-настоящему нового оружия не появлялось, все улучшения носили характер скорее организационный, и дело в русской армии в общем и целом в то время было поставлено на европейском уровне. Артиллерия, например, была хорошей, и этому много поспособствовал граф Аракчеев, в советское время российскими историками не жалуемый. А в гражданской администрации ему помогали самые разные эскперты – и французские эмигранты, вроде известного в дальнейшем герцога Ришелье (памятник которому стоит в Одессе и поныне), и выгнанный из Пруссии Наполеоном барон фом Штейн. Именно «фом Штейн», а не «фон Штейн», это не опечатка [5].

Он был вынужден уехать из Пруссии в 1808-м, после того, как стало известно его письмо, направленное против Наполеона, и поселился в Австрии. Но в 1812-м, как и мадам де Сталь, счел свое положение ненадежным и уехал в Россию. Александр его не только принял, но и использовал его знания и опыт – к большой досаде Наполеона.

Наполеон прочитал предложенные ему Александром условия для примирения: вознаграждение герцога Ольденбургского за его потери, отвод французских войск из Польши и создание широкой нейтральной буферной полосы между русскими и французскими позициями – и счел это «…наглостью…». Мнением своим он без всяких обиняков поделился с российским послом. B апреле 1812 года Куракин писал в Петербург, что война, по его мнению, может разразиться в любую минуту, опасался быть задержанным в Париже и спрашивал царя, не следует ли ему «…запросить его паспорта…» – стандартная в ту пору процедура, предшествующая разрыву отношений.

Поэтому все, что только было возможно сделать в 1811–1812 годах для укрепления армии и администрации, делалось Александром с максимальной поспешностью.


VII

По данным, приводимым Д. Чандлером, в русской армии на середину 1812 года имелось 6 полков императорской гвардии, 14 полков гренадеров, 50 полков легкой пехоты и 96 полков линейной пехоты. Кавалерия насчитывала 6 полков конной гвардии, 8 кирасирских полков, 36 драгунских, 11 гусарских и 3 уланских. Кроме регулярной кавалерии, имелось 15 тысяч казаков – со временем их число удвоилось. Имелась многочисленная и хорошо организованная артиллерия. Барклай де Толли провел и дополнительную реформу, организовав систему корпусов, по образцу французских. В стандартный корпус входило две пехотные дивизии, с прибавкой от одной дивизии до одной бригады кавалерии, и пары артиллерийских бригад. Понятное дело, это было только верхним, видимым слоем изменений – само по себе деление армии на корпуса и дивизии требовало значительных улучшений и в работе штабов, особенно в их отделах картографии, и в улучшении стратегических дорог, и в накоплении всевозможных запасов. Список генералов, на которых царь рассчитывал в первую очередь, согласно существовавшей на весну 1812 года иерархии, выглядел так:

1. М.Д. Барклай де Толли, военный министр и по совместительству командующий 1-й армией.

2. П.И. Багратион, командующий 2-й армией.

3. А.П. Тормасов, командующий 3-й, так называемой «резервной» армией.

4. М.И. Кутузов, который вел дела на юге, в Бессарабии.

Наполеон готовился к войне самым серьезным образом. Кампания Карла Двенадцатого, проведенная им в 1709-м и закончившаяся катастрофой, изучалась тщательно и во всех деталях. Запасалось продовольствие и всевозможные предметы амуниции и снаряжения. Помогло то обстоятельство, что с октября 1809-го и до июня 1812-го Империя жила в состоянии относительного мира – если, конечно, не считать «испанскую язву».

Министр финансов Наполеона представил своему повелителю доклад, согласно которому расходы на ведение испанской кампании и потери в доходах и податях, не поступивших с Иберийского полуострова, в сумме превысили астрономическую цифру в миллиард франков. Там были заняты не только многочисленные войска, но и лучшие маршалы, включая Массена? и Сульта.

Но всегдашний принцип Наполеона – «…препятствий не существует…» – выдерживался и в таком экстраординарном случае, как Испания. Уходить оттуда он не хотел ни за что и говорил, что прежде, чем он отступит, врагу придется установить пушки на высотах Монмартра. Почему-то этот оборот речи – насчет вражеских пушек на высотах Монмартра – ему нравился, и он охотно употреблял его и в других случаях, например, в ответ на предположение, что неплохо бы отступить из Польши. Видимо, для него это было эквивалентом английской поговорки «…когда ад замерзнет…» или русской «…когда рак свистнет…», что означает «никогда».

Для наступления на Россию были собраны огромные силы. Основной армией, численностью почти в четверть миллиона человек и состоявшей из двух кавалерийских корпусов под командой Мюрата, трех армейских корпусов, которыми командовали Даву, Удино и Ней, и многочисленной гвардии, должен был командовать сам император. Было еще две вспомогательные армии, которыми должны были руководить Жером Бонапарт и Эжен де Богарнэ. Жером был пустым местом, и это все знали, включая и его самого – так что присматривать за ним Наполеон назначил генерала Маршана. Эжену в штаб он тоже выделил опытных людей – тот был дельным человеком, но крупными массами войск до сих пор не командовал. Важной особенностью Великой Армии – такой, какая была создана Наполеоном весной 1812 года, – была ее многонациональность. Он принимал это во внимание. В разговоре с лучшим из своих маршалов, Даву, он посоветовал ему для задач охраны и конвоирования использовать мекленбургцев и другие германские части. И прибавил: «Мне кажется, что вы недостаточно придерживаетесь этой системы. Но она важна».

В Великую Армию входили французы, итальянцы, немцы – саксонцы, пруссаки, мекленбургцы, баварцы, австрийцы, а также поляки, насильно набранные испанцы и португальцы, и даже какие-то «иллирийцы», набранные во вновь созданной провинции Иллирия примерно на территории теперешней Хорватии. У Анатоля Франса, в его пародийной истории Франции, изложенной им в романе «Остров Пингвинов», описывается парад войск, собранных великим героем Пингвинии, Тринко, который, оказывается, величайший герой из всех людей, когда-либо живших на свете:

«…Тринко распространил владычество пингвинов на Бирюзовый архипелаг и Зеленый континент, покорил сумрачную Дельфинию, водрузил свои знамена среди полярных льдов и в раскаленных песках африканской пустыни. Он вербовал войска во всех завоеванных странах, и на смотрах вслед за частями нашей войнолюбивой пехоты и островными гренадерами, гусарами, драгунами, артиллеристами, вслед за нашими обозниками двигались желтолицые воины в синих доспехах, подобные вставшим на свой хвост ракам; краснокожие, с перьями попугая на голове, татуированные знаками солнца и плодородия, с позвякивающими колчанами за спиной, полными отравленных стрел; чернокожие, совершенно голые, вооруженные только своими зубами и ногтями; пигмеи верхом на журавлях; гориллы, опирающиеся на дубину из цельного древесного ствола, предводительствуемые старым самцом с крестом Почетного легиона на волосатой груди…»

Особенно трогательны тут «…пигмеи на журавлях…» и «…гориллы, которыми командует самец с орденом Почетного легиона на волосатой груди…».

Ну, положим, так далеко Наполеон все-таки не заходил. Hо, если принять во внимание наличие в Великой Армии «мамелюков» и «иллирийцев», то великий насмешник, Анатоль Франс (см. приложения к книге), возможно, был не так уж далек от истины…


VIII

Графа Нарбонна Наполеон встретил в конце мая, в Дрездене. Саксонский король принимал у себя и Наполеона, и его тестя, императора Франца, и королей Баварии и Вюртемберга, и всех прочих германских государей, рангом поменьше. Король Пруссии приехал позднее, и ему сообщили, что салют из 101 орудия ему не положен, так как это прерогатива императоров. Король не спорил. Но в качестве утешения ему нанес визит сам Наполеон и говорил с ним не раздраженно, а скорее милостиво. По-видимому, факт предоставления пруссаками 20-тысячного контингента войск – половины той армии, что им было разрешено иметь, – владыку Европы все-таки смягчил. Он даже обещал Пруссии приращение территории за счет русской Прибалтики. Съезд в Дрездене в 1812 году был почти зеркальным повторением съезда в Эрфурте в 1808-м, только в качестве «верного союзника Наполеона» на съезд прибыл не Александр Первый, а император Франц, а объектом запугивания всепобеждающей мощью завоевателя был не император Франц (ныне – тесть Наполеона), а Александр Первый. Как положено, в Дрездене шли приемы и праздники. Наполеон беседовал с гостями – в Саксонии он чувствовал себя таким же полновластным хозяином, как и в Париже. Король Саксонии, разумеется, уступил ему свой дворец.

Наполеон, как всегда, много работал. Дел было невпроворот – Великая Армия собиралась в Польше, и войска подходили и из Германии, и из Франции, и из Италии. Эжену де Богарнэ летели из Дрездена детальные указания с точным перечислением состава и устройства «транспортных батальонов», ответственных за перевозку припасов. Бывшему вице-королю Италии объяснялось, что «вторая польская война» будет не похожа на европейские кампании – продовольствие придется везти с собой, местные ресурсы будут совершенно недостаточны.

Нарбонн принес неутешительные новости. Собственно, это были не новости – буквально то же самое говорил императору Коленкур (см. Приложение), его бывший посол в Петербурге. Он издержал там больше миллиона франков на балы и роскошные приемы, и в конце концов добился у петербургского общества некоторого признания. Царь на прощанье наградил его высшей русской наградой, орденом Андрея Первозванного, и подарил собственный миниатюрный портрет, украшенный бриллиантами. Коленкур разрыдался – у него было чувство, что близится нечто непоправимое. Его преемник, генерал Лористон, успешно воевал против русских и их союзников-черногорцев в «Иллирии» и, по-видимому, именно поэтому и был избран Наполеоном как посол в Россию. Его военный опыт на Балканах служил как бы дополнительным намеком Александру на то, что его ожидает…

Но желательного воздействия не получилось – император Александр Первый оставался вежлив и совершенно тверд. Он даже просил посла заверить Наполеона, что если между ними и случится столкновение, то он не подпишет мира – даже в своей столице, a будет отступать хоть до Камчатки и будет вести войну до тех пор, пока последний неприятельский солдат не покинет пределов его империи. И Коленкур, и Нарбонн уверяли Наполеона, что так и будет – царь не хочет войны, но он не испугается ни угроз, ни военных демонстраций.

Наполеон не верил ни Коленкуру, ни Нарбонну, которые говорили об огромных расстояниях, плохих дорогах и тяжелом климате России, и даже не отвечал на приводимые ими аргументы. Вместо этого он говорил о том, что его армии небывало сильны, что собранные им запасы вполне достаточны, что русское дворянство – сословие жалкое и корыстное и что «…прекрасная решимость вашего друга Александра сломается после первой же битвы...».

В Дрездене Наполеон вообще говорил охотно и наговорил много лишнего. Например, он во всеуслышанье сказал, что «…если бы наш дядя проявил больше твердости, то многое пошло бы по-другому...».

Как оказалось, под «…нашим дядей…» он имел в виду казненного в Революцию Людовика XVI, жена которого, Мария-Антуанетта, казненная после него, действительно доводилась тетушкой императору Францу. Следовательно, супруга Наполеона, Мария-Луиза, была внучатой племянницей Марии-Антуанетты, а поскольку «муж и жена – единая плоть», то в силу этого и Людовик XVI становился Наполеону родственником и даже, можно сказать, дядей.

Есть история, возможно апокрифическая, что, когда одного из маршалов Наполеона (Ланна, или Массена, или Ожеро, или Лефевра) спросили: «Да кто ваши предки?», маршал гордо ответил: «Я сам – предок». Честное слово – у маршала было больше гордости, чем обнаружилось в какой-то момент в Дрездене у его всесильного императора.


IX

Вопрос – зачем Наполеон вообще пошел на Россию – по-видимому, ответа не имеет. 16 августа 1811 года, на следующий день после памятной сцены с Куракиным на приеме в тронном зале Тюильри, Наполеон продиктовал своему секретарю длинный меморандум. Он вообще предпочитал не писать, а диктовать – это было быстрее и надежнее. Его письма к Марии-Луизе полны ошибок.

В меморандуме разбирались возможные варианты развития событий на русско-польской границе. Возможная компенсация герцога Ольденбургского за счет польских владений – из земель Великого Герцогства Варшавского предлагалось создать княжество специально для него, с населением в 500–600 тысяч душ – отвергалась как политически невозможная, потому что подорвала бы веру поляков в избавителя, великого императора Наполеона. Такое развитие событий не годилось, потому что уменьшало военные ресурсы Великой Армии. В новонабранной «молодой гвардии» из трех дивизий одна была целиком укомплектована польскими рекрутами.

Вариант отступления из Польши и передачи Великого Герцогства Варшавского под русский патронаж исключался в принципе – это выводило Россию на порог Германии и ставило под угрозу или владения германских вассалов Франции, или их лояльность. Поэтому необходимо заранее принять меры по подготовке оборонительной войны, на случай русского наступления на Польшу. Кроме того, могут понадобиться военные меры для предотвращения постепенного сползания России в сторону Англии и ее возможного отказа от поддержания «континентальной блокады».

Поскольку сейчас, к концу лета 1811-го, ничего еще не готово, то решение вопроса следует отложить до мая – июня 1812-го, когда можно будет рассчитывать на подножный корм для лошадей, необходимых для кавалерии, артиллерии и обозов. Обозы же будут необходимы – рассчитывать на местные ресурсы слишком рискованно. Специализированный отдел французского штаба, De^p?t de La Guerre, занимавшийся, в частности, вопросами военной истории, получил указание перетряхнуть свою внушительную библиотеку в 9000 томов, описывающих военные кампании, поднять досье, имеющиеся на русских военных, дипломатов, государственных деятелей и членов императорского дома, и немедленно заняться составлением максимально подробных карт русской территории, включая планы Москвы и Петербурга. Пруссию и Австрию уведомили, что в случае необходимости от них будут ждать помощи и содействия.

Русские принимали аналогичные меры. Начальник штаба прусской армии генерал фон Шарнхорст отправился сперва в Силезию, «…по личным делам…», потом – в свой домик в Восточной Пруссии, а уж потом, совершенно тайно, добрался до русской границы, где его встретили и проводили до Царского Села. Его поселили там под видом раненого русского полковника, прибывшего с турецкого фронта.

Стороны в принципе договорились о взаимном содействии, что и было скреплено в совместно разработанной тайной конвенции. Похожая договоренность была достигнута и с Австрией. Было оговорено, что австрийцы, если их принудят воевать против русских, ограничатся символическими действиями, наподобие русских действий против Австрии в 1809 году. Они тогда лишних хлопот австрийскому штабу не добавили…

Что же касается общей стратегии, то ее самым понятным и правильным образом изложил человек совершенно невоенный. В своем письме старый граф Р.Воронцов, российский посол в Великобритании, так и поселившийся в Лондоне, написал следующее [7]:

«…Вся Европа ждет с раскрытыми глазами событий, которые должны разыграться между Двиной, Днепром и Вислой. Я боюсь только дипломатических и политических событий, потому что военных событий я нисколько не боюсь. Даже если начало операций было бы для нас неблагоприятным, то мы всё можем выиграть, упорствуя в оборонительной войне и продолжая войну отступая. Если враг будет нас преследовать, он погиб, ибо чем больше он будет удаляться от своих продовольственных магазинов и складов оружия и чем больше он будет внедряться в страну без проходимых дорог, без припасов, которые можно будет у него отнять, окружая его армией казаков, тем больше он будет доведен до самого жалкого положения, и он кончит тем, что будет истреблен нашей зимой, которая всегда была нашей верной союзницей…»

М.Д. Барклай де Толли – не дипломат, как граф Воронцов, а чрезвычайно компетентный профессиональный военный – думал примерно то же самое.


Примечания

1. Орфография подлинника сохранена, впервые напечатан он был в разделе «Неизданные документы» К. Военским (Русская старина, 1907, т. 131, с. 219–235), его можно найти в Интернете – он выставлен в проекте «1812» Вадимом Кутиковым.

2. 21 августа 1810 года риксдаг избрал Бернадотта кронпринцем Швеции, 20 октября Бернадотт принял лютеранство, 31 октября Бернадотт был представлен собранию государственных чинов в Стокгольме, а 5 ноября усыновлен королем. С этого времени Бернадотт стал регентом, а фактически – правителем Швеции, на престол которой официально вступил только в 1818 г. под именем Карла XIV Юхана. Таким образом, он стал основателем династии Бернадоттов в Швеции. В 1812 г. Бернадотт порвал отношения с Францией и заключил союз с Россией.

3. Густав Мориц Армфельт (швед. Gustav Moritz Armfelt; 1757–1814) – приближенный Густава III. С 1810 года на русской службе, граф, член финляндского сената. В 1811-м принял российское подданство, 10 марта 1812-го принят на русскую службу с чином генерала от инфантерии и определен состоять при особе Императора и присутствовать в Государственном Совете. Генерал-губернатор Финляндии. С июня 1812 г. находился при Императоре.

4. Цитируется по Е.В. Тарле, «Нашествие Наполеона на Россию», помещенном в VII томе его собрания сочинений, стр. 413.

5. Генрих Фридрих Карл (Reichsfreiherr – титул, который по-русски обычно переводился как «барон») фом унд цум Штейн (1757–1831), обычно упоминаемый как барон фом Штейн, или барон фон Штейн, что неправильно, был прусским государственным деятелем, своими реформами проложившим путь к обновлению Пруссии и способствовавшим этим объединению Германии.

6. Этот эпизод описан в книге «The War of Two Emperors», by Curtis Cate, page 59.

7. Письма графа Р. Воронцова цитируются по книге Е.В. Тарле, «Нашествие Наполеона на Россию», том VII.


Поход на Москву


I

«Мой друг, я перешел через Неман 24-го числа в два часа утра. Вечером я перешел через Вилию. Я овладел городом Ковно. Никакого серьезного дела не завязалось. Мое здоровье хорошо…» – это текст письма Наполеона жене. Написано оно 25 июня 1812 года и повествует о начале «второй польской войны». В письме говорится еще и о большой жаре, но это не столь важно.

Великая Армия перешла Неман, как и сказано в письме, 24 июня, не встретив никакого сопротивления. Силы Наполеона были огромны. Е.В. Тарле приводит широкий спектр оценок:

«…Есть с десяток различных показаний о численности великой армии, перешедшей через Неман. Наполеон говорил о 400 тысячах человек, барон Фэн, его личный секретарь, – о 300 тысячах, Сегюр – о 375 тысячах, Фезанзак – о 500 тысячах. Цифры, даваемые Сент-Илером (614 тысяч) и Лабомом (680 тысяч), явно принимают во внимание и резервы, оставшиеся в Германии и в Польше. Большинство показаний колеблется между 400 и 470 тысячами. Цифра 420 тысяч – цифра, на которой останавливаются чаще всего показания, говорящие именно о переходе через Неман; 30 тысяч австрийцев корпуса Шварценберга в войне участвовали, но через Неман не переходили. В главных силах Наполеона числилось около 380 тысяч человек, на обоих флангах (у Макдональда на северном, рижском, направлении и у Шварценберга на южном) – в общей сложности 60–65 тысяч…»

Война началась как-то сама по себе. Куракин потребовал паспорта и уехал из Парижа, Наполеон потребовал объяснений и, не дожидаясь их, 22 июня обратился к своим войскам:

«Солдаты, вторая польская война начата. Первая кончилась во Фридланде и Тильзите. В Тильзите Россия поклялась в вечном союзе с Францией и клялась вести войну с Англией. Она теперь нарушает свою клятву. Она не хочет дать никакого объяснения своего странного поведения, пока французские орлы не удалятся обратно через Рейн, оставляя на ее волю наших союзников. Рок влечет за собой Россию, ее судьбы должны совершиться. Считает ли она нас уже выродившимися? Разве мы уже не аустерлицкие солдаты? Она нас ставит перед выбором: бесчестье или война. Выбор не может вызвать сомнений. Итак, пойдем вперед, перейдем через Неман, внесем войну на ее территорию. Вторая польская война будет славной для французского оружия, как и первая. Но мир, который мы заключим, будет обеспечен и положит конец гибельному влиянию, которое Россия уже 50 лет оказывает на дела Европы».

В течение нескольких дней, с 24-го по 27 июня, день и ночь по четырем наведенным через Неман мостам непрерывным потоком текли войска, двигаясь на восток. Александр узнал о переходе границы с некоторым запозданием, но все-таки довольно скоро. Его известили об этом в Вильно, на балу, вечером 24 июня. В течение следующего дня он собирал сведения и вечером 25 июня вызвал к себе Балашова [1] и сказал ему следующее:

«…Ты, наверно, не ожидаешь, зачем я тебя позвал: я намерен тебя послать к императору Наполеону. Я сейчас получил донесение из Петербурга, что нашему министру иностранных дел прислана нота французского посольства, в которой изъяснено, что как наш посол князь Куракин неотступно требовал два раза в один день паспортов ехать из Франции, то сие принимается за разрыв и повелевается равномерно и графу Лористону просить паспортов и ехать из России. Итак, я хотя весьма слабую, но вижу причину в первый еще раз, которую берет предлогом Наполеон для войны, но и та ничтожна, потому что Куракин сделал это сам собой, а от меня не имел повеления… Хотя, впрочем, между нами сказать, я и не ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы…» [2].

Речь эта, что называется, хрестоматийно известна, контекст читателю тоже известен, поездка Балашова к Наполеону тоже освещалась широко.

Поэтому обратим внимание не на речь, а просто на два небольших момента. Во-первых, император обращается к Балашову, человеку 42 лет и как-никак генералу, на «ты». Это было в обычае – самодержец своим подданным говорил «ты», и должно было пройти побольше 50 лет, чтобы при Александре Втором правило все-таки изменилось.

Во-вторых, поездка Балашова и его встреча с Наполеоном описаны Л.Н. Толстым в «Войне и мире».


II

События проходили следующим образом: Балашов выехал из Вильно в два часа ночи и двинулся к границе. Вскоре его перехватил французский конный разъезд и препроводил в лагерь, где Балашова принял маршал Даву. Выслушав посланца императора Александра, он, несмотря на протесты, отобрал у него пакет и отправил с вестовым к Наполеону. По заведенному в Великой Армии обычаю, любое место, где находился Наполеон, именовалось «дворец», даже если это был амбар или поставленная наскоро палатка. Вообще-то имелся специальный большой шатер, со спальней, кабинетом и приемной, но транспортный «поезд» в четыре сотни лошадей и сорок мулов, которым руководил его конюший, Коленкур, не всегда поспевал за императором. Любой «дворец» – хоть шатер, хоть конюшня – немедленно оцеплялся караулом, состоящим из солдат «старой гвардии», рядом разворачивался штаб под командой Бертье, и рабочая деятельность по управлению армией начиналась вновь, как если бы и не прерывалась.

Наполеон получил извещение, велел Балашову оставаться при штабе Даву и принял его только на пятый день, уже в Вильно, в той самой комнате, откуда Александр Балашова отправил. Тут-то у них и состоялся примечательный разговор, так замечательно описанный Львом Николаевичем. «Война и мир» написана так, что ее хочется цитировать целыми главами, но, пожалуй, нам просто не хватит места. Ограничимся кратким пересказом: Наполеон задал Балашову несколько вопросов, на которые тот отвечал с большим достоинством, все время роняя дерзкие намеки. Например, на вопрос, какая дорога ведет к Москве, он ответил, что дорог много, и одна из них идет через Полтаву. А на замечание Наполеона о том, что в России много церквей и, по-видимому, население религиозно, Балашов сказал, что это действительно так, и прибавил: «Как в Испании». Описано это у Толстого совершенно замечательно – он рассказывает, как приближенные Наполеона делали вид, что ничего особенного не было сказано, а если и было, то это не заслуживает внимания, ну и так далее. Толстой – великий мастер психологической прозы, а сцена разговора написана так, что ее буквально видишь…

А потом можно обратиться к тексту книги Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию» и прочитать его описание этого же самого разговора. И прочтем мы там следующее:

«…Это явная выдумка…»

То есть, согласно Тарле, добрая часть беседы Наполеона с Балашовым попросту выдумана Балашовым, а Л.Н. Толстой, использовавший мемуары Балашова как исходный материал, ошибся, и вся искусно построенная им «мизансцена», именно мизансцена, и есть – чистый театр, в действительности никогда не случившийся?

Все это нуждается в пояснении.


III

Восприятие собственной истории в каждой стране с течением времени меняется. В порядке иллюстрации этого положения можно указать на наглядный пример: в американском кинематографе индейцы с течением времени мутировали, превратившись из «кровожадных дикарей», которых пачками отстреливают положительные герои, в «благородных детей природы», которых пачками отстреливают отрицательные герои.

Россия в этом смысле совсем не исключение, но в послереволюционные годы изменения в ее восприятии собственной истории случались нe в течение пары поколений, а в течение пары месяцев. И в отношении тех, кто не успевал «перестроиться», меры принимались самые серьезные – вплоть до смертной казни.

Сразу после окончания Гражданской войны в ходу была «школа Покровского», по имени Михаила Николаевича Покровского, считавшего дореволюционное российское государство «…оплотом феодальной реакции…». А поскольку эта точка зрения была одобрена Лениным, то дальше «…все стало понятно», и градом посыпались труды, в которых говорилось много чего и про «…развратную Екатерину Вторую…», и про Петра Первого, «…садиста и сифилитика…».

Про войну 1812 года писали соответственно: все возможные шишки, которые только можно было придумать, сыпались на головы царских генералов, не сумевших сделать то и это и «…не понимавших чаяния народных крестьянских масс…». Бранили, конечно, в первую очередь всяких там Беннигсенов, но исключений для Дохтурова или Кутузова тоже не делалось.

Изменения начались после речи Сталина в мае 1934 года. Теперь надо было отображать «…высокий патриотический дух…». Что это значит конкретно, стало ясно не сразу. В 1936 году Е.В. Тарле публиковал работы, утверждавшие, что в войне 1812 года крестьянское партизанское движение в тылу французских войск особой роли не играло и было обычной борьбой селян с грабившими их мародерами. Но уже в 1937 году он в «…свете последних указаний…» поменял свое мнение на противоложное и утверждал, что крестьянское движение было огромным, возможно, даже решающим фактором победы. И даже это, вроде бы безупречно политически корректное утверждение, надо было делать осторожно, потому что его могли обвинить в «…принижении роли государства как основы всех народных усилий в Отечественной войне…».

А поскольку в дальнейшем начались усилия по отождествлению Кутузова аж со Сталиным – они оба выступали как «спасители Отечества», то путь Е.В. Тарле приходилось выбирать с величайшей осторожностью, что, конечно же, отразилось и на его текстах.

Когда он пишет, что «…Наполеон выражал интересы крупной французской буржуазии…», не надо думать, что эта «мысль» действительно принадлежит ему. Е.В. Тарле следует читать, принимая во внимание контекст эпохи.

Вот эпизод с Балашовым относится к темам относительно безопасным. O них, с некоторыми ограничениями, можно было писать то, что думаешь, – и какую же меру убийственного сарказма Евгений Викторович отмерил и Балашову, и его мемуарам:

«…Для изложения беседы Балашова с Наполеоном у нас есть только один источник – рассказ Балашова. Но, во-первых, записка Балашова писана им явно через много лет после события, во всяком случае, уже после смерти Александра I, может быть, даже незадолго до смерти самого Балашова; на обложке рукописи было написано: «29 декабря 1836 года», а Балашов скончался в 1837 г. Во-вторых, придворный интриган и ловкий карьерист, министр полиции, привыкший очень свободно обходиться с истиной, когда это казалось кстати, Александр Дмитриевич Балашов явственно «стилизовал» впоследствии эту беседу, т. е. особенно свои реплики Наполеону (о том, что Карл XII выбрал путь на Москву через Полтаву; о том, что в России, как в Испании, народ религиозен, и т. п.). Это явная выдумка. Не мог Наполеон ни с того ни с сего задать Балашову совершенно бессмысленный вопрос: «Какова дорога в Москву?» Как будто в его штабе у Бертье давно уже не был подробно разработан весь маршрут! Ясно, что Балашов сочинил этот нелепый вопрос, будто бы заданный Наполеоном, только затем, чтобы поместить – тоже сочиненный на досуге – свой ответ насчет Карла XII и Полтавы…»

И дальше, говоря о другом таком же вопросе Наполеона, выдуманном задним числом, Евгений Викторович добрее к Балашову не становится:

«…Точно так же не мог Наполеон сказать: «В наши дни не бывают религиозными», потому что Наполеон много раз говорил, что даже и во Франции много религиозных людей, и в частности, он убежден был в очень большой религиозности и в силе религиозных суеверий именно в России. А выдумал этот вопрос сам Балашов опять-таки исключительно затем, чтобы привести дальше свой тоже выдуманный ответ, что, мол, в Испании и в России народ религиозен…»

Так что Толстой, по всей видимости, описал чистую фикцию. Описал с невероятным талантом. Собственно, большего от романиста и не потребуешь…

Однако кое-что можно извлечь и из фикции – рассказа Балашова. B нем есть элементы, которые можно проверить и даже подтвердить показаниями других свидетелей.


IV

Когда, согласно Балашову, Наполеон корил Александра за то, что тот дал приют графу Армфельту и барону Штейну, в которых он видел личных врагов, это звучит весьма правдоподобно – нечто очень похожее он говорил и раньше, и тому есть много свидетельств. По-видимому, соответствует действительности и следующая реплика Наполеона:

«…Боже мой, чего же хотят люди? После того как он [Александр] был побит при Аустерлице, после того как он был побит под Фридландом, – одним словом, после двух несчастных войн, – он получает Финляндию, Молдавию, Валахию, Белосток и Тарнополь, и он еще недоволен… Я не сержусь на него за эту войну. Больше одной войной – больше одним триумфом для меня…»

Опять, нечто похожее говорилось неоднократно. Но вот эти слова Наполеона, приводимые Балашовым, действительно заслуживают внимания:

«…Мне жаль, что у императора Александра дурные советники. Чего ждет он от этой войны? Я уже овладел одной из его прекрасных провинций, даже еще не сделав ни одного выстрела и не зная, ни он, ни я, почему мы идем воевать…»

Вопрос поставлен неверно. Александр знал, почему он воюет: на него напали, он защищается. Но вот почему начал войну Наполеон? Все завоевательные войны Республики и все завоевательные войны самого Наполеона велись с целью ограбления или присоединения завоеванных территорий. В этом смысле от России особо ожидать было нечего, ее обширные пустые пространства были редко населены, не слишком-то плодородны и бедны практически во всех отношениях. Создать на русской территории какое-нибудь вассальное Франции образование, вроде гипотетического «Великого Герцогства Псковского», и присоединить его к французским владениям – дело даже вне сферы фантастики.

Так чего, собственно, хотел Наполеон? Похоже, он не знал этого и сам. Во всяком случае, даже его маршалы получали только частные, конкретные указания: что-то сделать, куда-то двинуться, и так далее – и ни единого слова ни о целях кампании, ни о ее конечном назначении. А между тем военные планы существовали, и были разработаны с обычным для Наполеона блеском и размахом.

В какой-то степени мы все в плену у того, что мы уже знаем: поход Наполеона на Москву случился, так что же еще и спрашивать? Но спрашивать как раз есть про что – почему именно на Москву? Почему не на Киев или не на Петербург? Он такие варианты рассматривал. По оценкам французского штаба, руководимого Бертье, для вторжения в Россию существовало два возможных пути, продиктованных географией: севернее болот бассейна реки Припять или южнее их. Болота образовывали обширные непроходимые районы, и следовало сразу, еще до начала кампании, выбрать направление удара. Южное направление Наполеон отверг – путь на Киев, по его мнению, не достигал цели сокрушения русских армий и оставлял тыл Великой Армии открытым для возможного нападения австрийцев. О да, сейчас они были покорными союзниками и вассалами – но кто мог предвидеть их поведение в случае возможной неудачи?

Поэтому план предусматривал быстрое наступление севернее Припяти, а дальнейшее зависело от реакции русских. Наполеон предполагал, что из двух русских западных армий та, что стоит южнее и находится под командованием Багратиона, попытается зайти ему в тыл, ударив на Варшаву. В этом случае следовало атаковать армию Барклая де Толли, разбить ее, а потом немедленно обратиться против Багратиона. А наступать следовало через Вильно, операционную базу армии Барклая, с целью – либо принудить Барклая к сражению, либо без боя захватить все его склады продовольствия и снаряжения.

Захват Вильно случился уже на пятый день после начала войны – и не достиг ни той, ни другой цели.


V

Барклай и сражения не принял, и склады успел уничтожить. Русская армия отступила. По крайней мере, своей географической цели Наполеон достиг – он в Вильне. Что делать дальше? Отсюда можно двигаться или на Москву, или на Петербург. Вместо этого – остановка и ожидание. Чего он ожидал в Вильно, я сказать не могу, но это очень не похоже на энергичные действия Наполеона в прошлом – он всегда активно искал инициативы и навязывал врагу такой курс действий, который был ему желателен. А какой курс был желателен тогда, в самом конце июня 1812-го?

Ожидания в отношении армии Багратиона не оправдались – вместо наступления на Варшаву 2-я русская армия стала отступать в глубь России.

A 1-я армия отступала в направлении так называемого Дрисского укрепленнного лагеря. Двигалась она туда в большой спешке, без достаточного запаса продовольствия и фуража, потерянного в Вильне, теряя много людей больными и отставшими, с надеждой передохнуть в Дриссе. Но отдыха там не получилось. Лагерь в принципе строился с идеей повторить успешный опыт англичан в Португалии, они там возвели полевые укрепления в Торрес-Ведрас и раз за разом отражали все французские атаки. Сам Массена, один из лучших маршалов Наполеона, с октября 1810-го и до конца года тщетно пытался взять эти укрепления – и в итоге отошел, ничего не добившись.

Лагерь в Дриссе был задуман примерно таким же, как позиции в Торрес-Ведрас, Александр Первый сам распорядился начать там работы. Но два простых факта: то, что Торрес-Ведрас обойти было невозможно, и то, что в тылу укреплений был порт, Лиссабон, через который англичане могли снабжать защитников неограниченно долго, как-то ускользнули от его внимания.

Hy, Александр Первый в военных делах не разбирался и хорошо знал об этом. Поэтому он старался придерживаться того, что ему рекомендовали специалисты. Но что было делать, если специалисты советовали совершенно разные вещи? A сражаться надо было против человека, который всех этих специалистов регулярно бил, после чего они – процитируем Е.В. Тарле – «…жаловались, что он делает это не по правилам…».

В итоге в ходе дел русского командования наблюдалась изрядная неразбериха. Одним из результатов этой неразберихи и было устройство Дрисского лагеря. Это было сделано по совету прусского военного теоретика, Фуля. Александр последовал его рекомендации, но не проконсультировался ни с Барклаем де Толли, ни с кем-нибудь из других людей из числа тех, которым он доверял. Клаузевиц, служивший в ту пору в русской армии в невысоких чинах, с планом Фуля был знаком и считал его безумием. Он даже полагал, что попытка удержать лагерь приведет русскую армию к окружению и гибели.

Ну, до царя Клаузевицу было как до неба, его не стали бы и слушать, но и Барклай, и Мишо [3], и Паулуччи [4] – все как один сказали Александру то же самое.

10 июля в Дриссу вступила и отступающая 1-я армия. Без всякого сражения она потеряла немалое число солдат – не только отставшими и больными, что при потере припасов в Вильно было неизбежно, но и уроженцы местных «литовских» губерний дезертировали в больших количествах. Об этом, кстати, говорит даже осторожный в таких чувствительных вопросах Е.В. Тарле:

«…Дезертирство литовских уроженцев из русской армии в этот период войны было и по русским, и… по французским свидетельствам значительным…»

Александру надо было принимать во внимание не только убыль войска и единодушную оценку Дрисского лагеря как ловушки, но и мнения людей вроде государственного секретаря Шишкова, который говорил следующее:

«…Как? В пять дней от начала войны потерять Вильну, предаться бегству, оставить столько городов и земель в добычу неприятелю и при всем том хвастать началом кампании! Да чего же недостает еще неприятелю? Разве только того, чтобы без всякой препоны приблизиться к обеим столицам нашим? Боже милосердный! Горючие слезы смывают слова мои!…» [5]

В общем, надо было решаться – и после военного совета было принято решение: не оставаться в Дриссе, а отступать. На первой большой стоянке, в Полоцке, военному руководству пришлось заняться еще одной неотложной проблемой – надо было избавиться от присутствия при армии Александра Павловича, царя и государя, Императора Всероссийского, и прочая, и прочая, и прочая.

Он очень мешал.


VI

Проблема с ним заключалась в том, что он ломал всякую субординацию – поскольку царь соединял в своей особе и функции главы государства, и функции главы правительства, и функции верховного главнокомандующего, но при этом непосредственное руководство армией на себя не брал, то и никакое решение не могло быть окончательным. Его могли отменить в любую минуту. Надо было только вовремя достучаться до государя и уговорить его, что существующее положение дел нехорошо и должно быть исправлено…

Кроме того, сам факт присутствия царя в зоне боевых действий требовал принятия чрезвычайных мер для его охраны. В общем, Шишков, Балашов и Аракчеев общими усилиями сочинили письмо к Александру – писал его в основном Шишков, как лицо, наиболее из них троих оснащенное литературными способностями. Один из абзацев есть смысл привести в оригинале:

«…Примеры государей, предводительствовавших войсками своими, не могут служить образцами для царствующего ныне государя императора, ибо на то были побудительные причины. Петр Великий, Фридрих Второй и нынешний наш неприятель Наполеон должны были делать то: первый – потому, что заводил регулярные войска; второй – потому, что все его королевство было, так сказать, обращено в воинские силы; третий – потому, что не рождением, но случаем и счастием взошел на престол. Все сии причины не существуют для Александра Первого…»

Цитата приведена по книге Е.В. Тарле, и к ней помещен и его комментарий на тему того, что все-таки немного странно сравнивать своего государя разом и с Петром, и с Фридрихом Великим, и с Наполеоном – но как-то вот авторы письма такой бестактности не заметили.

Дело было в том, что была и еще одна причина, по которой присутствие царя при армии было нежелательно, – и вот коснуться этой причины они и не решались.

За них это сделала любимая сестра императора, Екатерина Павловна. В ответ на то, что он пожаловался ей, что она буквально гонит его из армии, она написала ему следующее:

«…Если я хотела выгнать вас из армии, как вы говорите, то вот почему: конечно, я считаю вас таким же способным, как ваши генералы, но вам нужно играть роль не только полководца, но и правителя. Если кто-нибудь из них дурно будет делать свое дело, его ждут наказание и порицание, а если вы сделаете ошибку, все обрушится на вас, будет уничтожена вера в того, кто, являясь единственным распорядителем судеб империи, должен быть опорой…»

Если сказать то же самое, но вкратце и без обиняков, то звучало бы это так:

«Неудача очень возможна, и ответственность в этом случае должна пасть на командующего армией, а не на самого государя».

Александр послушался разумного совета сестры – он уехал в Петербург. Командующим остался Барклай де Толли.


VII

Багратион сумел уйти от преследовавшего его Даву, но ему при этом пришлось оставить без боя Минск. От царя он получил за это выговор – и был в полной ярости. Не знаю, насколько искренне князь Багратион считал самодержца российского выше всякой критики, но уж его военный министр, он же командующий 1-й армией, он же генерал Михаил Богданович Барклай де Толли от его критики ничем огражден не был. К тому же Александр, которого Пушкин через много лет после описываемых событий в своей неопубликованной главе «Онегина» назовет «…правителем слабым и лукавым…», был и правда уклончив, и верховного главнокомандующего всеми «западными армиями» HE назначил.

Так что Багратион мог считать себя во главе независимого соединения, совершенно не скованным требованиями дисциплины и субординации. И уж что он говорил про Михаила Богдановича, передать своими словами невозможно, приходится использовать его собственные. Вот что он пишет Ермолову, начальнику штаба армии Барклая де Толли:

«…Стыдно носить мундир, ей-богу, я болен… Что за дурак… Министр Барклай сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать. Пригнали нас на границу, растыкали, как шашки, стояли, рот разиня, загадили всю границу и побежали… Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу… Прощай, Христос с вами, а я зипун надену…»

В этом письме, помимо содержания, есть еще одна интересная деталь, о которой его автор не знал. Его столь раздраженное послание Ермолову датировано 15 июля 1812 года. Война началась в ночь на 24 июня. Следовательно, шел 22-й день после начала военных действий. А Наполеон по своему плану на окружение и разгром 1-й русской армии отводил ровно 20 дней. Барклай уже нарушил военное расписание французского наступления – и его армия была цела.

Багратион этого, конечно, не знал. И за неделю до письма к Ермолову написал Аракчееву следующее:

«…Я ни в чем не виноват… растянули меня сперва, как кишку, пока неприятель ворвался к нам без выстрела, мы начали отходить неведомо за что. Никого не уверишь ни в армии, ни в России, чтобы мы не были проданы. Я один всю Россию защищать не могу. Первая армия тотчас должна идти к Вильне непременно, чего бояться? Я весь окружен и куда продерусь, заранее сказать не могу… Я вас прошу непременно наступать… а то худо будет и от неприятеля, а может быть, и дома шутить не должно. И русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали… но вам стыдно… Я не имею покоя и не вижу для себя, бог свидетель, рад все сделать, но надобно иметь и совесть и справедливость. Вы будете отходить назад, а я все пробивайся. Если фигуру мою не терпят, лучше избавь меня от ярма, которое на шее моей, а пришли другого командовать. Но за что войска мучить без цели и без удовольствия…»

Задним числом понятно, что распределение войск между 1-й армией Барклая де Толли и 2-й армией Багратиона оказалось очень удачным. У Багратиона войск было вдвое меньше, чем у Барклая, и напасть на врага он не мог при всем желании – у него просто не было достаточного количества войск, и ему волей-неволей приходилось отступать.

A Барклай де Толли отступал, потому что был убежден в том, что время и пространство – наилучшая на данный момент защита. Французская армия несла огромные потери, число отставших и больных было даже больше, чем в русской армии, – обозы не поспевали, жара, сменяемая проливными дождями, сделала дороги еще хуже, чем они были обычно, а тщательно продуманные меры Наполеона по организации «транспортных батальонов», как оказалось, содержали множество просмотров. Вот только один пример: он отдал предпочтение большегрузным повозкам, запряженным четверней, перед более легкими, запряженными парой лошадей. В основу расчетов был положен неоспоримый факт: четверня двигала повозку, нагруженную полутора тоннами груза, a пара – повозку, нагруженную 750 кг груза, двинуть не могла. Поэтому, в целях сокращения потребного числа лошадей и наилучшего использования транспортных возможностей, были избраны тяжелые возы.

Но вот грязь, делавшую дороги после сильных дождей непролазным болотом, он не учел совершенно…

А пополнить запасы на месте, как привычно было делать и в Италии, и в Германии, и даже в какой-то мере в Польше и в Испании, оказалось невозможно – слишком бедна была местность и слишком большое число людей надо было прокормить. В общем, Великая Армия двигалась куда медленнее… и чем хотелось Наполеону, и чем им планировалось.

25–27 июля Багратион, преследуемый французами, перешел со всей своей армией через Днепр.


VIII

То, что Наполеон называл «второй польской войной», могло закончиться в Витебске, где-то в первых числах августа 1812 года. Барклай де Толли был вынужден отделить 25 тысяч человек на помощь Витгенштейну, прикрывавшему дороги на Петербург, а сам повел главные силы 1-й армии к Смоленску. Наполеон сделал тут операционную паузу, оценивая ситуацию. Он мог избрать одну из трех возможностей:

1. Идти на Петербург, оставляя армию Барклая у себя на фланге, с перспективой на то, что к ней на помощь подойдет Багратион.

2. Идти на Смоленск, преследуя Барклая и отправив на Петербург небольшой отряд для демонстрации.

3. Окончить кампанию 1812 года, остаться в Витебске на зиму и возобновить боевые действия весной 1813-го.

Вот эту, третью возможность он рассматривал очень серьезно. Но, подумав, решил все-таки преследовать Барклая, в надежде догнать его до того, как он соединится с Багратионом.

Северное направление было оставлено на двух маршалов – Удино и Макдональда. Ho корпус Удино был отброшен обратно к Полоцку – его не поддержал действующий в Прибалтике корпус маршала Макдональда. А не поддержал он его потому, что маршал – согласно его официальным объяснениям – был занят осадой Риги. А если отложить в сторону объяснения официальные, а принять во внимание объяснения неофициальные, но куда более реальные, – он не доверял своим войскам. Его корпус на две трети состоял из подчиненных ему пруссаков, которым он не верил, а на треть – из смеси немецких контингентов, в смысле лояльности тоже довольно шатких, и поляков, которые были верны, но неопытны и немногочисленны.

У его оппонента, Витгенштейна, тоже были проблемы с его войском – ему придали большое число ополченцев, так называемых «ратников». Тут опять есть смысл поговорить о «многослойном» тексте Е.В. Тарле. Вот что он пишет об этом ополчении, опираясь на записки Толя, служившего у Витгенштейна:

«…Ополченцы нисколько не уступали регулярным войскам в храбрости, упорстве, ненависти к врагу. Вот характерный случай. Витгенштейн приказывает пехоте отступить. И вот что произошло, по словам очевидца: «Регулярные войска тотчас же повиновались, но ополчение никак не хотело на то согласиться. «Нас привели сюда драться, – говорили ратники, – а не для того, чтоб отступать!» Сие приказание было повторено вторым и даже третьим адъютантом, но ополчение не хотело и слышать этого. Храбрые ратники, незнакомые еще с воинской подчиненностью, горели только желанием поразить нечестивого врага, пришедшего разорять любезную их родину».

Дело дошло до того, что сам командующий северным фронтом Витгенштейн должен был примчаться уговаривать ополченцев. Не стрелять же было в них? Обратимся снова к рассказу очевидца: «Наконец, приезжает и сам генерал. «Ребята, – говорит он, – не одним вам драться с неприятелем! Вчера мы его гнали, а сегодня моя очередь отступить. Позади вас поставлены пушки; если вы не отойдете, то нельзя будет стрелять». «Изволь, батюшка, – отвечали они, – что нам заслонять пушки, а от неприятеля не отступим!»

Ну, как сказано у Е.В. Тарле, «…Витгенштейн их все-таки уломал…», и они отошли. А уж после артиллерийского огня, по словам Толя, двинули и ополчение на французов:

«…Ратники подобно разъяренным львам бросились на неприятелей и не замедлили нанести им знатную потерю…»

Таким образом, в слое текста «номер 1» говорится о том, какими замечательными воинами оказались ополченцы, что хорошо согласуется с указаниями свыше о необходимости отображать «…высокий патриотический дух…».

С другой стороны, в слое текста «номер 2» читатель может и сам, без подсказки, сообразить, что должен был чувствовать командующий, чьи приказы не исполняются «ратниками» даже после троекратного повторения.

Прибавим к этому, что строя они не знали, оружия у них было мало, пользоваться им они не умели, поэтому им давали в руки пики – «безопасные и безвредные», как пишет фон Толь. Какую «…знатную потерю неприятелю…» ополченцы сумели причинить, можно догадаться.

Но, в конце концов, рапорты по начальству пишут не в целях выяснения истины…


IX

То, что потом войдет в историю как сражение при Бородино, должно было состояться не под Бородино, а под Смоленском, примерно 15 или 16 августа 1812 года – и непременно состоялось бы, если б не Барклай де Толли.

К этому времени – к середине августа – Великая Армия была уже сильно ослаблена. Болезни косили и людей, и животных. В книге Д. Чандлера приводится рассказ свидетеля событий, капитана Редера, который двигался позади первых эшелонов армии – он переправился через Неман у Ковно и по дороге, еще не добравшись до Витебска, насчитал больше 3 тысяч павших от изнеможения лошадей, а в подсчете человеческих трупов он сбился со счета. К тому времени, когда Наполеон подошел к Витебску, отставшими, больными и умершими было потеряно до 100 тысяч человек. По мере наступления в глубь России, вслед за отходящими армиями Багратиона и Барклая де Толли, растягивалась линия коммуникаций. По дороге надо было устраивать склады для хранения запасов, доставляемых постепенно подходившими обозами, надо было оставлять гарнизоны для их охраны, надо было дополнять эти гарнизоны кавалерией для организации разведки и связи – все это требовало расхода сил, в то время как русские армии, отступая на восток, получали пополнения. Конечно, немалая часть этих пополнений состояла из «ратников», вроде тех, что «помогали» Витгенштейну, но подходили и части регулярной армии из Финляндии и те, что были размещены на турецком фронте.

Е.В. Тарле с немалым пафосом говорит о том, что Михаил Илларионович Кутузов заключил мир с турками и что сделано это было «…с исправлением границ к большой выгоде для России…».

Поскольку мы уже знакомы с его вынужденной манерой писать «слоями», примем вышесказанное за «слой номер 1» и добавим то, о чем он нам не рассказывает: царь велел Кутузову заключить мир любой ценой и отказаться от завоевания Молдавии и Валахии, на что первоначально была нацелена его армия. Переговоры с турками Кутузов и в самом деле провел с большим искусством и закончил все Бухарестским миром еще до начала войны: он использовал визит Нарбонна к царю как доказательство того, что никакой войны между Францией и Россией не предвидится. Но инициатива переговоров принадлежала Александру, и директива на «любые условия» была дана Александром, и заслуга в достижении своевременного мира принадлежит в первую очередь ему. Однако похвалить самодержца в то время, когда Е.В. Тарле писал и издавал свое «Нашествие», было бы политически некорректно, так что все приписано Кутузову.

Что же до наступающей Великой Армии, то, помимо растягивания ее коммуникаций, растягивался и ее фронт. Обратимся опять к Д. Чандлеру, к его книге «Военные кампании Наполеона». Он дает совершенно конкретные цифры: исходный рубеж наступления Великой Армии тянулся от Кенигсберга (теперешнего Калининграда) и до Люблина, на расстояние в 250 миль (400 км). Меньше чем через шесть недель фронт растянулся от Риги к Витебску, a оттуда – к Бобруйску и к припятским болотам и удлинился более чем вдвое, составив 500 миль, или 800 километров.

Чандлер говорит, что «…армию Наполеона пожирало пространство…» – и он, по-видимому, прав. К Смоленску в составе центральной группы войск было уже не больше 150 тысяч человек. Примерно те же силы, если сложить ресурсы Барклая, Багратиона и подходившие резервы, были бы и у русских. Армии Барклая и Багратиона соединились у Смоленска 4 августа 1812 года. Возле Инкова казаки Платова имели успешное столкновение с французской кавалерией. Все ожидали развития успеха. Корпус генерала Раевского по приказу Барклая занял укрепления города, 15 августа начались бои, шли они вплоть до 17-го, и все вроде бы было готово к генеральному сражению.

В ночь с 17-го на 18-е августа Барклай дал приказ к отступлению.


X

У Л.Н. Толстого в его «Войне и мире» есть большой силы сцена: перед Аустерлицем Кутузов, благополучно продремав все время, пока шел военный совет, говорит собравшимся генералам, что самое лучшее перед битвой – это хорошо выспаться. А князю Андрею, к которому он благоволит, говорит, что, по его мнению, сражение будет проиграно. Делает он это частным образом, в разговоре с собственным адъютантом – а с Александром Первым говорит по-другому. Он не скрывает от него ни своего недовольства, ни опасений, но заканчивает разговор так: «Впрочем, Ваше Величество – если желаете…» – и отдает приказ на выступление.

За всей этой картиной усталой, спокойной мудрости, так мастерски нарисованной Толстым, совершенно пропадает вопрос – почему Кутузов, номинальный командующий русской армии, не подает в отставку? Мы знаем – правда, не от Толстого, – что царь Кутузова не любил. Об этом факте нам сообщает Е.В. Тарле. Он, правда, не сообщает нам, почему он его не любил, и для прояснения вопроса приходится обращаться к другим источникам, например, к Д. Чандлеру. И оказывается, что в период, когда в Петербурге был организован заговор против Павла, отца Александра Павловича, комендантом города был генерал Кутузов, и есть основательные причины думать, что кое-что о заговоре он знал. Так что предложение отставки, скорее всего, было бы принято, и это, скорее всего, означало бы конец карьеры. В храбрости Кутузова усомниться невозможно – он сражался рядом с Суворовым, чудом остался в живых, получив пулю в голову, спас русскую армию от разгрома в первый период кампании 1805 года – но при выборе: повести армию в гибельную, по его мнению, атаку или уйти – он выбрал «…подчинение воле государя…», которого как военного он совершенно не уважал. В августе 1812 года под Смоленском в совершенно таком же положении оказался Барклай де Толли. Царя при армии не было, предложить ему свою отставку он не мог. Однако он отдал приказ на отступление, хотя его обвинил в трусости сам великий князь Константин – как-никак брат царя и наследник престола.

Барклай де Толли отменить свой приказ на отступление отказался. Он шел против мнения всего командного состава армии, в том числе и против мнения своего собственного начальника штаба, Ермолова, личного друга Багратиона. Что думал по этому поводу Багратион, вынужденный прикрывать отход, он знал, и знал совершенно точно, что в ту самую ночь с 17-го на 18-е августа, когда он отдал приказ об отходе, на него полетит в Петербург целая туча доносов. Вот отрывки из писем Багратиона людям, которым он доверял, и письма предназначал для передачи или царю, или его сестре, Екатерине Павловне, любовную связь с которой в ее девичьи годы ему приписывали:

1. Багратион – в Москву, к Ростопчину, от 14 августа: «…Я обязан много генералу Раевскому, он командовал корпусом, дрался храбро… дивизия новая… Неверовского так храбро дралась, что и не слыхано. Но подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию. Я просил его лично и писал весьма серьезно, чтобы не отступать, но я лишь пошел к Дорогобужу, как (и он) за мною тащится… клянусь вам, что Наполеон был в мешке, но он (Барклай) никак не соглашается на мои предложения и все то делает, что полезно неприятелю… Я вас уверяю, что приведет Барклай к вам неприятеля через шесть дней… Признаюсь, я думаю, что брошу Барклая и приеду к вам, я лучше с ополчением московским пойду…»

2. Багратион – к Аракчееву, для передачи царю, от 19 августа: «…Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву. [Надо собрать 100 тысяч под Москвой]… или побить, или у стен отечества лечь, вот как я сужу, иначе нет способа… Чтобы помириться, – боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений мириться! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир… война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою… Надо командовать одному, а не двоим… Ваш министр, может быть, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя…»

Барклай де Толли писем этих, конечно, не читал, но общее содержание угадать вполне мог, знал, что у Багратиона хорошие связи, что он вполне открыто говорит про него, что «…министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет и ругает его насмерть…»

Тем не менее приказ об отходе он не отменил и настоял на его выполнении. То есть поступил не так, как Кутузов под Аустерлицем. Нет. Барклай де Толли сделал то, что перед лицом собственной совести считал правильным, и тем сознательно угробил карьеру.

За это ему следовало бы поставить памятник.

* * *

Памятник ему, собственно, поставлен. Не тот, что стоит у Казанского собора в Петербурге, где он и Кутузов поставлены по разные стороны входа, но как бы рядом.

Тот самый человек, который воздвиг себе «…памятник нерукотворный…», сделал то же самое и для Барклая де Толли. В 1835 году, через 23 года после описываемых событий, он напишет о Барклае де Толли, не называя его по имени, стихотворение «Полководец» (см. Приложение), и оно стало частью того, что можно определить как русский язык, – и будет жить, по-видимому, подольше, чем любой мрамор и любой гранит.


Примечания

1. Александр Дмитриевич Балашов (Балашёв) (1770–1837) – российский государственный деятель, генерал от инфантерии, генерал-адъютант.

2. Текст цитируется по книге Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию», собрание сочинений, том VII.

3. А.-Ф. Мишо де Боретур (1771–1841) – военный инженер, перешедший в 1805 г. из сардинских войск в русскую армию, в инженерный корпус.

4. Генерал-адъютант Ф.-О. Паулуччи сначала служил во французской армии. В 1807 г. перешел на службу в русскую армию.

5. А. С. Шишков (1754–1841) – адмирал, писатель, член Российской академии, в апреле 1812 г. занял после M.M. Сперанского пост государственного секретаря.


Бородино


I

Если считать, что подсчет количества публикаций о «русской кампании» 1812 года, сделанный Адамом Замойским, верен, и список действительно превышает пятьдесят тысяч названий, и в каждом из них описание сражения под Смоленском занимает видное место, то не стоит даже и пробовать заниматься таким безнадежным делом, как их общий обзор. Мы можем ограничиться тремя показательными примерами.

Первое место по праву принадлежит книге Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию». Битва под Смоленском у него описана с высоким пафосом, и о пафосе можно говорить без всякой иронии. Армия сражалась героически, генералы Раевский, Дохтуров, Неверовский – уж не говоря о Багратионе – показали и несокрушимую решимость, и большое искусство командования. Если Смоленск не стал «Бородино» – это не их вина, и ярость, направленную против Барклая де Толли, приказавшего им отступить, можно понять.

B тексте Е.В. Тарле, посвященном Смоленску, есть описание эпизода разноса генерала Жюно, сделанного по поручению Наполеона маршалом Мюратом, королем Неаполитанским. Жюно опоздал с перехватом дороги от Смоленска на Дорогобуж, по которой ушел Барклай де Толли, и Мюрат сказал Жюно, что он «…недостоин быть последним драгуном в армии Наполеона...».

Тарле прибавляет от себя, что от Наполеона «…снова ускользнул шанс повторить Аустерлиц...».

Второе описание сражения, о котором хотелось бы упомянуть, сделано П. Жилиным [1]. Для него Смоленск – огромная победа, одна из непрерывной цепочки побед русских войск на долгом их пути отступления от Немана до Днепра. Делается это так: исследователь берет подлинные документы – реляции и отчеты командованию, сделанные командирами отдельных дивизий и корпусов, сводит их вместе и получает цифры огромных, непоправимых потерь, которые вверенные им войска причинили Великой Армии. С французскими данными он их не сличает и вообще демонстрирует полную победу собственного патриотизма над всеми прочими факторами, включая сюда и здравый смысл.

Как пишутся реляции по начальству, известно давно – целью является представить дело так, чтобы сразу было очевидно, что рапортующий достоин награды…

Можно даже заметить, что Наполеон свои знаменитые «бюллетени» писал примерно так же – вот только как материал для оценки происшедшего они очень уж ненадежны.

Наконец, есть третье описание сражения у Смоленска, сделанное Д.Чандлером. Пафоса он, как истинный англичанин, избегает, и вообще русско-французские битвы для него – вопрос не патриотизма, а исследования. Он пишет следующее: штурм Смоленска был сам по себе делом для французов бесполезным, случился только в силу упущения Наполеона, в то время как следовало перейти Днепр в стороне от города и попытаться перехватить коммуникационную линию между Смоленском и Москвой. Наполеон отдал приказание об этом слишком поздно, а Барклай де Толли, сообразив, что ему грозит, успел вовремя выскользнуть и тем избежал окружения и разгрома.

От «повторения Аустерлица» около Смоленска русскую армию спас именно он.


II

Есть масса свидетельств, согласно которым Наполеон предполагал остановиться и не идти в глубь России еще в Витебске. Еще 28 июля 1812 года, примерно через месяц после начала кампании, он сказал Мюрату:

«…Мюрат, первая русская кампания окончена… В 1813 г. мы будем в Москве, в 1814 г. – в Петербурге. Русская война – это трехлетняя война…»

С другой стороны, как совершенно справедливо говорит Е.В. Тарле, начинать 3-летнюю войну в России в то время, когда идет и все не оканчивается идущая уже 4-й год война в Испании, было бы чистым безумием. Император попросту не мог отсутствовать в своей столице так долго, следовательно, ему надо было делать какие-то весьма серьезные вещи. Например, провозгласить Польское Королевство со столицей в Варшаве, сделать из него нечто вроде польской «Марки» своей Империи, как назывались когда-то, в былые времена, пограничные владения империи Карла Великого, удерживающие «военные границы» с враждебными народами. В свое время так начиналась Восточная «Марка», Остмарк, ставшая Острейх, или Австрией. Почему-то Наполеон этого не сделал. У него могли быть вполне веские соображения против такого решения – он, скажем, получал тогда ссору с Россией уже навсегда. A Наполеон явно хотел примирения и повторения Тильзита. Как бы то ни было – он этого не сделал.

В Витебске у него был крупный разговор с графом Дарю, главным интендантом его армии. Они проговорили 8 часов, и Дарю представил своему повелителю неопровержимые доводы в пользу того, что надо остановиться, – причем с ним соглашались и Бертье, и Коленкур, и Дюрок.

Дюрок обращал внимание Наполеона на тот факт, что Александр не просит мира. «Он попросит его, когда мы будем в Смоленске», – отвечал ему Наполеон, но, по-видимому, и сам в этом сомневался. А на слова Дарю о том, что мир надо заключать сейчас, он возражал тем, что для мира надо согласие двоих, что Александр, по-видимому, не решается предложить ему мирные переговоры, потому что для него это будет бесчестьем, и что нужна решительная битва, огромный успех Наполеона, который и позволит русскому царю признать факты и убедить общественное мнение своей страны, что надо мириться:

«…Если нужно, я пройду до Москвы, до святого города Москвы, в поисках этого сражения, и я выиграю это сражение…»

Дарю возражал, и возражал очень убедительно. Вот как передает разговор Наполеона с Дарю Е.В. Тарле:

«…Дарю продолжал возражать, потому что эта аргументация Наполеона (которой император явно стремился убедить самого себя) нисколько его не успокоила. Дарю обратил внимание Наполеона на то, что до сих пор «война была для его величества игрой, в которой его величество всегда выигрывал». Но теперь от дезертирства, от болезней, от голодовки Великая Армия уже уменьшилась на одну треть. «Если уже сейчас тут, в Витебске, не хватает припасов, то что же будет дальше?» – говорил Дарю. Фуражировки не удаются: «Офицеры, которых посылают за припасами, не возвращаются, а если и возвращаются, то с пустыми руками». Еще на гвардию хватает мяса и муки, но на остальную армию не хватает, и в войсках ропот. Есть у Великой Армии и громадный обоз, и гурты быков, и походные госпитали, но все это остается далеко позади, отстает, решительно не имея возможности угнаться за армией. И больные и раненые остаются без лекарств, без ухода. Нужно остановиться. Теперь, после Витебска, уже начинается коренная Россия, где население будет встречать завоевателя еще более враждебно: «Это – почти дикие народы, не имеющие собственности, не имеющие потребностей. Что у них можно отнять? Чем их можно соблазнить? Единственное их благо – это их жизнь, и они ее унесут в бесконечные пространства…»

Собеседники друг друга не убедили. Но Наполеон колебался. Основная масса армии не двигалась вперед, но 10 августа было получено сообщение о том, что генерал Себастиани имел стычку с русской кавалерией – успешная атака казаков Платова у Инкова нанесла ему некоторый ущерб, но казаки немедленно отступили, и серьезного боя не произошло. Соприкосновение кавалерийских «завес» показало, что русская армия где-то неподалеку и, по-видимому, намерена защищать Смоленск. Появилась надежда настичь наконец отступающего Барклая, и 12 августа первые части Великой Армии выступили из Витебска. Сражение при Смоленске действительно состоялось, русские дрались отчаянно, но не остались на позициях, а снова отошли на восток.

Наполеон решил, что события следует форсировать.


III

Среди немногих пленных, захваченных в результате сражения под Смоленском и последовавших затем стычек с арьергардом отступающей русской армии, был и генерал Тучков-третий – однофамильцев в армии в те времена во избежание путаницы нумеровали. Наполеон пожелал его видеть, сообщил ему, что войны хотели русские, а не он, и спросил, не родственник ли ему другой генерал Тучков, командир 3-го корпуса русской армии. Тучков ответил, что это его родной брат. Тогда Наполеон спросил, не может ли его пленник написать письмо императору Александру, – и получил отрицательный ответ. Дальше у Наполеона с Тучковым-третьим произошел следующий разговор:

«…– Но можете же вы писать вашему брату? – Брату могу, государь. – Известите его, что вы меня видели и я поручил вам написать ему, что он сделает мне большое удовольствие, если доведет до сведения императора Александра сам, или через великого князя, или через главнокомандующего, что я ничего так не хочу, как заключить мир. Довольно мы уже сожгли пороха и пролили крови. Надо же когда-нибудь кончить…» [2].

Ну Наполеон оставался Наполеоном, и к своему миролюбивому обращению к Александру он прибавил и угрозу:

«…Москва непременно будет занята и разорена, и это будет бесчестием для русских, потому что для столицы быть занятой неприятелем – это все равно, что для девушки потерять свою честь…»

Генералу Тучкову была возвращена его шпага, и его отослали в Мец, а письмо было передано через парламентеров в штаб Барклая, который и переслал его царю, в Петербург.

Ответа не последовало.

Письмо Александру было отослано примерно 20 августа 1812 года, но еще до того, как оно успело достичь Петербурга, царь покончил наконец с решением важнейшего вопроса: кто должен стать во главе армии? Трения между Багратионом и Барклаем достигли точки разрыва. Самому становиться во главе армий было нельзя – его любимая сестра, Екатерина Павловна, решительно советовала ему этого не делать:

«…Ради бога – не берите командования на себя, потому что необходимо без потери времени иметь вождя, к которому войско питало бы доверие, а в этом отношении вы не можете внушить никакого доверия. Кроме того, если бы неудача постигла лично вас, это оказалось бы непоправимым бедствием вследствие чувств, которые были бы возбуждены…»

Как мы видим из текста, этикетом она себя не затрудняла…

Сохранить командование за Барклаем де Толли он не мог – все корпусные командиры его армии явились к цесаревичу, Константину Павловичу, и сказали ему, что армия в плохом состоянии и что так и будет, пока ею командует Барклай.

17 августа 1812 года комитет, составленный из Салтыкова, Вязмитинова, Лопухина, Кочубея, Балашова и Аракчеева, вынес следующую резолюцию:

«…После сего рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано: во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, почему единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерал-от-инфантерии князя Кутузова…»

Александр решение комитета утвердил.

29 августа в армии был получен рескрипт царя о назначении Кутузова. Багратион узнал об этом на день раньше – у него были хорошие информаторы. Например, Аракчеев.


IV

В состав Великой Армии, шедшей на восток, входил офицер – и не просто офицер, а офицер даже в чине бригадного генерала, главным занятием которого была не война, а военная история. Антуан Анри Жомини родом был из Швейцарии и жизнь начинал клерком, в Париже. В годы Революции он даже возглавлял какое-то время батальон – время было такое, – но потом вернулся к мирным занятиям. Но военное дело с точки зрения теории интересовало его сильно, и он издал в 1804 году известное в его время сочинение «Trait? des grandes op?rations militaires» – «Трактат о великих военных операциях», в котором сравнивал стратегию Фридриха Великого и Наполеона Бонапарта. Наполеон прочитал труд Жомини и в 1805-м с ходу назначил его полковником, а за работу 1806-го о возможной войне с Пруссией и вовсе взял к себе в штаб, наградив баронским титулом. Наполеон поручил ему написать историю своих Итальянских походов, присвоил чин бригадного генерала и взял с собой в Россию. Жомини был военным губернатором Вильно, а потом – Смоленска. И вот что он пишет о мотивах решения Наполеона не оставаться у Смоленска, а все-таки идти дальше, на Москву – говорит он при этом на манер Эмиля Людвига, «внутренним монологом» самого Наполеона:

«…Навязать русским сражение и продиктовать мир… таков единственный безопасный выход, оставшийся у нас. Мои маршалы придерживаются разных мнений. Мюрат, вначале обвинявший русских в малодушии, теперь дрожит от мысли далеко проникнуть в глубь страны. Другие возражали, что у нас не будет покоя, пока мы не выиграем хоть одного решительного сражения. Я также был такого мнения. Но как нам добиться такого сражения? Разумеется, не оставаясь в Смоленске без провизии и других запасов. У нас нет третьего выбора – мы должны наступать на Москву или отступить к Неману… Опыт десяти кампаний научил меня, что удар, нанесенный в самое сердце русской империи, немедленно уничтожит сопротивление изолированных корпусов…»

Странно, что он не вспомнил об Испании, где вот уже четыре года никакие «…удары в сердце…» этого сопротивления «…изолированных корпусов…» не прекратили…

В общем, решение было принято. Великая Армия двинулась вперед, на Москву.

В русской армии тем временем происходили свои перемены. Новый командующий обратился к войскам со словами ободрения, громко говорил (на публике): «С такими молодцами, да как же и отступать?», и вообще всячески демонстрировал уверенность в победе.

С другой стороны, М.И. Кутузов, «сменив» Барклая де Толли на посту главнокомандующего, оставил его в прежней должности командира 1-й армии. Кутузов был человек тонкий и отделял дела политической пропаганды от чисто практических вопросов. Стратегию своего предшественника он полагал правильной.

Но знал, что сражение дать придется – отступать без боя и дальше было невозможно политически. Русская армия продолжала пятиться по направлению к Москве – ожидалось получение пополнения под командой Милорадовича. Великая Армия двигалась вслед за русскими, надеясь, что в конце концов те остановятся и примут бой.

3 сентября у села Бородино, в 125 километрах от Москвы, они действительно остановились.


V

Боевые столкновения у Шевардинского редута начались уже 5 сентября, а 7-го состоялось генеральное сражение, которого так долго жаждал Наполеон. На другой день после битвы Барклай де Толли сказал Ермолову следующее:

«…Вчера я искал смерти и не нашел ее…»

Е.В. Тарле, приводя вышесказанное, прибавляет к этому и слова Ермолова:

«…Имевши много случаев узнать твердый характер его и чрезвычайное терпение, я с удивлением видел слезы на глазах его, которые он скрыть старался. Сильны должны быть огорчения…»

Странно тут то, что Ермолов удивляется – он приложил немало стараний для того, чтобы Барклай был смещен. A Барклай де Толли писал царю в свое время:

«…Если бы я руководим был слепым, безумным честолюбием, то, может быть, ваше императорское величество изволили бы получать донесения о сражениях, и, невзирая на то, неприятель находился бы под стенами Москвы, не встретя достаточных сил, которые были бы в состоянии ему сопротивляться…»

Видно, и его великое терпение надломилось…

Сражение под Бородино было страшным, стоило обеим сторонам моря крови и окончилось, в общем, вничью. Русские были готовы сражаться и дальше и отступили в порядке. Великая Армия не преследовала их, в надежде окружить и добить, а просто следовала в том же направлении, как бы по инерции наступления.

Ход сражения бессмысленно разбирать, и сводки потерь бессмысленно приводить – во-первых, они сильно разнятся, во-вторых, никакого практического значения не имеют.

С точки зрения военного искусства, со стороны русских это было оборонительное сражение, в котором они устояли. С точки зрения французов, это было наступательное сражение, в котором они решающей победы не добились. Но даже если бы и добились, это тоже ничего не изменило бы.

Кутузов, по заключению специалистов, заученному еще в школе, «…сдал Москву, но сохранил армию…». Наполеон так и не ввел в сражение свою гвардию. Жомини своим методом «внутренних диалогов Наполеона» объясняет это решение так:

«…Победа, как бы она ни была несовершенна, должна была отворить мне врата Москвы. Как только мы овладели позициею левого фланга, я был уже уверен, что неприятель отступит в продолжение ночи. Для чего же было добровольно подвергаться опасным последствиям новой Полтавы?..»

Наполеон думал, что взятием Москвы он закончит войну. По-видимому, так сильно он не ошибался ни разу за всю его жизнь. Москва оказалась покинутой. Из нее ушло практически все ее население, в то время составлявшее около 300 тысяч человек. В совершенно поразительном единодушии все жители второй столицы России оставили свои дома и ушли – и бедные, и богатые, и неграмотные, и те, кто говорил по-французски не хуже, а иной раз и получше, чем офицеры Великой Армии.

Наполеон видел тяжелые битвы – и у Эйлау, и у Эсслинга ему приходилось сражаться с упорством и ожесточением, не меньшим, чем при Бородино.

Но ухода сотен тысяч людей из огромного города, оставленного на произвол судьбы, он не видел никогда. Это было делом беспримерным само по себе, но еще и потому, что никто ничего подобного не приказывал. Это случилось само.


VI

У Льва Николаевича Толстого было много фобий, и одной из них была его упорная неприязнь к лекарям. Даже не забираясь особенно далеко в «Смерть Ивана Ильича», можно припомнить ту же «Войну и мир»: доктор, настаивающий на осмотре больной Наташи Ростовой, представлен только что не растлителем, покушающимся на ее девичью скромность. И, понятное дело, припоминается рассуждение Толстого о том, что слуга-немец будет исправно служить и будет всем хорош, но в беде и болезни лучше старая няня, хоть и бестолковая, но родная – ну, и так далее, по тексту.

Надо сказать, что Лев Николаевич несет иногда поразительную чушь. Он набрасывается то на земства, то на железные дороги, то на патриотический подъем общества, связанный с войной за освобождение Болгарии, то на докторов, то на Шекспира, то на древних греков, которые, оказывается, были всего лишь «…маленький рабовладельческий народ…» – в общем, список длинен. Страшно вымолвить, но сказать все-таки надо. Фраза Д. Быкова, приведенная ниже, кажется мне справедливой:

«…Великий знаток человеческой и конской психологии делался титанически глуп, стоило ему заговорить о политике, судах, земельной реформе, церкви или непротивлении злу насилием…»

Не берусь судить о непротивлении злу насилием, но готов прибавить к списку Д. Быкова пару сугубо технических примеров. Скажем, когда Толстой, бывший артиллерийский как-никак офицер, в «Анне Карениной» пресерьезно бранит российское правительство за несвоевременную постройку железных дорог. На фоне Крымской войны, в которой он участвовал и которая была проиграна из-за нехватки транспортных линий между центром страны и югом, это все-таки поражает. Ну не интересуется человек предметом, ну не знает он его совершенно, но вот поучать и проповедовать «…всю правду…» не поколеблется ни на секунду.

Но вместе с тем его поразительный ум иногда прозревает то, что ни в каких учебниках не написано. Российское общество начала XIX века вовсе не было идеальным, и даже война 1812 года, породившая волну искреннего патриотизма, некоторым вещам совершенно не помешала. Вот что пишет Е.В. Тарле о состоянии снабжения русской армии, сражавшейся за Россию уже буквально на подступах к Москве:

«…Затруднения обступали Кутузова со всех сторон. Провиантские хищники просто морили голодом армию, воруя уже 100 процентов отпускаемых сумм и сваливая отсутствие сухарей на «отбитие неприятелем».

Провиантское дело было поставлено в русской армии в дни перед Бородином и во время отступления от Бородина к Москве из рук вон плохо. Солдаты питались неизвестно чем, офицеры и генералы, у которых были деньги, бывали сыты, у кого не было денег, голодали, как солдаты.

«…Наш генерал (Милорадович) не имеет сам ни гроша, и часто бывает, что он, после сильных трудов, спрашивает поесть. Но как чаще всего у нас нет ничего, то он ложится и засыпает голодный без упрека и без ропота…»

«…Голод и всякие лишения били русских солдат сильнее, чем наполеоновские пули и картечь. «Причины же умножения в армии больных должно искать в недостатке хорошей пищи и теплой одежды. До сих пор большая часть солдат носит летние панталоны, и у многих шинели сделались столь ветхи, что не могут защищать их от сырой и холодной погоды», – доносил 12/24 сентября главноуправляющий медицинской части в армии Вилье Аракчееву…»

А.П. Ермолов описывает такой случай: отступающая русская армия доходит до места, где ее должны ожидать склады фуража – сена и овса, заранее запасенные для тягловых лошадей артиллерии и для конницы. Однако на месте складов ничего нет – только угли от сожженных сенных сараев. Как это случилось? А очень просто – склады сжег подрядчик, посчитав по своим стратегическим соображениям, что иначе фураж может достаться неприятелю. Ермолов предлагал сжечь самого подрядчика. Ну, насчет «сжечь подрядчика» – это, наверное, все-таки фигура речи. Но повесить его, наверное, Ермолов бы и в самом деле не отказался. Это был чистый случай «…воровства 100 % отпущенных на армейские подряды казенных сумм...», про которые мы уже знаем из исследования Е.В. Тарле. Но нет, на розыск и расправу не было ни времени, ни административных возможностей – и некормленых лошадей погнали дальше.

То есть все вроде бы вещи знакомые: неистовое казнокрадство, и интендантам наплевать на солдат, которых обкрадывают, и никакое вторжение на все это никакого влияния не оказывает…

Однако реакция на подход французов к Москве повсюду, по всей социальной и имущественной шкале, оказалась совершенно единой – полное отторжение. Примерно как в Испании, только в Сарагосе бились чем попало, вплоть до ножей и камней, а в Москве собрались и ушли, бросив все нажитое, от хибарок и до роскошных дворцов…

И начинаешь думать, что Лев Николаевич не так уж неправ, говоря о том, что в беде предпочтительнее руки своей, старой няни, пусть и бестолковой, но родной.

И что, может быть, царь Александр Первый поступил не так уж неправильно, назначив на место честного, храброго, умного, верного России генерала Барклая де Толли другого генерала, который, может быть, был и не так хорош, но зато звался Михаилом Илларионовичем Кутузовым, на исконно русский лад.


VII

14 сентября во вторник в 2 часа дня Наполеон прибыл на Поклонную гору, примерно в трех километрах от тогдашних границ Москвы. Никаких делегаций из города навстречу победителям не вышло. Подождав с полчаса, Наполеон отдал приказ продолжать движение, и войска вошли в город. Странное впечатление пустых улиц и брошенных домов было поразительным. Вот что написал Коленкур в своих мемуарах:

«…В Кремле, точно так же как и в большинстве частных особняков, все находилось на месте: даже часы шли, словно владельцы оставались дома. Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя; армия занимала позиции в окрестностях; некоторые корпуса были размещены в казармах. В три часа император сел на лошадь, объехал Кремль, был в Воспитательном доме, посетил два важнейших моста и возвратился в Кремль, где он устроился в парадных покоях императора Александра...»

Пожары начались уже на следующей день, 15 сентября. Толстой, по-видимому, прав – огромный деревянный город, брошенный его жителями, не мог не сгореть. Сильный ветер очень способствовал распространению огня, к 18 сентября Москва пылала почти вся. Наполеону пришлось даже покинуть Кремль, он перебрался в Петровский дворец. Граф де Сегюр в своих мемуарах оставил очень драматическое описание того, что он видел:

«…Мы были окружены целым морем пламени; оно угрожало всем воротам, ведущим из Кремля. Первые попытки выйти из него были неудачны. Наконец найден был под горой выход к Москве-реке. Наполеон вышел через него из Кремля со своей свитой и старой гвардией. Подойдя ближе к пожару, мы не решались войти в эти волны огненного моря. Те, которые успели несколько познакомиться с городом, не узнавали улиц, исчезавших в дыму и развалинах. Однако же надо было решиться на что-нибудь, так как с каждым мгновением пожар усиливался все более и более вокруг нас. Сильный жар жег наши глаза, но мы не могли закрыть их и должны были пристально смотреть вперед…»

Все это вещи, известные еще со школы – нам, например, именно этот отрывок из мемуаров графа де Сегюра зачитывал наш учитель истории. Несколько менее известным является тот факт, что Великой Армии, несмотря на огромный московский пожар, досталось достаточно провианта, чтобы перезимовать в Москве. Припасы нашлись в монастырях и были учтены и зарегистрированы интендантством графа Дарю и поставлены им под должную охрану. Интересно, участвовал ли в этой работе родственник графа, чиновник комиссариата Анри Бейль? Он когда-то служил в драгунах, но потом перешел на более спокойную службу, послужил в Италии и в Германии, проделал весь русский поход и побывал в Москве. В дальнейшем он занялся литературой и псевдонимом себе избрал название городка в Германии, где он тоже когда-то побывал, – Стендаль. Но у императора Наполеона тогда, в конце сентября 1812 года, были заботы поважнее изящной словесности.

Ему надо было решать – что делать дальше?


VIII

B конце сентября 1812 года Наполеон больше всего на свете хотел мира. Попытка написать царю через каких-нибудь посредников неоднократно повторялась, и в одном из писем есть такие строки:

«…Если у Вашего Величества все еще сохраняются хотя бы остатки Ваших прежних чувств ко мне, Вы благосклонно отнесетесь к моему письму…»

Что сказать – это не тот язык, на котором Наполеон привык разговаривать… Но царь не отвечал на «дружеские» письма точно так же, как раньше он не отвечал на угрозы.

Поэтому была сделана новая попытка – 5 октября 1812 года из Москвы выехала официальная делегация с целью начать переговоры о мире с царем и о перемирии – с Кутузовым. Кутузов делегацию принял в высшей степени любезно – вот только бывшего посла в Петербурге, генерала Лористона, к царю не пустил, удержав его в своей ставке. A в Петербург переслал письмо, которое Лористон вез, с настойчивым советом Александру: ни в коем случае не мириться.

Совет этот полностью совпал с тем, что настойчиво, раз за разом, писала царю его сестра Екатерина Павловна:

«…Мне невозможно далее удерживаться, несмотря на боль, которую я должна вам причинить. Взятие Москвы довело до крайности раздражение умов. Недовольство дошло до высшей точки, и вашу особу далеко не щадят. Если это уже до меня доходит, то судите об остальном. Вас громко обвиняют в несчастье, постигшем вашу империю, во всеобщем разорении и разорении частных лиц, наконец, в том, что вы погубили честь страны и вашу личную честь. И не один какой-нибудь класс, но все классы объединяются в обвинениях против вас. Не входя уже в то, что говорится о том роде войны, которую мы ведем, один из главных пунктов обвинений против вас – это нарушение вами слова, данного Москве, которая вас ждала с крайним нетерпением, и то, что вы ее бросили. Это имеет такой вид, что вы eе предали. Не бойтесь катастрофы в революционном роде, нет. Но я предоставляю вам самому судить о положении вещей в стране, главу которой презирают…»

Видно, что она, как обычно, самолюбие своего брата не щадит. И добавляет – «…ему простят все…», но только не новый Тильзит:

«…Чувство стыда, возбужденное потерей Москвы, порождает желание мести. На вас жалуются, и жалуются громко. Я думаю, мой долг сказать вам это, дорогой друг, потому что это слишком важно. Что вам надлежит делать, – не мне вам это указывать, но спасите вашу честь, которая подвергается нападениям…»

Царь ответил ей длинным письмом, в котором объяснял свои мотивы с выбором главнокомандующего. Он говорит очень дельные вещи. Замечает, что Багратион не мог быть назначен, потому что этот храбрец понятия не имел о стратегии, что Барклай был хорош, но он не мог быть сохранен на своем посту, потому что утратил доверие подчиненных, и что он не хотел назначения Кутузова «…из-за слишком придворного характера этого человека…». Александр не мог простить Кутузову то, что он не удержал его от сражения под Аустерлицем в декабре 1805 года. И еще он говорит любимой сестре, упрекающей его за недостатки и промахи в ведении дела, что талант – дело не приобретаемое, а врожденное, и в качестве примера приводит Наполеона:

«…Что касается таланта, – может быть, у меня недостаток его, но ведь он не приобретается: это – благодеяние природы, и никто никогда себе его не достал сам. Обслуживаемый так плохо, как я, нуждаясь во всех областях в нужных орудиях, руководя такой огромной машиной, в таком страшном критическом положении, и притом против адского противника, соединяющего с самой ужасной преступностью самый замечательный талант, и который распоряжается всеми силами целой Европы и массой талантливых людей, сформировавшихся за 20 лет революции и войны, – неудивительно, что я испытываю поражения…»

Как известно, царь Кутузова не любил, и тот отвечал ему в этом полной взаимностью. Но, читая приведенное выше письмо Александра и глядя на свидетельства о способе ведения дел, принятом фельдмаршалом, светлейшим князем Михаилом Илларионовичем Кутузовым, невольно кажется, что по крайней мере в отношении к Наполеону он со своим государем сходился во мнениях полностью.

Он считал его крайне опасным.


IX

Кутузов, по всей видимости, считал, что до тех пор, пока Наполеон сохраняет еще какие-то силы, подходить к Великой Армии на расстояние действенного удара опасно – и делал решительно все возможное, чтобы этого не делать. Но, конечно, он не был свободен в своих действиях. На него пытались воздействовать и всячески давили и обстоятельства, и царь, и общественное мнение, и пылкие офицеры, вроде Дениса Давыдова, рвавшегося в бой, и соперники в лице его собственного начальника штаба, генерала Беннигсена, и, возможно, самый назойливый из всех – английский комиссар при его армии, сэр Роберт Вильсон. Вообще-то он уж скорее звался Уилсон, но последуем конвенции перевода личных имен, принятой во времена Тарле – нам придется часто его цитировать.

То, что Кутузов всячески избегал активных действий против Наполеона, полагая, что время, климат и пространство сделают все необходимое, это общеизвестно, и Толстой именно и ставит ему в заслугу его политику мудрого невмешательства в естественный ход вещей.

Ho если отложить в сторону школьные учебники, поневоле сводящие очень сложные вещи к очень несложным формулам, то фигура генерала Кутузова начинает выглядеть, я бы сказал, незнакомой. Он принял командование у Барклая, отступил, чтобы принять пополнение, приведенное ему Милорадовичем, дал сражение Наполеону, отступил еще раз, сдав без боя Москву, – и все это на протяжении буквально пары недель, с 29 августа и по 14 сентября 1812 года.

Посмотрим на всю эту картину, так сказать, с хронометром:

1. Кутузов принимает командование: 29 августа.

2. Кутузов принимает решение о сражении и останавливает армию у Бородино – 3 сентября.

3. Сражение начинается 5 сентября, у Шевардино, и после недолгой паузы, 7 сентября переходит в громадную битву, вошедшую в историю.

4. Наполеон с Поклонной горы видит Москву, ждет делегацию «бояр» и, не дождавшись ее, входит в покинутый жителями пустой город.

Это – хронометраж событий, политическая «компонента» в нем выключена.

Теперь – примерно тот же список, но уже с добавленной политической «подсветкой»:

1. Кутузов принимает командование 29 августа. Общее ликование.

2. Кутузов дает сражение 7 сентября и рапортует об огромной победе. Ликование переходит в восторг, его престиж взлетает до небес.

3. Через неделю, 14 сентября, происходит падение Москвы, и более того – Москва сдана без боя. Шок, ужас, недоумение, замешательство – и огромное множество вопросов, обращенных к Кутузову, как к лицу, облеченному и властью и ответственностью.

Что следует ему делать в опаснейший для него период, сразу после середины сентября, когда надо как-то объяснить публике несоответствие между «великой победой», одержанной 7 сентября, и сдачей древней столицы России, происшедшей 14 сентября? То, что победа была, и то, что она и в самом деле была великой, объяснять и невозможно, и не время – и Кутузов сообщает, что все дело в том, что «…в устройстве армии были непорядки, и их надо устранить…».

Это неправда, от первого и до последнего слова. Все назначения и распоряжения, которые сделал Барклай, были оставлены Кутузовым в силе – с 29 августа по 3 сентября, когда им было принято решение о сражении, у него просто физически не было времени на какие бы то ни было изменения. После оставления Москвы и отхода от нее в сторону в армии порядка не только не прибавилось, но он даже и сильно ухудшился – Кутузов никаких особых распоряжений не отдавал, штабную работу предоставил полковнику Толю, и в любом случае как военный администратор он Барклаю уступал примерно в такой же степени, в какой сестра-сиделка уступает доктору.

Однако эта неправда политически оказалась умным ходом, сделанным мастером.


X

Е.В. Тарле говорил: «…В Кутузове было много и лукавства, и уменья играть людьми, когда ему это было нужно, и близкие к нему это очень хорошо понимали…», и дальше приводит слова дежурного генерала Маевского, служившего при Кутузове и знавшего его очень хорошо:

«…Тех, кого он подозревал в разделении славы его, невидимо подъедал так, как подъедает червь любимое или ненавистное деревцо…»

В конце сентября таким «деревцом» оказался Барклай де Толли – обвинения в непорядках, не дающих главнокомандующему возможности действовать, падали на него. Барклай, оскорбленный до глубины души, подал в отставку.

Дальше Кутузову пришлось потруднее – Беннигсен в отставку не подавал… Напротив, он то и дело создавал всякого рода коллизии. Если Кутузов ни за что не хотел тревожить Наполеона, предпочитая затянуть его пребывание в Москве как можно дольше, то Беннигсен упорно стремился атаковать французов везде, где он только мог, – и в этом смысле на его стороне был и царь, и армейские офицеры, и общественное мнение. Кутузов всячески препятствовал любым активным действиям. По словам Тарле:

«…Чем больше мы углубимся в анализ и слов и действий Кутузова, тем яснее для нас станет, что он еще меньше, чем до него Барклай, искал генеральной битвы с Наполеоном под Москвой, как не искал он ни единой из битв, происшедших после гибели Москвы, как не искал он ни Тарутина, ни Малоярославца, ни Красного, ни Березины…»

То есть он не хотел даже и Березины (о чем речь у нас пойдет позднее) – но не хотел и сражения у Тарутина, в котором, согласно школьной легенде, он одержал победу. Он знал, что на него работает время, и не хотел ему мешать. А что до Беннигсена и сэра Роберта Вильсона, непрестанно подающего царю жалобы на поведение Кутузова, и самого царя, то и дело посылающего светлейшему князю Михаилу Илларионовичу директивы и рекомендации, то на это есть свои средства. Послушаем генерала Маевского еще раз:

«…Можно сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком… Никто лучше его не умел одного заставить говорить, а другого – чувствовать, и никто тоньше его не был в ласкательстве и в проведении того, кого обмануть или обворожить принял он намерение…»

Так все и шло, вплоть до получения известия первостепенной важности: Наполеон ушел из Москвы.


Примечания

1. Жилин П.А. Отечественная война 1812 года. – М., «Наука», 1988.

2. Цитируется по книге Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию».


Кpax Великой Армии, или Несколько портретов на фоне эпохи


I

В кои веки можно, не кривя душой, сказать доброе слово и о труде Д.С. Мережковского. Его описание отступления французской армии из Москвы в своем роде исключительно… Возможно, потому, что громкий пафос автора в данном случае так совпал с ужасом гибели Великой Армии?

Впрочем, судите сами. Вот слова, которые нашел Дмитрий Сергеевич:

«…28-го [октября 1812 года] ударил мороз, а 8 ноября, по дороге на Вязьму, французов застигла такая вьюга, что людям, не знавшим русской зимы, казалось, что тут им всем пришел конец. Черное небо обрушилось на белую землю, и все смешалось, закружилось в белом, бешеном хаосе. Люди задыхались от ветра, слепли от снега, коченели от холода, спотыкались, падали и уже не вставали. Вьюга наметывала на них сугробы, как могильные холмики. Весь путь армии усеян был такими могилами, как бесконечное кладбище. Особенно пугали их долгие зимние ночи. На бивуаках в степи, в двадцатиградусный мороз, не знали, где укрыться от режущего, ледяного ветра. Жарили себе на ужин дохлую конину на тлеющих углях, оттаивали снег на похлебку из горсти гнилой муки и тут же валились спать на голый снег, а поутру бивуак обозначался кольцом окоченелых трупов и тысячами павших в поле лошадей. Но лучше было замерзнуть, чем попасть в руки казаков и крестьян: те убивали не сразу, а долго издевались и мучили или просто выбрасывали, голых, на снег; если же пленных было слишком много, гнали их пиками, как скот, может быть, на новые, злейшие муки. Сто тысяч французов вышло из Москвы, а недели через три осталось тридцать шесть тысяч, да и те – живые трупы, смешные и страшные чучела, в пестрых и вшивых лохмотьях – чиновничьих фраках, поповских рясах, женских капотах и чепчиках. Ни подчиненных, ни начальников: бедствие сравняло всех. Стаи голодных псов следовали за ними по пятам; тучи воронов кружили над ними, как над падалью...»

Что еще можно сказать и что можно к этому добавить? Разве что пояснение – когда автор говорит о том, что «…пленных… гнали… пиками, как скот, может быть, на новые, злейшие муки…», он, возможно имеет в виду образовавшийся новый промысел: казаки продавали пленных за деньги, собранные вскладчину крестьянами ограбленных деревень, и что с ними потом делали, зависело только от изобретательности местных умельцев…

Партизанские отряды образовались еще в сентябре, по-видимому, по инициативе Дениса Давыдова. Он предложил посылать в тыл к французам так называемые «партии», и даже сумел уговорить Кутузова позволить попробовать это на практике. Ему дали примерно пол-эскадрона гусаров, горсть казаков – и он отправился в путь. Сперва его отряд приняли за французских мародеров и встретили оружием, но довольно скоро он сумел завоевать доверие крестьян.

К этому времени в деревнях появились уже и мушкеты, и даже люди, знающие, как с ними обращаться. Отставшие от своих частей раненые солдаты русской армии становились «инструкторами», и, случалось, отряды самообороны организовывались сами, не дожидаясь прибытия офицеров вроде Давыдова. Главной заботой была защита от фуражирских команд французской армии, в поисках еды нещадно грабивших деревни, но с началом отступления французов такие самодеятельные отряды самообороны приступили и к нападениям. Они не были страшны более или менее организованным батальонам, сохранившим подобие дисциплины.

Но для мелких групп, пытающихся любой ценой выбраться из ада, они были сама смерть.


II

Великая Армия перестала быть Великой, – и в очень большой степени перестала быть армией. На запад шли немногие части, сохранившие подобие порядка, – и катилась огромная волна людей, потерявших всякую дисциплину. Вообще говоря, возникает вопрос: как же это все не окончилось полной катастрофой? В книжке Джефри Ригана, который собрал всякого рода курьезные случаи из военной истории, начиная от Александра Македонского, приводится такой диалог между двумя французскими солдатами, бредущими от Москвы на запад:

«Ты видел? Это голландские гренадеры…»

«Какие гренадеры? Я никого не видел».

«Как какие? Ты видел сани, запряженные парой? Так в санях и были голландские гренадеры – все 16 человек…»

Шутка становится вовсе не смешной, когда в списке потерь Великой Армии, приведенном у Адама Замойского, обнаруживаются сухие цифры: из 500 человек батальона голландских гренадеров 484 из русского похода не вернулись. Толпы мародеров добирались до охраняемых складов с продовольствием и запасами и разносили их почище всяких казаков. Порядок рухнул, никакое нормальное распределения имевшихся ресурсов оказалось невозможным. Удержать дисциплину удалось только в элитных частях вроде старой гвардии – и то это удалось сделать благодаря Наполеону. Голландский генерал, сильно не любивший императора – хотя бы потому, что он мимоходом ликвидировал Голландию, сделав из нее несколько новых департаментов Франции, был поражен тем, как изменился Наполеон в беде. Вялость и безразличие, которые в Москве отмечали все люди из его окружения, исчезли.

Тяжелая простуда, случившаяся с ним в предбородинский период и о которой нам говорит Констан, как бы испарилась. Что сделалось с воспалением мочевого пузыря хозяина, он нам не говорит, но, похоже, и этот недуг оказался побежден силой воли. Долгими часами Наполеон идет вместе со своими солдатами и делает все возможное и невозможное, чтобы как-то ободрить их.

Но, наверное, даже его усилий и даже его гения не хватило бы для спасения, если бы в его отчаянной борьбе против русского климата и русского бесконечного пространства ему не помогли два могучих союзника: русский беспорядок и – как ни странно – главнокомандующий русской армией, светлейший князь Михаил Илларионович Кутузов.

Говоря о русском беспорядке, по размерам столь же эпическом, что и русские пространства, не хочется оставаться голословным. Кое-что на эту тему уже отмечалось, но вот еще один совершенно конкретный пример:

«…Царский брат цесаревич Константин Павлович, укрывшись от войны в Петербурге, времени даром не терял. Он представил в Екатеринославский полк 126 лошадей, прося за каждую 225 рублей. «Экономический комитет ополчения сомневался, отпустить ли деньги, находя, что лошади оных не стоят». Но государь приказал, и Константин получил 28 350 рублей сполна, а затем лошади были приняты: «45 сапатых застрелены немедленно, чтобы не заразить других, 55 негодных велено продать за что бы то ни было, а 26 причислены в полк…»

Согласитесь, что получить с казны за 26 лошадей 28 350 рублей, выплаченных по высочайшему повелению – при том, что 225 рублей за лошадь государственная оценочная комиссия считает ценой чрезмерной, – это довольно сильно? Он просто очень характерен – как-никак виновным оказалось второе лицо Российской Империи, наследник престола, который по положению своему должен был бы показывать пример беззаветного служения Отечеству. Случай этот почерпнут из книги Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию», глава VII, и автор книги добавляет к этому и оценку его, сделанную современниками:

«…В. И. Бакунина в своих интимных заметках говорит по поводу этого поступка Константина, что «язык недостаточен», чтобы приискать «название истинно выразительное» для подобных деяний; «надобно изобрести новые», достаточно «выразительные» слова, чтобы восславить Константина Павловича так, как он того заслуживает…»

И ничего – стыд не дым, глаза не выест…

Цесаревич Константин Павлович, увы, был не одинок. Русской армии на протяжении всей кампании 1812 года доставалось от погоды и от нехватки снабжения почти так же сильно, как и французской, хотя, казалось бы, военные действия шли в своей стране и подвозу еды и фуража противник не мешал. Более того, волна самого искреннего патриотизма действительно захватила оба сословия, располагавшие частными средствами, – и российское дворянство, и российское купечество. Дворяне Московской губернии в ответ на предложение дать в армию одного из двадцати пяти своих крепостных мужиков не только согласились на это, но и по собственной инициативе увеличили этот «чрезвычайный налог» в два с половиной раза – они дали одного рекрута с десяти. Московское купечество собрало около двух с половиной миллионов рублей в помощь правительству. Отдельные люди, располагавшие крупными средствами, шли и дальше.

Граф Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов, например, за свой счет вооружил целый конный полк.

Однако до армии собранные припасы очень часто не доходили или доходили не вовремя. Армия представляла собой двигающийся город, с «населением» под сотню тысяч человек. Для сравнения – немаленький по тем временам город Вильно был втрое меньше. Организовать снабжение такой огромной массы людей и лошадей, находящейся в непрерывном движении, было объективно очень трудным делом, потому что для накопления запасов требовалось и время, и какое-то место, заранее определенное, укрепленное и снабженное складами и администрацией. На общую ситуацию влияла и конъюнктура: купечество действительно пожертвовало казне два с лишним миллиона рублей, но и цены – например, на оружие – взлетели втрое.

Прибавим к этому и казнокрадство. В какой-то мере казнокрадство было системной проблемой. Стране, столь огромной, как Россия, и – поневоле – столь централизованной, как Россия, этому самому «центру» углядеть за местной администрацией было решительно невозможно. Ho и «центр», как мы видим из примера, тоже часто на казенные подряды смотрел как на возможность поправить дела. Константина Павловича порицали – но он вряд ли был одинок…

В общем, будем считать, что российский способ ведения государственных закупок, по крайней мере в случае с поставкой армии лошадей великим князем Константином, помог Наполеону – и перейдем к вопросу более существен– ному.

K вопросу о том, насколько полезным оказался французскому императору его противник, Михаил Илларионович Кутузов.


III

Л.Н. Толстой украшает собой канон мировой литературы. И в его романе «Война и мир» М.И. Кутузов действует единственно возможным, наиболее правильным и наиболее выгодным для России образом.

Нет никаких сомнений в полной искренности Льва Николаевича. Его убежденной жизненной позицией был поиск «полной правды» – конечно, такой правды, какая представлялась правдой ему самому, и в стремлении к ней он мог говорить весьма нелицеприятные вещи, не останавливаясь решительно ни перед чем. Достаточно вспомнить историю сo Священным Синодом, постановившим, в частности, следующее:

«…В наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь Святая…»

Понятно, что человек, сказавший то, что он думает о таких важных, чувствительнейших предметах, как религия и церковь, и обваливший в результате на свою голову такой документ, не поколебался бы сказать все, что он думает, и o М.И. Кутузове.

И находит он о нем слова самые лучшие:

«…Он [Кутузов] выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти…»

Е.В. Тарле, крупнейший историк, человек необъятной эрудиции и великих знаний, понимавший эпоху, в которой жил и действовал М.И. Кутузов, как, может быть, никто другой, писал то же самое.

Он написал книгу «Нашествие Наполеона на Россию». В собрании сочинений Е.В. Тарле она датирована 1938-м но, понятное дело, разрабатывалась пораньше, в 1936–1937-м. Есть у него и отдельный, специальный труд «Михаил Илларионович Кутузов, полководец и дипломат», который датирован 1952-м. Обе вещи включены им в один и тот же VII том, где обе и напечатаны подряд, друг за другом.

Они противоречат друг другу.


IV

Начнем с первой книги, «Нашествие Наполеона на Россию». Книга, как уже и говорилось, делалась в 1936–1937 годах. Книга замечательно документирована, даже по высоким стандартам Евгения Викторовича. В ней собраны свидетельства современников, принадлежавших к самым разным слоям российского общества того времени, от придворных и до небогатых купцов из калужской глубинки. Что же касается отзывов о М.И. Кутузове, то к числу «опрошенных свидетелей» принадлежат и враги Кутузова – такие, как Беннигсен, стремившийся занять его место, или английский военный комиссар, сэр Роберт Вильсон, у которого Кутузов вызывал только что не приступы апоплексии, и друзья, русские военные, хорошо знавшие фельдмаршала по повседневной службе, и преданные сторонники, офицеры его штаба.

Все они говорят примерно одно и то же: фельдмаршал, светлейший князь М.И. Кутузов, не любил формальностей. Распоряжения отдавались устно, и часто – через голову непосредственных начальников тех, кому давалось «…повеление…». Так что были случаи, когда командиры дивизий вдруг обнаруживали, что подчиненный им полк куда-то услан распоряжением свыше, без всяких следов в штабных документах. В такой ситуации, когда выколотить подпись Кутузова под каким бы то ни было документом не могли даже важные офицеры его штаба, вроде Толя или Коновницына, а дела, как правило, делались келейно и неофициально, именем светлейшего князя охотно пользовались люди, к нему приближенные в силу личных связей. Например, его зять, князь Кудашев.

Военная администрация в результате запуталась так, что Барклай в отчаянии писал об этом царю – впрочем, совершенно тщетно. Его спровадили из армии, а разговоры о том, что он изменник, достигли общественного мнения настолько, что под Калугой его экипаж забросали камнями. Знавшие Кутузова люди отмечали в нем «…черты сибаритства, лукавства и лени…» – как говорит Е.В. Тарле. Например, цитата из письма графа Ланжерона, направленного Воронцову после отъезда его из армии, действовавшей против турок на Дунае:

«…Кутузов уехал, он нас растрогал при отъезде. Он был очень любезен и очень тронут. Пусть господь даст ему фельдмаршальский жезл, покой, тридцать женщин и пусть не дает ему армию…»

Царь считал Кутузова «…придворной лисой и старым сатиром…» и говорил, что дать ему назначение его вынудило только общественное мнение, потому что все московское дворянство стояло за его кандидатуру. Клаузевиц, который в окружение Кутузова не входил, но дело войны знал как никто другой, по поводу его действий высказывался так:

«…Кутузов, наверное, не дал бы Бородинского сражения, в котором, по-видимому, не ожидал одержать победы, если бы голос двора, армии, всей России его к этому не принудил. Надо полагать, что он смотрел на это сражение как на неизбежное зло. Он знал русских и умел с ними обращаться…»

Мнение Клаузевица о том, что Кутузов ни за что не дал бы сражения, если бы только мог этого избежать, по-видимому, совершенно справедливо. Он избегал любого боевого столкновения с Великой Армией не только в период сразу после сражения под Бородино, но и намного позже. Об этом писали и Ермолов, и Давыдов. Они прямо-таки приходили в отчаяние, пытаясь как-то добиться от Кутузова активных действий, и все было совершенно тщетно – двигаться он не желал.

Царь вообще подозревал своего фельдмаршала в том, что он не просто избегает столкновения, а норовит сделать так, чтобы подвести других русских военачальников.

Вот что говорит об этом Е.В. Тарле:

«…Кутузов не хотел даже близкого соприкосновения с арьергардом отступавшего французского императора. Не хотел, конечно, не из «трусости», а вследствие ненужности новых боев с его глубоко продуманной точки зрения. И Александр, хитрый, недоверчивый, ненавидящий Кутузова человек, издали, из Зимнего дворца, подозревал, что Кутузов лукавит, что он не хочет ловить Наполеона, что он хочет «портить» и «испортит» все, на что царь так надеялся, что он хочет подвести Чичагова и Витгенштейна под удар, под сражение с Наполеоном и не подаст им помощи в этом будущем роковом столкновении. Он писал резкие письма, угрожал главнокомандующему личной его ответственностью… Не помогло ничего. Когда ударил решительный час, когда очередной акт великой всемирно-исторической драмы начал разыгрываться на берегах Березины, Кутузов поступил именно так, как того боялся Александр, но как он сам считал нужным и целесообразным…»

Вот это потрясающее заявление: «…он хочет подвести Чичагова и Витгенштейна под удар, под сражение с Наполеоном и не подаст им помощи в этом будущем роковом столкновении…» — получает совершенно неожиданное подтверждение, и от свидетеля, которого никак не заподозришь ни в недостаточном патриотизме, ни в неприязни к светлейшему князю Кутузову.

Это Денис Давыдов, отважный партизан.


V

Согласно абсолютно всем источникам, на переправе у Березины остатки Великой Армии должны были быть уничтожены. Отступление Наполеона шло по смоленской дороге, и за ним двигалась главная русская армия, которой командовал Кутузов. Морозы, расстояния и нехватка снабжения привели к тому, что было потеряно две трети того личного состава, который она первоначально имела, но, конечно, ее положение было несравненно лучше, чем положение французов: имелись возможности эвакуировать заболевших, отставших крестьяне не добивали – так что армия была боеспоспособна. Помимо главной русской армии, находившейся под непоредственным командованием Кутузова, наперерез бегущим французам шли еще две русские армии – одна, под командованием Витгенштейна, с севера, другая, под командованием адмирала Чичагова, с юга. Они должны были перехватить переправы и одновременным ударом с трех направлений уничтожить и Наполеона, и остатки его войск.

Адмирал Чичагов уже занял Минск, отобрав у противника возможность воспользоваться хранившимися там запасами и хоть немного отдохнуть, и теперь пытался прикрыть все места на Березине, где можно было навести переправу. Для расчетов ему было необходимо знать, как скоро к нему на помощь смогут подойти части главной русской армии. И вот тут, по словам Дениса Давыдова, он наткнулся на прямой обман:

«…Кутузов с своей стороны, избегая встречи с Наполеоном и его гвардией, не только не преследовал настойчиво неприятеля, но, оставаясь почти на месте, находился все время значительно позади…»

Согласно «Запискам» Д. Давыдова (Е.В. Тарле их обильно цитирует), Кутузов писал Чичагову, что он «…на хвосте неприятельских войск…», и предлагал ему действовать решительно.

Послушаем Е.В. Тарле:

«…Кутузов при этом пускался, по уверению Давыдова, на очень затейливые хитрости: он помечал свои приказы Чичагову задним числом, так что адмирал ничего понять не мог и «делал не раз весьма строгие выговоры курьерам, отвечавшим ему, что они, будучи посланы из главной квартиры гораздо позднее чисел, выставленных в предписаниях, прибывали к нему в свое время». А на самом деле Кутузов все оставался на месте в Копысе…»

Тарле даже добавляет, что «…неправильно датированные приказы Кутузова и полное его молчание одинаково выбивали из-под ног Чичагова всякую почву…».

Зачем же это все делалось? Денисов (как и соглашавшийся с ним Ермолов) полагал, что это делается из страха столкновения с теми частями, которые еще сохранили дисциплину, например, со все еще грозной гвардией Наполеона. Он гвардию эту видел в походе своими глазами и оставил ее яркое описание:

«…Подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон… мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы; я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих, всеми родами смерти испытанных, воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались маковым цветом среди снежного поля… Командуя одними казаками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн неприятельских, у коих отбивали отстававшие обозы и орудия, иногда отрывали рассыпанные или растянутые по дороге взводы, но колонны оставались невредимыми… Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки устремлялись на неприятеля, но все было тщетно. Колонны двигались одна за другою, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них бесполезным наездничеством… Гвардия с Наполеоном прошла посреди… казаков наших, как 100-пушечный корабль между рыбачьими лодками…»

Однако у Кутузова были не одни только казаки. Он располагал регулярной армией. Кроме того, одно дело – избегать столкновения самому, и совсем другое дело – вводить в заблуждение Чичагова. Ну это-то зачем? В теорию Денисова такой замысловатый трюк как-то не вписывается. Царь, как мы знаем, полагал, что целью было намеренно подставить Чичагова под удар. Может быть.

Но имелась и другая теория.


VI

Состояла она в том, что Кутузов разошелся с Александром Первым во взглядах на цели русской военной кампании 1812 года. Александр считал необходимым уничтожение Империи Наполеона, Кутузов считал, что достаточно просто выгнать французов из России, а в остальное не вмешиваться. Более того – он даже полагал правильным и полезным сохранить в Европе наполеоновскую Францию как противовес слишком большому увеличению могущества Англии.

А поскольку возразить самодержцу его фельдмаршал никак не мог, то он занялся тихим саботажем его распоряжений, добиваясь таким образом своего без явного нарушения положенной ему роли лица подчиненного, верноподданного, угадывающего волю своего монарха, но не могущего изменить не зависящий от него ход событий.

Автором теории был, по-видимому, британский военный агент в России, бригадный генерал сэр Роберт Вильсон, позднее, похоже, к этой же точке зрения стал склоняться и Александр Первый.

Насчет саботажа – это правда. Так и было. И видно это из мемуаров всех его врагов, вроде Беннигсена и Барклая, и всех его друзей, вроде Ермолова, Коновницына, Дохтурова, – и нет между ними в отношении этого вопроса ни малейшего различия. Кутузов отказывался идти на помощь Милорадовичу, когда тот загородил путь отступавшим итальянским частям Эжена де Богарнэ, хотя его умоляли об этом и Толь, и Ермолов, и Коновницын.

Или случай под Малоярославцем, подробнейшим образом описанный в мемуарной литературе. 22 октября 1812 года в штаб-квартире Кутузова в Тарутине в 11 часов вечера было получено известие о подходе Наполеона к позициям Дохтурова. Бросить его войска на произвол судьбы было невозможно, и Кутузов «…начал движение…». Дальше началась совершенно невероятная войсковая «эволюция», при которой на переход в 28 верст понадобилось 38 часов. А когда главная армия все-таки подошла к истекавшим кровью частям Дохтурова, она постояла немного и отошла назад. Кутузов избегал сражения, это понятно, но ведь можно было двинуться вперед и выручить Дохтурова, не заставляя его ждать подмоги чуть ли не двое суток? Можно было, наконец, просто приказать Дохтурову отступить? Ничего этого сделано не было. Отдавать приказ на отступление, да еще письменный, светлейший не захотел. Идти на выручку со всей возможной быстротой он тоже не захотел, потому что опасался втянуться в то самое большое сражение, которого он так старался избежать. И Михаил Илларионович Кутузов, человек очень умный и очень себе на уме, принимает решение «…поспешать медленно…». А то, что Дохтурова могут за это время разгромить, – ну, на то и война…

То, что он «…боялся...», глупо и говорить. Человек как-никак служил под командой Суворова и брал Измаил… Что же было настоящей пружиной таких его действий? Послушаем Е.В. Тарле, вот что он говорит на эту тему:

«…в 3 верстах от Малоярославца, 25 октября, сидя в штабе отступившей русской армии, Вильсон в письме к Александру совершенно ясно и четко сформулировал две несогласные и непримиримые точки зрения: точку зрения исключительно русских интересов, представляемую фельдмаршалом, и точку зрения всего конгломерата боявшихся и ненавидящих Наполеона европейских стран во главе с Англией:

«…Лета фельдмаршала и физическая дряхлость могут несколько послужить ему в извинение, и потому можно сожалеть о той слабости, которая заставляет его говорить, что «он не имеет иного желания, как только того, чтобы неприятель оставил Россию», когда от него зависит избавление целого света. Но такая физическая и моральная слабость делают его неспособным к занимаемому им месту, отнимая должное уважение к начальству, и предвещают несчастье в то время, когда вся надежда и пламенная уверенность в успехе должны брать верх…»

С сэром Робертом Вильсоном совершенно согласен офицер квартирмейстерской части А.А. Щербинин, о мнении сэра Роберта, конечно, не знавший, но зато не отлучавшийся от главной квартиры Кутузова:

«…Марш от Малоярославца до Днепра представлял беспрерывное противодействие Кутузова Коновницыну и Толю. Оба последние хотели преградить путь Наполеону быстрым движением на Вязьму. Кутузов хотел, так сказать, строить золотой мост расстроенному неприятелю и, не пущаясь с утомленным войском на отвагу против неприятеля, искусно маневрирующего, хотел предоставить свежим войскам Чичагова довершить поражение его, тогда как длинный марш ослабил бы неприятельское войско еще более…»

А вот что говорит генерал Левенштерн:

«…[под Вязьмой Кутузов] слышал канонаду так ясно, как будто она происходила у него в передней, но, несмотря на настояния всех значительных лиц главной квартиры, он остался безучастным зрителем этого боя, который мог бы иметь последствием уничтожение большей части армии Наполеона и взятие нами в плен маршала и вице-короля… В главной квартире все горели нетерпением сразиться с неприятелем; генералы и офицеры роптали и жгли бивуаки, чтобы доказать, что они более не нужны; все только и ожидали сигнала к битве. Но сигнала этого не последовало. Ничто не могло понудить Кутузова действовать…»

Совершенно то же самое думали Дохтуров, Раевский, Коновницын, Ермолов, Денис Давыдов…

И Е.В. Тарле, принимая во внимание все ими сказанное, тоже соглашается с Робертом Вильсоном – да, М.И. Кутузов не имел ни малейшего намерения русскими руками выигрывать для Англии ее великую и нескончаемую войну с Наполеоном. Он только меняет знак оценки – то, что для сэра Роберта огромный, непрощаемый грех и измена общему делу, для Е.В. Тарле – замечательный, огромный выигрыш, оставляющий Россию в положении арбитра в смертельной схватке Англии и Франции за господство в Европе.

Заметим в скобках – это вполне совпадало с «…текущим политическим моментом...». B 1936–1937 годах в СССР считалось правильным смотреть со стороны на грозовые тучи, собиравшиеся в Европе.


VII

B свете вышеизложенного у нас на руках есть два портрета М.И. Кутузова.

Согласно первому, написанному Л.Н. Толстым, Кутузов – мудрый старик, всей своей жизнью заслуживший право понимать и выражать свою страну и спасающий ее из смертельной беды.

Согласно второму, написанному Е.В. Тарле, Кутузов к тому же еще тонкий и хитрый политик, сумевший настоять на своем в споре с государем императором и устроивший так, что и победа в 1812 году досталась России без лишней русской крови, и Англия потеряла шанс победить Наполеона русским оружием, и Запад Европы остался расколотым на два враждебных лагеря, к вящей русской выгоде.

Но есть еще и третий портрет М.И. Кутузова, и тоже – на фоне его эпохи. Вот какими красками он выписан:

1. «…Теперь историческая заслуга Кутузова, который против воли царя, против воли даже части своего штаба, отметая клеветнические выпады вмешивавшихся в его дела иностранцев вроде Вильсона, Вольцогена, Винценгероде, провел и осуществил свою идею, вырисовывается особенно отчетливо…»

2. «…При той концепции планов и действий Кутузова, которую подсказывают и вполне подтверждают документы, совершенно немыслимо продолжать поддерживать теорию «золотого моста», которая долго всерьез приписывалась Кутузову со слов враждебного к нему английского бригадира Вильсона…»

3. «…Стратегия Кутузова привела к Бородину и создала затем глубоко задуманное и необычайно оперативно проведенное контрнаступление, загубившее Наполеона…»

4. «…Бой под Малоярославцем имел колоссальное значение в истории контрнаступления…Наполеон оказался перед грозной альтернативой: либо решиться на генеральный бой, либо сейчас же, с калужских путей, ведших на юг, сворачивать на северо-запад, к Смоленску. Он не решился идти в Калугу. Кутузов стал перед ним стеной…»

5. «…Ближайшие помощники и сподвижники Кутузова, вроде Коновницына, Дохтурова, Милорадовича и других, вспоминали впоследствии с особенной любовью отличительную черту кутузовских приказов: необычайную ясность, краткость, удобопонятность…»

Вы что-нибудь понимаете? Каким образом «…стратегия Кутузова привела к Бородину…», когда в командование он вступил 29 августа 1812 года, а дать сражение было решено уже 3 сентября? То есть у него было буквально 3–4 дня – вроде бы маловато для выработки и осуществления стратегии? А как же Барклай, который командовал армией с самого начала войны и привел ее от Немана почти к самому Бородинскому полю, и тем сохранил для боя? Почему теория «золотого моста» для ухода Наполеона из России «…приписывалась Кутузову бригадиром Вильсоном…», когда сам Кутузов говорил о ней, и неоднократно? Что связывает вместе Вильсона, Вольцогена и Винценгероде, кроме того, что у них иностранные фамилии? А на случай, если вы не догадались, о чем идет речь, к портрету Кутузова добавлена и еще одна милая черта:

«…Его любовь к России обостряла в нем естественную подозрительность к иностранцам…»

Его «…естественная подозрительность к иностранцам…» не помешала ему отдавать распоряжения на безупречном французском языке, читать для отдыха роман мадам де Жанлис «Рыцари Лебедя», дружески общаться с графом Ланжероном, иметь в качестве начальника штаба полковника фон Толя и выдать замуж одну из своих дочерей за человека с предосудительной фамилией Тизенгаузен – но читателю это все знать не полагается, хотя автору «портрета» все это известно куда лучше, чем нам, потому что автором является тот самый Е.В. Тарле, скептичный эрудит и умница, стилем которого у нас уже был случай самым искренним образом восхищаться.

А все вышеприведенные цитаты взяты из его работы «Михаил Илларионович Кутузов, полководец и дипломат», помеченной в его собрании сочинений 1952 годом и напечатанной сразу же после другой его вещи, «Нашествия Наполеона на Россию», из которой мы могли усмотреть, что восхищение ясностью и точностью приказов Кутузова, которое выказывали его помощники и сподвижники, носит характер ненаучной фантастики. И по поводу «…победы Кутузова под Малоярославцем…» у них тоже было мнение, несколько отличающееся от полного вострога…

Почему же весь этот дикий бред был написан? Ну, это как раз вполне понятно – надо только поглядеть на дату публикации – 1952 год. Эту чушь написал сломленный человек, отчаянно боявшийся за свою жизнь и за жизнь своих близких и не думающий уже ни о мере, ни о вкусе, ни даже о правдоподобии, а думающий только об одном – оправдаться. Весь его очерк о Кутузове пересыпан покаянными речами о том, как, где и почему он ошибался в своих более ранних публикациях и как новые материалы, открывшиеся ему, совершенно изменили его мировоззрение, и какие новые, замечательные и гораздо более правильные книги он еще напишет, и он уже даже начал их писать – поверьте, поверьте, в них все будет правильно…

А чтобы не было сомнений, в дело идет новый материал – солдатские песни времен войны 1812 года:

1. «…Не боимся мы французов, штык всегда востер у нас, лишь бы батюшка Кутузов допустил к ним скоро нас!»

2. «…Постараемся все, ребятушки, чтобы сам злодей на штыке погиб, чтоб вся рать его здесь костьми легла, ни одна б душа иноверная не пришла назад в свою сторону…»

Ну, и так далее. A для полного эффекта добавляются вещи, от которых, право же, начинается зубная боль:

1. «…Александр преступно пренебрег советами Кутузова, не посчитаться с которыми он не имел никакого права…»

2. «…Кутузов в разгар работы в Тарутине должен был выслушивать нелепые и дерзкие «советы» царя – поскорее начинать военные действия, не мешкать…»

3. «…Эту фальсификацию могут принять лишь те, кто, подобно французским шовинистически настроенным историкам и следующим за ними немецким, итальянским, английским и американским авторам, абсолютно не желает видеть бросающуюся в глаза действительность…»

То есть из первых двух приведенных выше сентенций у читателя складывается впечатление, что царем был Кутузов, а не Александр Первый, а уж «…фальсификация, которую могут принять лишь текто, подобно французским шовинистически настроенным историкам и следующим за ними немецким, итальянским, английским и американским авторам, абсолютно не желает видеть бросающуюся в глаза действительность…» — это и вовсе убойная формула, годная на что угодно. Формула, понятное дело, уже в ходу и носит ритуальный характер. Идет охота за ведьмами – и автор очерка выкрикивает формулу навстречу «загонщикам». Это вовсе не связная речь, а отчаянный крик: «Да что вы! Я свой!»

Так кричит несчастный, загнанный человек, отчаянно пытающийся уйти от пыток и смерти…

B Евгения Викторовича Тарле камня не бросишь. Он не зря поставил в вышедшее в 1957 году собрание своих сочинений ОБЕ вещи – и «Нашествие» и «Кутузова» – в один том, и подряд. «Портрет Кутузова», конечно, ему не удался. Но эпоху, в которой он жил, Е.В. Тарле показал очень точно.


1813


I

Упрямый старик, Михаил Илларионович Кутузов добился своего – на Березине Наполеон в абсолютно безнадежной ситуации все-таки вывернулся, обманул Чичагова и ушел из смертельной ловушки.

Безумный ужас этой переправы лучше всех, на мой взгляд, передал Д.С. Мережковский. Его описание Березины помещено в «Приложениях», поэтому останавливаться на этом мы не будем, а сразу перейдем к тому, что случилось после. Наполеон, как и было сказано, ушел из ловушки, его «чертово счастье» улыбнулось ему еще разок. Он увел из России остатки армии, увез казну, ни один из его маршалов не попал в России в плен – и император 6 декабря 1812 года из местечка Сморгонь спешно помчался в Париж. Его сопровождали только Коленкур, Дюрок, граф Лобо и польский офицер Вонсович, необходимый как переводчик.

Есть легенда, согласно которой Наполеон спросил у перевозчика на пароме через Неман – скольких дезертиров Великой Армии он успел уже перевезти с русского берега?

«Никого, – бесхитростно ответил ему перевозчик. – Вы первый».

Анекдот этот несправедлив – то, что осталось от армии Наполеона, было теперь в относительной безопасности, русские, потеряв шанс поймать его на Березине, дальнейшее преследование уже не вели, и Наполеону теперь надо было спасать уже не армию, а Империю.

Ехал он в секрете – знатным путешественником считался Коленкур, путешествовавший вместе со своим секретарем, г-ном де Рейневалем. Дело было в том, что путь лежал через Пруссию, где вполне можно было ожидать захвата – Наполеон двигался без всякого эскорта.

С Коленкуром у него даже состоялся на эту тему следующий разговор:

«…Если нас арестуют, – с живостью сказал император, – то нас сделают военнопленными, как Франциска I. Пруссия заставит вернуть ей ее миллионы и потребует вдобавок еще новые миллионы.

– Если бы они отважились на эту попытку, то мы не отделались бы так дешево, государь!

– Думаю, что вы правы. Они слишком боятся меня; они захотят держать меня в заточении!

– Это весьма вероятно.

– А боясь моего бегства или грозных репрессалий со стороны Франции с целью меня освободить, пруссаки выдали бы меня англичанам.

– Возможно!

– Вы только представьте себе, Коленкур, какая бы физиономия была у вас в железной клетке на площади в Лондоне!

– Если бы я тем самым разделял вашу участь, государь, то я бы не жаловался!

– Речь идет не о том, чтобы жаловаться, а о том, что может случиться в близком будущем, и о той физиономии, которую вы корчили бы в этой клетке, запертый там, как несчастный негр, которого обрекли на съедение мухам и обмазали для этого медом, – сказал император, надрываясь от хохота.

В течение четверти часа он хохотал над этой шутовской мыслью, представляя себе такую физиономию в клетке.

Я никогда не видел, чтобы император смеялся так от всего сердца; его веселость заразила меня, и мы долго не в состоянии были произнести хоть какое-нибудь слово, которое не давало бы нового повода для нашего веселья. Император высказал весьма успокоительные соображения о том, что об его отъезде еще не могут знать, а тем более не могут знать о состоянии, в котором находится армия; пруссаки, помня, что их войска находятся среди наших, и учитывая предполагаемую силу нашей армии, не посмеют ничего предпринять против него, даже если они осведомлены о нашей поездке…»

Тут интересны две вещи – во-первых, страшный разгром и потеря по меньшей мере полумиллиона человек на него не повлияли. После всех ужасов похода, после потери Великой Армии Наполеон вполне мог искренне веселиться. В этом можно усмотреть величие души, если вы сторонник «героической» школы, или чудовищный эгоизм, если неслыханные победы Наполеона не так кружат вам голову, как его пылким поклонникам.

Ну, а во-вторых – трудно сказать что-то определенное насчет «железной клетки» в случае его выдачи англичанам, но вот пристрелить его без особых церемоний пруссаки, безусловно, могли.

Наполеон постарался миновать прусские владения как можно скорее.


II

Вести о разгроме дошли до Парижа 16 декабря 1812 года – «Монитор» опубликовал страшный так называемый «29-й бюллетень», и какая-то часть правды приоткрылась для широкой публики. Наполеон появился в своей столице 18 декабря, ранним утром – на все путешествие у него ушло только 12 дней, что было бы прекрасным результатом даже для курьеров.

Он был совершенно спокоен. Никаких признаков неповиновения не обнаруживалось. Досадная история с генералом Мале казалась просто досадным мелким эпизодом. Генерал был старым заговорщиком, он принадлежал еще к группе «филадельфов», в которой участвовали и другие офицеры с республиканскими симпатиями. Фуше о них, конечно, знал, но по своему обычаю ничего не предпринимал – хотел подождать развития событий. Заговорщиков взяли его номинальные подчиненные из парижской полиции – Наполеон считал правильным иметь несколько конкурирующих между собой служб безопасности. Императору не хотелось придавать заговору большого значения – и Мале был переведен из тюрьмы в клинику, где содержались и другие люди с помешательством на государственной почве. Надо сказать, что хотя сумасшедшим в ту пору могли и назначить, но в большинстве случаев они действительно были больны, карательную психиатрию как систему еще не изобрели.

План нового заговора был подготовлен Мале прямо там, в клинике. 22 октября 1812 года он бежал оттуда вместе с компаньоном, аббатом Лофоном. A 23 октября с вестью о смерти Наполеона в России и с изготовленным фальшивым постановлением Сената на руках он умудрился поднять так называемую 1-ю когорту Национальной Гвардии и приказал арестовать министра полиции Савари, военного министра Кларка и начальника парижского гарнизона генерала Пьера-Огюстена Хулина. Добраться до Кларка Мале не сумел, генерала Хулина он попросту застрелил, а вот Савари был и вправду арестован. Заговор был ликвидирован к 9 часам утра того же дня. Мале был арестован, а 1-я когорта получила приказ вернуться в свои казармы. Но у Наполеона, когда он узнал обо всем этом в Москве, возникло крайне неприятное чувство того, что вся его власть оказалась поколеблена побегом двух сумасшедших. А уж то, что Савари, глава всей французской полиции, оказался арестован в собственной резиденции, взбесило его окончательно. Он говорил потом Коленкуру, что во Франции можно делать многое, но ни в коем случае нельзя казаться смешным.

По дороге в Париж он поделился с Коленкуром мыслью, которая потом неустанно повторялась, и повторялась как, так сказать, иллюстрация метода мышления Наполеона: говоря о своей неудаче в России, он сказал, что «…от великого до смешного только один шаг…».

Что смешного он усмотрел в разгроме и погибели Великой Армии, сказать трудно. Но оставаться в «…смешном положении побежденного…» он не желал.

Было объявлено о досрочном наборе 1813 года.


III

Меневаль, личный секретарь Наполеона и человек, ему преданный, говорил:

«…Наполеон должен был добавлять к своей Империи все новые и новые завоевания, но его первое же поражение на поле битвы превратило всех его покорных «союзников» в ожесточенных врагов…»

Это, конечно же, правда. 22 января 1813 года канцлер покоренной Пруссии Карл Август фон Гарденберг на приеме в Берлине, на котором присутствовал весь дипломатический корпус и все генералы стоявшего в прусской столице французского гарнизона, мимоходом сообщил, что его государь, король Фридрих-Вильгельм, направляется в Потсдам для того, чтобы собрать там новые прусские силы, затребованные Его Императорским Величеством, Наполеоном Первым, для защиты Империи. Дело тут было в том, что 13 января 1813 года прусскую границу перешли русские войска. Александр Первый отдал приказ по армии, в котором говорилось следующее:

«…Идем положить конец нестерпимому кичению; станем за веру против безверия, за свободу против властолюбия, за человечество против зверства…»

Ну что сказать? Кутузов продолжения войны не хотел, а хотел только спровадить Наполеона из России, предоставив Европе самой решать свои проблемы с Империей, – и на его стороне были очень многие люди из числа российского дворянства и весьма существенной, хотя и не оформленной, конечно, партии «староруссов».

Царь же опасался, что Наполеон, оправившись после страшного краха, сможет нанести по России второй, более продуманный удар. Свои резоны были у обеих сторон, но была и простая правда реальности. Датированный 19 декабря 1812 года рапорт М.И. Кутузова царю сообщал, что в русской армии, вверенной его командованию, от тех 97 тысяч человек, что имелись в ней под Тарутино, в рядах осталось всего 42 тысячи. Общие людские потери России, по мнению профессора А.С. Трачевского, автора книги «Наполеон Первый», вышедшей в Петербурге в 1900-м, были примерно равны потерям французов, и причины были те же – голод, холод, расстояния…

В общем, в пределы Пруссии в январе вступало очень немногочисленное русское войско, но царь Александр Первый немедленно получил огромную помощь. Вместе с ним в Пруссии оказался барон фом Штейн, которого он поставил во главе всех административных учреждений на занятой русскими войсками территории Пруссии. Начал Штейн с того, что собрал в Кенигсберге так называемую провинциальную ассамблею, которая и постановила немедленное формирование частей ландвера, состоящих из местных военных формирований. Туда набирали всех подряд, вооружали чем попало, включая серпы и вилы, и соединяли с тем ядром регулярных военных, которое имелось в наличии. Это вызвало грандиозный отклик. В Бреслау (теперешнем Вроцлаве) профессор Штефенс произнес перед студентами речь с призывом «…сбросить иго французской деспотии...» и отправился к командиру местного гарнизона с предложением своих услуг в качестве воина-добровольца. Студенты не сочли, что их преподаватель внезапно спятил, – отнюдь нет. Они все, в полном составе, последовали за ним – и в распоряжении коменданта города, вдобавок к его солдатам, оказалось еще две сотни бойцов – не слишком умелых, но очень толковых и мотивированных.


IV

28 февраля 1813 года в местечке Калиш, недалеко от Бреслау, было заключено соглашение между Россией и Пруссией. Целью союза было провозглашенное стремление к полному сокрушению вражеских сил и установление независимости для всех стран, которые готовы сбросить с себя ярмо французского порабощения. Пруссия обязалась помогать царю всеми своими силами, а царь в обмен обещал восстановление Пруссии в ее прежнем могуществе. На практике это означало, что у короля Фридриха-Вильгельма опять будет около 10 миллионов подданных, вместо тех неполных 5 миллионов, которые оставил ему Наполеон. В настоящий момент, по состоянию на начало 1813 года, Пруссия уступала России по населению почти в 10 раз – у царя в его обширной империи числилось около 44 миллионов человек. Но Пруссия была сильнее, чем могло бы показаться. Наполеон ограничил размеры ее армии до 42 тысяч человек, половину которых он взял с собой в поход на Россию, но пруссаки, во-первых, действовали в Прибалтике, недалеко от дома, и возвратились в прусские пределы без особых проблем, а во-вторых, генерал Герхард фон Шарнхорст завел в Пруссии систему «короткого призыва» – рекруты поступали в состав военных частей, обучались азам военного дела, отпускались в запас, а на их место набирались новые. В результате у Пруссии оказались подготовленные резервы. С оружием и снаряжением было труднее, но тут можно было надеяться на помощь англичан – их неиссякаемый кошелек финансировал любую пехоту, которую можно было направить против Франции.

Пруссия надеялась выставить 100 тысяч человек, Россия спешно формировала новые полки, которые подтягивались к западной границе. Свою помощь обещала и Швеция. Делалось все возможное для того, чтобы расколоть германскую Рейнскую Конфедерацию, где теоретически Наполеон был протектором. В Саксонии, например, на стороне союзников были симпатии и народа, и армии – но Эжен де Богарнэ успел собрать кое-какие части и установил на Эльбе некий защитный барьер. Так что король Саксонии колебался, не зная, на чью сторону ему встать.

К соглашению с союзниками в непрямой форме присоединилась и Австрия – в январе 1813-го она подписала с Россией мир. Формально Наполеону трудно было к этому придраться – в конце концов, Австрия воевала с Россией довольно условно, и после того, как французские войска – или то, что от них осталось, – ушли обратно за Неман, в австро-российской войне смысла никакого не было.

Начиная с 1809 года австрийской внешней политикой управлял бывший посол Австрии в Париже Клемент фон Меттерних. И делал он это чрезвычайно ловко – без всякой суеты, осторожно и аккуратно, он отводил государственный корабль Австрийской Империи в сторону от наполеоновской Империи. На поверхности все было гладко – родственная дружба между императором Францем и его возлюбленным зятем, Наполеоном Первым, продолжала цвести. Но, как сказал австрийский фельдмаршал князь Карл Шварценберг:

«…брак, который был заключен по политическим причинам, может быть по политическим причинам и расторгнут…»

К этому дело и шло, а покуда Австрия спешно вооружалась.


V

Совершенно такие же меры принимал и Наполеон. Досрочный призыв дал ему 137 тысяч человек – но их еще надо было обучить. В армию немедленно включили части Национальной Гвардии, включая и ту 1-ю когорту, которая так неудачно оказалась вовлеченной в заговор генерала Мале. Из всех этих «когорт» сформировали 88 линейных пехотных батальонов, достаточное количество для 22 новых полков четырехбатальонного состава. Канониры флота были использованы для формирования новых артиллерийских батарей – пушки, как правило, были слишком тяжелыми для использования на суше, но все орудия, которые можно было таскать четверкой лошадей, с кораблей сняли. Наполеон знал, что пехота у него уже не та, что была, и пытался возместить ее худшее качество увеличением количества артиллерийских стволов. Это было трудно – не хватало ни пушек, ни лошадей для упряжек.

Нехватка лошадей была вообще одной из самых трудных проблем – в России оказались погублены не только упряжные лошади, но и вся французская кавалерия. Наполеон считал, что пехотинца можно обучить за 3–4 месяца, и зима 1813 года и была использована как раз для этой цели – но кавалериста надо учить куда дольше, а уж если ему не на чем ездить…

Остро ощущалась нехватка кавалерийских командиров. В общем, восстановить свою кавалерию Наполеон так и не смог, но 3000 человек, взятых из жандармерии, все-таки составили какое-то ядро. Целью было собрать 657 тысяч человек, что оказалось неосуществимым. Но весной 1813-го у Наполеона оказалось все же побольше 400 тысяч войска, разбросанного по всем концам его бескрайней Империи, с малочисленной и плохой по качеству конницей, недостаточной артиллерией, с нехваткой офицеров и крайне измотанным высшим командным составом.

Призыв 1813 года шел, если так можно выразиться, в двух направлениях – призывники нередко дезертировали. Армейская кокарда теперь многим казалась не гордым знаком принадлежности к лучшей в мире Великой Армии, а пропуском на тот свет.

Плохо было даже с маршалами. Мюрат, на которого Наполеон возлагал надежды по реорганизации вырвавшихся из России войск… вокруг созданных запасов в Вильно, бросил все и уехал в свой Неаполь. Его сменил Эжен де Богарнэ, но и ему пришлось отступать до тех пор, пока он не смог стабилизировать фронт в Саксонии. На его голову при этом сыпались проклятия и выговоры Наполеона из Парижа – кстати, совершенно несправедливые. Ситуация была такой, что с ней вряд ли справился бы и он сам. A Эжен, его пасынок, был толковым человеком, но чудес творить не умел. Ему пришлось оставить и Варшаву, и Берлин. 27 марта 1813 года пал даже Дрезден. Данциг и Гамбург тоже были уже потеряны, когда 15 апреля Наполеон выехал из Парижа к своей армии, расположенной в Германии. Он знал, что вместо запланированной им было военной кампании между Вислой и Одером ему придется воевать у Эльбы, имея в тылу очень ненадежных германских «союзников».

25 апреля 1813 года Наполеон прибыл в Эрфурт. Между Эльбой и Майном у него было 179 тысяч человек и 372 пушки.


VI

28 апреля 1813 года в тихом городке Бунцлау умер фельдмаршал, светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов. С царем он не примирился даже и перед смертью: утверждалось, что царь Александр Первый, прощаясь с фельдмаршалом, по обычаю сказал ему: «Прости, Михайло Илларионович…», на что Кутузов ответил: «Я-то прощу – но простит ли Россия?» По крайней мере, так утверждалось в кругах старороссов, очень не одобрявших всю эту кампанию 1813-го, с их точки зрения России совершенно ненужную. Их точка зрения получила почти немедленное подтверждение – 1 мая 1813 года у Лютцена произошло столкновение между французской армией и войсками союзников, неожиданное для обеих сторон. Вот это последнее обстоятельство – неожиданное для обеих сторон – нуждается в комментариях.

Еще с римских времен было известно, что наилучшие результаты на поле боя достигаются тогда, когда используются комбинированные вооруженные силы. Это можно сравнить с шахматной доской. У каждой из фигур есть свое предназначение: пешки удерживают пространство, ладьи контролируют вертикали и горизонтали, слоны действуют по диагоналям, кони способны перепрыгивать через фигуры, и так далее. Но у фигур есть и свои ограничения – скажем, пешки не ходят назад, кони за один ход могут продвинуться только на три клетки, слоны ходят или по белым, или по черным диагоналям и не могут менять их цвет – ну, в общем, вы понимаете…

И истинный мастер тот, кто наилучшим образом использует всю гамму возможностей, предоставляемых ему его фигурами, и обходит те недостатки, которые у них есть.

В начале XIX века такими «фигурами» для военных служили пехота, кавалерия и артиллерия, причем все три рода войск делились еще и на «легкую» и «тяжелую» разновидности. Скажем, легкая пехота действовала в рассыпном строю в авангарде, а линейная пехота, собранная в крупные массы и построенная линиями или колоннами, наносила главный удар. Тяжелая конница, вроде кирасир, служила для использования созданной пехотой и артиллерией бреши в рядах врага, а легкая конница служила для охраны и разведки, создавая кавалерийскую «завесу» между своими и вражескими частями. У Наполеона в 1813 году легкой конницы было крайне мало, и в результате он был вынужден драться вслепую, мало что зная о расположении войск противника, так что то, что он не обнаружил присутствия войск союзников у Баутцена, совершенно понятно и объяснимо. Но вот почему они приняли расположившиеся на привал части корпуса маршала Нея за горсть отбившихся от главной армии солдат, объяснению не поддается.

Прусская кавалерия под командой старого Блюхера атаковала французский лагерь с ходу, считая, что перед ней не больше пары тысяч человек, – и наткнулась на целый корпус. Блюхер немедленно отошел и известил свое командование о таком неожиданном открытии. К нему на помощь подошел новый русский командующий, сменивший Кутузова, генерал Витгенштейн. У него было втрое больше войск, чем у Нея, но Ней сумел удержаться и дождаться подхода еще двух корпусов и самого Наполеона с его гвардией.

Теперь уже преимущество в численности было у французов, и Витгенштейн решил отойти. Дело могло бы окончиться полным разгромом, но у Наполеона не было кавалерии, и преследовать отступающую союзную армию он не смог. Тем не менее у него осталось чувство победы, а у его противников – чувство поражения. К 8 мая 1813 года Наполеон подошел к столице Саксонии, Дрездену – и это решило все сомнения и все колебания саксонского короля.

Он встал на сторону Наполеона.


VII

К 11 мая у Наполеона было на германском фронте уже около 200 тысяч человек. 12 мая он отправил Эжена де Богарнэ обратно в Италию – ему под команду отдавались все французские войска, стоящие там. Предполагалось, что Австрия может начать военные действия, на этот случай итальянский фронт следовало прикрыть надежным щитом и в смысле войск, и в смысле командования – а пасынку Наполеон доверял.

Коленкура же он послал с миссией к Александру Первому, с предложением немедленного заключения перемирия. Он даже предлагал созвать в Праге мирную конференцию «…для решения всех проблем и всех разногласий...». Важным доводом в пользу такой идеи послужило то, что прямые переговоры с Александром были лучше посредничества, которое уже предложил Меттерних. Оно имело все шансы стать «…вооруженным посредничеством…».

20–21 мая произошло новое сражение с союзниками, на этот раз под Баутценом. Сражение имело все шансы стать «вторым Аустерлицем», если бы маршал Ней не понаделал ошибок. Он действовал против совета, который дал ему его начальник штаба, уже известный нам Жомини, – и упустил возможность обхода позиции союзников. Они отошли в порядке, потерпев поражение, не ставшее, однако, решительным.

Наступила операционная пауза. Союзники начали сильно ссориться между собой, пруссаки и русские обвиняли друг друга в упущениях. Царь сместил Витгенштейна, доверив армию снова Барклаю де Толли, а тем временем Даву взял Гамбург.

Однако решающей победы Наполеон не достиг. Во время преследования отходивших от Баутцена союзных частей случайным ядром был смертельно ранен Дюрок, один из очень немногих людей, к которым Наполеон был привязан. Еще до него погиб и маршал Бессьер, командовавший императорской гвардией. Все это было больше чем военные потери способных военачальников – как и гибель Ланна, это было и личным ударом для Наполеона. Утверждалось, что после гибели Дюрока он не выходил из своей палатки несколько дней и оттуда слышались рыдания…

Как бы то ни было, но на этот раз он согласился принять посредничество Меттерниха. Смягчился и Александр, сначала наотрез отказавшийся даже и говорить с посланным к нему Коленкуром.

Два поражения подряд все-таки подействовали и на него. 2 июня 1813 года началось прекращение военных действий, которое через два дня стало настоящим уже перемирием, намеченным по крайней мере до 20 июня, с надеждой на переговоры о мире.

Своему военному министру Кларку 2 июня 1813 года Наполеон написал, что слухи о перемирии верны, и добавил следующее:

«…Это перемирие прервет череду моих побед. Два соображения заставили меня принять это решение: недостаток кавалерии и враждебная позиция Австрии…»

Он не написал своему министру о том, что армии необходима передышка, что потери больными и отставшими составляют уже 90 тысяч человек, что в тылу у него действует русская конница – казаки оказались полезны не только на русских просторах, но и глубоко в Европе. Они, например, умудрились отбить у французов большой артиллерийский конвой. Армии Наполеона не хватало боеприпасов, армия оторвалась от своих тылов, развернутых у Майнца. Наконец, у него на фланге видели 150 тысяч австрийских солдат – весомый аргумент в предстоящей ему дипломатической битве с Меттернихом.

Клемент фон Меттерних был императору известен лично. Он знал, что пером дипломата Меттерних может понаделать больше бед, чем генералы союзников, со всеми своими конями и пушками…


VIII

Наполеон говорил впоследствии, что согласие на перемирие летом 1813-го было самой большой ошибкой в его карьере. Вообще говоря, это странно. Разве «континентальная блокада», поссорившая его со всеми нейтралами Европы, не была ошибкой много хуже? Разве «испанская авантюра» не стоила ему несравненно дороже? A его категорический отказ ее прекратить и перестать настаивать на том, что было явно делом безнадежным? Разве поход в Россию в 1812 году не был катастрофой? Но тем не менее Наполеон упорно повторял, что он тогда ошибся. Может быть, потому, что самолюбие его было задето – Меттерних предложил ему условия, которые он посчитал унизительными. Наполеон должен был вернуть Австрии то, что она потеряла по Шенбруннскому миру 1809-го, уступить Великое Герцогство Варшавское царю и отказаться от звания протектора Рейнского Союза. Последнее условие было, возможно, наиболее тяжелым – Франция лишалась своих германских союзников, вроде Саксонии и Баварии, которые силою вещей переходили в стан противника.

Переговоры с Меттернихом прекрасно описаны у Е.В. Тарле в его ставшей классической биографии Наполеона. Император настаивал на формуле: «что чем владеет – пусть у того и останется». Наполеон считал, что даже малая уступка, сделанная под угрозой оружия, его унизит и сделает его дальнейшее правление невозможным. Трудно сказать. Многие люди из его окружения, включая даже верного Бертье, считали условия вполне приемлемыми, и возможно, население Франции, безмерно уставшее от войны, было бы благодарно Наполеону за установление мира.

Однако возвращаться в свою столицу побежденным Наполеон не хотел, а на аргумент Меттерниха, сказавшего ему, что в таком случае война будет длиться вечно, просто взорвался.

Процитируем то, что пишет об этом эпизоде Е.В. Тарле:

«…Наполеон побледнел от ярости, вспоминает Меттерних, и швырнул на землю свою шляпу. «Вы не военный, у вас нет души солдата, какая есть у меня, вы не жили в лагере, вы не привыкли презирать свою и чужую жизнь, когда это нужно. Что для меня значит 200 тысяч человек?» Наполеон был в одном из тех припадков гнева, когда говорил циничнейшие вещи, стремясь оскорбить противника. «Наконец, французы, кровь которых вы тут защищаете, не могут так уж жаловаться на меня. Я потерял, правда, в России 200 тысяч человек; в том числе было 100 тысяч лучших французских солдат; о них я действительно жалею. Что касается остальных, то это были итальянцы, поляки и главным образом немцы!» При последнем слове он сделал пренебрежительный жест. «Допустим, – ответил Меттерних, – но согласитесь, государь, что это не такой аргумент, который следует приводить, говоря с немцем…»

В общем, ничего не вышло. Но в конце концов, сообщив Меттерниху, что он считает свой «австрийский брак» ошибкой, Наполеон все-таки согласился на его посредничество, не беря на себя при этом никаких обязательств.

После долгих и бесплодных ожиданий какого-то просвета Наполеон отправил на переговоры в Прагу графа Нарбонна, дав ему инструкции всячески тянуть дело и ничего не подписывать. Меттерних, собственно, сказал Нарбонну, что если до 10 августа ни о чем договориться не удастся, Австрия примкнет к коалиции, в которой теперь уже формально участвовала и Англия. К войскам союзников присоединился Бернадотт со всей своей шведской армией, а в число советников Александра вошел генерал Моро.

11 августа 1813 года Австрия объявила Наполеону войну.

Силы новой, так называемой Шестой Коалиции были подавляюще огромными. Если считать их по всем фронтам, включая испанский, и учитывать резервы, то страны коалиции имели под ружьем больше 800 тысяч человек. Ликование в европейских столицах, от Петербурга до Лондона, было полным – преимущество было подавляющим, Империя будет сокрушена, остается только дождаться широкого наступления союзных войск в Германии. Оно началось сразу же после окончания перемирия и вступления Австрии в войну. Сражение при Дрездене грянуло 27 августа 1813 года.

Наполеон одержал в нем блестящую победу.


IX

В сражении был смертельно ранен генерал Моро. Ядром ему оторвало обе ноги, и он скончался через несколько дней. Получила хождение легенда, что ядро пустил лично Наполеон, чтобы покарать изменника. Это, конечно, сомнительно, но действительно есть версия, согласно которой Наполеон велел одной из батарей обстрелять кучку всадников, которая оказалась свитой Александра Первого. Но, как бы то ни было, перестрелять всех изменников Наполеон не смог – его бывший маршал, Бернадотт, держался вне поля обстрела, как, впрочем, и бывший начальник штаба маршала Нея, Жомини. Его обошли с повышением, и он перешел на сторону противника. Насчет того, что обошли с повышением, – вполне возможно. Но дезертирство человека в генеральских чинах из-за служебных трений – дело все-таки довольно необычное. Скорее уж у него были нехорошие предчувствия, и он неожиданно вспомнил, что в конце концов он не француз, а швейцарец…

Предчувствия Жомини не обманули. Русские вторглись в Вестфалию – игрушечное королевство Жерома Бонапарта развалилось, как карточный домик. Бавария перешла на сторону союзников.

А 16 октября 1813 года под Лейпцигом началось огромное трехдневное сражение, которое вошло в историю как «Битва народов». Преимущество союзников в силах было подавляющим. В разгаре боя саксонцы перешли на их сторону. Началось отступление с боем, войска шли через Лейпциг и по мостам, с надеждой уйти через заболоченные места через дамбу у Линденау. Этот путь отхода был загодя минирован – надо было взорвать мосты для того, чтобы отсечь преследование. Поручение сделать это было дано Наполеоном гвардейскому генералу по фамилии Дюлолуа. Тот перепоручил его некоему полковнику Монфору, который, подумав, оставил и поле боя и поручил все подготовленные заряды какому-то капралу из саперного батальона. Бедняга подумал, что убежать и бросить все – стыдно и что прежде, чем сделать это, надо выполнить порученное ему дело наилучшим возможным способом.

Он взорвал мост.

Лейпцигское сражение окончилось победой союзников. Около 30 тысяч солдат армии Наполеона, оказавшиеся отрезанными взрывом моста от единственного возможного пути отступления, сдались в плен вместе с маршалом Лористоном. Маршал Удино сумел спастись, переплыв реку, маршал Понятовский, попытавшись сделать то же самое, утонул.

Маршальское звание было присвоено ему Наполеоном за 12 часов до его гибели.


Отречение


I

«Видели ли вы императора? Что с ним? Что он делает? Каковы его планы? Что он говорит о своем поражении?» – спросила маркиза де Ла Тур дю Пин своего старого друга Талейрана сразу же, как только увидела его у себя на вечере.

«О! Не беспокойте меня вашим драгоценным императором. Этот человек кончен», – сказал ей Талейран. У него были неплохие основания для такого заявления: помимо глубокого понимания политических реалий, он знал женщин и понимал значение моды. И когда ему сообщили, что в Париже чуть ли не в один деь с получением вестей о тяжком поражении Наполеона в битве под Лейпцигом в моду вошли колечки с гравировкой на латыни: «Domine salvum fac regem» – «Боже, спаси короля», он посчитал это значительным. «Королем», упомянутым в надписи на колечках, мог быть только один человек – Людовик XVIII, находившийся в эмиграции с 1791 года.

Император вернулся в свою столицу в весьма угрюмом расположении духа. Меневаль сообщает, что встреча с женой и сыном послужила ему утешением, но в общем Наполеон ожидал самого худшего и пытался занять себя работой. Но 15 декабря 1813 года в Париже неожиданно появился французский посланник в Веймаре, который привез с собой письмо. Оно было подписано Меттернихом, лордом Эбердином и Нессельроде и содержало предложение о мире на основе возвращения Франции к ее естественным границам. Оставляя покуда в стороне вопрос о том, что же союзники считали естественными границами Франции, отметим тот факт, что представителем России выступал Карл Нессельроде, начинавший выходить из скрытой от посторонних глаз сферы теневой тайной дипломатии.

То, что мир необходим, Наполеон понимал. Он сместил Маре с поста министра иностранных дел и назначил на его место Коленкура, к которому был расположен Александр I. 1 января 1814 года во Франкфурт-на-Майне был отправлен благоприятный ответ: «…Наполеон готов к переговорам…»

Тем временем Законодательное Собрание (Corps Legislatif), с которым император очень мало считался во все годы своего правления и к которому он обратился только сейчас, в трудную минуту, вынесло постановление, которое верный секретарь Наполеона, Меневаль, назвал «…постыдным…». Ну, собственно, ничего постыдного в требовании мира и дарования населению отнятых у него политических свобод в постановлении не было. Что было важно, так это то, что за принятие этой резолюции о мире проголосовало подавляющее большинство и в Законодательном Собрании, и в Сенате.

Наполеон, однако, был согласен не с большинством собрания, а с Меневалем. Он сказал депутатам, что «…нельзя перемывать грязное белье на людях и что их решение приносит больше вреда стране и трону, чем 10 проигранных битв…».

«Что такое трон?» – спросил его депутат из Бордо и сам же ответил:

«Это всего лишь четыре куска дерева, покрытые зеленым вельветом…»


II

«Судьба Парижа совершенно неизвестна, – писала в то время в своих дневниках Викторина де Шастэне. – Пожар Москвы заставляет нас бояться наихудшего – Москва была сожжена дотла, и так же поступят с Парижем…» Примерно то же самое думал и известный нам Марбо, теперь уже не капитан, а полковник. На границах собирались огромные иностранные армии, готовые к вторжению во Францию. Так называемая Северная союзная Армия, состоящая из англичан и пруссаков, должна была атаковать французские позиции из Голландии. Ее должны были поддержать шведы Бернадотта и русские под командой Беннигсена – их задерживал только Даву, упорно оборонявшийся в отбитом у союзников летом 1813 года Гамбурге.

Большая прусская армия под командой Блюхера начала переправляться через Рейн в самом конце декабря. У Блюхера было больше 100 тысяч человек – в сверхчеловеческом усилии Пруссия выставила огромные силы, к концу лета 1813-го у нее было под ружьем далеко за 200 тысяч солдат, больше, чем у русских, чьи резервы еще только подходили.

Наконец, через Швейцарию в наступление шла австрийская армия под руководством Шварценберга. В августе 1813-го между Александром Первым и Меттернихом случился спор – Александр хотел назначить главнокомандующим генерала Моро, а Меттерних предлагал кандидатуру Шварценберга. Они так и не договорились. B результате Александр принял командование на себя, а своим начальником штаба назначил Моро, с тем что фактическое руководство кампанией принадлежало бы начальнику штаба. Александр насчет своих стратегических дарований не обольщался, а Моро одно время соперничал с самим Наполеоном.

Но судьба судила иначе – Моро был убит, и Александр даже сказал Меттерниху, что, по-видимому, господь бог судит так же, как и князь Меттерних. По крайней мере, так пишет Меттерних в своих мемуарах. Союзники уже начали ссориться – решение вести австрийское наступление через Базель было крайне неприятным Александру, который обещал швейцарцам восстановление их нейтралитета.

В Италии австрийцы начали наступление против Эжена де Богарнэ, у которого было всего 50 тысяч солдат против 75 тысяч австрийских. В довершение всего войну Наполеону объявило Неаполитанское Королевство, и во главе 30 тысяч солдат к союзникам примкнул и сам король, Иоахим Мюрат, муж сестры Наполеона, Каролины. Надоумила его на это дело именно она, объяснив супругу, что в случае удачи они смогут наследовать Наполеону на троне Франции, а в случае относительной неудачи все-таки смогут удержать свое королевство в Неаполе.

Каролина по этому поводу уже списалась со своим старым другом Меттернихом, и тот обещал похлопотать…

Через три дня после Мюрата на сторону союзников перешел и король Дании, добавив свои войска к Северной Армии. Нападение на Францию могло последовать и с юга, из Испании. Артур Уэлсли, получивший уже титул герцога Веллингтона, прижал оставшиеся в Испании французские части к самой границе, и у него под командой были англо-испанские войска числом в 130–150 тысяч.

Испанцы мало что стоили в открытом бою, но 40 тысяч англичан не следовало недооценивать, тем более что Веллингтон управился со всеми маршалами, которых против него высылал Наполеон.

Понятно, что при таком огромном преимуществе союзники ужесточили свои требования: теперь у Франции отнимались Антверпен и ее владения в Швейцарии и выдвигалось новое условие: «…гарантии хорошего поведения Франции в будущем…», что в переводе с дипломатического на общечеловеческий могло означать все, что угодно, – от обещания императора впредь заниматься только сельским хозяйством и вплоть до перемены династии.

Под рукой у Наполеона в январе 1814 года оставалось не более 70 тысяч человек.


III

Из мемуаров Гортензии де Богарнэ мы знаем, что Наполеон в середине января 1814-го выглядел спокойным, как если бы ничего не произошло. Она присутствовала на семейном обеде и видела, как раз за разом он просил жену не волноваться – он просто отлучится ненадолго, навестить ее отца в Вене. За десертом, обращаясь к сыну, он несколько раз повторил фразу: «Идем бить дедушку Франца!», и делал это до тех пор, пока мальчик не начал повторять ее вслед за ним.

Наполеон, слушая его, смеялся до слез. Гортензия де Богарнэ полагала, что его жене, оказавшейся в ужасном положении, было вовсе не весело. После окончания обеда Наполеон ушел в так называемую малую гостиную, куда был вызван Бертье. «Мы начинаем новую кампанию», – сказал ему Наполеон и в течение следующего часа диктовал своему верному начальнику штаба общий план и точные директивы, которые Бертье должен был к утру превратить в приказы, посланные в войска. После этого он вызвал нескольких генералов, опрашивая их о состоянии их корпусов. Начал он с гвардии.

После деловой части вечера, пишет Гортензия, он вернулся к семье и сказал, обращаясь к жене и к падчерице, что им не о чем беспокоиться.

25 января он выехал к войскам вместе с эскортом гвардейской кавалерии. По плану, подготовленному Бертье, французские войска общим числом в 120 тысяч солдат под руководством императора должны были защищать страну от вторжения. Париж оставался с гарнизоном, насчитывающим еще 30 тысяч человек, регентом оставалась Мария-Луиза. В случае гибели императора ему должен был наследовать его сын, опять-таки – под регентством своей матери. Главным советником императрицы был назначен верный Камбасерес, архиканцлер империи и президент сената.

Уже 29 января Наполеон атаковал пруссаков под командой Блюхера. Они отступили, и сразу после этого, при Бриенне, месте, где он когда-то окончил военную школу, 31 января 1814 года Наполеон разбил русский корпус Остен-Сакена. 1 февраля случилось новое сражение, опять с Блюхером, у которого на поле сражения при Ла Ротьере был численный перевес над Наполеоном примерно в четыре раза. Наполеон проиграл битву, но сумел отступить в полном порядке – пруссаки на преследование не решились, так сильно им досталось в бою.

10 февраля он в несколько быстрых переходов настиг стоящий отдельно русский корпус Олсуфьева и разбил его наголову – сам Олсуфьев попал в плен. 11 февраля в битве при Монмирайле был вдребезги разбит еще один союзный корпус, а уже 12 февраля, нанес союзникам новое тяжелое поражение у Шато-Тьери, разгромив 18-тысячный прусский корпус и стоявший рядом с ним 10-тысячный русский.

Наполеон говорил, что он «…нашел свои сапоги первой итальянской кампании…», когда он был лучшим из генералов Республики. По-видимому, он был в известной степени прав, и не только в отношении слов «лучший из генералов», но и в отношении слова «Республика»… Правитель, захвативший власть на волне своих военных успехов, но проигравший две войны подряд, терял всякое право на сохранение этой власти. И для того, чтобы понять, почему в 1814 году Наполеон все-таки удерживался на престоле, надо посмотреть на настроение армии.

В книге Е.В. Тарле «Наполеон» приведен такой эпизод: князь Репнин был свидетелем потрясающей сцены, случившейся в 1813 году, незадолго до Лейпцига:

«…Моро встретился с одним французским пленным, старым солдатом, и заговорил с ним. Тот узнал французского полководца, теперь помогающего врагам Франции. Солдат отступил от Моро на несколько шагов и вскричал: «Да здравствует Республика!»

Солдаты Наполеона защищали уже не императора, а Францию.


IV

За одну неполную неделю, с 12-го и по 18 февраля, Наполеон выиграл еще три крупных столкновения с войсками союзников. Они стали делать из этого определенные выводы. Англичане, практичные люди, с уже столетним опытом страхования деловых предприятий, даже выработали определенную «формулу Наполеона» – они оценили его командование как «эквивалент 20–30 тысяч человек».

Таким образом, если 20 тысяч прусских, австрийских или русских солдат встречали 10 тысяч французов – надо было немедленно атаковать, чтобы использовать двойное численное превосходство. Но если французами командовал Наполеон – следовало немедленно отступать, 10 тысяч солдат в этом случае утраивали свою силу, и надо было думать нe об атаке, а о спасении.

Но император не мог быть повсюду…

Кроме того, Наполеон силой собственных военных дарований и собственной личности мог компенсировать нехватку 20 или 30 тысяч человек – но нехватку сотни тысяч не мог компенсировать даже он. Это показало сражение под Лейпцигом. Значит, при случае можно идти даже и на генеральное сражение…

Наконец, наиболее дельный совет Александр Первый получил от Поццо ди Борго. После очередной победы Наполеона в битве при Арси-сюр-Об, когда он превзошел английскую оценку «формулы Наполеона» вдвое – c 23 тысячами новобранцев разбил 60-тысячную армию австрийцев, – Поццо ди Борго на военном совете сказал Александру следующее:

«…Цель войны – в Париже. Пока вы будете думать о сражениях, вы рискуете быть разбитыми, потому что Наполеон всегда будет давать битвы лучше, чем вы, и потому что его армия, хотя и недовольная, но поддерживаемая чувством чести, даст себя перебить до последнего человека, пока Наполеон около нее. Как бы ни было потрясено его военное могущество, оно еще велико, очень велико, больше вашего могущества. Но его политическое могущество уничтожено. Времена изменились. Военный деспотизм был принят как благодеяние на другой день после революции, но погиб теперь в общественном мнении. Нужно стремиться кончить войну не военным способом, а политическим… Коснитесь Парижа только пальцем, и колосс Наполеон будет низвергнут, вы этим сломаете его меч, который вы не в состоянии вырвать у него…»

То, что Париж плохо защищен, Наполеону было известно. Его брат Жозеф писал ему еще 9 февраля, что в городе, помимо того оружия, которое есть у солдат регулярной армии, есть всего 6000 мушкетов, так что ни на какое ополчение рассчитывать невозможно.

Меневаль отмечал в своих записках, что многие из видных придворных Наполеона уже открыто становятся на сторону союзников – и первым он называл Талейрана. Императрица сказала Меневалю, что, несмотря на все победы ее мужа, дела идут так плохо, что «…визита войск союзников в Париж...» можно ожидать в любую минуту.

В середине марта 1814 года Наполеон написал Жозефу, что в случае угрозы столице он должен увезти императрицу и наследника куда-нибудь в долину Луары, например, в Блуа. Кроме того, ему вменялось в обязанность позаботиться о вывозе туда же государственной казны.

В конце марта эта мера предосторожности стала насущной необходимостью: y старых, давно развалившихся за ненадобностью укреплений французской столицы показались разъезды прусской кавалерии.


V

Две дюжины карет, увозящих Марию-Луизу с ее сыном, ее ближайшее окружение, десяток слуг, наспех упакованные драгоценности, пару сундуков с золотом и прочее, что, как она считала, могло ей пригодиться в пути, покинули Париж и отправились в путь. Ночевали в Рамбуйе – Мария-Луиза успокаивала сына, который плакал и кричал, что не хочет уезжать из своего дома. Своего дома у него больше не было – кортеж проследовал дальше, в Блуа. Позднее там же, в Блуа, к императрице присоединились Жозеф, Жером и Луи, братья ее мужа.

Тем временем в Париже образовался временный комитет в составе Талейрана, генерала Берновилля, герцога Дальберга и аббата Монтескье, который непрерывно восклицал: «Неужели никто не избавит нас от этого человека?» Под «этим человеком» он имел в виду Наполеона…

Главным лицом комитета был, конечно же, Талейран. Союзные войска вошли в Париж, не встретив сопротивления, русская гвардия прошла парадным строем через Елисейские Поля. В город совместно въехали русский император и прусский король, были выпущены прокламации, гласящие, что парижанам нечего страшиться, союзные государи несут им не смерть и разграбление, а мир и торговлю. Текст был написан Талейраном – царь поселился у него в доме в качестве его почетного гостя и в данный момент следовал всем его советам.

Судьба Москвы в Париже не повторилась. Мармон сдал город без боя, никакой французской версии Бородино не случилось. Мармон располагал 11 тысячами солдат, мог рассчитывать на сомнительную помощь плохо вооруженного ополчения Парижа, а против него шли 200 тысяч человек – и он рассудил, что драться он не может. Ему были даны почетные условия, его люди сохранили оружие и отступили на юго-запад, оставляя столицу неприятелю.

Грабежей и поджогов действительно не было – оккупационные войска вели себя в высшей степени дисциплинированно, все необходимое покупалось, а не конфисковывалось, и даже казаки, о которых после 1812 года ходили самые ужасные слухи, вели себя вполне прилично.

Все, кто жил в Париже в то время и оставил свои мемуары, как один, отмечают, что к чувству ужаса при виде иностранных штыков вокруг Тюильри примешивалось и чувство огромного облегчения – да, все было кончено, но наконец-то пришел и благодатный конец войне.

2 апреля 1814 года Генеральный Совет департамента Сены издал постановление, в котором, в частности, говорилось следующее:

«…Обитатели Парижа, мы, члены Совета, предали бы ваше доверие и собственную совесть, если бы по личным соображениям утаили от вас, что все беды, павшие на ваши и наши головы, вызваны действиями одного-единственного человека. Это он год за годом опустошал наши семьи бесконечными воинскими призывами, кто закрыл для нас моря, кто разрушил наши промыслы и отрывал крестьян от их полей и ремесленников от их инструментов…»

Имя Наполеона даже не называлось – это было излишним.


VI

2 апреля 1814 года сенат принял постановление, согласно которому Наполеон отстранялся от власти. К этому прибавлялась в высшей степени многозначительное уточнение – «…вместе со всей своей семьей…». Приписка была сделана по настоянию Талейрана, и в дипломатических терминах она весила тонну. Коленкур отчаянно сражался за то, чтобы основой урегулирования стало отречение императора Наполеона от власти в пользу своего сына, с Марией-Луизой в качестве регента. Ему удалось добиться согласия Австрии – император Франц не возражал против «новой Франции» с его внуком на престоле и с его дочерью в качестве временной обладательницы верховной власти. Его многомудрого министра, Клемента фон Меттерниха, династические соображения не очень волновали, но вот иметь противовес резко усилившейся России в виде Франции (ослабленной, но союзной) ему бы хотелось. Сам царь Александр Первый в качестве преемника Наполеона рассматривал кандидатуру Бернадотта или даже и вовсе думал позволить французам провозгласить Республику, но Талейран спутал карты и Меттерниху, и Александру. «…Только Бурбоны могут восстановить порядок, и только они могут занять свой покинутый престол…» – таково было его мнение, и он постарался поставить всех союзных монархов перед свершившимся фактом…

В Фонтенбло, где стоял со своей армией Наполеон, тоже шли бурные совещания. Все маршалы, присутствовавшие там – Ней, Бертье, Удино, Лефебр, Макдональд, – стояли за немедленное отречение. Коленкур и Маре были более лояльны и ни на чем не настаивали, но и они не видели другого выхода.

«Армия пойдет за мной», – утверждал Наполеон. «Армия повинуется своим командирам», – возразил ему Ней. Поясняющих его мысль слов «…армия повинуется нам…» он мог и не добавлять. В итоге Наполеон отправил Коленкура к Александру с предложением об отречении, но с тем, чтобы трон перешел к Наполеону Второму, королю Римскому.

Александр не захотел ничего слушать.

11 апреля 1814 года во дворце Фонтенбло Наполеон написал текст своего отречения:

«…Союзные державы провозгласили императора Наполеона единственным препятствием к установлению мира в Европе. Верный своей клятве, император Наполеон провозглашает о своем отказе от тронов Франции и Италии за себя и за своих наследников, потому что нет такой жертвы, даже жертвы жизнью, которую он не принес бы в интересах Франции.

Наполеон».

Его проинформировали, что его жене и сыну не будет позволено приехать к нему и что в его полное и безраздельное владение отдается остров Эльба – что было сделано против самых сильных возражений со стороны Меттерниха, Талейрана и Фуше, которые настаивали на том, чтобы весь клан Бонапартов был удален из Европы. Интересно, что сам Наполеон хотел местом своей ссылки определить Англию. Он опасался за свою жизнь… и, по-видимому, пример спокойной жизни Люсьена, живущего в Англии на положении «богатого изгнанника», показался ему приемлемым. Когда это его предложение отвергли, он потребовал, чтобы на Эльбе к нему был приставлен конвой под командой английского офицера. Кроме англичан, он не доверял никому…

Фонтенбло постепенно пустел. Армия повиновалась своим командирам – а они покидали Наполеона. С ним оставались только некоторые части старой гвардии и польские уланы под командой генерала Красинского. Император просил Бертье и Коленкура последовать за ним в изгнание – они отказались. На Эльбу не захотел поехать даже его верный камердинер, Констан. По-видимому, это задело Наполеона не меньше, чем то, что за ним не последовали его маршалы.

Утром 13 апреля отрекшийся от престола император передал Коленкуру письмо жене и взял с него клятву, что тот передаст письмо лично.

До разговора с ним Наполеон принял яд.


VII

Яд не сработал. Во время кошмара бесконечного зимнего отступления на Наполеона, на его маленький эскорт налетел отряд казаков, и если бы на помощь не подоспела часть гвардейской кавалерии, он был бы убит или попал бы в плен. Тогда он велел своему доктору Ювану изготовить для него яд, и Наполеон так и носил его в ладанке на груди с зимы 1812 года.

Но сейчас, весной 1814-го, отрава не подействовала. Наполеон испытывал страшные боли, его рвало, но он все не умирал и требовал от своего врача дополнительной дозы. Юван отказался, сказав, что не намерен повторять свое преступление еще раз.

Яд не подействовал. Через два-три дня император пришел в себя. Он даже написал Жозефине письмо, помеченное 16 апреля:

«…Сегодня я поздравил себя с тем, что наконец мое огромное бремя с меня снято. Я собираюсь сменить шпагу на перо. История моего царствования должна вызвать интерес – меня видели только в профиль, и никто не видел целиком. Я осыпал благодеяниями тысячи негодяев – и чем они отплатили мне за это? Меня предали все, все до одного, за единственным исключением Эжена, достойного тебя и меня…

Прощай, дорогая Жозефина, смирись с судьбой, так, как делаю это и я, и никогда не забывай того, кто никогда не забывал тебя и никогда не забудет

Наполеон».

4 мая 1814 года английский корабль, или, как полагается в британском военно-морском флоте, HMS Undaunted, где HMS означает «His Majesty Ship» – «Корабль Его Величества», доставил Наполеона в Портоферрайо, маленький порт маленького острова Эльбы, все население которого составляло чуть больше 13 тысяч человек.

С Наполеоном вместе высадились несколько человек, оставшихся при нем, и английский полковник сэр Нейл Кэмпбелл.

Единственным пожеланием Наполеона, которое союзники выполнили, было присутствие английского офицера в его окружении.


Венский вальс князя Клемента фон Меттерниха


I

Грохот пушек приветственного салюта 25 сентября 1814 года в Вене загремел за добрых два часа до прибытия туда российского императора, Александра I. Пушки, как полагалось по церемониалу, отметили торжественный момент – но не момент приезда царя в Вену, а момент его отбытия с последней остановки перед австрийской столицей.

Столь высокий гость вряд ли мог быть связан определенным до часа расписанием. Так что об отбытии Александра в Вену могли сообщить столь оперативно только двумя способами – или голубиной почтой, или по телеграфу. Оптический телеграф принес бы вести быстрее самых проворных верховых.

Отдать артиллерийский салют ДО прибытия – это была неслыханная почесть, так не встречали еще никого. Но для «…русского Агамемнона, главы царей…» такое удивительное исключение было сделано.

Навстречу гостю выехал сам австрийский император. Все было обставлено очень торжественно: император Франц встретил российского императора не в Вене, а за пределами городской черты, и не в карете, а верхом – знак высшей вежливости.

Александр, сопровождаемый королем Пруссии, тоже пересел в седло – так что в Вену в сопровождении пышного антуража въехали на белых конях сразу три коронованные особы.

Гостей поселили в Хофбурге – венской императорской резиденции, где, вдобавок к королю Пруссии и императору России, разместились еще и две императрицы – российская и австрийская – и три короля: Дании, Баварии и Вюртемберга.

Венский Конгресс, который должен был – предположительно – решить и урегулировать все европейские проблемы, возникшие после бушевавшего 20 лет смерча под названием «Французская Революция», открывался первого октября 1814 года, и в Вене собрались многочисленные делегации, которые кого только нe представляли. Одних только германских миссий было около двухсот, а были еще и итальянские, и швейцарские – и даже несколько еврейских, представлявших еврейские общины торговых городов.

Конечно, великие державы стояли особняком.

Французская миссия поселилась в старом дворце канцлера Кауница, английская сняла себе было резиденцию в непросторном частном доме – ей пришлось переезжать в помещение поавантажнее.

В городе негде было яблоку упасть, цены на жилье взлетели так, что иные домовладельцы надеялись за месяц-другой оправдать всю стоимость своей недвижимости.

Размещением гостей заведовал целый комитет, виднейшую роль в котором – как, впрочем, и во всем остальном – играл министр иностранных дел Австрии, пользовавшийся полным доверием своего государя. Причем круг его забот внешней политикой не ограничивался, отнюдь нет. Император Франц доверял его суждению больше, чем собственному.

Министр носил новый, не так давно присвоенный ему его благодарным сувереном титул князя, а именовался довольно сложно – Клемент Венцель Непомук Лотарь фон Меттерних-Виннебург цу Бейлштейн. Мы с ним, собственно, в какой-то мере уже успели познакомиться…


II

B 1809 году, в возрасте всего лишь 36 лет, Меттерних возглавил министерство иностранных дел Австрийской Империи, с полномочиями много шире официальных.

Такой взлет был впору революционной Франции, а вовсе не медленной и консервативной государственной машине старой монархии. Но больно уж трудные обстоятельства складывались для этой самой монархии.

В войнах с Наполеоном к 1809 году Австрия была побита уже четырежды: в 1797-м, в 1801-м, в 1805-м и, наконец, в 1809-м. Каждый раз поражение стоило очень дорого – и отнятыми территориями, и взысканной контрибуцией. Австрия потеряла Нидерланды, Ломбардию, Тоскану, Венецию, Триест, Тироль, Хорватию, Истрию, Далмацию – и Краков, вместе со всеми своими польскими землями и княжескими владениями по левому берегу Рейна. Одно только поражение 1809 года – после Ваграма – стоило императору Францу три с половиной миллиона отнятых у него подданных и контрибуцию в 85 миллионов франков – пришлось пойти на крайнюю меру: отправить в переплавку часть серебряной дворцовой посуды.

Государственному кораблю Австрии, трещавшему по всем швам, требовался самый лучший «рулевой», которого только можно было найти.

Меттерних не подвел императора Франца – за 4 года, с 1809-го и по 1813-й – он превратил Австрию из беспомощного вассала Франции в могущественное государство, вооруженным «посредничеством» решившее исход европейской войны.

A c 1 октября 1814 года Вена и вовсе становилась столицей Европы – именно здесь Конгресс должен был решить политические вопросы, определяющие ее будущее.


III

Предположительно, урегулировать всю огромную и перепутанную массу территориальных и династических претензий Европы должно было согласованное решение четырех великих держав, победивших Наполеона: России, Англии, Австрии и Пруссии.

Проблема, однако, заключалась в том, что их интересы вовсе не совпадали, и Россия и Пруссия уже заключили некий негласный союз, решив настаивать на своих претензиях вместе. Русский царь и прусский король не зря приехали в Вену вдвоем – они демонстрировали полное единство еще до начала переговоров. Простой обмен – Пруссия уступала свои польские владения России, получая в компенсацию владения короля Саксонии, слишком верно помогавшего Бонапарту, – давал обеим державам все, что они хотели.

B результате Австрия получала вместо Франции грозного соседа на Западе, русско-прусский союз – грозного соседа на Востоке.

Спорить, однако, было трудно. Австрия, дойди дело до столкновения, выстоять против России в союзе с Пруссией не могла бы просто никак.

Как выйти из такого трудного положения? Император Франц полагался только на изворотливый ум своего министра. В конце концов, Меттерних сумел спасти своего государя от «…корсиканского чудовища…» – Наполеона. И сделал это своим умом, терпением, обходительностью – с использованием помощи и войск «…светлого ангела…», императора России Александра Первого, Благословенного.

Правда, теперь, после того как комбинация Меттерниха с регентством Марии-Луизы не удалась, после отречения Наполеона и полного ухода династии Бонапартов, угрозой становился сам «светлый ангел». Ho на стороне Австрии оставались ум, терпение и обходительность ее первого министра.

Оставалось найти могущественного союзника.

Сейчас, в октябре 1814 года, этим могущественным союзником стала Англия.


IV

И, надо сказать, Англия не разочаровала Меттерниха. В безупречно вежливых, но чрезвычайно холодных выражениях ее представитель, виконт Кэстльри, довел до сведения российского императора, что его польские проекты «…не могут быть поддержаны Великобританией…». На фоне такого заявления то дополнительное обстоятельство, что Кэстльри высказался и против поглощения Саксонии Пруссией, выглядело уже как незначительная подробность.

Царь горячо возражал. Все-таки не напрасно бушевала в Европе Великая Французская Революция – в своем желании «…восстановить разделенную Польшу…» неограниченный повелитель военной Империи ссылался на «…право народов…» и чуть ли не на «Общественный Договор» Руссо.

В конечном смысле идея его сводилась к «…воссозданию из кусков, поглощенных соседями, нового, объединенного польского королевства…», построенного на самых прогрессивных принципах и началах с ним самим в качестве короля. Как мы знаем, мысль сама по себе принадлежала князю Адаму Чарторыйскому, горячему польскому патриоту, человеку из близкого окружения Александра, и была им вполне усвоена. И если князя Адама в основном привлекало восстановление «…королевства Польши…», то российским государем в основном двигало желание это самое королевство заполучить.

Кэстльри, однако, довел до сведения российского суверена, что вот именно это, последнее обстоятельство и «…внушает ему тревогу, ибо чрезмерно усиливает мощь одной державы [России] в ущерб прочим, и тем нарушает европейское равновесие…».

На что царь ответил, что никакое «…европейское равновесие не может быть нарушено тем, что делается от чистого сердца...».

Пожалуй, от такого рода заявлений и пошли на Западе разговоры о загадочной русской душе – в деловых отношениях там принято все-таки думать в рамках весьма легалистической традиции, а использование декларации о «…чистоте своих намерений…» в юридическом документе рассматривается разве что как украшение.

Однако британцы не остались в долгу, и лорд Кэстльри предположил, что неслыханные свободы, предполагаемые в русской Польше, «…могут вызвать революционные потрясения в тех польских областях, которые останутся под управлением Пруссии и Австрии…».

Это был странный довод в устах представителя державы, гордившейся тем, что она самая свободная страна Европы, но полностью отвечал российским представлениям о «…коварном Альбионе...».

После пары недель бесплодных дискуссий 13 октября царь выдвинул еще один аргумент – его польская корона никак не повредит европейскому равновесию, потому что он «…не оставит свои войска в Польше, а уведет их за Неман...».

Кэстльри вполне логично ответил, что «…равновесие зависит скорее от наличия воинских сил, и уже только потом от их расположения...», и если государь России, он же – конституционный король Польши, – решит в будущем, что держать войска следует не за Неманом, а на Висле, то никто помешать ему в этом не сможет.

Он добавил также, что «…этот факт кажется ему более существенным, чем добрая воля, проявленная государем России в настоящий данный момент…»

Русских его аргументы не тронули. По сообщениям в британское посольство, некий русский генерал вообще выражал недоумение: «…Зачем, собственно, нужны переговоры, когда у нас 600 тысяч войска?»

Царь, конечно, понимал дело получше своего генерала. Англию уже – мягко и с множеством оговорок – поддержал Меттерних. Расценить такого рода «коалицию» слишком легко было бы опрометчиво. Аргументы «…мое по праву завоевания…» следовало чем-то подкрепить. Например, привлечением союзника, направленного против Англии. Его следовало сыскать.

В общем, русской делегации надо было хорошо подумать.


V

Среднему российскому генералу действительно могло показаться, что против «арифметического довода», с замечательной точностью сформулированного Наполеоном: «Бог на стороне больших батальонов», никаких возражений привести просто нельзя.

Однако у государя в советниках были разные генералы. Не только средние, но и получше. Они знали, что армию надо вооружать, одевать и кормить. Вооружение же и обмундирование русской армии в очень большой мере изготовлялось в Англии – и оплачивалось английскими же субсидиями. Скажем, 160 тысяч ружей, заказанных при подготовке к кампании 1813 года, пришли именно из этого источника.

Все шесть коалиций, бившихся с Францией все эти долгие годы, с 1794-го и до 1814 года, держались на английских деньгах, на английских арсеналах и на английской дипломатии. А что, если англичане сколотят новую коалицию, на этот раз против России?

Адмирал Чичагов, хоть и впавший к тому времени в немилость из-за его неудачи на Березине, утверждал в написанном однажды меморандуме к царю, что англичане охотно помогают своим союзникам золотом, а не войсками, потому что деньги для них – возобновляемый ресурс.

Их индустрия, кредит, торговля позволяют им компенсировать даже огромные расходы.

Известно было также, что морское могущество Англии – не абстракция.

Великая Армия Наполеона могла пересекать Европу с 6 сотнями пушек, делая по 20 миль в день, – чего британский флот делать не мог. Однако британский флот мог ходить вокруг Европы, делая по 40 миль в день, и мог наносить удары по побережью. Силою 2000 пушек, в любом месте по своему произволу. Например, в Прибалтике, у Петербурга…

Теперь, после достижения победы коалиции над Наполеоном, с таким «союзником» ухо следовало держать востро.

Помимо военных и морских советников, призывавших к осторожности, у царя были советники и статские. Одним из них был Карл Васильевич Нессельроде, который успел очень и очень проявить себя на поприще тайной дипломатии – со времен Эрфурта именно через него шли все тайные контакты царя с Талейраном. K 1814 году он – молодой, 34-летний – был государственным секретарем, как бы вторым министром иностранных дел. Нессельроде еще и укрепил свое положение, женившись на дочери министра финансов, Гурьева.

Так вот, став теперь матримониальным путем как бы специалистом и по финансам, именно он и обратил внимание своего суверена на то обстоятельство, что новые австрийские банкноты, выпущенные после государственного банкротства 1811 года, уже потеряли 80 процентов своей номинальной стоимости, но тем не менее с помощью английских кредитов вполне могут поправиться.

A поскольку численность войск напрямую зависит от финансов, вражда с Англией могла повлиять на численность австрийской армии в сторону ее увеличения. А как она могла отразиться на курсе русского рубля в сторону уменьшения – об этом не хотелось и думать.

Ко всем соображениям такого рода прибавилось и еще одно: князь Талейран, представитель короля Франции, Людовика XVIII, приглашенный для того, чтобы «…быть ознакомленным…» с мнением «Большой четверки», холодно заметил, что он не признает выражения, которым она себя обозначила, – «союзники». Союз был направлен против тирана – Наполеона, которого больше нет, он отрекся от престола. А на престоле находится законный государь Франции, король Людовик, полностью поддерживающий идеи законных государей, собравшихся здесь, в Вене.

Поэтому, во-первых, Франция желает принимать участие в дискуссиях, равное с прочими державами, во-вторых, «…все державы Европы должны быть едины в следовании одному и единственному великому принципу – легитимности…».

Царь Александр Первый был очень непростым человеком. Его бабушка убила своего мужа, ненавидела и презирала своего сына – и собиралась передать престол ему, своему внуку, минуя его батюшку. Батюшка же считал свою мать мужеубийцей, «…похитительницей престола…», а сына, Александра Павловича, собирался сослать в Сибирь. Во всяком случае, приказывал читать сыну вслух следственное дело царевича Алексея, казненного отцом. A убит был батюшка, по меньшей мере, с ведома своего сына и наследника.

Сын и внук такого отца и такой бабушки знал толк в лицемерии.

Но, надо полагать, и Александра Павловича передернуло, когда он слушал речи князя Талейрана. Принципы строгой законности и легитимности ему проповедовал женатый епископ, священник-расстрига, участник Революции, министр иностранных дел Наполеона – того самого, который кроил Европу, как пирог, – и которого Талейран предал самому Александру Павловичу, и предал из идейных соображений, конечно, но и просто за деньги, и который запрашивал при этом такие суммы, что даже царь вынужден был ему иной раз отказывать.

В юмористическом листке, выпущенном в Вене без подписи, была карикатура на Талейрана, изображавшая его в виде шестиголового чудовища: под первой головой было написано: «Да здравствует Революция!», под второй: «Да здравствует Республика!», под третьей – «Да здравствует Первый Консул!», под четвертой – «Да здравствует император Наполеон!», под пятой – «Да здравствует король Людовик XVIII!», под шестой стояло просто – «Да здравствует…», с оставленным после здравицы многозначительным многоточием.

Так что «принцип легитимности», столь величаво провозглашенный столь сомнительным лицом, вряд ли принес бы пользу Франции сам по себе. Однако истинная ловкость дипломата состоит не столько в том, что у него нашлось что сказать, сколько в контексте сказанного. Против четырех союзников Талейран был бы беспомощен. Но раскол коалиции дал ему шанс – Франция была в настоящий момент слаба, но и ее малый вес мог дать перевес той или иной группе.

Подумав, дипломаты «Большой четверки» выразили «…согласие на участие Франции…» в их дискуссиях – каждая держава надеялась перетянуть ее на свою сторону.


VI

Наполеон, чьим министром иностранных дел служил Талейран в течение долгого времени, говорил, что он – умнейший из его сотрудников. И сейчас князь Талейран не посрамил своей репутации. «Принцип легитимности», провозглашенный им, оказался мощным оружием – все второстепенные государства Европы, от Баварии и до Люксембурга, ухватились за него, как тонущий хватается за спасительную руку, – он спасал их от победителей.

Если Польша, оказавшаяся в русских руках, беспокоила в основном великие державы вроде Англии или Австрии, то аннексия Саксонии, на которой настаивала Пруссия, задевала всех.

Саксония ничем не отличалась от прочих германских и итальянских государств «второй лиги». Если ее можно было попросту ликвидировать, что же оставалось говорить об их правах и об их территориальной целостности?

И в этой обстановке Меттерних сделал поистине гроссмейстерский ход – публично выступая в защиту Саксонии, он в глубокой тайне предложил канцлеру Пруссии, князю Карлу фон Гарденбергу, неожиданный и щедрый подарок: полное признание ее аннексии Саксонии.

Не бесплатно, конечно – Пруссия должна была выступить против «…русского захвата Польши…», и более того – преуспеть в этом начинании. То есть Саксония становилась прусской только в одном случае – если Польша НЕ становилась русской.

Своему всполошившемуся суверену Меттерних объяснил, что платить по прусскому счету скорее всего не придется – выгнать царя из Варшавы трудно, это вне возможностей Пруссии, но вот раскол русско-прусского союза гарантировался при любом исходе такого рода попытки.

Он оказался прав – между прусской и российской миссиями начались трения. Российская делегация, в отличие от всех прочих, возглавлялась не министром, а самим императором. Это имело свои преимущества – и царь очень и очень настаивал на том, чтобы именно такой формат и был принят за основу: главы государств договариваются о чем-то в принципе, а уж министры оформляют их решение в юридическом смысле.

Что, однако, никак не устраивало его «верных союзников», императора Австрии и короля Пруссии – они предпочитали укрыться от шарма русского императора (усиленного тем, что он располагал огромной армией) за спинами своих министров и советников.

В результате торговля шла и шла, никаких результатов не приносила, царь раздражался все больше и больше, и уже сам начинал говорить, что «…коли дипломаты не могут уладить дело, должны высказаться мы, старые солдаты…». В свои 37 лет он вовсе не был «старым», и уж солдатом не был безусловно, но ему нравилось поиграть в сурового воина.

Продолжалось это все до декабря 1814 года, когда случилось поистине неожиданное событие. Меттерних к этому времени получил заверения Англии, что теперь, когда она освободилась от неприятной проблемы – войны с США, – она будет готова поддержать публично заявленную позицию Австрии по Саксонии: «…никакой ликвидации королевства Саксония не может быть допущено…». Коли так, поддержка Пруссии была уже не нужна – и Меттерних, в вежливейших выражениях, написал прусскому канцлеру, Гарденбергу, что он готов предложить Пруссии одну пятую Саксонии – но не больше.

Этот сам по себе безупречно логичный ход, однако, не учел того, что сейчас называлось бы «человеческим фактором», – реакции Гарденберга Меттерних не предвидел.

Считая себя обманутым и придя в полную ярость, Гарденберг отправился к царю и проделал то, что вообще-то никогда и ни при каких обстоятельствах в дипломатии не практиковалось, – показал ему свою секретную переписку с Меттернихом. Царь, ознакомившись с представленными ему документами, так возбудился, что заявил, что вызовет австрийского министра на дуэль. По крайней мере, так сообщает в своих мемуарах Меттерних. Инцидент в конце концов был улажен императором Францем, который убедил своего венценосного собрата, что такого рода поединок – вещь невозможная.

Коронованные особы все-таки стоят наособицу, и нельзя принудить кого бы то ни было взять в руки оружие, рискуя совершить цареубийство.


VII

Надо сказать, что отношения российского императора и австрийского министра складывались весьма неприязненно и до этого инцидента.

Александр Первый – император России – не привык к тому, чтобы ему противоречили. Такое поведение его несказанно раздражало. Александр Первый – частное лицо – любил и умел нравиться, и в искусстве чарования собеседника достиг немалых высот. Его недаром называли в России «…наш ангел…».

И когда все его чары никакого впечатления на собеседника не производили, его это очень задевало и обижало.

А поскольку Меттерних – самым вежливым и предупредительным образом – ему непрерывно противоречил, и никакие усилия российского государя изменить это с помощью обходительности не помогали, то царь к декабрю 1814 года относился к Меттерниху с раздражением и обидой, даже и без знания содержания его писем к Гарденбергу, из которых вытекало, что Меттерних считал царя Александра лжецом.

На политические разногласия накладывались и личные мотивы – добавлялась, так сказать, романтическая компонента. Далеко не все дела делались в Вене на почве официальной – многое согласовывалось не в посольствах и миссиях, а неофициально, на балах и в салонах.

Салонов было множество, но главными неофициальными центрами интриг, несомненно, служили «русский», который держала княгиня Багратион, «французский» – в доме Талейрана, хозяйкой которого по его просьбе стала Доротея де Талейран-Перигор, юная жена его беспутного племянника, и «австрийский», хозяйкой которого была Вильгельмина де Саган, любовница Меттерниха.

Ну, госпожа Багратион, вдова национального героя России, павшего под Бородином, уже давно служила «притчей во языцех» для всей Европы. Мужу своему она досталась как своего рода военный трофей. Павел Первый выдал замуж юную девушку и богатую наследницу, выбрав ей супруга куда более старшего, не отличающегося светским лоском, – и не особо интересуясь ее мнением по этому поводу [1].

Очень скоро она оставила мужа и уехала за границу. Образ жизни усвоила себе вольный – ее называли «…нагим ангелом…» за чрезвычайно смелые декольте. Смелость она проявляла не только в нарядах – свою дочь, рожденную в Германии, назвала Клементиной, по отцу. Отцом ребенка был Клемент фон Меттерних, в ту пору посол Австрии в Саксонии.

Теперь она приехала в Вену, пылая жаждой мести против своего неверного любовника и его теперешней подруги, герцогини де Саган – о которой есть смысл поговорить отдельно.


VIII

Катарина Фридерика Вильгельмина, герцогиня де Саган, была внучкой Бирона, известного любимца и фаворита русской императрицы Анны Иоанновны, которая и сделала его герцогом Курляндским.

Его сыну, Петру, пришлось оставить герцогский престол в Митаве, столице Курляндии, и перебраться в Европу, в купленные там поместья, главным из которых и оказался Саган. Соответственно, его старшая дочь сменила свое русское имя – Екатерина Петровна Бирон – и стала Вильгельминой фон Саган (поместье было расположено в Силезии), или, на французский лад, герцогиней де Саган – или даже герцогиней Заганьской, как ее называли в Польше или в России.

Наследница большого состояния, она дважды побывала замужем, оба раза неудачно. После двух разводов она осталась одна – по-прежнему богатой и изысканно красивой светской дамой, но теперь к тому же и совершенно независимой.

Вильгельмина де Саган в свои 33 года могла жить, где ей было угодно, и делать все, чего бы она ни пожелала. Средства позволяли.

Года за два до Венского Конгресса она взяла в любовники Меттерниха – и, надо сказать, он был действительно в нее влюблен.

Собственно, не очень даже понятно, почему. Светский роман вовсе не предполагал таких крайностей, как беззаветная влюбленность. Конечно, герцогиня была и умна, и знатна, и красива. Но «донжуанскому» опыту Меттерниха позавидовал бы любой, самый избалованный женским вниманием сердцеед – в бытность его послом Австрии в Париже в него была пылко влюблена младшая сестра Наполеона, Каролина, жена Мюрата, ему приписывали также романы с ее сестрой Полиной и с падчерицей Наполеона, Гортензией.

И тем не менее он – могущественный министр, уступавший по положению в своей стране одному только императору, человек, которому было уже за 40, – был влюблен, как может быть влюблен разве что юный поэт.

Он осыпал свою подругу всевозможными подарками и знаками внимания. Несмотря на то, что они часто виделись (Меттерних, всемогущий глава комитета по устройству Конгресса, позаботился разместить г-жy де Саган в Пальмовом Дворце, в двух шагах от своей собственной резиденции), он едва ли не ежедневно писал ей самые нежные письма.

Увы, дела его шли все хуже и хуже. Опять-таки – не очень даже понятно, почему. Возможно, он ей просто надоел? Она старалась теперь видеть Меттерниха пореже, ссылаясь на мигрень и на утомление. Ho другой ее посетитель, 27-летний князь Алфред фон Виндишгрец, писаный красавец (его сравнивали с Аполлоном, одетым в кавалерийский мундир), отказа в приеме не встречал никогда. Они, собственно, были хорошо знакомы – в 1810 году он был ее любовником. В отличие от рафинированного интеллектуала, Меттерниха, князь Виндишгрец предпочитал простые удовольствия – по достойным доверия источникам, однажды, во время затеянной им шутливой ссоры из-за рубина (якобы подаренного герцогине поклонником), она его укусила. По-видимому, Вильгельмине сейчас простые радости были желаннее тонких бесед – к его приходу мигрень у нее таинственным образом проходила.

К тому же, не ограничиваясь обществом князя Виндишгреца, она подружилась и с лордом Стюартом, сводным братом главы английской миссии – пьяницей, игроком, дебоширом и лошадником, чьи претензии на известность, пожалуй, исчерпывались тем, что в уличной свалке он получил кнутом по физиономии. Венский кучер, с которым он сцепился колесами (лорд своей коляской правил сам) и которого он вызвал на поединок по боксу, просто не догадался, что перед ним дипломат, – и прибег к привычному для него методу ведения спора.

Для того, чтобы видеть, что происходит, Меттерниху совсем не обязательно было быть «…проницательнейшим дипломатом Европы…». B силу своего официального положения он курировал многие ведомства. В том числе – венскую полицию. Так что он знал совершенно точно, кто и в какие часы навещал герцогиню и кто оставался у нее ночевать.

Терзаться подозрениями было не нужно – какие уж тут подозрения? Но тем не менее – он терзался. На ее заверения в том, что «…они навсегда останутся друзьями…» – старую как мир уловку женщины, которая хочет оставить данный «случай» позади, он прибегал к не менее старой уловке влюбленного, все еще хранящего надежду: придумывал проекты, в которых «…они могли бы сотрудничать…».

Как это ни удивительно, такой проект нашелся. Беда была только в том, что и он шел из рук вон плохо.


IX

Дело тут было вот в чем: матушка Вильгельмины, герцогиня Курляндская, свои золотые женские годы проводила довольно бурно – число ее интимных друзей следовало бы считать на дюжины. Один из них, шведский граф Густав Армфельт (с которым мы уже встречались на страницах этой книги), просто жил с герцогиней – и однажды она застала его со своей старшей дочерью. Оказывается, граф решил поискать разнообразия… Результатом этого «поиска» оказался грандиозный скандал.

Вильгельмину молниеносно выдали замуж за принца Луи де Рогана (обремененного долгами и мало заботившегося о том, что его невеста беременна), герцогиня Курляндская простила своего неверного возлюбленного, а новорожденную девочку, названную Аделаидой-Густавой, отправили родственникам графа, в его поместье в Финляндии.

По прошествии нескольких лет герцогиня Курляндская перебралась в Париж, где взяла себе в любовники Талейрана, граф Армфельт уехал в свое поместье, а Вильгельмина захотела забрать девочку к себе.

Армфельты категорически ей отказали. Отец ее ребенка в 1814 году умер, а его родственники никаких теплых чувств к герцогине не испытывали.

Тогда у нее возникла мысль использовать, так сказать, «административный ресурс».

Финляндия была в 1809 году присоединена к России на правах автономной провинции. Нельзя ли попросить царя о небольшом одолжении – распорядиться о передаче ребенка его родной матери?

Секрет был доверен Меттерниху в 1813 году – и он поклялся помочь. Проблема, однако, была в том, что сейчас, в конце 1814-го, любая его просьба царю была бы сразу и без обсуждений отвергнута.

Тогда герцогиня де Саган решила взяться за дело сама. Она подошла к царю во время бала и устроила так, что он пригласил ее на тур вальса.

Вальс в ту пору считался танцем вроде теперешней ламбады – на самом краю возможных приличий. То, что пара вальсировала вдвоем, в своего рода объятиях, было скандальным новшеством. Лорд Байрон – человек компетентный – вообще считал, что обстоятельства позволяют партнерам производить во время танца инспекцию физических достоинств друг друга. Он даже написал на эту тему маленькую поэму «Вальс», напечатанную без подписи в 1813 году, отрывок из которой, возможно, есть смысл процитировать:

Шотландский рил, виргинская кадриль, Где правит Вальс, их надо сдать в утиль. Лишь Вальсу руки надобны и ноги: Но коль для ног законы очень строги, То руки там лежат, где с древних лет Их не было. Ой, уберите свет!

Хореографический маневр герцогини увенчался полным успехом. Когда она попросила царя об аудиенции, он воскликнул, что ни о каких аудиенциях не может быть и речи – он сам навестит герцогиню, и они обсудят наедине все интересующие ее вопросы.

И тут же назвал день и час своего визита. Царь был прекрасно осведомлен – это был именно тот день и именно тот час, когда она обычно принимала Меттерниха в более счастливые времена их романа.

Визит состоялся.

Меттерних в своих записках повествует о том, что его отношения с императором Александром были настолько накалены, что в ходе бесед с ним он не был уверен, покинет ли он царскую резиденцию через дверь, так, как он в нее пришел, или вылетит из окошка.

Царь был невежлив, позволял себе кричать на него и открыто предполагал, что «…его государь вскоре должен будет уволить своего министра...».

Ему, однако, никогда не удавалось задеть Меттерниха.

Вплоть до того дня, когда он навестил герцогиню де Саган в ее гнездышке, два часа оставался с ней наедине – и в конце концов пообещал ей свое содействие.


X

Конгресс между тем не двигался никуда. Собственно, он даже и не открывался – закулисные переговоры 5 великих держав – России, Англии, Австрии, Пруссии и Франции – вели не к соглашению, а к конфронтации.

Шутка старенького князя де Линя [2] – «Конгресс не двигается, потому что танцует» – приобрела значительную известность. В патриотических кругах Вены вообще получила хождение теория, согласно которой царь Александр использовал балы вместо войны, как «…еще более надежное средство разорить Австрию...» – за все фестивали и празднества платили из австрийской казны.

На голову Меттерниха сыпались обвинения в лени, неэффективности, слишком глубокой погруженности в личные дела в ущерб государственным. Его бранили не только венцы, но и съехавшиеся в Вену германские делегации. Например, 29-летний эрудит из Хессе-Касселя, Якоб Гримм, в письме к своему брату Вильгельму отзывался очень и очень неодобрительно обо всей деятельности – или, скорее, бездеятельности – дипломатов, которые «…только и делают, что пляшут на балах…».

Второе после канцлера Гарденберга лицо в делегации Пруссии, Гумбольд, человек в высшей степени серьезный, на такого рода празднества (зa редчайшими исключениями) даже и не ходил – не хотел терять времени на пустяки.

Что интересно – Меттерниха обвиняли в лени и бездействии не только люди посторонние и не больно-то разбирающиеся в ходе дел, но и близкие сотрудники, например, его секретарь, Фридрих фон Гентц. Аристократическая добавка «фон» к его фамилии была им присвоена самочинно, но его блестящие таланты сделали это совершенно неважным.

Меттерних унаследовал фон Гентца от своего предшественника, графа Стадиона, который и взял этого даровитого прусского публициста на австрийскую службу, и сотрудника ближе у него не было.

Ему были открыты все секреты его патрона, он горячо восхищался гением своего друга и начальника, но даже он проклинал теперь его паралич воли и приписывал это влиянию «…проклятой юбки…», к которой Меттерних так несчастливо привязался.

Царь тем временем, потеряв надежду на одобрение Конгрессом желаемых им изменений карты, начал действовать по наполеоновскому принципу «свершившихся фактов». По его приказу фельдмаршал Репнин начал вывод русских войск из занятых ими областей Саксонии, а на их место стали двигаться прусские войска. Причем Пруссия объявила, что делается это «…с ведома и согласия Австрии и Англии…», которые бурно негодовали и отрицали свое согласие на оккупацию.

К концу 1814 года Австрия, Англия и Франция заключили секретное соглашение, предусматривающее сопротивление захватам Пруссии и России, если понадобится, даже силой оружия.

Так пришел и прошел новый – 1815-й – год. Январь и февраль не принесли изменений. Праздники продолжались.

Между тем «Шестая Коалиция», союз четырех великих держав, победивших Наполеона, рассыпалась, и на ее руинах возникли две враждующие группировки.

В одну из них, австро-английскую, в качестве равноправного участника вошла Франция – истинный триумф дипломатии Талейрана.

Конфронтация стала настолько отчетливой, что уже начали поговаривать о войне – когда с ясного неба грянул гром.

Телеграф принес поразительную весть: Наполеон бежал с Эльбы и 1 марта 1815 года высадился на юге Франции, в бухте Жуан.


XI

Телеграф телеграфом – но весть о высадке достигла Парижа только через 4 дня. Не теряя времени, Наполеон двинулся прямо на столицу. Высылаемые против него войска немедленно переходили на его сторону. В публике царило полное смятение.

Вот заголовки материалов, помещенных один за другим на протяжении пары недель в одной и той же правительственной газете [3]:

1. «Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан».

2. «Людоед идет к Грассу».

3. «Узурпатор вошел в Гренобль».

4. «Бонапарт занял Лион».

5. «Наполеон приближается к Фонтенбло».

6. «Его Императорское Величество ожидается сегодня в своем верном Париже».

Банкиры, как правило, люди менее впечатлительные, чем журналисты, но швейцарский банкир Эйнард первоначально оценивший шансы Наполеона на успех как 1000 к 1, уже через три дня пересчитал их как 10 к 1, а на десятый день, после вступления Наполеона в Лион, решил, что теперь шансы равны.

В Вену новости о высадке Бонапарта пришли 7 марта – Меттерних был разбужен своим камердинером, державшим в руках пакет дипломатической почты с надписью «Чрезвычайно срочно».

Талейран получил уведомление о событиях во Франции, еще лежа в постели. Вскоре на него свалилась и неожиданная гостья: вместе с бежавшим из Парижа королем Людовиком XVIII за границы Франции хлынул поток беглецов, спасающихся от Наполеона, и поток этот принес и герцогиню Курляндскую, мать Вильгельмины де Саган, а также и жены его племянника, Доротеи, которая стала играть в его жизни куда более важную роль, чем просто хозяйки его дипломатического салона.

Сплетни о романе 60-летнего «князя дипломатов» и его 21-летней «племянницы» ходили и раньше, однако прибытие под общий кров этой странной (но, по-видимому, счастливой) пары еще и матушки Доротеи, которая, как было общеизвестно, была в свое время любовницей Талейрана, только добавило сплетням остроты.

Даже госпожа де Саган не удержалась от злой насмешки, сказав, что «…в конце концов, главное – это удержать великого человека внутри семьи…».

В Вене дипломаты лихорадочно работали над преодолением разногласий.

В срочном порядке была сформирована новая, так называемая Седьмая Коалиция. Царь Александр выразил готовность лично возглавить союзные войска – что было вежливо отклонено. Вместо этого он вошел в Союзный Совет, в составе его самого, короля Пруссии и австрийского фельдмаршала Шварценберга.

Прибывший же в Вену герцог Веллингтон – он сменил лорда Кэльстри – войти в Совет отказался, сказав, что «…послужит союзному делу с мушкетом в руках…».

Что, конечно, не следовало понимать буквально – Веллингтон просто срочно уехал в Брюссель, принять командование над формирующейся там английской армией.

Послушать оду, посвященную ему Бетховеном, он не успел.


XII

Из всех глав дипломатических миссий, находившихся на конец марта 1815 года в Вене, наибольший удар пришелся на Талейрана. Не только кредитная линия его посольства оказалась перекрытой, но и на его личное имущество был наложен секвестр. Французская миссия оказалась на грани банкротства, с кучей неоплаченных счетов.

Иссякли не только деньги, но и информация – по понятным причинам французское министерство иностранных дел перестало ставить представителя свергнутого правительства Бурбонов в курс дела – Талейран мог теперь получать только обрывки сведений, взятых чуть ли не из газет.

Хуже всего было то, что Людовик XVIII бежал из Парижа в такой спешке, что не захватил с собой даже самые секретные бумаги, включая секретное соглашение между Францией, Австрией и Англией, направленное в первую очередь против России.

Наполеон немедленно этим воспользовался, известив царя о том, что замышляли против него его союзники.

Он очень надеялся расколоть коалицию.

Однако парадоксальным образом подозрения держав в отношении друг друга послужили не расколу, а наоборот – их сплочению.

Конечно, Наполеон был зятем австрийского императора и отцом его внука. По мысли царя, Меттерних вполне мог оставить Австрию нейтральной или даже примкнуть к Наполеону.

Австрийцы и англичане уже знали о том, что царь получил письменные доказательства их договора против него и может решить, что дальнейшие европейские дрязги не его дело.

И русским, и австрийцам было известно, что в Англии есть мощное политическое течение, требующее прекратить финансовую поддержку коалиционных войн против Франции – государственный долг по военным облигациям достиг таких размеров, что на выплаты по его обслуживанию уходила треть государственных доходов.

Но против всех этих соображений стоял простой факт – человек, известный им всем как великий политический деятель, полководец, равного которому не было со времен Цезаря, только что совершивший невероятное дело, захватив в 19 дней Францию – в одиночку, без единого выстрела, сейчас возглавляет французское правительство и формирует армию.

Англия призвала союзников «…позабыть разногласия и двинуться на него немедленно, не теряя ни минуты и ничего не оставляя на волю случая…».

Страх сделал то, чего не смогла достигнуть государственная мудрость. Все четыре великие державы отчетливо понимали, что в одиночку с Наполеоном не справится никто, – и сделали из этого выводы. Все они немедленно согласились двинуть свои объединенные войска к границам Франции.

Каждая держава делала «взнос» в количестве 150 тысяч человек – с оговоркой со стороны Англии, что часть своей доли она внесет не людьми, а деньгами.

Первыми выступили пруссаки. Урок, который дала Европе Франция, сделавшая великие дела с помощью огромного национального подъема, не прошел для Пруссии даром. Реформы, проведенные Шарнхорстом и Штейном, принесли плоды.

Пруссия горела огнем национализма, для нее это была не «война кабинетов», а общенациональный порыв – «…сокрушить Францию!…».

В составе прусских войск шел и Третий Корпус, начальником штаба которого служил весьма толковый штабной офицер, Карл фон Клаузевиц. Он в числе других «суперпатриотов» перешел на службу в Россию и проделал с русской армией всю кампанию 1812 года. Карл фон Клаузевиц, несмотря на все свои усилия, не добился в 1812 году полного успеха в трудном деле сокрушения Наполеона.

Сейчас, в 1815-м, он надеялся на результаты получше…


XIII

Наполеон вошел в Париж 19 марта 1815 года. Уже к концу месяца в Вене совместным заявлением Пруссии, Австрии, Англии и России он был объявлен вне закона. В декларацию великих держав внес свой вклад Талейран – даже в такой отчаянной для его страны ситуации он умудрился оказать ей услугу: в декларации не было ни слова о Франции, врагом мира был объявлен только Наполеон.

Недаром «племянница» Талейрана, Доротея де Талейран-Перигор, писала в своих мемуарах, что наибольшее впечатление на нее производил даже не столько изощренный ум ее «дядюшки», сколько его «…холодная храбрость и неуклонная воля…», проявляемые им перед лицом непреодолимых, казалось бы, препятствий.

Публицистической деятельностью, связанной с мобилизацией общественного мнения против Наполеона, с австрийской стороны ведал Фридрих фон Гентц.

Однажды, проснувшись рано утром, он обнаружил в свежем выпуске газеты «Weiner Zeitung» заголовок на первой странице: «Наполеон объявил награду за голову фон Гентца, известного австрийского публициста». В статье говорилось, что «…10 000 дукатов будут выплачены всякому, кто доставит Наполеону Фридриха фон Гентца живым или представит убедительные доказательства того, что он мертв…».

Фон Гентц был человек впечатлительный. Как говорит в своих мемуарах Доротея де Талейран, его буквально затрясло – до тех пор, пока она не обратила его внимание на дату выпуска номера – 1 апреля.

Как оказалось, при всей своей в то время занятости, Меттерних организовал успешный розыгрыш своего сотрудника (и, в известной мере, коллеги). Специальный номер газеты был отпечатан для него в единственном экземпляре и аккуратно доставлен ему прямо к завтраку.

Тем временем новости об англо-франко-австрийском соглашении, направленном против русских и прусских завоеваний (Наполеон, разумеется, переслал это соглашение царю), просочились и в круги пошире, чем царское окружение.

Меттерниха и «…коварный Альбион…» сильно бранили и в России, и в Пруссии. Прусские генералы впали в такую ярость, что заодно обвинили в измене и собственных дипломатов – и военный министр Пруссии вызвал на дуэль фон Гумбольта (вызвать канцлера Гарденберга у него все-таки духу не хватило).

Пруссия вполне могла лишиться своего великого ученого – стрелять Гумбольт не умел, но, к счастью, военный министр уже на месте дуэли все-таки немного остыл и выстрелил в воздух. Гумбольт ответил ему такой же любезностью – тем дело и кончилось.

Все эти перепалки – даже понимая это выражение буквально – особого значения не имели.

Вопрос о том, останется ли Наполеон у власти, должно было решить оружие.


Примечания

1. Генерал Ланжерон:

«Багратион женился на маленькой племяннице [внучатой] кн. Потемкина… Эта богатая и блестящая пара не подходила к нему. Багратион был только солдатом, имел такой же тон, манеры и был ужасно уродлив. Его жена была настолько бела, насколько он был чёрен; она была красива как ангел, блистала умом, самая живая из красавиц Петербурга, она недолго удовлетворялась таким мужем…»

С.С. Монтефьоре, Потемкин:

«Екатерина скандально прославилась на всю Европу. Прозванная «Le bel ange nu» («Обнаженным Ангелом») за свое пристрастие к прозрачным платьям и «Chatte blanche» («Белой кошкой») – за безграничную чувственность, она вышла замуж за генерала князя Петра Багратиона. От матери она унаследовала ангельское выражение лица, алебастровую белизну кожи, голубые глаза и каскад золотых волос».

2. Австрийский генерал, принц де Линь, или, иначе, князь де Линь. Находился в составе русской армии во времена Потемкина. Знал Кутузова и известил о его втором ранении императора Иосифа в таких выражениях: «Вчера опять прострелили голову Кутузову. Думаю, что сегодня или завтра умрет». Рана была страшная и, главное, почти в том же месте, где и в первый раз, но Кутузов избежал смерти.

3. Цитируется по Е.В. Тарле, «Наполеон», том VII, стр. 354.


Сто дней


I

У В.Е. Жаботинского есть роман, построенный вокруг библейской истории о богатыре и удальце Самсоне, много лет громившем «…полки филистимские…» и попавшем наконец к филистимлянам в плен. И вот, согласно роману, собрались вместе все филистимские князья, именуемые «саранами», и спорят о том, что же им делать с пойманным. И мнения их разделились – одни стоят за то, чтобы казнить Самсона без промедления, ибо он могуч, отважен и предприимчив, и если вырвется он однажды из заточения – быть беде:

«…опасно держать такого пленника в тюрьме. Человек он необычайный, преград для него нет; если вырвется даже из каменной темницы, никто не изумится…»

Но князь, который и держит Самсона в заточении, казнить его ни за что не хочет и говорит, что «…нельзя рубить голову такому человеку; все равно как нельзя сжечь свиток, исписанный стихами, или разбить серебряный кубок критской работы…».

Наконец, после долгих споров, вносится деловое предложение: «… – Я вас помирю, – вмешался гость из Экрона. – Твои советники правы, отец и брат мой: держать этакую птицу в клетке – все равно, что разложить костер на гумне в день умолота. Но я вас помирю. Я ведь уже давно вожусь с птицами в клетках. Есть у меня на службе раб из холодного заморского края, большой искусник в обхождении с соловьями. Он им осторожно выкалывает глаза: тогда они лучше поют, а улететь не могут. Прав и саран ваш, господа вельможи: пристойно ли вам собрать на площади сволочь нашу и туземную и драть кожу с человека, с которым вы сто раз сидели за столом?..»

И после этого князья филистимские, действующие в романе, в полном соответствии с каноническим текстом Библии выкалывают Самсону глаза, но смертью не казнят и в строгом заключении не держат.

Роман Жаботинского был издан им в эмиграции и вышел впервые как отдельное издание в Берлине, в 1927 году. Соответственно, в русской литературной традиции особенно глубокого следа он не оставил, но история о Самсоне известна всякому, кто заглядывал в Библию.

И она как-то невольно приходит на ум, когда глядишь на то, как вельможи и государи (не «…князья филистимские…», конечно, а «…государи европейские…») решали судьбу императора Наполеона Первого, своего пленника. Ну, «…драть с него кожу на потеху своей и туземной черни…», конечно, никто не собирался – времена были уже не библейские и еще не тоталитарные. Вопрос стоял просто о ссылке. Ссылке – но куда? Талейран и Меттерних высказывались за суровые меры – ссылку куда-нибудь, где он будет отдален от Европы на максимально далекое расстояние и где за ним будут тщательно присматривать. У Талейрана, помимо государственных, были для такого совета и личные причины. Меттерних никакой особой вражды к Наполеону не испытывал и вообще предпочел бы такое решение, при котором на престоле Франции остался бы Наполеон Второй, но коли уж это не получилось, в интересах спокойствия предпочел бы сослать Наполеона куда-нибудь подальше, хоть в Россию, хоть в английские колонии. Англичане, собственно, так сделать и предлагали, и рассматривали свои владения на Мысе Доброй Надежды как место вполне подходящее.

Однако царь Александр I этого не позволил. Царь совершенно искренне считал своего побежденного противника опаснейшим врагом – но и гением, и человеком огромных дарований, и о ссылке его в далекие колонии не хотел и слышать.

В итоге был достигнут компромисс – за Наполеоном сохранялся его императорский титул, в качестве суверенного владения он получал остров Эльба, недалеко от побережья Италии, ему гарантировалась выплата определенных сумм на поддержание его крошечного «двора», он был волен принимать любых посетителей, а в качестве защиты от вполне возможного покушения ему разрешалось взять с собой несколько сотен своих солдат – тех, кто не пожелал оставить своего императора в беде.

Итак, 4 мая 1814 года английским кораблем отрекшийся император Наполеон был доставлен на Эльбу, и ему предоставили возможность устраиваться в его новом владении так, как он посчитает наилучшим.


II

Есть серьезные основания считать, что на Эльбе Наполеон собирался обосноваться надолго. Страшные испытания, выпавшие на его долю, оставили свой след – английскому полковнику, сопровождавшему его в качестве комиссара британского правительства, он сказал, что «…император умер…». Наполеон собирался жить на Эльбе в качестве мирового судьи и сельского государя, в качестве резиденции выбрал себе здание, в котором когда-то размещались мельницы, а потом – маленький гарнизон острова. В здании было не больше дюжины комнат, да и то только после того, как второй этаж был достроен и приведен в порядок. Делать это пришлось на деньги Полины Бонапарт, княгини Боргезе. Согласно договору, отрекшийся император должен был получать два миллиона франков в год. Но обещали это союзники, а деньги должны были поступать из Франции – и правительство короля Людовика XVIII не выделило на это ни сантима.

И нельзя даже сказать, что из какого-то особого расчета. Просто дел было невроворот, бюджет сводился с дефицитом, из-за нехватки денег все второстепенные расходы урезали «до костей» – например, расходы, связанные с сокращением армии. Увольняемых офицеров переводили на половинное жалованье, и к тому же армию надо было очистить от бонапартистов, что оказалось затруднительным делом. Наполеоновские амнистии роялистам позволили вернуться во Францию очень многим эмигрантам – например, Коленкуру. Так что достаточного количества дворян с «безупречным прошлым» на замещение вакансий не оказалось, пришлось использовать старые, еще наполеоновские кадры и в армии, и в администрации – короче говоря, до свергнутого и как бы похороненного Наполеона Бонапарта никому из близких сотрудников короля не было никакого дела. Союзные державы даже протесты подавали по поводу неисполнения условий соглашения, но, конечно, не из лояльности по отношению к «императору Эльбы», а из чистого самолюбия. Но протесты были не особенно настойчивы, и их спокойно проигнорировали…

Наполеон остался со штатом в добрую тысячу человек, на содержание которого у него оказалось чуть больше 600 тысяч франков, которые ему приносили местные налоги и доходы с маленьких соляных и рудных промыслов на его острове.

Его жену с сыном к нему не пустили, а вскоре она сама выразила своему отцу, императору Францу, свое полное нежелание возвращаться к супругу. Замуж ее выдали в свое время, в 1809 году, по политическим соображениям, с чувствами не считаясь. Сейчас, в 1815-м, политические соображения изменились, а чувства были направлены на ее пригожего обер-гофмаршала генерала графа Адама Альберта фон Нейпперга. Его назначили к ней со специальной инструкцией – сделать все возможное для того, чтобы «…эрцгерцогиня Мария-Луиза…» не скучала в Шенбрунне. И он так хорошо справился со своей задачей, что впоследствии Мария-Луиза вышла за него замуж – но это все случится в будущем. А пока что она не только на Эльбу не выезжала, но не писала даже и писем своему – как бы уже бывшему – супругу.

Первая жена Наполеона, Жозефина, умерла 29 мая в своем Мальмезоне. Ее дочь, Гортензия, осталась хоронить мать и приехать к Наполеону не могла. Мари Валевская пыталась повидаться с Наполеоном в Фонтенбло, перед его отречением – но он не захотел ее видеть. Братья к нему не приехали, Каролина вместе со своим мужем, Мюратом, оставалась в Неаполе и даже на престоле – вступление Неаполитанского Королевства в войну против Наполеона и благожелательное отношение Меттерниха до поры до времени помогало Каролине держаться на плаву – державы ее терпели.

На Эльбе из всех родных Наполеона оказались только его мать и его сестра Полина, она и распоряжалась в его «дворце» в качестве хозяйки. Стоустая молва приписывала это тому, что она доводилась своему брату не только сестрой, но и любовницей.

Все это очень сомнительно. Число любовников Полины Бонапарт шло на дюжины, но никакой особой привязанности к ним она не обнаруживала. Наполеон жe и на вершине своего могущества был к женщинам довольно равнодушен и ненавидел скандалы. Потеряв Империю, на забытом богом острове Эльба он вряд ли был расположен к поискам экзотических любовных затей. Наконец, сестра может просто любить своего брата. И есть и чувства помимо любовной страсти – вроде благодарности…

Но, конечно, все это ничего не значило. Наполеон в глазах публики был фигурой полумифической, «Жизнь 12 Цезарей» Светония служила в ту пору довольно популярным чтением, про Калигулу и его сестер «…все всё знали…» – ну, а остальное дорисовывало воображение…

Полковник Кэмпбелл доносил на родину, что его подопечный раздражен, скучает, избегает общения и что «…следует снабдить его обещанными ему средствами…».

Ответа из Лондона он так и не дождался.


III

Первого марта 1814 года почтенный нотариус Франсуа Пулле, состоявший также в должности мэра Канн, в 3 часа дня был потребован в здание городского муниципалитета, где очень грозного вида мужчина потребовал «…для себя и для своих друзей…» паспортов для следования в Марсель. Мэр даже не успел и сообразить, какие паспорта может он выдать, как требование было переформулировано: теперь требовалось несколько экипажей с лошадьми и с присовокуплением трех тысяч «рационов», состоящих из хлеба, мяса и вина, и все это должно быть немедленно доставлено в дюны на берегу, недалеко от города.

Возразить мэр не мог – его собеседник обладал таким громким голосом и говорил таким непререкаемым тоном, что возражать ему как-то даже и в голову не приходило – было очень уж боязно. Ничего удивительного – с нотариусом Франсуа Пулле разговаривал генерал Камброн, побывавший и под Аустерлицем, и под Москвой, а в данный момент находившийся в должности командира батальона «старой гвардии» императора Наполеона на его острове Эльба.

В воскресенье, 26 февраля 1814 года, Наполеон попрощался со своей матушкой и со своей сестрой Полиной и вместе с 551 одним гренадером, 84 польскими уланами и со всеми добровольцами с Эльбы, кто пожелал последовать за ним, на семи утлых суденышках отправился во Францию. Всего набралось 1026 человек, под командой генералов Бетрана, Дрюо и Камброна. С полковником Кэмпбеллом Наполеон не попрощался – тот был в отлучке в Италии, где у него была подруга. Собственно, какие-то слухи дошли до полковника и там, и он на борту английского военного брига срочно вышел из порта Ливорно на перехват, но ночью его кораблик разминулся с флотилией императора. 1 марта 1814 года при виде французского берега капитан флагмана флотилии спустил флаг Эльбы и поднял французский триколор. Высадка состоялась в бухте Жуан. В первом же сонном городке, до которого ему удалось добраться, Наполеон объявил, что он, суверенный государь острова Эльба, располагает 6 сотнями солдат и намерен атаковать короля Франции, у которого есть 600 тысяч войска. Его задача – отнять у короля Францию. Ну, а дальше мы уже знаем – генерал Камброн нанес визит мэру Канн, и предприятие началось.

Замысел выглядел, конечно, полным безумием. Идти в Марсель или в Тулон Наполеон не мог – там были сильны роялистские настроения, стояли сильные гарнизоны, а командующим 8-м Военным округом, включавшим в себя оба этих города, состоял маршал Массена, присягнувший королю в верности.

Задерживаться на месте было тоже нельзя – единственное преимущество, которое имелось у Наполеона, состояло во внезапности. У него не было ни кавалерии, ни артиллерии, ни транспорта, ни припасов, и силы его были ничтожны. Оставалось идти вперед, добывая все необходимое по дороге – и мэру Канн пришлось срочно мобилизавать мясников и пекарей, потому что ждать было невозможно. Наполеон двинулся через горы прямо на Гренобль. Горный маршрут был выбран намеренно, чтобы затруднить погоню, а Гренобль избран потому, что там можно было раздобыть лошадей и пушки. Наличие в городе 7-тысячного гарнизона Наполеона не смущало – он не собирался сражаться. Солдат, идущих с ним, он рассматривал только как личный эскорт, защиту от ножа или пистолета случайного покушения. Его оружием были не штыки и не пушки, а его собственная личность и его собственная слава. Он опробовал это оружие 7 марта 1815 года у Лаффре, по дороге на Гренобль. Дорогу императору преградил батальон в составе 800 человек, под командой генерала Жан-Габриеля Маршана, кавалера знака Большого Орла ордена Почетного легиона [1].

Наградил его им в свое время лично Наполеон.


IV

Наполеон вышел перед строем преградившего ему дорогу батальона, и ему навстречу выступил офицер, который, запнувшись, нерешительно сказал ему: «Если вы не отступите, мне придется вас арестовать». Император мягко отстранил его в сторону и закричал, обращаясь к солдатам:

«…Солдаты 5-го пехотного [полка]! Я – ваш император! Если есть тут кто-нибудь из вас, кто хочет меня убить, – моя грудь открыта!…» – и распахнул шинель.

Ему ответил громовый клич: «Да здравствует император!»

Солдаты бросали ружья и бежали к нему, боясь опоздать. Они становились на колени и целовали его шинель и даже эфес его шпаги…

Когда через некоторое время к месту встречи 5-го пехотного со своим императором подошел 7-й пехотный, не понадобилось и речей – полк просто присоединился к колонне гренадеров Наполеона. Солдаты сожалели только об одном – 5-й пехотный их опередил…

Гренобль пал без выстрела, добавив Наполеону весь свой гарнизон, артиллерию и все запасы. Префект, назначенный королевским правительством, бежал. Уехал из Гренобля и генерал Маршан – стрелять в своего императора он не захотел, но, с другой стороны, он присягал королю…

9 марта 1815 года, в 4 часа дня, уже во главе нескольких тысяч солдат Наполеон подошел к Лиону. В этот же день, только утром, в том же Лионе брат короля, граф д’Артуа, сопровождаемый маршалом Макдональдом, обратился к войскам с речью, в которой напомнил им о кровавом прошлом Бонапарта, о необходимости не дать ему вновь надеть ярмо на великую нацию и решимости не дать осуществиться его новым преступным замыслам. Закончил свою речь он восклицанием:

«Мы все пойдем на врага! Да здравствует король

По уставу войскам полагалось ответить громовым кличем: «Да здравствует король!»

Ответом, однако, послужила мертвая тишина. Граф д’Артуа постоял немного и скомандовал: «Разойтись!»

Он бежал из города – и правильно сделал. Весь гарнизон, включая коменданта, вышел навстречу въезжающему в город Наполеону с кликами «Да здравствует император!», с добавлениями вроде «Долой попов!», «Смерть Бурбонам!» и прочих лозунгов времен Революции.

Наполеон послушал, что кричит толпа, и на следующий день обратился к народу с речью, построенной более удачно, чем та, что произнес накануне граф д’Артуа:

«…Я вернулся для того, чтобы защитить те права, что дала нам Революция. Я дам народу ненарушимую Конституцию, которую народ и я создадим вместе…»

Закончил он словами, в которых объявил, что старая, вернувшаяся с Бурбонами аристократия лишается всех своих прав и привилегий и что белое знамя Бурбонов, украшенное лилиями, заменяется на триколор, введенный Республикой.

Император Наполеон двинулся на Париж уже во главе целого корпуса из 14 тысяч солдат, с казной в 600 тысяч франков, позаимствованной из местного отделения Французского Банка. Он намеревался прибыть в столицу 20 марта, в четвертый день рождения своего сына.

Король был очень обеспокоен. Но его военный министр, маршал Сульт, и отважный маршал Ней, тоже присягнувший знамени Бурбонов, уверяли его, что ситуацию можно поставить под контроль. Ней и вовсе сказал, что он привезет Бонапарта, эту бешеную собаку, в железной клетке в Париж.

Король Людовик прослезился и вручил свою судьбу в руки великого воина. Проблема, однако, заключалась в том, что он мог дать ему только 6 тысяч солдат – остальные были ненадежны.

То, что случилось дальше, превосходно описано у Е.В. Тарле:

«…В ночь с 13 на 14 марта маршала разбудили известием, что артиллерийская часть, которая должна была прийти к нему в подкрепление из Шалона, взбунтовалась и перешла вместе со своим эскортом (кавалерийским эскадроном) на сторону Наполеона. Затем на рассвете и утром непрерывно сыпались новые и новые известия о городах, прогоняющих роялистские власти и присоединяющихся к императору, о движении самого императора к Лон-ле-Сонье. В момент жестоких колебаний, начавших обуревать его душу, окруженный мрачными, явно не желающими ни говорить с ним, ни отвечать ему солдатами и избегающими его взгляда офицерами, Ней получил записку, привезенную в его лагерь верховым ординарцем от Наполеона. «Я вас приму так, как принял на другой день после сражения под Москвой. Наполеон», – прочел маршал в записке.

Колебания маршала Нея кончились. Он приказал полковым командирам сейчас же собрать и выстроить полки. Выйдя перед фронтом, он выхватил шпагу из ножен и прокричал громким голосом: «Солдаты! Дело Бурбонов навсегда проиграно. Законная династия, которую выбрала себе Франция, восходит на престол. Императору, нашему государю, надлежит впредь царствовать над этой прекрасной страной». Крики «Да здравствует император! Да здравствует маршал Ней!» заглушили его слова…»

Ней был хорошим солдатом и никаким политиком. Он принял решение – и, по-видимому, на душе его стало легко и просто: думать ни о чем больше было не нужно, хозяин вернулся.

В ночь с 19 на 20 марта Наполеон со своим авангардом вошел в Фонтенбло. Уже в 11 часов вечера 19 марта король со всей семьей бежал из Парижа по направлению к бельгийской границе.

20 марта 1815 года Наполеон вступил в свой верный Париж.


V

Новый министр внутренних дел нового императорского правительства, Лазар Карно [2], был крайне озабочен донесениями, которые он получал с мест. По всему получалось, что страна на грани гражданской войны. Роялисты выступали вполне открыто, в Бретани начиналось восстание, и с английских кораблей им уже выгружали оружие и припасы. На стенах в Париже развешивались всякого рода плакаты, например, такой:

1. «Ежегодно мне должны приносить в жертву для бойни триста тысяч человек.

2. Если понадобится, я увеличу эту цифру до трех миллионов.

3. Все эти жертвы будут посланы почтой на главную бойню».

Огромный успех имело объявление:

«Вознаграждение в два миллиона франков любому, кто вернет потерянный мир».

Найти этот потерянный мир пытался император Наполеон. Он слал и слал письма всем, с кем только мог надеяться найти контакт, но на его послания ему не отвечали, и даже более того, они не принимались. Коленкур, восстановленный в своей должности министра иностранных дел, пытался найти хоть одну щель в глухой стене дипломатической изоляции Франции – тщетно. Во Францию вернулись братья Наполеона, даже Люсьен. Но из маршалов времен его былой славы присутствовали только Ней и Даву. Мюрата он отказался принять – тот в марте 1815-го, по-видимому, рехнувшись, объявил поход за воссоединение всей Италии, пошел из Неаполя на север и, разумеется, был разбит австрийцами. Помощи Наполеону он этим не оказал, а вот из Неаполя союзники вышибли его немедленно. Он добрался до Тулона, но император не захотел его видеть.

Правительство Наполеона в 1815 году держалось на трех людях – на нем самом, на Лазаре Карно, ставшем министром внутренних дел, и на маршале Даву, назначенном на пост военного министра. Из всех маршалов Наполеона он был, возможно, самым лучшим. Во всяком случае, принадлежал к той же категории, что и Ланн, и Массена, то есть был способен к самостоятельному командованию. Именно ему принадлежала главная заслуга в победе под Иеной – он сделал там больше, чем сам Наполеон. Император и его маршал недолюбливали друг друга – Даву был человек независимый и очень многое в поведении своего повелителя не одобрял. Однако сейчас у него было чувство, что война на пороге, что надо защищать Францию и что он должен сделать для этого все, что он только может. Так Даву стал министром. Совершенно то же самое сделал и Карно – отказавшись служить Наполеону в годы его славы и могущества, он в 1815 году взялся за неимоверно трудный пост министра внутренних дел – надо было защищать Францию.

В правительстве появился и еще один человек, хорошо нам знакомый, – Жозеф Фуше. По-видимому, Наполеон решил, что его следует или расстрелять, или привлечь на свою сторону, каким бы неверным и зыбким ни было бы его сотрудничество. Все решит оружие в ближайшее же время, а пока пусть Фуше будет хотя бы не в лагере врага.

Повторяя удавшийся ему однажды ход с Сийесом, Наполеон принял новую конституцию. Ее написал Бенжамен Констан. Русская версия энциклопедии Wikipedia называет его, в частности, «…гражданским мужем госпожи де Сталь…». Ну, это не совсем точно – они действительно длительное время были близки, но сейчас Бенжамен Констан дружил уже не столько с ней, сколько с Жюли Рекамье. Весной 1815 года Бенжамен Констан полагал, что его ждет неминуемая тюрьма, если не что-то похуже – за неделю до бегства короля он совершенно открыто, письменно и печатно, называл Наполеона Нероном и бранил его диктаторские привычки. Однако Наполеон встретил его самым ласковым образом, поручил разработать документ, который составил бы основу Конституции новой, «либеральной» Империи, и подписал все 67 статей ее, не поправив и запятой. Бенжамен Констан был от него в полном восторге. Что думал Наполеон по поводу подписанной им Конституции – сказать трудно.

Он был очень занят – срочно формировал новую армию.


VI

В Вене, как мы знаем, было принято решение: ни в коем случае не мириться. Войска вооружались и снаряжались со всей возможной поспешностью. Фактам надо было смотреть в лицо. Денег не было. Бюджет Империи за 1812 год включал доходы на сумму в 876 миллионов франков, но более 226 миллионов поступали как регулярные взносы покоренных стран, и теперь, конечно, этот источник дохода иссяк. Кампании 1813-го и 1814-го докончили опустошение казны, и правление Бурбонов ничего в этом плане не улучшило.

Возродившаяся наполеоновская Империя унаследовала от Бурбонов армию в 200 тысяч человек, из них 75 тысяч ветеранов, на которых можно было положиться. Этого было совершенно недостаточно – к границам Франции шли союзные войска общей численностью впятеро больше.

В срочно формируемые новые полки, в точности как и год назад, в 1814-м, были призваны таможенники, жандармы, моряки. Был объявлен призыв 1815 года – все это должно было дать в руки императора до полумиллиона войск, что не удалось, потому что уклонение составляло огромные цифры. От призыва бежали все, кто только мог. Страна не хотела войны, и власть императора держалась только на том, что старые, уволенные на половинное жалованье офицеры его старой армии смотрели на него примерно так, как маршал Ней, – с полной преданностью и в полной готовности выполнять приказания.

Однако даже если бы призыв удался – его не хватило бы. Союзники в принципе могли соединить свои усилия, и тогда их армии вторглись бы во Францию с пяти направлений.

Ho силы союзников оказались разбросаны. Из-за авантюры Мюрата часть австрийских войск застряла в Италии. Русские силы были велики, но идти им надо было из Польши – они ожидались не раньше конца июня.

Первым противником следовало считать англичан и пруссаков. Герцог Веллингтон срочно собирал войска в округе Брюсселя, осыпая Лондон проклятиями за медленную доставку ему припасов и подкреплений. На соединение с ним шли передовые части прусской армии под командованием старого героя франко-прусских кампаний Блюхера – человека, по общему признанию, глупого, зато обладавшего несокрушимым боевым духом. Его звали «…70-летним юношей…» – и определение это давалось отнюдь не в лестном смысле.

Солдаты звали его «Фельдмаршал «Вперед!».

Для того чтобы он не наделал чего-нибудь лишнего по своей общеизвестной горячности, к нему в качестве начальника штаба был приставлен генерал Гнейзенау – лучший штабной офицер прусской армии, наследник Шарнхорста.

15 июня Наполеон главными силами перешел реку Самбр с целью разгромить Блюхера до его соединения с армией Веллингтона. Англичане стояли в районе Катр-Бра. В сражении под Линьи Блюхер был разбит и отброшен. Веллингтон со всеми своими силами занял позицию в 22 километрах от Брюсселя, на плато Мон-сен-Жан, чуть южнее деревни Ватерлоо. Наполеон повернул на Катр-Бра. Французская армия подошла к Ватерлоо и обнаружила перед собой позиции англичан.

18 июня 1815 года она их атаковала.


VII

Споры о том, как и почему Наполеон проиграл сражение под Ватерлоо, идут во Франции и поныне. Для многих деятелей французской культуры – скажем, для Гюго – это стало подлинным наваждением.

Бесконечные предположения – а что было бы, если бы пруссаки не подоспели на помощь Веллингтону, а что было бы, если бы Груши послушался совета и пошел на звук пушечной канонады, и так далее, и тому подобное – все это служит темой для занимательных разговоров даже сейчас. История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Поразительная, невероятная карьера Наполеона изобилует случаями, когда Фортуна благоволила своему любимцу. Он десятки раз мог быть убит – и уцелел по чистой случайности.

Под Ватерлоо Фортуна ему изменила.

В обиход англичан вошла гордая формула, хорошо передающая упрямый, бульдожий дух Джона Буля: «…Англия проигрывает все битвы – кроме последней…»

Франция больше не могла защищаться. К союзникам подошли подкрепления. На Париж шли пруссаки в количестве 310 тысяч. А также 100 тысяч англичан и 230 тысяч австрийцев. A вслед за ними – 250 тысяч русских. Война после Ватерлоо была практически окончена.

Дипломаты начали разъезжаться из Вены в конце мая, даже до того, как вооруженные действия Англии и Пруссии решили исход конфликта.

Великие державы наконец-то поладили. За Россией оставалась Польша – правда, не вся. Австрия сохранила свои польские владения, но польские провинции Пруссии перешли к России. Пруссия также согласилась получить в компенсацию не всю Саксонию, а только 2/5 ее территории. Саксония в итоге уцелела как независимое королевство и сохранила свои главные города, Дрезден и Лейпциг.

За уступку в саксонском вопросе Пруссия получала вознаграждение – новые земли на Рейне. Это делало границы страны весьма странными – «старая» Пруссия оказывалась физически оторванной от своих новых владений – ее отделял от них, например, Ганновер. Но канцлер Гарденберг полагал, что это вполне приемлемо. «Следующая война заполнит дыры», – оптимистически говорил он.

Австрия избавлялась от своих владений в Нидерландах (теперешняя Бельгия), получив взамен Северную Италию.

Франции в 1815 году не удалось отделаться так легко, как после первого падения Наполеона, – у нее отрезали некоторые оставленные ей было области и наложили огромную контрибуцию в 700 миллионов франков.

Страна оставалась под оккупацией вплоть до окончания всех выплат. Все то, что сделал было для Франции Талейран, пошло прахом. Однако требования Пруссии о расчленении страны на Эльзас, Бургундию, Лотарингию и так далее были остальными великими державами все-таки сочтены чрезмерными.

Бурбоны вернулись во Францию. Проявив поистине королевскую неблагодарность, они уволили Талейрана, свалив на него ответственность за все то, что они натворили вопреки его советам.

Неаполитанская ветвь династии Бурбонов, впрочем, сочла нужным наградить его за спасение своего трона титулом герцога Дино, – который он передал своей «племяннице», Доротее де Талейран-Перигор, которая с тех пор и именовалась герцогиней Дино.

Уже уезжая из Вены, царь Александр неожиданно выдвинул идею учреждения некоего особого «…союза государей, исполненных истинно христианского духа, и направленного на защиту тронов и алтарей, и сокрушающего все попытки их расшатать…».

Озадаченный император Франц спросил совета у Меттерниха, как ему реагировать на столь необычный демарш. Меттерних ответил, что «…царь – сумасшедший, не надо ему противоречить…»

В результате был учрежден так называемый Священный Союз, в рамках которого король Пруссии (лютеранин), император Австрии (католик) и император России (православный) поклялись помогать друг другу поддерживать порядок в Европе во имя духа «…истинного христианства…». Англия от участия в Священном Союзе уклонилась.

Наполеон сдался англичанам.


Примечания

1. На начальном этапе существовало четыре степени членства в ордене Почетного легиона, которые отличались от современных: легионер, офицер, командир и высший офицер. Все члены легиона были объединены в 15, а позднее в 16 территориальных когорт. Позднее легионеры стали именовались кавалерами, а командиры – командорами. A высшей степенью отличия стала степень носителей знака Большого Орла, впоследствии отмененная.

2. Лазар Карно (фр. Lazare Nicolas Marguerite Carnot; 1753–1823) – французский государственный и военный деятель, инженер и ученый. Первым предложил название «комплексное число». Родился в многодетной (18 детей) семье адвоката еврейского происхождения. В 1773 году окончил военную школу. В Революцию был назначен (14 августа 1793) членом Комитета общественного спасения, ему было вверено заведование персоналом и движением войск. В составе Комитета Карно проявил изумительную деятельность, создав четырнадцать армий, организуя оборону по всей границе и руководя военными действиями. Был членом Директории. Убежденный республиканец, не захотел сотрудничать с Наполеоном и в 1800 году вышел в отставку. В Трибунате голосовал против многих предложений правительства, включая учреждение ордена Почетного легиона.


Святая Елена, маленький остров


I

«…Так как трехгодичный срок моего пребывания на Св. Елене должен истечь 18-го июня 1819-го года, считаю нужным воспользоваться первым случаем, который представится около этого времени, чтобы вернуться в Европу, и не могу преминуть донести В-му С-ву, что, вместо того чтобы приживаться к этой ужасной скале, я здесь беспрестанно страдаю нервным расстройством. По свидетельству всех медиков, крайний, нестерпимый жар тропиков вреден для моего здоровья и уже подточил его…»

Текст, приведенный выше, позаимствован из собрания официальных донесений, направленных в Петербург графу Нессельроде графом де Бальменом, уполномоченным Российской Империи на острове Св. Елены, месте ссылки человека, которого граф де Бальмен иной раз в своей переписке именует «Узником Европы». Ну, «Узником Европы» – именно так, с большой буквы – мог быть только Наполеон. A де Бальмен принадлежал к шотландскому роду, осевшему в России еще во времена Анны Иоанновны. Так что граф Александр Антонович де Бальмен был человеком вполне русским, сыном «…генерал-губернатора курского наместничества…».

По крайней мере, так обозначает должность отца графа де Бальмена М.А. Алданов, написавший небольшую повесть о Наполеоне на острове Св. Елены. Повесть называется «Святая Елена, маленький остров», и вещь эта представляет собой, не побоюсь тавтологии, маленький шедевр. Марк Александрович Ландау, писавший под псевдонимом Марк Алданов, жил в Париже, куда его вынесло из России вместе с волной белой эмиграции, а в 1940 году, после падения Франции, сумел перебраться в Америку. Человек он был умный, с широкими интересами, окончил в Киеве университет (два факультета – физико-математический и юридический), работал химиком, был автором нескольких научных публикаций в этой области, но истинной его страстью была русская литература. Он очень много читал, дружески общался с Набоковым и с Буниным, а перед Л.Н. Толстым поистине преклонялся и даже написал о нем специальное исследование, «Загадка Толстого». Сам Марк Александрович тоже писал – романы, очерки, исторические «портреты», и его знаменитые друзья из мира литературы очень его хвалили. Вплоть до того, что, по слухам, И.А. Бунин собирался выдвигать его произведения на Нобелевскую премию. Слухи, возможно, справедливы – не потому, что романы Марка Александровича были так уж хороши, они были скорее среднего качества, а потому, что Бунин любил выдвигать на Нобелевскую премию тех, кто не имел ни малейшего шанса ее получить.

Как бы то ни было, повесть Алданова «Святая Елена, маленький остров» имела такой успех, что даже принесла ее автору некоторые коммерческие выгоды – не частое событие в эмигрантской литературе. Она действительно очень хорошо написана. Следуя методу обожаемого Марком Александровичем Толстого, он описал Наполеона не прямо, а как бы в зеркале, со стороны, с точки зрения современника, который озабочен в основном собой, а об увиденном повествует, не особо в него вникая и не больно-то понимая то, что он видит.

Вот на роль такого постороннего наблюдателя М.А. Алданов и определил графа Александра Антоновича де Бальмена, пребывавшего на острове в качестве русского «пристава» при Наполеоне. Сам граф, как мы знаем из его переписки с Нессельроде, слова этого не любил и больше склонялся к определениям вроде «комиссара» или «уполномоченного».


II

B свете вышеизложенного есть смысл посмотреть на докладную записку графа еще раз – текст ее подлинный, это один из документов, включенных в издание: «Из бумаг графа де Бальмена». // Русский архив, 1869. Жалобы на здоровье, «…безвозвратно подорванное на острове…», следует понимать как просьбу о переводе. Здоровье графа было превосходным – ему было немногим более тридцати. На климат он жалуется тоже совершенно несправедливо. Для подтверждения этого можно посмотреть географический атлас, а можно и просто заглянуть в труд Е.В. Тарле «Наполеон»:

«…Климат острова Св. Елены очень здоровый. В самом жарком месяце средняя дневная температура – около 24° по Цельсию, в самом холодном месяце – около 18 1/2°, а средняя годовая температура 21°. Теперь там больших лесов сравнительно мало, но 100 лет тому назад на острове их было еще много. Питьевая вода очень вкусная и здоровая, орошение острова обильное, много травы и густых кустарников, зарослей, где водится дичь. Весь остров занимает 122 квадратных километра и базальтовыми темно-зелеными почти отвесными скалами как бы подымается из океана…»

Так что ужасная скала не так уж и мала, и с климатом все обстоит вполне благополучно. Другое дело, что остров очень далек от Европы, и даже до ближайшего берега (да и то – африканского) расстояние где-то около 2000 километров. Если же говорить не об Африке, где в начале XIX века особой цивилизации не наблюдалось, то ближайшим портом к острову Св. Елены был Рио-де-Жанейро, и граф де Бальмен там даже побывал и был представлен тамошнему монарху, королю Португалии Жуану VI, которого англичане спасли из Лиссабона от подходивших к городу войск Жюно и перевезли в Бразилию. Так он там и остался, а теперь все беспокоился – не доберется ли Наполеон Бонапарт и до Бразилии, с целью устроить там смуту?

Граф его успокоил – бежать с острова чрезвычайно трудно. Английское правительство в самом деле беспокоилось о возможном побеге и разместило там гарнизон и небольшую флотилию, с целью пресечь в зародыше всякую попытку освободить узника. В качестве возможного освободителя подозревался Жозеф Бонапарт, который мог снарядить корабль, направить его в Южную Атлантику, а там уж, каким-то образом исхитрившись, взять Наполеона на борт, увезти его в Америку или даже в Европу. Хотя и непонятно – кто в Европе рискнул бы дать Наполеону пристанище? Главной проблемой графа де Бальмена на острове Св. Елены была чудовищная, непереносимая скука. Он в этом отношении был не одинок. Английские офицеры из состава гарнизона полагали, что если бы их узник был расстрелян или повешен, он оказал бы им огромную услугу – их наконец перевели бы куда-нибудь в другое место. Впрочем, к пленнику они относились с почтением. Вот свидетельство российского комиссара – в письме к своему правительству граф де Бальмен пишет следующее:

«…Что более всего удивительно, это влияние, которое этот человек, пленник, лишенный трона, окруженный стражей, оказывает на всех, кто к нему приближается… Французы трепещут при виде его и считают себя совершенно счастливыми, что служат ему… Англичане приближаются к нему только с благоговением. Даже те, которые его стерегут, ревностно ищут его взгляда, домогаются от него одного словечка. Никто не осмеливается держать себя с ним на равной ноге…»

Наполеон жил в выделенной ему усадьбе под названием Лонгвуд, с губернатором острова не общался и, по-видимому, мучился тем же, чем и граф де Бальмен и английские гарнизонные офицеры, – неистовой скукой.

Возможно, на Св. Елене он завидовал маршалу Нею, которого победившие Бурбоны расстреляли.

Если принять аналогию между запертым на острове Эльба Наполеоном и ослепленным Самсоном, который обрушил храм на своих врагов и похоронил себя под его обломками, то Наполеону повторить подвиг сказочного богатыря не удалось: слишком уж много врагов у него набралось. Да и похоронил он себя заживо…

Конечно, остров площадью в полторы сотни квадратных километров – не подземный склеп, и усадьба Лонгвуд – не заколоченный гроб, и пребывал Наполеон на Св. Елене не в одиночку, а в окружении как бы даже небольшого «двора» – с ним в изгнание отправились генералы Бертран, Гурго, Монтолон, Лас-Каз в качестве секретаря, и присутствовало даже дамское общество – Бертран и Монтолон взяли с собой на остров своих жен; были слуги, его новый камердинер Маршан и корсиканец Сантини.

Но ощущения пожизненного заключения все это не снимало. Почта императора проверялась, попытка передачи в окружающий мир письма, не прошедшего через цензуру губернатора, приравнивалась к контрабанде. Наполеону не повезло с тюремщиком – сэр Гудсон Лоу, по идее, владел итальянским, и даже в форме его корсиканского диалекта, потому что когда-то служил на Корсике, но во всех остальных отношениях оказался человеком совершенно неподходящим.

Он был назначен на должность выше той, на которую мог бы претендовать в обычное время, поэтому больше всего на свете опасался сделать что-нибудь не так – и своими бесчисленными «мерами предосторожности» он довел единственного заключенного до непрерывного и непроходящего раздражения. К Наполеону посылали специальных посланцев, которые должны были лично убеждаться в том, что он на месте. Однажды такой «посланец» даже заглянул в ванную комнату к императору…

Первое время заключение проходило в занятиях. Наполеон диктовал, много читал, играл в шахматы – все это было довольно слабой заменой тому 15-часовому рабочему дню, который был у него в обычае. Он даже попытался изучить английский – без особого успеха. «Двор» его постепенно пустел – уехали и Гурго, и Бертран, и Лас-Каз.

В повести М.А. Алданова граф де Бальмен женится на юной 15-летней падчерице губернатора острова Св. Елены, сэра Гудсона Лоу (oн, кстати, действительно на ней женился, что подтверждает тезис о том, что граф был вполне здоров, а мучился только скукой) – и однажды, прогуливаясь по острову с юной супругой, натыкается на какого-то непонятного человека, который в полном одиночестве развлекается тем, что кидает камушки в воду маленькой мелкой бухточки.

Он узнает в нем Наполеона, с которым тщетно пытался познакомиться все эти годы, которые он провел на острове. Это зрелище поражает его как удар грома – граф буквально бежит прочь. Он видел человека, который повелевал миром, и вот к чему свелось все его владычество…

Высказанная выше мысль принадлежит, конечно, не Наполеону, а Марку Александровичу Алданову. Он добавляет к своему повествованию еще и такой эпизод:

«… У одного из его приближенных – у того, кто, при всех своих недостатках, был особенно предан императору, кто оставался с ним до конца его дней и кого он сам называл своим сыном, – была красивая жена. На нее в последние годы жизни Наполеон обратил усталое внимание. У женщины этой родилась на Святой Елене дочь, чрезвычайно похожая лицом на императора. И от мысли, что жертвой его последней холодной прихоти сделался вряд ли не единственный в мире человек, как-никак сохранивший ему верность до гроба, от мысли этой чуть шевелилось то страшное и дьявольское, что всю жизнь клокотало в Наполеоне…»

Имен М.А. Алданов не называет, но приближенным, о котором он говорит, был граф Монтолон, у которого действительно была красивая жена. И она действительно родила девочку, похожую лицом на императора, и даже назвала ее Наполеоной.

Многие люди – например, автор английской биографии Наполеона, Алан Ском (Alan Schom) – утверждали, что в конце концов Монтолон его за это и отравил.


III

Наполеон умер 5 мая 1821 года. Перед этим долго болел. Вскрытие показало изъязвленный желудок, что было диагностировано как рак. От этой же болезни умер его отец, Карло.

Алданов пишет, что перед смертью Наполеон отдал своему камердинеру бриллиантовое ожерелье.

«…Вот что, голубчик, – прибавил он. – Я завещал тебе пятьсот тысяч франков, но мои деньги далеко, во Франции. Бог знает, когда ты их получишь. Возьми пока…

Он вынул из ящика бриллиантовое ожерелье.

– Оно стоит тысяч двести. Я тебе его дарю. Спрячь. Ступай…»

Марк Александрович, как правило, очень точен. Возможно, он имел в виду совершенно определенное ожерелье? Его привезла на Эльбу Гортензия де Богарнэ. Она знала, что Наполеон лишен полагавшихся ему миллионов и очень стеснен в деньгах, и она вернула ему его подарок, который он сделал ей в более счастливые времена, – бриллиантовое ожерелье. Оно стоило как раз те 200 тысяч франков, о которых говорит Наполеон у Алданова.

Графу Монтолону было завещано два миллиона франков, которых он не получил. Братья скончавшегося императора Наполеона убедили его банкира, Лаффита, в том, что Монтолон повинен в смерти завещателя.

Косвенных свидетельств отравления и в самом деле хватает. Например, внезапная смерть совершенно до того здорового и никогда не болевшего телохранителя Наполеона, Сантини, присланного на остров Св. Елены «дядей Фешем». Он был предан «племяннику», сделавшему его кардиналом, и пытался помочь ему всем, чем только мог.

Е.В. Тарле приводит в своем «Наполеоне» другую версию – он говорит о редкой тропической болезни, которую Наполеон мог подцепить в Египте и которая проснулась в нем опять, через много лет, в результате тяжелого стресса. В последнее время появились данные, подтверждающие возможность отравления – в волосах Наполеона обнаружили высокую концентрацию мышьяка.

Правды, по-видимому, мы не узнаем никогда.

Похоронить себя Наполеон Бонапарт завещал во Франции, но место для могилы указал на острове Св. Елены. Его волю выполнили, но договориться о надписи на могиле не смогли. Дело в том, что англичане не признавали Наполеона императором и именовали его «генерал Бонапарт». Так что вышел спор: французы настаивали на коротком слове «Наполеон», сэр Гудсон Лоу, опасаясь оплошать в глазах своего лондонского начальства, не соглашался и предлагал слово «Бонапарт».

Могила осталась без имени.


Человек и его гений

Мюрат после падения Наполеона попытался вернуть себе королевство в Неаполе. При высадке его схватили и без лишних церемоний расстреляли. С Жюно судьба обошлась еще суровее – здоровье его надломилось, и он сошел с ума. B 1813 году Жюно выбросился из окна. Смерть наступила не сразу, и еще несколько дней он сильно мучился. Его жена, потеряв состояние, в надежде раздобыть денег издала свои мемуары, повествующие о ее жизни при дворе Наполеона. С изданием ей помог ее тогдашний «молодой друг» – Оноре Бальзак. В ее мемуарах много неправды.

Каролина Бонапарт, вдова Мюрата, надолго пережила своего мужа. С помощью своего старого друга, Меттерниха, она нашла убежище в австрийских владениях и проживала там до своей смерти в качестве «графини Липоны». Скончалась в 1839 году.

Люсьен Бонапарт пережил ее на год – он умер в 1840-м. У него и его второй жены, которую он не захотел оставить даже за обещанную ему братом королевскую корону, было 10 детей.

Жозеф Бонапарт, назначенный королем Испании, долгое время жил в Филадельфии, и даже завел поместье в Нью-Джерси. Он умер во Флоренции в 1844 году.

Полина Бонапарт, княгиня Боргезе, обрела бессмертие в скульптурном портрете, сделанным Кановой, «Venus Victrix» – «Венера Победоносная». Умерла в 1825 году, далеко не дожив до 50.

Эжена де Богарнэ выручил его удачный брак – тесть, король Баварии, дал возможность своему зятю и отцу его внуков жить в спокойном достатке.

Луи Бонапарт, король Голландии, был личностью довольно бесцветной, но его третий сын, рожденный в браке с Гортензией де Богарнэ, стал сперва президентом Французской Республики, а потом и императором Франции, приняв имя Наполеона Третьего.

«Наполеоном Вторым» он считал своего двоюродного брата, сына Наполеона Первого и Марии-Луизы. Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт, король Римский (фр. Napol?on Fran?ois Joseph Charles Bonaparte), он же Франц, герцог Рейхштадтский, жил при дворе своего деда, императора Франца, и умер совсем молодым. Возможно, его отравили.

Если отвлечься от клана Бонапартов, то в судьбах людей, встреченных нами на страницах этой книги, мы тоже увидим немало интересного.

Фуше, министр полиции Наполеона в 1815-м, разумеется, предал его и сумел представить дело так, что и возвратившиеся Бурбоны решили доверить ему свою безопасность – он получил назначение все на тот же пост министра полиции, только уже при новом режиме.

Талейран умудрился дожить до второго, окончательного падения Бурбонов и послужить новой Орлеанской династии в качестве ее посла в Англии. Таким образом, карикатурист, изобразивший его с шестью головами – из которых пять восхваляли следующие друг за другом политические режимы, управлявшие Францией, и лишь одна еще ничего не восклицала, но была готова восхвалить и режим номер шесть, – попал в самую точку.

Доротея де Саган, герцогиня Дино, поселилась вместе cо своим «дядюшкой», Талейраном, и даже родила ему дочь.

Ее старшая сестра, Вильгельмина де Саган, в которую так безнадежно был влюблен Меттерних, снова вышла замуж – на этот раз за какого-то никому не известного майора австрийской армии фон Шуленбурга. Она развелась с ним через 3 года. Герцогиня умерла в 1839 году, в возрасте 58 лет, не оставив законного потомства. Ее дочь ей из Финляндии не вернули.

Княгиня Багратион устроила свою судьбу более удачно – она вышла замуж за богатого англичанина. Внучка Меттерниха видела ее в Париже, когда ей было уже за 60, о чем и написала в своих мемуарах. Княгиня отрицала саму идею старости и в свои годы все еще носила платья с большими декольте и кокетливые прически, составленные из тех немногих волос, которые у нее еще оставались. По мнению мемуаристки – «…больше всего она напоминала готовый рассыпаться скелет…».

Меттерних оставался у власти вплоть до 1848 года, когда вспышки европейских революционных движений вынудили его отойти от дел. После добрых 40 лет пребывания у власти, в возрасте 75 лет, ему пришлось уйти в отставку. Он прожил до 1859-го и даже в период Крымской войны, в 1853–1855 годы, в глубокой старости, привлекался императором Францем-Иосифом для консультаций. На службу его, однако, больше не звали, что огорчало старика просто несказанно.

Тем не менее «система Меттерниха», состоящая в использовании нерушимого принципа – баланса интересов великих держав и, как следствие, сознательном самоограничении, «…с целью предотвращения зависти, ведущей к созданию враждебной коалиции…», – оказалась повсеместно усвоена.

Система эта, в общем, продержалась добрых сто лет, вплоть до Первой мировой войны.

Англичане закончили выплаты по облигациям времен Наполеоновских войн только через сто лет после объявленной им «континентальной блокады», в 1906 году.

Война стоила им невообразимо огромных затрат, бюджеты год за годом сводились с дефицитом в 25–30 процентов, которые покрывались за счет продажи широкой публике государственных облигаций. Тем не менее Англия сумела выдержать все штормы эпохи и в период «после Наполеона» стать «мастерской всего мира» и самой процветающей из стран Европы.

Если уж говорить о Европе – ее основной политической идеей была «система Меттерниха», о которой у нас был случай поговорить выше. A среди «последователей Меттерниха» не было человека, более пылко восхищавшегося им, чем К.В. Нессельроде – и это несмотря на то, что действовал Меттерних против России, страны, которой Нессельроде служил. Карл Васильевич находил «систему Меттерниха» единственно правильной, а самого Меттерниха – идеальным образцом дипломата.

Тут надо принять во внимание еще одно обстоятельство. Генри Киссинджер, в бытность свою профессором-историком посвятивший Меттерниху докторскую диссертацию, а впоследствии занимавший в правительстве США посты, вполне сравнимые с теми, которые занимал объект его исследований, однажды обмолвился в интервью (кажется, после визита в Китай, к председателю Мао), что уже после того, как в переговорах приняты во внимание и стратегические, и политические, и экономические соображения, всегда «…в остатке есть еще и личность партнера, с которым переговоры ведутся...».

Примем во внимание, что в конце XX века историю делали люди, принадлежащие к совершенно разным культурам, говорящие на разных языках и, как правило, уже имеющие внуков.

Ho во времена Меттерниха историю творили люди одной социальной группы. Дворяне Европы, по крайней мере, верхний их слой, все, от Швеции до Андалузии, говорили на французском и полностью разделяли один и тот жe образ жизни и один и тот жe кодекс чести.

Национализм – кроме разве что Франции и в какой-то мере Пруссии – еще не пустил в Европе глубоких корней, и царю Александру мог служить и немец Нессельроде, и швед граф Армфельт, и корсиканец Поццо ди Борго – просто как дворяне, верные своему суверену.

Соперники в политике не только говорили на одном языке и принадлежали к одной и той же культуре, но зачастую были молоды – от 30 до 40. Они вполне могли соперничать в борьбе за одну и ту же женщину – «свет» не очень считался с национальными границами. У того же Меттерниха был долголетний роман с княгиней Ливен, сестрой графа Бенкендорфа, шефа российского жандармского ведомства. Дама эта была чем-то вроде неофициального российского представителя, сперва в Лондоне, а потом в Париже, и считалась блестящим дипломатом – она очень много знала. Такого рода обстоятельства, случалось, добавляли конфликтам остроты – но и способствовали некоему взаимопониманию.

Нессельроде, верно служивший и императору Александру Первому, и наследовавшему ему Николаю Первому, вполне мог восхищаться австрийским политическим деятелем – его российского патриотизма это никак не затрагивало.

Надо сказать, что в русской исторической и литературной традиции Меттерниху – да и Нессельроде – не повезло. Всякому благонамеренному российскому публицисту просто полагалось их обоих неистово поносить.

Начало этой традиции было положено, по-видимому, в период Крымской войны.

К этому времени волна национализма докатилась и до России – и неудачи в Крымской войне очень его обострили. Племянник Наполеона Первого, Луи-Наполеон, в союзе с Англией воевал тогда против Николая Первого, младшего брата царя Александра.

Позиция Австрии, чей переход на сторону англо-французских союзников окончательно решил исход этой неудачной для России войны, вызвала в России волну огромной к ней неприязни.

Это было принято интерпетировать как «…измену…» – и Австрии доставалось со всех концов политического спектра Российской Империи. А уж заодно и воплощению австрийской государственной мудрости, Меттерниху, хотя ко времени Крымской войны он был давно в отставке.

Нессельроде поносили и за дружбу с Меттернихом, и, по-моему, просто за его иностранную фамилию. Ha него сваливали вину за проигранную войну, хотя он был единственным человеком из царского окружения, кто попытался ее предотвратить. Нессельроде с царем никогда не спорил – слово «самодержец» вполне исчерпывающе описывало для него и роль, и полномочия его государя. Но накануне рокового шага он заперся в кабинете и написал меморандум, в котором с необыкновенной ясностью и точностью изложил все последствия, которые, по его мнению, могут произойти от занятия Россией придунайских княжеств. Меморандум, представленный графом Нессельроде государю, в самых почтительных выражениях заключался просьбой «…уволить его от звания канцлера в случае, если Его Величеству не благоугодно будет принять в милостивое внимание это его представление…». Паскевич, как-никак и фельдмаршал, и лучший полководец Николая Первого, думал точно так же – но возразить царю не решился. Так что дипломат оказался храбрее военного…

Но кого же интересовала тогда правда или справедливость, когда сменивший Нессельроде в роли канцлера Горчаков величаво говорил всем, кто хотел его слушать, что «…его предшественник служил только Государю…», а вот он, Горчаков, положил начало «…служению Государю и Отечеству…».

Фраза была красива, пала на подготовленную почву и привилась.

Интересно, что традиция пережила даже Октябрьскую революцию. Виноградов в своей книге о Стендале, «Три цвета времени», рисует картину Европы, набитой «…шпионами Меттерниха…». Даже Ю.Тынянов, человек огромного ума и эрудиции, и тот в «Смерти Вазир-Мухтара» показывает Нессельроде как полное ничтожество, что вряд ли соответствовало действительности.

Российская Империя при Александре Первом и Николае Первом не была образцом меритократии, но, уж конечно, и в ней «…полное ничтожество…» не продержалось бы у руля внешней политики России в течение добрых 40 лет.

Литература вообще отражает реальный мир довольно причудливо.

Скажем, Жомини (перешедший на сторону врага из-за того, что его обошли повышением) на русской службе написал действительно важные и значительные исследования военных кампаний Наполеона. Но в литературе он остался в одной строчке стихов Дениса Давыдова, обращенной к молодым гусарам, не понимающим сути души истинного кавалериста: «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова…». Ну, с водкой тут все понятно, а вот «Жомини» – это он, барон Империи, Антуан Анри Жомини, тот самый…

Княгиня Багратион угодила в персонажи Бальзака, в «La Peau de Chagrin». Герцогиня де Саган в образе «доброй бабушки» оказалась в чешском романе, написанном Боженой Немцовой, который так и называется, «Babicka».

Вот адмиралу Чичагову не повезло – он фигурирует в басне Крылова в качестве щуки, хвост которой на суше объели мыши. Очень поспособствовавший этому «…объеданию щучьего хвоста…» М.И. Кутузов в басне не фигурирует…

Если уж говорить, кому повезло или не повезло в литературе, то завидная доля досталась офицеру, выведенному Л.H. Толстым в «Войне и мире», которого видит раненый князь Андрей. Офицер едет по полю, говоря своему собеседнику, что «…война должна быть перенесена в пространство…». Не совсем понятно, правда, кто этот офицер? Клаузевиц? A может быть – Вольцоген? B его переписке было нечто подобное.

Собственно, это неважно, а важно то, что Толстому, разумеется, это кажется чудовищной глупостью. В 1870 году в ходе франко-прусской войны идеи Клаузевица – «…теоретическое осмысление Наполеона…» – будут опробованы на практике, и результаты окажутся очень далеки от представлений Толстого о «…ненужности и преждевременности…» паровозов.

Лев Николаевич вообще писал широкими мазками:

«…Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить… волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.

Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее…»

Так он видел Историю. Наполеон для него – комедиант, позер, щепка на гребне несущей его волны, смешной и жалкий человек, чью жирную спину камердинер поливает одеколоном и растирает щетками.

Один гений описал другого – и сделал это желчно и неприязненно. Но как же они похожи друг на друга своим немыслимым упрямством… и нежеланием считаться ни с какими препятствиями и не видеть очевидного, и способностью легко выходить за «…рамки возможного…», и полным презрением и к чужому мнению, и к «здравому смыслу»…

Что же до «войн и битв», которые Наполеон, этот жалкий паяц, «…якобы выигрывал…», то Толстой в своей работе воспользовался романом Стендаля «Пармская обитель».

Герой романа, страстный бонапартист, мчится на помощь к своему герою, под Ватерлоо знакомится с маркитанткой, получает от нее саблю и совет, как ею пользоваться, и даже как бы использует его – и остается в недоумении: был он в сражении или нет? Картина как раз по вкусу Толстого – хаотичный мир, отнюдь не управляемый волей «…великого человека…». Один человек в принципе не может повлиять на ход событий. Согласно Толстому…

Но есть и другие мнения.

Алфред Мэхэн, военный теоретик, написал знаменитую книгу: «Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793–1812». Как ясно из названия, она посвящена как раз тому времени, когда жил и действовал Наполеон Бонапарт – генерал Французской Республики, ставший диктатором и впоследствии надевший на себя императорскую корону.

Мэхэн доказывает, что к 1795 году Революция исчерпала себя, дело шло к истощению Республики, к ее неминуемому поражению:

«…Военные неудачи и истощение вследствие плохого управления привели было Францию в 1795-м и затем снова в 1799 годах к последней крайности…»

А дальше добавляет следующее:

«…Ho оба раза ее [Францию] спас Бонапарт. Этот великий вождь и организатор не только принес с собой победу и исправил правительственный механизм, но еще дал также и центр, вокруг которого могли снова группироваться народный энтузиазм и доверие… Вся энергия нации суммировалась в одном могучем импульсе… который в течение первой половины наполеоновской карьеры направлялся с несравненной энергией и мудростью…»

Суждение Мэхэна выглядит куда более справедливым, чем суждение Толстого. Тут нужна оговорка – и Мэхэн, надо отдать ему должное, ее и делает. Все похвалы, связанные «…с несравненной энергией и мудростью...» Наполеона, отнесены к «…первой половине…» его правления.

Вторая половина началась, по-видимому, в 1806-м, когда после своей сокрушительной победы под Иеной он пошел слишком далеко – объявил «континентальную блокаду» и не пожелал отступить ни на шаг назад, сделав ее вопросом принципа. Все остальное – захват Испании, упорное нежелание считаться ни с какими возражениями и ни с какими препятствиями, немыслимое упрямство, самоубийственная вера в свою звезду – это уже скорее следствия той первой, поистине роковой ошибки, поставившей его на путь вечной и непрерывной войны. Его Дар широко раздвинул «…границы возможного…» и наделил носителя этого Дара неслыханной властью. А потом Наполеон, обладатель Дара, в точном соответствии с формулой об «…абсолютной власти, развращающей абсолютно...», перестал считаться вообще с чем бы то ни было – и разрушил все, что было им создано раньше.

Право же, хочется в данном случае разделить человека и его гений.

* * *

От Наполеона, поражавшего мир (для европейцев, его современников, мир почти целиком умещался в Европе), сейчас, по истечении добрых двухсот лет после его ухода с политической сцены, осталось не так уж много. Есть торт «Наполеон», который, согласно знатокам, надо «…подержать на свежем воздухе перед тем, как обмазывать кремом…». Есть коньяк «Наполеон» – не обязательно фирмы Курвуазье, его делают и другие. Слово «наполеон», собственно, обозначает степень выдержки коньяка: от 12 до 30 лет. Принимая во внимание центральное место, которое в рамках французской культуры отводится гастрономии, может быть, это не так уж и мало?

Что-нибудь еще – кроме еды? Ну, остались замечательные по ясности административные установления, сделанные Наполеоном. Скажем, система образования Франции, установленная им, существует и по сей день. Кодекс Наполеона – с последующими поправками – действует во Франции, несмотря на многочисленные смены политического строя, до настоящего времени и никогда не пересматривался полностью.

Как мы видим, Наполеон – законодатель и администратор жив во Франции и поныне. Но Наполеон-завоеватель, великий полководец, пронесший знамена Франции от Египта и до Москвы, выигравший множество сражений, проиграл все, что выиграл, и даже кое-что сверх этого.

Невероятная, превосходящая всякое воображение, беспримерная в истории авантюра, получившая название «Ста Дней Наполеона», окончилась поражением. Франция потеряла все завоевания Империи и все завоевания Республики – победоносные союзники свели ее к границам 1789 года. Даже не слишком удачливый племянник Наполеона, сын Гортензии де Богарнэ, Наполеон Третий, и то преуспел в этом смысле получше.

Как-никак Ниццу к Франции присоединил именно он. Ницца осталась французской, a из завоеваний его великого дяди в пределах современных французских границ не удержалось ничего. Правда, в Париже остались мосты, названные именами великих побед Наполеона, – Аустерлиц, Иена…

Колонна в память Аустерлица на площади Вандом, отлитая из австрийских и русских пушек, по образцу колонны Траяна. Ее воздвигли в 1807-м, по желанию Наполеона. Стоит и по сей день. Высота колонны 44 м, наверху – статуя Наполеона. Это уже третья статуя, украшающая колонну, первую сняли еще в 1814 году, при взятии Парижа. A в 1871-м, после падения Наполеона Третьего, даже и колонну повалили. Разрушить, правда, не смогли.

Осталась Триумфальная арка, воздвигнутая в честь побед Великой Армии. Достроенной Наполеон ее не увидел – ее доделали только в 1836-м, при Луи-Филиппе. Прах Наполеона провезли под ней в конце 1840 года, когда он все-таки вернулся с острова Святой Елены, чтобы упокоиться в Париже навечно, в гробнице в грандиозном комплексе-монументе военной славы Франции – L'h?tel national des Invalides. Это столь же непременное место посещения миллионов туристов, как и Лувр. B котором так и остались предметы искусства, взятые Наполеоном в качестве трофеев. Хотя, как это ни странно, Египетская коллекция была куплена у англичан.

Осталась слава.

У А. Франса в «Путешествии молодого Джамби» между иностранным путешественником и его местным проводником происходит такой диалог:

«– Дорого же вам досталась эта слава!

– За славу сколько ни заплати – все будет недорого!»

Может быть, местные жители не так уж и неправы?


Приложение


Пресловутое «чертовское счастье» Наполеона

Стихи А. Кушнера

Я. Гордину

Был туман. И в тумане
Наподобье загробных теней
В двух шагах от французов прошли англичане,
Не заметив чужих кораблей.
Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта,
Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз,
Слишком много азарта
Он вложил в это дело: упущен француз.
А представьте себе: в эту ночь никакого тумана!
Флот французский опознан, расстрелян, развеян, разбит.
И тогда – ничего от безумного шага и плана,
Никаких пирамид.
Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица.
И двенадцатый год, и роман-эпопея – прости.
О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица,
Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути.
Мне в истории нравятся фантасмагория, фанты,
Всё, чего так стыдятся историки в ней.
Им на жесткую цепь хочется посадить варианты,
А она – на корабль и подносит им с ходу – сто дней!
И за то, что она не искусство для них, а наука,
За обидой не лезет в карман.
Может быть, она мука,
Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: туман.

1977


На погребение английского генерала Сира Джона Мура

Полный текст стихотворения И. Козлова

Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп не с ружейным прощальным огнем
Мы в недра земли опустили.
И бедная почесть к ночи отдана;
Штыками могилу копали;
Нам тускло светила в тумане луна,
И факелы дымно сверкали.
На нем не усопших покров гробовой,
Лежит не в дощатой неволе, —
Обернут в широкий свой плащ боевой,
Уснул он, как ратники в поле.
Недолго, но жарко молилась творцу
Дружина его удалая
И молча смотрела в лицо мертвецу,
О завтрашнем дне помышляя.
Быть может, наутро внезапно явясь,
Враг дерзкий, надменности полный,
Тебя не уважит, товарищ, а нас
Умчат невозвратные волны.
О нет, не коснется в таинственном сне
До храброго дума печали!
Твой одр одинокий в чужой стороне
Родимые руки постлали.
Еще не свершен был обряд роковой,
И час наступил разлученья;
И с валу ударил перун вестовой,
И нам он не вестник сраженья.
Прости же, товарищ! Здесь нет ничего
На память могилы кровавой;
И мы оставляем тебя одного
С твоею бессмертною славой.

«Северные цветы», 1826 г.


Отрывок из мемуаров Талейрана, в котором повествуется о подготовке Наполеона к встрече с Александром Первым в Эрфурте, в сентябре 1808 года

Мое участие в Тильзитском договоре, знаки личного расположения, оказанные мне императором Александром, затруднения, создаваемые императору Наполеону Шампаньи, который появлялся каждое утро, чтобы усердно просить извинения за неловкости, совершенные накануне, моя личная связь с Коленкуром, достоинствам которого будет когда-нибудь отдано должное, – все эти обстоятельства заставили императора преодолеть затруднительное положение, в которое он поставил себя по отношению ко мне, яростно упрекая меня за осуждение его испанского предприятия.

Итак, он предложил мне отправиться с ним в Эрфурт и взять на себя предстоящие там переговоры, предоставив подписание завершающего их договора министру внешних сношений, на что я согласился. Доверие, проявленное им ко мне при нашем первом разговоре, доставило мне своего рода удовлетворение. Он велел дать мне всю переписку Коленкура, и я нашел ее превосходной. В течение нескольких часов он посвятил меня в курс всего, что было сделано в Петербурге, и я всецело отдался, поскольку это было в моих силах, устранению из этого своеобразного свидания всякого духа авантюризма.

Наполеон хотел придать свиданию возможно больше блеска; он имел привычку постоянно говорить окружающим его лицам о главной занимавшей его мысли. Я был еще обер-камергером; ежеминутно он посылал за мной, как и за обер-гофмаршалом генералом Дюроком, и за Ремюза, заведовавшим придворными спектаклями. «Мое путешествие должно быть великолепно», – повторял он нам ежедневно. За одним из завтраков, на котором мы присутствовали все трое, он спросил меня, кто будут очередные камергеры. «Мне кажется, – сказал он, – что у нас нет представителей больших имен, я желаю их присутствия: ведь они одни умеют представительствовать при дворе. Надо отдать справедливость французской знати: она изумительна в этом деле». – «Ваше величество, у вас есть Монтескью». – «Хорошо». – «Князь Сапега». – «Неплохо». – «Мне кажется, что достаточно двоих; путешествие будет непродолжительным, и они смогут постоянно быть при вашем величестве». – «В добрый час… Ремюза, нужно, чтобы спектакли происходили ежедневно. Пошлите за Дазенкуром. Ведь он директор?»– «Слушаюсь, ваше величество». – «Я хочу поразить Германию пышностью». Так как Дазенкура не нашли, то распоряжения о спектакле были отложены на следующий день. «В намерения вашего величества, наверное, входит, – сказал Дюрок, – побудить некоторых высоких особ прибыть в Эрфурт, а время не терпит отлагательства». – «Один из адъютантов Евгения, – ответил император, – уезжает сегодня; можно указать ему то, на что он должен намекнуть своему тестю (баварскому королю), а если прибудет один король, то все они захотят последовать за ним. Но нет, – добавил он, – не следует пользоваться для этого Евгением; он недостаточно догадлив и, хотя умеет точно выполнять мои желания, для намеков не годится. Талейран подходит лучше; тем более, – сказал он смеясь, – что, критикуя меня, он укажет на желательность для меня этого приезда. Затем уже моим делом будет показать, что это было мне совершенно безразлично и даже скорее обременительно». На следующий день за завтраком император призвал Дазенкура, ожидавшего его распоряжений. Он приказал присутствовать за завтраком Ремюза, генералу Дюроку и мне. «Дазенкур, вы слышали, что я отправляюсь в Эрфурт?» – «Да, ваше величество». – «Я хочу, чтобы туда прибыла Французская комедия». – «Должна ли она играть комедию и трагедию?» – «Я хочу лишь трагедии: наши комедии будут бесполезны; за Рейном их не понимают». – «Ваше величество желает, конечно, превосходных спектаклей?» – «Да, чтобы это были наши самые лучшие пьесы». – «Ваше величество, можно было бы дать «Аталию». – «Аталия»! Фу! Вот человек, который не может меня понять. Разве я еду в Эрфурт для того, чтобы вбить в голову этим немцам какого-нибудь Иоаса? «Аталия»! Как это глупо! Ну, довольно, мой милый Дазенкур. Предупредите своих лучших трагических актеров, чтобы они приготовились к поездке в Эрфурт, а я дам распоряжение о дне вашего отъезда и о пьесах, которые должны быть сыграны. Идите… Как эти старые люди глупы! «Аталия»! Правда, это моя ошибка, зачем с ними советоваться? Я ни у кого не должен был спрашивать совета. Если бы еще он сказал мне про «Цинну»: там действуют большие страсти, и затем есть сцена милосердия, а это всегда хорошо. Я знал почти всего «Цинну» наизусть, но я никогда не декламировал хорошо. Ремюза, не правда ли, это из «Цинны»:

Tout ces crimes d’?tat qu’on fait pour la couronne, Le ciel nous en absout, lorsqu'il nous la donne?

(«Цинна», действие V, явление 2: Все государственные преступления, совершаемые ради короны, – отпускаются нам небом, когда оно нам ее дает.)

Я не знаю, хорошо ли я читаю стихи». – «Ваше величество, это из «Цинны», но мне кажется, что там: «Alors qu’il nous la donne».

– «Какие идут затем стихи? Возьмите Корнеля». – «Ваше величество, это ни к чему, я их помню:

Le ciel nous en absout, alors qu'il nous la donne;
Et dans le sacre rang ou sa faveur l'a mis,
Le passe devient juste et l’avenir permis.
Qui peut у parvenir ne peut ?tre coupable;
Quoi qu'il ait fait ou fasse, il est inviolable.

(Они отпускаются нам небом, когда оно нам ее дает, – и в том освященном месте, на которое она вознесена его благоволением, – всякое прошлое становится чистым и всякое будущее дозволенным. – Тот, который ее достигает, не может быть виновным, – что бы он ни сделал или ни делал, он неприкосновенен.)

– «Это превосходно, особенно для немцев, которые верны своим старым взглядам и до сих пор еще говорят о смерти герцога Энгиенского: надо расширить их мораль».

В это время Наполеон давал аудиенции видным и заслуженным лицам, приехавшим в Эрфурт, чтобы его увидеть. Каждое утро он с удовлетворением читал список новоприбывших. Прочтя в нем имя Гёте, он послал за ним. «Господин Гёте, я восхищен тем, что вижу вас». – «Ваше величество, я замечаю, что, когда вы путешествуете, вы не пренебрегаете бросить взгляд на самые ничтожные предметы». – «Мне известно, что вы первый трагический поэт Германии». – «Ваше величество, вы обижаете нашу страну, мы считаем, что и у нас есть свои великие люди. Шиллер, Лессинг и Виланд, вероятно, известны вашему величеству». – «Признаюсь, что совершенно их не знаю; однако я читал «Тридцатилетнюю войну», но должен просить извинения: она, как мне кажется, может удовлетворить своим трагическим сюжетом лишь наши бульвары». – «Ваше величество, мне незнакомы ваши бульвары, но я предполагаю, что на них ставят спектакли для народа; мне досадно, что вы так строго судите одно из лучших проявлений духа современной эпохи». – «Вы живете обычно в Веймаре; там собираются известные германские литераторы?» – «Ваше величество, они находят там сильное покровительство, но в настоящий момент из известных всей Европе лиц в Веймаре находится лишь Виланд, так как Мюллер живет в Берлине». – «Я был бы рад видеть Виланда!»– «Если ваше величество позволит мне ему об этом сообщить, то я уверен, что он немедленно сюда приедет». – «Говорит ли он по-французски?» – «Он знает этот язык и даже сам исправлял некоторые французские переводы своих работ». – «Пока вы здесь, вам следует ежедневно посещать наши спектакли. Для вас было бы небесполезно посмотреть представление хороших французских трагедий». – «Ваше величество, я их очень охотно посмотрю, и должен признаться, что я уже раньше предполагал это сделать; я перевел несколько французских пьес или, скорее, им подражал». – «Каким из них?» – «Магомету» и «Танкреду». – «Я спрошу у Ремюза, есть ли у нас здесь такие актеры, которые могли бы их сыграть. Я был бы очень рад, если бы вы увидели их представленными на французском языке. Вы не так строги, как мы, в отношении законов драмы». – «Ваше величество, единства не играют у нас существенной роли». – «Каково, по вашему мнению, наше пребывание здесь?» – «Ваше величество, оно весьма блестяще, и я надеюсь, что оно будет полезно нашей стране». – «Счастлив ли ваш народ?» – «Он надеется на многое». – «Господин Гёте, вы должны были бы оставаться здесь в течение всего моего пребывания и написать о впечатлении, произведенном на вас тем пышным зрелищем, которое мы вам доставляем». – «Увы, ваше величество, для такой работы требуется перо какого-нибудь писателя древности». – «Принадлежите ли вы к числу тех, которые любят Тацита?» – «Да, ваше величество, очень». – «А я нет, но об этом мы поговорим в другой раз. Напишите Виланду, чтобы он сюда приехал; я отвечу ему визитом в Веймаре, куда меня пригласил герцог. Я буду очень рад увидеть герцогиню; это женщина больших достоинств. Герцог в течение некоторого времени довольно дурно вел себя, но теперь он наказан». – «Ваше величество, если он и вел себя плохо, то наказание все же немного сурово, но я не судья в подобных вещах; он покровительствует литературе и наукам, и мы можем лишь восхвалять его». – «Господин Гёте, приходите сегодня вечером на «Ифигению», это хорошая пьеса; она, правда, не принадлежит к числу моих самых любимых, но французы ее очень ценят. В партере вы увидите немалое число государей. Знаете ли вы принца-примаса?» – «Да, ваше величество, я с ним почти дружески связан; у этого принца много ума, большие знания и много великодушия». – «Прекрасно, вы увидите сегодня вечером, как он спит на плече вюртембергского короля. Видали ли вы уже русского императора?» – «Нет, ваше величество, никогда, но я надеюсь быть ему представленным». – «Он хорошо говорит на вашем языке: если вы напишете что-нибудь о свидании в Эрфурте, то это надо ему посвятить». – «Ваше величество, это не в моем обычае; когда я начал писать, я поставил себе за правило никогда не делать посвящений, чтобы потом не раскаиваться». – «Великие писатели эпохи Людовика XIV были не таковы». – «Это правда, ваше величество, но вы не можете гарантировать, что они никогда в этом не раскаивались». – «Что сталось с этим мошенником Коцебу?» – «Ваше величество, говорят, что он в Сибири и что ваше величество будет просить императора Александра его помиловать». – «Но знаете ли вы, что этот человек не в моем духе?» – «Ваше величество, он очень несчастен и у него большое дарование». – «До свидания, господин Гёте».

Я проводил Гёте и пригласил его к обеду. Вернувшись, я записал этот первый разговор, а во время обеда я убедился из его ответов на мои вопросы, что моя запись совершенно точна. По окончании обеда Гёте пошел в театр; я хотел, чтоб он сидел близко к сцене, но это было довольно трудно, потому что в первых рядах кресел сидели коронованные особы; наследные принцы, теснясь на стульях, занимали вторые места, а сзади них все скамьи были заняты министрами и медиатизированными князьями. Я поручил Гёте Дазенкуру, который, не нарушая приличий, сумел его хорошо усадить.

Пьесы для спектаклей в Эрфурте выбирались с большой тщательностью и искусством. Их сюжет относился к героическим эпохам или к важным историческим событиям. Побуждая к изображению на сцене героических эпох, Наполеон думал вырвать всю эту древнюю германскую аристократию, среди которой он находился, из обычной для нее обстановки и заставить ее перенестись силой собственного воображения в другие страны; перед ее взором проходили люди, великие по своим личным качествам, ставшие легендарными по своим поступкам, создавшие целые народы и ведущие свое происхождение от богов.


Путешествие молодого Джамби по Пингвинии

Относящийся к Наполеону отрывок из романа Анатоля Франса «Остров Пингвинов», пародийно переосмысленной истории Франции

После девяностодневного плавания по морю я высадился в обширном и пустынном порту войнолюбивых пингвинов и по невозделанным землям добрался наконец до столицы, лежащей в развалинах. Опоясанная валами, полная казарм и арсеналов, она являла вид воинственный, но разоренный.

На улицах всякие рахитичные калеки, гордо таскавшие на себе лохмотья военных мундиров, бряцали ржавым оружием.

– Что вам здесь надо? – грубо окликнул меня у городских ворот какой-то солдат с грозно торчащими в небо усами.

– Сударь, – отвечал я ему, – я приехал сюда из любознательности – осмотреть остров.

– Это не остров, – поправил меня солдат.

– Как! – воскликнул я. – Остров пингвинов – оказывается, не остров?!

– Нет, сударь, – это инсула [1]. Прежде его действительно называли островом, но вот уже сто лет, как он, согласно декрету, именуется инсулой. Это единственная инсула во всем мире. Паспорт у вас есть?

– Вот он!

– Ступайте завизируйте его в министерстве иностранных дел.

Хромой провожатый, посланный со мною, остановился на большой площади.

– Наша инсула, как вам известно, – сказал он, – родина величайшего гения в мире – Тринко, статуя которого здесь, перед вами; обелиск, направо от вас, воздвигнут в память рождения Тринко; колонна, налево, увенчана фигурой Тринко с диадемой. А там, дальше, – триумфальная арка в честь Тринко и его семьи.

– Что же он совершил столь необыкновенного, этот Тринко? – спросил я.

– Он вел войны.

– Но в войнах нет ничего необыкновенного. Мы, малайцы, постоянно воюем.

– Возможно, но Тринко – величайший воитель всех времен и народов. Равного ему завоевателя нет и никогда не было. Входя в наш порт, вы, конечно, видели на востоке конусообразный вулканический остров Ампелофор, небольшого размера, но прославленный своими винами; а на западе – остров более обширный, который возносит к небесам ряд острых зубьев, почему и зовется Собачьей Челюстью. Он богат медной рудою. До прихода Тринко к власти оба эти острова принадлежали нам, и здесь кончались наши владения. Тринко распространил владычество пингвинов на Бирюзовый архипелаг и Зеленый континент, покорил сумрачную Дельфинию, водрузил свои знамена среди полярных льдов и в раскаленных песках африканской пустыни. Он вербовал войска во всех завоеванных странах, и на смотрах вслед за частями нашей войнолюбивой пехоты и островными гренадерами, гусарами, драгунами, артиллеристами, вслед за нашими обозниками двигались желтолицые воины в синих доспехах, подобные вставшим на свой хвост ракам; краснокожие, с перьями попугая на голове, татуированные знаками солнца и плодородия, с позвякивающими колчанами за спиной, полными отравленных стрел; чернокожие, совершенно голые, вооруженные только своими зубами и ногтями; пигмеи верхом на журавлях; гориллы, опирающиеся на дубину из цельного древесного ствола, предводительствуемые старым самцом с крестом Почетного легиона на волосатой груди. И все эти войска в порыве пламенного патриотизма устремлялись под знаменами Тринко от победы к победе. В течение тридцати лет Тринко завоевал половину известного нам мира.

– Как! – воскликнул я. – Вы владеете половиной мира?!

– Тринко завоевал ее – и потерял. Равно великий в своих поражениях, как и в победах, он отдал все, что было им завоевано. Он вынужден был отдать даже те два острова, которые раньше принадлежали нам, – Ампелофор и Собачью Челюсть. Он оставил после себя Пингвинию обнищалой и обезлюдевшей. Цвет нашего народа погиб во время этих войн. После его падения в нашем отечестве остались только горбатые да хромые, от которых мы и происходим. Зато он принес нам славу.

– Дорого же вам досталась эта слава!

– За славу сколько ни заплати – все будет недорого! – ответил мой проводник.


Примечание

1. Инсула (insula) – остров (лат.)


Отрывок из мемуаров Коленкура

Текст на русском, цитируется по переводу, помещенному в книге Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию»

Прощаясь с Коленкуром в середине мая 1811 г. (Коленкур выехал из Петербурга 15 мая), Александр сказал ему между прочим: «Если император Наполеон начнет войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, но это ему не даст мира. Испанцы часто бывали разбиты, но от этого они не побеждены, не покорены, а ведь от Парижа до нас дальше, чем до них, и у них нет ни нашего климата, ни наших средств. Мы не скомпрометируем своего положения, у нас в тылу есть пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Имея все это, никогда нельзя быть принужденным заключить мир, какие бы поражения мы ни испытали. Но можно принудить победителя к миру. Император Наполеон после Ваграма поделился этой мыслью с Чернышевым; он сам признал, что он ни за что не согласился бы вести переговоры с Австрией, если бы она не сумела сохранить армию, и при большем упорстве австрийцы добились бы лучших условий. Императору Наполеону нужны такие же быстрые результаты, как быстра его мысль; от нас он их не добьется. Я воспользуюсь его уроками. Это уроки мастера. Мы предоставим нашему климату, нашей зиме вести за нас войну. Французские солдаты храбры, но менее выносливы, чем наши: они легче падают духом. Чудеса происходят только там, где находится сам император, но он не может находиться повсюду. Кроме того, он по необходимости будет спешить возвратиться в свое государство. Я первым не обнажу меча, но я вложу его в ножны последним. Я скорее удалюсь на Камчатку, чем уступлю провинции или подпишу в моей завоеванной столице мир, который был бы только перемирием».

* * *


Стихотворение A.C. Пушкина «Полководец» (1835), посвящено Барклаю де Толли, без упоминания его имени

У русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата;
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом;
Но сверху донизу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Ее разрисовал художник быстроокой.
Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,
Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,
Ни плясок, ни охот, – а все плащи, да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.
Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
Нередко медленно меж ими я брожу
И на знакомые их образы гляжу,
И, мнится, слышу их воинственные клики.
Из них уж многих нет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой…
Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним – и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжелой.
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом – густая мгла;
За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, —
Но Доу дал ему такое выраженье.
О вождь несчастливый! Суров был жребий твой:
Все в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шел один ты с мыслию великой,
И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал…
И долго, укреплен могущим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
И на полупути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там, устарелый вождь! как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —
Вотще! —
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!


Л.Н. Толстой, «Война и мир», о причинах войны 1812 года

Том третий. Часть первая

I

С конца 1811 года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.

Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.

Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur, mon fr?re, je consens ?? rendre le duch? au duc d’Oldenbourg, – и войны бы не было.

Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes, а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан m?morandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей-христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.

Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, третий и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.

Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.

Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.

Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.

Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое-то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.

Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.

Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с бо?льшими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.

«Сердце царево в руце Божьей».

Царь – есть раб истории.

История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.

Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда-нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.

Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.

Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?

Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.

Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.

* * *


Стихи, написанные автором этой книги после прочтения «Анны Карениной» на английском

Был недоверчив к лекарям. Угрюм.
Питал пристрастье к честному навозу.
И сочетал невероятный ум
С упорной неприязнью к паровозу.
Не то чтобы в механику он лез, —
Его конек – «…моральные основы…».
Однако граф не одобрял прогресс,
А поезда в ту пору были новы.
Его всегда к религии влекло.
Но – истый сын российского народа —
Он презирал решения Синода.
А заодно – порядок и число.
Могу его читать без перевода.
Мне в этом смысле в жизни повезло.


Послание Священного Синода, связанное с «лжеучителем, Л.Н. Толстым»

Божией милостью

Святейший Всероссийский Синод верным чадам православныя кафолическия греко-российския Церкви о Господе радоватися.

Молим вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры, кроме учения, ему же вы научитеся, и уклонитеся от них (Римл. 16:17).

Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях, утверждающихся на вере во Христа, Сына Бога Живого. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви Святой, которая пребудет неодоленною вовеки. И в наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь Святая. В своих сочинениях и письмах, в множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, создателя и промыслителя Вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа – Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человек и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает божественное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы, Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отверг себя сам от всякого общения с Церковью Православной. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем перед всею Церковью к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, в конце дней своих, остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею.

Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2:25). Молимтися, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь.

Подлинное подписали:

Смиренный АНТОНИЙ, митрополит С.-Петербургский и Ладожский.

Смиренный ФЕОГНОСТ, митрополит Киевский и Галицкий.

Смиренный ВЛАДИМИР, митрополит Московский и Коломенский.

Смиренный ИЕРОНИМ, архиепископ Холмский и Варшавский.

Смиренный ИАКОВ, епископ Кишиневский и Хотинский.

Смиренный ИАКОВ, епископ.

Смиренный БОРИС, епископ.

Смиренный МАРКЕЛ, епископ.

2 февраля 1901


Отрывок из «Наполеона» Д.С. Мережковского, описывающий переправу через Березину

«…И он это знает – знает, что для него Березина – то же, что для Мака Ульм – западня, Кавдинское ущелье, последний позор – капитуляция. Знает и все-таки идет на нее, потому что идти больше некуда. И хуже всего, что сам виноват: идучи на Москву, так безумно верил в победу, что сжег весь понтонный экипаж в Орше, и теперь переправиться не на чем. А, как нарочно, сделалась оттепель, реку взломало, и пошел ледоход. 25 ноября, Наполеон на Березине. Там уже Чичагов, у Борисова, ждет его, сторожит; и Виттгенштейн вот-вот соединится с Кутузовым, как две челюсти железных клещей. «Положение было такое, что казалось, ни один француз, ни даже сам Наполеон не мог спастись», – вспоминает генерал Рапп. «Наше положение отчаянное, – говорит маршал Ней. – Если Наполеон выйдет из него, значит, сам черт ему помогает!» – «Я предлагал ему спасти его одного, переправить через реку, в нескольких лье отсюда, и доставить в Вильну, с верными поляками, – говорит Мюрат. – Но он об этом и слышать не хочет. А я так думаю, что нам отсюда живыми не уйти… Мы все здесь погибнем, нельзя же сдаваться».

Канун Березины – день страшного торжества. Император велит принести знамена всей армии, разложить костер и бросить их в огонь, чтобы не достались врагу. «Люди выходили из рядов, один за другим, и бросали в огонь то, что им было дороже, чем жизнь. Я никогда не видел большего стыда и отчаянья: это было похоже на шельмование всей Армии». Эти святые орлы знамен летали по всей земле, от Фавора до Гибралтара, от Пирамид до Москвы, и вот горят, улетают на небо с пламенем. Бледно-бледно лицо императора, мертво, как мертвый снег, но радостно, как будто он победил врага: самосожжение Москвы – самосожжение орлов. Если сжег знамена, честь Армии, значит, знал сам, что нет спасения, и других не обманывал. Он это знал, как дважды два четыре, и все-таки верил в чудо. И, как всегда, в жизни человека, в жизни всех людей, – где вера, там чудо.

Чичагов отступил от Борисова, тот берег пуст, переход свободен. Люди глазам своим не верят. «Не может быть! Не может быть!» – шепчет Наполеон, и бледное лицо его еще бледнеет. «Так вот она опять, моя Звезда!» – говорит, глядя на небо. Звезда до конца не покинет его, но поведет уже иными путями, чем он думает.

Студенский брод, верстах в двенадцати к северу от Борисова, вверх по реке, если бы не сторожил его Чичагов, был единственно возможной для переправы французской армии точкой. Маршал Удино послан был к Уколодскому броду, верстах в сорока, вниз по реке, к югу от Борисова, для демонстрации, будто бы там наводят мост, чтобы обмануть и отманить Чичагова от Студенки. На успех Наполеон почти не надеялся: Чичагову надо было сойти с ума, чтобы поверить такому грубому обману. Но вот, поверил: обезумел под чарующим взором Демона, как птица под взором змеи. С математическою точностью, час в час, минута в минуту, исполнил весь план врага: «оба вместе вышли из Борисова, Чичагов – на Уколоду, Наполеон на Студенку».

Здесь, утром 26-го, французы начали наводить два моста: один пошире, для артиллерии, обоза и конницы; другой, поуже, для пехоты. Бревна и доски из разобранных хат шли на мостовые сваи и козла, лом от старых пушечных колес – на гвозди и скобы.

Люди, вбивая сваи в тинистое дно, стояли по пояс в ледяной воде, часов по шести-семи, и еще должны были отталкивать руками наносимые на них течением и ветром огромные льдины; кто не оттолкнет вовремя, сам уносился ими и тонул. Страшно было смотреть на их посиневшие лица. Многие тут же падали мертвыми; и ни капли водки, чтобы согреться, и постелью для отдыха будут снега. Крови своей не лили на полях сражений, а только давали ей стынуть в жилах, но, может быть, эти неизвестные люди стоят многих славных.

К 27 ноября мосты были готовы. Наполеон перешел по ним с гвардией и корпусом Нея. Главное дело сделано: спасен император – империя – честь Великой Армии.

28-го Чичагов, наконец опомнившись, бросился к Студенке. И Виттгенштейн, и Кутузов шли к нему на помощь форсированными маршами. Каждую минуту могли они появиться у Студенки. Надо было спешить с переправой. Но, сколоченный на живую нитку, артиллерийский мост не выдержал слишком большого движения войск и тяжелых орудий, сломался. Все кинулись к другому, пешеходному, загроможденному обозом, множеством отсталых, раненых, больных, женщин, детей, стариков – всем многотысячным московским табором. Артиллерия должна была пробиваться сквозь них. В это время послышались орудийные залпы на обоих берегах и в толпе на мосту пронеслась весть: «Чичагов! Виттгенштейн!» Ядра засвистели над головами и начали врезаться в толпу. Люди, обуянные ужасом, давили, топтали друг друга, сбрасывали в воду. Солдаты прорубали себе путь сквозь толпу штыками и саблями. И трупы задушенных неслись в ней, как живые, не падая.

Люди озверели. Но тут же, как звезды в ночи, вспыхивали жертвенные доблести: мужчины уступали дорогу женщинам, взрослые – детям; обреченные спасали погибающих. Один канонир, со зверским лицом рубивший толпу саблею, вдруг увидел в воде тонущую мать с ребенком, наклонился, с опасностью быть растоптанным, схватил ребенка, поднял его и прижал к своей груди с материнскою нежностью. Пушки катились по человеческим телам. Льдины, сталкиваясь, трещали в воде, кости – в крови. Люди висели над водой, ухватившись одной рукой за край моста, пока ее не раздавливало колесо: тогда падали в воду.

Слышались нечеловеческие крики, стоны, проклятия, мольбы и далеко-далеко: «Виват император!» – как вопль вопиющих из ада к Избавителю. Минский губернатор, весной того года, подобрал и сжег в Студенке двадцать четыре тысячи трупов. А рыбаки на Березине, десять лет спустя, находили будто бы там островки и холмики из французских костей, слепленных илом и поросших незабудками. Точно эти голубые, как небо, цветы говорили: «Не забудьте, люди, о тех, не забудьте, кто здесь погиб, кто шел за Человеком к раю сквозь ад. Вечная память им и ему, вечная слава!»


Краткий список использованной литературы

Talleyrand, Biography. By Duff Cooper, Fromm International Publishing Corporation New York, 1986

A World Restored. Metternich, Gastlereagh and Problems of Peace, 1812–1822, by Henry Kissinger, Houghton Miffin Company, Boston, 1975

Vienna, 1814, by David King, Harmony Books, New York, 2008

The Rise and Fall of British Naval Mastery, by Paul Kennedy, Humanity Books, New York, 1998

The Rise and Fall of Great Powers, by Paul Kennedy, Random House, New York, 1987

The Oxford History of Britain, edited by Kenneth Morgan, Oxford University Press, 1984.

Тарле Е.В. Наполеон, том VII, 1957, Академиздат, Москва

Тарле Е.В. Нашествие Наполеона на Россию, том VII, 1957, Академиздат, Москва

Тарле Е.В. Экспедиция адмирала Сенявина в Средиземное море, 1805–1807, том X, 1957, Академиздат, Москва

History of Warfare, by John Keegan

Europe, by Norman Davis, Oxford University Press, 1996

The Prime Ministers, edited by William Douglas Home, Barnes & Noble, 1987

Swords around a Throne, by John Elting, Fгее Press, New York/London, 1988

Д. Чандлер. Военные кампании Наполеона, Центрполиграф, Москва, 1999

Марк Алданов. Портреты, издательство «Новости», Москва, 1994

A History of Habsburg Empire, 1526–1918, by Robert Kahn, University of California Press, Berkley, USA, 1974

The Soldier Kings, The House of Hohenzollern, by Walter Nelson, G.P.Putnam’s Sons, New York, 1970

Анри Труайя. Александр Первый, Эксмо, Москва, 2003

Байрон. Вальс. Поэма

Napoleon Bonaparte, by Alan Schom, HarpersCollins Publishers

Мемуары Коленкура, в русском и английском переводах.

Мемуары графа де Сегюра, в английском переводе.

Мемуары Констана, камердинера Наполеона, в английском переводе.

Мемуары герцогини Д’Абрантес, жены генерала Жюно, «При дворе Наполеона», в английском переводе.

Politics and War, by D.Kaiser, Harvard University Press.

Napoleon, by Felix Markham, A Mentor Book, London

Of Arms and Men, by Robert O’Connell, Oxford University Press.

Napoleon, by Emile Ludwig

Talleyrand, by Duff Cooper, Fromm Publishing, 1986

«The War of Two Emperors», by Curtis Cate

1812, by Adam Zamoisky

«Из бумаг графа де Бальмена» // Русский архив, 1869

One Hundred Days, by Alan Schom, Atehnium, New York, 1992

Napoleon Bonapart, by Alan Schom

The Great Nation, by Colin Jones, France from Louis XV to Napoleon, Penguin Books, 2002

The Short History of French Revolution, by Jeremy D.Popkin, Prentice Hall, 1995.


Оглавление

  • Молодой офицер из провинции, живущий в бурные времена
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  • Генерал Республики
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   Примечания
  • Неспособность повиноваться и последствия этой неспособности
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   Примечания
  • Поход в Египет
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   Примечания
  • Меч и тога
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   Примечания
  • Первый Консул
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   Примечания
  • Диктатура
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   Примечания
  • Неспособность считаться с препятствиями и последствия этой неспособности
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   Примечания
  • Сей муж судьбы…
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   Примечания
  • Иена
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   Примечания
  • Тильзит
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   Примечания
  • Тот, кто может все…
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   Примечания
  • Неспособность признать ошибку и последствия этой неспособности
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   Примечания
  • Австрийский брак
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   Примечания
  • Гроза двенадцатого года…
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   Примечания
  • Решение, 1812
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   Примечания
  • Поход на Москву
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   Примечания
  • Бородино
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   Примечания
  • Кpax Великой Армии, или Несколько портретов на фоне эпохи
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  • 1813
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  • Отречение
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  • Венский вальс князя Клемента фон Меттерниха
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   Примечания
  • Сто дней
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   Примечания
  • Святая Елена, маленький остров
  •   I
  •   II
  •   III
  • Человек и его гений
  • Приложение
  •   Пресловутое «чертовское счастье» Наполеона
  •   На погребение английского генерала Сира Джона Мура
  •   Отрывок из мемуаров Талейрана, в котором повествуется о подготовке Наполеона к встрече с Александром Первым в Эрфурте, в сентябре 1808 года
  •   Путешествие молодого Джамби по Пингвинии
  •   Примечание
  •   Отрывок из мемуаров Коленкура
  •   Стихотворение A.C. Пушкина «Полководец» (1835), посвящено Барклаю де Толли, без упоминания его имени
  •   Л.Н. Толстой, «Война и мир», о причинах войны 1812 года
  •   Стихи, написанные автором этой книги после прочтения «Анны Карениной» на английском
  •   Послание Священного Синода, связанное с «лжеучителем, Л.Н. Толстым»
  •   Отрывок из «Наполеона» Д.С. Мережковского, описывающий переправу через Березину
  • Краткий список использованной литературы
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно