Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Введение

Снять таинственный покров с великого человека, разгадать загадку его души, выяснить величие совершенного им дела, проникнуть в сокровенные замыслы его художественной мысли… должно сделаться самым настоятельным объектом исканий и долгом для современных поколений!

И.А. Сикорский, психиатр¹.

Эта книга — о попытках психиатров утвердить себя экспертами в области литературы и писательского творчества. Такие попытки предпринимались на протяжении всего существования психиатрии, но в особенности на рубеде XIX и XX веков. Российскому психиатру Сикорскому вторил его немецкий коллега ПаульЮлиус Мёбиус: «Без медицинской оценки никого понять невозможно. Невыносимо видеть, как лингвисты и другие кабинетные ученые судят человека и его действия. Они и понятия не имеют, что, кроме морализирования и среднего знания людей, требуется еще нечто»². Мёбиус сам живо интересовался болезнями знаменитостей и написал несколько биографий — в том числе Гёте, Шумана и Шопенгауэра, — рассматривая, какое влияние на их творчество оказали их недуги, реальные или предполагаемые. Такой нетрадиционный медицинский поворот биографического жанра Мёбиус назвал патографией³. Объяснить творчество как продукт болезни пытался и профессор психиатрии из Турина Цезарь Ломброзо. Он выдвинул шокирующую гипотезу о том, что гений связан с эпилепсией, которая сама является знаком вырождения. Последователи Ломброзо интерпретировали творчество как патологию и искали талант в нервных структурах⁴. В конечном счете литература их усилиями превратилась в «эпифеномен, нечто такое, что может быть понято только при участии научной медицины»⁵.

В XX веке психиатрическая аннексия творчества, которая должна была означать превосходство медицинского знания над суждениями непрофессионалов, сама стала объектом изучения. Она была интерпретирована с позиций теории социального контроля, согласно которой доминирующие социальные группы управляют другими путем «стигматизации» — навешивания на них «ярлыков». Стигматизируемые группы объявляются «отклоняющимися от нормы», девиантными или отмеченными патологией. В рамках теорий социального контроля врачи рассматривались как обладающая влиянием общественная группа, а их пациенты, реальные или потенциальные, — как жертвы стигматизации, на которых навешен ярлык медицинского диагноза⁶.

Патография с этой точки зрения — один из инструментов медицинской стигматизации. Именно так считает социолог Джордж Беккер в своей книге «Дилемма безумного гения: исследование по социологии девиантности»⁷. Он утверждает, что медицинская стигматизация выдающихся людей привела к тому, что понятие гения стало прочно ассоциироваться с патологией. Романтики XVIII века воспользовались античной идеей о «божественной болезни» — или, по Платону, «энтузиазмо-се», — чтобы подчеркнуть: гению свойственны спонтанность, эмоциональность, иррациональность и интуиция. Именно эти качества они ценили более всего. Напротив, викторианцы видели в этих чертах инфантилизм и безответственность, отдавая предпочтение разуму, чувству долга и самоконтролю. С их точки зрения, «иррациональные» художники нуждаются в руководстве со стороны их более разумных и моральных сограждан. На роль таковых сразу стали претендовать врачи. Заявление романтиков о «божественной болезни» как источнике творчества оказалось чрезвычайно рискованным. Как иронически заметил британский историк Рой Портер, объявив себя безумцами, романтики не подумали о последствиях: их современники-врачи превратили «божественную болезнь» в медицинский диагноз⁸.

В античности гением называли духа или демона, вселяющегося в отмеченного Богом; общеизвестны слова Сократа о том, что его мудрые мысли подсказывает ему «внутренний голос» — его «демон». В начале XIX века французский врач Луи-Франциск Лелю заявил, что «демон» Сократа — это галлюцинация. Книга Лелю «Демон Сократа» (1836) стала первой патографией, а немногим позже он написал медицинскую биографию Блеза Паскаля. С тех пор патография стала особым жанром, хотя и спорным, но тем не менее процветающим — в особенности в тех странах, где литература традиционно играла большую роль. В Германии, России и Франции врачи подвергли разбору прежде всего поэтов, писателей и художников с соответствующей репутацией — маркиза де Сада, лорда Байрона, Эдгара Алана По, Гюстава Флобера, а вслед за ними и многих других.

Хотя медики много способствовали возникновению стереотипа о «безумном гении», тем не менее будет неверно видеть в поэтах и художниках исключительно жертв стигматизации. Иногда в том, что за ними закрепился ярлык безумия, есть их собственная «вина». Социологи признают, что стигматизируемые группы могут сознательно идентифицировать себя как девиантную группу и таким образом начать процесс своей стигматизации⁹. Беккер отмечает: «Гений явно не был беспомощной жертвой лицемерного “навешивания ярлыков” — он не только участвовал в процессе собственной стигматизации, он, до определенной степени, ее спровоцировал». Конструирование девиантности — работа не одной, а нескольких групп; процесс социального контроля более сложен, чем иногда представляют. Соответственно можно сказать, что врачи ответственны за стигматизацию не более чем любая другая отдельно взятая группа. Кроме того, недавние исторические исследования показали ограниченность самого понятия медицинской стигматизации¹⁰. Хотя в каких-то случаях использование его правомерно, стигматизация — только один из аспектов, и для воссоздания полной исторической картины столь односторонней интерпретации недостаточно. Настоящая работа призвана показать, что, характеризуя патографию только как инструмент стигматизации, мы упускаем из виду богатую историю этого жанра.

Иными словами, исследователя — историка или социолога — интересуют не только заявки социальных групп на власть, но и их субкультура — групповые цели и проекты, ценности и социальные установки. Исследователю патографии важно знать, кто были ее авторы, — образовывали ли они однородную группу, принадлежали ли к определенной профессии, какие цели преследовали, — и как проект патографии был связан с другой их деятельностью. Необходимо прояснить контекстуальный смысл патографий, который не исчерпывается стремлением их авторов к социальному контролю. Так, утверждение Мёбиуса, с которого мы начали, в действительности было направлено в адрес биографов и литературных критиков. По мнению Мёбиуса, не будучи врачами и не разбираясь в психиатрии, они преувеличивали психологические проблемы объектов своего внимания.

Мёбиус и обратился к патографии для того, чтобы опровергнуть неверные, с его точки зрения, диагнозы знаменитостей. Он хотел противопоставить квалифицированное мнение меди-ка-эксперта жизнеописаниям, написанным профанами. В его задачи не входило «принизить своих героев», и взгляд его на писателей и художников был «скорее симпатизирующим, чем уничижительным». Однако в то же самое время Мёбиус писал: «Психиатры (а я — не один ли из них?) склонны видеть психическую болезнь в каждом человеке и украшать свои повествования медицинскими комментариями». Своей задачей как психиатра он считал сокращение дистанции, которая отделяла нормальное от патологического. Для этого надо было показать, что, с одной стороны, заболевший душевной болезнью не перестает быть человеком, а с другой стороны — что отклонения от нормы более часты, чем это принято считать. Мёбиус писал: «Мы должны отбросить старое, но все еще господствующее разделение на здоровую и больную душу… В какой-то степени патология есть у каждого… Мысль о том, что человек может быть или только нормальным, или только сумасшедшим, — это или миф, или клише»¹¹.

В этой книге я хочу показать, что патографии служили той трибуной, с которой медики высказывали свои взгляды на литературу и общество. Делая определенные заявления как в области медицины, так и морали, они пытались вписать свои узкоспециальные интересы в более широкое поле культуры. Подобно жанру биографии, целью которого изначально было дать образцы добродетельной и достойной жизни, авторы патографий также претендовали на определенную моральную позицию. Психиатры XIX века, как и их современники, верили в прогресс, разум и цивилизацию, и эти убеждения в равной мере отражались как в их теориях, так и в литературных опытах. Забота об общественной морали была частью профессиональной деятельности психиатров: по словам историка, «именно выполнение морально-пасторских функций, а не медицинских обязанностей как таковых, придавало психиатрам профессиональный статус и авторитет». Как и их западные коллеги, российские психиатры увидели в патографии возможность обратиться к волновавшим их вопросам, выходившим за пределы узкопрофессиональных. Поэтому они стремились расширить свою компетенцию, распространив ее на как можно более широкую область литературы и искусства. В начале 1890-х годов профессор психиатрии из Харькова П.И. Ковалевский издал одну из первых в стране патографий — характеристику болезней Ивана Грозного и других самодержцев¹².

Как и мотивы написания патографии, так и значение этого жанра в разные эпохи и в разных культурах различались. Когда, например, психиатры в Англии и их коллеги в России утверждали, что литература — бесценный источник знаний для их профессиональной работы, их заявления были схожи только с первого взгляда, поскольку преследовали разные цели. Возьмем, к примеру, два похожих утверждения: одно — сделанное британским психиатром Генри Модели в конце 1860-х годов, другое — его российским коллегой М.О. Шайкевичем почти четыре десятилетия спустя. В книге «Физиология и патология психики» (1867) Модели писал: «Художник вроде Шекспира, тонко разбирающийся в человеческой индивидуальности, в отношениях человека с окружением, находящий порядок в видимом беспорядке и обнажающий закономерность в эволюции жизненных событий, дает в форме художественного произведения более ценные сведения, чем те, которые может дать наука на теперешней стадии ее развития». На первый взгляд, российский психиатр говорил о том же самом: «Как ни ценно то, что приобретено научными методами, как ни прекрасно будущее, которое сулят нам поклонники экспериментальной психологии, все-таки… душевная деятельность по самой своей природе такова, что без чувственного познавания через посредство образов многое останется недоступным для упомянутых научных методов. А потому интуиция, художественное творчество будут еще долго снабжать нас, психиатров, ценным материалом»¹³.

И британский и российский психиатры, казалось бы, ставят литературу выше научно-медицинского знания, — но только в определенном смысле; их стратегические цели различны. Для британских врачей, чье положение в обществе было стабильно высоким, интерес к литературе, особенно классике, стал способом закрепить высокий статус медицинской профессии. Любовь к литературе была признаком врача-джентльмена, в отличие от врача нового образца, для которого технические умения были важнее общей культуры. Когда доктора старой формации — такие, как Модели, который стоял во главе крупной больницы, — цитировали Шекспира, они демонстрировали свое культурное превосходство как публике, так и врачам нового поколения, стремившимся занять их место. Для британских психиатров, таким образом, «ссылки на литературу были чисто декоративными — знаком достижений, гарантией статуса врача-джентльмена»¹⁴.

Шайкевич же расточал свои комплименты литературе в совсем другой ситуации. В это время в российских университетах только начали возникать психологические лаборатории, и психологические эксперименты на душевнобольных пациентах были редкостью. Они связывались прежде всего с именем немецкого психиатра Эмиля Крепелина, предложившего так называемый формальный подход к диагностике и классификации душевных болезней. Подход Крепелина очень медленно завоевывал признание среди российских психиатров, в большинстве своем приверженцев французской школы. Многие врачи старого поколения критиковали подход Крепелина вместе с идеей психологического эксперимента, риторически вопрошая: как можно «положить душу на весы» или рассматривать психику под микроскопом? Замечание Шайкевича, отдававшего преимущество литературе как альтернативному по отношению к естественным наукам источнику знаний о человеке, лежит в русле такого рода критики.

В целом российские психиатры чаще своих западных коллег обращались к литературе и использовали более широкий круг источников. Литературные ссылки в их работах не были чисто декоративными, а выполняли вполне конкретные функции. Отчасти это связано с высоким статусом, которым в России обладала литература и писатели. На этот счет высказывались многие. Н.Г. Чернышевский, в многократно цитировавшемся фрагменте, говорит, что литература восполняла собой отсутствие философии и общественной мысли, — включая то, что мы бы сейчас назвали науками о человеке: «В странах, где умственная и общественная жизнь достигла высокого развития, существует, если можно так выразиться, разделение труда между разными отраслями умственной деятельности, из которых у нас известна только одна — литература. Поэтому как бы мы ни стали судить о нашей литературе по сравнению с иноземными литературами, но в нашем умственном движении играет она более значительную роль, нежели французская, немецкая, английская литература в умственном движении своих народов, и на ней лежит более обязанностей, нежели на какой бы то ни было другой литературе».

«Русская литература — Евангелие русской интеллигенции, — вторил ему Р.В. Иванов-Разумник. — Условия русской жизни, жизни русской интеллигенции, складывались так, что только в одной литературе горел огонь, насильно погашенный в сырой и слякотной общественной жизни»¹⁵. А Кондра-тий Рылеев заявлял: «Я не поэт, я гражданин», требуя от литературы быть в одно и то же время и строителем и зеркалом общества. Начатая им дискуссия длилась больше века. Когда Н.А. Добролюбов пожелал высказаться на политические темы, он написал статью, посвященную современным ему литературным персонажам. А когда Чернышевский захотел пропагандировать свой идеал рационально устроенного общества, он написал роман «Что делать?». Говоря словами А.И. Солженицына, литература была «вторым» — альтернативным — правительством, действовавшим в интересах общества, но против официальной идеологии¹⁶. Как писал философ В.В. Розанов, «не знать [литературу], не любить ее, не интересоваться ею — это значило с того времени стать отщепенцем своего общества и народа, ненужным отброском родной истории, узким и невежественным эгоистом»¹⁷.

Писатель сделался центральной фигурой русского общества, и психиатры использовали это для того, чтобы повысить статус собственной профессии. Они заявляли, что задачи психиатрии — исследовать душу и ставить диагноз своему времени — не чужды задачам литературы. Называя некоторые литературные произведения «настоящим учебником» для своей профессии, психиатры брали ничего не подозревавших писателей в союзники. Один из них заявил, что психиатрия больше всего обязана не врачам, а писателю — Достоевскому. Тот «сделал понятными душевноболезненные состояния широкой публике. Он приблизил их к народной душе и привлек внимание массы людей к этим печальным явлениям человеческого бытия, чего не могла бы сделать никакая научная популяризация»¹⁸. По его мнению, гуманизм произведений Достоевского подготовил дорогу для реформ домов умалишенных в России и помог облегчить участь заключенных.

С другой стороны, психиатры объявляли себя главными экспертами как в исследовании душевных глубин, так и в анализе литературных произведений и их авторов. Так, один из них с важностью свидетельствовал об «абсолютной правдивости и поразительной точности описаний патологии» у Достоевского и Тургенева. Подобно ему, британский психиатр объявлял, что у Шекспира были «обширные медицинские познания, которыми и в наши дни обладает далеко не каждый — исключая, конечно, профессиональных врачей»¹⁹. Без помощи профессионалов, писал его российский коллега, широкая публика якобы не может понять «душевнобольных» персонажей, например Гоголя. Понять «героев Достоевского возможно только при помощи психиатра» — вторил ему другой²⁰.

Несмотря на претензии психиатров выносить самостоятельные суждения о литературе, их мнение полностью совпадало с мнением критиков. Известно, что современники Гоголя — по крайней мере, наиболее радикально настроенные из них — обвинили писателя в конце его жизни в социальном эскапизме. Первым предположение о душевной болезни Гоголя высказал Белинский, — думая таким образом объяснить его «предательство». Это мнение подхватили другие критики, а за ними — психиатры, поспешившие сформулировать диагноз. «Случай Гоголя» обсуждается в первой главе книги: он показывает, насколько тесно психиатрия была укоренена в культуре XIX века с его «моральным проектом». В той же главе рассматривается, как в новом столетии, вместе с переменой интеллектуальной атмосферы, изменилось отношение к Гоголю и его болезням.

Но литература — не только объект психиатрических штудий. Литературные персонажи могут служить иллюстрациями или даже источниками для медицинских диагнозов. Несколько десятилетий тому назад историк психиатрии Генри Эллен-бергер упомянул о сходстве между рассказами Артура Шниц-лера и современными ему историями болезней. С тех пор появилось множество работ, рассматривающих влияние литературы на психиатрию. Так, историк Марк Микале посвятил целую монографию той роли, которую «Мадам Бовари» Флобера сыграла для становления диагноза «истерия». Подобным образом Достоевский и его персонажи продолжают давать психиатрам пищу для обсуждения разных форм эпилепсии — «падучей болезни»²¹.

Достоевский стал объектом врачебного внимания из-за припадков, которые начались у него на каторге и от которых он лечился у доктора Яновского. После смерти писателя появилось сразу несколько его патографий. Их авторы приступали к своей теме с реверансами: как писал один из них, он осмеливался исследовать недуг Достоевского «не из особого рода научного вандализма, а, скорее, из почтения» к писателю²². В то время эпилепсия считалась признаком вырождения, и хотя тот же психиатр причислял нелюбимых им поэтов-де-кадентов к «вырождающимися», он избегал применять ту же характеристику к чтимому им писателю. «Случай Достоевского» стал пробным камнем теории вырождения и заставил психиатров изменить диагноз — вместо «дегенерации» писать о «прогенерации», т. е. отклонении в другую, положительную, сторону. Во второй главе обсуждается, как столкновение с «больными гениями» побуждало психиатров пересмотреть взгляды на болезнь.

Как и в случае с Гоголем, когда критики Льва Толстого обвинили его в недостаточной революционности, психиатры последовали за их мнением. Раздосадованный на Толстого из-за его философии ненасилия, Н.К. Михайловский назвал его блестящим писателем, но слабым и предубежденным мыслителем. Подхватившие это мнение психиатры затруднялись в постановке определенного диагноза, «находя» у Толстого то невроз, а то и «аффективную эпилепсию». В третьей главе рассказывается о том, как произведения и личность Толстого заставили психиатров пересмотреть эти ярлыки. «Случай Толстого» совпал по времени с возникновением психотерапии и психоанализа. В России некоторые идеи психотерапевтов оказались созвучны философии Толстого, и это способствовало их восприятию. Толстовская критика официальной медицины помогла молодому поколению врачей отказаться от традиционных психиатрических практик и развивать новые. «Пространством» психотерапии стали не большие психиатрические больницы, а более домашняя, интимная обстановка так называемых нервных лечебниц и санаториев. В этих изолированных от мира «светских монастырях» (как выразился П.-Ю. Мёбиус) у врачей была свобода выбора лечения, — они могли применять психотерапию или даже философию Толстого.

Четвертая глава повествует о судьбе диагноза «неврастения». Категория эта традиционно вызывала ассоциации с литературным персонажем — шекспировским Гамлетом. Но в России неврастения оказалась еще и политически окрашенным диагнозом. Российские психиатры объясняли «гамлетовскую» слабость воли у интеллигенции реакционным и репрессивным строем. Альтернативу неврастеничному Гамлету они видели в другом персонаже — Дон Кихоте. Во время революционных событий 1905–1907 годов врачи обнаружили среди своих пациентов «патологических альтруистов», похожих на героя Сервантеса. Изображая своих пациентов в образе литературных героев и объясняя причины их болезней не поражением нервной системы, а «духом времени», врачи создавали психиатрию с явным социальным акцентом.

Не обошли своим вниманием психиатры и Пушкина: писать об этой архихрестоматийной фигуре было знаком принадлежности к национальной культуре. Психиатры колебались, объявить ли им поэта здоровым или все же дать ему диагноз, и если да, то какой именно. «График» этих колебаний совпадал с празднованием юбилейных дат. В дни помпезных торжеств, связанных с пушкинскими юбилеями, врачи писали о его «идеальном здоровье». В промежутках же между этими датами они вновь упражнялись в придумывании диагноза, включая самые разнообразные аномалии психики. Об этом — в пятой главе книги.

Революция открыла дорогу множеству утопических и полу-утопических проектов, некоторые из них даже удалось реализовать. К ним относился проект превентивной, или профилактической, психиатрии, состоявший в организации сети так называемых невропсихиатрических диспансеров. Наряду с традиционными больницами, диспансеры стали основным учреждением, следящим за психическим здоровьем населения; существуют они и сейчас. Но вот о другом проекте «превентивной психиатрии» — специальных диспансерах для гениев — известно меньше. Автор этого замысла считал гениев в большинстве своем больными и плохо приспособленными к жизни в обществе и поэтому предлагал создать для них учреждения социальной защиты. Убежденный, что душевная болезнь служит катализатором таланта, он предлагал изучать и культивировать гениев в диспансерах. При желании в этих проектах можно угадать контуры репрессивной психиатрии, хотя данная тема уже выходит за рамки нашего исследования²³. Шестая глава посвящена отношениям психиатрии с литературой в послереволюционные десятилетия до начала «великого перелома».

* * *

Характерный для последней трети прошлого века интерес к истории психиатрии породил огромное число исследований и публикаций. К сожалению, полной и систематической истории российской психиатрии за это время не появилось. На русском языке существуют две книги, в какой-то степени заполняющие эту лакуну: посвященная институционализации психиатрии в дореформенной России монография Д.Д. Федотова и книга Т.И. Юдина о психиатрии в более поздний период, до 1940-х годов²⁴. Однако обеим книгам уже более полувека. История психиатрии нуждается в пересмотре в свете последних исторических исследований, достижений медицинской историографии, наконец, произошедших в стране политических перемен. Что же касается работ на других языках, то здесь первое место по охвату материала и интерпретации следует отдать статьям американской исследовательницы Джулии Вейл Браун. Она сосредоточила внимание на институционализации психиатрии в пореформенный период, вплоть до 1905 года. В отличие от нее, Кеннет Стивен Дикс изучал развитие психиатрических институтов и эволюцию отношения к душевной болезни в более ранний период — с Петровского времени до середины

XIX века. В своей истории российской психологии историк Дэвид Джоравский кратко останавливается и на развитии психиатрии²⁵.

Существующая литература связывает появление первых предназначенных для душевнобольных учреждений с реформами местного управления во время царствования Екатерины II. В 1755 году она основала региональные департаменты общественного попечения, вменив им в обязанность строительство домов умалишенных. К началу XIX века в стране существовало уже более сорока подобных заведений. Однако в обществе смотрели на них с нескрываемым ужасом и старались избегать любой ценой. В царствование Николая I правительство создало специальную комиссию для реформы домов умалишенных, но работала она крайне медленно. А в пореформенный период общественное образование и здравоохранение были переданы в ведение земств. В 1875 году правительство обязало земства обеспечивать всех душевнобольных медицинской помощью и дало средства на расширение существующих и строительство новых психиатрических больниц.

Обнаружив несовершенство тогдашнего здравоохранения, Крымская война побудила к развитию психиатрии, в числе прочих медицинских специальностей. В 1857 году в Санкт-Петербурге, в Медико-хирургической академии, открылась первая в стране университетская кафедра нервных и душевных болезней. Затем подобные кафедры появились в Казанском и Московском университетах. Однако предметом преподавания там была в основном неврология. По психиатрии читался лишь краткий курс, не сопровождавшийся клинической практикой; еще в начале 1880-х годов студенты кончали университет, не увидев ни одного душевнобольного. К тому же, до середины 1870-х годов психиатрические больницы представляли собой скорее приюты, места содержания душевнобольных, чем медицинские учреждения. Они находились в ведении Приказа общественного призрения и управлялись чиновниками без медицинского образования. В больницах широко применялись меры стеснения, что при недостатке медицинского персонала считалось неизбежным. Придя после окончания университета в 1875 году в Преображенскую психиатрическую больницу (единственную тогда в Москве общественную лечебницу), известный впоследствии психиатр С.С. Корсаков, услышал от работавшего там старого врача: «”В университете ведь вас мало учили психиатрии, вы даже, вероятно, не знаете, как связывать” — и первым уроком был урок связывания»²⁶.

Прежде всего психиатры добивались институционализации своей области. Профессор кафедры И.М. Балинский (1827–1902) создал первую в стране профессиональную ассоциацию психиатров (1862), первый съезд которой состоялся в 1887 году. Общероссийскую организацию — Союз отечественных психиатров и невропатологов — удалось образовать, после нескольких неудачных попыток, в 1911 году. В 1883 году начали выходить первые журналы по психиатрии, — один издавал преемник Балинского, профессор Медико-хирургической академии И.П. Мержеевский (1838–1908), другой — профессор Харьковского университета П.И. Ковалевский (1849–1923). В 1893 году в Москве из кафедры нервных и душевных болезней выделилась самостоятельная кафедра душевных болезней, а к началу XX века такие кафедры имелись в большинстве университетов.

Российские врачи ездили в страны, в которых дело попечения о душевнобольных было хорошо поставлено, — Бельгию, Великобританию, Германию, Францию и Швейцарию, — чтобы увидеть тамошние приюты и больницы. Возвращаясь из своих «психиатрических экскурсий», они требовали от центральных и земских властей действий по улучшению здравоохранения. Результаты их редко удовлетворяли: хотя число психиатрических больниц росло, в России в расчете на душу населения больничных коек было во много раз меньше, чем в Западной Европе. Положение между двух огней (с одной стороны государство и местные власти, с другой — нуждающееся в медицинской помощи население) повлияло на профессиональное самосознание психиатров. Они представляли себя защитниками интересов душевнобольных, даже когда эти интересы вступали в противоречие с интересами государства. Это вело к консолидации не только в профессиональную, но и политическую силу. Какую бы позицию — радикальную или консервативную — эти врачи ни занимали, почти все они к началу XX века оказались вовлечены в политическую борьбу. Одной из ее форм было участие в литературных дебатах.

Итак, с 1880-х по 1930-е годы в психиатрии произошли решающие перемены: она получила свою институционализацию, а психиатры — статус профессиональных медиков (а не просто смотрителей «желтых домов»); возникли новые формы практики, — например, психотерапия; наконец, за революцией последовала крупнейшая реорганизация психиатрической помощи. С точки зрения исторического исследования из этих изменений больше всего повезло психоанализу, — к истории его не раз обращались историки²⁷. Но нельзя забывать, что психоанализ был лишь одной из новых практик и что его судьба непонятна вне контекста, без знания о том, что происходило в тот период в психиатрии в целом.

Психиатрия в этой книге рассматривается в зеркале патографии. Это не случайно и объясняется центральным положением, которое литература и писатели занимали в отечественной культуре, — а значит, и в психиатрии. Через патографию, через фокус на писателях и литературе мы попытаемся понять, в чем состоял проект психиатрии как профессии, мировоззрения и научной дисциплины и какое место психиатры стремились занять в обществе.

¹ Сикорский И.А. Психологическое направление художественного творчества Гоголя (Речь в память столетней годовщины Гоголя 10 апреля 1909 г.). Киев: Университет Св. Владимира, 1911. С. 11.

² См.: Schiller Francis. A Mobius Strip: Fin-de-si?cle Neuropsychiatry and Paul Mobius. Berkeley: U. of California Press, 1982. P. 80.

³ Жанр патографии получил распространение на рубеже XIX и XX веков. Позже патография оказалась в тени своей ставшей более известной родственницы — психобиографии, создания Зигмунда Фрейда, написавшего в 1921 году первое психоаналитическое жизнеописание, посвященное Леонардо да Винчи. Сейчас, говоря о патографии, вспоминают прежде всего отца психоанализа; о Мёбиусе как создателе жанра редко упоминают. См., напр.: Hawkins A. The two pathographies: A study in illness and literature //Journal of Medicine and Philosophy. 1984. P. 31–52; Сосланд А.И. Фундаментальная структура психотерапевтического метода, или Как создать свою школу в психотерапии. М.: Логос. 1999. С. 24–25.

⁴ Пример исследования в области нейрофизиологии см. в: The Exceptional Brain: Neurophysiology of Talent and Special Abilities / Ed. L.K. Obler and D. Fein. New York: Guilford Press, 1989. Психологи обычно рассматривают креативность как когнитивный процесс (см., напр.: Rothenberg А. Creativity and Madness: New Findings and Old Stereotypes. Baltimore and London: The Johns Hopkins U.P., 1990). Некоторые напрямую связывают свои работы с Ломброзо (см., напр.: Martindale С. Degeneration, disinhibition, and genius // Journal of the History of the Behavioral Sciences. 1971. No 2. P. 177–182).

⁵ Neve M. Medicine and literature // Companion Encyclopedia of the History of Medicine / Ed. W.F. Bynum and Roy Porter. Vol. 2. London; New York: Routledge, 1993. P. 1530.

⁶ Goffman E. Stigma: Notes on the Management of Spoiled Identity. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1963; Gibbs J.P. Norms, Deviance, and Social Control. New York and Oxford: Elsevier, 1981; Conrad P., Schneider J. W. Deviance and Medicalization: From Badness to Sickness. St. Louis: C.V. Mosby, 1980. Исследования безумия в терминах управления и власти были начаты М. Фуко, И. Гофманом и Т. Жажем: Foucault М. Madness and Civilization. New York: Random House, 1965; Goffman E. Asylums. New York: Anchor Press, 1961; Rothman David. The Discovery of the Asylum. Boston: Little, Brown, 1971; Szasz T.S. The Manufacture of Madness. New York: Harper and Row, 1970.

⁷ Becker G. The Mad Genius Controversy: A Study in the Sociology of Deviance. Beverly Hills and London: Sage, 1978. P. 48.

⁸ Porter R.S. A Social History of Madness: Stories of the Insane. London: Routledge, 1987. P. 65.

⁹ Silvers R.J. The modern artists’ asociability: Constructing a situated moral revolution // Deviance and Respectability: The Social Construction of Moral Meanings / Ed. J.D. Douglas. New York and London: Basic Books, 1970. P. 404–434.

¹⁰ Becker G. The mad genius controversy // Genius and Eminence. The Social Psychology of Creativity and Exceptional Achievement / Ed. R.S. Albert. Oxford: Pergamon Press, 1983. P. 38. С.Л. Гилман прослеживает связь между медицинскими репрезентациями и расовой и гендерной стигматизацией. См.: Gilman S.L. Disease and Representation: Images of Illness from Madness to AIDS. Ithaca and London: Cornell U.P., 1988; Idem. The Case of Sigmund Freud: Medicine and Identity at the Fin de Sincle. Baltimore: The Johns Hopkins U.P, 1993.

¹¹ Schiller F. A Mobius Strip. P. 79–81.

¹² Clark M.J. The rejection of psychological approach to mental disorder in late nineteenth-century British psychiatry // Madness, Mad-Doctors and Madmen: The Social History of Psychiatry in the Victorian Era / Ed. A. Scull. London: Athlon, 1981. P. 292; Ковалевский П.И. Иоанн Грозный и его душевное состояние // Психиатрические эскизы из истории. Харьков: Зильбер-берг, 1893. Т. 2.

¹³ Цит. по: Small Н. «In the Guise of Science»: Literature and the rhetoric of nineteenth-century English psychiatry // History of the Human Sciences. 1994. № 1. P. 44. Шайкевич M.O. Психологические черты героев Максима Горького // ВПКАГ. 1904. № 1. С. 55.

¹⁴ Small Н. «In the Guise of Science». P. 47; Lawrence C. Incommunicable knowledge: Science, technology, and the clinical art in Britain // Journal of Contemporary History. 1985. Vol. 20. P. 503–520.

¹⁵ Чернышевский Н.Г. Очерки гоголевского периода // Эстетика и литературная критика. Избранные статьи. М.; Л.: Худож. лит-ра, 1951. С. 338; Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX века. 3-е изд. СПб.: Изд-во Стасюлевича, 1911. С. 13–14.

¹⁶ Terras V. Belinskij and Russian Literary Criticism. The Heritage of Organic Aesthetics. Madison: The University of Wisconsin Press, 1974; Andrew J. Russian Writers and Society in the Second Half of the Nineteenth Century. London: Macmillan, 1982.

¹⁷ Розанов B.B. Три момента в развитии русской критики [1892] // Соч. М.: Советская Россия, 1990. С. 156.

¹⁸ Бехтерев В.М. Достоевский и художественная психопатология [1928] // Русская литература. 1962. № 4. С. 139; о литературе как «учебнике» см.: Сикорский И.А. Успехи русского художественного творчества // ВНПМ. 1905. № 4. С. 613.

¹⁹ Чиж В.Ф. Тургенев как психопатолог. М.: Кушнерев, 1899. С. 104; KellogA.O. [1866], цит. по: Faas Е. Retreat into the Mind: Victorian Poetry and the Rise of Psychiatry. Princeton: Princeton U.P., 1988. P. 31.

²⁰ Чиж В.Ф. Плюшкин как тип старческого слабоумия // Врачебная газета. 1902. № 10. С. 217; Муратов В.А., цит. по: Сегалов Т.Е. Болезнь Достоевского [1907] // Научное слово. 1929. № 4. С. 92.

²¹ Rice J.L. Dostoevsky and the Healing Art: An Essay in Literary and Medical History. Ann Arbor: Ardis, 1985; Micale M.S. Approaching Hysteria: Disease and Its Interpretations. Princeton: Princeton U.P., 1995. Обсуждению темы «литература и медицина» целиком посвящен журнал «Literature and medicine» (основан в 1982 году).

²² Bajenoff N. Gui de Maupassant et Dostoiewsky: Etude de psychologie сотрагёе. Lyon et Paris: Stork et Masson, 1904. P. 36.

²³ Об использовании психиатрии в политических целях см.: Bloch S., Reddaway P. Soviet Psychiatric Abuse: The Shadow over World Psychiatry. London: Victor Gollancz, 1984; Gruzman S. On Soviet Totalitarian Psychiatry. Amsterdam: International Association of the Political Use of Psychiatry, 1989; Medvedev Zh.A., Medvedev R.A. A Question of Madness / Trans, de E. Kadt. London: Macmillan, 1971; PodrabinekA. Punitive Medicine / Trans. A. Lehrman. Ann Arbor: Karoma, 1980; Smith T.C., Oleszczuk T.A. No Asylum: State Psychiatric Repression in the Former USSR. New York: New York U.P., 1996; Soviet Psychiatric Abuse in the Gorbachev Era / Ed. R. van Voren. Amsterdam: International Association of the Political Use of Psychiatry, 1989.

²⁴ Федотов Д.Д. Очерки по истории отечественной психиатрии (вторая половина XVIII века и первая половина XIX века). М.: Институт психиатрии, 1957; Юдин Т.И. Очерки истории общественной психиатрии. М.:

Медгиз, 1951.

²⁵ Brown J. V. The Professionalization of Russian Psychiatry: 1857–1922. Ph.D. diss.: University of Pennsylvania, 1981; Idem. Heroes and non-heroes: Recurring themes in the historiography of Russian-Soviet psychiatry // Discovering the History of Psychiatry / Ed. M.S. Micale, R.S. Porter. New York and Oxford: Oxford U.P, 1994. P. 297–307; Idem. Revolution and psychosis: The mixing of science and politics in Russian psychiatric medicine, 1905–1913 // The Russian Review. 1987. Vol. 46. P. 283–302; Idem. Professionalization and radicalization: Russian psychiatrists respond to 1905 // Russia’s Missing Middle Class: The Professions in Russian History / Ed. H.D. Balzer. Armonk and London: M.E. Sharpe, 1996. P. 143–167; Idem Psychiatrists and the state in tsarist Russia // Social Control and the State / Ed. S. Cohen, A. Scull. New York: M. Robertson, 1983. P. 267–287; Idem. Social influences on psychiatric theory and practice in Late Imperial Russia // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S.S. Gross-Solomon, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianapolis: Indiana U.P., 1990. P. 27–44; DixK.S. Madness in Russia, 1775–1864: Official Attitudes and Institutions for Its Care. Ph.D. diss.: University of California, 1977; Joravsky D. Russian Psychology: A Critical History. Oxford, UK, and Cambridge, MA: Blackwell, 1989.

²⁶ Цит. по: Эдельштейн A.O. Сергей Сергеевич Корсаков. М.: Медгиз, 1948. С. 5.

²⁷ См., напр.: Зигмунд Фрейд, психоанализ и русская мысль / Под ред. В.М. Лейбина. М.: Республика, 1994; Эткинд А.М. Эрос невозможного. СПб: Медуза, 1993; Angelini Alberto. La psicoanalisi in Russia: dai precursori agli anni trenta. Napoli: Liguori Editore, 1988; Psychanalyse en Russie / Ed. M. Bertrand. Paris: L’Harmattan, 1992; RiceJ.L. Freud’s Russia: National Identity in the Evolution of Psychoanalysis. New Brunswick: Transaction, 1993; Ljunggren M. The Russian Mephisto: A Study of the Life and Work of Emilii Medtner. Stockholm: Almqvist & Wiksell International, 1994; Miller M. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven and London: Yale U.P., 1988.

Глава 1 Гоголь, моралисты и психиатры

Теперь передо мною все открыто. Теперь я вижу все как на ладони. А прежде, я не понимаю, прежде все было передо мною в каком-то тумане. И это все происходит, думаю, оттого, что люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря.

Н. В. Гоголь

Психиатр до последнего времени мыслил душевное расстройство как явление, чуждое здоровому человеку, явление, обусловленное глубокими анатомическими изменениями инвалидного мозга, в котором он хочет найти подтверждение своим утверждениям и положениям. То законное, с определенной точки зрения, отыскивание во что бы то ни стало физических изменений, которых на самом деле пока нельзя открыть, приводит психиатра к теории функциональных, молекулярных, химических изменений и не позволяет ему изучать явление прежде всего с той стороны, с которой, казалось бы, у него имеются все шансы что-то узнать, со стороны душевных изменений — с психологической.

И.Д. Ермаков¹

Современники Николая Васильевича Гоголя (1809–1852) были поражены тем, что, находясь на вершине своей славы, писатель вдруг распрощался с художественной литературой, стал глубоко религиозным и превратился в проповедника, как им казалось, реакционных идей. «Загадка Гоголя» — по выражению П.А. Вяземского — продолжала мучить его современников до тех пор, пока они не нашли ей объяснение в болезни, которая, как считали многие, сделала блестящего писателя и социального критика чуть ли не религиозным маньяком². Вынесенное по моральным основаниям суждение о болезни Гоголя не требовало медицинского подтверждения. Но психиатры, во второй половине XIX века все громче заявлявшие о себе, вмешались в дискуссию. Удобный случай представился полвека спустя после смерти Гоголя, в 1902 году. В тот год вышли сразу две его патографии: врачи Н.Н. Баженов и В.Ф. Чиж предложили, как им казалось, авторитетные доказательства тому, что Гоголь страдал душевным расстройством. Медики использовали свой научный арсенал, чтобы подтвердить: искусство, если оно не служит прогрессу, — искусство «больное».

Особенно настойчиво предлагал свои услуги по медицинскому обоснованию общепринятого мнения Чиж. Вся его профессиональная деятельность, включая занятия экспериментальной психологией и психиатрией, была реализацией морального проекта, характерного для девятнадцатого века. Однако с началом нового столетия общественная и литературная оценка Гоголя изменилась. Между 1902 и 1909 годами — датами пятидесятилетия его смерти и столетия рождения — писатель был реабилитирован, а те психиатры, которые неосторожно объявили писателя душевнобольным, сами подверглись критике. Молодое поколение взялось за пересмотр устаревшей морали, а вместе с ней и диагноза, вынесенного ранее писателю.

Николай Васильевич Гоголь

Хотя существует столько же версий жизни Гоголя, сколько биографов, в наиболее распространенной из них жизнь писателя оказывается резко разделенной на две половины. Первая — та, во время которой написаны полные мягкого юмора «Вечера на хуторе близ Диканьки», другие рассказы и повести, комедия «Ревизор» — произведения, принесшие Гоголю заслуженный успех у публики, критику официальных властей и репутацию оппозиционера. Уехав в Италию, Гоголь продолжал работать над «Мертвыми душами», первый том которых появился в 1842 году. Роман, в котором увидели сатиру на провинциальную жизнь помещиков, закрепил за писателем славу борца с общественным злом, врачующего социальные язвы смехом.

В 1840-х годах Гоголь бывал в России только наездами; тем с большим нетерпением российская публика ожидала новых работ писателя. С момента издания первого тома «Мертвых душ» прошло пять лет, но вместо ожидаемого второго тома Гоголь опубликовал книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Она произвела эффект разорвавшейся бомбы — настолько ее проповеднический тон резко контрастировал со всем, опубликованным прежде. Гоголь позже оправдывался, что писал книгу для себя, когда был тяжко болен и готовился к смерти. Она содержала собрание писем и эссе на религиозные, политические и исторические темы — духовное завещание писателя, с помощью которого он стремился пробудить спящие души своих читателей. Но публика была поражена новым постным лицом популярного сатирика и жизнелюба. Кроме того, Гоголь брался за наставления в том, в чем у него самого не было никакого опыта, — как губернатор должен управлять губернией, помещик — имением и какой должна быть супружеская жизнь. Только консервативная партия славянофилов приветствовала «Выбранные места» — торжествуя над западниками, которые ранее произвели писателя в общественного деятеля левого толка. Но и те и другие были шокированы подобострастным отношением Гоголя к власти. Распространился слух, что писатель был подкуплен. Подливая масла в огонь общественного возмущения, официальная критика поспешила объявить, что новая книга Гоголя — знак того, что тот полностью одобряет политику Николая I и его правительства. Дошло до заявлений вроде: «Гоголь умер, когда написал свою последнюю работу [“Мертвые души”]. Его физическая смерть гораздо менее важна»³.

Как известно, умиравший от туберкулеза В.Г. Белинский написал Гоголю открытое письмо. Прежде один из самых восторженных поклонников писателя, Белинский в свое время провозгласил Гоголя основателем нового литературного направления — так называемой натуральной школы, — защищая от критики за использование низких сюжетов и неблагородного языка. Яркая и остроумная полемика Белинского как ничто другое способствовала признанию писателя. «Я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса, — писал Белинский Гоголю. — И Вы имели основательную причину хотя бы на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь». Он заявил, что писатель глубоко заблуждался, уповая на религию и не видя, что проблемы, с которыми сталкивается русский народ, политического плана. Одно из «писем» Гоголя, адресованное «русскому землевладельцу», возбудило особый гнев Белинского, и он заклеймил прежнего любимца как «проповедника кнута, апостола невежества, поборника обскурантизма и мракобесия». Он же первым во всеуслышание сказал, что единственное приемлемое объяснение поступка Гоголя — безумие: «Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться. Или — не смею досказать моей мысли…»⁴

Написанное в австрийском Зальцбрунне, вдали от российской цензуры, письмо Белинского содержало резкую критику царского режима. Его публикация в России была невозможна, а за распространение копий полагалось тюремное наказание: в частности, именно из-за этого Достоевский попал в Сибирь. Тем большим влиянием стали пользоваться в России и автор письма, и его мнение об общественной роли и нравственной миссии искусства. Линия, разделяющая искусство и жизнь, была стерта, и это стало традицией. Эту традицию, — согласно которой одни и те же оценки применяются и к повседневной жизни художника, и к его произведениям, — Исайя Берлин считал специфической для России. Публика равно выражает «похвалу и поругание, любовь и ненависть, восхищение и презрение как по отношению к художественным формам, так и выведенным в них человеческим характерам, чертам личности авторов и содержанию их романов»⁵. Гоголь стал для этой традиции пробным камнем. Несколько поколений читателей, критиков и историков разбирали и судили его личность с неменьшим пристрастием, чем его произведения. А идея Белинского о «двух Гоголях» — одном, пламенном патриоте, и другом, предавшем свободу и либерализм, — надолго утвердилась в умах читателей.

Сам Гоголь воспринял критику его последней книги как «пощечину» и сравнивал происходящее с тем, как если бы «еще живое тело человека стало предметом анатомического исследования». В частной переписке он признал свои промахи, объясняя это «болезненным состоянием ума», в котором он находился, когда писал «Выбранные места». Но Гоголь не отказался от взглядов, которые там защищал, и не верил, что они могут нанести вред его читателям. Не соглашался он и с тем, что в его взглядах произошли резкие перемены, говоря, что и «Ревизор», и «Мертвые души» были продиктованы теми же стремлениями, — изобразив коррупцию душ, подтолкнуть читателей к самосовершенствованию⁶. В 1848 году Гоголь осуществил свое давно задуманное паломничество в Святую землю и сделался адептом священника отца Матфея (Матвея Александровича Константиновского). Тому удалось окончательно убедить Гоголя, что светское искусство — грех, за чем последовало сожжение второго тома «Мертвых душ». Отец Матфей благословил писателя поститься, и Гоголь (который прежде был большим любителем хорошо и вкусно поесть) довел себя строгим постом и молитвой до изнеможения.

Врачи, которых вызвали встревожившиеся друзья писателя, не могли прийти к единому мнению и подвергли уже измученного постом Гоголя распространенной в то время «героической медицине» — кровопусканию, клизмам, пиявкам и гипнозу. Владимир Набоков находил описание последних дней жизни Гоголя невыносимо трагичным⁷. По свидетельству доктора А.П. Тарасенкова, один из врачей стал «магнетизировать» Гоголя.

Когда он положил ему руку на голову, потом под ложку и стал делать пассы, Н.В. сделал движение и сказал: «оставьте меня». — Поздно вечером был призван Клименков и поразил меня дерзостью своего обращения. Он стал кричать с ним, как с глухим и беспамятным, начал насильно держать его руку, добиваться, что болит… Ясно было, что больной терял терпение и досадовал. Наконец он умоляющим голосом сказал: — «оставьте меня!» — отвернулся и спрятал руку. — Клименков советовал кровь пустить или завертывание в мокрые холодные простыни; я предложил отсрочить эти действия до завтрашнего консилиума. — Между тем, в этот же вечер искусным образом, когда больной перевертывался, ему вложили suppositorium из мыла, что также не обошлось без крика и стона⁸.

На следующий день Гоголя, почти без сознания, погрузили в теплую ванну, поливая голову холодной водой. Затем его уложили в постель, прикрепив к носу дюжину пиявок. Это «лечение», вместе со слабительным и кровопусканием, по признанию Тарасенкова, ускорило конец.

Медицинские описания жизни Гоголя

Смерть Гоголя предоставила всем желающим полную свободу по-своему интерпретировать его жизнь. Уже в некрологах высказывались сомнения в душевном здоровье писателя. М.П. Погодин риторически вопрошал: «Было ль это действие величайшим подвигом христианского самоотвержения… или таился в нем глубоко скрытый плод тончайшего самообольщения, высший дух прелести, или, наконец, здесь действовала одна жестокая душевная болезнь?»⁹ Чернышевский призвал — до того, как обвинять Гоголя в неискренности и «игрании роли», — детально изучить его жизнь. По его мнению, писатель — честный и искренний человек — в конце жизни действовал «против своей воли», находясь в «странном умопомешательстве». Даже симпатизировавшие Гоголю современники не забывали отметить его «странности». И.С. Тургенев писал о своем посещении писателя незадолго до его смерти: «” Какое ты умное, и странное, и больное существо!” — невольно думалось, глядя на него. Помнится, мы с Михаилом Семеновичем [Щепкиным] и ехали к нему как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове… Вся Москва была о нем такого мнения». Тем не менее Тургенев признавался, что в ходе разговора с Гоголем «впечатление усталости, болезненного, нервического беспокойства, которое он сперва произвел на меня, исчезло»¹⁰.

Один из первых биографов Гоголя, украинский писатель и этнограф П.А. Кулиш, также ставил целью исследовать «болезненные изменения» в психике Гоголя. Биография состояла из двух частей: в первой описывались события до 1842 года — даты, якобы критической для писателя. Вторая часть была посвящена позднейшему периоду. Другой биограф, В.И. Шенрок, также полностью разделял нравственные оценки современников. Он писал, что в ходе работы над первым томом «Мертвых душ» Гоголь так утомился, что не был способен вести себя адекватно обстоятельствам. Это, по мнению биографа, и вызвало болезнь — «безумие» или «умственное расстройство». Тем не менее Шенрок не одобрял действий врачей: не способные сопереживать внутреннему миру писателя, они «безжалостно отравили» его последние моменты¹¹.

Одна из первых медицинских версий жизни Гоголя появилась в Италии. В своей скандально известной книге «Гениальность и помешательство» («Genio е follia», 1863) профессор психиатрии из Турина Цезарь Ломброзо (1835–1909) упомянул случай Гоголя как подтверждение того, что между гением и болезнью якобы существует причинная связь. Все недуги и пагубные привычки писателя, согласно Ломброзо, укладывались в его список так называемых стигматов — физических и психологических признаков болезненного, «вырождающегося» типа. По версии психиатра, «после несчастливой любви» Гоголь якобы «предавался в течение многих лет онанизму», а затем «стал знаменитым писателем». На вершине славы им «овладела новая идея»:

Ему показалось, что он изобразил свою страну с таким реализмом и жестокостью, что картина эта может возбудить революцию… Он попробовал бороться с западным либерализмом своими писаниями, но антидот оказался менее привлекательным, чем отрава. Гоголь оставил работу, замкнулся дома и отдался молитве. Он просил святых вымолить для него у Бога прощение за его революционные грехи. Затем он совершил паломничество в Иерусалим, вернулся оттуда несколько утешенным, но когда разразилась революция 1848 года, вновь отдался угрызениям совести. Его преследовало видение триумфа нигилизма; в тревоге, он призывал Святую Русь на борьбу с языческим Западом. <…> В 1852 году великий романист был найден мертвым от истощения, — а точнее, от tabes dorsalis — перед иконами, где в безмолвной молитве он провел свои последние дни¹².

Как и его современники в России, антиклерикал Ломброзо не одобрял мистицизма. Первый из врачей, которые обратились к биографии Гоголя, он положил начало «медицинской диагностике» писателя. Его российские коллеги подхватили эту тему.

Первым в нее вступил московский психиатр Николай Николаевич Баженов (1856–1923), хорошо известный не только в медицинских, но и в артистических кругах. Он живо интересовался новыми течениями в искусстве, сам пописывал стихи и был председателем московского Литературно-художественно-го кружка. В декабре 1901 года, накануне пятидесятилетия смерти Гоголя, Баженов произнес речь в годичном собрании Московского общества психиатров и невропатологов; развернутый текст речи был издан отдельной брошюрой. Психиатр утверждал: Гоголь был серьезно болен, но прижизненный диагноз ему был поставлен неправильно и, следовательно, назначено неправильное лечение. Его «следовало лечить иначе и делать как раз обратное тому, что с ним делали, т. е. прибегнуть к усиленному, даже насильственному кормлению и вместо кровопускания… к вливанию в подкожную клетчатку солевого раствора». Однако лечивших Гоголя докторов следовало извинить, поскольку «в медицине, как и везде, путь к истине идет через ряд ошибок»¹³. Поскольку с момента смерти Гоголя медицина успела многому научиться, врач претендовал на то, чтобы поставить писателю правильный диагноз.

Баженов не принял заключение главного свидетеля фатальной болезни Гоголя Тарасенкова. Глубоко пораженный тем, что ему привелось увидеть, тот пришел к выводу, что настоящие причины страданий Гоголя не физические, а духовные:

Судя просто по видимым симптомам без внимания ко всем подробностям его жизни — его образу жизни, его убеждению, цели, всей обстановке — конечно, можно отделаться, назвав болезнь typhus, gastro-enteritis, menialsitis, mania religiosa, как это и сделано было. Но, зная даже те подробности, которые только можно собрать у него в доме, трудно решиться произнести такое поверхностное суждение. Здесь было такое множество условий, как бы нарочно сосредоточившихся на его погибели… Духовный элемент был преобладающею причиною его болезни. Пытливый художник не довольствовался воспроизведением жизни России, но домогался разгадать задачу — как посредством поэтических представлений так подействовать на всех, чтобы все изменилось к лучшему. Весь существующий порядок был ему не по сердцу; изучая все встречающееся, он скорбел и надеялся предугадать лучший порядок вещей, лучших людей, лучшую жизнь¹⁴.

Тарасенков также сообщал о таком случае из жизни Гоголя. В холодный и темный февральский вечер тот нанял экипаж и поехал на другой конец города к Преображенской психиатрической больнице. У ворот больницы он сошел с саней и стал в раздумье ходить взад и вперед, но потом сел в сани и уехал. Тарасенков, как и некоторые другие знакомые писателя, предположил, что тот хотел увидеть знаменитого пациента больницы, московского юродивого Ивана Яковлевича Корейшу, к которому многие ездили за благословением или советом. Но Баженов считал, что таинственная поездка объяснялась желанием Гоголя проконсультироваться с врачом этого единственного в то время в Москве общественного заведения для душевнобольных. «Вполне возможно, — писал психиатр, — что Гоголь, как это характерно для больных его типа, почуяв грозящую его душевной жизни катастрофу, бросился за помощью туда, но в столь же характерной для его страдания нерешительности остановился перед воротами больницы». Баженов, правда, признавал, что психиатры в те времена не могли оказать помощь при той болезни, которой, по его мнению, страдал Гоголь. Понятие о периодическом психозе (в современной терминологии — маниакально-депрессивный психоз) было введено в психиатрические классификации уже после смерти писателя.

В особенности бесполезным, считал Баженов, было бы для писателя посещение Преображенской больницы, которая «даже тридцать лет спустя после кончины Гоголя» оставалась «не лечебным заведением, а просто — домом умалишенных, на воротах которого по праву могла бы красоваться надпись дан-товского ада» — «оставь надежду всяк, сюда входящий»¹⁵.

Хотя Баженов не сомневался в болезни Гоголя, он критиковал Шенрока за то, что тот употребил по отношению к писателю «вульгарный термин» — «сумасшествие». Ведь это слово наводит на мысль о буйстве, бреде, галлюцинациях и нелепых поступках, в которых Гоголь замечен не был. Биографы не-врачи «совершенно не компетентны судить ни о степени душевного недуга Гоголя, ни о том, что вообще следует называть психическим расстройством». Это — прерогатива специалиста, вооруженного знанием современной психиатрии. Не разделял Баженов и мнения о том, что в жизни писателя произошел кризис, считая, что тот всегда придерживался одних и тех же идей и окончательно укрепился в них лишь к концу жизни. Но сами эти идеи психиатр считал изначально противоречивыми: в то время как Гоголь писал прогрессивные произведения, его повседневное поведение не шло далее «умеренного консерватизма». Кроме того, Баженов заявил, что уже в ранние годы Гоголь был «типичным неврастеником с ипохондрическими идеями», страдал от головных болей, приступов тревоги и колебаний настроения и временами совершал странные поступки. Писатель якобы унаследовал от своей матери — «женщины несомненно психопатического темперамента» — предрасположенность к душевной болезни. Вывод был тот, что Гоголь «в течение всей второй половины своей жизни страдал той формой душевной болезни, которая в нашей науке носит название периодического психоза, в форме так называемой периодической меланхолии». Ее приступами и объяснялись периоды повышения религиозности и уменьшения продуктивности писателя¹⁶.

Баженов собрал немало документов, которые умело использовал для доказательства своей точки зрения. Часть биографических материалов он получил от Шенрока, автора многотомной компиляции о жизни Гоголя. Кстати, сам Шенрок положительно отозвался о статье Баженова: психиатр, по его мнению, «впервые поставил вопрос на научную почву». Биографа особенно порадовало, что Баженов опроверг мнение Ломброзо о принадлежности Гоголя к «дегенеративному типу», о его «тайном пороке» и о mania religiosa¹⁷. В отличие от Ломброзо, Баженов считал, что ни Гоголя, ни других гениальных людей нельзя назвать «вырождающимися», — скорее, они принадлежат к новому, «нарождающемуся», «прогенеративному» типу. В то время, когда работа Баженова была опубликована, его мысли о Гоголе и прогенерации казались спорными и не получили широкой поддержки. Только после гоголевского юбилея у идеи о том, что писатель — это образец «прогенерирующего гения», появилось больше сторонников.

Вскоре после речи Баженова о Гоголе его коллега из Дор-пата (Дерпта, Юрьева, ныне — Тарту, Эстония) Владимир Федорович Чиж (1855–1922) сделал похожий доклад, вышедший позже отдельным изданием. Хотя их политические симпатии были различны, оба психиатра в своих выступлениях преследовали схожие дидактические цели. Чиж считал «долгом русского психиатра объяснить с психиатрической точки зрения жизнь Гоголя, чтобы правильно осветить нравственный облик нашего великого сатирика, дать правильное объяснение тех его поступков, которые вызвали негодование лучших его современников». Только медицина, по его мнению, позволяет понять, «почему наш великий сатирик создал так мало, так рано закончил свою столь необходимую для России деятельность, почему он прожил лучший… период жизни за границей, почему он был вполне чужд общественной деятельности»¹⁸. Чиж открыто писал, что его цель — нравственное поучение. Задавшись целью «отделить здоровое от больного в произведениях и деятельности писателя», он пришел к выводу, что Гоголь страдал меланхолией. Написанная им патография Гоголя была тесно связана с тем моральным проектом психиатрии XIX века, образцовым исполнителем которого виделся психиатр.

Владимир Федорович Чиж

В.Ф. Чиж был сыном генерала и землевладельца, собственника имения на Полтавщине, — а значит, и земляком гоголевских персонажей; тем не менее отблеском гоголевского юмора он отмечен не был. Семья жила в Смоленске, а к моменту начала учебы Владимира Федоровича переехала в Петербург. После окончания в 1878 году престижной Медико-хирургической академии, Чиж был назначен ассистентом главного врача в Воен-но-морском госпитале в Кронштадте. Отслужив три положенных года, он вернулся в Петербург и получил должность врача в Центральном приемном покое для душевнобольных; служил он также ассистентом в Тюремном госпитале¹⁹. В этих учреждениях Чиж столкнулся с проблемами, решить которые медицина не могла.

Одним из них был острый вопрос о связи между душевной болезнью и преступлениями. Он волновал многих современников Чижа. Так, Д.Н. Овсянико-Куликовский (1853–1920) признавался, что с ранних лет питал интерес к аномалиям. По его словам, он принадлежал «к числу тех, для которых величайшими бедствиями являются два: сойти с ума и убить человека. В особенности второе». «Но в моем интимном самочувствии, — писал Овсянико-Куликовский, — они так тесно связаны, что моральный ужас убийства распространяется на сумасшествие. И изо всех родов последнего самым ужасным представляется мне так называемое “нравственное помешательство” (moral insanity), вызывающее во мне непреодолимое отвращение, невыносимую психическую тошноту»²⁰.

Чтобы ответить на вопрос о связи безумия и преступления, британский врач Джеймс К. Причард ввел понятие «нравственного помешательства», а Ломброзо создал криминальную антропологию — учение о так называемом «преступном типе». Криминальная антропология видела причину преступности и сумасшествия в организме индивида. Наукообразность этой теории привлекала интеллектуалов вроде Овсянико-Куликовского, искавших помощи в разрешении мучительных моральных проблем. Было легко поверить, что человек, переступивший запретную грань, нарушивший данный Богом и людьми закон, — «другой», отличающийся от прочих — в том числе физически. Чиж, ставший горячим приверженцем криминальной антропологии, писал: «Причина преступления — не “злая” или “преступная” воля, а все существо преступника, вся его несовершенная, как физическая, так и психическая, организация»²¹. А Овсянико-Куликовский вспоминал:

Когда я впервые познакомился с учением Ломброзо, оно чрезвычайно понравилось мне — я был как бы подготовлен к его восприятию. <…> Существование патологического преступного типа (по крайней мере, психического), атавистически воспроизводящего психику и «мораль» дикаря, для меня вне сомнения. <…> Этот тип, вместе с родственными ему явлениями умственного и морального вырождения и слабоумия, являлся в моем предсознании чем-то зловеще фатальным, тяжкою человеческою болезнью, передаваемою из века в век и грозящею вконец извратить все лучшие начинания и достижения культуры²².

Вслед за этим Овсянико-Куликовский занялся философией, литературой и психологией, став впоследствии академиком, а Чиж начал искать ответ на эти вопросы в психиатрии, криминальной антропологии и экспериментальной психологии.

В дискуссии о том, что именно определяет характер — наследственность или среда, — большинство российских психиатров и даже криминальных антропологов придерживались социальной точки зрения²³. На конгрессе по криминальной антропологии в Париже в 1889 году российские делегаты с интересом следили за «дуэлью» между главными представителями этих позиций — Ломброзо и французским психиатром Ва-лантеном Маньяном. Баженов, также присутствовавший на конгрессе, захотел самостоятельно исследовать этот вопрос. Вместе с Ломброзо и французским антропологом Леонсом Мануврие он часами разглядывал черепа из антропологической коллекции Сорбонны в поисках особой ямки, которая, по мысли отца криминальной антропологии, была характерна для черепов преступников. За редким исключением, российские ученые брали сторону французов против Ломброзо, чьи взгляды они в конце концов признали «ненаучными» и «нездоровыми»²⁴. В.П. Сербский (1858–1917), преподававший судебную психиатрию в Московском университете, считал, что «в категорию преступников относят только наиболее несчастных и низших представителей, тогда как преступники высшие, которых тюрьма не видит, помещаются в группу честных людей и могут даже служить для ее украшения». А известный судебный эксперт Д.М. Дриль, редактировавший вместе с Чижом раздел по криминальной антропологии журнала «Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма», считал преступника «недостаточно приспособленным вследствие конституционного оскудения», жертвой «алкоголизма и неблагоприятных жизненных условий»²⁵.

В отличие от многих своих коллег, Чиж не скрывал своей приверженности Ломброзо и писал, что «только завистью можно объяснить пренебрежение современных Вагнеров [в противоположность Фаустам] к этому бесспорно выдающемуся ученому». Особенно ценил он понятие Ломброзо о «преступном типе», в существовании которого он якобы убедился на собственном опыте. Поработав врачом на флоте, Чиж перешел на должность тюремного врача: контраст между «молодыми красивыми матросами» и «некрасивыми, неуклюжими, наделенными всевозможными аномалиями арестантами» поразил Чижа и навел на мысль, что «и по своей физической организации арестанты представляют самую дурную, несовершенную часть человечества»²⁶. Подобно Ломброзо, Чиж не только считал, что склонность к преступлению наследуется, но и что тип врожденного преступника занимает более низкую ступень на лестнице эволюционного развития. Чиж назвал итальянского профессора «гениальным», поставил рядом с Чарльзом Дарвином и утверждал, что все нападки на него объясняются завистью. Кроме криминальной антропологии, Чиж взял на вооружение идею о «нравственном помешательстве», авторами которой были тюремный врач из Шотландии Джон Томпсон и уже упомянутый английский психиатр Дж. К. Причард. В представлении Чижа, понятия нравственного помешательства и врожденного преступного типа были близки: страдающий нравственным помешательством должен «роковым образом совершить преступление»²⁷.

Криминальная антропология привлекла сторонников своим кажущимся научным характером. Она не только объясняла — пусть и неверно — феномен преступления, но и претендовала на моральные выводы. Кроме того, криминальная антропология помогала отстраненно и эмоционально нейтрально описывать шокирующие вещи, т. е. рационализовала потенциально травмирующий предмет. Впрочем, по-видимому, сам Чиж особой чувствительностью не отличался, не заметив у преступников «ничего похожего на раскаяние, стыд, угрызения совести». Большинство из них, по мнению Чижа, «выставляло себя несчастными жертвами врагов, агентов полиции, ошибок суда» и казалось равнодушными к назначенному наказанию²⁸. Но главную поддержку Чиж нашел у автора «Записок из Мертвого дома» — Достоевского, наблюдения которого на каторге якобы подтверждали основные положения криминальной антропологии. Достоевский, по мнению Чижа, соглашался, что с точки зрения здравого смысла «такая зверская бесчувственность» преступников невозможна: «тут какой-то недостаток сложения, какое-то телесное и нравственное уродство, еще неизвестное в науке, а не простое преступление». Позднее британский врач Генри Хевлок Эллис писал, что Достоевский лучше всех изобразил тех, «у кого склонность к преступлению инстинктивна и вошла в привычку», показав их «нравственную бесчувственность, отсутствие предвидения, угрызений совести, их веселость»²⁹.

Вернувшись в 1881 году в Петербург, Чиж стал готовить диссертационную работу в Военно-медицинской академии (так в том же году была переименована его alma mater, Медико-хирургическая академия). Клиника И.П. Мержеевского, в которой он стал заниматься, была в то время центром подготовки к докторскому званию по психиатрии и невропатологии. В ней более двадцати кандидатов проводили исследования в обстановке взаимоподдержки и всеобщего энтузиазма³⁰. Для своей диссертации, которая по существующим тогда правилам должна была быть подготовлена и защищена за два года, Чиж взял довольно стандартную тему — гистологическое исследование изменений спинного мозга при прогрессирующем параличе. Но параллельно он занимался и тем, что его по-настоящему интересовало, — психиатрией, — опубликовав две статьи: о «сексуальных извращениях» и о влиянии на нервную систему наркотических веществ (морфина, атропина, нитрата серебра и бромистого калия)³¹.

Как правило, после окончания диссертационного исследования наиболее способные выпускники получали стипендии для путешествия за границу, чтобы там закончить свое образование в европейских клиниках и лабораториях. Чиж получил финансовую поддержку от Министерства внутренних дел (в чьем ведении находился и тюремный госпиталь, где он работал) вместе с заданием — исследовать влияние одиночного заключения на здоровье заключенных. Вопрос о том, как влияет на число преступлений увеличение сроков тюремного заключения, много обсуждался в начале 1880-х годов, и психиатры были призваны как эксперты. Некоторые из них — в особенности те, кто верил в психогенное происхождение нервной болезни (в то, что она может быть вызвана психологической травмой или шоком), — находили, что длительное одиночное заключение также может привести к болезни, которую они назвали тюремным психозом. Напротив, психиатры, считавшие, что душевная болезнь происходит по органическим причинам, отрицали категорию тюремных психозов³². Чиж должен был взвесить аргументы той и другой стороны и дать властям ясный ответ на поставленный вопрос. До своей поездки он, вслед за Мержеевским, предполагал, что одиночное заключение вредно для душевного здоровья, и даже считал, что славяне уязвимее в этом отношении, чем другие этнические группы. Но во время «научной экскурсии» с апреля 1884 по октябрь 1885 года его взгляды изменились, и он вернулся к своей теории о «нравственной бесчувственности» преступников. Он «осмотрел тюрьмы одиночного заключения в Бельгии, Германии, Франции; работал более трех лет в Петербургских тюрьмах, но не нашел доказательными утверждения некоторых наблюдателей о вреде одиночного заключения». «Можно лишь удивляться, — заключал Чиж, — как легко переносят подсудимые все физические и нравственные страдания, вызванные заключением в тюрьму, страхом наказания, сознанием разбитой жизни; наблюдения над этими лицами убеждают в незначительности влияния нравственных причин на психическое здоровье»³³.

Самую долгую остановку во время своей заграничной поездки Чиж сделал в Париже, где посещал лекции знаменитого невропатолога Ж.-М. Шарко в больнице Сальпетриер, и в Лейпциге, где работал в лабораториях психолога Вильгельма Вундта и невропатолога Пауля Флехсига. Присутствовал он и на гипнотических сеансах Ипполита Бернхейма в Нанси и Жозефа Дельбёфа в Брюсселе, а также посетил венского психиатра Рихарда Крафт-Эбинга. Он хотел больше узнать о современных исследованиях патологии, включая и патологию «нравственную». Гипнотические эксперименты, во время которых, как утверждали проводившие их врачи, можно было искусственно создать психическую патологию, интересовали Чижа не меньше, чем гистологические исследования Флехсига и психологические эксперименты Вундта. Он и сам проводил эксперименты — на себе — с наркотическими веществами и обнаружил, что разрушительное действие наркотиков сказывается постепенно. Первым, как ему казалось, страдает «нравственное чувство»: даже когда интеллект, память и восприятие остаются в норме, человек под влиянием наркотиков становится «нравственно помешанным»³⁴. Поэтому неудивительно, что, будучи в Париже, Чиж интересовался и работами Ж.-Ж. Моро, предшественника Шарко. После путешествия на Восток, в Палестину и Сирию, куда Моро отправился, сопровождая своего богатого пациента, он стал пропагандировать гашиш для лечения душевных болезней и для психологических экспериментов. Шарко, бывший интерном в больнице Сальпетриер, когда главным врачом там был Моро, предложил себя в качестве испытуемого в экспериментах с гашишем³⁵.

Чиж был не первым русским, отправившимся в Париж для выяснения психофизиологических эффектов наркотиков. Зигмунд Фрейд также интересовался физиологическими эффектами коки. Он приехал на стажировку к Шарко в октябре 1885 года, когда Чиж еще был за границей, — они могли бы встретиться. Коллега Чижа из клиники Мержеевского С.П. Данил-ло (1848–1897) во время стажировки в Париже ассистировал физиологу Шарлю Рише в его экспериментах с гашишем и листьями коки³⁶. Данилло в его собственных экспериментах на себе наблюдал, что под действием гашиша им могла внезапно овладеть какая-нибудь странная мысль, немедленно требовавшая исполнения. Раз, возвращаясь поздно вечером домой, он подумал, что на него кто-то собирается напасть, и инстинктивно полез в карман за пистолетом. Такой эффект физиолог объяснял тем, что гашиш вызывает «состояние автоматизма, в котором человек под действием отравляющих веществ теряет способность затормаживать инстинкты и управлять своими произвольными импульсами, так что любая мысль немедленно выражается соответствующим действием». Данилло и Рише в совместной статье сообщали также, что животное под влиянием наркотиков «без торможения… становится диким»³⁷.

В истории медицинского использования наркотиков есть немало примеров тесной связи между медицинскими и моральными суждениями. В девятнадцатом веке пристрастие к наркотикам имело двойное значение — «болезни и порока», а «наркоманы» наказывались как законом, так и общественным мнением. Поэтому ученые, использовавшие наркотики в своих исследованиях — как своего рода «ментальный микроскоп», — должны были провести черту между своей работой и мнением о порочности наркотиков. Но, избегая «вступать на почву морали», в интерпретации результатов они не могли уйти от оценочное™³⁸. Язык врачей и физиологов уже был ценностно нагруженным. Когда хирурги впервые начали применять анестетики во время операций, они «обнаружили», что «угасание психических функций начинается с воли, за которой следует потеря внимания и способности рассуждения; наконец, остаются только органические функции». Британский невролог Дж. Х. Джексон предположил, что разные функции разрушаются с разной скоростью — тем быстрее, чем они «моложе», т. е. чем позже появились в процессе эволюции. Наиболее стабильны самые древние функции, наиболее уязвимы функции недавнего происхождения — эту идею французский психолог Тео-дюль Рибо назвал «законом эволюции психических функций»³⁹. Следовательно, когда Чиж утверждал, что в экспериментах с наркотиками нравственное чувство — это наивысшее и самое последнее достижение цивилизации — «угасает первым», его вывод соответствовал состоянию современной ему науки.

Чиж был одним из первых российских исследователей, работавших в основанной в 1879 году психологической лаборатории Вильгельма Вундта (1832–1920). Подход немца Вундта отличался от французской традиции, в которой «искусственному» эксперименту в лаборатории предпочитали «эксперимент, поставленный природой», — болезнь⁴⁰. Болезнь «выключала» одни психические функции, обнажая работу других. Она могла быть как природной, так и вызванной гипнозом или сильно-действующими веществами. Такие «эксперименты с животными или загипнотизированными людьми» считались единственными «истинно объективными»⁴¹. Вопреки французской традиции, Вундт отказался от использования гипноза как инструмента психологического исследования. Он более всего доверял методу интроспекции — контролируемого самонаблюдения. А поскольку самонаблюдение под гипнозом невозможно, тот и не мог быть надежным и объективным методом. Вундт оборудовал свою лабораторию приборами вроде кимографа или хроноскопа и стал измерять время, требовавшееся на выполнение реакций на разные стимулы⁴².

Но учеников Вундта интересовал не только и не столько чисто формальный показатель — время реакции, сколько моральные оценки поведения. В то же время, когда Чиж экспериментировал с наркотиками в Петербурге, американский ученик Вундта, Джеймс Мак-Кин Кеттелл, по другую сторону Атлантики пробовал самые разные стимулы — от гашиша до шоколада⁴³. Другой ученик Вундта, немец Эмиль Крепелин, до этого бывший ассистентом в психиатрической клинике Флехсига, также проводил эксперименты с наркотиками. Несмотря на свое недоверие к гипнозу, Вундт не возражал, когда Крепелин предложил «расширить программу своих исследований с наркотиками, кофе и чаем, чтобы измерить психические реакции психиатрических пациентов и получить лучшее представление о психологических изменениях». А когда для Крепелина настало время покинуть лабораторию, Вундт подарил ему некоторые из своих лабораторных приборов⁴⁴.

В свою очередь, Чиж провел в лаборатории Вундта серию ортодоксальных экспериментов со временем простой и сложной реакции — на самом себе и своих коллегах-стажерах. Он подверг этим экспериментам и пациентов психиатрической клиники, — чтобы выяснить, насколько время их реакции отличается от времени реакции здоровых испытуемых. Чиж надеялся на то, что с использованием лабораторного эксперимента в психиатрии начнется новая эра. С легкой руки Вундта, экспериментально-психологические лаборатории распространились по Европе и Америке: в 1894 году их уже насчитывалось 32⁴⁵. Экспериментальная психология была привлекательна для психиатров не только своим сугубо научным имиджем, но и возможностью разнообразить больничную рутину. Сложные аппараты, сделанные из меди и электрических проводов, придавали манипуляциям психиатров ауру научности и увеличивали престиж их занятий. С их помощью душевная жизнь пациентов превращалась в «психические функции», которые можно было измерить. Психиатры, начиная с Крепелина и Чижа, надеялись, что подобному анализу можно подвергнуть не только психику, но и нравственность пациентов. Работая у Вундта, Крепелин писал «общее и систематическое сочинение об истоках морали». Этим же диктовался выбор предметов исследования — таких, например, как работоспособность и влияние на нее алкоголя, наркотиков и утомления. Крепелин включил работоспособность в список основных личностных черт и рассматривал собственные исследования в этой области как важнейший вклад в психологию⁴⁶.

И все же конечные цели Крепелина и Чижа были разными. Конечной целью немецкого психиатра был пересмотр системы душевных болезней. С помощью психологических экспериментов он надеялся выяснить базовую структуру заболевания и тем самым дать прочные основания для классификации. Постепенно Крепелин действительно создал свою собственную классификацию (нозологию), которая, с теми или иными оговорками, была принята всеми психиатрами и легла в основу современных систем. Это он ввел категории маниакально-депрессивного психоза и раннего, или преждевременного, слабоумия (<dementia ргаесох), без которых невозможно представить сегодняшнюю психиатрию. Хотя Крепелин постепенно остыл к психологическому эксперименту и целиком отдался клиническим исследованиям, его идея о психологической структуре душевных заболеваний нашла многих последователей, в том числе в России⁴⁷.

Напротив, Чиж не собирался пересматривать психиатрическую классификацию. Более того, он так никогда и не принял введенную Крепелином категорию раннего слабоумия. Его питали иные надежды: путем сравнительного изучения душевнобольных, преступников и «нормальных» людей выяснить основания морали. В своих ранних исследованиях с гипнозом и наркотиками он стремился доказать, что душевнобольные и преступники отличаются слабым развитием нравственного чувства и воли. У душевнобольных из клиники Флехсига он с помощью лабораторных экспериментов «обнаружил» замедленную, по сравнению со здоровыми людьми, реакцию и малый объем внимания. Столкнувшись с неожиданным для себя фактом, что больные прогрессивным параличом реагируют на знакомые стимулы гораздо быстрее здоровых, Чиж тем не менее не растерялся, объяснив это тем, что ассоциации, совершающиеся без участия внимания, требуют меньше времени⁴⁸.

Иными словами, в отличие от Крепелина, Чиж искал не дифференциальный диагноз, а «общий фактор» душевной болезни. Его интересовали не вариации, а степень, или глубина заболевания. Он писал, что, выбирая пациента для исследования, совершенно отвлекается от формы душевной болезни: «на этой стадии душевнобольной интересует меня только степенью развития заболевания. <…> Я исследую данные патологические состояния, а не формы болезни». Свое предположение о том, что моральное чувство главенствует над всеми другими психическими процессами, включая оценку времени, Чиж подтвердил в эксперименте на себе. Перед тем как лечь спать, он давал себе задание проснуться в определенное время и всегда просыпался несколько ранее назначенного часа. «Быть всегда раньше, никогда не опаздывать» — эта черта характера сохранялась у Чижа, по его мнению, даже во сне; она же делала его отличным испытуемым в вундтовских экспериментах⁴⁹.

Дисциплинированность и пунктуальность Чижа способствовали его карьере. По возвращении в 1885 году в Россию он был назначен главным врачом психиатрического отделения больницы им Св. Пантелеймона в Петербурге. Там он открыл психологическую лабораторию наподобие вундтовской, оснастил ее привезенными из Лейпцига аппаратами и приступил к проведению экспериментов. Своим оппонентам, которым идея измерения психических процессов казалась невыполнимой, он отвечал словами Платона: «всё прекрасное трудно»; психометрию же он находил прекрасной. Имя Чижа (иногда в фонетической транскрипции Woldemar von Tchisch) упоминалось в психологической литературе того времени вместе с именами самого Вундта и его учеников — Дондерса, Экснера и других⁵⁰. Избранный приват-доцентом по кафедре судебной психиатрии Петербургского университета, Чиж предложил использовать психологический эксперимент в судебной экспертизе. Он также первым в России применил подобный эксперимент в тюрьме, найдя у преступников «узкий объем внимания». Именно это, по его мнению, в сочетании с «отсутствием морального воспитания и нарушениями нравственного чувства», и вызывало преступное поведение⁵¹. Вскоре Чиж получил кресло профессора в университете Дорпата (только что переименованного в Юрьев). Его предшественником по кафедре психиатрии был Эмиль Крепелин, который вынужден был уйти в отставку из-за националистической политики российского правительства. Профессора-иностранцы должны были присягать на верность российскому императору; отказавшихся это сделать увольняли. Карьера немецкого психиатра, однако, не пострадала, так как он уже был приглашен возглавить кафедру в Гейдельберге⁵².

Чиж унаследовал не только кафедру, но и лабораторию Крепелина, на базе которой стал читать курс физиологической — или вундтовской — психологии. Вскоре он начал кампанию за то, чтобы ввести этот курс в программы всех медицинских факультетов. Надо сказать, что приоритет во введении лабораторного психологического эксперимента в России принадлежал психиатрам. Уже в 1867 году профессор Медико-хирургической академии в Петербурге И.М. Балинский закупил для открытой им психиатрической клиники аппаратуру для психофизических и психометрических опытов, а в 1885 году В.М. Бехтерев основал лабораторию при психиатрической клинике в Казани. В Москве профессор психиатрии С.С. Корсаков на свои средства начал приобретать приборы для психологических экспериментов с 1889 года, и лаборатория там была основана в 1895 году (тогда же британский психолог У. Г. Р. Риверс впервые продемонстрировал своим коллегам эксперименты на время реакции, которые он предлагал применить не только к здоровым взрослым, но и к детям и душевнобольным)⁵³. Первым директором Московской лаборатории стал А.А. Токарский (1859–1901), вкладывавший в лабораторию собственные средства; на его сбережения издавались «Записки» лаборатории (всего вышло 5 выпусков). Это учреждение даже называли «психологическим институтом, устроенным по западноевропейскому образцу»⁵⁴.

Курс экспериментальной, или физиологической, психологии впервые начал читаться преподавателями кафедр нервных и душевных болезней. Побывав на стажировке в Лейпциге и Париже, Токарский стал преподавать физиологическую психологию с «упражнениями по психометрии» и «гипнотизм с его приложением к медицине». В клинике были созданы и первые русскоязычные тесты: по свидетельству современника, «mental test… в значительной степени обязан своим развитием именно психиатрии»⁵⁵. Психологические штудии в психиатрических больницах приобрели такое распространение, что отцы-осно-ватели российской психиатрии ворчали: «Теперь врачи стремятся уйти в плохонькие лаборатории при земских больницах и “обогатить науку” казуистическими и лабораторными исследованиями в ущерб своим прямым задачам общественного земского характера… Нельзя не выразить пожелания, чтобы молодые силы русской психиатрии отдавали большую часть своей работы общественной психиатрии, а не коснели в самодовлеющем объективизме лабораторных исследований»⁵⁶.

Психиатры уже создавали лаборатории, а их коллеги с факультетов философии все еще рассуждали о том, что познать внутренний мир можно только путем самонаблюдения и что эксперимент к высшим психическим процессам неприменим. Только в 1896 году экспериментальная психология стала преподаваться на историко-филологических факультетах. Гордый тем, что приоритет в этой области принадлежит психиатрам, Чиж запротестовал, когда на защите первой диссертации по экспериментальной психологии в 1894 году философ Н.Н. Ланге (1858–1921) ничего не сказал о своих предшественни-ках-психиатрах⁵⁷. Публике начала XX века мало что было известно об экспериментальной психологии. «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона свидетельствовал: экспериментальная психология — «наука сравнительно новая и еще мало известная в русском обществе. Многие относятся к ней с предубеждением и никак не могут примириться с мыслью о существовании каких-то “психологических лабораторий”. Соединяя со словом “лаборатория” представление о весах, ретортах, печах, банках, ножах, несчастных жертвах вивисекции, они с недоумением спрашивают: разве можно положить душу на весы, засадить ее в банку, подогреть на огне, разрезать на части?»⁵⁸.

Под руководством Чижа в Юрьевском университете было написано несколько диссертаций по экспериментальной психологии. С началом XX века, однако, их становилось все меньше. Одна из последних вышла из стен его лаборатории в 1904 году⁵⁹. В это время разразилась война с Японией. Расчет правительства на то, что «маленькая победоносная война» отвлечет внимание от накопившихся в обществе проблем, не оправдался. Война обернулась для России катастрофой, а крайняя ее непопулярность привела к подъему революционных настроений. На фронте побывали многие врачи, включая психиатров: именно тогда в действующей армии была создана первая психиатрическая служба.

Во время войны интерес Чижа к экспериментальной психологии стал ослабевать, все более уступая место интересу к литературе. Став профессором, Чиж мог позволить себе литературные увлечения. Он даже усомнился в преимуществах эксперимента над клиническим исследованием, заявляя, что «все стремления постигать больных… также, как мы постигаем все вообще явления и предметы внешнего мира, по существу несостоятельны… Больные как индивидуальности постигаются иначе, чем болезни»⁶⁰. Теперь он утверждал, что клиническая психиатрия — и наука, и искусство, а поэтому больше подходит для исследования душевного мира больного. Согласно Чижу, лучшие клиницисты — С.П. Боткин и Н.И. Пирогов — были также хорошими писателями, а Ж.-М. Шарко — знатоком искусства. В работах Чижа ссылки на лабораторный эксперимент уступили место входившим в моду понятиям интуиции и эмпатии.

Еще молодым врачом Чиж написал исследование о Достоевском: писатель поразил его точностью наблюдений и тонкостью психологического анализа. Позже Чиж написал еще и о Тургеневе — чтобы засвидетельствовать «полную правдивость и удивительную точность описаний патологических душевных явлений в [его] произведениях»⁶¹. В особенности он оценил наблюдение писателя об особом блеске, который якобы приобретают глаза сумасшедшего человека. Интересно, что в «Большой медицинской энциклопедии» Чиж фигурирует как психиатр, который выделил и описал «симптом эпилепсии — особый серо-свинцовый блеск в глазах у больных»⁶². Следующую работу Чиж посвятил Пушкину, выведя в юбилейном эссе поэта идеалом душевного здоровья — в силу его «богатой, гармонически развитой натуры». Стремление поэта к истине, добру и красоте Чиж противопоставил «неспособности душевнобольного понимать истину, добро и красоту». Пушкин, впрочем, оказался почти единственным, обладавшим этими качествами в достаточной мере. Другие писатели страдали теми или иными дефектами: «Альфред де Мюссе, Эдгар По, Бодлер, Верлен, Флобер, Гоголь были удивительно равнодушны к общественным вопросам», Гоголь «не любил науки…»⁶³ В глазах Чижа все они были больными.

Революция и мораль

Россия вступала в новый век, до предела наполненный катастрофами, и врачи оказались непосредственными участниками событий. Большинство из них состояли на государственной или земской службе и поэтому обязаны были работать в очагах военных конфликтов и инфекционных заболеваний. Врач на государственной службе не имел права отказаться от участия в судебной экспертизе, присутствия при экзекуциях и казнях, проведения вскрытий казненных преступников. Все это они должны были выполнять сверх своей основной работы и без дополнительного вознаграждения. Земские врачи работали в самых глухих уголках страны, в их ведении находились огромные — в сотни километров — участки, а финансовые возможности земств были минимальными. Неудивительно, что врачи стали одной из наиболее радикально настроенных групп интеллигенции, часто выступая в оппозиции режиму. Психиатры не были здесь исключением⁶⁴. Некоторые — как Н.Н. Баженов и В.П. Сербский — прятали в психиатрических больницах и клиниках революционеров, студентов и нелегальную литературу, другие — как П.П. Тутышкин и С.И. Мицкевич — присоединялись к большевикам. Призывая коллег оставаться «над битвой», Чиж стал крайне непопулярен. Все знали, что, в отличие от многих врачей, отказавшихся присутствовать на экзекуциях политических преступников, он продолжал это делать.

В 1902 году исполнилось полвека со дня смерти Гоголя. Психиатры не остались в стороне от празднования юбилея. Чиж также опубликовал небольшую статью — о Плюшкине, одном из персонажей «Мертвых душ». У этого символа скупости психиатр заподозрил болезнь — старческое слабоумие. Он утверждал, что скупость Плюшкина не была только страстью — тот «утратил даже простые, эгоистические чувства», сохранив лишь «привычки, лишенные смысла и цели». Чиж увидел в этом иллюстрацию общего правила и рекомендовал в сомнительных случаях ввести опеку над имуществом стариков. Ему возражал его бывший студент Я.Ф. Каплан (1875–1907), считавший, что личность «мелочного, несчастного и отвратительного» Плюшкина была продуктом не болезни, а нормальных старческих изменений — таких, например, которые происходили с героями другой повести Гоголя, «Старосветскими помещиками». Каплан цитировал самого Гоголя, писавшего, что старость сама по себе «ужасна и бесчеловечна». Чиж, который был намного старше Каплана, возражал ему: по его мнению, здоровый человек даже в самой глубокой старости «не может пасть так низко, как пал Плюшкин, не может жить вне общества, не может любить только богатство»⁶⁵.

Когда к спору Чижа и Каплана присоединились другие психиатры, стало ясно, что речь вдет о чем-то большем, чем только медицинский диагноз. Роль арбитра взял на себя врач Ю.В. Португалов, находивший психиатрический анализ литературы преждевременным. По его мнению, надо было сперва разработать специальный «психопатологический метод в литературной критике», и не только при участии психиатров, но и с помощью психологов и социологов. Любая психологическая или психиатрическая интерпретация героев Гоголя, писал Португалов, перечеркнет их значение как социальных типов и будет противоречить как замыслу самого писателя, так и сюжету произведения. Плюшкин — это символ эпохи, которая на глазах у Гоголя и его современников уходила в прошлое, сменяясь новой — капиталистической. Плюшкин был типом, созданным для контраста с Чичиковым, в котором Гоголь вывел новый исторический тип предпринимателя-капиталиста. Ища у Плюшкина патологии, Чиж и Каплан не поняли самого важного — социального значения романа, которое нельзя игнорировать, в особенности в современный период⁶⁶.

Другие психиатры согласились с тем, что, психологизируя и патологизируя Плюшкина, Чиж и Каплан «увлеклись ложной тенденцией — объяснять общественные недостатки и преступления нервными и душевными болезнями». Психопатология, по мнению одного из них, могла «служить только подсобным проверяющим средством» в решении социальных и философских проблем. С другой стороны, этот же врач признавал, что профессиональный работник «только тогда может почувствовать себя счастливым, если он будет ясно видеть тесную и необходимую связь своей профессии с общим важным делом нравственного совершенствования и общественного благополучия»⁶⁷. Настаивая на учитывании общественной и литературной критики, психиатры давали понять, что сами готовы участвовать в общественной и политической борьбе. Вопреки обычному стремлению расширять свое влияние, распространяя медицинский язык на другие области, они добровольно ограничили сферу профессиональной компетенции, чтобы заявить о себе не только как о врачах, но и как об общественной силе. Делая заявления о том, что в стране с антинародным режимом медицина не может обеспечить здоровье населения, врачи на деле призывали к политическим переменам. На Пироговском съезде в 1904 году и на съезде Союза отечественных невропатологов и психиатров годом позже докладчики в один голос заявляли, что улучшение здравоохранения и здоровья населения невозможно без серьезных реформ. Те, кто, подобно Чижу, призывал оставаться «над битвой», были подвергнуты остракизму. Поэтому невинная на первый взгляд статья о Плюшкине была встречена резкой критикой.

В 1903 году на годичном собрании Юрьевского университета Чиж сделал доклад, в котором речь шла о здоровье уже не героев Гоголя, а самого писателя⁶⁸. Психиатр развивал старую тему о том, что для общественной морали лучше считать Гоголя больным, чем предателем. Он решил, что писатель «страдал и умер» от меланхолии. Но, несмотря на все его усилия, речь Чижа не убедила его оппонентов, и они обвинили его в навешивании ярлыка на дорогого сердцу писателя. По-своему заботясь о репутации Гоголя, врач Л.П. Каченовский утверждал: Чиж «сеет хаос в головах читателей», и им будет трудно понять, как «душевнобольной может писать гениальные произведения и быть великим альтруистом». С его собственной точки зрения, все так называемые странности Гоголя вполне укладывались в поведение нормального человека и могли быть следствием вспышек плохого настроения в периоды его частых соматических болезней. К тому же, считал он, Гоголь был балованным ребенком, не получил должного воспитания и поэтому не мог сдерживать приступы дурного настроения и не выказывать свое нездоровье. К тем психиатрам, которые с пристрастием изучали поступки Гоголя, преувеличивая их патологический характер, Каченовский адресовал библейскую притчу о соринке в глазу ближнего и бревне в собственному глазу⁶⁹. Стало ясно, что время суждений о сумасшествии Гоголя, подобных суждению Белинского, прошло. Как обнаружила полемика вокруг работ Чижа, идея о социальной миссии литературы вышла из моды.

Реабилитация Гоголя

Разорвать связь между патологией и нравственностью помогла философия «великого, радостного освободителя» Фридриха Ницше⁷⁰. Пророк новой психологической эры, Ницше возвел на вершину иерархии человеческих способностей не рациональность, адаптированность и мораль, а самопознание и творчество. Мораль перестала вдохновлять его современников и виделась «препятствием творческой энергии жизни». Н.А. Бердяев в 1916 году возвестил: «Умеренная мораль, мораль безопасности, мораль, которая отсрочивает наступление конца… должна рано или поздно прекратиться, преодоленная творческой интенсивностью человеческого духа», — и утверждал, что «значение Ницше для этого кризиса… огромно»⁷¹. Если добродетелью прежнего поколения были гражданственность и моральный долг, то теперь молодежь стремилась к самовыражению — в том числе в искусстве. Наступила эпоха многочисленных художественных течений и дебатов о них, реабилитации «искусства для искусства» и обсуждения бессознательных истоков творчества. Правда, психиатры обратили свой взор на самого вдохновителя этого движения — Ницше, задумав диагностировать и его. Однако «переоценка ценностей» коснулась их самих. С началом XX века о произведении искусства стали судить по тому, насколько спонтанным и бессознательным был источник творчества. Так, психиатр В.Э. Дзержинский — брат будущего «железного Феликса» — считал произведения художественными, «только если они исходят из подсознательной сферы»⁷².

История с Гоголем, сыгравшая решающую роль в утверждении идеи о социальной миссии литературы, также подверглась переоценке. Критики заявили, что психиатрический диагноз был вынесен писателю, исходя не из научных, а из моральных оснований. В манифесте российских ницшеанцев Лев Шестов обрушился на тех, кто ценил Гоголя только за написанные им произведения, игнорируя его мучительные поиски истины или, что еще хуже, повесив на них ярлык болезни. Так называемым «идеалистам» нужны только «произведения Гоголя», им нет дела до него самого — до его несчастий, его уродливости, его неудач. Когда Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», он был объявлен сумасшедшим ради спасения идеалов. Шестов же считал, что писатель был более верен себе, когда сжигал рукопись, чем когда ее писал⁷³.

Интерес к Гоголю в России возобновился и в связи с религиозным возрождением конца XIX — начала XX века. Симпатии в адрес религиозных исканий писателя объединили столь разных лидеров интеллигенции, как Лев Толстой, Дмитрий Мережковский и Андрей Белый. По их мнению, христианство Гоголя было исключительно важно для понимания его произведений. Его поступки объяснялись не болезнью, а «духовным переворотом». Мережковский даже заявил, что у Гоголя не было никаких переломов и что его религиозный поиск длился всю жизнь⁷⁴. Раскритиковав идею о душевной болезни Гоголя, критики усомнились в оценках психиатров и в их критериях нормального и патологического. Споря с Чижом, утверждавшим, что душевнобольной не может быть моральным человеком, молодой петербургский психиатр М.О. Шайкевич писал: душевнобольные так же, как здоровые люди, «способны любить свободу, истину, человечество и ненавидеть несправедливость, стремиться к свету и облегчать страдания других людей». В пример он приводил Гоголя и Гаршина⁷⁵.

Подобно Шестову, петербургский психиатр Г.Я. Трошин (1874–1938) осудил своих коллег, искавших у Гоголя признаки болезни. Он показал связь между оценками критиков и диагнозами психиатров: «Прежде в эту мишень стреляли славянофилы и западники, в настоящее время поле боя занято психиатрами. И те, и другие, и третьи считают, что “самое лучшее, что можно сказать, — назвать Гоголя сумасшедшим”». Врачи же, «вместо Гоголя, изучают часть его». Трошин признавал противоречия в жизни писателя, но искал объяснение им не в болезни, а в его «творческом методе, в психологии смеха и бессознательном факторе». Он сам был музыкантом, писал стихи и размышлял о психологических эффектах музыки в работе «Музыкальные эмоции» и «О влиянии музыки на творчество» (1936). В том же году, когда состоялась защита его диссертации о рефлексах головного мозга, написанной под руководством Бехтерева, Трошин опубликовал книгу «Литературные и художественные чувства, нормальные и патологические»⁷⁶. Он призывал к созданию «психологии творчества», которая была бы менее моралистична, чем современная ему психиатрия и психология, и в которой больше внимания уделялось бы воображению, фантазии и мечте. Такая психология, по мнению Трошина и его единомышленников, больше подошла бы для характеристики художников и писателей, в которых новое поколение видело своих пророков. В отличие от Ломброзо, трактовавшего гениальность как аномалию и болезнь, новая психология должна была анализировать внутренний мир творческого человека с осторожностью и симпатией.

Прежде всего следовало освободить творческих людей от приставшего к ним со времен Ломброзо ярлыка «вырождающиеся». Термину «дегенерация» Трошин противопоставил другой, уже однажды предложенный Баженовым, — «прогенерация». Показательно, что Баженов впервые употребил этот термин именно в работе о Гоголе, написанной по поводу юбилейной даты. Прогенерация — процесс, обратный дегенерации, приобретение человеком новых черт, новых способностей — совершался благодаря гениям. Сторонники теории дегенерации говорили: как при заходе солнца вдруг ярким светом вспыхивает один его луч, так и человечество, угасая и вырождаясь, может произвести на свет гения. Баженов возражал: появление гениев свидетельствует о развитии человечества, его продвижении на пути к более совершенному существу. Эти идеи разделял и киевский психиатр И.А. Сикорский (1845–1918), считавший, что артистический «тип представляет собою не проявление упадка, не какую-либо форму или период психической дегенерации, а напротив, явление высокопрогрессивное, захваченное в период своего незаконченного развития. Это есть одна из ступеней идеальной эволюции человека». Сикорский иллюстрировал эту мысль примерами из современной литературы. Он считал, что в новой литературе много «дисгармоничных» героев, которые тем не менее представляют собой новое развитие. Источник проблем, с которыми имел дело Гоголь, лежал, по мнению Сикорского, не только и не столько в болезни, сколько в том непонимании, с которым пришлось столкнуться писателю: «острейшее и жгучее орудие стыда и совести, которое Гоголь носил в своем сердце, сожгло его чуткую, застенчивую душу и лишило его возможности спокойно работать… Никто не оценил силы этого внутреннего страшного огня гоголевской совести, никто не залил его потоками любви, ни у кого не нашлось тонкого умения подать твердую руку помощи в драме душевной эволюции, которую переживал Гоголь»⁷⁷.

Однако другие психиатры указывали на нелогичность в рассуждениях о превосходстве «больных гениев». По мнению Шайкевича, Баженов собрал более чем достаточный материал, чтобы подтвердить наличие у Гоголя душевной болезни, но остановился перед этим выводом. Шайкевич находил сам термин «прогенерация» затемняющим суть дела: «допустим, что человек, страдающий периодическим психозом или эпилепсией, одновременно наделен художественными дарованиями… Если перевесят положительные, полезные качества, назовут прогенерантом, отрицательные — дегенерантом». То же возражение он делал в адрес Трошина, считавшего, что «психологию великого человека нельзя втиснуть в рамки “обыкновенного”». Шайкевич также сомневался, что состояние Гоголя (которого он считал больным периодическим психозом) можно назвать проявлением прогенерации⁷⁸.

Эти дискуссии происходили накануне и во время драматических событий первого десятилетия XX века — Кровавого воскресенья, массовых выступлений, подавления революции. На съезде в Киеве в сентябре 1905 года российские психиатры и невропатологи заявили о том, что рост числа душевных заболеваний — прямое следствие политики российского правительства. В свой итоговый документ съезд внес требование отставки нынешнего правительства и установления репрезентативной власти. Врачи хотели демократизировать не только страну, но и собственную профессию, и прежде всего больницы, в которых они работали. Наиболее радикально настроенные из них требовали отказаться от единоначалия и заменить диктат директора коллегиальным управлением. В коллегию больничных служащих должны были войти и представители младшего медперсонала — санитары и смотрители, положение которых было гораздо хуже положения врачей: получая мизерные зарплаты, они иногда жили тут же, в палатах вместе с душевнобольными. Наиболее радикальные врачи считали: психиатрическая больница нуждалась в реформах, как и российское самодержавие в целом.

Психиатрическое отделение больницы им Св. Николая в Петербурге, где Трошин служил ассистентом (заместителем главного врача), даже среди других казенных психиатрических учреждений выделялось своей бедностью, теснотой и плохой администрацией. С началом революционных событий сотрудники, недовольные авторитарной политикой директора, стали требовать участия в руководстве больницей. Когда директор отверг их требования о «коллегиальном управлении», санитары, возглавляемые младшими врачами, ворвались в кабинет директора, схватили его и насильно вывезли на тачке за ворота больницы. Разделавшись с властью, они приступили к освобождению «политических» пациентов — тех, кто был помещен туда по распоряжению полиции. В конце концов участники «бунта» были арестованы и осуждены; Трошин получил более года тюремного заключения⁷⁹.

Чижа и Трошина разделяли теперь не только профессиональные, но и политические взгляды. Чиж по-прежнему оставался лояльным режиму и считал революционеров «анархистами или политическими преступниками», чей разрушительный пыл «зависит от их болезненной организации». Революционная толпа казалась ему состоящей из алкоголиков и душевнобольных, а ее лидеры — вырождающимися⁸⁰.

С началом революции психиатры стали писать об увеличении числа душевных заболеваний, связывая это с ростом насилия на улицах. Заговорили, в частности, об особой категории — «революционных психозах», которыми заболевают в основном жертвы репрессий. В отличие от своих радикальных коллег, возлагавших ответственность за рост насилия на правительство, Чиж утверждал, что виноваты обе стороны, приводя случаи избиения толпой полицейского или священника. Он не принял категорию «революционных психозов», так же как ранее отверг другие категории — «тюремные» и «военные психозы», о которых говорили во время Русско-японской войны⁸¹. Он настаивал: «вопрос о сильных душевных волнениях как причине душевных заболеваний следует считать сданным в архив. Здоровые нормальные люди не могут заболеть душевной болезнью вследствие сильного душевного волнения». Чиж упрекал своих радикальных коллег за то, что они кроят этиологию душевных болезней по мерке своих политических симпатий, и предупреждал, что это «усилит недоверие публики к психиатрии»⁸². Он снова призвал отделить психиатрию от событий дня. Но, как это уже было в полемике по поводу Плюшкина, те психиатры, которые не могли и не считали нужным стоять в стороне от общественных событий, отвергли нейтралитет. В последующее десятилетие о Чиже было мало что слышно. В 1915 году он возглавил отделение Красного Креста на Западном фронте. Октябрьская революция застала его в Киеве; там, по-видимому, Чиж и умер или погиб в 1922 году⁸³.

«Человек психологический»

В 1909 году литературный мир и «вся образованная Россия» праздновали столетие Гоголя. Тогда же был основан альманах «Вехи», предназначенный утверждать «теоретический и практический приоритет духовной жизни над внешними общественными формами». Издатель «Вех» М.А. Гершензон верил в то, что общество изменится, только если будет дана свобода индивидуальности и творчеству⁸⁴. Альманах был задуман как место для проявлении эстетического, интимного, приватного — в противовес моральному, гражданскому и общественному.

В такой атмосфере становилось все труднее давать прямые психиатрические интерпретации как жизни Гоголя, так и его произведений. На протяжении некоторого времени медицинские и немедицинские трактовки Гоголя сосуществовали — иногда даже у одного и того же автора. Так, в своем юбилейном эссе о Гоголе В.Г. Короленко, казалось бы, соглашался с мнением Баженова о том, что писатель страдал «депрессивным неврозом». Он и сам собрал доказательства наследственной предрасположенности Гоголя к душевной болезни, — правда, не с материнской стороны, как утверждал Баженов, а со стороны отца, который якобы умер от подобного заболевания. В то же время в работе Короленко медицинский дискурс сосуществовал с иным: в нем речь шла о духовном измерении — «гениальный писатель… умер не от какой-либо специфической болезни, а от душевного кризиса, когда ничего более не могло поддержать его жизнь как творческого человека». «Радость творчества» и «неблагоприятные органические влияния» — как «борющиеся в нем противоположные силы» — в равной мере служили у Короленко объяснением трагической судьбы Гоголя⁸⁵.

XX век часто называют «психологическим» — за его сосредоточенность на внутреннем, интимном и индивидуальном за счет коллективного и общественного. То, что ранее представлялось внешним — социальные тенденции, общественные интересы, — теперь оказалось спроецировано внутрь, стало чертами внутреннего мира или вообще погрузилось в бессознательное. Могло оказаться так, что внутрь личности помещались противоречивые социальные тенденции: тогда заключали о существовании у человека психологического конфликта. Подобным образом интерпретировали и Гоголя: писатель, истощенный физической болезнью, якобы не вынес раздирающих его противоречий.

Именно об этом заявили психоаналитики, противопоставившие себя традиционной психиатрии. Отвечая Чижу, психиатр и психоаналитик И.Д. Ермаков (1875–1942) писал, что если Гоголь и был меланхоликом, то «не в том смысле, как этому учит наука о душевных болезнях, а тем отравленным внутренней неуверенностью и неустойчивостью гением, который всю жизнь искал возможности освободиться и почувствовать себя сильным». Душевные страдания Гоголя, по мнению Ермакова, помогали его читателям испытать катарсис: «в процессе освобождения он мучится, анализирует, видит то скверное, что есть у всех людей, и заражает нас и примиряет нас с собой, так как и мы боремся и освобождаемся от власти темных сил эгоизма для новой светлой жизни». Ермаков был не только психиатром, но и художником — членом объединения «Мир искусства» и участником передвижных выставок (свои картины он подписывал «Иверм»). После революции он стал одним из самых активных пропагандистов психоанализа в нашей стране и, в частности, возглавил детский дом-лабораторию «Международная солидарность» (впоследствии — Государственный психоаналитический институт). Ермаков издавал «Психологическую и психоаналитическую библиотеку», в которой публиковались и его собственные работы о литераторах⁸⁶.

Молодые идеалистически настроенные психиатры — такие, как Трошин, — стремились создать новую психологию, которая соответствовала бы новому типу человека. Его прообразом был не скромный общественник, а Сверхчеловек Ницше — наполовину святой, наполовину гений. В отличие от героя прошлого столетия — человека морального, новый тип был «человеком сугубо приватным, который от несовершенств общества обращает взгляд вглубь самого себя, посвящая жизнь изучению своих чувств»⁸⁷. В ходе такой «переоценки ценностей» Гоголь все более наделялся романтическими чертами и из объекта внимания психиатров превращался в символ грядущих перемен. Эти перемены вряд ли пришлись бы по душе ученым вроде Чижа, которые обращались к литературе и патографиям для выражения своего по преимуществу морального взгляда на мир.

Однако вряд ли можно утверждать, как это делают некоторые, что наметившаяся в XX веке тенденция «переместить источник творчества Гоголя из внешнего во внутренний мир» положила конец медицинской стигматизации писателя⁸⁸. Действительно, традиция искать в произведениях писателя отражение его болезней постепенно теряла влияние. Так, чтобы объяснить неудачу второго тома «Мертвых душ», исследователи конца XX века обращались не к биографии Гоголя, а к анализу современной ему литературы. Один из ведущих американских

специалистов по Гоголю считал, что «так называемый духовный кризис его последних лет был на самом деле кризисом преобладающего дискурса эпохи». Даже смерть писателя он назвал бегством в молчание — назначенным самому себе наказанием за неспособность совершить прорыв в новый литературный дискурс⁸⁹. И все же попытки найти ответ на «загадку» Гоголя в его болезнях — внутри его организма — продолжаются. Так, один литературовед предполагает, что странности Гоголя хорошо объясняются, если принять версию о его гомосексуальности. Другой называет знаменитые гоголевские повести-фантас-магории проекцией вовне его «невротической личности», искаженного внутреннего мира. Третий проводит психоанализ писателя⁹⁰.

Патографии Гоголя появляются и, по-видимому, будут появляться, пока существуют врачи. Но не забудем, что говорить о душевной болезни Гоголя медики начали только после того, как такое мнение прозвучало из уст критиков и получило одобрение общества. Как только общественное мнение изменилось под влиянием новых идей, заявления психиатров о болезни Гоголя потеряли привлекательность в глазах публики. Эта перемена произошла в отмеченный революцией период между двумя гоголевскими юбилеями — 1902 и 1909 годами. Вместо того чтобы ставить Гоголю диагноз, пришедшее на общественную сцену поколение критиков и врачей предпочло видеть в нем страдающего гения и провозвестника новой, «психологической», эры.

¹ Гоголь Н.В. Записки сумасшедшего. Часть «Год 2000 апреля 43 числа»; Ермаков И.Д. Очерки по анализу творчества Н.В. Гоголя [1915]. М.; Пг.: Госиздат, [1924]. С. 221.

² См.: Erlich V. Gogol. New Haven and London: Yale U.P., 1969. P. 210.

³ Статья из «Литературной газеты», цит. по: Sobel Ruth. Gogol’s Forgotten Book: «Selected Passages» and Its Contemporary Readers. Washington: U.P. of America, 1981. P. 186.

⁴ Белинский В.Г. Письмо к Гоголю [1847] // В.Г. Белинский о классиках русской литературы / Сост. А.Н. Дубовиков. М.: ГИЗ детской литературы, 1958. С. 271, 273.

⁵ Berlin I. Russian Thinkers / Ed. H. Hardy, A. Kelly. London: Penguin Books, 1994. P. 116.

⁶ Об идее «двух Гоголей» см., напр.: Maguire R.A. Introduction // Gogol from the Twentieth Century: Eleven Essays / Ed., trans. and intro. R.A. Maguire. Princeton: Princeton U.P., 1974. P. 11–13.

⁷ Nabokov V. Nikolai Gogol. New York: A New Directions Paperbook, 1961. P. 129.

⁸ А.П. Тарасенков, цит. по: Шенрок В.И. Материалы для биографии Гоголя. М.: Изд-во Г. Лисснера и А. Гешеля, 1897. Т. 4. С. 860.

⁹ М.П. Погодин, цит. по: Воропаев В. Последние дни жизни Гоголя // Литературная учеба. 1992. Кн. 2 (март — апрель). С. 55.

¹⁰ Тургенев И.С. Гоголь // Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современников / Под ред. С. Машинского. М.; Л.: ГИЗ детской литературы, 1951. С. 318–319.

¹¹ Шенрок В.И. Материалы… С. 16, 28, 862; Николай М. [П.А. Кулиш]. Записки о жизни Н.В. Гоголя: В 2 т. СПб.: Изд. автора, 1856.

¹² Lombroso С. The Man of Genius. London: Walter Scott, 1891. P. 98–99.

¹³ Баженов H.H. Болезнь и смерть Гоголя. Публичное чтение в годичном заседании Московского общества Невропатологов и психиатров. М.: Кушнерев, 1902. С. 38.

¹⁴ Тарасенков, цит. по: Шенрок В.Н. Материалы… С. 864.

¹⁵ Баженов Н.Н. Болезнь и смерть Гоголя. С. 7–8.

¹⁶ Там же. С. 4, 8, 16.

¹⁷ Шенрок В.И. Итоги Гоголевской юбилейной литературы // Вестник воспитания. 1902. Т. XIII. № 6. С. 9, 11.

¹⁸ Чиж В.Ф. Болезнь Гоголя [1904] // Болезнь Гоголя. Записки психиатра. М.: Республика, 2001. С. 4, 203.

¹⁹ Текутьев Ф.С. Исторический очерк кафедры и клиники душевных и нервных болезней при Императорской военно-медицинской академии. СПб.: Военная типография, 1898. С. 216–220.

²⁰ Овсянико-Куликовский Д.Н. Воспоминания (начало 1920-х гг.) //Ли-тературно-критические работы: В 2 т. М.: Худож. лит-ра, 1989. Т. 2. С. 307.

²¹ Чиж В.Ф. Криминальная антропология. Одесса: Исакович, 1895. С. 50.

²² Овсянико-Куликовский Д.Н. Воспоминания. С. 309.

²³ См., напр.: Тарновская П. Рецензия на кн. Ломброзо «Преступный человек» // ВКСПН. 1885. Т. 3. № 1. С. 278–296.

²⁴ Второй международный конгресс криминальной антропологии // Вопросы философии и психологии. 1889. № 1. С. 17–41; Вульферт А.К. Возражение на реферат д-ра Баженова «О съезде криминальной антропологии» // Вопросы философии и психологии. 1889. № 2. С. 41–46.

²⁵ Дриль Д.М. Рецензия на статью д-ра Н.С. Лобаса «Некоторые черты из психофизики преступников» // ВПКАГ. 1904. Т.1. № 1. С. 442; Сербский В. П. Преступные и честные люди // Вопросы философии и психологии. 1896. № 5. С. 669.

²⁶ Чиж В.Ф. Преступный человек перед судом врачебной науки // Неврологический вестник. 1894. Т. II. № 1. Приложение. С. 32. Отзыв о Ломброзо см. в: Чиж В.Ф. Обзор сочинений по криминальной антропологии // АПНСП. 1893. Т. 22. № 3. С. 106.

²⁷ Чиж В.Ф. К учению об органической преступности // АП. 1893. Т. 16. № 1.С. 176.

²⁸ Чиж В.Ф. Криминальная антропология. С. 46–47, 50.

²⁹ Ellis Н.Н. The Criminal. 3^rd ed. London: Walter Scott, 1901. P. 141; Достоевский, цит. по: Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог. М.: Стасю-левич, 1885. С. 70.

³⁰ Всего звание доктора в клинике Мержеевского получили 26 человек, в том числе будущие психиатры В.М. Бехтерев, Л.В. Блуменау, Б.С. Грейденберг, С.П. Данилло, Н.М. Попов и И.А. Сикорский. См.: Юдин Т.И. Очерки истории отечественной психиатрии. М.: Медгиз, 1951. С. 114.

³¹ Текутьев Ф.С. Исторический очерк. С. 216–220.

³² Среди тех, кто верил в «арестантское помешательство» вследствие одиночного заключения, — Дюков П.А. Преступление и помешательство // ВКСПН. 1885. Т. 3. № 2. С. 1–40.

³³ Чиж В.Ф. Учебник психиатрии. СПб.: Сотрудник, 1911. С. 37.

³⁴ Чиж В.Ф. Нравственность душевнобольных // Вопросы философии и психологии. 1891. № 3. С. 129.

³⁵ См.: Berridge V., Edwards G. Opium and the People: Opiate Use in Nineteenth-Century England. London: Allen Lane/St. Martin Press, 1981. P. 68.

³⁶ Текутьев P.C. Исторический очерк. С. 197.

³⁷ Richet С. L’Homme et Г intelligence: fragments de physiologie et de psychologie. Paris: F61ix Alcan, 1884. P. 499–500.

³⁸ Maehle A.-H. Pharmacological experimentation with opium in the eighteenth century // Drugs and Narcotics in History / Ed. R. Porter, M. Teich. Cambridge: Cambridge U.P., 1995. P. 70; Anstie F.E. Stimulants and Narcotics, Their Mutual Relations: With Special Research on the Action of Alcohol, Aether, and Chloroform, on the Vital Organism. London: Macmillan, 1864. P. 246.

³⁹ Smith R. Inhibition: History and Meaning in the Sciences of Mind and Brain. London: Free Association Books, 1992. P. 169.

⁴⁰ Cm.: Carroy /., Plas R. The origins of French experimental psychology: experiment and experimentalism // History of the Human Sciences. 1996. Nq 1. P. 73–84; DanzigerK. Constructing the Subject: Historical Origins of Psychological Research. Cambridge: Cambridge U.P., 1990.

⁴¹ Челпанов Г.И. Обзор новейшей литературы по психологии (1890–1896). Киев: Ун-т Св. Владимира, 1897. С. 2; Ланге Н.Н. О значении эксперимента в современной психологии // Вопросы философии и психологии. 1894. № 4. С. 571.

⁴² См. Woodward W.R. Wundt’s program for the new psychology: Vicissitudes of experiment, theory, and system // The Problematic Science: Psychology in

Nineteenth-Century Thought / Ed. W.R. Woodward, M.G. Ash. New York: Praeger, 1982. P. 167–197.

⁴³ Cm.: Sokal M.M. James McKeen Cattell and the failure of anthropometric mental testing, 1890–1901 // The Problematic Science: Psychology in Nineteen-Century Thought / Ed. W.R. Woodward, M.G. Ash. New York: Praeger, 1982. P. 322–345.

⁴⁴ Kraepelin E. Memoirs. Berlin etc.: Springer-Verlag, 1987. P. 19–26. О Кеттелле см.: Sokal M.M. James McKeen Cattell…

⁴⁵ Бине А. и др. Введение в экспериментальную психологию. СПб.,

1895. С. 10.

⁴⁶ Kraepelin Е. Memoirs. Р. 25.

⁴⁷ См.: Weinstein L., Lemon М., Haskell A. Schizophrenia from Hippocrates to Kraepelin: Intellectual foundations of contemporary research // Clinical Psychology: Historical and Research Foundations / Ed. C.E. Walker. New York and London: Plenum Press, 1991. P. 259–278.

⁴⁸ Чиж В.Ф. Измерение времени элементарных психических процессов у душевнобольных // ВКСПН. 1885. № 2. С. 65–66; Он же. Время ассоциации у здоровых и душевнобольных // Неврологический вестник. 1894. № 2. С. 95. Некоторые российские психиатры повторили эксперименты со временем реакции: так, М.К. Валицкая в лаборатории В.М. Бехтерева в Казани получила слегка отличающиеся результаты для больных прогрессивным параличом. См.: Будилова Е.А. Первые русские экспериментальные психологические лаборатории // Из истории русской психологии / Под ред. М.В. Соколова. М.: АПН РСФСР, 1961. С. 330.

⁴⁹ Чиж В.Ф. Экспериментальное исследование внимания во время сна // Обозрение психиатрии. 1896. № 9. С. 674. О Чиже как испытуемом в лаборатории Вундта см.: Чиж В.Ф. Почему воззрения пространства и времени постоянны и непременны? // Вопросы философии и психологии.

1896. No 3. С. 245.

⁵⁰ Чиж В.Ф. Широта восприятия у душевнобольных // АП. Т. XVI. № 1/2. С. 23; Челпанов Е. Измерение простейших умственных актов // Вопросы философии и психологии. 1896. № 9/10. С. 19–57.

⁵¹ Чиж В.Ф. Преступный человек…

⁵² Журавель В.А. Психология в системе медицинского образования Тартуского (Юрьевского) университета // Тартуский государственный университет. История развития, подготовка кадров, научные исследования. Тарту: ТГУ, 1982. Т. 3. С. 88–98.

⁵³ Музей истории медицины Московской медицинской академии. Опись дел, полученных из Архива Психиатрической клиники. Ед. хр. 13 и 20; Осипов Н.Е. Программа исследования личности. М., 1914. О закупке инструментов Балинским см.: Мержеевский И.П. Памяти И.М. Балинского // Иван Михайлович Балинский, отец русской психиатрии, по воспоминаниям его учеников. Киев, 1902. С. И.

⁵⁴ Челпанов Г.И. Обзор новейшей литературы по психологии. С. 42. О Токарском см.: Бернштейн А.Н. А.А. Токарский (некролог) // Вопросы философии и психологии. 1901. № 4. С. 5–9.

⁵⁵ Зиновьев П.М. Роль психологического эксперимента в психиатрии // Современная психиатрия. 1912. № 8. С. И.

⁵⁶ К.Р. Евграфов, цит. по: Юдин Т.И. Очерки по истории. С. 322.

⁵⁷ Хроника // Вопросы философии и психологии. 1896. № 2. С. 145.

⁵⁸ [Серебряников В.] Экспериментальная психология // Энциклопедич. словарь Брокгауза и Ефрона. Т. XL (79), «Шуйское — Электровозбудимость». СПб., 1904. С. 285.

⁵⁹ Гиршберг Н. О соотношении между психическими состояниями, кровообращением и дыханием. Юрьев: Юрьевский ун-т, 1902.

⁶⁰ Чиж В.Ф. Методология диагноза. СПб: Практическая медицина, 1913. С. 40.

⁶¹ Чиж В. Ф. Достоевский как психопатолог; Он же. Тургенев как психопатолог. С. 104.

⁶² [Посвянский П.Б.] Чиж В.Ф. // Большая медицинская энциклопедия. 3-е изд. М.: Советская энциклопедия, 1996. Т. 27. С. 332 (столбец 978).

⁶³ Чиж В.Ф. Пушкин как идеал душевного здоровья. Юрьев: Юрьевский ун-т, 1899. С. 18, 24.

⁶⁴ См.: Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton: Princeton U.P., 1981; Brown J.V. Professionalization of Russian Psychiatry. Ph.D. Dissertation: U. of Pennsylvania, 1981.

⁶⁵ Чиж В.Ф. Плюшкин как тип старческого слабоумия // Врачебная газета. 1902. № 10. С. 217–220; Каплан Я.Ф. Плюшкин и Старосветские помещики (По поводу статьи проф. В.И. Чижа «Значение болезни Плюшкина») // Вопросы философии и психологии. 1903. № 3. С. 599–645; Чиж

B.Ф. Значение болезни Плюшкина (по поводу статьи д-ра Я. Каплана) // Вопросы философии и психологии. 1902. № 4. С. 888.

⁶⁶ Португалов Ю.В. По поводу полемики проф. В.Ф. Чижа и доктора Я.Ф. Каплана// Вопросы философии и психологии. 1903. № 1. С. 146–155.

⁶⁷ Шайкевич М.О. Психопатология и литература. СПб.: Ц. Крайз, 1910.

C. 136, 58. О «ложной тенденции» см.: Сикорский И.А. Психологическое направление художественного творчества Гоголя. Киев: Имп. университет, 1911. С. 3. По отношению к Каплану упрек этот звучал несправедливо: психиатр трагически погиб на тридцать втором году жизни от рук уголовных преступников, находявшихся в психиатрической больнице на экспертизе. См.: Вырубов Н.А. Некролог Я.Ф. Каплана // Современная психиатрия. 1907. № 4. С. 330–331.

⁶⁸ Доклад Чижа был сначала опубликован в газете «Саратовский листок» (№ 70, 1903), затем в журнале «Вопросы философии и психологии» (№ 2, 3, 4 за 1903 г. и № 1 за 1904 г.), а также отдельным изданием.

⁶⁹ Каченовский Л.П. Болезнь Гоголя. Критическое исследование. СПб.: Свет, 1906. С. 115.

⁷⁰ Луначарский А. В. Русский Фауст// Вопросы философии и психологии. 1902. № 3. С. 783–795.

⁷¹ Бердяев, цит. по: Clowes Е. W. The Revolution of Moral Consciousness: Nietzsche in Russian Literature, 1890–1914. DeKalb: Northern Illinois UP, 1988. P. 1.

¹² Дзержинский Вл. Э. Рецензия на книгу К.Р. Евграфова «Подсознательная сфера и художественное творчество» // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. № 1. С. 8. Пример патографии см. в: Хмелевский И.К. Патологический элемент в личности и творчестве Фридриха Ницще // Сборник работ по невропатологии и психиатрии, посвященный профессору И.А. Сикорскому по случаю 35-летия его врачебно-научной деятельности. Киев: Изд-во Кушнерева, 1904. С. 495–536.

⁷³ Шестов Л. Достоевский и Ницше. Философия трагедии // Избр. соч. М.: Ренессанс, 1993. С. 330.

⁷⁴ Мережковский Д.С. Гоголь // Избр. статьи. Мюнхен: Wilhelm Fink, 1972. С. 241. Также см.: Мочульский КВ. Духовный путь Гоголя. Париж: YMCA Press, 1934.

⁷⁵ Шайкевич М.О. Психологический метод в русской литературной критике // Вопросы философии и психологии. 1904. № 3. С. 321.

⁷⁶ Трошин Г.Я. Гений и здоровье Н.В. Гоголя // Вопросы философии и психологии. 1905. № 1. С. 58; № 2. С. 186. См. о нем: Мирский М.Б. Трошин Григорий Яковлевич // Русское зарубежье: Золотая книга эмиграции. М.: РОССПЭН, 1997. С. 629–631.

⁷⁷ Сикорский И.А. Психологическое направление. С. 10. Его фраза об эволюционирующем типе в: Сикорский И.А. О книге В. Вересаева «Записки врача» (Что дает эта книга науке и жизни?) // ВНПМ. 1902. № 4. С. 490.

⁷⁸ Шайкевич М.О. Психопатология и литература. С. 14–17, 22.

⁷⁹ См.: Хроника // Современная психиатрия. 1907. № 10. С. 383; Brown J. V. Professionalization. P. 350–388.

⁸⁰ Чиж В.Ф. Криминальная… С. 50.

⁸¹ О революционном психозе см.: Brown J.V. Revolution and psychosis: The mixing of science and politics in Russian psychiatric medicine, 1905—13 // The Russian Review. 1987. Vol. 46. P. 283–302.

⁸² Чиж В.Ф. Значение политической жизни в этиологии душевных болезней // Обозрение психиатрии. 1908. № 1. С. 1—12 (12); Nq 3. С. 149–162 (157).

⁸³ Хотя в качестве даты смерти некоторые источники приводят и 1923 год. См.: Посвянский П.В. Чиж… С. 978.

⁸⁴ Цит. по: Kochan L. Russia in Revolution, 1890–1918. London: Wfeidenfeld and Nicolson, 1966. P. 148.

⁸⁵ Короленко В. Г Трагедия великого юмориста //Н.В. Гоголь в русской критике / Под ред. А.К. Котова и М.А. Полякова. М.: Худож. лит-ра, 1953. С. 541–542.

⁸⁶ Из одной из них взят эпиграф к настоящей главе: Ермаков И.Д. Очерки по анализу творчества Н.В. Гоголя. М.; Пг.: Госиздат, 1924. С. 76. См. о нем: Давыдова М.И., Литвинов А.В. Иван Дмитриевич Ермаков // Российский психоаналитический вестник. 1991. № 1. С. 115–127.

⁸⁷ Rieff P. Freud: The Mind of the Moralist. Garden City, NY: Anchor Books, 1961. P. 2.

⁸⁸ Maguire R.A. Introduction // Gogol from the Twentieth Century: Eleven Essays / Ed. R.A. Maguire. Princeton: Princeton U.P., 1974. P. 19.

⁸⁹ Maguire R.A. Exploring Gogol. Stanford: Stanford U.P., 1994. P. 338–341.

⁹⁰ Peace R. The Enigma of Gogol: An Examination of the Writings of N.V. Gogol and Their Place in the Russian Literary Tradition. Cambridge: Cambridge U.P., 1981. P. 291. О предполагаемой гомосексуальности Гоголя см.: Karlinsky S. The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol. Chicago and London: U. of Chicago Press, 1976; Rancour-Laferrier D. Out from under Gogol’s Overcoat: A Psychoanalytic Study. Ann Arbor: Ardis, 1982.

Глава 2 Достоевский: от эпилепсии к прогенерации

Слушайте, я не люблю шпионов и психологов, по крайней мере таких, которые в мою душу лезут.

Ф.М. Достоевский

Достоевский — это психолог из психологов.

Стефан Цвейг¹

Уже при жизни Ф.М. Достоевского (1821–1881) на него был навешен ярлык «специалиста по душевным страданиям», «психолога», чуть ли не врача-психиатра. Как бы предчувствуя, что этот ярлык пристанет к нему надолго, писатель категорически отрицал, что он «психолог», высмеивая современные ему психологию и физиологию². Невозможно было не заметить, что те, кто восхищался, даже искренне, мастерством его психологического анализа, вольно или невольно раздували только эту сторону его произведений за счет высказываемых в них идей. Однако восторженные поклонники психологического таланта Достоевского пошли еще дальше, увидев источник этого таланта в его собственных душевных страданиях. Мнение о том, что писатель создавал своих персонажей на основе самоанализа, санкционировали своим авторитетом врачи. Еще при жизни писателя не только литературные критики, но и врачи-психи-атры заявили, что он наделяет своих героев собственными чертами, включая болезненные. Излюбленным примером был князь Мышкин из романа «Идиот», падучая болезнь которого считалась списанной с недуга самого Достоевского. «До сих пор никто из гениальных эпилептиков не познакомил нас так красноречиво со своей [предшествующей припадку] аурой. Я уверен, что эти строки перейдут в учебник психиатрии», — утверждал психиатр В.Ф. Чиж³. А невролог В.М. Бехтерев (1857–1927) писал: «Человек, перенесший в своей жизни и крайнюю бедность, и тюрьму, и ссылку, и ужасы смертной казни, и сам имевший глубоко надломленное душевное здоровье, — только такой человек, при высокой душевной одаренности от природы, мог найти в своей душе отклик на соответствующие положения жизни и на тяжелую душевную драму и мог воспроизводить с художественной яркостью те внутренние переживания, которые были испытаны им самим. В этом — основная причина силы своеобразного художественного творчества Достоевского, граничащего с откровением»⁴.

Развить эту тему помогли текущие политические события. Как известно, в молодости Достоевский был близок социалистам, но по прошествии лет, полных страданий и размышлений, изменил взгляды. Его поздние романы содержат горькую и глубокую критику экстремизма и радикализма. Критики из левого лагеря, в отместку за «предательство» прежних убеждений и желая скомпрометировать консервативные взгляды Достоевского, стали подчеркивать его предполагаемую болезнь. А через год после смерти писателя Н.К. Михайловский (1842–1904) заявил, что внимание Достоевского к человеческим несчастьям — извращение психики, признак человека, которому наблюдение за чужими страданиями доставляет садистическое удовольствие. Усилиями критиков, психиатров, биографов и патографов Достоевский постепенно превращался в «полубезумного гения, творящего свои романы из болезненных фантазий, кишащих на дне его больной души»⁵. Вокруг него замкнулся круг: врачи следовали за мнением критиков, а те искали подтверждение своим гипотезам в патографиях.

«Жестокий талант»

Чем больше в середине 1840-х годов Белинский разочаровывался в Гоголе, якобы предавшем священную миссию искусства, тем более он хвалил молодого писателя Достоевского. В его «Бедных людях» (1846), названных им первым в России «социальным романом», Белинский увидел призыв к гуманности и обличение общественных язв. Но последующие работы Достоевского озадачили критика. «Странная вещь! Непонятная вещь!» — воскликнул он, смущенный гофмановской «Хозяйкой» (1847), а «Двойника» (1846) объявил психологическим исследованием раздвоения личности, курьезным изображением безумия без какой-либо серьезной цели⁶. Белинский назвал Достоевского «нервным» талантом и «писателем человеческих страданий». Однако в силу той манеры прочтения литературы, при которой произведение прочно связывалось с убеждениями и личностью писателя и которую Исайя Берлин считал типично русской, эти характеристики стали относить и к писательской манере Достоевского, и к его личности⁷.

Хотя и либеральные, и радикальные критики очень рано обратили внимание на «психологическую манеру» Достоевского, каждая из партий приписывала этому свое значение. В то время как либералы видели в ней сильную сторону произведений Достоевского, радикалы считали недостатком. Когда Белинский, Добролюбов и Писарев, требовавшие от художника участия в социальной жизни, заявляли, что Достоевский только «психолог», это было осуждением. Напротив, когда приятель Достоевского, критик Валериан Майков, сравнивал способность писателя проникнуть в душу человека с мастерством ученого, анализирующего химический состав вещества, это было похвалой. Разные взгляды Белинского и Майкова на повесть «Двойник» символичны и для полемики вокруг Достоевского в целом. Тому, кто не симпатизировал политической позиции писателя, герои его романов казались сумасшедшими или больными. Напротив, тот, кто восхищался Достоевским, не применял к нему ярлыка безумия, а в его персонажах видел обычных людей, подверженных соблазнам и страданиям. Майков считал, что история Голядкина и его двойника имеет всеобщее значение, и призывал читателей спросить самих себя: нет ли в каждом из нас чего-то от Голядкина, в чем нам так трудно признаться?⁸

Жизнь писателя, казалось, подтверждала слова Белинского о «нервичности» его таланта. Когда Достоевскому было двадцать семь лет, он присоединился к кружку М.В. Буташевича-Петрашевского, в котором обсуждались работы французских социалистов. За участие в распространении письма Белинского к Гоголю Достоевский был арестован и приговорен к смертной казни, которая в последний момент была заменена гражданской казнью и каторгой. Проведя в Сибири четыре года, он был сослан рядовым в Казахстан. В Сибири, — возможно, после того, как он был подвергнут телесному наказанию, — с ним случились первые припадки болезни⁹. Ссылаясь на потребность в лечении, Достоевский после восшествия Александра II на престол подал ему прошение, но не был помилован. Освободившись наконец из ссылки, он опубликовал основанные на собственных впечатлениях «Записки из Мертвого дома» (1860–1862). Последующие произведения — «Униженные и оскорбленные» (1861), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868) — усилили его славу гуманиста и, вероятно, заслужили бы похвалу Белинского. Однако в более поздних романах — «Бесы» (1871–1872) и «Братья Карамазовы» (1879–1880) — он подверг свои прежние убеждения переоценке.

«Бесы» — «роман-памфлет», как называл его сам писатель, — замышлялся как особенно мощная атака на радикальных социалистов. Немедленно после его выхода радикалы обвинили Достоевского в искажении идей революции и очернении революционеров. Подлило масла в огонь и то, что с 1873 года Достоевский стал редактировать еженедельник «Гражданин», известный консервативными выступлениями его издателя, князя В.П. Мещерского. В «Гражданине» публиковался «Дневник писателя», который — даже в большей степени, чем его романы, — принес Достоевскому и широкую известность, и нападки критиков¹⁰. Один из них писал: «Кто поверит, что эти возмутительные строки написаны г. Ф. Достоевским, гуманным автором «Мертвого дома»? <…> Или справедливы слухи, одно время ходившие в литературном кружке, о болезненном состоянии г. Достоевского?» Другой прямо высказал мнение о том, что место писателя — в доме умалишенных. А анонимный автор статьи в «Петербургской газете» утверждал, что Достоевский «замечателен перерождением своего мозга»¹¹.

Особый гнев критиков вызвали «Бесы». А.С. Суворин назвал роман «дикой, болезненной фантасмагорией высокого и когда-то светлого ума» и призвал «поставить крест на этом писателе и признать его деятельность законченной». В.П. Буренин в «Санкт-Петербургских ведомостях» заявил, что автор создавал персонажей романа — эту «кампанию субъектов из сумасшедшего дома» — «по своему образу и подобию»¹². Н.К. Михайловский, находившийся в зените своего влияния, отозвался на появление романа большой статьей. На фоне ругательных статей других авторов рецензия Михайловского произвела впечатление — в том числе и на самого Достоевского — своей серьезностью. Однако, и в ней обыгрывалась идея патологии: отмечая, что любимые герои Достоевского «держатся на границе ума и безумия», критик назвал писателя «блестящим психиатрическим талантом»¹³.

Оценка Михайловского отличалась от характеристики Белинского, который, хотя и был недоволен тем, что занятия психологией отвлекают писателя от социальных вопросов, не переходил на личности. Михайловский же утверждал, что «психиатрические штудии» Достоевского не столь невинны, как кажутся. Как известно, отец народничества был чрезвычайно разочарован переходом Достоевского, бывшего петрашевца и мученика за свободу, во вражеский лагерь. В «Бесах» он увидел пасквиль на революционную интеллигенцию: игнорируя «по-настоящему прогрессивных молодых людей» (под которыми Михайловский имел в виду народников), Достоевский вкладывал решение нравственных проблем в уста душевнобольных персонажей, мучимых навязчивыми идеями¹⁴. Изображение революционеров как людей с сомнительными моральными стандартами и неуравновешенной психикой было призвано, по мнению критика, скомпрометировать левое движение. Михайловский старался своей статьей противодействовать вредному влиянию романа, и ссылки на психиатрию, как и намек на собственную болезнь Достоевского, служили ему для ответной дискредитации писателя.

Хотя Михайловским руководили политические разногласия, внешне его опубликованные при жизни писателя статьи оставались в рамках литературного анализа. Но после смерти Достоевского ситуация быстро изменилась: начал складываться настоящий культ писателя. Философ B.C. Соловьев объявил Достоевского духовным лидером России — фигурой, подобной Иисусу Христу, чья пророческая сила исходила из страдания¹⁵. Эта репутация вышла за пределы России, когда Эжен Мельхиор де Вогюэ — дипломат и литературный критик, наполовину француз, наполовину англичанин — опубликовал исследование русской литературы, принесшее ему широкую известность и кресло во Французской академии¹⁶. В ответ на это Михайловский опубликовал новое критическое исследование. Уточняя определение таланта Достоевского, он назвал его уже не просто «психиатрическим», а «жестоким». Михайловский сомневался в том, что знаменитый гуманизм писателя берет начало из святых источников. Напротив, писал он, пристрастие Достоевского к «униженным и оскорбленным» граничит с тем извращенным наслаждением, которое некоторые люди получают от вида чужих страданий: «Никто в русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу, с такою тщательностью, глубиною, с такою, можно сказать, любовью, как Достоевский, если только можно в самом деле говорить о любовном отношении к волчьим чувствам. И его очень мало занимали элементарные, грубые сорты волчьих чувств, простой голод, например. Нет, он рылся в самой глубокой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные — не простое удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости»¹⁷. Отсюда оставался только один шаг до того, чтобы найти у писателя психическую патологию.

Традиция помещать произведение в биографическую плоскость и предъявлять моральные требования к писателю оказалась на руку психиатрам. В 1880-е годы в России психиатрическая профессия переживала период институционализации: учреждались университетские кафедры, писались учебники, возникали журналы. Участие в общественных дискуссиях вокруг столь значимых тем, как политическая позиция Достоевского, могло существенно поднять авторитет нарождающейся профессии. Психиатры взялись легитимизировать мнение критиков и с помощью своей науки подтвердить гипотетическую связь между наклонностью Достоевского к изображению душевной ненормальности и собственной его болезнью.

Первый шаг в этом направлении сделал уже знакомый нам В.Ф. Чиж, в то время врач полицейского приемного покоя в Петербурге. Через два года после выхода статьи Михайловского о «жестоком таланте» он издал собственную работу под названием «Достоевский как психопатолог»¹⁸. Объективным тоном доктора медицины Чиж повторил то, о чем уже писал Михайловский: работы Достоевского — это почти законченное руководство по психопатологии, с очень точными изображениями душевной болезни. Психиатр задался целью разъяснить публике мастерство психологического и психиатрического портрета у Достоевского. Объяснялось оно, по мнению Чижа, собственной болезнью писателя. Хотя он оговаривался, что «почти невозможно определить, что именно мог установить Достоевский путем самонаблюдения», его фигура умолчания («уважение к личности и страданиям Достоевского многого не позволяет говорить даже врачу») была красноречивее самого мрачного диагноза. Психиатр, таким образом, вольно или невольно оказался сообщником тех, кто пытался скомпрометировать взгляды Достоевского ссылкой на его болезнь. Чиж мог не знать, что Достоевский читал книги по психиатрии. К тому же представление Достоевского наивным наблюдателем играло на руку психиатру, который оказывался единственным экспертом в своей области. Поэтому Чиж подчеркивал: именно «благодаря незнакомству с сочинениями по психиатрии образы, созданные Достоевским, и имеют такое высокое значение»¹⁹.

Хотя Чиж был полон похвал Достоевскому-психологу, различные его произведения он ценил неодинаково. Так, наименее удачными, с точки зрения психиатра, были романы «Бесы» и «Братья Карамазовы». Как известно, левая критика враждебно встретила попытки Достоевского создать положительного героя, который не был бы радикалом или революционером. Поэтому критик М.А. Антонович считал личность Алеши Карамазова чрезвычайно «бледной, неестественной и непонятной» — пустой «фантазией» автора²⁰. В свою очередь, Чиж находил князя Мышкина «чрезмерно идеализированным», а Алешу Карамазова — больным, слабым и податливым, как воск в руках других людей. Несмотря на то что даже в молодости Чиж не шел дальше умеренного либерализма, а позднее получил репутацию реакционера, его литературные мнения совпадали с оценками радикальных критиков. «Алеша, — писал он, — может возбуждать только участие, как всякое слабое болезненное существо. Если он пока не сделал ничего дурного, то это не больше как случайность; такие люди — чересчур мягкий воск в руках окружающих, сознательное их Я крайне бедно и слабо». Как, — восклицал риторически Чиж, — может служить положительным героем человек, который «даже в юные годы абсолютно чужд и общественной, и научной деятельности»? В целом, однако, он отнесся к роману положительно, назвав его «эпопеей психически больной семьи, семьи с чертами психического вырождения»²¹. Невропатолог В.А. Муратов (1865–1916) также назвал роман «эпической картиной душевнобольной семьи, семьи с чертами вырождения». Проанализировав «Братьев Карамазовых», Муратов нашел, что почти все персонажи отмечены патологией, а роман в целом представляет собой список «дегенеративных типов»²².

Радикальный лагерь встретил книгу Чижа негативно. Один из рецензентов осудил автора за «слепое доверие» к способностям Достоевского-психиатра и повторил мысль Михайловского о том, что интерес писателя к патологии коренился прежде всего в его болезни²³. Тем не менее недовольство рецензента вряд ли было оправданно: сознательно или нет, книга Чижа воспроизводила все клише тогдашней радикальной критики. После ее публикации сторонники Михайловского неожиданно получили подкрепление в лице представителя научной медицины. Критики с нетерпением ожидали новых патографий Достоевского, которые бы санкционировали их подозрения в ненормальности писателя, — и такие работы не замедлили появиться.

Тогда как Чиж только намекнул на возможность написания в будущем патографии Достоевского, литературовед Д.Н. Ов-сянико-Куликовский открыто призывал исследовать «душевный разлад» писателя. Ссылаясь на Чижа, он заявил, что подобное исследование раскрыло бы «интимную психологическую связь» между собственной патологией Достоевского, «жестокостью» его таланта и направлением его религиозно-нравствен-ного поиска²⁴. В свою очередь, князь-анархист П.А. Кропоткин (1842–1921) обратился к врачам за ответом на вопрос, почему произведения Достоевского пестрят «болезненными» типами. Он назвал поздние романы Достоевского «нездоровыми», «сфабрикованными с целью вывести, здесь — немного морали, там — каких-то жалких персонажей, взятых из психиатрической больницы». Их персонажи «страдают или психической болезнью, или нравственным извращением». Ссылаясь, вероятно, на Чижа или Муратова, Кропоткин сочувственно упоминал о том, что «российский специалист по нервным болезням нашел представителей всех видов подобных заболеваний в романах Достоевского, особенно в “Братьях Карамазовых” — этой странной смеси реализма и дикого романтизма»²⁵. Антигероям Достоевского Кропоткин противопоставил положительных персонажей Тургенева и еще более положительных — Чернышевского. Его идеалом был Рахметов — сильный физически и нравственно, с естественно-научным образованием, критически, но «позитивно» мыслящий, готовый действовать и не боящийся насилия, — одним словом, образец революционера. По сравнению с ним персонажи Достоевского казались «слабыми, неустойчивыми, подчиняющимися капризу, склонными к иррациональному бунту»²⁶.

Как и в случае с Гоголем, психиатры явным или неявным образом ссылались на мнение радикальной критики о том, что с Достоевским «не все в порядке», а критики — на мнение ме-диков-экспертов. В политизированной атмосфере конца XIX века эти высказывания критиков и врачей получали общественный резонанс. Возможно, медики искренне верили в то, что своими экскурсами в работы Достоевского они популяризируют психиатрию и помогают поставить объективный диагноз писателю. На деле произошло то, к чему и стремились многие из них, — врачи оказались вовлечены в политические дискуссии на злобу дня.

Другим результатом такого сотрудничества стало то, что ярлык «жестокий талант» получил медицинское одобрение, а слух о болезни писателя превратился в формулу, объяснявшую чуть ли не все его творчество. Современники Достоевского, как и последующие поколения, постоянно манипулировали его образом, делая из него то героя, то антигероя, то пророка и визионера, наподобие «безумным гениям» эпохи романтизма, то разрушенного болезнью полуидиота, чей недуг мешал ему видеть вещи в их истинном свете²⁷. Если датский критик Георг Брандес писал об «эпилептическом характере» произведений Достоевского как свидетельстве его «ясновидения», то психиатр Ломброзо вывел писателя образчиком «эпилептического гения», быстрыми шагами идущего к вырождению²⁸. И в наше время психиатры продолжают писать о том, что эпилепсия Достоевского оказалась «пусковым моментом той сверхидеи мировой гармонии, что как путеводная звезда вела писателя на протяжении всего его творчества»²⁹. Даже если на словах психиатры и историки литературы стремились к тому, чтобы прояснить диагноз и демифологизировать болезнь Достоевского, их работы на деле производили противоположный эффект.

«Переоценка ценностей» в литературе и психиатрии

Как это было в случае с Гоголем, с переменой политической атмосферы на рубеже XIX и XX веков изменилось и отношение к Достоевскому. После крушения в 1880-х годах политической программы народников авторитет Михайловского как критика также пошатнулся. Для литературно-философского авангарда Достоевский оставался знаковой фигурой. Владимир Соловьев, Дмитрий Мережковский, Лев Шестов писали о нем даже больше, чем их предшественники, однако акценты расставляли другие. Если народники в сердцах сочли интерес писателя к «униженным и оскорбленным» проявлением «патологической жестокости», то новое поколение увидело здесь особый взгляд на человеческую природу — как глубоко интимную, противоречивую и трагичную. В отличие от народников, возлагавших надежду на переустройство общества, их преемники скептически относились к возможностям общественной деятельности в том, что касалось изменения человеческой природы. Принимая, что страдание и зло имеет глубокие корни в жизни человека, они сделали Достоевского союзником в своей критике социальной активности и позитивизма. Писатель когда-то сравнил социалистов с врачами: те и другие оптимистически верят в исцеление мира и человека. Сам он придерживался мнения, высказанного в «Анне Карениной» JI. Толстым: «Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, что нет и не может быть ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит “Мне отмщение, и Аз воздам»”»³⁰.

Критики из радикального стана считали Достоевского неспособным вывести в своих произведениях положительного героя — «здорового» и рационального человека с прочными моральными устоями. Но ведь Достоевский, — возражали им идеологи молодого поколения, — создал своих персонажей не для того, чтобы соперничать с позитивистским идеалом, а как антитезу к нему. Он показал скрытое, интимное, иррациональное измерение человека, защищал ценность внутреннего мира и личной свободы в противовес ценностям рациональным и общественным. В сборнике «О новых причинах упадка и новых тенденциях в современной русской литературе» (1893), ознаменовавшем новый этап в литературной критике, Д.С. Мережковский (1865–1941) утверждал, что «бедные критики-реалисты» — те, кто назвал Достоевского «гуманитарным священником», «жестоким талантом» и «литературным Торквемадой», — оказались неспособны понять всю его сложность и величие. Но Мережковский, как и его литературные противники, не смог избежать того, что Исайя Берлин назвал «Russian attitude», — стремления считать работы автора продолжением его жизни. Он верил, что сила Достоевского как писателя лежит в его личных страданиях. Душа его «соткана из контрастов», и это якобы дало Достоевскому почти мистическую силу прозрения, видения человеческих глубин. Находясь «ближе к нам», чем любой из писателей-современников, Достоевский был пророком новой эры, которая — верил Мережковский — должна была стать царством духа³¹.

Десятилетием позже Лев Шестов в новаторской работе «Достоевский и Ницше. Философия трагедии» (1903) также списал взгляд Михайловского в архив как устаревший³². Народники верили в позитивизм — в то, что развитие наук и улучшение социальных условий автоматически вернет человечество в неиспорченное, «возвышенное» состояние. По мнению Шестова, заблуждением было бы считать страдание необязательной, придаточной чертой человеческого существования, от которой можно избавиться при помощи науки и разума. Народники создали утопическое видение рационально устроенного общества, в котором страданию не будет места. Из этого следовало, что ныне живущие поколения должны жертвовать собой в бесконечной борьбе за такое будущее. Напротив, Достоевский призывал к жалости и гуманности в настоящем, а значит, и к принятию жизни такой, какая она есть. Шестов противопоставил дешевому социальному оптимизму истинное трагическое отношение к жизни. Ссылаясь на Ницше, он противопоставил позитивистам, радикалам и реалистам — «маленьким людям», «людям здравого смысла», которым не дано понять трагедию человеческого существования, — «людей трагедии».

Психиатры поспешили изменить свое мнение вслед за критикой. Эта перемена сопровождалась важнейшими концептуальными сдвигами в самой психиатрии, включая пересмотр понятий нормального и патологического, гениальности и вырождения, болезни и творчества. Резкая граница между нормой и аномалией, понимание нормы как разумного, морального и «прогрессивного», а аномалии — как ее противоположности — все это было поставлено под сомнение в дискуссиях о Достоевском. В результате психиатры разделились на тех, кто оказался захваченным новыми идеями, и тех, кто не симпатизировал им.

Хотя Чиж никогда не был народником, он соглашался с оценками Михайловского. В самом деле, Михайловского и Чижа, вместе взятых, можно представить себе как фигуру того самого «социалиста-врача», которого Толстой и Достоевский сделали выразителем позитивизма. Различие между критиком и психиатром ограничивалось тем, что Михайловский призывал к социальным реформам в широком масштабе, тогда как устремления Чижа не шли дальше больничных стен. Чиж рассматривал психиатрию преимущественно как инструмент дисциплины и исправления отклоняющегося от нормы поведения. Однажды он даже предложил применить подобные исправительные меры к Дмитрию Карамазову: «рано или поздно такие люди попадают в тюрьму, где они составляют несчастие для администрации и товарищей; только заведение для душевнобольных было бы для них полезным убежищем»³³.

Среди тех, кто ждал перемен и с готовностью воспринял новое видение человеческой природы, был московский психиатр Николай Николаевич Баженов (1856–1923). Будучи примерно одного возраста и положения с Чижом, он кардинально расходился с ним во взглядах. Баженов стал посредником между старшим поколением, чьей заботой было строительство и усовершенствование домов умалишенных, и психиатрами рубежа веков, которые, оставив надежды на искоренение душевных болезней с помощью больничного режима, занялись поисками более активных методов лечения. Баженову принадлежит главная роль в пересмотре устаревших постулатов теории вырождения и повороте к новой области психиатрии — психотерапии. Он отличался от многих собратьев по профессии широким кругозором, тонким вкусом и артистическими увлечениями. Баженов также обратился к вопросу о болезни Достоевского, чтобы пролить на нее новый свет. Если раньше писателя представляли эпилептическим гением, то теперь его и его героев стали видеть в свете идей о неврозах, творческой болезни и «прогенерации».

Человек разнообразных талантов

Любовь Баженова к искусству не была фамильной чертой, — по крайней мере, не со стороны его отца (мать Николая умерла, когда тому было девять лет). Баженов-старший служил в жандармерии и дослужился до чина генерал-майора, что позволяло ему время от времени хлопотать перед властями за своего «по молодости непутевого» сына. Отвергнув военную службу, младший Баженов поступил в Московский университет. Именно для его курса на медицинском факультете впервые стали читаться лекции по психиатрии (до этого психиатрия и неврология не были разделены). Курс читал любимец коллег и студентов, Сергей Сергеевич Корсаков (1854–1900). Отчасти под его влиянием, отчасти потому, что психиатрия была областью, наиболее близкой к волновавшим его человеческим проблемам, Баженов выбрал ее своей будущей профессией.

Интересовался он и нарождавшейся в то время новой дисциплиной — социологией — и даже вступил в переписку с одним из ее основоположников, Габриэлем Тардом (1843–1904). Тард уже тогда считался «одним из самых оригинальных и блестящих современных социологов». Баженова особенно занимал феномен подражания, в котором Тард видел механизм социальных связей. Он проиллюстрировал этот феномен, сообщив Тарду о представлении «Дамы с камелиями» в Москве, где выступала знаменитая французская актриса Сара Бернар. Во время спектакля между актрисой и аудиторией возникла почти магическая связь: «В пятом акте, в самый драматический момент, когда публика прислушивалась к каждому звуку из уст Маргариты Готье и стояла такая тишина, что слышно было жужжанье мухи, героиня закашлялась. В тот же момент эпидемия кашля охватила публику, и в продолжение нескольких минут за этим шумом невозможно было услышать речь актрисы». Тард процитировал этот случай в своей работе со ссылкой на своего российского корреспондента³⁴.

Баженов слушал лекции Тарда в Коллеж де Франс, а позднее французский ученый пригласил его к себе на юг Франции, в Перигор. Николай Николаевич с особым чувством вспоминал посещение дома, лепившегося к скале, — «жилища троглодита», как его называл хозяин, — где тот в тиши и одиночестве размышлял о законах общественной жизни. Тард мечтал об обществе, высшей ценностью которого будет самосовершенствование, где будут не завидовать достижениям других, а восхищаться ими. В Перигоре, еще до переезда в Париж, Тард написал свои главные работы, включая утопическую повесть «Фрагмент из будущей истории» — набросок общества, управлять которым будут наиболее талантливые, творческие люди. «Гениократия» Тарда — «власть гениев» — вдохновляла Баженова и в его собственных размышлениях о будущем человечества. Он назвал Тарда «аристократом духа»; именно такие гении должны были стоять у общественного руля³⁵. К сожалению, по Тарду выходило, что остальная часть человечества способна только подражать, имитировать лидеров, пребывая в состоянии, близком к гипнозу. Но Баженова это не смущало — он, по-видимому, твердо решил, к какой части человечества принадлежит сам.

Баженов окончил университет в 1881 году — когда был убит царь и умер Достоевский. Тогда же он впервые принял участие в студенческих волнениях и столкнулся с полицией. Продолжить образование ему пришлось за границей. Во время своей первой поездки в Париж он встретил убежденного социалиста и идеолога народничества П.Л. Лаврова, тесно связанного с «Народной волей» — партией, частично ответственной за цареубийство. Лавров и другие народники призывали интеллигенцию «идти в народ» с двоякой целью — чтобы учить его и чтобы у него учиться. Вернувшись в 1885 году в Россию, Баженов создал группу «Народная воля» — одну из шестнадцати в Москве, а затем стал земским врачом в Рязанской психиатрической больнице. Из Рязани он переписывался с лидерами партии, находившимися в эмиграции; в 1886 году во время обыска в квартире одного из народовольцев полиция нашла адрес Баженова и арестовала его³⁶. К счастью, тюремное заключение было недолгим, — скорее всего, опять благодаря вмешательству отца — и не имело таких сокрушительных последствий, как арест Достоевского. Проведя три недели в тюрьме, он был выпущен под негласный надзор, ему на три года было запрещено жить в столицах. Всю свою энергию молодой врач стал вкладывать в переустройство Рязанской психиатрической больницы.

Самой большой проблемой психиатрических лечебниц, все еще напоминавших скорее приюты для умалишенных, чем клиники, была постоянная нехватка коек и средств. Новые больные прибывали и в большинстве своем задерживались надолго, нередко на всю оставшуюся им жизнь. Как правило, это были бедные, неприспособленные люди, которым, кроме больницы, некуда было идти. При малой доле вылеченных и выписанных, больницам требовались все новые места. Врачи пребывали в постоянных хлопотах о расширении больниц, постройке новых зданий, получении финансирования, которое, по их мнению, никогда не было достаточным. Чтобы превратить психиатрическую больницу из места содержания душевнобольных в место лечения, необходимо было решить проблему хроников. Одним из средств здесь стало строительство загородных колоний, где больные должны были работать, производя продукты для своего пропитания. По решению совета Рязанской больницы в 1885 году началось сооружение такой загородной колонии; ее постройкой руководил Баженов.

В добавление к колонии, он планировал разместить нетяжелых пациентов в крестьянских семьях — за это крестьяне должны были получать небольшую плату. Такая форма присмотра уже практиковалась в Бельгии под названием «patronage familial» — посемейное призрение. Баженов первым ввел ее в России. Эксперимент длился два года и столкнулся с трудностями. Согласно советскому историку, против выступили зажиточные крестьяне, которые из-за этого теряли дешевую рабочую силу. В деревне начались поджоги, вину за которые возложили на душевнобольных. Опасаясь вмешательства центральных властей, местное земство прекратило финансирование проекта³⁷. Вопреки сопротивлению земства и критике со стороны коллег, утверждавших, что то, что возможно в бельгийской деревне, вряд ли реально осуществить за ее пределами, Баженов предпринял несколько попыток возобновить посемейное призрение. Примером ему служили врачи психиатрических заведений Шотландии, которым удалось преодолеть сопротивление местных скептиков.

Во время своей заграничной поездки Баженов посетил множество психиатрических учреждений в разных странах Европы. Такие «психиатрические экскурсии» не были редкостью: многие выпускники университетов заканчивали образование в Европе. Баженов писал, что самое сильное впечатление на него произвело посещение психиатрической больницы в Глазго, где не было специальных «крепких» палат для буйных и шумных пациентов³⁸. Он решил ввести систему нестеснения — nonrestraint system — у себя в Рязани. Двери в палатах больше не запирались на ключ, отменялись смирительные рубашки и изоляторы. Нововведение также не обошлось без происшествий. Когда Баженов был в отъезде (в 1889 году он участвовал в конгрессе по психиатрии, проходившем во время Всемирной выставки в Париже), в реке утонул пациент. Баженову пришлось выдержать борьбу, но он не отказался от системы нестеснения. Как он писал, «либо открытые двери с риском несчастного случая, либо двери на запор, заборы кругом и прогулки под присмотром. Я предпочитаю первое и, как во время постройки, так и во время организации больницы имел в виду open door и сопряженный с нею риск, на который я и шел». Не переубедила его и еще одна случайная смерть пациента: «Не сомневаюсь, что оба несчастья нынешнего года вызовут известное волнение в рязанском общественном мнении и разговоры в земском собрании, но что же делать? — Нам приходится воспитывать общественное мнение и быть пионерами. Несчастье с Силичевым принадлежит к тем, которые, по моему мнению, было невозможно предвидеть»³⁹.

В годы работы в Рязанском земстве Баженов оставался под постоянным полицейским надзором. В Министерстве внутренних дел на него было заведено дело и собран компромат: Баженов сдавал квартиру участвовавшим в волнениях студентам, произнес речь с критическими замечаниями в адрес режима на праздновании Московского университета, собирал по подписке деньги на Фонд помощи нуждающимся молодым литераторам им. Салтыкова-Щедрина; ему был запрещен выезд за рубеж. После защиты в 1893 году докторской диссертации он теоретически мог претендовать на должность университетского преподавателя. Но три его прошения о назначении приват-доцентом в Московский университет были отклонены из-за его «политической неблагонадежности». С 1898 по 1901 год Баженов возглавлял психиатрическое отделение Воронежской городской больницы. И только в 1902 году Министерство внутренних дел утвердило назначение его на кафедру «История и энциклопедия медицины». Он стал читать курс о «психических эпидемиях» — теме, волновавшей его с памятного представления «Дамы с камелиями».

Став светским человеком, Баженов обнаружил и другие подтверждения тому, что, говоря словами Тарда, «1а soci6t6, c’est Timitation»⁴⁰. Общественную жизнь он знал не понаслышке: благодаря своему темпераменту, Николай Николаевич успевал быть профессором, революционером, основателем масонской ложи, фигурой артистического мира. На собраниях московского Литературно-художественного кружка, который посещала «вся Москва», Баженова часто видели за одним столиком с родственниками Толстого и Достоевского. Кружок привлекал не только художественную интеллигенцию, но и богатых буржуа, — прежде всего, своим ночным казино, доход от которого поступал на кружковские нужды⁴¹. В течение ряда лет Баженов был председателем кружка, хотя и не всегда ладил с некоторыми его завсегдатаями. Язвительный Андрей Белый, которому «психиатрический стиль» Баженова был не по нутру, писал о нем: «пикуреец и циник до мозга костей, он любил шансонетку, вино и хорошеньких дам и плевал на все прочее… считая — масону, спецмейстеру, мужу науки ничто не препятствует закан-канировать над убеждениями пациентов; научнейшим образом проканканировал по жизни, точно мстя ей за что-то»⁴².

Антипатия была взаимной: Баженов не любил и критиковал авангардные течения в литературе. Его статья «Символисты и декаденты: психиатрический этюд» (1899) была направлена против отечественных представителей авангарда, которых Баженов обвинил в отсутствии оригинальности, подражании французским поэтам Шарлю Бодлеру, Жерару де Нервалю и Полю Верлену. Только этим последним, согласно Баженову, удалось творчески переработать свой опыт душевной болезни⁴³. Статья Баженова была переиздана и вошла в его сборник «Психиатрические беседы на литературные и общественные темы» (1903) — за него автор был награжден престижной Пушкинской премией, которую Академия изящных искусств присуждала за успехи в литературе. Статья о Баженове имелась во влиятельном литературоведческом издании «Подготовительные материалы для словаря российских писателей»⁴⁴.

Баженов стал одной из «московских достопримечательностей»: он не пропускал ни одной премьеры, сам устраивал импровизированные костюмированные балы⁴⁵. Выступал он и с публичными лекциями, в диспутах и даже третейском суде — против писателя Василия Немировича-Данченко, который в печати обвинил психиатров в незаконном помещении в больницы здоровых людей. Состоявшийся по требованию Баженова суд закончился «клубным примирением». «Но еще раньше можно было сказать, — отмечал наблюдатель, — что Немирович-Данченко, как писатель, склонен к чрезмерной экзажера-ции, а господин Баженов — любитель эффектных литературных жестов, и эта родственная особенность дарования того и другого приведет к пустому исходу». По свидетельству хорошо знавшего его коллеги, «нигде Николай Николаевич не чувствовал себя так хорошо, как на эстраде и на кафедре»⁴⁶. Когда его пригласили прочитать лекцию о «психологии театра» для артистов Московского художественного театра, он мог опереться и на собственный богатый опыт.

В Москве организаторский талант Баженова расцвел. Вначале он получил должность в первой в Москве частной клинике, принадлежавшей Марии Федоровне Беккер (основана в 1831 году). А вскоре, в 1904 году, был назначен главным врачом старейшей в городе Преображенской психиатрической больницы. Кроме университета он преподавал на Высших женских курсах. Баженов демонстрировал на своих лекциях «знаменитого счетчика Араго, угадывателя мыслей и шамана-колдуна»⁴⁷. Обычно дневные часы он делил между Преображенской больницей и Высшими женскими курсами, а вечерами принимал в собственной частной клинике в Красном Селе. Терапевтические методы Баженова были типичными для психиатрии XIX века, возлагавшей надежды на режим, уход и моральное воздействие. В Преображенской больнице применяли гидротерапию — ванны и души, а медикаментозное лечение было ограничено приемом бромида и инъекциями скополамина. «Баженов шутя говорил, что он, кроме брома, никакого другого рецепта выписывать не умеет, — вспоминала его ученица и сотрудница по

Преображенской больнице, — он также говорил: “у нас лечат стены”»⁴⁸.

Однако Баженову пришлось немало потрудиться для того, чтобы привести больницу в такое состояние, чтобы там «стены лечили». Он заменил решетки на окнах крепкими стеклами — того типа, какой используется в корабельных иллюминаторах. Изоляторы, правда, оставались, но двери палат перестали запираться на ключ. Вместо надзирателей, не имевших медицинского образования, в больнице стали работать врачи-интерны, вместо нянь — сестры милосердия, студентки Баженова с Высших женских курсов; называлось это «системой повышенного ухода». Эта его работа заслужила международное признание: когда бывший министр здравоохранения Франции Ф. Дюбьеф выпустил книгу о законодательстве и содержании душевнобольных, Баженов был приглашен написать вступительную статью⁴⁹. Он также убедил двух фабрикантов дать деньги на постройку новых корпусов, пообещав, что здания будут названы в их честь; четыре новых отделения были открыты в больнице в 1910 году. Два года спустя он начал сооружение еще трех зданий, строительство которых было прервано войной.

Политические симпатии Баженова со временем сделались менее радикальными, и в 1905 году он вступил в Конституционно-демократическую партию — партию университетской интеллигенции и представителей «свободных профессий». Сами кадеты считали, что защищают не классовые, а общечеловеческие идеалы политической свободы и социальной справедливости. Проблема заключалась в том, что эти абстрактные идеалы оставались бессильны в ситуации, когда и правительство, и народ, и привилегированные классы видели единственное средство разрешения политических споров в насилии. В начале революции кадеты сблизились с левыми партиями, в том числе с большевиками. Баженов предоставил работу в своей лечебнице вернувшемуся из ссылки врачу-болыневику С.И. Мицкевичу (1869–1944), а в начале революции в его лечебнице собирался комитет РСДРП во главе с В.И. Лениным⁵⁰.

По ходу революции обе стороны все более прибегали к насилию. Кадеты, однако, искали ненасильственных методов, в том числе участвуя в выборах в Думу. Когда большевики призвали к восстанию и организации массовых беспорядков, Баженов, пересмотрев лозунг кадетов «нет врагов слева», выступил с памфлетом «Психология и политика» (1906). Пользуясь своей репутацией эксперта в вопросах социальной психологии, он предупреждал об опасности, которую представляет неконтролируемая толпа, и о том, что бунт похоронит революционные начинания. И все же, Николай Николаевич по-прежнему не скрывал своей оппозиционности режиму, протестуя в газетных публикациях против обысков в психиатрических больницах и репрессий против врачей, оказавших медицинскую помощь восставшим. Написал он и статью для сборника в поддержку отмены смертной казни, изданного Петербургским союзом медицинских работников, в которой доказывал, что время, которое приговоренный проводит в ожидании смертной казни — мука, уже сама по себе достаточная для искупления вины. Жестокость этого наказания может даже превзойти серьезность самого преступления. Баженов цитировал рассказ Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смерти», написанный в форме дневника человека, ожидающего казни. Рассказ этот — «одно из наиболее ярких обличений ужасов смертной казни» — читал и Достоевский в ожидании исполнения смертного приговора⁵¹.

Участие Баженова в политике не прошло незамеченным. Медицинское начальство пыталось уволить его с поста директора Преображенской больницы, обвинив в неисполнении обязанностей: в отличие от своих предшественников, Баженов не пользовался казенной квартирой на территории больницы, а жил в собственном доме неподалеку. Однако ему удалось остаться на своей должности. А вскоре он, как лидер московских психиатров, получил назначение работать в правительственной комиссии по пересмотру законодательства о душевнобольных. В 1911 году на съезде только что созданного Русского союза невропатологов и психиатров (еще в 1902 году Баженов был избран во временный комитет по его организации, а в 1911 году стал первым председателем союза) им был представлен итоговый проект законодательства⁵².

Еще одной областью деятельности Баженова было масонство. После Французской революции, и в особенности после декабрьского восстания, масонство в России попало под запрет. Поскольку собственных лож в стране не было, русские могли вступить в общество только за границей. Из русских членами лож были немногие, среди них — И.С. Тургенев и дядя царя, великий князь Николай Михайлович. Но Тургенев в 1883 году скончался, а Николай Михайлович был посвящен позже, в 1890-е годы Баженов был принят в масоны в 1884 году во Франции, в ложе под названием «Les amis гёшш» («Собрание друзей»). Члены ложи, по-видимому, связывали с ним надежды на возрождение масонства в России. Возможно, что многие из его профессиональных и личных контактов были связаны с масонами — как французами, так и русскими, которых становилось все больше. Когда академик, масон и, позже, член Конституционно-демократической партии М.М. Ковалевский (1857–1916) открыл в Париже Высшую российскую школу общественных наук, он пригласил преподавать в ней Баженова (в школе выступал и Ленин)⁵³. Возможно, что с масонскими контактами связано и награждение Баженова орденом Почетного легиона, приуроченное ко дню его рожденья — 8 августа 1905 года⁵⁴. В 1908 году Баженов основал в Москве дочернюю по отношению к французской ложе «Великого Востока» («Loge du Grand Orient») ложу. Ей дано было имя «Возрождение». Правда, по свидетельству Нины Берберовой, дочери известного русского масона, «братья» вскоре решили, что Баженов «слишком разговорчив», чтобы надежно хранить их тайны, и на выборах в Верховный совет его кандидатура была забаллотирована⁵⁵.

Мечта о возрождении человечества, — свойственная масонству, но, несомненно, гораздо более древняя, — была диаметрально противоположна господствовавшему среди психиатров конца XIX века мнению, что человечество вырождается. Согласно сформулированной французскими психиатрами Б.-О. Море-лем и Моро де Туром теории дегенерации, ухудшение жизненных условий ведет к росту болезней в населении. Накапливаясь в поколениях одной семьи, физические и психические болезни могут в конечном счете привести к ее вымиранию и вырождению человеческого рода в целом. Патологические изменения (или «стигматы») вырождения проявляются сначала в виде повышенной нервности, алкоголизма, а на поздних стадиях — телесными уродствами, идиотией, рождением нежизнеспособных детей. Многие состояния, считавшиеся патологическими, — неврастения, истерия, наркомания, гомосексуализм, — были признаны стадиями вырождения. Теория дегенерации ценилась психиатрами за то, что помогала упорядочить пеструю картину психических болезней и более или менее патологических состояний. Связывая душевные болезни с наследственностью и физическими особенностями организма, эта теория претендовала на научность. В конце века она получила такое распространение, что во Франции, например, абсолютное большинство психиатрических диагнозов начинались словами «психическое вырождение, с…», после чего перечислялись основные симптомы⁵⁶.

Теория вырождения, похоже, устраивала и публику, и психиатров: на дегенерацию ссылались, когда речь заходила о социальных проблемах — таких, как алкоголизм, проституция, нищета, рост числа заболеваний, — вплоть до декларируемого упадка в искусстве. Была она удобна и врачам, оправдывая неэффективную практику альенизма (от французского аИёпё — душевнобольной). В альенизме акцент ставился не на медикаментозное лечение — которого тогда и не существовало, — а на правильную организацию содержания и ухода за душевнобольными. Наиболее распространенной формой организации психиатрической помощи в XIX веке был приют для душевнобольных, устроенный на общественные средства. В этих огромных больницах, с их нехваткой средств, персонала, врачей, какое-либо серьезное лечение предложить было трудно. Приюты переполнялись хрониками и явно не справлялись с той ролью, какую им отвело общество. Теория вырождения позволяла психиатрам-альенистам списывать свои неудачи на счет «объективных» факторов⁵⁷.

Однако по мере того, как неэффективность альенизма становилась очевидна, положения теории вырождения были подвергнуты сомнению. Немецкий психиатр П.-Ю. Мёбиус писал: «все образованные господа, пишущие в наши дни о вырождении, — сами вырождающиеся (включая автора этих строк)», и призывал к уничтожению резкой границы между болезнью и здоровьем и созданию «психиатрии обыденной жизни»⁵⁸. А Зигмунд Фрейд иронизировал, что больничная психиатрия «может только надрывно говорить: “вырождение, наследственная предрасположенность, конституциональный дефект!”», и обещал эти непонятные нарушения объяснить⁵⁹. Начали появляться альтернативные методы, с помощью которых надеялись излечить прежде считавшиеся неизлечимыми болезни, — гипноз, внушение, психологический анализ (теория французского психолога Пьера Жане), рациональная терапия, психоанализ. Открывались учреждения, предоставлявшие целый спектр психотерапевтических методов и процедур, — лечебницы и санатории для нервно- и душевнобольных, амбулаторный прием невротиков, лаборатории для лечения алкоголизма и наркомании гипнозом. Даже знаменитый невропатолог Ж.-М. Шарко, всю свою жизнь отстаивавший органическую природу истерии, стал посылать своих больных в Лурд — одно из главных мест паломничества католиков. За год до смерти он написал статью «Вера, которая лечит» (1892) о возможностях психологического лечения неврологических больных⁶⁰.

Баженов также интересовался Лурдом; после поездки туда он сделал доклад о преимуществах эмоциональной психотерапии⁶¹. Собирая материал для своего курса о психических эпидемиях, он ездил на Сицилию после извержения Этны и в Крым, также наблюдать последствия землетрясения. О своих поездках он рассказывал на заседании психиатрического кружка «Малые пятницы», который возник по его инициативе в Психиатрической клинике Московского университета и собирал не только врачей, но и социологов, этнографов, философов. Здесь обсуждался и новый подход к лечению — психотерапия; участники кружка стали издавать журнал с таким названием. Вместе со своим младшим коллегой, Н.Е. Осиповым, Баженов написал один из первых обзоров психотерапии, озаглавленный «Внушение и его пределы» (книга вышла в Париже на французском языке в популярной серии, издававшейся врачом П.-Г. Менье)⁶². Позднее, вместе с французским коллегой и другом Огюстом Мари, он открыл в предместье Парижа частный санаторий для «психастеников, неврастеников, истериков, наркоманов и переутомленных пациентов»⁶³. И только Первая мировая война и прогрессирующая болезнь сердца заставили Баженова приостановить свою бурную деятельность.

С началом войны он был назначен уполномоченным Российского Красного Креста для организации психиатрической помощи в армии — сначала на Южном фронте на Кавказе, а когда военные действия были перенесены в Западную Европу — в Русском экспедиционном корпусе Франция-Салоники. В 1916 году с помощью Огюста Мари Баженову удалось организовать эвакуацию душевнобольных с фронта и их госпитализацию в больницу Вильжюиф⁶⁴. Февральская революция застала его во Франции. Он с энтузиазмом встретил новость о конце династии, которую считал «вырождающейся», и о том, что дорога к парламентской республике оказалась расчищенной. Труднее было принять Октябрьский переворот. Баженов понимал: обещая под лозунгом «диктатура пролетариата» дать власть рабочим, большевики искусно прибирали власть к своим рукам. Он опасался, что новый режим приведет к разрушению культуры и замене ее культом самих большевиков. «Большевистская болезнь», предупреждал он, может распространиться по миру наподобие испанской инфлюэнцы, окончательно лишив человечество надежды на возрождение.

После войны Баженов остался на Западе и, несмотря на усилившуюся болезнь, работал в психиатрических заведениях

Франции и Бельгии. Но в начале 1920-х он принял решение вернуться, возможно надеясь увидеть страну возрождающейся. Его старые связи с врачами-болыыевиками сделали приезд на родину возможным; в дороге его сопровождали бывшие ученицы с Высших женских курсов. Весенним днем 1923 года на вокзале в Москве его встречали бывшие коллеги. Но через пять дней с ним случился еще один удар — Баженов, как говорят масоны, «уснул на Вечном Востоке».

«Творческая болезнь»: новый диагноз Достоевского

Баженов делил свою жизнь между медициной и литературой: знаток поэзии, он сам писал и переводил стихи, публиковал литературно-критические статьи и рецензии, его имя было внесено в справочник писателей, наконец, он стоял во главе Ли-тературно-художественного кружка. На его психиатрические взгляды и литературные пристрастия большое влияние оказала Франция В самом начале своей карьеры он больше года провел в Париже, работая в больнице Сальпетриер у Ж.-М. Шарко и в госпитале Св. Анны у Маньяна; благодаря Баженову на московских психиатров смотрели как на «маньяновцев». Немало времени провел он в антропологической лаборатории Мануврие в Сорбонне, обследуя черепа выдающихся людей и знаменитых преступников. Особенно дружен Баженов был с психиатром Огюстом Мари, который был на шесть лет его младше и женат на русской⁶⁵. Мари основал свою загородную колонию для хроников в 1892 году, а позже они вместе открыли санаторий во Франции. Сближала их и любовь к искусству, хотя Баженов больше увлекался литературой, а Мари — живописью. Подобно Ломброзо в Турине или врачам лондонского Бедлама, Мари собирал образцы художественных работ своих пациентов. В 1905 году он открыл у себя в больнице Вильжю-иф музей работ душевнобольных. И он, и Баженов входили в группу врачей и исследователей, которых серьезно интересовало творчество душевнобольных (кроме них в нее входили Ж. Рог де Фюрсак, Жан Виншон, Поль-Гастон Менье и Поль Серьё). Они смотрели на произведения душевнобольных не столько как на «продукт болезни», сколько как на особый язык, представление о другой реальности или художественное выражение опыта душевного страдания. Веря, что между искусством душевнобольных и нормальных людей нет непроходимой границы, они считали, что работы их пациентов могут пролить свет на законы «здорового» творчества⁶⁶.

Эти идеи с достаточной четкостью были сформулированы уже в 1907 году в работах некоего искусствоведа по имени Марсель Режа. По предположению историка, за этим псевдонимом скрывался уже упоминавшийся нами врач Поль-Гастон Менье (1873–1957), которого остро интересовали проблемы, связанные с искусством, творчеством и сновидениями. Он работал врачом в больнице Вильжюиф как раз в то время, когда ее психиатрическим отделением заведовал Огюст Мари; Менье и Баженов вполне могли там встретиться. Анализируя образцы творчества душевнобольных, Режа/Менье пришел к выводу о существовании определенных стереотипных формул и их вариаций. Как и Ломброзо, он считал искусство душевнобольных более примитивной формой и низшей ступенью развития художественного творчества. Но если Ломброзо совершенно отрицал ценность такого искусства, считая его знаком дегенерации, или «атавизмом», Режа/Менье отнесся к нему с намного большим энтузиазмом. Отчасти это было связано с той популярностью, какую к тому времени получило «примитивное» или «наивное» искусство. Проводя параллель между образцами искусства народов Азии и Африки и работами душевнобольных, Режа тем самым признавал за последними их эстетическую ценность. Режа более, чем Ломброзо, симпатизировал новым течениям в искусстве и имел другие ориентиры. Он верил, что энергия художественной экспрессии иногда может пересилить болезнь. В исключительных случаях «то, что вызывает ужасные страдания, может провоцировать и вспышку человеческих способностей». В искусстве душевнобольной может победить свою болезнь — «иногда душевные изъяны творца помогают ему выразить нечто с исключительной силой»⁶⁷.

Если Режа/Менье сформулировал это кредо на примерах из изобразительного искусства, то Баженов высказал его применительно к литературе. Первая его статья об искусстве была посвящена декадентству. Как мы помним, российским декадентам он не симпатизировал, обвинив их в подражательности и амбициозности. В отличие от этого, его вторая статья об искусстве посвящалась писателям самой высокой пробы — Мопассану и Достоевскому⁶⁸. Баженов восхищался их талантом — не только литературным, но и талантом постижения человеческой души — и подошел к ним с гораздо большей осторожностью и уважением, чем к декадентам. Во французской версии эссе он извинялся за свой психиатрический анализ: «Если я и применил сейчас средства клинического исследования к сокровищам литературы — таким, как произведения Мопассана и Достоевского, то сделал это не из своего рода научного вандализма, а скорее из почтения и чувства, близкого к культу. Мы подошли к ним с уважением и остановились перед теми высшими и все еще не познанными интеллектуальными процессами, которые известны под именем поэтического вдохновения»⁶⁹.

Баженов начал свое эссе с того, что уже стало общим местом в отношении Достоевского: его почти мистической способности «достигнуть такого глубокого проникновения в тайники страдающей души и такого чуткого, яркого понимания даже крайних и, казалось бы, чудовищных умственных аномалий, которое и самой науке дается только путем накопления массы фактов, кропотливого, детального анализа и постепенного и медленного восхождения от заблуждения к истине»⁷⁰. В своих лекциях на Высших женских курсах он часто цитировал Достоевского, а его ассистент на курсах, Т.Е. Сегалов, посвятил болезни писателя целую диссертацию⁷¹. Предполагая, что прозрения Достоевского определялись личным опытом болезни, Баженов противопоставил его Эмилю Золя, который для работы над своими «натуралистическими» романами изучал медицинскую литературу. В отличие от Золя, перенесшего в свои произведения медицинские описания болезней, Достоевский якобы достиг своего понимания болезни без чтения литературы — путем «интуитивным». Баженов вспомнил старую характеристику, данную Достоевскому Белинским, — «нервический талант». Сам он стремился найти в произведениях писателя те «черты, которые… определялись бы именно болезненностью [его] дарования».

Подобный же анализ Баженов намеревался провести с Мопассаном, но не успел этого сделать. «Всем известно, — начал он, — что Достоевский страдал эпилепсией, [которой] сопутствуют более или менее значительные… изменения всей личности». Мопассан, в свою очередь, якобы был ипохондриком и наркоманом и «окончил жизнь прогрессивным параличом умалишенных». Несмотря на энергичное начало, окончание было не столь впечатляющим. В качестве доказательств болезни психиатр мог привести только то, что писатель, «еще молодой и здоровый, известный и богатый, впал, тем не менее, в отчаяние и чувствовал непреодолимое отвращение от скучной жизни, которой живет большинство людей»⁷². Диагноз «безучастность» звучал в устах врача довольно странно и вовсе не патологично.

В то время, когда Баженов писал это эссе, он сам был молодым, здоровым, полным надежд на лучшее будущее — для себя, своих соотечественников, России. Разочаровавшись в политической борьбе и революции, он перестал считать тоску Мопассана патологической. Теперь он с симпатией цитировал тот же самый фрагмент, который когда-то приводил как иллюстрацию патологии, — о том, что революции не могут изменить лицо земли, потому что «с тех пор, как зародилась мысль, человек неизменен, его чувства, верования, ощущения всё те же, он не сдвинулся ни вперед, ни назад… Ибо мысль человеческая неподвижна. Раз достигнув своих четко очерченных и непреодолимых границ, она ходит по кругу, как лошадь на цирковой арене, как муха в закупоренной бутылке, которая летит вверх, чтобы удариться о пробку». Это напоминало и приговор, вынесенный Достоевским, «что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же…»⁷³.

Психиатрический диагноз, который Баженов поставил Мопассану, был намного мягче, чем вынесенный его коллегой, врачом и литературным критиком Максом Нордау. В скандально известной книге «Вырождение» тот назвал Мопассана «патологическим эротоманом, в несчастном мозгу которого внешний мир мог отражаться только в искаженном виде»⁷⁴. Вынужденный согласиться, что с точки зрения современной ему психиатрии писателя следует признать «человеком дегенеративного типа», Баженов тем не менее возмущался «крайностью и поверхностностью» суждений Нордау и требовал «более тонкого анализа». Не соглашался он и с суровым приговором, вынесенным Достоевскому. Цитируя слова Михайловского о «жестоком таланте» и «наслаждении, которое некоторые люди находят в ненужном мучительстве», Баженов пояснял: «психологическая близость, которая существует между страданием и наслаждением, искони так свойственна нашей душе, что она отмечена уже на заре мысли, еще в индийской мифологии»⁷⁵. В этой близости, по мысли психиатра, нет ничего чудовищного, и Достоевского, который подметил эту человеческую черту, нельзя обвинять ни в патологии, ни в жестокости. Если кто-то берется за описание амбивалентных чувств, это еще не означает, что он не может отличать добро от зла, удовольствие от боли: не стоит опасаться, что писатель, заблуждаясь, принимал одно за другое.

Однако не только Михайловский, но и другие его современники были озадачены тесным переплетением якобы несовместимых черт у персонажей Достоевского. Так, например, читателей удивляло, что в «Преступлении и наказании» писатель вложил свою собственную нравственную проповедь в уста проститутки. Редактор рекомендовал Достоевскому переписать главу о Соне так, чтобы «добро и зло были четко разделены и невозможно было бы их перепутать»⁷⁶. Но, в отличие от своих ^предшественников, новое поколение читателей оказалось особо чувствительным именно к глубокому переплетению добра и зла. Их героем стал Достоевский — которому, как никому другому, удалось показать, что «даже в самой чистой душе… и величайшем самопожертвовании… есть семя преступления». Применительно к персонажам его произведений «линия, отделяющая добродетель от греха» уже не казалась непроницаемой, а «экзотическая смесь характеров — честный лжец, чувственный аскет, нежный убийца, набожный иконоборец» не выглядели непримиримыми противоречиями⁷⁷.

Как и другие читатели Достоевского, психиатры были зачарованы его способностью проникать в то, что один из них назвал «психопатологией обыденной жизни». П.-Ю. Мёбиус заявил о том, что «каждый до определенной степени патологичен», и призвал своих коллег «забыть прежнее различение между здоровой и больной душой»⁷⁸. Случилось это через несколько лет после выхода эссе Баженова о Достоевском и Мопассане. Многие коллеги Баженова и Мёбиуса были убеждены, что к больничной психиатрии нужно добавить «психиатрию обыденной жизни». Фрейд был одним из тех, кто отверг возведенную традиционной психиатрией стену между здоровьем и болезнью и раскритиковал фаталистическую идею о вырождении. Сам поклонник Достоевского, Фрейд не соглашался с диагнозом «эпилепсия», который ставили писателю другие психиатры. «Эпилепсия — это органическое заболевание мозга, независимое от психологической конституции, — писал он Стефану Цвейгу по поводу Достоевского, — и, как правило, связано с разрушением и распадом психических способностей». Поскольку у Достоевского ни о каком угасании способностей на протяжении жизни не могло быть и речи, Фрейд вместо органического дефекта, эпилепсии, говорил о менее серьезном недуге — истерии⁷⁹.

Изменился не только диагноз, поставленный ранее Достоевскому, но и суждения о его персонажах. В 1880-х годах Чиж отверг как неправдоподобное окончание романа «Преступления и наказание», усомнившись, что убийца Раскольников мог встать на путь обновления. По мнению психиатра, у Раскольникова было наследственное предрасположение к психической болезни, делавшее выздоровление невозможным. Спустя треть века другой психиатр, Д.А. Аменицкий, изменил диагноз Раскольникова — с наследственной болезни, ведущей к вырождению, на гораздо более мягкий — психастеническую конституцию. Более того, он допускал, что «благотворное влияние зародившейся эмоции любви и привязанности к Соне содействовало стойкому улучшению состояния Раскольникова и продолжительному освобождению его от состояния навязчивости». Подобно Аменицкому, его коллега Н.Е. Осипов также усомнился в патологичности героев Достоевского, утверждая, что они скорее могут быть названы невротиками, нежели душевнобольными. Свой диагноз он основывал на том, что неврозы многих персонажей были «в зачаточном состоянии» и происходили из душевных конфликтов и борьбы, а потому нельзя назвать их состояние патологией⁸⁰.'

И вновь, как это было в случае с Гоголем, психиатры в своей дискуссии о Достоевском прислушивались к мнению критиков, лишь переформулируя его на своем медицинском языке. В отличие от прижизненной — довольно сдержанной — оценки, после смерти Достоевского критики стали принимать его работы с гораздо большим энтузиазмом, а новое поколение вообще превратило писателя в своего кумира. Это побудило психиатров смягчить свой диагноз, а вслед за ними и критики, в свою очередь, стали использовать эту более мягкую версию. Так, отвергнув мнение о том, что «произведения Достоевского — болезненные», философ Н.О. Лосский сослался на мнение Осипова. По словам Лосского, тот убедительно продемонстрировал, что «в работах Достоевского много не только здоровых, но и положительно прекрасных персонажей». Осипов считал, что «безумие» героев Достоевского — результат борьбы добра и зла в сердце человека. В тон ему Лосский писал, что «проповедь страдания» у писателя служит цели «очищения души»⁸¹.

Так и Баженов, вместо того чтобы искать в произведениях Мопассана и Достоевского следы их болезни, закончил гимном их таланту. Восприимчивый к литературе, он оказался «слабым звеном» в ряду психиатров. Рассуждая о дегенерации в работе о нелюбимых декадентах, Баженов отверг эту идею в приложении к тем писателям, к которым относился с восхищением. Достоевский оказался пробным камнем, заставившим психиатра признать: гениальность — не «дегенеративный психоз», а сочетание «большого таланта с большим душевным страданием»⁸². Баженов здесь следовал литературным критикам, в частности де Вогюэ, который озаглавил посвященную Достоевскому главу своей книги «Религия страдания»⁸³. «Выслушаем здесь одного из наших великих больных Достоевского, — писал врач из Саратова М.П. Кутанин, — что же в том, что это болезнь, какое до этого дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассмотренная уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное до этого чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слияния с самым высшим синтезом жизни»⁸⁴.

Влияние Ницше, популярность которого в России трудно переоценить, также не прошло даром. Не очень здоровый физически, Ницше сам пережил такие страдания, которые позволили ему написать: сила духа человека измеряется тем, «какую меру болезненности он может взять на себя и преодолеть». Ницше считал способность преодолеть себя и свои болезни, превратив страдание в силу, признаком «высших натур». Ссылаясь на Ницше, психиатр Ю.В. Каннабих писал: «этически нормален» не среднестатистический человек, а тот, кто достиг «наибольшей полноты и амплитуды жизни»⁸⁵. Возведение творчества в мерило человеческого развития заставляло переоценить и значение болезни, которая перестала казаться только лишь злой, разрушительной силой. Перефразируя Ницше, Томас Манн писал: «Жизнь не жеманная барышня, и, пожалуй, можно сказать, что творческая, стимулирующая гениальность болезнь, которая преодолевает препятствия, как отважный всадник, скачущий с утеса на утес, — такая болезнь бесконечно дороже для жизни, чем здоровье, которое лениво тащится по прямой дороге, как усталый пешеход». Манн назвал Достоевского и Ницше «лучшими опровержениями старой концепции болезни»: «дело… в том, кто болен, кто безумен, кто поражен эпилепсией или разбит параличом — средний дурак, у которого болезнь лишена духовного и культурного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского»⁸⁶.

Историк психиатрии Г.Ф. Элленбергер возвел понятие «творческой болезни» (maladie creatrice) к немецким романтикам. Свою статью с таким названием он начал с цитаты из Новалиса (псевдоним поэта и философа Фридриха фон Гарден-берга), писавшего: «Болезни, очевидно, важны для человечества — число их настолько велико, что почти каждому приходится бороться с ними. Но искусство использовать их нам известно очень мало. Возможно, болезни — наиболее значительный материал и стимул для нашего мышления и активности»⁸⁷. Но в дальнейшем о болезни стали говорить как о нарушении исключительно телесном, подлежащем лечению методами научной медицины. Теория вырождения видела в болезни абсолютное зло, противоположность здоровью и творчеству. Элленбергер считает, что понятие «творческой болезни» возродилось лишь в середине XX века в связи с работами врача и философа В. фон Вайцзеккера. Тот описал случаи, когда идея или философское понятие рождались после физической болезни, как бы занимая ее место, и предложил называть это явление «логофанией»⁸⁸. Но то, что мы знаем о Баженове, заставляет предположить: реабилитация понятия «творческой болезни» началась значительно раньше — на рубеже XIX и XX веков — и была связана с обращением психиатров к искусству.

Трансформация понятия болезни поставила психиатров перед необходимостью пересмотреть и свое место в отношениях с пациентом, и понятие симптома болезни. Что именно считать симптомом — объективные, физические проявления болезни или же их смысл для самого больного? Во многом теперь внимание врача сместилось от внешних, видимых и ощутимых признаков — таких, как припадок, бред, галлюцинации — к мелким и незаметным в своей обыденности деталям — которые, однако, для самого больного могли иметь громадное значение. «Мелочи обыденной жизни» — оговорки, ошибки, сны, на которые обратил внимание Фрейд, — при мудрой их интерпретации помогали понять больше, чем самые объективные показатели. Они делали точкой отсчета внутренний мир больного; этот почти коперникианский переворот знаменовал возникновение психотерапии. Теория дегенерации, с ее меди-цински-негативным понятием душевной болезни, с одной стороны, и сильной моральной и социальной ангажированностью — с другой, должна была уступить место психологически ориентированным концепциям.

Скрипка Страдивари

Новое понимание болезни было не единственным результатом обращения Баженова к литературе и Достоевскому. Еще одним было новое представление о гении. Гений со времени романтизма занимал высшее место в иерархии человеческих достижений, сменив такие идеальные типы, как античный герой, святой Средневековья или homo universale — разносторонний человек — эпохи Возрождения⁸⁹. Романтизм с его культом свободы, творчества и индивидуальности видел высший расцвет человеческих способностей в художественном гении. Романтики любили подчеркивать такие черты гениальной личности, как интуиция, спонтанность и иррациональность. Непредсказуемость романтического гения вызывала опасения у пуританского общества второй половины XIX века. Художественный гений оказался скомпрометированным, на смену ему пришел человек эпохи позитивизма — рационалист с сильной волей и чувством долга.

И все же в общественном мнении гений оставался конечной, высшей точкой развития человечества. Поэтому, когда Ломброзо заявил, что «гений — это эпилепсия», публика была шокирована: эпилепсия считалась признаком глубокого физического и психического вырождения. Нордау, называвший себя учеником Ломброзо, попытался этот конфликт разрешить. Он разделил гениев на два разряда: «артистических псевдогениев» и «истинных гениев» — «гениев суждения и воли»⁹⁰. Этих последних было немного: по ироническому замечанию современника, их число ограничивалось Шекспиром, Гете, Бетховеном, Ломброзо и… самим Нордау⁹¹. Всех же остальных Нордау считал или душевнобольными или «полубезумными», которым «болезнь дает все внешние признаки гениальности без ее, однако, сущности»⁹². Специально для этой категории французский психиатр Маньян придумал термин — «высшие вырождающиеся», degeneres superieurs, обитатели «приграничной области» — pays-frontiere — между деге-нерантами и нормальными людьми. Гений был поставлен рядом с другими «монстрами» — «учеными идиотами» (людьми с пониженным от рождения интеллектом, у которых тем не менее хорошо развиты отдельные способности, — например, математические), «чудесными счетчиками», людьми с навязчивой идеей⁹³.

Идея о том, что гений отличается от обыкновенных людей биологически, — продукт теории эволюции. Влияние этой теории на умы современников было настолько мощным, что они, казалось, хорошо знали, к какому типу человека ведет эволюция. Так, Дж. К. Честертон назвал не кого-нибудь, а Ницше «очень робким мыслителем» за то, что тот «не имеет никакого представления даже о том, какой сорт человека должна произвести эволюция»⁹⁴. Несмотря на то что сторонники эволюции старались придерживаться научного тона, они смешивали позитивизм с романтизмом. Альфред Уоллес, которого многие считают соавтором Дарвина, верил, что эволюция достигнет завершения тогда, когда возникнет «единая» гомогенная раса, все представители которой будут не ниже, чем самые лучшие экземпляры современного человечества. Индивиды этой расы «разовьют способности своей высшей природы, чтобы превратить эту землю, долгое время бывшую театром игры ничем не сдерживаемых страстей, в самый сверкающий рай, какой ког-да-либо грезился визионеру и поэту»⁹⁵. Достоевский был одним из немногих скептиков. Мысль, что эволюция создаст «нового человека», который будет отличен от современного физически, он вложил в уста Кириллова, персонажа «Бесов». Проповедник опасных идей, Кириллов пророчествует, что вся история разделится на две части, «от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога [ «До гориллы?» — иронически переспрашивает собеседник Кириллова]… до перемены земли и человека физически. Будет Богом человек и переменится физически»⁹⁶.

В XIX веке представление о гении как человеке будущего оказалось «натурализованным», гениальность начали искать в строении мозга⁹⁷. С тех пор как античная дискуссия о том, где находится «седалище души» — в сердце или мозге, была решена в пользу последнего, мозг стал объектом исследований и манипуляций врачей и естествоиспытателей. Сначала естествоиспытатели помещали чувствительность, воображение, мышление и память в разные желудочки мозга, а позднее объектом их внимания сделалась кора полушарий. В начале XIX века австрийский врач Ф.-Й. Галль и его последователь Й.-К. Шпур-цхейм разместили в извилинах коры несколько десятков способностей — таких, как агрессивность, любвеобильность, или художественный вкус, считая их врожденными. Хотя созданная Галлем френология вызывала бурные возражения как у церкви, так и у коллег-естествоиспытателей, она приобрела широкую популярность и практиковалась даже в салонах европейской

знати⁹⁸. Поэтому идея о том, что гении отличаются от остального человечества особыми «мозговыми тканями» и видоизмененными органами, была встречена без большого удивления.

«Гений способен развиваться, — популяризировал эволюционную теорию Нордау. — Он есть первое появление в индивиде новых функций и, без сомнения, также новых или измененных тканей мозга, предназначенных может быть для того, чтобы сделаться потом типичными для целого вида». Гений отличается от обычного человека так же, как музыкальное произведение в исполнении профессионального пианиста отличается от сыгранного механическим инструментом. «У массового человека мозговые центры похожи на механическую музыкальную шкатулку, они играют только те пьесы, которые были в них заложены, — писал Нордау. — У необыкновенного человека, напротив, мозговые центры похожи на музыканта-виртуоза. Они играют пьесы, никогда до этого не слыханные». У промежуточной же категории «артистических, или эмоциональных, гениев» разница в устройстве мозгового аппарата не столь разительная. Они «отличаются от среднего человечества… не особым оригинальным развитием», а всего лишь «более сильными автоматическими реакциями центров». Пока гений развивается, он несовершенен. Однако уязвимость гения для болезней доказывает не его патологическое происхождение, а «только то, что новая эволютивная формация… является в первый раз как личное приобретение более нежного свойства, обладает меньшей способностью к сопротивлению, нежели более грубо и крепко сколоченный орган, упроченный наследственностью и долгим подбором»⁹⁹.

Работа Нордау о «психофизиологии гениев», написанная в 1888 году¹⁰⁰, была переведена и издана в России только через двадцать лет. Но его идеи стали известны и раньше. Один из создателей жанра патографии в России, профессор психиатрии из Харькова П.И. Ковалевский, в последний год уходящего века написал «социально-биологический очерк», озаглавленный «Вырождение и возрождение». Это было своего рода пророчеством психиатра о будущем человечества. Живописуя явления вырождения, которые окружают современника, в особенности горожанина, Ковалевский утешал читателя надеждой на будущее возрождение. По его мнению, человечество возродится с помощью гениев, в том числе из числа вырождающихся: «эти неуравновешенные, неустойчивые выродки, при благоприятных жизненных условиях, могут быть более совершенными, чем мы, и представлять собой залог возрождения и прогрессивного совершенствования человечества». Для этого, однако, нужно, чтобы «питание, воспитание и жизненные условия этих людей были поставлены правильно и разумно»¹⁰¹.

В том же году, что и очерк Ковалевского, вышел «психиатрический этюд» Баженова о гении как человеке будущего. Речь шла об «артистических гениях», к которым автор — знаток и ценитель искусства, сам писавший стихи, — относился с большим уважением, чем Нордау. Называя декадентов «вырождающимися», Баженов тем не менее видел в них «материалы, собранные великим зодчим для создания чудного, но еще не построенного здания»¹⁰². Он предложил назвать процесс нарождения будущего типа прогенерацией. В случае «больных гениев» следует говорить не об инволюции, а об «известной дисгармонии, неустойчивости, происходящей, быть может, не от прирожденного убожества (дегенерация), а от неполноты, незавершенности создания высшего психического типа (прогенерация, конечно, неполная, несовершенная)».

И Баженов, и Нордау перефразировали Ницше, говорившего устами Заратустры:

«Чем совершеннее вещь, тем реже она удается. О высшие люди, разве не все вы — не удались?…

Все, что в человеке самого далекого, самого глубокого, звездоподобная высота его и огромная сила его, все это не бродит ли в котле вашем?

Что ж удивительного, если иной котел разбивается?»¹⁰³

Только, в отличие от Ницще, Баженов уподобил гениев не котлу, а скрипке. Как для создания выдающейся скрипки — такой, как скрипка Страдивари, — требуется испортить немало инструментов, так и современные гении обладают дефектами, от которых человек сможет избавиться только в будущем. Но говорить о вырождении применительно к гениям неверно: «Те, кто употребляет психиатрическую терминологию при изучении психомеханизма гениальности, совершают логическую ошибку petitio principii; тут же приходит на ум идея болезни, обратного развития, вырождения… Если по отношению к психологии человека, как и по отношению ко всем другим биологическим фактам, справедлив закон прогрессивной эволюции, почему же не говорим мы о “прогенерации” вместо “дегенерации”, об “апостеризме” вместо “атавизма”?»¹⁰⁴

Поставленные перед необходимостью выбора между болезнью и гениальностью, российские психиатры — такие же горячие поклонники литературы, как и остальная читающая публика, — оказались в затруднительном положении. Скандально известное заявление Ломброзо, что гений — это эпилепсия, было отвергнуто. Даже термин «высшие вырождающиеся» в отношении гениев звучал вызывающе и в итоге не прижился. Компромисс был найден в том, что гениев отнесли не к вырождающемуся, а к будущему типу. Как прототипу человека будущего, гению позволено иметь странности и отклонения. Однако из этого следовало, что уязвимый гений нуждается во врачебном внимании и надзоре. Тем самым психиатры убивали двух зайцев: отказавшись от скандальной теории Ломброзо, они сохраняли при этом право на медицинский контроль над людьми искусства. И все же смена ориентиров с дегенерации на прогенерацию помогла сдать в архив устаревшую теорию вырождения и расчистить путь для других концепций и практик, к одной из которых — психотерапии — мы сейчас перейдем.

¹ Слова Ставрогина из главы «У Тихона. Исповедь Ставрогина», не включенной в первое издание «Бесов». Цит. по: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979. С. 70; Zweig S.. Three Masters: Balzac, Dickens, Dostoeffsky / Trans. P. Eden, P. Cedar. New York: Viking Press, 1930. P. 204.

² См.: Бахтин M.M. Проблемы поэтики Достоевского. С. 70–71.

³ Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог [1885] // Болезнь Н.В. Гоголя. Записки психиатра. М.: Республика, 2001. С. 330.

⁴ Бехтерев В.М. О Достоевском / Публ. С. Белова и Н. Агитовой // Русская литература. 1962. № 4. С. 131–141 (140).

⁵ Frank J. Through the Russian Prism: Essays on Literature and Culture. Princeton: Princeton U.P., 1990. P. 153.

⁶ Белинский, цит. no: Seduro V. Dostoevsky in Russian Literary Criticism, 1846–1956. New York: Octagon Books, 1957. P. 9, 6.

⁷ Berlin I. Russian Thinkers // Ed. H. Hardy, A. Kelly. London: Penguin Books, 1994. P. 116.

⁸ Майков, цит. no: Seduro V. Dostoevsky in Russian Literary Criticism. P. 12.

⁹ Об эпилепсии Достоевского см.: Rice J.L. Dostoevsky and the Healing Art: An Essay in Literary and Medical History. Ann Arbor: Ardis, 1985. P. 200–279.

¹⁰ О популярности «Дневника писателя» см.: Frank J. Through the Russian Prism. P. 153–169. О реакции на «Бесы» там же, р. 138.

¹¹ Первым критиком был JI.K. Панютин, скрывавшийся за псевдонимом Nil Admirari; вторым — А. Г. Ковнер (Летопись жизни и творчества Ф.М. Достоевского. Т. 2. 1865–1874. СПб.: Академический проект, 1994. С. 335, 356, 360).

¹² Там же. С. 337 и 332.

¹³ Михайловский Н.К. <0 “Бесах” Достоевского> [1873] //Литературная критика и воспоминания. М.: Худож. лит-ра, 1995. С. 52, 50.

¹⁴ Михайловский, цит. по: Seduro V. Dostoevsky in Russian Literary Criticism. R 35–38.

¹⁵ Соловьев B.C. Три речи в память Достоевского [1881–1883] // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1988. С. 289–323.

¹⁶ Vogti4 de Е.-М. Le roman russe. 3e ed. Paris: Plon-Nourrit, 1892. С его легкой руки утверждение о свойственном русской литературе психологизме превратилось в клише, см., напр.: ЬоипёО. La psychologie des romanciers russes du XIXe si6cle. Paris: F61ix Alcan, 1905.

¹⁷ Михайловский Н.К. Жестокий талант [1882] // Достоевский Ф.М. Полное энцикл. собр. соч. (электронная книга). М.: Адепт, 2002.

¹⁸ Журнальная версия появилась в 1884-м, отдельным изданием работа вышла в 1885 году. Об этой книге см. также: Rice J.L. Dostoevsky and the Healing Art. См. сноску 9. С. 200–210.

¹⁹ Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог. С. 382. Как показал Дж. Л. Райс, Достоевский был знаком с главными трудами по психиатрии своего времени; некоторые книги он брал из библиотеки своего врача С.Д. Яновского. См.: Rice J.L. Dostoevsky and the Healing Art. P. 109–197.

²⁰ Цит. no: Mathewson R.W. The Positive Hero in Russian Literature. Stanford: Stanford U.P., 1975. P. 20.

²¹ Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог. С. 360, 377.

²² Общество невропатологов и психиатров. Отчеты за 1897–1900 гг. Москва: тип. Простакова, 1901. С. 210–212.

²³ Цит. по: Rice J.L. Dostoevsky and the Healing Art. P. 210.

²⁴ Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции // Собр. соч. Т. 8, ч. 2 [1911]. Репринт. The Hague, 1969. С. 224, 238–239.

²⁵ Kropotkin P. Ideals and Realities in Russian Literature. New York: Alfred Knopf, 1915. P. 168–169.

²⁶ Mathewson R.W. The Positive Hero in Russian Literature. P. 18–19. О положительных героях Чернышевского см/.Katz M.R., Wagner W.G. Introduction // What Is To Be Done? [1863], by Nikolai Chernyshevsky / Trans. M.R. Katz. Ithaca, N.Y.: Cornell U.P., 1989. P. 1—36; Frank J. Through the Russian Prism. P. 187–200.

²⁷ ДжЛ. Райс поставил задачей показать, как «базовый физиологический конфликт Достоевского, борьба с его болезненным физическим существом приобрела ауру… духовного поиска или рыцарского поединка» (Rice J.L. Dostoevsky and the Healing Art. P. 105).

²⁸ Брандес, цит. no: Rice J.L. Freud’s Russia: National Identity in the Evolution of Psychoanalysis. New Brunswick: Transaction, 1993. P. 126; Lombroso C., The Man of Genius. London: The Walter Scott Publishing Company, 1891. P. 359.

²⁹ Богданов Н.Н. «Просиять сквозь холодную мглу…» // Достоевский и мировая культура. 1999. Вып. 12. С. 190.

³⁰ Цит. по: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 72–72.

³¹ Мережковский Д.С. О новых причинах упадка и новых течениях в современной русской литературе [1893].

³² См.: Шестов Л. Достоевский и Ницше. Философия трагедии.

³³ Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог. С. 356.

³⁴ Tarde G. Foules et sectes au point de vue criminel // Revue de deux mondes. 15 novembre 1893. P. 349–387 (367, note 1). Отзыв Баженова о Тарде см. в: Баженов Н.Н. Габриэль Тард. Личность, идеи и творчество. М.: Изд-во Кушнерева, 1905. С. 12.

³⁵ Баженов Н.Н. Габриэль Тард. С. 6. Упоминаемая Баженовым работа: Tarde Gabriel. Fragment d’histoire future [1876]. Lyon: A. Storck, 1904.

³⁶ Ушаков Т.К., Гериш А.Г. Жизнь и деятельность Н.Н. Баженова (К 115-летию со дня рождения) //ЖНПК. 1972. Т. 72. Вып. 8. С. 1238.

³⁷ Стрелюхин А.К. Жизнь и деятельность Н.Н. Баженова, связанные с Рязанью // Вопросы психоневрологии / Под ред. А.К. Стрелюхина, С.Ф. Семенова. М.: Минздрав РСФСР, 1965. С. 15–23.

³⁸ Баженов Н.Н. О призрении и лечении душевнобольных в земствах, и в частности о новой Рязанской психиатрической лечебнице. СПб.: Изд-во Стасюлевича, 1887. С. 11.

³⁹ Цит. по: Уманская P.M., Федотов Д.Д. Взгляды Н.Н. Баженова на систему «открытых дверей» в психиатрических больницах // Вопросы психоневрологии / Под ред. А.К. Стрелюхина, С.Ф. Семенова. М.: Минздрав РСФСР, 1965. С. 27.

⁴⁰ «Общество — это подражание».

⁴¹ См.: Лейкина-Свирская В.Р. Русская интеллигенция в 1900–1917 годах. М.: Мысль, 1981. С. 129.

⁴² Белый А. Между двух революций. М.: Худож. лит-ра, 1990. С. 215.

⁴³ Баженов Н.Н. Символисты и декаденты. Психиатрический этюд. М.: Изд-во Мамонтова, 1899.

⁴⁴ Венгеров С.А. Источники словаря русских писателей. Т. 1. СПб.: Имп. Академия наук, 1900. С. 142.

⁴⁵ Никулин Л.В. Годы нашей жизни. М.: Московский рабочий, 1966. С. 311.

⁴⁶ Гиляровский В.Ф. Личность и деятельность Н.Н. Баженова (Некролог) // Журнал психологии. 1923. № 3. С. 11; о третейском суде см.: Хроника // Вопросы психиатрии и неврологии. 1914. Т.З. № 7. С. 335–336.

⁴⁷ Рыбаков П.В. Некролог Н.Н. Баженова // Московский медицинский журнал. 1923. № 2. С. 226.

⁴⁸ Краснушкина М.А. Преображенская больница в период руководства Н.Н. Баженовым (По личным воспоминаниям) // Сборник научных трудов, посвященный 150-летию Московской психоневрологической больницы № 3. М.: Минздрав РСФСР, 1963. С. 442.

⁴⁹ Ушаков Г.К., ГеришА.Г. Жизнь и деятельность Н.Н. Баженова. С. 1237.

⁵⁰ Мицкевич С.И. Записки врача-общественника (1888–1918). 2-е изд. М.: Медицина, 1969. С. 148.

⁵¹ См.: FrankJ. Dostoevsky: The Seeds of Revolt, 1821–1849. Princeton: Princeton U.P., 1976. P. 109; Баженов Н.Н. Психология казнимых. М.: Изд-во Сытина, 1906.

⁵² Коркина М.В. Н.Н. Баженов (К 100-летию со дня рождения) // ЖНПК. 1957. Т. 57. № 8. С. 1033–1034.

⁵³ Ушаков Г.К, ГеришА.Г. Жизнь и деятельность Н.Н. Баженова. С. 1237.

⁵⁴ Общественный музей Преображенской больницы. Ф. 103. Л. 1, 95.

⁵⁵ Берберова Н. Люди и ложи: русские масоны XX столетия. Нью-Йорк: Руссика, 1986. С. 17; 187–188.

⁵⁶ Ellenberger H.F. The Discovery of the Unconscious. The History and Evolution of Dynamic Psychiatry. New York: Allen Lane, 1970. P. 281.

⁵⁷ Dowbiggin I.R. Inheriting Madness: Professionalization and Psychiatric Knowledge in Nineteenth-Century France. Berkeley: U. of California Press, 1991.

⁵⁸ Цит. no: Schiller F. A Moebius Strip: Fin-de-siecle Neuropsychiatry and Paul Moebius. Berkely: U. of California Press, 1982. P. 76.

⁵⁹ Gilman S.L. Sexology, psychoanalysis, and degeneration: from a theory of race to a race theory // Degeneration: The Dark Side of Progress / Ed. J.E. Chamberlin, S.L. Gilman. New York: Columbia U.P., 1985. P. 83.

⁶⁰ Cm.: Micale M.S. Approaching Hysteria: Disease and its Interpretations. Princeton: Princeton U.P., 1995. P. 276–277.

⁶¹ Розенштейн JI.M. Московская психиатрическая школа и Н.Н. Баженов // Клиническая медицина. 1924. Т. 2. № 4. С. 134.

⁶² BajenoffN., OsipoffN. Suggestion et ses limites. Paris: Alcan, 1911.

⁶³ Объявление о санатории Н.Н. Баженова и О. Мари в Шуази-ле Руа // ЦГИАМ. Ф. 363. On. 1. Ед. хр. 70. Л. 185.

⁶⁴ ГеришА.Г. Переписка Н.Н. Баженова об организации психиатрической помощи в Первую мировую войну // Вопросы клиники, патогенеза и терапии психических заболеваний. М.: Минздрав РСФСР, 1972. С. 31.

⁶⁵ По приглашению Баженова тот приезжал в Москву на празднование юбилея Преображенской больницы. См.: Розенштейн Л.М. Московская психиатрическая школа и Н.Н. Баженов. С. 132. Справочник, в который было внесено имя Баженова: Венгеров С.А. Источники словаря русских писателей. С. 142.

⁶⁶ MacGregor J.M. The Discovery of the Art of the Insane. Princeton: Princeton U.P., 1989. Ch. 2.

⁶⁷ Цит.: Там же. P. 175.

⁶⁸ Баженов Н.Н. Больные писатели и патологическая литература // Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М.: Изд-во Кушнерева, 1903. С. 10–40.

⁶⁹ Bajenoff N. Gui de Maupasant et Dostoiewsky: Etude de psychopathologie сошрагёе. Lyon: A. Storck, 1904. P. 39.

⁷⁰ Баженов Н.Н. Больные писатели и патологическая литература. С. 39.

⁷¹ Segaloff Timofei. Die Krankheit Dostojewskys: Eine artzlisch-psychologische Studie mit einem Bildnis Dostojewskys. Munich: Ernst Reinhardt, 1907.

⁷² Баженов Н.Н. Больные писатели и патологическая литература. С. 25–29, 32.

⁷³ Ги де Мопассан, эпиграф к рассказу «Sur Геаи», цит. по: Bajenoff N. La revolution russe. Essai de la psychologie sociale. Paris; Barcelone: Bloud et Gay, 1919. P. 31; Цитату из Достоевского см. выше, сноска 30.

⁷⁴ Цит. по: Баженов Н.Н. Больные писатели и патологическая литература. С. 36.

⁷⁵ Там же. С. 28.

⁷⁶ Алекс де Лонге, цит. по: Frank J. Through the Russian Prism. P. 183.

⁷⁷ Rieff P. Freud: The Mind of the Moralist. Garden City, N.Y.: Anchor Books, 1961. P. 50.

⁷⁸ Mobius P.J. Ausgewalte Werke. Vol. 1: J.J. Rousseau. Leipzig: Barth, 1909.

P. xi.

⁷⁹ Цит. no: Frank J. Dostoevsky: The Seeds of Revolt, 1821–1849. Princeton: Princeton U.P., 1976. P. 381.

⁸⁰ Аменицкий Д.А. Психопатология Раскольникова, как одержимого навязчивым состоянием // Современная психиатрия. 1915. № 9. С. 388.

⁸¹ Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 329–330.

⁸² Баженов Н.Н. Больные писатели и патологическая литература. С. 39–40.

⁸³ Правда, комментируя это высказывание, коллега Баженова, психиатр М.О. Шайкевич, писал: «Бросается в глаза еще специальное психиатрическое недоразумение. Неужели периодические психозы и даже эпилепсию можно считать только за дисгармонию, неустойчивость, происходящую не от вырождения, а от прогенерации высшего психического типа?» (Шайкевич М.О. Психопатологический метод в русской литературной критике // Вопросы философии и психологии. 1904. № 3. С. 315).

⁸⁴ Кутанин М.П. Бред и творчество // Клинический архив. 1929. Т. 5. Вып. 1. С. 34.

⁸⁵ Каннабих Ю.В. Заметки о «нормальном» и «ненормальном» (схема) // Психотерапия. 1913. № 2. С. 7.

⁸⁶ Манн Т. Достоевский — но в меру // Собр. соч. М.: Худож. лит-ра, 1961. Т. 10. С. 338–339 (выделено Т. Манном. — Я.С.); см. также: Пузырей А.А. Драма неисцеленного разума (Михаил Зощенко и его «Опыт о человеке»: заметки психолога) // Зощенко М.М. Повесть о разуме. М.: Педагогика, 1990. С. 149–183.

⁸⁷ Ellenberger H.F. The concept of «Maladie cr6atrice» // Beyond the Unconsciousness. Essays of Henri F. Ellenberger in the History of Psychiatry / Ed. M.S. Micale. Princeton: Princeton U. P., 1993. P. 328.

⁸⁸ Элленбергер указывает на то, что такую творческую роль болезнь могла играть в судьбах Ф. Ницше, 3. Фрейда и К.Г. Юнга, но ничего не пишет о развитии самой идеи в их работах. Между тем ее родство с психоанализом было отмечено уже в первой половине XX века. См., напр.: Trilling L. Art and neurosis // The Liberal Imagination. New York: Viking Press, 1945.

⁸⁹ Cm.: Murray P. Introduction // Genius: The History of an Idea / Ed. P. Murray. New York: Basil Blackwell, 1989. P. 2.

⁹⁰ Нордау М. Психофизиология гения и таланта / Пер. М.Н. Тимофеевой / Под ред. В.В. Битнера. СПб.: Издание «Вестника знаний», 1908.

С. 37.

⁹¹ Shaw G.B. The Sanity of Art: An Exposure of the Current Nonsense about Artists being Degenerate. London: Constable and Co, 1911. P. 89.

⁹² Lombroso C. The Man of Genius. P. 209, 240.

⁹³ Magnan V., Legrain P.M. Les Deg6neres (6tats mentals et syndromes episodiques). Paris: Rueff, 1895; Ellis H.H. The Criminal. 3^rd ed. London: Walter Scott, 1901. P. 160.

⁹⁴ Цит. no: Bridgwater P. Nietzsche in Anglosaxony: A Study of Nietzsche’s Impact on English and American Literature. Leicester: Leicester U.P., 1972. P. 19.

⁹⁵ Цит. no: Nisbet R. History of the Idea of Progress. New Brunswick and London: Transaction Pubis., 1994. P. 176.

⁹⁶ Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Jl.: Наука, 1974. Т. 10. С. 94. Это место «Бесов» цитирует биограф Достоевского Джозеф Франк, находя отклик мысли Достоевского у философа Людвига Фейербаха, который в «Сущности христианства» писал: «Необходимым поворотным пунктом истории будет тот момент, когда человек осознает и примет, что понятие Бога есть не что иное, как понятие человека как вида. <…> Homo homini Deus est — вот великий практический принцип, вот ось, вокруг которой вращается мировая история» (См.: Frank J. Dostoevsky: The Miraculous Years, 1865–1871. Princeton: Princeton U.P. 1995. P. 481).

⁹⁷ Эта привычка сохраняется и сейчас, например, в попытках найти «корреляты» выдающимся способностям в ЭЭГ мозга. См., напр.: The Exceptional Brain: Neurophysiology of Talent and Special Abilities / Ed. L.K. Obler, D. Fein. New York: Guilford Press, 1988.

⁹⁸ Одно из последних исследований, посвященных френологии (Wyhe van J. Phrenology and the Origins of Victorian Scientific Naturalism. Aldershot: Ashgate, 2004).

⁹⁹ Нордау М. Психофизиология гения и таланта / Пер. с нем. СПб.: Вестник знаний, 1908. С. 37.

¹⁰⁰ Nordau М. The psychophysiology of genius and talent // Paradoxes / Trans, from the German. Chicago: L. Schick, 1886. P. 116–202.

¹⁰¹ Ковалевский П.И. Вырождение и возрождение. Социально-биологический этюд. СПб.: Акинфиев и Леонтьев, 1899. С. 108 (выделено Ковалевским. — И.С.).

¹⁰² Баженов Н.Н. Символисты и декаденты. С. 33.

¹⁰³ Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 211–212; Баженов, цит. по: Шайкевич М.О. Психопатологический метод в русской литературной критике // Вопросы философии и психологии. 1904. № 3. С. 315.

¹⁰⁴ Bajenoff N. Gui de Maupasant et Dostoiewsky. P. 36.

Глава 3 Толстой и зарождение психотерапии в России

Скорбный лист № 1 [Лев Николаевич]. Сангвинического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами Weltverbesserungswahn¹. Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость без обращения внимания на слушателей. Частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки частные: занятия несвойственными и ненужными работами: чищенье и шитье сапог, кошение травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые бы поглощали силы больного².

Крепкое здоровье Льва Николаевича Толстого (1828–1910) упоминалось в мемуарной литературе столь часто, что стало частью его образа. Д.С. Мережковский противопоставил «здоровье» Толстого и «болезненность» Достоевского как два типа таланта и два полюса духовного развития. Слава о несокрушимом здоровье писателя распространилась и за пределы России: Стефан Цвейг отзывался о нем как о воплощении физической и духовной силы. Тем не менее это не защитило Толстого от ярлыка душевного расстройства, который повесили на него критики. Свобода, независимость, неукротимая энергии писателя создавали для этого немало поводов. Его произведения, философия и повседневная жизнь выходили за общепринятые рамки и не укладывались в стандартные классификации. Это стало особенно явным, когда в конце 1870-х годов Толстой, неожиданно для своих современников, прекратил писать беллетристику и перешел на публицистику и философствование. Появилась масса недовольных: читатели лишились удовольствия читать, а литературная критика — критиковать новые романы; власти увидели в Толстом революционера, а радикалы, напротив, сожалели, что он не пошел в своей оппозиционности настолько далеко, насколько им бы хотелось. За проповедь собственной версии христианства Русская православная церковь прокляла и отлучила писателя. Как и в случае с Гоголем, критики Толстого нашли поддержку у психиатров, и те стали подыскивать диагноз его «душевному расстройству».

Толстой отвечал на критику критикой: когда мир решил, что он безумен, он объявил безумным весь мир. Для многих его современников, включая врачей, мнение Толстого оказалось влиятельнее мнения его противников. Некоторые психиатры даже использовали учение Толстого в своей собственной борьбе против пессимизма традиционной психиатрии, считавшей, что подавляющее большинство заболевших обречены. Они возлагали надежды на новый метод лечения — психотерапию. Возникла она не в общественных психиатрических больницах — приютах для неизлечимых больных, а в небольших частных лечебницах для «нервнобольных и переутомленных». Частные клиники и санатории и стали тем социальным пространством, в котором только и могла развиваться психотерапия. Хотя создавались эти учреждения с коммерческими целями, практиковавшие там врачи увидели возможность оргауизовать их жизнь на толстовских началах — простую, трудовую и коллективную, ведущую к «очищению души». Одним из таких психиатров-«толстовцев» был Н.Е. Осипов (1877–1934), один из наиболее активных пропагандистов психотерапии и психоанализа в России, а потом и в Восточной Европе.

Невроз Толстого

В 1897 году итальянский психиатр Цезарь Ломброзо, автор нашумевшей книги о душевной болезни и гениальности, приехал в Москву на медицинский конгресс. Помимо конгресса, его привела надежда встретиться с Львом Толстым; он писал ему и получил приглашение в Ясную Поляну. Однако власти дали итальянцу понять, что не будут в восторге от его встречи с опальным писателем. Ломброзо пришлось нанести визит московскому генерал-полицмейстеру: тот всеми силами пытался отговорить его от поездки к Толстому. Как рассказывал Ломб-розо, генерал «принялся энергически кружить рукою в воздухе и, наконец, сказал:

— Да разве вы не знаете, что у него там, в голове, не совсем в порядке?

Я поспешил обратить в свою пользу это замечание:

— Но потому-то именно мне и хочется повидаться с ним: ведь я психиатр.

Лицо генерала мгновенно просветлело:

— Это другое дело, — сказал он, — если так, то вы хорошо делаете»³.

Недовольство властей усилилось и цензура его работ ужесточилась, когда Толстой начал писать политические памфлеты. Публикация «Крейцеровой сонаты» в готовившемся к выходу в 1891 году тринадцатом томе Собрания сочинений была остановлена церковной цензурой. В письме к Александру III обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев назвал Толстого «фанатиком, заражающим своим безумием» тысячи наивных людей⁴. Но не только власти применяли по отношению к Толстому и его политическим взглядам фразеологию безумия. Некрасов — редактор «Современника», журнала, в котором начинал печататься Толстой, — писал приятелю, что у Толстого «чёрт знает что в голове». Чернышевский называл взгляды писателя «умственной шелухой», а Тургенев находил склонность Толстого к философствованию «несчастливой» и считал, что тот должен освободиться от «собственных воззрений и предубеждений»⁵.

Современники с опаской смотрели на происходящие с Толстым перемены: этот богатый аристократ, писатель с мировым именем и счастливый отец большого семейства, вдруг потерял смысл жизни, покушался на самоубийство и искал утешения в религии. Многие из бывших поклонников отшатнулись от Толстого, когда он стал проповедовать мораль, похожую на катехизис. Его новый образ жизни, включавший занятия сельским хозяйством и шитье сапог, казался странным даже его близким. Софья Андреевна Толстая писала сестре: «Лёвочка всё работает, как он выражается, но, увы! Он пишет какие-то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей, и всё это, чтоб показать, как церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего: я одно желаю, чтоб уж он поскорее это кончил, и чтоб прошло это, как болезнь». Она также сообщала, что ее брат, А.А. Берс, «находит в Лёвочке перемену к худшему, т. е. боится за его рассудок…Религиозное и философское настроение самое опасное». В губернии распространился слух, что Лев Толстой сошел с ума, а газеты публиковали статьи с такими названиями, как «Психопатологические проявления новой веры графа Льва Толстого»⁶.

Напротив, после того как Толстой попал в оппозиционеры режиму, радикалы с радостью раскрыли ему объятья. Однако идея «непротивления злу насилием» делала его неудобным союзником. Даже народники, с которыми Толстого сближала вера в крестьянскую утопию и своеобразное анархическое христианство, были недовольны писателем. Михайловский стал одним из самых горячих критиков идеи непротивления. Однажды он спросил Толстого, можно ли применить силу, если кто-то бьет ребенка, но взгляды писателя остались неколебимы. Считая, что борьба с режимом и философия непротивления несовместимы, Михайловский объявил, что у Толстого — непримиримый душевный конфликт. Этот конфликт не ограничивался противоречием во взглядах. Глубоко двойственная позиция писателя, по мнению критика, вызвана «душевным разладом» писателя, тем, что его «правая рука не знает, что делает левая». С одной стороны, деятельный и рационально мыслящий человек, Толстой глубоко пассивен и фаталистичен. Михайловский квалифицировал этот «конфликт» как психологический, отнеся на его счет периоды мрачного настроения писателя и мысли его о самоубийстве⁷.

Вслед за знаменитым критиком мнение, что Толстой «раздвоен», не повторял только ленивый. Этого клише не избежал даже либеральный Исайя Берлин, считавший Толстого настолько полным противоречий, что рядом с ним Гоголь и Достоевский якобы казались целостными личностями⁸. Целостность, считал Берлин, была необходимым качеством для выполнения той миссии, которую возложила на себя российская интеллигенция. Хотя Толстой пошел по этому пути даже дальше других, — решив, что литература бесполезна для простого народа, он бросил писать, — его критиковали за непоследовательность. Тургенев публично сожалел о том, что Толстой отошел от литературы, и назвал его философию любви «истерической». Ленин в статье «Лев Толстой как зеркало русской революции» еще дальше развил идею о «противоречиях» и «истеричности»: «С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, — с другой стороны, “толстовец”, то есть истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: “я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками”»⁹.

Критика в адрес Толстого стала для психиатров сигналом к вступлению в дискуссию. В своей книге «Гениальность и помешательство» (написанной еще до личного знакомства с Толстым) Ломброзо упоминает его в главе «Невроз и душевное расстройство у гениев». Воспроизводя ходовое клише, он пишет, что «философский скептицизм привел [Толстого] к состоянию, близкому к болезни»¹⁰. Ломброзо отнес писателя к больным гениям на основании его якобы болезненной наследственности, капризов и чудачеств в юности, его эпилептических припадков с галлюцинациями и раздражительности. Он планировал подтвердить эти догадки во время личной встречи с писателем. Однако увиденное в Ясной Поляне разубедило его. Хозяин предложил выкупаться; они поплыли, и вскоре Ломброзо начал отставать от Толстого. Выйдя на берег, он выразил удивление физической силой писателя, которому было почти семьдесят лет. В ответ тот, по словам Ломброзо, «протянул руку, оторвал меня от земли и поднял вверх, как щенка». Позже их беседа зашла в тупик. Основатель криминальной антропологии был задет той безапелляционностью, с которой хозяин отверг его теорию о врожденном преступном типе. В свою очередь, у Толстого сложилось впечатление о госте как об «ограниченном и мало интересном болезненном старичке». Позже он говорил, что «никакой наследственности не верит». В романе «Воскресение» (1899), вышедшем через два года после визита Ломброзо, его теории объявлены далекими от жизни. Сам писатель заметил как-то в разговоре, что взгляд Ломброзо на преступность, «к счастью, провалился совсем, когда серьезная критика занялась им вплотную»¹¹.

Если Ломброзо признал, что ошибался в своих предположениях о болезненности Толстого, его последователь Макс Нордау, никогда не видевший писателя, продолжал находить в нем патологию. В его скандально известной книге «Вырождение» (1892) Толстому посвящена целая глава. Как и другие позитивисты и либералы, Нордау обиделся на толстовскую критику их веры в научный прогресс и обвинил писателя в «спутанном понятии о реальности». Отрицая научный прогресс и провозглашая «нереалистическую любовь к ближнему», Толстой якобы выдавал желаемое за действительное. Нордау даже процитировал Тургенева, назвавшего «горячую любовь Толстого к угнетенным» «истерической». Сам Нордау считал писателя, по меньшей мере, «мечтателем» и отнес к категории «эготистов» или «эгоманьяков». Сам феномен ухода от реальности в бесплодные фантазии он окрестил «толстоизмом»¹².

В России также нашлись психиатры, готовые предоставить свои экспертизные услуги в распоряжение критиков и подкрепить их мнение о Толстом с помощью авторитета науки. Как и в случае с Гоголем и Достоевским, свои диагнозы они ставили заочно. Ассистент психиатрической клиники Московского университета Н.Е. Осипов написал свою статью о Толстом, когда писателя уже не было в живых. Он в очередной раз воспроизвел клише о «раздвоенности»: «в блестящем писателе и психологе» он увидел «гений разрушения». Свои заключения психиатр основывал на анализе произведений Толстого «Моя исповедь» и незаконченной повести «Записки сумасшедшего».

Осипов принял повесть за буквальное описание якобы посетившей Толстого душевной болезни и «диагностировал» ее как обсессивный невроз. Обширные цитаты из «Записок сумасшедшего» психиатр сопровождал комментарием так, что получился своего рода диалог, в котором, однако же, последнее слово принадлежит ему самому. Вот главный герой и нарратор находится на освидетельствовании в губернском правлении: «Они спорили и решили, что я не сумасшедший… Я всеми силами держался, чтобы не высказаться. Я не высказался потому, что боюсь сумасшедшего дома, — боюсь, что там мне помешают делать мое сумасшедшее дело». Осипов комментирует: «непреодолимость навязчивых влечений при полном критическом отношении к ним»: хотя герой сознает, что он «сошел с ума», он тем не менее продолжает свое «безумное дело». «До 35-ти лет, — рассказывает герой, — я жил, как все, и ничего за мною заметно не было». Затем он поехал в отдаленную губернию, чтобы купить имение. Дорогой он задремал, но вдруг проснулся:

мне стало чего-то страшно. И, как это часто бывает, проснулся испуганный, оживленный — кажется, никогда не заснешь. «Зачем я еду? Куда я еду?» — пришло мне вдруг в голову. Не то, чтобы не нравилась мысль купить дешево именье, но вдруг представилось, что мне не нужно ни зачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мне стало жутко. <…>

«Да что это за глупость, — сказал я себе. — Чего я тоскую, чего боюсь?»

— Меня, неслышно отвечал голос смерти. — Я тут.

Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она — вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал.

«Опять характерное явление при навязчивых страхах, — комментирует Осипов, — предмет страха в реальной форме далеко не возбуждает того ужаса, который настигает больного при мысли об этом предмете»¹³.

Герой затем рассказывает о том, как он начал читать Святое Писание и ходить в церковь. Следующий «приступ» случился с ним в тот момент, когда он опять поехал по делам покупки имения:

Я приехал домой, и когда стал рассказывать жене о выгодах имения, вдруг устыдился. Мне мерзко стало. Я сказал, что не могу купить этого имения, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе других. Я сказал это, и вдруг меня просветила истина того, что я сказал, главное, истина того, что мужики так же хотят жить, как мы, что они — люди, братья, сыны Отца, как сказано в Евангелии. Вдруг как что-то давно щемившее оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно.

Это было начало моего сумасшествия. Но полное сумасшествие мое началось еще позднее, через месяц после этого.

«Действительно, — замечает Осипов, — здесь еще нет ничего психозного». «Бредовая идея» возникает, когда герой повести после пережитого кризиса начинает видеть мир новыми глазами. Он выходит из церкви, рядом стоят нищие: «И мне вдруг стало ясно, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть, — что этого нет: а нет этого, то нет и смерти и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания. И я не боюсь уже ничего». «Здесь типичный истерический бред, — комментирует Осипов. — Больной видит не то, что есть, а то, что ему хочется — Wunschdelirium». Психиатр возражает тем читателям Толстого, которые видят в «Записках сумасшедшего» — записки ищущего: по его собственному мнению, что-то должно быть не в порядке с человеком, который игнорирует реальность¹⁴.

Осипов одним из первых русских психиатров обратился к психоанализу и потому смотрел на Толстого сквозь фрейдовские очки. Он оправдывал свой подход тем, что он «опытнее

Толстого» в нескольких отношениях: во-первых, знал жизнь писателя на всем ее протяжении — также и то, что произошло после его кончины, во-вторых, был психиатром и — самое, пожалуй, важное — владел психоанализом. Тем не менее «диагноз», который он поставил Толстому, был недалек от приговора Нордау: вместо игнорирования реальности и «эготизма», Осипов писал об «истерическом неврозе». Конфликт Толстого с обществом, его «мощь разрушения» психиатр объяснял на основе предполагаемых детских конфликтов и неврозов. В повести «Детство» Николенька переворачивает стол, на котором размещалась принадлежавшая брату коллекция редкостей. Психиатр из этого заключает, что тяга к разрушению свойственна Толстому с детства. Кроме того, он находит у писателя целое собрание невротических симптомов. Толстой «временами любит, временами ненавидит себя», страдает от навязчивой мысли о собственной непривлекательности, «жаждет и не может любить людей» — в этом Осипов видит «ненормально повышенный нарциссизм амбивалентного характера», «патологическую застенчивость», «вытесненную, подавленную сексуальность [и ее] изживание в аутосадистических актах», «навязчивую мысль о… смерти, постоянный душевный разлад»¹⁵. Как и Нордау, который писал о феномене «толстоизма», Осипов выделил особый «толстовский синдром» — «меланхолическое состояние с самообвинительными и саморазрушительными тенденциями на основе навязчивых идей о своей непривлекательности и страха смерти». Такой «толстовский синдром» психиатр, по его словам, наблюдал у двух своих больных¹⁶.

Переведенная на язык психиатрии мысль Михайловского о душевном конфликте Толстого стала сомнительной даже для тех, кто готов был согласиться с мнением критика. Читателям казалось, что психиатрический диагноз принижает хотя и запутавшегося, но честно ищущего истину писателя. Хотя Осипов смог опубликовать свои статьи о писателях в специальных медицинских изданиях, он столкнулся с возражениями редактора литературного журнала, считавшего, что широкой публике это не интересно¹⁷. Даже его коллега, психоаналитик М.В. Вульф (1878–1971), соглашаясь, что у Толстого проявлялись «невротические симптомы», писал: «Я бы склонен был видеть в этих симптомах не признаки болезни, а только Begleiterscheinungen [сопутствующие обстоятельства] тех тяжелых душевных кризисов, которые он переживал. Для гениев, по-моему, должна быть особая мера… Его конфликты — особого разряда, лежат в другой плоскости, являются результатом не неудавшегося приспособления к действительности, а невозможности для его “Я”, для всей его личности примириться с действительностью»¹⁸. Возможно, Осипов сам чувствовал односторонность своего анализа и не был уверен в диагнозе, колеблясь между неврозом боязни и неврозом навязчивых состояний. Создается впечатление, что философия Толстого интересовала его больше, чем патология.

Идеальный врач

В «Войне и мире» Толстой высмеивает лечение, которое доктора назначили Наташе Ростовой, заболевшей после разрыва помолвки:

Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по-французски, по-немецки и по-латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что дело их жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за это они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни¹⁹.

Толстой питал глубокое недоверие не только к врачам, но и ко всем специалистам, продающим свои знания эксперта за деньги. Это не было только презрением аристократа к наемному труду. Философы Просвещения, на которых воспитывался Толстой, — прежде всего Ж.-Ж. Руссо — предупреждали против излишней специализации и узости образования. «Односторонность — причина человеческих несчастий», — писал в дневнике восемнадцатилетний Толстой. Хотя он заметил в себе «страсть к науке», но поклялся, что никогда не отдастся ей целиком, поскольку это значило бы разрушить чувство. У него было вполне определенное представление о том, что нужно знать человеку благородного происхождения, вроде него самого, и он планировал изучить практическую и частично теоретическую медицину, сельское хозяйство и некоторые естественные науки, — но лишь в той степени, какая необходима, чтобы хорошо управлять имением²⁰. Как человек богатый и знатный, он не помышлял о карьере ученого и оставил университет после второго курса — отчасти потому, что его аристократический гонор страдал от процедуры экзаменов, отчасти потому, что рано понял: ответы на кардинальные вопросы — зачем я живу, какой смысл имеет мое существование, — невозможно получить на лекциях.

Хорошее домашнее образование, полученное Толстым, и постоянное самообразование стали прививкой от слепой веры в научный прогресс, которой грешили его современники, в том числе нигилисты. Для прогрессивной молодежи 1850—1860-х годов естественные науки стали образцом критического мышления, а Герберт Спенсер, Огюст Конт и Чарльз Дарвин заняли место пророков. Между «критически мыслящими» людьми и остальной — по большей части, литературной — интеллигенцией пролегла граница. Достоевский окрестил тех, кто слепо верит в научный прогресс, «проклятыми бернарами» — по имени французского физиолога Клода Бернара. Для Толстого «научный, эволюционный фатализм» был «даже хуже, чем религиозный фатализм»²¹. В работе «Так что же нам теперь делать?» (1885) он критиковал позитивизм, «восторжествовавший над обличительными учениями Руссо, Паскаля, Спинозы, Шопенгауэра».

В свою очередь, радикалы обвинили Толстого в обскурантизме и заявили, что его критика в адрес науки играет на руку реакционерам, стремившимся остановить реформы и законсервировать отсталость России. Чернышевский говорил, что у писателя «есть талант, уменье, но он не знает, что нужно писать» и что «надо писать обличительно». Учить Толстого брался любой выпускник университета по факультету естественных наук. Так, А.М. Новиков вспоминает: «Я собрался отнестись к писателю отрицательно за его мистическое направление и хорошенько отчитать его за отрицание наук (я был новоиспеченный кандидат чистой математики)»²². Слова Михайловского о том, что Толстой — «блестящий писатель, но плохой мыслитель», быстро превратились в клише.

Толстой тем не менее думал об этих вопросах больше, чем готовы были признать его оппоненты. Он критиковал философию и науку *— учение Гегеля о разумности существующего, позитивизм Конта, мальтузианство и теорию Спенсера о человечестве как организме — в тех случаях, когда они служили оправданию людской несправедливости. Толстой не отрицал науку, а утверждал, что никакие научные достижения не изменят общественный строй, что в обществе без морали ни наука, ни медицина не могут быть нравственными. В такой ситуации даже созданные с лучшими намерениями социальные институты — такие, как земская медицина, — не могут выполнить своих задач. В обществе без нравственности наука стоит на стороне власти и используется для поддержания статус-кво²³.

Толстой обрушился на медицину в том числе и из-за личного опыта общения с докторами²⁴. Несмотря на крепкое здоровье и недюжинную силу, ему приходилось неоднократно с ними сталкиваться. В юности он провел в больнице несколько недель, позже лечился на водах на Северном Кавказе, был оперирован под хлороформом на Крымской войне. Однако чем больше он прибегал к медицине, тем более критично смотрел на нее, раздражаясь на «глупое философствование и манипуляции», которым подвергали его врачи. В повести «Смерть Ивана Ильича» (1886) врачи сознательно не говорят правду умирающему от рака герою, принимая тот же лицемерный вид, который принимал Иван Ильич, когда служил в суде.

Однако после долгой и серьезной болезни Толстого было решено пригласить в дом постоянного доктора. Несколько медиков пробовались на эту должность (которая также включала обязанности врача для крестьян Ясной Поляны), но не удержались на этом месте. В 1904 году словак Душан Маковицкий (1866–1921) был нанят и стал незаменимым в доме, не столько как врач, сколько секретарь и помощник в литературных делах. Мягкий и скромный по натуре, он не мог выносить никакого конфликта или ссоры. Толстой называл его «святым Душа-ном»²⁵. Он завоевал полное доверие писателя и сопровождал в его последнем путешествии — бегстве из Ясной Поляны.

Писатель явно предпочитал смиренного «святого» доктора амбициозным светилам. Не случайно идеалом политического деятеля у Толстого был человек, похожий на мудрого врача. В «Войне и мире» Толстой противопоставил Кутузова, человека «природного ума и мудрости», узколобым генералам, которые не видели дальше своих теорий. Успех Кутузова в войне с Наполеоном Толстой приписал его «простым инстинктам», благодаря которым тот игнорировал советы так называемых экспертов²⁶. Князь Андрей в «Войне и мире» говорит о Кутузове: «У него ничего не будет своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, — он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли — это неизбежный ход событий»²⁷.

Защитить медицину от убийственной критики Толстого попытался Осипов в статье, которую написал к столетию писателя. Открывалась она повторением клише о том, что Толстой — блестящий писатель, но плохой мыслитель: «обладая гениальной художественной перевоплощаемостью, JI.H. нелегко понимал чужую мысль, т. е. не обладал достаточной “интеллектуальной перевоплощаемостью”». Осипов различал «толстовство — мощь разрушения — и толстовщину — немощь созидания», утверждая, что Толстой не может создать ничего нового на руинах, которые остаются после его критики. Писатель, считал Осипов, требовал от науки невозможного — «все или ничего» — и, не получив желаемого, отверг ее полностью. Он не понял, что врачу приходится идти на компромиссы и из двух зол — болезни и ее лечения — выбирать меньшее. Поэтому врач берет от научной медицины то, что она может дать и что ему может пригодиться, не полагаясь, однако, на науку целиком. Врач, пишет Осипов, «должен быть двуликим. Одно лицо его — лицо вра-ча-лекаря — должно быть обращено к больному с целью оказать последнему посильную помощь. Другое лицо врача есть лицо научного исследователя, подчиняющегося всем требованиям и принципам чистой науки»²⁸.

Тем не менее Осипов разделял с Толстым неприятие односторонности и узколобости и был рад найти у писателя то, что считал портретом идеального врача. Подобно Кутузову, человеку «природного ума и мудрости», идеальный врач больше полагается на свою интуицию и философию жизни, чем на ка-кую-либо готовую теорию. Осипов представлял идеального врача прежде всего целителем, а не ученым-исследователем. Такой врач неизбежно эклектичен в своих взглядах, потому что ему необходимо, заботясь о нуждах пациентов, воздерживаться от односторонних подходов. Если Толстой считал, что такой врач — недостижимый идеал, то Осипов заявил, что он существует — и это земский врач. Толстой, по мнению Осипова, «прошел мимо возникшего на его глазах типа русского земского врача и вообще прошел мимо земской медицины и земского дела. <…> Земские врачи создали совершенно исключительную как по плану своего построения, так и фактическому оказанию врачебной помощи населению медицинскую организацию»²⁹.

Осипов знал об этом не понаслышке — его отец, Евграф Алексеевич Осипов (1841–1904), был видным деятелем земской медицины и одним из создателей Общества русских врачей в память Н.И. Пирогова (Пироговское общество, основано в 1883 году). В медицину Николай пошел по стопам отца. Репутация Евграфа Алексеевича была настолько высока, что его сыну случалось «жить за счет отцовского капитала» — например, сдавая экзамен в Московском университете. Николаю, как выпускнику иностранного университета, нужно было получить диплом российского образца. Узнав, что он сын Евграфа Осипова, экзаменаторы больше не задали ему ни одного вопроса³⁰.

Земские врачи 1870— 1880-х годов создавали то, что называется этосом профессии, и память об этом периоде сохранялась еще четверть века спустя. Земские врачи работали над открытием в провинции новых больниц и расширением существующих, а в качестве участковых врачей им приходилось обслуживать огромные территории. Часто вступая в конфликт с властями, от которых они добивались финансирования, врачи превратились в одну из наиболее политизированных групп российской интеллигенции. Но хотя земские врачи и разделяли идеи служения народу, далеко не все из них были народниками. Большинство чувствовало себя профессионалами, членами высокообразованной научно-технической элиты. Однако в политизированной атмосфере конца века оставаться «над схваткой» было трудно. Даже безобидные брошюры вроде «Медицинской помощи крестьянам» содержали призывы заменить капитализм обществом «санитарного типа», в котором «будут ликвидированы» бедность и неравенство³¹.

В молодости Евграф Осипов также имел контакты с радикалами, а его брат В.А. Осипов гимназистом проходил по «Делу 193-х». Евграф Осипов был знаком с Софьей Перовской, которая одно время жила в его доме в Ставрополе и в разговорах с хозяином нападала на его либерализм «малых дел» и намерение ограничиться земской работой. Это было еще до ее вступления в «Народную волю» и участия в подготовке цареубийства в 1881 году³². Тем не менее, работая в земстве, Евграфу Осипову удалось многого достичь. Вместе с несколькими единомышленниками-врачами он инспектировал санитарное состояние фабрик и заводов в Московской губернии. Его отчеты свидетельствовали о возмутительных условиях и отсутствии какой-либо гигиены на тысячах предприятий. Не в силах исправить положение, земские врачи приходили к мысли о необходимости политических реформ. Они склонялись к мнению Толстого: наука и медицина сами по себе бессильны в решении социальных проблем. В годы первой русской революции медицинские союзы принимали на своих собраниях резолюции с требованием отставки правительства как важнейшего условия для решения проблем здравоохранения. Можно только предполагать, что Евграф Осипов, скорее всего, присоединился бы к своим радикальным коллегам.

В отличие от отца, Николай Осипов никогда не служил в земстве. По собственному признанию, в молодости он политикой не интересовался, «много танцевал и мало работал». В студенческие годы был «белоподкладочником» — щеголял шинелью с бобровым воротником на белой шелковой подкладке и позже в своих политических симпатиях не заходил левее «октябристов» — партии крупных землевладельцев и буржуазии. Окончив гимназию с золотой медалью, он без труда поступил в Московский университет. Однако в 1899 году Осипов оказался замешан в студенческую забастовку, которая, начавшись в Петербурге, докатилась до Москвы. Без его ведома (на митинге он не был) однокурсники избрали Осипова в забастовочный комитет. Он был арестован и провел в тюрьме несколько дней. Выйдя с «волчьим билетом», он потерял возможность продолжать образование в России и уехал учиться за границу — в университеты Бонна, Берна, Цюриха и Базеля. В Швейцарии его опекал друг и соратник отца по санитарной инспекции Фридрих — или Федор Федорович, как его называли в России — Эрисман. Женатый на русской, — Надежде Сусловой, первой в мире женщине, получившей степень доктора медицины, Эрисман приехал с ней в Россию и стал здесь одним из основателей социальной гигиены. Покидая Россию не по своей воле, Эрисман написал обращение к «молодым друзьям» — студентам-медикам, призывая остерегаться «червя меркантилизма» и держать «высоко знамя альтруизма, знамя любви к науке и к ближнему»³³. Посылая сына к такому наставнику, Евграф Осипов мог быть спокоен.

Получив в 1903 году в Базельском университете степень доктора медицины, Осипов вернулся в Россию и поступил прозектором, или лаборантом, на кафедру гистологии Московского университета. Профессор этой кафедры В.П. Карпов был сторонником витализма, автором философского труда «Основные черты органического понимания природы» (1913). Он стал для Осипова учителем и другом, развивал склонность молодого медика к философствованию. Под влиянием Карпова Осипов начал писать «Органическую философию природы», работу над которой продолжал всю жизнь.

Начав свою карьеру как исследователь, он хотел заниматься и врачебной практикой, в том числе и потому, что после смерти отца требовалось зарабатывать на жизнь. По российским законам, выпускникам иностранных университетов для поступления на государственную службу необходимо было получить дипломы российского образца. Однако во время войны с Японией в 1904–1905 годах для врачей было сделано исключение: взамен тех, кто был послан на фронт, на должность временно зачисляли и выпускников западных вузов. В 1904 году Н.Н. Баженов возглавил Преображенскую больницу и пригласил туда Осипова, с чьим отцом он был хорошо знаком. Здесь Николай получил первый опыт психиатрии и стал подумывать о том, чтобы полностью посвятить себя практической медицине. На его выбор оказала влияние и болезнь матери, которая лечилась от «истеро-ипохондрии» у докторов Парижа, Берлина, Петербурга и Москвы³⁴.

После окончания войны медицинский департамент возобновил свое требование отечественного диплома, и Осипову пришлось оставить Преображенскую больницу. Баженов пригласил его ординатором в свою частную клинику, а также рекомендовал В.П. Сербскому, директору Психиатрической клиники Московского университета. В начале своей карьеры Сербский работал в земской психиатрической больнице, а в 1901 году, после смерти профессора психиатрии С.С. Корсакова, принял заведование клиникой. Либерал по своим убеждениям, во время событий 1905 года Сербский не остался в стороне. Он не допустил обыска в клинике во время полицейских облав в больницах и выступил с протестом против действий властей, когда в тюрьме покончил с собой политический заключенный — его бывший пациент³⁵.

Но младший персонал клиники был еще радикальнее своего заведующего и решил устроить революцию в стенах собственного заведения. Младшие врачи потребовали «демократизировать» клинику и ввести «коллегиальное управление» с участием санитаров и технических работников. Сербский активно протестовал, заявив, что это приведет к некомпетентному руководству и в конечном счете разрушению клиники. Сторонникам «демократизации» пришлось уйти, и в опустевшей клинике Осипову легко было получить место ассистента — заместителя главного врача.

Этот конфликт имел и научную подоплеку³⁶. Сербский был убежденным сторонником традиционного симптоматологичес-кого подхода в психиатрии, а младшие врачи клиники — А.Н. Бернштейн (1870–1922), С.А. Суханов (1867–1916) и П.Б. Ганнушкин (1875–1933) — столь же убежденными последователями нового направления, предложенного немецким психиатром Эмилем Крепелином. Свой подход Крепелин назвал нозологическим: в нем болезни различались и классифицировались не по симптомам, а на основе их причин, течения и исхода. Крепелин пересмотрел существующие классификации и, в частности, ввел новую категорию — раннее слабоумие, dementia ргаесох, — с чем Сербский особенно не соглашался.

Этот конфликт усилил разделение российских психиатров на крепелинистов и тех, кто по-прежнему придерживался традиционного подхода, сформировавшегося во французской психиатрии. Покинувшие клинику крепелинисты сплотились вокруг журнала «Современная психиатрия», который издавал Ганнушкин со своими единомышленниками. В то время как крепелинисты искали «психологических формул» душевных болезней, франко-ориентированных врачей больше интересовали новые подходы к лечению — в том числе психотерапия. Осипов при поддержке Сербского открыл в клинике амбулаторию для приходящих клиентов, в которой практиковал с помощью психотерапии. За пять лет, до того момента, когда Осипову пришлось оставить клинику, он принял здесь сотни пациентов-«невротиков»³⁷.

Конфликт с крепелинистами, с одной стороны, помог карьерному росту Осипова, а с другой — осложнил его отношения с коллегами. Осипов даже опасался, что его научный доклад на 10-м Пироговском съезде в 1906 году будет освистан более радикальными коллегами. Однако пребывание и его самого, и Сербского в медицинском истеблишменте не стало продолжительным. В 1911 году министр образования JI.A. Кас-со, в ответ на студенческую забастовку, приказал исключить из университета несколько сот студентов. Многие профессора, включая Сербского, объявили, что, если ректор подчинится приказу, они подадут в отставку. По воспоминаниям Осипова, остановив его в коридоре клиники, Сербский сказал: «Ну, вотс! Передаю вам клинику. Я больше не приду». Однако Осипов, как и почта все другие доктора клиники, также подал в отставку — созданный земскими врачами этос еще не был забыт³⁸.

Чем дальше в прошлое уходил феномен земской медицины, тем большую ценность он получал в глазах молодого поколения. Но и вокруг других врачей, организовывавших психиатрическую помощь не только в земствах, складывалась особая аура. В особенности это относилось к Корсакову, чья ранняя смерть в 1900 году погрузила всех в траур. Осипов был членом мемориального комитета и тем самым участвовал в создании легенды о «героическом» периоде институционализации российской психиатрии. Он отдал должное не только Корсакову, но и его ученикам Баженову и Сербскому: «Блестяще образованный, исключительно остроумный, светский человек [Баженов], тем не менее, едет в провинцию и становится одним из первых, психиатров-отцов, психиатров-героев». Так же поступает и Сербский. Осипову было особенно дорого воспоминание, объединявшее его учителя психиатрии Сербского и учителя жизни Льва Толстого: психиатр откликнулся на смерть писателя лекцией о нем и поехал на похороны в Ясную Поляну с венком от клиники³⁹.

Осипов унаследовал у поколения «отцов» скорее их этику, чем сциентизм. В психиатрии его привлекала прежде всего ее философская сторона — «неразгаданность проблемы души и проблемы человека вообще»⁴⁰. От гистологии он через психиатрию сдвинулся к изучению неврозов и личности. Коллеги смотрели на Осипова как на одного из наиболее философски ориентированных врачей, любящего порассуждать о вопросах теории познания и психологического исследования. Особенно близки оказались ему взгляды неокантианцев — Вильгельма Дильтея, Вильгельма Виндельбандта и Генриха Риккерта. В 1884 году, когда естественно-научная психология была на подъеме, а лаборатория Вильгельма Вундта в Лейпциге стала местом паломничества исследователей со всего мира, Дильтей в Берлине произнес инаугурационную речь на тему «Идея описательной и аналитической психологии». Критикуя экспериментальную психологию за подражание естественным наукам и сведение психики к физиологическим процессам, он проводил фундаментальное различие между естественными науками, Naturwissenschaften, и науками о человеческом духе — Geisteswissenschaften. Объекты последних — значения, ценности, чувства и их системы, — по мнению Дильтея, кардинально отличаются от объектов естественных наук и требуют иных методов изучения. В отличие от обобщающего подхода естественных наук, науки о человеке пользовались главным образом индивидуализурующим методом. По словам Риккерта, «взятая в отношении общего, реальность становится природой, взятая в отношении индивидуального, она становится историей»⁴¹. История и другие индивидуализирующие — идеографические — дисциплины ставили в центр внимания то, что наиболее важно для человеческой идентичности, — цель, ценность, смысл.

На рубеже XIX и XX веков популярность неокантианства среди молодых идеалистически настроенных русских, многие из которых учились в университетах Германии, можно было сравнить только с популярностью марксизма. Идеи Geisteswissenschaften стали программой действия для самых разных дисциплин, включая психологию и психиатрию. Осипов провел год в Берлине, где профессорствовал Дильтей, и в Цюрихе, где преподавал Виндельбандт. Особенно близкой ему оказалась мысль неокантианцев о том, что для человека характерно стремление к истолковывающему пониманию, к созданию такого мироощущения, в котором представление о реальности соединено с ее оценкой. К размышлениям о природе психиатрического и, шире, медицинского знания Осипова подтолкнуло деление наук на номотетические и идеографические — пользующие генерализующим, обобщающим, и индивидуализирующим подходом. Первое заседание кружка «Малые пятницы», который Сербский и его коллеги основали после ухода из Московского университета, начал Осипов. Он докладывал «О логике и методологии психиатрии». В сообщении, бывшем, по его собственным словам, «парафразой учения Риккерта», он доказывал, что психиатрия, хотя и основана на естествознании, является клинической дисциплиной. Психиатр должен подходить к пациенту как к индивидуальности и искать то, что для него значимо, в чем состоят его главные ценности⁴².

Согласно Риккерту, окончательным результатом в идеографических науках — тех, которые не ищут общих законов, а занимаются изучением индивидуальных случаев, — является понятие «исторического индивида». Вслед за ним Осипов говорил о понятии «психиатрического индивида», которое врач строит, когда пишет «историю болезни» пациента, основываясь на клинических наблюдениях и анамнезе. Он утверждал, что медицина находится посередине между естественными — номотети-ческими — науками и науками о духе. С одной стороны, она основана на систематических анатомических, физиологических, гистологических и прочих научных исследованиях и потому предполагает обобщение. С другой стороны, практическая медицина имеет дело с индивидуальными случаями. Осипов писал о «двойном лице» медицины — одном, обращенном к науке, и другом — к пациенту. Кроме умения обобщать врач должен быть способен применить эти знания в каждом индивидуальном случае. Он должен обладать «двойной личностью» — ученого и целителя⁴³.

Как мудрый политик у Толстого, мудрый врач ясно видит «неотвратимый ход событий», умеет ему подчиниться и вмешивается лишь изредка, хорошо продумывая свое вмешательство. Лучшее, что он может сделать, — это осознать границы возможностей современной науки и медицины, положиться на «простейшую работу жизни» и попытаться развить ее в правильном направлении. Осипов вспомнил восточную притчу, в которой раб мастерит лампу, не обладая никаким теоретическим знанием о том, что такое свет. Врач также не обладает полным знанием об организме и тем не менее способен помочь больному⁴⁴. Больше, чем на научные знания, врачу приходится рассчитывать на свой опыт и кругозор. «Лечит не медицина, а врач», — повторял Осипов латинское изречение — и делает он это с помощью понимания человеческой психологии и природы болезни, в конечном счете с помощью своей личности. В прочитанной в конце жизни лекции о неврастении Осипов замечал со смирением толстовского врача: «Сколько неврастеников мне удалось вылечить? Отвечу: ни одного. Medicus curat, natura sanat…»⁴⁵

Нервные клиники и санатории: пространство психотерапии

Душевная болезнь живо интересовала Толстого. Он придумывал для своих детей истории о сумасшедших, — например, сказку о человеке, воображавшем, что он сделан из стекла. В Ясной Поляне, как вспоминает дочь Толстого, давали приют «стран-неньким»: карлику, спившемуся монаху, нищенке, которая ходила в мужской одежде и думала, что у нее внутри растет береза. Сад московской усадьбы Толстых в Хамовниках граничил с территорией психиатрической клиники Московского университета. Больные через ограду протягивали гуляющим в саду детям Толстого цветы, и, когда никто не видел, дети разговаривали с ними. Толстой был знаком с заведующим клиникой С.С. Корсаковым и иногда беседовал с ним о психиатрии. «Однажды вечером, — рассказывает дочь Толстого Татьяна, — Корсаков пригласил нас на представление, где актерами и зрителями были сами больные. Спектакль прошел с успехом. Во время антракта несколько человек подошли к моему отцу и заговорили с ним. Вдруг мы увидели бегущего к нам больного с черной бородой и сияющими за стеклами очков глазами. Это был один из наших друзей. — Ах, Лев Николаевич! — воскликнул он весело. — Как я рад вас видеть! Итак, вы тоже здесь! С каких пор вы с нами? — Узнав, что отец здесь не постоянный обитатель, а только гость, он был разочарован»⁴⁶.

Несмотря на довольно близкое знакомство с психиатрией и даже начитанность в психиатрической литературе, отношение к ней Толстого было таким же критическим, как и к медицине вообще. В его рассказах о сумасшедших «основой их болезни служит неразумная мысль». «У душевнобольных иначе и не бывает, — комментирует сын Толстого. — Но большинство человечества тоже неразумно мыслит; поэтому отец считал большинство людей, которых принято считать здоровыми — душевнобольными». Толстой в конце жизни предпринял осмотр местных больниц и после этого писал, что «видел учреждения, устроенные душевнобольными одной общей, повальной формы сумасшествия, для больных разнообразными, не подходящими под общую повальную форму, формами сумасшествия»⁴⁷. Однажды он выступил в поддержку автора анонимной статьи, в которой описывался случай помещения здорового человека в психиатрическую больницу. После выхода статьи, однако, обнаружилось, что автор был пациентом психиатрической больницы, где его безрезультатно лечили от паранойи. Оскорбленный врач в ответ писал: «Ясно, что можно быть гениальным писателем и ничего не понимать в психиатрии»⁴⁸. Но и после этого инцидента взгляды Толстого остались неколебимы. Он назвал психиатрию «комической», «воображаемой наукой» и высмеивал классификации душевных болезней за их неопределенность. По-видимому, под влиянием толстовского учения один из московских психиатров закрыл свою клинику, «опростился» и уехал в свое имение, стал хозяйствовать, заниматься пчеловодством и столярным ремеслом⁴⁹.

В отличие от негативного отношения к больничной психиатрии, Толстой, похоже, ничего не имел против «нервных» санаториев и даже сам после попытки его жены уйти из дома удалился в «санитарную колонию Ограновича»⁵⁰. Санатории и клиники для невротиков по своему устройству, размерам, образу жизни и лечению отличались от традиционных больниц. Огромные, иногда рассчитанные на несколько тысяч пациентов общественные заведения для душевнобольных напоминали скорее места заключения, чем лечебные заведения. Они были государством в государстве: жизнь и пациентов, и врачей была в них строго регламентирована и устроена по жесткому иерархическому принципу. Мишель Фуко дал яркое описание таких больниц: их главные врачи походили на феодалов, окруженные пациентами, как слугами. Пациенты часто помещались в приюты насильно, по требованию семьи или властей, и были совершенно бесправны. Даже частные лечебницы для душевнобольных служили в основном интересам семьи, которая хотела избавиться от «неудобного» по тем или иным причинам родственника. И все же частные лечебницы были несравнимо менее пугающими, чем наводившие ужас «желтые дома» (они назывались так по цвету, в который обычно красились стены казенных больниц)⁵¹.

В России первая частная лечебница для душевнобольных была основана в 1830 году, когда доктору медицины и хирургии Ф.И. Герцогу после двух лет хождения по инстанциям удалось получить на это разрешение. В 1831 году в лечебнице находилось восемь человек: шесть мужчин и две женщины⁵². В частных лечебницах один служитель приходился на одного-двух больных, медсестра — на 4–7 больных, врач наблюдал 10–14 пациентов, а в палате находилось не более двух человек. Это делало ненужным наказания и меры стеснения — цепи, смирительные рубахи, хотя в общественных больницах они применялись еще долгие годы⁵³. В правилах предписывалось «с призреваемыми вообще обходиться возможно более кротко», а для развлечения «доставлять им приличные занятия». Московская публика вообще имела обыкновение приходить в дома умалишенных поглазеть на больных, но в частной лечебнице такие посещения не дозволялись.

Наследники Герцога — В.Ф. Саблер (он заведовал лечебницей сорок лет, вплоть до своей смерти в 1871 году), Корсаков, Сербский и Баженов — сняли решетки с окон и перестали запирать палаты на ключ. Так называемая система нестеснения не только дала больше свободы и комфорта пациентам, но и создала лучшие условия для клинических наблюдений. Корсаков заметил: если условия психиатрической больницы унифицируют пациентов и тем самым способствуют обобщению, то более разнообразные условия содержания в частных клиниках дают возможность наблюдать случаи, которые без этого могли бы остаться незамеченными. Не случайно клиника Герцога была первым психиатрическим заведением, в котором появились «скорбные листы» — истории болезни пациентов.

В 1886 году в Москве было уже семь частных лечебниц с более чем 170 местами для пациентов, а всего в России насчитывалось 13 лечебниц с 400 койками — что, конечно, было лишь малой долей от общего числа призреваемых в домах умалишенных, примерно 6–7 %. К 1907 году в Москве было открыто 17 новых частных заведений для нервно- и душевнобольных и алкоголиков, рассчитанных на более чем 300 пациентов, а в следующее десятилетие (с 1907 по 1917-й) — еще 18 лечебниц и санаториев на более чем 350 мест. В 1911 году из 266 специа-листов-психиатров примерно одна треть работала в лечебницах (44 врача) или была занята частной практикой (37 врачей). Большинство (27 и 34 соответственно) работали в Москве, наиболее богатой потенциальными клиентами⁵⁴. Николай Осипов свою карьеру психиатра также начал в лечебнице Герцога, куда его пригласил Баженов в 1906 году. Проработав там год, он перешел в другую частную клинику, но вернулся в 1910 году, а с началом войны, когда Баженов и другие старшие врачи покинули клинику для фронта, стал ее заведующим⁵⁵.

Расцвет частных лечебниц требовал идейной разработки этого нового для русской психиатрии дела. В 1886 году Корсаков сделал доклад об устройстве частных лечебниц в кружке невропатологов и психиатров при университетской клинике. Он говорил о том, что эти учреждения отличаются от общественных больниц не только и не столько большим комфортом и лучшим уходом за больными, но и «особым строем, который почти невозможен в общественных заведениях и который может иметь благоприятное действие на душевнобольных». Он имел в виду «семейный» характер лечебницы, имеющий многие преимущества. Подобно тому как в семье «мелкие заботы и мысли одного члена о другом… дают душе содержание и не дают чувствовать душевной пустоты», семейный характер отношений в лечебнице способен лучше заполнить время больного и поддержать «здоровые свойства его души».

Для того чтобы в лечебнице существовало подобие семейных отношений, утверждал Корсаков, необходимо присутствие женщины. Женщина составляет «центр этого общежития», оказывая больному мелкие услуги, которые так сближают с человеком и на которые у врача, как правило, нет времени. Объединяющую роль женщины Корсаков, видимо, открыл на собственном опыте: в лечебнице Герцога эту роль играла владелица клиники М.Ф. Беккер. Она пережила Корсакова, став советницей и товарищем и для его преемника Сербского⁵⁶. С «бабушкой русской психиатрии», как называли ее в среде московских врачей, охотно общались психиатры следующего поколения, в том числе отошедший от Сербского П.Б. Ганнушкин (известны его письма Марии Федоровне, которые он писал во время своих отлучек из Москвы). Мужчина-врач — глава такой «семьи»; и персонал, и больные смотрят на него как на руководителя, так что «обыкновенно даже небольшое внимание врача ценится больным очень высоко»⁵⁷.

Корсаков рекомендовал устраивать для душевно- и нервнобольных раздельные лечебницы. «Нервными» в то время называли очень разнородную группу — от страдающих так называемыми общими неврозами без органической основы — эпилепсией, истерией, неврастенией — до людей с «расшатанными нервами», переутомленных, раздражительных. Именно в этом широком смысле употреблял термин «нервный» профессор неврологии Московского университета В.К. Рот. Ратуя за открытие санаториев для нервнобольных, он говорил: «Редкий из нас может похвастаться тем, что не страдает или не страдал тем или другим неврозом. Каждый из нас может не нынче-завтра обнаружить ряд неврастенических или истерических симптомов, повышенную впечатлительность, утомляемость, заболеть мигренью, головной болью»⁵⁸.

«Нервной» была названа сама эпоха fin de siecle. Журналисты и психиатры признали неврастению болезнью эпохи, убеждая публику в том, что психика современного человека страдает под напором цивилизации. О соответствии с новой модой даже Гамлет был признан неврастеником⁵⁹. Дух времени играл на руку психиатрам. Согласно действующему в России с начала XIX века законодательству, душевнобольными признавались «безумные» (т. е. больные с младенчества) и «сумасшедшие» (заболевшие в течение жизни), которые представляли опасность для общества и самих себя⁶⁰. За этими рамками оставалось еще много болезней, которые психиатры хотели включить в круг своей компетенции. Категория нервных болезней и позволяла госпитализировать тех, кого в «желтые дома» не принимали.

Еще 1828 году приехавший из Риги врач Ханс-Иоганн JIo-дер открыл в Москве «заведение искусственных минеральных вод», где до 125 пациентов лечились не только водами, но также прогулками, музицированием, чтением и беседой. Москвичи видели пациентов Лодера постоянно праздными, прогуливающимися в саду; с тех пор знакомое всем слово «лодырь» — немного измененное имя владельца заведения — вошло в русский язык. Лечение отдыхом, покоем, беседой — своего рода психотерапия — сначала воспринималось как несерьезное, пустое занятие, но уже несколько десятилетий спустя в Москве в конце XIX века открылось 40 частных психиатрических лечебниц и санаториев⁶¹. В основном они были рассчитаны на состоятельную публику, однако в начале века возникла и идея «народных санаториев», подобных открытому в Германии в 1900 году Haus Schonow, а также другие проекты организации психотерапевтической помощи небогатым людям.

Лечебницы для нервнобольных были созданы по образцу не общественных психиатрических заведений, а частных клиник внутренних болезней, которые продавали свои услуги не семье пациента, а ему самому. В лечебницы для нервнобольных пациенты с психиатрическими диагнозами, как правило, не принимались (исключение допускалось лишь в том случае, если помещение позволяло содержать их отдельно от других больных). Это делалось и для обеспечения оптимального режима, и для привлечения пациентов. Оказавшись более зависимыми от своих пациентов, психиатры конца века строили свои взаимоотношения с больными иначе, чем альенисты. Они придерживались более индивидуального подхода к лечению и не решались стигматизировать своих клиентов, помещая их рядом с психиатрическими больными. Лечебницы и санатории для нервнобольных предоставляли более свободный режим; их целью было «развивать нормальные интересы больного». Руководство ими требовало иных личных и профессиональных качеств, чем руководство лечебницей для душевнобольных⁶². Круг их клиентов был максимально широк: выздоравливающие после душевных заболеваний, «невротики», наркозависимые, пациенты с «нервным переутомлением»⁶³. Рост общего числа частных клиник на рубеже веков и был главным образом связан именно с появлением новых заведений для нервнобольных — санаториев, стационарных лечебниц и амбулаторий для приходящих посетителей.

Один из первых нервных санаториев в России — санаторий «Бережки» — был открыт в 1887 году в Подмосковье доктором А.А. Яковлевым и приват-доцентом Московского университета А.А. Токарским. Примерно в то же время было основано заведение М.Я. Дрознеса в Одессе, в котором к 1891 году уже была накоплена статистика, позволяющая судить об эффективности санаторного лечения⁶⁴. На рубеже веков было открыто еще несколько загородных лечебниц: А.М. Коровина для алкоголиков (1898), М.Ю. Левенштейна для алкоголиков, нервно- и душевнобольных (1901), М.Ю. Лахтина для нервно- и душевнобольных (1904–1905) и др. Затем наступила эра санаториев: «Надеждино» (1905; врач Н.Ф. Пупышев), «Сокольники» (1906; врачи С.Б. Вермель и Н.В. Соловьев), «Всехсвятский» (1908; врачи Н.Е. Осипов, П.Б. Ганнушкин, А.С. Шер и др.), «Подсолнечный» (1912; врачи М.М. Асатиани, И.П. Лобанов, И.Е. Поляков), санаторий для душевнобольных, алкоголиков и наркоманов П.И. Карпова и А.П. Ратнер (1913), санаторий «Крюково» для нервных и переутомленных (около 1912 года) и другие⁶⁵. Война, а затем революция остановили этот всплеск.

Одним из главных целебных эффектов помещения в лечебницу считалось удаление из привычной домашней обстановки. В сочетании с режимом, движением на свежем воздухе, усиленным питанием для истощенных больных и лечебным трудом это давало положительные результаты. Особенно приветствовались санатории за городом, где пациентам был обеспечен здоровый стол, воздушные и солнечные ванны и — толстовское хождение босиком. Из лечебниц изгонялась городская суета и роскошь — потому, что «роскошь вообще принадлежит к ненормальным явлениям жизни», а психиатрия не должна поощрять ненормальное⁶⁶. Широко назначались физиотерапевтические процедуры: электротерапия, ванны, массаж, морские купания (в санатории Дрознеса в Одессе), минеральные воды, лечение кумысом, кефиром и даже виноградным соком⁶⁷. Однако главным терапевтическим средством считалось «психическое воздействие опытного врача». Автор одной из первых программных статей о санаториях, А.А. Яковлев, утверждал, что эффект лечения «будет прямо пропорционален обширности психиатрического опыта врача, его способности завоевать авторитет и симпатии со стороны больных, его таланту в той области психотерапии, которая известна под термином suggestion a la veille [внушение в бодрствующем состоянии, как противоположность гипнозу], и, наконец, степени его знакомства с психической личностью его пациентов»⁶⁸. Поэтому от заведующего санаторием ожидалась высокая степень «интеллигентности», его помощниками также должны быть «интеллигентные люди, обладающие хорошим психическим здоровьем, абсолютной трезвостью, честностью и мягким, терпеливым характером». К отступлениям от этого требования относились с неодобрением — как, например, в заметке, помещенной в одном из выпусков «Психиатрической газеты» за 1916 год, в которой сообщалось: «В последнее время традиция быть владельцу лечебницы врачу или весьма интеллигентному человеку стала нарушаться: появились владелец-фельдшер и даже бывший смотритель полицейского приемного покоя»⁶⁹.

Жизнь в санатории лучше удовлетворяла потребности больного в свободе и самоуважении. «Санатории для нервнобольных, — писал врач С.С. Ступин, — прежде всего, место покоя, физического и психического обновления… Санатории… приближаются по своему общему характеру к светским монастырям»⁷⁰. Но изолированность этих заведений, их «удаленность от мира» служила не только выздоровлению пациентов: она позволяла и врачу искать свой путь, уйти от официальной психиатрии, развивать собственные концепции, включая веру в воздействие собственной личности. Эта черта нервных клиник и санаториев способствовала появлению там новой практики — психотерапии. Так, рациональная терапия была создана Полем Дюбуа в его загородном санатории недалеко от Берна, а суггестивная психотерапия разработана французским психиатром Ипполитом Бернхеймом в его клинике в Нанси. В то время как большие общественные больницы были проводниками медикализации психиатрии, санатории и частные клиники стали тем местом, где быстро развивалась психотерапия.

Очищение души

Свою психотерапию Осипов тоже нашел у Толстого. Новое поколение врачей подыскивало такой профессиональный образ, который отличал бы его от традиционной больничной психиатрии. Возможно, поэтому Осипов и обратился к образу врача-философа, мудреца и целителя — больше, чем профессионала. Мысль о превосходстве природного, неиспорченного и незашоренного ума льстила психотерапевтам. Осипов увидел у Толстого, помимо критики официальной медицины и образа врача-философа, превосходные описания «естественной психотерапии». Так, Наташа Ростова из «Войны и мира» и Китти из «Анны Карениной» лучше врачей понимают, что им нужно для выздоровления. То, что назначали Китти доктора, «представлялось ей такою глупою, даже смешною вещью! Лечение ее представлялось ей столь же смешным, как составление кусков разбитой вазы. Сердце ее было разбито. Что же они хотят лечить ее пилюлями и порошками?»⁷¹. Наташа выздоравливает не благодаря прописанным медикаментам, а вопреки им: «Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых Madame Schloss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать на ее сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться». Все же, несмотря на бесполезность их лечения, врачи облегчили состояние ее и окружающих: «Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная»⁷².

Душевная болезнь, — комментировал эти случаи Осипов, — нуждается в соответствующем лечении — психологическом: «Со своей гениальной прозорливостью великого художника-реалиста Толстой выделяет психоневрозные заболевания у своих героинь и указывает на недостаточное внимание врачей к психогенезу и психотерапии этих заболеваний»⁷³. По мнению Осипова, Наташе и Китти нужен не врач, а, скорее, психолог-консультант. У него самого был по крайней мере один подобный случай: молодая женщина, которой психиатр старшего поколения поставил диагноз «дегенеративный психоз», а Осипов усмотрел гораздо более мягкий — невроз. Страдания пациентки, считал Осипов, были вызваны крахом в личной жизни. Лечение заключалось в серии бесед, в которых Осипов побуждал пациентку к поиску новых жизненных перспектив. В результате она решила стать земской учительницей и поступила на педагогические курсы⁷⁴.

Ближе всего Осипову была так называемая этико-рацио-нальная или нравственная терапия, состоявшая в выслушивании и ободрении пациента и попытке убедить с помощью рациональных аргументов, что его болезнь не имеет органических причин и не опасна. Термин предложил швейцарский врач Поль-Шарль Дюбуа (1848–1918), стремившийся отделить свой подход от популярного тогда лечения гипнозом или внушением. Какое-то время его терапия отождествлялась с «психологическим лечением» в целом. Например, в рекламном объявлении санатория сообщалось, что клиентам будет предоставлен выбор методов лечения — гипноз, внушение, психоанализ и «психотерапия в собственном смысле слова», т. е. рациональная психотерапия Дюбуа⁷⁵. Последний считал, что больной не должен перекладывать ответственность за выздоровление на врача, а бороться со своей болезнью сам и вести достойную жизнь. Когда Осипов посетил Дюбуа в его санатории в Берне в 1910 году, его поразило сходство рациональной терапии с идеями Толстого: «Не бойся болезни, бойся лечения, и лечения не в смысле вредных лекарств, а, главное, лечения в смысле признания себя больным и потому освобожденным от нравственных требований». Те же нравственные требования, которые Толстой предъявлял больному, Дюбуа предъявлял врачу: «Врач не должен говорить неврастенику ничего такого, чего он не мог бы сказать своему больному коллеге и чего он не должен был бы сказать самому себе, если бы сам заболел»⁷⁶.

Кроме рациональной терапии чрезвычайно популярно было лечение гипнозом и внушением. Гипноз, или «внушение в состоянии гипнотического сна», практиковал, например, Ж.-М. Шарко, парижское светило того времени. Он считал, что гипнозу подвержены главным образом больные истерией. В отличие от него, психиатры из французского города Нанси, А.-О. Льебо и Ипполит Бернхейм, считали гипноз явлением не болезненным, а нормальным, которое может быть вызвано у здоровых людей, предпочитая называть его внушением. Именно они стали первыми практиковать лечение «внушением в бодрствующем состоянии» (suggestion a la veille). А их последователи голландские врачи Ван Ээден и Ван Рентергем назвали это «психотерапией».

Дискуссия о природе гипноза и использовании его в лечении разделила психотерапевтов на два лагеря, а появление новых подходов — рациональной терапии Дюбуа и «катартического метода» Иосифа Брейера и Зигмунда Фрейда — подлило масла в огонь. Вместо того чтобы признать рациональную терапию, француз Бернхейм стал упрекать немецкоязычного Дюбуа в том, что тот «аннексировал» психотерапию — как незадолго до этого Германия аннексировала Эльзас⁷⁷. Немногим позже о приоритете в создании катартического метода стали спорить Пьер Жане и Фрейд, теории которых были похожи, в том числе и по названию — «психологический анализ» (analyse psychologiques) у Жане и «психоанализ» у Фрейда. Вскоре с критикой Фрейда выступил Дюбуа; к нему присоединились швейцарский невролог русского происхождения Константин фон Монаков и немецкий специалист по нервным болезням, Германн Оппенхайм. В ответ Фрейд повел сознательную борьбу против гипноза, рациональной терапии и других подходов.

Так на протяжении каких-нибудь двух десятилетий значение термина «психотерапия» резко изменилось: то, что начиналось как единый метод — «лечение духа духом же», — раздробилось на множество психотерапий — конкурирующих между собой путей понимания и лечения психогенных заболеваний. Однако российские врачи, казалось, были далеки от споров о приоритетах. От участия в теоретических дискуссиях их в основном удерживала не провинциальность или географическая удаленность от европейских центров психиатрии. Российские медики были достаточно осведомлены о том, что происходит на Западе, — окончивших курс врачей университеты посылали за границу для усовершенствования, и многие будущие психиатры стажировались у Шарко, Бернхейма, Дюбуа, Блейлера, Фрейда и других западных звезд. Скорее дистанция по отношению к бушевавшим на Западе дискуссиям, своего рода выжидательная позиция были продиктованы потребностями их практики. Стремясь использовать все доступные методы лечения, частнопрактикующие врачи рассматривали разные направления психотерапии не как конкурирующие между собой, а как взаимодополняющие. В.М. Бехтерев «всегда держался того мнения, что во взглядах на различные формы психотерапии не должно быть какой-либо исключительности. Каждый из методов психотерапии имеет свою почву приложения и не может быть признан универсальным». Б.С. Ц)ейденберг с симпатией цитировал слова своего немецкого коллеги Оскара Фогта: «Нельзя превращать гипноз, убеждение, внушение, психоанализ в самостоятельные терапевтические области, это только отдельные способы общего метода лечения — психотерапии»⁷⁸. Осипов обосновывал это тем, что каждая из концепций дополняет другую: психоанализ, например, восполняет недостаток рациональной терапии, которой не хватает анализа. Врач должен сам выбрать для каждого пациента конкретный метод лечения, а не превращаться в приказчика в лавке, предлагающего покупателям свой товар: «гипноз, Дюбуа, Фрейд, Оппен-гейм?»⁷⁹. А детский психиатр О.Б. Фельцман сообщал, что не нашел большой разницы между Дюбуа и Бернхеймом во время визита к каждому из них. Сам он тем не менее предпочитал рациональную терапию на том основании, что она, «по крайней мере, безвредна»⁸⁰.

Как и большинство практиков, Осипов считал, что для успеха лечения важен прежде всего контакт с пациентом, теплые отношения и эмоциональная терапия — вроде той, какая помогла Наташе Ростовой: больная поправилась не от лекарств, а от любовной атмосферы в доме и, главное, открывшейся вдруг возможности снова любить⁸¹. Не беспокоясь о терминологии, Осипов использовал слова «рациональная», «эмоциональная» и «этико-философская терапия» как синонимы. Его критерием было, берет ли та или иная концепция в расчет душу больного, обращается ли к его внутреннему миру и ценностям или же считает пациента пассивным объектом воздействий. Хорошая психотерапия нацелена на побуждение больного к поиску своих ограничений и возможностей, к ясности и честности перед самим собой. Поэтому она, как и учение Толстого, — может быть названа «этико-философской».

Осипов не был единственным, кто заметил связь психотерапии с философией Толстого: по мнению его коллеги Грейден-берга, цель «нравственной психотерапии» — «способствовать духовному возрождению человека, восстановлению самого высокого и драгоценного в нем — его личности»⁸². В духе Толстого, А.И. Яроцкий (1866–1940) противопоставил медикаментозному лечению «аретотерапию», от греческого «арете» — добродетель. В книге «Идеализм как физиологический фактор» он писал о терапевтической ценности идеалов и высоких стремлений, без чего «стерлось бы какое-то ни было различие между медициной и ветеринарией». Не все, однако, приняли такую психотерапию, как не все одобряли ее связь с философией Толстого. Психиатр Н.А. Юрман писал о «необоснованных утверждениях» Дюбуа и Яроцкого, «которые в прививке положи-тельно-альтруистических наклонностей и стремлений видят единоспасительное средство, явно повторяя при этом, только в научных формах, морализирующие проповеди таких противников науки и медицины, как Толстой»⁸³.

В 1911 году, группа психиатров, куда входили Осипов, Фельцман и Н.А. Вырубов (1869–1916), начала издавать журнал «Психотерапия» с целью познакомить российских врачей с новыми методами лечения и работами на эту тему западных коллег. Один из первых номеров журнала открылся статьей «Психотерапевтические взгляды С.С. Корсакова» — не в последнюю очередь затем, чтобы продемонстрировать преемственность новых подходов и лучших гуманистических традиций российской психиатрии. В этой статье, написанной Вырубовым, взгляды Корсакова на лечение душевных болезней сближались с психотерапевтическими концепциями. В вопросе о методах лечения Вырубов вовсе не был склонен изобретать велосипед, предпочитая испытанные временем изоляцию больных от привычной обстановки, особый уклад жизни, а также «дружеские, чуждые официальности отношения между всеми лицами, работающими в санатории, и больными». Упоминал он и современные терапевтические методы — «внушение в бодрствующем и гипнотическом состоянии, метод Брейера и Фрейда, метод Дюбуа и их модификации», — считая, что нежелательно ограничиваться только одним, и критикуя тех, кто это делает, за «педантизм»⁸⁴. Сам Вырубов был далек от методологического пуризма: в санатории «Крюково», где лечились представители интеллектуальной элиты, он готовил «лекарственную смесь» из многих терапевтических методов, включая психоанализ, рациональную терапию и модную тогда антропософию Рудольфа Штайнера⁸⁵.

Тем большим комплиментом Осипову звучит признание его коллеги о том, что он «был терапевтом par excellence, владевшим техникой психоанализа, равно как и техникой внушения, техникой рациональной терапии так же, как и техникой гипноза. И лечил он не психоанализом или гипнозом, а психотерапией во всем ее целом, приспосабливая отдельные методы к личности своих пациентов, — лечил он творчески, в конечном счете, — лечил полнотой и удивительной гармонией своей личности, своим мудрым и нравственным влиянием. Это был истинный врач-целитель»*⁶.

Психоанализ в литературной форме

Однажды Фрейд получил по почте «два объемных журнальных оттиска, в одном из которых строки кириллицы время от времени прерывались именем Freud (а также Freudy и Freuda) в европейском написании, в то время как в другом то же самое было сделано с именем Jung». Это были оттиски статей Осипова — первых в России работ, посвященных психоанализу. Вслед за посылкой к Фрейду явился и сам автор и произвел на отца психоанализа благоприятное впечатление. Фрейд отзывался о нем в письме как о «превосходном человеке», «светлой голове» и «убежденном последователе»⁸⁷.

Когда психоанализ впервые появился в России, он был воспринят в качестве одного из видов «психологического лечения психологических же заболеваний», по выражению Дюбуа. Даже тогда, когда разные школы психотерапии вступили в открытую борьбу, российские терапевты оставались достаточно толерантными. Летом 1910 года, когда Осипов посетил Фрейда в Вене, он также был у Блейлера в Цюрихе и у Дюбуа в Берне. По его мнению, психоанализ и рациональная терапия прекрасно дополняли друг друга как два последовательных этапа лечения: сперва анализ болезни, выяснение ее этиологии, а затем — «перевоспитание» больного⁸⁸. Когда Осипов и Фельцман начали издавать «Психотерапевтическую библиотеку» (1911–1913) — приложение к журналу «Психотерапия» — они прежде всего опубликовали переводы трудов Фрейда «О психоанализе» и Дюбуа «О психотерапии». В выборе работ для перевода и публикации проявилось понимание редакторами целей и средств психотерапии. Третьим выпуском стала книга Я. Марциновс-кого «Nervositat und Weltanschauung» («Нервность и мировоззрение», 1905): мысль автора о враче как «жреце» или «философе», «проповеднике здорового, исцеляющего и дающего силы мировоззрения», оказалась близка издателям⁸⁹.

Но даже при таком широком толковании, как «анализ причин болезни», психоанализ был встречен в России настороженно. Как и у западных коллег, возражения у российских врачей вызывал акцент на сексуальности. Осипову пришлось убеждать коллег, что между призывом к сексуальному освобождению и теорией Фрейда существует большая разница. Он терпеливо разъяснял не слишком внимательным читателям, что Фрейд вовсе не рекомендует coitus в качестве средства от невроза, и защищал психоанализ от обвинения в «пансексуализме» на первом съезде Русского союза психиатров и невропатологов⁹⁰. Сербский, психиатр старой школы, с подозрением относился к психоанализу — хотя психотерапия вообще его интересовала, и он даже перевел с французского книгу о неврозах. Прекрасно зная, как произносится имя Фрейда, Сербский сознательно искажал его, выговаривая раздельно, по слогам, с ударением на последнем слоге: Fre-ud. В таком виде имя немецкого врача напоминало «уды», старинное русское название мужских половых органов. В ответ на это Осипов, желавший выказать симпатию к Фрейду, стал произносить его имя с одной лишней буквой, как Freund — по-немецки друг⁹¹.

Однако Осипова тоже посещали сомнения морального рода по поводу психоанализа: например, он считал, что, если метод свободных ассоциаций попадет в руки следователей, это будет «слишком уже близко к нравственной пытке». Но ему удалось примирить психоанализ с проблемами нравственности благодаря таким, например, цитатам из Фрейда: «Если бы кто-нибудь высказал парадоксальное положение, что нормальный человек не только значительно безнравственнее, чем он думает, но и значительно нравственнее, чем он знает (про себя), то психоанализ, на наблюдениях которого базируется первая половина утверждения, ничего не имел бы и против второй»⁹². В конечном счете у психоанализа и рациональной терапии одна задача — «усиление духовного начала в человека», но справляются они с нею по-разному: рациональная терапия, — пробуждая и укрепляя «духовного человека», психоанализ, — помогая увидеть в себе «животного человека» и бороться с ним. Это было почти цитатой из «Воскресения» Льва Толстого: князь Нехлюдов чувствует необходимость «чистки души», очищения от «животного человека» в себе⁹³. С точки зрения Осипова, оба метода преследуют общую цель — вырастить «духовного человека». Оба адресуются душе человека, его ценностям и нравственному чувству, потому и являются равноправными методами в распоряжении психотерапевта. И Дюбуа и Фрейд — утверждал Осипов — равно следуют призывам «познай самого себя» и «не угашай духа!»⁹⁴.

«Сравнение Freud’oBCKoft научной психологии с художественной психологией Толстого, — пишет Осипов, — показало много совершенно одинаковых усмотрений». Оба автора отвергли грубый материализм официальной медицины, приняли широкий взгляд на человеческую природу и стали анализировать «мелкие штрихи» и «незначительные движения, как имеющие глубокий смысл»⁹⁵. Осипов описал параллели между психологическими прозрениями Толстого и Фрейда в работе, посвященной повести «Детство», которую он считал блестящим исследованием детской психологии. Он называл саму повесть «психоанализом в литературной форме», а ранней версии своей книги дал подзаголовок «Введение в психоанализ. Введение в психотерапию». Он утверждал, что только психоанализ может соперничать с такими великими знатоками психологии, как Толстой, тогда так академическая психология по тонкости анализа уступает литературным интуициям. Как — вопрошал Осипов — можно выразить в терминах «психологических состояний» те, например, чувства, которые испытывает при пробуждении Николенька: «Если мы теперь разрежем на части и эту картинку, мы должны будем нежность, которая выражается лаской, поглаживаниями, поцелуями, восторг, слитное чувство любви к матери и к Богу, легкое, светлое и отрадное чувство души, жалость, готовность самопожертвования, веру, надежду, любовь, любованье отнести к состояниям. Поистине, безотрадное зрелище представляет собой наш класс состояний!» Язык академической психологии для этого слишком абстрактен и общ; концептуализировать переживания лучше удается Фрейду, умело переводящему «непонятные нам симптомы невротиков на понятный язык»⁹⁶. Толстой в литературе и Фрейд в своей области использовали индивидуализирующий метод — единственный подходящий для наук о человеке — идеографических наук. И все же при изучении личности Осипов отдавал предпочтение тому «психоанализу в литературной форме», который нашел в работах Толстого.

Трудно было, пожалуй, найти лучший способ сделать психоанализ приемлемым в России, чем связав его с литературной классикой. Переведенный на язык русской культуры, психоанализ сблизился с этической философией Толстого, но именно это и способствовало его популярности в России. Психоанализ проник в культуру Серебряного века, вошел в теорию и практику психиатрии так, что даже такие психиатры, как Сербский, в конце концов признали его «значительные и иногда поразительные» терапевтические успехи. В 1910 году Московское общество психиатров и невропатологов объявило конкурс на тему: «Психоанализ (Фрейд и другие) при заболеваниях нервной системы». Осипов собирался в нем участвовать⁹⁷.

Психотерапия в эмиграции: ностальгия по любви

С началом Первой мировой войны издание журнала «Психотерапия» прекратилось: все редакторы, за исключением Осипова, ушли в действующую армию. Осипов, потерявший отца, не мог быть призван как единственный сын и поддержка своей матери. Публикация «Психотерапевтической библиотеки» также остановилась на четырнадцатом выпуске — к этому времени кроме работ Фрейда и Дюбуа вышли переводы О. Бумке, JI. Вальдштейна, П. Дюбуа, Я. Марциновского. Благодаря публикации журнала и его приложений была создана русскоязычная терминология по психотерапии. Война приостановила эту работу, как и выход уже подготовленной к публикации книги Осипова о повести Толстого «Детство».

Осипов продолжал читать лекции на Высших женских курсах, работал главным врачом Рукавишниковского приюта для малолетних преступников, консультантом частной клиники Баженова, а также имел собственную клиентуру. Временное правительство, по словам Осипова, «одело его в военный мундир», а большевики для него были «абсолютно неприемлемы»⁹⁸. В 1918 году он покинул Москву и, как тысячи других последовавших за Белой армией, стал пробираться на юг в надежде через Крым добраться до Европы. Но сесть на корабли британского или французского флота Осипову не удалось, и он остался в Константинополе. Он не смог купить визу и билеты для отправки в Европу и вернулся в Россию, чтобы сделать в 1920 году новую попытку эмигрировать.

Третьей волне эмиграции пришлось, пожалуй, тяжелее всего. В книге Г. Федотова с говорящим названием — «Путешествие без сантиментов (Крым, Галлиполи, Стамбул)» — эмигрант, бывший студент-юрист, рассказывает, как беженцы без пищи и воды много дней ждали на кораблях разрешения сойти на турецкий берег. Затем они были отправлены в военные лагеря Белой армии, где половина погибла от недоедания, армейской муштры и болезней. Автору воспоминаний удалось бежать из военных лагерей, но жизнь в лагерях гражданских беженцев была не лучше. Потом в Константинополе он перепробовал всякую работу: был клоуном, гадалкой, посудомойкой, уличным торговцем, работал в прачечной и фотоателье. В конце концов, ему удалось добраться до Праги, где правительство Чехословакии предложило бывшим студентам из России стипендии и возможность закончить образование". Подобно ему, Осипов через Белград и Будапешт попал в 1921 году в Прагу.

Чехословацкое правительство оказало щедрую помощь эмигрантам из России, предложив им жилье и денежные пособия; бывшим университетским профессорам были обещаны пожизненные стипендии. Инициатором так называемой «Русской акции» был тогдашний президент Т.Н. Масарик (1850–1937) — философ по образованию, интересовавшийся русской литературой. Он хорошо знал Россию и дважды посетил Толстого в Ясной Поляне. К Октябрьской революции он относился негативно. Вначале все ожидали, что большевики не удержатся у власти и их режим сменится на более либеральный, при котором России вновь понадобятся специалисты старого образца — прежде всего юристы. С целью их подготовки в Праге был создан Русский юридический факультет. К концу 1924 года финансовая помощь, которую правительство Чехословакии выделило на российских беженцев, превысила сумму расходов по этой статье всех других европейских государств, вместе взятых¹⁰⁰.

Несмотря на поддержку, жизнь эмигрантов в постоянных поисках денег и борьбе с депрессией была не слишком радужной. Беженцы не могли поступать на государственные должности, а найти работу в частном секторе было очень трудно из-за высокой конкуренции. Эмигранты старались сами организовывать рабочие места, открывая свои предприятия, в том числе образовательные заведения. Школы и вузы давали работу профессорам и преподавателям, предоставляя русской молодежи образование и тем самым повышая их шансы на получение места. Русская община имела множество общественных объединений — всего около ста сорока политических, общественных и профессиональных ассоциаций. Самой важной из них, выполнявшей функции посредника между эмигрантами и местной властью, был Союз земских и городских союзов — Зем-гор. Существовали также молодежные, студенческие, женские общества, организации инженеров, врачей, шоферов и других профессий, землячества и религиозные группы.

Практические нужды были не единственным, что побуждало к столь активной деятельности. Другой ее целью стало сохранение собственной идентичности. Многие эмигранты верили, что через какое-то время смогут вернуться на родину и принять участие в восстановлении ее культуры. Спасаясь от ностальгии, они находили в добровольных обществах и культурных ассоциациях смысл их сегодняшней жизни и надежду на будущее. Как когда-то в России, в эмиграции существовали вечерние школы для рабочих, популярные лекции для широкой публики и кружки для любителей литературы. Бывший секретарь Льва Толстого В.Ф. Булгаков основал в Зброславе Русский культурный и исторический музей-архив. По образцу Народного университета Шанявского был создан Русский народный университет; его возглавил бывший ректор Петроградского университета М.М. Новиков. Академическую и преподавательскую работу в Праге продолжали бывший ректор Киевского университета Е.А. Спекторский, философы Н.А. Бердяев, Н.О. Лосский, И.И. Лапшин, П.И. Новгородцев, историки А.А. Кизеветтер, С.И. Гессен, Е.Ф. Шмурло и многие другие. Наряду с академическими учреждениями в Чехословакии существовали русские театры, издательства, студии и клубы; организовывались благотворительные вечера, утренники, чаепития. Выходило около восьмидесяти журналов и более пятидесяти газет и бюллетеней на русском языке, в том числе «толстый» литературный журнал «Воля России». Благодаря эмигрантской интеллигенции культурная жизнь Праги была настолько оживленной, что в 1920-х годах город называли «славянскими Афинами»¹⁰¹.

Несмотря на трудности эмигрантской жизни, Осипов с его общественной жилкой чувствовал себя в русской общине как дома. Сразу по прибытии в Чехословакию он получил предложение занять должность главного врача психиатрической клиники в новом университете имени Масарика в Брно. Но он не согласился, — отчасти сознавая, что исполнение административных функций в незнакомой стране может натолкнуться на подводные камни, а отчасти потому, что большинство его соотечественников, друзей и знакомых осели в Праге¹⁰². Вместо этого он стал преподавать в Карловом университете (это было еще до введения ограничений на прием эмигрантов на государственную службу). Осипов был одним из немногих русских, получившим звание доцента. Ему также удалось открыть психиатрическую консультацию-амбулаторию для приходящих пациентов при университетской поликлинике, продолжив начатую в Москве работу с невротиками. Он выучил чешский язык, приобрел частную практику и широко публиковал статьи по-чешски, немецки и русски. Общительный и обаятельный человек, любимый друзьями (которые ласково звали его «кораблик» за полноту и раскачивающуюся походку), Осипов быстро превратился в хорошо заметную фигуру в эмигрантских и местных интеллектуальных кругах. Он посещал собрания Общества русских врачей в Чехословакии, семинары по философии и литературе, а в 1925 году начал вести свой собственный семинар при поликлинике, заседания которого постепенно переместились на его квартиру. Посещавшие этот семинар студенты, как русские, так и местные, считали его превосходным учителем¹⁰³. Он также преподавал в Русском народном университете в Праге и часто выступал с публичными лекциями по всей стране на психиатрические и литературные темы.

В середине 1920-х годов политическая ситуация в Советском Союзе стабилизировалась и надежды эмигрантов на возвращение стали таять. Установление дипломатических отношений между Советским Союзом и Чехословакией отрицательно повлияло на «Русскую акцию» правительства Масарика: в 1931 году выплаты профессорам постепенно уменьшались, а стипендии студентам окончательно прекратились. Еще ранее, в 1928 году, правительство издало закон о защите национального рынка труда, и в результате эмигранты должны были либо принять чехословацкое гражданство и соревноваться с местными за рабочие места, либо покинуть страну. Некоторые переехали в другие страны или вернулись на родину под влиянием советской кампании за репатриацию. Тем, кто оставался, становилось все труднее сохранить свою идентичность. Одни, как персонаж романа Набокова «Защита Лужина», привезли с собой из России шали, матрешек и украшения. Другие, как поэтесса Марина Цветаева, одно время жившая в Праге, «носили Россию в себе» и могли «потерять ее только вместе с жизнью». Для некоторых символическое значение имел сам статус беженца, связывавший их с родиной. «Помни, что ты беженец, — писала эмигрантская газета в 1933 году, — будь терпелив, надейся, работай, ходи на благотворительные спектакли, в клубы беседуй, танцуй, но не забывай, что ты — русский. И не имей никакого другого гражданства, кроме русского»¹⁰⁴.

Особой чертой жизни эмигрантов были празднования всевозможных памятных дат, включая юбилеи членов царской династии, выдающихся российских деятелей, писателей и поэтов. Отмечались День русской культуры, приуроченный ко дню рождения Пушкина, столетие Льва Толстого, пятидесятилетие смерти Достоевского, юбилеи Грибоедова, Гончарова и других писателей. Съезд русских академических союзов за границей обычно заканчивался пленарным заседанием, посвященным какому-нибудь писателю-классику: на четвертом съезде в 1928 году отмечали юбилей Толстого, на пятом — Тургенева. Литературе были посвящены несколько постоянных семинаров при Русском народном университете: семинар А.Л. Бёма по Достоевскому, Е.А. Ляцкого по Толстому, кружок ревнителей русского слова под руководством С.В. Завадского; на заседаниях других кружков и семинаров также затрагивались литературные темы. Литература — дело столь же общественное, сколь и интимно-индивидуальное — обладала способностью хотя бы отчасти удовлетворить ностальгию по родине и объединить во многих отношениях разобщенное эмигрантское сообщество. Не случайно самыми читаемыми книгами в русской библиотеке в Праге были романы Толстого и Достоевского¹⁰⁵.

В Праге в эмиграции оказалось много врачей. Друг Осипова, врач и бывший глава Оренбургской городской думы М.П. Полосин, добрался до Праги вместе с Чехословацким легионом в 1918 году. Он стал заведовать русским туберкулезным санаторием, находившимся недалеко от города. В свободное от занятий медициной время он писал автобиографические повести — «Детство» и «1918», а также литературную критику «Ошибки Пушкина»¹⁰⁶. Психиатр Г.Я. Трошин, которого мы упоминали в связи с его попыткой «демократизировать» больницу Св. Николая в Петербурге в 1906 году (см. гл. 1), писал в эмиграции о музыкальном и литературном творчестве, посвятив одну из книг Пушкину. Из семидесяти публичных лекций, прочитанных Осиповым между 1922 и 1931 годами, более дюжины посвящались писателям и литературе. Он выступал с докладами в обществах русских студентов и врачей, в клубе поэтов, Русской библиотеке и в других аудиториях. В конце концов Осипов стал считаться экспертом по русской литературе — настолько, что его участие в организации юбилея Льва Толстого считалось «абсолютно необходимым». Сам он относился к таким событиям серьезно и тщательно готовил каждый свой доклад¹⁰⁷. Он также продолжЬл начатое в России исследование Толстого с точки зрения психиатрии и психоанализа.

Психоанализ продолжал занимать важное место в психотерапевтической и педагогической работе Осипова. Он начал преподавать курс психоанализа в Карловом университете, в результате чего Прага стала вторым после Будапешта городом Центральной Европы, где психоанализ был включен в университетскую программу. Один из участников психиатрического кружка Осипова, Ф.Н. Досужков (1890–1982), основал в 1936 году Чехословацкое общество по изучению психоанализа и подготовил несколько поколений психоаналитиков в этой стране¹⁰⁸. Доклады Осипова, в которых он давал интерпретацию известным писателям и их персонажам, — как и другие эмигрантские встречи, сопровождавшиеся неизбежным чаепитием из самовара, — способствовали популяризации психоанализа. Его слушатели были поражены тем, что фантасмагорические повести Гоголя и Достоевского можно интерпретировать по примеру сновидений и найти ключ к их иррациональному содержанию. Осипов утверждал: неважно, насколько фантасма-горично содержание этих произведений — в их основе лежит реальный мотив или идея. Он обнаружил иллюстрации эдипова комплекса в повестях Достоевского «Хозяйка» и «Вечный муж», анализировал психологические причины ревности в «Анне Карениной» Толстого, объяснял патологическую лень гончаровского Обломова его невротическими комплексами и исследовал «приключения либидо» в романе Тургенева «Первая любовь»¹⁰⁹.

Став своим в среде литературоведов, Осипов убедил многих из них в плодотворности психоаналитического подхода к литературе. Е.А. Ляцкий (1868–1942), историк и критик, писал Осипову: «По Вашему внушению, я, между прочим, занялся Фрейдом и во многом уяснил себе Вашу точку зрения»¹¹⁰. А исследователь Достоевского А.Л. Бём стал интерпретировать его произведения по примеру сновидений: так, он считал «композицию, стиль и манеру» повести «Вечный муж» близкими «психологии сновидений», а ее персонажей — проекцией личности автора. В свою очередь, Осипов поддержал «новый подход Бёма к Достоевскому», заверив, что его «положение о про-изведениях-снах… правильное и удачное» и что «весь стиль Достоевского есть стиль мечтаний, грез, сновидений, бреда, подвергнутых вторичной обработке»¹¹¹. Оба они считали, что пользуются радикально новым методом — анализом деталей, которым обычно не придается значение, но которые для понимающего взгляда многое говорят о сознательных и бессознательных намерениях автора. Посылая Осипову только что законченную статью о Грибоедове, Бём сообщает дополнительные штрихи: «Для себя я называю свой метод работы методом “мелких наблюдений”. Для каждого, кто внимательно вчитается в мою последнюю работу, будет ясно, что, хотя о Фрейде здесь нет ни одного упоминания, тем более нет ничего “сексуального”, в сущности, метод Фрейда в ней сыграл большую роль. Это именно то, что он понимал под “повседневным”, то есть мелкие оговорки и описки писателя, которые выдают с головой его творческие импульсы»¹¹². Бём называет способ своей работы также «дифференциальным методом» в литературе и выражает надежду, что кто-нибудь подведет под него теоретическую основу и покажет, насколько он еще может быть полезен. Для российской литературной критики метод «мелких деталей» был новым словом. Начиная с Белинского, критики воспитывались в традиции реализма и судили о произведениях по личности автора, а еще точнее, по тому, какой вклад тот внес в общественную жизнь и насколько сознательно относился к своему гражданскому долгу. Новый подход сближал литературу с бессознательным. По выражению Карло Гинзбурга, этот подход был сплавом психоанализа и литературной критики — анализом «мельчайших деталей», позволяющим объяснить и стиль, и мотивацию автора¹¹³.

Революция и вынужденное бегство из России вызывали у эмигрантов разные реакции: у одних — обращение к стоицизму и экзистенциализму, у других — к философии любви как абсолютной ценности и источнику возрождения. Толстовская версия христианства, над которой подсмеивались радикалы предшествующего поколения, в эпоху катастроф многим казалась единственным спасительным средством. Религиозный ренессанс начался в России еще до революции и привел, в частности, к созданию Религиозно-философского общества. После 1917 года это движение продолжалось — теперь уже в эмиграции — при участии Н.А. Бердяева, В.В. Зеньковского, Д.С. Мережковского, Льва Шестова. К ним присоединились и философы, прежде мало интересовавшиеся религиозно-этической проблематикой. Так, Е.В. Спекторский (1875–1951), после революции оказавшийся, как и Осипов, в Праге, опубликовал работу «Христианство и культура» (1925), где исследовал значение религии для самых разных областей духовной, общественной и материальной культуры — философии, науки, искусства, личности, законодательства и государства. Бывший профессор Московского университета И.И. Лапшин (1870–1950) в книге «Феноменология религиозного сознания в русской литературе» показал, что даже те, кого принято считать самыми фанатичными нигилистами 1860-х годов, включая Чернышевского, Добролюбова и Писарева, были в юности глубоко религиозны¹¹⁴.

Психоанализ обсуждался в этом контексте как еще одна теория любви. Реакции на него были, однако, разными. В.В. Зеньковский (1881–1962) — эмигрант, возглавивший Педагогический институт в Праге, — возражал против попыток выводить религиозные переживания из каких-либо других — чем, по его мнению, грешили Фрейд и Дюркгейм. В отличие от него, эмигрировавший во Францию Б.П. Вышеславцев (1877–1954) в работе «Этика преображенного эроса» толковал христианскую любовь как результат сублимации эроса. Эрос в платоновском смысле гораздо шире, чем libido sexualis, — это «влюбленность в жизнь, жажда полноты, воплощения, преображения и воскресения, богочеловеческая жажда»¹¹⁵. «Низменный эрос» можно сублимировать, если есть высшие источники сублимации, среди которых — творчество, а выше всего — Бог. Сублимация может быть полной, только если существует Живой Бог — абсолютная цель любви. Ему вторил кантианец Лосский, назвавший свою философию интуитивизмом: «Пребывание вне Царства Божия есть следствие неправильного использования свободы воли» и поэтому ведет к эгоизму и обеднению бытия. «Наивысшую ценность имеет Бог, и поэтому Он должен быть любим больше всего на свете»¹¹⁶.

Для этой дискуссии была очень важна позиция Осипова — единственного среди ее участников специалиста по психоанализу. Фрейд уже после первого знакомства стал считать Осипова одним из наиболее серьезных своих последователей в России и ввел в состав редколлегии журнала, который он издавал в Вене. Переписка между ними велась по меньшей мере до конца 1920-х годов (известно письмо Фрейда, датированное февралем 1927 года). В ознаменование семидесятилетнего юбилея отца психоанализа Осипов вместе с чешскими коллегами Ярославом Стучликом и Эммануэлем Виндхольцем предлагал установить мемориальную доску на доме в Пржиборе (Фрайбург, Моравия), где родился Фрейд¹¹⁷.

Но Осипов не был слепым адептом психоанализа. Люди были для него интереснее теорий: он однажды признался, что из-за этого никогда не читает в трамвае, потому что «каждый входящий в трамвай человек интереснее и ценнее всякой книги»¹¹⁸. Его называли мастером «интуитивной диагностики». А Лосский также считал, что Осипов смотрел на психоанализ глазами философа и интерпретировал его в духе религиозной метафизики. Лосский приводит цитату из Осипова: «Эмпирическое значение исследований Фрейда не изменится, если в центре поставить не физиологическое влечение, а Любовь в эйдетическом смысле, как абсолютную ценность. В нашем вре-менно-пространственном мире Любовь воплощается в различных степенях, начиная с самой низшей: идентификация (я люблю яблоко и в силу этой любви ем его, т. е. уничтожаю). Затем Любовь выражается в чувственности — экстра-гениталь-ной и генитальной — и нежности. Наконец, Любовь выражается в особых состояниях близости людей, — высшая форма проявления любви среди людей». Очевидно сходство этих идей с взглядами русских философов, товарищей Осипова по эмиграции Бердяева, Вышеславцева, Лосского. Этот последний приписывал Осипову идею о том, что любовь раньше, чем страсть, стала базовым условием человеческой жизни и не может быть сведена к чисто физиологической привлекательности. Он сожалел о том, что болезнь, а затем смерть не позволила Осипову «развить во всех подробностях учение о любви как основном космическом факторе, объясняющем связи людей друг с другом иначе, чем фрейдисты, склонные к пансексуализму»¹¹⁹.

Одной из последних работ Осипова была статья «Революция и сон» (которую он написал в год 10-летия Октябрьской революции и намеревался послать Фрейду). Он сравнил революцию со сном — на том основании, что и здесь, и там происходит реализация вытесненных импульсов, — или с регрессией в нарциссизм, т. е. отсутствием любви, уходом в небытие, смерть¹²⁰. Осипов намеренно смешивал категории нравственные с психологическими, Фрейда — с Толстым. Сам Фрейд, вероятно, критически отнесся бы к такому толкованию психоанализа: известен его скепсис в отношении метафизики как «пережитка религиозного миросозерцания»¹²¹. Но с точки зрения русской культуры такое философствование было уместно и даже необходимо: поколение «детей» должно было совершить переход от идеологии «отцов» к новой психотерапии, не забыв «на той стороне» ни деятельного гуманизма земских врачей, ни учения Льва Толстого, ни психологизма русской литературы. Посреднические функции, взятые на себя Осиповым и его современниками, заключались не только в том, чтобы перевести и издать западную литературу, создать русскоязычную терминологию, воспитать новое поколение психотерапевтов, но и в том, чтобы «перевести» психоанализ и психотерапию на язык русской культуры. Эта роль (престиж которой в науке, увы, невысок) Осипову и его коллегам замечательно удалась. Залогом успеха было то, что психотерапия и воспринималась, и подавалась им через литературу, с иллюстрациями и комментариями, взятыми из произведений Толстого, Достоевского, Гоголя, Гончарова. Сам Осипов признавал за литературой глубокий психотерапевтический эффект. Так, он считал, что в «страшных рассказах» Гоголя и Достоевского «утверждается преодоление всяких страхов путем признания абсолютных ценностей», и советовал невротикам читать эти произведения¹²².

Осипов не написал законченной работы с изложением своей концепции психотерапии, как вообще не издал ни одной монографии. Вплоть до смерти он работал над рукописью, озаглавленной «Поликлиника неврозов», в которой хотел обобщить более тысячи изученных им случаев и дать новую классификацию неврозов (в частности, расширив область психоневрозов и отнеся к ним, наряду с истерией и неврозом навязчивых состояний, еще и неврастению, ипохондрию, циклотимию и наркоманию). Но закончить рукопись не смог — «очень допекали живые невротики»¹²³. В эмиграции он продолжал и свой философский труд «Органическая натурфилософия в современной русской науке». Из него опубликован лишь один отрывок, озаглавленный «Жизнь и смерть», — размышления ученого о вечных вопросах в духе Толстого. В свое время Толстой написал эссе, которое сначала назвал «О жизни и смерти», но затем решил опустить слово «смерть». Он объяснял: «для меня это слово потеряло совершенно то значение, какое я ему придавал в заглавии»¹²⁴. Осипов оставил «смерть» в названии своей работы, но утверждал в ней то же, что Толстой: жизнь сама по себе есть не абсолютная ценность, а возможность осуществления абсолютной ценности. «А смерть? Смерть в биологическом смысле неизбежна, но ничего страшного не представляет. Наполеон говорил, что только врачи и священники делают смерть мучительной»¹²⁵.

¹ Безумное желание исправлять мир (нем.).

² Составлением таких шутливых «скорбных листов», — выражаясь современным медицинским языком, историй болезни — развлекалась семья Толстых в Ясной Поляне. Цит. по: Толстой C.JI. Очерки былого. Тула: Приокское книжное изд-во, 1965. С. 175.

³ Цит. по: Бирюков П.И. Биография J1.H. Толстого: В 4 т. М.: Госиздат, 1922. Т. 3. С. 296–297.

⁴ Письмо от 1 ноября 1891 года, цит. по: Апостолов Н.Н. Живой Толстой: жизнь Льва Николаевича Толстого в воспоминаниях и переписке. СПб.: Лениздат, 1995. С. 375–376.

⁵ Розанова С. Переписка Толстого с русскими писателями // Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями. М.: Худож. лит-ра, 1962. С. VII.

⁶ Письмо С.А. Толстой ее сестре, цит. по: Толстой С.Л. Очерки былого. С. 72; Н. Ч. Психопатологические проявления новой веры графа Льва Толстого // Южный край. 1890. № 3378, 3381, 3383.

⁷ Михайловский Н.К. Литературные воспоминания и современная смута. СПб., 1900. Т. 1.С. 201, 221.

⁸ Berlin Isaiah Russian Thinkers / Ed. H. Hardy, A. Kelly. London: Penguin Books, 1994. P 52.

⁹ В.И. Ленин (1908), цит. по: Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 3. С. 50–51.

¹⁰ См.: Lombroso С. The Man of Genius. London, 1891. С. 50.

¹¹ Цит. по: Апостолов Н.Н. Живой Толстой. Т. 5. С. 129–131,414—415.

¹² Nordau М. Entartung. Vol. 2, pt 4. Berlin, 1892.

¹³ Осипов H.E. «Записки сумасшедшего», незаконченное произведение Л.Н. Толстого (к вопросу об эмоции боязни) // Психотерапия. 1913. № 3. С. 6–9.

¹⁴ Там же. С. 11–12.

¹⁵ Российский государственный архив литературы и искусства (РГА-ЛИ). Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 13. Л. 26.

¹⁶ РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 18. Л. 28. Психоаналитический диагноз Осипова выглядел «щадящим» по сравнению с «аффективной эпилепсией», которую приписывали Толстому другие патографы (см. ниже, гл. 6). Интересно, что Толстой читал и обсуждал с домашними статью психиатра А.А. Токарского «Страх смерти». См.: Толстая С.А. Дневники. М.: Худож. лит-ра, 1978. Т. 1. С. 363.

¹⁷ Письмо редактора журнала «Современные записки» В.А. Руднева М.П. Полосину от 21 октября 1927 г. // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 88.

¹⁸М.О. Вульф — Н.Е. Осипову, 1927 г. // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 44. Л. 2.

¹⁹ Толстой Л.Н. Война и мир. М.: Изд-во ACT, 2005. Кн. 2. С. 69.

²⁰ Tolstoy’s Diaries / Ed. and trans. Christian R.F. London: HarperCollins, 1994. P. 6.

²¹ Ibid. P. 322.

²² Цит. по: Апостолов Н.Н. Живой Толстой. Т. 5. С. 466; Чернышевский, цит. по: Розанова С. Переписка. С. IX.

²³ Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 3. С. 13–14, 32–36.

²⁴ Об отношениях Толстого с медициной существует огромная литература, написанная главным образом врачами. См., напр.: Гомон М.Л. Л.Н.

Толстой и Харьковское медицинское общество // Клиническая медицина. 1993. Т. 7. С. 174–179; Коструба Н.Н. Психиатрия в творчестве и жизни Л.Н. Толстого // Журнал невропатологии и психиатрии им. Корсакова. 1992. № 2. С. 110–115; Заблудовский П.Е., Кониус З.М. Лев Николаевич Толстой и вопросы медицинского дела // Клиническая медицина. 1985. Т. 63. С. 140–143; BasomA.M. Anna Karenina and Opiate Addiction // Pharmacy in History. 1994. Vol. 36. P. 132–140; Benezech M. La sonate a Kreutzer ou la jalousie homicide selon Tolstoi // Annales m6dico-psychologiques. 1994. № 5. P. 12–23; Hurst M.J., Hurst D.L. Tolstoy’s description of Tourette syndrome in «Anna Karenina» // Journal of Child Neurology. 1994. № 4. P. 366–367; Pike D. Vronsky’s teeth// Lancet. 1994. № 344. P. 1784; Sanford A.F. etal. Reading literary theory, reading Ivan Ilych: Old wine in new wineskins // Caduceus. 1994 № 3. P. 161–178.

²⁵ Цит. no: Simmons E.J. Leo Tolstoy. London: John Lehmann, 1949. P. 719.

²⁶ Berlin I. Russian Thinkers. P. 45.

²⁷ Цит. по: Осипов H.E. Психотерапия в литературных произведениях Л.Н.Толстого. С. 17.

²⁸ Осипов Н.Е. Толстой и медицина // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 14. Л. 42.

²⁹ Там же. Л. 49.

³⁰ Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. Биографический очерк // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 10.

³¹ Автором был В.О. Португалов, народник и земский врач в 1870-е годы. См.: Пирумова Н.М. Земская интеллигенция и ее роль в общественной борьбе до начала XX века. М.: Наука, 1986. С. 91–92.

³² См.: Там же. С. 92.

³³ Эрисман, цит. по: Базанов В.А. Ф.Ф. Эрисман (1842–1915). Л.: Медицина, 1966. С. 139; Досужков Ф.Н. Николай Евграфович Осипов как психиатр // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 28.

³⁴ Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. С. 8–9.

³⁵ Розенштейн Л.М. В.П. Сербский — классик Московской психиатрической школы (К 10-летию со дня смерти) // Московский государственный невро-психиатрический диспансер. Психогигиенические и неврологические исследования / Под ред. Л.М. Розенштейна. М.: Изд-во НКЗ РСФСР, 1928. С. 7–16.

³⁶ См.: ГеришА.Г. П.Б. Ганнушкин. М.: Медицина, 1975. С. 26–28.

³⁷ Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. С. 9.

³⁸ Осипов Н.Е. Корсаков и Сербский (первые профессора психиатрии Московского университета) // Московский университет. 1755–1930. Юбилейный сборник. Париж: Современные записки, 1930. С. 424.

³⁹ Там же. С. 410. Об отклике Сербского на смерть Толстого см.: Розенштейн Л.М. В.П. Сербский — классик Московской психиатрической школы. С. 12. Хотя общее восхищение Корсаковым было искренним, его авторитет использовался для укрепления статуса московской школы психиатрии; см.: Brown J.V. Heroes and non-heroes: recurring themes in the historiography of Russian-Soviet psychiatry // Discovering the History of Psychiatry / Ed. M.S. Micale, R. Porter. New York and Oxford: Oxford U.P., 1994. P. 297–307.

⁴⁰ Цит. по: Досужков Ф.Н. Николай Евграфович Осипов. С. 27.

⁴¹ Rickert Н. Kulturwissenschafl und Naturwissenschaft. Tiibingen: Mohr, 1921. P. 63.

⁴² Осипов Н.Е. Московский психиатрический кружок «Малые пятницы» // Журнал невропатологии. 1912. № 2/3. С. 465.

⁴³ Там же. С. 460; Осипов Н.Е. Двуликость и единство медицины // Русский народный университет в Праге: Научные труды. Прага: Русский народный университет, 1929. С. 175–192.

⁴⁴ Осипов Н.Е. Психотерапия в литературных произведениях Л.Н. Толстого. С. 5.

⁴⁵ Осипов Н.Е. Неврастения // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова. Прага, 1935. С. 106.

⁴⁶ Сухотина-Толстая Т.Л. Воспомнинания. М.: Худож. лит-ра, 1976. С. 434–435.

⁴⁷ Толстой Л.Н. О безумии // Полн. собр. соч. М.: Худож. лит-ра, 1936. Т. 38. С. 411; о чтении Толстым книг по психиатрии см.: Там же. С. 584–585; замечание сына Толстого см. в: Толстой С.Л. Очерки былого. С. 110.

⁴⁸ См.: Brown J. V. The Professionalization of Russian Psychiatry. Ph.D. diss.: University of Pennsylvania, 1981. P. 255.

⁴⁹ Имя врача — А.И. Алмазов; см.: Толстая С.А. Дневники. Ч. II. 1891–1897. М.: Сабашниковы, 1929. Примеч. 44 к с. 211.

⁵⁰ Софья Андреевна жаловалась в своем дневнике: «Лева уехал в санитарную колонию Ограновича и не пишет ни слова!». Этой колонией была «гигиеническая лечебница для неврастеников Алеухово», основанная доктором Ограновичем в 1888 году близ Звенигорода. Кроме свежего воздуха и правильного питания, клиентам предлагали обтирания, ванны, массаж, гимнастику и электризацию. См.: Там же. С. 108 и примеч. 334 на с. 236.

⁵¹ Foucault М. Histoire de la folie a Page classique. Paris: Gallimard, 1972; Parry-Jones W.H. The Trade in Lunacy: A Study of Private Madhouses in England in the Eighteenth and Nineteenth Centuries. London: Routledge and Kegan Paul, 1972.

⁵² ЦГИАМ. Ф. 1. On. 1. Д. 3141. Л. 83.

⁵³ Так, Корсаков, придя в 1871 году после окончания университета в городскую Преображенскую больницу, услышал от старого и уважаемого врача: «В университете ведь вас мало учили психиатрии; вы, вероятно, даже не знаете, как связывать» — и первым его уроком был урок связывания. См.: Эдельштейн А.О. Сергей Сергеевич Корсаков. М.: Медгиз, 1948. С. 5.

⁵⁴ Статистику за 1886 год см. в: Дома умалишенных в империи. Приложение к Списку статей свода законов, сенатских указов и правительственных распоряжений, касающихся быта умалишенных в России. СПб.: Изд. Медицинского департамента МВД, 1886. Подсчет роста лечебниц к 1917 году производился мною по источнику: Щиголев И.И. История московских частных учреждений для душевнобольных: конец XIX — начало XX столетия // Социальная и клиническая психиатрия. 1992. № 4. С. 92–95. Статистику занятости врачей психиатров см. в: Довбня Е.Н., Розенштейн Л.М. Первый съезд Русского Союза психиатров и невропатологов // ЖНПК. 1911. № 5/6. С. 132.

⁵⁵ Свидетельство о политической благонадежности Н.Е. Осипова // ЦГИАМ. Ф. 1. Оп. 2. Ед. хр. 3097. Л. 10.

⁵⁶ Осипов Н.Е. Корсаков и Сербский.

⁵⁷ Корсаков С.С. К вопросу об устройстве частных лечебниц // ЖНПК. 1901. № 1.С. 938–940.

⁵⁸ Рот В.К. Общественное попечение о нервнобольных. Устройство общественных санаторий. Киев: Изд-во Кульженко, 1907. С. 5.

⁵⁹ Б-р В. М. «Гамлет» Шекспира с врачебно-психологической точки зрения («Скорбный лист» его душевного состояния) // АП. 1987. Т. 30. № 2. С. 107.

⁶⁰ Список статей свода законов, сенатских указов и правительственных распоряжений, касающихся быта умалишенных в России. СПб.: Изд. Медицинского департамента МВД, 1886.

⁶¹ Щиголев И. И. История московских частных учреждений для душевнобольных. С. 90–96.

⁶² Корсаков С.С. К вопросу об устройстве частных лечебниц. С. 944.

⁶³ См., напр.: Яковлев А.А. Санатории для нервнобольных и их ближайшие задачи. М.: Кушнерев, 1902. С. 5.

⁶⁴ Дрознес М.Я. Основы лечения нервных и душевнобольных в частных лечебницах. С приложением описания частной лечебницы для нервно- и душевнобольных доктора М.Я. Дрознеса в Одессе. Одесса, 1891.

⁶⁵ ЦГИАМ. Ф. 1. Оп. 2. Д. 2989; Щиголев И.И. История московских частных учреждений для душевнобольных. С. 94.

⁶⁶ Корсаков С.С. К вопросу об устройстве частных лечебниц. С. 947.

⁶⁷ Дрознес М.Я. Частная лечебница (санатория) для нервных и душевнобольных доктора М.Я. Дрознеса в Одессе. Одесса, 1902. С. 11.

⁶⁸ Яковлев А.А. Санатории для нервнобольных. С. 8; Рот В.К. Общественное попечение о нервнобольных. С. 5.

⁶⁹ Ступин С.С. К вопросу о народных санаториях для нервно-больных // ЖНПК. 1904. № 3. С. 374; Хроника // Психиатрическая газета. 1916. № 21. С. 447.

⁷⁰ Цит. по: Ступин С.С. К вопросу о народных санаториях для нервнобольных. С. 367.

⁷¹ Толстой Л.Н. Анна Каренина. М.: ОГИЗ, 1947. Т. 1. С. 158.

⁷² Толстой Л.Н. Война и мир. Кн. 2. С. 70–71.

⁷³ Осипов Н.Е. Психотерапия в литературных произведениях Л.Н.Толсто го. С. 7.

⁷⁴ Осипов Н.Е. Мысли и сомнения по поводу одного случая «дегенеративной психопатии» // Психотерапия. 1911. № 5. С. 189–215.

⁷⁵ Реклама санатория «Крюково» // Современная психиатрия. 1909. № 1. Вторая сторона обложки.

⁷⁶ Осипов Н.Е. О навязчивой улыбке // ЖНПК. 1912. № 4. С. 578; Он же. Неврастения. С. 106.

⁷⁷ Ellenberger Н. The Discovery of the Unconscious. The History and Evolution of Dynamic Psychiatry. New York: Basic Books, 1970. P. 804.

⁷⁸ Грейденберг B.C. Психологические основы нервно-психической терапии // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов. М.: Штаб Московского военного округа, 1914. С. 137; отзыв Бехтерева (1913 год) цит. по: Иванов Н.В. Возникновение и развитие отечественной психотерапии: Дисс… д-ра мед. наук. М., 1954. С. 307.

⁷⁹ Осипов Н.Е. Беседа с Dubois // ЖНПК. 1910. № 5/6. С. 1781.

⁸⁰ Фельцман О.Б. К вопросу о психоанализе и психотерапии // Современная психиатрия. 1909. № 1. С. 269.

⁸¹ Осипов Н.Е. Психотерапия в литературных произведениях Л.Н.Толсто го. С. 12.

⁸² Осипов Н.Е. О навязчивой улыбке //ЖНПК. 1912. № 4. С. 578; Грейденберг Б.С. Психологические основы нервно-психической терапии. С. 138.

⁸³ Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. Юрьев: Изд-во Маттисена, 1908. С. 29; Юрман НА. Рецензия на книгу К.Я. Гринберга «Вопрос о “нравственном помешательстве” в свете панидеалистической психологии совести» // Вопросы философии и психологии. 1916. № 1. С. 127.

⁸⁴ Вырубов Н.А. Психотерапевтические взгляды С.С. Корсакова // Психотерапия. 1911. № 3. С. 4.

⁸⁵ Овнаренко В.И. Первая волна российских психоаналитиков // Российский психоаналитический вестник. 1994. № 3/4. С. 32–38, и устное сообщение В.И. Овчаренко.

^8вДосужков Ф.Н. Николай Евграфович Осипов как психиатр. С. 44.

⁸⁷ Miller М.A. Freudian theory under the Bolsheviks’ rule // Slavic Review. 1985. V. 44. № 1/4. P. 625–646; Фрейд упоминал следующие статьи: Осипов Н.Е. Психология комплексов и ассоциативный эксперимент по работам Цюрихской клиники // ЖНПК. 1908. № 6. С. 1021–1074; Он же. Последние работы Freud’oBCKoft школы // ЖНПК. 1909. № 3/4. С. 586.

⁸⁸ Осипов Н.Е. Беседа с Дюбуа. С. 1773.

⁸⁹ См.: Иванов Н.В. Возникновение и развитие отечественной психотерапии. С. 248.

⁹⁰ Осипов Н.Е. Еще о психоанализе // Психотерапия. 1910. № 4/5. С. 153–172; Он же. О «пансексуализме» Фрейда // ЖНПК. 1911. № 5/6. С. 749–760.

⁹¹ Дежерин Ж.-Ж., Гоклер Э. Функциональные проявления психоневрозов и их лечение психотерапией / Пер. В.П. Сербского. М.: Космос, 1912.

⁹² РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 3. Л. 69 (выделено Осиповым).

⁹³ Осипов Н.Е. Еще о психоанализе // Психотерапия. 1910. № 4/5. С. 171.

⁹⁴ Осипов Н.Е. О больной душе // ЖНПК. 1913. № 5/6. С. 657–673.

⁹⁵ Осипов Н.Е. Анализ романа гр. Л.Н. Толстого «Семейное счастье» // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 19. Л. 17, 26.

⁹⁶ Осипов Н.Е. Анализ повести гр. Л.Н. Толстого «Детство» // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 21. Л. 6, 9 (эта работа была опубликована на немецком языке как «Tolstois Kindheitserinnerungen. Ein Beitrag zur Freud Libidotheorie». Wein: Imago-Bucher, 1923).

⁹⁷ Сербский, цит. no: Marti J. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique de 1909 a 1930 // Critique. 1976. № 346. P. 216–217; сообщение о намерении Осипова участвовать в конкурсе см. в: The Freuds/Jung Letters: The Correspondence between Sigmund Freud and C.G. Jung // Ed. W. McGuire. London: Hogarth Press and Routledge, 1974. P. ²⁸³

⁹⁸ Полосин М.П. Доктор медицины Николай Евграфович Осипов. С. 12.

⁹⁹ См.: Пивовар Е.И. и др. Российская эмиграция в Турции, Юго-восточной и Центральной Европе 20-х годов (гражданские беженцы, армия, учебные заведения). М.: РГГУ, 1994. С. 91–93.

¹⁰⁰ См.: Серапионова Е.Р. Российская эмиграция в Чехословацкой республике (20—30-е годы). М.: Наука, 1995. С. 6.

¹⁰¹ См.: Постников С.П. Русские в Праге, 1918–1928. Прага: Изд. автора, 1928; Новиков М.М. От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952.

¹⁰² См.: Fischer Е. Czechoslovakia // Psychoanalysis International: A Guide to Psychoanalysis throughout the World / Ed. P. Kutter. Stuttgart: Frommann, 1992. Vol. 1. P. 36.

¹⁰³ Верещака С. Русский психиатрический кружок в Праге // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 55–57.

¹⁰⁴ Цит. по: Серапионова Е.Р. Российская эмиграция в Чехословацкой Республике. С. 166.

¹⁰⁵ Там же. С. 83.

¹⁰⁶ См.: М.П. Полосин. Биографическая справка // Архив русской эмиграции при Московском культурном фонде.

¹⁰⁷ См.: Ляцкий Е.А. Письмо к Осипову // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 47. Л. 1; Осипов Н.Е. Достоевский и психиатры // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 1.Л. 7.

¹⁰⁸ Fischer Е. Czechoslovakia. Р. 39–41.

¹⁰⁹ Библиография работ Н.Е. Осипова // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 60–64.

¹¹⁰ Ляцкий Е.А. Письмо к Осипову. Л. 1.

¹¹¹ Осипов Н.Е. Новый подход к Достоевскому// РГАЛИ. Ф. 2299. Оп. 1. Ед. хр. 26. Л. 14; БёмА.Л. Развертывание сна («Вечный муж» Достоевского) // Ученые записки, основанные Русской учебной коллегией в Праге. Прага, 1924. С. 45–59.

¹¹² Бём А.Л. Письмо Осипову // РГАЛИ. Ф. 2299. On. 1. Ед. хр. 42. Л. 40.

¹¹³ Ginzburg С. Morelli, Freud and Sherlock Holmes: Clues and scientific method // History Workshop Journal. 1980. № 9. P. 5—36.

¹¹⁴ См.: Спекторский Евгений Васильевич // Философы России XIX–XX столетий: биографии, идеи, труды / Под ред. П.В. Алексеева и др. М.: Книга и бизнес, 1993. С. 173; Лосский И.О. История русской философии. М.: Изд. группа «Прогресс», 1994. С. 180–184.

¹¹⁵ Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М.: Республика, 1994. С. 46. Комментарий Лосского о Вышеславцеве см в кн.: Лосский И.О. История русской философии. С. 387. О Зеньковском см.: Там же. С. 422–425.

¹¹⁶ Лосский И.О. История русской философии. С. 257.

¹¹⁷ Fischer Е. Czechoslovakia. Р. 37. Переписка Осипова и Фрейда опубликована в приложении к книге: Miller М. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven and London: Yale University Press, 1998.

¹¹⁸ Лосский И.О. Доктор Н.Е. Осипов как философ // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 50.

¹¹⁹ Лосский И.О. История русской философии. С. 358.

¹²⁰ Осипов Н.Е. Революция и сон // Русский народный университет в Праге. Научные труды. Прага, 1931. Т. 4. С. 201.

¹²¹ Фрейд 3. Письмо Вернеру Ахелису // Неудовлетворенность культурой. Аналитическое повествование. М., 1990. С. 158.

¹²² Осипов Н.Е. Жизнь и смерть // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 67–78.

¹²³ Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. С. 15.

¹²⁴ Цит. по: Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 3. С. 68.

¹²⁵ Осипов Н.Е. Жизнь и смерть. С. 78.

Глава 4 Декаденты, революционеры и душевное здоровье нации

Нельзя, конечно, обвинять ни Пушкина, ни Достоевского за то, что сейчас происходит в русской литературе и русской действительности. Но должна же существовать какая-нибудь связь между последним полувеком нашей литературы и нашей действительности, между величием нашего созерцания и ничтожеством нашего действия. Кажется иногда, что русская литература истощила до конца русскую действительность: как исполинский единственный цветок Victoria Regia, русская действительность дала русскую литературу и ничего уже большего дать не может. Во сне мы были боги, а наяву людьми еще не стали.

Д.С. Мережковский¹

Был ли в России декаданс?

«Хотя в эпохи упадка вырождающихся становится больше, но благодаря именно им создаются государства», — писал Эмиль Дюркгейм в своем знаменитом исследовании «Самоубийство» (1897). Этот вывод он иллюстрировал, сравнивая современную ему французскую литературу с российской: «В писателях обеих наций заметны болезненная тонкость нервной системы и определенный недостаток психического и нравственного равновесия. Но насколько разные социальные следствия проистекают из этих одинаковых условий, как биологических, так и социологических! В то время как русская литература полна идеалов, в то время как ее специфическая меланхолия, основанная на активном сострадании к человеческим несчастьям, это — здоровая печаль, которая побуждает к действию, наша… не выражает ничего, кроме глубокого отчаяния и тревожного состояния депрессии»². По Дюркгейму, возраст и жизнеспособность общества определяются тем, есть ли у него идеалы и высшие ценности. Старый мир переживал период аномии — разрушения устоев, жизненных норм и ценностей, проявляя все признаки умирания. Русское искусство, по мнению Дюркгей-ма, свидетельствовало — этой нации, несмотря на некоторую «психологическую слабость» и «отсутствие равновесия», удалось сохранить ценности и идеалы и остаться полной сил. Разочарованные в собственной цивилизации, европейцы видели зарю нового общества в «колоссальной, юной и варварской» России³.

Самим же русским в это верилось не вполне: они видели свою страну в закатном свете и обсуждали потерю обществом высших ценностей⁴. Профессор психиатрии И.А. Сикорский писал об «упадке идеализма и высоких мотивов, ослаблении воспитательного влияния старшего поколения на младшее, увеличении числа преступлений и самоубийств». Как и Дюрк-гейм, Сикорский иллюстрировал свой диагноз примерами из литературы. Он сравнил два произведения с похожим сюжетом, написанные с разрывом в десятилетие, — тургеневское стихотворение в прозе «Маша» (1875) и рассказ Чехова «Тоска» (1886). Герой обоих рассказов — извозчик, который рассказывает седоку о своем горе: у тургеневского извозчика умерла жена, у чеховского Ионы — сын. Различается в рассказах, по мнению Сикорского, только реакция седока. Если у Тургенева седок сразу заметил печальное, нахмуренное выражение лица извозчика и первый заговорил с ним о его несчастье, то у Ионы, кроме лошади, нет никого, чтобы поведать свою тоску. Сикорский из этого делал вывод о росте равнодушия, распаде социальных отношений и упадке нравов⁵.

Восьмидесятые годы были для русской интеллигенции трудным временем: за убийством Александра II последовала политическая реакция. Кипучий оптимизм 1860-х годов, героическое «хождение в народ» уступили место прозаической идеологии «малых дел» и проповеди социального конформизма. Литература тоже понесла потери: в 1881 году не стало Достоевского, двумя годами позже — Тургенева, Лев Толстой оставил художественную литературу. По сравнению с этими гигантами новые писатели выглядели незначительно — к тому же их гораздо более занимали вопросы не морали, а эстетики. На фоне прошлого новые литературные течения воспринимались безыдейными, упадочническими, декадентскими. Критики, со времен Рылеева и Белинского видевшие в литературе нравственного наставника общества, были обеспокоены «измельчанием», забвением идеалов, уходом от серьезной социальной тематики.

Прежде, жаловался один из них, русская молодежь искала и находила поддержку у Тургенева, Чернышевского, Михайловского. Теперь же ей приходится довольствоваться «вместо Тургенева — Арцыбашевым, вместо Инсарова — Саниным [герой «декадентского» романа Арцыбашева], вместо Михайловского — Соломиным с его криком: “Долой стыд и пуританство”»⁶.

Слово «декаданс» заимствовано литературными критиками из истории Древнего Рима для характеристики манеры Теофиля Готье и Шарля Бодлера. Сперва поэты охотно приняли и с гордостью носили это имя, отличающее их от мира повседневности. Но вскоре «декадентов» обвинили в забвении морали и искажении классических форм искусства. В России термин «декадентство» прилагался к изображению эротики, экстаза, безумия и упадка. В русский язык он попал, по-видимому, в 1889 году с легкой руки художника и искусствоведа Игоря Грабаря⁷. В начале 1890-х годов журнал «Северный вестник» стал публиковать манифесты, стихи и прозу западных декадентов в переводе на русский язык, а в альманахе «Русские символисты» печатались их отечественные коллеги. Именно в этом альманахе в 1895 году появилось однострочное стихотворение Валерия Брюсова «О, закрой свои бледные ноги…», принесшее его автору скандальную известность. У Брюсова — последователя Верлена — встречались такие образы, как «фиолетовые руки», «прозрачные киоски», «голый месяц»⁸. Новое течение скоро сделалось неотъемлемой частью художественной жизни: появился не только «московский Бёрдсли» (художник Николай Феофилактов, специализирующийся на изображении ню), но и «русские Оскары Уайльды». В рассказе Власа Дорошевича «Декадент» две купеческие дочки разговорились в вагоне поезда. Одна из них рассказала о своем неудачном браке с поэтом, которого зовут «Оскар Уайльдович». Собеседницы пришли к заключению, что декаденты ни на что не годны и ищут их расположения только из-за денег⁹.

На декадентов смотрели критически не только купеческие дети и издатели популярных журналов, но и врачи. Французские психиатры, начиная с Валантэна Маньяна, назвали декадентов «высшими вырождающимися». Сикорский заявил об открытии, на основе изучения произведений символистов, декадентов и другой «патологической литературы», новой клинической формы — idiophrenia paranoides. Так он назвал «своеобразный умственный склад, сходный с помешательством и напоминающий по своей внешности паранойю». Сикорский выражал надежду, что «совместные работы психиатров и научно образованных литераторов [будут] содействовать к устранению таких дегенеративных явлений из лучшей части прессы»¹⁰. Декадентство стало предметом особого внимания пропагандистов психогигиены в России, которые призывали спасать искусство от профанации, а общество — от дурного влияния патологического искусства.

Врач Психиатрической клиники Московского университета Ф.Е. Рыбаков (1868–1920) критиковал современных ему писателей за «отсутствие идейности»: «Куприн печатает рассказ “Изумруд”, где довольно красиво излагает психологию… бегового жеребца. И. Бунин печатает “Астму”, где все содержание заключается в том, что жил на свете землемер, страдал астмой и взял да умер от этой астмы». Для современных писателей, по словам Рыбакова, «важна не сама жизнь, важны лишь прозаические мелочи этой жизни». В этих мелочах они «копаются кропотливо, старательно, как только может копаться человек, которого не трогают никакие серьезные вопросы». Рыбаков утверждал, что нечто подобное «нередко встречается у разного рода нервнобольных, особенно у эпилептиков и лиц, которым грозит распад психической деятельности». По мнению психиатра, литература страдала не только от мелкотемья, но и от засилья «патологических типов — вырождающихся, неврастеников и психопатов», которым «место не на жизненном пиру, а в санатории, в психиатрической больнице». В сравнении с «дегенератами, алкоголиками, неврастениками делирантами, нравственно-помешанными и импульсантами», которыми полны произведения современных писателей, даже «душевнобольные» герои Достоевского выглядели лучше. Из всего этого Рыбаков делал пессимистический вывод: «больная, неуравновешенная, психопатическая душа может порою доходить до великих экстазов чувства, порою она может раскрыть перед собой еще невиданные переживания духа, но она никогда не поведает миру стойких общественных идеалов, она никогда не даст новых прочных устоев мировой жизни»¹¹.

Как и их западные коллеги, российские психиатры отыскивали в новых художественных течениях те черты, которые сближали бы его с работами душевнобольных. Подобно Ломброзо, многие врачи коллекционировали произведения своих пациентов. Рыбаков писал о собранной им «небольшой коллекции писем и сочинений душевнобольных, написанных еще большей частью до возникновения у нас так называемого “нового” течения в литературе», подчеркивая, что в них встречаются «некоторые мотивы, не чуждые современным формам литературного творчества». Московский невропатолог Г.И. Россоли-мо (1860–1928), также собиравший работы пациентов, в 1901 году замечал: «Когда пятнадцать лет тому назад мне впервые пришлось рассматривать рисунки и читать стихи психически больных, на меня большинство подобных произведений искусства производило глубокое впечатление своей уродливостью и диким содержанием — до того они резко отличались своим патологическим характером от того, что давала в то время живопись и поэзия. Прошло всего пятнадцать лет, и от этой беспредельной разницы осталось очень мало — настолько, что в некоторых пунктах приблизились друг к другу произведения некоторых представителей больного и здорового искусства»¹².

Общим для новой поэзии — как считали психиатры, начиная с Ломброзо, — было «избыточное использование метафор и аллегорий», «причудливые и фантастические образы», синестезии — окрашенное восприятие звуков. Рыбаков приводил строки Бальмонта:

Солнце пахнет травами,

Свежими купавами. <…>

Солнце светит звонами,

Листьями зелёными, —

как пример синестезий, а в качестве иллюстрации «спутанного мышления» цитировал Блока:

Здесь тишина цветет и движет Тяжелым кораблем души,

И ветер, пес послушный, лижет Чуть пригнутые камыши (выделено Рыбаковым. — И.С.).

В самом начале нового столетия Россолимо выступил на заседании Московского общества невропатологов и психиатров с докладом о «больном искусстве». Хотя свой доклад он посвятил недавно скончавшемуся С.С. Корсакову, его пафос был позаимствован у такого борца с вырождением в искусстве, как Макс Нордау. Тот призывал врачей «в общих журналах и… общедоступных лекциях знакомить публику с главными выводами психиатрии:…пусть они указывают ей на помешательство писателей и художников-психопатов и выясняют, что их модные произведения не что иное, как бред, выраженный пером или кистью»¹³. Как и Нордау, опасавшийся, что декаденты оказывают почти гипнотическое влияние на публику, Россолимо предупреждал об опасности «психического заражения»: «Дегенерант неизлечим, но обезвредить такого больного — это уже одна из важнейших задач гигиены, так как многие психопатические состояния отличаются своей заразительностью». Современное состояние он характеризовал как эпидемию больного искусства:

Укажите мне ту интеллигентную семью, где бы ни раздавалась музыка, — игра на рояли, на скрипке или пение. Если вы мне укажите на таковую, я в ответ назову вам также дома, где инструмент берется с бою, особенно, если в семье преобладает женский пол. Прокатитесь весной, летом или осенью по окрестностям большого города и вы не найдете ни одной дачной местности, где бы перед избушкой или березовой рощицей не сидел один или несколько фабрикантов масляных этюдов, которые зимой с радостью ждут открытия всякой, какой бы то ни было выставки, чтобы пощекотать художественный взор и высказать свои соображения относительно манер, планов, настроения и гаммы тонов.

Психиатр предлагал подумать о «гигиене эстетического воспитания» и ввести его «медико-психологическую нормировку»: запретить специальные занятия музыкой в раннем возрасте и участие в любительских спектаклях, исключить из программы эстетического развития «некоторые виды современного вырождающегося искусства из области живописи, скульптуры и литературы, особенно поэзии», запретить посещение театров и участие в любительских спектаклях, а музыкальное образование в школе ограничить хоровым пением¹⁴.

Доклад Россолимо был одним из самых ранних проявлений психогигиены в нашей стране. Реакция на него была неоднозначной. Некоторые из коллег были согласны, что декадентское искусство может плохо повлиять на неустойчивые умы молодого поколения. Другие не принимали характеристику нового искусства как продукта «больной психики», считая, что упадок вызван не психологическими, а социальными причинами. Посредственность, утверждали они, наводнила искусство только потому, что все свободное и сильное уничтожено репрессиями и цензурой. Если в современном искусстве и преобладают графоманы, то это, во-первых, потому, что самым ярким индивидуальностям не дают ходу, а во-вторых, сама общественная атмосфера не способствует художественному вдохновению. Подобно дискуссии вокруг идеи Ломброзо о врожденном преступном типе, спор об искусстве обнажил политические симпатии и антипатии медиков. Российские врачи, юристы и антропологи в большинстве своем отрицали существование врожденной предрасположенности, указывая на социальные причины преступности. О взглядах Ломброзо отзывались как о «нездоровых тенденциях» и «крайне ненаучных претензиях»¹⁵. В статье «Преступные и честные люди» профессор судебной психопатологии Московского университета В.П. Сербский напоминал, что общество зачисляет в преступники только наиболее несчастных и отверженных, тогда как преступники из высших классов в тюрьму не попадают¹⁶. Похожим образом, в дискуссии о декадансе многие психиатры не остановились на том, что «патологическое» искусство — создание больных авторов, но старались найти за этими явлениями социальные причины. Психиатр из Петербурга М.О. Шайкевич заявил, что «жестокий и категорический диагноз» Россолимо не принимает во внимание социально-патологических условий. «Основной чувственный тон этих условий: разочарование, недовольство и усталость — состояния, отличающиеся угнетающим свойством. Угнетение же ведет к усилению эгоистической чувствительности, сознанию собственной слабости и необходимости опоры, хотя бы в мистицизме»¹⁷. Психопатологические черты героев современных произведений, утверждал Шайкевич, — не изобретение писателей и не результат их «извращенной психики» или аморальных интересов. Художники только описывают то, что видят, и не могут быть ответственными за падение нравов. Изображенная ими психопатология — это «прежде всего, отражение известных общественных условий»¹⁸.

Современные художники, утверждал Сикорский, не «дегенераты», развлекавшие кучку зрителей, которых интересует только удовлетворение собственных инстинктов. Чехов, Горький, Вересаев, Куприн и Леонид Андреев предупреждают об опасностях вырождения. Леонид Андреев получил известность как портретист сильных чувств и крайних ситуаций. В юности он рисовал Демона, пытаясь выразить абстрактное понятие зла. Поэтому, писал Сикорский, ему особенно удалось изображение темных сторон дегенерации и тех людей, которыми руководили не мораль и разум, а инстинкты. В свою очередь, Чехов изображал «пошлых» и скучных людей, лишенных идеалов, — тех, кто пассивно подчинился течению жизни: его «полуживые персонажи» — продукт темной эпохи¹⁹. Врач М.П. Никинин видел у Чехова изображение социальных недугов: демонстрируя обилие неврастеников в современном обществе, писатель указывает на те же причины неврастении, на которые обращают внимание и психиатры. «С улучшением этих [общественных] условий уменьшится число неврастеников и истеричных, и увеличится число деятельных членов общества»²⁰. Даже Россолимо, хотя и находил изображение неврастении у Чехова «неубедительным», в конце концов согласился с тем, что неврозы его героев — следствие «наших русских условий».

В предреволюционном 1904 году психиатры во всех современных произведениях слышали один и тот же мотив: «так дальше жить нельзя»²¹. Весной следующего года эта фраза была у всех на устах. Несколькими годами ранее московский психиатр В.В. Воробьев (1865–1905) видел основную опасность для общества в скоплении «дегенеративных талантов» и «аномальных направлениях художественного творчества, вроде декадентства, ультра-импрессионизма, ультрасимволизма»²². Оказывая первую помощь раненым на баррикадах Красной Пресни в декабре 1905 года, Воробьев был смертельно ранен выстрелом полицейского пристава. Воображаемая угроза декаданса и вырождения уступила место реальной политической опасности.

Русские гамлеты

Еще задолго до 1905 года врачи пришли к убеждению, что «оздоровление общества» возможно только при условии перемен. Активисты общественной медицины голосовали за проведение широких реформ, расширение прав земств и смягчение бюрократического контроля над врачами на государственной службе²³. «Оздоровление» стало синонимом политических реформ. Медик В.В. Смидович, взявший себе псевдоним Викентий Вересаев (1867–1945), писал: «врач, — если он хочет быть врачом, а не бюрократом, — должен, прежде всего, бороться за устранение тех условий, которые делают его работу бессмысленной и бесполезной»²⁴. Герой его собственных «Записок врача» (1901) был в этом смысле отрицательным примером: уставший от борьбы, он был готов сдаться перед трудностями провинциальной земской службы. Некоторые увидели в этом «неврастенике» карикатуру на врача. Президент Петербургского медикохирургического общества профессор Н.А. Вельяминов назвал книгу «нездоровой», а ее автора — амбициозным и эгоистичным неврастеником. Споры вокруг «Записок врача» продолжались много месяцев; отклики за и против публиковались не только в специальных, но и популярных журналах²⁵. Сикорский был на стороне Вересаева, подчеркивая, что слабость его героя — обратная сторона его нравственного поиска и стремления к идеалам. По его словам, писатель «нарисовал нам совесть среднего русского врача»: «тип, изображенный Вересаевым, это старый тип, хорошо известный в русской литературе — тип колеблющегося, сомневающегося, ноющего, бессильного человека. Тип этот представляет основную национальную черту русского человека, склонного к страданию, нерешительного, часто непрактичного». Тонко чувствующий, совестливый, но бездеятельный герой Вересаева, считал Сикорский, — это продукт эпохи, производящей «незавершенные и недоразвившиеся характеры», людей со слабой волей²⁶.

На рубеже веков риторика воли встречалась повсеместно в высказываниях врачей, политиков, социологов, критиков. «Слабая воля» считалась признаком низкого социального статуса: ею наделялись дети, женщины, душевнобольные, «дикари» — т. е. все те, кто был «другим» по отношению к белому образованному мужчине²⁷. Последний же мог обладать «слабой волей», только если был болен. Специально для таких случаев американский врач-физиотерапевт Джордж Биард (George М. Beard) в 1860-х годах придумал новый диагноз — неврастению, или нервное истощение. Эта болезнь, по мнению Биарда, поражала главным образом уставших от дел бизнесменов и работающих женщин среднего класса. В 1880—1890-х годах неврастения, вначале считавшаяся «американской болезнью», перекочевала в Европу. Так, во Франции конца XIX века — в период военных конфликтов с Германией — стало принято проявлять озабоченность здоровьем французской молодежи и говорить об упадке нации. В моду вошли исследования национального характера, сравнение силы воли и предпринимательского духа у разных наций. По мнению французов, их страна уступала Англии, Америке и Германии, где еще сохранился характерный для их древних предков «дух выдержки и настойчивости». Если пациенту-неврастенику врачи предписывали отдых, постельный режим, усиленное питание и массаж, то нации рекомендовалась «закалка воли». Дюркгейм писал: «Неспособность к самоограничению на протяжении некоторого времени есть признак болезни» — и советовал упражнения в самоконтроле и самодисциплине. Чтобы воспитать характер и «наполнить сталью» сердца молодых французов, патриоты предлагали «культ отечества» и армейскую подготовку²⁸.

В некоторых исследованиях национального характера — в противоположность Дюркгейму — о русских и славянах говорилось как о людях пассивных, слабовольных и праздных, чей «меланхолический» темперамент вызван холодным и пасмурным климатом. Так, Г.Х. Эллис писал об «апатии, отрешенности, мистическом фатализме» русского характера. По мнению одного французского автора, этот характер — «скорее пассивный, чем активный, скорее сопротивляющийся, чем предпринимательский, скорее упрямый, чем проявляющий собственную волю, скорее покорный, чем бунтарский, скорее подчиняющийся авторитету, чем сильный и доминирующий». Сами русские с этим соглашались, а отечественные психиатры считали, что их страна не уступает по числу неврастеников даже самой «родине» этой болезни — США. «В настоящий момент мы, русские, едва ли найдем себе соперников в других нациях относительно огромного количества неврастеников», — писал профессор психиатрии из Харькова П.И. Ковалевский и задавался вопросом, «не с большим ли правом неврастения может называться русскою болезнью?»²⁹.

В периоды политической реакции жалобы на слабость национального характера и вырождение учащались. В конце 1880-х годов харьковский психиатр Н.И. Мухин писал, что вырождение в России — нечто большее, чем биологический процесс накопления наследственных болезней. Это прежде всего продукт социальный — «по странному, несправедливому определению рока — и награда за труды, и наказание за грехи». Основная масса русских, «лихорадочно трудящаяся, терпящая всевозможные недостатки, отовсюду принимающая удары на свою голову и “с горя” пьющая…. не могла удержать стойкой нервной системы». Неврастения же — это та почва, на которой «пышным цветом развиваются цветы вырождения»³⁰. Если иностранные авторы теории дегенерации упоминали в числе ответственных за вырождение факторы социальные — бедность, алкоголизм, отсутствие гигиены, то их русские коллеги упоминали в первую очередь репрессивный общественно-политический строй. Мухин не оставлял сомнений в том, что неврастения и вырождение — продукт «унижения», бедности и репрессий. А в 1908 году на собрании, посвященном Б.-А. Морелю — создателю теории дегенерации, Бехтерев назвал главной причиной вырождения русского народа капитализм, конкуренцию и расслоение общества на богатых и бедных³¹.

На первом съезде Союза русских невропатологов и психиатров в 1911 году политические протесты не могли звучать открыто и выражались эвфемизмом. Московский психиатр М.Ю. Jlax-тин сообщал о появлении большого количества «патологических альтруистов» — людей благородных и стремящихся к самопожертвованию. Однако в «русских исторических условиях» они не могли реализовать этих стремлений. Оставаясь невостребованным, их альтруизм принимал уродливые, патологические формы; страдая от «надрыва» и душевной дисгармонии, эти люди становились замкнутыми и, в конце концов, могли превратиться в пациентов психиатра. Ему вторил врач-большевик П.П. Тутышкин (1868–1937), утверждавший, что главная причина ослабления воли и энергии нации — невозможность политического действия. А их харьковский коллега Б.С. Грейденберг заявлял, что для «переходных исторических эпох» и великих социальных катаклизмов характерно увеличение числа неврозов и преобладание «незавершенного психологического типа»³².

И вновь для обсуждения «неудобных» политических вопросов психиатры обратились к иносказанию — литературной критике. Аменицкий интерпретировал психологические проблемы персонажей Леонида Андреева как обычные для периодов политической реакции. Врач, подписавшийся как «д-р В.М. Б-р» (возможно, В.М. Бехтерев?), примерами из литературы иллюстрировал увеличение числа «слабовольных» индивидов в периоды репрессий: «Когда мозг истощает для своей деятельности все жизненные соки, является общая атрофия других органов, и вследствие — ослабление воли. Тот, кто теряет силу воли, теряет в то же время силу жизни и с этой минуты делается жертвой пессимизма». По его мнению, эта же причина привела к тому, что «глубокое разочарование в науке, в цивилизации, в успехе просвещенной части современного человечества» постигло Льва Толстого. Волна пессимизма «захватила таких писателей, как Надсон (поэт печали), Вс. Гаршин, у которого изображен целый ряд “маленьких гамлетов”, и других»³³.

Имя Гамлета уже не раз возникало в дискуссиях психиатров. Соотечественники Шекспира считали его героя безумным из-за неспособности к действиям и несовпадения его желаний и воли. Нерешительность Гамлета стала хрестоматийной, войдя даже в учебники психиатрии. Так, Генри Модели писал о неспособности Гамлета к действию в своей получившей широкую известность книге «Физиология и патология души» (1867). После того как эта книга была переведена на русский язык, российская публика также смогла узнать, что у людей с сильным интеллектом, способных без конца приводить аргументы как за, так и против какого-либо решения, «размышление парализует действие».

Позже британские психиатры считали Гамлета душевнобольным уже по иной причине: они находили персонажа Шекспира «привлекательным и трогающим только при условии, что он безумен»³⁴. С ними соглашался российский психиатр Л.В. Блуменау, назвавший Гамлета «неуравновешенным» и подозревавший за этим патологическую наследственность: «мать — бесхарактерная женщина, дядя — страстный преступник». Однако большинство его коллег, симпатизируя шекспировскому персонажу, не считали Гамлета душевнобольным. По словам врача А.Н. Кремлева, если принять, что «всё, что делает Гамлет в течение первых трех актов, он делает, находясь на границе помешательства, тогда весь глубокий смысл его речей, всё его остроумие, все его разоблачения, — всё это теряет всякий смысл». Кремлев не усматривал в Гамлете ни «отсутствия интеграции поведения», ни «уродливой неравномерности развития», — ни одного из признаков дегенерации, которые приписывали ему другие психиатры³⁵.

В России Гамлет воспринимался не только и не столько как символ рефлексии и бездействия, сколько как символ противостояния властям. Г.Х. Эллис так объяснял популярность Гамлета в России: «с умом острым, но не подавляющим, тонко чувствующий, с благородными идеалами, но слабой волей и неопределенными целями, в неравной борьбе с политическим миром, называемым “тюрьмой”, в довершение всего — темпераментный в исполнении своей роли — каждый русский из тех, кто хотел стоять прямо и быть самим собой, чувствовал себя Гамлетом один на один со своей судьбой»³⁶. Доктор Б-р утверждал, что Гамлет — не душевнобольной или вырождающийся, а «всего лишь» неврастеник. Неврастения же — прибавлял он, возможно знакомый с идеями Дюркгейма, — скорее характеристика состояния общества, чем болезнь. Поэтому и Гамлет — это социальный тип, а не пациент. Он — человек «неполного психологического типа», принадлежащий, — как и русские интеллигенты, современники самого доктора Б-ра, — «переходному времени». В эпохи, подобные шекспировской и той, в которую жил сам доктор, «душевные функции членов общества… выбиты из колеи обыденной рутинной жизни — у одних подавлены сомнением, разочарованием в старом, у других приподняты, взвинчены — словом, духовная сфера находилась в состоянии неординарном, пожалуй, ненормальном». Но такая социальная анормальность вовсе не означает клинического сумасшествия, и перспективы у нее другие: «Для неполного психологического типа два выхода: это — тип вырождения, если неблагоприятные внешние условия продолжают подавлять светлые стороны его личности, или же — тип переходного времени, если появление его совпадает с прекращением консервативного, репрессивного настроения общества… Тогда из него может развиться критически мыслящая и действующая личность»³⁷.

Русская литература рубежа веков, как считали современники, страдала от недостатка сильных характеров. Их место заняли «маленькие гамлеты» и «обломовы». Сикорский с сожалением констатировал: «так как слабость воли составляет национальную черту русского, как и других славянских народов, то изображением этого недостатка изобилует наша художественная литература. Обломов стал нарицательным именем недеятельного человека, а рефлексия и нытье, издавна свойственные русскому образованному человеку, выражают факт гамлетовской задержки на точке обдумывания при неспособности перейти к решимости и действию». Обломов и чеховские «нытики» побудили психиатров и психологов высказаться и о том, как не надо воспитывать детей, если хочешь получить сильную и бодрую нацию³⁸.

Уже в 1860 году в эссе «Гамлет и Дон Кихот» Тургенев жаловался, что среди его современников было гораздо больше рефлектирующих и пассивных гамлетов, чем деятельных идеалистов, похожих на героя Сервантеса. И все же Дон Кихот появился, и именно тогда, когда его можно было менее всего ожидать. Как и герой Сервантеса, он казался безумцем³⁹.

В поисках положительного героя

Чтобы победить зло, Дон Кихот Сервантеса сражался с ветряными мельницами; для его русского единомышленника все мировое зло сосредоточилось в цветке. Рассказ Всеволода Михайловича Гаршина «Красный цветок» (1883) — история пациента психиатрической больницы, которому кажется, что в цветке георгина, растущем в больничном саду, заключены космические силы зла. Во имя спасения человечества от мирового зла герой Гаршина вступает с ним в главную битву своей жизни. Несмотря на то что больничный персонал, как ему кажется, делает все, чтобы помешать его миссии, герою удается добраться до цветка и сорвать его. Его находят мертвым с зажатым в холодеющих пальцах красным цветком.

Этот рассказ мог быть прочитан и как детальное и реалистичное описание психической болезни, и как призыв к гуманному обращению с душевнобольными. Психиатры нашли его достойным всяческого внимания: Эллис назвал «лучшим рассказом о безумии», а Сикорский восхищался мастерским описанием симптомов маниакального расстройства — таких, как экзальтированность, смена периодов ясного сознания и острого помешательства, причудливые ассоциации, превращающиеся в навязчивые идеи⁴⁰. Однако благодаря давней традиции связывать безумие с протестом современники увидели в рассказе Гаршина нечто большее, чем изображение безумия. Глеб Успенский (которого в конце жизни также самого постигла душевная болезнь) писал: в рассказе мы, «кроме тонких наблюдений над симптомами психической болезни, видим, что источник страдания больного человека таится в окружающей его жизни и что оттуда, из жизни, страдание вошло в его душу. Видим, что жизнь оскорбила в нем чувство справедливости, огорчила его, что мысль о жизненной неправде есть главный корень душевного страдания и что нервное расстройство, физическая боль, физическое страдание только осложняют напряженную работу совершенно определенной мысли, внушенной впечатлениями живой жизни»⁴¹.

В глухие 1880-е годы, когда «нормальные» люди избегали публичности и политики, любой заявлявший о себе сильный, волевой характер казался сумасшедшим. Сравнив персонажей чеховской «Палаты № 6» и «Красного цветка», Н.К. Михайловский отдал предпочтение последнему: в отличие от «апатичного» и «индифферентного» персонажа Чехова, гаршинский герой деятелен, благороден и идет в своем самопожертвовании до конца⁴². Сикорский также оценил мысль Гаршина, что душевная болезнь не может до конца разрушить сердцевину человеческой личности. В заключительном эпизоде рассказа «больного, истощившего все свои силы под влиянием великодушной, но безумной идеи бреда, нашли мертвым со светлым, спокойным выражением лица, его истощенные черты выражали какое-то горделивое счастье». Психиатры знают, писал Сикорский, что даже при таких тяжелых болезнях, как прогрессивный паралич, «где болезненный процесс доводит человека до крайнего безумия и почти изглаживает все черты человечности, даже в этом состоянии, тем не менее, под влиянием ли участия к больному или при иных условиях — иногда на минуту может вспыхнуть яркое проявление чувства и мысли, на которое, казалось, больной уже более был неспособен»⁴³.

Сикорский познакомился с Гаршиным в 1883 году, вскоре после публикации «Красного цветка». После этой встречи Гаршин писал своей матери: «Великим психиатрам (пока их почти не было) будет дана великая и добрая власть, ибо великий психиатр не может быть скотом». Во время их последующих встреч Сикорский, по словам Гаршина, оставался любезен и подарил ему одну из своих последних книг. В 1884 году Гаршин сообщал матери, что рецензия Сикорского на «Красный цветок» «полностью вознаградила» его «за нелепые отзывы» других критиков⁴⁴.

Современников Гаршина восхищали и его писательский талант, и человеческие качества. Его близкий друг В.А. Фаусек писал: «Я часто думал, что если можно представить себе такое состояние мира, когда в человечестве наступила бы полная гармония, то это было бы тогда, если бы у всех людей был такой характер, как у Всеволода Михайловича. Основная черта его была — необыкновенное уважение к правам и чувствам других людей, необыкновенное признание человеческого достоинства во всяком человеке, не рассудочное, не вытекающее из выработанных убеждений, а бессознательное, инстинктивное свойство его натуры». После смерти Александра II от рук террористов Гаршин, подобно Льву Толстому, молил нового царя простить убийц. Он также умолял петербургского градоначальника, графа Лорис-Меликова, на жизнь которого покушался польский студент, не выносить смертного приговора. После посещения Лорис-Меликова Гаршин отправился в Ясную Поляну к Толстому и, как рассказывают, провел с ним «целую ночь в восторженных мечтаниях о том, как устроить счастье всего человечества. Из Ясной Поляны Гаршин выехал окончательно убежденный в своем призвании, купил по дороге лошадь и, подобно Дон Кихоту, разъезжал на ней по Тульской губернии, проповедуя уничтожение зла. В конце концов, он попал в психиатрическую больницу, где и пробыл несколько месяцев»⁴⁵. Гаршину был поставлен диагноз «циклический психоз». Еще четыре года спустя он покончил с собой под влиянием приступа душевной болезни, бросившись в лестничный пролет.

Несколько врачей взялись анализировать болезнь Гаршина — как они заявляли, подталкиваемые профессиональным интересом. Но поскольку писатель пользовался всеобщей любовью, психиатрам пришлось признать, что недуг не разрушил до конца ни его таланта, ни благородной натуры. «Непосвященные думают, что психическая болезнь совершенно искажает душевный облик человека, — писал Н.Н. Баженов. — Для многих случаев, в особенности для тех, где нет разрушения интеллекта, это совершенно неверно, и даже в самом разгаре болезни можно отыскать кардинальные определяющие черты. Даже самое содержание бреда в известной степени заимствуется из нормальной психологии того же лица. И в этом отношении бред Гаршина был чрезвычайно характерен. И в приступе безумия — он такой же ненавистник зла, так же полон деятельной любви к людям, так же готов пожертвовать собой для их блага, как и в состоянии нормального душевного равновесия»⁴⁶. Свою работу Баженов озаглавил не «болезнь», а «душевная драма Гаршина». Другой психиатр, И.А. Бирштейн, находил трагический смысл в безумии и смерти Гаршина. Комментируя сон писателя о звезде, врач утверждал: бросаясь вниз, в пролет лестницы, «Гаршин, в сущности, летел вверх, ей [звезде] навстречу, в объятия, благословляя этот единственный действительно счастливый момент своей короткой жизни». Смерть Гаршина навела психиатра на мысль о том, что «апофеоз жизни» проявляется равным образом и «в гениальном творчестве, и в психоневрозе или в самоубийстве»⁴⁷.

«Гаршинские типы» стали во множестве попадаться психиатрам во время революции 1905 года. Лахтин сообщал о пациенте «в состоянии галлюцинаторной спутанности, которому казалось, подобно герою повести Гаршина “Красный цветок”, что борьба сил тьмы и света сосредоточилась в нем самом, и что он должен пожертвовать своей жизнью, чтобы остановить кровопролитие, уничтожить зло в мире и спасти всех погибающих». Нужен был очень бдительный надзор, прибавляет психиатр, чтобы «предупреждать его постоянно повторяющиеся попытки принести себя в жертву путем самоубийства». Лахтин наблюдал еще несколько пациентов, которых назвал «психастениками» и отнес к тому же типу «патологических альтруистов». Он нашел и в альтруизме, и в страдании «эволюционный» смысл: они способствуют развитию и совершенствованию человечества как «источник человеческих верований». «Примиряясь с земными страданиями во имя потустороннего блага, человечество создает условия, необходимые для продления жизни и для подъема ее уровня здесь на земле»⁴⁸. Эпитет «патологический» в применении к альтруизму не был уничижительным: его патологическое происхождение нисколько не умаляет его внутреннюю ценность — «подобно тому, как ценность жемчуга не уменьшается оттого, что он представляет собой патологический нарост на раковине». Врач видел в патологических альтруистах представителей нарождающегося человеческого типа: «природа как бы на одно мгновение приподнимает завесу, отделяющую нас от будущего человечества». Такими людьми из будущего были названы Сократ, пророк Магомет, Жанна д’Арк, Огюст Конт и литературный персонаж — Дон Кихот⁴⁹.

Патологическими альтруистами могли быть не только мужчины. Лахтин нашел женскую версию этого феномена — так называемую «боязнь невест». По его словам, некоторые молодые женщины испытывали перед свадьбой непреодолимую тревогу: сомневаясь в силе своего чувства, они боялись, что недостойны своих будущих мужей. У женщин было еще меньше возможностей, чем у мужчин, для проявления своих альтруистических чувств. Замужество оказывалось почти единственным способом реализовать себя, а самым лучшим для молодой идеалистически настроенной женщины, считал Лахтин, было выйти замуж за благородного и деятельного мужчину, помощницей которого она при этом становилась. Образец таких отношений описан Тургеневым в романе «Накануне» (1860): Елене удается реализовать свои идеалистические интенции, став женой и соратницей Инсарова — болгарина, борющегося за освобождение своей страны⁵⁰. Лахтин описывал «боязнь невест» как опасения молодой благородной женщины, что приносимая ею жертва недостаточно велика.

Революция 1905 года совпала с трехсотлетием романа Сервантеса. В том же году критик Вацлав Боровский написал статью «Лишние люди» — о русском революционном движении 1860—1880-х годов. Описывая революционеров, он воспользовался тургеневским разделением на «гамлетов» и «донкихотов». «Гамлеты» — интеллигенты, которых приводят в революцию размышления об окружающем, «донкихоты» — революционеры из народа, ставшие борцами не в результате рефлексии, а по зову сердца. В результате даже психиатры перестали считать Дон Кихота безнадежным душевнобольным. Только один все же поставил персонажу Сервантеса диагноз «паранойя», но тут же оговорился, что «болезнь не перешла в третью стадию психической слабости, а закончилась просветлением». Похоже, психиатры согласились с критиком, риторически вопрошавшим: «И разве дорого за героизм платить безумием?»⁵¹

Революционный фермент преобразил российское общество, ценностями которого теперь стали активность, самопожертвование и героизм. Для радикально настроенных врачей «фанатики, проповедники высших идей, борцы за идею» — те, кого они раньше относили к «высшим вырождающимся», — теперь выглядели как «прогрессивный элемент» и были предпочтительнее здоровых⁵². Были пересмотрены диагнозы и других персонажей, которых прежде подозревали в патологии, — например, героев Максима Горького, певца «безумства храбрых». Немногим ранее психиатрам уже случалось обсуждать персонажей Горького и даже, по долгу службы, усомниться в их психическом здоровье — так, главный герой романа «Фома Гордеев» (1899), интеллектуал и идеалист, был назван «типичным неврастеником или психастеником». Однако накануне революции врачи поспешили снять с него этот диагноз. Для этого, правда, они предлагали переписать конец романа. У Горького Фома Гордеев кончает с собой — предположительно в припадке болезни. Однако врачи решили, что такой конец «для Фомы Гордеева как литературного типа» был бы неправильным. В статье «Патологические черты литературных персонажей Горького» Шайкевич утверждал: Фома — «человек более чувства, чем ума… но в этом нет и тени патологического». Не найдя никакого «органического предрасположения к психозу», Шайкевич имел все основания утверждать, что роман — изображение не болезни, а духовного поиска⁵³.

В сравнении с напуганным и пассивным обывателем даже параноик выглядел привлекательнее. Автор статьи «Безумие, его смысл и ценность» Николай Вавулин пришел к парадоксальному выводу, что так называемые безумцы — самые нормальные люди. Во время революции Вавулина дважды арестовывали и сажали в тюрьму. Прежде здоровый человек, после нескольких месяцев в одиночной камере он начал галлюцинировать. Это заставило его размышлять о душевной болезни и заключить, что в некоторые исторические эпохи и в плохо устроенном обществе «параноик» имеет преимущества перед его «нормальными» членами. С долей иронии Вавулин писал: «Параноик вообще представляет собой самое гармоничное явление в человеческой природе. Он не знает раскола, противоречий, угрызений совести и “проклятых вопросов”, отравляющих существование другим. Параноик всегда убежден, что он создан для великих событий»⁵⁴.

В начале века многие заявили о желании пересмотреть критерии психической болезни и здоровья. Граница между «нормальным» и «ненормальным», всегда расплывчатая даже для психиатров, могла сдвигаться, в зависимости от обстоятельств, в ту или другую сторону. Еще в 1876 году психиатр В.Х. Кандинский (1849–1889), дядя художника Василия Кандинского, заметил: о патологии можно говорить, «когда душевное расстройство является в слишком резкой форме, когда двигающая идея или чувство слишком нелепы, слишком далеки от нормы, или когда психическое расстройство сопровождается резкими телесными симптомами. Но степени душевного расстройства бесчисленны, и строго разграничить явления патологические и физиологические невозможно». Кандинский, сам страдавший душевной болезнью, которую он мастерски описал в своей книге «О галлюцинациях» (1889), более других был склонен считать границу нормы и патологии проницаемой и условной. Он сблизил галлюцинации со сновидениями, — а когда рецензент удивился такому смешению «нормальных» снов и «патологических» галлюцинаций», возразил: «Автор как будто думает, что все принадлежащее к болезненному состоянию должно быть и по существу чем-то другим, отличным от явлений нормальной жизни, — как будто болезненное состояние не есть та же жизнь, текущая по тем же самым законам, как и жизнь нормальная, но только при измененных условиях»⁵⁵.

Сложившийся на рубеже веков (не без влияния Ницше) культ творчества толкал на то, чтобы пересмотреть понятия нормы и ненормальности. В «Заметке о “нормальном” и “ненормальном”» московский психиатр Ю.В. Каннабих (1872–1939) писал: «Этически нормален — человек-творец, который, по выражению Emmerson’a, чтит свою душу» и перефразировал Ницше: «Великие люди и великие дела усиливают амплитуду жизни». При этом подразумевалось, что условия для такого рода «нормальности» появятся только с установлением в России политических свобод. Его коллега А.А. Токарский в публичной лекции о страхе смерти утверждал, что человеческая жизнь измеряется не длительностью, а интенсивностью, причем действительно интенсивно жить человек начинает, когда выходит за пределы личного существования и отдает жизнь другим. В тон ему физиолог А.И. Яроцкий (1866–1944) писал, что долгота жизни субъективна и зависит от того, насколько человек верит в идеалы⁵⁶.

За участие в марксистском кружке Яроцкий был арестован и сослан. Оказавшись впоследствии в Париже, он нашел пристанище в лаборатории знаменитого иммунолога И.И. Мечникова. Мечников исследовал, в частности, бактериальную флору кишечника и ее позитивное влияние на здоровье и продолжительность жизни. Яроцкий, однако, пришел к выводу, что его патрон преувеличивает значение «толстой кишки с обитающими в ней микробами»: «нельзя… полагаться на мечников-скую простоквашу… Более справедливым кажется учение Толстого, по которому преждевременное наступление дряхлости в современных поколениях людей объясняется… нравственным разладом, следствием противоречия требований морали… с современным государственным и социальным строем». Единственный, согласно Яроцкому, способ оздоровить население страны, похожей на «большую тюрьму», — дать людям свободу. И горе, и боль «переносятся гораздо легче, если человек стоит на точке зрения общественного деятеля или партийного борца… Вера в свое правое дело и конечную победу еще сохранила жизнь Веры Фигнер, М.А. Морозова, несмотря на те нравственные удары, которым они подвергались». Подобно Шарко, направлявшему тех больных, которым не в силах был помочь, к святыням Лурда, российский психиатр предлагал терапию революцией⁵⁷.

Неврастения и ее радикальное лечение

Как и понятия вырождения и слабой воли, диагноз «неврастения» был ценностно нагружен. Он возник в Америке в середине девятнадцатого века; считалось, что эта болезнь — общая для белых американцев и их европейских предков — поражает прежде всего наиболее цивилизованных и тонко устроенных людей. В России этот диагноз также имел политические подтексты, позволяя психиатрам обсуждать, под видом здоровья нации, социально-политические темы — от земских реформ до современного искусства. Как и их западные коллеги, российские психиатры сходились на том, что наиболее подвержена неврастении интеллигенция — «работники умственного труда». Различия между американскими и русскими неврастениками состояли в том, что, хотя пациенты Дж. М. Биарда и С.В. Митчелла были истощены «жестокой конкуренцией в погоне за долларом», им все же были доступны удовольствия и радости жизни. Русские же неврастеники, как правило, редко получали достойное вознаграждение за свой труд. Не имели они и того преимущества, которым обладали их западные товарищи по несчастью, — возможности вращаться в светских «неврастенических кругах»⁵⁸.

Типичный русский неврастеник — это тяжело работающий интеллигент, бедный и ослабленный физически, зажатый рамками репрессивного строя и страдающий от нереализованного желания послужить обществу. Профессор психиатрии С.С. Корсаков, у которого было много пациентов такого рода, даже получил от коллег и друзей имя «заслуженного врача российского рабочего интеллигента»⁵⁹. А единомышленник Корсакова Баженов лелеял мечту основать специальную лечебницу для трудовых интеллигентов. В речи на торжественном открытии частной клиники для душевнобольных воинов, пострадавших на японской войне, он предлагал после окончания войны клинику не закрывать, а перепрофилировать. Необходимо отдать ее интеллигенции — «труженикам на ином поле битвы, с не меньшим числом жертв», — которая не может позволить себе дорогое частное лечение и для которой казенные больницы не подходят⁶⁰.

Вопрос об устроении на общественные средства специальных заведений для нервнобольных обсуждался на IX съезде Общества врачей имени Н.И. Пирогова в 1904 году. Об открытии в России заведений по образцу немецких «народных санаториев» для «нервнобольных в популярном смысле слова, т. е. людей с расшатанной, слабой нервной системой, переутомленных, нервозных, неврастеников, истеричных, ипохондриков», говорил врач С.С. Ступин. Для этой категории пациентов «обычный больничный строй не подходит: в специальных отделениях для нервнобольных он слишком однообразен, тяжел; в психиатрических больницах угнетает лишение свободы и близость душевнобольных».⁶¹ Однако время для обсуждения этого вопроса было выбрано неудачно. На фоне политических событий психиатры нашли идею санаториев pium desiderium — же-дательной, но трудноосуществимой. К тому же, утверждали самые радикально настроенные из них, в настоящей политической ситуации пользы от санаториев будет мало. По словам А.И. Ющенко, «нужно заботиться об улучшении общественных условий жизни, вызывающих расстройства нервной системы, особенно неврастению»⁶². Профилактика неврастении эффективнее ее последующего лечения, а для этого требуется устранить ее социальные причины — бедность, голод, антисанитарию — словом, нужны политические реформы. Этот боевой настрой отразился в психиатрическом языке: лечение неврастении называлось «борьбой за здоровые нервы», — выражение, сохранившееся и после революции⁶³.

Но на следующем съезде Пироговского общества профессор неврологии Московского университета В.К. Рот (1848–1916) вновь поднял вопрос о санаториях «недостаточных» больных. Он предложил для борьбы с нервными болезнями образовать всероссийское общество, которое пропагандировало бы психогигиену и изыскивало средства на санатории. Интересно, что всего десятилетием ранее Рот отрицал существование неврастении, считая большинство неврастеников просто ленивыми людьми. «Пусть они знают, — наставлял он таких пациентов, — что хороший умственный багаж, привычка к работе, чистая совесть и любовь к ближнему представляют собою такую динамогенизирующую силу, которая может расшевелить самую неподвижную клетку!» Позднее он, однако, поддался всеобщей вере в неврастению и стал настаивать на необходимости ее профилактики и лечения.

Тем не менее предложения Рота вновь были забаллотированы теми, кто призывал к более решительным мерам. Будучи сам владельцем санатория для нервнобольных, психиатр из Одессы М.Я. Дрознес (1847–1912) говорил, например, о «необходимости скорейшего устранения того этиологического фактора, который ответственен за распространение нервных и душевных болезней в населении, — общественного строя, гнетущего, бюрократического и подавляющего свободу личности». А психиатр-большевик С.И. Мицкевич с горячностью утверждал, что профилактические меры вроде санаториев — это «жалкий паллиатив». Общество, по его мнению, может спасти только «радикальное лечение» — устранение «основного зла», капитализма. Пропагандировать же санатории — значит «насаждать буржуазно-фарисейские установки» и «выбрасывать деньги в бездонную бочку». Другой врач-большевик, П.П. Ту-тышкин, несколькими годами ранее уже ставил вопрос об организации лечебниц-пансионатов, в которых состоятельные пациенты оплачивали бы содержание бедных. Однако теперь он утверждал, что для борьбы с вырождением необходимы не частные, а общие меры, — прежде всего, смена режима⁶⁴.

В ответ на критику Рот оправдывался, что вовсе не отрицает необходимости реформ, а лишь боится, что они придут слишком поздно: «пока солнце встанет, роса глаза выест». Говоря о гибели творческой интеллигенции от болезней и алкоголизма, он призвал к срочной помощи учителям, врачам, писателям, которые «не так многочисленны, чтобы холодно смотреть на то, как они гибнут». Но его голос был заглушен голосами тех, кто считал, что санатории без реформ дела не изменят. На заключительной сессии Пироговский съезд принял резолюцию, в которой утверждалось, что улучшение здравоохранения невозможно без введения конституционного правления. Пытаясь сорвать голосование, по приказу полиции в зале грянул военный оркестр, но это врачей не остановило. Дальнейшее развитие событий еще более политизировало медицинскую профессию. Собравшись в мае 1905 года, после катастрофического поражения в войне и гибели русского флота под Цусимой, съезд земской коалиции призвал к введению конституции, гражданских прав и свобод и амнистии политическим заключенным. В июле следующий земский съезд, на котором преобладала интеллигенция, занялся мирным обсуждением предстоящих реформ. А в конце лета правительство, пытаясь ослабить оппозицию, учредило Государственную Думу и подписало мир с Японией. Однако неудовлетворенная законом о выборах оппозиция собрала очередной съезд в сентябре, выдвинула своих кандидатов в Думу и начала активную кампанию за их избрание⁶⁵.

В сентябре 1905 года, за несколько дней до начала земского конгресса, психиатры собрались на свой съезд в Киеве. Местным организатором этого мероприятия был профессор психиатрии университета Св. Владимира Сикорский. На открытии темпераментную речь на злобу дня произнес В.М. Бехтерев (1857–1927), говоривший о том, что отсутствие прав и свобод ответственно за «недостаток жизненных сил» и угрожает душевному здоровью нации. Свою речь он закончил строкой из песни:

Отворите мне темницу,

Дайте мне сиянье дня…

Возбужденная публика вынесла Бехтерева из зала на руках, а полиция закрыла съезд⁶⁶. Сикорскому, который был предупрежден специальным посланием министра внутренних дел о том, что вопросы для обсуждения на съезде не должны выходить за пределы профессиональных, с большим трудом удалось добыть разрешение продолжить его заседания.

Сикорский никогда не примыкал к радикалам. Его двадцатилетняя карьера была вполне успешной, а репутация — безупречной. Он окончил Медико-хирургическую академию в Петербурге, работал в больнице Св. Николая Чудотворца, а в 1885 году получил кафедру психиатрии в Киеве, которую и занимал более тридцати лет, до выхода на пенсию. Его занимали вопросы детской психологии и психиатрии, воспитания и психогигиены; на международном конгресс по гигиене в 1882 году Сикорский одним из первых поднял вопрос о медико-психологическом обследовании детей с трудностями развития. Его книга «О заикании» (1881), переведенная на немецкий язык, принесла ему европейскую известность. Он основал журнал «Вопросы нервно-психической медицины» (1895–1905), где публиковались материалы по психологии, психиатрии и психогигиене. Сикорский живо интересовался искусством, видя в нем наиболее точный показатель общественного здоровья: «в творческих произведениях сказывается высшая идеальная жизнь их творца — русского народа, и психиатру, без сомнения, необходимо знать эту высшую жизнь столь же близко, как и жизнь болезненную, разрушающуюся, упадочную, декадентскую. Это два полюса душевного существования; с ними необходимо близко знакомиться, чтобы понимать ту широкую середину, [к которой] психиатр применяет основы психической диагностики и принципы нервно-психической профилактики и здравоохранения»⁶⁷.

В то время как радикалы обрушивались на режим, Сикорский сосредоточил свою критику на школьном образовании: этому была посвящена его приветственная речь съезду. Образование, по его мнению, должно прежде всего воспитывать чувства и закалять волю. Лучшие менторы чувств и воли — родной язык и литература. Поэтому главное место в школьной программе надо отвести им, а не мертвым классическим языкам: «Образование не должно быть заменено филологией!» Подобно французскому историку и психологу Ипполиту Тэну, который в своей истории Французской революции назвал якобинцев патологическими фанатиками, Сикорский видел в революции лишь триумф грубой силы и навязывание чужой воли. Из-за слабовольности русских «каждый фанатик может легко нас взять, и мы не сможем защитить нашу личность от тех, чья воля сильнее». Он советовал каждому вместо того, чтобы бросаться в революцию, начать преобразование общества с себя, закалять волю и характер. В подкрепление своих слов он ссылался на Леонида Андреева и Максима Горького. Эти «два талантливых писателя… предостерегают нас об опасности», как бы говоря: «в вас, в вашем обществе упала идеальность, и вы, произнося хорошие слова, провозглашая великие принципы, считая себя готовыми преобразовать общество, вы не сделали главного — не преобразовали вашу собственную душу»⁶⁸. Несмотря на усилия Сикорского охладить пыл собравшихся, съезд вынес политическую резолюцию, в которой объявил правительство ответственным за рост душевных болезней. Резолюция требовала прекращения насилия, освобождения политических заключенных и провозглашения прав личности.

Дальнейший ход событий, однако, умерил пыл радикалов. Революция не решила вопрос о земле, и осенью 1905 года крестьяне, рассчитывая вынудить помещиков отдать землю, стали поджигать их усадьбы. На фабриках начались забастовки, в некоторых городах возникли Советы восставших. Во время Декабрьского восстания в Москве было много жертв, в том числе среди врачей (вспомним гибель Воробьева). Напуганная волнениями, оппозиция поспешила отмежеваться от методов вооруженного восстания и приветствовала действия правительства по «умиротворению». На банкете во время земского конгресса поднимались тосты за армию, в поддержку «отечества и порядка».

Встревоженные вспышками насилия со стороны масс, психиатры оставили свои обвинения в адрес режима и стали говорить о революции как массовой патологии⁶⁹. Многие теперь склонялись к точке зрения Сикорского, что во время революции проявляются «атавизмы» психики и гибнут подлинные семена культуры и прогресса. Председатель Общества московских врачей, член конституционно-демократической партии Баженов выразил обеспокоенность либералов насильственным развитием революции и призывом большевиков к массовому восстанию. Так как массы подвержены внушению и неспособны к созидательным действиям, писал он, апеллировать к ним взрывоопасно. Единственно верный путь к улучшению жизни лежит через «очень медленное и постепенное изменение душ», реформы и развитие образования⁷⁰. Перед психиатрами встала дилемма: бороться за реформы (которые казались, как никогда, далекими) или пойти на то, что выглядело компромиссом, — на сиюминутные действия по сохранению психического здоровья нации.

Паллиатив психогигиены

После подавления революции служившие в земских учреждениях левые радикалы были уволены или вынуждены подать в отставку. В опубликованном в Журнале Пироговского общества в 1907 году мартирологе — списке пострадавших от репрессий — было упомянуто 1324 врача⁷¹. В период крушения демократических надежд психиатры снова заговорили о «нездоровом» эффекте репрессий, порождающих атмосферу беззакония и страха и способствующих эпидемии душевных болезней. В прессе по вопросам психиатрии развернулась дискуссия о роли революционных событий в этиологии душевных заболеваний. Одни психиатры приводили случаи, когда участие в этих событиях оказывало травмирующее влияние на психику. Другие, напротив, утверждали, что во всех случаях, где можно было выяснить биографию больного, было очевидно, что травма падала на уже подготовленную почву — болезнь либо уже началась, либо у человека существовала предрасположенность к ней. Влиятельный земский врач В.И. Яковенко (1857–1922) заметил связь между характером душевного заболевания и тем, к какой из сражающихся сторон принадлежит больной: к левым силам якобы тяготели интеллигенты-невротики, а лица с тяжелыми симптомами дегенерации и алкоголики примыкали к консервативному правому крылу. Если у первых участие в борьбе давало выход напряжению и приносило облегчение, то у вторых оно только усиливало болезненные проявления⁷².

На первом съезде Союза русских невропатологов и психиатров в 1911 году его председатель Сербский обратился с речью, в которой говорил, перифразируя Бальмонта: «Если поэты только хотят быть гордыми и смелыми, то мы, представители науки, должны быть ими. И, пользуясь ее светом, мы должны сказать громко и открыто, что нельзя вести людей к одичанию, толкать их на самоубийства и психические заболевания». Полиция использовала эту речь как предлог для закрытия съезда.

Несколько месяцев ранее Сербский подал в отставку из Московского университета в поддержку своих коллег-профессоров, уволенных консервативным министром просвещения JI.A. Кассо. Почти все сотрудники университетской клиники, которую он возглавлял более десяти лет, последовали его примеру (см. гл. 3). В своей речи на съезде Сербский скаламбурил по поводу Кассо, сказав что «все эти cas sots» (по-французски — «глупые случаи») когда-нибудь пройдут и забудутся⁷³. Но положение дел в стране и университете, казалось, стабилизировалось, а на место Сербского был назначен Ф.Е. Рыбаков, единственный из ассистентов клиники, кто не поддержал директора и коллег.

Рыбаков (чья работа о декадентах упоминалась выше) был выходцем из мещан, и ему пришлось делать карьеру трудом и рвением. Он долгое время служил внештатным ассистентом клиники и только в тридцать один год был назначен на штатный оклад, после чего смог себе позволить женитьбу на дочери чиновника высокого ранга. Московские ученые и врачи объявили ставленникам Кассо бойкот, и Рыбаков в результате не участвовал ни в съезде Союза психиатров, ни в проходившем в Москве в 1913 году Международном конгрессе по призрению душевнобольных⁷⁴. Традиционные для клиники «Малые пятницы» — конференции, на которые раз в две недели собирались московские психиатры, — были перенесены в другое место. Бывшая до этого центром психиатрической жизни университетская клиника опустела. После назначения заведующим Рыбакову пришлось улаживать конфликты с сотрудниками. Так, когда он хотел, против введенных Сербским правил, использовать пациента для демонстрации на лекции, лечивший этого пациента врач отказался его предоставить. Думая, что сотрудников настраивает против него бывший директор, Рыбаков жаловался Сербскому, требуя защитить старших врачей от «деспотического воздействия вчерашних студентов»⁷⁵.

Научные интересы Рыбакова лежали в области психотерапии и психогигиены. Еще в 1896 году он организовал в клинике кабинет по лечению алкоголизма, в котором использовал гипноз. На психиатрических конференциях он часто говорил, что «душевнобольной и алкоголик — кровные братья». В 1902 году Рыбаков пытался собрать в Москве кружок врачей, «поставивших задачей разработку вопросов по гипнотизму», и организовать на этой основе гипнологическое общество⁷⁶. По его докладу Пироговский съезд в 1904 году рекомендовал устройство амбулаторий для алкоголиков, признав тем не менее, что главное препятствие в деле борьбы с пьянством — государственная монополия на водку⁷⁷. Рыбаков возражал своим радикальным коллегам, голосовавшим за социальные реформы и прекращение правительственных репрессий, считая, что революционные события могут пагубно повлиять только на больных или предрасположенных индивидов.

В годы меж двух революций Рыбаков много работал в новой по тем временам области — психологической диагностики душевных болезней. После смерти Токарского, основателя психологической лаборатории при университетской клинике, Рыбаков стал его преемником. В дополнение к вундтовским опытам с аппаратами, он использовал тесты и эксперименты, разработанные Ф. Гальтоном, Г. Мюнстербергом, Б. Бурдоном, Г. Эббингаузом, Э. Крепелином и А. Бине, а также соотечественниками — А.Н. Бернштейном (1870–1922), врачом Центрального полицейского приемного покоя для душевнобольных, и психологом А.П. Нечаевым (1870–1948). Введение тестов сопровождалось их критикой: как считали многие психиатры, тесты не выявляли то, на что были направлены. Несмотря на это, русские психодиагносты смогли широко развернуть свою деятельность еще до Первой мировой войны. Вместе с Россолимо и Бернштейном, Рыбаков стал организатором Общества экспериментальной психологии (1910). Одной из его целей была пропаганда тестов в педагогике и психиатрии. Последователь немецкого психиатра Эмиля Крепелина и сторонник нозологического подхода к классификации душевных болезней, Бернштейн мечтал о создании «формально-психологических схем душевных болезней»⁷⁸. Он, Рыбаков и Россолимо работали над собственными методиками клинической диагностики. В пику тем, кто утверждал, что психологический эксперимент в познании личности бессилен, Рыбаков создал свой собственный диагностический инструментарий, включив его, вместе с уже известными тестами в изданный им в 1910 году «Атлас изучения личности методами экспериментальной психологии». А Россолимо создал свой набор тестов — так называемые «психологические профили», — состоявший в построении индивидуальных диаграмм по результатам одиннадцати измерений — внимания, восприятия, памяти и утомляемости. Позднее Россолимо удалось добиться поддержки у Советского правительства и организовать психологическое тестирование школьников в массовых масштабах⁷⁹.

Психиатры традиционного направления утверждали: будучи обследованной с помощью тестов, половина населения России окажется больной⁸⁰. Но психологи к такому результату были готовы. Границы между нормой и патологией становились все более размытыми, а сама болезнь поддавалась точному определению все с большим трудом. Для диагностики ее привлекались самые изощренные приемы, которые, как утверждалось, единственные могли уловить начало болезни и выявить предрасположенность к ней.

«Оздоровление» было общей целью, но по вопросу о средствах взгляды расходились. Консерваторы рекомендовали индивидуальную психогигиену — «разумное упражнение умственных способностей и рациональную организацию работы», — в то время как их более решительно настроенные коллеги призывали к революции⁸¹. Летом 1909 года молодой московский врач М.М. Асатиани (1881–1938) отправился в Цюрих с намерением увидеть Карла Густава Юнга. Он многого ожидал от встречи с восходящей звездой психоанализа, надеясь обсудить проблемы русских терапевтов. Как сообщал Юнг в письме к Фрейду, Асатиани «жаловался на отсутствие терапевтических результатов», а причину видел в «сопротивлении общества терапии». К сожалению для Асатиани, сам Юнг придерживался другого мнения: он считал источником трудностей как «несовершенное мастерство» коллеги из России, так и характер его клиентуры. Проблемы, по мнению Юнга, «лежат в русском материале, где индивиды так же плохо различимы между собой, как рыба в сети». Фрейд сделал еще менее лестное предположение: «У этого русского [Асатиани был грузин. — И.С.] есть, возможно, утопическая мечта о терапии, которая спасет мир, и ему кажется, что работа идет недостаточно быстро. Русским, думаю, особенно не хватает способности к терпеливому труду»⁸².

Но Асатиани вынес от встречи совершенно другое впечатление. Несмотря на возраст, он уже обладал жизненным и политическим опытом. Во время революционных событий он работал в клинике Московского университета и был свидетелем того, как директор, Сербский, закрыл двери перед полицией. Он хотел дать понять швейцарскому психиатру, что причина медленного проникновения психоанализа в Россию кроется не в природе «русского материала», а в отсутствии политической свободы. Асатиани так передавал своим московским коллегам разговор со швейцарским психологом: «В заключение

Юнг отметил, что психоанализ, помимо всего остального, требует известных социальных условий, которые не стояли бы в резком противоречии к отдельным индивидуумам и могли бы обеспечить личности свободное развитие. В России, где за отдельным человеком стоит определенный общественный строй, мало обеспечивающий личности свободное развитие и делающий не вполне возможным обособленное независимое существование индивидуальности, психоанализ должен наталкиваться на большие препятствия, и всестороннее его проведение представляется делом в высокой степени проблематичным»⁸³.

Политика разделила российских психиатров. В зависимости от своих более или менее радикальных убеждений, они по-разному понимали причины вырождения, неврастении и слабой воли, якобы присущей их соотечественникам. Радикалы считали, что проблемы с душевным здоровьем вызваны репрессивным режимом, при котором активные люди не могут проявить себя; не находя выхода своим альтруистическим стремлениям, те становятся жертвами внутреннего конфликта. Эти врачи видели единственный выход из положения в реформах, ведущих к политической и личной свободе. В противоположность им консерваторы считали неврастению следствием локальных причин — переутомления, недоедания, невежества — и полагались на психогигиену, правильное воспитание молодежи, закалку воли. Обе группы объединяло одно: они считали литературу показателем здоровья нации.** Из нее они черпали иллюстрации упадка, вырождения, душевного недуга, утраты идеалов, на ней они основывали свои призывы укреплять здоровье общества. Хотя психиатры и считали декадентство в конечном счете вредным течением, они нашли у современных им писателей много позитивного. Интерес психиатров к литературе не остался без ответа: многие писатели, в свою очередь, интересовались патологией⁸⁴. Как и прежде, писатели и врачи были заодно в том, чтобы ставить диагноз обществу и современникам. Однако, как мы вновь убедимся в следующих главах, врачи оставляли за собой еще и право выносить диагноз писателям.

¹ Мережковский Д.С. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества [1911] // Избранные статьи. Символизм, Гоголь, Лермонтов. Мюнхен: В. Финк, 1972. С. 332.

² Durkheim Е. Suicide: A Study in Sociology [1897]. London: Routledge, 1952. P. 77.

³ Ellis H.H. The Genius of Europe. Westport, Conn.: Greenwood, 1951. P. 204.

⁴ Как и некоторые соотечественники Дюркгейма, например, французский критик Поль Бурже, писавший: «какое-то всеобщее недовольство несостоятельностью нашего века замечается и у славян, и у германцев, и у народов латинской расы, выражаясь у первых в нигилизме, у вторых — в пессимизме, а у третьих — в единичных, но странных неврозах» (Бурже П. Очерки современной психологии. Этюды о выдающихся писателях нашего времени. СПб., 1888. С. 34).

⁵ Сикорский ИЛ. Психологические основы воспитания // ВНПМ. 1905. № 4. С. 617–618.

⁶ Цит. по: Brooks J. Popular philistinism and the course of Russian modernism // Literature and History: Theoretical Problems and Russian Case-Studies / Ed. G.S. Morson. Stanford: Stanford U.P., 1986. P. 101.

⁷ Cm.: Bowlt J.E. Through the glass darkly: Images of decadence in early twentieth-century Russian art // Journal of Contemporary History. 1982. V. 17. P. 93.

⁸ О Брюсове см., напр.: Grossman J.D. Valery Briusov and the Riddle of Russian Decadence. Berkeley: U. of California Press, 1985.

⁹ Дорошевич В. Декаденты // Рассказы и очерки. М.: Современник, 1986. С. 130–131.

¹⁰ Сикорский ИЛ. Русская психопатическая литература, как материал для установления новой клинической формы — Idiophrenia paranoides // ВНПМ. 1902. №. 4. С. 47.

¹¹ Рыбаков Ф.Е. Современные писатели и больные нервы. Психиатрический этюд. М., 1908. С. 15, 37–38.

¹² Там же. С. 29; Россолимо Г.И Искусство, больные нервы и воспитание (по поводу «декадентства»). М., 1901. С. 38.

¹³ Нордау М. Вырождение / Пер. Р.И. Симентковского. 2-е изд. СПб.: Изд-во Павленкова, 1896. С. 543.

¹⁴ Россолимо Г.И. Искусство, больные нервы и воспитание. С. 10–11, 37, 46.

¹⁵ Вульферт Л.К. Возражения на реферат доктора Баженова о съезде криминальной антропологии // Вопросы философии и психологии. 1889. № 2. С. 41–46.

¹⁶ Сербский В.П. Преступные и честные люди // Вопросы философии и психологии. 1896. № 5. С. 669.

¹⁷ Шайкевич М.О. Психопатологический метод в русской литературной критике // Вопросы философии и психологии. 1904. № 3. С. 328.

¹⁸ Шайкевич М.О. Психопатологические черты героев Максима Горького // ВПКАГ. 1904. № 1. С. 55–57; № 2. С. 40–50; № 3. С. 124–141.

¹⁹ Леонид Андреев писал, что, когда учился в гимназии, «фантазировал… бесконечно. Был у меня огромный альбом “рож”, штук 300, и года два или три я провел в мучительных поисках “Демона”». См.: Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М., 1914–1916. С. 244.

²⁰ Никинин М.П. Чехов как изобразитель больной души // ВПКАГ. 1905. № 1.С. 7, 13.

²¹ Ермаков И.Д. Десятый Пироговский съезд в Москве, 25.4–2.5.1907 // ЖНПК. 1907. № 2/3. С. 554.

²² Воробьев В.В. Дегенераты и их общественное значение // Общество невропатологов и психиатров. Отчеты за 1901–1902 годы. М., 1902. С. 9— 10.

²³ Hutchinson J.F. Politics and Public Health in Revolutionary Russia, 1890–1918. Baltimore and London, 1991. P. xix — xx.

²⁴ Цит. no: Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton: Princeton U.P. 1981. P. 199.

²⁵ Львов-Рогачевский В.Л. В. Вересаев // Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М., 1914–1916. С. 170–172.

²⁶ Сикорский И.А. О книге Вересаева «Записки врача» (Что дает эта книга науке и жизни?) // ВНПМ. 1902. № 4. С. 505–507.

²⁷ Об истории взглядов на заболеваемость различных наций см.: Efron J.M. Defenders of the Race: Jewish Doctors and Race Science in Fin-de-Si?cle Europe. New Haven and London: Yale U.P., 1994; Lorimer D.A. Colour, Class and the Victorians: English Attitudes to the Negro in the Mid-Nineteenth Century. Leicester U.P.: Holmes and Meier Publishers, 1978.

²⁸ Cm.: Nye R.A. Crime. Madness and Politics in Modern France: The Medical Concept of National Decline. Princeton: Princeton U.P., 1984. P. 140–142, 317–318.

²⁹ Ellis H.H. The Genius of Europe. P. 90; Ковалевский П.И. Folie du doute //АПНСП. 1886. № 2. C. 38.

³⁰ Мухин Н.И. Нейрастения и дегенерация //АП. 1888. № 1. С. 49, 67.

³¹ Бехтерев В.М. Вопросы вырождения и борьба с ним // Обозрение психиатрии. 1908. № 9. С. 518–521.

³² Лахтин М.Ю. Патологический альтруизм в литературе и жизни // Вопросы психиатрии и неврологии. 1912. Т. 1. С. 294; Тутышкин, цит. по: Brown J. V. Revolution and psychosis: The mixing of science and politics in Russian psychiatric medicine, 1905–1913 // Russian Review. 1987. № 3. P. 298; Грейденберг Б.С. Психологические основы нервно-психической терапии // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов, Москва, 4—11.09.1911. М., 1914. С. 118–141.

³³ Б-р В.М., д-р. «Гамлет» Шекспира с врачебно-психологической точки зрения («Скорбный лист» его душевного состояния) // АП. 1897. № 2. С. 99.

³⁴ Bynum W.F., Neve М. Hamlet on the couch // The Anatomy of Madness: Essays in the History of Psychiatry / Eds. W.E Bynum, R. Porter, M. Shepherd. London and New York: Tavistock, 1985. Vol. 1. P. 297; Maudsley H. The Physiology and Pathology of Mind. London: MacMillan, 1867. P. 153–154. Книга Модели была переведена на русский язык И. Исаиным как «Физиология и патология души» (СПб.: Изд-во Бакста, 1871).

³⁵ Кремлев Л.Н. К вопросу о «безумии» Гамлета // ВПКАГ. 1905. № 4. С. 298; Он же. Можно ли назвать Гамлета дегенерантом. Ответ JT.B. Блу-менау// ВПКАГ. 1904. Т.1. № 1. С. 375.

³⁶ Ellis Н.Н. The Genius of Europe. P. 133.

³⁷ Б-р В.М. «Гамлет» Шекспира с врачебно-психологической точки зрения. С. 104, 107.

³⁸ Сикорский И.Л. Психологические основы воспитания // ВНПМ. 1905. № 4. С. 621; Каптерев П.П. Детство Ильи Ильича Обломова. Пси-холого-педагогический этюд о причинах происхождения и развития лени // Женское образование. 1891. № 3. С. 248–266; Вайсфельд М. Безволие (нерешимость). Психологическое исследование. Распознавание и лечение. М.: Русский книжник, 1925.

³⁹ О тургеневском эссе см.: Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века (Истоки и эстетическое своеобразие). Д.: Наука, 1974. Главы 1 и 3; о восприятии романа Сервантеса в России см.: Айхен-валъд Ю. Дон Кихот на русской почве. Нью-Йорк: Чалидзе, 1982.

⁴⁰ Сикорский И.Л. «Красный цветок». Рассказ Всеволода Гаршина // Отечественные записки. 1883. Октябрь. С. 348.

⁴¹ Глеб Успенский, цит. по: Гаршин В.М. Сочинения / Сост. В.И. По-рудоминский. М.: Советская Россия, 1984. С. 419.

⁴² Михайловский, цит. по: Henry P. A Hamlet of His Time: Vsevolod Garshin. The Man, His Works, and His Milieu. Oxford: Willem A. Meeuws, 1983. P. 166–167.

⁴³ Сикорский HA. Красный цветок. С. 348.

⁴⁴ Гаршин В.М. Полн. собр. соч.: В 3 т. Т. 3. Письма. М.; JL: Academia, 1934. С. 304, 339.

⁴⁵ Фаусек В.А., цит. по: Зиновьев П.М. Душевные болезни в картинах и образах. М.: Сабашниковых, 1927. С. 129, 131.

⁴⁶ Баженов Н.Н. Душевная драма Гаршина // Психиатрические беседы на литературные темы. М.: Изд-во Кушнерева, 1903. С. 122.

⁴⁷ Бирштейн И.Л. Сон В.М. Гаршина. Психоневрологический этюд к вопросу о самоубийстве // Психотерапия. 1913. № 1/6. С. 234 (выделено Бирштейном).

⁴⁸ Лахтин М.Ю. Страдание как источник человеческих верований // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. Т. 2. № 11. С. 492.

⁴⁹ Лахтин М.Ю. Патологический альтруизм в литературе и жизни. С. 339, 341.

⁵⁰ Там же. С. 294; о Елене как женской версии положительного героя см.: Mathewson R.W. The Positive Него in Russian Literature. Stanford: Stanford U.P., 1975.

⁵¹ Коноров М.И. Дон Кихот, как цельная патологическая личность // ВПКАГ. 1906. № 8/9. С. 318; Воровский и Айхенвальд, цит. по: Айхенвалъд Ю. Дон Кихот на русской почве. С. 225.

⁵² Жуковский М. О влиянии общественных событий на развитие душевных заболеваний // ВПКАГ. Т. 4. № 3. С. 161.

⁵³ Шайкевич М.О. Патологические черты героев Максима Горького // ВПКАГ. 1904. Т. 1. № 3. С. 131–132, 140.

⁵⁴ Вавулин Н. Безумие, его смысл и ценность. Психологические очерки. СПб.: Вайсберг и Гершунин, 1913. С. 126.

⁵⁵ Цит. по: Рохлин Л.Л. Жизнь и творчество выдающегося русского психиатра В.Х. Кандинского. М.: Медицина, 1975. С. 198.

⁵⁶ Каннабих Ю.В. Заметка о «нормальном» и «ненормальном» (схема) // Психотерапия. 1913. № 2. С. 7–8; Токарский А.А. Страх смерти // Вопросы философии и психологии. 1897. № 5. С. 977 (эта статья обсуждалась в семье Толстых, см.: Толстая С.А. Дневники. М.: Худож. лит-ра, 1978. Т. 1. С. 363); Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. Юрьев: Мат-тисен, 1908. С. 284, 183.

⁵¹ Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. С. 51, 268, 302. См. о нем: Журавель В.А. Психология в системе образования Тартуского (Юрьевского) университета // Тартуский государственный университет. История развития, подготовка кадров, научные исследования. Тарту, 1982. Вып. 3. С. 102–104.

⁵⁸ Burbick J. Healing the Republic: The Language of Health and the Culture of Nationalism in Nineteenth-Century America. Cambridge: Cambridge U.P., 1994. P. 225; Lutz T. American Nervousness, 1903. An Anecdotal History. Ithaca: Cornell U.P., 1991. P. 7.

⁵⁹ Баженов Н.Н. Внеуниверситетская деятельность и значение С.С. Корсакова, как врача и учителя // Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М., 1903. С. 2.

⁶⁰ Лахтин М.Ю. Частная лечебница для душевнобольных воинов. Отчет с 19.05.1905 по 1.01. 1906. М., 1906.

⁶¹ Ступин С.С. К вопросу о народных санаториях для нервнобольных //ЖНПК. 1904. № 3. С. 363.

⁶² Прения по докладам С.С. Ступина и П.А. Останкова // ЖНПК. 1904. Т. 4. № 1/2. С. 269.

⁶³ Показателен в этом отношении перевод названия книги Я. Марци-новского (1905), которая в оригинале была озаглавлена «Nervositat und Weltanschauung» («Нервность и мировоззрение»), а в русском издании (1913) получила название «Борьба за здоровые нервы». Пожалуй, после революции эта фраза получила еще более широкое распространение, что отразилось в таких, напр., сборниках, как «Советская медицина в борьбе за здоровые нервы» (Ульяновск, 1926).

⁶⁴ Рот В.К Нейрастения и леность // Вопросы философии и психологии. 1896. Т. 35. № 5. С. 574; Дрознес М.Я. Важнейшие задачи современной практической психиатрии // Труды Второго съезда отечественных психиатров. Киев, 1907. С. 213; Мицкевич, цит. по: Ермаков И.Д. Десятый Пироговский съезд в Москве, 25.04 — 2.05.1907 // ЖНПК. 1907. № 2/3. С. 551–554; Тутышкин П.П. Об устройстве общественных (земских, городских) лечебниц-пансионатов для нервно- и душевнобольных, то есть учреждении двояко-смешанного типа // ЖНПК. 1902. № 1/2. С. 206–210.

⁶⁵ Рот В.К. Нейрастения и леность. С. 574; Manning R.T. The Crisis of the Order in Russia: Gentry and Government. Princeton: Princeton U.P., 1982. P. 106–137.

⁶⁶ Эдельштейн A.O. Психиатрические съезды и общества за полвека (К истории медицинской общественности, 1887–1936). М.: Медицина, 1948. С. 19; см. также Письмо П.Б. Ганнушкина к М.Ф. Беккер от 5.10.1902 // Музей Московской медицинской академии. Архив Психиатрической клиники. Фонд П.Б. Ганнушикна.

⁶⁷ Сикорский И.А. Успехи русского художественного творчества. С. 497.

⁶⁸ Сикорский И.А. Психологические основы воспитания. С. 619–622.

⁶⁹ См.: Brown J. V. Social influences on psychiatric theory and practice in late Imperial Russia // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S.S. Gross, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianapolis, 1990. P. 27–44 (42); Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Si?cle Russia. Ithaca and London: Cornell U.P., 1992. P. 259–260.

⁷⁰ Баженов Н.Н. Психология и политика. М., 1906. С. 13–18.

⁷¹ Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton: Princeton U.P., 1981. P. 319.

⁷² Яковенко В.И. Здоровые и болезненные проявления в психике современного русского общества // Журнал Общества русских врачей в память Н.И. Пирогова. 1907. № 13. С. 269–276.

⁷³ Сербский В.П. Русский союз психиатров и невропатологов и С.С. Корсаков // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов, Москва, 4—11.09.1911. М., 1914. С. 83.

⁷⁴ Гуревич М.О. Московская психиатрическая клиника в истории отечественной психиатрии // Пятьдесят лет Психиатрической клиники им. Корсакова. М., 1940. С. 7.

⁷⁵ Музей Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова. ОФ 523/132.

⁷⁶ Хроника // ЖНПК. 1902. Т. II. № 3. С. 848.

⁷⁷ Рыбаков Ф.Е. Об организации амбулатории для алкоголиков. Спб., 1904.

⁷⁸ Бернштейн А.Н. Экспериментально-психологическая методика диагностики душевных болезней. М., 1908; Он же. Экспериментально-психологическая схема для изучения нарушений интеллекта при душевной болезни. М., 1910.0 развитии нозологического подхода в работах Э. Крепелина см.: Berrios G.E., Hauser R. The early development of Kraepelin’s ideas on classification: a conceptual history // Psychological Medicine. 1988. Vol. 18. P. 813–821.

⁷⁹ Рыбаков Ф.Е. Атлас для экспериментально-психологического исследования личности с подробным описанием и объяснением таблиц. Составлен применительно к цели педагогического и врачебно-диагностическо-го исследования. М., 1910; Россолимо Г.И. Профили психологически недостаточных детей (опыт экспериментально-психологического исследования степеней одаренности) // Современная психиатрия. 1910. № 5. С. 377–412; Он же. Методика массового исследования по «психологическому профилю» и первоначальные данные // ЖНПК. 1925. № 1. С. 45–58.

О Россолимо см.: Хорошко В.В. Памяти профессора Г.И. Россолимо // Газета журнала «Клиническая медицина». 1928. № 22. С. 223–225.

⁸⁰ Корреспонденция из секции душевных и нервных болезней X Пироговского съезда, 26.04.1907 // Современная психиатрия. 1907. № 3. С. 138.

⁸¹ Рыбаков Ф.Е. Границы сумасшествия // Отчеты Московского общества невропатологов и психиатров за 1904 г. М., 1905. С. 5–6.

⁸² Письмо 3. Фрейда К.Г. Юнгу // The Freud/Jung Letters: The Correspondence between Sigmund Freud and C. G. Jung / Ed. W. McGuire. London: Hogarth Press and Routledge, 1974. P. 225–227.

⁸³ Асатиани M.M. Современное состояние вопроса теории и практики психоанализа по взглядам Jung’a // Психотерапия. 1910. № 3. С. 124.

⁸⁴ Так, литературный критик описывал, как в романе князя Д.П. Голицына (псевдоним Муравлин) «Баба», «простая, некрасивая, грязная деревенская баба всецело, до гипноза, завладевает всем существом князька-вырожденца. <…> Являясь своего рода психиатрическим “скорбным листом”, “Баба” имеет и общепсихологическое значение для характеристики всякого вообще безволия» (Венгеров С.А. Синтетический модернизм и богоискательство (начало XX века) // Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М., 1914–1916. С. 217).

Глава 5 Здоровье и болезнь Пушкина

Пушкин… это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.

Н.В. Гоголь

С этого пророчества, как известно, начал свою речь на открытии памятника Пушкину в Москве Достоевский¹. Речь эта разошлась по стране — а с ней и оценка Пушкина не только как лучшего в России поэта, но и как человека, опередившего свой век. Когда через пятьдесят лет после смерти поэта истек срок права наследников на публикацию его работ и издания Пушкина наводнили страну, его известность стала всеобщей. Благодаря широкому празднованию пушкинских юбилеев — пятидесятилетия смерти в 1887 году и столетия рождения в 1899 году — в России сложился настоящий культ поэта. Для самых разных людей образ Пушкина служил идеалом или эталоном — чего именно, зависело от их занятий и интересов. «Специалисты по человеческой душе» — психологи и психиатры, конечно, не обошли поэта своим вниманием. В дни столетнего юбилея они объявили Пушкина и «гениальным психологом», и «идеалом душевного здоровья». Однако менее чем через два десятилетия, в дни революционной ломки авторитетов, прежний пиетет по отношению к Пушкину был позабыт. Как только левые критики захотели сбросить поэта с «парохода современности», психиатры сменили точку зрения и начали писать о Пушкине как больном гении, делая акцент на его «душевных кризисах» и якобы неуправляемом темпераменте. Тем не менее, к следующему пушкинскому юбилею — столетию смерти, широко отмечавшемуся в 1937 году, — возродился культ поэта, а вместе с ним — и версия «здорового Пушкина».

* * *

Гоголя в его эссе о Пушкине вдохновляла философия Шеллинга и Гердера. Чрезвычайно популярные в первой трети девятнадцатого века идеи немецкого романтизма были хорошо знакомы Гоголю, одно время читавшему курс истории в Московском университете. В историософской статье «Шлецер, Миллер и Гердер» он отзывался о Гердере как о глубоком мыслителе, одним из первых взглянувшем на историю как на процесс развития, процесс органической смены эпох и движения народов². Романтики отвели истории и изучению национальных языков и обычаев главное место в науках о человеке. В 1773 году Гердер и Гёте издали сборник «О немецком характере и искусстве», в который вошли статьи о Шекспире как национальном поэте и о народных песнях. С этого началось всеобщее увлечение национальной историей, фольклором, изучением народного быта. Гоголь тоже собирал народные песни; известна его статья «О малороссийских песнях», написанная примерно в то же время, когда он задумал историю Украины³. Говоря о Пушкине как о «русском национальном поэте», Гоголь повторил идею романтиков о том, что в искусстве (и особенно в поэзии) отражается «душа нации».

Романтики видели в художественном гении воспитателя, духовного наставника народа. Те, кто разделял эти взгляды в России, считали, что русский народ, еще не взрастивший своего поэтического гения, не сформировал и своего духа. Так, декабристам Россия виделась как «империя, с небольшим сто лет вышедшая из мрака грубого невежества». А сам Пушкин жаловался: «у нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке»⁴. Поэтому Гоголю, как и другим критикам, важно было во всеуслышание заявить о появлении в России первого большого поэта. Пушкин быстро сделался национальным гением, в котором «русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла»⁵.

С точки зрения романтиков, поэт не только наиболее полно передает, но и впервые создает, творит дух нации. Разделяя взгляд на поэта как на духовного лидера нации, Достоевский несколько десятилетий спустя писал: «Пушкин… приходит в самом начале правильного самосознания нашего», он — «направляющий свет», «пророчество и указание»⁶. Если Гоголь подчеркивал «русскость» Пушкина, то Достоевский более всего дорожил его «всемирной отзывчивостью»: оставаясь национальным поэтом, Пушкин смог проникнуть, вчувствоваться в душу других народов. В своей речи на открытии памятника поэту в Москве Достоевский обращался к христианскому самосознанию своих слушателей, призывая к прощению и примирению, напоминая, что русские, в силу свойственной им «слабости национального эгоизма», должны подать пример братской любви другим народам⁷. Писатель верил, что пушкинская «всечеловечность» дана всем русским.

Опубликованная в популярнейшем «Дневнике писателя», речь Достоевского была встречена с огромным энтузиазмом⁸. Он, казалось, нашел счастливое равновесие между «русскостью» Пушкина, которую так ценил Гоголь, и той чертой, которой восхищался в поэте Белинский, когда называл Пушкина «гражданином вселенной», — отсутствием всякого догматизма и партийности. Белинский одним из первых заявил о почти абсолютном соответствии Пушкина идеалу нравственности и гуманизма — этот последний термин был в ходу благодаря тем же немецким романтикам. Чувство, лежащее в основе его поэзии, всегда «так человечно, гуманно! — писал Белинский со скрытой ссылкой на Гердера. — Читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека». «Пушкин… не принадлежал исключительно ни к какому учению, ни к какой доктрине; в сфере своего поэтического миросозерцания он, как художник по преимуществу, был гражданин вселенной и в самой истории, так же как и в природе, видел только мотивы для своих поэтических вдохновений»⁹. Продолжая эту мысль Белинского, Достоевский окончательно придал поэту черты совершенного человека, наделенного не только христианскими добродетелями, но и универсальным гуманизмом.

И для следующих поколений интеллигенции Пушкин оставался идеалом не только русского, но и Человека вообще — точнее, такого человека, главной чертой которого был гуманизм. Через полтора десятилетия после Достоевского гоголевской фразой о Пушкине как о «русском человеке в его развитии» начал свою статью Д.С. Мережковский. Как символиста и философа, много сделавшего для религиозного возрождения в России, его интересовала «вершинность» Пушкина в мис-тически-религиозном плане. По Мережковскому, в Пушкине нашли совершенное равновесие два начала — самоотречение человека и его слияние с Богом, с одной стороны, и самоутверждение и противостояние Богу с другой. Мережковский сравнил значение Пушкина для культуры своего века с ролью Эллады в Древнем мире: для своего времени поэт был тем же, чем эллины для своего, — гармонией среди хаоса. После Пушкина, считал Мережковский, это равновесие в русской литературе, как и в европейской культуре вообще, было нарушено. Возник конфликт «двух начал в лице безумного язычника Фридриха Ницше и, быть может, не менее безумного галилеянина Льва Толстого». У Достоевского «пушкинская благодатная гармония превратилась… в уродливое безумие, в эпилептические припадки демонизма»¹⁰. Ни один из тех, кого девятнадцатый век считал великими, не мог сравниться с Пушкиным в гармонии таланта и личности.

В 1899 году лавина публикаций о Пушкине закрепила идеальный образ поэта. Один только Владимир Соловьев, — хотя и писал о «положительных христианских убеждениях», — добавил ложку дегтя в бочку меда, совсем не по-юбилейному возражая тем, кто славословил поэта и видел в нем жертву «среды»¹¹. В остальном же год 1899-й стал апофеозом поклонения Пушкину. (Пожалуй, это было началом продолжающейся до наших дней «юбилейной» традиции почитания писателей и поэтов. В национальном масштабе отмечались также полвека со дня смерти Гоголя в 1902 году, столетие его рождения в 1909 году и восьмидесятилетие Льва Толстого в 1908 году.) На свой манер Пушкина почтили представители самых разных слоев общества, включая психологов и психиатров. На торжественном заседании Московского университета совместно с Обществом любителей российской словесности в честь столетия Пушкина присутствовали члены Московского психологического общества Л.М. Лопатин, Н.А. Иванцов и А.А. Токарский. Лопатин — председатель Общества, профессор философии Московского университета, говоря о тонкости и верности его проникновения во внутренний мир героев, назвал Пушкина «гениальным психологом-художником»¹².

О психологии самого Пушкина Лопатин ничего не сказал, хотя вполне мог бы это сделать — в конце века психологический анализ великих людей вошел в моду. Причиной профессиональной скромности Лопатина, по-видимому, было то, что психологический анализ гениев в тогдашней литературе часто сводился к психиатрическому. Как правило, он предпринимался с целью еще раз подтвердить теорию Ломброзо о родстве гениальности и помешательства. Составленный Ломброзо список душевнобольных гениев включал Сократа, Магомета, Савонаролу, Руссо, Наполеона, Шумана, из великих русских — Гоголя¹³. Благодаря введенным Ломброзо категориям, как бы промежуточным между здоровьем и болезнью, этот список мог быть сколь угодно расширен. Пушкин по роду своей деятельности вполне мог в нем оказаться, — но в 1899 году этого не произошло. Парадоксальным образом российские психиатры посчитали случай Пушкина не подтверждением теории Ломброзо, а, напротив, опровержением идеи о родстве гения и болезни.

Открыла эту дискуссию статья «Пушкин как идеал душевного здоровья» влиятельного психиатра В.Ф. Чижа¹⁴. В конце XIX века — в то время, когда работал Чиж, — в общепринятые нормы душевного здоровья входила норма «морального оптимизма», т. е. требование смотреть на жизнь позитивно и действовать соответствующим образом. Хорошим в моральном смысле человеком считался тот, кто испытывает положительные чувства восхищения, любви и надежды, а плохим — отрицательные эмоции — презрение, ненависть, разочарование и пессимизм. Современникам казалось, что наука и медицина вполне подтверждают те понятия о болезни и здоровье, которые были закреплены в нормах повседневной жизни. Разделяя веру в необходимость «морального оптимизма» со многими своими современниками, Чарльз Дарвин назвал моральное чувство последним и самым драгоценным приобретением эволюции, самым важным отличием человека от животных¹⁵. Его соотечественник хирург Дж. Х. Джексон обнаружил, что при болезни первыми нарушаются наиболее молодые образования мозга, а наиболее древние структуры являются самыми устойчивыми. Основываясь на этих наблюдениях, французский психолог Теодюль Рибо сформулировал так называемый «закон эволюции психических функций», согласно которому высшие функции — интеллект и нравственность, будучи высшими достижениями человеческого развития, при болезни или под действием наркотиков нарушаются первыми. Как пишет английский историк науки Роджер Смит, «высшее и низшее были в одно и то же время понятиями морали и физиологии. Они служили связующим звеном между старой психологией и христианскими идеями о контроле мозга над телом, с одной стороны, и новыми физиологическими идеями о контроле мозговых полушарий над нервной системой, с другой»¹⁶.

Чиж, по его словам, убедился в том же на собственном опыте, обнаружив в эксперименте на самом себе, «что первым под влиянием наркотиков угасает нравственное чувство». Из этого он заключил: для того чтобы быть нравственным, человек должен обладать абсолютным здоровьем. Обратное тоже верно: «чем выше, чем совершеннее психическая организация», тем выше нравственность, «тем более человек способен любить человечество»¹⁷. Чиж считал душевнобольных с их несовершенной психической организацией безнравственными, так сказать, по природе: «Больной, ненормальный психически или не любит ни истины, ни добра, ни красоты, или неспособен понимать их… Психопат не может гармонически стремиться к истинному, нравственному и красивому; чаще всего у них нет любви и понимания добра»¹⁸. На одном краю спектра Чиж поместил душевнобольного с его якобы ущербной организацией, на другом — гармоничную личность с развитой в совершенстве способностью понимать и любить добро, истину и красоту.

Эти взгляды и легли в основу оценки им Пушкина. Поэт казался Чижу чуть ли не единственным гением с уравновешенной психикой. Психиатр тщательно отмечал недостатки тех писателей, чье душевное здоровье было когда-либо подвергнуто сомнению, — Гоголя, Альфреда де Мюссе, Эдгара По, Бодлера, Верлена, Флобера, Достоевского. Двое последних, «как эпилептики, особенно увлекались всем мистическим и мало, — конечно, по отношению к их великому уму, — понимали действительность». Напротив, в Пушкине Чиж не мог найти никакого ущерба и должен был поэтому констатировать его полное душевное здоровье. Причем главным его критерием, согласно психиатру, служила именно «безупречность» Пушкина, а не его художественный гений, поскольку гений был скомпрометирован в глазах читателей работами Ломброзо. «Богатая, гармонически развитая натура Пушкина, а не его гениальность, — писал Чиж, — служит нам доказательством его полного психического здоровья; что такое гений — мы не понимаем и… понимать не можем». Идеально здоровый Пушкин служил лучшим опровержением теории Ломброзо. Допуская, что «некоторые гении были люди больные», Чиж тем не менее утверждал: «тот несомненный факт, что Пушкин обладал идеальным душевным здоровьем, окончательно опровергает теорию о родстве или близости между гением и помешательством»¹⁹.

В том, что Пушкин был душевно здоров, с Чижом соглашался петербургский врач П.Я. Розенбах, считавший, что гений может быть «вполне уравновешенным психически». «Таковы, например, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Шекспир, Данте, Гёте, Шиллер, Моцарт, — писал он и добавлял с трогательной теплотой и патриотизмом, — наш Пушкин»²⁰. В отличие от

Чижа, для которого показателем здоровья было гармоническое развитие, то есть сочетание в человеке всех высших качеств — любви к нравственности, истине и красоте, Розенбах ожидал от гения только «осуществления идеала красоты».

Воплощением идеала красоты был Пушкин и для петербургского психолога А.Ф. Лазурского. Соглашаясь, что гений и душевная болезнь не связаны между собой, в качестве показателя здоровья и критерия развития личности он избрал «душевную гармонию». Лазурский уточнял, что эта гармония, которую он называл также «психической координацией», «заключается вовсе не в том, чтобы все без исключения основные психические функции были развиты у человека в совершенно одинаковой степени». Если бы это было так, добавлял он, то все гении «походили бы, как две капли воды, друг на друга». Сущность психической координации заключается в том, что все второстепенные, дополнительные психические функции, развитые выше среднего уровня, тесно объединяются эндо- и экзопсихически вокруг основного ядра, составляющего… сердцевину данного гения, значительно его усиливая и обогащая»²¹. Такой «сердцевиной» может быть или добро — тогда человечество имеет «гениев альтруизма», таких, как Будда, Франциск Ассизский и Песталоцци, — или истина, как у «гениев знания» Декарта, Локка и Дарвина. У Пушкина же, считал Лазурский, — как и у Бетховена, Байрона, Шопена — «сердцевину» составляет художественный гений.

Если российские психиатры нашли самое убедительное опровержение теории Ломброзо в Пушкине, то для западноевропейских ее оппонентов такими контрпримерами служили Гёте и Кант. Через пять лет после пушкинского юбилея вышел русский перевод работы немецкого психиатра и психотерапевта Лео Лёвенфельда «О духовной деятельности гениальных людей вообще и великих художников — в частности». Ссылаясь на известных ему здоровых гениев — главным образом Канта и Гёте, — автор отстаивал точку зрения, противоположную Ломброзо: «гениальность имеет своим источником не болезнь, а здоровье»²².

Но у Ломброзо было и много сторонников (в том числе в России), которых привлекало его обещание дать естественнонаучное объяснение таланту. В один год с переводом книги Лёвенфельда вышла статья психиатра М.О. Шайкевича. Он возражал тем, кто считал, что гении не подходят под общепринятое понятие душевной болезни и должны измеряться особой меркой. С теми, кто говорит, что «великого человека нельзя втиснуть в рамки “обыкновенного”» и что «эмоциональная сфера великих творцов не одного масштаба с нашей», трудно согласиться: нельзя душевную болезнь гения называть «неуравновешенностью», нельзя исключить психиатрический диагноз у великого человека. Стремясь низвести гениев с их пьедестала, недосягаемого для естественно-научного объяснения, Шайкевич позволил себе усомниться даже в здоровье Пушкина. Он посчитал «доводы Чижа об идеальном душевном здоровье Пушкина… неубедительными». Тем не менее сам он еще не отважился утверждать, что у поэта было какое-то определенное душевное расстройство²³.

В год столетия Пушкина киевский профессор психиатрии И.А. Сикорский повторил отзыв о нем как о «необыкновенном и беспримерном отражении русского народного духа», о его «простоте и верности натуре»²⁴. Но уже несколько лет спустя Сикорский рискнул попытаться объяснить характер и творчество поэта его наследственностью. Внимание его как психиатра, интересующегося исследованиями национального характера, или, по выражению того времени, «расовой психологией», привлекло смешанное происхождение Пушкина. Ссылаясь на слова Достоевского о «всемирной отзывчивости» и «всече-ловечности» поэта, Сикорский нашел источник его «общечеловеческого психизма» в русско-эфиопских корнях. Согласно представлениям эпохи, такое происхождение усиливало жизнеспособность и создавало в человеке новые качества: «там, где… сталкиваются и конкурируют два начала, можно получить нежданную биологическую силу и третье начало — скрытое и подавленное». Воспроизводя современные ему расовые стереотипы, Сикорский писал: «Необузданность его природы, внезапная порывистость его решений и действий, разгул, бурные инстинкты с ухаживаниями, пиршествами, ссорами, дуэлями — всё это дань черному расовому корню». Рафинирует же страсти поэта и придает совершенство его восприятию, согласно Сикорскому, «здоровый привиток тонкой белой культуры души старинного дворянского рода»²⁵.

В первые десятилетия XX века вопросом о наследственности Пушкина и других выдающихся людей заинтересовались биологи — в особенности те из них, кто верил в необходимость евгеники. Евгеникой называли целенаправленное совершенствование человека как биологического вида — его выращивание, культивирование по образцу улучшения пород домашних животных и разведения новых сортов полезных растений. В отличие от педагогики или социальной гигиены, которые по-своему также заботились об улучшении человеческой природы, евгеника предлагала воздействовать на наследственность с помощью контроля над браками и деторождением. Поэтому многие сторонники этой концепции серьезно интересовались нарождающейся генетикой, открывшей механизмы наследования. Материалом для анализа наследования определенного признака служили родословные. Предполагая талант наследственной способностью, биологи собирали генеалогии выдающихся людей. В материалах председателя Русского евгенического общества Н.К. Кольцова в числе других хранилась и родословная Пушкина²⁶.

Незадолго до этого в биологическую терминологию было введено слово «генофонд», и Кольцова больше, чем африканские предки поэта, интересовал предполагаемый «вклад» Пушкина в генофонд русской нации. В России после революции дворянство — класс, считавшийся носителем лучших качеств нации, — оказалось почти полностью уничтожено. Ученые — в том числе уцелевшие представители этого класса — проявляли беспокойство об ухудшении «генетического качества» нации. Пытаясь успокоить своих коллег, Кольцов утверждал, что ей не грозит утрата творческих способностей: «Основные наследственные способности гения — энергия, работоспособность, предприимчивость, творчество в связи с физическим здоровьем и выносливостью — являются характерными для значительного процента народных масс и закреплены длительным отбором в борьбе за существование в течение тысячелетней истории». Эта благоприятная для возникновения выдающихся способностей основа, однако, должна быть дополнена неким «интеллектуальным элементом». По мысли Кольцова, это и совершалось в результате смешанных браков с представителями высших классов: благодаря таким «евгеническим бракам» «гены-усилители мозгового центра речи и высших способностей логического мышления непрерывно вливались обратно в породившую их крестьянскую массу». Кольцов упомянул в качестве примера Пушкина с его славой женолюба: «Вероятно, немало незаконнорожденных детей оставили Пушкин, Лермонтов, Герцен и Лев Толстой во времена их бурной молодости, когда они, по выражению Пушкина, “приносили жертву Бахусу и Венере, волочась за хорошенькими актрисами и субретками” и, конечно, также за крестьянскими красавицами»²⁷.

События начала двадцатого века оттеснили культ Пушкина на второй план. Пиетет быстро таял под критикой левых литераторов. Хотя еще в 1916 году Юлий Айхенвальд призывал «молиться» Пушкину, его книгу молодые литературоведы встретили критически: Б.М. Эйхенбаум назвал ее «идолопоклонством», а В. Ходасевич озаглавил свою рецензию на эту книгу «Сахарный Пушкин»²⁸. Для литераторов, задумавших создание нового пролетарского искусства, поэт перестал быть художественным идеалом, он казался им архаичным. Футуристы еще до революции заявили, что «Пушкин — это наш Державин», и грозили сбросить его с «Парохода Современности». Социал-демократ Р.В. Иванов-Разумник, хотя и повторил слова Мережковского о «кристальной, эллински-гармонической личности Пушкина», тем не менее считал, что им «завершается старое», а не начинается новое²⁹.

Примерно в это же время психиатры стали высказывать сомнения в идеальном душевном здоровье Пушкина. О гармоничности его личности более не упоминалось. Напротив, психиатр и психоаналитик И.Д. Ермаков утверждал, что поэт был так же, как и простые смертные, несвободен от внутренних конфликтов. Кстати, в этом, согласно психоаналитической доктрине, Ермаков видел источник творчества поэта: «Сомнения мучают Пушкина, он не в силах решить вопроса о своей жизни, о женитьбе, и невозможность для него найти выход в реальности, громадное напряжение сил, внутренних конфликтов, борьбы — находит выход в творческом процессе». Его коллега, Л.М. Розенштейн, назвал состояние Пушкина если не душевной болезнью, то «пограничным» с нею состоянием. Даже его ирония превратилась в симптом: согласно Розенштей-ну, для поэта — человека циклоидного темперамента — были характерны «гипоманиакальные состояния с насмешкой»³⁰.

В 1925 году психиатр из Екатеринбурга Г.В. Сегалин начал издавать журнал с длинным и громким заглавием: «Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии), посвященный вопросам патологии гениально-одаренной личности, а также вопросам одаренного творчества, так или иначе связанного с психопатологическими уклонами». Как было ясно из названия, автор разделял идеи Ломброзо и видел свою задачу в том, чтобы подтвердить связи таланта с душевным расстройством. Среди российских и зарубежных психиатров, охотно присылавших свои работы в «Клинический архив», Сегалин нашел немало единомышленников. В журнале существовал отдел патографий, где помещались исследования болезней знаменитостей. В числе других психиатр из Москвы Я.В. Минц прислал статью, в которой объявлял Пушкина психопатом, а его коллега И.Б. Талант объяснял особенности психологии и творчества писателей работой желез внутренней секреции. Пушкин, с его точки зрения, отличался «гармоничной функцией обеих долей гипофиза», которая обусловила «недюжинную силу его гения, поражающего молодостью, блеском, красотой и неистощимой энергией». В то же время он считал, что Пушкин был «болезненным эротоманом гипергонадального типа» — страдал гипертрофированным развитием половых желез³¹.

Как и работы левых литераторов, работы психиатров нового поколения были отчасти рассчитаны на эпатаж. Писавший о психопатии Пушкина Минц замахнулся не только на литературного кумира, но и настоящего бога. В статье «Иисус Христос — как тип душевнобольного» он подверг основателя христианства «марксистскому» анализу, утверждая, что тот — выходец из мелкобуржуазной среды (его отец был плотником), и дал понять, что чудеса Христа — плод галлюцинаций, как его собственных, так и окружающих³². Справедливости ради отметим, что Минц не был первым психиатром, заподозрившим патологию у Иисуса Христа. В начале века француз Шарль Бине-Сангле опубликовал четыре тома о «болезни Иисуса». А российский врач Н.Н. Топорков «диагностировал» душевное расстройство у Св. Франциска Ассизского на основе таких симптомов, как «маниакальная экзальтация, переоценка своей личности, эйфория, смена маниакального состояния депрессивным, галлюцинации»³³.

У психиатров-безбожников, конечно же, нашлись критики. Один из них увидел в статье Минца «желание во что бы то ни стало произвести гениального поэта в душевно-ненормальные, с непониманием и искажением его светлого образа»³⁴. Но имелись у сегалинцев и защитники, настаивавшие на том, что в области научной психиатрии моральные аргументы неприменимы. Один из лидеров советской психиатрии, П.М. Зиновьев, считал, что оценка Пушкина как психопата «нисколько не умаляет человеческого достоинства его личности». Напротив, изображение не только совершенств, но и слабостей великого поэта, в числе которых автор называл его предполагаемую душевную болезнь, показ его «как страдающего человека делает для нас его образ гораздо ближе и понятнее — надо только отрешиться от элементов морального осуждения, которые, к сожалению, вкладываются в понятие психопатии не только лицами не сведущими в психиатрии, но и некоторыми психиатрами»³⁵. Однако, как показали последующие работы критиков и психиатров, «отрешиться» было трудно. Пушкин оказался пробным камнем как для русской литературной критики и образованного общества вообще, так и для «специалистов по душе». Он был слишком важной и слишком символической фигурой, чтобы соблюдать в дискуссии хладнокровие. «Случай Пушкина» еще раз продемонстрировал, что так называемая научная объективность в психиатрии часто уступает под натиском излюбленных идей и культурных стереотипов. Тот факт, что мнения психиатров о Пушкине постоянно менялись, следуя, как флюгер, общественному мнению, указывал на изначальную моральную ангажированность этой профессии, ее тесную связь с политическими и культурными реалиями. Это подтвердил очередной поворот, совершившийся в оценке Пушкина в 1937 году — во время празднования столетия со дня его смерти.

Эта дата отмечалась с особой помпой как в Советском Союзе (где по этому случаю был устроен грандиозный вечер в Большом театре с присутствием высших чинов), так и в среде русской эмиграции. Число публикаций о Пушкине в 1937 и 1938 годах в Советском Союзе и за рубежом было сравнимо только с количеством работ, вышедших к столетию рождения поэта. Общий их тон, как и прежде, был приветственным, но содержание соответствовало изменившейся эпохе. Теперь обе партии интеллектуалов — в России и в эмиграции — искали в Пушкине ответ на поставленные недавней историей вопросы. Реабилитация Пушкина в советской России началась еще ранее, в середине 1920-х, когда члены группы «На литературном посту» призвали учиться у классиков, и в особенности у «пушкинской школы»³⁶. Если советское литературоведение пыталось сделать из Пушкина провозвестника соцреализма, то для эмигрантской критики он оставался символом старой России, ее духовности. В заглавиях статей зарубежных авторов замелькали знакомые темы: «Пророческое призвание Пушкина», «Певец империи и свободы», «О гуманизме Пушкина», «Пушкин как политический мыслитель»³⁷. Поколебленное в революционную эпоху место поэта как краеугольного камня в основании русской культуры теперь было надежно укреплено.

И вновь медики быстро последовали за критиками. В 1937 году в Праге вышла книга психиатра Г.Я. Трошина, после революции жившего в Чехословакии. Автор снял с поэта диагноз «психопатия», оставив только «кризисы сомнений» — без которых, спешил он заметить, «не обходится ни один великий человек». Трошин как будто стремился усыпить прежние сомнения в здоровье Пушкина, порожденные свидетельствами о его бурном темпераменте. Он писал, что «при всех своих срывах» поэт сохранял «первоначальную чистоту души» и что «светлая природа Пушкина была сильнее темной». Книга Трошина была посвящена вопросам о природе творчества, вокруг которых сторонники и противники Ломброзо вели столь жаркий спор. Неожиданно для психиатра, Трошин уступал свое место эксперта в этих вопросах самому поэту. Делая вывод о том, что моральная чистота «служит неотъемлемым свойством гения», автор цитировал знаменитое пушкинское:

Гений и злодейство

Две вещи несовместные³⁸.

«Оправдание» им поэта, как и обращение к авторитету Пушкина в вопросе, который психиатры считали профессиональным, трудно объяснить чем-то иным, кроме всепоглощающего восхищения именем, вновь вошедшим в зенит славы. В Пушкине образца 1937 года гений и душевная болезнь — так же как гений и злодейство — снова оказались несовместными.

¹ Гоголь Н.В. Несколько слов о Пушкине (1832) // Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1952. Т. 8. С. 50. Уже в наше время эту связь между отзывами Гоголя и Достоевского отметила Л.М. Лотман, см.: Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века (Истоки и эстетическое своеобразие). Л.: Наука, 1974. С. 267.

² Гоголь Н.В. Шлёцер, Миллер и Гердер (1832) // Полн. собр. соч. Т. 8. С. 85–89. О влиянии романтиков на Гоголя см.: Зеньковский В.В. Н.В. Гоголь // Русские мыслители и Европа. М.: Республика, 1997. С. 142–265. О влиянии Шеллинга см.: Гулыга А.В. Философское наследие Шеллинга // Шеллинг Ф.-В.-Й. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1987. Т. 1. С. 3—38 (в особенности с. 35–38). О влиянии Гердера на русских философов и литераторов см.: Гулыга А.В. Гердер. М., 1975.

³ Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 90–97. О Гоголе как историке см.: Николаев О,Р. Проблемы историзма в творчестве Н.В. Гоголя 1820-1830-х гг.: Дисс…. к.фил.н. Л., 1989.

⁴ Якубович А.И., цит. по: Поляков Л.В. Проблема национальной культуры в философском мировоззрении декабристов // Общественная мысль: исследования и публикации. М.: Наука, 1990. Вып. 2. С. 11. Пушкин, цит.: Там же. С. 13.

⁵ Гоголь Н.В. Несколько слов… С. 50.

⁶ Достоевский Ф.М. Пушкин (Очерк) // Искания и размышления. Москва: Советская Россия, 1983. С. 386.

⁷ По выражению B.C. Соловьева, см.: Соловьев B.C. Три речи в память Достоевского // Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1988. Т. 2. С. 304.

⁸ В августовском выпуске 1880 года. Как пишет биограф Достоевского, периодические выпуски «Дневника писателя» были в 1870-е годы самой читаемой публицистикой в России. См.: Frank J. Through the Russian Prism: Essays on Literature and Culture. Princeton: Princeton U.P., 1990. P. 153–169.

⁹ В.Г. Белинский о классиках русской литературы / Сост. А.Н. Дубовиков. М.: ГИЗ детской литературы, 1958. С. 108–109.

¹⁰ Мережковский Д.С. Пушкин [1896] // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX — первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 151, 155.

¹¹ См.: Соловьев B.C. Судьба Пушкина [1897] // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX — первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 15–41.

¹² Московское психологическое общество // Вопросы философии и психологии. 1899. Т. 50. № 5. С. 472; Известия и заметки // Вопросы философии и психологии. 1899. Т. 48. № 3. С. 352.

¹³ Эти идеи сложились у Ломброзо в конце 1860-х — начале 1870-х годов. На русский язык его многократно издававшаяся в Европе книга «Genio е folia» была переведена в начале 1890-х. См.: Ломброзо Ц. Гениальность и помешательство. Параллель между великими людьми и помешанными / Пер. с 4-го итал. изд. К. Тетюшиновой. СПб.: Изд-во Павленко-ва, 1892. С. 117.

¹⁴ Чиж В.Ф. Пушкин как идеал душевного здоровья. Отд. оттиск из Ученых записок Импер. Юрьевского университета. Юрьев: Маттисен, 1899.

¹⁵ Darwin С. The Descent of Man, and Selection in Relation to Sex [1871]. Princeton: Princeton U.P., 1981. P. 70; см. также: Houghton W.E. The Victorian Frame of Mind, 1830–1870. New Haven and London: Yale U.P., 1957. P. 297.

¹⁶ Smith R. Inhibition: History and Meaning in the Sciences of Mind and Brain. London: Free Association Books, 1992. P. 40.

¹⁷ Чиж В.Ф. Нравственность душевнобольных // Вопросы философии и психологии. 1891. Т. 7. № 3. С. 123, 129.

¹⁸ Чиж В.Ф. Пушкин как идеал… С. 5.

¹⁹ Там же. С. 18–24.

²⁰ Розенбах П.Я. О пограничных состояниях между помешательством и душевным здоровьем // ОП. 1899. Т. 4. № 2. С. 96—107 (с. 107) (выделено мною. — И. С.).

²¹ Лазурский А.Ф. Классификация личностей / Под ред. М.Я. Басова,

B.Н. Мясищева. Пг.: Госиздат, 1922. С. 224–225.

²² Левенфельд Л. О духовной деятельности гениальных людей вообще, и великих художников — в частности. СПб.: Брокгауз — Ефрон, 1904.

C. 119.

²³ Шайкевич М.О. Психопатологический метод в русской литературной критике (1904) // Психопатология и литература. СПб.: Изд-во Ц. Крайза, 1910. С. 12, 23.

²⁴ Сикорский HA. А.С. Пушкин // ВНПМ. 1899. Т. 4. № 1. С. 329.

²⁵ Сикорский И.А. Антропологическая и психологическая генеалогия Пушкина. Киев: Изд-во С.В. Кульженко, 1912. С. 17, 8, 12–13.

²⁶ Архив РАН. Фонд Н.К. Кольцова (ф. 450). Оп. 4/1001. Д. 26.

²⁷ Кольцов Н.К. Родословные наших выдвиженцев // Русский евгенический журнал. 1926. Т. 4. N9 3/4. С. 142–143.

²⁸ См.: Эйхенбаум Б.М. О литературе. Работы разных лет. Москва: Советский писатель, 1987. С. 311–312 и примеч. на с. 486–487.

²⁹ Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX в. 3-е изд. СПб.: Изд-во Стасюлевича, 1911. С. 170–171; Бурлюк Д. и др. Пощечина общественному вкусу [1912] // В Политехническом. Вечер новой поэзии. Стихи участников поэтических вечеров в Политехническом 1917–1923. Статьи. Манифесты. Воспоминания. Москва: Московский рабочий, 1987. С. 315–316. Об истории литературы этого периода см., напр.: Struve G. Russian Literature Under Lenin and Stalin, 1917–1953. Norman: U. of Oklahoma P., 1971.

³⁰ Розенштейн Л.М. Психопатология мышления при маниакально-депрессивном психозе и особые паралогические формы маниакального состояния // ЖНПК. 1926. № 7. С. 5—28; Ермаков ИД. Этюды по психологии творчества А.С. Пушкина (Опыт органического понимания «Домика в Коломне», «Пророка» и «Маленьких трагедий»). М.; Пг.: Госиздат, 1923. С. 174.

³¹ Минц Я.В. Материалы к патографии А.С. Пушкина // КА. 1925. Т.

1. № 2. С. 29–46; Талант И.Б. Эвроэндокринология великих русских писателей и поэтов // КА. 1927. Т. 3. N9 1. С. 43, 50. Этих авторов оценили современные патографы; переиздание упомянутой статьи Минца и статей Таланта см. в: Гиндин В.П. Психопатология в русской литературе. М.: Per Se, 2005. С. 133–150, 179–212.

³² Минц Я.В. Иисус Христос — как тип душевнобольного // КА. 1927. Т. 3. № 3. С. 243–252.

³³ Binet-Sangli С. La folie de Jesus. 4 vol. Paris, 1910–1915; Acmaypoe Л. Реферат статьи Н.Н. Топоркова «Религиозные движения и душевное расстройство. Св. Франциск» // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. Т.2. № 1.С. 91.

³⁴ Попов Н.В. К вопросу о связи одаренности с душевной болезнью (по поводу работ доктора Сегалина и других) // Русский евгенический журнал. 1927. Т. 5. № 3/4. С. 149.

³⁵ Зиновьев ИМ. О задачах патографической работы // Памяти П.Б. Ганнушкина. Труды психиатрической клиники 1-го Московского медицинского института. Вып. 4. М.; JL: ГИЗ биол. и мед. лит-ры, 1934. С. 413.

³⁶ См.: Ermolaev Н. Soviet Literary Theories, 1917–1934: The Genesis of Socialist Realism. Berkeley and Los Angeles: U. of California P., 1963. P. 56–66.

³⁷ Названия статей И.А. Ильина, Г.П. Федотова и C.JI. Франка соответственно в кн.: Пушкин в русской философской критике. Конец XIX — первая половина XX в. / Сост. Р.А. Гальцева. М.: Книга, 1990. С. 328–355, 356–374, 375–379, 396–421.

³⁸ Трошин Г.Я. Пушкин и психология творчества. Прага: О-во русских врачей в Чехословакии, 1937. С. 281, 292–293.

Глава 6 Гений в психоневрологическом диспансере

…Когда мещанская идеология загнала в тупик все эсте-тико-творческие порывы и инстинкты, когда искусство представляет из себя почти сплошное кликушество (в виде некоторых форм футуризма), назрел такой момент, когда с помощью вмешательства эскулапа должна быть создана эстетико-творческая медицина. Когда это будет сделано, тогда только возможно будет новое возрождение гениального творчества.

Г. В. Сегалин¹

Послереволюционная Россия стала лабораторией, в которой опытным путем проверялись самые смелые из когда-либо существовавших утопий. Все затвердевшие формы социального мышления подвергались переплавке; дошло и до пересмотра человеческой природы. Мысль о создании Нового человека не придумана большевиками: идея обновления, возрождения, преображения человечества существовала в древних мифологиях и в мировых религиях. Но лишь в послереволюционной России эту идею задумали воплотить в массовом масштабе и с привлечением самого последнего арсенала науки и техники. Московский институт мозга, Центральный институт труда, Государственный институт психоанализа и другие были основаны с этой целью уже в самом начале 1920-х годов. Они возникли не как частные или чисто учебные учреждения, а как государственные организации с солидными штатами, масштабными планами и четкой целью — преобразования человека.

Появление в этом ряду проекта еще одного института — гения или гениальности — не должно нас удивлять. Мысль о гении как о высшем достижении человечества, идеале и цели его развития была высказана еще в эпоху романтизма и подхвачена Ницше. Она была близка и «ницшеанским марксистам» — так в предреволюционный период называли будущих главных идеологов «нового советского человека» Максима Горького, А.В. Луначарского, А.А. Богданова². Как и любую сверхценность, гения нужно было беречь: он был редким, и тем драгоценнее, чем уязвимей. Мысль о том, что гениальный человек мало приспособлен к жизни в обществе, дала повод медикам назвать гения аномалией, почти душевнобольным и потребовать учреждения над ним опеки. Институт гениальности задумывался не только для исследования гениев, но и для контроля над ними и увеличения их «отдачи» в виде творчества. Вдохновленный теорией Ломброзо о родстве гениальности и помешательства и многочисленными патографиями знаменитостей, проект института гениальности был практическим завершением этих взглядов.

Психогигиена: советская власть плюс диспансеризация всей страны

Как мы убедились в четвертой главе, решающую роль в возникновении идей психогигиены и практической психологии сыграла теория дегенерации, или вырождения. В основе этой выдвинутой психиатрами середины XIX века теории лежала идея о том, что болезни накапливаются в поколениях одной семьи и ведут к патологии и вырождению как этой семьи, так и в конечном счете всего человеческого рода. Из признания того, что человечество вырождается, следовало, что каждый человек потенциально болен: либо в его наследственности уже есть какая-либо патология, либо он с большой вероятностью приобретет ее на протяжении жизни. Болезнь, таким образом, оказывалась вездесущей, граница между нею и здоровьем стиралась. Вполне вероятно, что психогигиена, как и некоторые области практической психологии, возникла отчасти в ответ на «растворенную в воздухе» угрозу вырождения³.

В статье «Вырождение и борьба с ним» (1908) В.М. Бехтерев, один из лидеров российских психиатров, возложил вину за то, что прогрессивное развитие человечества пошло вспять, на капитализм и его следствия — конкуренцию, бедность, деиндивидуализацию. Бехтерев надеялся, что эта эпоха уйдет в прошлое и «заблудшее человечество… увидит, что все — братья, и что между ними не должно быть борьбы за существование»⁴. После свержения монархии в феврале 1917 года многим показалось, что обещанные времена наступили. Но для прекращения вырождения нужно было еще много сделать — прежде всего остановить войну, которая забирала как человеческие жизни, так и энергию врачей-психиатров.

Психиатрический отдел Красного Креста не справлялся с потоком душевнобольных из армии. Тыловые больницы получали все меньше топлива, лекарств и продуктов; больных, чтобы те не умерли с голоду, приходилось отпускать на все четыре стороны. У Временного правительства было много забот помимо психиатрии, и врачам приходилось самим решать вопросы на экстренных съездах Союза психиатров⁵. Тем из них, кто не погиб на фронте или от голода и болезней в тылу и не уехал из России, пришлось пережить почти полное разрушение всей сложившейся системы психиатрической помощи. По сравнению с предвоенным временем, число пациентов всех психиатрических больниц России и Украины сократилось почти вчетверо (12 950 в 1923 году по сравнению с 42 229 пациентами в 1912 году).

Хотя в дальнейшем снабжение продовольствием стало постепенно улучшаться, положение в больницах оставляло желать лучшего. Из-за нехватки персонала и переполнения больниц вновь стали применяться смирительные меры, участились случаи насилия, в палатах появилась вооруженная охрана — словом, вернулось все то, с чем боролись земские врачи⁶. Пытаясь остановить разруху, Союз психиатров, также потерявший многих своих лидеров, пошел на сотрудничество с новой властью. В апреле 1918 года советское правительство учредило комиссию по психиатрии, которая с образованием Наркомздрава превратилась в его секцию. Сотрудничество с правительственными органами давало психиатрам возможность хоть в какой-то мере сохранить созданное до революции; но оно же лишало их прежней автономии (земская психиатрия была отделена от государства), полностью подчиняя государству. Еще за год до этого психиатры думали создать общественный орган, который бы координировал психиатрическую помощь в стране; теперь же им пришлось подчиниться политике Наркомздрава. В планы государственных чиновников, монополизировавших здравоохранение, не входило восстановление земской медицины.

Концепцию новой советской медицины предложил назначенный наркомом здравоохранения Н.А. Семашко (1874–1949). Он отстаивал три ее принципа: медицина должна стать бесплатной, управляемой из единого центра и нацеленной более на профилактику, чем на лечение⁷. Семашко хорошо знал и ценил преимущества социальной медицины (soziale Medizin). Эта идея была предложена немецкими врачами-гигиенистами и состояла в том, что здоровье и болезнь зависят от общества, а следовательно, здравоохранение должно начинаться с социальных мероприятий. Идея социальной медицины была близка русским врачам, в том числе земским. А советский строй, казалось, обеспечивал идеальные условия для ее внедрения, позволяя централизованно и планомерно бороться с общественными причинами так называемых социальных болезней — туберкулеза, венерических заболеваний, алкоголизма. «Покончив борьбу с пандемиями тифов и развязав себе руки, — писал Семашко в конце Гражданской войны, — мы приступим к разработке и постепенному проведению планомерных мероприятий по общему оздоровлению страны»⁸.

Базовым для социальной медицины должно было стать такое учреждение, которое бы сочетало в себе лечебные, профилактические и просветительские функции. Прототипом его могли служить существовавшие в некоторых западных странах противотуберкулезные диспансеры. В России проект антиалкогольного диспансера, — вернее, попечительства-амбулатории по типу туберкулезных диспансеров — выдвинул еще перед Первой мировой войной молодой врач психиатрической клиники Московского университета Л.М. Розенштейн (1884–1934)⁹. Уже в 1914 году он начал пропагандировать идею профилактической психиатрии как средства борьбы с алкоголизмом и самоубийствами, — которые, как считалось, в период политической реакции достигли размеров эпидемии. Амбулаторию для нервнобольных и страдающих алкоголизмом, которую Розенштейн организовал в одном из подмосковных фабричных поселков, он планировал превратить в центр социальной работы. В этом враче удачно сочетались черты, сделавшие его впоследствии лидером советской психиатрии. С одной стороны, он был учеником Баженова и Сербского — уважаемых всеми патриархов русской психиатрии, причем учеником благодарным: Розенштейн всегда подчеркивал свою принадлежность к московской школе психиатрии, легенду о которой сам помогал создавать¹⁰. С другой стороны, юношеское увлечение революцией делало его кандидатуру более чем приемлемой для новой власти. И главное он искренне поддержал планы Наркомздрава о создании социальной медицины, выступив против терапевтической беспомощности старой «психиатрии призрения»

и за «активную психиатрию».

Вместе со своим единомышленником П.М. Зиновьевым (1882–1965) — Розенштейн еще до революции проявил интерес к пограничным состояниям — своеобразной «промежуточной области» между душевной болезнью и здоровьем. Работая в клинике, эти психиатры занимались психотерапией и сотрудничали в одноименном журнале. В войну они были врачами в армии и писали о так называемом травматическом неврозе у солдат и офицеров; и тот и другой считали это заболевание психогенным, а не органическим. Оба занимались экспериментальной психологией: Розенштейн исследовал изменения памяти при алкоголизме, а Зиновьев, который одно время работал в Центральном приемном покое у А.Н. Бернштейна, использовал психологический эксперимент для изучения душевнобольных. Он считал, что без помощи психодиагностики невозможно «установить границы в громадной промежуточной области между душевным здоровьем и болезнью, где мы имеем дело не с качественными, а только с количественными различиями»¹¹. Благодаря ему в психиатрическом словаре утвердились термины «мягкие формы душевных заболеваний» (в отличие от психозов) и «малая психиатрия» — в отличие от «большой», в ведении которой были психозы. Значительное место в «малой психиатрии» он отводил психологическому обследованию больного, считая разработку схемы такого обследования важным результатом пятилетней работы московского диспансера¹².

Если в 1919 году на первой после прихода к власти большевиков конференции психиатров большинство составляли сторонники традиционной психиатрии, то на второй — четырьмя годами позже — Розенштейн и Зиновьев громко заявили о новой программе профилактической психиатрии. Базовым учреждением социальной психиатрии должен был стать невроп-сихиатрический диспансер, сочетающий амбулаторный прием приходящих больных с санитарно-просветительской работой и обследованиями. Специальный штат социальных работников должен был обследовать жилые дома и предприятия и ставить на учет тех, кому в связи с условиями их жизни и деятельности могла угрожать нервная или душевная болезнь. Это было переворотом не только в практике психиатрической помощи, но и в теоретической психиатрии — во взглядах на душевную болезнь. «Профилактическое направление уничтожает прежний характер психиатрии призрения (Anstaltpsychiatrie), — писал Розенштейн. — Здесь выдвигается работа по раннему улавливанию психозов и психопатий, более широкое и глубокое изучение и лечение пограничных форм. Психиатрия все более и более становится невропсихиатрией. Особое значение имеют для психиатров массовые обследования как здорового, так и больного, психопатического, преступного населения, как с целью его познания, так и для предупредительных мероприятий (Vorsorge)»^u.

Контингент подопечных психиатра, таким образом, существенно расширялся и охватывал уже не «половину населения России» — как со страхом предсказывали дореволюционные психиатры, — а все население целиком. Задачи также становились масштабнее: первое место отводилось не лечению и даже не профилактике, а, по мысли Зиновьева, «индивидуальному и массовому перевоспитанию самого больного и окружающих его здоровых». «Благодатным материалом» для этого Зиновьев считал психоневротиков, «среди которых преобладают люди со слабой волей, нуждающиеся в автоматизировании определенного порядка их жизни». Именно на этот контингент, хорошо знакомый психотерапевтам, должен в первую очередь направлять работу диспансер, «регулируя [их] функции и деятельность» и «привлекая… своей организующей силой, обязательно при этом оживленной внутренним теплом и уютом». Ему вторил Розенштейн: согласные между собой по вопросу о влиянии «условий жизни и быта на невропсихическое здоровье», «психиатры и психогигиенисты идут вместе с материалистически мыслящими психотерапевтами». По его мнению, «роль психотерапии… оказалась огромной в новых формах лечебно-про-филактической медицины — санаториях, ночных санаториях, профилакториях»¹⁴.

При поддержке наркома здравоохранения Семашко Розен-штейну в 1924 году удалось открыть первый диспансер. В этом учреждении сошлись воедино социалистический идеал централизованного здравоохранения и мечты психогигиенистов о «батарее» оздоровительных методов — от водолечебницы до санпросвета. Расположен диспансер был в Москве, на Садово-Куд-ринской, в бывшем дворце, где теперь разместились отделы психологии и психопрофилактики, амбулатория, лаборатории, отделение физиотерапии, водолечебницы. Имелись здесь и кабинеты для раздельного приема разных категорий пациентов — психиатрических больных, людей с пограничными состояниями, невротиков, наркоманов, страдающих от заикания. Несмотря на царившую в стране бедность, оборудование для диспансера закупалось за границей. С 1925 года здесь работали курсы усовершенствования врачей, был набран штат сестер социальной помощи. В течение восьми месяцев, прошедших с момента открытия, на учет было поставлено 4000 больных. Обследованию подверглись целые группы — ветераны войны, студенты из Средней Азии, члены партии, рабочие, тюремные заключенные, проститутки, бывшие пациенты психиатрических больниц и алкоголики. Сотрудники диспансера пришли к заключению, что каждая из обследованных групп нуждалась в лечении, и дали свои рекомендации. Они не ограничивались приемом приходящих в диспансер пациентов, часто выезжая «по месту жительства» — для осмотра бытовых условий, которые, по их мнению, с точки зрения психогигиены оставляли многого желать¹⁵.

Но планы психогигиенистов были еще амбициознее: развернуть программу социальной психиатрии в масштабах всей страны. Всего через пять лет после основания первого диспансера в Москве существовало двенадцать районных кабинетов психогигиены, наркодиспансеры, детские профилактические амбулатории, университетская клиника и амбулатории при других научных институтах. На заводах, фабриках и в вузах появились «уголки психогигиены». Вне Москвы почти во всех крупных поликлиниках существовал кабинет невропатолога. В начале 1930-х годов институты психопрофилактики были открыты в Ростове, Горьком, Перми; кабинет социальной психиатрии и психогигиены существовал в Московской области; был основан Институт социальной психоневрологии и психогигиены при Всеукраинской психоневрологической академии, НИИ невропсихиатрической профилактики в Москве, открыты кафедры социальной психиатрии и психогигиены в Центральном институте усовершенствования врачей в Москве (ее возглавил Розенштейн) и Психоневрологическом институте в Харькове (под руководством JI.J1. Рохлина). К концу 1930-х годов сетью психоневрологических диспансеров была охвачена вся страна¹⁶.

Розенштейн оправдывал необходимость столь обширной системы психогигиены «большим развитием нервности среди населения, перенесшего две войны, голод и революцию». Но, парадоксальным образом, в послереволюционные годы врачам пришлось констатировать не уменьшение, а увеличение — к тому же «в угрожающей прогрессии» — числа невротиков. Предупреждая, что этот рост «начинает носить характер социальной опасности», врач 4-й Советской санатории А.Р. Киричин-ский ссылался на «наши социально-бытовые условия, продолжающие травматизировать наиболее неустойчивые психики». Советские психогигиенисты окончательно сошлись во мнении, что в этиологии нервных и душевных болезней играет роль не только революция, но и мирный быт. Понятие о психической травме, широко используемое русскими психиатрами со времен Русско-японской войны и применяемое то к революционным, то к реакционным событиям, проложило путь и в психиатрию мирного времени¹⁷.

Более того, для усиления собственных позиций, расширения сферы влияния и повышения статуса психогигиенисты сознательно увеличивали набор потенциальных факторов, которые могут вызвать «эмоционально-травматическую реакцию». В результате круг потенциально больных бесконечно расширялся. По мнению врачей, проводивших обследование на трикотажной фабрике имени Баумана, «в группу здоровых мог попасть только тот, кто, кроме отсутствия выраженных болезненных черт, имеет еще достаточно здоровые социально-бытовые условия». «Группа легко нервных… потому так разрослась, — признавались сотрудники диспансера, — что в нее мы включили рабочих с отдельными патологическими реакциями и очень мало выраженными патологическими симптомами, имеющими, однако, в социально-бытовых условиях такие отрицательные моменты, которые при отсутствии достаточного психосанитарного внимания могли бы углубиться». К этим моментам были отнесены «неврастенические переживания революции, продолжительность работы, утомление, установка на удовлетворенность работой, общественная работа, бюджет, квартира и гигиенический режим». Даже нервозность, проявляющаяся в мелких житейских конфликтах, считалась «первой ступенью к амбулаторному или клиническому заболеванию». Понятно, что при таких критериях здоровых могло вообще не оказаться. Обследователи нашли, что среди фабричных рабочих больше половины нуждаются в постановке на диспансерный учет. Среди других профессий эта доля была еще больше: «повышенной нервностью» обладало до 72 % медицинских работников и 76 % продавцов и учителей¹⁸.

В год основания Московского диспансера Розенштейн получил carte blanche на реализацию своих планов от самого наркома. Семашко отводил психогигиенистам в Советском Союзе такую роль, которой они еще не играли ни в одном обществе: «Мы говорим об оздоровлении труда, — писал он. — Но ведь первое слово в обсуждении этого вопроса должно принадлежать невропатологу… Мы говорим об оздоровлении нашего допотопного, варварского быта, но и в этом вопросе к голосу невропатолога надо прислушиваться особенно внимательно. Мы говорим о правильном воспитании подрастающего поколения, но кто же лучший педагог, как не невропатолог и психиатр!»¹⁹

Под крылом наркома психогигиена и ее лидер процветали. Розенштейн сделал стремительную карьеру, войдя в президиум и став затем ученым секретарем Наркомздрава, был влиятельным членом Общества психоневрологов-материалистов, Общества врачей «Ленинизм в медицине», ВАРНИТСО (Всероссийской ассоциации научно-технических союзов), а также председателем (после П.Б. Ганнушкина) Всесоюзного общества невропатологов и психиатров. В 1928 году его диспансер был поднят в статусе и переименован в Научный институт невро-психиатрической профилактики, а еще через два года Розенштейн, посланный представителем от СССР на Международный конгресс по психогигиене, был избран вице-президентом одноименного международного комитета²⁰.

Но «великий перелом» коснулся и его, и психогигиены в целом. Розенштейна и его сторонников обвинили в стремлении контролировать все здравоохранение, «лечить, учить, направлять и руководить, вмешиваться во все более сложные отношения растущей жизни» — одним словом, во вмешательстве в политику. Устрашающие показатели заболеваемости, полученные в ходе многочисленных диспансеризаций, объясняли — отчасти справедливо — неоправданным расширением понятия болезни. Число пациентов неуклонно росло, — да и чего еще было ожидать, если Институт невропсихиатрической профилактики в Москве вызвал на социалистическое соревнование своего собрата в Харькове, чтобы «вовлечь… до 70 % всех научных и технических работников в ударничество». Зиновьеву припомнили его призывы к «поголовному обследованию… здоровых» и слова о том, что «диспансер должен не только лечить обращающихся к нему больных, но и сам выискивать себе клиентов среди считающих себя здоровыми»²¹. Самого Розенштейна критиковали за следование «буржуазной» психогигиене — он однажды высказался по поводу основанного американцем Клиффордом Бирсом психогигиенического движения, назвав его «фактором мирового значения». Ставили Розенштейну в вину и интерес к буржуазной науке — он живо интересовался феноменологической психиатрией Карла Ясперса. В 1932 году ему пришлось, публично покаявшись, «отмежеваться от всего чуждого», что было создано не только его западными предшественниками, но и отечественной дореволюционной психиатрией²². Розенштейн умер два года спустя от болезни сердца. Его детище — институт, преобразованный из диспансера, утратил название профилактического, став просто Институтом психиатрии. Но тем не менее основанная Розенштейном сеть психоневрологических диспансеров продолжала существовать, хотя ее функции свелись к сбору медицинской статистики, амбулаторному приему, постановке пациентов на учет и направлению их в психиатрические больницы.

По-видимому, создатели социальной медицины переоценили прочность партийной поддержки и не чувствовали нависшей над ними опасности. Уже в конце 1920-х годов стало очевидным, что между планами психогигиенистов по оздоровлению всего населения и возможностями разоренной страны лежит огромная дистанция. Было ясно, что обнародованные ими результаты диспансеризаций не могут понравиться правительству²³. К тому же сторонники профилактической психиатрии встретили сопротивление со стороны более традиционно настроенных врачей, обладавших влиянием в Наркомздраве. Несмотря на все заявления Розенштейна о том, что «психиатрия призрения» устарела, больницы продолжали существовать, а работавшие в них психиатры-клиницисты по-прежнему имели среди медиков большой вес. Так, влиятельный профессор Первого Московского медицинского института П.Б. Ганнушкин (1875–1933) относил психогигиену и психотерапию к разделам психиатрии, считая, что психотерапией в определенный момент пользуется каждый врач, и не согласился бы на смену субординации²⁴.

И все же психогигиеническое движение в СССР не погибло в 1930-е годы, а лишь приостановилось. Профилактическое направление оставалось лозунгом советской медицины; живучими оказались и практики психогигиены — диспансеризация, санатории для невротиков, даже психотерапия. Идея профилактики питалась надеждами врачей на поднятие собственного статуса и увеличение политического веса своей профессии. Психогигиена прочно вошла в массовую культуру двадцатого века — причем как в советской России, так и в США. Политики в разных странах могли использовать ее идеи, запрещать или пропагандировать — она оказалась долговечнее отдельных правительств. Североамериканские коллеги Розенштейна очень высоко оценили созданную им систему психоневрологических диспансеров. В начале 1930-х годов глава Национального комитета США по психогигиене Франквуд Э. Вильямс приехал в Россию по приглашению Розенштейна. Бесплатные диспансеры, санатории и пионерские лагеря произвели на него глубокое впечатление. Вильямс написал о профилактической медицине в СССР восторженную книгу, в которой назвал Россию «единственной страной сегодня в мире, где важное место занимает духовная жизнь»²⁵. В России, верил он, с помощью психогигиены рождается новый, лучший тип человека.

Институт гениальности

Одним из самых, пожалуй, фантастических воплощений идеи психогигиены стал проект института гениальности. Ее автор, Григорий (Гирш) Владимирович Сегалин (1878–1960), уже знаком нам по журналу «Клинический архив гениальности и одаренности», который он издавал в 1925–1929 годах. Сын московского фабриканта, он начал учиться в Казани, а заканчивал в Германии, в университетах Халле и Йены. На рубеже веков Йена, благодаря Эрнсту Геккелю (1834–1919) и его последователям, приобрела известность «цитадели социал-дарвинизма». В 1898 году йенский историк Оттокар Лоренц опубликовал книгу о генеалогии, соотнеся свой подход с концепцией Вейс-мана о зародышевой плазме. В 1905 году Геккель, стремившийся реформировать жизнь, искусство и психологию на биологических принципах, основал Лигу Монизма. А годом раньше в Йене был объявлен конкурс на лучшую работу о применении эволюционных законов к обществу, который положил начало ряду социально-биологических проектов, — в частности, местный врач Вильгельм Стромайер применил статистический анализ в исследовании семейных генеалогий душевнобольных. Вскоре к исследованию наследственной патологии подключился известный психиатр Эрнест Рюдин. Еще год спустя было основано Общество расовой гигиены, поставившее целью евгеническое совершенствование немецкой расы. Его основатель, Альфред Плотц, вдохновлялся афоризмом Ницше о том, что «путь вперед лежит от вида к супервиду»²⁶.

В Германии, как и в других европейских странах, вместе с евгеническими идеями возродился романтический интерес к гению. Как утверждал один из пропагандистов евгеники в Англии К.В. Саллеби, «производить потомство должны гений и святой, спортсмен и художник, а не преступник, слабоумный, немощный человек и обыватель»²⁷. Даже врачи склонялись к мнению, что гений, пусть и больной, лучше «здоровой посредственности». А поскольку именно эта последняя чаще всего воспроизводится в жизни, гениев следовало «культивировать» — и в смысле их «выращивания», и создания их «культа». Одной из задач евгенического движения стало исправить несправедливость природы и поддержать «слабых» с точки зрения естественного отбора, но «социально ценных» гениев с помощью искусственных мер, таких, как регуляция рождаемости. «Лучшее будущее человечества — в почитании и евгенической охране гениев», — писал вслед за немцем Куртом Хильдебранд-том врач Т.И. Юдин²⁸.

Проведя в Германии около девяти лет, Сегалин вернулся в Россию перед Первой мировой войной. Он начал преподавать психиатрию в Казани, но эту его деятельность прервала революция; молодой врач был призван в армию. После демобилизации он участвовал в организации медицинского факультета в только что открытом тогда университете в Екатеринбурге. Здесь он преподавал неврологию и психиатрию, а в Уральском политехническом институте основал лабораторию психотехники. Его карьера сложилась довольно успешно: член Комиссии по несовершеннолетним преступникам, эксперт на политических процессах, консультант в оперном театре. Однако то, что Сегалин считал проектом своей жизни, ему так и не удавалось реализовать²⁹.

Этим проектом было изучение гениев в государственном и даже международном масштабе, с целью правильнее и эффективнее использовать «энергию их творчества». В прошлом, утверждал Сегалин, общество плохо обращалось со своими гениями, либо чрезмерно эксплуатируя их, либо давая погибнуть талантливым, но неприспособленным людям. Между тем гении — самое большое достояние общества, и при социализме они должны быть окружены заботой. Но чтобы правильно распоряжаться талантами, социалистическое государство нуждается в научной экспертизе. Так как вопрос о творчестве, интуиции и вдохновении «весьма запутан», то определять, «что талантливо, что нет», должны специалисты. Сегалин предлагал создать новые науки: ингениологию — для всестороннего изучения творчества и эв-ропатологию («хорошую патологию») — для исследования роли болезни в творчестве, а также практическую дисциплину, названную им «эстетико-творческой медициной». По его замыслу, гении должны быть подвергнуты всестороннему исследованию, включая лабораторное, в специальном научном институте. Такой институт должен был быть, по замыслу Сега-лина, организован на широкую ногу и иметь статус государственного учреждения.

Прежде всего институту отводилась роль морга — хранилища тел и мозгов гениев. «Мозг и труп умершего даровитого человека» должен был стать «объектом систематического изучения». Сегалин предлагал «законодательным порядком декретировать обязательное вскрытие мозга всех без исключения выдающихся людей, а при надобности также вскрытие трупа с оставлением его в анатомическом музее гениального человека для посмертного изучения». Задачей института было не только изучение гениев, но и оказание им поддержки. Чтобы защитить талантливых больных от неизбежных трений с внешним миром, нужна была государственная программа их «социального обеспечения». Она включала открытие профессиональных лечебниц и санаториев для талантливых людей, а также «собесов гениального безумца» («собес» — отдел социального обеспечения)³⁰. Диспансерное движение подсказало Сегалину мысль о «специальной диспансеризации творческих личностей». А не менее популярное движение за научную организацию труда — НОТ — вдохновило на идею «рационализации творческого труда», включая «стимулирование творчества бесплодных эвронев-ротиков» и «регулирование творчества с анормальными и асоциальными тенденциями». Кроме того, в соответствии с идеей о родстве гения и болезни, Сегалин предлагал использовать душевную болезнь в качестве катализатора творчества. С этой целью, наряду с институтом гениальности, он предлагал создать «эврологический институт»³¹.

Современникам Сегалина его проект отнюдь не казался чем-то чудовищно-нереальным. Об этом говорит, в частности, тот факт, что уважаемый московский невролог, основатель Института детской неврологии Г.И. Россолимо устроил выступление Сегалина в 1921 году в Москве и помог образовать комиссию для рассмотрения его проекта. В комиссию вошли известные люди — художник Василий Кандинский, литературовед Юлий Айхенвальд, психолог Н.А. Рыбников и психоаналитик

И.Д. Ермаков³². Но, вероятно, из-за послереволюционного хаоса и удаленности Сегалина от столицы комиссия работать так и не начала, а сам автор проекта решил, за неимением средств на открытие института, издавать журнал.

Замыслы Сегалина были вполне сопоставимы с современными ему идеями английских и немецких евгеников. Члены немецкого общества расовой гигиены, например, собирались создать базу данных по наследственности, в которую заносились бы все случаи как психических болезней, так и исключительного здоровья, а также способностей к лидерству и других проявлений таланта. В том же году, когда Сегалин выступил с проектом института гениальности, Э. Рюдин, возглавлявший генеалогический отдел Психиатрического института, начал составлять «полный список населения» страны для выяснения карты наследственности. А еще через пять лет он получил от Министерства внутренних дел Германии официальный статус и право пользоваться государственными и уголовными документами. Накопив к 1930 году данные на 800 ООО человек, немецкие психиатры приступили к задаче составления на каждого жителя Германии «психо-биограммы», чтобы затем всех классифицировать по типологии Эрнеста Кречмера³³.

Взгляды Сегалина вполне можно было бы назвать евгеническими, — не случайно и евгеника и эвропатология имели греческую приставку эу- (эв-, ев-) — «хороший». Было, однако, между ними важное различие, состоявшее в оценке связи «гений — психическая болезнь». Евгеники смотрели на психическая болезнь как на неизбежное зло — ведь хотя она и может пробудить в человеке «искру гениальности», в конечном счете ведет к вырождению. Так как считалось, что выдающиеся люди либо бесплодны, либо их немногие дети неталантливы, их сравнивали с «закатным солнцем, а не с утренней зарей»³⁴. Кречмер утверждал, что «психически уравновешенный человек» предпочтительнее с евгенической точки зрения, — хотя он «не пишет поэзии», но и «не занимается войнами». А швейцарский психиатр Огюст Форель видел выход в том, чтобы «при помощи евгеники… патологических гениев… нормализовать»³⁵.

Члены Русского евгенического общества — психиатры Т.И. Юдин, А.Г. Галачьян и биологи Ю.А. Филипченко и Н.К. Кольцов — также уделяли внимание психической болезни в своих генеалогических и статистических исследованиях. Филипченко основал Бюро по евгенике и провел обследование ученых и музыкантов Петрограда. Он сделал вывод, что в семьях талантливых людей больше случаев психических заболеваний, в особенности по материнской линии³⁶. Увидев в этом исследовании подтверждение своим мыслям, Сегалин окончательно заявил, что появление великого человека тесно связано с патологией. Он назвал это «биогенетическим законом», согласно которому гений — это результат скрещения двух линий, одна из которых несет потенциальный талант, а другая, материнская линия — наследственный психотизм и душевную ненормальность. Механизм такой наследственности он не уточнял и лишь позже, под влиянием работ генетиков, стал говорить о «сцеплении генов» (за неграмотное употребление терминов и непонимание законов наследственности его не раз критиковали биологи)³⁷.

Сегалин объявил границу между нормальным и патологическим условной. По его мнению, «природа, знает только одно творчество, одно анормальное, вытекающее из анормальной же психики гениального человека». Нужно помнить, что в патологической «психике гениального человека, наряду с отрицательными процессами дегенерации, идет еще сильнее положительный, прогрессивный процесс — прогенерации (перерождения) и из этого процесса прогенерации вытекает положительный результат»³⁸. Психопатологию можно уподобить родам: и то и другое — «положительная болезнь», так как приносит плоды. Себя и свой институт гениальности Сегалин видел в роли акушера, который стимулирует роды-творчество при помощи психической болезни.

Во взгляде на гений как прогенерацию с Сегалиным соглашались другие психиатры. Психолог JI.C. Выготский написал для Большой медицинской энциклопедии статью «Гениальность», в которой, со ссылкой на итальянского психиатра Энрико Морселли, назвал гениев «эволюционирующей, прогрессивной вариацией человеческого типа». Он подтверждал, что гения «роднит с болезнью отклонение от нормального типа, но это — плюс отклонение, иного рода, чем вырождение»³⁹. Автор книги о творчестве душевнобольных П.И. Карпов также считал, что человечество еще не закончило своего развития: «Скелет, мышцы и внутренние органы сравнительно мало изменяются в смысле прогресса; что же касается центральной нервной системы, то последняя делает большие шаги вперед». Как до него Н.Н. Баженов, Карпов заканчивал сравнением душевнобольных талантов с руинами, писал о жертвах, которые приносит человечество, «устилая путь своего развития людьми, впадающими в состояние психического хаоса»: «На пути развития среди человечества появляются такие индивиды, которые опережают остальное человечество, поэтому эти индивиды представляют неустойчивые формы в отношении заболевания душевным расстройством». Сегалин сказал об этом еще грубее и проще: «Когда идет рубка большого леса, то есть, когда идет великий процесс прогенерации, не плачут о падающих щепках — дегенерации»⁴⁰.

С помощью этой пословицы — «когда лес рубят, щепки летят» — в сталинскую эпоху оправдывали многое. Она же обнажила неслучайную связь евгенических проектов с теми, которые выдвигало коммунистическое государство, — контроль немногих (будь то члены Политбюро или эксперты) над многими, небывалые достижения — любой ценой, в том числе ценой человеческой жизни. Сегалин, правда, заявил о своем стремлении свести число «щепок» к минимуму с помощью «эс-тетико-творческой медицины» — то есть опять же поставив у власти экспертов-врачей. В функции сотрудников института гениальности входила регуляция быта талантливых людей и оценка их произведений. По замыслу Сегалина, институт должен был иметь отделы, «регулирующие» творчество самых разных индивидов и групп: душевнобольных и «резко выраженного антисоциального элемента», «бесплодных» гениев и талантов, «антисоциальное творчество», «вундеркиндизм и творчество дефективных детей». Должен был быть и отдел, занимающийся «оценкой произведений творчества и распределением их по музеям, выставкам и другим культурно-обще-ственным учреждениям»⁴¹. Он планировал создать в институте группу, которая бы занялась написанием патографий, т. е. пересмотром жизни и деяний знаменитостей в свете их болезней. Проект патографий был созвучен иконоборчеству того времени — атмосфере свержения старых авторитетов и похорон буржуазной культуры, на могиле которой предполагалось создать новую. Поскольку проект института так и не реализовался, патографии оказались любимым детищем Сегалина.

Блеск и нищета патографий

Психиатры нового поколения сочли «совершенно неосновательными» те фигуры умолчания, которые употребляли их предшественники по отношению к душевным болезням великих людей. Сегалин призывал своих коллег отбросить стеснение и писать не только о «ярких», но и «темных сторонах» творчества. «Клинический архив гениальности и одаренности» стал трибуной для желавших высказаться на эту тему. Одним из первых кандидатов на переоценку оказались классики — те, которых новое поколение писателей призывало «сбросить с корабля современности». О том, что писали авторы «Клинического архива» по поводу предполагаемых болезней Пушкина, упоминалось в предшествующей главе. Другим объектом их внимания стал Достоевский. К откровенному исследованию его психики призвал врач Н.А. Юрман, начав дискуссию о том, чем же был болен писатель — «истинной», «истерической» или «аффективной» эпилепсией. Его коллега Д.А. Аменицкий настаивал на том, что Достоевский страдал «подлинной», или «генуинной» эпилепсией — наиболее разрушительной ее формой, и поэтому «сохранность его гения» — «исключительное явление», объяснявшееся «поздним развитием припадков». Версии, согласно которой страдания Достоевского имели характер «истерии», придерживалась психоаналитик Татьяна Розенталь. Сегалин соглашался с ней в том, что у писателя не было «истинной эпилепсии», однако считал его болезнь не истерией, а «аффективной эпилепсией», — диагноз был, по-видимому, придуман им самим и означал, что болезнь была следствием эмоциональной травмы⁴².

Наряду с переоценкой прошлого, психиатры были не прочь высказаться и по поводу современной литературы. Она давала для этого широкие возможности: новые течения и группировки возникали как грибы после дождя. Воинственные футуристы, визионеры-имажинисты, преемники символистов акмеисты, крестьянские и пролетарские поэты — все это разнообразие направлений давало богатую пищу для дискуссий. Как всегда, психиатрические диагнозы следовали за общественным мнением, а в отсутствие такового — за официальной оценкой искусства. Лидеры Пролеткульта — организации, которая постепенно установила контроль над советским искусством, — делили всех писателей на «пролетарских», «буржуазных» и «попутчиков». К последним отнесли и Александра Блока, Андрея Белого и Анну Ахматову. Именно они оказались под пристальным вниманием психиатров.

Ссылаясь на литературного критика, называвшего поэзию Блока «больной», а символизм и романтизм вообще — «нездоровыми» явлениями в литературе, психиатр Я.В. Минц поставил Блоку диагноз «эпилепсия»⁴³. Его коллега из Смоленска B.C. Гриневич повторил аргументы критиков, обвинивших в свое время символистов и декадентов в «бегстве от реальности». Он упрекал символистов и имажинистов в уходе в дологическое мышление, или «атавизм», акмеистов — в церковность и мистику, а «крестьянских поэтов» — в том, что «бегут от социализма в Китеж-град». Футуристы, согласно психиатру, были богемой, деклассированной интеллигенцией, которой не было дела до революции, «анархистами в худшем смысле слова». Гриневич объявил поэта Николая Тихонова (и вместе с ним всех «Серапионовых братьев») «психопатически несостоятельным» — на том основании, что тот «сидел в Чека» и угрожал: «…с комиссарами разными ругался и будет ругаться». Называя себя «объективным психопатологом», Гриневич заявлял: «буржуазные поэты» с их неустойчивой психикой, пессимизмом и шизофреническими сомнениями должны уступить место здоровым пролетарским писателям, произведения которых отличаются «классической ясностью, точностью и простотой»⁴⁴.

Начало следующего года издания «Клинического архива» совпало с уходом из жизни Сергея Есенина. В глазах Пролеткульта поэт-хулиган был опасным вырожденцем, ностальгирующим индивидуалистом, чья поэзия несовместима с оптимистическим советским взглядом на жизнь. Его трагическая смерть вызвала столь сильную реакцию, что за ней последовала вереница самоубийств, в особенности среди молодежи. Эти события счел нужным прокомментировать в печати сам нарком здравоохранения и поборник психогигиены Н.А. Семашко. Он объявил, что деклассированный Есенин не может быть примером для здоровой в своей основе советской молодежи. Вторя Семашко, автор статьи о Есенине в «Клиническом архиве» писал, что поэт похоронил свой талант в «зверском инстинкте совершать преступления, который отмечается часто у пьяниц». В любви Есенина, выросшего в деревне, к животным он усмотрел опасный симптом — «мужскую зоофилию». Психиатры спорили о том, какой диагноз поставить поэту: согласно Гри-невичу, Есенин — «мятущийся шизофреник-гиперэстетик, по Кречмеру, или шизопат, по Перельману». Ему возражал психиатр Талант, считавший, что «расщепление личности Есенина — не шизофреническое»⁴⁵.

Наиболее, пожалуй, воинствующий из патографов — Минц — добрался и до пророков и основателей религий. По его мнению, Кришну, Будду, Заратустру, Магомета, Савонаролу и Иисуса Христа многое объединяло: «Они считают себя богами, предназначенными спасти мир, уже взрослыми покидают семью, уединяются, предаваясь посту, бродяжничают, галлюцинируют; всех демон старается совратить с пути истинного, но они побеждают; все они находят приверженцев и совершают чудеса исцеления истеричных больных». Кроме того, Минц считал общим для пророков их «мелкобуржуазное происхождение» — ведь нельзя же назвать пролетарием плотника Иосифа или пастуха — отца Магомета. Христос, по мнению психиатра, обладал астенической конституцией и высказывал «бредовые идеи, типичные для параноиков». Минцу оставалось только пожалеть, что в момент появления пророка вокруг не оказалось психиатров или знакомых с мерами психопрофилактики и психогигиены⁴⁶.

На страницах «Клинического архива» были подвергнуты психиатрическому анализу и многие другие писатели, художники и музыканты — Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Лев Толстой, Чехов, Максим Горький, Леонид Андреев, Скрябин, Бетховен, Врубель, Бальзак, Байрон и Ницше. Статьи о Льве Толстом оказались, по-видимому, роковыми для судьбы журнала. Не замечая, что атмосфера иконоборчества меняется и в новой политической ситуации классики снова стали востребованы, Сегалин взялся ставить диагноз Толстому. Как и у Достоевского, у Толстого, по его мнению, была «аффективная эпилепсия». В произведениях обоих писателей психиатр нашел так называемый «эпилептоидный реализм»: в них «нет пейзажа, нет природы, нет сатиры и юмора, но есть эпилептоидное напряжение переживаний душевных конфликтов». Кроме того, для обоих якобы характерен морализм и критиканство. В то же время, повторял Сегалин старое обвинение, «оба были консерваторами и противниками революционного движения». Его статья побудила других психиатров также высказаться по поводу предполагаемой болезни Толстого. Так, врач из Баку В.И. Руднев видел причину душевного кризиса Толстого в психической болезни, черпая доказательства в повести «Записки сумасшедшего». Его диагноз — «аффективная эпилепсия» — совпадал с диагнозом Сегалина⁴⁷.

Однако время для обсуждения болезни Толстого было выбрано неудачно: как раз в 1928 году праздновалось столетие писателя. Пожалуй, это был первый литературный юбилей, отмечавшийся в Советском Союзе с такой помпой. Ему было посвящено семичасовое заседание в Большом театре, которое открылось докладом наркома просвещения А.В. Луначарского. Толстой получил прочное место в советском литературном пантеоне — вместе с Достоевским. Их недостатки в глазах советской официальной критики уравновешивали друг друга. Один из ведущих критиков 1920-х годов, А.К. Воронский, собирался «ограничить пессимизм Достоевского Толстым и приспособить оптимизм Толстого к Достоевскому». Толстой получил одобрение старейших марксистов, назвавших писателя «реалистом в высшем смысле слова», поскольку его произведения, подобно научным исследованиям, основываются на опыте⁴⁸.

В адрес Сегалина прозвучала прямая критика. Исходила она от его коллеги из Симферополя, Н.И. Балабана, опубликовавшего в журнале «Советская психоневрология» — официальном органе Общества психоневрологов-материалистов — рецензию на статьи психиатров, включая Сегалина. Он указывал, что их интерпретация резко расходилась с оценкой, которую дали Толстому партийные лидеры. Если Ленин и Луначарский подчеркивают трезвый реализм Толстого, то не вводят ли психиатры читающую публику в заблуждение, утверждая, что писатель «галлюцинировал», страдал от «аффективной эпилепсии» или пережил маниакальный приступ? Рецензент критиковал Сегалина за то, что тот, не добавляя в психиатрию ничего нового, воспроизводит сомнительные идеи Ломброзо⁴⁹. Эта статья подвела на время черту под патографиями. Номер со статьями о Толстом был последним выпуском журнала; издание «Клинического архива» на следующий, 1930-й год было заявлено, но не состоялось.

Вместе с психогигиеной критика — зачастую оправданная — коснулась и патографий, и евгеники. В том же году, когда прекратил существование «Клинический архив одаренности и гениальности», были закрыты Русское евгеническое общество и его журнал⁵⁰. После «великого перелома» сами психиатры отказались от ставшей политически острой темы о родстве таланта и болезни. Вкупе с евгеникой, теории Ломброзо о наследственном преступном типе, как и о больном гении, могли упоминаться теперь только критически. Опасаясь возможных осложнений, издатели «Большой медицинской энциклопедии» посчитали нужным добавить к статье Выготского о гениальности свой медицинский комментарий. Директор Клиники нервных болезней 1-го МГУ обратился за помощью к психиатру П.М. Зиновьеву. «То, что написал философ В[ыготский], кажется мне бьющим мимо цели, — писал он. — Там психиатрия представлена очень слабо, между тем, как почти все сводится к политике. Не откажитесь внести все, что может дать психиатрия новейшего времени, и выдвинуть на первый план биологию, поставив на свое место социологию, среду и прочее. Было бы нелепо в этом почти исключительно биологическом вопросе угощать читателя-врача беспочвенными и выдуманными фантазиями»⁵¹. В результате Зиновьев написал к статье добавление на тему «гений и патология», рекомендуя каждому психиатру «твердо усвоить, что социальная оценка дел великого человека не относится к сфере его компетенции»⁵². А глава московских психиатров П.Б. Ганнушкин призвал вообще прекратить «бесплодный», по его мнению, «спор о том, представляет ли гениальная личность явление дегенерации или прогенерации». По его мнению, этот спор был результатом «незакономерного смешения биологической и социологической точек зрения» и мог сделать медицину уязвимой для идеологической критики⁵³.

Ломброзо, когда его однажды упрекнули в том, что он своими диагнозами компрометирует выдающихся людей, в свою защиту писал: «Не производит ли природа из похожих семян, на том же куске земли, крапиву и жасмин, аконит и розу? В таком совпадении нельзя обвинять ботаника»⁵⁴. История наук показала: вера в то, что ученые только раскрывают законы природы, не более чем иллюзия. В 1930-е годы миф о политической нейтральности исследователей, изучающих гения «объективно», как ботаник — цветок, перестал существовать.

¹ Сегалин Г. В. Институт гениального творчества. Проект организации международного института по изучению гениального творчества // КА. 1928. № 1. С. 59.

² О Горьком, Луначарском и Богданове как ницшеанцах см.: Синеокая Ю.В. Восприятие идей Ницще в России: основные этапы, тенденции, значение // Ф. Ницше в России: страницы истории / Отв. ред. — сост. Н.В. Мотрошилова, Ю.В. Синекокая. СПб.: Русский Христианский гуманитарный институт, 1999. С. 28.

³ Одна из гипотез разрабатывается английским историком психологии Никлзом Роузом (он называет свой жанр «историей современности»): Rose N. Psychiatry as a political science: advanced liberalism and the administration of risk // History of the Human Sciences. 1996. \bl. 9. Kq 2. P. 1—23. На русском языке см. перевод его статьи: Роуз Н. Психология как «социальная» наука //

Иностранная психология. 1993. № 1. С. 39–46. Историк психологии Курт Данцигер отмечает роль идеи вырождения в развитии категорий мотивации и личности; он также указывает на то, что психологическая категория интеллекта зародилась в контексте гальтоновского учения о наследственности и евгенике: Danziger К. Naming the Mind: How Psychology Found its Language. London: Sage, 1997. P. 66–84; 127. H.C. Курек высказывает мысль об идейном родстве между теорией вырождения, с одной стороны, и педологией и психотехникой, с другой: Курек Н.С. О причинах и следствиях запрета педологии и психотехники в СССР. М., 1996.

⁴ Бехтерев В.М. Вопросы вырождения и борьба с ним // Обозрение психиатрии. 1908. № 9. С. 520.

⁵ Конференция врачей психиатров и невропатологов, созванная Правлением Союза в Москве 10–12 апреля 1917 г.// Современная психиатрия. 1917. Март — июнь. С. 175–242.

⁶ Прозоров Л.А. Настоящее положение дела психиатрической помощи в СССР // ЖНПК. 1925. № 1. С. 93—104; Он же. Положение дела психиатрической помощи в 1924 г. // ЖНПК. 1926. № 2. С. 97—106.

⁷ Weissman N.B. Origins of Soviet health administration: Narkomzdrav, 1918–1928 // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S. Gross-Solomon, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianopolis, 1990. P. 97.

⁸ Семашко H.A. О задачах общественной неврологии и психиатрии // Социальная гигиена. 1924. № 3/4. С. 93; о социальной медицине в послере-волющионной России см.: Gross S.S. Social Hygiene and Soviet Public Health, 1921–1930 // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S. Gross-Solomon, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianopolis, 1990. P. 180.

⁹ Иванов Н.В. Возникновение и развитие отечественной психотерапии: Дисс. на соиск. д.м.н. М., 1954. С. 579.

¹⁰ Розенштейн Л.М. В.П. Сербский — классик Московской психиатрической школы // Психогигиенические и неврологические исследования. М., 1928. Т. 1. В. 1. С. 7—16; Он же. Московская психиатрическая школа и Н.Н. Баженов // Клиническая медицина. 1924. № 4. С. 131–135; Он же. П.Б. Ганнушкин как психиатр эпохи // Труды Психиатрической клиники

1 ММИ. Памяти П.Б. Ганнушкина. М.; JL, 1934. Вып. 4. С. 13–19.

¹¹ Зиновьев П.М. Роль психологического эксперимента в психиатрии. М., 1912. С. 9; см. о нем: Петр Михайлович Зиновьев. Некролог // ЖНПК. 1966. № 2. С. 324–325.

¹² Розенштейн Л.М. Распознавание болезненных нервно-психических отклонений при психологических обследованиях // Психогигиенические и неврологические исследования. М., 1930. Т. 2. Вып. 1. С. 64–88.

¹³ Розенштейн Л.М. О современных психиатрических течениях в Советской России // Психогигиенические и неврологические исследования. М., 1928. Т. 1. Вып. 1.С. 119.

¹⁴ Зиновьев П. М. К вопросу об организации невро-психиатрических диспансеров. (Развитие мыслей второй части доклада на Втором Всероссийском совещании по вопросам психиатрии и невропатологии, 12–17 ноября 1923 г.) [б. г., б. м.]. С. 4.

¹⁵ Р[озенштейн] Л. Нервно-психиатрический отдел НКЗ // ЖНПК. 1925. Nq 1.С. 132–133.

¹⁶ Розенштейн Л., Рохлин Л., Эдельштейн А. Психогигиена// БМЭ. М.,

1933. Т. 27. С. 749–762.

¹⁷ Киричинский А.Р. К обоснованию физиотерапии психоневрозов // Современная психоневрология. 1926. Nq 2. С. 54. Первыми, кто стал говорить о «неврастеническом психозе», развивающемся у солдат под влиянием военных впечатлений, были психиатры П.М. Автократов и А.И. Озерецкий. См.: Автократов П.М. Призрение, лечение и эвакуация душевнобольных во время Русско-японской войны в 1904–1905 гг. // ОП. 1906. Nq 10. С. 665–668; Озерецкий А.И. «Неврастенический психоз» на Русско-японской войне // ОП. 1906. Nq 7. С. 524–525.

¹⁸ Бергер И.А., Добронравов ИД. О психогигиенической диспансеризации (материалы по психогигиенической диспансеризации рабочих трикотажной чулочно-вязальной фабрики им. Баумана) // ЖНПК. 1925. Nq 2. С. 50–57; Розенштейн Л.М. Профилактика нервных и психических болезней. М., 1927. С. 180.

¹⁹ Семашко Н.А. О задачах общественной неврологии и психиатрии. С. 94.

²⁰ См.: Гольдовская Т. Лев Маркович Розенштейн и клинико-профи-лактическое направление в психиатрии // Советская невропатология, психиатрия и гигиена. 1934. Т. 3. Nq 5. С. 1–5.

²¹ Привет социалистическому почину! // Советская психоневрология. 1931. Nq 2/3. С. 134–136; Зиновьев П.М. К вопросу об организации невро-психиатрических диспансеров. С. 6.

²² Каннабих Ю.В., Прозоров Л.А., Равкин И.Г. Л.М. Розенштейн, его научная и общественная деятельность // Советская психоневрология.

1934. Nq 3. С. 7–8; Писарев Д.Н. Л.М. Розенштейн // Советская психоневрология. 1934. Nq 3. С. 5–6. О влиянии Ясперса см.: Эдельштейн А.О. Л.М. Розенштейн и московская психиатрическая школа // Проблемы неврастении и неврозов. М.; Л.: ГИЗ, 1935. С. 17–19.

²³ Gross Solomon S. Social Hygiene. P. 192.

²⁴ Ганнушкин П.Б. О психотерапии и психоанализе // Избр. труды / Под ред. О.В. Кербикова. М.: Медицина, 1964. С. 283–284.

²⁵ Williams F.E. Russia, Youth and the Present-day World: Further Studies in Mental Hygiene. New York: Farrar & Rinehart, 1934. P. 15–19.

²⁶ Cm.: Weindling P. Health, Race and German Politics between National Unification and Nazism, 1870–1945. Cambridge: Cambridge U.P., 1989. P. 123.

²⁷ Цит. no: Soloway R.A. Demography and Degeneration: Eugenics and the Declining Birthrate in Twentieth-Century Britain. Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 1990. P. 57.

²⁸ Юдин Г.И. Рецензия на книгу: Kurt Hildebrandt. «Norm und Entartung der Menschen» // Русский евгенический журнал. 1924. Т. 2. Nq 1. С. 72.

²⁹ Биографический очерк о Сегалине см.: Соркин Ю. Поливалентный человек // Наука Урала. 1992. Nq 12. С. 4–5.

³⁰ Сегалин Г.В. Институт гениального творчества. С. 55–58.

³¹ Сегалин Г.В. Изобретатели как творческие невротики (эвроневроти-ки) // КА. 1929. Т. 5. Вып. 2. С. 71–72.

³² Вольфсон Б.А. «Пантеон мозга» Бехтерева и «Институт гениального творчества» Сегалина // КА. 1928. Nq 1. С. 52.

³³ Weindling P. Health, Race and German Politics. P. 384–385; см. также: Kretschmer Ernst. The Psychology of Men of Genius / Transl. by R.B. Cattell. London: Kegan Paul, 1931. P. 16.

³⁴ Выготский JI.C., Зиновьев П.М. Гениальность// БМЭ. М.: Советская энциклопедия, 1929. Т. 6. С. 614.

³⁵ Рецензия на доклад Эрнста Кречмера на тему «Гений и дегенерация» в Мюнхенском Обществе расовой гигиены (КА. 1927. Nq 2. С. 177); Форель Огюст. Эвропатология и евгеника // КА. 1928. Nq 1. С. 51.

³⁶ Филипченко Ю.А. Статистические результаты анкеты по наследственности среди ученых Петербурга // Известия Бюро по евгенике. 1922. № 1.С. 5—22\ Дьяконов Д.М., Лус Я.Я. Распределение и наследование специальных способностей // Известия Бюро по евгенике. 1922. Nq 1.С. 72—104; Филипченко Ю.А. Наши выдающиеся ученые // Известия Бюро по евгенике. 1922. Nq 1. С. 22–38; Он же. Результаты обследования ленинградских представителей искусства // Известия Бюро по евгенике. 1924. Nq 2. С. 5—28. См. также: Евгенические заметки. Русское евгеническое общество в 1923 г. // Русский евгенический журнал. 1924. Nq 1. С. 60; Галачьян А.Г., Юдин Г.И. Опыт наследственно-биологичес-кого анализа одной маниакально-депрессивной семьи // Русский евгенический журнал. 1924. Nq 3/4. С. 321–342; Акад. Н.К. Кольцов //Архив Российской академии наук. Ф. 450. Оп. 4. Ед. хр. 26. J1. 115–116.

³⁷ Сегалин Г.В. Патогенез и биогенез великих людей // КА. 1925. Nq 1. С. 28–29. Критику см., напр.: Попов Н.В. К вопросу о связи одаренности с душевной болезнью (по поводу работ д-ра Сегалина и др.) // Русский евгенический журнал. 1927. Nq 3/4. С. 133–150.

³⁸ Сегалин Г.В. Институт гениального творчества. С. 56.

³⁹ Выготский Л.С., Зиновьев П.М. Гениальность. С. 612.

⁴⁰ Сегалин Г.В. Институт гениального творчества. С. 56; Карпов П.И. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники. М.; Л.: ГИЗ, 1926. С. 7.

⁴¹ Сегалин Г.В. Институт гениального творчества. С. 57–59.

⁴² Юрман Н.А. Болезнь Достоевского // КА. 1928. Т. 4. Nq 1. С. 61–85; Аменицкий Д.А. По поводу «Болезни Достоевского». Введение к статье Т.Е. Сегалова // Научное слово. 1929. Nq 4. С. 90.

⁴³ Минц Я.В. Александр Блок (Патографический очерк) // КА. 1928. № 3. С. 50–54.

⁴⁴ Гриневич B.C. Искусство современной эпохи в свете психопатологии // КА. 1928. Т. 4. № 1. С. 34–50. Статья была изложением доклада Грине-вича на заседании психоневрологической секции Смоленского общества врачей. Вскоре после этого он умер от туберкулеза в возрасте 24 лет. См.: Некролог Виктора Семеновича Гриневича (1904–1928) // КА. 1928. Т. 4. № 3. С. 80.

⁴⁵ Семашко, цит. по: PonomareffC.V. Sergey Esenin. Boston: Twayne, 1978. P. 154–155; Галант И.Б. О душевной болезни С. Есенина // КА. 1926. Т.

2. № 2. С. 115–132 (119, 125).

⁴⁶ Минц Я.В. Иисус Христос как тип душевнобольного // КА. 1927. Т. 3. № 3. С. 245, 252.

⁴⁷ Сегалин Г.В. Эвропатология личности и творчества Льва Толстого // КА. 1929. Т. 5. Nq 3/4. С. 146–147; Руднев В.И. «Записки сумасшедшего» Л. Толстого // КА. 1929. Т. 5. Nq 1. С. 69–71.

⁴⁸ Воронский, цит. по: Maguire R.A. Red Virgin Soil: Soviet Literature in The 1920s. Princeton: Princeton U.P., 1968. P. 280–281; одобрение Толстому вынесла Л.Л. Аксельрод (Там же. С. 299).

⁴⁹ Балабан Н.И. О патологическом в личности Льва Толстого. Критический очерк // Советская психоневрология. 1933. Nq 3 С. 109.

⁵⁰ Сегалин Г.В. Институт гениального творчества. С. 58–59. Об истории евгеники в России см.: Adams М.В. Eugenics in Russia, 1900–1940 // The Wellborn Science: Eugenics in Germany, France, Brazil and Russia / Ed. M.B. Adams. New York: Oxford U.P., 1990. P. 153–216.

⁵¹ Письмо датировано 02.08.1928 г. и находится в Общественном музее Преображенской больницы.

⁵² Зиновьев П.М. О задачах патографической работы // Сборник памяти П.Б. Ганнушкина. Труды психиатрической клиники 1-го Московского медицинского института. Вып. 4. Москва: ГИЗ биол. и мед. литературы, 1934. С. 415.

⁵³ Ганнушкин П.Б. Клиника психопатий, их статика, динамика, систематика. Москва: Север, 1933. С. 55.

⁵⁴ Lombroso С. The Man of Genius. London: Walter Scott, 1891. P. ix.

Вместо заключения: патографии и их критика

Жанр патографии — биографии, в центр которой поставлена история болезни, — несмотря на критику, продолжает существовать и пользоваться популярностью. Каждый год появляются новые исследования реальных или предполагаемых болезней знаменитых людей. Недавний бум патографий в нашей стране связывают с отменой как официальных, так и неофициальных табу¹. После перестройки вспомнили о Сегалине, были переизданы сначала только некоторые работы из «Клинического архива», а затем и весь журнал целиком! В последнее десятилетие не только переизданы некоторые старые патографии, но и написаны новые². Патография вновь завоевывает респектабельность под видом особого жанра или типа «медицинско-гуманитарного» исследования. И тот факт, что уже однажды раскритикованные патографии — Гоголя, например, — появляются вновь, почти слово в слово повторяя написанное прежде, красноречиво подтверждает: для этого жанра важно соответствие не «истине», а моменту³.

Патографов, как правило, не интересует то, как и с какими значениями ярлык «душевнобольной» использовался в разное время. Они, по большей части, работают в традиции современной психиатрии и не собираются ни критиковать ее, ни пересматривать. Цель патографии — не критическая, а консервативная: этот жанр служит популяризации психиатрии. При этом амбиции самих психиатров непомерно велики: «И вот теперь мой тяжкий труд закончен» — с облегчением вздыхает один из них, завершив в своей книге патологизацию Радищева, Чаадаева, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Гаршина и Маяковского. «Книга эта не для обывателей, не для любителей копаться в “сегодняшнем окаменелом дерьме”, — продолжает автор. — Эта книга может стать полезной для литературоведов в оценке творчества мастеров литературы с иных позиций, она может явиться и учебным пособием для преподавателей курса психиатрии, и, несомненно, она должна сыграть свою роль при проведении психотерапии творческим самовыражением»⁴.

На чем основываются эти амбиции? Объекты патографии — выдающиеся люди — не могут не вызвать интерес аудитории. Желая больше узнать о любимом писателе, художнике, актере, читатель патографии заодно узнает и о тех медицинских взглядах, носителем которых является автор. Патографии — самый верный путь к читающей публике, на котором возможна пропаганда медицинских взглядов. Любая публикация, связанная с жизнью и личностью известного человека, всегда найдет читателя. Обычно знаменитая личность настолько избалована вниманием и публики, и авторов, что к огромному объему написанного трудно что-либо добавить. Здесь патографы находятся в лучшем положении: о Шекспире-писателе литературоведами сказано, быть может, все, но что известно о его болезнях? Написать историю болезней Шекспира — цель и скромная, и амбициозная. Скромная — потому, что это только о болезнях. Амбициозная — потому, что о болезнях Шекспира. Патографии создают возможность для медиков включиться в обсуждение великого человека, заняв место наравне с критиками, историками и искусствоведами. Пользуясь своим статусом экспертов в вопросах психики человека, патографы заявляют, что им известно нечто такое, чего неспециалисты знать не могут.

Но патограф не ограничивается тем, что интерпретирует уже известные факты из биографии выдающегося человека в свете его болезни; он в конечном счете хочет объяснить творчество болезнью. Возьмем для иллюстрации одну из самых знаменитых патографий — работу немецкого психиатра, ставшего философом, Карла Ясперса (1883–1969), «Стриндберг и Ван Гог». Книга выросла из курса лекций, который Ясперс читал в Гейдельбергском университете летом 1914 года, сразу после защиты докторской диссертации по медицине. По его словам, в «патографическом курсе речь шла о многочисленных исторических персонажах, которые были больны», в том числе Ван Гоге, Гёльдерлине, Сведенборге и Стриндберге⁵.

В начале своей работы Ясперс отделяет исследование здоровья Стриндберга от литературоведческого анализа его работ. «Настоящая работа, — пишет он, — не ставит своей целью дать оценку Стриндберга как художника слова. Его дарование драматурга, эстетическая структура его сочинений и их значение вообще не входят в круг рассматриваемых нами вопросов». Однако следующие за этим строки свидетельствуют, напротив, о претензиях психиатра на литературоведческий анализ. «Но Стриндберг, — читаем мы, — был душевнобольным, и мы хотим составить себе ясное представление об этой его душевной болезни. Она была решающим фактором его существования, она была одним из факторов формирования его мировоззрения, она повлияла и на содержание его сочинений»⁶. Это заявление дает патографу carte blanche на то, чтобы по-своему прочитывать литературные произведения — выискивая там биографические детали, намеки на болезнь, иными словами, редуцируя произведение к симптому. В патографии произведение интерпретируется как продукт болезни — первоначальная скромность автора оборачивается триумфом медицины над искусством.

В наши дни в России практически отсутствует критика лежащей в основе патографии идеи — объяснять особенности творчества характером болезни. Одно из последних известных мне критических исследований вышло еще до перестройки. Его автор, Э.Ю. Соловьев, писал, что под «объективными методами» патографы «понимают разоблачающие упрощения и редукции». Они «превращают творческие истории в патогенные процессы заранее известного типа». Соловьев называл патографию «зеркальной противоположностью герменевтического жизнеописания»: «там, где биограф-герменевтик говорит о самоидентификации, об обретении самости и призвания, биограф-патограф видит растождествление с чуждым и болезненным, которое поначалу воспринималось индивидом как часть его собственного Я»⁷.

Тем не менее в не столь давнем прошлом раздавались голоса, приводившие несколько аргументов против. Начать с того, что этот вид психиатрических упражнений критиковали за не-этичность: в патографиях считается возможным сказать то, чего не скажешь о живом человеке. Например, можно написать, что Пушкин страдал чрезмерным развитием половых желёз, ближайшие родственники художника М.А. Врубеля были «маньяками» и «алкоголиками», а Маяковский застрял на анальной стадии развития⁸. Когда же читатели пытаются протестовать, их ждет порою обвинение чуть ли не в ханжестве и обскурантизме. Так, один из них писал по поводу статьи психиатра М.И. Дубиной о Врубеле: «Прочесть ее, конечно, интересно, но после этого чтения остается какое-то тягостное грустно-недоумевающее чувство, какой-то осадок грязного, нехорошего — не по отношению к Врубелю, а по отношению к людям, которые так тщательно и кропотливо копаются в чужих несчастьях, хотя бы во имя науки»⁹. На это патографы отвечали, что их анализ — научный и объективный, и моральные оценки здесь неуместны. Упомянутый выше Зиновьев считал, что возражения против патографий выдвигаются «с целью оправдать богемные привычки талантливых писателей, художников, артистов, и также их склонность третировать окружающих средних людей». Этот же защитник «среднего человека» писал, что, например, оценка Пушкина как «психопата» «нисколько не умаляет достоинства [поэта]… Надо только отрешиться от элементов морального осуждения, которое, к сожалению, вкладывается в понятие психиатрии»¹⁰.

Другой аргумент, выдвигаемый против патографий, заключается в том, что неправильно основывать медицинский диагноз на литературных текстах. Литературное произведение, имеющее свои законы организации, недопустимо рассматривать как симптом. Роман, стихотворение или картину нельзя превратить в нарратив, подобный тексту клинической беседы. Еще в 1920-е годы М.М. Бахтин утверждал, что произведения Достоевского нельзя рассматривать как прямое выражение взглядов писателя. Его романы — не «идеологические», а «диалогические», где получает равное отражение не только авторская, но и другие точки зрения¹¹. И если литературное произведение нельзя считать прямым выражением даже осознанных взглядов автора, то совсем уж непозволительно искать в нем проявлений болезни. Психиатр же рассматривает произведение только в одной плоскости, игнорируя его жизнь как литературного явления и не интересуясь широким литературным, историческим и культурным контекстом написания произведения. Поэтому медицинский анализ литературного текста — заведомо редукционистский. По выражению историка, он превращает литературу в продукт болезни, «эпифеномен, нечто такое, что может быть понято только с помощью научной медицины»¹².

Однажды усвоив медицинскую или психоаналитическую точку зрения, очень трудно эти очки снять. Иногда даже уважаемые авторы допускают анекдотические ляпсусы. Так, литературовед Саймон Карлинский, доказывая, что Гоголь был гомосексуалистом, приводит такой факт: однажды Гоголь, гостивший у В.А. Жуковского в Зимнем дворце, был замечен одетым, поверх собственного костюма, в женскую душегрею и капот. Автор считает это свидетельством определенной сексуальной ориентации Гоголя. Но не проще ли предположить, что в холодных залах дворца (дело было зимой) всегда мерзнувший Гоголь надел на себя всю одежду, какую смог найти? Другой пример: считая, что у Маяковского был «анально-ретентивный невроз», Вадим Руднев пытается интерпретировать «чисто визуально» образ, который лежит в названии поэмы «Облако в штанах». По его мнению, «не может быть никаких сомнений — это зад». До сих пор литературоведам, однако, казалось, что «облако в штанах» — это образ влюбленного и нежного мужчины¹³.

Но если недостатки этого жанра так очевидны, почему же он сохраняет свою популярность? Почему патографии продолжают выходить, а публика — их читать? Частично на этот вопрос мы уже ответили. Однако патографии привлекают читателей не только обещанием раскрыть секреты личности, — в конце концов, не всем понравится, если об их любимом писателе, художнике, актере отзываются без должного пиетета. Кроме стигматизирующего в патографии есть и другое, позитивное содержание. Как это ни странно, медицинские биографии гениев часто исходят из романтической концепции творчества — идеи о том, что творчество по своей иррациональности, спонтанности, стихийности сродни болезни. Эта все еще зажигающая воображение читателя идея восходит к древнегреческому мифу об «энтузиазмосе» — огне, который боги посылают своим избранникам. Те, кого коснулся божественный огонь, становятся пророками и поэтами.

В своем знаменитом исследовании Мишель Фуко показал, каким образом с приходом позитивизма в медицине и институционализацией психиатрии безумие утратило символическое значение и стало считаться только болезнью. Фуко мечтал о том, что его современникам удастся восстановить богатство культурных смыслов, которыми традиционно наделялось безумие. Сделать это можно было бы, согласно Фуко, только обратившись к искусству, точнее, к «больным гениям». Гений и безумие, в его узко психиатрическом смысле, — вещи несовместные: как пишет Фуко, «там, где есть творение, нет безумия». Произведения Ницше, Ван Гога, Антонена Арто ставят нас перед дилеммой — либо признать гений авторов, либо считать их душевнобольными. Так как отрицать гениальность самих произведений невозможно, нам ничего не остается, считает Фуко, как пересмотреть психиатрическое понятие душевной болезни, увидев в нем положительный смысл. В заключении к своей книге (впрочем, скорее выдавая желаемое за действительное, чем констатируя факт) он пишет о торжестве безумия над узколобым разумом. Мир, который надеялся «измерить безумие психологией», сам предстает перед его судом, когда ему приходится прилагать к себе мерки, созданные гениальными безумцами¹⁴. Фуко здесь вторил Томасу Манну, который двумя десятилетиями раньше писал: «Дело… в том, кто болен, кто безумен, кто поражен эпилепсией или разбит параличом, — средний дурак, у которого болезнь лишена духовного и культурного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского»¹⁵.

Романтический мотив — торжествующий над болезнью гений, творчество как превращенное безумие — отчасти объясняет как интерес современных «специалистов по человеческой душе» к людям искусства, так и популярность патографии. Можно предположить, что те, кто со времен Ломброзо обращался к теме «гений и безумие», стремились расширить ставшее чисто клиническим понятие душевной болезни, восстановить его отмершие культурные смыслы. Но в ту пору психиатрия уже была обособившейся дисциплиной, со своими концепциями, стандартами и стереотипами. Как ни желали этого авторы патографий, они не могли изменить клише о том, что «безумие» — это только болезнь, явление исключительно негативное, разрушительное. И хотя время от времени в психиатрии появлялись идеи о продуктивной силе безумия, о «творческой болезни», все же мечты Томаса Манна и Мишеля Фуко не сбылись: авторы патографий в подавляющем большинстве оказались не способны подняться до высот мифа. Придать безумию значение, которое выводило бы его за пределы психиатрии, медикам не позволяло то же самое, что делало их профессионалами, — усвоенная вместе с полученным образованием система взглядов. Патографиям, таким образом, не удалось вернуть безумию прежнюю глубину смысла. Их эффект оказывается обратным: копание в болезни выдающегося человека принижает, «стигматизирует» и его самого, и творчество в целом.

Авторы патографий (как правило, люди с медицинским образованием) претендуют на то, чтобы окончательно определить, чем именно был болен их герой или героиня. Насколько оправданны эти претензии? Понятно, что прежде всего с точки зрения самой медицины установить точный диагноз через много лет после смерти невозможно. Но дело не только в практической неосуществимости литературного post-mortem. Дело в том, что, несмотря на заявления авторов-врачей, болезнь в патографии — не результат медицинского исследования, не вывод, а предпосылка. Патограф начинает с того, что его герой болен (вариант: страдает фрейдистскими неврозами и комплексами), и эту идею он получает из культуры. Поэтому, как ни парадоксально, постановка диагноза или выяснение того, был или нет «на самом деле» болен герой патографии, в ней не главное. Хотя авторы патографий и претендуют на то, чтобы открыть нечто новое в писателях, они лишь санкционируют уже существующее мнение об их болезни, справедливо оно или нет.

Мы видели, что патографы обещают сказать нечто новое об известном человеке, помочь разобраться в его/ее личности и проблеме творчества в целом. Однако они редко могут сообщить что-то абсолютно новое о знаменитостях, которых и без того биографы досконально изучили. Конечно, в современных патографиях используются такие медицинские или психоаналитические термины, которые до этого в применении к знаменитости, может быть, никто не употреблял. Но насколько нова сама идея о болезни знаменитого человека? В истории с Гоголем, Достоевским, Львом Толстым, символистами и декадентами становится очевидным, что претензии психиатров на оригинальность оправданы не были. В своих диагнозах они следовали закрепленным литературной критикой стереотипам общественного мнения.

Патография возникает всегда на уже подготовленной почве и, хотя и участвует в стигматизации, но не является ни единственной, ни основной ее составляющей. Патографы редко выступают инициаторами этого процесса. В нем гораздо больше участников — читающая публика, литературные и политические группировки, критика, наконец, сами знаменитости, которые по тем или иным причинам могут хотеть представить себя людьми «не от мира сего». (Так это было, например, с романтиками, видевшими источник творчества в иррациональном, или с декадентами, любившими изображать себя безумцами.) Психиатры обычно лишь присоединяют свои голоса к голосам критиков, общественному мнению, самоописаниям поэтов и художников.

Неверно было бы также думать, что стигматизация всегда входит в сознательные намерения авторов патографий. Конечно, случалось, как это было, например в послереволюционные годы, что психиатры помогали новому обществу скидывать с пьедесталов прежних богов, от Иисуса Христа до Пушкина, доказывая, что эти последние были душевнобольными. В целом же мотивы к написанию патографий могут быть самыми разнообразными: от разоблачения и эпатажа, как это было, например, в книге Ломброзо «Гений и помешательство» и «Вырождении» Макса Нордау, до выражения горячих чувств к любимому писателю. Но каковы бы ни были мотивы авторов патографий, их конечная цель — выйти за пределы своей специальности, принять участие в общественных дебатах, завоевать внимание читателей и успех у широкой аудитории и тем самым повысить престиж того проекта — медицинского, психологического, психоаналитического, — в котором они участвуют.

¹ См., напр.: Руднев В. Обсессивный дискурс (патографическое исследование) //Логос. 2000. Nq 3 (24). С. 165–193; Южаков В.Н. Патография как забытый аспект социокультурных исследований в психиатрии // Независимый психиатрический журнал. 1994. Nq 3. С. 55–63. Только между 1960 и 1984 годами были опубликованы сотни и тысячи работ о болезнях выдающихся людей. См.: Schioldann-Nielsen J. Famous and Very Important Persons. Medical, Psychological, Psychiatric Bibliography, 1960–1984. Odense, 1986.

² Сегалин Г.В. Институт гениальности. Екатеринбург, 1992; Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии). Т. I. Вып. 1 (1925) / Редакция издания 2002 г. А.П. Кормушкина. СПб., 2002; Гуревич С.А. Страницы биографий Шопена и Шумана, рассказанные врачом. М.; СПб., 2000; Шувалов А.В. Патографический очерк о Данииле Хармсе // Независимый психиатрический журнал. 1996. Nq 2. С. 74–78; Шумский Н. Михаил Александрович Врубель. Опыт патографии. СПб., 2001.

³ Ср., напр., цитированную выше работу Баженова и статью: Лернер В.Н, Вицтум Э., Котиков Г.М. Болезнь Н. В. Гоголя и его путешествие к святым местам // Независимый психиатрический журнал. 1996. № 1. С. 63–71.

⁴ Гиндин В.П. Психопатология в русской литературе. М.: Per Se, 2005. С. 221.

⁵ Jaspers К. Philosophical autobiography // The Philosophy of Karl Jaspers / Ed. P.A. Schilpp. La Salle, 111.: Open Court Publishing Company, 1957. P. 24.

⁶ Ясперс К. Стриндберг и Ван Гог. С. 8. В дальнейшем в скобках указывается только страница из этого издания.

⁷ Соловьев Э.Ю. Биографический анализ как вид историко-философ-ского исследования (Биография великих мыслителей в серии «ЖЗЛ»). Статья вторая // Вопросы философии. 1981. Nq 9. С. 140–141.

⁸ О Пушкине см.: Галант И.Б. Эвроэндокринология великих…; о Врубеле: Шумский Н. Михаил Александрович Врубель…; о Маяковском: Руднев В. Обсессивный дискурс.

⁹ Попов Н.В. К вопросу о связи одаренности с душевной болезнью (по поводу работ доктора Сегалина и других) // Русский евгенический журнал.

1927. Nq 3–4. С. 150.

¹⁰ Зиновьев П.М. О задачах патографической… С. 411, 413.

¹¹ Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979.

¹² Neve М. Medicine and literature // Companion Encyclopedia of the History of Medicine / Ed. W.F. Bynum, R. Porter. London, 1993. Vol. 2. P. 1530.

¹³ Cm.: Karlinsky S. The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol. Chicago, 1976; Руднев В. Обсессивный дискурс… С. 175.

¹⁴ Foucault М. Histoire de la folie a Page classique. Paris: Gallimard, 1972. C. 529, 557.

¹⁵ Манн Т. Достоевский — но в меру // Собр. соч. М., 1961. Т. 10. С. 338 (подчеркнуто Т. Манном).

Библиография

Сокращения журнальных названий

АП — Архив психиатрии, неврологии и судебной психопатологии. Харьков, 1883–1899.

ВКСПН — Вестник клинической и судебной психиатрии и невропатологии. СПб, 1883–1899.

ВПКАГ — Вестник психиатрии, криминальной антропологии и гипнотизма. СПб, 1904–1912.

ВНПМ — Вопросы нервно-психической медицины. Киев, 1896–1905

ЖНПК — Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С. Корсакова. Москва, 1901–1992.

КА — Клинический архив гениальности и одаренности. Екатеринбург/ Свердловск, 1925–1929.

ОП — Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии. СПб, 1896–1916.

Архивные материалы

Архив Российской академии наук.

Фонд 450 (Акад. Н.К. Кольцов).

Архив русской эмиграции при Московском культурном фонде.

Дело доктора медицины М.П. Полосина.

Музей истории медицины Московской медицинской академии им. И.М. Сеченова.

Фонд Архива Психиатрической клиники (ОФ 523/132).

Фонд П.Б. Ганнушкина.

Общественный музей Преображенской больницы.

Фонд 103.

Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ).

Ф. 2299. Н.Е. Осипов. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 7 (Осипов Н.Е. Достоевский и психиатры); Ед. хр. 14. Л. 42 (Осипов Н.Е. Толстой и медицина); Ед. хр. 19. Л. 17–26 (Осипов Н.Е. Анализ романа гр. Л.Н. Толстого «Семейное счастье»); Ед. хр. 21. Л. 6, 9 (Осипов Н.Е. Анализ повести гр. Л.Н. Толстого «Детство»); Ед. хр. 26. Л. 14 (Осипов Н.Е. Новый подход к Достоевскому); Ед. хр. 42. JI. 40 (Письмо A.JI. Бёма Осипову); Ед. хр. 44. JI. 2 (Письмо М.О. Вульфа Н.Е. Осипову, 1927 г.); Ед. хр. 47. Л. 1 (Письмо Е.А. Ляцкого Н.Е. Осипову); Ед. хр. 88 (Письмо редактора журнала «Современные записки» В.А. Руднева М.П. Полосину, 21.10.1927).

Центральный государственный архив истории и архитектуры г. Москвы (ЦГИАМ).

Ф. 363. On. 1. Ед. хр. 70. Л. 185 (Объявление о санатории Н.Н. Баженова и О. Мари в Шуази-ле Руа).

Ф. 363. Оп. 2. Ед. хр. 3097. Л. 10 (Свидетельство о политической благонадежности Н.Е. Осипова).

Цитируемые источники на русском языке

Автократов П. М. Призрение, лечение и эвакуация душевнобольных во время Русско-японской войны в 1904–1905 гг. // ОП. 1906. № 10. С. 665–668.

Аменицкий Д.А. По поводу «Болезни Достоевского». Введение к статье Т.Е. Сегалова // Научное слово. 1929. Nq 4. С. 88–91.

Аменицкий Д.А. Психопатология Раскольникова, как одержимого навязчивым состоянием // Современная психиатрия. 1915. Nq 9. С. 373–388.

Асатиани М. М. Современное состояние вопроса теории и практики психоанализа по взглядам Jung’a // Психотерапия. 1910. Nq 3. С. 117–124.

Астауров Л. Реферат статьи Н.Н. Топоркова «Религиозные движения и душевное расстройство. Св. Франциск» // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. Т.2. Nq 1. С. 91.

Баженов Н.Н. Болезнь и смерть Гоголя. Публичное чтение в годичном заседании Московского общества невропатологов и психиатров. М.: Изд-во Кушнерева, 1902.

Баженов Н.Н. Больные писатели и патологическая литература // Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М.: Изд-во Кушнерева, 1903. С. 10–40.

Баженов Н.Н. Габриэль Тард. Личность, идеи и творчество. М.: Изд-во Кушнерева, 1905.

Баженов Н.Н. Душевная драма Гаршина // Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М.: Изд-во Кушнерева, 1903. С. 104–122.

Баженов Н.Н. О призрении и лечении душевнобольных в земствах и, в частности, о новой Рязанской психиатрической лечебнице. СПб.: Изд-во Стасюлевича, 1887.

Баженов Н.Н. Психология и политика. М, 1906.

Баженов Н.Н. Психология казнимых. М.: Изд-во Сытина, 1906.

Баженов Н.Н. Символисты и декаденты. Психиатрический этюд. М.: Изд-во Мамонтова, 1899.

Балабан Н.И. О патологическом в личности Льва Толстого. Критический очерк // Советская психоневрология. 1933. № 3. С. 108–111.

Белинский В.Г. Письмо к Гоголю [1847] // В.Г. Белинский о классиках русской литературы / Сост. А.Н. Дубовиков. М.: ГИЗ детской литературы, 1958. С. 270–280.

Белый А. Между двух революций. М.: Худож. лит-ра, 1990.

Бём А.Л. Развертывание сна («Вечный муж» Достоевского) // Ученые записки, основанные Русской учебной коллегией в Праге. Прага, 1924. С. 45–59.

Бергер И.А., Добронравов И.Д. О психогигиенической диспансеризации (Материалы по психогигиенической диспансеризации рабочих Трикотажной чулочно-вязальной фабрики им. Баумана) //ЖНПК. 1925. № 2. С. 49–72.

Бернштейн А.Н. Экспериментально-психологическая методика диагностики душевных болезней. М, 1908.

Бернштейн А.Н. Экспериментально-психологическая схема для изучения нарушений интеллекта при душевной болезни. М, 1910.

Бирштейн И.А. Сон В.М. Гаршина. Психоневрологический этюд к вопросу о самоубийстве // Психотерапия. 1913. Вып. 1–6. С. 221–234.

Б-р В.М. «Гамлет» Шекспира с врачебно-психологической точки зрения («Скорбный лист» его душевного состояния) // АП. 1987. Т. 30. № 2. С. 107.

Бехтерев В.М. Вопросы вырождения и борьба с ним // ОП. 1908. Nq 9. С. 518–521.

Бехтерев В.М. О Достоевском / Публ. С. Белова и Н. Агитовой // Русская литература. 1962. Nq 4. С. 131–141.

Бине А. и др. Введение в экспериментальную психологию. СПб, 1895.

Бурже П. Очерки современной психологии. Этюды о выдающихся писателях нашего времени. СПб, 1888.

Бурлюк Д. и др. Пощечина общественному вкусу // В Политехническом. Вечер новой поэзии. Стихи участников поэтических вечеров в Политехническом 1917–1923. Статьи. Манифесты. Воспоминания. Москва: Московский рабочий, 1987. С. 315–316.

Вавулин Н. Безумие, его смысл и ценность. Психологические очерки. СПб.: Изд-во Вайсберга и Гершунина, 1913.

Вайсфельд М. Безволие (нерешимость). Психологическое исследование. Распознавание и лечение. М.: Русский книжник, 1925.

В.Г. Белинский о классиках русской литературы / Сост. А.Н. Дубовиков. М.: ГИЗ детской литературы, 1958. С. 108–109.

Вольфсон Б.А. «Пантеон мозга» Бехтерева и «Институт гениального творчества» Сегалина // КА. 1928. № 1. С. 52.

Воробьев В. В. Дегенераты и их общественное значение // Отчеты Московского общества невропатологов и психиатров за 1901–1902 гг. М, 1902. С. 9–10.

Второй съезд невропатологов и психиатров // ОП. 1906. № 2. С. 242.

Вульферт А. К. Возражение на реферат д-ра Баженова «О съезде криминальной антропологии» // Вопросы философии и психологии. 1889. ТЛ.Кн.2. С. 41–46.

Выготский Л.С., Зиновьев П. М. Гениальность // Большая медицинская энциклопедия. Москва: Советская энциклопедия, 1929. Т. 6. С. 612–615.

Вырубов Н.А. Психотерапевтические взгляды С.С. Корсакова // Психотерапия. 1911. № 3. С. 1—10.

Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М.: Республика, 1994.

Галант И.Б. О душевной болезни С. Есенина // Клинический архив. 1926. Т. 2. № 2. С. 115–132.

Галант И. Б. Эвроэндокринология великих русских писателей и поэтов // КА. 1927. Т. 3. № 1. С. 19–65.

Галачьян А.Г., Юдин Т.Н. Опыт наследственно-биологического анализа одной маниакально-депрессивной семьи // Русский евгенический журнал. 1924. № 3/4. С. 321–342.

Ганнушкин П.Б. Клиника психопатий, их статика, динамика, систематика. Москва: Север, 1933. С. 55.

Ганнушкин П.Б. О психотерапии и психоанализе // Избранные труды / Под ред. О.В. Кербикова. М, 1964. С. 283–284.

Гаршин В.М. Полн. собр. соч.: В 3 т. Т. 3: Письма. М.; JI.: Academia, 1934.

Гаршин В.М. Сочинения / Сост. В.И. Порудоминский. М.: Советская Россия, 1984.

Гиндин В.П. Психопатология в русской литературе. М.: Per Sе, 2005.

Гиршберг Н. О соотношении между психическими состояниями, кровообращением и дыханием. Юрьев: Юрьевский ун-т, 1902.

Грейденберг Б.С. Психологические основы нервно-психической терапии // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов. М.: Штаб Московского военного округа, 1914. С. 118–141.

Гриневич B.C. Искусство современной эпохи в свете психопатологии // Клинический архив. 1928. Т. 4. № 1. С. 34–50.

Гоголь Н.В. Записки сумасшедшего // Собр. худож. произведений: В 5 т. М.: Изд-во АН СССР, 1959. Т. 3. С. 236–264.

Гоголь Н.В. Несколько слов о Пушкине (1832) // Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1952. Т. 8. С. 50–55.

Гоголь Н.В. Шлёцер, Миллер и Гердер (1832) // Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1952. Т. 8. С. 85–89.

Дежерин Ж.-Ж., Гоклер Э. Функциональные проявления психоневрозов и их лечение психотерапией / Пер. В.П. Сербского. М.: Космос, 1912.

Дзержинский Вл. Э. Рецензия на книгу К. Р. Евграфова «Подсознательная сфера и художественное творчество» // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. Т. 2. Nq 1.

Довбня Е.Н., Розенштейн Л.М. Первый съезд Русского Союза психиатров и невропатологов //ЖНПК. М., 1911. Т. 5–6. С. 132.

Дорошевич Влас. Декаденты // Рассказы и очерки. М.: Современник, 1986. С. 130–131.

Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. JL: Наука, 1974. Т. 10.

Достоевский Ф.М. Пушкин (Очерк) // Искания и размышления. М.: Советская Россия, 1983. С. 386–401.

ДрильД.М. Рецензия на статью д-ра Н.С. Лобаса «Некоторые черты из психофизики преступников» // ВПКАГ. 1904. Т. 1. № 1. С. 441–447.

Дрознес М.Я. Важнейшие задачи современной практической психиатрии // Труды Второго съезда отечественных психиатров. Киев, 1907. С. 202–213.

Дрознес М.Я. Основы лечения нервных и душевнобольных в частных лечебницах. С приложением описания частной лечебницы для нервно-и душевнобольных доктора М.Я. Дрознеса в Одессе. Одесса, 1891.

Дрознес М.Я. Частная лечебница (санатория) для нервных и душевнобольных доктора М.Я. Дрознеса в Одессе. Одесса, 1902.

Дьяконов Д.М., Jlyc Я.Я. Распределение и наследование специальных способностей // Известия Бюро по евгенике. 1922. № 1. С. 72—104.

Дюков П.А. Преступление и помешательство // ВКСПН. 1885. Т. 3. № 2. С. 1–40.

Евгенические заметки. Русское евгеническое общество в 1923 г. // Русский евгенический журнал. 1924. № 1. С. 60.

Ермаков И.Д. Десятый Пироговский съезд в Москве, 25.04—2.05.1907 // ЖНПК. 1907. № 2/3. С. 544–572.

Ермаков И.Д. Очерки по анализу творчества Н.В. Гоголя [1915]. М.; Пг.: Госиздат, [1924].

Ермаков ИД. Этюды по психологии творчества А.С. Пушкина (Опыт органического понимания «Домика в Коломне», «Пророка» и «Маленьких трагедий»). М.-Пг.: Госиздат, 1923.

Жуковский М. О влиянии общественных событий на развитие душевных заболеваний // ВПКАГ. Т. 4. № 3. С. 128–164.

Зиновьев П.М. Душевные болезни в картинках и образах. М.: Изд-во Сабашниковых, 1927.

Зиновьев П.М. К вопросу об организации невро-психиатрических диспансеров. (Развитие мыслей второй части доклада на Втором Всероссийском совещании по вопросам психиатрии и невропатологии, 12–17 ноября 1923 г.) [б. г, б.м.].

Зиновьев П.М. О задачах патографической работы // Сборник памяти П.Б. Ганнушкина. Труды психиатрической клиники 1-го Московского медицинского института. М.: ГИЗ биол. и мед. литературы, 1934. Вып. 4. С. 411–416.

Зиновьев П.М. Роль психологического эксперимента в психиатрии // Современная психиатрия. 1912. № 8. С. 1—18.

Иванов-Разумник РВ. История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX в. 3-е изд. СПб.: Изд-во Стасюлевича, 1911.

Известия и заметки // Вопросы философии и психологии. 1899. Т 48. № 3. С. 352.

Каннабих Ю.В. Заметка о «нормальном» и «ненормальном» (схема) // Психотерапия. 1913. № 2. С. 7–8.

Каплан Я.Ф. Плюшкин и Старосветские помещики (По поводу статьи проф. В.И. Чижа «Значение болезни Плюшкина») // Вопросы философии и психологии. 1903. Т. 68. № 3. С. 599–645.

Каптерев П.П. Детство Ильи Ильича Обломова. Психолого-педагогичес-кий этюд о причинах происхождения и развития лени // Женское образование. 1891. № 3. С. 248–266.

Карпов П.И. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники. М.; JI.: ГИЗ, 1926.

Каченовский, Д-р. Болезнь Гоголя. Критическое исследование. СПб.: Свет, 1906.

Киричинский А.Р. К обоснованию физиотерапии психоневрозов // Современная психоневрология. 1926. № 2. С. 54–59.

Ковалевский П.И. Вырождение и возрождение. Социально-биологический этюд. СПб.: Изд-во Акинфиева и Леонтьева, 1899.

Ковалевский П.И. Иоанн Грозный и его душевное состояние // Психиатрические эскизы из истории: В 2 т. Харьков: Изд-во Зильберберга, 1893. Т. 2.

Ковалевский П.И. Folie du doute // АПНСП. 1886. № 2. С. 36–57.

Кольцов Н.К. Родословные наших выдвиженцев // Русский евгенический журнал. 1926. Т. 4. № 3/4. С. 103–143.

Коноров М.И. Дон Кихот, как цельная патологическая личность // ВПКАГ. 1906. № 8/9. С. 305–318.

Конференция врачей психиатров и невропатологов, созванная Правлением Союза в Москве 10–12 апреля 1917 г. // Современная психиатрия. 1917. № 2 (Март-июнь). С. 175–242.

Короленко В. Г. Трагедия великого юмориста //Н.В. Гоголь в русской критике / Под ред. А.К. Котова и М.А. Полякова. М.: Худож. лит-ра, 1953. С. 541–542.

Корреспонденция из секции душевных и нервных болезней Х-го Пироговского съезда, 26.04.1907 // Современная психиатрия. 1907. № 3. С. 138.

Корсаков С.С. К вопросу об устройстве частных лечебниц // ЖНПК. 1901. № 1. С. 937–950.

Кремлев А.Н. К вопросу о «безумии» Гамлета // ВПКАГ. 1905. № 4. С. 295–304.

Кремлев А.Н. Можно ли назвать Гамлета дегенератом. Ответ Л.В. Блуме-нау// ВПКАГ. 1904. Т.1. № 1. С. 370–379.

Кутанин М.П. Бред и творчество // КА. 1929. Т. 5. Вып. 1. С. 3—35.

Лазурский А.Ф. Классификация личностей / Под ред. Басова М.Я. и Мя-сищева В.Н. Пг.: Госиздат, 1922.

Ланге Н.Н. О значении эксперимента в современной психологии // Вопросы философии и психологии. 1894. № 4. С. 571.

Лахтин М.Ю. Патологический альтруизм в литературе и жизни // Вопросы психиатрии и неврологии. 1912. Т. 1. С. 246–253; 289–294; 337–341.

Лахтин М.Ю. Страдание как источник человеческих верований // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. Т. 2. № И. С. 481–492.

Лахтин М.Ю. Частная лечебница для душевнобольных воинов. Отчет. М, 1906.

Левенфельд Л. О духовной деятельности гениальных людей вообще, и великих художников — в частности. СПб.: Брокгауз — Ефрон, 1904.

Ломброзо Ц. Гениальность и помешательство. Параллель между великими людьми и помешанными / Пер. с 4-го итал. изд. К. Тетюшиновой. СПб.: Изд-во Павленкова, 1892.

Марциновский Я. Борьба за здоровые нервы. М, 1905

Минц Я.В. Александр Блок (Патографический очерк) // КА. 1928. № 3. С. 50–54.

Минц Я.В. Иисус Христос — как тип душевнобольного // КА. 1927. Т. 3. №

3. С. 243–252.

Минц Я.В. К патографии А.С. Пушкина // КА. 1925. Т. 1. № 2. С. 29–46.

Михайловский Н.К. Жестокий талант [1882] // Достоевский Ф.М. Полн. энцикл. собр. соч. (электронная книга). М.: Адепт, 2002.

Михайловский Н.К. Литературные воспоминания и современная смута. СПб., 1900. Т. 1.

Михайловский Н.К. <0 «Бесах» Достоевского> [1873] //Литературная критика и воспоминания. М.: Худож. лит-ра, 1995.

Модели Г. Физиология и патология души / Пер. с англ. И. Исаина. СПб.: Изд-во Бакста, 1871.

Московское психологическое общество // Вопросы философии и психологии. 1899. Т. 50. № 5. С. 472

Мухин Н.И. Нейрастения и дегенерация // АП. 1888. № 1. С. 49–67.

Н. Ч. Психопатологические проявления новой веры графа Льва Толстого // Южный край. 1890. № 3378, 3381, 3383.

Никинин М.П. Чехов как изобразитель больной души // ВПКАГ. 1905. № 1. С. 1–13.

Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 5–237.

Новиков М.М. От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952.

Нордау М. Вырождение / Пер. Р.И. Симентковского. 2-е изд. СПб.: Изд-во Павленкова, 1896.

Нордау М. Психофизиология гения и таланта / Пер. М.Н. Тимофеевой; под ред. В.В. Битнера. СПб.: Вестник знаний, 1908.

Общество невропатологов и психиатров. Отчеты за 1897–1900 гг. М.: Изд-во Простакова, 1901.

Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания (начало 1920-х гг.) //Литературно-критические работы: В 2 т. М.: Худож. лит-ра, 1989. Т. 2. Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции // Собр. соч.

Т. 8, ч. 2 [1911]. Репринт. The Hague, 1969.

Озерецкий А.И. «Неврастенический психоз» на Русско-японской войне // ОП. 1906. № 7. С. 524–525.

Осипов Н.Е. Программа исследования личности. М, 1914.

Осипов Н.Е. Беседа с Dubois // ЖНПК. 1910. № 5/6. С. 1781.

Осипов Н.Е. Двуликость и единство медицины // Русский народный университет в Праге: Научные труды. Прага, 1929. С. 175–192.

Осипов Н.Е. Еще о психоанализе // Психотерапия. 1910. № 4/5. С. 153–172. Осипов Н.Е. Жизнь и смерть // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 67–78.

Осипов Н.Е. «Записки сумасшедшего», незаконченное произведение Л.Н. Толстого (к вопросу об эмоции боязни) // Психотерапия. 1913. № 3. С. 1-21.

Осипов Н.Е. Корсаков и Сербский (первые профессора психиатрии Московского университета) // Московский университет. 1755–1930. Юбилейный сборник. Париж: Современные записки, 1930. С. 405–426. Осипов Н.Е. Московский психиатрический кружок «Малые пятницы» // ЖНПК. 1912. № 2/3. С. 456–487.

Осипов Н.Е. Мысли и сомнения по поводу одного случая «дегенеративной психопатии» // Психотерапия. 1911. № 5. С. 189–215.

Осипов Н.Е. Неврастения // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора

Н.Е.Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 79–106.

Осипов Н.Е. О больной душе // ЖНПК. 1913. № 5/6. С. 657–673.

Осипов Н.Е. О навязчивой улыбке // ЖНПК. 1912. № 4. С. 578.

Осипов Н.Е. О «пансексуализме» Фрейда // ЖНПК. 1911. № 5/6. С. 749–760.

Осипов Н.Е. Последние работы Freud’oBCKoft школы // ЖНПК. 1909. № 3/4. С. 526–586.

Осипов Н.Е. Психология комплексов и ассоциативный эксперимент по работам Цюрихской клиники //ЖНПК. 1908. № 6. С. 1021–1074. Осипов Н.Е. Революция и сон // Русский народный университет в Праге. Научные труды. Т. 4. Прага, 1931. С. 175–203.

Попов Н.В. К вопросу о связи одаренности с душевной болезнью (по поводу работ доктора Сегалина и других) // Русский евгенический журнал.

1927. Т. 5. № 3/4. С. 133–151.

Португалов Ю. По поводу полемики проф. В.Ф. Чижа и доктора Я.Ф. Каплана // Вопросы философии и психологии. 1903. № 1. С. 146–155. Прения по докладам С.С. Ступина и П.А. Останкова // ЖНПК. 1904. Т. 4. Вып. 1–2. С. 269–271.

Привет социалистическому почину! // Советская психоневрология. 1931. № 2/3. С. 134–136.

Прозоров Л.А. Настоящее положение дела психиатрической помощи в СССР // ЖНПК. 1925. № 1. С. 93–104.

Прозоров Л.А. Положение дела психиатрической помощи в 1924 г. // ЖНПК. 1926. № 2. С. 97–106.

Пушкин в русской философской критике. Кон. XIX — первая пол. XX в. / Сост. Р.А. Гальцева. М.: Книга, 1990.

Реклама санатория «Крюково» // Современная психиатрия. 1909. № 1. Вторая сторона обложки.

Рецензия на доклад Эрнста Кречмера «Гений и дегенерация» в Мюнхенском Обществе расовой гигиены // КА. 1927. № 2. С. 177.

Розенбах П.Я. О пограничных состояниях между помешательством и душевным здоровьем // ОП. 1899. Т. 4. № 2. С. 96—107.

Р[озенштейн] Л. Нервно-психиатрический отдел НКЗ//ЖНПК. 1925. N°

1. С. 132–133.

Розенштейн Л.М. О современных психиатрических течениях в Советской России // Психогигиенические и неврологические исследования. М,

1928. Т. 1. Вып. 1.С. 115–121.

Розенштейн Л.М. Профилактика нервных и психических болезней. (Библиотека практического врача. Вып. 13). М, 1927.

Розенштейн Л.М. Психопатология мышления при маниакально-депрессивном психозе и особые паралогические формы маниакального состояния // ЖНПК. 1926. № 7. С. 5–28.

Розенштейн Л.М. Распознавание болезненных нервно-психических отклонений при психологических обследованиях // Психогигиенические и неврологические исследования. М, 1930. Т. 2. В. 1. С. 64–88.

Розенштейн Л., Рохлин Л., Эдельштейн А. Психогигиена// БМЭ. М, 1933. Т. 27. С. 749–762.

Россолимо Г.И. Искусство, больные нервы и воспитание (по поводу «декадентства»). М, 1901.

Россолимо Г.И. Методика массового исследования по «психологическому профилю» и первоначальные данные // ЖНПК. 1925. № 1. С. 45–58.

Россолимо Г.И. Профили психологически недостаточных детей (опыт экспериментально-психологического исследования степеней одаренности) // Современная психиатрия. 1910. № 5. С. 377–412.

Рот В.К. Нейрастения и леность // Вопросы философии и психологии. 1896. Т. 35. № 5. С. 555–574.

Рот В. К. Общественное попечение о нервнобольных. Устройство общественных санаторий. Киев: Изд-во Кульженко, 1907.

Руднев В.И. «Записки сумасшедшего» JI. Толстого // КА. 1929. Т. 5. № 1. С. 69–71.

Рыбаков Ф.Е. Атлас для экспериментально-психологического исследования личности с подробным описанием и объяснением таблиц. Составлен применительно к цели педагогического и врачебно-диагнос-тического исследования. М, 1910.

Рыбаков Ф.Е. Границы сумасшествия // Отчеты Московского общества невропатологов и психиатров за 1904 г. М., 1905. С. 5–6.

Рыбаков Ф.Е. Об организации амбулатории для алкоголиков. СПб, 1904.

Рыбаков Ф.Е. Современные писатели и больные нервы. Психиатрический этюд. М, 1908.

Сегалин Г.В. Изобретатели как творческие невротики (эвроневротики) // КА. 1929. Т. 5. № 2. С. 5–73.

Сегалин Г.В. Институт гениального творчества. Проект организации международного института по изучению гениального творчества // КА.

1928. № 1. С. 53–60.

Сегалин Г.В. Патогенез и биогенез великих людей // КА. 1925. № 1. С. 24–90.

Сегалин Г.В. Эвропатология личности и творчества Льва Толстого // КА.

1929. Т. 5. № 3/4. С. 5–148.

Сегалов Т.Е. Болезнь Достоевского [1907] // Научное слово. 1929. № 4. С. 92.

Секция нервных и душевных болезней IX-го съезда Общества русских врачей в память Н. И. Пирогова // ЖНПК. 1904. № 1/2. С. 196–276.

Семашко Н.А. О задачах общественной неврологии и психиатрии // Социальная гигиена. 1924. № 3/4. С. 93–94.

Сербский В.П. Преступные и честные люди // Вопросы философии и психологии. 1896. Т. 35. № 5. С. 660–679.

Сербский В.П. Русский союз психиатров и невропатологов и С.С. Корсаков // Труды Первого съезда Русского союза психиатров и невропатологов, Москва, 4—11.09.1911. М, 1914. С. 64–83.

[Серебряников В.] Экспериментальная психология // Энцикл. словарь Брокгауза и Ефрона. Т. XL (79). СПб, 1904. С. 285–290.

Сикорский И.А. Антропологическая и психологическая генеалогия Пушкина. Киев: Изд-во Кульженко, 1912.

Сикорский И.А. А.С. Пушкин // ВНПМ. 1899. Т. 4. № 1.

Сикорский И.А. «Красный цветок». Рассказ Всеволода Гаршина // Отечественные записки. 1883. Октябрь. С. 344–348.

Сикорский И.А. О книге Вересаева «Записки врача» (Что дает эта книга науке и жизни?) // ВНПМ. 1902. № 4. С. 479–508.

Сикорский НА. Психологические основы воспитания // ВНПМ. 1905. №

4. С. 608–622.

Сикорский И.А. Психологическое направление художественного творчества Гоголя. Киев: Имп. ун-т Св. Владимира, 1911.

Сикорский НА. Русская психопатическая литература, как материал для установления новой клинической формы — Idiophrenia paranoides // ВНПМ. 1902. N°. 4. С. 5–48.

Сикорский И.А. Успехи русского художественного творчества // ВНПМ. 1905. № 3. С. 497–504.

Советская медицина в борьбе за здоровые нервы. Ульяновск, 1926.

Соловьев B.C. Судьба Пушкина [1897] // Пушкин в русской философской критике. Кон. XIX — первая пол. XX в. М.: Книга, 1990. С. 15–41.

Соловьев B.C. Три речи в память Достоевского [1881–1883] // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1988. Т. 2. С. 289–323.

Список статей свода законов, сенатских указов и правительственных распоряжений, касающихся быта умалишенных в России. СПб.: Медицинский департамент МВД, 1886.

Ступин С.С. К вопросу о народных санаториях для нервнобольных // ЖНПК. 1904. № 3. С. 360–376.

Сухотина-Толстая T.JI. Воспоминания. М.: Худож. лит-ра, 1976.

Тарновская П. Рецензия на кн. Ломброзо «Преступный человек» // ВКСПН. 1885. Т. 3. № 1. С. 278–296.

Токарский А.А. Страх смерти // Вопросы философии и психологии. 1897. № 5. С. 977

Толстая С.А. Дневники [1929]. М.: Худож. лит-ра, 1978. Т. 1, 2.

Толстой Л.Н. Анна Каренина. М.: ОГИЗ, 1947. Т. 1. С. 158.

Толстой Л.Н. Война и мир. М.: ACT, 2005.

Толстой Л.Н. О безумии // Полн. собр. соч-й. М.: Худож. лит-ра, 1936. Т. 38. С. 395–411.

Толстой С.Л. Очерки былого. Тула: Приокское книжное изд-во, 1965.

Трошин Г.Я. Гений и здоровье Н.В. Гоголя // Вопросы философии и психологии. 1905. № 1. С. 37–85; № 2. С. 186–249.

Трошин Т.Я. Пушкин и психология творчества. Прага: О-во русских врачей в Чехословакии, 1937.

Тутышкин П.П. Об устройстве общественных (земских, городских) лечебниц-пансионатов для нервно- и душевнобольных, то есть учреждениях двояко-смешанного типа//ЖНПК. 1902. № 1/2. С. 206–210.

Фельцман О.Б. К вопросу о психоанализе и психотерапии // Современная психиатрия. 1909. № 1. С. 257–269.

Филипченко Ю.А. Наши выдающиеся ученые // Известия Бюро по евгенике. 1922. № 1. С. 22–38.

Филипченко Ю.А. Результаты обследования ленинградских представителей искусства // Известия Бюро по евгенике. 1924. № 2. С. 5—28.

Филипченко Ю.А. Статистические результаты анкеты по наследственности среди ученых Петербурга // Известия Бюро по евгенике. 1922. № 1. С. 5–22.

Форель О. Эвропатология и евгеника // КА. 1928. № 1. С. 51.

Фрейд 3. Письмо Вернеру Ахелису // Неудовлетворенность культурой. Аналитическое повествование. М, 1990. С. 158–159.

Хмелевский И. К. Патологический элемент в личности и творчестве Фридриха Ницще // Сборник работ по невропатологии и психиатрии, посвященный профессору И.А. Сикорскому по случаю 35-летия его вра-чебно-научной деятельности. Киев: Изд-во Кушнерева, 1904. С. 495–536.

Хорошко В.В. Памяти профессора Г.И. Россолимо // Гкзета журнала «Клиническая медицина». 1928. Nq 22. С. 223–225.

Хроника // Вопросы психиатрии и неврологии. 1914. Т. 3. N9 7. С. 335–336.

Хроника // Вопросы философии и психологии. 1896. № 2. С. 145.

Хроника // ЖНПК. 1902. Т. 2. № 3. С. 848.

Хроника// Психиатрическая газета. 1916. N9 21. С. 447.

Хроника // Современная психиатрия. 1907. № 10. С. 383.

Челпанов Е. Измерение простейших умственных актов // Вопросы философии и психологии. 1896. № 9/10. С. 19–57.

Челпанов Г.И. Обзор новейшей литературы по психологии (1890–1896). Киев: Ун-т Св. Владимира, 1897.

Чернышевский Н.Г. Очерки гоголевского периода // Эстетика и литературная критика. Избранные статьи. М.; JL: Худож. лит-ра, 1951. С. 338.

Чиж В.Ф. Болезнь Гоголя. Записки психиатра / Сост. Н.Т. Унанянц. М.: Республика, 2001.

Чиж В.Ф. Время ассоциации у здоровых и душевнобольных // Неврологический вестник. 1894. № 2. С. 95.

Чиж В.Ф. Второй международный конгресс криминальной антропологии // Вопросы философии и психологии. 1889. Т. 1. Nq 2. С. 17–41.

Чиж В.Ф. Достоевский как психопатолог. М.: Изд-во Стасюлевича, 1885.

Чиж В.Ф. Значение болезни Плюшкина (по поводу статьи д-ра Я. Каплана) // Вопросы философии и психологии. 1902. Nq 4. С. 872–888.

Чиж В.Ф. Значение политической жизни в этиологии душевных болезней // ОП. 1908. № 1. С. 1–12; № 3. С. 149–162.

Чиж В.Ф. Измерение времени элементарных психических процессов у душевнобольных// ВКСПН. 1885. № 2. С. 65–66.

Чиж В.Ф. Криминальная антропология. Одесса: Изд-во Исаковича, 1895.

Чиж В.Ф. К учению об органической преступности // АП. 1893. Т. 16. № 1. С. 137–176.

Чиж В.Ф. Методология диагноза. СПб.: Практическая медицина, 1913.

Чиж В.Ф. Нравственность душевнобольных // Вопросы философии и психологии. 1891. Т. 7. № 3. С. 122–148.

Чиж В.Ф. Обзор сочинений по криминальной антропологии // АП. 1893. Т. 22. № 3. С. 105–118.

Чиж В.Ф. Плюшкин, как тип старческого слабоумия // Врачебная газета. 1902. № 10. С. 217–220.

Чиж В.Ф. Почему воззрения пространства и времени постоянны и непременны? // Вопросы философии и психологии. 1896. Nq 3. С. 245.

Чиж В.Ф. Преступный человек перед судом врачебной науки // Неврологический вестник. 1894. Т. 2. Nq 1. Приложение. С. 1—41.

Чиж В.Ф. Пушкин как идеал душевного здоровья. Отд. оттиск из Ученых записок Импер. Юрьевского университета. Юрьев: Изд-во Маттисе-на, 1899.

Чиж В.Ф. Учебник психиатрии. СПб.: Сотрудник, 1911. С. 37.

Чиж В.Ф. Широта восприятия у душевнобольных // АПНСП. Т. XVI. Nq 1/2. С. 23–38.

Чиж В.Ф. Экспериментальное исследование внимания во время сна // ОП. 1896. № 9. С 674.

Шайкевич И.О. Психопатологический метод в русской литературной критике // Вопросы философии и психологии. 1904. № 3. С. 309–335.

Шайкевич М.О. Психопатологические черты героев Максима Горького // ВПКАГ. 1904. № 1. С. 55–57; № 2. С. 40–50; № 3. С. 124–141.

Шайкевич М.О. Психопатология и литература. СПб.: Изд-во Ц. Крайза, 1910.

Шестов Лев. Достоевский и Ницше. Философия трагедии // Избр. соч. М.: Ренессанс, 1993.

Юдин Т.Н. Рецензия на книгу: Kurt Hildebrandt. «Norm und Entartung der Menschen» // Русский евгенический журнал. 1924. Т. 2. № 1. С. 72.

Юрман Н.А. Болезнь Достоевского // КА. 1928. Т. 4. Вып. 1. С. 61–85.

Юрман Н.А. Рецензия на книгу К.Я. Гринберга «Вопрос о “нравственном помешательстве” в свете панидеалистической психологии совести» // Вопросы философии и психологии. 1916. Nq 1. С. 127.

Яковенко В.И. Здоровые и болезненные проявления в психике современного русского общества // Журнал Общества русских врачей в память Н.И. Пирогова. 1907. № 13. С. 269–276.

Яковлев А.А. Санатории для нервнобольных и их ближайшие задачи. М.: Изд-во Кушнерева, 1902.

Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. Юрьев: Изд-во Мат-тисена, 1908.

Цитируемые источники на иностранных языках

Bajenoff N. Gui de Maupasant et Dosto'i'ewsky: Etude de psychopathologie сошрагйе. Lyon: A. Storck, 1904.

Bajenoff N. La revolution russe. Essai du psychologie sociale. Paris; Barcelone: Bloud et Gay, 1919.

Bajenoff N., Osipoff N. Suggestion et ses limites. Paris: Alcan, 1911. Binet-Sangle C. La folie de Jesus. 4 vols. Paris, 1910–1915.

Darwin C. The Descent of Man, and Selection in Relation to Sex [1871].

Princeton: Princeton U.P, 1981.

Durkheim E. Suicide: A Study in Sociology [1897]. London: Routledge, 1952.

Ellis H.H. The Criminal. 3rd ed. London: Walter Scott, 1901.

Ellis H.H. The Genius of Europe. Westport, Conn.: Greenwood, 1951.

The Freud/Jung Letters: The Correspondence between Sigmund Freud and C.G. Jung / Ed. W. McGuire. London: Hogarth Press and Routledge, 1974.

Kraepelin Е. Memoirs. Berlin: Springer-Verlag, 1987.

Kretschmer E. The psychology of Men of Genius / Trans, by R.B. Cattell. London: Kegan Paul, 1931.

Kropotkin P. Ideals and Realities in Russian Literature. New York: Alfred Knopf, 1915.

Lombroso C. The Man of Genius. London: Walter Scott, 1891.

Louriu O. La psychologie des romanciers russes du XIXe si?cle. Paris: F?lix Alcan, 1905.

Magnan V,Legrain PM. Les D?g?n?r?s (?tats mentals et syndromes episodiques). Paris: Rueff, 1895.

Mobius P.J. Ausgewalte Werke. Vol. 1: J.J. Rousseau. Leipzig: Barth, 1909.

Maudsley H. The Physiology and Pathology of Mind. London: MacMillan, 1867.

Nordau M. The psychophysiology of genius and talent // Paradoxes / Trans, from the German. Chicago: L. Schick, 1886. P. 116–202.

Nordau M. Entartung. Berlin, 1892.

Ossipov N. Tolstois Kindheitserinnerungen. Ein Beitrag zur Freuds Libidotheorie. Wein: Imago-Bucher, 1923.

Rickert H. Kulturwissenschaft und Naturwissenschaft. Tiibingen: Mohr, 1921.

SegaloffT. Die Krankheit Dostojewskys: Eine artzlisch-psychologische Studie mit einem Bildnis Dostojewskys. Munich: Ernst Reinhardt, 1907.

Shaw G.B. The Sanity of Art: An Exposure of the Current Nonsense about Artists being Degenerate. London: Constable and Co, 1911.

Tarde G. Foules et sectes au point de vue criminel 11 Revue de deux mondes. 15 novembre 1893. P. 349–387.

Tarde G. Fragment d’histoire future [1876]. Lyon: A. Storck, 1904.

Tolstoy’s Diaries / Ed. and trans. R.F. Christian. London: HarperCollins, 1994.

Vogti4 de E.-M. Le roman russe. 3eme 6d. Paris: Plon-Nourrit, 1892.

Williams F.E. Russia, Youth and the Present-day World: Further Studies in Mental Hygiene. New York: Farrar & Rinehart, 1934.

ZweigS. Three Masters: Balzac, Dickens, Dostoeffsky / Trans. P. Eden, P. Cedar. New York: Viking Press, 1930.

Критическая литература на русском языке

Айхенвальд Ю. Дон Кихот на русской почве. Нью-Йорк: Изд-во Чалидзе, 1982.

Апостолов Н.Н. Живой Толстой: жизнь Льва Николаевича Толстого в воспоминаниях и переписке. СПб.: Лениздат, 1995.

Базанов В.А. Ф.Ф. Эрисман (1842–1915). Л.: Медицина, 1966.

Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979.

Баженов Н.Н. Внеуниверситетская деятельность и значение С.С. Корсакова, как врача и учителя // Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М.: Кушнерев, 1903. С. 1–9.

Берберова Н. Люди и ложи: русские масоны XX столетия. Нью-Йорк: Рус-сика, 1986.

Бернштейн А.Н. А.А. Токарский (некролог) // Вопросы философии и психологии. 1901. № 4(59). С. 5–9.

Библиография работ Н.Е. Осипова // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 60–64.

Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 4 т. М.: Госиздат, 1922. Т. 3.

Богданов Н.Н. «Просиять сквозь холодную мглу…» // Достоевский и мировая культура. 1999. Вып. 12.

Будилова Е.А. Первые русские экспериментальные психологические лаборатории // Из истории русской психологии / Под ред. М.В. Соколова. М.: АПН РСФСР, 1961.

Венгеров С.А. Источники словаря русских писателей. СПб.: Импер. Академия наук, 1900. Т. 1.

Венгеров С.А. Синтетический модернизм и богоискательство (начало XX века) // Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М, 1914–1916. С. 209–240.

Верещака С. Русский психиатрический кружок в Праге // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 55–57.

Воропаев В. Последние дни жизни Гоголя // Литературная учеба. 1992. № 2. С. 46–58.

Вырубов Н.А. Некролог Я.Ф. Каплана // Современная психиатрия. 1907. № 4. С. 330–331.

Гуревич М.О. Московская психиатрическая клиника в истории отечественной психиатрии // Пятьдесят лет Психиатрической клиники им. Корсакова. М, 1940. С. 3–8.

Гиляровский В.Ф. Личность и деятельность Н.Н. Баженова (некролог) // Журнал психологии. 1923. № 3. С. 5—14.

ГеришА.Г. П.Б. Ганнушкин. М.: Медицина, 1975.

ГеришА.Г. Переписка Н.Н. Баженова об организации психиатрической помощи в первую мировую войну // Вопросы клиники, патогенеза и терапии психических заболеваний. М.: Минздрав РСФСР, 1972. С. 29–31.

Гольдовская Т. Лев Маркович Розенштейн и клинико-профилактическое направление в психиатрии // Советская невропатология, психиатрия и гигиена. 1934. Т. 3. № 5. С. 1–5.

Гомон М.Л. Л.Н. Толстой и Харьковское медицинское общество // Клиническая медицина. 1993. Т. 7. С. 174–179.

Гулыга А.В. Философское наследие Шеллинга // Шеллинг Ф.-В.-Й. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1987. Т. 1. С. 3–38.

Гулыга А.В. Гердер. М.: Мысль, 1975.

Гуревич С.А. Страницы биографий Шопена и Шумана, рассказанные врачом. М.; СПб, 2000.

Давыдова М.И., Литвинов А.В. Иван Дмитриевич Ермаков // Российский психоаналитический вестник. 1991. № 1. С. 115–127.

Досужков Ф.Н. Николай Евграфович Осипов как психиатр // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 25–45.

Журавель В.А. Психология в системе медицинского образования Тартуского (Юрьевского) университета // Тартуский государственный университет. История развития, подготовка кадров, научные исследования. Тарту: ТГУ, 1982. Т. 3. С. 88–98.

Заблудовский П.Е., Кониус З.М. Лев Николаевич Толстой и вопросы медицинского дела // Клиническая медицина. 1985. Т. 63. С. 140–143.

Зеньковский В.В. Н.В. Гоголь // Русские мыслители и Европа. М.: Республика, 1997. С. 142–265.

Зигмунд Фрейд, психоанализ и русская мысль / Под ред. В.М. Лейбина. М.: Республика, 1994.

Иванов Н.В. Возникновение и развитие отечественной психотерапии: Дисс…. д.мед.н. М, 1954.

Каннабих Ю. В., Прозоров Л. А., Равкин И.Г. Л.М. Розенштейн, его научная и общественная деятельность // Советская психоневрология.

1934. № 3. С. 7–14.

Коркина М.В. Н.Н. Баженов (К 100-летию со дня рождения) // ЖНПК. 1957. № 8. С. 1033–1034.

Коструба Н.Н. Психиатрия в творчестве и жизни Л.Н. Толстого // ЖНПК.

1992. № 2. С. 110–115.

Краснушкина М.А. Преображенская больница в период руководства Н.Н. Баженовым (по личным воспоминаниям) // Сборник научных трудов, посвященный 150-летию Московской психоневрологической больницы № 3. М.: Минздрав РСФСР, 1963. С. 439–444.

Курек Н.С. О причинах и следствиях запрета педологии и психотехники в СССР. М., 1996.

Лейкина-Свирская В.Р. Русская интеллигенция в 1900–1917 годах. М.: Мысль, 1981.

Лернер В.И., Вицтум Э., Котиков Г.М. Болезнь Н.В. Гоголя и его путешествие к святым местам // Независимый психиатрический журнал. 1996. № 1.С. 63–71.

Летопись жизни и творчества Ф.М. Достоевского. Т. 2: 1865–1874. СПб.: Академический проект, 1994.

Лосский Н.О. Доктор Н.Е. Осипов как философ // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 46–54.

Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.

Лосский Н.О. История русской философии. М.: Изд. группа «Прогресс», 1994.

Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века (истоки и эстетическое своеобразие). Л.: Наука, 1974.

Луначарский А.В. Русский Фауст // Вопросы философии и психологии. 1902. № 3. С. 783–795.

Львов-Рогачевский В.Л. В. Вересаев // Русская литература XX века / Под ред. С.А. Венгерова. М, 1914–1916. С. 145–172.

Манн Т. Достоевский — но в меру // Собр. соч. М.: Худож. лит-ра, 1961. Т. 10. С. 327–346.

Мержеевский И.П. Памяти И.М. Балинского // Иван Михайлович Балин-ский, отец русской психиатрии, по воспоминаниям его учеников. Киев, 1902. С. 1–16

Мережковский Д.С. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества [1911] // Избр. статьи. Символизм, Гоголь, Лермонтов. Мюнхен: Изд-во В. Финка, 1972. С. 287–334.

Мережковский Д.С. О новых причинах упадка и новых течениях в современной русской литературе [1893] //

Мережковский Д.С. Пушкин [1896] // Пушкин в русской философской критике. Кон. XIX — первая пол. XX в. М.: Книга, 1990. С. 92—160.

Мирский М.Б. Трошин, Григорий Яковлевич // Русское зарубежье: Золотая книга эмиграции. М.: РОССПЭН, 1997. С. 629–631.

Мицкевич С.И. Записки врача-общественника (1888–1918). 2-е изд. М.: Медицина, 1969.

Мочульский КВ. Духовный путь Гоголя. Париж: YMCA Press, 1934.

Некролог Виктора Семеновича Гриневича (1904–1928) // КА. 1928. Т. 4. № 3. С. 80.

Николаев О.Р. Проблемы историзма в творчестве Н.В. Гоголя 1820—1830-х гг.: Дисс…. к. фил. н. Л, 1989.

Николай М. [П.А. Кулиш]. Записки о жизни Н.В. Гоголя: В 2 т. СПб.: Изд. автора, 1856.

Никулин Л.В. Годы нашей жизни. М.: Московский рабочий, 1966.

Овчаренко В.И. Первая волна российских психоаналитиков // Российский психоаналитический вестник. 1994. № 3/4. С. 32–38.

Петр Михайлович Зиновьев. Некролог //ЖНПК. 1966. № 2. С. 324–325.

Пивовар Е.И. и др. Российская эмиграция в Турции, Юго-восточной и Центральной Европе 20-х годов (гражданские беженцы, армия, учебные заведения). М.: РГГУ, 1994. С. 91–93.

Пирумова Н.М. Земская интеллигенция и ее роль в общественной борьбе до начала XX века. М.: Наука, 1986.

Писарев Д.Н. Л.М. Розенштейн // Советская психоневрология. 1934. № 3. С. 5–6.

Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. Биографический очерк // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е. Осипова / Под ред. А.Л. Бема, Ф.Н. Досужкова и Н.О. Лосского. Прага, 1935. С. 6—25.

Поляков Л.В. Проблема национальной культуры в философском мировоззрении декабристов // Общественная мысль: исследования и публикации. М.: Наука, 1990. Вып. 2.

Попов Н.В. К вопросу о связи одаренности с душевной болезнью (по поводу работ доктора Сегалина и других) // Русский евгенический журнал. 1927. № 3/4. С. 150.

[Посвянский П.Б.] Чиж В.Ф. // Большая медицинская энциклопедия. 3-е изд. М.: Советская энциклопедия, 1996. Т. 27. С. 332, столб. 978.

Постников С.П. Русские в Праге, 1918–1928. Прага: Изд. автора, 1928.

Пузырей А.А. Драма неисцеленного разума (Михаил Зощенко и его «Опыт

о человеке»: заметки психолога) // Зощенко М.М. Повесть о разуме. М.: Педагогика, 1990. С. 149–183.

Розанов В.В. Три момента в развитии русской критики [1892] // Соч. М.: Советская Россия, 1990. С. 154–168.

Розанова С. Переписка Толстого с русскими писателями // Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями. М.: Худож. лит-ра, 1962. С. I–XXX.

Розенштейн Л.М. В.П. Сербский — классик Московской психиатрической школы (к 10-летию со дня смерти) // Психогигиенические и неврологические исследования. М.: НКЗ РСФСР, 1928. Т. 1. Вып. 1. С. 7—16.

Розенштейн Л.М. Московская психиатрическая школа и Н.Н. Баженов // Клиническая медицина. 1924. № 4. С. 131–135.

Розенштейн Л.М. П.Б. Ганнушкин как психиатр эпохи // Памяти П. Б. Ганнушкина. Труды Психиатрической клиники 1 ММИ. М.; Л, 1934. Вып. 4. С. 13–19.

Роуз Н. Психология как «социальная» наука // Иностранная психология.

1993. № 1. С. 39–46.

Рохлин Л.Л. Жизнь и творчество выдающегося русского психиатра В.Х. Кандинского. М.: Медицина, 1975.

Руднев В. Обсессивный дискурс (патографическое исследование) //Логос. 2000. № 3 (24). С. 165–193.

Рыбаков П.В. Некролог Н.Н. Баженова // Московский медицинский журнал. 1923. № 2. С. 224–226.

Серапионова Е.Р. Российская эмиграция в Чехословацкой республике (20— 30-е годы). М.: Наука, 1995.

Синеокая Ю.В. Восприятие идей Ницще в России: основные этапы, тенденции, значение // Ф. Ницше в России: страницы истории / Отв. ред. — сост. Н.В. Мотрошилова, Ю.В. Синеокая. СПб.: Русский Христианский гуманитарный ин-т, 1999. С. 7—37.

Соловьев Э.Ю. Биографический анализ как вид историко-философского исследования (биография великих мыслителей в серии «ЖЗЛ»). Ст. 2-я // Вопросы философии. 1981. № 9. С. 133–145.

Соркин Ю. Поливалентный человек // Наука Урала. 1992. № 12. С. 4–5.

Сосланд А.И Фундаментальная структура психотерапевтического метода, или Как создать свою школу в психотерапии. М.: Логос, 1999. С. 24–25.

Спекторский Евгений Васильевич // Философы России XIX–XX столетий: биографии, идеи, труды / Под ред. П.В. Алексеева и др. М.: Книга и бизнес, 1993. С. 173.

Стрелюхин А.К. Жизнь и деятельность Н.Н. Баженова, связанные с Рязанью // Вопросы психоневрологии / Под ред. А.К. Стрелюхина,

С.Ф. Семенова. М.: Минздрав РСФСР, 1965. С. 15–23.

Текутьев Ф.С. Исторический очерк кафедры и клиники душевных и нервных болезней при Императорской военно-медицинской академии. СПб.: Военная типография, 1898. С. 216–220.

Тургенев И.С. Гоголь // Н.В. Гоголь в русской критике и воспоминаниях современников / Под ред. С. Машинского. М.; Л.: ГИЗ детской литературы, 1951. С. 317–323.

Уманская P.M., Федотов Д.Д. Взгляды Н.Н. Баженова на систему «открытых дверей» в психиатрических больницах // Вопросы психоневрологии / Под ред. А.К. Стрелюхина, С.Ф. Семенова. М.: Минздрав РСФСР, 1965. С. 24–28.

Ушаков Т.К., Гериш А.Г. Жизнь и деятельность Н.Н. Баженова (к 115-летию со дня рождения) //ЖНПК. 1972. Т. 72. № 8. С. 1236–1240.

Федотов ДД. Очерки по истории отечественной психиатрии (вторая половина XVIII века и первая половина XIX века). М.: Институт психиатрии, 1957.

Шенрок В.И. Материалы для биографии Гоголя. М.: Изд-во Г. Лисснера и А. Гешеля, 1897. Т. 4.

Шенрок В.И. Итоги Гоголевской юбилейной литературы // Вестник воспитания. 1902. Т. XIII. № 6. С. 1–31.

Шувалов А.В. Патографический очерк о Данииле Хармсе // Независимый психиатрический журнал. 1996. № 2. С. 74–78.

Шумский Н. Михаил Александрович Врубель. Опыт патографии. СПб, 2001.

Щиголев И. И. История московских частных учреждений для душевнобольных XIX, начала XX столетия // Социальная и клиническая психиатрия. 1992. № 4. С. 90–96.

Эдельштейн А.О. Л.М. Розенштейн и московская психиатрическая школа // Проблемы неврастении и неврозов. М.; Л.: ГИЗ, 1935. С. 17–19.

Эдельштейн А.О. Психиатрические съезды и общества за полвека (к истории медицинской общественности, 1887–1936). М.: Медгиз, 1948.

Эдельштейн А.О. Сергей Сергеевич Корсаков. М.: Медгиз, 1948.

Эйхенбаум Б.М. О литературе. Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987.

Эткинд А.М. Эрос невозможного. СПБ: Медуза, 1993.

Юдин Т.И. Очерки истории отечественной психиатрии. М.: Медгиз, 1951.

Южаков В.Н. Патография как забытый аспект социокультурных исследований в психиатрии // Независимый психиатрический журнал. 1994. № 3. С. 55–63.

Критическая литература на иностранных языках

Adams М.В. Eugenics in Russia, 1900–1940 // The Wellborn Science: Eugenics in Germany, France, Brazil and Russia / Ed. M.B. Adams. New York: Oxford U.P, 1990. P. 153–216.

Andrew J. Russian Writers and Society in the Second Half of the Nineteenth Century. London: Macmillan, 1982.

Angelini A. La psicoanalisi in Russia: dai precursori agli anni trenta. Napoli: Liguori Editore, 1988.

Anstie F.E. Stimulants and Narcotics, Their Mutual Relations: With Special Research on the Action of Alcohol, Aether, and Chloroform, on the Vital Organism. London: Macmillan, 1864.

Basom A.M. Anna Karenina and opiate addiction 11 Pharmacy in History. 1994.

Vol. 36. P. 132–140.

Becker G. The Mad Genius Controversy: A Study in the Sociology of Deviance.

Beverly Hills and London: Sage, 1978.

Becker G. The mad genius controversy // Genius and Eminence. The Social Psychology of Creativity and Exceptional Achievement / Ed. R.S. Albert. Oxford: Pergamon Press, 1983. P. 36–43.

Benezech M. La sonate a Kreutzer ou la jalousie homicide selon Tolstoi // Annales n^dico-psychologiques. 1994. № 5. P. 12–23.

Berlin I. Russian Thinkers / Ed. H. Hardy, A. Kelly. London: Penguin Books,

1994.

Berridge V, Edwards G. Opium and the People: Opiate Use in Nineteenth-century England. London: Allen Lane/St. Martin Press, 1981.

Berrios G.E., Hauser R. The early development of Kraepelin’s ideas on classification: a conceptual history// Psychological Medicine. 1988. V. 18. P. 813–821.

Bloch S., Reddaway P. Soviet Psychiatric Abuse: The Shadow over World Psychiatry. London: Victor Gollancz, 1984.

Bowlt J.E. Through the glass darkly: Images of decadence in early twentieth-century Russian art // Journal of Contemporary History. 1982. V. 17. P. 93— 111.

Bridgwater P. Nietzsche in Anglosaxony: A Study of Nietzsche’s Impact on English and American Literature. Leicester: Leicester U.P, 1972.

Brooks J. Popular philistinism and the course of Russian modernism // Literature and History: Theoretical Problems and Russian Case-Studies / Ed. G.S. Morson. Stanford: Stanford U.P, 1986. P. 90—110.

Brown J. V. Heroes and non-heroes: Recurring themes in the historiography of Russian-Soviet psychiatry 11 Discovering the History of Psychiatry / Ed. M.S. Micale, R. Porter. New York and Oxford: Oxford U.P, 1994. P. 297–307.

Brown J. V. Revolution and psychosis: The mixing of science and politics in Russian psychiatric medicine, 1905–1913 // Russian Review. 1987. Vol. 46. № 3. P. 283–302.

Brown J. V. Professionalization and radicalization: Russian psychiatrists respond to 1905// Russia’s Missing Middle Class: The Professions in Russian History / Ed H.D. Balzer. Armonk and London: M.E. Sharpe, 1996. P. 143–167.

Brown J.V. The Professionalization of Russian Psychiatry. Ph.D. diss.: University of Pennsylvania, 1981.

Brown J. V.. Psychiatrists and the state in tsarist Russia // Social Control and the State / Eds. S. Cohen, A. Scull. New York: M. Robertson, 1983. P. 267–287.

Brown J. V. Social influences on psychiatric theory and practice in late Imperial Russia 11 Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S. Gross-Solomon, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianapolis, 1990. P. 27–44.

Burbick J. Healing the Republic: The language of Health and the Culture of Nationalism in Nineteenth-Century America. Cambridge, 1994.

Bynum W.F., Neve M. Hamlet on the couch // The Anatomy of Madness: Essays in the History of Psychiatry / Ed. W.F. Bynum, R. Porter, M. Shepherd. London and New York: Tavistock, 1985. Vol. 1. P. 289–304.

CarroyJ., Plas R. The Origins of French Experimental Psychology: Experiment and Experimentalism // History of the Human Sciences. 1996. № 1. P. 73–84.

Clark M.J. The rejection of psychological approach to mental disorder in late nineteenth-century British psychiatry // Madness, Mad-Doctors and Madmen: The Social History of Psychiatry in the Victorian Era / Ed. A. Scull. London: Athlon, 1981.

Clowes E.W. The Revolution of Moral Consciousness: Nietzsche in Russian Literature, 1890–1914. DeKalb: Northern Illinois U.P, 1988.

Conrad P., Schneider J.W. Deviance and Medicalization: From Badness to Sickness. St. Louis: C.V. Mosby, 1980.

Danziger K. Constructing the Subject: Historical Origins of Psychological Research. Cambridge: Cambridge U.P, 1990.

Danziger K. Naming the Mind: How Psychology Found Its Language. London: Sage, 1997.

Dix K.S. Madness in Russia, 1775–1864: Official Attitudes and Institutions for Its Care. Ph.D. diss.: University of California, 1977.

Douglas A. Colour, Class and the Victorians: English Attitudes to the Negro in the Mid-Nineteenth Century. Leicester: Holmes and Meier Publishers, 1978.

Dowbiggin I.R. Inherited Madness: Professionalization and Psychiatric Knowledge in Nineteenth-Century France. Berkeley: University of California Press, 1991.

Efron J.M. Defenders of the Race: Jewish Doctors and Race Science in Fin-de-Si?cle Europe. New Haven and London: Yale U.P, 1994.

Ellenberger H.F. The concept of «maladie сгёаЫсе» // Beyond the Unconsciousness. Essays of Henri F. Ellenberger in the History of Psychiatry / Ed. M.S. Micale. Princeton: Princeton U.P, 1993. P. 328–340.

Ellenberger H.F. The Discovery of the Unconscious. The History and Evolution of Dynamic Psychiatry. New York: Allen Lane, 1970.

Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Si?cle Russia. Ithaca and London: Cornell U.P, 1992.

Erlich V. Gogol. New Haven and London: Yale U.P, 1969.

Ermolaev H. Soviet Literary Theories, 1917–1934: The Genesis of Socialist Realism. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1963.

The Exceptional Brain: Neurophysiology of Talent and Special Abilities / Ed. L.K. Obler, D. Fein. New York: Guilford Press, 1988.

Faas Ekbert. Retreat into the Mind: Victorian Poetry and the Rise of Psychiatry. Princeton: Princeton U.P, 1988.

Fischer Eugenia. Czechoslovakia 11 Psychoanalysis International: A Guide to Psychoanalysis throughout the World / Ed. P. Kutter. Stuttgart: Frommann, 1992. Vol. 1. P. 34–49.

Foucault M. Histoire de la folie a Page classique. Paris: Gallimard, 1972.

Foucault M. Madness and Civilization. New York: Random House, 1965.

Ginzburg C. Morelli, Freud and Sherlock Holmes: Clues and Scientific Method

11 History Workshop Journal. 1980. Nq 9. P. 5—36.

Frank J. Dostoevsky: The Miraculous Years, 1865–1871. Princeton: Princeton U.P. 1995.

Frank J. Dostoevsky: The Seeds of Revolt, 1821–1849. Princeton: Princeton U.P, 1976.

Frank J. Through the Russian Prism: Essays on Literature and Culture. Princeton: Princeton U.P, 1990.

Frieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton: Princeton U.P, 1981.

Gibbs J. P. Norms, Deviance, and Social Control. New York and Oxford: Elsevier,

1981.

Gilman S.L. The Case of Sigmund Freud: Medicine and Identity at the Fin de Steele. Baltimore: The Johns Hopkins U.P, 1993.

Gilman S.L. Disease and Representation: Images of Illness from Madness to AIDS. Ithaca, N.Y, and London: Cornell U.P, 1988.

Gilman S.L. Sexology, psychoanalysis, and degeneration: from a theory of race to a race to theory // Degeneration: The Dark Side of Progress / Ed. J.E. Chamberlin, S.L. Gilman. New York: Columbia U.P. 1985. P. 72–96.

Goffman E. Asylums. New York: Anchor Press, 1961.

Goffman E. Stigma: Notes on the Management of Spoiled Identity. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1963.

Gross Solomon S. Social Hygiene and Soviet Public Health, 1921–1930 // Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S. Gross-Solomon, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianopolis, 1990. P. 175–199.

Grossman J.D. Valery Briusov and the Riddle of Russian Decadence. Berkeley: University of California Press, 1985.

Gruzman S. On Soviet Totalitarian Psychiatry. Amsterdam: International Association of the Political Use of Psychiatry, 1989.

Hawkins A. The two pathographies: A study in illness and literature // Journal of Medicine and Philosophy. 1984. P. 31–52.

Henry P. A Hamlet of His Time: Vsevolod Garshin. The Man, His Works, and His Milieu. Oxford: Willem A. Meeuws, 1983.

Houghton W.E. The Victorian Frame of Mind, 1830–1870. New Haven and London: Yale U.P, 1957.

Hurst M.J., Hurst D.L. Tolstoy’s description of Tourette Syndrome in «Anna Karenina» // Journal of Child Neurology. 1994. № 4. P. 366–367.

Hutchinson J.F. Politics and Public Health in Revolutionary Russia, 1890–1918. Baltimore and London: Johns Hopkins U.P, 1991.

Jaspers K. Philosophical autobiography // The Philosophy of Karl Jaspers / Ed. PA. Schilpp. La Salle, 111.: Open Court Publishing Company, 1957.

Joravsky D. Russian Psychology: A Critical History. Oxford, UK, and Cambridge, MA: Blackwell, 1989.

Karlinsky S. The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol. Chicago and London: University of Chicago Press, 1976.

Kochan L. Russia in Revolution, 1890–1918. London: Weidenfeld and Nicolson, 1966.

Kassow S.D. Students, Professors and the State in Tsarist Russia. Berkeley: University of California Press, 1989.

Katz M.R., Wagner W.G. Introduction // What Is To Be Done? [1863], by Nikolai Chernyshevsky / trans. Katz M.R. Ithaca, N.Y: Cornell U.P, 1989. P. 1–36.

Lawrence С. Incommunicable knowledge: Science, technology and the clinical art in Britain // Journal of Contemporary History. 1985. Vol. 20. P. 503–520.

Ljunggren M. The Russian Mephisto: A Study of the Life and Work of Emilii Medtner. Stockholm: Almqvist & Wiksell International, 1994.

Lutz T. American Nervousness. An Anecdotal History. Ithaca, N.Y.: Cornell U.P, 1991.

MacGregor J.M. The Discovery о the Art of the Insane. Princeton: Princeton U.P, 1989.

Maehle A.-H. Pharmacological experimentation with opium in the eighteenth century // Drugs and Narcotics in History / Ed. R. Porter, M. Teich. Cambridge: Cambridge U.P, 1995. P. 52–76

Maguire R. A. Introduction // Gogol from the Twentieth Century: Eleven Essays / Ed, trans. and intro. R.A. Maguire. Princeton: Princeton U.P, 1974. P. 1–13.

Maguire R.A. Exploring Gogol. Stanford: Stanford U.P, 1994.

Maguire R.A. Red Virgin Soil: Soviet Literature in the 1920s. Princeton: Princeton U.P, 1968.

Manning R. T. The Crisis of the Order in Russia: Gentry and Government. Princeton: Princeton U.P, 1982.

Marti J. La psychanalyse en Russie et en Union Soviёtique de 1909 a 1930 // Critique. 1976. № 346. P. 216–217.

Martindale C. Degeneration, disinhibition, and genius // Journal of the History of the Behavioral Sciences. 1971. № 2. P. 177–182.

Mathewson R. W. The Positive Hero in Russian Literature. Stanford: Stanford U.P, 1975.

Medvedev Zh.A., Medvedev R.A. A Question of Madness / Trans. E. de Kadt. London: Macmillan, 1971.

Micale M.S. Approaching Hysteria: Disease and its Interpretations. Princeton: Princeton U.P, 1995.

Miller M. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven and London: Yale U.P, 1998.

Miller M.A. Freudian theory under the Bolsheviks’ rule // Slavic Review. 1985. Vol. 44. № 1/4. P. 625–646.

Murray P. Introduction // Genius: The History of an Idea / Ed. P. Murray. New York: Basil Blackwell, 1989. P. 1–8.

Nabokov V. Nikolai Gogol. New York: A New Directions Paperbook, 1961.

Neve M. Medicine and literature // Companion Encyclopedia of the History of Medicine / Ed. W.F. Bynum, R. Porter. London, 1993. Vol. 2 P. 1530.

Nisbet R. History of the Idea of Progress. New Brunswick and London: Transaction Pubis, 1994.

Nye R.A. Crime, Madness and Politics in Modem France: The Medical Concept of National Decline. Princeton: Princeton U.P, 1984.

Parry-Jones W.H. The Trade in Lunacy, A Study of Private Madhouses in England in the Eighteenth and Nineteenth Centuries. London: Routledge and Kegan Paul, 1972.

Peace R. The Enigma of Gogol: An Examination of the Writings of N.V. Gogol and Their Place in the Russian Literary Tradition. Cambridge: Cambridge U.P, 1981.

Pike D. Vronsky’s Teeth // Lancet. 1994. № 344. P. 1784.

PodrabinekA. Punitive Medicine / Trans. A. Lehrman. Ann Arbor: Karoma, 1980. Ponomareff C.V. Sergey Esenin. Boston: Twayne, 1978.

Porter R.S. A Social History of Madness: Stories of the Insane. London: Routledge, 1987.

Psychanalyse en Russie / Ed. Bertrand Michele. Paris: L’Harmattan, 1992.

Rancour-Laferrier D. Out from under Gogol’s Overcoat: A Psychoanalytic Study.

Ann Arbor: Ardis, 1982.

Rice J.L. Dostoevsky and the Healing Art: An Essay in Literary and Medical History. Ann Arbor: Ardis, 1985.

Rice J.L. Freud’s Russia: National Identity in the Evolution of Psychoanalysis.

New Brunswick: Transaction, 1993.

RichetC. L’Homme et Г intelligence: fragments de physiologie et de psychologie.

Paris: РёНх Alcan, 1884.

Rieff P. Freud: The Mind of the Moralist. Garden City, NY: Anchor Books, 1961. Rose N. Psychiatry as a political science: advanced liberalism and the administration of risk // History of the Human Sciences. 1996. \bl. 9. № 2. P. 1—23. Rothenberg A. Creativity and Madness: New Findings and Old Stereotypes.

Baltimore and London: The Johns Hopkins U.P, 1990.

Rothman D. The Discovery of the Asylum. Boston: Little, Brown, 1971.

Sanford A. F. et al. Reading literary theory, reading Ivan Ilych: Old wine in new wineskins // Caduceus. 1994. Nq 3. P. 161–178.

Schiller F. A Mobius Strip: Fin-de-si?cle Neuropsychiatry and Paul Mobius.

Berkeley: U. of California Press, 1982.

Schioldann-Nielsen J. Famous and Very Important Persons. Medical, Psychological, Psychiatric Bibliography, 1960–1984. Odense, 1986.

Seduro V. Dostoevsky in Russian Literary Criticism, 1846–1956. New York: Octagon Books, 1957.

Silvers R.J. The modern artists’ asociability: Constructing a situated moral revolution // Deviance and Respectability: The Social Construction of Moral Meanings / Ed. J.D. Douglas. New York and London: Basic Books, 1970. P. 404–434.

Simmons E.J. Leo Tolstoy. London: John Lehmann, 1949.

Small H. «In the Guise of Science»: Literature and the rhetoric of nineteenth-century English psychiatry // History of the Human Sciences. 1994. № 1. P. 27–55.

Smith R. Inhibition: History and Meaning in the Sciences of Mind and Brain. London: Free Association Books, 1992.

Smith Т.С., Oleszczuk Т. A. No Asylum: State Psychiatric Repression in the Former USSR. New York: New York University Press, 1996.

Sobel R. Gogol’s Forgotten Book: «Selected Passages» and Its Contemporary Readers. Washington: University Press of America, 1981.

Sokal M.M. James McKeen Cattell and the failure of anthropometric mental testing, 1890–1901 //The Problematic Science: Psychology in Nineteenth-Century Thought / Ed. W.R. Woodward, M.G. Ash. New York: Praeger,

1982. P. 322–345.

Soloway R.A. Demography and Degeneration: Eugenics and the Declining Birthrate in Twentieth-Century Britain. Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 1990.

Soviet Psychiatric Abuse in the Gorbachev Era / Ed. R. van Voren. Amsterdam: International Association of the Political Use of Psychiatry, 1989.

Struve G. Russian Literature Under Lenin and Stalin, 1917–1953. Norman: University of Oklahoma Press, 1971.

Szasz T.S. The Manufacture of Madness. New York: Harper and Row, 1970.

Terras V. Belinskij and Russian Literary Criticism. The Heritage of Organic Aesthetics. Madison: The University of Wisconsin Press, 1974.

Trilling L. Art and neurosis // The Liberal Imagination. New York: The Viking Press, 1945.

Wyhe J. van. Phrenology and the Origins of Victorian Scientific Naturalism. Aldershot: Ashgate, 2004.

Weindling P. Health, Race and German Politics Between National Unification and Nazism, 1870–1945. Cambridge: Cambridge U.P, 1989.

Weinstein L., Lemon М., Haskell A. Schizophrenia from Hippocrates to Kraepelin: Intellectual foundations of contemporary research // Clinical Psychology: Historical and Research Foundations / Ed. C.E. Walker. New York and London: Plenum Press, 1991. P. 259–278.

Weissman N.B. Origins of Soviet health administration: Narkomzdrav, 1918–1928

I I Health and Society in Revolutionary Russia / Ed. S. Gross-Solomon, J.F. Hutchinson. Bloomington and Indianapolis, 1990. P. 97—120.

Woodward W.R. Wundt’s program for the new psychology: Vicissitudes of experiment, theory, and system // The Problematic Science: Psychology in Nineteen-Century Thought / Ed. W.R. Woodward, M.G. Ash. New York: Praeger, 1982. P. 167–197.

Именной указатель

Автократов П. 226 Айхенвальд Ю. 197, 217 Александр II 32, 62, 153, 166 Александр III 103 Аменицкий Д. 87, 162, 220 Андреев JI. 158, 162, 176, 183, 222 Антонович М. 66 Арто А. 233 Арцыбашев М. 154 Асатиани М. 180 Ахматова А. 220

Баженов Н. 22, 43, 48–49, 71–93 passim, 97, 115, 121–122 Байрон, лорд 6, 194, 222 Балабан Н. 223 Балинский И. 16, 40, 56 Бальзак О. де 222 Бальмонт К. 156, 177 Бахтин М. 232 Беккер М. 76, 123, 186 Белинский В. 12, 45, 61–62, 84, 141, 153, 190; «Письмо к Гоголю» 23–24, 62 Белый А. 47, 75, 220 Бердяев Н. 137, 141, 143 Берлин И. 24, 62, 69, 104, 118 Бернар К. 110 Бернар С. 72

Бернхейм И. 35, 126, 128–130 Бернштейн А. 116, 179, 208 Берс А. 103

Бетховен JI. 90, 194, 222 Бехтерев В. 40, 47, 55, 60, 129, 149, 162, 174–175, 205 Бём А. 139–141 Бёрдсли О. 154 БиардД. 160, 172 БинеА. 179 Бине-Санге Ш. 198 Блейлер Э. 129, 132 БлокА. 156, 220–221

Бодлер Ш. 43, 75, 154 Боткин С. 42 Б-р В. 162–164 Брандес Г. 68 Брейер И. 129, 131 Брюсов В. 154, 182 Будда 194 Булгаков В. 137 Бумке О. 135 Бурдон Б. 179 Буренин В. 63 Бурже П. 182

Буташевич-Петрашевский М. 62

Вавулин Н. 169–170 Вайцзеккер В. 89 Валицкая М. 56 Вальдштейн JI. 135 Ван Гог В. 230, 233 Вельяминов Н. 160 Вересаев В. 58, 158, 160 Верлен П. 43, 75, 154, 193 Вермель С. 125 Вильямс Ф. 214 Виндельбандт В. 117–118 Виндхольц Э. 142 Виншон Ж. 82 Вогюэ Э. 64, 88 Воробьев В. 159, 176 Воронский А. 223 Врубель М. 222, 231 Вульф М. 108 Вундт В. 35, 37–39, 117 Выготский Л. 218, 223 Вырубов Н. 131 Вышеславцев Б. 142–143 Вяземский П. 21

Галант И. 198, 202,221 Галачьян А. 218 Галль Ф. 91 Гальтон Ф. 179

Ганнушкин П. 116,123,125,186,213, 224

Гарденберг Ф. (Новалис) 89 Гаршин В. 47, 162, 165–167, 229 Гегель Г.Ф. 111 Геккель Э. 214 Гердер И.Г. 188–189 Герцен А. 196 Герцог Ф. 121–123 Гершензон М. 51 Гессен С. 137 Гёльдерлин Ф. 230 Гёте И.В. 5, 90, 189, 194 Гоголь Н. 11–13, 21–30, 36, 43–53, 61–62, 67–68, 87, 102, 104, 106,

140, 144, 188–193, 222, 229, 232, 235; Произведения: «Вечера на хуторе близ Диканьки» 22; «Выбранные места из переписки с друзьями» 23, 39; «Записки сумасшедшего» 14; «Мертвые души» 22, 24, 26, 43–46, 52; «Ревизор» 22; «Старосветские помещики» 44.

Гончаров И. 82, 138, 144 Горький М. 169, 176, 205, 222, 224 Готье Т. 154

Грейденберг Б. 129–130, 162 Грибоедов А. 138, 140 Гриневич В. 221, 228 Гюго В. 78

Д’Арк Ж. 168 Данилло С. 36 Данте А. 193

Дарвин Ч. 33,91, 110, 192, 194 Дельбёф Ж. 35 Джексон Д. 36, 192 Дзержинский В. 46 Дильтей В. 117–118 Добролюбов Н. 10, 62, 141 Дондерс Ф. 40

Достоевский Ф. 17, 24,60–73 passim, 78,84–88,95, 101, 105–106, 110, 138–140, 144, 152–153, 155, 188–191, 193, 195, 220, 223, 229, 234–235. Произведения: «Бедные люди» 61; «Бесы» 63–66, 91; «Братья Карамазовы» 63,

66–67, 70; «Вечный муж» 113, 140; «Двойник» 61–62; «Дневник писателя» 48, 51; «Идиот» 60, 63, 66; «Записки из Мертвого дома» 33, 62–63; «Мужик Марей» 50; «Преступление и наказание» 63, 86–87; «Униженные и оскорбленные» 63; «Хозяйка» 61, 140 Досужков Ф. 140 Дриль Д. 32 Дрознес М. 125, 173 Дюбуа П. 126, 128–135 Дюбьеф Ф. 77

Дюркгейм Э. 142, 152–153, 161, 163, 182

Евграфов К. 57 Екатерина II 15

Ермаков И. 21, 51–52, 197, 217 Есенин С. 221

Жане П. 80, 129 Жуковский В. 232

Завадский С. 139 Зеньковский В. 141–142, 151 Зиновьев П. 198, 208–209, 212, 223–234, 232 Золя Э. 84

Иван Грозный 8 Иванов-Разумник Р. 10, 197 Иванцов Н. 191

Иисус Христос 64, 198, 222, 235

Кандинский В.Х. 170 Кандинский Вас. 216 Каннабих Ю. 88, 170 Кант И. 194 Каплан Я. 44, 57 Карпов В. 115 Карпов П. 125, 218 Кассо J1. 178 Каченовский Л. 45

Кеттелл Д. 37, 56 Кизеветтер А. 137 Ковалевский М. 79 Ковалевский П. 8, 16, 92–93, 161 Кольцов Н. 196, 217 Константиновский М. (отец Матфей) 24 КонтО. 110–111, 168 Корейша И. 28 КоровинА. 125 Короленко В. 51

Корсаков С. 16, 40, 71, 115, 117, 120–123, 131, 147–148, 156, 172 Крафт-Эбинг Р. 35 Крепелин Э. 10, 37–40, 116, 179 Кремлев А. 163 Кречмер Э. 217, 221 Кришна 222 Кропоткин П. 67 Кулиш П. 26 Куприн А. 155, 158 Кутанин М. 88

Лавров П. 72–73 Лазурский А. 194 Ланге Н. 41 Лапшин И. 141 Лахтин М. 125, 167–168 Лелю Л. 6

Ленин В. 77, 79, 223 Леонардо да Винчи 17, 193 Лермонтов М. 196, 222, 229 Левенштейн М. 125 ЛёвенфельдЛ. 194 Лобанов И. 125 Лодер X. 124 Локк Д. 98, 194

Ломброзо Ц. 5, 18, 26–27, 30–33, 47–48, 68, 82–83, 90, 94, 102—

105 passim, 155–158 passim, 190–194, 197, 200–201, 205, 223–224, 223–235 Лопатин Л. 191 Лоренц О. 214 Л орис-Меликов 166 Лосский Н. 87, 137, 142–143 Луначарский А. 205, 223–224

Льебо А. 128 Ляцкий Е. 139–140

Магомет 168, 191, 222 Майков В. 62 МаковицкийД. 111 Манн Т. 88, 234 Мануврие Л. 32, 82 Маньян В. 32, 82, 90, 154 Мари О. 81–83

Марциновский Я. 132, 135, 186 Масарик Т. 136–138 Маяковский В. 229, 232–233 Менье П. (Режа М.) 81–83 Мережковский Д. 47, 68–69, 101,

141, 152, 190–191, 197 Мержеевский И. 16, 34, 36, 55 Мечников И. 171 Мещерский В. 63 Мёбиус П. 5, 7–8, 13, 17, 80, 86 Микельанджело Б. 193 Минц Я. 198, 202, 221–222 Митчел С. 172

Михайловский Н. 13, 61, 64–66, 67–70, 86, 104, 110, 154 Мицкевич С. 43, 77, 173 Модели Г. 9, 163, 184 Монаков К. 129 Мопассан Г. 83–87 Морель Б. 79, 162 Моро Ж. 35, 79 Морселли Э. 218 Моцарт В.А. 193 Муратов В. 66–67 Мухин Н. 161 Мюнстерберг Г. 179 Мюссе А. 43, 193

Набоков В. 25, 138 Надсон С. 162 Наполеон Б. 191 Некрасов Н. 103, 222 Немирович-Данченко Вас. 76 Нерваль Ж. де 75 Нечаев А. 179 Никинин М. 159 Николай I 15, 23

Николай Михайлович 78 Ницше Ф. 46, 52, 69–70, 88, 91, 170, 191, 204, 214, 233–234; «Так говорил Заратустра» 93, 222

Новгородцев П. 137 Новикова. 110 Новиков М. 137

Нордау М. 85, 90, 92–93, 105–108 passim, 156–157, 235

Овсянико-Куликовский Д. 31–32,

67–68 Огранович М. 121, 147 Оппенхайм Г. 129–130 Осипов Е. 113–114 Осипов Н. 81, 87, 102, 106–109, 112–119

Паскаль Б. 6, 110 Перовская С. 113 Песталоцци 194 Пирогов Н. 42, 113, 172 Писарев Д. 62, 141 Платон 6, 39 Плотц А. 214 По Э. 6, 35, 43 Победоносцев К. 103 Погодин М. 25 Полосин М. 139 Поляков И. 125 Португалов Ю. 44 Причард Д. 31, 33 Прозоров JI. 149 Пупышев Н. 125

Пушкин А. 13, 43, 138–139, 153, 188–203 passim, 220, 231–232, 235

Радищев А. 229 Ратнер А. 125 Рентергем ван 128 Рибо Т. 37, 192 Риверс У. 40 Риккерт Г. 117–118 Рише Ш. 36 Розанов В. 11

Розенбах П. 193–194 Розенталь Т. 220 Розенштейн JI. 197, 207–214 Россолимо Г. 156–158, 179, 216 Рот В. 123, 173–174 Рохлин JI. 210 Руднев В. 222 Руссо Ж. 109–110, 191 Рыбаков Ф. 155–156, 178–179 Рыбников Н. 217 Рылеев К. 10, 153 Рюдин Э. 214, 217

Саблер В. 121

Савонарола Д. 191, 222

Сад, маркиз де 6

Сведенборг Э. 230

Сегалин Г. 197, 204, 214–223, 229

Сегалов Т. 84

Семашко Н. 206–207, 209, 211, 221 Сербский В. 32, 43, 115–118, 121, 123, 133–134, 158, 177–178, 180, 207

Сервантес М. «Дон Кихот» 13, 164–169 passim Серьё П. 82

Сикорский И. 5, 48, 153–154, 158, 160, 164–166, 174–176, 195 Скрябин А. 222 Сократ 6, 168, 191 Солженицын А. 11 Соловьев В. 64, 68, 191, 201 Соловьев Н. 125 Спекторский Е. 137, 141 Спенсер Г. 110–111 Спиноза Б. 11 °Cтрадивари 90, 93 Стриндберг А. 23 °Cтупин С. 126, 172 Стучлик Я. 142 Суворин А. 63 Суслова Н. 114 Суханов С. 116

Тарасенков А. 25, 27–28 Тард Г. 71–72, 75, 96 Тихонов Н. 221

Токарский А. 40–41, 125, 145, 170, 179, 191 Толстая С. 103 Толстая Т. 120

Толстой Л. 9-10, 13, 39, 47, 70, 74, 76–77, 81–82, 84, 94–95, 101–149, 162, 166, 169, 174–175, 191, 196, 222–223. Произведения: «Анна Каренина», 69, 127, 140; «Война и мир» 109, 111–112, 127, 130; «Воскресение» 105, 133; «Детство. Отрочество. Юность» 108, 134–135, 139; «Записки сумасшедшего» 106–107, 222; «Крейцерова соната» 103; «Моя исповедь» 106; «Смерть Ивана Ильича» 111 Толстой С. 120, 147 Томпсон Д. 33 Топорков Н. 198

Трошин Г. 47–50, 52, 139, 199–200 Тургенев И. 11, 26, 42, 67, 78, ЮЗ-

106 passim, 154, 164, 222, 229. Произведения: «Гамлет и Дон Кихот» 164; Первая любовь 140; Маша 153; Накануне 168 Тутышкин П. 43, 162 Тэн И.175

Уайльд О. 154 Уоллес А. 91 Успенский Г. 165

Фаусек В. 166 Федотов Г. 135 Фейербах Л. 99 Фельцман О. 130–132 Феофилактов Н. 154 Фигнер В. 171 Филипченко Ю. 217 Флехсиг П. 35, 37, 39 Флобер Г. 6, 12, 43, 193 Фогт О. 129 Форель О. 217

Франциск Ассизский 194, 198 Фрейд 3. 17, 36, 80, 86, 89, 99, 129–135, 140–143, 180

Фюрсак Ж. 82

Хильдебрандт К. 215 Ходасевич В. 197

Цвейг С. 60, 86, 101 Цветаева М. 138 Цубина М.231

Чаадаев П. 229

Чернышевский Н. 10–11, 17, 25, 67, 95, 103, 110, 141, 154 Честертон Г. 91

Чехов А. 153, 158–159, 165, 222 Чиж В. 22, 30–45, 47, 50–52, 56, 60, 65–67, 70–71,87, 192–195

Шайкевич М. 9-10, 47–49, 98, 158, 169, 194–195 Шарко Ж. 35–36, 42, 80, 82, 128–129, 171

Шекспир В. 9, 11, 35, 90, 189, 193, 230; «Гамлет» 13, 123, 162–163, 168

Шеллинг Ф. 188 Шенрок В. 26, 29 Шер А. 125

Шестов Л. 46–47, 68–70, 141 Шиллер Ф. 193 Шлецер 189 Шмурло Е. 137 Шнитцлер А. 12 Шопен Ф. 194 Шопенгауэр А. 5, 110 Шпурцхейм Й. 91 Штайнер Р. 131 Шуман Р. 5, 191

Эббингауз Г. 179 Эйхенбаум Б. 197 Экснер 3. 40

Эллис Г. 33–34, 161, 163, 165 Эрисман Ф. 114 Ээден ван 128

Юнг К. 99, 180–181 Юрман Н. 220

Якобсон Р. 110 Яковенко В. 177 Яковлев А. 125 Яроцкий А. 130, 171 Яновский С. 12, 197, 222 Ясперс К. 213, 226, 230

Оглавление

Введение

Глава 1 Гоголь, моралисты и психиатры

  Николай Васильевич Гоголь

  Медицинские описания жизни Гоголя

  Владимир Федорович Чиж

  Революция и мораль

  Реабилитация Гоголя

  «Человек психологический»

Глава 2 Достоевский: от эпилепсии к прогенерации

  «Жестокий талант»

  «Переоценка ценностей» в литературе и психиатрии

  Человек разнообразных талантов

  «Творческая болезнь»: новый диагноз Достоевского

  Скрипка Страдивари

Глава 3 Толстой и зарождение психотерапии в России

  Невроз Толстого

  Идеальный врач

  Нервные клиники и санатории: пространство психотерапии

  Очищение души

  Психоанализ в литературной форме

  Психотерапия в эмиграции: ностальгия по любви

Глава 4 Декаденты, революционеры и душевное здоровье нации

  Был ли в России декаданс?

  Русские гамлеты

  В поисках положительного героя

  Неврастения и ее радикальное лечение

  Паллиатив психогигиены

Глава 5 Здоровье и болезнь Пушкина

Глава 6 Гений в психоневрологическом диспансере

  Психогигиена: советская власть плюс диспансеризация всей страны

  Институт гениальности

  Блеск и нищета патографий

Вместо заключения: патографии и их критика

Библиография

Именной указатель

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно