Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика




Мэтью Андерсон
Петр Великий




Предисловие к первому изданию

Сложность характера и многообразие достижений Петра Великого в сочетании с огромным количеством исторической литературы, освещающей каждый аспект его правления, превращают написание его короткой биографии в своеобразный вызов. В выполнении моей задачи большую помощь поддержкой и критическими замечаниями оказал мне профессор Рейнхилд Хэттон, редактор серии «Люди у власти» издательства «Темз и Хадсон», выпустившего в свет в 1978 году первое издание этой книги. Я также весьма обязан доктору Изабель де Мадарьяга, чье внимательное и компетентное ознакомление с рукописью весьма улучшило ее и усилило. За ошибки и несоответствия, которые могли остаться, несу ответственность я один. Хочу также поблагодарить миссис Н. Е. Уолш за ее искусный набор финальной части, за то истинное удовольствие, с которым я получал знания не только при подготовке этой книги, но и просто от пребывания в залах библиотеки Лондонской Школы Экономики в течение всей последней четверти века.

М. С. Андерсон,
Лондонская Школа Экономики


Предисловие ко второму изданию

Изменения, сделанные для этого издания, незначительны. Кроме небольших чисто стилистических исправлений, я расширил и увеличил текст рядом работ, опубликованных после выпуска первого издания. Изменил также список литературы, включающий книги и статьи на основных западноевропейских языках, в частности на английском, исключены многочисленные ссылки в первом издании на большое количество литературы на русском языке. Я надеюсь, что эти две меры смогут сохранить список в разумных пределах длины и сделать его более пригодным для студентов и широкого круга читателей, для которых в первую очередь предназначена эта книга. Я благодарен доктору Хэмишу Скотту из Университета Сан-Эндрю, который первым предложил подготовить второе издание, и сотрудникам фирмы «Лонгман», чье согласие переиздать книгу означает еще одну ступень в долгом и плодотворном сотрудничестве.

М. С. Андерсон, Лондон


Глава 1. Россия до Петра: прогресс и сопротивление


Россия, где 9 июня 1672[1] года родился Петр, в некотором смысле уже была частью Европы или стремительно приближалась к этому. Однако еще очень многое разительно отличало ее от западных государств и народов. Будучи намного меньше, чем ей предстояло разрастись при Петре и его преемниках, Россия уже тогда занимала огромное пространство. С запада ее отгораживали от Балтийского моря принадлежащие шведам Финляндия, Ингрия и Эстония. Расположенная всего в 150 милях от Москвы мощная крепость Смоленск, из-за которой велась многолетняя борьба, только в 1654 году была окончательно отвоевана, а от Киева Речь Посполитая отказалась лишь в 1667 году. Не было выхода у России и к Черному морю, от которого ее отделяли сотни миль бескрайних степей, где владычествовали ногайские мусульмане и татары Крымского ханства, покоренного Оттоманской империей еще в конце XV века. Доступным оставалось только Белое море, где в конце XVI века был построен новый порт, но побережье на далеком севере почти весь год блокировалось льдом. На Кавказе, при всем ее возрастающем влиянии, Россия еще территории не имела. Тем не менее, стесненная неколебимыми европейскими границами, она сумела решительно выказать и серьезную силу, и настойчивое желание расширить свое пространство. В 1550-х годах Иван IV (Иван Грозный) сделал гигантский бросок вперед, завоевав Казанское и Астраханское ханства и установив таким образом контроль над всем судоходством по реке Волге. В середине 1580-х началось столь стремительное освоение и покорение Сибири, что уже к 1630-м годам русские искатели приключений сумели добраться до северного побережья Тихого океана. Так, задолго до рождения Петра его родина, хотя бы по размерам, сделалась настоящим гигантом, рядом с которым остальные государства выглядели карликами.

Эта громадная территория еще совершенно не обрабатывалась или почти не обрабатывалась, к тому же она повсеместно оставалась практически незаселенной. На севере, на огромных пространствах тундры и тайги, обитали одни охотники за пушниной с промысловиками, которые довольствовались только самым примитивным и ненадежным земледелием. Потенциальные возможности Сибири, заселенной в основном местными племенами, практически не использовались; таким состояние дел оставалось буквально до нынешнего века. Даже в Центральной России, то есть в землях, присоединившихся к Москве и составивших в дальнейшем основу будущей державы Петра, население было малочисленным, а уровень экономического развития, по западноевропейским стандартам, крайне низким. Трудно говорить о какой-либо точности при оценке общей численности населения; для второй половины семнадцатого века величина порядка 10–12 миллионов человек кажется наиболее правдоподобной. Наметились определенные признаки экономического роста. Начиная с XVI века, по мере укрупнения и большей объединенности внутреннего рынка, отчетливо просматривается неуклонная тенденция некоторых регионов к специализации местного производства. Так, железо выплавляли и обрабатывали на северо-западе и в окрестностях Тулы, к югу от Москвы; льняное полотно и холсты производили тоже на северо-западе, зерно — главным образом на равнинах средней Волги и к югу от Москвы; а соль добывали на побережье Белого моря, в районе Перми и в низовьях Волги. Но по-прежнему бросается в глаза совершенно неудовлетворительное использование громадных возможностей в целом.

В определенной мере это объяснялось влиянием географических факторов. Огромные расстояния и суровый континентальный климат с морозной зимой, палящим летом и более коротким, чем в Западной Европе, вегетативным периодом для сева и жатвы зерновых, — все это становилось существенным препятствием для экономического прогресса. В среднем одно посеянное в России зерно пшеницы или ржи давало только 3–4 зерна урожая, что было намного ниже обычной практики на западноевропейских полях. Такая скудность урожая вынуждала подавляющее большинство населения быть навечно прикованным к земле, чтобы прокормить свое государство, какого бы устройства оно ни придерживалось. К тому же эти естественные трудности дополнялись искусственными, создаваемыми людьми. Властители России выпестовали форму правления государством более деспотичную (как по форме, так и по сути), чем где бы то ни было в Европе. Разнообразные службы, насаждаемые самодержавием, буквально заполонили всю страну. После великого князя московского Ивана III (1462–1505) ряд властителей с заметным успехом боролся за объединение и расширение территории России, за создание надежной защиты от ее врагов — поляков, татар, шведов, — которые постоянно находились в опасной близости за плохо охраняемыми и нечетко обозначенными границами. Разрастающиеся вооруженные силы и необозримая территория требовали сильного, централизованного, а в случае необходимости и безжалостного правления… Но подобное управление порождало растущую безграничную монополию правителя, принимающего решения по всем важным вопросам. Новые указы в XVII веке все еще начинались традиционной формулировкой «царь повелел и бояре приговорили»; хотя на самом деле члены старых боярских родов и представляемая ими «феодальная» власть в конце века становилась менее важной, чем влияние ближайшего круга личных советников царя. Многие из них, выходцы из относительно незнатных помещичьих семей, часто возводились в ранг бояр. Упразднение при Петре боярской Думы было просто кульминацией процесса, начавшегося намного раньше. Подобострастие, которое родовитая знать выказывала царю, называя себя его холопами и простираясь ниц перед ним, вкупе с их принятием унизительных телесных наказаний, показывает, как мало они были похожи на западноевропейскую знать со всем тем, что она вкладывала в понятие чувства собственной чести. В первые десятилетия века казалось, что Земский собор мог бы стать постоянным элементом русского правительства, сдерживающим самовластие царя. Это был представительный орган, образованный главным образом из «служилых людей», которые в основном снабжали царей людьми для армии и примитивных органов управления и которые обычно награждались за свою службу земельными наделами. Сюда также входили и представители городского торгового класса, одно время даже казалось, что они вот-вот обретут реальную власть. Но с начала 1650-х годов Собор перестал созываться; вместо него для решения своих личных задач изредка собирались отдельные и ограниченные социальные группы — торговцы, «служилые люди» или представители Москвы. От этого псевдопарламентарного управления нельзя было ждать реального смягчения царского самовластия. Даже чиновники, посредством которых царь управлял страной, содержались под непрерывным контролем и, лишенные даже намека на какую-либо власть и инициативу, руководствовались жесточайшими инструкциями. Таким образом, Россия XVII века была обществом, в котором не было ни одного светского института, способного или хотя бы стремящегося бросить вызов самовластию монарха. Любое проявление независимости или инициативы, на классовой или организационной основе, безжалостно подавлялось.

Правящие огромным аграрным обществом цари добивались эффективной власти в основном посредством служилого класса землевладельцев. Чиновники ли, солдаты или в отдельных случаях дипломаты, — они были выходцами из этой группы, которая давала кадры для государственной машины. Бедные, как правило, необразованные, они во многом сильно зависели от государственной службы, дававшей средства к существованию. Царь, в свою очередь, не мог управлять без их помощи. Результатом было сотрудничество, которое, хотя и не всегда легкое, доказало прочность и на века дало характерную окраску почти каждому аспекту русской жизни. Большинство землевладельцев все еще получали свои поместья в пожизненное владение только в обмен на службу. На практике, однако, традиционное разграничение между поместьем, полученным на этих условиях, и поместьем с более престижными, наследственными сроками владения (вотчина) с тех пор, как службу требовали независимо от типа владения, стало в основном формальным и недействительным. Важнее было то, что во второй половине XVII века правительство фактически гарантировало землевладельцам надежное обеспечение крестьянами путем расширения крепостного права. В 1649 году новый сборник законов (Уложение) привязывал крестьянина, арендовавшего землю у помещика, навечно к поместью, где он работал. Отныне для него стало невозможным уйти от помещика легально без справки-разрешения (отпускная). Это законодательство, кульминационная точка долгого процесса, направленного на ограничение свободы передвижения крестьян, начавшегося еще в XV веке, укрепило позицию крепостного права как наиболее фундаментального и общепринятого из всех социальных институтов России. Оставались еще и свободные крестьяне, их было немало; многие из них, находясь под действием «Уложения», сохранили важные права — они могли обращаться в суды и иметь движимую собственность. Их юридическое положение по-прежнему было предпочтительным по сравнению с рабами (холопами), которые заполняли низший слой общества. Но как бы там ни было, во второй половине века самое большое сословие России представляли несвободные крестьяне; они отрабатывали барщину на земле помещика или платили ему натуральный оброк. Ситуация, в которой оказалась Россия, — необходимость ограничить передвижение немногочисленного населения в огромной неразвитой стране и заставить его содержать служилый класс солдат и чиновников исключительно для обороны и работы пусть даже примитивной административной машины, — делало развитие в этом направлении неизбежным. Большие потери населения в конце XVI и начале XVII веков, а возможно, и территориальный рост Российского государства, начиная с 1550-х годов, были мощными стимулами этого процесса. В известном смысле, и это может быть доказано, крестьянин был прикреплен не к земле или личности помещика, а к государству, в конечном итоге он работал на государство, и в этом производстве помещик был всего лишь посредником, и политика Петра и его организационные идеи направлялись на усиление именно этого аспекта ситуации. Но крепостное право, неизбежное для этих условий, расширялось и делалось в России все более жестоким, в то время как в большинстве стран остальной Европы оно сокращалось и становилось менее важным. Больше того, оно уже способно было ославить страну в глазах иностранцев как отсталую и полуварварскую; на долгое время крепостное право стало одной из самых непреодолимых преград для осуществления конструктивных перемен.

Ничто не показывает более ясно ту социальную и экономическую пропасть, что отделяла Россию от более развитых стран Западной Европы, как слабость и незначительность ее городов. Даже если поселки с населением в 1 000 человек считать городами, то скорее всего в городах жило меньше 5 % населения. Москва была исключением. Ее население составляло 150 000–200 000 человек, и она казалась западным путешественникам одним из самых больших городов Европы (хотя часто их восхищение при рассматривании издалека превращалось в разочарование, когда они могли изучать ее в непосредственной близости); немец Адам Олеарий, видевший ее в 1630-х годах, полагал, что она насчитывает не менее 40 000 домов. Ни один другой город, за исключением Астрахани, находящейся за сотни миль отсюда на Каспийском море, не имел даже и десятой части такого населения. Но горожане очень медленно шли к увеличению своей доли в населении России. Перепись 1678 года показала увеличение их числа всего лишь на 24 % по сравнению с данными 1652 года, хотя цифры эти ненадежны и трудно интерпретируемы. И все же городское население России оставалось намного меньшим в процентном отношении, чем в Западной Европе. Оно было не только жертвой эпидемий, повсюду поражавших города в этот период (говорят, от чумы погибло почти 80 % податного населения Москвы в 1654–1655 годах), но также и больших пожаров, которые неоднократно опустошали города, построенные почти полностью из дерева. Москва, например, тяжело пострадала от пожаров в 1626 и 1648 годах; древний и по-прежнему важный провинциальный город Ярославль — в 1658,1659 и в 1680 годах.

Малочисленность и уязвимость городов России частично объясняют их полную подчиненность центральному правительству, и это надолго стало их характерной чертой. Не менее важным фактором было и то, что многие из них (не менее трети), начинали строить или целенаправленно строили на южных и восточных границах страны как военные поселения для защиты от крымских татар или местных племен, таких как башкиры. В XVII веке половина всего городского населения страны состояла из людей, выполнявших военные или управленческие обязанности. Социальная структура всех, вплоть до самых малых городов России была сложной: но даже богатейшие торговцы, гости (которых всего-то было не более 300–400 человек), не пользовались относительной независимостью, как жители городов в Западной Европе. В отличие от любого европейского подмастерья русский горожанин не обладал налоговыми привилегиями. От него требовали уплачивать подати в местную казну, и он делал это не как член самоуправляющейся городской коммуны, а под надзором губернатора провинции, воеводы, который не утруждал себя какими-либо законами. И свободы передвижения у горожанина было ненамного больше, чем у крепостного в сельской местности. Очень негибкая структура общества Московии требовала для облегчения сбора налогов, чтобы он был прикреплен к своему городу, как крепостной к поместью, в котором он работал. В 1665 году правительством была организована новая компания по поиску сбежавших горожан; а в 1674 году Ярославлю и Вологде удовлетворили ходатайство о принудительном возвращении их бывших жителей, обитавших теперь в Москве. И в 1699 году, как результат довольно успешных усилий Петра в этот год по продвижению городской реформы, городское население в конце концов хоть на время все же получило право передвигаться свободно. Кроме того, хотя русские купцы выказали определенную предприимчивость, проявив интерес к торговле с зарубежными странами, их усилия расширить свое производство на протяжении всего XVII века были слишком нерешительны и мелкомасштабны. Не находим мы также и содействия развитию культурной жизни в России со стороны торгового класса, как это практиковалось в Западной Европе. Даже богатейшие русские купцы приобретали слишком мало книг; а те, что все же приобретались, в основном, были обычными религиозными сочинениями.

Таким образом, Россия XVII века была в высшей степени суровым и ограниченным обществом; и одновременно она испытывала необычайную потребность в институтах, с помощью которых люди могли бы реализовывать свои инициативы и управлять своей собственной жизнью. Во многом она оставалась еще неоформившимся обществом, разобщенным и внутренне конфликтным. Бок о бок с растущими усилиями чиновников закреплять на месте все больше и больше населения, покончив со свободным передвижением, происходило крупномасштабное бегство в пограничные территории юга и востока, где действенная власть Москвы была слабой или совершенно отсутствовала. Среди казаков Украины (полунезависимые сообщества, образованные первоначально беженцами из России или от Польского правления) или на огромных нерусских территориях Урала беглые крепостные, иноверцы, словом, любой беглец от деспотической власти Москвы мог надеяться на получение убежища. В то время как центральное правительство искало утверждения своего контроля в мелочных изменениях законодательства, а оппозиция жестоко преследовалась, в народе наблюдалось упрямое, несгибаемое сопротивление, которое часто выражалось в анархической жестокости. Примечательно, что разбойники, которые создавали наиболее трудные проблемы царскому правительству, были героями многих народных русских сказок; устные поэмы (былины) часто приписывали им волшебные силы, как, например, неуязвимость для пуль. И сам Петр часто вынужден был издавать указы (например, в 1699, 1714, 1716, 1719 и 1724 годах), запрещавшие предоставлять убежище разбойникам и предписывавшие жестокое наказание для тех, кто делал это. Негодование на крепостную зависимость, на требования налогов правительством, на жестокое управление ярче всего проявилось в мятеже под предводительством Стеньки Разина, заполнившем пожарами и насилием огромную территорию юго-востока России в 1667–1671 годах. Казак Разин мечтал о введении свободной казачьей формы правления в царстве; но на практике это выливалось в примитивное желание «взять Москву и побить до смерти всех вас бояр и помещиков и служилых людей». Несмотря на отсутствие конструктивных или просто четких целей, это знаменитое восстание (кстати, также с симпатией воспетое в народных песнях и сказках того времени) с угрожающей откровенностью показало, насколько потенциально опасны взрывные народные обиды и агрессивность, которые закипали, едва скрываемые под внешней благостностью России XVII века.

Однако самым большим и чреватым последствиями конфликтом за два десятилетия до рождения Петра был религиозный раскол. Известный церковный деятель патриарх Никон предпринял в то время серьезные шаги, чтобы создать силу, способную уравновесить самовластие царя. Будучи главой церкви России в 1652 году, Никон, в возрасте сорока семи лет, провел в течение последующих пятнадцати лет ряд литургических и ритуальных реформ, из которых наиболее важными были осенение крестом тремя пальцами вместо двух и произнесение трех «аллилуйя» вместо двух. В результате этих нововведений русское Православие уравнивалось с Константинопольской церковью. Унификация культа по греческим образцам требовала безусловного отречения от древних и освященных традицией литургических ритуалов и сочинений, если они отличались от греческих оригиналов, что отпугивало и приводило в ужас большую часть националистических религиозных консерваторов в России. Никон, образованный человек и страстный реформатор, стоял за более критическое и осмысленное отношение к вере, чем господствовавший до сих пор в русской церкви фанатизм. Его реформы, учитывая развитие контактов России с внешним миром, были направлены на то, чтобы ее религиозная жизнь строилась на прочной интеллектуальной базе, а не на слепом следовании традициям. Однако его оппоненты зачастую опирались только на фанатическую ненависть к «греческим нововведениям» и решимость оставаться верными практике креститься двумя пальцами. На самом деле осенение крестом двумя пальцами, наиболее эмоционально подвергавшееся нападкам противников реформ, было предписано церковным советом, заседавшим в Москве, еще в 1551 году. Результатом был глубокий и непримиримый раскол между различными течениями православия в России.

Одновременно Никон выдвигал далекоидущие требования, направленные против правителей. В течение нескольких лет после своего назначения патриархом он доминировал над молодым царем Алексеем (1645–1676 гг.), получив титул «Великого государя», который обычно оговаривался только для правителя, утверждал главенство церковной власти над светской и происхождение последней из первой. Взрыв последовал очень быстро. Растущее влияние церкви на государство в нецерковных делах и попытки узаконить (в Уложении 1649 года) удержание все еще больших земель в руках духовных лиц вызвали особенный гнев царя. В 1658 году Алексей лишил Никона его титула «Великого государя»; но все оставалось по-прежнему до конца 1666 года, когда Вселенский Собор, с участием представителей патриархатов Александрии, Антиохии, Константинополя и Иерусалима, окончательно лишил его патриаршества. Этот Собор подтвердил традиционное подчинение церкви царю во всех светских делах, отклонив, таким образом, требования Никона в этой сфере; но в 1667 году он утвердил проведенные бывшим патриархом ритуальные и литургические реформы и отлучил от церкви тех, кто отказался принять их. Это решение закрепилось и сделало неизбежным раскол, который развивался уже много лет. Приверженцы старых обычаев (раскольники, или старообрядцы) отныне были склонны воспринимать царя и его советников не просто как ошибившихся в своей политике людей, а чуть ли не как агентов самого Антихриста.

Таким образом, раскол был больше чем религиозная или даже духовная борьба. Его разгром означал победу критического, то есть в конечном счете осмысленного, отношения к церковным делам, в отличие от традиционного, фанатичного по своей сути. Результат этой победы вылился из чисто религиозной сферы в другие аспекты жизни России, медленно разрушая старые, консервативные взгляды и нормы, ускоряя темп перемен. Справедливо отмечено, что эти действия в полной мере повлияли только на небольшую высшую часть общества; но эта часть населения была достаточно сильна, чтобы изменить ход истории всей страны, несмотря на пылкую, но ограниченную набожность подавляющего большинства простого народа, его приверженность традиционным ценностям и верованиям прошлого. Без преувеличения можно сказать, что раскол символизировал конец старой России, но это было только началом ее конца.

Из вышеизложенного следует, что Россия XVII века была обществом, во многом сильно отличавшимся от западных и даже центральноевропейских обществ. Все же разнообразные контакты — политические, экономические, культурные — были уже давно установлены с Европой. Они особенно усилились и по количеству, и по значимости в последние десятилетия века.

Внешняя политика и прежде всего отношения с западными соседями и с Оттоманской империей на юге в течение этого столетия оставались важнейшими в официальной схеме дел России. Посольский приказ, главный орган правительства по ведению внешнеполитических дел, корнями уходил ко временам основания Московского государства. Впервые он обрел определенную форму при царе Иване IV в 1549 году. Но растущий масштаб и значение внешних сношений России в XVII веке легко просматриваются в тенденции его к расширению и укреплению официального значения. До 1667 года им обычно руководил старший чиновник с высоким рангом думного дьяка; но с этого года его возглавил A. Л. Ордин-Нащокин, только что получивший более высокий ранг — боярина. Усиление его положения может быть отмечено и во все более растущей значимости чиновника, который руководил этим приказом, в конце века он был уже и хранителем государственной печати, необходимой для придания законности указам или приказам царя. Кроме того, функции приказа были намного шире, чем просто ведение внешней политики в буквальном смысле. Внешняя торговля, почтовое ведомство (почтовое сообщение между Москвой и рядом других европейских столиц началось в 1660-е годы), импорт заграничных газет и книг — все это было под его контролем. Он хранил сведения о всех царствующих европейских семьях. Он также был хорошо укомплектован знатоками иностранных языков; в более поздние годы XVII столетия он мог обычно собрать приблизительно двадцать письменных переводчиков и в два раза больше толмачей (устных переводчиков). В 1660-х годах он начал регулярное составление и выпуск курантов, рукописных информационных сборников на основе материалов из иностранных газет. Его чиновники подбирались по наличию образования и специальных знаний, а не на основе покровительства или общественного положения (школа для подготовки новобранцев была учреждена в 1660 году), и в зависимости от их звания и положения отбирались для назначения главами русских миссий в иностранных государствах. До получения звания дьяка (который наиболее часто имели главы русских миссий за границей) чиновник Посольского приказа обычно служил в такой миссии на подчиненном положении для выполнения многочисленных поручений иногда на протяжении года. Другими словами, приказ был не просто агентством по ведению внешней политики, чья эффективность, возможно, не была достаточно оценена в общественном мнении России XVII века: он также был каналом проникновения западных идей как технических, так и культурных. Многие западноевропейские термины, относящиеся к дипломатии и международному праву, например, вошли в русский язык и применялись Посольским приказом задолго до правления Петра и «европеизации», с которой они традиционно ассоциируются[2].

Однако в XVII веке еще не было постоянных русских дипломатических миссий в столицах Западной и Центральной Европы. Вместо постоянных миссий посылались временные, часто только по случаю какого-либо кризиса или поворота событий; и было совершенно нормально для таких миссий посещать ряд дворов по очереди, пребывая в каждом незначительное время. Но не временный и непостоянный характер дипломатических миссий из Москвы составлял главные трудности для них. Важнее было, например, почти полное игнорирование русского языка во дворах и столицах Европы. Так, в 1673 году только после протестов Пруссии русское правительство согласилось сопровождать в будущем переводами на латинский или немецкий языки документы, которые ее посланники будут привозить в Берлин. Необычная русская практика оплачивать дипломатов мехами и другими товарами, продаваемыми за границей, порой вызывала снисходительную усмешку или даже открытое презрение в столицах Западной Европы. Когда в 1687 году русское посольство в Париж и Мадрид публично продавало товары таким образом во Франции, дипломаты, участвовавшие в этом, были обвинены газетным обозревателем в забытии, что называется, качества послов, действовавшие как мелкие торговцы и предпочитавшие свою личную выгоду и интересы выше чести своих хозяев[3].

Тем не менее незначительные трудности такого рода не могли скрыть тот факт, что международное значение России заметно усиливалось. В первой половине семнадцатого века вследствие «Смуты» (период внутреннего упадка и иностранной оккупации, которые в 1605–1613 годах временно расстроили страну как эффективный политический организм) ее вес в событиях Европы в самом деле снизился. Густав-Адольф, шведский воин-король, в начале 1620-х годов рассматривал могущественную Россию как союзника против Польши и сил контрреформации. В 1630 году он организовал в Москве постоянное представительство Швеции, чтобы попытаться использовать потенциальные возможности. Но больше ни один крупный правитель или государственный деятель того времени не находил необходимым уделять России много внимания. В Оснабрюкском договоре, одном из тех, что в 1648 году подписывались в связи с окончанием Тридцатилетней войны в Германии, она была просто мимолетно упомянута как одно из государств, «союзных и верных» Швеции. (Этот факт, тогда еще неизвестный русскому правительству, позднее, при Петре, вызвал обиду на Швецию во время Великой Северной войны[4]). Но в самом конце века растущая военная сила России и более активная заинтересованность в европейской политике произвели значительные изменения в этом отношении. Особенно ее вступление в 1686 году в Священную лигу, которая объединила ее с Польшей, Венецией и с императором Леопольдом I из династии Габсбургов в долгой борьбе против Оттоманской империи, подразумевало ее формальное появление, более четкое, чем когда-либо ранее, как определенный фактор в международных делах, и признание этого факта другими государствами. В следующем году Россия беспрецедентно разослала целую группу посольств (по-прежнему временных) в большинство государств Западной Европы. Кроме Франции, чья чувствительность была этим ужасно оскорблена, миссии были направлены в Пруссию, Голландию, Англию, Венецию, Флоренцию, Данию и Швецию, и правительства этих стран отнеслись к ним благосклонно. Хотя на Западе все осознавали это с трудом, но случившееся предзнаменовало появление новой мощной силы в европейских международных отношениях.

История и география поставили Россию лицом к лицу с различными и взаимосвязанными задачами внешней политики. Невозможность добиться решения их всех одновременно ставила ее перед трудным выбором. Ордин-Нащокин, возможно, самая интеллигентная и непредубежденная фигура во внешней политике России XVII века, всю свою карьеру (после успешного пребывания губернатором в ряде провинций он в 1667–1671 годах возглавлял Посольский приказ) был ярым защитником альянса с Польшей, которую рассматривал как естественного союзника России против Швеции и турок. К наиболее важным его достижениям относится гарантированный и безопасный выход к Балтике, выход, которого безуспешно и большой ценой добивался Иван IV во время затяжной Ливонской войны против шведов и поляков в 1558–1583 годах. Но были и другие концепции. Так, при его преемнике в качестве главы Посольского приказа А. С. Матвееве приобретение территории на Украине за счет Польши считалось более нужным, чем выход к побережью и портам Балтики, потому что в 1670-х и 1680-х годах необходимость защиты России от частично обновленной Оттоманской империи и ее государства-вассала, Крымского ханства, а позднее разорение первой и обеспечение выхода к Черному морю, стало, по мнению государственных деятелей и московских чиновников, более важным, чем когда-либо прежде. В традициях внешних сношений России было, однако, в последние десятилетия века намного больше антипольского и антишведского, чем антитурецкого. Господство Оттоманской империи на побережье Черного моря было не так обидно, как сдерживание экономического развития

России и захват территории, бывшей российской или в конце концов удерживавшейся Россией, на манер шведских владений в Ингрии и Ливонии. И несмотря на опустошительные набеги крымских татар, во время одного из которых Москва была взята и сожжена в 1571 году, не оттоманская армия угрожала захватом больших территорий России. Это сделали поляки в последние годы Смутного времени. Еще в 1686 году Россия стала партнером в большом антитурецком альянсе, и в 1687 и 1689 годах она безуспешно пыталась вторгнуться и завоевать Крым, уже давно бывший занозой в ее теле. В последнюю четверть века становится особенно ясно, что энергия экспансии России в будущем должна быть направлена прежде всего в западном направлении, или против Швеции, чтобы с новыми силами форсировать выход к Балтике, или на юг против турок. Польша, в течение долгого времени представлявшая собой значительную угрозу, находилась теперь в слишком сильном упадке, чтобы представлять серьезную опасность. Договор 1686 года, по которому Россия получила в окончательное владение Киев и большую часть Украины, ознаменовал конец русско-польской вражды, на протяжении двух веков бывшей главенствующей темой международных отношений в Восточной Европе. Но Швеция и Оттоманская империя оставались опасными противниками. Воевать с ними одновременно с какой-нибудь надеждой на успех было невозможно. Россия, если хотела расширяться, чтобы покончить с изоляцией, от которой все еще страдала, должна была решить, за чей счет она могла этого добиться.

В конце XVII века как экономические, так и дипломатические отношения между Россией и европейскими государствами приобретали все большую масштабность и значимость. Английские торговцы способствовали в 1550-х годах торговле России с Западной Европой по Белому морю и были активными элементами в коммерческих сношениях между Россией и внешним миром. Теперь же их участие в качестве посредников заметно снизилось. Но это более чем компенсировалось ростом торговли с другими странами Западной Европы, особенно с Голландской Республикой, наиболее успешно продвинувшимся государством к тому времени в торговом мире. Российское сырье — деготь, жир, кожа, зерно, меха — формировали основу быстро растущей голландской торговли, ведущейся как напрямую через Архангельск, так и опосредованно через порты шведской Балтики, например Нарву и Ригу. В 1690-х годах в России было свыше 300 голландских купцов, а вся иностранная торговая колония в Москве насчитывала свыше 1 000 человек. Последние годы века показали уверенное расширение коммерческих контактов с внешним миром (например, в подписании торгового соглашения с Пруссией в 1689 году). Купцов и правительства всей Европы продолжала привлекать вековая надежда, что через Россию станет возможным развивать выгодную торговлю предметами роскоши с Персией и, возможно даже, с Китаем. Не следует упускать из виду (к чему есть определенная тенденция), что и сама Россия в значительной степени проявляла активность в этих торговых контактах с внешним миром. Ее купцы ездили и торговали за рубежом, по крайней мере в Швеции, Ливонии и Дании, еще с XVI века. Заключение мира в 1661 году, которым закончилась разрушительная пятилетняя война со Швецией, увеличило их число, так что через 12 лет уже насчитывалось более 40 русских, торгующих в Стокгольме.

И само развитие политических и экономических отношений между Россией и Европой, и все, что ему сопутствовало, активно распространяло разнообразное европейское влияние — военное, технологическое, художественное, интеллектуальное — в жизни России. Это влияние имело уже долгую историю. В конце XV столетия в Россию перебралось много итальянских художников и мастеров: один итальянец некоторое время был ответственным за чеканку русских монет (Монетный двор), а итальянские архитекторы, такие как Фиораванти, Руффо и Солари, проектировали церкви и дворцы в Москве. Через сто лет в стране служило множество наемных солдат; первый европейский учебник по военному делу «Книга войн» Леонгарда Фроншпергера (впервые опубликован во Франкфурте-на-Майне в 1566 году) появился в России в Смутное время. Семнадцатый век, особенно вторая его половина, ознаменовался быстрым ростом факторов, усиливающих это военное влияние. В 1648 году, опасаясь возможного дворцового переворота, царь Алексей думал о передаче своей личной охраны под командование голландского полковника; и в разгар борьбы с Польшей в 1654–1667 годах быстро проводилось формирование новых полков, организованных более или менее по западноевропейскому образцу. К 1663 году свыше 60 000 человек числилось в воинских частях такого рода. Подобное развитие стало возможным только при широкомасштабной вербовке иностранных офицеров. Императорский посол Майерберг говорил в 1661 году о «неисчислимом множестве» иностранных солдат; он знал более сотни генералов и полковников из различных частей Европы, которые служили здесь. Официальный список 1696 года включает имена 231 иностранного офицера кавалерии и 723 офицеров-пехотинцев (по старшинству, начиная со звания прапорщика)[5]. В 1630-х годах первое крупное производство оружия в России началось на новом заводе в Туле, построенном голландскими специалистами.

Возможно, самым убедительным свидетельством стремительного роста числа и значимости иностранцев в России является то, что, если в своде законов 1589 года о них, упоминается только в одной статье, то более расширенный свод законов 1649 года ссылается на них в более чем сорока статьях. Европейское влияние на материальную жизнь, ремесла и специальные профессиональные знания ассоциировалось с Немецкой слободой в Москве. Удаление этого иностранного поселения далеко за пределы столицы в 1652 году было результатом заметного роста антииностранных настроений в середине века. Не сумев, как им того хотелось, ни изгнать иностранцев совсем из страны, ни насильно обратить их в православие, религиозные консерваторы удовлетворились своеобразной победой, выразившейся в отделении чужеземцев на ограниченной территории. Заклейменные как чужестранцы и, следовательно, как опасные люди, не имеющие права надевать русскую одежду, а также продавать вино, пиво или табак русским, обитатели Слободы (которых в 1670-х и 1680-х годах насчитывалось в общем примерно около 1 500 человек) жили в жестокой изоляции от окружающей их жизни, и все же они были существенной частью относительно передового технического и профессионального знания в стране: Слобода имела мельницы, мастерские по производству бумаги, железа, стекла.

Технология, новые индустриальные методы и техника, новые формы тактики и военной организации пришли из Западной Европы, прежде всего из Голландии и Германии. Из Польши в последние десятилетия семнадцатого века шло другое влияние, менее материальное, но иногда, по меньшей мере, равное по значимости. Объединение большей части Украины с Россией в 1654 году значительно усилило эти факторы. Это влияние возникло в связи с массовым переселением польских и украинских ремесленников в Москву и производством там большого количества польских предметов роскоши, в это же время свыше согни польских книг были переведены на русский — никогда ранее не виданная степень культурного заимствования России у своего западного соседа. Из Польско-Литовского государства проникало в Россию иностранное, и прежде всего итальянское, музыкальное влияние, особенно усилившееся с прибытием в Москву приблизительно в 1681 году Николаса Дилецкого из университета Вильны. Наиболее явно влияние польской культуры было заметно в высшем обществе. В 1660-х годах царь Алексей восседал на новом, польского дизайна, троне, на котором, что важно, имелась надпись на латинском языке. Его преемник, Федор, приказал носить при дворе польскую одежду, был покровителем Дилецкого и в 1680 году женился на дочери польского вельможи из Смоленска. Из Польши русская знать приобрела вкус к западным наукам, геральдике и генеалогии и впервые начала обзаводиться гербовыми щитами, подобными тем, что уже давно были предметом заботы европейской знати.

Более важным было ярко выраженное влияние Украины, которое развивалось в православной церкви в России в середине века. Украинские ученые прежде всего получали образование в Киевской Академии, где все преподавание велось на латинском языке. Эти ученые подвергались опасности католического и униатского влияния иностранных и других светских сил. При посредстве именно этих ученых религиозная жизнь России приобрела невиданный размах. Ведущая роль украинцев была так заметна, что в 1686 году Патриарх Иерусалимский Досифей был вынужден настаивать, чтобы «в Москве был сохранен старый порядок вещей, чтобы там не было игуменов или архимандритов казачьих людей (т. е. украинцев), а только московских».

Украинцы были также очень известны как учителя и воспитатели сыновей высшей русской знати; из их рядов вышло большинство ораторов, которые на праздниках и торжественных церемониях произносили речи, восхвалявшие традиционных героев и благодетелей. Симеон Полоцкий, приехавший в Москву из Украины в 1663 году и до 1667 года бывший учителем многих членов правящей семьи, был величайшим ученым России этого времени. Плодовитый писатель, он сочинял театральные пьесы, писал речи для царя и высоких чинов и выпускал политические и религиозные произведения, а также вел обширную переписку по литературным вопросам с другими учеными из Москвы и Украины. В его трудах впервые можно видеть ясно обоснованное утверждение идеи государства в России как светского института, происходящего не просто по божественной воле, а из естественного человеческого стремления к объединению в группы и сообщества. Правитель, которого эти сообщества вынуждены были выбирать для себя в целях безопасности, должен был не просто вести своих подчиненных к добродетели, но также и охранять их материальное благосостояние в этом мире[6]. Это особое значение неизбежной светской ответственности царя было тем, что использовали позднее противники Петра, хотя нет никаких свидетельств, что Полоцкий или какой-либо другой теоретик оказал большое влияние в этом вопросе. Интеллектуальное влияние Украины, однако, всегда вызывало глубокие подозрения в глазах набожных русских, поскольку казалось зараженным католицизмом. В результате возникло желание ослабить его с помощью приглашения греческих ученых, способных обеспечить Россию современным образованием, в котором сейчас была явная потребность, но чье православие было бы свободно от таких подозрений. Закон об училище, которое должно было соединять обучение латинскому и греческому языкам с изучением религии православного направления, Славяно-греко-латинской Академии, был одобрен царем Федором и патриархом Иоакимом в 1682 году; но сама

Академия открылась только в 1687 году, после того как в Москву были привезены для руководства ею подходящие греческие ученые, братья Иоанникий и Софроний Лихуды. Сторонники Киева и их русские ученики были исключены из Академии, и это событие вскоре стало главным центром борьбы между греческим и «латинским» (украинским) интеллектуальным влиянием, ознаменовавшей все последующее десятилетие.

Легко увидеть эти широко распространившиеся западные новшества в таких внешних проявлениях, как размещение впервые флюгеров на русских церквах, или еще более примечательное строительство царем Алексеем в 1666–1668 годах в Коломенском нового дворца, конструкция и оформление которого выказывали много западных черт. Все же это был бы поверхностный и близорукий обзор. Как уже отмечалось, великий церковный раскол 1650-х—1660-х годов вызвал небывалое духовное и психологическое объединение России. После него люди не долго были погружены, как в прошлом, во всепронизывающую атмосферу обезличенного единогласия и бессмысленной набожности. Великий ученый говорил о «раскрепощении личности» в России второй половины XVII века; и сейчас впервые для историка становится возможным увидеть (из писем, автобиографий и тому подобных материалов) подтверждение этому в суждениях выдающихся и знаменитых личностей[7]. Ордин-Нащокин, А. С. Матвеев; Ф. М. Ртищев и Г. К. Котошихин, два наиболее интересных и оригинальных государственных деятеля того времени; князь В. В. Голицын, фаворит и главный министр царевны Софьи в годы ее реального правления Россией в 1682–1689 годах, — являются тому примером. Одним из ярчайших доказательств нового ощущения личности, новой готовности уважать ее в личных правах, а не просто как члена гражданского или религиозного сообщества, является возникновение портретной живописи. Впервые в русской истории стал заметен интерес к реалистическому художественному изображению личности. Сам Никон позировал голландскому художнику Даниэлю Вихтерсу, который в 1667 году был приглашен в качестве личного живописца царя и его семьи. Через несколько лет была опубликована государственная «Книга титулованных личностей». Она содержала 65 портретов правителей, иностранных и российских, которые в своей относительной схожести с живыми образами ознаменовали явный разрыв с обезличенным и нереалистичным изображением ликов святых, которое до этого времени доминировало в русской живописи.

Сродни новому светскому индивидуализму было рождение современного театра в России. Еще в 1660 году Алексей решил приобрести из Западной Европы мастеров, искусных в постановке пьес. Десятилетием позже Матвеев содержал частную театральную группу под руководством немца Иоганна Готтфрида. Первыми светскими спектаклями, показанными в России, были, по всей видимости, пьесы, написанные и поставленные осенью 1672 года Иоганном Грегори, пастором одной из иностранных церквей в Москве. Первыми артистами, в условиях крайнего консерватизма, все еще господствовавшего в жизни России, были мальчики из иностранной колонии. Спустя два года, не вызывая никакого народного протеста, Алексей присутствовал на представлении «комедии» на тему библейской истории об Эсфири (хотя из предосторожности он заранее посоветовался со своим духовником о позволительности своего поведения). Этот дворцовый театр просуществовал более трех лет; и за это время он показал девять различных пьес и один балет по нескольку раз. Многие из пьес основывались на библейских темах. Однако танцы, костюмы и иногда комические интерлюдии (антракты), которые они включали, делали их совершенно беспрецедентными в истории России. Они были поразительным, хотя и ограниченным показателем пути, на котором железные тиски традиционности и косности начинали ослабляться. Даже внутри церкви медленно росло понимание необходимости дать больше свободы человеку и проявлению его талантов, что легко заметить по изменению характера сочиняемых проповедей, которые все больше приближались к типу, обычному для Западной Европы. Долгом благочестивого православного человека, согласно вековым представлениям, было не восславление своих личных частных способностей чтением поучений, сочиненных самостоятельно, а абсолютное подчинение великому течению неизменной традиции, на страже которой стояла церковь. Всякое ослабление этого отношения было верным знаком интеллектуальной и психологической перемены.

Таким образом, Россия времен детства, отрочества и раннего возмужания Петра развивалась очень быстро. Большие территориальные приобретения, сделанные в течение 1650-х и 1660-х годов, и прекращение угрозы со стороны Польши нацеливали на дальнейший рост и увеличение мощи в будущем. Хотя крестьянское сельское хозяйство с рутинной техникой, базировавшееся в огромной степени на физической силе крепостных, было самой важной формой экономической деятельности, иностранная технология начинала открывать возможности промышленного роста в незнаемых до сих пор масштабах. Тиски церкви, до сих пор почти полностью сдерживавшие интеллектуальную жизнь, были по-прежнему сильны, если это касалось простого человека. Но по крайней мере в столице и в высшем обществе они потихоньку начинали ослабляться. Старая Россия, изолированная, самоудовлетворяющаяся, боящаяся и презирающая иностранцев, застывшая под властью традиционной набожности и благочестия, враждебная индивидуализму и неспособная даже к мечте о реальной перемене, была далеко не мертва. Позиции, на которых она основывалась, были все еще непререкаемы для огромного большинства населения. Но некоторые ее основы были теперь если не подорваны, то по крайней мере частично разрушены новыми идеями, новыми потенциальными возможностями и расширением горизонтов. Рассматривать Петра, по примеру многих его современников и почти всех писателей XVIII века, как взрыв архаичной России, по-прежнему чахнувшей в средневековом невежестве и безнадежной стагнации, является большой ошибкой. Задолго до его рождения уже возникли силы перемен и возможностей нового роста. Он укрепил эти силы и некоторым образом направил их в новые важные русла, но не он создал их.


Глава 2. Молодой царь


С момента рождения Петр был вовлечен в сложную династическую и политическую ситуацию, изобилующую жестокими конфликтами между различными группировками и личностями. Его отец, царь Алексей, состоял в первом браке с Марией Милославской, представительницей не очень знатной семьи. От нее он имел не менее тринадцати детей, но только двое сыновей от первого брака, Федор и Иван, пережили его, оба были слабы здоровьем от рождения. Федор, хотя и официально признанный достигшим совершеннолетия в 1674 году, был настолько слаб, что все были убеждены: править он никогда не будет. Здоровье Ивана вызывало еще большую тревогу: почти слепой, слабоумный, он к тому же страдал дефектом речи. Шесть дочерей от этого брака также выжили, из них Софье суждено было проявить себя одной из наиболее замечательных личностей во всей российской истории. В результате первого брака Алексея семейство Милославских, до тех пор неизвестное и не имеющее значительных заслуг на государственной службе, достигло в течение ряда лет ведущей позиции при дворе, чем вызвало зависть и ненависть более древних и более знатных благородных домов. Однако все это было утрачено после смерти Марии Милославской в 1669 году и нового брака царя с Натальей Нарышкиной, представительницей довольно скромного дворянского рода. Петр был ее первым ребенком. В отличие от своих братьев он был энергичным и здоровым от рождения. Второй брак царя предоставлял возможность семье Нарышкиных увеличить свою недавно приобретенную значимость и влияние, как это ранее сделали Милославские, для удовлетворения интересов членов своей семьи. Таким образом, два клана образовали две соперничающие при дворе группировки или, по крайней мере, являлись их центрами. Было бы ошибкой, однако, думать, что они представляли собой политические партии с разными программами. Известно, что приемный отец Натальи Нарышкиной, Артамон Матвеев, возглавивший Посольский приказ в 1671 году, был одной из наиболее прогрессивных и прозападно настроенных фигур в России. Его жена была дочерью шотландского чиновника на русской службе. Его обширная библиотека, его интерес к театру, только теперь начинавшему укореняться в России, его живой отклик на новшества всякого рода — отмечают его как человека совершенно нетипичного для его класса даже в век ускоряющихся изменений. Однако идентифицировать семью Нарышкиных с прогрессом, а Милославских — с сопротивлением ему было бы сверхупрощением. Милославские, например, были более активными сторонниками, чем их конкуренты, польского и украинского влияния, которое, как отмечалось, было многообразным и наиболее важным по сравнению с остальными в России конца XVII века. Фракционная борьба велась скорее за положение и власть, а в конечном счете — за физическое уничтожение соперников, чем за политику или идеи.

Однако при Алексее, крепком, здоровом мужчине средних лет, соперники (несмотря на многочисленные прецеденты в более ранней истории России) на успех рассчитывать не могли и опасности стать серьезной причиной раскола не представляли. Его внезапная и совершенно неожиданная смерть в феврале 1676 года, когда ему было только сорок семь, открыла дверь для более чем десятилетней ожесточенной фракционной борьбы. Федор, вступив на престол, вернул ко двору своего дядю, Ивана Милославского, который был в течение некоторого времени фактически в изгнании, в качестве воеводы Астрахани, но всегда рассматривался как лидер фракции Милославских. Он сразу же сослал Матвеева, наиболее важную фигуру в партии Нарышкиных, в Пустозерск, маленький и удаленный город на далеком севере России. Однако позиция Нарышкиных в ситуации, подвергшейся такому сильному влиянию династических чаяний, была достаточно крепкой. Ничто не могло бы скрыть тот факт, что у них имелся несравненно лучший из двух законных кандидатов для воцарения. Федору оставалось жить не долго. В самом начале 1682 года стало ясно, что он умирает. Принципы, регулирующие последовательность восшествия на трон, в России были менее сложны, чем в большинстве западноевропейских государств; и не стоит сомневаться в том, что если бы Иван был в состоянии управлять, он, конечно, имел бы успех. Но беспомощный инвалид на царском троне ничего хорошего для страны не предвещал, особенно по сравнению с физически и духовно энергичным молодым Петром. Возможно, Федор в последние недели жизни серьезно рассматривал своего сводного брата как преемника, однако умер, так и не сделав этого. В любом случае, независимо от его выбора речь все равно зашла бы о регентстве. Иван, в свои шестнадцать лет, был совершенно неспособен управлять один, а Петр был в то время еще только девятилетним ребенком. Ситуация неизбежно предполагала доминирование над управлением или стороны Милославских, или стороны Нарышкиных. Смерть Федора в мае 1682 года сопровождалась легкой и полной победой последней группы. Так называемый Земский Собор (это было не более чем название, ибо его состав фактически ограничивался теми дворянами, которые оказались в тот момент в Москве) при существенной поддержке патриарха Иоакима выбрал Петра единственным царем. Матвеев был возвращен из изгнания. Посты в правительстве и положение при дворе, должности обильно посыпались на членов семьи Нарышкиных. Однако в течение нескольких недель эта победа была аннулирована в результате драматического и кровавого эпизода, в котором ведущая роль была сыграна полками одной из главных частей российского войска стрельцами (стрелок — воин, вооруженный огнестрельным оружием). Они были мощным корпусом, насчитывающим свыше 50 000 членов, сформированным во второй половине XVI столетия. Членство было наследственным, и стрельцы пользовались важными привилегиями, с тех пор как могли жить в своих собственных домах, предпочитая их казармам, заниматься торговлей и производить спиртные напитки для своего собственного пользования. Почти столетие после их создания они выполняли полезную функцию, действуя в военное время главным образом как пехота в поле и помогая гарнизонам российских городов. Однако в 1670-х годах их положение поколебалось, поскольку России потребовалось более современное вооружение, да и дисциплина в стрелецких полках заметно упала. Уже при Федоре они начали проявлять недовольство и угрожать бунтом. В некоторых полках разгорелись настоящие конфликты с полковниками, которые часто задерживали или присваивали зарплату стрельцов, наказывали их жестоко и зачастую принуждали работать в своих поместьях. Главнокомандующего корпусом, князя Юрия Долгорукого, они вообще ненавидели. Стрельцы в целом были глубоко враждебны к новшествам, иностранным влияниям и ко всему, что, казалось, угрожало их традиционному положению и привилегиям. Староверы, ожесточенные враги преобразований Никона, были многочисленны и влиятельны в своих общинах; это усиливало их глубокий консерватизм. Они также боялись и с подозрением относились к боярам, чья дисциплина и мораль, по крайней мере в Москве, чрезвычайно низко пали. В конце мая 1682 года пронесся слух, что Нарышкины отравили царя Федора и замышляют убить царевича Ивана, и многие поверили в это. Милославские, кажется, преднамеренно поощряли распространение этих слухов в надежде использовать стрелецкие полки и дезавуировать недавний взлет Нарышкиных. «Грозят большие бедствия, — писал голландский резидент, — и не без причины, мощь у стрельцов огромная и несомненная, и никакое сопротивление не может быть противопоставлено им. Их обида должна быть улажена так, чтобы избежать плохих последствий». Эта чрезвычайная ситуация завершилась в итоге нападением стрельцов на Кремль 25 мая. Царица Наталья вышла на Красное крыльцо, держа за руки Петра и Ивана и безуспешно пытаясь успокоить стрельцов, разговаривая с ними и предлагая желающим убедиться, что Иван все еще жив. Несмотря на все ее усилия, разыгрались ужасные сцены жестокости и в этот день, и в два последующих. Матвеев, сброшенный с крыльца во двор, был насмерть изрублен алебардами стрельцов. Несколько членов семьи Нарышкиных и ряд знатных бояр были убиты; несколько тел перетащили к Лобному месту, традиционному месту народных собраний граждан Москвы, и здесь разрубили на мелкие части. По всей Москве без разбора совершались убийства и грабежи, и не прекращалось это по крайней мере в течение недели. Правительство было беспомощно; у него не было в распоряжении никаких вооруженных сил, способных оказать сопротивление стрельцам или удовлетворить их требования. Результатом было то, что 26 мая Земский Собор, теперь еще более расколотый, чем несколькими неделями ранее, согласился, что Иван и Петр должны править совместно: Иван как «первый царь» и Петр как «второй». Реальная власть, однако, осталась у царевны Софьи, хотя почти доказано, что формально она никогда не провозглашалась регентом и ее указы издавались (по крайней мере сначала) от имени ее братьев — родного и сводного. В течение последующих семи лет эта замечательная женщина вынуждена была самостоятельно руководить правительством.

Ее режим добился ряда важных конструктивных достижений — после долгих переговоров подписание договора с Польшей (1686 г.), который утвердил Россию во владении Киевом; уничтожение в следующем году таможенного барьера между Великой Россией и Украиной; беспрецедентное развитие дипломатических отношений с Западной и Центральной Европой (посольства направлялись в 11 европейских столиц в период между 1684 и 1688 годами). Имелся даже русско-китайский договор, подписанный в Нерчинске в 1689 году, первый когда-либо заключенный китайским правительством с какой-либо европейской державой. Фаворит Софьи и глава правительства, князь В. В. Голицын был самым большим реформатором своего времени в России, человеком, чья широта кругозора и стремление к новым идеям были больше, чем те, которые выказал позднее сам Петр. Уже в 1681–1682 годах он играл важную роль в отмене местничества, сложной системы старшинства среди русских знатных родов, которая долгое время затрудняла эффективную работу и армии, и административного аппарата. Как глава правительства, он жил в весьма западном стиле. Он свободно встречался и обменивался идеями с иностранцами. В Москве он имел большой дом с европейской мебелью, портреты и русских, и иностранцев, зеркала (семьдесят шесть, невиданно большое количество для России), часы, карты, термометры и даже картины планетарной системы на потолках некоторых главных комнат. Французский наблюдатель отмечал, что это больше походило на дворец итальянского принца, чем на обычный дом российского боярина. Когда дом был конфискован после свержения Голицына в 1689 году, опись имущества заполнила целую книгу. Большая библиотека Голицына содержала книги и манускрипты как на польском и немецком языках, так и на русском; и в равной степени удивительно, что приблизительно половина из этих книг была на светские, нерелигиозные, темы. Возможно, наиболее поразительным был тот факт, что на банкетах в его дворце иногда появлялись женщины, пользующиеся более или менее равными правами с мужчинами. Эти проявления просвещенности не ограничивались его образом жизни. Он прилагал усилия, чтобы сделать правовую процедуру более гуманной, а наказания, выносимые за нарушения, более умеренными. Он планировал посылать большие группы молодых россиян за границу для получения образования, создать регулярную армию по западноевропейскому типу и даже ослабить контроль землевладельцев за их крепостными. Некоторые его цели, впрочем, ни в коем случае не все, совпадают с тем, на что впоследствии нацеливался Петр; но его методы были совершенно отличны от методов царя. Б течение всего времени нахождения у власти он показал себя мягким и гуманным, что поражало как иностранных, так и российских наблюдателей. Жестокость, незаконное использование насилия, которые в столь многом сопровождали политику Петра так же, как и его бешеная энергия, были совершенно чужды Голицыну.

В этой враждебной ему обстановке и проводил Петр годы, формирующие его характер. Несмотря на свой статус соправителя, он проводил относительно немного времени в Москве, особенно после 1684 года, и не принимал никакого участия в работе правительства. Он жил со своей матерью в различных деревнях и поместьях в окрестностях столицы, чаще всего в Преображенском на реке Яузе, и приезжал в Москву только тогда, когда этого нельзя было избежать. Это изгнание было, однако, добровольным. Не имеется никаких доказательств, что Софья, как часто утверждалось, преднамеренно держала своего сводного брата подальше от столицы. События 1682 года, а также беспорядки и неопределенность, случившиеся летом и осенью того года в Москве, оставили глубокий след в душе молодого царя. Неприязнь к Кремлю он сохранил на всю оставшуюся жизнь. Спустя годы он признавал, что весь содрогается при одном лишь воспоминании о стрельцах, и не может «подавить мысль об этих днях»[8].

Политическая перспектива Петра в течение его юности (да и спустя много лет затем) была ограниченной. Он боялся и ненавидел свою сводную сестру, фракцию Милославских и стрельцов; но больших вопросов и возможностей, стоявших перед Россией, он не понимал, а о преобразованиях Голицына и о духе, который лежал в их основе, он знал немного. Его отдаленность от политики и жизни двора, однако, имела важное как положительное, так и отрицательное значение. Она дала ему возможность в течение этих лет получить определенное, или скорее, какое он дал себе сам, образование, которое совершенно отличалось от того, что получали все прежние правители России. До десяти лет или приблизительно около этого, его обучение велось по типу, традиционному для членов правящей семьи. Он учился читать с помощью дьяка Никиты Зотова, пользуясь молитвенником, Евангелием и Псалтырью как учебниками: знание Петром Библии и любовь цитировать ее в более поздние годы, вероятно, является результатом его раннего и в высшей степени общепринятого обучения. После 1682 года, на свободе и приволье Преображенского, ситуация стала другой. Еще маленьким ребенком он играл в военные игрушки, деревянные модели пушек и огнестрельного оружия. Теперь же, предоставленный в значительной степени самому себе, он нашел свободное выражение своим вкусам и наклонностям в сложных военных играх и имитации военных действий. На одиннадцатый день его рождения в 1683 году ему впервые позволили иметь несколько настоящих ружей, маленький оркестр и железную пушку. Когда он передвигался из одной деревни или монастыря в другое место в окрестностях Москвы, что делал довольно часто, его ставший значительным арсенал перевозился на телегах вместе с ним. «Он имеет такое сильное предпочтение для военных преследований, — писал голландский посланник в 1685 году, — что когда войдет в возраст, мы можем с уверенностью ожидать от него храбрых действий и героических дел». Спустя четыре года представитель Пруссии сообщал, что «говорят о больших способностях царя Петра, особенно к войне и лошадям». Из различных источников — из дворцовых слуг, охотников, конюхов, даже крепостных — он набирал молодых людей и мальчиков, чтобы формировать свои «потешные полки», с которыми устраивал парады, маневры и разыгрывал целые сражения и осады. С течением времени граница между имитацией и действительностью становилась все более и более размытой. В конце 1680-х годов его полки, Преображенский и Семеновский, насчитывали несколько тысяч человек (точные данные недоступны) и становились реальной военной силой. Далее, до крушения всей имперской структуры в 1917 году, им суждено было оставаться самыми знаменитыми и влиятельными частями во всей армии России. Казармы и конюшни были построены в Преображенском, солдаты были одеты в однотонные темно-зеленые мундиры и со всей строгостью подвергались муштре и обучению. Дворяне, с прицелом на будущее, когда Петр станет царем и фактически и по титулу, начали вступать в новые полки, и, действительно, служба в них оказалась начальной отметкой для более чем просто успешной карьеры. В частности, молодой Александр Меншиков, родившийся в том же самом году, что и Петр, несмотря на неизвестное происхождение, благодаря личному знакомству с царем приобретал огромную власть.

Во всей этой деятельности царя книжная грамота имела небольшое значение. Однако организация и управление эффективной боевой силой включала техническое знание, понимание артиллерийского дела, техники и фортификации. Этому молодой царь учился у нескольких иностранцев в Немецкой слободе Москвы, большинство из этих людей имели чисто формальное образование. Таковыми были немцы Теодор Зоммер, который обучал Петра артиллерийскому делу; Франц Тиммерман, который в 1687 году научил его пользоваться астролябией и от кого он узнал основы баллистики и фортификации; и голландец Карстен Брандт, который восстановил для него старую английскую лодку и таким образом заложил основы интенсивного и пожизненного интереса ко всему, что связано с морем. Молодой царь не гнушался работой, его любовь к ремеслам, его страсть к конкретному видны прежде всего в том, что во вкусах и склонностях он был совершенно отличен от любого из его предшественников. Даже в его любви к громким звукам и шумам и в его пылком наслаждении фейерверками (еще одно западное новшество, открытое им в Слободе), он был полной противоположностью царям прошлого, скованным жестким кодексом церемониального поведения. Если его сводные братья и сестры с детства изучали латинский язык, риторику и богословие с Полоцким, то Петр поздно научился писать и всегда писал плохо; один историк, проведший много исследований того периода, признавался, что «ничто не может быть безобразнее его почерка». Его орфография даже по стандартам того века была безграмотной. Хотя он и приобрел некоторые познания в голландском и немецком языках, освоил простейшие математические формулы во время своих контактов с иностранцами в Слободе, даже в самом формальном смысле хорошо образованным человеком он никогда не был. Однако он хвастался, и без особого преувеличения, что в совершенстве овладел четырнадцатью ремеслами; его страсть к ремеслам и любовь к ручной работе никогда не оставляли его. В 1711 году во время Прутской кампании, в один из наиболее критических моментов его правления, он послал в Москву за токарным станком, чтобы развлечь себя обработкой дерева, одним из своих любимых занятий.

В конце 1680-х годов, Петр, высокий, здоровый, своевольный и весьма умный молодой человек, становится важной и активной личностью в политической ситуации. В январе 1689 года он женился на Евдокии Лопухиной, молодой дворянке, которая была выбрана для него его матерью и к которой ок никогда не питал никакой привязанности. Он начал выказывать наконец неустойчивый интерес к делам государства и в 1688 году стал посещать заседания боярской Думы, совета помещиков и высокопоставленных должностных лиц, который должен был давать советы правителю. Дальше уже невозможно было утверждать, что он еще не дорос до управления царством. Кроме того, две плохо организованные кампании против Крыма в 1687 и 1689 годах поколебали престиж и самоуверенность режима Софьи. Однако было ясно, что без борьбы она власть не отдаст. Она уже приняла титул самодержицы, демонстративно уравняв себя таким образом непосредственно с Петром и Иваном. В январе 1684 года она организовала брак Ивана с девицей из влиятельной семьи Салтыковых, надеясь, что это может быстро привести к рождению сына и, таким образом, разрушит надежды Петра на восхождение на трон, то есть продлит ее собственную власть. В 1687 году были даже предложения от некоторых из ее сторонников совершить государственный переворот, что сделало бы возможной ее коронацию как правительницы.

К лету 1689 года борьба между Софьей и ее сводным братом становилась неизбежной. После полуночи 7 августа Петр был внезапно разбужен новостью, что стрельцы уже на пути из Москвы, чтобы захватить и уничтожить его. В приступе ужаса он выпрыгнул из своей постели, нашел убежище в близлежащем лесу, где торопливо оделся, а затем для большей безопасности проделал еще около сорока миль, чтобы спрятаться в Троице-Сергиевом монастыре. Почти месяц Нарышкины со своими сторонниками, укрепившись в монастыре, наращивали свои силы. С другой стороны, стрельцы были теперь разделены и неуверены в своей позиции. Постепенно Софья начала терять их поддержку, а наряду с этим и поддержку других сторонников. В начале сентября ее вынудили уйти в Новодевичий женский монастырь за пределы Кремля, предав на суд Петра советников, которые были больше других связаны с ее режимом. Голицын был сослан на дальний север, где он провел четверть века до своей смерти в 1714 году, непрощенный несмотря на постоянные прошения.

Петр, всего лишь семнадцати лет от роду, играл не очень активную роль в этой борьбе. Он скорее был ее символом, центром сплочения одной из противоборствующих сторон, чем реальным участником. Он теперь правил в России без чьих бы то ни было возражений: при самой искренней привязанности к сводному брату, Иван ничего не значил. Но он по-прежнему не управлял, и прежде всего потому, что сам не желал этого. В следующие пять лет управление находилось в руках его матери, женщины посредственных способностей, и ряда традиционно мыслящих бояр. Из них дядя Петра, Лев Нарышкин, и князь Борис Голицын, дальний родственник свергнутого министра Софьи, были наиболее важными. Смена режима принесла во многих отношениях решительную консервативную реакцию, уводившую далеко от подлинной борьбы за прогресс, которая велась при Софье и Голицыне. Иезуиты были почти сразу удалены из России. Когда патриарх Иоаким, сам будучи врагом перемен и иностранцев, умер в марте 1690 года, его преемником стал против воли Петра безграмотный и в высшей степени консервативный Адриан, митрополит Казанский. Российские договоры с внешним миром, особенно с Польшей, стали подвергаться более строгому контролю, чем в 1680-х годах.

Однако государственные дела для молодого царя по-прежнему не шли ни в какое сравнение с военными, тем более с увлечением военно-морским флотом и экспериментами, которые буквально очаровали, полностью завладели им. В 1688 году он с безумным энтузиазмом начал судостроительные эксперименты в Переяславле на Плещеевом озере, приблизительно в 200 милях от Москвы. Его страсть к этой работе была такой сильной, что он принял в ней большое участие, работая своими собственными руками, а весной 1689 года без малейшего сожаления бросил свою молодую жену, предавшись этому занятию. Впрочем, вскоре он вынужден был возвратиться в Москву для участия в поминальной службе на годовщину смерти царя Федора, но как только представилась возможность, сбежал из столицы, и когда вернулся в Переяславль, то был восхищен, обнаружив, что три строившихся маленьких судна уже почти готовы. Об этом он сообщил своей матери: «Я радовался, как Ной радовался оливковой ветви»[9]. С 1691 года и далее его эксперименты в судостроении постоянно расширялись. Солдаты одного из его «потешных полков», Преображенского, использовались как обычные плотники для этой работы. Российских специалистов в этой области еще не существовало, но Тиммерман и голландский торговец Адольф Хоутман завербовали судостроителей в Нидерландах — первый обдуманный и запланированный ввоз Петром иностранных техников в Россию. Настолько был он поглощен судостроением и так мал был его интерес к политическим вопросам, что в 1692 году он отказался возвратиться в Москву, чтобы принять важное персидское посольство. Только специальная поездка Нарышкина и Бориса Голицына в только что отстроенный временный домик, в котором Петр жил в окрестностях Переяславля, контролируя работу над своими судами, смогли заставить его изменить решение. В 1693 и 1694 годах он нанес два визита в Архангельск, где впервые увидел море и жизнь морского порта. Эта поездка стала одним из поворотных моментов в его жизни и безоговорочно закрепила намерение, которое давно сформировалось в его голове — создать Российский флот. В 1693 году он заложил своими собственными руками киль военного корабля в Архангельске и отдал приказы относительно приобретения большого фрегата в Голландии. Его прибытие туда в следующем году привело к широчайшей вербовке ремесленников разных специальностей для осуществления программы судостроения. С этого времени Петр потерял интерес к своим ранним незначительным усилиям на Плещеевом озере. Он направил свой взгляд выше и стремился к созданию мореходного флота. Пока еще не было у него более или менее ясного представления, как такой флот мог бы использоваться и какую мог бы приносить пользу России. Для него это была все еще гигантская и дорогая игрушка; но это была игрушка, которую он желал иметь почти неистово. Эта страсть, в значительной степени иррациональная и в определенном смысле детская, должна была стать впоследствии одним из доминирующих аспектов его жизни.

Адмиралом своего флота, когда он будет построен, Петр предполагал назначить человека, который ближе, чем кто-либо другой, стоял к нему в 1690-х годах, ближайшего друга всей своей жизни. Это был Франц Лефорт. Уроженец Женевы (где улица рядом с православной церковью до сих пор носит его имя), Лефорт жил в Немецкой слободе Москвы с 1676 года. Он не отличался глубиной интеллекта. У него не было ничего такого, что можно было бы назвать политической программой, никаких планов реформы или модернизации жизни России. Тем не менее его личные качества, его открытые и обаятельные манеры и его способности пьяницы и волокиты сделали его популярным в Слободе. С 1690 года его влияние на Петра стало очень большим. Назначив его адмиралом, царь построил для него дворец, который своими украшениями, золоченой кожей, шелками, дамасскими и китайскими циновками и даже своей величиной предвосхищал проявления бросающейся в глаза роскоши, которой так увлекались правители России в XVIII веке. Лефорт, кажется, весьма сильно был расположен к Петру; а его собственная добрая натура возбуждала в царе более сильную и искреннюю привязанность, чем он чувствовал к кому-либо из своих соратников.

Лефорт не был единственным иностранцем, имевшим влияние на царя в эти годы. Более взрослый, благоразумный и более ответственный человек, шотландец Патрик Гордон, с 1661 года офицер на российской службе, сыграл не менее важную роль в его жизни. Во время кризиса 1689 года Гордон и другие иностранные офицеры покинули Софью, что помогло перевесить силы в пользу Петра; и в марте следующего года Петр сделал Гордону невиданный комплимент, отобедав в его доме в Слободе. Ни один прежний царь не сделал бы подобного шага. Очевидно, что Петр сознательно хотел продемонстрировать свое равнодушие, если не открытую враждебность, к обычаям и традициям старины.

Гордон, получавший в Москве Записки Королевского Общества в Лондоне, был человеком с определенными интеллектуальными претензиями. Этим он весьма отличался от иностранцев, с которыми Петр общался в отрочестве и ранней молодости. Судостроители и другие ремесленники, очень интересовавшие его, его любовница Анна Моне (дочь немца-виноторговца), да и сам Лефорт, были все недалекими, малограмотными и ограниченными в своих интересах. До освоения Россией высших достижений европейской интеллектуальной и художественной жизни было еще очень далеко. Пьянство, курение, грубые выходки и неприличные шутки были, по крайней мере, не менее типичны для ежедневных контактов Петра с иностранцами, чем приобретение новых знаний и идей. И тогда, и потом, на протяжении большей части своей жизни, он хотел от этих контактов прежде всего получать информацию прямого практического использования, о механических устройствах, путях достижения конкретных материальных целей. Перспектива в общем глубоком смысле его мало интересовала. Все люди, с которыми он сходился в Слободе, были в определенном смысле авантюристами. Азарт амбиции или просто необходимость выжить привели их в Россию в поисках успеха, который ускользнул от них где-либо еще. Всех приближенных в начале 1690-х годов окружала атмосфера пиратства и неблагонадежности. Сторонники Петра как русские, так и иностранцы, прекрасно сознавали прямую личную зависимость от молодого царя не только своего положения, но даже своей физической безопасности. Если бы он умер, вердикт 1689 года мог быть легко отменен с самыми неприятными последствиями для них. В конце 1692 года, когда Петр серьезно заболел, Лефорт, Борис Голицын и остальные дружки, известные своими тесными личными отношениями с ним, постоянно держали наготове лошадей, чтобы бежать от мести Софьи, если ему не удастся выжить.

Погруженный в свои военные игры и судостроение, он проводил время, развлекаясь грубыми выходками, устраивая грандиозные попойки и абсолютно не желая интересоваться какими-либо аспектами правления и его проблемами. Петр под любыми предлогами уходил от обязательств своего положения и с наслаждением потворствовал своим личным вкусам. В одном из его потешных сражений, которые он все еще любил, осенью 1694 года в окрестностях Москвы, было задействовано не менее 30 000 участников, 24 человека было убито. С другой стороны, он уже выбрал образ жизни и сформулировал свои требования, которые, при всей их ограниченности и непоследовательности, давали ясно понять, что будущее России будет коренным образом отличаться от ее прошлого. Он беззаботно водил знакомство с иностранцами, предпочитая встречаться с ними на их собственной территории в Слободе, начиная с 1680-х годов постоянно метался с места на место (хотя самыми дальними пока оставались его поездки в Архангельск), страстно интересовался технологией и ремеслами, азартно овладевал процессами производства — нет, он был царем совершенно нового и своеобразного типа. Ничто не могло бы столь мало походить на традиционного русского правителя — уединенную и иерархичную фигуру, едва даже различаемую среди его подчиненных, жестко связанную обычаями и церемониалом и редко покидавшую Москву — или даже просто Кремль, — за исключением организованных на высшем уровне и в большей степени формальных выездов на охоту. До сих пор этот молодой бунтарь имел неясное представление о том, что он хотел сделать для своей страны. Концепции, позже приобретшие для него фундаментальную важность, — его ответственность за благополучие и прогресс России, его долг служить этому благополучию и прогрессу и заставить всех своих подчиненных служить этому, — также еще не сформулировались в его сознании.

События, однако, пробуждали в нем теперь более активный интерес к правлению и принятию на себя в первый раз активной и неделимой ответственности за него. В январе 1694 года умерла его мать. Петр был эмоционально потрясен; но уже давно у него было мало общего с ней и он уделял мало внимания ее желаниям. Ее смерть ничуть не изменила его позиции и шкалы ценностей. Письмо к Федору Апраксину, теперь одному из наиболее доверенных сподвижников, написанное вскоре после получения известия, начинается с упоминания о горе, «о котором моя рука не может писать подробно», но почти сразу же продолжается тщательно продуманными приказами относительно корабля, который должен быть построен в Архангельске[10]. Как бы то ни было, едва ли было возможным для молодого царя, теперь созревшего мужчины, вести себя с той беззаботностью и поглощенностью только своими мыслями и заботами, какие он часто выказывал в последнее десятилетие. Его энтузиазм был, как всегда, столь же мощным, сколь и вынужденным; но теперь он усмирялся новым чувством ответственности и расширяющимися горизонтами. В феврале 1696 года, когда умер его сводный брат Иван, этот процесс продвинулся еще на одну ступень. Иван был всего лишь беспомощным инвалидом, задействованным в основном при проведении тех традиционных церемоний в Кремле, к которым Петр относился прохладно. Его смерть, однако, оставила Петра единственным царем. Двадцати трех лет, в крепком здоровье, презирающий традиции, он был полон неясных и туманно сформулированных амбиций. Сейчас он был достаточно подготовлен, чтобы пустить Россию в долгий путь совершенно непродуманных перемен, возбуждающих радость у немногих из его подчиненных, но непонятных и даже мучительных для большинства. Его действия должны были решительно изменить почти каждый аспект российской жизни.


Глава 3. Первые шаги: взятие Азова и Великое посольство на Запад


Точные причины русской кампании, которая началась весной 1695 года против порта Азов, в устье Дона, остаются неясными. В частности, вызывает сомнение то, что Петр сам сделал много для принятия решения атаковать турецкую крепость, поскольку он едва ли еще начал играть руководящую роль в управлении. Новая вспышка борьбы между русскими и турками, однако, не была неожиданной. Война между ними, хотя и находящаяся в состоянии затишья со времен второго неудачного похода Голицына против Крыма в 1689 году, все еще длилась… Крымские татары продолжали совершать редкие разрушительные набеги на русскую территорию; в 1692 году, например, они сожгли часть города Немиров на Украине и захватили значительное число пленников. Существовала реальная угроза того, что, если Россия не сыграет более активную роль в борьбе, ее союзники, император Священной Римской империи и король Польши, пренебрегли бы российскими интересами при заключении мира. Турецкое соглашение, заключенное летом 1694 года, начать переговоры с австрийцами и поляками вызвало у России страх оказаться отброшенной на низшую ступень в альянсе и даже, возможно, быть изгнанной с ожидающегося конгресса по заключению мира. Религиозное чувство и традиция, напоминающие крестовые походы, также составляли значительную часть подоплеки атаки на Азов; примечательно, что армия, захватившая его в 1696 году, шла под флагом, который почти полтора века назад несла армия Ивана IV, когда в 1552 году взяла большую татарскую и мусульманскую крепость Казань.

Спустя годы после потешных сражений Петр с энтузиазмом ухватился за шанс приобрести опыт в реальной войне. «Несмотря на то, что мы в течение пяти недель в последнюю осень практиковались в играх Марса в Кожухово, — писал он Апраксину, — без всякого смысла, разве что из развлечения, теперь это наше развлечение стало предвестником настоящей войны… В Кожухово мы шутили. Сейчас мы собираемся играть игру под Азовом»[11]. В показном чине сержанта артиллерии Преображенского полка (поразительное проявление его нежелания принять высокое звание в армии или на флоте до тех пор, пока он не почувствует, что действительно заслужил его в учении и в деле) он сопровождал армию, которая осаждала Азов с июля по октябрь. Эта кампания, однако, была полным провалом, который только частично скрашивался значительным успехом второй русской армии под командованием Б. П. Шереметьева, захватившей две турецкие крепости в устье Днепра. Обременительная система раздельного командования (совет из трех генералов, ни одно из решений которого не могло быть пущено в действие без согласия Петра), бросающееся в глаза отсутствие технических навыков в ведении осады и неспособность русских предупредить вход в город турецкого флота привели к разорительному и унизительному поражению.

Петр никогда ни на секунду не рассматривал это поражение как окончательное. Для новой кампании против Азова в 1696 году была собрана большая армия и поставлена под единое командование боярина А. С. Шейна. Однако самым примечательным было большое усилие, приложенное для создания военно-морских сил, способных преградить выход к городу по воде. Из Архангельска в Преображенское по суше была доставлена голландская 32-весельная галера, чтобы быть использованной в качестве образца для строительства других; с большим трудом 27 небольших судов были перевезены по суше из Москвы, чтобы быть спущенными в Дон у Воронежа. Здесь и в других местах по берегу реки — в Добром, Сокольске и Козлове — было также построено и доставлено армии вниз к Азову не менее 1 400 барок. В дополнение к большому числу малых судов на Дону были спущены на воду два 36-пушечных корабля, «Апостол Петр» и «Апостол Павел» — первые крупные военные корабли, построенные в России. Во всем этом Петр сыграл активную роль, и руководящую и физическую. «Согласно заповеди Бога нашему предку Адаму, — писал он в 1696 году из Воронежа, — мы едим хлеб наш в поте лица нашего»; стоит отметить, что одна из галер, «Принципиум», спущенная на воду в следующем месяце, была построена при непосредственном личном участии Петра.

Строительство этой огромной флотилии барж и других судов было первой из задач, требующих бесконечного удовлетворения — в людях, материалах, — которые Петр будет ставить перед своими подданными непрерывно в течение поколения. Наследием этого новшества, связанного с жертвами и страданиями, будет многовековое сильное, хотя и пассивное сопротивление властям. Крестьяне, привлекаемые к работе, час, то не являлись или сбегали после непродолжительного времени. Так, из 4 743 человек, занятых на верфях в Добром, 1 244 умерли и 1 878 сбежали, когда была увеличена норма работы. Все же, несмотря на такие трудности, только в этом месте[12] было построено 360 барж. Здесь, в самые первые дни эффективного правления Петра, видны основные черты его великого труда — смелые и далеко идущие планы по отношению к армии и мало или вообще не продуманная подготовка, грандиозные успехи и обидные провалы, безудержная поддержка сторонников и бешеная злоба противников, пассивное сопротивление и безжалостная целеустремленная энергия. Остро чувствовалось отсутствие достаточного количества умелых моряков и технических специалистов. Немного судостроителей привезли из Архангельска. Императора и герцога Бранденбургского попросили прислать минеров и инженеров для проведения второй осады Азова. Попытались получить детальную информацию о венецианском галерном флоте, который предполагали использовать в качестве модели — различные офицерские звания и их обязанности, число весел на галере, наказания, выносимые за различные провинности[13]. 4 000 человек, которые должны были служить на борту новопостроенных кораблей, были набраны в основном из усиленных необходимым образом Преображенского и Семеновского полков. Они находились под командованием Лефорта, который, несмотря на свой титул адмирала, не имел морской подготовки и к тому же командовал одним из четырех дивизионов армии. Под его руководством в качестве вице-адмирала и контр-адмирала служили два других профессиональных военных, венецианский полковник Лима и французский наемник Балтазар де л’Уазьер. Это и было то собранное на скорую руку войско, которое вошло в Азовское море в конце мая 1696 года.

Оно с заметным успехом проявило себя в изоляции Азова от моря и турецких укреплений. После двухмесячной осады город сдался. Это была первая победа Петра. Он отпраздновал ее по возвращении в Москву в октябре на первом же из больших церемониальных парадов, полных помпезных сцен и классических аллегорий, к которым он питал большую склонность. Это также показало пренебрежение царя к традиции и прошлому. Под триумфальной аркой, возведенной по этому случаю, он прогуливался в костюме простого капитана в сопровождении адмирала Лефорта; и одет он был не в традиционное русское платье, а в костюм западноевропейского типа: однотонный черный сюртук и шляпа с плюмажем. Спустя несколько лет была учреждена памятная медаль, посвященная взятию Азова, самопрославление, давно использовавшееся правителями Западной Европы[14].

Победа значила для Петра много больше, чем престиж и случай выставить себя напоказ. Теперь он обладал полоской побережья, которая, хотя и давала выход только к Азовскому морю, предоставляла новые возможности для усиления военно-морской мощи России. Она могла быть с успехом использована как стартовая точка для входа в Черное море и даже в Средиземное. Сам Азов, покинутый турецким гарнизоном и большей частью разрушенный, был заселен принудительно переселенными крестьянами из района Казани, и вновь укреплен. Очевидно, Петр надеялся, совершенно ни на чем не основываясь, что сможет сделать его главным российским портом. Он принял большое личное участие в крупных строительных работах, которые сразу же там начались; и большая часть иностранных техников и специалистов, поступивших на службу за последние годы, была привлечена к разработке нового похода. В тридцати милях к западу, у Таганрога, было приказано начать строительство новой военно-морской базы. В последующие годы тысячи рекрутированных крестьян должны были работать на верфях и защитных сооружениях: 20 000 были вывезены только с Украины в 1698 году для этих целей. Самые значительные и напряженные усилия, впервые в истории России, были направлены на создание мощного флота из больших и хорошо вооруженных кораблей по западноевропейскому образцу. Целый ряд указов в ноябре — декабре 1696 года предписывал светским и церковным землевладельцам создавать компании, которые должны были заниматься строительством, оснащением и вооружением солдат. Каждый светский землевладелец или группа таковых, контролирующая 10 000 крестьянских хозяйств, и каждый монастырь или группа монастырей или духовных лиц, владевшая 8 000 крестьян, должны были оснастить корабль. Помещики, владевшие менее чем 100 крестьянскими хозяйствами, освобождались от этой обязанности, но должны были оплатить свое участие в государственном деле деньгами. Такое довольно грубое распределение дало замечательные результаты, по меньшей мере, в короткий срок. В конце концов была создана 61 компания (19 церковных и 42 светских)[15], и в последующие три года под Воронежем был построен значительный флот. Петр лично заложил киль одного из новых кораблей, 58-пушечного судна «Предестинация» (обращают на себя внимание иностранные названия) в ноябре 1698 года. В первой половине 1697 года более пятидесяти заграничных корабелов — голландцев, англичан, датчан, шведов, венецианцев — прибыли для работы под Воронеж. Почти одновременно приблизительно такое же число молодых россиян были посланы за границу изучать искусство кораблестроения. Более половины из них отправились в Венецию, все еще считавшуюся главным центром технологии построения галер, остальные — в Голландскую Республику и Англию. Они составили первую группу нужных специалистов, но по мере дальнейшего развития правления, поток русских студентов разной специализации, посылаемых Петром в Западную и Центральную Европу, постоянно разрастался.

Однако итог затянувшейся реализации задуманного 1696–1697 годов был разочаровывающим. Корабли были построены, но построены плохо. Новая программа тормозилась (это было типично для молодого Петра) детальным рассмотрением вариантов и бесплодными спорами, как бы она сработала да как бы ее использовать для создания того флота, который хотелось иметь. Из-за бегства рабочих работа часто продвигалась с трудом: в июле 1698 года были отданы приказы окружить Воронеж и его верфи солдатами, чтобы ни русские рабочие, ни иностранные специалисты не могли покинуть их без официального разрешения[16]. Споры между различными группами иностранных экспертов тормозили и портили дело. Управление было совершенно неэффективным. В результате корабли строились с нарушением пропорций и с хрупкой конструкцией, которая долго не выдерживала и судна часто в большей или меньшей степени оказывались не пригодными к использованию на море даже при спуске их на воду. К пятидесяти двум построенным в 1696 году добавились в 1698 году еще двадцать пять, но это мало что меняло, поскольку большинство кораблей из первой группы были неудовлетворительны: сам царь думал о них как о «скорее подходящих для несения торгового бремени, чем для несения военной службы». В начале 1701 года не менее десяти из спущенных на воду всего год или два назад судов подлежали переделке или ремонту.

Одной из причин плохого управления программой было отсутствие Петра в России. В марте 1697 года он покинул страну и не возвращался до сентября 1698 года. Все эти восемнадцать месяцев он переезжал через Курляндию и Бранденбург в Голландскую Республику, затем в Англию и, на обратном пути, в Вену. Он не видел Франции и был вынужден отказаться от запланированного визита в Италию. Но даже без этих важных исключений он познакомился с наиболее развитыми регионами Европы. Официально он путешествовал просто как «Петр Михайлов», член Великого посольства, формальным руководителем которого был Лефорт. Это легко раскрываемое инкогнито никого не могло обмануть; но оно заботливо охранялось во время всей поездки. Оно отражало глубокую веру Петра в то, что реальную ценность в мире представляет только внутреннее богатство человека, состоящее из его знаний, энергии и народного духа, а не титулы, церемонии или внешний вид. Чувство, которое заставляло его раньше нести службу в чине сержанта-артиллериста и работать корабельным плотником, теперь запрещало ему путешествовать за границу в образе царя. Поездка наглядно показала его презрение к традициям и церемониям, а заодно и острое, хотя и несколько поверхностное, любопытство к современному миру. Ни один русский правитель никогда прежде не выезжал за границу; и, за исключением небольшого количества дипломатов и торговцев, очень мало русских независимо от звания и сословия путешествовало за границу. Теперь в Петре видели человека, ломающего все барьеры, которые до сих пор отделяли его страну от остальной Европы.

Важнейшими истинными мотивами этого посольства, насколько он мог их четко сформулировать, было приобретение более глубокого знания судостроения и всего, что касалось морского дела, и вербовка иностранных специалистов в этих областях деятельности в значительно большем масштабе, чем проводилось до настоящего времени. Его совершенно не беспокоила возможность того, что молодые русские, посылаемые за границу для обучения, будут возвращаться со знанием военно-морских вопросов, лучшим, чем у него самого, поэтому в группу из 250 посланцев включали тридцать пять добровольцев, желавших изучить морское дело. Посольство завербовало, главным образом в Нидерландах и Англии, около тысячи техников и инструкторов-судостроителей, чиновников, навигаторов, даже несколько преподавателей математики — некоторым из них суждено было сыграть важную роль в осуществлении планов Петра.

Однако в то же самое время, имелись и важные политические и дипломатические соображения, лежащие в основе большой поездки на Запад. Петр надеялся далее закрепить победы, которые он одержал над турками. В частности, он стремился заполучить, если возможно, крепость Керчь и с нею свободный проход для своих судов через Керченский пролив в Черное море. Если бы это было достигнуто, все отношения между Россией и Оттоманской империей сложились бы, возможно, совсем по-другому. По представлению Москвы, казалось вполне возможным расширить и укрепить новую коалицию христианских сил против неверных, поскольку рассчитывать на помощь в войне прежнего Большого альянса, вобравшего в себя армии франции, Англии и Голландии 1689 года, явно не приходилось. Уже в феврале 1698 года посланник Петра, Нефимонов, отправленный в Вену годом ранее, подписал с императором и Венецией соглашение, по которому три государства создали трехлетний наступательный союз против турок и обещали объединить свои военные силы для этой цели. Через три месяца после отъезда за границу новое и более важное событие в международной жизни привлекло к себе внимание царя. Смерть Яна Собеского, последнего великого короля Польши, в июне 1697 года неизбежно вела к борьбе за престолонаследие (так как польская монархия была выборной), в которой соперничающие кандидаты поддерживались разными иностранными силами. Если Франция преуспеет в навязывании своего кандидата, принца Конги, на польский трон и устранит герцога Августа Саксонского, поддерживаемого Россией и Габсбургами, это будет очень серьезное поражение для России, поскольку почти неизбежно приведет к выходу Польши из антитурецкой лиги и, возможно, к образованию польско-турецкого союза.

Другими словами, Великое посольство на Запад имело целей намного больше, чем просто приобретение технических знаний. Но и эта часть для Петра была очень важна, и он использовал все возможности, какие только представлялись. В Голландии он работал в течение четырех месяцев (сентябрь 1697 г. — начало январи 1698 г.) в доках Индской Компании в Амстердаме. В Англии он почти столько же времени (с февраля до начала мая 1698 г.) провел на верфи Дептфорда. Его любопытство к техническому производству и — пусть хотя бы поверхностное — к научным открытиям было безгранично. Проведя три недели в Пилау в Восточной Пруссии в июле 1697 года, чтобы лучше следить за событиями в Польше после смерти Собеского, он находит время для серьезного изучения пушечного дела и получает диплом специалиста от главного инженера крепости. В Саардаме в Голландии он собственными руками сделал лист бумаги. Немного позже он освоил и другое искусство, которым Голландия тоже славилась — гравировку по металлу и стеклу. Он встретился с двумя самыми большими голландскими учеными того времени, доктором Берхааве и ученым Левенгуком, хотя реальное значение их работы вряд ли было доступно ему в полной мере. В Лондоне он посетил Тауэр, арсенал в Вулвиче, Монетный двор и Королевское Общество. Всюду музеи, кунсткамеры, фабрики и даже театры привлекали его внимание и вызывали непрерывные вопросы.

Однако политические аспекты посольства: потребность завоевать союзников для России, усилить ее международное положение и проложить путь для ее будущего расширения, — не отбрасывались в сторону. Соглашение относительно дружбы с Пруссией было подписано в Кенигсберге в начале июля 1697 года. Хотя само по себе это имело не слишком большое значение, царь и герцог Фридрих, вероятно, во время последовавшей морской поездки в Пилау, устно заверили друг друга во взаимопомощи против всех врагов[17]. В Утрехте Петр имел беседу с Вильямом III, которым он давно восхищался и с которым у него установились сердечные личные отношения. (Он был в восторге от визита на лучшую яхту Вильяма, недавно построенную компанией «Транспорт Ройял»). В Вене он подробно обсуждал международные дела с имперским канцлером, графом Кински. Ни одно из этих политических дел не имело серьезного результата. Обещания, которыми он обменялся с Фридрихом Прусским, были еще далеки от образования союза; энергия прусская должна была в скором времени поглотиться вновь возобновленной борьбой с Францией после начавшейся в 1701–1702 годах войны из-за испанского престола. Голландское и английское правительства не имели ни малейшего желания быть вовлеченными в конфликт с турками, на что Петр все еще надеялся. Напротив, они теперь тайно старались быть посредниками между Оттоманской империей и Габсбургами на переговорах, которые могли принести плоды в мирном договоре в Карловице в январе 1699 года. Австрия была все более и более озабочена неизбежной смертью Карла II Испанского и кризисом из-за испанского наследства, который, вероятно, должен был последовать, и, естественно, склонялась к миру с турками, чтобы развязать себе руки для действий в Италии и на Рейне. Габсбургское правительство поэтому проигнорировало российские просьбы и требования продолжить войну с султаном в соответствии с Русско-австро-венецианским договором, заключенным в феврале 1697 года, до тех пор пока Порта не согласится уступить Керчь России. Вся конфигурация международных отношений была, по крайней мере в тот момент, неблагоприятна для надежд Петра, и этот факт постоянно беспокоил его, — и во время своего путешествия он безуспешно пытался спасти ситуацию.

Отношение к Великому посольству и отношение лично к Петру существенно отличались. В шведском городе-крепости Риге (первый западный город, который должен был посетить молодой царь, чтобы добраться до прусской территории) его приняли скорее вежливо и торжественно, чем тепло. Попытка Петра осмотреть укрепления вызвал а инцидент, сам по себе ничем не примечательный, но вызвавший очень значительные последствия: стражник грубо отказал ему. Лефорт, как формальный глава посольства, признавал, что солдат просто выполнял свою обязанность. Но оскорбление, терзающее память и гордость царя, мучило его все время. Более чем через три года это стало единственной важной причиной, указанной в российской декларации об объявлении войны против Швеции, и, когда началась российская осада Риги в 1709 году, Петр радовался, что «Господь Бог позволил нам видеть начало нашей мести на этом проклятом месте». Он обладал многими достоинствами, но умения великодушно прощать обиду, реальную или вымышленную, среди них не было.

Его проезд через прусскую территорию большого интереса или энтузиазма в правящих кругах не вызывает. Официальное отношение к приему посольства в Кенигсберге было высказано курфюстом: «Мы должны согласиться с желанием Петра предпочесть проехать, сохраняя полное инкогнито, без необходимости говорить с нами или прибывать к нашему двору, так что мы можем оставаться свободными от трудностей, которые иначе могли бы иметь с ним»[18]. В Голландии и Англии официальное внимание, уделенное ему, больше напоминало любопытство, чем какое-либо другое чувство, которое мог бы вызвать факт, что этот причудливый индивидуум, визитер почти из другого мира, был фигурой реальной политической важности. В Вене вопрос о церемониале обсуждали больше месяца, пока посол не представил свои верительные грамоты императору Леопольду I. Самый активный интерес к русскому царю проявил папский нунций, который надеялся обратить в римское католичество сначала Петра, а вслед за ним и его подданных.

Великое посольство не только представило Петра официальной Европе, но и позволило европейцам бросить первый поверхностный взгляд на российского правителя. Их реакция, как и у их правительств, была смешанной и зачастую равнодушной. Энергия царя и любопытство, вместе с, видимо, врожденной интеллигентностью, вызывали восторг. С другой стороны, развязность манер, его сильное увлечение спиртным (поразительное даже по стандартам того некритического века) и судороги, которые искажали его лицо в моменты напряжения (на это он был обречен до конца своей жизни), — все это делало его в чем-то похожим на дикаря, однако дикаря мощного и интересного. «Царь очень высок, его черты лица — прекрасные, и его фигура очень благородная», — писала вдова курфюрста Ганноверского после встречи с ним в Германии. «Он имеет большую живость ума и готов давать весьма остроумные советы. Но, ко всем преимуществам, которыми природа обеспечила его, остается только пожелать, чтобы его манеры были хоть чуть-чуть менее грубыми». Она очень удивилась, узнав, что русские, танцуя, принимали кости кита в корсетах немецких дам за ребра, «и царь поразил ее высказыванием, что немецкие дамы имели дьявольски жесткие кости»[19]. В Англии епископ Солсбери пришел к выводу, что Петр «предназначен природой скорее быть судовым плотником, чем великим князем», и продолжал комментировать: «Но после того я часто виделся и много общался с ним, я восхищаюсь глубиной предусмотрительности Бога, который поднял такого безудержного человека к настолько абсолютной власти над такой большой частью мира»[20]. Гоффман, австрийский представитель в Лондоне, сообщал в Вену: «Говорят, что он намеревается цивилизировать своих подданных на манер других наций. Но из его действий здесь нельзя предположить какое-либо другое намерение, чем сделать их всех моряками; он общался почти исключительно с моряками и уехал таким же застенчивым, каким и прибыл»[21]. Конечно, было бы ошибкой считать, что эта знаменитая поездка существенно изменила идеи Петра или очень расширила его интеллектуальные горизонты. Наука и политические идеи Западной Европы, даже формы правительственных и административных методов едва удостоились его внимания. Но ее богатство, производительная мощь, военная и особенно военно-морская сила, после личного знакомства очень сильно запечатлелись в его мозгу. Его намерение, смутное, но непреклонное, заполучить для России некоторые из этих преимуществ для проведения своих реформ стало теперь сильнее, чем когда-либо.

Петр думал из Вены отправиться в Италию, возможно, также и во Францию, но все эти планы были разрушены, когда в конце июля 1698 года пришло письмо от князя Федора Ромодановского, которого он назначил московским воеводой при своем отъезде, с тревожными новостями относительно очередного восстания стрельцов. Петр, все еще в неведении относительно истинной ситуации в своей столице, сразу же пустился домой, не отдыхая ни днем, ни ночью. Но в дороге через Польшу новыми посланиями его заверили, что восстание подавлено и трон его спасен. В начале сентября он вернулся в Москву.

В основе возобновленного волнения стрельцов лежала широко распространившаяся и глубоко укоренившаяся антипатия россиян не только к политике Петра, но и к самой атмосфере его правления. Его желание строить флот, его дружба с иностранцами, и в особенности огромное влияние, которое оказывал Лефорт, его европейское платье, поездка на Запад, одним словом, его полное и категорическое отклонение от традиционного поведения, надлежащего для православного царя, — это все вызывало у народа подсознательный страх и негодование.

В течение нескольких месяцев, прежде чем он пустился в большую поездку на Запад, было несколько проявлений этого. Монах Авраам из Андреевского монастыря представил царю письменный протест против новаций, вводимых в России; это закончилось только его ссылкой в более отдаленный монастырь, а его соратников выпороли и сослали в Азов. Более серьезным был заговор во главе со стрелецким полковником Иваном Цыклером, который раскрыли в феврале 1697 года. Это было объединение представителей двух старых боярских семей, А. П. Соковнина и Ф. М. Пушкина, а также вожака донских казаков Лукьянова и ряда стрелецких офицеров: заговорщики, возможно, надеялись убить Петра и помешать возвышению боярских родов А. С. Шейна и Б. П. Шереметьева[22]. Какой-либо серьезной опасности от этого неэффективного заговора для Петра не было. Однако это возродило его ненависть к стрельцам и пробудило еще больше опасений и подозрений к семье Милославских, его противникам со времен детства и юности. Труп Ивана Милославского, умершего 12 лет назад, был вынут из могилы и проволочен за санями, запряженными свиньей, к месту казни Цыклера и его сторонников так, чтобы, когда палач отрубал у них руки, ноги и, наконец, головы, их кровь стекала на него. Этот дикий эпизод лучше всего показывает длительное травмирующее воздействие на Петра событий 1682 года и последующих лет.

Кроме общей ненависти консерваторов к реформаторскому повороту в России, на стрельцов оказало влияние чувство, единственное по-настоящему оправданное, чувство обиды: как военная сила они устарели, и теперь их существованию угрожают новые изменения в армии. Были у них также и особые обиды. Они хорошо знали о ненависти Петра к стрелецкому корпусу; часто и ожесточенно негодовали по поводу использования ряда стрелецких полков Москвы в качестве гарнизонов в Азове и других отдаленных городах вроде Великих Лук. Частичное удовлетворение требований, высказанных представителями этих полков, посланными в Москву, чтобы передать царю их жалобу весной 1698 года, закончилось открытым восстанием в июне. Этот дезорганизованный и стихийный взрыв беспомощного негодования был без большого кровопролития быстро подавлен лояльными войсками под руководством Шейна, Гордона и младшего военачальника князя Кольцова-Массальского. Все же Петр был встревожен этим постоянным источником опасности и неблагонадежности и особенно подозревал, что Софья, все еще заточенная в своем Московском женском монастыре, могла быть в контакте с мятежниками, надеясь, что их победа восстановит ее у власти. Он решил сокрушить стрельцов раз и навсегда.

Еще до своего возвращения в Москву он приказал Ромодановскому обращаться с мятежниками с большой жестокостью и усилить наблюдение за Софьей[23]. Семнадцатого сентября началось тщательное расследование причин восстания и проводилось оно с ужасающей поистине с беспримерной жестокостью, которую Петр никогда больше не проявлял в такой степени. Сотни захваченных стрельцов были замучены, в основном будучи забиты кнутом (толстая и прочная плеть из кожи), а затем их свежекровоточащие спины буквально поджаривались на медленном огне. 14 отдельных камер пыток, созданных специально для этой цели в Преображенском, использовались, чтобы допрашивать по 20 человек в день. Иногда царь лично принимал в этом участие. Пытки сопровождались казнями. За три недели в октябре 1698 года были забиты до смерти 799 стрельцов; и затем через три месяца последовала другая волна численностью в 350 казней в феврале 1699 года. Маловероятно, что Петр лично принимал участие в этих казнях. Известная книга, «Дневник путевых заметок в Московии» Иоганна-Георга Корба, секретаря австрийского посланника в Москве, вышедшая в Вене в 1700 году, утверждала, что царь сам казнил своих врагов, и в это утверждение в Европе весьма верили. Корб, однако, писал не как свидетель; и, кажется, не имеется никаких доказательств, что царь лично когда-либо орудовал топором палача. Известно, однако, что некоторые из сподвижников Петра помогали в этом случае казнить стрельцов. И первым среди них был Меншиков. Корб утверждал, что вечером, перед очередной серией казней, он разъезжал по Москве в открытой коляске, показывая «чрезвычайно частым размахиванием обнаженного меча, какой кровавой будет трагедия, которую он ожидал на следующий день»[24].

Возможно, эти месяцы были самыми напряженными во время правления Петра. В течение их он находил передышку от пыток и казней мятежников в безудержном пировании, питии, гуляниях, умопомрачительных скачках со своими лихими компаньонами. По крайней мере, дважды во время этих развлечений он лично пинал и бил кулаком Лефорта. Признаки дикости, даже безрассудства, заметны в действиях Петра в течение этого периода. Смерть Лефорта в марте 1699 года должна была усилить его чувство, что он боролся, почти совсем без чьей-либо поддержки и одобрения, против мира, враждебного его мечтам и надеждам. На похоронах он «показал много символов печали: сильное горе было на его лице», там же «в изобилии роняя слезы», он отдал последний поцелуй.

Он потерял самого близкого друга своей жизни и был возмущен очередной демонстрацией враждебной атмосферы, которая окружала его, когда по возвращении присутствующих на похоронах к дому Лефорта бояре попытались уйти скорее, чем Петр находил соответствующим[25]. В феврале — марте 1699 года австрийский и прусский министры писали своим правительствам относительно общего чувства замешательства и напряженности в Москве; они чувствовали, что назревает реальная опасность, что царь и его непопулярные новшества могут быть уничтожены новым взрывом негодования[26].

Петр не собирался уделять никакого внимания оппозиции, которую он ощущал вокруг себя. Он хотел объединить страну под своей властью, пусть даже безжалостными средствами, и затем использовать все средства, чтобы изменить Россию. Стрелецкие полки Москвы были распущены. Бывшие стрелки потеряли свои дома и земли и были отправлены в ссылку в провинции. Однако всюду, куда они отправлялись, они несли недовольство правлением Петра и семена мятежа. И восстание в Астрахани, и бунт украинских казаков в 1707–1708 годах в определенной степени возникли под их влиянием. Что касается Софьи, то даже пытки и самый пристрастный допрос, включая телесные наказания ряда служанок и доверенных лиц, и ее допрос Петром лично, не сумели доказать, что она подстрекала стрельцов к восстанию. Если бы оно увенчалось успехом, мятежники, наряду с разрушением иностранного пригорода Москвы, убийством многих бояр и роспуском новых полков Петра, могли бы призвать ее к власти как регента. Поэтому ей самой и одной из ее сестер было суждено стать монахинями, чтобы любая угроза, которую она могла представлять своему сводному брату, была таким образом значительно уменьшена. Напротив ее окна в Новодевичьем женском монастыре были повешены три стрельца, один из них держал в своих безжизненных руках бумагу, представляющую собой ходатайство о возмещении их обид, которое недовольные полки пытались представить царю перед восстанием.

Наказание стрельцов сопровождалось другими, менее кровопролитными, но не менее существенными признаками отказа Петра идти на компромисс с консервативными силами в России. Его унылая и традиционно мыслящая жена, от которой он в течение долгого времени хотел избавиться, была сослана в женский монастырь в Суздаль, где ей тоже было суждено стать монахиней. Ходили даже слухи, что молодой царь собирается жениться на Анне Моне, несмотря на ее скромное и иностранное происхождение. Царевич Алексей, только восьми лет отроду, был передан любимой сестре Петра Наталье, единственному члену его семьи, с кем у царя были добрые родственные отношения.

Возвращение Петра в Москву в сентябре 1698 года принесло, кроме наказания стрельцов, первые планомерные попытки заставить, по крайней мере высшие классы в России, соответствовать модам и внешним нормам Западной Европы. Бритье бород и введение иностранного платья вместо безразмерных шуб и длинных рукавов традиционного боярского костюма само по себе не было делом большой важности. И результат в значительной степени был достигнут, по крайней мере на короткое время, для придворных и должностных лиц (хотя после 1705 года была установлена ежегодная плата за ношение бород, величина налога была разной для различных классов, но для всех ощутимо тяжелой). Но главное, они показали, как и множество других дел, неукротимую настойчивость и готовность Петра проводить реформы, отбрасывать груз традиций и косной практики, которые так тяжело придавливали российскую жизнь. Кроме того, в декабре 1699 года он издал указ, который предписывал, что все последующие годы должны начинаться с 1 января, а не 1 сентября, как было до сих пор в России, и летосчисление должно быть, как в Западной Европе, от рождества Христова, а не от сотворения мира. Другими словами, следующий год должен был быть 1700, а не 7208. Почти одновременно с этим была проведена первая серьезная административная реформа, которую ему до настоящего времени не удавалось провести, — учреждение Ратуши[27].

В течение 1698 и 1699 годов внутренние дела заметно продвигались и ускорялся процесс принудительных реформ, которые до настоящего времени ограничивались созданием нового флота и попытками в новых гвардейских полках провести преобразование армии. Характер изменений во внешней политике, чуть ли не начало новой эры, был еще более разителен. Во время своих поездок по Европе Петр думал все еще только о сроках возобновления войны с турками. Неопределенное устное соглашение, которое он, кажется, заключил с курфюрстом Бранденбурга, имело антишведский оттенок; но и оно пока еще немного стоило. В Голландии, в Англии, в Вене была надежда на поддержку против врага на юге, что вдохновляло его на авансы иностранным правительствам и правителям. К тому времени, когда он оставил Вену, было ясно, что австрийцы, вероятнее всего, скоро заключат мир, поскольку не имеют ни малейшего намерения продолжать войну, чтобы дать Петру возможность завоевать Керчь, на что он очень рассчитывал. В январе 1699 года соглашение в Карловицах, при посредничестве Англии и Голландии, заключило мир между Оттоманской империей, с одной стороны, и Габсбургом, Польшей и Венецией — с другой. Это полностью разрушило все надежды заполучить Керчь. П. Б. Возницын, российский представитель на конгрессе, усердно боролся за то, чтобы получить ее; но союзники России в значительной степени игнорировали его, в то время как турки, получив заверение в мире от их наиболее опасного врага, отказывались соглашаться даже на удержание Россией Азова. Единственное, что было достигнуто, это русско-турецкое перемирие на два года. Петр чувствовал, и весьма обоснованно, что обманут своими союзниками, прежде всего Австрией. Без Керчи флот, построенный с таким трудом и расходами, начиная с 1699 года и далее, ограничивался Азовским морем и небольшим его использованием. Его негодование было ожесточенным и длительным. Даже двенадцатью годами позже он говорил британскому посланнику в России, что никогда в жизни не забудет того, что они ему сделали, он чувствует, что у него пошарили в карманах и оставили их пустыми[28].

Но кое-что из сделанного можно было бы назвать лучшим из худшего. В сентябре 1699 года Е. И. Украинцев, высокое должностное лицо в Посольском приказе и один из наиболее опытных российских дипломатов, прибыл в Константинополь, чтобы заключить мирный договор. У него на руках было несколько хороших карт в утомительной торговле по выработанным условиям. Оттоманская империя была истощена долгой и бедственной войной. Кроме того, Украинцев прибыл в турецкую столицу на борту фрегата с сорока шестью орудиями, ясный и недвусмысленный признак нового статуса России как военно-морской державы. Значение этого беспрецедентного случая не осталось не понятым турками. Российское судно вызвало большой интерес и немалое беспокойство и было тщательно осмотрено султаном лично. Может быть, поэтому соглашение, подписанное в Константинополе в конце июня 1700 года, было в значительной степени благоприятным для России. Крепости, завоеванные Шереметьевым в устье Днепра в 1695 году, должны были бьггь разрушены, территория, на которой они стояли, возвращена Турции; но Азов и прилегающие к нему территории должны были сохраниться за Россией. Украинцев также добился важных успехов еще в двух важных пунктах: впредь Россия не будет платить дани крымским татарам и будет иметь посланника в Константинополе с теми же правами и привилегиями, как и представители других христианских держав.

Однако, почти двумя годами ранее, Петр уже начал думать о расширении страны на северо-восток к Балтийскому морю за счет Швеции, как замену неосуществленному движению на юг, которое было затруднено международной ситуацией. В августе 1698 года, во время своего спешного возвращения из Вены в Москву, он потратил четыре дня на переговорах в Раве, маленькой деревне в Галиции, с Августом, новым королем, которому он помог занять польский трон. Много времени было потрачено на попойки; оба правителя, оба молодые и потворствующие своим желаниям, сразу поняли друг друга. Во время встречи велись, конечно, переговоры о сотрудничестве против Швеции. Действительно, в обмен на обещание поддержать короля в случае необходимости против его печально известных своей непокорностью дворян, русский царь просил помощи Августа, если Петр попробует отомстить за оскорбление, которое было нанесено ему в Риге почти восемнадцать месяцев назад. Само по себе, это не имело большого значения. Но это был первый шаг, свидетельствующий о том, что мнение царя теперь начинало склоняться к войне со Швецией. Для такой войны имелись намного более существенные причины, чем просто личное оскорбление. Шведская империя, обладающая Карелией, Ингрией и Ливонией, отказала России в прямом доступе к Балтийскому морю; и два прежних царя, Иван IV с 1558 по 1583 и Алексей с 1655 по 1661, вели долгую, дорогостоящую и в конечном счете неудачную борьбу против Швеции, чтобы завоевать балтийскую береговую линию. Для Петра отсутствие выхода к морю не просто затрудняло осуществление территориального и экономического роста России, отсутствие выхода к морю помогало изолировать Россию от Европы: а это сдерживало каждый аспект ее развития. Шведы, жаловался он, «не только грабили в нашей собственной необходимой гавани, но чтобы лишить нас желания видеть, поместили тяжелый занавес перед нашими духовными глазами и отключили наши связи с целым миром»[29].

Перспективы успеха казались хорошими. Шведские замечательные военные достижения и территориальные завоевания в семнадцатом столетии сделали ее непопулярной в различной степени у всех ее соседей. Польша и

Бранденбург-Пруссия имели причины негодовать на ее рост, и Дания, в частности, была весьма враждебно к ней настроена. Поэтому Россия могла надеяться воевать не в одиночестве, а как член мощной антишведской коалиции. Кроме того, рост королевского абсолютизма в Швеции в течение 1680-х годов вызвал массу негодования среди знати; в частности, попытки шведской короны в 1680-х годах вытребовать назад у ливонской знати состояния, прежде отданные им как гарантии за ссуды (доход от рассматриваемой земли мог требоваться для возмещения ссуды с процентом), вызвали ожесточенную оппозицию. Способный и энергичный землевладелец, Иоганн Райнхольд фон Паткуль в конце 1690-х годов в течение ряда лет вел борьбу за создание антишведского союза, чтобы мстить за несправедливость, поскольку политика «сокращения» якобы причинила ущерб его классу. Наконец, новый король Швеции Карл XII при восхождении на трон в апреле 1697 года был всего лишь мальчиком четырнадцати лет.

Датско-саксонское соглашение, направленное против Швеции, было подписано уже в марте 1698 года. Оно дополнилось другим в сентябре следующего года. Двумя месяцами позже Петр и Август сформировали союз против Карла XII. В случае разгрома шведской империи Август должен был получить Ливонию, которую он затем надеялся предложить полякам в обмен на признание его семьи их наследственными правителями. Россия же должна была получить Ингрию, если по возвращении на родину Петр нападет на Швецию, как только получит сообщение о подписании мира с турками. Пока он не освободился от проблем на юге, для него было важно не пробудить подозрения к своим намерениям на севере. Поэтому уже через несколько дней после соглашения с Августом, актом официального двуличия, примечательного даже для того беспринципного века, он торжественно подтвердил шведскому посольству, посланному для этой цели, русско-шведское соглашение, заключенное в Кардисе в 1661 г. (Шведы не обманывались и прекрасно понимали, что они могут вскоре столкнуться с активной российской враждебностью).

Антишведский союз не был ни коим образом российским созданием. Он начал приобретать форму задолго до того, как Петр увидел, что должен перенести свои надежды с завоевания Черного моря на Балтийское. Главными архитекторами были два следовавших друг за другом короля Данин, Кристиан V и Фридрих IV, глубоко втянутые в споры с правителями Швеции по вопросу о герцогстве Гольштейн-Готторпском. Август и датчане начали войну, вторгшись в Ливонию и Гольштейн-Готторп в феврале и марте 1699 года. Однако, однажды занявшись своим новым курсом, Петр следовал ему со всей своей обычной неукротимой энергией. В конце 1699 года он начал подготовку к войне с быстрого увеличения и модернизации армии[30]. 19 августа 1700 года, через день после получения новости о соглашении с Поргой от Украинцева, была объявлена война Швеции «за многие неправомерные действия шведского короля, и особенно, потому что во время проезда Его Величества через Ригу много оппозиции и неприятностей были проявлены к нему жителями Риги». Петр взялся за курс, который должен был неизмеримо поднять его и положение его страны в Европе. Он не мог предвидеть цены и усилий, агонизирующей борьбы и массовых страданий, которые должны были требоваться для этой великой победы.


Глава 4. Проникновение в Европу: Великая Северная война


Катастрофа и триумф: от Нарвы до Полтавы, 1700–1709 гг.

Петр вступил в войну с большими надеждами и амбициями. Он ожидал, во-первых, разделения шведской империи и постепенного увеличения российской реальной береговой линии на Балтийском море за счет Ингрии и Карелии. Он был уверен, что имеет моральное право на них, как на территории, удерживавшиеся прежними российскими правителями. Он также, кажется, предусматривал, по крайней мере как возможность, решительные изменения в форме правительства в Швеции, что вынудило бы врагов стать менее способными к борьбе за возвращение утраченных ими территорий. Шведская монархия, такая агрессивная и экспансионистская всю свою историю, могла быть, надеялся он, отменена и заменена республикой, так как «республики всегда менее опасны для своих соседей». Он уже выдвинул ряд предложений относительно этого на своей встрече с Августом в Раве; и его отношение предвещало политику систематического ослабления шведской и польской монархий, политику, которой суждено было придерживаться каждому правителю России со значительным успехом приблизительно с 1720 года в течение половины столетия.

Однако буквально перед объявлением Россией войны вся ситуация резко изменилась в пользу Швеции. Саксонские силы, с которыми Август попытался захватить Ригу, были разбиты. Он мог вести войну как курфюрст Саксонии, но Речь Посполитая, где он был только избранным правителем, в войну не вступала — факт, которому суждено было вызвать массу осложнений и трудностей в будущем. В тот самый день, когда новость относительно договора Украинцева с турками пришла в Москву, Фридрих IV Датский был атакован высадившимся шведским десантом в Зеландии, прямая угроза столице вынудила его подписать с Карлом XII договор в Травендале и выйти из войны. Молодой шведский король уже начал показывать военные таланты и качества лидера, которые вскоре сделали его на ближайшие два десятилетия наиболее заметной фигурой на европейской политической сцене. Уже становилось ясно, что союзники России были неспособны и не желали оказывать достаточно эффективной помощи; и истинные намерения программы военного развития, которую Петр начал несколькими месяцами ранее, должны были быть вскоре безжалостно разоблачены.

Первой российской инициативой было нападение на шведский город-крепость Нарва. Прилегающая к ней российская территория уже достигла приблизительно двадцати миль вдоль побережья Балтийского моря: если бы город пал, связь шведов по земле между Ливонией и Ингрией была бы прервана. В начале октября началась осада армией приблизительно в 40 000 человек, которую Петр сопровождал самолично под видом офицера Преображенского полка. (Еще раз мы видим его нежелание принять публично любой военный или военно-морской чин, если он не чувствовал себя имеющим право на него из-за недостатка технического мастерства и опыта). Осада проходила ужасно. Гарнизон Нарвы был активен и уверен в себе и защитники не очень испугались. В российском же лагере дух был поколеблен. В начале октября Карл XII высадился в Пернау со шведской армией, и 20 ноября сражение у Нарвы, в кромешную метель, закончилось сокрушительным и унизительным для новых войск Петра поражением от рук значительно более слабого врага.

Паника во многих из российских полков была поразительна. Саксонский генерал фон Алларт, свидетель происходившего, жаловался, что приходилось управлять чем-то похожим на стадо рогатого скота, один полк смешался с другим, так, что едва двадцать человек могли быть построены в шеренгу[31], и было взято пленных так много, что все, кроме офицеров, должны были быть отпущены, так как шведы не имели никаких средств прокормить такое количество. (С другой стороны, русское левое крыло продолжало удачно сражаться до рассвета 21 ноября, когда оно было полностью окружено). Вся российская артиллерия была потеряна. Петр сам оставил армию двумя днями ранее и уехал в Новгород, чтобы организовать отправку подкрепления. Подобно другим лидерам с российской стороны, он не ожидал внезапного шведского нападения. Князь де Круа, опытный иностранный командующий, кому он поручил армию всего несколькими днями ранее, сдался шведам после того, как увидел, что офицеров били солдаты, подозревая их в предательстве.

Петр был удивлен и горько разочарован поражением. Было очевидно, что это открывает путь для шведского продвижения на Псков, Новгород и даже непосредственно на самое Москву. Укрепление первых двух, реорганизация полков, разбитых у Нарвы, организация новых сил и производства орудий для замены утраченных — все это было предпринято с отчаянной энергией. Все, что проводилось в течение этих критических месяцев, показывало самомнение Петра и его готовность игнорировать традиционные предрассудки. Самая яркая иллюстрация этому — известный инцидент с переплавкой церковных колоколов, чтобы получить металл для отлития новой артиллерии.

Шведское нападение на Россию, которое казалось таким угрожающим, не осуществилось, хотя оно детально планировалось в штабе Карла XII до октября 1701 г.[32]. Вместо этого король повернул на юг и в июле 1701 г. пересек Двину, чтобы напасть на Августа II, который теперь был его единственным врагом, не потерпевшим сокрушительного поражения от его рук и чье влияние в Польше ощущалось все более сильно. В течение последующих пяти лет Карл вынужден был путаться в бесконечно сложной и нестабильной польской фракционной политике. Многие польские дворяне, включая некоторых очень родовитых, вроде командующего королевской армией Яблонского, ненавидели любую идею, связанную с сотрудничеством с русскими. Царило желание остаться, насколько возможно, нейтральными в борьбе и не поддерживать ни Карла, ни Петра, при этом широко распространялось недоверие к очевидному желанию Августа усилить положение монархии в Польше, а главное — угрозе, что эти попытки затронут традиционные привилегии знати. Все это, вместе с амбициями ведущих благородных семейств (особенно большого рода Сапегов в Литве) и соперничеством между ними, вскоре превратит польскую политику в болото, в котором было слишком мало твердой почвы. Польша была теперь более слаба, более разделена и больше «во власти давлений извне», чем в любое другое время, начиная с бедственных десятилетий 1650-х и 1660-х годов. «Эта неспокойная нация подобна морю, — жаловался английский дипломат в 1706 г., — хотя оно пенится и рычит только волнуясь, словно это вызвано проявлением некоей Высшей силы»[33]. Эта слабость и неустойчивость, осложненная реальными географическими размерами Речи Посполитой, делали невозможным управлять ею ни Августу, ни Карлу.

В течение нескольких лет международная ситуация удерживала Карла XII от использования одной уловки, которая быстро вывела бы Августа из войны. Речь идет о прямом нападении на герцогство Саксонское, реальную базу его мощи. Такому нападению активно противодействовали Англия и Голландия. Их положение в войне за испанский престол, которая вспыхнула в 1701–1702 годах и до сих пор диктовала характер ситуации в Западной Европе, было бы, по их мнению, серьезно осложнено и даже ослаблено таким шагом со стороны Карла. Шведский король обещал англичанам и голландцам принудить Данию к нейтралитету и соблюдать в Копенгагене Травендальское соглашение, а в результате он не смел вторгаться в Саксонию до 1706 г.[34] До того времени он был обречен бороться с выматывающими все силы сложностями польской ситуации; и Петр был хорошо осведомлен о ценной передышке, которую это дало России. В феврале 1701 г., на новой встрече с Августом в Биржах, он пошел на большие уступки, чтобы заставить своего союзника продолжить борьбу. Обещание, что царь не предъявит никаких претензий на Литву или Эстонию, когда шведская империя будет разделена, российский вспомогательный корпус в 15 000—20 000 человек, субсидия в 100 000 рублей, поставки пороха — все эти стимулы были предложены честолюбивому, но ненадежному королю Польши.

Поддержка российскими ресурсами упорного сопротивления шведам в Польше дала хорошие результаты. Там имелись важные шведские победы, особенно в Клишове в июле 1702 г. и Фрауштадте в феврале 1706 г.; и Карл выдвинул своего собственного претендента на польский трон, дворянина Станислава Лещинского, как соперника Августа. Но люди и деньги, потраченные в этой польской борьбе, значительно ослабили шведские позиции в Балтийских провинциях. Здесь русские быстро добились важных успехов. В 1702–1703 гг. удался прорыв к Балтийскому морю. На этот раз, в отличие от неудачных усилий при Иване IV и Алексее, победа была надолго. Шведская крепость Нотебург, в устье Невы, пала в октябре 1702 года; что характерно, Петр дал ей новое, западное, имя — Шлиссельбург, «ключ-город». Несколькими месяцами позже, в начале 1703 г., он принялся за строительство нового города, Санкт-Петербурга, на прилегающей территории. Ему суждено было быстро стать наиболее заметным и внушительным, но также и наиболее дорогостоящим символом царского желания направить Россию по новому курсу. В марте 1703 г. крепость Ниеншанц, а в мае старые российские города, Ям и Копорье, оказались в его руках. В результате к лету того же года на все еще узком, но очень важном участке береговой лийии в Финском заливе установился российский контроль. Этот выход к морю, такой желанный и завоеванный такой дорогой ценой, Петр никогда не собирался отдавать. Следующие три года принесли новые большие территориальные приобретения. Летом 1704 года Дерпт и Нарва пали под натиском российской армии. И наконец-то Петр мог теперь заключить союз, которого так желал, с самой Речью Посполитой (а не только с Августом, ее выборным правителем). В 1705–1706 годах большая часть Курляндии была завоевана. Для крестьянства шведских балтийских провинций это были мучительные годы. Большие части Эстонии и Ливонии систематически опустошались царской армией, а наращивание мощи Петра в этой области делало более чем сомнительным, что Ливония будет когда-либо передана Августу, как обещалось в Раве и Биржах.

Русско-шведская борьба с самого начала имела значение большее, чем просто балтийское или польское. Это была хотя в течение многих лет относительно самостоятельная и отдельная часть, сложной ткани международной дипломатии, которая теперь все более и более связывала вместе каждую часть Европы. Английские и голландские правительства надеялись иметь возможность нанимать солдат из Швеции и немецких государств для использования их в Западной Европе против Людовика XIV в борьбе за испанский престол. Но поскольку в это время война в Польше и Прибалтике продолжалась, то невозможно было получить такую помощь ни от Швеции, ни от Саксонии. Результатом было то, что уже в октябре 1700 года Вильям III предложил английское посредничество в русско-шведской борьбе, предложение, которое Петр принял в мае 1701 года[35]. Но из этого ничего не вышло; и хотя предложение было возобновлено в конце 1702 года (вдохновленное надеждой, что подписанный мир освободит 12 000 шведов и 8 000 саксонцев, чтобы они могли быть приняты на английскую службу), эта новая инициатива оказалась также бесплодной. С тех пор, как он получил выход к Балтийскому морю, Петр никогда не собирался отдавать его. Карл, со своей стороны, полагал, что даже ограниченная российская балтийская береговая линия и власть, которую она даст царю, чтобы создать мощную военно-морскую силу на этом море, была бы очень опасна для Швеции. Именно поэтому, несмотря на многочисленные попытки российского правительства, по крайней мере до конца 1705 года, и неопределенные предложения британских посредников, не было ни одного случая хотя бы малого практического результата.

Французы также надеялись, извлечь выгоду из русско-шведского мира. Это могло бы, по мнению Людовика XIV и его министров, допустить передислокацию российской армии через Польшу в Трансильванию, где венгерское национальное чувство и негодование правлением Габсбургов было настолько сильным, что в 1705 году вызвало серьезное восстание. Это могло бы даже (предположение, абсолютно лишенное даже намека на реальность) позволить уговорить Петра дать Франции ссуду, чтобы помочь Людовику в его увеличивающихся финансовых трудностях[36]. Разумеется, и эти надежды оказались несбыточными. К тому же французы не желали делать что-нибудь для ослабления Швеции, традиционного их союзника; и вскоре стало ясно, что Петру союз с Францией нужен меньше, чем предполагалось ранее.

Таким образом, первые годы Великой Северной войны не произвели никаких значительных корректив в отношениях России с державами Западной Европы. Однако положение медленно изменялось. Российские посольства в столицы западных государств переставали быть временными и случайными, как было издавна. Постоянные российские дипломатические представители начинали появляться при дворах великих держав; из них А. А. Матвеев, который был назначен посланником в Голландскую Республику в 1700 году, и князь П. А. Голицын, ставший послом в Вене в следующем году, были первыми примерами. Имелись также признаки, хотя изолированные и неполные, медленно возрастающего понимания в Европе, что на восточных окраинах континента появляется существенная новая сила. В 1701 году, например, император Леопольд подробно рассматривал, хотя, вероятно, не очень серьезно, брак одного из своих сыновей с российской принцессой. В июле того года он просил послать портрет любимой сестры Петра, Натальи, и одной из его племянниц в Вену в связи с этим; и они на самом деле прибыли в австрийскую столицу годом позже, хотя идея такого брака уже сошла на нет[37].

Несмотря на территориальные завоевания и некоторое увеличение внимания к России со стороны держав Западной Европы, эти годы были наиболее трудны в царствовании Петра. В Польше Карл XII, хотя и страдая от сопротивления, получил власть в государстве над Августом. В конце августа 1706 года он вторгся в Саксонию и месяцем позже, в соответствии с соглашением в Альтраннггадте, вынудил своего противника отказаться от польского трона и признать Станислава Лещинского королем. Петр предпринял усилия, чтобы найти нового правителя для Польши, который желал бы продолжать борьбу: среди других подходили два выдающихся военачальника Западной Европы, принц Евгений Савойский и герцог Мальборо. Но это было не более чем отчаянное хватание за соломинку. Карл все увереннее рассматривал Польшу как шведского сателлита: соглашение, которое он подписал с Лещинским в Варшаве в ноябре 1705 года, уже показало это. Путь для крупномасштабного шведского вторжения в Россию теперь открывался. Стремясь к этой конечной цели, Карл большую часть следующего года потратил на укрепление и реорганизацию своей армии. Для России и ее правителя наступило время весьма обременительной воинской повинности, принудительного труда и острой нехватки денег. Это были также годы, когда планам Петра все больше угрожали недовольство его подданных и опасность внутреннего восстания. Трудная колониальная война с Башкирией, воинственным нерусским народом в Уральской области, началась в 1705 году и тянулась до 1711 года; в Астрахани возник большой военный мятеж в 1706 году, и восстание донских казаков вспыхнуло в следующем году. Будущее казалось таким мрачным, что в мае 1706 года британский посланник в Москве сообщал, что министры Петра пробовали «отвлечь его судостроением и хождением под парусом от меланхолических мыслей о крушении его страны»[38].

Оказавшись перед большей, чем когда-либо реальностью угрозы шведского вторжения, царь и его министры удваивали свои усилия, чтобы укрепить оборону России. Было сделано все возможное, чтобы поколебать позицию Швеции в Польше. Попытки усилить там антишведские настроения и стимулировать выбор соперника Лещинского были удвоены. Велись длительные переговоры в 1707–1708 годах между Петром и венгерским национальным лидером Ференцем Ракоци, которого царь надеялся поставить новым правителем Польши. Соглашение, в соответствии с которым Ракоци принимал этот нестабильный трон, было фактически подписано в Варшаве в сентябре 1707 года, хотя и не имело никакого практического результата[39]. Враждебность шведам большинства литовского дворянства (в основном как отголосок их ненависти к постоянно подавляющей их власти семейства Сапега) поощрялась насколько возможно. Выплата российских денег польским магнатам для сбора сил, необходимых для использования против Карла XII, началась в 1702 году, а теперь была резко увеличена. Выплаты такого рода в 1707–1708 годах достигли размеров, равных суммам, затраченным на эти цели за предыдущие пять лет. Весной 1709 года эти расходы были подкреплены первым крупномасштабным российским военным вмешательством в Польше, с отправкой армии в 13 000 человек под командованием фельдмаршала Гольца, самого знаменитого иностранного полководца, все еще находившегося на русской службе[40]. Русский вельможа, князь Б. И. Куракин, был послан весной 1707 года со специальной миссией убедить папу римского Клемента XI не признавать Лещинского в качестве короля Польши и таким образом несколько облегчить задачу возведения на трон претендента, поддерживаемого русскими[41]. Фактически продвижение Карла XII из Саксонии в Польшу в сентябре того же года решающим образом повлияло на проведение выборов другого короля, сделав их невозможными; ничто, даже после очевидного и решающего поражения шведов, не могло бы реально поколебать их власть над несчастной республикой хотя бы на короткое время.

Польша тогда была не более чем передовым рубежом российской оборонительной системы и, несмотря на силу российского положения в восточной части республики, оставалась довольно слабой. Оставалось неясным, были ли у Петра какие-либо основания надеяться на помощь Западной Европы; возобновленные в 1707–1708 годах усилия заручиться посредничеством Англии, Франции, Австрии или даже Пруссии как средством безопасности от шведского нападения не принесли никаких результатов. Россия должна была искать спасение самостоятельно, должна была положиться на свою силу, упорство и решимость правителя. Рост армии и производства оружия приобрел после 1705–1706 годов как будто даже более важное значение, чем прежде. В 1707–1708 годах, когда все российские силы были вывезены из шведских прибалтийских провинций после поражения 1702 года (только С.-Петербург был сохранен), Петр показал свою безжалостность и намерение, разрушив всю уже истощенную Ингрию, сделать ее как можно менее ценной для новой оккупации шведами. Немецкое население Дерпта было насильственно выслано большими обозами в Вологду, в глубь России, и в начале мая 1708 г. город был сожжен. Более дальновидным по-прежнему был план создания огромного оборонительного пояса из российских территорий, превышающего сто миль в ширину, проходящего вдоль всей границы от Пскова далеко на юг до Черкасска на Днепре, прорваться через который для захватчиков было бы невозможно. Крестьянам на этой территории приказали под страхом смерти уничтожать запасы зерна и фуража и приготовить убежища, в которых они могли бы скрываться при появлении шведской армии. Наконец, серьезность положения была подчеркнута приказами относительно укрепления самой Москвы. В 1707–1708 годах Кремль и Китай-город, центральные части города, были окружены земляными валами, построенными силами 50 000 подневольных рабочих.

К более поздним месяцам 1701 года Карл XII собрал в Польше армию из почти 44 000 человек для нападения на Россию. Имелось также отдельное войско в 11 000—12 000 человек в прибалтийских провинциях под командованием графа Левенгаупта, которую Карл намеревался присоединить к главной армии, и приблизительно 14 000 человек в Финляндии, которых можно было бы использовать для диверсионного нападения на С.-Петербург[42]. Хорошо обученные и дисциплинированные, наследники великой военной репутации и с традициями побед на поле битвы, они были огромной силой. Их самоуверенность укреплялась тем фактом, что они чрезвычайно (и воистину фатально) недооценивали военную мощь армии, которую Петр создал после Нарвы. Кроме того, Карл хорошо знал, что против Петра можно будет создать коалицию из различных врагов, которые, по крайней мере на бумаге, будут очень опасны. В начале 1708 года турецкий эмиссар Мехмет Ага посетил шведский штаб; и хотя это, подобно многим переговорам тех смутных лет, не привело ни к какому практическому результату, союз Швеции и Турции с их государством-вассалом в Крыму поставил бы Петра перед лицом беспрецедентной угрозы. Также имелись контакты между шведами и Иваном Мазепой, честолюбивым и не заслуживающим доверия старым казацким гетманом на Украине, чьи возможности как союзника, вдохновленного надеждой на создание независимого Украинского государства, казались значительными. Восстание донских казаков под руководством Кондратия Булавина также усилило возможность использования внутреннего недовольства как оружия против Петра. Хотя восстание продолжалось меньше года (с октября 1707 по июль 1708 года), оно нанесло несколько поражений силам паря и повлекло за собой серьезное, хотя и неудачное, нападение на Азов. Если бы оно было более успешным, оно смогло бы широко открыть путь к союзу, хотя, без сомнения, очень шаткому и нестабильному, со всеми врагами Петра.

Несмотря на все это, шведы, при продвижении через Польшу и Белоруссию с сентября 1707 года, стояли перед лицом увеличивающихся трудностей. К началу 1708 года они достигли Днепра у Могилева, после победы над русскими у Головчино. Но нехватка продовольствия (результат проводимой теперь русскими тактики выжженной земли), болезни, плохие дороги, ставшие еще хуже дождливым летом, и не в последнюю очередь враждебность населения замедлили скорость их продвижения через Белоруссию в среднем до четырех или пяти километров в день[43]. Кроме того, российская армия оказывала намного более жесткое сопротивление, чем ожидалось. К сентябрю 1708 года английский наблюдатель в шведской армии сделал вывод, что солдаты Петра «равняются, если не превышают саксонцев, и в дисциплине, и в доблести»[44]. Ситуация с продовольствием стала настолько трудной к этому времени, что в середине того же месяца было принято кардинальное решение отказаться от идеи наступления на Москву через Смоленск (по маршруту, который будет избран столетием позже Наполеоном) и повернуть на юг к Украине, где, казалось, легче будет достать продовольствие. Двумя неделями позже армия Левенгаупта после пересечения Днепра была разбита в жестоком бою у Лесной — первый раз российская армия победила шведов в настоящем крупном сражении в открытом поле, чем значительно укрепила моральный дух русских. Хотя Левенгаупт сумел присоединить к армии Карла приблизительно 7 000 человек, но большой обоз с запасами, который он вез с собой с Балтийского побережья, был полностью утрачен.

На какое-то время казалось, что результат этих задержек мог бы быть преодолен, когда в начале ноября Мазепа наконец сбросил с себя маску и открыто присоединился к шведам. Он долго колебался, пытаясь быть своим в обоих лагерях и позднее даже симулировал смертельную болезнь, уклоняясь от требований Петра выступить против шведов. В конце концов он, кажется, начал действия, под угрозой, что Меншиков, теперь командующий российской армией на границах Украины, выступит на Батурин, столицу Мазепы, и заставит его сыграть свою роль в борьбе с Карлом XII. Поводы гетмана никогда не станут известны с уверенностью[45]. Но сразу же стало ясно, что хитрый старик, впервые за долгую и пеструю карьеру, поставил не на ту лошадь. Из 5 000 казаков, с которыми он покинул Батурин, только 2 000 были все еще с ним, когда он присоединился к шведскому королю. Неделей позже Меншиков, выказывая большую энергию и значительный навык в критической ситуации, взял Батурин штурмом. Ярость, которую предательство «Иуды Мазепы» вызвало у Петра, нашла отражение в дикости расправы Меншикова над столицей гетмана — полностью сожженный город, личная охрана Мазепы и многие из гражданских жителей были убиты, командующий гарнизона — колесован. Но моральный результат был значителен; и он был укреплен рядом мер, направленных на ограничение последующих действий Мазепы. Военные налоги и поборы, незадолго до этого введенные на Украине старым гетманом для своей личной прибыли, были аннулированы. Давались гарантии, что царь будет соблюдать существующие права и привилегии казаков. Был быстро избран новый и лояльный гетман, Скоропадский. В течение нескольких дней стало ясно, что Мазепа мог пользоваться очень небольшой эффективной поддержкой своих бывших украинских подданных. В конце года, не заслуживающий прежнего доверия, он пробовал было сменить стороны еще раз и даже предлагал принести русским голову Карла XII, если представится возможность.

Однако имелись все еще и другие карты, которые можно было бы использовать против Петра. Крымские татары, даже турки, могли выступить против него. Прежде всего другая группа казаков, запорожцы, из низовьев Днепра, сосредоточенные в своей речной цитадели Сечь, могли бы быть подняты на восстание против российского правления. Их гетман, Гордиенко, требовал в начале 1709 года, чтобы российские форты на его территории были разрушены и оттуда выслали всех русских и украинских помещиков. Неизбежный отказ вел к серьезному восстанию; и Гордиенко, хотя его имя не очень часто встречается в работах историков, показал себя фактически более опасным противником для царя, чем Мазепа. В апреле Карл клялся не заключать никакого мира с Петром, пока не будет получена независимость Украины с запорожцами: теперь он занимался не просто восстановлением своих собственных утерянных территорий, но отчасти и расчленением России. Все же восстание запорожцев также было разбито. В Сечи имелась оппозиция Гордиенко, которая привела к его замене конкурирующим лидером Сорочинским. В мае 1709 года русскими был нанесен решающий удар, когда Меншиков послал два полка, чтобы захватить и уничтожить Сечь. Она была разрушена даже еще более безжалостно, чем Батурин. Еще раз энергия и решимость подтвердили власть Петра в южной российской степи, такой живой и такой неуправляемой.

Кризис войны, самое большое и наиболее драматическое событие в царствовании Петра, был теперь под контролем. Ослабленная ужасной зимой 1708–1709 годов, самой тяжелой на памяти жителей, и партизанской тактикой, проводимой русскими уже более искусно, шведская армия в апреле 1709 года приступила к осаде Полтавы. Там произошло сражение, которое решило исход Великой Северной Войны.

Перед битвой положение шведов, хотя и очень трудное, было все еще далеко не безнадежным. Хотя они понесли тяжелые потери во время проведения кампании 1708–1709 годов, российские потери, и в абсолютном значении, и пропорционально вовлеченным в борьбу силам, были еще более тяжелыми (хотя, конечно, более легко восполнимыми). Почти в канун сражения Петр выказал желание обсудить возможные условия мира, хотя никогда не отказывался от своего любимого С.-Петербурга. Шведы были все еще достаточно уверены в своем качественном превосходстве, и атаковали на рассвете 8 июля армию, вдвое превосходящую их собственную, засевшую в укрепленных позициях и с большим превосходством в артиллерии. В течение нескольких часов они были полностью разбиты. Через день-два большая часть уцелевшей армии капитулировала в Переволочне на левом берегу Днепра. Карл XII, с Мазепой и Гордиенко, бежал через реку и нашел убежище на оттоманской территории в Бендерах в Молдавии.

Петр сыграл активную роль в сражении (так же, как он сделал это и у Лесной). Одна пуля прошила его шляпу, а другая попала в его седло. После того как сражение было закончено, он стал учтивым и дружелюбным, чествуя старших шведских офицеров, маршала Раншельда и других, ставших его пленниками. Он мог позволить себе быть таким, понимая значимость того, что было достигнуто. «Полтава, — писал он, — была выдающейся и неожиданной победой», в которой «целая армия Фаэтона получила по заслугам». Теперь нужно было подсчитывать ущерб от войны.


Новые возможности и новые трудности, 1709–1717 гг.

Петр хорошо понимал важность своей победы и, насколько мог, усиливал впечатление, которое она произвела как в пределах России, так и за границей. В декабре 1709 г. она праздновалась в Москве с большим церемониальным триумфом, как он любил это делать. Захваченных шведских офицеров и должностных лиц водили напоказ по улицам, демонстрация пленных сопровождалась захватывающим фейерверком и подключала общественное мнение к его триумфу. Прекрасная юбилейная медаль была заказана в мастерской Филиппа Генриха Мюллера из Нюрнберга, величайшего мастера этого искусства. Царь имел вполне достаточное оправдание за привлечение внимания к тому, чего он достиг, ибо Полтава изменила положение преобразованной России на нескольких различных уровнях.

В Польше ситуация изменилась почти на следующий день. Даже до сражения Август, который никогда не принимал Альтранштадтского соглашения как окончательного, подписал договоры с Данией и Пруссией и начал собирать силы в Саксонии для вторжения в свое королевство. Как только он получил новости относительно шведской катастрофы, он подписал в Дрездене договор, в соответствии с которым Петр обещал ему помощь людьми и деньгами и поддержку в его усилиях сделать польский трон наследственным для своей семьи. К октябрю Лещинский пересек границу и вынужден был искать убежища в шведской крепости Штеттин. Российская мощь была теперь доминирующей в Речи Посполитой, однако у очень многих поляков это вызвало негодование; и хотя в 1709 г., а потом в 1711 г. Петр повторил свое обещание передать Ливонию Августу, когда победа будет достигнута, стало еще более ясно, что вряд ли это случится. В течение последующих лет поляки, обремененные оккупацией как российской, так и саксонской армий, становились Есе более и более недовольными своим правителем. К 1716 году конфликты между Августом и конфедерацией враждебной знати были настолько остры, что Петр вмешался, чтобы уладить их. В ноябре того же года соглашение между королем и его противниками при посредничестве российского посланника в Польше князя Долгорукова предусматривало среди прочего сокращение польской армии только до 24 тысяч человек, почти нелепая маленькая сила ввиду длины установленных границ Польши. Военному бессилью и незащищенности страны теперь придали более формальную и общественную форму, чем когда-либо прежде. Кроме того, Долгоруков самостоятельно подписал соглашение, которое, таким образом, стало чем-то вроде российской гарантии, и стало практически невозможным изменить его без российского согласия. Петр таким образом консолидировал в Польше гегемонию, которая не должна была быть серьезно поколеблена до первого раздела. Далее к северу, в шведских владениях на восточном берегу Балтийского моря ситуация также изменилась после нанесения неожиданного удара. Ингрия вновь была быстро занята. Рига, Ревель и Выборг пал;: перед российской силой (первый после упорной защиты и долгой осады) летом 1710 г.

Победы 1709–1710 годов означали для России не просто безопасность в Польше и территориальный прирост на Балтийском море, но и новое международное положение, революционное изменение положения во внешнем мире. Петр не мог больше расцениваться как яркий, но совершенно незначительный правитель на окраине Европы, с незначительным влиянием на события в западной или даже центральной частях континента. Во Франции, например, первое удивление от поражения, казалось бы, непобедимого Карла XII сопровождалось быстрым повышением оценки положения Петра и его способностей, как это было представлено в трудах писателей того периода[46]. Изменение также иллюстрируется переговорами относительно брака царевича Алексея с принцессой Шарлоттой Брауншвейг-Вольфенбюттельской. Когда они начались в 1707 г., ее отцу герцогу Антону-Ульриху рекомендовали отказать на том основании, что Петр, как европейский правитель, почти ничего не значит. Теперь же, после Полтавы, брак был быстро заключен. Желание иметь царя своим союзником (в связи с этим браком или иначе) заметно усилилось у многих[47].

Нигде это не было воспринято более верно, чем в немецком мире. Новости относительно Полтавы привели к срочной отправке из Вены имперского представителя, графа Вильчека, уполномоченного предложить союз против турок. Одновременно прусский двор начал рассматривать пути использования русских сил в собственных целях: когда король Фридрих I встретился с Петром у Мариенвердера на востоке Пруссии в октябре 1709 г., идея разделения Польши, в котором оба могли бы принять участие, была вновь упомянута. В ноябре 1710 г. возникло даже российское предложение, что Ливония могла бы быть присоединена к территориям Священной Римской империи, если Петру, как ее новому правителю, дадут место и голос в имперском рейхстаге[48]. Идея никогда не была развита; но даже то, что эго могло быть высказано вполне серьезно, было разительным признаком того, как быстро изменялась ситуация. Скоро в немецких государствах появились признаки опасения возрастающей мощи соседа, который теперь казался потенциальной угрозой на востоке. К осени 1711 года прусский дипломат, встревоженный российским расширением, стал искать союза с Данией и Августом, чтобы держать возрастающую мощь Петра под контролем[49].

Почти сразу после Полтавы Россию начали воспринимать вполне серьезно также и в Западной Европе. Не смог бы Петр со своей новообретенной силой, по крайней мере, как только мир со Швецией был заключен, быть посредником между Францией, подвергнутой сильному нажиму, и ее противниками? Уже в августе 1709 г. британский посланник в России предполагал, что «возможно, царь может иметь фантазию быть посредником в вашей ссоре (то есть в войне за испанский престол), если эти люди проявят удачливость и непринужденность, вы можете ожидать, что они будут способны поддержать самые немыслимые проекты»[50]. Людовику XIV в отчаянно трудные периоды 1709–1710 гг. после ряда крупных поражений, сопровождаемых одним из самых сильных голодов во французской истории, российское вмешательство такого рода, казалось, предлагало спасение от наиболее зловещей ситуации. На мирных переговорах со своими врагами, которые проводились в Нидерландах в 1709 году, посланник Луи Торси, серьезно, хотя неудачно, предложил царя как посредника (в качестве других вариантов предлагались Фридрих IV Датский и Август Польский). В это же самое время британское правительство пробовало изучить возможность побудить Петра присоединиться к Великому Союзу против Франции[51]. В следующем году Людовик и его министры все еще надеялись на помощь Петра; не пора ли уже принять к рассмотрению его предложения о посредничестве с антифранцузскими державами, используя для поддержки таких переговоров угрозу нападения на британскую и голландскую торговлю в Балтийском море и помощь Ракоци с его венгерскими националистами против императора? Или он станет поддерживать людьми и деньгами попытки курфюрста Баварии (единственного существенного союзника Франции в немецком мире) провозгласить себя королем Венгрии? Предполагалось даже, что царевич мог бы стать правителем независимого Венгерского государства[52]. «Кардинал Ришелье, — писал Торси, — отговаривал Густава-Адольфа от завоевания Ливонии, чтобы уменьшить власть Дома Австрии. Это было бы удачным ходом в существующем положении вещей — отговорить царя от завоевания упомянутых областей чтобы использовать его с теми же целями»[53].

Снова ничего не вышло из этих инициатив. Петр был слишком осторожен и реалистичен, чтобы позволить себе стать инструментом Франции. В любом случае у него было слишком много проблем поближе к дому — нестабильность в Польше и все более осложняющиеся отношения с Августом; продолжение шведского сопротивления; отзвуки недовольства — и это почти в пределах России, что не слишком склоняло его к грандиозным политическим авантюрам. Все же простой факт, что такие предложения были сделаны ему, — разительное доказательство того, насколько повысился международный статус России. Контраст между полным безразличием к российским интересам, выказанным на переговорах в Карловицах, и нынешней заинтересованностью в русской силе иллюстрирует почти революционные изменения, которые произошли за десятилетия.

Полтава и ее результаты нанесли сокрушительный удар шведской мощи. На юге, однако, Оттоманская империя, достаточно солидный противник, оставалась действенной угрозой. Одной из главных забот Петра между 1700 и 1709 годами было оставаться в хороших, или по крайней мере мирных, отношениях с турками. Это было не всегда легко. Рост российской мощи и особенно присутствие увеличившегося российского флота в Азовском море теперь пробуждали много беспокойства в Константинополе и стимулировали ряд попыток усилить турецкое положение. В декабре 1702 г., например, Порта потребовала разрушить российскую крепость Каменный Затон на Днепре, сжечь военные корабли в Азове и Таганроге, ограничить судостроение в Воронеже и четко обозначить русско-турецкие границы. В следующем году была построена новая оттоманская крепость Еникале в Керченском проливе, чтобы более эффективно препятствовать любому продвижению российских военных кораблей через него в Черное море. Весной 1704 г. турки потребовали согласия на строительство другого форта на Днепре, выше Очакова, который, если бы был построен, нарушал бы соглашения 1700 года. Стоя перед лицом отчаянной борьбы в Польше и балтийских провинциях, Петр специально тянул время. В декабре 1704 года П. А. Толстой, его очень способный представитель в Порте, был уполномочен обещать, что в случае необходимости Россия эвакуирует одну из своих крепостей на Днепре и, в крайнем случае, даже заберет суда из Таганрога «в подходящее место»[54]. В 1704–1705 годах обширное определение границы было выполнено в соответствии со взаимным соглашением как в области Днепра, так и на Кубани к востоку от Азова, во многом в пользу царя. Все же в течение критических 1706–1709 годов Петр был глубоко взволнован деятельностью агентов Лещинского в Константинополе и очевидной угрозой шведско-турецкого союза. В первые месяцы 1709 года эта угроза была реальной. Удивительная медлительность, с которой проходила осада Полтавы (которая озадачила многих из осаждающих) была, вероятно, вызвана фактом, что Карл XII ожидал переговоров с турками и татарами, чтобы пожать плоды; и он, наконец, частично рисковал сражением потому, что победа увеличила бы его возможности получения помощи с юга. Захватывающие военные события русско-шведской борьбы не должны затенять для нас крайней важности усилия российской дипломатии, которая поддерживала мир на южных границах до тех пор, пока не наступил поворотный момент в этой борьбе.

Бегство Карла XII в Бендеры после его поражения создало новые прения. Он сразу начал нажимать на султана, Ахмета III, чтобы тот активнее проводил антироссийскую политику. «Петр, — предупреждал он в письме, написанном почти сразу же после своего прибытия на турецкую территорию, — теперь нападет на турок, как он напал на шведов в 1700 году, среди мира, безо всякого объявления войны». Строительство царем пограничных крепостей и мощного флота показывало то, что он намеревался делать. Против этой угрозы единственной защитой для Турции был союз со Швецией. «Сопровождаемый вашей доблестной конницей, я возвращусь в Польшу, укреплю мои оставшиеся там войска и снова направлю свое оружие к сердцу Московии, чтобы установить границы амбициям властолюбивого царя»[55].

Со своей стороны Петр (который был глубоко разочарован неудавшейся попыткой захватить в плен Карла и Мазепу после Полтавы) оказывал давление на Ахмета, чтобы отговорить короля от отъезда с турецкой территории и выдать ему гетмана, как предателя. Хотя Мазепа умер рано осенью 1709 года, крымский хан Девлет-Гирей, настроенный глубоко антироссийски, вскоре присоединился к Карлу для оказания давления на Порту, чтобы начать войну с Россией. В феврале 1710 г. отношения, казалось, на некоторое время улучшились, когда в Москве были получены новости, что Толстой преуспел в получении от турок подтверждения мира 1700 года. Все же к июлю Петр лично писал Ахмету III, чтобы предупредить его против любой попытки послать Карла XII с большим турецким и татарским эскортом через Польшу, с целью присоединиться к шведской армии в Померании. Тремя неделями позже новому российскому командующему в Польше, М. М. Голицыну, были даны инструкции, чтобы встретить возможное турецкое вторжение в республику[56]. Турецкая внешняя политика очень часто направлялась фракционными и персональными конфликтами в Константинополе, и уже в июле после падения миролюбивого великого визиря Чорлулу Али-паши было принято решение начать войну. Антироссийская сторона во главе с Девлет-Гиреем была теперь у власти. В ноябре Порта объявила войну; оправдывая свое действие указанием на строительство фортов русскими в нарушение соглашения 1700 года, укрепление азовского флота, нарушение турецкой территории российскими силами, преследующими Карла XII, и российскую оккупацию Польской Украины.

Прежде всего Петр сделал все, что мог, чтобы ограничить действия этого нежелательного осложнения. В январе 1711 г. он попытался, написав султану, избежать вспышки крупномасштабной войны[57], одновременно обратившись к державам Великого Союза и к Франции для оказания возможного посредничества. Когда, однако, к весне стало ясно, что война с Турцией состоится (российская декларация войны, ответ на турецкую, сделанную несколькими месяцами ранее, была объявлена только 11 марта), он начал строить далеко идущие планы. В течение десятилетия или больше было ясно, что в такой войне Россия могла бы надеяться на некоторую активную поддержку православного христианского населения Балкан. В 1698 году агент господаря Валахии, дунайского небольшого государства, которое было под турецким подчинением начиная с XV столетия, посетил Москву и предложил союз[58]. В 1706–1707 годах агенты Ракоци в Константинополе сообщили, что жители Валахии, Молдавии, греки и болгары готовы поддержать Петра против султана по причине своих религиозных связей с Россией. Теперь, весной 1711 года, российский правитель впервые попытался разыграть эту потенциально мощную религиозную карту в борьбе с Оттоманской империей. В марте были изданы «Воззвание к Черногорскому народу» и «Воззвание к христианским народам, находящимся под турецким правлением»[59]. Оба они были явными призывами к восстанию; и они сопровождались рядом других обращений того же рода. Агенты были посланы на Балканы, чтобы организовывать там восстание, в то время как через недавно назначенных российских консулов в Венеции и Вене, Каретту и Боциса, были направлены туда для этой же самой цели. К августу Боцис уверял царя, что если бы его силы перешли Дунай, то началось бы вооруженное восстание повсюду в Румелии, Македонии и Греции. Уже в апреле недавно назначенный господарь Молдавии Дмитрий Кантемир подписал соглашение, которое в действительности сделало Молдавию частью Российской империи, хотя автономной и с полным внутренним самоуправлением.

Все это, казалось, обещало блестящий успех; и в мае Петр говорил своим военачальникам, что он намеревается продвигаться через Дунай в ожидании помощи как от Валахии, так и от Молдавии и, возможно, вооруженных восстаний на всей территории Балкан. Но последовало горькое разочарование. С самого начала российская армия испытывала трудности в запасах, которые замедлили ее продвижение. При продвижении через Польскую Украину, сопровождаемая царем, она пересекла Днестр только в июне. Турки, со своей стороны, переправились через Дунай севернее с неожиданной скоростью. Результатом было то, что к 19 июля русские достигли Станелиште на реке Прут, где они оказались окруженными намного превышающей по численности турецкой армией и с очень небольшим запасом (недостаток фуража для лошадей конницы был самой большой трудностью). Два дня жестокой борьбы привели российскую армию в безнадежное положение: вся она и сам царь, казалось, станут пленниками султана. Как Петр сам признавал позже, их положение некоторым образом напоминало положение шведов после сражения под Полтавой. Когда барон П. П. Шафиров, наиболее способный подчиненный Петра в вопросах внешней политики, был послан в турецкий лагерь, чтобы вести переговоры об условиях мира, царь был вынужден инструктировать его «соглашаться на все, что они потребуют, кроме рабства»[60]. На самом же деле условия, выдвинутые великим визирем Балтаджи Мехметом-пашой, который командовал турецкой армией, были намного менее гибельны, чем боялся Петр. Он желал, если необходимо, не просто сдать Азов, но отказаться и от Ливонии, признать Лещинского королем Польши, возможно, даже уступить Псков шведам. В результате должны были быть отданы только Азов, Таганрог и крепости на Днестре. Но это означало потерю флота, построенного такой ценой, начиная с 1696 года, который осуществил первое желание Петра сделать Россию военно-морской державой. Это была самая горькая за все время своего правления пилюля, которую он должен был проглотить. Поскольку он проглотил ее, «Господь Бог вывел меня из этого места, подобно Адаму из рая»[61]. Он также должен был обещать прекратить российское вмешательство в Польше, отказаться от посольства в Константинополе и позволить Карлу XII свободный проход в Швецию.

Ряд факторов предотвращал полное бедствие, которое казалось неизбежным. Имелись значительные трения между турками, желавшими ценой короткой войны всего лишь восстановления территории, которую потеряли в 1700 году, и Карлом XII и Девлет-Гиреем, которые надеялись на длительную войну мести и крупномасштабное вторжение в южные российские степи. Великий визирь, конечно же, беспокоился о быстром мирном урегулировании прежде, чем агрессивный король Швеции мог бы прибыть из Бендер и оказать свое влияние на требования более жестких условий. Когда Карл достиг Прута, он сразу поссорился с Балтаджи, утверждая, что с данными ему 20 000—30 000 лучших турецких солдат он сам захватит Петра и будет удерживать его пленником до тех пор, пока русские не согласятся на жесткие условия. Имеется также свидетельство, указывающее, что многие турецкие командующие вступили в войну с недоверием и что они лично ненавидели крымского хана. Отсутствие единства противников Петра, другими словами, было огромным преимуществом для него в этот критический момент[62]. Кроме того, русские, со всеми своими трудностями, сражались хорошо и причинили значительные потери своим противникам, так что просьба о перемирии удивила турок и была вначале принята за уловку. По всем этим причинам Петр сравнительно легко откупился от наиболее критического положения, в котором он когда-либо находился. Хотя великий визирь получил подарки от русских, что являлось обычным делом на таких переговорах, не было никакого убедительного свидетельства тому, что он был подкуплен, чтобы проявить мягкость. Мирные условия дали туркам все, чего они действительно хотели; и это продолжалось до сентября, когда слухи о взяточничестве начали циркулировать и в Москве, и в Константинополе[63].

Однако Петр страдал от серьезной и оскорбительной задержки. На военном уровне он был побежден проблемами поставок и чрезмерным доверием. На политическом уровне молдавский господарь Кантемир, как только он подписал соглашение с русскими, показал себя неспособным оказать им какую-либо эффективную помощь, в то время как в более богатом государстве Валахия ни господарь, ни большинство знати не желали принимать определенную ясную линию, пока не стало очевидно, кто был побеждающей стороной. Результатом было то, что большие надежды, которые были возложены на православных христиан Балкан, оказались почти полностью вводящими в заблуждение. Милорадович, один из агентов Петра, оказался способным помочь поднять значительные силы в Черногории и Герцеговине для использования против турок; но они были слишком далеко от главной области конфликта, чтобы влиять на результат.

Петр сам смирился с мыслью, что был теперь свободен концентрировать свои усилия против шведов в Померании. Он также старался ослабить удар, который старались нанести российскому престижу, изменяя версию мирных условий, которая через его агентов распространялась в Западной Европе. (Формулировка некоторых из пунктов была изменена, а одно из требований, предусматривающее, что Шафиров и генерал Шереметьев должны ехать в Константинополь в качестве заложников для выполнения соглашения, было опущено полностью)[64]. Но Петр был далек от того, чтобы видеть конец турецким осложнениям. Он принял условия, согласованные на Пруте, но с чрезвычайным нежеланием. Еще до конца года Апраксину, как губернатору Азова, было приказано передать город туркам и уничтожить Таганрог; и за несколько дней до того как это было выполнено, турки еще раз объявили войну. Это было не больше чем бумажная декларация; в апреле 1712 года Шафирову удалось подписать другое мирное соглашение. Все же ситуация оставалась непостоянной, частично из-за непрерывного турецкого опасения российской деятельности в Польше (от которой Петр на самом деле временно отстранил большинство своих вооруженных сил в 1711 году и первой половине 1712 года) и также потому, что турецкая внешняя политика была в значительной степени во власти непрерывной персональной и фракционной борьбы в Порте. Очередное турецкое объявление войны пришло в ноябре 1712 года, затем еще одно в мае следующего года. Шафиров мало преувеличивал, когда жаловался Петру, что это непостоянное и лживое правительство меняет свою политику каждый час[65]. После июня 1715 года, после сложных переговоров, отношения России с Оттоманской империей стали на довольно твердую основу. Соглашение, подписанное в том месяце, не было особенно благоприятно для Петра; он вынужден был обещать полный уход России из Польши в течение двух месяцев. Однако это продолжало руководить его отношениями с его великим южным соседом и в остальную часть его правления. В ноябре 1720 года один важный результат неудачной кампании на Пруте был ликвидирован, когда Россия восстановила право содержать дипломатического представителя в Константинополе. Но Петр никогда не вернул Азов, место своей первой военной победы. Не был он способен и восстановить флот, который потерял в 1711 году. Усилия по продвижению на юг, которые поглотили так много ресурсов и энергии, в конечном счете завершились неудачей.

Смятение и неуверенность на южных границах и обещания отказаться от вмешательства в Польше не остановили продолжающееся продвижение российской мощи на восточные берега Балтийского моря и продолжающийся крах шведской империи. Финляндия была занята российской армией после небольшого сопротивления в 1713–1714 годах, в то время как осенью последнего года было начато первое прямое нападение непосредственно на Швецию: российская армия заняла Умео в Ботническом заливе и оставалась там в течение месяца. Петр также приобретал новых союзников, хотя трудных и ненадежных. В июне 1714 года русско-прусское соглашение предусматривало отделение большой части шведской империи и раздела ее между двумя державами (Россия должна была получить Эстонию, Ингрию, Карелию и Выборг, Пруссия — наиболее желанный ей порт Штеттин), и 1 мая 1715 года, после долгого колебания, Пруссия объявила войну Карлу XII. В октябре 1715 года соглашение, подписанное герцогом Ганноверским в Грайфсвальде на севере Германии, подтвердило еще раз, что в случае заключения мира Петр должен сохранить за собой Ингрию, Карелию и Эстонию, а при необходимости Ганновер окажет ему дипломатическую поддержку в сохранении Ливонии (текст был позже изменен, чтобы уменьшить его обязательства в этом отношении). Взамен шведские владения Бремен и Верден должны были отойти к Ганноверу, чьи отряды оккупировали Верден с 1712 года. Поскольку герцог Георг Ганноверский с 1714 года был также и королем Англии, на какое-то время казалось, что де факто англо-русский союз, основанный на территориальных амбициях двух правителей, мог бы быть создан. Коммерческое соглашение серьезно обсуждалось в Лондоне; и Петр неоднократно предлагал возможность соглашения такого рода как приманку, чтобы привлечь британскую поддержку[66].

Больший и более разнородный антишведский союз стал, однако, и более трудно сохраняемым от развала, — слишком явен был конфликт между интересами и амбициями различных членов. Датчане были серьезно озабочены поддержкой герцогу Гольштейн-Готторпскому, который, казалось, входил в интересы русско-прусских переговоров 1713–1714 годов. Пруссаки намеревались просто заполучить Штеттин с минимумом усилий и риска со своей стороны. Британское мнение имело тенденцию обижаться на ослабление положения немецких протестантов, которое казалось неизбежным, если Швеция будет полностью побеждена, в то время как беспокойство по поводу роста российской мощи и его возможных результатов неуклонно увеличивалось на большей части Центральной и Западной Европы. Делая Россию великой державой, или по крайней мере упорно толкая ее по этому пути, Петр, как никогда прежде, вовлекал ее в конфликты и соперничество со всей Европой и вызвал опасения, которые ни один предыдущий царь не был способен вызвать.

«Северный Кризис» 1716–1717 годов сделал это очевидным. Географическим центром этого сложного ряда событий было северонемецкое герцогство Мекленбург-Шверинское. Его правитель Карл-Леопольд, который был вовлечен в ожесточенный спор со знатью герцогства, женился в апреле 1716 года на Екатерине, племяннице Петра. Брак встретили с ненавистью в Лондоне и в Вене; в тот самый день, когда он праздновался, Петр вызвал дальнейшие неприятности соглашением, которое сделало явно опасной его поддержку герцогу. Карлу-Леопольду была обещана российская поддержка, если необходимо, вооруженной силой, против всех внутренних и внешних врагов. Ему также, против желания Георга I, был обещан порт Висмар, когда тот будет отбит у шведов. В свою очередь, Петру должно было быть позволено использовать Мекленбург как базу действий против Швеции, и в то же время русские должны были иметь право торговать там на тех же правах, что и непосредственно сами мекленбуржцы. Коммерческие аспекты соглашения имели реальную важность для Петра. Он рассматривал Мекленбург как центр российской торговли с Западом и даже намеревался прорыть канал от Висмара до Эльбы и таким образом дать России возможность выхода к Северному морю, минуя Зунд. Этот грандиозный проект, который, без всякого сомнения, был кое-чем обязан крупномасштабному каналостроению, которое он поставил в России на широкую ногу[67], был типичен для смеси амбиции, воображения и игнорирования практических трудностей, которые так примечательны для его мышления.

Однако очевидный рост амбиций царя вызвал паническое беспокойство его мнимых союзников. Российские силы были отстранены ими от принятия участия в осаде Висмара, который сдался в апреле 1716 года. Этот признак недоверия глубоко возмутил Петра; он увидел в этом недвусмысленное свидетельство отсутствия глубокого единства. В соответствии с договором от 3 июня, датчане согласились прислать 24 000 человек, которые вместе с 30 000 русских предпримут объединенное вторжение в Южную Швецию с датского острова Зеландия. К сентябрю, несмотря на многочисленные русско-датские трения, имелось уже приблизительно 50 000 человек, с британской военно-морской поддержкой, готовых к действию. В середине того же месяца, однако, Петр отказался от идеи вторжения. Для этого имелись очень веские военные причины. Были упущены лучшие месяцы сезона проведения кампании. Шведские защитные сооружения были сильны. Генерал Вейде, командующий российской пехоты, сам убеждал царя отказаться от предприятия. Но есть некоторые основания считать, что самым веским фактором в решении Петра было его недоверие к своим союзникам. Он не желал оставлять российских солдат, как только они высадились бы в Швеции, зависимыми от транспорта и поставок, обеспечиваемых или охраняемых датчанами и британцами. Как только отказ от вторжения в Швецию стал известен, широко распространились слухи, что Петр теперь задумал опустошить Данию. Датское правительство поспешило потребовать немедленного вывода всех российских отрядов с ее территории. Они были эвакуированы в Мекленбург; и, что примечательно для характеристики отношений царя с его союзниками, барон Бернсторф, главный ганноверский министр Георга I, теперь предложил британское нападение на российские суда и поимку самого Петра как пленника.

Размещение российской армии в одном из немецких государств дало новый стимул враждебности, с которой теперь широко рассматривали Петра. Летом 1716 года уже имело место почти массовое бегство мекленбургской знати, вызванное притеснением и высокомерием князя Репнина, российского командующего там. Их жалобы в Вену становились все более громкими, и Габсбург все более откровенно ненавидел эту иностранную оккупацию части Священной Римской империи. Ганноверцы были встревожены присутствием такой мощной и потенциально враждебной силы около своих собственных границ; и в декабре Бернсторф предложил имперскому представителю, что русских нужно вытеснить из империи и заключить договор с Польшей, препятствующий их возвращению. У Англии имелось несколько причин для опасений и беспокойства. Петр мог бы поддержать якобитов[68], которые по непосредственным результатам восстания 1715 года казались самой реальной опасностью для режима Георга I. Россия могла бы управлять столь многим на Балтийском побережье, что она получила бы близкое к монополии «обязательно необходимое» количество военно-морских складов, запасов смолы, конопли, и прежде всего высокие деревья сосен, подходящие для мачт и рей, в которых так сильно нуждался британский флот. «Обязательная дистрибуция Ливонии, — убеждал Георга Макензи, новый британский посланник в С.-Петербурге в августе 1715 года, — имеет предельную важность для нас не только для торговых, но и для других поводов, к которым мы не можем быть безразличны». Позволить Петру сохранить С.-Петербург, так же как и Архангельск, значило бы «поставить нашу нацию и флот на его усмотрение»[69]. Одним из важнейших результатов этого внимания к коммерческим вопросам была заметная британская настойчивость в сохранении независимости большого торгового города Данцига, которому, казалось, все более и более угрожал российский задира. Новый российский балтийский флот также встревожил некоторых британских наблюдателей. В 1714 году он выиграл первую существенную победу, нанеся поражение шведам при Гангуте, острове у побережья Финляндии. Разве не мог он вскоре превзойти численностью флоты Швеции и Объединенной Дании вместе взятых и позволить царю стать владельцем Балтики? Это были более или менее нереальные опасения. Но враждебность Георга I и его министров к России была подлинна. Летом 1717 года Петр еще опасался пробудить слишком много неприязни в Западной Европе, и особенно во Франции, которая присоединилась в январе того же года к Англии и Голландии в тройном союзе, чтобы убрать его армию из Мекленбурга.


Наконец-то мир, 1717–1721 гг.

Опасения и негодование, которые вспыхнули в 1716–1717 годах, не могли полностью успокоиться, пока жил Петр. Его мощь, угрожавшая северу Германии, вместе с его позицией в Польше и его отношениями с Пруссией продолжали тревожить императора. Его контакты с якобитами и рост его флота оставались источником беспокойства в Уайтхолле. Его амбиции в Северной Европе теперь казались большой угрозой европейской стабильности, как и амбиции Испании в Средиземноморье. Наиболее важным, результатом этих чувств был оборонительный союз, подписанный в Вене в январе 1719 года между императором Карлом VI, Георгом I, а также герцогом Ганноверским и Августом II как герцогом Саксонии. Его главная цель состояла в том, чтобы вывести российские силы из Польши и предотвратить их возвращение. В течение февраля, глубоко возмущенный, но не желающий рисковать конфликтом с императором и его союзниками, Петр начал медленно выводить свои полки из Польши, хотя для завершения передвижения потребовалось бы несколько месяцев. Его враги надеялись увеличить свое преимущество далее; и ганноверско-шведский мирный договор в ноябре 1719 года, который уступил Бремен и Верден Георгу I, казалось, открывал путь к дальнейшему давлению на Россию. Джеймс Стэнхоуп, один из двух британских государственных секретарей и теперь наиболее активный из всех противников Петра, надеялся создать широкую антироссийскую коалицию из Ганновера (молчаливо поддерживаемого Англией), Швеции, Саксонии, Пруссии и Польши. Обсуждение возврата Швеции всех территорий, которые завоевала Россия, или возможного возвращения Киева и Смоленска Польше, свидетельствовало о том, что допускалась возможность отказа царя от предложенных ему условий. Адмирал Норрис, командующий британским флотом в Балтийском море, говорил приблизительно в конце года, что имеется «такой мощный альянс, формирующийся сейчас на Севере, будет достаточен, чтобы удержать его [Петра] в пределах границ и, возможно, вынудит царя принять британское посредничество и заключить мир со Швецией»[70].

Это были только мечты. Антироссийский союз никогда не осуществился. Речь Посполитая (в отличие от правителя, Августа II) не подписалась под соглашением в Вене. Без его строгого соблюдения антироссийских полномочий было трудно достигнуть многого; но в феврале 1720 года Петр и Фридрих-Вильгельм I Прусский согласились сохранять нейтралитет так же, как и существующую политическую структуру. Это — первое проявление в истории фактора, который должен был объединять эти две державы в течение следующих двух столетий — обоюдное желание сохранять Польшу слабой и разъединенной. В июле король Пруссии, который самостоятельно заключил мир со шведами в феврале, объявил, что он не будет делать ничего, чтобы помогать Швеции или выступать против России, пока продолжается война. Без Польши и Пруссии никакая антироссийская лига не могла бы иметь реального влияния. Надежды на уход Петра со своих балтийских территорий были теперь простой фантазией; особенно когда Карл VI, как только русские оставили Мекленбург и Польшу, стал намного меньше интересоваться любыми видами эффективных действий против них[71].

Если бы Карл XII прожил больше (он был убит в декабре 1718 года при осаде норвежской крепости Фредериксхалль), возможно, что он согласился бы на русско-шведский мир, даже на такой, который повлек бы тяжелые территориальные потери на восточных берегах Балтики. В октябре — ноябре 1714 года шведский король, после пяти лет добровольного изгнания в Турции, проделал замечательную поездку в карете и верхом, большей частью только с единственным компаньоном, от Демотики во Фракии к Штральзунду, одной из немногих реликвий балтийской империи, все еще остававшейся в руках шведов. В последние годы своей жизни он делал большие усилия, со значительным успехом, пытаясь восстановить шведскую военную мощь. В эти годы активная дискуссия о политической линии, которой Швеции следовало бы держаться для успешной борьбы с врагами, теперь развернулась против самих шведов. С одной стороны, утверждалось, что необходимо сохранить главное, что сделало Швецию, по крайней мере для трех поколений, действительно великой державой, то есть ее позицию в Германии. Чтобы возвратить свои немецкие владения, Бремен, Верден и Померанию, отняв их у пылающих жадностью Ганновера, Дании и Пруссии, имело смысл предложить концессии Петру в обмен на мир и, возможно, даже получить российскую помощь против других противников Швеции. Однако, с другой стороны, против этого можно было бы возразить тем, что царь был наиболее опасным из всех ее врагов. Мир с Данией и Ганновером освободил бы ресурсы для использования против него. Это имело бы важное преимущество в перемещении места борьбы в балтийские провинции, далеко от непосредственно Швеции, таким образом ослабив напряжение войны. А это могло бы также привести в ее обоз британскую военно-морскую поддержку, которая будет очень полезна в любых новых кампаниях, в Ливонии или Эстонии. Шаткая антишведская коалиция должна быть сломлена. Но в каком направлении должно начаться мирное наступление?

Решение было трудным и осложнилось с момента, когда тесно переплелось с династической и фракционной борьбой в Швеции из-за престолонаследия ввиду бездетности Карла XII. Племянник короля, молодой герцог Карл Фридрих Гольштейн-Готторпский, чьи собственные земли были оккупированы датчанами и который надеялся вернуть их, стоял за восстановление шведской власти на севере Германии и был поддержан сильной партией в Швеции. Ему противостоял принц Фридрих Гессенский, который в 1715 году женился на сестре Карла Ульрике Элеоноре (и который в 1720 году стал королем Фридрихом I Шведским), не имеющий никакого личного интереса в немецкой позиции и более сочувствующий идее длительного сопротивления России.

Трудно понять намерения Карла. Конечно, он серьезно рассматривал соглашение с Петром. Уже в июле 1716 года он сказал Георгу Генриху фон Гёрцу, голынтинцу, который был теперь его главным советником по внешней политике, что он не против, позволить царю сохранить за собой Карелию и Ингрию, если в свою очередь Петр пообещает помощь против других врагов Швеции. В мае 1718 года затянувшиеся русско-шведские мирные переговоры открылись в Лёвё на Аландских островах. К августу Гёрц и Остерман, ганноверец на русской службе, бывший главой российской делегации, достигли по крайней мере очевидного соглашения. Взамен балтийских областей Петр обеспечил бы российский вспомогательный корпус в 20 000 человек, чтобы действовать под шведским командованием против Георга I. Он также позволит Карлу XII отобрать норвежскую территорию у Дании, будет сотрудничать с ним в Польше в поддержку Лещинского и добьется мира между Швецией и Речью Посполитой. Герц лично был очень непопулярен. Более важными были широко распространенные надежды, что Петр мог скоро умереть и что его смерть будет сопровождаться большим внутренним беспорядком в России и отказом от иностранных амбиций: трагическая и захватывающая судьба царевича Алексея в течение этого года сделала многое, чтобы усилить такие чувства. Поэтому возможность урегулирования была упущена. К октябрю князь Б. И. Куракин, российский посланник в Гааге, настоятельно убеждал, что мир со Швецией, означавший разрыв с некоторыми западноевропейскими государствами, не был в интересах России, в то время как сам Остерман думал, что переговоры в Лёвё должны быть закончены. Даже прежде чем Карл XII был убит (был ли это выстрел вражеского солдата или одного из его собственных попутчиков, это никогда окончательно не будет выяснено), Петр перенес свое решение на август.

С уходом короля вся ситуация изменилась. Сторона, которая одобрила концессии в Германии и борьбу до конца за Ливонию и Эстонию, была теперь у власти в Швеции. Гёрц был казнен в марте 1719 года. Британское влияние на шведскую политику заметно увеличилось. Миссия Остермана в Стокгольме в июле — августе того же года не имела никакого результата, и Аландские переговоры наконец закончились. Мир с Ганновером в ноябре 1719 года и с Пруссией в феврале 1720 года освободил шведские ресурсы для длительной борьбы против России. Тем не менее Петр остался непреклонен перед лицом этих новых трудностей и своей собственной увеличивающейся изоляции. «Я ручаюсь Вашему Величеству, исходя из моего более раннего опыта, — писал он Фридриху-Вильгельму I Прусскому, — что я не вижу никакого другого пути обеспечения разумного мира со Швецией… чем через жесткость; и если бы я встал на другой путь и позволил бы себе быть напуганным многими опасностями, которые угрожали мне, тогда я не достиг бы того, что у меня теперь явно есть с Божьей помощью»[72]. Он имел существенные причины для надежды. В 1719 году российские силы совершили крупномасштабную высадку в Швеции и разорили сельскую местность всего лишь в нескольких милях непосредственно от Стокгольма. Находящаяся в Балтийском море сильная британская эскадра, обязанная защитить шведов и даже, если возможно, уничтожить российский флот, не сделала ничего для выполнения своей задачи: мощные британские линейные суда были безнадежно плохо приспособлены к действию среди рифов и островов против быстро перемещающихся по мелководью российских галер. (Они теперь оказались гораздо более полезными для Петра, чем большие парусные суда, которые он щедро одаривал такой любовью и энергией.)

Шведы сдавались не легко. Союз, подписанный с Георгом I в феврале 1720 года, давал им формальное обещание британской поддержки. В этом году не было никакого повторения разрушений, которые русские причинили в течение предыдущего лета: хотя силы Петра произвели небольшую высадку в Северной Швеции, британская эскадра оказалась способной предотвратить любое крупномасштабное нападение со стороны Аландских островов. Но положение Швеции быстро становилось безнадежным. В Англии весьма сильно ненавидели балтийскую неразбериху и вытекающий из этого риск ущерба выгодной торговле с Россией (хотя Петр, несмотря на англо-русскую враждебность, тщательно воздерживался от любого вмешательства в торговые отношения с Британией). Кроме того, Южный Морской Пузырный кризис, который достиг пика летом 1720 года, сильно поколебал, пусть временно, британскую способность продолжать всякую сильную внешнюю политику. Результатом было то, что в ноябре Георг I должен был торопить шведское правительство заключить мир с Россией как можно скорее. В Стокгольме надежда на любую эффективную помощь извне уже была оставлена. Было ясно, что война проиграна: уже в апреле 1720 года барон Спарре, шведский посол в Париже, обсудил мирные условия со Шлейницем, российским посланником во Франции.

В феврале 1721 года представители двух держав прибыли в небольшой город Ништадт в Финляндии, который был согласован как место проведения мирной конференции. Даже на этой стадии шведы возлагали некоторые надежды на французское посредничество как средство смягчения условий, которые они должны будут принять. Предварительные обсуждения показали, однако, что российские дипломаты не желали даже обсуждать возможность отказа от Ливонии или Эстонии. «Петр, — сообщал французский посол в марте, — имел 115 000 регулярных солдат, годных для несения службы, его пехота „лучше и представить нельзя“, так же как и 48 линейных судов и 300 галер. Он уже имел 25 000 человек в Финляндии и намеревался послать туда еще 11 000 человек, так же как и погрузить 40 000 на свои галеры, чтобы опустошить непосредственно Швецию»[73]. В такой ситуации дипломатия только ограничивала возможности; жесткая реальность ситуации обернулась разрушительными набегами на Северную Швецию, которые продолжались в течение нескольких недель после того, как конференция официально открылась 22 мая. К концу июля все главные вопросы, проблемы были улажены, хотя спор по ряду второстепенных вопросов происходил в течение двух месяцев и после. Соглашение было подписано ночью 10–11 сентября. Ливония, Эстония, Ингрия и Карелия отошли к России, хотя за Ливонию Петр согласился выплатить Швеции два миллиона рейхсталеров (путь, которым эта оплата должна быть произведена, был одним из последних наиболее спорных пунктов). Швеция должна была также сохранить право беспошлинно покупать ежегодно ограниченное количество ливонского зерна. В уступленных привилегиях не должны были отменяться привилегии городов, гильдий и т. д., и положение лютеранской церкви. Король и Речь Посполитая должны были быть признаны по соглашению союзниками России, и Англия как союзник Швеции.

Петр также обещал не вмешиваться во внутреннюю борьбу относительно формы правления в Швеции или в престолонаследие шведского трона. Все же победа Гессенской партии в династическом конфликте, который последовал за смертью Карла XII, уже заставила соперника-кандидата, Карла-Фридриха Гольштейн-Готторпского искать убежище в России. Подразумевалось, что любые сделанные на бумаге обещания не лишали царя доступа, всякий раз, когда он решал использовать изгнанника, как мощный инструмент для вмешательства в шведскую внутреннюю политику. В последние годы своего правления он показал, что этим можно хорошо пользоваться. После 1721 года российское влияние в Стокгольме было направлено в пользу Гольштейнской партии, и когда в ноябре 1724 года царь согласился на брак своей старшей дочери Анны с Карлом-Фридрихом, брачный контракт включал обещание Петра поддерживать, «если необходимо», требование герцога шведского трона. Новый статус Швеции символизировался ее новой конституцией 1720 года. Этот финал абсолютизма подрезал под корень монархическую власть и делал правительством разновидность парламентской олигархии. Шведам никогда не суждено было осознать глубины оскорбления, нанесенного им «коронованной республикой» Польши. Но новый режим положил конец всяким претензиям Швеции на титул великой державы. Колесо фортуны, в самом деле, вращалось, как не замедлили указать на это морализирующие современники. В то время как конкурент, явно непобедимый на первых стадиях долгой борьбы, выдохся и пал, Россия взошла на потрясающий новый уровень силы и мощи. И это казалось современникам почти единоличным достижением своего правителя, плодом личной прозорливости, решительности и настойчивости Петра. Триумфальная процессия в Москве, которой царь праздновал наступление мира, была для него церемониальной печатью, отметившей труд, часто сложный и со срывами, иногда даже отчаянный, который доминировал над всеми его свершениями и занял почти половину его жизни.


Россия — великая держава

Широко распространенным беспокойству и враждебности, которые были вызваны российскими достижениями, пришло время исчезнуть. «Мы знаем очень хорошо, — сказал Шафиров французскому дипломату в ноябре 1721 года, — что большая часть наших соседей весьма неблагоприятно смотрят на хорошее положение, в которое Богу было угодно поместить нас; что они были бы восхищены, представься непосредственный случай заключить нас еще раз в темницу нашего прежнего невежества и что, если они и ищут нашего союза, то более из страха и ненависти, чем из чувства дружбы»[74]. Однако статус России как важной части европейской политической системы был теперь фактом, который никак нельзя было отрицать.

Одним из наиболее поразительных и провокационных символов нового положения было звание императора, которое Петр принял в 1721 году в конце войны со Швецией. Многие из государств Северной Европы — Пруссия, Швеция, Дания, Голландская Республика — с незначительным сопротивлением, как и вообще без него, приняли это формально. Англия и Австрия, однако, не признавали этого до 1742 года; и Франция и Испания — не менее трех лет после этого. В течение двух десятилетий после 1721 года Габсбурги, в частности, жестко противились этому титулу, умаляющему, по их мнению, титул императора Священной Римской империи, которым непрерывно владели члены их семьи начиная с 1450-х годов. Если намерение Петра относительно этого не будет отвергнуто, обсуждалось в Вене, другие правители тоже могут соблазниться последовать его примеру. Это угрожало бы не просто любви к семейству Габсбургов, но и единству христианского мира, который символизировали император Священной Римской империи и его до настоящего времени уникальный императорский титул.

Последствием было долгое и иногда резкое противостояние, которое затянулось на десятилетия. Колебание или отказ принимать новый титул Петра было, однако, само по себе косвенным, но безошибочным признанием нового международного положения России. В шестнадцатом и семнадцатом столетиях, когда Россия не расценивалась как часть Европы в любом значимом смысле, несколько европейских монархов серьезно возразили против предоставления царям любых сложных и иностранных званий, которые они пытались себе приписать. «Император» или «Императорское Величество», обращенные к правителю экзотической страны явно вне Европы, не были титулами, которые влекли за собой серьезные последствия. Если Романовы в Москве и были более или менее в разном положении с Сефевидами в Исфахане или Моголами в Дели, то, как они называли себя или были названы другими, было второстепенно. Первые два десятилетия восемнадцатого столетия, однако, навсегда покончили с этим положением. Петр был теперь европейским правителем; его титулы должны были теперь быть весомы в европейском масштабе. Когда в течение своего второго посещения Западной Европы в 1717 году он вел переговоры с британскими полномочными представителями в Амстердаме и требовал, чтобы в своих верительных грамотах они обращались к нему как к «императору», ему ответствовали, что такие «письма с цветистыми выражениями» посылают только в Турцию, Марокко, Китай «и другим нациям, закрытым для пределов христианства и общего курса переписки»: если он желал, чтобы с ним обращались как с другими принцами Европы, «он должен соответствовать европейским стандартам»[75].

Другим безошибочным признаком нового положения России было присутствие в каждой значительной европейской столице постоянных российских дипломатических миссий. К 1721 году Петр имел двадцать одну таковую, если включать консулов: этому числу не суждено было увеличиться в течение остальной части восемнадцатого столетия[76]. Россия впервые стала неотъемлемой частью сети европейской дипломатии. «Прежде, — сказал Шафиров в 1720 году, — русские не содержали посланников или эмиссаров при иностранных дворах; теперь они имеют их так много, что не остаются неосведомленными обо всем, что случается там»[77]. Одинаково убедительным признаком перемен на довольно значительном уровне было начало браков с иностранцами, позже ставших частыми и важными, между российской правящей династией и иностранными домами. Петр никогда не имел возможности заключить такие браки с членами какой-нибудь из наиболее престижных европейских династий. Фридрих-Вильгельм, герцог Курляндский, в 1710 году стал мужем племянницы Петра, Анны Ивановны; принцесса Шарлотта Брауншвейг-Вольфенбюттельская вышла замуж за царевича Алексея в следующем году; Карл-Леопольд, герцог Мекленбург-Шверинский, за которого в 1716 году была отдана замуж Екатерина Ивановна, — это были в лучшем случае браки второстепенной важности. Все, кроме того, были протестантами — отражение страха и ненависти к католицизму, которые как наследство борьбы с Польшей в течение поколений все еще были так сильны в России. Курляндский и мекленбургский браки значительно усилили российское влияние в Прибалтике и на севере Германии; но только в последние годы Петра ситуация стала такой, что он мог серьезно надеяться соединять Романовых с европейской правящей семьей бесспорно первостепенной важности.

Брачный союз с Бурбонами во Франции тогда казался в течение нескольких лет реальной возможностью. Когда в 1717 году он совершал свое второе путешествие в Западную Европу, он поехал во Францию и Голландскую Республику. Примечательно, что центром его интереса и внимания теперь была Франция, а не Англия, как двумя десятилетиями ранее. Как и в Великом посольстве 1697–1698 годов, одной из его задач было нанять иностранных специалистов и квалифицированных техников для работы в России. Более шестидесяти из них были завербованы в Париже; теперь сюда включали художников и архитекторов, а также мастеров, практикующих более утилитарные ремесла. Но этот аспект поездки был намного менее существен, чем во время прежнего паломничества на Запад. Франция, несмотря на неудачи в войне за испанский престол, казалась Петру (и по праву) самой великой европейской державой. Теперь она имела для него престиж и привлекательность, которые, кажется, были курьезными недостатками двумя десятилетиями ранее. Людовик XIV, со всеми своими ошибками и недостатками, был в глазах Петра самым великим монархом века, образцом, на который больше, чем на любой другой, он желал походить. Союз с Францией отлучил бы герцога Орлеанского, регента младенца Людовика XV, от сотрудничества с Георгом I, так как сделал бы Россию равной любому государству в Европе и способствовал бы достижению ею статуса великой державы. Вот такой союз он пытался заключить в типично опрометчивой и порывистой манере, когда посетил Париж в мае — июне 1717 года. «Франция, — говорил он маршалу де Тессе, представителю французского правительства, — потеряла своих союзников в Германии; Швеция, почти разрушенная, не может оказать ей никакой помощи; власть императора (Карла VI) выросла бесконечно; и я, царь, прибыл предложить себя Франции, чтобы заменить Швецию… я желаю обеспечивать наши соглашения; я предлагаю вам свой союз, то есть и с Польшей…, я вижу, что в будущем огромная мощь Австрии должна встревожить Вас; поместите меня на место Швеции»[78]. Это откровенное обращение не имело никакого эффекта. Французские министры хорошо знали, что эта новая держава в Восточной Европе может стать сильным препятствием возрастающей силе Габсбургов. Но Петр, когда дело дошло до сути, не желал соглашаться на любое эффективное действие против Карла VI; в то же время правительство в Париже, из уважения к Англии и Голландии (своим союзникам по Тройственному союзу 1717 года), отказалось заключить торговое соглашение с Россией, которое предложил царь. Единственным политическим плодом визита Петра было соглашение о дружбе, подписанное с Францией и Пруссией в Амстердаме в августе. Оно, хотя и искусно составленное, чтобы создать у каждого из подписавших иллюзию получения некоторой подлинной выгоды, имело слишком малое практическое значение.

Однако идея относительно французского союза и сопровождающего его династического брака продолжала вынашиваться до смерти Петра. В частности, возможность поставить герцога де Шартре, младшего члена дома Бурбонов, королем Польши и женить его на младшей дочери царя активно рассматривалась с конца 1721 года. Подобно многим проектам этого сложного периода европейской дипломатии, этот тоже был бесплоден. Во Франции регент не был намерен заключать никакое соглашение с Россией, которая угрожала его союзу с Англией. Обсуждения, тем не менее, длились до самого конца правления Петра, в то время как в 1722 году Филипп V Испанский (сам из дома Бурбонов) делал предварительные подходы к браку одного из своих сыновей на дочери царя[79]. Брачные предложения такого вида в Европе, над которой все еще доминировали абсолютные монархи с сильным чувством династического престижа и достоинства, ценились высоко. Они во многом являются убедительным доказательством того факта, что Петр теперь успешно утвердил и свое положение как равный любому из своих коллег-правителей, и положение своей страны как истинно великой державы. «Россия, — писал французский посол в С.-Петербурге к Людовику XV в марте 1723 года, — прежде едва известная по имени, сегодня стала объектом внимания большинства европейских держав, которые ищут ее дружбы или из страха увидеть, что она примет сторону им противоположную, или из-за преимущества, на которое надеются от союза с ней»[80]. Эта замечательная перемена была делом рук не только одного Петра. Это было, возможно, скрыто в «логике истории», которая, хотя и являлась неопределенной и трудной концепцией, не была бессмысленной. Предзнаменования этого могут быть замечены в политике Голицына в 1680-х годах. Это было сделано, возможно, физическими факторами — размером России, ресурсами и относительной неуязвимостью к вторжению — которые царь не создавал и не мог оказывать на них большого воздействия. Но без него ее форма была бы другая, менее резка, менее эффектна. Больше всего поражала неожиданность перемены, которая оказывала впечатление на современников и вела их к тому, чтобы приписать Петру в его последние годы степень мудрости и героизма, на которые он в полном масштабе не имел права.


Глава 5. Новое государство и общество?


Армия и военно-морской флот

Любое обсуждение новых петровских учреждений и методов, любая попытка понять все течение и характер достижений Петра должно начинаться с анализа вооруженных сил. Именно потребность армии и флота в людях и руководстве вызвали к жизни многие из самых важных реформ и наиболее поразительных новшеств во время его царствования. Эти потребности были, по крайней мере в течение первых двенадцати лет или более в восемнадцатом столетии, весьма тяжелы. Жизнь и смертельная борьба со Швецией ставили перед скрипящими косными машинами правительства такие задачи, которые оно не могло решать из-за своей немощности. Это возложило на русский народ беспрецедентную тяжесть. Временами, в течение кризиса Великой Северной войны в 1708–1709 годах и борьбы с Оттоманской империей в 1711–1713 годах, казалось, что эти машины могут стать неуправляемыми, а задачи — невыполнимыми.

Длительная война со Швецией потребовала поставлять людей для армии не просто в больших количествах, но регулярным и испытанным способом в течение многих лет. Россия проводила большие военные наборы в прошлом: в 1654–1667 годах, например, свыше 100 000 людей были рекрутированы на войну с Польшей. Но никогда прежде не делали таких больших наборов, проводимых на высоком уровне так долго. Это повлекло за собой создание более эффективной и планомерной системы рекрутских наборов, другими словами, более эффективного принуждения, чем что-либо подобное прежде в России или в любом другом европейском государстве. Кроме того, чтобы успешно оспорить военно-морскую мощь Швеции на Балтийском море, предполагалось не только создание, практически с нуля, большого и дорогостоящего флота, но также и укрепление совершенно новых баз, которыми он мог бы пользоваться. Оборудовать эти беспрецедентно большие и требующие нового вооружения базы означало беспримерно расширить существующие отрасли промышленности (по выплавке железа и меди, изготовлению стрелкового оружия) и, кроме того, создать совершенно новые (изготовление ткани для парусов). Потребности армии и флота, другими словами, были движущей силой многих попыток, часто неудачных, способствовать росту индустриальной мощи России, которая ознаменовала правление Петра. Чтобы оплачивать и содержать армию и флот, правительству нужны были деньги в беспрецедентных количествах. Запросы вооруженных сил во многом объясняют отчаянное финансовое положение России, особенно в первом десятилетии восемнадцатого столетия. Эти требования были причиной обращения к широкому разнообразию иногда причудливых финансовых приемов, которые в итоге завершились введением начиная с 1718–1719 годов новой подушной подати, со всеми ее далеко идущими социальными осложнениями. Потребность в обученных офицерах и экспертах разных специальностей — артиллеристах, инженерах, судостроителях, преподавателях навигации и даже элементарной математики — объясняет быстро возрастающий приток таких людей из Западной Европы в конце 1690-х годов и начале восемнадцатого столетия (приток, который, что касается флота, продолжался до конца правления Петра), а также посылку беспрецедентного числа молодых русских учиться за границу. Эта потребность также привела к открытию ряда специализированных школ для армейских и морских офицеров: они были наиболее успешным аспектом несистематических усилий царя обучить, по крайней мере, небольшую часть своих подданных. Наконец, проблемы организации и содержания вооруженных сил в невиданном до сих пор размере и сложности вели к учреждению новых органов центрального правительства. Этот процесс, в течение долгого времени по существу являясь не самым лучшим ответом на немедленные потребности и краткосрочные требования, в итоге завершился открытием после 1718 года новых Военной и Адмиралтейской Коллегий, учреждений, которые должны были занять свое место в оставшуюся часть восемнадцатого столетия среди наиболее важных элементов машины центрального управления.

Другими словами, война и потребности, порожденные ею, были главной движущей силой многих нововведений Петра и творческой деятельности в России. Этот факт был во многом несчастливым. Он был главной причиной поспешного и неспланированного характера многих работ царя. Озабоченный ежедневными потребностями, вынужденный до конца своих лет выискивать людей, деньги, оборудование, оружие и фураж везде, где их можно было бы получить, он имел небольшую возможность (и, справедливо добавить, в течение данного времени также и мало желания) для реального планирования, для тщательной разработки новых методов или создания новых учреждений. Только после того, как стало ясно, что война с Карлом XII выиграна, дух зрелого размышления и осторожного взвешивания альтернатив станет отличать его поступки от опрометчивых и в значительной степени неспланированных действий прежде. Образ действий, которым война так долго затемняла все остальное, усилил тенденцию Петра полагаться при проведении своей политики на прямое и часто жестокое принуждение. Все более по мере своего царствования он налагал на Россию структуру власти, иерархию властей, которые были по существу военными по духу и вдохновению. Явная милитаризация многих машин управления в его последние годы — заключительная и наиболее разительная иллюстрация этой тенденции. Резкость, жестокость, нечувствительность механизмов, которые характеризовали многое в петровской правительственной машине, объяснялись в значительной степени напряжением, порожденным длинным периодом трудной и очень требовательной военной борьбы.

Обновление вооруженных сил и их потребностей имело, таким образом, и конструктивные, и разрушительные результаты. Разнообразными способами они стимулировали новшества и помогли закончить преобразование Московии в Россию. В то же самое время они наложили на рядового человека более тяжкие обязательства по сравнению с теми, которые он нес и выполнял прежде для того, чтобы дать новой официальной России тон и характер, отличные от любых других известных в прошлом. Разные историки подчеркивали и, без сомнения, продолжают подчеркивать различающиеся балансы между кредитом и дебетом этих факторов. Но война и ее результаты являются центральными не только по отношению к внешней политике Петра, но также и к его достижениям и неудачам внутри России. Без понимания этого факта невозможно никакое реальное понимание его правления.

Армия, которую унаследовал Петр, была сложной и несколько разнородной по составу сил: кроме казаков, башкир и других нерегулярных рекрутов, она состояла из трех различных элементов. Самой старой и теперь наименее полезной из них была феодальная конница, вербуемая по долгу перед отечеством из землевладельцев (помещиков). Условием сохранения их земель была служба в случае войны с указанным числом сопровождающих. Задолго до начала семнадцатого столетия эта служба, представленная людьми, в лучшем случае не больше чем частично обученными и обычно ограниченная сроками одной кампании, была весьма ненадежной основой для эффективной военной силы. Поэтому с 1550-х годов она была укреплена учреждением института стрельцов; но они, как было видно, стали только ограниченной военной ценностью задолго до конца семнадцатого столетия, так как были символом многих аспектов старой Московской Руси, из которой Петр желал вырваться на свободу. Наконец, как наиболее современный и эффективный элемент в этой сложной военной смеси, имелись полки «нового строя», организованные на манер западноевропейских сил и руководимые европейскими, преимущественно немецкими, офицерами. Во второй половине семнадцатого столетия они были, по числу и боевой мощи, главным элементом в вооруженных силах России. Первые два полка этого типа были созданы в 1631 году; к 1682 году имелось двадцать полков конницы и тридцать восемь пехоты, и новые силы составляли по крайней мере две трети российской армии. Они воплощали, особенно в полках пехоты, массовое распространение иностранных влияний в российской военной жизни и в российской жизни вообще. Степень, в которой Германия обеспечила модель и лидерство для новых вооруженных сил, может быть отмечена в распространенности немецких слов-заимствований, использовавшихся для обозначения различных типов солдат — рейтар, драгун, солдат — или различных военных званий и титулов — капитан, ротмистр, квартирмейстер. Петр, кажется, подготавливался к созданию своей новой армии, внимательно изучая формирование и организацию этих полков[81], и важно помнить, что в военных делах, как и во многих других областях, он ускорил и усилил процесс перемен, которые начались задолго до его рождения.

Первый главный шаг к превращению России в великую военную державу был предпринят в конце 1699 года при подготовке к неизбежной войне со Швецией. В ноябре того же года Петр издал приказы относительно набора на военную службу в крупном масштабе и добровольцев, и рекрутов-крестьян, а также о формировании из них новых полков. Для этой цели были основаны комиссии в Москве, Новгороде, Пскове и Смоленске. Добровольцы должны были получать удивительно высокую плату — 11 рублей в год вместе с пособием на продовольствие, что обычно выдавалось только солдатам Преображенского и Семеновского полков. Землевладельцы, исполняющие военную службу, должны были обеспечить из своих поместий по одному рекруту — пешему солдату от каждых пятидесяти крестьянских хозяйств и по одному конному солдату от каждой сотни таких домашних хозяйств. Если они служили просто в гражданской администрации или уволились из всех форм правительственной службы, они должны были обеспечить по пехотинцу от каждых тридцати крестьянских хозяйств, имевшихся у них в наличии, в то время как монастыри и церкви должны были поднять людей по еще более высокой норме — один от каждых двадцати пяти хозяйств. Таким способом было набрано 52 000—55 000 человек, приблизительно 70 % от запланированного общего количества. Из них было сформировано двадцать семь новых полков пехоты и два драгунских. К июлю стало возможным сгруппировать их в два дивизиона под командованием Ф. А. Головина и немецкого генерала Вейде для войны против Швеции. Царь вынудил Россию встать на путь военного расширения, по которому ей суждено было следовать все оставшиеся годы его правления.

Поражение у Нарвы показало, как много еще нужно было пройти российской армии, прежде чем она сможет стать с армиями Западной Европы на равных. Однако усилия Петра увеличить военную мощь своей страны продолжались с энергией и постоянством. Проигранное сражение привело к решению создать не менее сорока семи полков пехоты и пяти гренадерских полков. Критическая ситуация, созданная потерей почти всей российской полевой артиллерии у Нарвы, была восполнена конфискацией церковных колоколов и быстрой выплавкой из них большого числа пушек — 500 к ноябрю 1701 года. Одновременно было проведено крупномасштабное мероприятие по увеличению конной мощи армии. Двадцать пять тысяч потенциальных новичков, прежних членов конных соединений и подходящих для этого землевладельцев, были вызваны в Москву в 1701 году: из них были сформированы девять новых полков конницы. В 1704 году декрет обязал призвать на службу прежних стрельцов и объединить их в новые полевые и гарнизонные полки[82].

Это были героические усилия; но пока еще российская армия не имела какого-либо единого и систематического механизма пополнения. Препятствия на пути создания его были огромны. В частности, информация в распоряжение правительства поступала настолько фрагментарной и ненадежной, что было невозможно определить хотя бы приблизительно число людей, годных для несения службы. (В 1704 году начали собирать информацию такого рода по Московской области; но продвигалось это слишком медленно, чтобы использоваться в широком масштабе.) Однако в начале 1705 года декрет, в котором слово «рекрут» появляется впервые, установил систему, на которую Петр в основном и полагался в оставшуюся часть своего правления. Один молодой человек между пятнадцатью и двадцатью годами, здоровый и пригодный для службы, должен был быть выдвинут от каждых двадцати крестьянских хозяйств. Этот набор, вместе с другим по той же самой норме в декабре 1705 года, дал около 45 000 человек, в то же время проводился еще специальный набор для конницы по норме один человек от каждых восьмидесяти крестьянских хозяйств. Пополнение в таком масштабе создало беспрецедентно тяжелые трудности для россиян. Однако это продолжалось практически без передышки до поворотного пункта под Полтавой. В 1706 году, например, снова проводилось два набора для пехотных полков и не менее трех для конницы, да еще и специальный набор в 1 000 человек для флота. Призывы на военную службу крестьян-рекрутов оставались характерной особенностью режима Петра до его смерти[83], хотя многие из них были ограничены для отдельных социальных групп типа горожан, или служащих монастырей, или для определенных географических областей.

Победа под Полтавой позволила несколько сократить масштабы призыва новобранцев. В целом же военное учреждение, упроченное в 1711 году, показало, как отсталая Россия немногим более чем за десятилетие стала военной державой. Она имела сорок два полевых полка пехоты с общей численностью в 62 000 человек; гарнизонные силы в два драгунских и тридцать пехотных полков вместе насчитывали 58 000 человек; тридцать три полка конницы в 44 000 человек, а также полк артиллерии. Война с Турцией привела к формированию в 1712–1713 годах значительных сил вооруженного ополчения, набранного из бывших солдат на Украине и в прибалтийских провинциях, и интенсивность набора достигла нового пика в эти очень трудные годы. Следует отметить, что эти цифры не берут в счет казаков и другие нерегулярные силы, которые при случае достигали, по крайней мере на бумаге, что-то около 100 000 человек. Война также дала большой стимул к производству артиллерии. В 1713 году восемнадцать главных российских крепостей распределили между собой свыше 4 000 орудий различных типов.

Россия, таким образом, обеспечила человеческие ресурсы для действительно огромной армии. Готовить хорошо обученных офицеров было намного труднее. Быстрый подъем новых сил в 1699–1700 годах обнаружил болезненную нехватку офицеров среднего ранга, младших офицеров и в меньшей степени сержантов. В июле 1700 года восемь новых полков, которые по документам были укомплектованы 264 офицерами в чине капитана и ниже, имели фактически на службе только семьдесят восемь (сорок пять русских и тридцать три иностранца). Одним из традиционных методов преодоления нехваток такого рода, по крайней мере, насколько были заинтересованы в этом высшие чины, была вербовка за границей. Но она имела серьезные ограничения. Иностранные офицеры были часто непопулярны среди людей, которыми они командовали, и иногда боялись их. К тому же часто их подготовка оставляла желать лучшего. Некоторые из них, в конце концов, прибыли в Россию, не будучи способными сделать удовлетворительную карьеру в своих собственных странах или по крайней мере где-нибудь в Западной или Центральной Европе. Ф. А. Головин, главный уполномоченный по созданию новых полков в 1699–1700 годах, горько жаловался на их недостатки; и в 1702 году Петр в прокламации, подбадривающей иностранцев поступать на российскую службу, подчеркивал, что он хотел из-за границы только квалифицированных и компетентных офицеров. Это не подразумевало никакого отрицания превосходства западного технического и профессионального знания. Царь при случае посылал молодых русских служить и учиться в иностранных армиях (например, группа в тридцать человек была послана для этой цели во Францию в 1712 г.), в то время как некоторые вельможи посылали своих сыновей изучать искусство войны у Великого князя Евгения. Тем не менее то, что можно было бы надеяться получить от иностранцев, желающих служить в России, было ограничено и по качеству и по количеству.

Поэтому с самого начала в новой армии Петра было только немного иностранных офицеров — около десяти, например, в новых полках 1699–1700 годов. Подавляющее большинство были членами землевладельческого класса «служилых людей», класса, к которому царь неизбежно обращался как к единственно доступному постоянному источнику призыва на службу. Указ, изданный в мае 1700 года, по которому наиболее состоятельные землевладельцы Московской области (чьи владения насчитывали более сорока крестьянских хозяйств) обязывались обеспечить почти тысячу новобранцев для обучения на офицеров, запустил процесс систематической вербовки, которая должна была длиться всю оставшуюся часть правления Петра и долго еще после него. Молодые люди, завербованные таким образом, часто обучались в процессе службы в одном из гвардейских полков, которые практически стали самыми важными военными учреждениями в России. Преображенский полк имел тренировочную школу — первая военная школа, когда-либо учрежденная в России с 1698 года. Петр лично придавал большую важность этому методу воспитания полковых офицеров: указы 1711, 1719 и 1724 годов попытались предотвратить содействие продвижению по службе к чину офицера любому, кто не получил адекватного практического опыта на службе в чинах одного из гвардейских полков. Это, однако, не могло обеспечить специализированное обучение, необходимое офицерам в технических отраслях службы, для которого должны были быть созданы другие условия. Результатом стало создание артиллерийской (первой из нескольких) в 1710 году и инженерных школ в Москве в 1709 году и в 1719 году в Санкт-Петербурге.

Со времен правления Петра, вплоть до падения царского режима в 1917 году, качество подготовки отечественных офицеров было уязвимым местом Российской армии. Однако было достигнуто многое. Это наиболее заметно по быстрому уменьшению роли иностранцев. В 1706 году не только иностранных офицеров, находящихся на российской службе, прекратили автоматически (как было заведено) повышать в чине, но и разрабатывали конкретные меры к избавлению от тех, кто проявил свою некомпетентность. Близкая к разгрому Прутская кампания 1711 года сопровождалась увольнением пяти иностранных генералов, шести полковников и сорока пяти штабных офицеров[84]. Это не касалось специалистов по техническим аспектам военного дела, артиллерии и инженерии, поскольку зарубежные навыки в этом пользовались спросом еще очень долго. Однако даже здесь иностранное влияние снижалось. К 1721 году Военная Коллегия уже имела возможность приказывать, чтобы впредь в артиллерии только русские могли продвигаться к званию офицера: прекрасная иллюстрация того, насколько Петр преуспел в создании не просто большой, но самообеспечивающейся военной мощи в России.

Грандиозное увеличение масштабов вербовки, обучения и оснащения, вовлечение бесчисленных масс людей в создание новых сил, потребовало обновления структуры управления, а следовательно нового устава. В 1716 году был создан Устав Воинский, всесторонний кодекс, в котором делались попытки систематического регулирования всей военной организации. Этот сложный документ заменил и закончил бесконечную серию отдельных инструкций, составлявшихся периодически, начиная с 1699 года. Он был тщательно подготовлен при непосредственном участии самого Петра и под его строгим личным контролем. Его издание было одним из первых признаков того, что импровизация и отдельные разрозненные мероприятия отныне заменялись во всех аспектах проведения политики, более спокойными или более систематическими методами[85]. Высокого уровня военной администрации, способной к последовательной или долгосрочной деятельности до учреждения в 1718–1719 годах Военной Коллегии, добиться не удалось. «Приказ Военных Дел», основанный в 1701 году, просуществовал только до 1706 года, когда его заменила Военная Канцелярия, которая просуществовала до 1719 года. Старый, еще XVII века, Пушкарский Приказ в 1701 году был заменен Артиллерийским Приказом, а он в 1714 году — Артиллерийской Канцелярией. Вербовать солдат и даже обучать и руководить ими оказалось с самых разных точек зрения делом более легким, чем разрабатывать устойчивую и эффективную административную структуру, поддерживающую новую армию.

Увеличение военной силы России было одним из самых далеко направленных достижений правления Петра. От этого зависело выживание страны и возможная победа в войне со Швецией. От этого зависело заметное повышение международного положения России. Это было, кроме того, достижение, которое сразу привлекло внимание и вызывало восторг иностранцев. В 1709 году итальянский генерал Беллеарди, пробыв некоторое время на службе у Петра, был восхищен отличным состоянием его артиллерии и считал его пехоту лучше любой другой, будь то в Австрии, Объединенных Провинциях или Великобритании, «ввиду большого порядка, который она соблюдает в бою». Десятилетием позже ганноверский посланник в С.-Петербурге заключил, что царь «поставил военное положение на удивительно высокий уровень и привел своих солдат, особенно пехоту, к тому состоянию, в котором они не уступают никакой другой в мире»[86]. Современники Петра хорошо были осведомлены о важности того, чего он достиг в этой области и, возможно, слишком высоко оценили это новшество.

Внезапное появление мощного российского флота, хотя по практическим результатам и не очень примечательно, было гораздо более резким и сознательным разрывом с прошлым, чем любая обычная военная победа царя. Ни для одного аспекта деятельности Петра не было меньшего прецедента в русской истории. Ни одно дело не было так непосредственно и демонстративно связано с работой самого царя. В течение всей его жизни для Петра флот был самой большой страстью, самым большим, если не единственным оплотом его надежд. Практические детали, связанные с его строительством, навигацией, даже названия судов, их организация, система используемых сигналов, — все это никогда не переставало привлекать его заинтересованного внимания[87]. В определенном смысле флот был не многим больше, чем гигантская, сложная и дорогая игрушка, построенная и работающая для его личного удовольствия. Над этой игрушкой он радостно трудился еще молодым человеком, все проверяя своими руками. Прусский дипломат Вокеродт, один из наиболее острых наблюдателей более поздних лет правления, заметил, что «никакая победа не могла бы принести ему так много удовольствия, как малейший успех, которого добивались его суда и галеры», в то время как «с другой стороны ничто не сокрушало его так остро, как малейшая неудача его судов», и что «в сумме, страсть к флоту одержала победу в нем над всеми другими желаниями и предпочтениями».

Ясное представление об использовании мощного флота могло развиваться у Петра только постепенно. Хотя на самом деле остается спорным, развилось ли это представление полностью вообще. Его судостроение с Кордтом и Брандтом в конце 1680-х годов было юношеским увлечением. Его первое впечатление от увиденного открытого моря в Архангельске в 1693 году подтвердило и еще более глубоко укрепило его страстный интерес ко всему морскому, но это оставалось вопросом личного вкуса. Даже строительство флота из галер на Дону в 1696 году было не больше чем приложением к конкретным военным действиям. Однако его аппетит к военно-морской мощи рос вместе с едой. К последним годам семнадцатого столетия стало ясно, что молодой царь будет двигаться по этому пути все дальше и быстрее. В 1698 году в Азове была открыта школа навигации. В конце того же года был учрежден Военный Морской Приказ как главный орган управления новым флотом: в 1701 году был основан Адмиралтейский Приказ, чтобы контролировать строительство судов для флота. Достижение территориального выхода к Балтийскому морю в 1703 году открыло новые возможности, которые были сразу же подхвачены. Военно-морское судостроение в беспрецедентном масштабе, сначала на реке Свирь, а затем с 1705 года на большой новой верфи Адмиралтейства в С.-Петербурге, быстро дало России мощную Балтийскую эскадру для использования против шведов. Достойно внимания, что если два наиболее заинтересованных министерства в 1701 году потратили на флот меньше 81 000 рублей, то в 1706 году они уже израсходовали почти 240 000[88]. К 1715 году на флот затратили свыше 700 000 рублей, а в 1724 году 1 200 000 рублей. Когда Петр умер, Балтийскую эскадру составляли, кроме малых и находящихся в строительстве судов, тридцать четыре линейных судна и пятнадцать фрегатов, укомплектованных 28 000 человек. Это сделало Россию значительно более мощной военно-морской державой, чем Швеция или Дания[89].

Подобно армии, флот страдал от нехватки компетентных офицеров; и в этом случае все, касающееся знания навигации, пушечного дела и подготовки моряков представляло весьма трудно разрешимую проблему. Учреждение Военно-морской академии в С.-Петербурге (которая в 1718 году имела 500 учеников) и Школы навигации в Москве было серьезной попыткой выправить положение; но в течение всего правления Петра флот продолжал оставаться гораздо более зависимым от иностранцев чем армия.

Ажиотаж вокруг развивающегося флота как отражение интересов и индивидуальности самого Петра не должен заслонять от нас факт, что энергия и ресурсы, использованные для этой цели, были в значительной степени потрачены впустую. Галеры, построенные в 1696 году, существенно помогли в захвате Азова. Балтийский флот галер помог действиям в Финляндии и нанес большой ущерб Швеции в 1719–1720 годах. Более же крупные и дорогие линейные суда и тем более фрегаты были другим делом. Эскадра, базирующаяся в Азове с 1697 года, так никогда ничего и не достигла, а вскоре была разрушена после Прутской кампании. Балтийский флот, несмотря на победу у Гангута в 1714 году, доставившую Петру так много удовольствия, и на растущее за счет него численное превосходство в военной мощи, нанес слишком мало реального ущерба шведам. За всю войну он захватил только одно шведское линейное судно, в то время как в 1715 году один только датский флот захватил четыре. Так как он не отвечал никакой глубокой национальной потребности, то быстро пришел в упадок после смерти своего создателя.

Внушительный рост российской армии и флота, учитывая их роль в изменении международного положения страны, имел некоторые конструктивные результаты. Он стимулировал определенное развитие административных усовершенствований. Благодаря поддержке переводов иностранных трудов по военным и военно-морским делам, он стимулировал интеллектуальную жизнь, хотя и очень незначительно. Несомненно, он дал толчок некоторым видам экономического роста, что помогает объяснить увеличение производства Россией железа от 120 000–150 000 пудов (пуд весил тридцать шесть английских фунтов) в первых годах восемнадцатого столетия до 1 165 000 пудов в 1725 году. Этим же фактором вызвано учреждение первых государственных текстильных фабрик в России (в 1704 году около Воронежа, в следующем году в Москве), обеспечивавших ткань для армейского обмундирования. Беспрецедентный спрос на стрелковое оружие (армейское хозяйство затребовало в 1711 году 122 600 мушкетов для пехоты и 49 800 для конницы) привел к созданию ряда оружейных фабрик[90]. Однако как бы ни был русский народ заинтересован во всех этих ограниченных и косвенных выгодах, они перечеркивались прямыми и невыносимо тяжелыми трудностями, которые создавала новая военная и военно-морская мощь.

Эти трудности принимали ряд форм. Наиболее очевидной была военная служба, о которой уже вкратце рассказано. Между 1705 и 1715 годами проводилось двенадцать общих призывов людей в армию, при норме один от каждых двадцати крестьянских хозяйств, а также много местных и частичных воинских повинностей от определенных социальных групп и для специальных целей[91]. С 1702 года прошел также ряд призывов для нового флота, хотя и в намного меньшем масштабе, чем для армии. С 1699 до 1714 года, когда спрос правительства на них был самый высокий, приблизительно 531 000 новобранцев была призвана на обе службы, в среднем по 22 000 человек в год. Режим Петра стал более требовательным, так как явная неизбежность войны со Швецией и турками угрожала более серьезно. Сначала брали только холостяков в возрасте 15–20 лет; но вскоре были привлечены женатые мужчины, тридцати или даже сорокалетнего возраста. Во время Турецкой войны призывались мужчины до пятидесяти лет, если они казались пригодными для службы, такой сильной стала потребность в людях в те трудные годы. Также показательно для трудностей, с которыми правительство столкнулось, что призывы с течением времени приходилось все более часто сопровождать угрозами. Непокорные и нежелающие разыскивались под угрозой принуждения выставлять новобранцев по двойной норме с конфискацией поместий у землевладельцев, не желающих отдавать крестьян армии, вводилась даже смертная казнь для препятствующих и бездеятельных должностных лиц или деревенских старост. Картина, по крайней мере до последнего десятилетия жизни царя, представляет собой решение одной из самых тяжких задач, осуществляемое с нарастающим напряжением при помощи все более жестоких методов.

Этот набор людей для армии сопровождался одинаково безжалостным и решительным набором других людей для принудительного труда на больших строительных проектах Петра, каждое из которых имело некоторое прямое или косвенное отношение к военным мероприятиям. Новые крепости и гавани (в Азове, Таганроге и Нарве, например); новые каналы; наиболее тяжкое из всех — строительство на болоте и топи новой столицы — все эти честолюбивые замыслы смогли стать реальностью только за счет тяжелого принудительного труда и пота десятков тысяч чернорабочих. Было подсчитано, что между 1699 и 1714 годами Петр умудрялся привлекать к принудительному труду для таких целей в среднем приблизительно 17 000 человек каждый год. Между 1699 и 1701 годами около 20 000 человек посылались каждый год для работ на воронежских верфях, в 1701 году было почти 9 000 работающих в гавани в Таганроге (хотя это число несколько снизилось в последующие годы). В 1698 году 20 000 крестьян были собраны для работы на Волго-Донском канале; точно так же 15 000 армейских новобранцев были посланы на строительство канала в 1721 г. и 20 000 солдат использовались для той же самой цели в 1724 году. С конца 1709 г. был произведен призыв около 40 000 человек в год, кроме большого числа используемых в других частях России, для работы на строительстве С.-Петербурга; в марте 1715 г. война с Турцией закончилась распоряжениями послать 12 000 человек в южные области для строительства укреплений. В этой сфере свободно использовались также и угрозы, чтобы набрать требуемое количество людей. Так, в октябре 1711 года непокорные города, которые не сумели собрать указанную квоту рабочих, находились под угрозой «ужасного и беспощадного наказания». Тем не менее имела место большая и непрерывная трудность в наборе рабочих, в которых царь постоянно нуждался. Хотя в 1709 году имелось свыше 10 000 чернорабочих призывников, занятых на строительстве С.-Петербурга, это было намного меньше того количества, которое требовалось Петру. В следующем году Московская губерния послала только четверть указанного количества для работы на строительстве столицы. В 1714 и 1715 годах количество, посланное другими губерниями, едва достигало трети от требовавшегося. Также известно, что многие из рабочих, предназначенных для С.-Петербурга, часто посылались в другие места. В 1706 году, например, половина из первоначально предназначенных для С.-Петербурга на самом деле были посланы в Нарву[92].

Адмиралтейство в С.-Петербурге было одно время самым большим производственным предприятием в России, а может быть, и самым большим в Европе. Кроме верфей, которые были его реальным смыслом существования, оно включало большую группу фабрик, чтобы выполнять заказы флота. На пике своей деятельности оно нанимало до 10 000 человек. Большинство квалифицированных рабочих были завербованы принуждением, принудительным поселением на жительство в новой столице ремесленников и техников различной специальности. Этот процесс начался летом 1705 года с насильственного переселения в С.-Петербург людей с Олонецкой верфи и продолжался в последующие годы. Таким образом, в результате указа 1710 года Адмиралтейство получило в течение последующих двух лет 1 626 квалифицированных рабочих, которые были вынуждены осесть в новой столице, в то время как в 1713 году другой указ требовал (довольно неудачно: больше чем половина из них убежали в течение одного года) поселения там 1 000 плотников. Свободные оплачиваемые работники также использовались для квалифицированной работы, особенно в более поздние годы Петра; но размер зарплаты не соответствовал той степени занятости, в которой такие рабочие должны были быть завербованы. Однако для своих чернорабочих, которые составляли 2/3 всей рабочей силы, Адмиралтейство всегда предпочитало применять принуждение. В 1714 году, например, Петр «приписал» к нему 24 000 крестьянских хозяйств из С.-Петербургской и Архангельской губерний. Они были вынуждены посылать людей работать в столице, как правило, приблизительно по 3 500 человек на срок до четырех месяцев.

Этот принудительный труд был тяжелым бременем для его участников. Инструкции Адмиралтейства, составленные в 1722 году, определяют рабочий день (не включая обеденный перерыв) в 13 часов летом и 111/2 часов в другие месяцы. Правда, в дополнение к воскресеньям имелось сорок четыре других дня, церковные праздники, дни святых, когда не производилась никакая работа; но, с другой стороны, условия жизни подневольных чернорабочих были очень плохи. Обычно не создавалось никаких условий вообще для размещения их летом, когда они жили в хижинах и землянках. Не удивительно, что из 32 000 человек, занятых на принудительном труде в новой столице в 1716 году, 1 000 умерли, а другая 1 000 были серьезно больны[93].

Имелись и иные важные пути, которыми рост вооруженных сил посягал на жизнь обычного русского человека посредством новых или ужесточением прежних требований правительства. Одним из них было увеличивающееся налоговое бремя. В первом десятилетии восемнадцатого столетия, когда трудности войны со Швецией были наиболее остры, 75–80 процентов всего правительственного расхода уходило на военные потребности; и даже в 1725 году 74 % от всех денег, потраченных государством, пошло на армию и флот. Возрастающий вес налогообложения был, таким образом, в большей степени результатом непреклонных требований войны со Швецией. Действительно, многие из новых налогов начальных лет войны ясно показывают это своими названиями — драгунские деньги, корабельные деньги, рекрутские деньги. Другим типом порожденного войной требования, которое легко бросается в глаза, была потребность транспортировать в беспрецедентном масштабе и на далекие расстояния оснащения и запасы для армии и в меньшей степени — для флота. Такой тип службы пал в основном на крестьян Северной и Центральной России, особенно на принадлежащих монастырям. В 1702 году 4 428 телег, груженных хлебом, и 8 595 с другими военными запасами выехали из Москвы на северо-запад для нужд армии. В следующем году соответствующие цифры были 5 290 и 11 318: увеличение отражает более интенсивную военную деятельность и начало строительства С.-Петербурга[94]. Примем во внимание, что в 1702 году оброк такого рода требовался только в двадцати районах (уездах), а в 1705 году уже в пятидесяти уездах крестьяне вынуждены были выполнять их. Ту же закономерность можно отметить в меньшем и более близком географическом масштабе. В 1701 г. только шесть крестьянских хозяйств в Воротынском уезде (приблизительно 200 миль на юго-запад от Москвы) были вынуждены работать таким образом, принимая во внимание, что в 1706 году число увеличилось до пятидесяти[95].

Оплата налогов обычно в виде ржи или овса, иногда продуктами питания или мухой, имела длинную историю в России. Однако теперь к ней добавилась необходимость обеспечить большим количеством продовольствия и фуража армию и флот. В 1711 году, например, было приказано, чтобы поставки такого вида для военного использования были собраны во всех губерниях, за исключением С.-Петербургской. В 1712 году Московской губернии было указано обеспечить шестимесячную поставку фуража для четырех полков, а в августе 1714 года Петр распорядился о сборе больших поставок продовольствия для флота. Требования такого рода вызывали серьезный протест даже у собственных агентов правительства. Так, например, вице-губернатор С.-Петербургской губернии жаловался в декабре 1712 года, что если три новых полка будут размещены в городах области и будут снабжаться ими, то «эти города и уезды уменьшатся до полных руин»; и имеется множество свидетельств подобных трудностей в других местах России. Больше чем через десять лет после смерти Петра секретарь прусской дипломатической миссии, проведя четверть века в стране, отмечал, что обычный русский все еще смотрел на армию, созданную царем, как на «новые цепи», которыми он был крепче, чем когда-либо прежде, прикован к произволу правителя[96].

Российский крестьянин реагировал на все эти требования чаще всего бегством. Иногда он уходил в пограничные области, вроде казачьих областей на Дону, где предписания Петра исполнялись менее эффективно, чем в центральной части России. Указ от 1704 года говорит о частых жалобах царю землевладельцев, чьи крестьяне убегали к казакам, в то время как в следующее десятилетие жалуются на тех, кто, будучи «сбежавшими, живут под правлением гетмана в городах Малой России и в различных местах в землях Слободской Украины». Иногда бежали к нерусским народам, башкирам или мордве Средней Волги и Урала. Так, в 1712 году Троице-Сергиев монастырь, самый большой и богатейший землевладелец в России, жаловался Сенату на беглецов-крестьян, которые живут в Алатырском уезде на пустых землях мордвин; в то время как в 1715 году губернатор Казани сожалел о потере тех, которые «сбежали и все еще бегут из городов Казанской губернии в Уфимский уезд, и башкиры Уфы, и татары принимают этих беглецов и не выдают их». Иногда российские крестьяне находили убежище в Польше (часто при активной поддержке польских землевладельцев для работы на себя) или даже в Крымском татарском ханстве[97]. Очень часто, однако, крестьянин-беглец просто перебегал в надежде на лучшие условия в какое-либо близлежащее поместье или деревню. Это продолжалось до «ревизии» (переписи) 1722 года, которая разоблачила более ясно, чем в прошлом, присутствие беглецов во многих областях, где землевладельцы начали отказываться принимать их[98]. Это внезапно возникшее нежелание могло объясняться некоторыми требованиями законодательства предыдущих лет, которое предусматривало серьезные штрафы для любого, кто укрывал таких беглецов; и в 1722–1725 годах, последние годы Петра, большое количество было на самом деле передано властям или сдались сами (хотя бегство в Польшу также, кажется, резко увеличилось в то же самое время). В 1724 году Сенат приказал, чтобы Военная Коллегия усилила охрану польской границы, дабы предотвратить такое бегство; и в одном случае даже обсуждалось развертывание целой армии в западных пограничных областях, чтобы принять меры против этого. Одновременно крестьянам было запрещено уезжать больше чем на тридцать верст (приблизительно двадцать миль) от дома без паспорта, подписанного их хозяином или, при его отсутствии, управляющим и приходским священником; в это же время были введены напечатанные паспорта, чтобы противодействовать поддельным, которые сразу же начали появляться. Едва ли нужна более наглядная иллюстрация, чем все эти обязательные меры принуждения, характеризующие стиль работы Петра.

Бегство как средство избежать невыносимых требований и притеснений ни в коем случае не ограничивалось крестьянами. Армейские новобранцы дезертировали в больших количествах, по крайней мере после первых лет войны со Швецией. Подневольные рабочие часто доставлялись в С.-Петербург, подобно преступникам, в цепях, чтобы принять меры против их побега на пути к новой столице. В одном случае группа из 359 плотников и кузнецов из Воронежа была послана под наблюдением пятидесяти солдат и одного офицера; по пути к ним присоединились тринадцать моряков и еще один офицер. Имеется в виду положение, по которому вооруженная охрана рассматривалась как необходимая для контроля каждых восьми или девяти из подневольных[99]. Такое отношение показывает еще раз, как сильно зависело укрепление России и все достижения Петра от силы и принуждения.


Экономическая жизнь и социальное напряжение

Война со Швецией и честолюбивые планы Петра по укреплению России породили усиленные требования не только к труду и разнообразным работам, но также к деньгам и промышленным изделиям, другими словами, к экономическому росту. С 1690-х годов это стало одной из главных целей Петра. Его усилия достигнуть этого, несмотря на большие препятствия, продолжались до конца его жизни.

Борьба в поисках денег для войны с Карлом XII проходит через ранние годы восемнадцатого столетия как непрерывно повторяющийся мотив. Это произвело разнородные и причудливые формы взимания налогов: пошлины на гостиницы, бани, на бороды (градуируемые социальным статусом владельца), на свадьбы, на национальную русскую одежду, хомуты, на переправы. Из результатов, произведенных этим потоком новых налогообложений, показательно, что башкиры бассейна Волги и Урала могли искренне верить, что вскоре будут введены пошлины на их глаза, разные по цене для черных и серых. Соляной указ 1705 года, который удвоил цену необходимого товара, и создание государственной монополии на табак в том же году были другими примерами этого отчаянного поиска ресурсов везде, где они могли бы быть найдены. Видели те трудные годы и увеличение денег, самым эффективным из испытанных методов — снижением стоимости валюты. Серебряное содержание монет начало понижаться с 1698 года, а между 1704 и 1717 годами правительство регулярно выбивало по двадцать рублей медной валюты из пуда металла, который имел стоимость от шести до восьми рублей. В 1723 году этот процесс был продвинут еще далее, когда давались распоряжения отчеканить 500 000 рублей в пятикопеечных монетах по курсу сорок рублей за пуд. В течение 1701–1709 годов приблизительно 4 400 000 рублей были получены только от манипуляций с валютой, самым крупным источником дохода в первом десятилетии войны со Швецией. Но требования правительства ничуть не уменьшились и в более поздние годы правления: в реальном измерении его доход к 1725 году был в два или три раза выше, чем в 1680 году. В течение этих сорока пяти лет сбор прямых налогов в реальном измерении вырос почти в пять раз, в это же время стоимость управления Россией увеличивалась еще быстрее[100].

Первостепенная важность для Петра в увеличении государственного дохода и создании уверенности, что это было потрачено мудро и продуктивно, проходит через многие из дел. В 1701 году каждому ведомству было приказано представлять счета своих доходов и расходов, вместе с другой более детальной финансовой информацией: это предвещало серьезную попытку в 1710–1711 годах составить подлинный бюджет (тогда едва известный даже в Западной Европе), хотя не имело практического результата. Кроме того, все годы правления велась непрерывная борьба за накопление запасов драгоценных металлов.

Страна практически не имела каких-нибудь внутренних их источников, хотя главные шахты по их добыче в Нерчинске, на китайской границе, начали добывать небольшое количество серебра в первые годы восемнадцатого столетия, это никогда не имело большого значения. Поэтому экспорт слитков был строго запрещен, и торговцы были вынуждены сдавать в обмен на российские деньги по установленному курсу золото и серебро, которое они приобретали в деловых отношениях с иностранцами.

Из всех новых налогов, введенных при Петре, один далеко превзошел все другие по своим длительным социальным результатам. Это был «налог с души», подушная подать, установленный указом в 1718 году. Это очень важное новшество уже не один раз предлагалось Петру (особенно обер-фискалом Нестеровым в 1714 году). Его введение было явно вдохновлено желанием обеспечить потребности армии, теперь большей частью расквартированной в российских провинциях, поскольку война со Швецией медленно подходила к концу. В феврале 1720 года было рассчитано, что нужно каждый год четыре миллиона рублей, чтобы обслуживать ее, и новый налог был отрегулирован так, чтобы дать именно эту сумму. Он также был предназначен сделать налогообложение более равным и централизованным, уменьшить неравенство между социальными группами и географическими областями, которые скорее характеризовали старую систему раскладки налогообложения на пашню или домашнее хозяйство, чем на человека. Была проведена детально разработанная новая перепись. Списки крепостных крестьян должны были быть составлены их владельцами, государственных крестьян — чиновниками, деревенскими старостами или в некоторых случаях выборными представителями городских магистратов. Затем эти данные должны были сопоставляться в С.-Петербурге. Такие честолюбивые планы были слишком медленны, чтобы принести плоды, несмотря на частое использование охранных офицеров как переписчиков для ускорения работы. К тому же первые данные были очень неточны; их исследование и пересмотр, которые начались в 1721 году, показали, как много налогоплатежных «душ» было сокрыто от хищного взгляда правительства. Только в 1724 году начал взиматься новый налог с крестьян в размере семидесяти копеек с каждого, а с горожан и торговцев — по восемьдесят. Перепись не достигла своей заключительной формы до 1727 года, после смерти Петра.

Насколько далеко подушный налог фактически увеличил реальное бремя налогообложения, не вполне ясно. Цены в России приблизительно удвоились за первые тридцать лет восемнадцатого столетия; и это должно было как-то ограничить воздействие налога, определенного в деньгах. Но ни эти сомнения, ни административные трудности сбора налога не должны скрывать многообразные значения нового налога. Это означало, во-первых, дальнейшее расширение правительственного контроля над классом ремесленников и через него над населением вообще. В 1724 году было приказано составить поименные списки землевладельцев с детальным указанием числа крестьян мужского пола, принадлежащих каждому; из них Сенат должен был составить центральный регистр. Такие методы иллюстрируют централизацию и рационализацию авторитаризма, который был ведущей характеристикой правления Петра. Более важным, однако, было влияние, которое новый налог имел на крестьянство. Прежде всего возникла тенденция к размыванию существенных различий между до настоящего времени довольно отчетливыми социальными группами и ко все большему их объединению, по крайней мере в общих отношениях к «налогу с души». С одной стороны, крепостные (холопы), по сути дела рабы, теперь переходили в статус закрепощенных крестьян, поскольку обе группы были предметом нового налога. С другой стороны, однодворцы, категория мелких независимых арендаторов, происходящих из военных колонистов, которые до настоящего времени никогда не расценивались как самый низкий разряд дворянства, неожиданно обнаружили, что их классифицируют для налоговых целей как крестьян; хотя они весь остаток столетия, с незначительным успехом, боролись, чтобы сохранить свой привилегированный статус. Потребность Петра в доходе, таким образом, имела тенденцию любым способом упростить то, что до настоящего времени было сложным в традиционном обществе, и более равномерно поделить его между крестьянским большинством, в значительной степени несвободным, оплачивающим новую пошлину, и привилегированным правящим меньшинством землевладельцев, не плативших ее. Такое упрощение должно было, по крайней мере в конечном итоге, иметь серьезные и опасные результаты.

Кроме того, механика «подушной подати» делала много, чтобы снизить власть хозяина над своими крестьянами. Он отвечал за сбор с них нового налога и за его выплату представителям центрального правительства в своей местности. Это помогало усиливать его уже доминирующее положение в российской сельской местности и увеличивать его способность злоупотреблять своими полномочиями. Вместе с системой паспортов, введенной в 1724 году, чтобы контролировать бегство и уклонение от военной службы (что также ударило и по свободному передвижению горожан), это подразумевало, что, когда Петр умрет, крестьянин повсюду в большинстве мест России будет более беспомощен, более раним и эксплуатируем, чем когда-либо прежде.

Необходимо понимать, однако, что экономическая политика Петра и, конечно, его экономические амбиции, далеко выходили за рамки поисков увеличения правительственных доходов и расходов. В течение своего правления он нацелился сделать Россию более богатой, а ее экономическую жизнь более производительной и эффективной. Уже во время своего визита в Архангельск в 1695 году он был увлечен потребностью развивать производство, особенно в промышленности, и способствовать торговле. Экономический рост, другими словами, навязывался ему с начала его активного правления российскими условиями. Потребность в этом при всей его личной заинтересованности не была чем-то придуманным под впечатлением его поездки в 1697–1698 годах в относительно богатую Западную Европу или даже в связи с требованиями войны со Швецией (хотя последнее сделало потребность более вынужденной). Его планы предусматривали в российской экономической жизни как введение иностранных влияний и методов в большем, чем когда-либо прежде, масштабе, так и тщательный правительственный контроль и повсеместную поддержку, прежде всего в развитии промышленности. Все же было бы ошибкой рассматривать его как какого-то неразборчивого копировщика методов и приемов из Западной Европы или как сторонника превосходства государства над частной инициативой в экономической жизни. Он никогда не колебался приспосабливать иностранные учреждения или методы к соответствующим российским условиям; так, например, он настаивал в указе 1722 года, вопреки обычной европейской практике, чтобы вход в гильдии России не был ограниченным[101].

Сомнительно, может ли он считаться меркантильным в любом реальном смысле этого неопределенного термина. Он имел только общее и косвенное знакомство с корпорацией торговцев и служащих, описание которой теперь существовало в Западной и Центральной Европе, и слабо поддавался их влиянию. Для него это было первыми серьезными требованиями и возможностями России, которые имели значение. Он был убежден в обязательной потребности способствовать росту торговли и промышленности и был ярым сторонником протекционизма в коммерческой политике, как это ясно показывает одобренный им тариф 1724 года, наиболее разработанный во время его правления. Он наложил пошлину до 75 % на широкий ассортимент импортных товаров и в то же самое время весьма увеличил уже существующие экспортные пошлины на такое сырье, как льняная пряжа и шкуры. Но политика такого рода коренилась в его собственном характере и опыте. Она не была ни разработкой, ни механической имитацией западноевропейских моделей. В основе своей его экономическая политика была направлена на развитие в России нового духа работы, предпринимательства и эффективности под руководством и, если необходимо, принуждением сверху. Только через создание этого нового духа обширная, слабо населенная страна, полная неразведанных богатств, могла воспользоваться преимуществом возможностей, которые теперь представлялись. Так же как большая война со Швецией казалась Петру трудной школой, после испытаний которой Россия должна появиться усиленной и очищенной, так и в его отношении к экономическому развитию имеется явно моральный элемент: напряжение при исполнении служебных обязанностей, работа и достижение.

Государство, по мнению Петра, должно играть в экономических делах, как и в других, творческую и воспитательную роль. Когда оно приказывало, чтобы впредь кожа консервировалась ворванью, а не смолой, или что злаки должны сжинаться косой, а не традиционным серпом, или что льняную ткань нужно ткать на более широких ткацких станках (которые, как оказалось, были слишком большими, чтобы поместиться в домах крестьян-ремесленников), или что лодки, используемые для транспортировки товаров на российских реках, должны делаться из пиленых досок без применения традиционного топора — оно действовало как учитель и опекун отсталых и неосведомленных людей, который вел, если необходимо, направлял их к новому уровню богатства и эффективности. Постоянные и детальные инструкции, непрерывные пояснения и пропаганда были неизбежны. Образ учителя или родителя часто использовался в преамбулах к его указам по экономическим вопросам. «Наши люди подобны детям относительно их обучения, — говорилось в одном из них от 1725 года. — Они не будут изучать алфавит, пока их не заставит их учитель. Сначала они жалуются, но когда они узнают, тогда они благодарны… На фабриках мы применяем не только предложения, но мы также вынуждаем и инструктируем и используем механизмы и другие меры, чтобы преподать вам, как быть хорошим экономистом».

Несмотря на все это, Петр никогда не сомневался, что именно частная инициатива и предпринимательство были главной движущей силой национального богатства. Его наиболее фундаментальное стремление состояло в том, чтобы создать класс предпринимателей, знающих, с творческой способностью и капиталом, который удовлетворял бы их, чтобы взять на себя инициативу в создании России, более богатой и более производительной. Большой правительственный контроль и руководство могли быть в этом необходимы. Но это должно было быть только средством, с помощью которого можно удовлетворить потребности, чтобы они в конечном счете превратились бы в еще лучшие другие средства. Указы 1711 года предусматривали, что люди всех рангов могут торговать любым товаром повсеместно; и в последнем десятилетии царствования, под давлением извне и с ослаблением ограничений, появилось верное движение к либерализации российской экономической жизни. Из многих предметов потребления, которые были правительственной монополией в первых годах восемнадцатого столетия, — соль, табак, смола, щетина, сода и другие — только два (сода а смола) все еще оставались в этом положении после 1719 года. Приблизительно с 1714 года все советники царя по коммерческим делам — барон Людвиг Люберас, граф Савва Рагузинский, А. А. Курбатов, П. С. Салтыков — действовали в пользу более либеральных отношений; и действующая до 1716 года государственная монополия внешней торговли была смягчена после этой даты. Требования, чтобы промышленность снабжала правительство большим количеством товаров — тканью, кожей, железом, медью — по искусственным и часто очень заниженным ценам (в действительности — тяжелый налог на заинтересованных владельцев фабрик), были постепенно ослаблены. Приблизительно с 1719 года, особенно это касалось металла, имелась возрастающая тенденция приблизить цены, уплачиваемые за них правительством, к рыночным. С того же самого года всем подданным царя предоставлялось право на «поиск, плавление, переплавку и очищение всех металлов». В его последние годы имелась также тенденция передавать принадлежащие государству предприятия частным лицам или компаниям, хотя правительство сохраняло за собой право возобновить владение, если ими плохо или неудачно руководят, и контролировать качество товаров, которые они производят.

Некоторые особенности его действий показывают лучше, чем его экономическая политика, собственно образ Петра как ответственного за укрепление России и улучшение доли его народа. Простой факт, что некоторые наиболее важные указы царя по торговым и промышленным вопросам были написаны первоначально его собственной рукой, иллюстрирует это. Его внимание к экономической жизни также показывает его готовность экспериментировать и вводить новшества. Найти английских и голландских пивоваров, чтобы варить пиво для своего дот, посылка пастухов из Силезия в Казань, чтобы у лучшить стрижку овец и подготовку шерсти, экспериментирование с посадкой виноградных лоз в Астраханской области, даже соблазнительные предложения в 1721 году французскому финансисту Джону Ло поселиться в России[102], — Петр проявляет в этой области в течение всего своего правления кипучую энергию, часто хаотическое стремление к усовершенствованиям, которое отличало все его действия.

Трудности были огромны. Плохие коммуникации, нехватка капитала, дефицит подходящей рабочей силы, технологическая отсталость, слабость и низкий социальный статус торгового класса и недостаток традиции предпринимательства и нововведений — не смогли помешать этому экономическому росту, к достижению которого Петр стремился с таким трудом. Его личные предпочтения в делах государства, прямой правительственный контроль и руководство были все еще широко распространены даже в последние годы его правления. Достижения были часто существенными, даже большими; но они были не менее часто неоднородны и кратковременны. Властью Петра было введено в производство в России 178 необходимых учреждений, которые вполне можно рассматривать как фабрики[103], но банкротство среди них было очень высоким, та часть, которая упрочилась и оказалась достаточно жизнеспособной, относительно невелика. Кроме того, из новых предприятий приблизительно половина были правительственными учреждениями. Из тридцати одного металлургического завода, построенного на Урале в первой четверти восемнадцатого столетия (наиболее успешного периода нового индустриального роста), пятнадцать были государственными учреждениями, и они производили более половины продукции железа и 9/10 меди в регионе. Обычно около 8—10 процентов от доходов правительства тратилось на промышленность, но иногда эта пропорция достигла 20 процентов[104].

Государство не только развивало промышленность за свой счет, но также пыталось многими различными способами вовлечь частных владельцев в индустриальное развитие. Целый арсенал льгот и стимулов предлагался любому: русскому или иностранцу, кто желал основать фабрику; но их эффект, хотя и значительный, был ограничен. Иногда торговцам и производителям выдавались большие беспроцентные ссуды, чтобы поощрить новое производство. Субсидии, иногда большие могли быть выплачены частным лицам и компаниям. Изготовителям могло быть предоставлено освобождение от налогов на продажу их изделий или дано право импортировать материалы или инструменты беспошлинно. Иногда предоставлялись монополии; например, компании, сформированной близкими партнерами Петра в 1717 году, для производства шелка, или другой, основанной двумя годами позже, для производства химикалий. В 1722 году царь поддержал, вопреки протестам многих торговцев, просьбу изготовителей продавать их изделия в розницу непосредственно потребителю[105]. Тариф 1724 года был тщательно спланирован, чтобы планомерными действиями стимулировать внутреннее производство. Вообще эти приемы, многие из них разобщенные и сиюминутные, достигли немногого. Указы Петра по экономическим делам, подобно многому из его законодательства, были полны требований, которые не могли быть выполнены, распоряжений, которые не могли быть реализованы, и уговоров, которые не производили никаких практических результатов. Указ 1712 года, например, предписывал создание компаний торговцев, чтобы учредить текстильные фабрики и таким образом сделать Россию независимой от импорта ткани; но заинтересованные торговцы были категорически против такой идеи, и компании, которые были сформированы, скоро разорились, ничего не добившись.

Была, однако, одна форма правительственной помощи промышленности, имевшая более широкое значение, чем любая другая, которая заметно добавила трудностей, возложенных Петром на российский народ. Это было предписание больших поставок людей для принудительных работ. Иногда для этой цели использовались солдаты, как в 1725 году полк из Тобольска, в Западной Сибири, был определен строить фабрику в Екатеринбурге. Преступники, бродяги и нищие также регулярно принуждались к службе в промышленности. Оба этих метода были хорошо известны во всей Западной и Центральной Европе. Более примечательным для российской практики было «приписывание» групп деревень к обслуживанию отдельных фабрик, метод, известный чуть ли не с середины семнадцатого столетия, но очень расширенный Петром. Такие методы были, по общему признанию, непривлекательны, и Петр, и его советники, и российские владельцы фабрик были единодушны в справедливом убеждении, что свободный труд намного эффективнее, чем несвободный: в своих указах царь часто рекомендовал использовать свободных рабочих всякий раз, когда это возможно. Землевладельцы настоятельно возражали против набора крестьян (например, беглых крепостных) на работу на фабрики, навсегда избавлявшихся, таким образом, от своих прежних владельцев; и Петр не желал противиться группе, от которой так сильно зависел, причиняя каким-то образом вред их позиции в сельской местности. Результатом было то, что в течение всего его господства только четыре частных владельца фабрик имели крестьян, приписанных к ним, хотя все четыре были крайне важны. В 1721 году потребность в большой поставке рабочих на частные фабрики вынудила царя определить указом тех фабрикантов, которые могли бы впредь покупать крепостных и даже целые деревни. Но купленные рабочие должны были быть приписаны к фабрике, а не к ее владельцу; и в последние годы правления Петра фабрики, которые использовали рабочих, купленных таким образом, были немногочисленны.

С государственными фабриками дело обстояло совсем по-другому. Здесь было самым обычным явлением повсеместное приписывание к предприятиям крестьян, его возрастающий масштаб и трудности, которые оно порождало, были невыносимо тяжелы. В последние годы жизни Петра вырисовывалась возрастающая тенденция расценивать государственных крестьян как постоянный резерв рабочих, отдаваемых в распоряжение правительства для любых целей, так что ко времени его смерти из приблизительно 54 000 человек, приписанных только к металлургическим работам, подавляющее большинство принадлежало государству. Во-первых, часто эти приписанные крестьяне должны были строить фабрики, а после того, как они были построены, те же рабочие поставляли дрова для топлива, жженый древесный уголь, выполняли широкий спектр услуг и даже обеспечивали учеников, которые должны были обучаться для квалифицированной работы. В развитии промышленности в России принуждение не могло преобладать так сильно, как оно доминировало в росте вооруженных сил, и все же к нему обращались часто и в крупных масштабах. Кроме того, на фабриках и в мастерских была практически армейская дисциплина. Ленивые, пьяные или просто небрежные рабочие наказывались не только штрафами, но и подвергались порке, заковывались в цепи или помещались в тюрьму. В развитии промышленности, как и во всем, что делал Петр, рост и прогресс, не доступные для чувств его подданных, мощь государства, а не индивидуальное благосостояние были ключевыми мотивами.

Несмотря на многие провалы и неудачные начинания, царствование Петра было временем больших достижений в развитий российской промышленности. Подсчитано, что к 1726 году, год спустя после его смерти, 52 % объема экспорта всей России состояло из простых мануфактурных товаров (главным образом, полотно, холст и железо)[106]. Некоторые из фабрик, основанных в течение этих лет, считались крупнейшими в Европе — например, фабрика парусного полотна в Москве, которая в конце царствования использовала 1162 рабочих. Важнейшая из всех, большая новая металлургическая промышленность, производившая железо и медь в огромных количествах, концентрировалась на Урале. Хотя железная руда была обнаружена там в 1620-х годах и в 1651 году там был построен маленький литейный завод, Тула, Олонец и некоторые другие области до конца семнадцатого столетия считались гораздо более важными производителями металлов. С конца 1690-х годов, однако, большие правительственные литейные заводы, построенные на Урале, — процесс, в котором А. А. Виниус, глава Сибирского приказа в течение нескольких лет после 1694 года и в течение некоторого времени близкий соратник царя, — сыграли решающую роль. Богатые рудоносные жилы, большие запасы топлива, переселение (часто принудительное) квалифицированных рабочих из Центральной России и использование приписных крестьян, чтобы выполнять работы низкой квалификации, — все это позволило резко увеличить выпуск продукции в 1699–1703 годах[107]. В то же самое время в области был организован первый завод по выплавке меди (снова по правительственной инициативе), и возрастающий спрос на этот металл для монетных дворов Москвы н С.-Петербурга скоро дал сильный толчок производству. Но минеральные богатства Урала эксплуатировались не только правительственными фабриками. Они заложили основу обширного благосостояния Никиты Демидова, неграмотного ремесленника из Тулы, который начал строительство ряда литейных заводов в 1716 году и стал самым крупным и наиболее успешным промышленником в России. Он был причислен к благородному сословию в 1720 году, а его семья пятью годами позже получила наследственное дворянство. Его быстрый взлет — выдающаяся иллюстрация возможностей, которые Петровский век мог предложить тем, кто был инициативен и достаточно удачлив, чтобы воспользоваться ими. Ко времени смерти Петра Урал был самой большой производящей железо областью в России и почти единственным источником меди. На работах этой отрасли использовалось около 30 000 приписных крестьян — количество, почти равное всему населению региона менее чем два десятилетия назад.

Из всех аспектов экономической жизни России это было такое развитие промышленности, которое вызывало личный интерес Петра и в котором он достиг больших успехов. В сельском хозяйстве картина была совсем иной. Отрасль постепенно развивалась, заселялись незанятые земли, особенно в пограничных областях и Южно-центральной России. Землевладельцы довольно часто переводили крестьян в эти области из более густонаселенных, но менее развитых областей севера и центра. Внутренняя торговля зерном увеличивалась с открытием рынков в Москве, С.-Петербурге, Архангельске, Вятке, Нижнем Новгороде и других городах. Также развивался рынок льна и конопли. Но ни одно из этих достижений не было обязано царю и его действиям. Действительно, имел место ряд скорее отдельных и разобщенных правительственных усилий с целью улучшить сельскохозяйственные методы и производительность. Петр, увидев в завоеванных балтийских провинциях превосходство косы над серпом, применил типичный метод прямой закупки нескольких тысяч кос и послал их в различные российские области, пытаясь распространить их использование. Усилия были сделаны и в поощрении овцеводства (здесь была важна потребность в шерстяной ткани для армейского обмундирования), и улучшении животноводства. Для этой цели были импортированы овцы из Силезии и основаны правительственные конные заводы. Были инициативы, чтобы стимулировать производство шелка; но экспертов из Италии привезли для этой цели только перед самой смертью Петра. И ни одно из его усилий не имело какого-нибудь большого или длительного результата. Совершенствование сельского хозяйства оценивалось ниже в списке официальных приоритетов, чем рост промышленности. Оно также представляло проблемы, и материальные и психологические, очень большой величины. Неграмотное и весьма традиционное крестьянство, глубоко недоверчивое ко всем новшествам, было постоянным препятствием всем попыткам изменить жизнь и одновременно готовым в любой момент лишить власти любого правителя или правительство — факт, очевидный для многих современников. Вебер, ганноверский посланник, чувствовал в отношении российских крестьян, что «их умы кажутся такими затуманенными, а их чувства такими притупленными рабством, что хотя им преподают наиболее очевидные усовершенствования в сельском хозяйстве, все же они не заботятся сойти со старого пути, думая, что никакой орган власти не может понять его лучше, чем делали их предки»[108].

Создание торгового флота, чтобы покончить или, по крайней мере, сократить зависимость России от иностранцев в ведении растущей национальной торговли с внешним миром, было целью, близкой сердцу Петра. Она появилась, конечно же, из его интенсивного интереса ко всем морским вещам и укрепилась с ростом мощного флота, строительством новой столицы и ее быстрым развитием как важного морского порта. Англия к Голландия обогатились посредством обладания большими торговыми флотами и очень выгодней внешней торговлей: не могла бы и Россия обогатиться таким же образом? Этим стремлениям не было суждено сбыться. В пределах России, однако, кое-что могло быть выполнено, чтобы поощрить торговый класс (все еще слабый и ущемленный в статусе и уверенности в себе) и развить внутреннюю торговлю. Рост армии и флота, их потребности в многочисленных поставках различного рода имел сам по себе существенный результат. Административные изменения могли бы также содействовать этому. В 1699 году была основана Бурмистерская Палата, или Ратуша (от немецкого Rathaus), как центральный орган для сбора налогов в российских городах. Наиболее важным поводом для этого было сильное желание увеличить правительственный доход; но другой существенный повод был — усилить городской торговый класс, освободив его из-под контроля воевод и других провинциальных чиновников. Фактически новшество имело небольшой успех в отношении последнего. Петр требовал увеличения налоговых платежей с городов в обмен на ограниченную степень автономии, которую он предложил им; но они не желали принимать такую сделку. Ратуша оставалась, тем не менее, важным финансовым учреждением в течение большего времени правления царя. Это знаменовало известный шаг к более рациональной и централизованной системе сбора налогов, начиная с работы, прежде разделенной для выполнения между целыми тринадцатью различными приказами.

Значительная группа богатых и уверенных в себе торговцев только начинала развиваться в России, и ей суждено было медленно расти в обществе, все еще в основном остающемся военным. Российские торговцы, занимались ли они импортом или экспортом, всегда были в более невыгодном положении по сравнению с купцами Западной Европы. Они должны были оплачивать более высокие проценты по займам и более высокие проценты по страхованию груза; они не имели в своем распоряжении какой-либо точной на данный момент информации относительно рынков и цен, из которых их иностранные конкуренты извлекали выгоду. Все это усиливало их естественный консерватизм и робость. Результатом было то, что они торговали с Западом просто «пассивно», в своих собственных портах (хотя в торговле с Польшей, Венгрией, Оттоманский империей, Китаем и Персией, где у них не было таких препятствий, их позиция была намного более инициативна и агрессивна)[109]. Это означало, что заморская торговля, проводимая российскими торговцами на русских судах, о чем всегда мечтал Петр, не развивалась. Усилия в 1699 и 1725 годах сформировать русские торговые компании по образцу тех, которые успешно работали в Англии и Голландии, дали небольшой результат. Льготные нормы таможенных пошлин на товары, ввозимые на русских судах, были весьма неэффективны.

Малоактивные новые торговые предприятия российского царства обычно полностью зависели от правительственной инициативы и поддержки. Так, в 1717 году два российских фрегата прибыли в Ливорно, один из самых больших средиземноморских портов, из Архангельска с российскими изделиями, в то время как другое судно было послано из С.-Петербурга. В 1724 году декрет предписывал учреждение компании для развития торговли с Испанией (всегда привлекавшей как возможный косвенный источник золотых или серебряных слитков из Испанской Америки) и три обеспеченных правительством судна были посланы в испанские порты с российскими товарами. Но эти ограниченные усилия не были развиты: с 1750-х годов российская торговля со Средиземноморьем начинает практически сходить на нет. Недостаток капитала, оппозиция иностранных торговцев и правительств и сохраняющаяся нехватка предпринимательских навыков сделали честолюбивые схемы внешней торговли пока еще невозможными для осуществления.

Достижения Петра в русской экономической жизни были, таким образом, чрезвычайно неровны. Имелось существенное развитие. В производящих и металлообрабатывающих отраслях, стимулируемых новым спросом вооруженных сил, наблюдался быстрый и поразительный прогресс. Выплавка железа и меди, производство пушек и якорей, изготовление стрелкового оружия выросли как никогда прежде в истории России. В других отраслях промышленности, связанных с армией и флотом, типа производства ткани для парусов, и в одной или двух отраслях по производству предметов роскоши, тоже имел место заметный прогресс. Но все же это не привело к большим переменам в жизни русского населения, а если развитие и происходило, то это часто приводило к ухудшению положения, например к увеличению числа крестьянских хозяйств, «приписанных» для фабричного труда или даже купленных владельцами фабрик. Растущие требования правительства выполнялись более жесткой эксплуатацией существующей экономики, представленной в основном традиционным крестьянским сельским хозяйством, или в крайнем случае созданием новых ресурсов и поколения нового благосостояния. Упрекать Петра в этом было бы весьма несправедливо. Его экономическая политика была как разумной, так и последовательной, и даже успешной, как для любого другого правителя того века в Западной Европе. Действительно, и в его целях и во многих из его методов он часто очень походил на своих коллег-монархов на Западе. Но в экономической жизни, больше чем почти в любом другом аспекте своей многогранной деятельности, он был ограничен явной неспособностью бедного и малочисленного аграрного общества удовлетворить все свои потребности и осуществить свои надежды.


Религия и церковь

Петр не был глубоко религиозным человеком. Его формальное образование, со всеми недостатками, неизбежно включало значительный элемент традиционной набожности. Он довольно хорошо знал Библию и был постоянным церковным прихожанином, принимавшим активное участие в службах. Он верил в божественное происхождение власти, которой обладал, и в свои обязанности защищать православную веру и тех, кто исповедовал ее. Он, кажется, был вдохновлен в ряде случаев в течение своего властвования подлинным чувством, что являлся посланником Божьей воли — например, во время борьбы за Азов в 1695–1696 годах. В течение его правления имело место существенное увеличение числа церквей практически в каждой российский епархии, от общего количества 11 000— 12 000 в 1702 году до более чем 14 000 двумя десятилетиями позже[110]. Все же его вере не хватало как психологической глубины, так и интеллектуальной тонкости. Ни один из его соратников в свои годы становления не был достаточно хорошо информирован или подготовлен к обсуждению интеллектуальных аспектов религиозной веры, к чему сам Петр выказывал большой интерес в разные моменты своей жизни. Важнее другое: у него почти не было уважения к российской религиозной традиции: действительно, он был активно враждебен ко многим ее проявлениям. Ритуалы, традиционные обряды, внешние проявления религиозности, похоже, всегда вызывали у него сомнения в искренности или даже презрение. Его личная вера была реальной, но тоже была узкой и чрезвычайно практической, «верой простого солдата» в долг и созидательную мирную деятельность. Для него религия означала нравственность, образование, положительное действие. К литургиям и сакраментальным аспектам, которые для огромного большинства его подданных были единственными, имевшими истинный эмоциональный вес, он был нечувствителен. Раннее широкое знакомство с иностранцами, принадлежавшими к различным конфессиям (Гордон, набожный католик; Лефорт, по крайней мере формально, кальвинист), постоянные путешествия и перемена мест действия заметно развили в нем более терпимое отношение к религиозным вопросам, чем у любого из его предшественников. Эта терпимость была относительной. Петр поддержал насильственное или полунасильственное обращение в православие нехристианских народов востока и юга России, частично, по крайней мере, потому что это делало относительно свободных соплеменников, плативших налог, российскими подданными. Хотя с 1716 года он ослабил серьезное наказание, которому по закону все еще подвергались староверы, он заменил его обязательством платить налоги в двойном размере. Его отношение к евреям, кажется, было однозначно враждебным; а в 1719 году он приказал изгнать из России иезуитов, всегда подозревавшихся как орудие политического влияния католиков. Однако даже такой, очень ограниченной степени свободомыслия в религиозных вопросах было достаточно, чтобы поставить барьер между ним и массой его подданных.

Личная вера Петра не удерживала его во время правления от потворствования и участия в пародиях религиозных обрядов, которые были в лучшем случае грубы, а в самом худшем — преднамеренно богохульны. Наиболее известный пример этому — «Всепьянейший Синод»[111], которым развлекалась группа близких друзей и сторонников царя в начале 1692 года. Его ведущие члены носили титулы, взятые из церковной иерархии и ясно предназначенные, чтобы дразнить ее. Первым «патриархом» был Матвей Филимонович, пожилой алкоголик, родственник царя по матери. Скоро он был заменен Н. М. Зотовым, одним из самых близких соратников Петра, который в свою очередь освободил место в начале 1718 года П. И. Бутурлину. Действия «Синода» ужасающе контрастировали с поведением, традиционно ожидаемым от православного царя. В Вербное воскресенье, например, вход Христа в Иерусалим пародировался Зотовым, едущим на верблюде к трактиру, где организовывалась шумная попойка. Эти проделки «Синода» обескураживали многих современников. «Теперь кто усомнился бы, — писал секретарь имперского посланника в 1699 году, наблюдая, как две табачные трубки, сложенные под прямым углом, использовались для создания образа креста в его церемониях, — что крест, наиболее драгоценный залог нашего искупления — был вынесен на осмеяние?»[112]. Цель этих по-детски провокационных церемоний остается неясной. Нет никакого сомнения, что сам Петр придавал определенное значение «Синоду»: он написал его относительные сложные правила своей собственной рукой и пересмотрел их несколько раз. Более молодое поколение имело возможность наблюдать это одно из последних действий его жизни. Конечно, это не было случайным взрывом юношеского бунтарского духа. Вряд ли вероятно, как думается, что это следовало из неудачи царя в 1690 году обеспечить назначение патриархом кандидата, которого он лично одобрил. Иногда высказывалось мнение, что «Синод» не отражает ничего более серьезного, чем просто дурной вкус царя в развлечениях и его нелюбовь к глубокочувствующей обычной набожности своих подданных. Но это может также объясняться и как полусознательная попытка с помощью высмеивания формальных и традиционных аспектов религии обесценить их и настаивать, чтобы она была повседневным поведением, а не ритуальным соблюдением, что святость и ценность веры должны быть изменены. Более вероятно, однако, что жестокая грубость его действий отражает темную сторону характера Петра, которая слишком мало известна для историка, чтобы исследовать патологическое искажение чувства, природу которого он сам вряд ли понимал.

В российской церкви XVII столетия имелось многое, что вызывало критику и нападки. Несмотря на усилия патриарха Адриана (1690–1700), ее слабость и коррупция увеличивались. Развилось слишком много священников: разрешение им жениться позволяло священникам быть наследственной кастой. Обычно пьяные и нищенствующие, часто блуждающие с места на место по большим областям России, ее члены порой едва отличались от обычного крестьянина. Стремление многих мужчин поступать в монастыри, чтобы избежать военной службы и других растущих требований светского мира, увеличило количество монахов, а личные качества, необходимые для чинов, были угнетающе низкими, даже у епископов. Благосостояние священников, в чем регулярное духовенство было заинтересовано, также расценивалось как духовная слабость. В 1700 году имелось приблизительно 557 мужских и женских монастырей, которые в сумме имели в собственности приблизительно 130 000 крестьянских хозяйств (самый большой из всех, Троице-Сергиев монастырь, имел более чем 20 000), и некоторые большие сановники церкви были очень богаты. Патриарх владел почти 9000 крестьян, а митрополит Ростовский приблизительно 4400[113].

Петр требовал от церкви того, что должно было быть полезно государству и обществу. Она должна была использовать свои ресурсы после удовлетворения собственных непосредственных потребностей на поддержку образования, заботу о бедных и больных, а если необходимо, то и удовлетворение общих потребностей государства. Он перешел, с начала войны со Швецией, к осуществлению на практике своих идей с возрастающей тщательностью и результатом. В октябре 1700 года, когда патриарх Адриан умер, никакой преемник не был назначен на эту должность и выбор нового патриарха был отложен. Стефан Яворский, митрополит Рязанский, был назначен местоблюстителем патриаршего престола. Он оставался важной фигурой в течение ряда лет, но никогда не был в полном согласии с царем, и отношения между ними довольно часто серьезно обострялись. В начале 1701 года было основано новое ведомство: Монастырский приказ, чтобы управлять финансами церкви. Следующие двадцать лет характеризовались двумя тенденциями — увеличивающимся подчинением церкви государственному контролю, ведущему к потере ее независимости, и привлечением церковных доходов в крупных масштабах на светские и государственные цели.

Ни одна из этих тенденций, разумеется, не была нова. С 1696–1697 годов ряд указов был направлен на ограничение церковных расходов и привлечение избыточных доходов церкви в казну правительства. Основание новых монастырей и оплата жалованья священникам, игуменам или архимандритам, имевшим свои поместья, было запрещено, в то время как в 1699–1700 годах были отменены налоговые привилегии церкви. С созданием Монастырского приказа политика такого рода продвигалась еще быстрее. В конце 1701 года было установлено указом, что впредь каждый монах должен получать ежегодное жалованье не больше десяти рублей, вместе с установленным количеством зерна и топлива. Любой излишек монастырских доходов по этим требованиям должен был использоваться для благотворительных целей.

В течение следующего десятилетия это постановление положило в руки правительства доход около миллиона рублей, большая часть которого использовалась для финансирования войны со Швецией. Приблизительно также были использованы 90 % этого нового дохода в 1705 году, но такая высокая пропорция была исключением. Между 1709 и 1716 годами подобная политика вынудила ряд епископов отдать многие из их доходов в Монастырский приказ или местным должностным лицам и сохранять только часть (в среднем меньше половины) для поддержания их хозяйств. На церковь также оказывали сильное давление, чтобы использовать ее ресурсы для общего блага (например, учреждение богаделен или обслуживание старых и покалеченных солдат), и прежде всего для образования. В беседе с умирающим Адрианом в октябре 1700 года Петр подчеркнул потребность способствовать образованию в России, и ради церкви, и ради государства[114]; и в последующие годы церковь была вынуждена использовать увеличивающуюся пропорцию ресурсов таким образом. К 1706 году приблизительно около четверти ее дохода выделялось на образование всех видов. Следует отметить, однако, что ни одно из этих мероприятий не влекло за собой непосредственную конфискацию собственности церкви. Петр мог присваивать избыточный доход от монастырских хозяйств, но сами состояния оставались неприкосновенными: в 1722 г. было официально подсчитано, что около 1/5 всех крестьян в России принадлежали церковным землевладельцам.

Наряду с требованием направлять церковное богатство на светские цели постоянным с усилением настаивалось, чтобы церковь признала небывалую до сих пор вещь: полное свое подчинение государству и обязанность действовать в соответствии с предписаниями правителя. Торжественное церковное предание анафеме Мазепы в ноябре 1708 года, по специальному распоряжению Пегра, является иллюстрацией этого. Так же как и присяга, которую с 1716 года были обязаны приносить новые епископы и которая связывала им руки в некоторых важных отношениях. Они не могли увеличивать число духовенства в своих епархиях или строить «ненужные» церкви. Они обязаны были гарантировать, что монахи не станут разъезжать без их письменного разрешения, которое должно было даваться только в исключительных случаях. Они не должны были вмешиваться в светские дела и судебные слушания, и только если несправедливость была допущена явно, обращаться с жалобой к царю[115]. Увеличение прав и власти правителя, скрытое в требованиях такого рода, сделалось явным в письмах человека, которому суждено было стать с 1718 года, если не раньше, доминирующим проводником церковной политики Петра, а позже первым и, возможно, самым большим пропагандистом петровской легенды. Это был Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, высокообразованный украинец, хорошо знакомый с Западной Европой и идеями (особенно некоторыми формами протестантизма, которому почти явно сочувствовал). Широту его интеллектуальных горизонтов и понимание главных потоков мысли во время работы на Западе показывает содержание его библиотеки — свыше 3000 книг, которые по праву приписывают ему «первый подлинный голос в России Раннего Просвещения»[116]. Его наиболее важный труд, «Правда воли монаршей» (1722), был написан чтобы оправдать требование Петра, реализованное в указе, выпущенном в предыдущем году, назначать своего собственного преемника. Это требование Прокопович старался оправдать в рамках исторического прецедента и, что еще важнее, естественного права, чисто западноевропейская идея относительно глубокого значения, которая теперь становится первым важным проявлением интеллектуальной жизни России. Подобно многим западным авторам, он предполагал фундаментальный и окончательный договор между правителем и народом, по которому народ давал правителю право контроля над собой. Полномочия монарха были неограниченны, а обязательство его подданных — повиноваться ему — абсолютно. Хотя он и мог и действительно должен был повиноваться закону, это могло служить только хорошим примером: не имелось никаких юридических прав его принуждения. Это было планомерное утверждение идей сторонника абсолютизма такого типа, который был до сих пор неизвестен в России. Кроме Библии, главным источником аргументов был английский писатель семнадцатого столетия Томас Гоббс, который заявил семьюдесятью годами ранее, с ясностью, шокирующей его современников, доктрину абсолютизма логического и светского типа. Весьма существенно, что Прокопович едва ли вообще обращается к отечественным авторам, что традиционно было столь важно в православной мысли, и последовательно преуменьшает любую идею относительно православного правителя любыми средствами, отличающимися от традиционных для Западной Европы. Его аргументы основаны на том, что он требует прав как для «каждого самодержавного правителя», так и «монархов» вообще. Книга подчеркивает факт, что к своим более поздним годам Петр заложил как интеллектуальные, так и административные основы нового вида монархии и государства, и что это стало возможным в значительной степени благодаря ослаблению и подчинению церкви государству.

Все же радикальное изменение, в отличие от простой эксплуатации церкви и ее ресурсов, наступило только в самые последние годы правления. В январе 1721 года был издан указ фундаментальной важности, Духовный регламент: он ставил руководство и контроль над церковью в России на основу, которой не суждено было измениться по сути в течение следующих двух столетий. Этот длинный духовный документ, приблизительно в три сотни параграфов, был основан на предложениях, разработанных Прокоповичем с 1718 года, и принят с изменением некоторых деталей царем. Его центральным достижением было создание для церкви руководящего органа, подобного административным коллегиям с юрисдикцией по различным вопросам светских дел, которые начали появляться в 1718–1719 годах. Подобно им, он был укомплектован президентом, вице-президентом и восемью другими членами. Подобие было подчеркнуто названием, сначала предложенным для него — Духовная Коллегия, — хотя оно вскоре было заменено на Святейший правительствующий Синод, уступка традиционной чувствительности, нацеленная замаскировать тот факт, что новое руководство церкви было органом светского правительства. Синод должен был заменить патриарха и церковные советы, которые существовали в прошлом и владели юрисдикцией во всех духовных вопросах и в контроле над собственностью церкви. (Монастырский приказ, после кратковременного закрытия, был восстановлен как орган, подчиненный Синоду, и занимался контролем над монастырскими землями.) Были сделаны усилия повысить религиозный и духовный статус в церковной службе, новшество, которое Прокопович защищал в брошюре, так как Петр предпринял попытку принудить всех главных церковных сановников России (кроме епископа Тобольского в Сибири, которая была слишком отдалена и недоступна), чтобы подписать Духовный регламент перед изданием как знак их принятия его и одобрения. Ничто из этого, однако, не могло затенить тот факт, что новые механизмы подвергли церковь контролю со стороны государства и правителя. Теоретически Синод обладал всеми полномочиями патриарха. Но он действовал не как независимая власть, каким был патриарх семнадцатого столетия, а работал как подчиненный Петра. Именно это подчинение и было для царя сущностью нового видения государственных дел. Действительно, он явно оправдывал отмену патриаршества на том основании, что «неосведомленные вульгарные люди не видят, как далеко продвинулась духовная власть царя, но в восторге блеска и достоинства высокопоставленного священника рассматривают его как правителя, как второго монарха, равного по власти самому королю, или даже выше него»[117]. Новый режим был проведен решением Петра, действующим в качестве высшей и неконтролируемой власти, которой он теперь требовал. Не было созвано никакого церковного совета, чтобы обсудить изменения, проводимые в 1721 году. Не было консультаций с православными патриархами за пределами России, хотя в сентябре 1723 года они были призваны, чтобы признать новый Синод как своего «брата во Христе». И хотя предложение включать в Синод светских членов было отклонено и членство в нем было оставлено полностью духовным лицам, однако светские и правительственные влияния доминировали над ним с самого начала. В 1722 году его новый и важный пост обер-прокурора был занят не церковником, а армейским офицером, И. В. Болтиным. Он должен был контролировать работу вообще, следить, чтобы его решения выполнялись, и сообщать Петру о любых неправильных действиях или неповиновении его приказам. Практическая эффективность нового органа контролировалась, таким образом, светским лицом, лояльным и полностью зависевшим от царя. Петр первоначально полагал, что Синод будет эквивалентом в духовных делах Сенату в светских; но вскоре это оказалось не более чем пустой теорией. Усилия утвердить такое равенство и требовать, чтобы государство было разделено между светской сферой, которой командовал Сенат, и не менее важной духовной сферой, управляемой Синодом, были неудачны. Царь явно намеревался в 1721 году еженедельно или, по крайней мере, ежемесячно посещать Синод, чтобы контролировать его работу, но фактически он, кажется, побывал там всего не более чем на полдюжине его заседаний перед своей смертью[118]. Это, возможно, являлось наиболее заметным признаком слабости его тисков для реальной власти.

В последние годы Петра предпринимались интенсивные усилия использовать церковь и ее ресурсы как руку правительства. Приложение к Духовному регламенту, также выпущенное в 1721 году, дает детальные инструкции относительно поведения священников и показывает степень, в которой Петр намеревался эксплуатировать их как своих агентов. Они должны были выдавать любую информацию, полученную на исповеди, которая указывала на намерение совершить преступление, особенно измену или мятеж. Они должны были управлять в церкви присягой лояльности царю всех классов, кроме крестьян. Они должны были хранить записи рождений, браков и смертей в своих приходах, отправляя информацию каждые четыре месяца своему епископу, который посылал ее в Синод (это оставалось в значительной степени мертвой писаниной). Излишнее духовенство должно было быть устранено, основывая допустимое на переписи, чтобы увеличить сбор подушного налога. Принятие духовного статуса для избежания налогообложения и государственной службы подверглось, таким образом, повторному нажиму, но ценой утверждения принципа, что штат церкви должен быть обоснован светскими и общественными соображениями. Наложенные правительством на духовенство задачи делали бы его существенной частью государственной машины. Это отдалило бы ее от паствы так же, как в католической и протестантской Европе: эта перемена подразумевала, что значение реформы церкви Петра простирается настолько, насколько был заинтересован в ней обычный русский.

Ко времени своей смерти царь прочно соединил церковную администрацию со структурой централизованной бюрократии, которую он создал, в значительной степени без какого-либо разработанного плана, в России. Это имело некоторые конструктивные результаты, особенно отмеченные ростом использования церковных ресурсов для образования. Но они были достигнуты ценой сильного истощения церкви и ее остающейся духовной живучести, а также сильно ограниченного вклада, который она могла бы сделать для российской жизни в будущем. Впредь живые силы религиозного чувства, в значительной степени искаженные доминирующим государственным механизмом официальной церкви, нашли бы выходы преимущественно в различных формах мистицизма, многие из них практически сектантские, самоуглубленные и даже анархические. Петр добился победы в делах церкви, как и во всех остальных делах, за счет психологической цены, которая должна была быть оплачена, только когда косное традиционное общество радикально порвет со своим прошлым.


Интеллектуальная и культурная жизнь

Как было отмечено, далеко идущее преобразование интеллектуальных и культурных аспектов российской жизни успешно началось задолго до рождения Петра. Ко второй половине XVII столетия реформаторские силы были слишком мощны, чтобы им противостоять; и путь, которым они могли бы усилить Россию, стал слишком очевидным для любого правителя, чтобы желать выступить против них. Петр делал немного, по крайней мере до своих более поздних лет, чтобы усилить на самых глубоких уровнях новое движение. То, что он делал, — так это одобрял некоторые аспекты этого движения за счет других и сделал попытку, в течение большей части своего правления, развить некоторые его стороны для своих собственных целей.

Однако он глубоко желал, правда, иногда запутанно и необдуманно экспериментируя, сделать Россию более мощной, белее современной и более уважаемой соседями. Разумеется, это включало интеллектуальное изменение и рост. Невежество и темнота должны были быть побеждены, знание распространить желательно в большем масштабе, чем прежде, внушить новую перспективу и, если необходимо принудительно, подключить к ней своих подданных. Он желал своего рода интеллектуальной революции в России, в которой образование, в самом широком смысле этого слова, будет главной движущей силой. Но для большей части его правления интеллектуальный прогресс, на который надеялся Петр, был сильно ограничен и утилитарен. В какой-то степени в этом виновны его собственные вкусы и склонности: его страсть к действию, к немедленному конкретному, ощутимому достижению, его нетерпеливое требование получать быстрые и ясно видимые результаты, — имели как отрицательный, так и положительный результаты даже в 1680-х и 1690-х годах. После 1700 года эта практичность и утилитаризм казались ему особенно существенными. Вид знания, в котором нуждалась Россия для победы в войне со Швецией и для экономического роста, как одной из основ этой победы, был техническим, зачастую даже узкопрофессиональным. Мастерство судостроения, инженерное дело, военные и производственные технологии, прикладное знание математики и иностранных языков — овладеть всем этим было самой насущной потребностью. Все остальные искусства, философия, научные знания в более глубоком и более общем смысле могли подождать. Россию нужно было учить. Но обучение, в тот момент по крайней мере, должно было быть в основном утилитарным, направленным на удовлетворение сиюминутных целей и незамедлительных военных потребностей. Страна должна быть убеждена или, если потребуется, принуждена сверху вступить на новый путь; и в этом процессе роль печати, до настоящего времени очень слабо развитой, выросла до значения необходимого оружия. Поток печатной продукции увеличивался быстро: в конце XVII столетия в России печаталось каждый год в среднем шесть книг, в то время как в начале 1720 года это число выросло почти до пятидесяти. Но надо учесть, что за все царствование Петра официальные бумаги — указы, манифесты и инструкции — составили больше половины всего, что было напечатано.

Вкусы и склонности Петра, ситуация, в которой он находился сам, отражались и на западноевропейских книгах, переведенных на русский язык в начале XVIII столетия. Было сделано беспрецедентное число переводов, Петр придавал им огромное значение, организовывал и поощрял их осуществление. Одним из наиболее интересных плодов его Великого посольства в Европу было учреждение в Амстердаме в 1698 году печатных работ под началом Яна Тессинга, который должен был производить российские версии иностранных работ. Тессинг и переводчик, обеспечивавший большинство его материалов, И. Ф. Копиевский, украинец-протестант, играли в течение некоторого времени решающую роль в русской интеллектуальной жизни[119]. Из молодых русских, получивших образование в Западной Европе во время правления Петра, приблизительно шестьдесят по возвращении домой использовались как переводчики, хотя не все они переводили книги. Но иностранные труды, ставшие доступными на русском языке, были в основном посвящены военному и военно-морскому делу, артиллерии, укреплениям и инженерному делу[120]. Книги такого рода дали некоторый стимул для интеллектуальных перемен, но довольно специфического вида. Иностранные учебники в русском переводе или российские, основанные на иностранных оригиналах, также играли существенную роль в образовательных планах Петра. Кроме того, важно помнить, что религиозная, и особенно молитвенная, литература типа Часослова или Псалтыри, печатались при Петре в намного больших количествах, чем когда-либо прежде. Они остались, как и в прошлом, единственной формой напечатанного труда, который большинство русских, даже едва грамотные, желали читать.

Подобно требованию к обычным русским книгам избегать ненужных цветистых выражений, высказанном в инструкции Петра, так и о русском языке, используемом в переводах иностранных книг, говорится, что он должен избегать «высоких славянских слов» и использовать «не высокие слова», но простую русскую речь. Упрощенный «гражданский алфавит» (в отличие от церковнославянского), введенный в 1700 году, — еще одно отражение этого отношения: Петр ясно приказал, что книги, которые говорят об исторических, коммерческих или военных предметах, должны печататься на нем. Приказ выполнялся не всегда, но такое отношение имело реальное значение. Это помогло заложить основы грамотности, которая, хотя и ограниченная, была все же более широкой, чем в прошлом. Более важно, что это была грамотность, не сосредоточенная на религиозных целях и чтении священных текстов. В течение своей жизни, однако, Петр смог сделать немного, чтобы улучшить или стабилизировать русский язык. Большой приток иностранных слов, который был результатом его политики, принес много вреда, спутав лингвистическую картину. Задолго до его смерти русский язык имел несколько произвольную грамматическую структуру; и новым элементам, которые входили в его словарь, нужно было время, чтобы быть усвоенными. Его собственные письма — причудливая смесь часто безграмотного русского и иностранных (обычно немецких и голландских) слов — из-за их своеобразия часто трудны для чтения, подобно риторике в стиле барокко, полны псевдоклассических намеков и заимствований из польского, которым восхищались в России в конце XVII столетия. Кроме того, «простая русская речь», которой он требовал от своих переводчиков, больше принадлежит к стилю, используемому в бюрократии, армии и дипломатии, чем к языку обычных русских. Однако даже в вопросах литературного стиля мы можем различать поиски полноценности, которая окрашивала каждый аспект размышлений Петра.

Та же самая практичность, попытки сделать знание средством конкретных достижений могут быть отмечены как элемент первопроходческих усилий Петра собрать надежную информацию относительно России и ее ресурсов. Удовлетворительные карты, отсутствующие до настоящего времени почти полностью, были одним из наиболее необходимых аспектов такой информации. Достаточно точная карта Украины и области Черного моря была издана Тессингом в 1699 году, так как Петр, кажется уже в 1710 году, задумывает планы относительно географического обзора всей страны. В последние годы его правления постоянно делались попытки реализовать этот план. В-1715 году и 1720-х годах давались распоряжения о посылке учеников из новой Военно-морской Академии в провинции для составления точных карт России; когда Петр умер, карты почти 12 % всей территории империи были составлены и посланы в Сенат[121]. Между 1716 и 1720 годами была обследована часть побережья Каспийского моря. Сибирь, менее исследованная, чем любая другая часть империи и обладающая большими долгосрочными перспективами, особенно привлекала внимание Петра. Начиная с 1710 года он несколько раз приказывал должностным лицам в Сибири собирать географическую информацию. Эти распоряжения проложили путь для длинного ряда сибирских экспедиций, начатых в 1720 году Даниэлем Мессершмидтом, немцем на русской службе (первые путешествия проводились в целях чисто научных исследований, чего раньше в России никогда не бывало). С 1719 года и далее Петр предпринял усилия, чтобы решить одну из самых больших оставшихся географических загадок: соединяется или нет Восточная Сибирь с Северной Америкой? Распоряжения относительно посылки решающей исследовательской экспедиции под руководством датчанина Витуса Беринга были даны в конце 1724 года, всего за несколько недель до смерти царя.

Эта практичность и акцент на непосредственных выгодах и конкретном достижении были также отражены в получении Петром советов от некоторых из его соратников и от потенциальных реформаторов. В их обыденном характере и их случайном смешении далеко идущего и тривиального они типичны для «литературных проектов», так широко распространенных в большинстве стран Западной Европы в это время. Таким образом, предложения, сделанные Ф. С. Салтыковым в 1713–1714 годах, включали также крупномасштабные образовательные достижения, учреждение фабрик, создание торговых компаний, посылку за границу сыновей торговцев для коммерческого обучения, открытие северо-восточного прохода и учреждение паромной переправы через Неву. И. Т. Посошков, другой ведущий представитель этого типа мышления, владелец фабрики и торговец, был сыном ремесленника-крестьянина, — вот тот фон, который почти во всем повлиял на его развитие. Он был ярко выраженным предпринимателем, первым предпринимателем в России, о котором мы имеем достаточно точные сведения: в различные времена он был винокуром и занимался чеканкой денег, потом приобрел много земли и наконец попытался стать производителем льняного полотна; в своей «Книге о скудости и богатстве», написанной в 1724 году, он предложил объединение всех российских торговцев в единую компанию для ведения внешней торговли, точной коммерческой политики регулирования крепостничества в интересах крестьян и широкую общеобразовательную программу. Очень смело для своего времени он предусмотрел даже обучение крестьян, чтобы научить их читать и писать[122]. По готовности игнорировать традиционную косность и заимствовать иностранные идеи и методы, но выборочно и для чисто российских целей, эти проекты были весьма в духе собственного мышления царя. Они показывают, как, по крайней мере во второй половине своего правления, Петр завербовал восторженных последователей, которые смотрели на него как на возродителя своей страны и действительного создателя новой России. Так появилась Петровская школа мысли о проблемах и возможностях России. Были заложены основы Петровской традиции.

Любое существенное и длительное изменение в русской интеллектуальной жизни должно было зависеть от уровня образования. Петр сделал усилия, чтобы достигнуть в этом победы, но успех был очень ограничен. Только в одном виде, в техническом обучении, направленном в значительной степени на потребности вооруженных сил, было достигнуто много. Школа математики и навигации (чьи ученики использовались не просто как навигаторы, но и как архитекторы, инженеры и гидрографы) была основана в Москве в 1701 году. Петр надеялся, что в ней будет в конечном счете обучаться до пятисот учеников; а фактически она имела две сотни за два года существования. Военно-морская академия, основанная в С.-Петербурге в 1715 году, как в основном и предполагалось, в значительной степени завершала работу Московской школы, обеспечивая практическое обучение на кораблях: это также имело значительный успех, хотя жесткая дисциплина побуждала многих из учеников к прогулам и бегству. Школа артиллерии, основанная в 1701 году, имела три сотни учеников в 1704 году, хотя затем количество значительно снизилось. Техническая школа, учрежденная в Москве в 1712 году, была вначале менее успешна. Кроме прямых требований армии и флота, военные усилия вообще стимулировали и другие виды образования с менее очевидным ориентированным на военные цели характером: ряд лингвистических школ, которые в 1715 году подготовили приблизительно 250 молодых русских переводчиков с некоторым знанием иностранных языков; Медицинская школа в Москве, открытая в 1701 году, через пять лет уже имела пятьдесят студентов; Школа горной промышленности, основанная в 1716 году.

Это были значительные достижения. Однако деятельность этих учреждений мало чем отличалась от скольжения по поверхности проблемы. Большинство новых школ были малы, и многие из них (Морская академия, например) обслуживали почти исключительно сыновей военного и чиновничьего сословий. Для выходцев с более низких ступеней социальной и интеллектуальной лестницы было очень трудно добиться продолжения образования. В 1714 году было определено указом, что по два дипломированных специалиста Московской навигационной школы должны будут посылаться в каждую провинцию, чтобы преподавать «цифирь» (арифметику) и основы геометрии сыновьям помещиков и должностных лиц. Это было краеугольным камнем честолюбивого плана вынудить правящий класс обеспечить сыновей по крайней мере элементарным образованием. Это подкрепилось одним из самых печально известных и типичных для Петра указом — без свидетельства об удовлетворительном окончании курса обучения ни один молодой человек благородного или дворянского происхождения не имел права жениться. Однако факт, что «цифирные» школы были открыты также для представителей других классов, вел к сильной оппозиции со стороны землевладельцев, которые делали много, чтобы уменьшить их эффективность. В конце царствования имелось более сорока таких школ и приблизительно 2000 учеников. Двумя годами позже, однако, с удалением великого царя и его устрашающего присутствия число учеников уменьшилось до пяти сотен. «Гарнизонные школы» для сыновей солдат тоже внесли некоторый вклад в образовательный прогpecc: в 1717 году, например, в таких школах в С.-Петербурге было 159 учеников. Но они также были неадекватны как по числу, так и по качеству обучения, и не могли сделать больше, чем просто коснуться края проблемы. В Петровской России было невозможно создать действительно обширную систему образования, даже на относительно низком уровне. Наличие денег и образованных преподавателей — вот наиболее важные из необходимых условий для такого новшества, отсутствие которых резко сужало пределы того, что могло быть достигнуто; и собственная порывистость Петра и недостаток устойчивого внимания к предмету затрудняли любое длительное продвижение вперед.

Это образовательное усилие, со всеми своими недостатками, имело тем не менее преимущество — стимулирование значительного выпуска учебников различного вида. Тессинг, например, на рубеже веков выпускал вводные курсы по истории, арифметике и астрономии. Главное — что это были национальные российские учебники, а не переводы или адаптации иностранных трудов. Так, первый важный российский учебник для начинающих учиться читать появился в 1701 году, а российская грамматика — в 1706 году. Учебник арифметики, содержащий также материалы по алгебре, геометрии и тригонометрии, появился в 1705 году. И первый российский труд по динамике — в 1722 году. В 1710 году в Москве вышел российский учебник по географии, по-видимому, основанный на голландском оригинале. Все это вместе с такими изменениями, как всеобщее использование арабских цифр после 1700 года (они были известны в России намного ранее, но использовались редко) и публикация в 1702 году первого российского календаря (Копиевским в Амстердаме), означали реальное, хотя и неровное, продвижение вперед.

К картине технических школ, дополненных очень ограниченной структурой элементарного образования, должны быть сделаны некоторые дополнения. Не каждое успешное образовательное учреждение в Петровской России было полностью или даже преимущественно профессионально-техническим. Московская Академия, которая процветала в течение нескольких лет после ее учреждения в 1685 году, перенесла серьезный удар в 1693 году, когда братья Лихуды были отстранены от работы патриархом Иерусалимским и заточены в монастырь из-за наличия латинских и католических элементов в их обучении. В 1701 году, однако, Академия была восстановлена Стефаном Яворским и быстро стала наиболее важным центром католической мысли и идей. Укомплектованная украинцами (почти все преподаватели прибыли из Киева) и со студенческим корпусом, состоявшим вначале главным образом из украинцев, поляков или белорусов, она показывает ту степень, в какой любое интеллектуальное новшество в России, кроме технического, все еще зависело от влияния Украины. К 1720-м годам сила этого влияния привела к тому, что тип школы, обычной для всей Европы, в значительной степени иезуитской по духу и дающей классическое образование, основанное на латинском языке, риторике и философии, мог быть теперь найден во многих областях России. Эти школы, хотя и укомплектованные духовенством, свободно допускали обывателей в качестве учеников и должны были быть школами реальной и длительной важности. Факт, что большая часть российского епископата имела все еще украинское происхождение, поощрял их распространение, они внесли большой вклад в развитие российской жизни и культуры[123].

Их рост, однако, хотя и сильно поощрялся Феофаном Прокоповичем (он был и воспитанником подобной школы, и преподавателем в Киевской Академии), никак не был связан с царем. С другой стороны, Петр лично спланировал с большой заботой учреждение Академии наук, которая начала функционировать через несколько месяцев после его смерти и была самым существенным интеллектуальным достижением его правления. Уже в 1720 году он обратился к Христиану Вольфу, профессору философии и физики в Галле и заметной личности в немецкой академической жизни, за помощью в создании такого учреждения; и в 1721–1722 годах его библиотекарь, И. Д. Шумахер, посетил многие страны Западной Европы, чтобы установить контакты с выдающимися иностранными учеными. Академия, которая с самого начала задумывалась не только как учебное заведение, но и как исследовательский центр, скоро приобрела европейскую известность. Это очень понравилось бы Петру, если бы он прожил немного дольше; одним из важных поводов создания Академии было желание показать Западной Европе, что Россия теперь способна иметь учебное заведение самого высокого класса. Это отчасти было основано на том, как признавал сам Петр, «чтобы получить для нас доверие и честь в Европе, чтобы показать… что в нашей стране мы также работаем для науки и что настало время перестать рассматривать нас как варваров, которые презирают всякое учение»[124]. В течение долгого времени, однако, ее репутация почти ничего не давала российским ученым. Она не имела ни одного русского члена вплоть до 1733 года, когда математик Ададуров стал «адъюнктом». Только в 1742 году русский, поэт, ученый и математик Ломоносов стал ее полноправным членом.

Основание Академии и интенсивные усилия, чтобы стимулировать географические исследования, — только два из ряда признаков перемен в отношении Петра к интеллектуальной жизни в течение всего его правления и особенно его последнего десятилетия. Когда тяжесть войны со Швецией ослабела, его интересы выросли и по глубине, и по широте. Потребность укрепить Россию, заимствуя иностранные методы и технологии, была теперь усилена увеличившимся желанием полностью понять то, что было уже заимствовано. Во время большой поездки 1697–1698 годов он восхищался мастерами Западной Европы; во время поездки во Францию и Нидерланды в 1717 году он изучал и анализировал то, что видел, с большим интересом. Приблизительно в то же самое время он начал покупать книги в намного большем масштабе, чем прежде; и некоторые из них — например, тридцатишеститомное издание по истории Византийской империи, купленное в Амстердаме в феврале 1717 года, — значили больше, чем просто технический или профессиональный интерес. Шумахер по своем возвращении в Россию в 1722 году привез почти шесть сотен книг, купленных за границей для царя.

Петр также начал впервые проявлять серьезное внимание к искусствам. В 1716 году он азартно покупал картины через агента в Амстердаме. В том же самом году он просил великого герцога Козимо III Тосканского позволить молодым русским изучать живопись в Академии во Флоренции. Двумя годами позже другой агент покупал для него картины и статуи в Риме и пытался завербовать скульпторов и живописцев для работы в России, где строительство С.-Петербурга обеспечивало возможности для таких мастеров. Интерес Петра к прошлому также возрос в его более поздние годы. Уже в 1708 году он обдумывал написание истории России семнадцатого и восемнадцатого столетий; хотя ни она, ни более важное «Ядро российской истории», которую А. И. Манкиев закончил в 1715 году, не издавались когда-либо.

В 1716 году царь имел копию, сделанную для него, с Кенигсбергской рукописи Летописи Нестора (фундаментальный источник по ранней истории России); и в нескольких указах в начале 1720-х годов он приказал губернаторам и вице-губернаторам провинций отыскивать рукописи, представляющие исторический интерес, и посылать их в Москву, чтобы с них могли быть сделаны копии для хранения в библиотеке Синода. Бесшабашный молодой человек 1690-х годов, с небольшим энтузиазмом и ограниченными интересами, имел ко времени своей смерти внушительный широкий интеллект.

Новые интеллектуальные и культурные силы для работы в России нашли как символический, так и географический центр в С.-Петербурге. К осени 1704 года, приблизительно спустя год после того, как на острове Луст-Еланд была построена для защиты от шведов крепость Санкт-Петербург, Петр начал думать о городе, разрастающемся вокруг нее, как о своей новой столице, хотя это не было формально объявлено до 1712 года. Страстное желание обосновать российский флот на Балтийском море и иметь там порт для торговли с Западной Европой было, вероятно, главным скрытым мотивом перемещения центра власти. Кроме того, было бы легко продолжать активную внешнюю политику и влиять на Европу из нового города, чем из отдаленной Москвы. Кроме того, консервативная оппозиция реформам была бы весьма ослаблена в новой столице, построенной на завоеванной территории и не имеющей собственной истории. В течение нескольких лет сохранялась опасность успешного шведского контрнаступления, которое могло бы помешать ее созданию; но опасность исчезла в 1708 году, когда была отражена попытка Карла XII отвоевать потерянные земли в устье Невы. К 1710 году, после захвата русскими Выборга, новая столица была в полной безопасности.

Ее рост, под постоянным правительственным руководством и контролем, был быстрым. Учреждение обширного аппарата правительственных учреждений в С.-Петербурге (большая крепость Адмиралтейства и верфи ведут начало с 1705 года) было одним из его аспектов. Другим было принудительное поселение в новом городе рабочих многих специальностей: с лета 1705 года это стало отлаженной политикой, реализованной в длительной последовательности указов. В частности, большое число квалифицированных плотников и кузнецов вместе с их женами и детьми приписывались к С.-Петербургу и принуждались осесть там. В августе 1710 года, например, было приказано направить туда почти 5000 таких ремесленников. Позже, в 1719 году, всем помещикам, владеющим более чем сорока крепостными хозяйствами, было приказано построить дом на Васильевском острове, который Петр теперь решил сделать центром города, и самому непосредственно жить там. Меры такого рода неизбежно сопровождались жестким принуждением. Российская знать и дворянство весьма обижались на переселение из своих поместий за сотни или даже тысячи миль к туманам и наводнениям Невы, в город, где жизнь была намного дороже и требовательней, чем где-нибудь еще. Описание нового города одним из шутов Петра: «На одной стороне море, на другой — горе, на третьей мох, на четвертой вздох», — должно было отозваться ответным аккордом во многих сердцах. Все же, при любой стоимости в слезах и проклятиях, в страдании и смерти, новый город быстро обретал форму. К 1710 году он имел постоянное население по крайней мере в 8000 человек, а ко времени смерти царя в 1725 году оно выросло до 40 000 человек.

Торговля, подобно любому другому аспекту его существования, была результатом руководства сверху. С 1713 года там были поддержаны, хотя не полностью, успешные усилия поощрять коммерческий рост предоставлением новому городу монополии экспорта многих российских изделий — смолы, соды, икры, некоторых видов кож. С 1720 года монополия, посредством дифференцированных таможенных пошлин, была одобрена и для Архангельска, теперь слабеющего, но все еще главного конкурента в торговле с Западной Европой. Иностранные торговцы в России поощрялись или вынуждались селиться в С.-Петербурге: в 1723 году из Москвы была обязана перебраться британская фабрика. Кроме того, каждый шаг в развитии контролировался ревнивым и отеческим глазом самого царя. Когда в 1715 году первое голландское судно прибыло в новую столицу, оно с радостью приветствовалось Петром, который лично был его лоцманом и имел специальную медаль, отчеканенную, чтобы запечатлеть такой случай. Задолго до его смерти новое творение, возникшее по его команде, подобно птице Феникс, из тоскливых болот Финского залива, начало вызывать восторг у иностранных наблюдателей. «В настоящее время, — писал Вебер, ганноверский посланник в начале 1720-х годов, — Петербург может по праву рассматриваться как чудо света, имея в виду его великолепные дворцы, шестьдесят с лишним тысяч домов (истинное количество было намного меньше) и короткое время, потраченное на его строительство»[125].

Даже Петр не смог полностью игнорировать традицию в создании своего нового города. Так, в 1710 году там был основан монастырь Александра Невского (знаменательно, что святой, которому он был посвящен, был при жизни князем-воином, а не монахом). Но дух и тон жизни в С.-Петербурге были отличны от таковых в любом другом российском городе. Скоро прибыли различные группы людей, чтобы преобладать в различных частях города, — рабочие Адмиралтейства на Адмиралтейском острове; квалифицированные рабочие и солдаты на Городском острове; землевладельцы и крестьяне на Васильевском острове; но общество, по причине явной новизны и незнакомого окружения, имело тенденцию быть более открытым и составляло большую смесь классов, чем было обычно принято в России. Иностранцы были более заметны, чем где-нибудь еще в стране, и иностранные влияния были более сильными и распространенными. Обосновавшихся здесь активных сторонников и сотрудников Петра было намного больше, чем в Москве; и присутствие в новой столице большей концентрации владетельных людей, благосклонных к идеям и стремлением царя и восприимчивых к иностранным влияниям, придавало С.-Петербургу уникальную атмосферу.

Это отражалось и в географической структуре города. Он был первым в России городом, построенным по плану, Петр требовал, чтобы улицы были широки, прямы и вымощены камнем. Здания должны были быть построены вдоль улицы, а не стоять позади нее во внутренних дворах, как было принято традицией в других российских городах. Таким образом, был воздвигнут непрерывный фасад, что производило большой эффект на зрителя. Должны были использоваться камень и кирпич, по крайней мере для более важных зданий, чтобы уменьшить вездесущий риск пожара. Указ от октября 1714 года запретил новое строительство из камня повсюду в России, кроме как в С.-Петербурге, и это настолько строго контролировалось, что такое строительство в Москве, где до настоящего времени Петр поощрял это, было немедленно остановлено. Все же имелись пределы тому, что могло быть достигнуто. Даже со смертью царя в новой столице все еще преобладали деревянные здания и пожары были часты. Тем не менее его страстное желание украшать свое новое творение любым возможным способом очевидно. В 1711 году Петр имел образцово построенный дом и приказал, чтобы жители копировали его при строительстве своих собственных домов. В 1714 году было приказано, чтобы здания соответствовали стандартным образцам, составленным официальными архитекторами, по одному образцу для членов каждого социального класса, в то время как в следующем году запрещалось всякое строительство, если оно не следовало планам, одобренным правительством. Усилия такого рода унификации скоро сошли на нет: здания по всему городу стали различными по внешнему виду, как в других российских городах. Однако в одном примечательном отношении, в своем упорядоченном плане улиц, С.-Петербург четко выражал факт, что он был создан преднамеренно, а не вырос сам по себе. Весьма честолюбивая схема, составленная в 1716 году французским архитектором Леблоном, которая придала бы городу изысканную, но нереалистическую овальную форму, не была выполнена; но и это — проявление сознательного планирования, которое казалось таким важным в ранней истории города.

В строительстве и украшении нового города иностранцы играли ведущую роль. Подсчитано, что по крайней мере 1000 экспертов и ремесленников из Западной Европы работали в различном качестве, чтобы создать С.-Петербург: их присутствие отражено в том факте, что к 1717 году город уже имел три лютеранские церкви и одну католическую. Его положение окна, через которое западноевропейские влияния могли бы проникать в Россию, самоочевидно. Архитекторы, такие как швейцарец Николас Фридрих Гербель, немцы Готтфрид Шедель и Георг Иоганн Маттарновы, или итальянец Доменико Трезини; скульпторы, живописцы, садовники и другие опытные художники и ремесленники из многих стран (особенно из Франции), вместе с подневольными русскими и позднее со шведскими пленными после войны, ко времени смерти Петра сделали С.-Петербург в его своеобразии одним из чудес Европы. Имелось и еще одно достижение, возможно, самое поразительное из всех, которым город навязывал высшим сословиям российского общества западноевропейские манеры и ценности. Новая столица предприняла первые серьезные попытки улучшить положение русских женщин, вывести их из уединения, в котором, по крайней мере среди землевладельцев и состоятельных классов, они пребывали так долго. Уже в марте 1699 года женщины появились публично на обеде, данном Петром в Москве в честь представителя герцога Бранденбургского, и затем приняли участие в танцах. Это, однако, было расценено как «большой отход от российских обычаев» и в течение последующих двадцати лет Петр продвинулся не намного дальше в этом направлении. Тогда в указе от декабря 1718 года он приказал учреждать «ассамблеи» в своей новой столице. Эти собрания чиновников, офицеров и даже торговцев проводились, как правило, три раза в неделю в течение зимних месяцев и предлагали разнообразие различных развлечений — танцы, шахматы, шашки и курение. Указом царя устанавливалось, что они должны посещаться женщинами, сопровождающими приглашенных мужчин; это обязательное присутствие женщин было полным разрывом с московской традицией, одним из самих острых, когда-либо сделанных Петром. Вне того узкого круга в С.-Петербурге и позже в Москве, на который распространялись «ассамблеи», положение женщин, однако, осталось неизменным: изменять его в соответствии с указом было вне власти любого правительства, даже если было реальное желание сделать это. Даже в официальном обществе С.-Петербурга одно дело было одеть женщин в иностранное платье и «выставить» их напоказ, грубо подражая западноевропейским манерам, но совсем другое — придать им уверенность в себе, чтобы позволить воспользоваться преимуществом новой ситуации. Иностранные наблюдатели заостряли свое внимание на этом. Вебер указывал, что они «действительно кажутся совершенно хорошо одетыми по иностранной моде; но в беседе с незнакомцами они не могут никак победить свою врожденную робость и неуклюжесть»[126]. Представитель Гольштейна, Берхгольц, жаловался в своем дневнике, что «не только никто не может беседовать с ними, но почти невозможно сказать хоть одно слово им; когда они не танцуют, они все сидят, как если бы они были глухи, и не делают ничего, как только смотрят друг на друга»[127]. В известном смысле, таким образом, собрания Петра были немногим больше, нем просто проявлением любопытства; но все же они снова показывают степень, в которой он был подготовлен, чтобы порвать с московской традицией.

Его усилия развить и улучшить интеллектуальный и культурный климат России, таким образом, только ограничили успех. Они достигли только крошечной доли населения. Их успех только расширил разрыв между образованным высокопоставленным меньшинством и массой населения, которое было совсем не затронуто этими новыми веяниями. Снобизм расширил этот разрыв еще больше. К более поздним годам правления Петра в высших слоях общества появилась тенденция, ставшая более заметной в последующих десятилетиях, использовать в сильной степени иностранные слова и фразы как признак просвещенности и современности. Русский в такой ситуации казался языком крестьян и ремесленников. Так, в 1717 году было издано руководство по хорошему поведению для молодых господ, убеждавшее их, в качестве признака образованности и воспитанности, беседовать по возможности на иностранном языке, особенно в присутствии слуг[128]. Это отразило разделение, которое пошло намного глубже. Все больше офицеров или должностных лиц, получивших образование в одной из новых школ и имевших некоторый контакт с новыми и иностранными идеями, имели доступ к интеллектуальному миру, закрытому для крестьян или ремесленников, чьи горизонты остались теми, какими они были в течение столетий. Эта интеллектуальная дихотомия была, вероятно, не такой резкой, как считают многие историки. В течение долгого времени после господства Петра большинство членов русского правящего класса, воспитанных в основном кормилицами-крестьянками, разделяя популярные набожность и суеверия и в течение лет своего становления находясь в близком контакте с крестьянской жизнью, продолжали знать и понимать культуру масс. Однако интеллектуальный мир, который символизирует Санкт-Петербург, был уже очень отдален от того, в котором все еще жило огромное большинство русских. Православное благочестие и огромный вес религиозной традиции, совершенно отделенные от материальных трудностей, недостатка денег и образованных преподавателей, не предусматривали никакого преобразования российской интеллектуальной жизни в то время. Рядом с новой элитой, в основном с техническим или профессиональным образованием, там все еще жили массы, чье воображение лелеялось в неприкосновенности, а представление о мире формировалось церковными церемониями и богослужениями, дополненными богатым набором традиционных народных сказок. Даже среди образованных было еще слишком рано надеяться на большой творческий потенциал, использующий воображение. Достойная внимания современная российская литература начала развиваться только в середине столетия, при дочери Петра, императрице Елизавете.

Иностранный и импортированный характер многого в усилиях по развитию образования этих лет особенно заметен. Каждая из технических и профессионально-технических школ, основанных в России в течение правления Петра, имела иностранца в качестве своего первого руководителя. В этих отраслях влияние протестантской северной Европы, Нидерландов, Германии и Великобритании, было преобладающим. Московская Академия и епархиальные школы, которые она вдохновляла, почти во всем зависели от украинского и польского влияний. Новая Академия наук в течение долгого времени была полностью укомплектована иностранцами. Всю свою жизнь Петр надеялся и работал для создания новой интеллектуальной атмосферы, по крайней мере в высших кругах российского общества. Он действительно надеялся на это не менее, чем на создание нового типа русского человека, инициативного, общественно-духовного, открытого для новых идей, свободного от унаследованных предрассудков. В этом стремлении он не был полностью неудачлив. Люди такого типа, страстные сторонники царя, опекуны его наследия и создатели легенды о его достижениях, появлялись повсеместно. Но при всей их важности они были крошечным меньшинством, сознательно ведущим трудную борьбу за изменения и модернизацию. Общество в XVIII столетии повсюду в Европе было отмечено борьбой между образованным меньшинством наверху и мертвым грузом невежества и консерватизма снизу. Ни в одном главном государстве пропасть между этими двумя сторонами не была настолько широкой, как в России: но Петр справедливо не может быть обвинен в том, что расширил ее. Развитие России, а может быть, даже выживание ее, требовали быстрого создания образованной элиты с некоторым знанием современных методов и идей, к которому он и стремился.


Администрация и управление

Аппарат правительства, который унаследовал Петр, имел много дефектов, был одновременно и примитивным, и сложным. Для такой огромной территории и даже для населения России он не был чрезмерно большим: в конце XVII столетия вся центральная администрация, состоящая исключительно из писцов, насчитывала всего лишь 2000 человек. Тем не менее он был тяжелым на подъем и медлительным. Расхождения между законодательством, административными инструкциями и судебными решениями делали юридические нормы расплывчатыми, административная машина оставалась, по последним исследованиям, просто иерархией должностных лиц, собирающих налоги и дань, структурой с корнями, уходящими в монгольскую эпоху средневековой России.

Центральное управление реализовывалось в основном приказами, министерствами, каждое из которых было ответственно или за отдельный аспект политики (например, Посольский приказ отвечал за внешние сношения), или за широкий диапазон функций в специфических географических областях (например, Сибирский приказ — за Сибирь). Эта система была путаной и бессмысленной. Полномочия и обязанности различных отделов часто переплетались и находились изумительным образом в противоречии, так как они могли создаваться и упраздняться с непринужденностью, которая делала всю структуру удивительно текучей и нестабильной. Таким образом, многое в механизме управления могло быть приспособлено к желаниям или капризам правителя быстрее и с меньшим сопротивлением, чем в другом месте Европы. Мощных и глубоко укоренившихся учреждений с реальной независимой живучестью, способных к сопротивлению, по крайней мере до некоторой степени, требованиям монарха, особенно недоставало в России. Разнообразие центральных отделов, их названий и функций было таким широким, что трудно сказать с уверенностью, сколько приказов имелось в любой данный момент: в 1699 году могло быть до сорока четырех.

Потребность в модернизации осознавалась неясно. В 1690 годах имелась тенденция к объединению ряда различных отделов, чтобы сконцентрировать их в руках одного человека; так, в течение ряда лет Ф. А. Головин, например, отвечал за шесть отделов одновременно. Но это мало изменяло архаичную систему, которая была продуктом незапланированного роста в течение длительного периода. Боярская Дума, группа представителей крупной знати, которая по традиции давала советы царю, была теперь в упадке и совершенно неспособна обеспечивать центральное руководство управлением. Даже количество ее членов быстро снижалось: в 1691–1692 годах она насчитывала, по крайней мере на бумаге, 182 члена, в то время как десятилетием позже это количество сократилось до 86. Количество человек, фактически посещавших заседания в 1690 году, кажется, было не больше, чем 30–40, и к тому времени она почти не имела отношения к действительно важным делам государства. Хотя формально Дума никогда не отменялась, в действительности она прекратила существование примерно к 1704 году. Полномочия были приняты маленькой и меняющейся группой советников, без общей организации или статуса, чья важность зависела полностью от их личного влияния на царя.

В провинциях управление было в руках воевод, губернаторов, размещенных в городах. Они зачастую неэффективно контролировались центральным правительством и могли легко превращаться в местных тиранов, защиту от которых было трудно гарантировать. Большинство из них было старыми «служилыми людьми» с военным опытом; и их ресурсы, в смысле подчиненных, денег или даже точной информации относительно своих земель и людей, которыми они управляли, были слишком небольшие, чтобы осуществлять эффективное провинциальное управление в огромной слабонаселенной стране с очень плохими коммуникациями. Для русского крестьянина его деревенская община, церковь и местные помещики были теми силами, которые управляли его повседневной жизнью. Для сравнения, центральное правительство и его агенты были далеко и часто почти недосягаемы, просто источником требований, от которых можно было уклониться, если повезет. Там, где власть правительства была эффективна, она могла быть жестокой, дажё сокрушительной. Но очевидная невозможность управления Россией имеющимися ресурсами подсказывала, что власть неустойчива и часто практически отсутствует. XVII столетие было временем значительного роста бюрократии[129]. В некоторых областях, особенно в Сибири и Северной России, трудность пополнения традиционно только с помощью землевладельческих «служилых людей» заставляла теперь охватывать для этого и членов других социальных групп — сыновей горожан, священников и зажиточных крестьян.

Но вся структура управления оставалась примитивной: и по организации, и по количеству, и качеству своих членов (для воевод было вполне обычным быть неграмотным). Ее традиционный характер был подчеркнут степенью, в которой должностные лица все еще оплачивались предоставлением им земли так же, как и деньгами.

В течение почти всего своего царствования Петр не имел никакого систематического плана улучшения правительственной машины. Война со Швецией породила более эффективное управление благодаря необходимости получать новобранцев, налоги и подневольных рабочих, которые ей требовались. Но в течение многих лет усилия по улучшению управления были частичными, поспешными и непродуманными, оставаясь работой человека, озабоченного другими неотложными задачами. Однако Петр имел ряд фундаментальных идей относительно управления Россией и своего места в нем, которые лежали в основе всего, что он пытался сделать в этой сфере.

Он без колебания принимал законность и необходимость своей собственной абсолютной власти; в более поздние годы его правления открытые утверждения такого рода, самим царем или апологетами вроде Прокоповича, станут более общими. В 1716 году, например, Устав Воинский заявлял, что «Петр не обязан отвечать ни перед кем в мире за свои действия, но обладает мощью и властью в своем царстве и земле управлять ими по-своему желанию и удовольствию как христианский правитель». Однако эта власть должна была использоваться только для выгоды России. Гораздо больше, чем любой из его предшественников, Петр чувствовал ответственность за обеспечение этого. С начала XVIII столетия и далее (первым примером, кажется, может быть прокламация 1702 года, которая приглашала подходящих для дела иностранцев поступать к нему на службу) его указы часто утверждали, что все служат к общей выгоде. Такое неоднократное и явное утверждение обязанности правителя в качестве гарантии было абсолютно новым явлением в русской истории: факт, что он делал это так часто и искренне, — одна из самых сильных сторон Петра, которую нужно рассматривать в некотором смысле как ранний пример «просвещенного абсолютизма».

Как могло быть достигнуто это общее благо, которое ставилось выше интересов любого отдельного класса или группы? По существу, Петр верил, что при всех различных интересах членов общества выполнение ими порученных функций всегда будет верно и эффективно. Это требовало осторожного управления царем и его советниками как учреждениями, так и людьми. Петр никогда не колебался вмешиваться в самые мельчайшие детали частной жизни своих подданных, если он чувствовал, что это оправданно: его царствование произвело законодательство, запрещающее крестьянам использовать ткань меньше указанной ширины, запретило игру в карты на деньги и предписывало штрафы за плохое поведение верующих в церкви. Увеличение числа законодательных актов поражало. Во второй половине семнадцатого столетия в среднем в год издавали тридцать шесть официальных указов, в то время как в первой половине восемнадцатого, благодаря Петру и традиции, которую он создал, их количество увеличилось до 160. Из всего изданного в правление Петра материала, возможно, семьдесят процентов состояло из законов, направленных на осуществление контроля и руководства подданными царя, или из календарей и тому подобных правительственных публикаций, чтобы информировать население[130]. Многое из этого законодательства было простой бесполезной придиркой, которая вскоре забылась и не имела никакого практического результата. Почти каждый «просвещенный деспот» во второй половине восемнадцатого столетия (режим Иосифа II на территориях Габсбургов — выдающийся тому пример) время от времени поддавался искушению, вести себя таким образом. Все же за потоком поспешных и иногда противоречивых указов может быть замечено глубокое, искреннее, хотя иногда и путаное стремление к величию и улучшению России.

В течение длительного времени усилия Петра улучшить механизм управления были пробными и экспериментальными. Недостаточно эффективные до второго десятилетия XVIII столетия, когда война со Швецией была явно выиграна, эти попытки станут систематическими и распланированными. Однако некоторые важные и длительные новшества были сделаны даже в то время, когда борьба со Швецией и турками все еще сильно занимала Петра. Самым крупным из них, больше всего занимавшим центральное правительство, было создание Сената в 1711 г. Это был орган из девяти должностных лиц, первоначально основанный, чтобы заменить царя, когда он непосредственно отбыл на борьбу с турками (указ, устанавливающий это, был издан в день объявления войны Оттоманской империи), но ставший постоянным учреждением со множеством функций. Он задумывался для осуществления контроля за провинциальным управлением и сбором налогов, а также как высшая судебная власть — хороший пример сочетания правосудия с управлением, которое, вероятно, в России было более заметно, чем в любом другом европейском государстве. Сначала все решения должны были быть единодушны; но с 1714 т принцип принятия решения осуществлялся большинством голосов.

Петр управлял работой Сената с большой заботой. В 1711 году было издано по крайней мере шесть указов по этому поводу; и несколько других появились в последующие годы. В 1714 году было приказано, чтобы различные сенаторы были при исполнении служебных обязанностей каждый день в сенатской канцелярии, готовя вопросы для обсуждения и готовясь к заседаниям: каждый должен был вести официальный дневник своих действий в течение этих периодов пребывания на службе. Двумя годами позже сенаторам было указано работать после обеда, если было необходимо так же, как и прежде, в то время как они должны были проводить заседания три раза каждую неделю (с 1718 года это количество увеличилось до четырех или пяти раз), и они должны были подвергаться штрафу в 50 рублей за каждый день отсутствия на заседаниях без уважительной причины[131]. Они не должны были развлекаться праздной беседой во время работы, или мешать другу, или работать неорганизованно. Нарушения этих условий должны были наказываться штрафами за первое и второе нарушения, в то время как третье подразумевало трехдневное тюремное заключение и штраф в 100 рублей. Такие условия показывают напряженный контроль, под которым Петр пробовал держать даже наиболее важных из своих подчиненных, и искренность его усилий предписывать высокие стандарты эффективности. Поскольку Сенат был заинтересован в своей деятельности, эти усилия имели небольшой успех, как и другие на низших ступенях административной иерархии. Из первых девяти членов один был неграмотен и неспособен даже подписывать декреты, в то время как в 1715 году двое были строго наказаны за коррупцию. Однако, по крайней мере в качестве высшего судебного органа, он был наследством Петра, которому суждено было существовать в течение двух столетий.

Другим наследством длительного значения было создание института фискалов в 1711 Году. Всего пять сотен, они ненавидели чиновников, должны были выведывать нарушения всех видов, которые ослабляли правительство и военные мероприятия, — уклонения от уплаты налогов, воровство и растраты общественных денег. Их задача была определена просто как «тайный надзор во всех делах»; и им было приказано сообщать все Сенату и, в особо важных случаях, самому царю. Здесь снова, однако, Петр был должен стать перед фактом, что никакое количество инструкций не смогло бы компенсировать дефицит людей, на которых он мог положиться в работе. Сами фискалы скоро стали печально известны своей коррупцией и притеснениями.

В провинциальном управлении ранние годы восемнадцатого столетия были периодом большого напряжения и беспорядка. Требования царя и центральных властей достигли беспрецедентных высот. Народное недовольство было велико; и восстания 1705–1706 и 1708 годов показали, каким опасным оно могло стать. Старая система была явно неспособна эффективно справиться с этой ситуацией. По этой причине Петр создал в 1708 году восемь огромных территориальных единиц, губерний, к которым в 1713–1714 годах были добавлены еще три. Большинство губерний были разделены на области, которые в свою очередь были подразделены на уезды, относительно небольшие и управляемые единицы. Над каждой губернией начальствовали губернатор и вице-губернатор, которые управляли как военными силами, так и гражданской администрацией области. Под их руководством функционировала иерархия должностных лиц со специализированными функциями и должностями, которые часто звучали по-иностранному — обер-комендант, обер-комиссар, обер-провиантмейстер и ландрихтер. Все это было важным шагом в процессе, с помощью которого Россия при Петре была «оборудована» сложной структурой бюрократического правления. Впредь это должно было действовать на общество подобно жесткому корсету, поддерживая его, но в то же самое время и сжимая живую плоть и искажая ее рост. Перемены 1708 года, однако, были просто началом долгого процесса экспериментов и часто необдуманных изменений в провинциальном управлении. В 1713–1714 годах было предпринято замечательное усилие сделать губернаторов предметом контроля выборными советами землевладельцев в каждой губернии и таким образом ввести в структуру элемент, пусть ограниченный, самоуправления; но это было неэффективно и недолго. В 1715 году уезды были заменены долями, новыми единицами, каждая из которых, по теории, насчитывала точно 5536 налогоплатежных хозяйств. Искусственность этих единиц по сравнению с естественным и традиционным характером уездов показывает, что Петр не сумел понять проблему и, как всегда, был увлечен простыми и авторитарными решениями.

Эти постоянные изменения произвели немало беспорядка в сельской местности, хотя сами по себе они имели только временное значение. Однако, рядом с ними шел процесс, имеющий огромное значение для всего будущего российского общества. Это была консолидация класса землевладельцев через преднамеренную и поддержанную царем акцию выделения группы наследственных государственных служащих, которые должны были служить правителю в вооруженных силах или в администрации, тем самым сохраняя свое социальнее положение и свои земли.

Идея того, что служба правителю являлась условием удержания поместий и крепостных, ни в коем случае не была нова. Петр, однако, развил это обязательство, изменив все его возможности и характер. В семнадцатом столетий служба означала на практике относительно короткие периоды армейской обязанности, прерывавшиеся в немногих случаях дипломатическими или другими специальными миссиями; и даже это не было предписано твердо. Теперь это быстро принимало намного более смешанный и всесторонний характер. Новый флот, глубоко ненавидимый и мало понятый многими российскими землевладельцами, начал конкурировать с армией в праве на их услуги. Работа в государственном аппарате стала регулярным и систематическим обязательством для непригодных к службе или уволившихся из вооруженных сил, хотя долгая военная служба продолжала иметь большой престиж, как единственно верная «благородная» форма службы. Что еще более важно, служба теперь стала пожизненным обязательством, долговременной тягостной обязанностью, которая отрывала людей от их семей и поместий на несколько лет или даже десятилетий и причиняла им реальные финансовые потери и личные страдания. Относительно свободная атмосфера Московской Руси позволяла многим представителям дворянства скрываться в своих деревнях в течение длительных периодов, погружаясь в местные проблемы, и быть безразличными к национальным проблемам и вопросам высокой политики. Теперь это становилось все более и более трудным.

Старые служебные регистры были пересмотрены и поддерживались теперь на высоком уровне более тщательно, чем в прошлом: в 1711 году регистры, до настоящего времени державшиеся в Разрядном приказе (орган семнадцатого столетия, ответственный за отправление государственной службы землевладельцами), были переданы новому Сенату. Регулярные смотры молодого дворянства проводились так, чтобы ни один не проскользнул через чиновничью сеть. В 1722 году был учрежден новый пост герольдмейстера, контролирующего эту работу, а двумя годами позже этим чиновникам было приказано тщательно составить новые списки всех пригодных к службе, собрав вместе для этой цели отчеты вышеупомянутого Разрядного приказа, Сената и новых Военной и Адмиралтейской Коллегий. Молодые люди, которые уклонялись от служебной обязанности, попадали под угрозу серьезного наказания. В 1714 году было начато глубоко непопулярное нападение на традиционные права и позиции класса землевладельцев, когда указ запретил разделение земельных состояний между сыновьями владельца в соответствии с давнишней традицией. Они должны были переходить нераздельно одному сыну (не обязательно самому старшему); если не было ни одного сына, то дочери, а в случае отсутствия и сыновей и дочерей — любому другому родственнику. Это не влекло за собой создание системы майората в России, хотя реформа иногда описывалась как таковая, и Петр, кажется, был под влиянием информации Салтыкова относительно существующего закона майората в Англии. Она применялась к землям, принадлежащим горожанам, а также к землям дворянства и знати, и главной целью царя при введении ее было не просто предотвращение раздела поместий для собственной пользы. Он желал, во-первых, сохранить существование группы богатой знати со значительными землями; а также вынудить к государственной службе молодых членов традиционного класса землевладельцев, сделав невозможным для них заниматься хозяйством в провинциях на доле земель их отца. «Раздел земли между детьми после смерти отца, — гласил по этому поводу указ, — является большим вредом нашему государству как интересам правительства, так и интересам подданных», поскольку «каждый, являясь способным жить без работы, хотя и плохо, не будет служить государству или проявлять себя, если его не принуждать к этому, но пробует уклоняться от службы и жить в бездельи». Макензи, британский посланник в С.-Петербурге, правильно приписывал новое законодательство желанию царя «найти постоянный питомник господ для своего флота и армии». Новшество было настолько непопулярно, что твердо не могло бы никогда применяться; и оно было оставлено в 1730 году, спустя несколько лет после смерти Петра. В его основе был истинно петровский дух — восторг перед энергией и стремлением, презрение к инертному, нечестолюбивому и традиционному. Отношения Петра с российским классом землевладельцев сосредоточились вокруг поддержки стремления стимулировать и, если необходимо, заставить его соответствовать своим собственным стандартам деятельности и общественного духа.

Эти усиленные требования делали землевладельцев более зависимыми, чем когда-либо, от центрального правительства. Теперь они были привязаны к административной машине и были вынуждены принять ее нормы и ценности. Оторванный от своих корней в каком-либо отдельном поместье или деревне, принужденный думать и оценивать себя в рамках своего положения в официальной иерархии, российский землевладелец быстро созрел для того, чтобы принять перспективу, которая была все более и более авторитарной и бюрократической. Он теперь думал все более не о местных проблемах и особенностях, но о национальных потребностях и требованиях. Сильное и деспотичное руководство сверху, обязательные повиновение высшему чиновничьему сословию снизу: для знати, созданной долгими годами государственной службы при Петре и его преемниках, это казалось спасительным рецептом для решения проблем России. Идея службы безличному по сути государству, воплощенному в правителе и административной машине, пришла, чтобы заменить такую службу, несомую ранее самому царю, как человеку, которая была традиционна для Московской Руси. Это объясняет консолидацию в первой половине восемнадцатого столетия военно-бюрократической аристократии, которая должна была формировать столь многое в российской жизни для будущих поколений. Даже предпринятая реформа типа постановления 1714 года, что в будущем должностные лица должны будут оплачиваться только деньгами, а не как до настоящего времени еще и предоставлением земель, ускоряла возникающие изменения в характере бюрократии и класса землевладельцев. Это имело тенденцию усилить полную зависимость должностного лица от центрального правительства и ослабить те связи, которые до настоящего времени существовали между правительственной службой и деревенской и сельскохозяйственной жизнью[132].

В последнее десятилетие своего правления Петр провел административные реформы, более тщательно спланированные и более успешные, чем любые из предпринятых ранее. Это был период, когда он объединил многое из того, что было выполнено постепенно и без осторожного планирования ранее во время царствования. Так, Устав Воинский 1716 года и Морской Устав 1720 года были энергичными попытками поставить организацию вооруженных сил на систематическую основу, в то время как Духовный Регламент 1720 года был во многом логической кульминацией религиозной политики Петра в течение двух десятилетий или больше. Все же это были и годы, когда имелись существенные административные неудачи. Другое преобразование провинциальной администрации в 1719 году, которое разбило одиннадцать огромных губерний, созданных между 1708 и 1714 годами, на сорок пять (позже пятьдесят) меньших и более управляемых единиц, произвело большой хаос и никогда не работало должным образом. Попытка способствовать большему росту энергичного и инициативного торгового класса, передача муниципального управления в 1721 году избранным представителям недавно созданных гильдий, некоторые способы расширения идеи, проявившейся в создании Ратуши в 1699 году, — все это также имело только ограниченный эффект. Как всегда, Петр решил, что намного легче создавать новые учреждения, даже выигрывать войны, чем обеспечить общество жизнеспособностью и самостоятельностью, которые могли быть продуктом только медленного органического роста. Российские города, испытывая недостаток уверенности в себе, в основном маленькие и бедные, снова не сумели соответствовать его ожиданиям. Главный Магистрат, новое ведомство правительства, зависимое от Сената, который был основан, чтобы контролировать их, не делал ничего, чтобы усилить их робкое желание самоуправления. Но два нововведения последних лет Петра имели большую и длительную значимость: это были административные коллегии, основанные с 1718 года, и Табель о рангах 1722 года.

Управление с помощью коллегий, небольших комитетов министров и должностных лиц, контролирующих более или менее определенные аспекты правительственной деятельности, было методикой, хорошо отработанной во многих частях Европы, особенно в немецких и скандинавских государствах. Уже в марте 1715 года Петр обсудил с Сенатом возможность установления чего-то подобного в России, чтобы таким образом упростить все еще очень громоздкую систему приказов, унаследованную от прошлого. К концу 1717 года решение было принято. В декабре того же года были назначены президенты коллегий, которые должны были быть основаны в ближайшем будущем. Нет никакого сомнения, что на решение Петра сильно повлияли иностранные примеры: из всех его реформ это одна из тех, в которой иностранное влияние является наиболее очевидным. В сентябре 1715 года он дал распоряжения относительно сбора информации относительно работы коллегиальной системы в Дании; и весной 1718 года, когда составлялись детальные инструкции для новых учреждений, его агент Генрих Фик прислал ему подробное описание шведских коллегий[133]. Однако те, что установились в России начиная с того года, не были результатом какой-либо рабской имитации иностранной практики. Они были вдохновлены совершенно реальным желанием улучшить качество центрального управления и усилить личный контроль царя над ним. Из общего количества одиннадцати коллегий три — иностранных дел, военная и адмиралтейская — с самого начала расценивались как наиболее важные (признание силы внешних давлений и потребностей, которые так сильно доминировали в работе Петра). Из остальных три — Камер-коллегия, Штатс-контор-коллегия и Ревизион-коллегия (которая временно была упразднена в 1722 году) — занимались финансовыми делами. Три других — Берг-коллегия, Мануфактур-коллегия и Коммерц-коллегия — имели дело с различными аспектами индустриальной и коммерческой жизни; в то время как Юстиц-коллегия, чьи полномочия были менее ясно определены, чем у любой другой, действовала во многом как некий вид министерства внутренних дел, а Вотчинная Коллегия (основанная в начале 1721 года) занималась делами и интересами класса землевладельцев. Каждая коллегия должна была состоять из президента и вице-президента, четырех или пяти советников и четырех экспертов-консультантов, укрепленных группой чиновников, переводчиков и писцов. Они должны были работать под руководством Сената, членами которого, как было установлено в 1718 году, должны были быть их президенты; но в 1722 году это обязательное условие почти не вспоминали в связи с заметным увеличением размера аппарата, которым управлялась Россия. Различные коллегии резко отличались по размеру: в 1723 году Военная Коллегия имела 353 служащих, в то время как Коммерц-коллегия имела только тридцать два. Но изменения с 1718 года и далее повлекли за собой стремление удвоить величину аппарата всей центральной администрации, так как к последним годам жизни Петра коллегии все вместе обрабатывали и создавали по крайней мере 200 000 документов каждый год[134]. Кроме того, центральное правительство было не просто больше, чем когда-либо прежде. Оно было еще и рациональнее организовано: в отличие от множества приказов, которые предшествовали им, каждая коллегия имела юрисдикцию в своей сфере по всей России без географического ограничения. Коллегии также освободили Сенат от большого бремени сложной административной работы, которую он до этого времени вел, освободили его для действий в качестве апелляционного суда в юридических вопросах и органа, занимающегося формулировкой общей политики и составлением нового законодательства. Реформа почти сразу показала дефекты на практике. Чтобы коллегии работали хорошо, требовалось поддержать их большим количеством образованных и общественно-духовных людей, чем Россия могла бы обеспечивать. Некоторые коллегии имели тенденцию стать инструментами в руках своих президентов. Но нет никакого сомнения в глубоком личном внимании царя к новой структуре. Генеральный Регламент 1720 года, тщательно разработанный документ, который, наконец, установил коллегии как неотъемлемую часть правительственного механизма, был составлен не менее чем в двенадцати различных версиях, девять из которых были исправлены или изменены Петром самостоятельно. Подобно Уставу Воинскому и Морскому Уставу, он был нацелен на осторожное и систематическое регулирование большой области правительственной деятельности, регулирование такого типа, которого так недоставало царю в его безрассудные ранние годы.

Создание коллегий не исчерпало творческой энергии Петра в вопросах управления. В 1721 году декретом, который царь лично пересмотрел шесть раз, был учрежден новый пост Генерал-прокурора Сената. Занимающий этот пост имел большие полномочия. Хотя он не был членом Сената, все вопросы, представленные на рассмотрение, должны были проходить через его руки, и он должен был председательствовать на заседаниях, когда отсутствовал царь. Все фискалы должны были быть его агентами при коллегиях под его контролем. Он был высшим чиновником России, главой огромной, пусть все еще часто скрипящей новой административной машины. Он был также более чем любое другое должностное лицо непосредственно персональным представителем и агентом царя, «нашим глазом и поверенным дел государства». П. И. Ягужинский, первый, кто занял этот большой пост, соперничал с Меншиковым, как наиболее всесильным человеком в стране после Петра. В следующем году был создан новый и существенный пост Рекетмейстера, занимающий его должен был расследовать жалобы на недостойное поведение и несправедливые решения коллегий и сообщать о них Сенату. Наконец, модернизация и систематизация, которые во многом характеризовали и направляли деятельность Петра в течение этих последних лет, нашли выражение в Табели о рангах, выпущенной в 1722 году.

Табель о рангах создавала сложную градуируемую иерархию в вооруженных силах, управлении и суде. В заключительной версии она внесла в список 262 различных чина — 126 военных и военно-морских, 94 административных и 42 относящихся к суду. Разряды в вооруженных силах были далее подразделены на разряды в пехоте, артиллерии, гвардии и флоте, с чинами в гвардейских полках на две ступени выше, чем те же самые чины в других отделениях (так, например, полковник гвардии имел тот же самый ранг в Табели о рангах, что и генерал-майор пехоты). Все офицеры и должностные лица, таким образом, были внесены в список, от фельдмаршала, с одной стороны, как высшего чина, до невысокого чина прапорщика — с другой, классифицированы в четырнадцати параллельных классах. В военных и военно-морских и в восьми самых высоких гражданских разрядах и их потомки должны были быть признаны как равные «лучшей и самой старой знати» и пользоваться привилегиями наследственного членства сословия землевладельцев, особенно имевших крепостных и освобожденных от недавно введенного подушного налога. Молодые люди должны были начинать свою карьеру в самом низком чине и повышаться по сочетанию заслуг и срока службы. Целая система была основана на идее разряда как награды за службу, как чего-то достигнутого усилием, а не пассивным предоставлением, как естественный результат высокого происхождения. Было бы ошибкой, однако, видеть это как преднамеренное усилие, чтобы растворить землевладельческий правящий класс во вновь прибывших скромного происхождения. Основная идея была в том, что разряды, внесенные в список Табели о рангах, будут пополняться членами этого класса или немногочисленными посторонними, ассимилируемыми в Табели в случае успешной карьеры на правительственной службе на разумно высоком уровне. По этой же причине, принимая во внимание, что все армейские и морские офицеры нашли место в Табели, а более скромные разряды гражданской администрации, чиновников и писцов не были включены, Петр отверг предложение Адмиралтейской Коллегии о включении в табель квалифицированных рабочих типа судостроителей и кузнецов.

Однако Табель о рангах дала некоторый стимул замене старой знати, гордящейся своим происхождением и ревностно относящейся к своим привилегиям, новым привилегированным классом, которому предоставлялся социальный статус по существу в пределах разряда в официальной иерархии. Этот процесс продолжался еще долго до 1722 года; но он четко развивался. Старые московские титулы официального разряда полностью утратили свое использование к первым годам восемнадцатого столетия, процесс, ускоренный созданием новой и очень большой регулярной армии. Титул боярина был присужден П. М. Апраксину в 1709 году, и чуть менее высокий окольничего — другому из подчиненных Петра, В. А. Юшкову, в 1711 году; но они, кажется, были последними, кому делались новые представления этих традиционных званий[135]. Новые западные титулы типа графа и барона и новые официальные разряды типа члена тайного совета (тайного советника) и члена совета суда (надворный советник) отобразили в символической форме изменение, отклонение от московской традиции и движение к служебной аристократии. Петр всегда с радостью открывал уполномоченный разряд в армии членам непривилегированных классов, которые выказывали необходимые качества. Его собственная довольно демонстративная настойчивость, числясь простым бомбардиром, принимать продвижения по службе только когда он заслуживал этого, подчеркивая важность технического знания и практического опыта в противовес важности только благородного происхождения; и ряд указов в 1714, 1719 и 1722 годах ясно предусматривал предоставление звания офицера людям простого происхождения. Он никогда не мог бы игнорировать, и, конечно, не желал полностью игнорировать происхождение и семейные связи при назначении на важные посты в вооруженных силах или администрации.

Звания и титулы, данные Б. П. Шереметьеву на ранних стадиях войны со Швецией — командующий конницы, главнокомандующий, фельдмаршал, — являются иллюстрацией этого. Такой же является карьера, например, Ф. А. Головина, который все годы до своей смерти в 1706 году фактически был министром иностранных дел; Ф. М. Апраксин, губернатор Архангельска, адмирал и, наконец, глава Адмиралтейской коллегии; Г. И. Головкин, отвечавший за иностранные дела в течение ряда лет после 1706 года; или И. А. Мусин-Пушкин, который был главой Монастырского приказа после 1701 года, затем сенатором и главой Штатс-контор-коллегии. Петр вовсе не был уравнителем. Когда ему нужен был командующий армией и военно-морским флотом, высокое должностное лицо или дипломат, его первым инстинктом было повернуться к традиционному правящему классу как очевидному резерву талантов, которые нужно продвигать для этих целей. Однако кандидат, идеальный по званию и лидерству, основанному на заслугах, также был тем, кого царь находил глубоко привлекательным всю жизнь. Эффект Табели о рангах, другими словами, должен был, по существу, объединить развитие, которое уже давно прогрессировало. Подобно созданию коллегий годом или двумя ранее, она была вдохновлена в значительной степени иностранными моделями, особенно прусским Порядком о рангах (Rangordnung) от 1713 года. Но она пошла далее, чем любой из подобных документов, в том, что бюрократизировала русский правящий класс, классифицируя и оценивая его членов только в пределах их официального разряда. В отличие от большинства иностранных схем такого рода, она не предоставляла никакого места сановникам церкви и унаследовавшим звания аристократам по происхождению. Таким образом, она отразила возникновение в России нового типа абсолютистской власти, работающей посредством большой и сложной бюрократической машины. Подобно другим большим административным документам последних лет Петра, она была продуктом долгого и детального рассмотрения. Она была обсуждена Сенатом и некоторыми из коллегий, в то время как царь, контролирующий весь сложный процесс ее разработки, составил три различных ее варианта[136]. Еще раз очевиден контраст по сравнению с поспешными, лаконичными и грубо проработанными указами по административным вопросам первых лет столетия.

Административные реформы Петра были вдохновлены высокими и подлинными идеалами — служить величию и прогрессу России. Он надеялся добиться этого, улучшая механизмы центрального правительства и усиливая контроль над провинциями, отделяя судебные от чисто административных функций и заменяя идеей законности или повиновения указам царя бессмысленное следование обычаю или традиции. Все же достижение было далеко не идеальным. Несмотря на напряженное усилие и некоторые значительные успехи, бреши и недостатки в структуре, которую он оставил своим преемникам, поразительны. Регулирование администрации в соответствии с законом было затруднено без определенной кодификации перепутанной массы официальных указов и распоряжений; а это не было выполнено. Комиссии были действительно основаны для этой цели в 1700, 1714 и 1720 годах, но они оказались бесплодны. Хотя указом Петра было установлено, что никакой закон не должен иметь силу, если не существовал в письменной форме и не подписан им, простые устные команды правителя в течение долгого времени его правления продолжали расцениваться как имеющие силу закона. Отделение судебного права от администрации надлежащим образом осталось не более чем стремлением. Воеводы, губернаторы и вице-губернаторы губерний так же, как и многие младшие должностные лица, сохранили за собой важные судебные функции, поскольку дела, касающиеся крепостных, улаживались землевладельцами или их агентами и никогда не достигали официальных судов, если не были связаны с серьезными уголовными или политическими преступлениями.

На более материальном уровне усилиям Петра непрерывно препятствовали недостаток и денег, и способных и надежных людей. Нехватка денег вызывала нерегулярность и долгие задержки в выплате официального жалованья; даже в конце правления имелись предложения платить администраторам в более отдаленных и неразвитых частях России, например, на Урале, предоставлением земли. Маленькое и нерегулярно выплачиваемое жалованье, соединенное с давней традицией более или менее институционализирующегося взяточничества (указы против этого датированы в России концом пятнадцатого века) обрекли Петра на долгую и бесполезную борьбу против официальной коррупции. Он вел эту борьбу энергично и жестоко. В 1712 году бывший губернатор Сибири, князь М. П. Гагарин, заплатил за взимание взяток смертью на эшафоте так же, как и обер-фискал Алексей Нестеров тремя годами позже. Петр, в отличие от его предшественников, попытался наказывать тех, кто предлагал взятки, так же как и тех, кто их брал. Но эта борьба была обречена на поражение. Слишком многие, через кого он вынужден был действовать, были неспособны понять или сочувствовать его стремлениям. Многие воеводы и губернаторы провинций были необразованны; и посредственность столь многих подчиненных, на кого он должен был положиться, была одной из самых разрушительных сил, которые ему мешали работать. «Царь, — писал один из лучших иностранных наблюдателей, — будет всегда натыкаться на упрямство своих подданных и их естественную склонность к несправедливости и вымогательству, непреодолимое препятствие мудрым целям, которые он поставил себе»[137].

Петр предпочитал, как уже было показано, назначать на высокие административные посты, если возможно, русских благородного происхождения. Все же в своем поиске эффективности он желал поручать влиятельные посты как иностранцам — например, Г. И. Ф. Остерман[138], сын ганноверского пастора, который в последние годы правления был наиболее важным руководителем российской внешней политики; или Антон Девиер, который в 1718 году получил новый и важный пост генерал-полицмейстера С.-Петербурга, уроженец Амстердама, сын крещеного португальского еврея, — так и русским незнатного рождения. Меншиков, чье личное влияние на Петра было временами огромно, прежде всего в самые трудные первые годы восемнадцатого столетия, не мог начать жизнь, как заявляли его враги, продавая пирожки на улицах. Но он имел, конечно, скромное происхождение. Посты и почести, которые были у него, — генерал-губернатор Ингерманландии, Карелии и Эстонии, князь Священной Римской империи (результат желания императора быть в хороших отношениях с Петром) — еще более ожесточали старую аристократию по отношению к нему из-за его низкого происхождения. Самый большой соперник Меншикова, по крайней мере в поздние годы правления Петра, П. И. Ягужинский, которому суждено было стать генерал-прокурором Сената в 1722 году, был сыном литовца, пономаря лютеранской церкви в Москве. Даже люди из крепостных, если обладали способностями и были достаточно удачливы, могли высоко вознестись в административной иерархии при Петре. Алексей Курбатов, вице-губернатор Архангельска, и В. С. Ершов, вице-губернатор Московской губернии, — примеры тому. Однако как широко в социальном и географическом смысле ни забрасывал царь свою сеть, он никогда не имел возможности набрать на работу администраторов нужного типа в достаточном количестве.

Недостатки его гражданских чиновников вкупе с его собственной поспешной энергией и непрерывным требованием быстрых и ощутимых результатов объясняют одну из наиболее поразительных характеристик управления России в течение более поздних лет правления Петра — степень, в которой оно стало зависеть от армии. До некоторой степени эта зависимость существовала всегда. Подавление восстаний и контроль над разбоем могли быть достигнуты только военной силой. Кроме того, долгое время было обычным делом давать административные посты в провинциях офицерам в отставке. Все же степень, в которой в последнее десятилетие своей жизни Петр подчинил высшие гражданские учреждения военному контролю и полагался на военных людей в каждом аспекте управления, было чем-то новым, и для многих современников странным и даже шокирующим. Когда в 1717 году, после своего возвращения в Россию, царь основал специальный судебный трибунал, составленный из офицеров с широкими полномочиями, чтобы расследовать коррупцию, ганноверский посланник был поражен тем фактом, что «дела пришли в такое состояние в России, когда члены почтенного Сената, состоявшего из глав знаменитейших семейств в доминионах царя, были обязаны являться перед лейтенантом, как перед своим судьей, и отчитываться за свое поведение»[139]. Годом или двумя позже важность армии была даже еще более подчеркнута, когда Петр, чтобы закончить перепись, необходимую для взимания нового подушного налога, послал полки в сельскую местность и расквартировал солдат во многих российских деревнях. В 1725 году Военной Коллегии было указано, чтобы «в полках не было никаких штабных офицеров, поскольку большая часть их находится с переписчиками»[140]. Офицеры и сержанты обязательных для охраны гвардейских полков были в более поздние годы правления приписаны и часто доминировали почти в каждом учреждении управления. Даже Сенат или Синод не избежали их влияния. Этому обширному военному контролю над управлением суждено было действовать долго, особенно в провинциях. Собрание подушного налога до 1763 года, например, должно было выполняться солдатами. Только при Екатерине II многие из механизмов управления в России избежали подчинения армии, которую Петр поставил над ними.

Тот факт, что мощные административные органы могли быть так легко подчинены молодым офицерам или даже сержантам, показывает, насколько они целиком были просто инструментами воли Петра, а не независимыми полномочными объектами. Царь создал их, чтобы изменять, приспосабливать или даже ликвидировать по своему желанию. Столь абсолютной была их зависимость от него, что можно даже усомниться, насколько они могут быть названы учреждениями в самом полном смысле. Желание Петра создать систему управления, которая была бы безличной и регулировалась в соответствии с законом, было искренним. Кроме того, в свои последние годы он, кажется, предусматривает вовлечение российской знати в управление другими способами, нежели просто использование ее как источник должностных лиц. Указ от 1723 года предусматривал выбор местными землевладельцами в каждом районе «земельных комиссаров» (земские комиссары) для сбора подушной подати, в то время уже имелся даже план учреждения совета знати, который выбирал бы президентов некоторых из коллегий. Здесь, как и в других случаях деятельности Петра, легко заметить конфликт между его инстинктом доминировать, чтобы направлять и управлять всей жизнью России, и искренним желанием поощрять в своих подданных большую инициативу, уверенность в себе и доверие к себе. Но надежда и схемы такого рода были разрушены. Осознание общих корпоративных интересов российским классом землевладельцев было слабым, и в течение долгого времени после смерти Петра в гвардейских полках сосредоточилось его значительно больше, чем в любых административных механизмах. Всеми своими усилиями Петр управлял скорее через людей, чем посредством законов или учреждений. Высокие должностные лица, и еще большее количество людей с персональным влиянием на него, типа Меншикова и Прокоповича, были более важными силами в правительстве, чем любое из его новых административных творений.


Глава 6. Оппозиция и ее подавление: царевич Алексей


Ожесточенная оппозиция реформам, новым идеям, иностранному влиянию любого вида была сильна в России задолго до рождения Петра. Ненависть к иностранному была врожденной в московском обществе в течение поколений. Раскол 1650 года и его последствия были самой яркой иллюстрацией закоренелого консерватизма, неизбежного в таком окружении. Но и вкусы Петра, и многое в его политике было настолько бесцеремонным разрывом с традиционными правилами приличия, что это не могло не усиливать сопротивление переменам его подданных. Общение с иностранцами, путешествия за границей, работа собственными руками в изумляющем разнообразии отраслей, ношение иностранного платья, презрение к традиционному костюму его подданных и бородам, столь дорогим почти для каждого из них, ненависть к Москве и Кремлю, страстная любовь к морю, которого большинство русских никогда не видело, — он презирал почти все внешние проявления жизни, предписанные общим ожиданием того, как должен вести себя русский царь. Созданием большой армии и нового флота, строительством каналов, гаваней и новой столицы он наложил на Россию тяготы, еще неслыханные при его предшественниках, трудности, которые никакой истинный царь, чувствуя себя таковым, не вынуждал бы своих людей нести. Эмоциональное отрицание иностранных моделей и влияний, подлинное опасение значения для православия многих действий Петра в политике, безрассудство, порождавшее страдания от требований царя: все это породило сопротивление. В чрезвычайной форме активного восстания оно показывало себя относительно редко. Стрелецкий бунт в 1698 году, восстание в Астрахани в 1705–1706 годах, восстание казаков во главе с Булавиным в следующем году и крестьянский мятеж в бассейне Волги в 1709–1710 годах, которое распространилось на значительной территории Центральной России, являлись только важными примерами этого. Но заговоры, оскорбление царя, безнадежно развращенного иностранными влияниями, как самозванца, даже как Антихриста, продолжались в течение всего правления Петра, особенно в его первой половине. Кроме того, они были всего лишь внешним проявлением глубокого, непрерывного и обоснованного недовольства, которое, казалось, временами угрожало ниспровержением всех мучительно давшихся царю достижений. Поэтому один аспект правления, отрицательный и часто кровавый, но тем не менее фундаментальный, заключался в постоянной борьбе, попытках сокрушить оппозицию, вынудить упорно сопротивляющееся общество к переменам и жертвам, на которые оно упорно не желало идти.

На верхушку российского общества Петр наложил новые повинности и оскорбил старые предрассудки. Но он не обошел и низшие слои населения. Подневольный крестьянин, оторванный от своей деревни и семьи, для отбытия срока военной службы или для страдания, слишком часто ведущего к смерти в болотах Санкт-Петербурга, в определенном смысле уравнивался с землевладельцем, принуждаемым к постоянной государственной службе и таким образом вынужденным позволить своим поместьям приходить в упадок ввиду отсутствия личного контроля, причем зачастую родственники в течение нескольких лет ничего о нем не знали. Глубоко укоренившаяся враждебность обычного русского ко всем иноземным новинкам нашла некоторое отражение в негодовании, с которым члены знатных московских семей наблюдали, как царь раздавал важные посты иностранцам или русским скромного рождения. Классовые и персональные негодования такого рода нашли в некоторой степени своего лидера, или скорее символ, в шурине Петра, А. Ф. Лопухине, которому в 1718 году суждено было заплатить за эту опасную известность своей жизнью. Но знати и дворянства, групп с давней традицией государственной службы, которую царь просто формализовал и усилил, приходилось бояться намного меньше, чем доведенных до бешенства и отчаяния крестьян. Свидетельств серьезного аристократического сопротивления реформам Петра фактически очень немного. Беспрецедентное решение в 1696 году посылать молодую знать и дворянство за границу для военно-морского обучения пробудило всего лишь ворчание и неэффективные жалобы, и хотя члены двух важных семей, Соковниных и Пушкиных, были вовлечены в секретный заговор 1697 года, это отразило скорее их личные чувства, чем какое-либо общее отношение российской знати. Хотя новшества Петра могли иногда оскорблять чувствительность правящего класса, они также открыли как никогда ранее широчайшие возможности для его способных молодых членов. В увеличенной и модернизированной армии, в новом флоте, в дипломатии, в расширенной и по крайней мере до некоторой степени рационализированной административной машине молодые люди могли теперь делать карьеру в беспрецедентных масштабах. Кроме того, более предусмотрительные и одаренные воображением могли также гордиться фактом, что они помогали вводить Россию в Европу и современный мир, развивать ее ресурсы и делать ее впервые великой державой на арене международной политики. Гордые сознанием этого, вместе с почти религиозным почитанием императора, который вел и часто вдохновлял их, собирались они для того, чтобы свидетельство их чувств не погибло.

Консерватизм официальной православной традиции был более труднопреодолимым препятствием, чем выходки знати и дворянства, от которых Петр постоянно страдал. В 1700 году он попытался ослабить оппозицию такого рода своим отказом назначить нового патриарха; но пришлось ждать почти два десятилетия, пока он не нашел в Прокоповиче ведущее духовное лицо по своему собственному сердцу и желанию, способное эффективно помогать в преобразовании церкви в агента правительства. Когда возможности Петра довести до конца свои устремления и его готовность к полному разрыву с традиционной косностью стали очевидными, тогда в 1690-х годах и в первые годы борьбы со Швецией тревоги клерикалов и их оппозиция выросли безмерно. Арест и изгнание в 1696 году монаха Авраама уже упоминались. Четырьмя годами позже переписчик книг Григорий Талицкий распространял утверждения, что Петр был Антихристом, — утверждения, которые, что примечательно, были благосклонно поддержаны тамбовским архиереем, рядом священников и монахов и по крайней мере одним высокопоставленным аристократом, князем И. И. Хованским. Кроме того, опасения и подозрения, которые Авраам, Талицкий и другие выражали вслух, были широко распространены и среди большинства населения. Чтобы бороться с ними, Стефан Яворский, в течение нескольких лет бывший главным подчиненным Петра по делам церкви, написал свою книгу «Признаки явления Антихриста и конца света», но он был очень далек от того, чтобы, как Прокопович, быть искренним приверженцем реформ.

Официальную церковь необходимо было приручить и управлять ею. Эта цель Петра в значительной степени была достигнута в более поздние годы его правления. Старообрядцы были другим и во многом более серьезным делом. Ими утверждалось, что Никон с помощью литургических и церемониальных изменений, введенных в 1650-х годах и наконец ставших официальными в 1667 году, привел православную церковь в России к отступничеству. Если это было так, «Третий Рим» (после Рима как такового и Константинополя), цитадель православия — упал, и, по определению, здесь не могло быть никакого четвертого. Значение происшедшего было ужасно. Господство Антихриста началось; конец мира был близок. По мнению старообрядцев, российское государство и цари, начиная с Алексея и далее, при поддержке вероотступника Никона, потеряли все права законной власти на повиновение истинно православных людей; фактически государство и аппарат правительства стали Антихристом. Реформы церковной службы 1650 и 1660 годов, таким образом, привели большую часть российских людей к отказу от повиновения своему правителю и его агентам (отказ, отображаемый в символической форме нежеланием возносить общепринятые молитвы о многолетии царя). Как только это стало ясным, старообрядцы начали уравнивать себя с другими угнетенными или недовольными группами. Они и их доктрина стали ядром, вокруг которого могли серьезно организовываться крепостные, угнетаемые произволом своих хозяев, и группы казаков, опасающихся за их автономию перед лицом возрастающей власти центрального правительства. Вот почему в 1708 году казачий вожак Голый, который продолжил восстание, начатое в предыдущем году Булавиным, утверждал в манифесте, что «мы восстали, чтобы защитить старую веру, святые церкви и всех монахов так, чтобы мы не попали в греческую веру (то есть новшества, введенные Никоном)»[141].

При регентстве Софии правительство реагировало на этот раскол с систематической свирепостью. Декрет от декабря 1694 года приказал выслеживать всех раскольников и допрашивать их (пытка играла активную роль). Те, чье отсутствие на церковных службах было заметно, как и обвиняемые в строгом соблюдении старых обрядов, должны были быть арестованы. Если они оказывались старообрядцами и отказывались отречься, то их осуждали к сожжению на столбе. В течение последующих нескольких лет религиозный фанатизм на севере России возрос до чрезвычайности. В ряде случаев (особенно в двух отдельных инцидентах в Палеостровском монастыре в Карелии) большие группы раскольников предпочли сжечь себя живьем, чем подвергнуть опасности свои надежды на спасение души, попадая в руки Антихриста и рискуя отречением от своей веры под пыткой.

В 1690-е годы официальное преследование и истеричная интенсивность вызванного им фанатизма несколько уменьшились; и в своем указе 1702 года, предназначенном поощрить поселение иностранных экспертов в России, Петр объявил общую религиозную терпимость. Он, кажется, не очень интересовался литургическими и церемониальными проблемами, которые лежали в основе раскола. Правитель, ведущий трудную, и временами неудачную, войну против опасного противника и нуждающийся в каждом человеке и каждом рубле, которые мог выжимать из своих собственных территорий, не был в том положении, когда без особой нужды можно потворствовать такой роскоши, как религиозное преследование. Поэтому были сделаны осторожные и ограниченные компромиссы между государством и все еще потенциально мощной фанатической силой старой веры. В 1703 году правительство согласилось оставить в покое сообщество раскольников, сосредоточенное в монастыре у Выга в Карелии, недавно основанном в районе озера Онеги. Это было первое из ряда таких соглашений. В 1709 году группе раскольников было позволено вернуться из балтийских провинций, куда они сбежали для большей безопасности, и поселиться в районе Пскова. В 1715 году старообрядцы украинской территории в Ветке и Стародубе были вознаграждены за успешные партизанские действия против шведских захватчиков в 1708–1709 годах в соответствии с распоряжениями, что колония в Ветке не должна преследоваться и с предоставлением земли для колонии в Стародубе[142].

Не следует думать, однако, что Петр испытывал какое-либо сочувствие к старообрядцам или они к нему. Все, что они узнали (без сомнения, часто искаженное слухом) о его вкусах и образе жизни, такой нечестивой и такой шокирующе-иностранной, могло только усилить их веру, что он был действительно Антихристом. Новый титул императора, который был весьма странен для большинства русских, помогал усиливать эту веру. С помощью одного маленького изменения титул мог быть сделан старым российским методом обозначения чисел буквами, складыванием до 666, числом Сатаны в Апокалипсисе. Утверждение одного епископа, что старообрядцы «везде, где Вы находите их, вместо того, чтобы радоваться хорошему благосостоянию монарха… восхищаются его неудачами», было даже слишком оправданно. Со своей стороны, царь никогда не мог бы смотреть даже с долей благосклонности на группы раскольников, которые ненавидели все, что он пытался делать, и полностью отклоняли его требование узаконить самодержавие; а после 1718 года трагедия его сына Алексея сделала его еще более подозрительным к консервативной оппозиции любого вида. В 1705 году, когда де факто терпимость к староверам стала широко распространенной, был наложен тяжелый налог на всех городских жителей, которые отказывались брить свои бороды. Главная цель была финансовой: это была одна из многих уловок, к которым прибегал Петр в эти отчаянные годы, чтобы собрать деньги для войны со Швецией. Однако он особенно тяжело отразился на старообрядцах, для которых, больше чем для любого русского, борода была обязательным признаком истинного православия. В 1716 году указ требовал, чтобы все старообрядцы регистрировались в органах власти и платили вдвое больше обычной нормы налога для людей своего сословия. Это также была в значительной степени финансовая мера; но она сопровождалась другими мерами, откровенно предназначенными для преследования. В 1718 году было объявлено, что все старообрядцы, которые отказались регистрироваться, должны будут посылаться на тяжелые работы пожизненно. В 1724 году все раскольники, как и крестьяне, если они сохраняли свои бороды, были вынуждены носить специальный символ на рукаве, который должен быть нашит на их одежде. Это было кульминацией ряда усилий, чтобы вынудить старообрядцев носить отличительные знаки определенного вида: символ не только действовал как форма квитанции за оплату налога бороды, но и немедленно делал носителя узнаваемым как члена группы подозреваемых.

Отношение Петра к этой мощной и распространяющейся силе в русском обществе (чье количество, несмотря на репрессивное законодательство, вероятно, увеличивалось в течение большей части его правления) было противоречивым и непоследовательным. Подозрение и финансовое давление были объединены со значительной мерой терпимости де факто. Однако старообрядцы не были сами по себе активной угрозой его режиму к настоящему времени. Они были разделены на различные секты, в то время как факт, что они могли показываться открыто только, главным образом, в отдаленных друг от друга приграничных районах, затруднял их действия как объединенной силы. Более важно, что вся их перспектива основывалась скорее на бегстве от скверны неисправимо злого мира, чем на организованном стремлении свергнуть силы власти, которую они столь сильно боялись и ненавидели.

Его собственный жестокий и нетерпеливый характер и традиция автократии, которую он унаследовал, утверждали в его политике неукротимую ненависть, и не удивительно, что подавление и наказание оппозиции должны были казаться важными и необходимыми в течение всего правления Петра. Это подавление сосредоточивалось в Преображенском приказе, самом стойком из всех новых органов царской администрации и самом устрашающем. Он появился в середине 1690-х годов (нет ни одной точной даты его создания и, вероятно, не имелось никогда никакого письменного указа, его учреждающего) из администрации Преображенского полка. Ему была дана юрисдикция по политическим преступлениям, независимо ни от места, где они были совершены, ни от чина обвиняемого. К началу 1697 года он был ответствен не только за организацию Преображенского и Семеновского полков и охрану общественного порядка в Москве, но также за подавление политической оппозиции повсюду в России. Таким образом, его можно рассматривать как первый централизованный орган российского правительства, предшественник неудачной Ратуши 1699 года и Сената 1711 года. Его центральное положение в административной структуре отображалось в символической форме тем фактом, что его главе, безжалостному и заслуживающему доверия князю Ф. Ю. Ромодановскому было передано управление столицей, когда Петр выехал за рубеж в 1697 году. В 1702 году указ предписывал отсылать в Москву всех обвиненных в политических преступлениях и передавать их дела в Преображенский приказ; и даже после 1719 года, когда была основана Юстиц-коллегия, он сохранил эту исключительную юрисдикцию по политическим делам. Его стабильность и долговечность является резким и существенным контрастом частым изменениям многих структур управления, создаваемых при Петре. Личная заинтересованность в нем царя видна по его активному участию в его работе. В 1698 году, после восстания стрельцов, он лично допрашивал Софью и ее младшую сестру Марфу и присутствовал при других допросах. В 1706 году он проявил заметный интерес к допросам захваченных астраханских мятежников. Более адекватная юридическая или квазиюридическая основа для работы Приказа обеспечивалась в соответствии с указом Сената от января 1714 года, который впервые дал определение политического преступления против царя. Двумя годами позже Устав Воинский объявил, что простое задумывание политически нелояльного или преступного действия, или желание осуществить его, должно наказываться точно тем же самым путем, как и фактическое его выполнение. Одной из наиболее потенциально репрессивных особенностей такого законодательства, разработанного с целью сокрушить всю оппозицию, были невнятные и всеобъемлюще абстрактные формулировки законов.

Хотя он мог быть очень жесток в обращении с открытым мятежом (после стрельцов, приговоренных к смерти в 1698–1699 годах, 320 астраханских мятежников были казнены в 1706), Петр, вообще, не одобрял смертную казнь за политическое преступление. Он предпочитал вместо этого различные формы бития и ссылки. Из 507 случаев, подробно расследованных Преображенским приказом в 1697–1708 годах, только 48 закончились смертью обвиненных[143] (хотя, по общему признанию, большинство этих случаев были тривиальным результатом просто пьяных разговоров или преступного намерения). С 1707 года и далее женщин, духовных лиц и старых людей чаще ссылали в монастыри в отдаленные части России, чем в Сибирь; хотя судьба человека, приговоренного к ссылке на каторжные работы в Азов или Таганрог, была не менее жалкой. Однако методы, которыми расследовался заговор, реальный или предполагаемый, или даже простые «непристойные беседы», служат красноречивой иллюстрацией более жесткой стороны автократии Петра. Из 365 человек, допрошенных в Преображенском приказе в связи с восстанием в Астрахани, 45 умерло в результате пыток, которые им пришлось перенести. Индивидуальные дела поясняют это даже лучше, чем цифры такого рода. Так, когда в 1699 году член одного из стрелецких полков, по имени Волох, был обвинен в том, что говорил оскорбительные слова о царе, а двумя годами ранее будто бы обмолвился, что стрельцы хотели убить царя в Азове, его жена, вызванная как свидетель, подверглась пыткам не менее пяти раз. На разных допросах она получила двадцать, пятнадцать, двадцать четыре и снова пятнадцать ударов кнутом, а в последнем случае была еще и помещена в огонь. И обвинитель, и защищающийся подверглись пыткам, но поскольку ни один из них не изменил своих свидетельских показаний (жена Марфа отрицала, что ее муж говорил вменяемые ему слова), весь процесс был повторен в январе 1701 года. В 1704 году дело было опять в рассмотрении и все трое подверглись пыткам еще раз. Заключительный результат не известен[144].

Высшая иллюстрация как силы, так и расширения консервативной оппозиции Петру и жестокости, с которой она была сокрушена, является трагическая история царевича Алексея. Рожденный в феврале 1690 года, он был единственным выжившим сыном Петра от Евдокии Лопухиной (его младший брат, Александр, умер в младенчестве). В возрасте чуть больше восьми лет он был навсегда отдален от своей матери (факт, который мог весьма глубоко повлиять на всю его трагическую жизнь) и воспитан любимой сестрой Петра, Натальей. С самого начала царь решил, что его сын должен играть активную роль в большой работе по переменам и модернизации, которую он вел в России. В 1698–1699 годах он решил послать ребенка к одному из немецких дворов для получения образования, хотя идея эта по причинам, которые остаются все еще неясными, была скоро оставлена. С лета 1701 года и далее немецкие наставники — Мартин Нойгебауэр и Генрих Хьюссен — подвергли Алексея обширному курсу наставления в языках, географии, математике, военных упражнениях, танцах и других предметах. Это обучение было явно основано на образовании, обычном для рыцарских академий того времени в немецком мире. Царевич, даже в этом раннем возрасте, находил занятия такого рода весьма неподходящими. Раннее влияние матери, его очень ограниченный контакт со своим отцом, и прежде всего его собственные вкусы и симпатии, сделали Алексея полностью равнодушным к амбициям Петра. Его глубоко привлекали церковь и традиционные обряды. Иконы, одеяния, проявления благочестия имели для него, как почти для всех русских, глубокое значение. С детства он был усерден в отправлении церковной службы и скрупулезен в соблюдении постов, а иметь священников у себя или в пределах легкой досягаемости стало для него почти потребностью.

Ситуация вызвала противоречивый конфликт между вспыльчивым и требовательным отцом и слабым, но упрямым сыном. Многие из современников полагали, что Меншиков, который формально следил за условиями жизни царевича, преднамеренно обострил этот конфликт в своих собственных целях, плохо обращаясь и измываясь над сыном, чтобы сохранить свое положение как самого близкого партнера отца. Конечно, временами он обращался с Алексеем с заметным недостатком уважения. Имперский представитель в Москве сообщал в 1703 году, что царевич однажды был «таскаем за волосы по полу» всесильным фаворитом и что «царь не сказал ничего относительно этого»[145]. Свое несчастное детство Алексей закончил робким, скромным и неуверенным в себе, — свойства, усиливающие его склонность, чрезмерную даже для России того периода, к сильному питью. Он все более боялся, даже ненавидел и своего ужасного отца, и требования, которые тот к нему предъявлял. Все чаще он окружал себя теми (аристократы-консерваторы типа А. В. Кикина и Н. К. Вяземского, священник Яков Игнатьев, который был духовником царевича, и родной дядя Алексея А. Ф. Лопухин), кто выступал против Петра во всех его начинаниях и видел в восхождении на престол Алексея благословенный возврат к обычной системе ценностей и традиционной политике.

Уже в 1704 году, после безуспешного обращения к своему сыну присоединиться к нему в осаде Нарвы, Петр выказал свое серьезное неудовольствие им. «Я могу умереть сегодня или завтра, — писал он Алексею, — но знаю, что Вы будете иметь мало удовольствия, если Вы не последуете за моим примером. Вы должны любить все, что служит славе и чести Отечества; Вы должны любить истинных советников и слуг, иностранцев или наших собственных людей, и не экономить никакое усилие для общего блага; если мой совет повиснет в воздухе и Вы не будете делать так, как я желаю, тогда я не признаю Вас своим сыном»[146]. Несмотря на разочарования, в начале 1707 года Петр дал своему сыну важную административную работу в Смоленске и Москве по подготовке людей и снаряжения для Шведской войны. И здесь Алексей полностью не сумел удовлетворить своего строгого наставника. «Я вижу, — писал царь в горе и в возмущении, — что Вы идете в слишком ленивом темпе в эти критические дни, чтобы самостоятельно заниматься делом». В октябре 1711 года царевич женился, по приказу своего отца, на иностранке и протестантке, принцессе Шарлотте Бруншвейг-Вольфенбюттельской. Брак определенно отражал намерение Петра усилить влияние России в Германии и утвердить позиции Романовых как европейского царствующего дома. Для Алексея, однако, это было просто еще одной нежелательной обязанностью, которую наложили на него, особенно потому, что брачный контракт даже не обязывал невесту принять православие. Наконец, в 1713 году после последнего усилия занять его наблюдением за судостроением на озере Ладога, что также потерпело неудачу, ему не давали никаких других официальных постов и ему было позволено жить полностью частной жизнью в Санкт-Петербурге.

Это положение было неудовлетворительно и непостоянно. Алексей не был политически активен; но в связи с его положением наследника трона он неизбежно стал символом сопротивления Петру и его политике, надеждой тех, кто ненавидел иностранные влияния, обижался на требования, которые царь предъявлял всем своим подчиненным, или завидовал власти Меншикова. Такие чувства были опасны и широко распространены. В 1712 году даже Стефан Яворский, тогда все еще главный представитель Петра по религиозным делам, хотя никогда и не бывший искренним соратником, назвал в проповеди царевича «нашей единственной надеждой». Здоровье Петра ухудшалось: непрерывная работа, бесконечные поездки и сильные запои были причиной того, что он часто болел. Надежды или опасения смерти царя сделали положение его сына еще более критическим, по крайней мере уже в 1716 году Алексей мог предполагать, что Петр проживет не более двух лет. В октябре 1715 года возник кризис: в длинном письме к царевичу Петр жаловался, что его радость в победах, которые были достигнуты над шведами, почти разрушена тревогой, «когда я вижу Вас, наследника трона, который так бесполезен для ведения дел государства». Затем последовала наибольшая сердечная жалоба: «Вы не будете ничего слышать о военных делах, даже если, — настаивал Петр — порядок и защита были основами всего политического правления». Возражение вызывает, продолжал он объяснения, не столько отказ Алексея играть активную личную роль в войне, сколько недостаток его интереса к борьбе, столь существенной для всего будущего России. Отношение царевича ко всему было глубоко неудовлетворительным. «Как часто я ни ругал Вас за это, и не просто ругал Вас, но бил Вас…, но ничто не преуспело, ничто в любом смысле, все ни к какой цели, все — слова, брошенные на ветер, и Вы не хотите ничего делать, кроме как сидеть дома и наслаждаться. Это, — продолжал Петр, — последнее предупреждение. Мой сын мог бы даже теперь измениться к лучшему. Но если нет, поймите, что я лишу Вас престолонаследия и брошу Вас как гангренозный член». Письмо заканчивается предупреждением, что, поскольку царь никогда не берег себя, он не будет беречь и бесполезного сына. «Лучше чужак, который способен, чем кто-то собственной крови, но бесполезный»[147]. Это письмо передает горечь, презрение и, возможно больше всего, совершенное непонимание, с которым Петр рассматривал своего наследника. Отец, неустанно активный, ведомый глубоким чувством ответственности и в то же время испытывающий недостаток и терпения, и воображения, просто не мог понять склад ума такого чуждого ему сына. Для Петра ситуация была проста. Имелась ясная линия обязанности, которой Алексей отказался следовать. Поступая так, он отклонял и скрыто угрожал всему, за что его отец боролся с таким трудом.

Алексей ответил на это письмо, спрашивая позволения отказаться от своего права престолонаследия. Но это само по себе не могло успокоить Петра. Царевич мог бы изменить свое мнение: в любом случае он был уверен, что тот останется центром для недовольства. Поэтому он должен был или полностью изменить свое отношение и активно сотрудничать с политикой своего отца, или отказаться от мира, уйдя в монастырь. В настоящее время Петр не торопил проблему; но в конце августа 1716 года он написал Алексею еще раз, из Копенгагена, требуя, чтобы его сын решил: или принимать активное участие в войне против Швеции, или стать монахом.

Это письмо заставило задуматься. Идея побега от ситуации, которую он ненавидел, уже сформировалась в голове царевича. «Лучше бы мне быть, — сказал он в 1713 году, — обычным чернорабочим, или в лихорадке, чем здесь»; и когда в следующем году он поехал на воды в Карлсбад в Богемию, Кикин посоветовал ему поехать оттуда лучше в Нидерланды и Италию, чем возвращаться в Россию. Теперь Алексей ехал в Данциг, как будто чтобы присоединиться к царю; но из этого города он сбежал в Вену, где, как он утверждал позже, Кикин и российский посол Веселовский уже подготовили ему прием. В течение нескольких месяцев его местопребывание держалось в тайне. Но к марту 1717 года стало известно, что он живет в замке в Тироле, предоставленном в его распоряжение правительством Габсбургов. Вернуть своего сбежавшего сына было для Петра срочной потребностью. Его отношения с Австрией быстро ухудшались, поскольку опасения и негодование, пробужденные российской оккупаций Мекленбурга, достигли своего пика. Во враждебных руках царевич мог бы стать опасным оружием против своей родной страны. Имелись сообщения, что Алексей, по прибытии в австрийскую столицу, попросил у императора Карла VI отряды для того, чтобы использовать их против своего отца, и сказал, что он также надеется на британскую поддержку. Царь также чувствовал, что престиж и его, и всей России был серьезно поврежден бегством его сына: это было выше всего, что он находил непростительным.

Карл VI и его советники находились в затруднительной ситуации. Они глубоко не доверяли Петру и отказывались выдать Алексея против его желания на милость отца. Но они также были встревожены угрозами вооруженной силы, которую Петр использовал уже не однажды, чтобы получить их согласие на свои требования. Поэтому они побудили царевича переехать из Тироля в Неаполь (австрийское владение, начиная с европейского мирного урегулирования 1713–1714 годов в конце войны за испанский престол), где он нашел убежище в замке Сан-Эльмо. Эмиссары его отца все еще преследовали его. В августе 1717 года правительство Габсбурга согласилось, чтобы П. А. Толстой, который выказал свои большие способности как дипломат, будучи российским представителем в Константинополе с 1702 по 1714 годы, мог поехать в Неаполь, представить Алексею письмо от его отца и вести с ним переговоры, если он все еще будет отказываться возвращаться после его прочтения. Основой этого решения было опасение, что Петр, если столкнется в Вене с полным отказом сотрудничать, мог бы использовать свои силы в Польше, чтобы напасть на Силезию и, возможно, даже продвинуться в Богемию, где началось значительное волнение среди крестьянства. Все же правительство Габсбурга предусмотрело, что Толстой должен видеть Алексея только в присутствии графа Дауна, губернатора Неаполя, или его представителя и что царевич должен быть уверен, что он не будет выдан против своего желания.

Несчастный Алексей не показал себя соперником способностям и жестокости Толстого. С одной стороны, он был испуган угрозами: император, как выяснилось, не будет больше защищать его перед лицом российского давления (Вайнгартен, один из секретарей Дауна, был подкуплен Толстым, чтобы обмануть царевича в этом пункте). Петр прибыл бы в Италию лично, чтобы забрать обратно своего странствующего сына. Алексея могли разлучить с его любовницей, финской девушкой Афросинией[148], которая сопровождала его в бегстве и была теперь беременна. Это оказало действие на Алексея, который был искренне привязан к девушке и надеялся жениться на ней (его жена, с которой он обходился очень плохо, умерла в ноябре 1715 года после рождения сына). С другой стороны, ему были предложены обещания, что если он возвратится в Россию, то будет прощен своим отцом и ему позволят жить спокойно в его поместьях и не разлучат с Афросинией. Алексей знал, что на обещания такого рода, даже когда они сделаны его отцом или с его полномочием, не следует полагаться. Однако, после десяти дней обсуждения и интриг, 14 октября он принял решение возвратиться в Россию. Император и его министры были обеспокоены поворотом, который приняли события, но Толстой настоял на том, что во время обратной поездки из Неаполя царевич не должен задерживаться в Вене или иметь аудиенцию у Карла VI. Поэтому император приказал графу Коллоредо, губернатору Моравии, увидеться с Алексеем, когда тот будет проезжать через область, и удостовериться в его искреннем желании возвратиться в Россию. Толстой предотвратил встречу Коллоредо с Алексеем; и когда австрийское должностное лицо прибыло на встречу с царевичем, Толстой и члены его сопровождения образовали такой тесный круг вокруг Алексея, что никакая честная беседа не была возможна. Таким спешным и полутайным образом беглец был доставлен домой. Он добрался до Москвы в феврале 1718 года.

Стоя перед разгневанным отцом, он полностью растерялся. Он признал свою вину в том, что сбежал из России и просил у Карла VI убежища, умолял своего отца о прощении и присягнул на Библии в Успенском соборе, наиболее важной церкви в Москве, отказаться от своих прав на престол. Его сводный брат Петр Петрович, младенец — сын Петра от Катерины, ливонской девушки, на которой он женился в 1712 году, был объявлен наследником трона. Но царь остался неудовлетворенным. Каких бы многочисленных отказов от прав Алексей ни делал, пока он будет оставаться в живых, всегда будет сохраняться угроза продолжению собственной политики Петра. Даже если бы он стал монахом (в прошлом весьма непреодолимое препятствие любому кандидату на трон), теперь это не могло бы быть достаточным. «Клобук монаха, — говорил ему Кикин, — не прибит к человеку. Его можно снова отложить в сторону». Алексей мог полагаться на широкое сочувствие церкви и воистину огромного большинства рядовых русских, в то время как Петру Петровичу было только два года и ему не суждено было достичь зрелого возраста. (На самом деле, он умер в следующем году.)

Если царь умрет в ближайшем будущем, его политика и ее последствия — воинская повинность, принудительный труд, увеличенные налоги, иностранные традиции — вероятно, будут уничтожены консервативной реакцией, в которой царевич будет лидером. С политикой Петра, кроме того, ушли бы люди, которые применяли ее, начиная с Меншикова и далее. Имелось, таким образом, большое количество сильных людей, лично непосредственно заинтересованных в том, чтобы Алексей никогда не пришел к власти.

Результатом было упорное стремление идентифицировать и наказать тех, кто поощрял отступника в его бегстве и в его предположительных надеждах на свержение отца силой. Это привело, между февралем и июлем 1718 года, к периоду напряженности в Москве и Санкт-Петербурге, невиданному со времен казни стрельцов в 1698–1699 годах. Эти месяцы были наиболее трудными в царствовании Петра. Прусский, австрийский и ганноверский представители в России были убеждены, что имелась реальная опасность очень серьезного волнения; Плейер, австрийский посланник, сообщал в июне, что всеобщее восстание, чтобы отменить отказ Алексея от прав на престол, было вполне возможно. Ранее, в марте, французский посланник заключил, что русские ненавидели все новшества Петра, и «ждут и надеются только на окончание его жизни, чтобы погрузиться в топь лени и тупого невежества»[149]. Новое правительственное агентство, Тайная канцелярия, с Толстым во главе, было основано, чтобы расследовать дело Алексея и его сторонников. Учрежденное в Санкт-Петербурге в конце марта, оно функционировало в новой столице так же, как Преображенский приказ в Москве, и продолжало существовать до 1726 года, хотя всегда в меньшем масштабе, чем более старое учреждение. Как и в 1698–1699 годах, Петр принимал активное личное участие в допросах (часто сопровождаемых пыткой), которые проводились в течение весны и лета. Через день после своего отказа от прав на престол Алексей стоял перед списком вопросов, написанных рукой его отца, который требовал полной информации относительно его сообщников. Это был первый из семи таких письменных допросов. Чтобы улучшить свое собственное положение, царевич в ответе, который занял десять страниц бумаги, попытался переложить, сколько было возможно, вину за то, что случилось, на тех, кто давал ему советы. Несколько из его партнеров — Кикин, чиновник суда Иван Афанасьев, князь

В. В. Долгорукий — были теперь арестованы. Евдокия, бывшая в течение двух десятилетий официально монахиней Еленой в Суздальском женском монастыре, не имела ничего общего с побегом своего сына. Но она имела давнишнюю связь, как было обнаружено, с женатым офицером, Степаном Глебовым, а епископ Ростовский, Досифей, предсказал, что она еще раз будет признана царицей, и открыто желал смерти Петра. Сводная сестра Петра, Мария Алексеевна, находилась под еще большей угрозой, была в контакте с Евдокией и Досифеем, а ее Милославское происхождение пробуждало в воспоминаниях царя страх и оскорбления его юности. Никто из арестованных и осужденных в течение этого расследования никогда не был в состоянии причинить Петру какой-нибудь серьезный вред. Не имелось никакого сомнения в его глубокой непопулярности у многих из старой московской знати и церкви, но даже пытки не дали никаких свидетельств организованной или эффективной оппозиции. Однако оп чувствовал себя окруженным враждебностью со всех сторон, угрозу предательства даже тех, о ком он прежде думал хорошо. (Кикин был одним из тех молодых людей, кто принял участие в большой поездке на Запад в 1697 году; а Долгорукого Петр считал одним из лучших офицеров своей армии.) Таким образом, он утвердился в своей вере что, по последним данным, мог бы полагаться только на небольшое число близких соратников-единомышленников.

Алексей был, наконец, полностью предан Афросинией, глубокая и искренняя привязанность к которой являлась одной из немногих привлекательных черт его характера. Стоя перед Петром, отвечая как на письменные, так и устные вопросы, она признала, что ее любовник никогда не желал отказываться от наследования трона и во время своего побега переписывался с возможными сторонниками в России. Он также намеревался уничтожить наиболее заветные достижения своего отца, «Когда я буду правителем, — говорил он ей, — я буду жить в Москве и оставлю С.-Петербург как простой провинциальный город. Я не буду содержать никакие суда, а армию сохраню только для защиты, и я не хочу вести никаких войн. Я буду доволен старыми владениями: зимой я буду жить в Москве, а летом в Ярославле»[150]. Эти признания нарисовали картину, которая теперь кажется скорее патетикой, чем угрозой; но они обрекли царевича.

То, что Алексей ненавидел политику своего отца, что он желал смерти своего отца — эти факты были вне сомнения. Но что он когда-либо предпринимал или даже серьезно рассматривал какую-либо реальную акцию против Петра, доказать не удалось. В частности, никогда не было доказано достоверно, что он просил и ему была обещана помощь от Карла VI в свержении своего отца и захвате трона. Это было обвинение, на которое Петр больше всего стремился нажимать в России. Он сделал это в манифесте, изданном в начале февраля, в момент возвращения Алексея. За четыре дня до своей смерти царевич признавал это в письменной форме. Но он сделал это только после пытки; и это не подтверждено (хотя окончательно и не опровергнуто) венским архивом. Однако вряд ли возможно, что Карл VI, вовлеченный в войну с Оттоманской империей, которая закончилась окончательно в июле 1718 года, и стоя перед угрозой испанского нападения на Сардинию, желал бы или позволил бы вовлечь себя в авантюру такого рода в России. Все свидетельства показывают, что в 1717–1718 годах габсбургское правительство сознательно стремилось избегать военных действий с Петром. Логичнее предположить, что Алексей придумал историю с обещанием имперской военной поддержки в беседе с Толстым во время возвращения в Россию, надеясь таким образом обезопасить свое возвращение и возможный отказ от прав. Такой чисто эмоциональный и неэффективный обман был в его характере[151].

После признаний Афросинии Петр перешел к более серьезным мерам против своего сына. 30 июня и 5 июля Алексея, перевезенного в С.-Петербург, били кнутом в крепости Св. Петра и Св. Павла. Он получил двадцать пять ударов в первый раз и пятнадцать во второй. Таким образом пытались извлечь из него новые признания. Царь, кажется, уже решил в мае, что его сын должен предстать перед специальным судом и подвергнуться судебному разбирательству, решающему вопрос о его жизни. В середине июня в письме лидерам церкви Петр жаловался, что Алексей, несмотря на свои обещания, не полностью признал свое преступление, не назвал всех тех, кто поощрял его. Впрочем, эту жалобу он повторял несколько раз с самого начала расследования в феврале. Он продолжал спрашивать, какого же наказания заслуживают царевичево «безбожное намерение по примеру Авессалома». Ответ, данный четырнадцатью митрополитами, епископами и игуменами, был в сложившейся ситуации замечателен своей смелостью. Они сообщали, что не в состоянии вынести приговор несчастному, и убеждали Петра быть милосердным. Специальное собрание высоких должностных лиц, министров и других военных и светских высокопоставленных лиц, всего 126 человек, выказало меньше независимости. 5 июля они единодушно подписали заявление, что действия царевича заслуживают наказания смертью. (Из 126 всего лишь трое было иностранцами, хорошая иллюстрация, насколько теперь Петр стал способен обходиться без нероссийских советников и подчиненных.) 7 июля Алексей умер. Точная причина смерти никогда не была установлена. Официально это был апоплексический удар, хотя в ходу было и много других версий случившегося[152]. Но каковы бы ни были истинные обстоятельства, никто из современников не сомневался, что по сути ответственность за смерть сына лежит на Петре, и потомство повторило приговор. Царь воспринял смерть своего сына как облегчение. На следующий день состоялись общественные празднования годовщины сражения у Полтавы (хотя они закончились необычно рано), и 10 июля, как обычно, были отпразднованы именины Петра, запомнившиеся пьянкой, фейерверками и спуском на воду новых военных кораблей.

Несмотря на жестокость допросов Петра и напряженность, вызванную ими в течение весны и начала лета 1718 года, казней было относительно мало. Кикин и епископ Досифей были колесованы. Авраам Лопухин, дядя Алексея, был обезглавлен вместе с еще четырьмя его сторонниками в конце года. Глебов, вызвавший особую ярость Петра, был посажен на кол, список убитых был мизерным по сравнению с полным уничтожением в 1698–1699 годах, однако меньшие наказания в виде порки, заключения и изгнания понесли многие. В частности, царевна Мария была заключена в Шлиссельбургскую крепость, а Евдокия заточена на следующее десятилетие в близлежащий женский монастырь. Тем не менее царь подтвердил с особой жестокостью свое бескомпромиссное намерение продолжать курс, которым он прошел двумя десятилетиями раньше. И церковь, и старая знать теперь подвергались террору для приведения их к покорности (собрание знати, которое осудило Алексея, включало по крайней мере двадцать два члена старых московских знатных семей, некоторые из них были людьми, кого он принимал за сочувствующих ему). Так же, как Полтава выявила пришествие российской мощи на сцену недавно довольно враждебной Европы, так и смерть Алексея показала железную власть Петра над своей собственной сопротивляющейся страной.

Недовольство не затихло после 1718 года. Напротив, незначительные проявления его даже резко увеличились в последние годы Петра. Он сам стал еще более озабоченным, мучался опасениями внутренней оппозиции, которой он, возможно, всегда придавал большее значение, чем она заслуживала. В 1718 году Преображенский приказ разбирал только 91 подобный случай: в последующие годы их количество неуклонно увеличивалось и к 1724 году достигло 448[153]. Приказ всегда был небольшим учреждением. В 1727 году, два года спустя после смерти Петра, он имел в Москве общий штат только из тридцати двух человек, включая, что примечательно, двух палачей, и десять человек в С.-Петербурге, только с одним палачом. Но моральное влияние, которое он оказывал, было вне всяких сравнений с его размерами. Беспросветность и напряженность отметили конец правления Петра. В 1722 и 1725 годах урожаи были плохи, мало продовольствия, высокие цены. Бегство крестьян, наиболее эффективная форма из всех видов сопротивления действиям царя, резко увеличилось. «Все, — писал саксонский посланник в сентябре 1724 года, — идет неправильно, торговля погибает, нет ни морского флота, ни платных войск, каждый неудовлетворен и недоволен»[154]. Война с Персией, где династия Сефевидов заканчивала последние стадии долгого спада, началась в 1722 году и принесла с собой новые проблемы. Были взяты Дербент, Решт и Баку, аннексированы персидские провинции на западных и южных берегах Каспийского моря. Но турки были враждебны, сложности ситуации на Кавказе велики и потери российской армии от болезней серьезны. Борьба была единственным способом реализации стремления Петра к расширению страны в Азию, которое он лелеял в течение всего своего царствования (крупномасштабная экспедиция в Хиву и Бухару в 1716–1717 годах была уничтожена в хивинской засаде, и российская торговля с Индией, на которую он надеялся, осталась мечтой). В конечном счете его Персидская война оказалась дорогостоящей неудачей: к началу 1730-х годов стоимость удержания побежденных областей оказалась невыносимой и они были оставлены. В последние годы жизни Петра ощущение изоляции, борьбы в одиночку против мертвого груза оппозиции и невежества стало большим чем когда-либо. Многие из его соратников более ранних лет умерли; Меншиков впал в немилость и должен был пожертвовать своим богатством. В 1724 году явилась на всеобщее обозрение последняя захватывающая иллюстрация мощи коррупции в русском правительстве, все еще не уничтоженной Петром, когда Вильям Моне, камердинер Екатерины и брат бывшей любовницы Петра Анны Моне, был послан на эшафот за нарушения такого рода[155]. Причастность его жены к уголовному делу угнетала Петра в последние месяцы. «Мне жалко всем моим сердцем этого монарха, — писал тот же самый саксонский посланник в декабре 1725 года, — который не может найти ни одного лояльного подданного, кроме двух иностранцев, которые руководят управлением империи, то есть Ягужинский и Остерман»[156].

Все же ничто из этого не умаляло власти Петра. Ни широко распространенное недовольство, ни берущие взятки должностные лица, ни плохие урожаи, ни дорогостоящая новая война, ни даже бегство крестьян — не могли поколебать его связь с Россией. Его все более усиливающаяся и уверенная в себе автократия, возможно, точнее всего отображена в символической форме фактом, что после 1722 года на оборотной стороне рублевой монеты вместо изображения традиционного двуглавого орла стали помещать крестообразную монограмму, представляющую соединенные между собой буквы «П» славянского алфавита[157].

Вопрос престолонаследия оставался не решенным до конца. Смерть Петра Петровича в мае 1719 года оставила сына-младенца Алексея, названного так самим Петром, как своеобразную месть судьбе, единственным остающимся в живых членом мужской линии Романовых. Должен ли был он занять трон после смерти царя, как это несомненно, случилось бы в любой западноевропейской стране? Или преемником была дочь Петра Елизавета, которая фактически стала императрицей двумя десятилетиями позже, в 1741 году? Или должна была бы унаследовать престол одна из племянниц Петра, Екатерина, герцогиня Мекленбургская, или Анна, герцогиня Курляндская должна занять трон? Царь никогда ни словом не выразил никакого ясного предпочтения и не сделал никаких усилий, чтобы провозгласить какое-либо формальное правило, регулирующее престолонаследие. Бесформенность и неполнота многих экстраординарных достижений Петра увенчиваются фактом, что такая фундаментальная проблема была оставлена полностью открытой. Это иллюстрирует его автократию, а возможно, и его неспособность принять решение, поскольку единственно возможным ответом на эту ситуацию, со всеми связанными с ней опасностями и неуверенностью, было принять на себя в 1722 году право назначать своим преемником того, кого он выбрал. Это было увеличенным до имперского масштаба правом наследования собственных земель, которое он даровал российской знати в 1714 году. Утверждение Петром этой нормы в данных обстоятельствах выявляет глубоко традиционную концепцию России как просто личной вотчины царя. Прокопович в своей «Правде воли монаршей» попытался большим парадом библейских и других цитат оправдать далеко идущее представление царя о власти. Но действия Петра показали удивительно ясно, насколько российское правительство и общество все еще испытывали недостаток строго определенных форм в укоренившихся институтах власти, дефицит эффективно гарантируемых юридических прав, давно уже ставших обычными в странах Западной Европы. В любом случае, имевшаяся для этого власть Петра никогда не была использована. Ни один преемник так и не был назван. Сомнительно, что, если бы он назначил его, это могло изменить ход истории, ибо, как только он испустил последний вздох, трон остался на милость дворцовых фракций и имевших решающую силу гвардейских полков. В конце концов его жена Екатерина, вообще не имевшая никаких прав на трон, стала правительницей империи в значительной степени благодаря поддержке Меншикова, который отчаянно пытался сохранить свое положение, а может быть, и свою жизнь. В течение четырех десятилетий после смерти Петра российскому трону суждено было быть наиболее шатким в Европе, стать челноком фракционной борьбы и дворцовых переворотов. Ни один человек не может обуздать будущее. Но эта чрезмерная династическая неустойчивость и неуверенность подчеркивает, какими огромными были личные достижения Петра и сложности, которые они создали.


Глава 7. Петр как человек: характер и личность


На протяжении всей жизни характер Петра по сути своей менялся очень мало. Прежде всего он был последователен в той искренности, с которой принимал и применял действия, свято веря в правоту своего собственного суждения и своего личного представления о системе ценностей. Его ошибки часто бросались в глаза, но это были ошибки крайности, стремительности, поспешности и слишком некритической самоуверенности. Редко они были ошибками посредственности, нерешительности или уклонения от ответственности.

Некоторые из его главных качеств уже были кратко упомянуты — его почти безграничная физическая энергия, его жадное практическое любопытство и подлинное чувство личной ответственности за Россию и людей, которую он ощутил, по крайней мере, в середине или в конце двадцатых годов. Первое из этих качеств сопровождает его постоянно всю жизнь. При столкновении с какой-либо ситуацией, которая требовала определенных действий, его реформаторский инстинкт заставлял действовать сразу, часто практически без размышлений, напролом, по наитию. Встревоженный на обеде в январе 1699 года новостью, что во дворце одного из бояр вспыхнул пожар (вездесущая опасность в стране деревянных зданий), он выпрыгнул из-за стола и помчался сломя голову к месту, где, как он слышал, бушует пожар, и не только раздавал приказания и советы, но фактически собственными руками тушил огонь посреди шатающихся руин дома[158]. Четверть столетия спустя точно такие же порывистые действия в критическом положении ускорили его собственную смерть. Но это стремление действовать, это неукротимое желание быть в гуще событий и действовать самостоятельно коренилось глубже, чем указывают случайные инциденты. Это лежит в самой основе характера Петра и лучше всего объясняет то нетерпение, с которым он расценивал пассивность, недостаток амбиций многих своих подчиненных. «Что вы делаете дома? — с недоумением спрашивал он иногда окружающих. — Я не знаю, как без дела дома быть». Некоторые из записанных его замечаний иллюстрируют его характер белее просто и более ясно.

Эта щедро изливающаяся физическая энергия, эта постоянная жажда действия привлекали внимание современников больше, чем любой другой аспект его личности. «Вот царь, так царь! — сказал неизвестный крестьянин из Олонца. — Даром хлеба не ел, пуще мужика работал». Страсть Петра к работе собственными руками принимала самые разнообразные формы, как, например, работа в качестве плотника-судостроителя, о которой так много было написано. Почти всю свою жизнь он пытался проводить хоть немного времени каждый день за обработкой древесины (он брал токарный станок с собой даже на неудачную Прутскую кампанию), и когда праздновался его второй брак, среди украшений были «подсвечник с шестью отделениями из слоновой кости и эбенового дерева», сделанный им самостоятельно. «Он сказал мне, — отмечал британский посланник в Санкт-Петербурге, — что это стоило ему около двух недель времени, и никто еще не касался его; изделие действительно было интересно мастерством отделки, так же как и руки, которые сделали это»[159]. В конце своей жизни, даже когда его здоровье явно начало сдавать, трудоемкие ремесла типа работы с металлом, включая обработку огромного железного листа молотом, продолжали поглощать удивительное количество его времени.

В Париже в 1717 году, как и в Лондоне двумя десятилетиями ранее, он произвел на многих наблюдателей впечатление энергичного, интеллектуального и бесконечно любознательного гостя из странного и незнакомого мира. Наивный (и, следовательно, наиболее достоверный) свидетель видел его тогда «с короткими волосами и без парика, с чистым лицом, большими глазами, его тело довольно крупное и его поведение… избегая свиданий или визитов к женщинам. Он не видел и не принимал никого, если это не было неизбежно, во время своего визита в Париж в течение месяца и тринадцати дней. Думаю, что он хорошо сведущ в литературе, интересуется всякими редкостями и вещами, достойными того, чтобы на них посмотреть, делая замечания обо всем, что он видит, и всегда носит с собой карандаш, выискивая практикующих врачей или юристов всех видов и отраслей и нанимая их, чтобы ехать в его королевство, обосновываться там, куда уже уехало некоторое их количество»[160]. Реализация ответственности, наложенной на него властью, которой он обладал над Россией и людьми, требовала времени, чтобы развиться и стать полностью эффективной. Уже в конце 1690-х годов безответственность и некоторый эгоизм его ранней жизни начали исчезать. Они заменялась укоренившимся чувством, что он является опекуном, обязанным способствовать благосостоянию и усовершенствованию страны, порученной его заботе. Манифест 1702 года, который приглашал иностранцев работать в России, подчеркнул его желание управлять так, что «все наши подданные, под нашим опекунством, будут для общего блага продвигаться далее и далее к лучшему и самому счастливому условию». Это первое четкое его заявление такой цели. Однажды принятое, это отношение осталось с ним на всю жизнь и стало движущей силой всей его работы. Спустя почти два десятилетия после декларации 1702 года, в очень похожих словах, он говорил в речи по случаю празднования подписания соглашения в Ништадте об обязательстве, возложенном на него, чтобы работать для общего блага и выгоды его страны[161]. Именно это и было главным недостатком Алексея, лишенного какого-либо активного общественного духа, что и сделало конфликт между отцом и сыном таким противоречивым и неразрешимым.

Сочетание физической и умственной энергии с глубоким чувством ответственности привело к тому, что Петр усердно работал над делом управления, вероятно, интенсивнее, чем любой другой монарх века. Этому имеются убедительные доказательства. Над подготовкой Морского Устава 1720 года, например, он трудился в течение пяти месяцев по четыре дня в неделю, с 5 утра до полудня и с 4 часов до 11 вечера. Большая часть рукописи этого очень длинного и детального указа была написана его собственной рукой, а остальное им исправлено. Эскизы различных схем новой коллегиальной организации 1718–1719 годов включают много вставок и исправлений к ним, и многие важные указы — например, указ 1714 года о неделимости поместий, или об установлении поста генерал-прокурора 1722 года — были подробно разработаны лично царем. Более интеллектуальные и дальновидные современные наблюдатели часто изумлялись как способности Петра к работе, так и его способностям к пьянству и грубым забавам. «Его Величество мог бы верно быть назван человеком дела, — написал шотландский доктор, имевший десятилетний опыт проживания в России и часто видевший царя в течение Персидской кампании 1722 года, — так как он мог распределять больше дел за одно утро, чем собрание сенаторов за месяц. Он вставал почти каждое утро в зимнее время около четырех часов и часто работал до трех часов дня в своем кабинете, где постоянно находились два личных секретаря и некоторые чиновники. Он часто так рано приезжал в Сенат, что иногда сенаторов поднимали из их кроватей, чтобы проводить его туда»[162].

Все это рисует картину серьезной, выдержанной и конструктивной целеустремленности, которая во многом очень привлекательна. Реальная преданность Петра долгу становится тем более замечательной в контексте его постоянных разочарований при столкновениях с бездеятельными ила коррумпированными подчиненными, печальный опыт которых привел его к ожесточенному, хотя банальному, выводу, что «правды в людях мало, а коварства много»[163]. Имелась, однако, и поразительные пятна в его характере, которые, хотя и не искажали его хороших черт, были тем не менее достаточно серьезны.

Можно усомниться, насколько он был по сути своей действительно жестоким человеком (хотя именно во время его царствования в России была введена такая варварская форма казни, как колесование). Исключая моменты подлинного кризиса — разгром стрельцов в 1698 году и наказание Алексея и его сторонников двумя десятилетиями позже, — по стандартам своего положения и времени, он проявил мало вкуса к жестокости. Ограниченное использование им смертной казни для политических правонарушений и его относительно умеренное обращение с религиозными инакомыслящими подтверждают это мнение. Страдания, причиненные им десяткам тысяч простых и беспомощных людей, он никогда не желал причинять ради самих страданий. Они были неизбежным результатом его стремления вытащить Россию из того постыдного консерватизма и оскорбительной слабости, которые он ненавидел. Решения, даже самые тяжкие и мучительные, следовало принимать и проводить в жизнь, ибо они были неизбежны для достижения поставленных целей.

Однако если он не был жестоким, то бурным, а порой и неукротимым в приступе гнева. Он, конечно, часто бил дубинкой, тростью или голыми руками; избиение виновного чаще всего вызывалось стремлением побудить кого-то к немедленному и часто необдуманному действию. Его огромный рост (он был приблизительно шести футов семи дюймов высоты) и заметный тик лица, который проявлялся у него в моменты напряжения, делали такое обращение даже более устрашающим для наказываемого, чем того заслуживало дело. Наиболее поразительные примеры такого поведения опять же датируются самыми напряженными поздними месяцами 1698 года. Тогда в одном случае Петр ударил Меншикова так жестоко, что кровь «била струей в изобилии из раны», а в другом — собственноручно швырнул Лефорта на пол и пинал его[164]. Но поведение такого рода часто сопровождалось немедленным возвращением хорошего настроения — характерная черта Петра до конца жизни. Довольно убедительна параллель, которую великий российский историк проводил между соратниками царя и путешественниками, восхищающимися видом с вершины Везувия и одновременно ожидающими извержения не поддающихся контролю сил из-под их ног[165].

Вместе с этим недостатком самообладания, несомненной оставалась склонность к вульгарности, даже непристойности, проявляющейся в его вкусах и многих мелочах повседневного поведения. Некоторые вещи, например, любовь к карликам, гигантам и физическим ненормальностям всех видов, их показ в пародийных церемониях, легко находят параллель в других европейских дворах, что было стандартами этого бездушного века. В некоторых отношениях он проявлял неожиданную чувствительность, как, например, в искренней нежности к садам и озеленению, по крайней мере в свои более поздние годы (он, кажется, имел особую любовь к гвоздикам). И все же, несмотря на его бесспорную интеллигентность и широчайший диапазон интересов, остается странное впечатление массивной грубости. Непристойные и богохульные церемонии, связанные с пьянством, служат примером этому. Сильные запои, которые продолжались до конца его жизни, затягивались настолько, что даже современники, и самые далекие от воздержания, находили их удивительными или шокирующими. Быть вынужденными принимать участие в длительных и скотских попойках с царем и его компаньонами стало с 1690-х годов общеизвестной опасностью для жизни иностранных дипломатов в России. В 1701 году, например, прусский чиновник умолял не посылать его туда как представителя, так как «он не мог переносить сильные спиртные напитки, особенно в избытке»; так, в 1714 году Фридрих-Вильгельм I выбрал графа фон Шлиппенбаха для дипломатической миссии к Петру частично из-за его любви к питью[166]. «Он вовсе не гордый человек, я ручаюсь Вам, — написал английский торговец из Архангельска своему брату в 1702 году, — потому что готов есть или веселиться с любым…, он большой поклонник таких тупых парней, как моряки. Он пригласил всех противных моряков обедать с ним и настолько напоил их, что некоторые расплескивали спиртное, некоторые танцевали, а другие дрались — а он среди них. И в такой компании он получает много удовольствия»[167]. Суровость гостеприимства царя иллюстрируются отчетом, данным ганноверским посланником, о развлечении, предложенном Петром, в более поздние годы его жизни, в новом дворце Петергофе, у Балтийского моря в четырнадцати милях от Санкт-Петербурга. Каждый гость, уже едва способный стоять на ногах после длительного запоя, обязан был опустошить чашу, содержащую полную пинту вина, «после чего мы совершенно лишились чувств и остались в таком неприятном положении спать, некоторые в саду, другие в лесу, а остальные здесь и там на земле». Они были, однако, скоро разбужены и вынуждены последовать примеру царя в рубке деревьев, чтобы пробить новую аллею к берегу моря. За ужином они выпили еще одну такую дозу ликера, что их бесчувственными отнесли в кровати, но через 1,5 часа они были подняты еще раз, чтобы посетить князя Черкессии (самого в кровати со своей женой), «где на краю их кровати нам снова докучали вином и бренди до четырех часов утра, так что на следующий день ни один из нас не помнил, как он добрался домой». В восемь часов они были приглашены на завтрак, но получили бренди вместо чая или кофе. Это сопровождалось четвертым запоем на обеде, после чего гости были вынуждены скакать на никудышных лошадях, без седел или удил, для развлечения царя и царицы. Когда компания плыла назад в Санкт-Петербург, они были захвачены опасным штормом; и это сразу же позволило Петру показать храбрость и лидерство, которое сделало его великим монархом, приняв руководство на себя и самому управляя судном. Все же, когда гости высадились, после того как их помотало около семи часов, они не могли найти ни сухой одежды, ни кроватей и должны были развести костер, раздеться догола и завертываться, пока их влажная одежда сохла[168].

Происходящее не просто географически отдалено от дворов Западной Европы, мы находимся в совершенно другом мире. Любовь царя к пьяным развлечениям, доведенная почти до гротескной продолжительности, не ослабляется с течением времени. Летом 1724 года, всего за несколько месяцев до своей смерти, пьяное веселье по случаю празднования освящения церкви в Царском Селе, около Санкт-Петербурга, где Петр только что построил новый дворец, продолжалось в течение нескольких дней и было выпито три тысячи бутылок вина.

Простота личных вкусов царя очевидна, его интересует, сколько времени потрачено на путешествия, часто вне России, беспокоит постоянная нехватка денег и неудовлетворенные потребности вооруженных сил в том, что необходимо, — но совершенно не заботит — плохо разработана или высоко организована жизнь дворца. Петр не был, конечно, безразличен к некоторым внешним проявлениям и церемониям. Это видно по его любви к фейерверкам и к комплексу декоративных прудов и каналов (водопроводных сооружений). Это очень заметно по тщательно разработанным триумфальным процессиям, основанным на римских моделях, которые знаменовали его наиболее важные победы. Но к внушительности зданий, богатству обстановки, красивой одежде, изысканной пище, материальной роскоши практически в любой форме у него почти не возникало интереса. В апреле 1694 года, сопровождая своего сводного брата Ивана в пасхальной процессии, он принял участие в традиционной церемонии двора в Кремле последний раз. После этого он почти не пользовался дворцами, хотя некоторые из них в 1680-х и начале 1690-х годов были заново украшены с использованием таких новых западных предметов роскоши, как позолоченная кожа. Красивый дворец, который он построил в Петергофе, по стандартам Западной Европы считался всего лишь небольшим и непретенциозным, несмотря на гроты в парке, разбитом вокруг дворца, украшенные 10 000 морских раковин, специально привезенных из Венеции. Другой дворец в Стрельне, также неподалеку от Санкт-Петербурга, едва был начат к его смерти. Первый Зимний дворец, заложенный в 1711 году непосредственно в черте города, был маленьким двухэтажным зданием, которое не имело никакого отношения к огромному современному одноименному строению. Даже второй Зимний дворец, который заменил его в 1716 году, хотя и умеренно привлекательный, судя по планам (его снесли десятью годами позже), был далек от уровня современных западноевропейских стандартов. Как и каждый монархист века, Петр очень восхищался Людовиком XIV, которого расценивал как образец короля. Но ему никогда не приходило в голову создать свой собственный Версаль. Поскольку повседневный распорядок царской жизни был отработан до безошибочности механизма, простота его вкусов пугала и шокировала многих наблюдателей разительным противопоставлением безграничности его власти. «Он никогда не появлялся, — отмечал иностранец восхищенно, — в парадном костюме, кроме особо торжественных случаев, когда он носит орден Святого Андрея; в остальное же время он не терпел ни знаков отличия, ни орденов на своей персоне». В Санкт-Петербурге он пользовался открытым двухколесным фаэтоном, сопровождаемым двумя солдатами или грумами и пажем, который часто сидел с ним в фаэтоне и управлял лошадьми. Зимой же он использовал сани, запряженные одной лошадью, с тем же самым малым числом аттендантов[169]. Его нетерпимость к церемониям и полное пренебрежение дворцовыми манерами часто вызывали удивление или создавали затруднения во время его заграничных путешествий при прусском дворе в 1712 году, при дворе в Дании в 1716 году, во время его визита в Париж в следующем году[170]. Когда его вторая жена Екатерина сшила ему новый сюртук из синего прочного материала, украшенный серебряной тесьмой, он, очевидно, посчитал тесьму слишком экстравагантной для себя и надел эту простую часть туалета только однажды, на коронацию Екатерины в мае 1724 года. Обычно он носил простой потертый старый сюртук, в карманах которого обыкновенно прятал официальные бумаги. Даже его самые близкие соратники редко обедали или ужинали с ним в Санкт-Петербурге; одному Меншикову разрешалось делать это чаще, чем другим. Наконец, возможно, наиболее убедительная из всех демонстраций, насколько его вкусы отличались от вкусов большинства монархов, он никогда не охотился и не играл в азартные игры.

Безразличие к торжественным выходам, к роскоши и даже к обычному комфорту, которые многими отмечались у Петра, скорее всего преувеличено. Он не проявлял недовольства расходами на щедрые общественные церемонии, когда случай, казалось, оправдывал это. Так, например, когда в августе 1722 года маленькая лодка, на которой он впервые учился плавать под парусом в 1688 году и которую назвал «мать российского флота»[171], была привезена в Санкт-Петербург из Москвы, это сопровождалось большой торжественностью. Три залпа были произведены из крепостных пушек, а собравшийся флот по личному требованию царя дал не меньше чем две тысячи залпов. Конечно, такого массового использования артиллерии для церемониальных целей до настоящего времени еще не бывало, но день закончился как обычно: десятичасовым банкетом, на котором царь, согласно наблюдателям, достаточно осведомленным, чтобы иметь право судить, напился до такой степени, которая была несвойственна даже ему[172]. Петр также позволил своей второй жене Екатерине содержать многочисленную свиту и вести образ жизни, намного более дорогой, чем его собственный. В ее штат входили различные прислуги, отмеченные разнообразными внешними знаками отличий, в том числе пажи в красном и зеленом с отделкой из золотого шнура, и даже оркестр в зеленых униформах; здесь мы видим предвестие той показной роскоши, которой суждено было отличать жизнь российского двора в будущих поколениях правителей. Меншиков и некоторые другие фавориты также активно поощрялись к роскошной жизни в Санкт-Петербурге.

Более важным в политическом смысле была готовность царя тратить деньги и поощрять расходы других, если это могло укрепить престиж России за границей или популяризовать его политику дома. Он был последователен в своем убеждении, что иностранным и внутренним наблюдателям его страну и его собственные достижения должно представлять по возможности лучшее лицо. В 1707 году, например, в Польше, он дал строгие инструкции Меншикову поддержать великолепие и роскошь убранства на высоком уровне, чтобы оказывать благоприятное впечатление на население до самого отъезда. Он не только использовал наемных журналистов типа Мартина Нойгебауэра и Генриха Хьюссена, чтобы предать гласности свои достижения в Западной Европе, но и старался подавлять там публикацию враждебных брошюр и других материалов[173]. Подобные методы использовались, чтобы влиять и на общественное мнение на родине. Едва услышав о какой-либо важной российской победе, Петр требовал сообщений об этом, «которые могли быть напечатаны и распространены». Они должны были тогда появиться или в Ведомостях, правительственной газете, издаваемой довольно нерегулярно с 1703 года, которая часто упоминается как первая российская газета, или отдельными изданиями. Описания захвата Нарвы, сражений у Лесной и Полтавы были напечатаны как плакаты и вывешены на улицах Москвы, Санкт-Петербурга и других городов, в то время как 6000 копий мирного договора 1721 года были напечатаны для ознакомления с ним неграмотного большинства, официальные отчеты о российских успехах читались на собраниях верующих в церквах после благодарственных служб[174]. Реальный результат такой официальной пропаганды трудно измерить, но вполне возможно, он был очень небольшим. Ведомости, кроме чрезвычайно неупорядоченного выпуска (за весь 1718 год они были изданы только однажды), имели к концу царствования Петра тираж меньше сотни экземпляров каждого номера. Однако желание Петра распространять информацию о своих усилиях и достижениях не подлежит никакому сомнению.

Даже его портретам, написанным в разное время западными художниками, было суждено служить подобным целям. В частности, два из них: написанный Кнеллером, когда Петр был в Англии с Великим посольством в 1697–1698 годах, и написанный Карлом Моором в Голландии в 1717 году, казались царю хорошо передающими образ идеального царя, который он желал распространить; в результате они намного чаще гравировались, чем другие, хотя для историка одинаково интересны все портреты царя (написанный чехом Купецким в 1711 году; и русским Никитиным в 1716 году; и Риго и Натье в Париже в 1717 году; и двумя иностранными художниками на русской службе Танауэром в 1714 году и Караваком в 1722 году). Гравюры, сделанные с них, были широко распространены; кроме того, были сделаны миниатюрные копии, сначала французскими, а позже русскими художниками, чтобы раздавать, их не скупясь, как подарки и награды[175]. Петр беспокоился и об увековечивании своего имени. Он мечтал установить большой мемориал, надолго и наглядно увековечить свою славу для потомков, хотя эти планы никогда не были реализованы при его жизни. Эскиз большой триумфальной колонны с его статуей на вершине и покрытой барельефами, представляющими десять главных событий его царствования (вероятно, вдохновленный описаниями Траяновой колонны в Риме), так и не нашел своего воплощения, а его бронзовая юбилейная статуя, изготовленная еще до его смерти, была установлена на пьедестале только в 1800 году. Таким образом, Петр представляет собой пример чрезвычайной простоты в личных расходах с одновременной готовностью терпеть и даже наслаждаться расходами близких ему людей, а главное — тратить чрезвычайно щедро там, где, по его мнению, затронут его собственный престиж или престиж России.

Семейные и личные привязанности не играли большой роли в его жизни. Два близких родственника его первой жены были отправлены на казнь в 1694 и 1698 годах, стоило лишь их поведению вызвать у него подозрение, и его шурин был казнен в 1718 году, а один из его дядей сослан в Архангельск. Мы даже не знаем с уверенностью, сколько детей он имел от своих двух жен[176]. Его сестра Наталья, только на год моложе его, оставалась до своей смерти в 1716 году его искренней поклонницей и сторонницей. Но достижениям Петра она способствовала мало: она, вероятно, не полностью поняла некоторые его цели. То же самое можно сказать и об отношении к нему царицы Прасковии, жены Ивана V, влиятельной дамы старой московской школы, которая также была поклонницей царя до самой своей смерти в 1723 году, и его племянницы, герцогини Мекленбургской. Все они что-то значили для Петра. Наталье был поручен маленький царевич Алексей после его разлучения со своей матерью в 1698 году; Прасковья следила за малыми детьми Петра от его второй жены, когда их родители путешествовали в Германии в 1716 году. Но только вторая жена, Екатерина, была единственной женщиной, истинно близкой ему (по крайней мере после того, как он порвал со своей любовницей Анной Моне в 1705 году), и на нее он мог полностью положиться.

История Екатерины ярко иллюстрирует свободу Петра в его личной жизни от предрассудков и условностей, принятых другими монархами века. Дочь литовского крестьянина, осиротевшую и обездоленную, еще ребенком вывезли в Москву в 1703 году после захвата русскими Мариенбурга, где она была обыкновенной служанкой лютеранского пастора. Будучи служанкой в московском доме Меншикова, она встретила и привлекла Петра. Она была неграмотна, но симпатична и добродушна; ее первый ребенок от царя родился зимой 1704–1705 годов. В 1707 году они тайно поженились в Санкт-Петербурге; так это продолжалось в течение четырех лет, пока брак не признали публично. Тот факт, что первая жена Петра, Евдокия, была все еще жива и что не имелось никакого развода, делал положение Екатерины и положение ее детей чрезвычайно сомнительными. Многими современниками брак рассматривался совершенно обоснованно как дальнейшее свидетельство готовности царя полностью игнорировать обычные ограничения всех видов. «Я предполагаю, — писал британский посланник в России одному из государственных секретарей, — Вы уже слышали, что царь женился на своей любовнице и объявил ее императрицей; это одно из удивительных событий в этом чудесном веке»[177]. Однако брак оказался невероятно удачным. Екатерина родила своему мужу, вероятно, девять детей, но из них только две девочки (Анна, вышедшая в 1724 году замуж за Карла Фридриха Гольштейн-Готторпа; и Елизавета, которой суждено было стать императрицей в 1742 году) не умерли в раннем детстве. Веселая и заботливая, она умела успокаивать Петра, когда он был сердит, и ободрять его, когда он был подавлен. Чтобы не расставаться с ним, она переносила трудные и неудобные поездки; она сопровождала его во время несчастливой Прутской кампании, в Померанию и Данию в 1716 году и даже в Персию в 1722 году. Письма царя к ней показывают его домашность и сентиментальность, которые никак не проявляются в других местах его корреспонденции[178]. Он не был верен ей в буквальном смысле. Однако в том веке никто не ожидал физической верности от правителя; и ни одна из его измен (некоторые из них были совершены с ее ведома) никогда не угрожала реальному положению «Катеринушки» в его чувствах. Ее коронация в Москве в мае 1724 года оказалась беспрецедентным случаем, наконец определившим ее официальное положение. Петр возложил корону на ее голову своими собственными руками; и уже одно это оказание ей столь публичной чести должно было, почти наверняка, упрочить ее право наследования престола в случае его внезапной смерти.

Кроме Екатерины самым близким соратником царя в течение почти всего его правления был Александр Данилович Меншиков, связь с которым оказалась наиболее длительной. Став после службы в одном из «потешных полков» как бы личным адъютантом Петра, он добровольно сопровождал царя в Великом посольстве 1697–1698 годов. Несмотря на свое скромное происхождение, его знания, живость, почти зверская энергия и склонность к грубым развлечениям, которые Петр любил, быстро завоевали не просто одобрение, но и искреннюю привязанность к нему царя. После смерти Лефорта взлет нового фаворита был головокружительным. Губернатор недавно захваченного Шлиссельбурга в 1702 году, он скоро стал генерал-губернатором Ингрии, Карелии и Эстонии, а в 1705 году — князем Священной Римской империи. В 1707 году Петр дал ему титул князя Ижорского с правом называться «Высочество», а в следующем году сделал его губернатором Санкт-Петербургской губернии. Его влияние на царя казалось таким сильным, что даже важнейшие представители старой московской боярской аристократии, вроде фельдмаршала Шереметьева, теперь просили его поддержки. В 1708 году он оказал самую большую из всех своих услуг Петру, молниеносно разрушив штаб Мазепы. В триумфальной процессии в Москве после Полтавы он ехал с почетом по правую руку царя. Его усиливающаяся связь с Петром может быть прослежена по изменяющимся формам обращения, используемым в письмах царя к нему от «Mein Herz» (Mein Herzenchen)[179] до 1703 года (сомнительно, чтобы эти слова имели когда-либо эротическое значение, которое иногда приписывалось им) до Mein Liebste Vrient и Mein Best Vrient, и наконец просто Mein Bruder[180].

Меншиков обладал непривлекательным характером. Безжалостный, мстительный, он нажил множество врагов прежде всего своей жадностью. Действительно, во многом ярость дворянской оппозиции к Петру и его политике вызывалась не столько самим царем, сколько его фаворитом, который был в глазах многих русских знатных семей всего лишь высокомерным и жадным выскочкой. Весной 1711 года и снова в 1714–1715 годах против Меншикова были выдвинуты серьезные обвинения в спекуляции и коррупции. В последнем случае он был крупно оштрафован; и, возможно, только поддержка Екатерины предотвратила более серьезное наказание. В 1723–1724 годах его обвинили в сокрытии свыше 30 000 беглых крепостных в своих больших поместьях на Украине и в незаконном расширении границ одного из этих поместий. Расследование по этим делам длилось и после смерти Петра. В последнее десятилетие царствования Петра их прежняя близость закончилась. Однако никто не занял место Меншикова, память о старой дружбе и прошлых услугах была слишком дорога, чтобы позволить Петру когда-либо принимать действительно серьезные меры против человека, который многие годы занимал такое место в его жизни.

Итак, темные стороны у характера царя были значительны: раздражительность, недостаток самообладания, грубость и бесчувственность вели к неприкрытой жесткости. Однако их уравновешивали еще большие достоинства: храбрость, энергия, самоотверженность и способность к истинной и длительной дружбе. Под всей грубостью, нетерпением, недостатком сочувствия перспективам или идеям, отличающимся от его собственных, жестокостью при сопротивлении нетрудно заметить глубокую искренность и простоту. И ошибки Петра, и его хорошие черты были прямым отражением его цельной натуры, не испорченной лицемерием, расчетом или каким-либо притворством. Ни об одном другом правителе Европы нельзя сказать столь же верно и без оговорок, что его деятельность была прямым результатом его собственного личного характера.


Глава 8. «Величайший монарх нашего века»: место Петра в истории


Бесконечная энергия, побуждающая к немедленному действию, которая отличала всю жизнь Петра, «внесла вклад» и в его смерть. В начале ноября 1724 года на пути по реке из Санкт-Петербурга к металлургическим заводам в Сестрорецке он увидел посаженную на мель непогодой лодку, полную солдат и моряков. Прыгнув в воду, он работал в течение ночи, помогая спасти жизнь двадцати человек. Это привело к серьезному обострению лихорадки, возобновились приступы астмы и камня, от которого он давно страдал, усилились боли. Хотя ему было всего лишь 53 года, здоровье его уже давно было подорвано. Почти до самой смерти он, как и в молодости, впадал в безудержные пьянки при встречах со своими близкими «друзьями», постоянно начинал и развивал новые разнообразные предприятия. В октябре успешное строительство канала на Ладоге, который должен был соединить Санкт-Петербург с внутренними районами страны привело его в прекрасное расположение духа, а уже 27 января 1725 года он решил съездить в Ригу на свадьбу его дочери Анны и Карла Фридриха Гольштейн-Готторпа.

Однако к тому времени стало ясно, что он серьезно заболел. К началу февраля болезнь усилилась, а рано утром 8-го он умер в Санкт-Петербурге. 19 марта тело перевезли с большими почестями в Петропавловский собор, где оно было наконец захоронено в 1731 году. Ничто в жизни царя не могло бы удовлетворить больше, чем его похороны не в Москве, которую он всегда ненавидел и избегал, а в новой столице — его детище, зримом символе новой России.

В большинстве стран Европы, особенно в Польше и Швеции, новость о смерти Петра встретили с облегчением, если не с удовольствием. Казалось, что Россия теперь может быстро вернуться в захудалость и слабость, из которых он недавно поднял ее. Внутри страны тоже хватало социальных групп, которые надеялись, что теперь, с уходом грозного надсмотрщика, наступит некоторое облегчение от бремени, которое он наложил на них. В торопливом и порой ожесточенном споре по поводу престолонаследия претензии малолетнего Алексея, в некотором смысле представителя старой традиционной России, после смерти Петра были весьма сильны. Все же ни один иностранец, ни один русский ни на секунду не сомневался, что только что свой последний вздох сделал выдающийся человек. И как завоеватель, и еще больше как законодатель, он теперь, казалось, стоял наравне с самыми великими личностями старины. Уже в мае 1724 года английская газета говорила о нем, как «о самом великом Монархе нашего века…, чьи деяния будут рисовать вокруг него Нимб Славы, и изумление пронижет Глубь Времен, и благородное Сердце Потомков принесет самое щедрое Почтение к Имени этого бессмертного Императора, в котором даже мы теперь чувствуем напоминание об Александре Великом; первом и самом достойном из Цезарей»[181]. Его российские последователи и приверженцы, лучше других знакомые с трудностями, с которыми ему приходилось сталкиваться, чувствовали одновременно и восторг и горечь невосполнимой потери. «Он был твоим Самсоном, о Россия!» — рыдал Прокопович во время траурной проповеди на похоронах 19 марта. «Застал он в тебе силу слабую и сделал по имени своему каменную, адамантову… Се первый твой, о Россие, Иафет, неслыханное в тебе от века дело совершивший, строение и плавание корабельное, новый в свете флот, но и старым не уступающий… Се Моисей твой, о Россие! Не суть ли законы его, яко крепкая забрала правды и яко нерушимые оковы злодеяния! Се твой, Россие, Соломон, приемший от Господа смысл и мудрость многу зело. И не довольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства и его действием показанная и многим подданным влиянная и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства; еще же и чины, и степени, и порядки гражданские, и честные образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правила, но и внешний вид и наличие краснопретворенное, яко уже отечество наше, и отвнутрь и отвне, несравненно от прежних лет лучшее и весьма иное видим и удивляемся… Се же твой, о церкве российская, и Давид и Константин… О, коликая произносило сердце сие воздыхания о невежестве пути спасенного!»[182]. Многие из молодых русских, кого Петр сделал своими помощниками и исполнителями, разделяли эти чувства. «Этот монарх, — писал один из них, И. И. Неплюев, — поставил наше Отечество вровень с другими; он учил других понимать, что мы тоже — люди. Словом все, что ни есть, все что Вы видите в России, началось с него, и все, что будет сделано в будущем, будет припадать к этому источнику»[183].

Это были чувства страстных приверженцев. Прокоповичу до своей смерти в 1756 году суждено было быть самым искренним и активным опекуном петровского наследия. Больше чем кто-либо другой, он распространял и укреплял представление о Петре как о создателе новой России, новой сущности всего Русского. Это чрезвычайно благостное, почти мессианское представление о Петре было быстро освоено православной верой как в России, так и во всем мире. К середине столетия восхваление великого царя стало отличительным признаком быстро развивающейся российской литературы. С 1760-х годов Екатерина И, самая великая из его преемников, неоднократно подчеркивала, что ее реформы были только продолжением или, в крайнем случае, адаптацией его реформ. Большая статуя Петра, установленная французским скульптором Фальконетом в августе 1782 года на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, должна была стать наиболее зримым материальным символом ее усилий, чтобы показать потомкам продолжение, верность и выполнение петровских традиций.

Представление о царствовании Петра, как о победоносном резком переходе от темноты к свету, от варварства к цивилизации, стало общим местом, но от этого не стало верным. Оно возникло еще в XVIII столетии благодаря склонности и вкусу каждого нормального человека к драматизму. К тому же подобный миф укреплял надежды на быстрый прогресс в государствах Западной Европы под руководством образованных, общественно-духовных и энергичных правителей, «просвещенных деспотов». По этим причинам тема Петра привлекла многих авторов. Однако такое представление о нем было, тем не менее, односторонним и неадекватным. Приходилось слишком подкрашивать центральный образ, замалчивать неудачи с турками в Центральной Азии и, в конечном счете, с персами, и при этом преувеличивать успех в Европе. Это чрезвычайно меняло оценки возможностей и величину изменений в русской жизни, успешно проводившихся задолго до рождения Петра. Представление о русском народе, как о погруженном до появления нашего героя в глубины невежества и суеверия, из которых вырвать их могла только его демоническая энергия и сила воли, было несправедливо ввиду прогресса, начавшегося до его воцарения. Еще более неверно и недопустимо предположение, что Россия только прозябала в жалком существовании до того момента, когда ей открылась и оказала на нее влияние Европа. Еще при жизни Петра это начало осознаваться и вызывать обиду некоторых патриотов России. «Те, кто объявляют, что мы были ничем иным, как варварами, до Петра Великого…, не знают того, что они говорят, — возражал поэт Сумароков, — наши предки не были никоим образом хуже нас»[184]. Это было представление, пока еще редко высказываемое, но это было то, что будущим поколениям суждено было слышать все чаще и резче.

Некритичное восторженное отношение к Петру, ставшее почти всеобщим к концу его правления, стыдливо игнорировало степень, в которой его работа осталась не законченной, и препятствия, с которыми она столкнулась из-за географических, физических и человеческих особенностей России. В огромной и слабонаселенной стране с очень плохими коммуникациями контакты большинства населения с правительством были в лучшем случае редкими и неустойчивыми. Честолюбивое новаторское законодательство ужесточалось, чтобы принуждать население к крупным действиям эффективнее, чем где-либо еще в Европе; тот факт, что многие из указов Петра были тщательно продуманы и жестко сформулированы до мелочей, просто указывает на разрыв между тем, что монарх приказал, и тем, что фактически получилось (или — что бывало чаще — не получилось) в какой-нибудь отдаленной провинции. Не менее важно, что поклонники царя игнорировали те факты, когда результаты какой-либо его деятельности были скорее разрушительны, чем созидательны. Осознавалось и тогда, что он наложил на Московскую Русь новую систему правления, новые способы мышления, новые концепции различных отраслей знания и техники, но они были копиями иностранных или вдохновлены из-за границы. Однако значение этого понималось очень медленно. Настойчивость Петра, чтобы правящий класс принял западное платье, западные манеры и традиции, а главное — насколько возможно, получил образование по западному типу, была связана с очень серьезными целями. Ибо предполагало еще больше увеличить разрыв между помещиком и крестьянином, между правителями и управляемыми, между богатыми и бедными, сделать его более явным, более видимым и более труднопреодолимым. Вся культурная жизнь России была под мощным глубоким воздействием этого. «Прекрасное» искусство (импорт из Европы, до тех пор практически неизвестное) было очень далеко от искусства народа; религиозное искусство, сосредоточенное на писании икон, теперь еще более отличалось от светского искусства. К народным сказкам и поэзии народа, единственной литературе, известной большинству населения, добавилась после смерти Петра, но как результат его деятельности, литература европейского стиля высших классов. Разнородность, несхожесть этих литератур ощущалась по всей Европе восемнадцатого столетия. Но в России они были острее, чем где-нибудь еще, их влияния были неравно распространены и значимы. Крупные административные реформы правления на различных уровнях приводили зачастую к тем же самым результатам. Увеличивая число чиновников в России и делая их шестернями во все более совершенствующихся механизмах, Петр подрывал, действительно разрушал по существу личностный характер власти, который был характерен для Московской Руси. В принципе это было, возможно, его самым большим достижением. Но, формализуя отношения между правительством и подданными, делая их все более безличными и зависящими от функций бесчувственной машины, он и в этом разделял общество на малые части организма.

Эту критику можно легко объявить несправедливой. Как и любой другой человек, Петр не мог предвидеть всех последствий, порой отдаленных и косвенных, своих действий. В частности, он не предвидел, что с уменьшением его преемниками обязательств землевладельческого класса исполнять государственную службу, а затем и ее полную отмену в 1762 году, крепостное право, им же заботливо укрепляемое, потеряет оправдание, которым оно обладало в его глазах. Будучи частью той сети обязательств государству, которая охватывала, по крайней мере теоретически, все социальные группы, теперь оно вырождалось в простое средство, которым меньшинство эксплуатировало массу несвободных крестьян, это едва ли было то, о чем мечтал Петр. Ничто у него не вызывало большего беспокойства, чем благосостояние, сила и репутация России. Ради этой высшей цели он принес в жертву собственного сына. Петр никогда не был простым поклонником иностранных вещей. Он высоко ценил знания и методы, импортированные с Запада; но только потому, что они были теми основами, на которых можно было построить новую Россию, о которой он мечтал и для которой он работал. Он хорошо знал свой долг перед иностранными помощниками: что заметно по его предложению в 1721 году, во время заключительной победы над Швецией, установить монумент в память о Гордоне. Но после смерти Лефорта все его самые близкие соратники — русские; и в дальнейшем иностранные влияния в большинстве аспектов российской жизни (флот и, возможно, основание Академии наук — единственные важные исключения) постоянно уменьшаются.

Невозможно, кроме того, не восхищаться тем, как, не жалея усилий, хотя часто неверно направленных, он посвятил три десятилетия тому, чтобы сделать Россию более мощной и более просвещенной. Настойчивость перед лицом преград, непрекращающиеся эксперименты с новыми учреждениями и методами; непрерывные разъезды, часто в ужасающих условиях и на очень далекие расстояния, — все это представляет картину деятельности и умственной и физической, которую ни один правитель в современной истории не был способен превзойти. Эта страсть к деятельности отметила каждый аспект его собственной психологии и системы ценностей. Критику доброжелательную, даже если она была жестокой, он мог вынести, но никогда не переносил ужасной пассивности, недостаток инициативы, спокойное и бездумное принятие традиционности, на которой была построена вся старая Россия. Это расточительное расплескивание энергии вдохновлялось глубоким чувством личной ответственности за страну, порученную его заботе. Он видел себя инструментом, возвеличивающим Россию, в подлинном смысле первым слугой государства. Его методы были слишком часто не продуманы и плохо приспособлены к целям, которые он ставил себе. Слишком часто, по крайней мере в первой половине своего правления, решения принимались торопливо, в порыве непродуманного энтузиазма, и так же быстро отбрасывались, если не давали мгновенного желаемого результата. Но была и система в его общих целях, поэтому в более поздние годы средства, с помощью которых он старался достичь их, значительно тщательнее рассматривались, анализировались и детально разрабатывались.

Эти цели были не только материальными, поскольку затрагивали вопрос большой массы солдат, большого количества судов и безграничности территорий. Он искренне желал сделать своих подданных более инициативными и уверенными в себе, поощрял их, по крайней мере для некоторых целей, проявлять большую инициативу и готовность принимать ответственность. Торговцы и промышленники, желавшие стать удачливыми предпринимателями, города, желающие управлять своей собственной судьбой, землевладельцы, желающие выбирать своих собственных правителей, — все это находило поддержку в его планах и надеждах в разное время. Он создал невиданный прежде по размеру и сложности аппарат правительства. Действительно, по сути он создавал Российское государство сам. Концепция его как юридического лица, отличного от правителя, представляющего интересы любой социальной группы и даже русского народа в целом, является творением его правления. Все же он знал, что только законодательство и новые учреждения не смогут достигнуть всего намеченного, и, чтобы добиться успеха, требовал активного сотрудничества людей, для которых он в конечном счете работал.

Некоторые цели, за которые он так трудно и долго боролся, были принципиально новы. Почти без исключения они были связаны с историей и географическим положением России и с вновь возникающими потребностями. Большая военная сила; балтийская береговая линия; более развитая экономическая жизнь; ничто из этого не было чем-то новым, вдохновленным возникновением новых идей или иностранными влияниями. Все это и раньше имело в своей основе прочную московскую традицию, в то время как даже преобразование отношений между государством и церковью, законченное в 1721 году, предвещалось до некоторой степени большими конфликтами 1650-х и 1660-х годов. Флот был действительно новинкой; но поскольку вместе со строительством С.-Петербурга он был наиболее личным из всех главных творений Петра и при этом очень мало связывался с московскими традициями, то и считался менее важным. Были сделаны значительные изменения в структуре и работе российского общества. Все это выполнялось за счет развития уже имеющихся достижений, насколько было возможным приспособить их для введения действительно чего-нибудь нового. Крепостное право, которое Петр помог расширить и укрепить, уже было широко распространенным и тягостным задолго до его правления. Хотя Табель о рангах и кадровая политика Петра сделали привилегированный класс землевладельцев в России более, чем когда-либо прежде, открытым для талантливых и предприимчивых людей. Это не уничтожало, да и никогда не предполагало уничтожить, положение богатых помещичьих семей и старых бояр,

Изменения России Петром Великим следует скорее расценивать как процесс принудительного и очень ускоренного развития, но никак не революцию. Петр испытал весь комплекс недостатка интеллектуального вооружения современного революционера. Он не имел ни какой-либо идеологии, ни какой-либо ясной системы или идеи, куда направлять свои действия, ни какого-либо четкого видения хода истории, непреодолимо влекущего Россию в особом направлении. От начала и до конца он был человеком действия. Его талант планировщика был достаточно велик. Он резко заметен в тщательно разработанном крупномасштабном законодательстве последних лет его правления. Но планирование отходит на задний план, когда человеком овладевает убеждение действовать, желание немедленно отвечать на возражения, преодолевать трудности или использовать возможности. Продуманная и хорошо спланированная политика, которой он в конце жизни достиг (если достиг ее вообще), увенчала долгий период проб и ошибок, а порой случайных удач. Довольно поздно он приобрел, например, широту представления относительно вестернизации России, которая была характерна для Голицына в 1680-х годах. Однако, сильно меняя темп перемен, Петр изменил до некоторой степени и их природу. Трудно поверить, что, если бы его никогда не существовало, Россия осталась бы навсегда, или хотя бы очень надолго, без балтийской береговой линии или реального влияния в Европе. Конечно же влияние иностранных идей и методов на русскую жизнь продолжало бы расти. Почти наверняка были бы предприняты усилия, чтобы создать более эффективную и более централизованную форму правления. Но скорость, с которой эти достижения были осуществлены, способ, которым они были форсированы в России энергией и намерением правителя, концентрация реформ при жизни одного поколения или даже меньше, полный набор далеко идущих изменений во многих аспектах жизни, — неизбежно вызвало широко распространившееся ощущение диспропорции и неуклюжего скачка и неоднородности. Основная суть работы Петра была не в полном смысле революционна. Но «необузданный человек», которому удивлялся епископ Вернет в 1697 году, проявлял в течение своего правления пыл, страстную энергию и, в случае необходимости, жестокость, которые позволили ему достигнуть по крайней мере того аспекта и стиля, которые казались современникам революционными.



Хронология

1558–1582. В отечеств. традиции 1583. Ливонская война. Продуманная, но неудачная попытка Ивана IV (Грозного) обеспечить российскую береговую линию на Балтийском море за счет Польши и Швеции.

1605–1615. «Смутное время»: Россия находится под угрозой польского и шведского завоевания. Заканчивается вступлением на престол династии Романовых.

1667. Россия отвоевывает большие территории у Польши (подтвержденные и закрепленные навсегда в соответствии с соглашением 1686 года).

1672. Рождение Петра Великого.

1676. Смерть царя Алексея и восхождение на трон Федора III.

1682. Смерть Федора III. После нападения стрельцов на Кремль Иван V и Петр объявлены единовременными царями. Начало регентства Софьи.

1686. Россия вступает в Священную лигу вместе с императором Священной Римской империи, Венецией и Польшей.

1688. Петр женился на Евдокии Лопухиной. Падение Софьи и ее министра и фаворита, князя В. В. Голицына.

1693. Петр посещает Архангельск и в первый раз видит море.

1696. Смерть Ивана V. Захват Азова после неудачного нападения в предыдущем году. Здесь же начинается строительство военно-морской эскадры.

1697–1698. Великое посольство в Западную Европу. Петр посещает Нидерланды, Англию и Вену, но не добивается никакой помощи в борьбе против Оттоманской империи.

1698. Вспыхивает и жестоко подавляется стрелецкий бунт.

1699. Начинается быстрый рост производства металла на Урале.

1700. Заключен мир с Оттоманской империей. Вспышка войны со Швецией и крупное поражение России под Нарвой. Никто не назначен преемником умершего патриарха Адриана.

1703. Основание С.-Петербурга.

1705. Учреждены систематические призывы новобранцев для вооруженных сил, вспышка восстания в Астрахани, продолжавшегося до следующего года.

1707. Начинается большой поход Карла XII против России. Вспышка казачьего восстания в Донской области, продолжавшегося до следующего года.

1708. Усилия по реформе местного самоуправления путем создания губерний и их подразделение (последовавшее за дальнейшими изменениями, особенно в 1715 году). Шведы побеждены при сражении у Лесной, но соединились с Мазепой.

1709. Решающая победа России над Швецией под Полтавой, сопровождаемая быстрым возвышением престижа России и ее международного положения.

1711. Вспышка войны с Оттоманской империей и российское поражение на реке Прут. Создание Сената.

1713. Мирный договор с Оттоманской империей.

1714. Указ запрещает разделение поместий между наследниками после смерти владельца. Указ о единонаследии.

1716. Бегство царевича Алексея в Вену и Неаполь. Российская оккупация Мекленбурга вызывает враждебность Англии и императора Карла VI. Издан Устав Воинский.

1717. Вторая поездка Петра в Западную Европу. Он посещает Нидерланды и Париж. Алексей возвращается в Россию.

1718. Смерть Алексея. Начинается создание управленческих коллегий. Начинаются неудачные мирные переговоры со Швецией на Аландских островах.

1720. Изданы Морской Устав и Генеральный Регламент; разработка мероприятий, направленных на систематизацию механизмов управления.

1721. Война со Швецией закончена в соответствии с Ништадтским соглашением. Петр принимает титул императора. Издан духовный регламент и основан Синод.

1722. Издана Табель о рангах. Начинается война с Персией. Петр принимает право назначать своего собственного преемника.

1724. Екатерина, вторая жена Петра (заключили тайный брак в 1707 году), коронована как императрица.

1725. Смерть Петра и восхождение на трон Екатерины. Учреждение Академии наук в С.-Петербурге.

1727. Смерть Екатерины и объявление наследником Петра II, сына царевича Алексея.


Дополнительное чтение

Это — прежде всего список книг и статей на английском языке, но сюда было включено небольшое число полезных книг и статей на французском и немецком языках, хотя, неизбежно, их выбор несколько произволен.

Два относительно старых труда на английском языке все еще стоят того, чтобы прочитать их, несмотря на их возраст: Б. X. Самнер. Петр Великий и возникновение России (Лондон, 1950), который является познавательным и сбалансированным эссе, и В. Ключевский, Петр Великий (Лондон, 1958), перевод русского оригинала, который дает глубокий анализ социальных и экономических изменений правления Петра. Другой важной, и более современной, является работа, переведенная с русского, — Е. В. Анисимов. Реформы Петра Великого: прогресс через принуждение в России (Армонк, Нью-Йорк, Лондон, 1993): она особенно хороша анализом внутренней политики царя и обеспечивает всестороннее и сбалансированное представление о ней в целом. Л. Р. Льюиттер, Петр Великий и современный мир, в собрании Россия и Европа, редактор П. Дьюкс (Лондон, 1991), является коротким эссе передового британского эксперта. И. Грей. Петр Великий, император всей России (Лондон, 1962) — по существу является изложением фактов и сосредоточен скорее на Великой Северной войне и внешней политике, чем на изменениях внутри России. Наиболее детальным изложением фактов на английском языке все еще является старый труд Е. Шайлер. Петр Великий, Император России (2 тома. Нью-Йорк, 1884 год). Хотя подход к предмету в нем очень обстоятелен и охват очень неравный (что обеспечивает более внимательное рассмотрение ранних лет правления, чем более поздних стадий), он основан на обширном исследовании и дает некоторые живописные детали. Наиболее полным и сбалансированным общим отчетом на любом языке — все еще является работа Р. Виттрама, Петр. Царь и император (2 тома, Геттинген, 1964), в то время как работа этого же автора Петр Великий: Вступление России в новое время (Берлин, Гёттинген, Гейдельберг, 1954) — только эскиз, но по-своему очень хорош. Общей разработкой на французском языке являются Р. Порталь. Петр Великий (Париж, 1961). Симон Бланк (редактор), Петр Великий (Париж, 1974) — короткое, но хорошо подобранное собрание извлечений из иллюстративных документов и писем историков; Л. Джей Олива (редактор), Петр Великий (Инглвуд Клиффе, Нью-Джерси, 1970) и М. Раефф (редактор), Петр Великий — реформатор или революционер? (Бостон, 1965) похожи, но несколько более масштабны.

О России, которую унаследовал Петр, и о росте там новых культурных и других влияний см.: Л. Р. Льюиттер. «Польша, Украина и Россия XVII столетия», Славянское и Восточноевропейское Обозрение, XXVII (1948–1949), в то время как книга Р. Хелли. Закрепощение крестьян и военное изменение в Московии (Чикаго, 1971) предлагает обсуждение стимулирующих попыток усилить страну в военном отношении, и их очень важные социальные последствия. Отчет о России, данный самым известным иностранным путешественником в семнадцатом столетии, гольштинце Олеарии, находится в труде С. X. Барон (переводчик и редактор), Путешествия Олеариуса в России в семнадцатом столетии (Станфорд, 1967). О все еще малоизученной личности царевны Софии интересны работы С. Б. О’Брайн. Россия при двух царях, 1682–1689: Регентство Софии Алексеевны (Беркли, 1952), и более современная: Линдси Хьюгес. София, регент России, 1657–1704 (Нью-Хейвен, Лондон, 1990). Труды Г. Штёкл, «Россия и Европа до Петра Великого», Исторический журнал, 184 (1957–1958), и Г. фон Раух, «Москва и европейские державы XVII столетия», Исторический журнал, 178 (1954), — полезные статьи, которые определяют ценность некоторых из достижений Петра. Статья P. X. Уорнер, «Кожуховская кампания 1694 года, или завоевание Москвы Преображенским», Ежегодник по истории Восточной Европы, Новая Серия 13 (1965) небольшая, но бросает некоторый свет на военные заботы молодого царя. Лучшее обсуждение известной поездки Петра на Запад в 1697–1698 годах все еще Р. Виттрам. «Первая поездка Петра Великого на Запад», Ежегодник по истории Восточной Европы, Новая Серия 3 (1955). Более современная небольшая книга на английском языке о некоторых аспектах, изученных, но плохо понятых — Г. Барани. Англо-российское соглашение о дружбе 1697–1698 годов: Петр и Вильгельм III в Утрехте (Баулдер и др., 1986), издание более широкое по охвату событий, чем предлагает его название.

Нет никакой всесторонней истории Великой Северной войны на английском языке. О великом противнике Петра имеется много материала в книге Р. М. Хеттона, Карл XII Шведский (Лондон, 1968), в то время как более поздние годы борьбы трактуются с большими дипломатическими деталями в книге Дж. Ф. Чанса, Георг I и Северная Война (Лондон, 1909), старой и традиционной, но все еще полезной. А. Ротштайн. Петр Великий и Мальборо: политика и дипломатия в сходящихся войнах (Лондон, 1986) обсуждает отношения России с Западной Европой, и особенно с Великобританией, в первом десятилетии войны, хотя взгляд автора не всегда обоснован фактами. Л. Р. Льюитер, «Россия, Польша и Балтика, 1697–1721», Исторический журнал, XI (1968) обеспечивает краткое, но полное представление многих аспектов борьбы, в то время как труд того же самого автора «Польша, Россия и Венское соглашение от 5 января 1719 года» в Историческом журнале, XIII (1970) более специализирован. Уместные страницы труда В. Медигер. Путь Москвы в Европу (Брауншвейг, 1952), который располагает большой информацией в многих аспектах отношений России с Западом в течение этих лет. Труд «Мекленбург — Россия и Англия — Ганновер, 1706–1721» (2 тома, Хильдесхайм, 1967) того же автора очень детализирован, как и работа Е. Хассингер. Бранденбург-Пруссия, Швеция и Россия, 1700–1713 года (Мюнхен, 1953). Труд Б. X. Самнера. Петр Великий и Оттоманская империя (Оксфорд, 1949) краток, но очень существен и все еще остается лучшим обзором предмета на любом западноевропейском языке, в то же время имеется важный отчет о бедственной кампании на Пруте турецкого историка А. Курата «Прутская кампания и Прутский мир 1711 года», Ежегодник по истории Восточной Европы, 10 (1962). 0 драматическом деле Мазепы наиболее сбалансированным отчетом на английском языке является все еще, вероятно, труд В. Е. Д. Аллена. Украина: история (Кембридж, 1940). Труд П. Энглунда Сражение у Полтавы: рождение Российской Империи (Лондон, 1992) является графическим отчетом о шведских кампаниях 1707–1709 годов, но написан полностью со шведской точки зрения. Некоторые аспекты внезапного повышения международной значимости России и уделенного ей внимания в Западной Европе могут быть прослежены в соответствующих разделах книг: М. С. Андерсон, Британское открытие России, 1553–1815 (Лондон, 1958) и А. Лортолари, Русский мираж во Франции в XVIII веке (Париж, не датировано). Установление постоянных дипломатических связей с Западной Европой, которые были одним из наиболее важных аспектов этих изменений, охвачено в труде Ависа Болена «Изменения в российской дипломатии при Петре Великом», «Тетради русского и советского мира», VII (1966).

Большая часть специализированных трудов о росте вооруженных сил при Петре Великом написана по-русски; на английском языке имеется превосходный отчет в соответствующей главе книги Дж. X. Л. Кипа Солдаты царя: армия и общество в России, 1462–1847 (Оксфорд, 1985). Об экономическом росте, который обеспечил одну из существенных основ для нового международного статуса России, имеется крупномасштабный труд А. Кохана «Плуг, молот и кнут: экономическая история России восемнадцатого столетия» (Чикаго, Лондон, 1965), который полон подробной информации, многое в количественной форме, хотя некоторые из выводов и аргументов были оспорены. Работа Симоны Бланк «Экономическая политика Петра Великого» в: В. Л. Блэквелл (ред.). Российское экономическое развитие от Петра Великого до Сталина (Нью-Йорк, 1974), является коротким познавательным очерком, в то время как работа А. И. Пашкова (ред.) «История Российской экономической мысли» (Беркли, Лос-Анджелес, 1964) содержит много информации в главах по этому периоду. Наиболее важные из «прожектеров», которые поддерживали и укрепляли усилия Петра по экономическому росту, рассмотрены в работах Л. Р. Льюиттера «Иван Тихонович Посошков (1652–1726)» и «Дух капитализма» в Славянском и восточноевропейском обозрении, 51 (1975). Основной работой о религиозной политике Петра на английском языке остается книга Дж. Крэкрафта «Реформа церкви Петра Великого» (Лондон, 1971). Имеется короткое обсуждение того, что остается наиболее любопытным и таинственным аспектом в: Р. Загута «Пьяный Синод дураков и шутов Петра I», в Ежегоднике по истории Восточной Европы, Новая серия 21 (1973), в то время как труд М. Червински «Староверы и новая религия», Славянское обозрение, XXV (1960), проливает свет на один из аспектов оппозиции царю. Интеллектуальная история периода — трудный предмет, большой, сложный и многогранный, и многие из наиболее важных трудов об этом написаны на русском языке. Несмотря на возраст, труд П. Милюкова Очерки по истории русской культуры (5 томов, Филадельфия, 1942), который является сокращенной версией российских оригиналов первого издания в 1890-х годах, может все еще быть полезен как отправная точка для англоговорящего студента. Наиболее очевидным важным материальным признаком изменяющихся отношений в России было строительство С.-Петербурга; и об этих и новых культурных силах вообще имеется много интересной информации в труде Дж. Крэкрафта «Петровская революция в русской архитектуре» (Чикаго, Лондон, 1988), который является намного более широким по охвату, чем предполагает его название. Более краткими и более ограниченными по возможностям, но все еще полезными являются первые страницы книги X. Бэйтера «С.-Петербург: индустриализация и модернизация» (Лондон, 1976). О деятельности иностранных художников и архитекторов в России, которые так много способствовали созданию новой столицы, имеется полезный итоговый обзор в труде Л. Ро «Петр Великий» (Париж, 1960). Фундаментальный аспект интеллектуального прогресса рассмотрен на начальных страницах книги Дж. Маркера «Издательская и печатная деятельность и происхождение интеллектуальной жизни в России, 1700–1800» (Принстон, 1985), в то время как инициатива, осуществления которой Петр так и не увидел, охвачена в книге А. Липски «Основание Российской Академии наук», 1-е изд., XLIV (1955). Об образовании смотри: М. Дж. Окенфусс. «Иезуитское происхождение петровского образования», в собрании Дж. Дж. Гаррарда (ред.) «Восемнадцатое столетие в России» (Оксфорд, 1973) — вводная статья, в то время как труд того же самого автора «Российские студенты в век Петра Великого», также в этом собрании, является полезным исследованием, как и его «Техническое обучение в России при Петре Великом», Ежеквартальник по истории образования, XIII (1973).

Об административном развитии, одном из наиболее сложных и постоянно изменяющихся аспектов правления Петра, имеются соответствующие страницы в книге Дж. Л. Яни «Систематизация российского управления: Социальное развитие во внутреннем управлении имперской России, 1711–1905» (Урбана, Чикаго, Лондон, 1975), и более современном труде Ж. П. Ле Донне «Абсолютизм и правящий класс: формирование российского политического порядка» (Нью-Йорк, Оксфорд, 1991). Наиболее детальным исследованием на английском языке является труд К. Петерсона «Административные и судебные реформы Петра Великого: шведское прошлое и торговля» (Стокгольм, 1979), который, как предлагает название, является очень информативным о долге, который образовало создание новых административных коллегий, в частности, иностранного Приказа. Имеется полезное итоговое обсуждение в статье Симоны Бланк «Практика русского управления в XVIII веке». Обозрение современной и новейшей истории, X (1965). Изменяющийся характер и положение российской знати (если это слово применимо) обсуждены в трудах Р. О. Крамни «Петр и боярская аристократия, 1689–1700», и Бренды Михен-Уотерс «Российская аристократия и реформы Петра Великого», оба находятся в специальном выпуске Канадско-американского славянского обозрения, 8 (1974), посвящены различным аспектам правления Петра. Это также содержится в полезной статье С. Бенсона «Роль Западной Политической Мысли в Петровской России». Имеется интересный и познавательный анализ изменяющегося характера российской монархии как в значительной степени нежелательного результата работы Петра в: М. Чернявский. «Царь и народ: изучение русских мифов» (Нью-Хейвен, Лондон, 1961). Один аспект оппозиции царю иллюстрируется в труде Р. О. Крамни «Староверы и мир Антихриста: Выгская община и Российское государство, 1694–1855» (Мэдисон, 1970); в то время как безжалостный разгром всех форм сопротивления освещается в работе Дж. Крэкрафта «Оппозиция Петру Великому», в: Е. Мендельсон и М. С. Шатц (редакторы), Имперская Россия, 1700–1917: Эссе в честь Марка Раеффа (Де Кальб, Иллинойс, 1988). Посмертная репутация Петра, интересный и важный предмет, в статье подробно раскрывается, насколько в этом заинтересована его страна, в: Н. В. Рязановский «Образ Петра Великого в русской истории и мысли» (Нью-Йорк, Оксфорд, 1985).

Самые интересные руководства из всех, описывающих эти годы в России обеспечиваются отчетами о стране, написанными иностранцами с опытом пребывания в ней, в частности, очень полезны: Дж. Перри. «Российское государство при нынешнем царе» (Лондон, 1716, переиздано в Лондоне, 1967) (автор был английским инженером, проработавшим в России много лет); и Ф. К. Вебер. «Современное положение России» (2 тома, Лондон, 1722–1723; переиздано в Лондоне, 1968) (автор был ганноверским посланником в С.-Петербурге).

Петр Великий — одна из ярчайших личностей в Европе начала современной истории. За годы его правления (1682/89—1725) Россия, вырвавшись из полуазиатской отсталости обрела серьёзное политическое и военное влияние на западный мир. В своей книге, — полностью основанной на российских материалах, — М. С. Андерсон исследует судьбу Петра и его воздействие на Россию, его цели и достижения в их полном контексте внутри страны и за границей. Автор дает полную оценку необыкновенному вкладу Петра в развитие России — намерению поставить ее в один ряд с европейскими государствами; обеспечить защиту ее границ, преобразовать религиозные и государственные учреждения; и создать новую блестящую столицу — «окно на Запад»; освещаются также культурные и интеллектуальные достижения. Исследуются и большие трудности, с которыми столкнулся Петр, и многие его неудачи, и его успехи. Даже будучи деспотом, он подвергался разнообразным влияниям, которые направляли и ограничивали его действия. Больше того — Андерсон показывает, что некоторые нововведения из тех, что мы традиционно приписываем Петру, начались фактически до него. Он доказывает, что Петра нужно рассматривать в контексте российской истории в целом.

Созданный образ царя внушителен, но не привлекателен. Энергия Петра и взгляды направлялись его жестокостью в общественных делах, недостатком человеческой привязанности в его личных отношениях и грубостью его личного поведения. Можно забыть о неудачах и падениях, можно решительно отбросить раздутый исторический миф, — но останется огромная жизнь, которой Андерсон дает оценку в своем замечательном труде.


Примечания


1

Все даты по новому стилю, т. е. по григорианскому календарю. До революции 1917 года в России использовался юлианский календарь, который на десять дней отставал от нового стиля в семнадцатом веке и на одиннадцать — в восемнадцатом.

(обратно)


2

P. P. Shafirov, A Discourse concerning the just Causes of the War between Sweden and Russia: 1700–1721, ed. W. E. Butler (Dobbs Ferry, 1973), Introduction, p. 14–16.

(обратно)


3

Сборник Императорского Русского Исторического Общества (С.-Петербург, 1867–1916 гг.), XXXIV, 17.

(обратно)


4

В отечественной литературе эпитет «великая» к войне России со Швецией 1700–1721 гг., известной также как Северная война, обычно не применяется.

(обратно)


5

С. Ф. Платонов. Москва и Запад. Берлин, 1926. С. 132.

(обратно)


6

A. Lappo-Danilevskii «L’idee de l’Etat et son evolution en Russie depuis les Troubles du XVIIе siecle jusqu’aux reformes du XVIIIе», Essays in Legal History, ed. P. Vinogradoff (Oxford, 1913), p. 361.

(обратно)


7

С. Ф. Платонов. Москва и Запад. С. 115.

(обратно)


8

Цит. по: К. Forstreuter, Preussen undRussland von den Anfangen des Deutschen Ordens bis zu Peter dem Grossen (Gottingen — Berlin, 1955), p. 174.

(обратно)


9

Цит. по: Н. Устрялов. История царствования Петра Великого. С.-Петербург, 1858—63. II. 29–30.

(обратно)


10

Письма и Бумаги Петра Великого. С.-Петербург — Москва, 1887. Т. I, № 21.

(обратно)


11

Цит. по: Е. Schuyler, Peter the Great, Imperor of Russia (New York, 1884) I, 243–244.

(обратно)


12

М. М. Богословский. Петр I. Материалы для биографии. М., 1940—48. Т. I. С. 290.

(обратно)


13

См. письмо от Франческо Гуаскони из Москвы своему брату Алессандро в Венецию, от 8 января 1696 года, в: А. Тейнер. Исторические мемуары о правлении Алексея Михайловича, Федора III и Петра Великого (Рим, 1859), с. 364.

(обратно)


14

См.: Медали и монеты века Петра Великого (Ленинград, 1974), № 14. Эту медаль нельзя было отчеканить до открытия Монетного двора Адмиралтейства в 1701 году.

(обратно)


15

См. список в: Н. Устрялов. История царствования Петра Великого (С.-Пб., 1858–1865). Т. II. С. 506, и документы, иллюстрирующие деятельность системы компаний в II, 501–531.

(обратно)


16

К. Никульченков. Создание азовского военного флота // Морской сборник. 1959. № 6. С. 72.

(обратно)


17

См. обсуждение этого, все еще довольно неясного, эпизода в: К. Forstreuter, Preussen und Russland von den Anfangen des Deutschen Ordens bis zu Peter dem Grossen (Gottingen — Berlin, 1955), p. 177–180.

(обратно)


18

Forstreuter, Preussen und Russland, p. 177 fn.

(обратно)


19

Цит. по: E. Schuyler, Peter the Great, I, 285–286.

(обратно)


20

N. Luttrell, A Brief Historical Relation of State Affairs from September 1678 to April 1714 (Oxford, 1857), IV, 407–408.

(обратно)


21

Цит. по: E. Schuyler, Peter the Great, I, 307–308.

(обратно)


22

Очерки Истории СССР: период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века; преобразования Петра I П Под ред. Б. Б. Кафенгауз и Н. И. Павленко. М., 1954. С. 416–418.

(обратно)


23

Письма и бумаги Петра Великого (С.-Петербург — Москва, 1887). Т. I. С. 266, 268–269.

(обратно)


24

J.-G. Korb, Diary of an Austrian Secretary of Legation at the Court of Czar Peter the Great (London, 1863: reprinted London, 1968), p. 251.

(обратно)


25

J.-G. Korb, Diary р. 274–279.

(обратно)


26

См. ссылки на цит.: указанные в: Е. Dukmeyer, Korbs Diarium Itineris in Moscoviam und Quellen die es erganzen (Berlin, 1909–1910), I, 52–55.

(обратно)


27

См. ниже. С. 118.

(обратно)


28

Сборник Императорского Русского Исторического Общества (С.-Петербург, 1867–1916). Т. LXI. С. 35. Его протест от 8 августа 1699 к Вильяму III против условий Карловицкого договора может быть найден в Государственном Архиве. С. II. 104/120.

(обратно)


29

W. Mediger, Moskaus Weg nach Europa (Braunschweig, 1952), p. 7.

(обратно)


30

См. ниже. С. 94–95.

(обратно)


31

Цит. по: E. Schuyler, Peter the Great, Emperor of Russia (New York, 1884), I, 398.

(обратно)


32

R. M. Hatton, Charles XII of Sweden (London, 1968), p. 161.

(обратно)


33

Whitworth (minister to Russia) to Harley (Secretary of State), 3 February 1706, Public Record Office, S. P. 91/4.

(обратно)


34

Hatton, Charles XII, p. 156–157.

(обратно)


35

William III to Peter I, 2 November, 1700; Peter I to William III, 23 May 1701, Public Record Office, S. P. 104/20.

(обратно)


36

Инструкция Балюзу (посланнику в России), 28 сентября 1702 года// Сборник Императорского Русского Исторического Общества (С.-Петербург, 1867–1916). Т. XXXIV С. 408–414.

(обратно)


37

Н. Н. Бантыш-Каменский. Обзор внешних сношений России (до 1800 года) (Москва, 1894–1902). Т. I. С. 40–41.

(обратно)


38

Whitworth (minister to Russia) to Harley (Secretary of State), 19 May 1706, S. P. 91/4.

(обратно)


39

Я. А. Штернберг. Русско-венгерские отношения периода полтавской победы // Полтавская Победа (Москва, 1959). С. 72–80.

(обратно)


40

Ю. А. Геровский. Польша и победа под Полтавой // Полтавская победа. С. 41.

(обратно)


41

J. Staszewski, «Die Mission des Fiirsten Boris Kurakin in Rom im Jahre 1707», in W. Steinits and others (eds), Ost und West in der Geschichte des Denkens und der kulturellen Beziehungen (Berlin, 1966), p. 200–214; P. Pierling, La Russie et le Saint-Siege, IV (Paris, 1907), 205–219.

(обратно)


42

Hatton, Charles XII, p. 233.

(обратно)


43

З. Ю. Копысский и В. И. Мелешко. Помощь белорусского народа русской армии в годы Северной войны // Полтавская Победа. С. 219–220. Авторы утверждают, что шведские требования означали, что в Могилеве цена на хлеб и другие продукты питания повысились в 10–15 раз (С. 224).

(обратно)


44

Hatton, Charles XII, p. 266.

(обратно)


45

Он мог надеяться стать с шведской помощью правителем своеобразного независимого Украинского государства, особенно в связи с тем, что аннексия Украины Россией едва пока еще чувствовалась, чтобы быть постоянной. Он мог также бояться, что если он не поддержит Карла, то последний отдаст Украину Станиславу Лещинскому, который желал вернуть большую ее часть Польше (это было тем аргументом, которым он пробовал убеждать своих подданных последовать за ним в шведский лагерь). Он, вероятно, также верил, особенно после шведской победы у Головчино, что Карл обязательно нанесет поражение Петру. Аргумент некоторых советских историков, что он желал усилить с помощью шведских генералов и польской знати подчинение и эксплуатацию украинского крестьянства (например, в: В. Е. Шутой. Измена Мазепы II Исторические записки. Т. 31 (1950). С. 154–190), являются неубедительными. Позиция землевладельцев и церкви на Украине в течение многих лет становилась более сильной, в то время как положение обычных казаков и крестьян ухудшилось; и Мазепа особенно внес вклад в этот процесс (см., например, Голобуцкий В. А. Запорожское казачество (Киев, 1957). С. 325). Но его мотивы в 1708 году были, конечно, более личными и больше оборонительными, чем те, которые приписывались ему в соответствии с теориями такого рода.

(обратно)


46

A. Lortholary, Le mirage russe en France au XVIII siecle (Paris, n. d.), p. 17.

(обратно)


47

С. А. Фейгина. Полтава и зарубежная общественно-политическая мысль // Полтавская Победа (Москва, 1959). С. 177.

(обратно)


48

R. Wittram, Peter I, Czar und Kaiser (Gottingen, 1964), II, 226–227.

(обратно)


49

Hassinger, Brandenburg-Preussen, Schweden und Russland, p. 259.

(обратно)


50

Витворт к Бойлю (Госсекретарю), 21 августа 1709 года // Сборник. L. С. 251.

(обратно)


51

Sunderland (Secretary of State) to Whitworth, 1 November 1709, S. P. 104/120.

(обратно)


52

Инструкции для Балюза, 24 июля 1710 года. Сборник. Т. XXXIV. С. 425–433. Ракоци прилагал напряженные усилия после Полтавы, чтобы устроить франко-российское соглашение (Штернберг. Русско-венгерские отношения. С. 95).

(обратно)


53

Receuil des instructions donnees aux ambassadeurs et minister de France depuis les traites de Westphalie, Russie, I (Paris, 1890), 116.

(обратно)


54

Письма и бумаги Петра Великого (С.-Петербург — Москва, 1887). Т. III. С. 716–722.

(обратно)


55

Цит. по: В. Е. Шутой. Позиция Турции в годы Северной войны. 1700–1709 годы II Полтавская Победа. С. 148–149.

(обратно)


56

Письма и бумаги. Т. X. С. 233–236, 263–269.

(обратно)


57

Письма и бумаги. Т. XI (I). С. 24–25.

(обратно)


58

А. V. Florovsky, Russo-Austrian Conflicts in the early 18-th Century, Slavonic and East Europian Review, XLVII (1969), 107.

(обратно)


59

Письма и бумаги. Т. XI (I)C. 117–119, 151–153.

(обратно)


60

Письма и бумаги. Т. XI (I). С. 317.

(обратно)


61

Цит. по: В. Н. Sumner, Peter the Great and the Ottoman Empire (Oxford, 1949), p. 40.

(обратно)


62

При отсутствии единства по этому вопросу см.: С. Ф. Орешкова. Русско-турецкие отношения в начале XVIII века (Москва. 1971). С. 118–119, 131–132.

(обратно)


63

Для обсуждения этого вопроса см.: Орешкова. Русско-турецкие отношения. С. 152–154; Sumner, Peter the Great and the Ottoman, p. 40–41.

(обратно)


64

Sumner, Peter the Great and the Ottoman, p. 40–41.

(обратно)


65

Орешкова. Русско-турецкие отношения. С. 183.

(обратно)


66

Различные проекты для такого соглашения могут быть найдены в С. П. 103/61. Российский проект (составленный в 1716 году) предложенного оборонительного союза находится в Архиве князя Ф. А. Куракина (С.-Петербург. 1890–1902). Т. III. С. 325–329.

(обратно)


67

Соединение притоков Невы и Волги каналом в 1708 году; Ладожский канал, задуманный для прохождения судов во избежание жестоких штормов на этом озере, был начат в 1718 году и не был закончен после его смерти; и неудачная попытка построить Волго-Донской канал.

(обратно)


68

Якобиты (не путать с якобинцами!) — приверженцы английского короля Якова (Jacobus) II, свергнутого в результате государственного переворота 1688–1689 гг., и его потомков. В 1715 г. якобиты предприняли безуспешное восстание в пользу династии Стюартов.

(обратно)


69

Memorandum on the Baltic provinces conquered by Russia, 31 August 1715, in S. P. 91/107.

(обратно)


70

Craggs (Secretary of State) to Norris, 3 November 1719, S. P. 104/155.

(обратно)


71

Детальное обсуждение попыток сформировать антироссийский союз и их неудач в: L. R. Lewitter, «Poland, Russia and the Treaty of Vienna of 5 January 1709», Historical Journal, XIII (1970), 3-30.

(обратно)


72

С. А. Фейгина. Миссия А. И. Остермана в Швецию в 1719 году // Вопросы военной истории России XVIII и первой половины XIX веков (Москва. 1969). С. 294.

(обратно)


73

Сборник. Т. LX. С. 208–210.

(обратно)


74

Сборник. Т. LX. С. 341.

(обратно)


75

Norris and Whitworth to Sunderland (Secretary of State), 5 August 1717, S. P. 84/257; see in general K.-H. Ruffmann, «England und der Russische Zaren- und Kaisertitel», Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas, 3 (1955), 217–224.

(обратно)


76

Очерк истории Министерства Иностранных Дел. 1802–1902 (С.-Петербург. 1902). С. 38.

(обратно)


77

Сборник Т. LX. С. 129–130.

(обратно)


78

Получение инструкций, Россия. I, 186; см. также: Сборник. Т. XXXIV. С. 196–201, 532–536.

(обратно)


79

Бантыш-Каменский. Обзор внешних сношений России. Т. I. С. 165–166.

(обратно)


80

Сборник. Т. XLIX. С. 313–314.

(обратно)


81

Л. Г. Бескровный. Русская армия и флот в XVIII веке. М. 1958. С. 21.

(обратно)


82

М. Д. Рабинович. Формирование регулярной русской армии накануне Северной войны // Вопросы военной истории России XVIII и первой половины XIX веков. М. 1969. С. 225.

(обратно)


83

Более подробные детали этих различных эскизов до последнего, сделанного при жизни царя в 1724 году, см.: Бескровный. Русская армия и флот… С. 25–29.

(обратно)


84

Л. Г. Бескровный. Военные школы в России в первой половине XVIII в. П Исторические записки. Т. XLII (1955). С. 289.

(обратно)


85

Общее резюме Устава и инструкций, которые предшествовали ему, может быть найдено в: Л. Г. Бескровный. Очерки по источниковедению военной истории России. (Москва, 1957). С. 109–122.

(обратно)


86

A. Theiner, Monuments historiques relatifs aux regnes d‘Alexis Michaelowiich, Feodor III et Pierre le Grand (Rome, 1859), p. 440; F. C. Weber, The Present State of Russia (London, 1723), I, 19–20.

(обратно)


87

Например, он лично разработал некоторые сигналы для использования на своих судах уже в 1694 году и кодекс инструкций в 1696 году для нового флота, который будет построен на Азовском море. (Г. Я. Салман. Морской устав 1720 г. — первый свод законов русского флота // Исторические записки. Т. LIII (1955). С. 311).

(обратно)


88

П. Милюков. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. (2-е изд., С.-Петербург, 1905). С. 138.

(обратно)


89

См. точные цифры в: Г. А. Некрасов. Военно-морские силы России на Балтике в первой четверти XVIII в. II Вопросы военной истории России. С. 238–250.

(обратно)


90

Много подробностей по всей проблеме оснащения армии и флота может быть найдено в: Бескровный. Русская армия и флот. С. 74—100.

(обратно)


91

Детали этих местных параметров для мужчин см.: М. Клочков. Население России при Петре Великом. Т. I. (С.-Петербург, 1911). С. 105.

(обратно)


92

История рабочих Ленинграда (Ленинград, 1972). Т. I. С. 26.

(обратно)


93

История рабочих Ленинграда. Т. I. С. 36.

(обратно)


94

Г. Д. Капустин. Гужевой транспорт в Северной войне // Вопросы военной истории России. С. 162.

(обратно)


95

Клочхов. Население России. Т. I. С. 158.

(обратно)


96

Клочков. Население России. Т. I. С. 170–173; W. Mediger, Moskaus Weg nach Europa (Braunschweig, 1952), p. 123.

(обратно)


97

Клочков. Население России. Т. I. С. 221, 227, 229.

(обратно)


98

Клочков. Население России. Т. I. С. 225, 233, 236.

(обратно)


99

История рабочих Ленинграда. Т I. С. 16.

(обратно)


100

С. М. Троицкий. Финансовая политика русского абсолютизма во второй половине XVII и XVIII вв. Абсолютизм в России (Москва, 1964). С. 294, 306.

(обратно)


101

Н. П. Павлов-Сильванский. Проекты реформ в записках современников Петра Великого (С.-Петербург, 1897). С. 55.

(обратно)


102

Джону Лo был предложен титул князя, собственность в две тысячи крепостных крестьян и право строить новый город для себя как собственный и населять его иностранными ремесленниками и мастерами. (С. М. Троицкий. «Система» Джона Ло и его русские последователи в: La Russie et I’Europe, XVI-e — XX-e siecles (Moscow — Paris, 1970), pp. 52–53.

(обратно)


103

Для более детального рассмотрения этого вопроса смотри список в: Очерки истории СССР; период феодализма. Россия в первой четверти XVIII в.; преобразования Петра III Под ред. Б. Б. Кафенгауза и Н. И. Павленко, (Москва. 1954). С. 101–102.

(обратно)


104

Е. В. Спиридонова. Экономическая политика и экономические взгляды Петра I (Москва, 1952), С. 84–86.

(обратно)


105

Об усилиях помочь росту промышленности см.: Спиридонова. Экономическая политика… С. 92—100.

(обратно)


106

П. Милюков. Очерки по истории русской культуры. 6-е издание (С.-Петербург, 1909). Ч. I. С. 118.

(обратно)


107

Детальный отчет о начале крупномасштабного производства железа на Урале см.: Б. Б. Кафенгауз. Строительство первых уральских заводов // Вопросы истории. 1945. № 5–6. С. 44–73.

(обратно)


108

F. С. Weber, The Present State of Russia (London, 1722—3), I, 70.

(обратно)


109

A. Kahan, «Observation on Petrine Foreign Trade», Canadion-American Slavic Studies, Summer, 1974, 8, p. 225.

(обратно)


110

См. таблицу, напечатанную Я. E. Водарским в: Историческая география России XII — начала XX в. (Москва, 1975). С. 78.

(обратно)


111

Так в тексте. На самом деле — «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор».

(обратно)


112

J. G. Korb, Diary of an Austrian Secretary of Legation at the Court of Czar Peter the Great (London, 1863), I, 255–256.

(обратно)


113

Устрялов. История царствования Петра Великого. Т. IV. Часть I. С. 548–549.

(обратно)


114

Н. А. Воскресенский. Законодательные акты Петра I. (Москва, 1945). Т. I. С. 33;

Устрялов. История… Т. III. С. 511–512.

(обратно)


115

J. Cracraft, The Church Reform of Peter the Great (London, 1971), pp. 135 ff.

(обратно)


116

Cracraft, Church Reform, p. 54. There is a useful discussion of Prokopovich, and his significance in Simone Blanc, L’eglise russe a l’aube du «Siecle des Lumiers», Annales, XX (1965), 456–461.

(обратно)


117

T. Consett, The Present State and Regulations of the Church of Russia Establish’d by the late Tsar’s Royal Edict (London, 1729).

(обратно)


118

Cracraft, Church Reform, pp. 198 ff, 209.

(обратно)


119

О Тессинге и его деятельности см.: Богословский. Петр Великий. Т. IV. С. 294 и др.

(обратно)


120

О списке переводов такого рода см.: Исторический очерк и обзор фондов рукописного отдела библиотеки Академии Наук. I (Москва — Ленинград, 1956). С. 152–155.

(обратно)


121

Д. М. Лебедев. География в России Петровского времени. (Москва — Ленинград, 1950). С. 205–207.

(обратно)


122

Главные идеи Салтыкова и Посошкова удобно суммированы в: Очерки истории СССР // Под ред. Б. Б. Кафенгауза и Н. И. Павленко. С. 65–68. Имеется современное издание книги о Посошкове (Москва, 1937), редактированное Б. Б. Кафенгаузом. См. также: L. R. Lewitter, «Ivan Tikhonovich Pososhkov» (1652–1726) and «The Spirit of Capitalism», Slavonic and East European Review, 51 (1973), 524–553.

(обратно)


123

Об этих школах и их значении см.: М. Окенфусс. «Иезуитское происхождение петровского образования», в: Дж. Г. Гаррард (ред.) Восемнадцатое столетие в России (Оксфорд, 1975), С. 106–130.

(обратно)


124

Энциклопедический словарь. Т. I. (1890). С. 164; для краткого рассмотрения появления и первых лет Академии см.: A. Lipski, «The Foundation of the Russian Academy of Sciences», Isis, XLIV (1953), 349–354.

(обратно)


125

Современное положение России. Т. I. С. 4.

(обратно)


126

Современное положение России. Т. I. С. 149.

(обратно)


127

Цит. по: В. И. Лебедев. Реформы Петра I. Сборник документов (Москва, 1937). С. 548.

(обратно)


128

Д. Д. Благой. История русской литературы XVIII века. 2-е изд. (Москва, 1951). С. 60.

(обратно)


129

О некоторых цифрах см.: Н. Ф. Демидова. Бюрократизация государственного аппарата абсолютизма в XVII–XVIII вв. II Абсолютизм в России… С. 214–215.

(обратно)


130

Н. И. Павленко. Идеи абсолютизма в законодательстве XVIII в. // Абсолютизм в России. С. 416; С. П. Луппов. Книга в России в первой четверти XVIII в. (Ленинград, 1973). С. 86–88.

(обратно)


131

Г. Анпилогов. Сенат при Петре I // Исторический журнал. 1941. № 4. С. 45.

(обратно)


132

Н. Ф. Демидова. Бюрократизация государственного аппарата… С. 229–230.

(обратно)


133

Н. А. Воскресенский. Законодательные акты… Т. I. С. 542–549.

(обратно)


134

Е. V. Anisimov, The Reforms of Peter the Great: Progress through Coercion in Russia trans. J. T. Alexander (Armonk, NY and London, 1993), p. 154.

(обратно)


135

С. М. Троицкий. Русский абсолютизм и дворянство, XVIII в. (Москва, 1974). С. 41.

(обратно)


136

Для детального рассмотрения сложного развития Табели о рангах между первым обсуждением не позднее сентября 1719 года и заключительным представлением Сенату в январе 1722 года см.: Троицкий. Русский абсолютизм и дворянство, гл. 2.

(обратно)


137

Weber, The Present State of Russia, I, 80.

(обратно)


138

Вошедший в историю России как Андрей Иванович Остерман.

(обратно)


139

Weber, The Present State of Russia, I, 193.

(обратно)


140

Anisimov, The Reforms of Peter the Great, p. 162.

(обратно)


141

Булавинское восстание (1707–1708 гг.). Москва. 1935. С. 466.

(обратно)


142

R. О. Crummey, The Old Believers and the World of Antichrist. The Vyg Community and the Russian State, 1694–1855 (Madison, 1970), pp. 69–70. Этот параграф и следующий весьма привлекают внимание в книге профессора Крамни.

(обратно)


143

Н. Б. Голикова. Политические процессы при Петре I Москва. 1957. С. 49–50.

(обратно)


144

Голикова. Политические процессы. С. 66–67.

(обратно)


145

Цит. по: Е. Dukmeyer, Korbs Diarium Itineris in Moskoviam und Quellen, die es erganzen (Berlin, 1909–1910, II, 96.

(обратно)


146

H. Устрялов. История царствования Петра Великого. С.-Петербург. 1858–1863. Т. VI. Приложение. С. 304–305.

(обратно)


147

Письмо Петра дается в изложении, в обратном переводе с английского. Н. Устрялов. История царствования Петра Великого. Т. VI. С. 546.

(обратно)


148

Федоровой — О. Б.

(обратно)


149

Сборник Императорского Русского Исторического Общества С.-Петербург, 1867–1916. Т. XXXIV. С. 320.

(обратно)


150

Обратный перевод с английского. Н. Устрялов. История царствования Петра Великого. Т. VI. С. 240.

(обратно)


151

R. Wittram, Peter I, Czar und Keiser (Gottingen, 1964), II, 395.

(обратно)


152

О деталях различных более или менее современных версий смерти Алексея — что он был обезглавлен, отравлен, удушен или вскрыл себе вены — см.: Е. Schuyler, Peter the Great, Emperor of Russia (New York, 1884), II, 345 ff.;

О. Ф. Козлов. Дело царевича Алексея// Вопросы истории. 1969. № 9, С. 219–220.

(обратно)


153

Н. Б. Голикова. Органы политического сыска и их развитие в XVII–XVIII вв.// Абсолютизм в России (Москва, 1964). С. 258.

(обратно)


154

Сборник. Т. III. С. 387–388.

(обратно)


155

На самом деле коррупция послужила в данном случае предлогом для казни Монса. Петр подозревал (по-видимому, не без оснований) брата своей бывшей любовницы в связи с Екатериной.

(обратно)


156

Сборник. Т. III. С. 366.

(обратно)


157

См. иллюстрации в: I. Spassky and Е. Shchukina, Medals and Coins of the Age of Peter the Great (Leningrad, 1974), Nos. 64, 66–67.

(обратно)


158

J.-G. Korb, Diary of an Austrian Secretary of Legation at the Court of Czar Peter the Great (London, 1863), i, 219.

(обратно)


159

Двойной обратный перевод, дается в изложении. Витворт к Сент-Джону (Госсекретарю), 2 марта 1712 года // Сборник Императорского Русского Исторического Общества С.-Петербург, 1867–1916. Т. LXI. С. 145.

(обратно)


160

Maria Sawizky, «Unbekannte Aufzeichnungen iiber den Besuch Peter des Grossen in Frankreich», Die Welt als Geschichte, XVII (1957), 54.

(обратно)


161

H. А. Воскресенский. Законодательные акты Петра I. Москва, 1945. Т. I. С. 156.

(обратно)


162

J. Bell, Travels from St Petersburg in Russia, to diverse parts of Asia (Glasgov, 1763), II, 359–360.

(обратно)


163

Ключевский. Петр Великий среди своих сотрудников. С. 480–481.

(обратно)


164

Korb, Diary, 1, 182, 188.

(обратно)


165

Ключевский. Петр Великий среди своих сотрудников. С. 488.

(обратно)


166

J. Krusche, «Die Entstehung und Entwicklung der standigen diplomatischen Vertretung Brandenburg-Preussens am Carenhofe bis zum Eintritt Russlands in die Reihe der europaischen Grossmachte», Jahrbucher fur Kultur und Geschichte der Slaven, Neue Folge, VIII (1932), 182, 204.

(обратно)


167

British Library, Additional MSS 33573, f. 178.

(обратно)


168

F. C. Weber, The Present State of Russia (London, 1722-3), I, 93-5.

(обратно)


169

Bell, Travels from St Petersburg, I, 358.

(обратно)


170

С. Ф. Платонов. Петр Великий, личность и деятельность. Ленинград. 1926. С. 98—102.

(обратно)


171

Так в тексте. Современники называли «потешный» бот Петра «дедушкой русского флота».

(обратно)


172

H.-J. Kriiger, «Aus dem russischen Tagebuch des Prinzen Ludwig Gruno von Hessen-Homburg» (1723), mArchivalische Fundstticke zu den russisch-deutsch Beziehungen: Erik Amburgerzum 65 Geburtstag (Berlin, 1973), p. 37–38.

(обратно)


173

H. Doerries, Russlands Eindringen in Europainder Epoche Peter des Grossen. Studien zu zeitgenossischen Publizistikund Staatenkunde (Berlin, 1939), pp. 33, 54–57, 59–61.

(обратно)


174

Т. С. Майкова. Военные «Журналы» Петровского времени / Вопросы военной истории России Москва. 1969. С. 384–385.

(обратно)


175

Н. А. Бакланова. Отражение идеи абсолютизма в изобразительном искусстве первой четверти XVIII в. / Абсолютизм в России. Москва. 1964. С. 498–499.

(обратно)


176

Lindsey Hughes, «А Note on the Children of Peter the Great», Study Group on Eighteenth Century Russia, Newsletter, 21 (1993), 10–16.

(обратно)


177

Витворт к Сент-Джону, 23 мая 1711 года. Сборник. Т. L. С. 433–434.

(обратно)


178

См. извлечения, охватывающие годы 1709–1723, в.: Е. Schuyler, Peter the Great, Emperor of Russia (New York, 1884), I, 441–445.

(обратно)


179

Мое сердце и мои ласковый (нем.).

(обратно)


180

Мой любимый друг, мой лучший друг, мой брат (смешан, нем. и голл.).

(обратно)


181

The Plain Dealer, 29 May 1724

(обратно)


182

Ф. Прокопович. Сочинения. Москва-Ленинград. 1961. С. 126 и др.

(обратно)


183

Цит. по: Н. Rogger, National Consciousness in Eighteenth Century Russia (Cambridge, Mass., 1960), p. 53

(обратно)


184

Цит. по: H. Rogger, National Consciousness, p. 53.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие к первому изданию
  • Предисловие ко второму изданию
  • Глава 1. Россия до Петра: прогресс и сопротивление
  • Глава 2. Молодой царь
  • Глава 3. Первые шаги: взятие Азова и Великое посольство на Запад
  • Глава 4. Проникновение в Европу: Великая Северная война
  •   Катастрофа и триумф: от Нарвы до Полтавы, 1700–1709 гг.
  •   Новые возможности и новые трудности, 1709–1717 гг.
  •   Наконец-то мир, 1717–1721 гг.
  •   Россия — великая держава
  • Глава 5. Новое государство и общество?
  •   Армия и военно-морской флот
  •   Экономическая жизнь и социальное напряжение
  •   Религия и церковь
  •   Интеллектуальная и культурная жизнь
  •   Администрация и управление
  • Глава 6. Оппозиция и ее подавление: царевич Алексей
  • Глава 7. Петр как человек: характер и личность
  • Глава 8. «Величайший монарх нашего века»: место Петра в истории
  • Хронология
  • Дополнительное чтение
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно