Джеймс Веллард Вавилон. Расцвет и гибель города Чудес

Предисловие

Роберт Кольдевей, немецкий археолог, руководивший раскопками Вавилона с 1889-го по 1917 г., писал, что эта метрополия была, «возможно, самым прославленным городом в мире». Он мог бы добавить «также и наименее известным», поскольку, хотя Вавилонская башня, Висячие сады и его последний великий царь Навуходоносор прочно вошли в западноевропейский фольклор, само местонахождение города оставалось неизвестным на протяжении двух с лишним тысяч лет и на поверхности земли не сохранилось даже следа его великих стен, некогда считавшихся одним из чудес света.

Но даже одного названия «Вавилон» достаточно, чтобы пробудить наше воображение, ибо этот город играет весьма важную роль в Библии, которая, как известно, до недавних пор была основным источником сведений по истории догреческого периода. И то, как описаны Вавилон и его правители в Ветхом Завете, лишь возбуждает наш интерес – невзирая на всю ненависть к нему еврейских летописцев (а возможно, и благодаря ей). Поэтому до тех пор, пока Кольдевей не раскопал реальный Вавилон и пока филологи не перевели клинописные записи, широкая публика имела лишь самое общее представление о том, каким был этот город, какое влияние он оказал на развитие цивилизации и почему он всегда вызывал в нас ощущение некоего чуда.

В наше время автор, обратившийся к этой теме, имеет в своем распоряжении множество материалов – в частности собственно вавилонские документы, результаты раскопок за последние полтора века и коллекции экспонатов, хранящиеся в национальных музеях по всему миру. Кроме того, существуют научные работы по истории Ассирии и Вавилона, большинство которых написано профессиональными ассириологами и основано на многочисленных реальных фактах, ставших доступными после дешифровки клинописи. В основном по причине сложности темы эти работы пишут специалисты. И действительно, после краткого знакомства с этими трудами становится ясно, что ассириология давно уже стала академической дисциплиной, обращенной к археологам и филологам, изучающим Месопотамию, и в первую очередь именно к филологам, так как только они могут читать таблички – основной источник сведений по ассиро-вавилонской истории.

В отличие от частных исследований специалистов цель данной книги состоит в описании общей картины политической, общественной и культурной истории Вавилонии, как мы впредь будем называть родственные государства Шумер и Ассирию. Таким образом, наша задача – изобразить жизнь Вавилона, этого центра империи, который был самым великим и богатым городом Среднего Востока приблизительно с 2500-го по 331 г. до н. э., то есть на протяжении двух с лишним тысяч лет. За это время он поддерживал высокий уровень цивилизации, стойко переносил одно завоевание за другим, поглощал своих покорителей благодаря своему культурному превосходству и распространял свое культурное влияние по всему Древнему миру. Язык Вавилона был языком международной дипломатии; вавилонская религия, астрономия, астрология и юриспруденция преобладали во всех цивилизованных странах вплоть до подъема Греции. Так в чем же заключался секрет могущества этого легендарного города?

Ответа на этот вопрос в ветхозаветных историях о длительных распрях между Израилем и Вавилоном мы конечно же не найдем, хотя эти повествования важны тем, что подчеркивают религиозные связи западного мира с еврейским, а через них – с самим Вавилоном. Но у еврейских пророков с их обличительными тирадами нет даже намека на тайну величия Вавилона, и для ее раскрытия историкам пришлось ждать вплоть до XIX в. Реальную историю Вавилона начали составлять по рассказам первых путешественников, проникших в этот затерянный мир между двумя великими реками, Тигром и Евфратом, и по материалам первых раскопок, раскрывших истинное лицо «самого прославленного города в мире».

Здесь следует сказать несколько слов о географии региона и географических наименованиях. Во-первых, термин «Средний Восток» используется в данной книге в том смысле, в каком его употребляли географы прошлых веков, разделившие Восток на три зоны – Ближний Восток, охватывающий страны вдоль восточных границ Средиземного моря; Средний Восток, включающий в себя бассейн Тигра и Евфрата; и Дальний Восток – страны к востоку от Афганистана. Современные географы возражают против такой классификации, считая ее «европоцентричной». Но их аргументы необоснованны, поскольку все регионы мира рассматриваются и не могут не рассматриваться относительно некоего фиксированного положения, подобно тому как меридианы отсчитываются от Гринвича. Так что в дальнейшем «Средним Востоком» мы будем называть бассейн Тигра и Евфрата, приблизительно включающий в себя территории современных государств Ирана, Ирака, Сирии, Иордании и восточной части Турции, а «Ближним Востоком» – земли Западной Турции, Ливана и Израиля.

Еще один спорный термин – «Месопотамия», который с римских времен употреблялся в различных значениях. Буквальное его значение – «земля между двумя реками», то есть «Междуречье». Под «реками» здесь подразумеваются Тигр и Евфрат. Тигр берет начало в горном озере на территории Курдистана, вбирает в себя многочисленные притоки, тянется на протяжении 1150 миль и впадает в Персидский залив. Евфрат берет начало в Восточной Турции, течет на протяжении 1700 миль по территориям Сирии и Ирака и соединяется с Тигром, прежде чем впасть в тот же залив. Эти две великих реки, на берегах которых зародилась цивилизация Среднего Востока, подходят близко друг к другу у Багдада, естественным образом разделяя регион на Верхнюю и Нижнюю Месопотамию. В Верхней Месопотамии располагалась территория Ассирии, в Нижней – Вавилония.

Написание ассиро-вавилонских имен доставляет нам столько же хлопот, сколько и транслитерация остальных семитских языков: французы пишут и произносят их по-своему, немцы – по-своему, англичане – по-своему. Помимо этого, ученые постоянно пересматривают свои фонетические теории, так что написание имен, принятое в середине XIX в., не имеет ничего общего с современным. Более того, имена, известные нам по Библии короля Якова, в академических трактатах предстают в самых разнообразных формах, например Навуходоносор пишется как Небухадреццар, Небу-кудур-уссур, Набу-кудурри-усур, Небекулухар и т. д. Но для широкой публики такое скрупулезное следование научным формам представляется излишним, тем более что сами ассириологи не пришли к единому мнению по поводу истинного произношения имени этого царя.

Автор решил по возможности придерживаться общепринятого написания личных имен, то есть писать Навуходоносор вместо Небухадреццар или Небу-кудур-уссур. Точно так же мы пишем Ашшурбанапал, Хаммурапи, Иштар, Тиглатпаласар, вне зависимости от того, какие варианты использует современная наука.

Достаточно большую сложность представляют и транслитерации арабских, турецких и иракских топонимов. Здесь мы также нередко сталкиваемся с традиционным написанием, дошедшим до нас с древних времен. Писать Баб-Илим вместо Вавилон или Урусилимму вместо Иерусалим было бы так же нелепо, как произносить «Пари» вместо «Париж», изъясняясь на родном языке. В целом автор придерживается написания, рекомендованного Постоянным комитетом по географическим наименованиям при Королевском географическом обществе. Эта единая система позволяет избежать путаницы, возникающей, когда город Басра, к примеру, называют то Бусра, то Бассора, то Буссора, или Бассра.

В заключение автор хотел бы поблагодарить Совет Британского музея за предоставленную помощь в исследованиях и в работе над данной книгой; издателей, выпустивших ее в свет, и редакторов журнала «Энкаунтер» за разрешение использовать в главе 8 материал, впервые опубликованный в майском номере этого издания за 1971 г.

Глава 1
Вавилон воспоминаний

Город Вавилон и Вавилонская империя процветали почти два тысячелетия, приблизительно с 2225 г. до н. э. и до завоевания их Александром Македонским в 331 г. до н. э. Можно даже сказать, что Вавилон умер со смертью греческого покорителя мира в стенах этого города. Но до этого он долгие века оставался культурной столицей мира; и даже после того, как он был погребен под грудами камней и само его имя исчезло с карт, о его существовании не забыли. Имя это, казалось, таило в себе нечто волшебное. Евреи считали, что где-то здесь, поблизости, цвел Эдемский сад. Греки располагали в Вавилоне два из семи чудес света. Римляне описывали его как «величайший город, на который когда-либо взирало солнце». А для ранних христиан Великий Вавилон был символом греховности человека и гнева Господня. Таким образом, получается, что именно с рек Вавилона началась вся история западной цивилизации.

Кажется невероятным, что такая крупная и могущественная столица исчезла с лица земли: внешние защитные сооружения Вавилона имели 10 миль в окружности, 50 футов в высоту и почти 55 – в ширину. Но факт остается фактом: к началу нашей эры от Вавилона сохранились одни стены. Он так часто подвергался опустошениям, что к этому времени его покинули все жители, за исключением немногих беженцев, обитавших в развалинах. Царские дворцы были разграблены, храмы превратились в руины, все поросло травой.

А между тем греческий историк Геродот описывает Вавилон как столицу области, наиболее богатой зерном среди всех стран, которые он посетил, и называет его «не только очень большим городом, но и самым красивым из всех городов, которые я знаю». Затем он приводит цифры, довериться которым последующим историкам было трудно: площадь города составляла 15 квадратных миль, то есть 60 миль в окружности. Если он описывает город, окруженный стенами, то это, несомненно, преувеличение; но если считать пригороды, близлежащие поселения и деревни, то оценки Геродота можно признать относительно верными. Другими словами, в зените своей славы Вавилон вполне мог бы сравниться по площади с Центральным Лондоном.

Об огромных размерах Вавилона упоминали и более поздние греческие путешественники, но ко времени римлян город постепенно стал исчезать не только с карт, но даже из памяти людей. Последнее из описаний классических авторов кажется довольно странным: согласно Зосиме, историку эпохи правления Юлиана Отступника, в 363 г. н. э. город превратили в парк диких животных – своего рода заповедник дичи для персидского царя Шапура I. Зосима писал, что стены города все еще стоят, хотя большинство из 360 башен, расположенных вдоль укреплений, обвалились. Эта невероятная судьба, превращение крупнейшего в мире города в зверинец, не оставила равнодушным святого Иеронима, который услышал об этом от одного монаха из Междуречья. Свидетельство Иеронима фактически совпадает с описанием Зосимы – к концу IV в. н. э. Вавилон был оставлен людьми и там поселились дикие звери.

Итак, нам известно, что к 400 г. н. э. сохранились только великие стены, которые за тысячу лет до этого были перестроены по приказу Навуходоносора. Но с падением Римской империи, когда легионы покинули Средний Восток, обрушились и эти тройные бастионы; после чего от Вавилона не осталось ничего, кроме легенд о его былом величии. Причиной этому частично послужило то, что этот город, наряду с другими центрами языческого мира, стал символом греховности человека и гнева Господня для новой и торжествующей секты христиан. Классический пример подобных городов – это, несомненно, Содом и Гоморра; но разве не был и Вавилон проклят пророком Исайей, а Ниневия предана осуждению пророком Наумом? Уверенность в том, что ревнивое божество определяет ход истории и обрекает на разрушение языческий мир со всеми его богами и памятниками, частично объясняет то безразличие к судьбе великих цивилизаций Среднего Востока, которое было распространено в поздний период римской истории, Средние века и т. д., вплоть до XVIII в. Казалось, что Вавилон – город, его люди и его культура, – будучи прокляты самим Иеговой, стал недостоин даже упоминания. Ведь так утверждала Библия – «История народов, написанная Богом, Который указывает в ней, что считает важным, а что неважным. А о Вавилоне он говорит единственно с негодованием». Так пишет вдова Клавдия Рича, первого человека, который в наше время приступил к методическому изучению древней столицы мира.

Относился ли Бог к Вавилону с негодованием или нет – вопрос теологии, на который историки и археологи отвечать некомпетентны; но для тех, кто подобно мистеру Ричу чувствовал себя достаточно квалифицированным, чтобы судить о божественном расположении, пророчество Исайи было убедительным доказательством. Призывая Яхве в свидетели, Исайя предрекает ужасную участь древнему врагу Иудеи:

«Но кто попадется, будет пронзен, и кого схватят, тот падет от меча. И младенцы их будут разбиты пред глазами их; домы их будут разграблены и жены их обесчещены… Луки их (мидян, союзников Иудеи) сразят юношей, и не пощадят плода чрева; глаз их не сжалится над детьми.

И Вавилон, краса царства, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра…»

К этому пророчеству Иеремия добавляет характерное для него проклятие:

«И Вавилон будет грудою развалин, жилищем шакалов, ужасом и посмеянием, без жителей».

Неудивительно, что, кроме последних скудных упоминаний классических авторов, мы почти ничего не слышим о Вавилоне. Для ранних отцов церкви, например, этот город был всего лишь символом развращенности языческого Рима, непримиримого врага христиан. А в период раннего Средневековья схоласты и политики были слишком заняты непосредственной угрозой христианству, чтобы позволить себе праздные раздумья о некоем символическом враге. Вавилон был легендой; армии ислама – реальностью.

И вышло так, что размышлять в то время об участи Вавилона мог лишь еврейский ученый – не столько из исторического или археологического интереса, сколько из желания узнать как можно больше о месте, связанном с древней религиозной историей своего народа. В 1160 г. рабби Вениамин^[1] покинул свой дом в Северной Испании, чтобы собственными глазами увидеть город, где его предки страдали в плену и пели: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе, на вербах посреди его повесили мы наши арфы»^[2]. Вениамин добрался до Венеции, где сел на корабль, отправляющийся в Константинополь; в 1161 г. он достиг Мосула, расположенного на территории современного Ирака. Близ Мосула находятся развалины Ниневии, о чем, вероятно, еврейской общине города было известно всегда; но мы не знаем, посетил ли это место рабби Вениамин. Из Мосула он отправился вниз по Тигру к Багдаду, где нашел двадцатитысячную еврейскую колонию, а поблизости, в Хиллахе, еще одну десятитысячную общину. Хозяева рассказали ему, что здесь до сих пор можно увидеть дворец Навуходоносора и «печь, раскаленную огнем»^[3], в которую бросили Ананию, Мисаила и Азарию. Впрочем, как было добавлено, люди боятся посещать эти места из-за змей и скорпионов. Более того, багдадские евреи утверждали, что их синагога была построена самим Даниилом, доказывая, что они обитают здесь со времен их завоевателя Навуходоносора. Рабби также показали сооружение, которое он называет «Башней рассеянного поколения» – иными словами, Вавилонскую башню. Вениамин утверждает, что в «основании она две мили, шириной 240 ярдов, а высотой 1000 футов», и добавляет, что она была поражена «небесным огнем, который расколол Башню до самого основания».

Все это доказывает, что Вениамина ввели в заблуждение и посетил он вовсе не то место, где был расположен Вавилон; скорее всего, это был один из огромных холмов из глины и камней, которые часто встречаются на равнине Месопотамии между Тигром и Евфратом. Развалин древних городов там на самом деле так много, что идентифицировать их смогли лишь спустя столетие систематических раскопок, причем многие названия до сих пор вызывают сомнение. Первые картографы, например, совершенно не представляли, где нужно располагать Вавилон и Ниневию. Если бы картографа XVI в. спросили, где находился Вавилон, он ответил бы: на реке Тигр, в месте, именуемом Багдад, – и совершил бы ту же ошибку, что и рабби Вениамин. А ведь он в то время фактически был единственным авторитетом в этом вопросе. Дело в том, что немногие путешественники, которым удавалось пересечь Сирийскую пустыню, вообще не имели четкого представления, где они побывали и что видели. Типичный пример этого – свидетельство немецкого ботаника Леонарда Раувольфа, который посетил Багдад в 1575 г. и утверждал, что видел развалины Вавилона милях в сорока к западу от Багдада (то есть в 60 милях к северу от его реального местоположения). Раувольф писал, что там до сих пор можно видеть «башню Вавилона, которую дети Ноя (первыми населившие эти страны после потопа) начали возводить к небесам…». Но когда он добавляет, что эту башню населяют насекомые размером больше ящериц, с двумя головами и разноцветными пятнами на спине, то читатель начинает сомневаться в его компетентности натуралиста, не говоря уже о географии.

Но, как уже говорилось, равнина между Тигром и Евфратом буквально усеяна развалинами крупных городов древности; путешественники былых времен просто не имели возможности и средств установить, какой город скрывается под определенным холмом. Кроме того, большинство из них были вовсе не историками, а, как и в случае с англичанином Джоном Элдредом, обычными купцами, идущими на риск ради поиска новых рынков. В качестве перспективной сферы влияния Элдред выбрал Средний Восток и «во вторник на Масленой неделе, 1518 года, отбыл из Лондона на корабле по имени «Тигр» в компании шести или семи других достопочтенных купцов». По окончании странствий по всему Среднему Востоку, длившихся семь лет, он возвратился в Англию весьма богатым человеком, «благополучно прибыв на реку Темзу 26 марта 1588 года на «Геркулесе» – самом богатом товарами корабле английских купцов, когда-либо подходившем к берегам этого королевства».

Повествование Элдреда о своих похождениях особо занимательно: ведь он увидел Средний Восток в расцвете торговой славы великих караванов, идущих из Индии, и сам в Багдаде присоединился к направляющемуся в Алеппо через Сирийскую пустыню каравану в четыре тысячи верблюдов, навьюченных пряностями и другими богатыми товарами. Но особенный интерес для нас представляет его рассказ о руинах Вавилона, которые он называет «старинной башней Вавилона». Судя по воспоминаниям Элдреда, он видел ее «множество раз», пересекая равнину от Евфрата до Тигра; но теперь-то мы знаем, что это были развалины касситского города Акар-Куф, зиккурат которого до сих пор остается одной из туристических достопримечательностей Ирака. Некролог на надгробной плите Элдреда в церкви Грейт-Саксема, графство Суффолк, выдержан в более осторожных тонах; если он и не видел развалин самого Вавилона, то уж точно побывал в Вавилонии, как и сообщает нам следующее четверостишие:

В земле, что зовется Святой, побывал я,

И землю, где был Вавилон, повидал я;

Немало святых я встречал на пути,

Но жаждало сердце Христа обрести.^[4]

Но вот эпоха случайных путешественников, таких, как рабби Вениамин, Леонард Раувольф и Джон Элдред, миновала. Мистицизм Средневековья уступал дорогу скептицизму Века Разума. И в уединении своих библиотек и кабинетов ученые стали задаваться вопросами о реальной роли Вавилона в истории Древнего мира. Эти поиски заставили их усомниться даже в правоте Библии, которая до тех пор считалась основным источником информации о легендарной империи. Правдиво ли повествование Ветхого Завета о том, что Вавилон и Ниневия были разрушены вследствие Божьего гнева из-за их порочности? Другими словами, люди интеллектуального уровня Вольтера, Руссо и Гиббона не разделяли теоцентрический взгляд на историю. Холодный критицизм этих новых философов, в особенности деистов, непосредственно повлиял на историческую науку, поскольку они ставили под сомнение роль религии, божественное право королей и даже саму природу божества. И подобно тому, как астрономы осмелились утверждать, что Земля – это вовсе не центр мироздания, историки заявили, что Библия больше не является неоспоримым источником всего знания, это всего лишь одна из записей в обширных анналах человечества.

Таков был новый «научный» подход Карстена Нибура и его коллег, которых король Дании Фредерик V отправил исследовать Египет, Аравию и Сирию. Эти ученые руководствовались фактами, а не легендами. Когда Нибур обнаружил в окрестностях великих холмов близ Хиллаха на Евфрате множество кирпичей с надписями, то пришел к выводу, что это остатки одного из великих вавилонских городов. А возможно, и самого Вавилона – ведь он уже опознал место Ниневии у Тигра, близ современного города Мосула! Нибур, лишенный помощи и общества коллег, которые болели в течение всего года, не смог обследовать участок Хиллаха. И тогда он, что характерно для XVIII в., призвал товарищей-ученых продолжить его начинание.

Этот призыв не остался без ответа – в 1771 г. французский ученый, астроном Жозеф Бошан, монах бенедиктинского ордена, посетил холм Хиллаха, к которому было приковано внимание Нибура, а также еще один холм под названием Эль-Каср («Замок»). Именно под этим холмом в 1899—1912 гг. немецкий археолог Роберт Кольдевей сделал величайшие находки. В своих письмах французским коллегам аббат Бошан заложил основы новой науки, которую впоследствии назвали ассириологией, – науки, занимающейся изучением ассиро-вавилонско-шумерской цивилизации. Нанятые аббатом рабочие для раскопок кирпичей в холме Хиллаха сообщили ему, что обнаружили большие, толстые стены и комнаты, в которых находились глиняные сосуды, гравированные мраморные плиты и бронзовые статуи. Одна из комнат была украшена изображениями фигур коров на глазурованных кирпичах (по всей видимости, напоминающих изображения быков, выполненных в технике эмали, которых позже обнаружил Кольдевей вдоль Дороги процессий); на других кирпичах, как говорили рабочие, были изображения львов, солнца, луны и т. п. Все эти замечательные находки были отброшены как ненужные, так как рабочие искали только твердые обожженные кирпичи. (Такие кирпичи выкапывали еще с римских времен, и, когда в 1899 г. здесь появился Кольдевей, он узнал, что за последние двадцать лет строители, сооружавшие плотину, растащили немало кирпичей из холма Эль-Каср и продолжали добывать их, пока он раскапывал «Вавилонскую башню».) К счастью для последующих поколений, глиняные и бронзовые статуи и цилиндрические печати с надписями казались им бесполезными и они выбрасывали их в кучи мусора. По всей видимости, их невежество повлияло на мнение аббата де Бошана, и он написал, что не пытается приобрести подобные цилиндры, «поскольку мне сказали, что их там много, что вряд ли какие-то из них представляют особую ценность».

Однако ученые в Европе не разделяли такого мнения – в частности, историки, которые желали получить важные исторические свидетельства, не имея возможности собственными глазами увидеть «книги вавилонян». Англичане, накануне золотого века своей интеллектуальной и имперской экспансии, особенно страстно пытались приобрести эти цилиндры, а также камни с надписями, всячески стараясь претворить это желание в жизнь в манере, характерной для последнего десятилетия XVIII в. В частности, генеральный директор Ост-Индской компании, «будучи информирован о том, что возле города Хиллаха на Евфрате находятся остатки очень большого и великолепного города, предположительно Вавилона», приказал своим представителям в Басре на берегу Персидского залива приобрести образцы вавилонских кирпичей с надписями и отослать их в Лондон. Эти образцы прибыли в начале 1801 г., и с этого момента началось систематическое изучение вавилонской истории.

Такое бурное развитие новой науки возникло во многом благодаря интересу, вызванному публикацией небольшой книги Иосифа Хагера «Диссертация о недавно открытых вавилонских надписях». Доктор Хагер был типичным представителем новой Европы: либералом, интернационалистом, гражданином мира. Он родился в Германии, обучался в Вене, путешествовал по всей Европе, писал и свободно говорил на немецком, французском, итальянском и английском, а затем решил изучать китайский язык. Типичными для того времени были и его интеллектуальные баталии с коллегами, из-за которых он вынужден был оставить пост в Национальной библиотеке и покинуть Париж. В 1790-х и 1800-х годах вопросы науки обсуждались столь же серьезно, как в наши дни политические дела. Пожалуй, вопросы гуманитарных наук в то время на шкале человеческих ценностей занимали даже более высокое место, чем политика, так что свободному обмену знаниями не могли помешать даже войны.

В такой воодушевляющей атмосфере интеллектуальной свободы теория Хагера о том, что вавилонский язык и забытая цивилизация ждут своего нового открытия, быстро преодолела все границы и нашла признание в университетах и академиях всех европейских стран. Ученый доктор с превосходным знанием языков смог указать три важные особенности, необходимые для дешифровки языка, на котором никто еще не мог прочитать ни слова.

1. Знаки в виде стрелочек или клиньев (сейчас вавилонскую письменность называют клинописью) представляют собой письменные знаки, а не орнамент или изображения цветов, как ранее предполагали некоторые ученые.

2. Эти знаки использовались не только в Персии, но и в Вавилоне, культура которого предшествовала культуре Персии.

3. Их следует читать горизонтально и слева направо. Именно благодаря этим кратким заметкам и был позже дешифрован загадочный язык потерянной цивилизации. А после того, как было положено начало чтению надписей, поиск самой Вавилонии, ее городов и остатков ее памятников стал одной из целей великих исследований XIX в.

Глава 2
Копатели

Можно сказать, что как наука ассириология возникла в начале XIX в., когда ученые в Европе принялись за трудную задачу расшифровки клинописи, в то время как их более практически настроенные коллеги стали измерять и наносить на карты холмы – предполагаемые места развалин Вавилона и Ниневии. Эти люди, пионером среди которых был Клавдий Рич, подготовили почву для последующего типа исследователей, называвших себя «копателями» – довольно точное определение для тех, кто не принадлежал к клану опытных профессиональных археологов. Копатели, в отличие от академически образованных специалистов, были особой породой людей, которая могла возникнуть только в специфических условиях первой половины XIX в. Ибо подобно тому, как интеллектуальная революция, вдохновленная трудами Вольтера и Гиббона, привела к освобождению человеческих умов от предрассудков и предубеждений, американская и французская революции, похоже, высвободили необыкновенный поток энергии, которому предстояло изменить ход истории. Последующий период был прежде всего веком исследователей, как в интеллектуальной, так и в прикладной сфере, – исследователей не только новых стран, но и древних империй; и большинство первопроходцев были путешественниками-одиночками, высокие интеллектуальные качества которых сочетались с физической выносливостью и отвагой. В сравнительно недавно возникшей области ассириологии мы встречаемся с такими же неординарными личностями, что и в сфере географических открытий (особенно это касается Африки). Замечательные достижения людей, чьи имена ныне почти забыты, часто совершались ценой их собственной жизни. Как это случалось с «африканскими путешественниками», пытавшимися пересечь пустыню Сахару и погибавшими в пути. Но результаты их трудов сохранились в музеях и библиотеках Запада, хотя их открытия и книги в наши дни давно уже считаются устаревшими. Конечно, современные археологи, в распоряжении которых имеются все средства современной науки, нередко снисходительно относятся к ранним копателям, вооруженным кирками и лопатами, с пробковыми шлемами на голове. Никто не сомневается, что они часто наносили значительный ущерб местам раскопок. Ученые-археологи с содроганием вспоминают о том, как Генри Лэйярд и его современники словно шахтеры прорубались сквозь дворцы и храмы Ниневии и Вавилона; они даже без колебаний прокладывали вертикальные шахты прямо сквозь древние памятники, чтобы освещать рабочее пространство. Мы уже никогда не узнаем, что именно разрушили эти копатели на своем пути, но, вероятно, утрачено было больше, чем найдено.

Следует признать, что потери эти по большей части невосполнимы. Тысячи вавилонских табличек, статуэток, кирпичей с надписями и цилиндрических печатей не только были разбиты кирками неумелых рабочих, но и безвозвратно утеряны по пути в Европу. Приведем два типичных случая таких потерь. В 1844 г. груз, составляющий две тысячи наименований скульптур и рельефов, посланный на плотах вниз по Тигру Эмилем Ботта, первым копателем ассирийского холма, полностью затонул в устье Шатт-эль-Араб из-за нападения речных пиратов или по недосмотру лиц, ответственных за его доставку во Францию. Так были утеряны плоды двухлетних раскопок, в том числе скульптуры и настенные барельефы из дворца царя Саргона в Хорасабаде. То же произошло и с 15 ящиками находок из древней Ниневии, которые Кристиан Рассам, представитель Генри Лэйярда на раскопках в Куюнджике, в 1851 г. отослал в Багдад. Ящики, как было принято в то время, сплавляли вниз по Тигру на плотах, и речные пираты, которым нужны были лишь древесина, железо и канаты, а вовсе не древние произведения искусства, просто сбросили ящики с ними в воду. Впоследствии их так и не нашли.

Но эти потери, хотя и весьма печальные, совершенно несравнимы с теми разрушениями, которые производили отряды рабочих, нанятых копателями из представителей местных племен. Предполагается даже, что вследствие энергичных «атак» на холмы, скрывающие дворцы царей и храмы богов, могли погибнуть целые библиотеки глиняных табличек. Такова была расплата за неуемный энтузиазм, с которым первые исследователи ринулись добывать экспонаты для национальных музеев своих стран. Именно такое поведение при первых раскопках и утрата не только бесценных памятников материальной культуры, но и важных исторических свидетельств, позволило египтологу Флиндерсу Петри охарактеризовать места раскопок середины XIX в. как «призрачные склепы погибших свидетельств».

Сказано сильно. С другой стороны, не стоит слишком строго судить отважных и смелых копателей, руководствовавшихся самыми благими побуждениями, так как никто из них и не претендовал на то, чтобы называться археологом: почти все они были дипломатами, военными или политическими агентами, которые на свой страх и риск и даже в ущерб собственному здоровью выполняли всю трудоемкую предварительную работу по раскопкам. И еще большим оправданием их деятельности служат поразительные по роскоши находки – невероятных размеров статуи, исторические фризы и поражающие воображение монументы. Другими словами, они не были охотниками за сокровищами, подобно расхитителям египетских гробниц. Это были скорее охотники за музейными экспонатами, занимавшиеся, по сути дела, тем же, но во имя науки. И это до некоторой степени их оправдывает, поскольку конечным результатом открытий копателей стало основание науки, известной в наше время как ассириология. Причем не следует забывать, что они достигли этого благодаря своей целеустремленности и храбрости, а иногда и ценой собственной жизни.

Первым из этих пионеров был Клавдий Джеймс Рич (1787—1820), который за свою недолгую жизнь немало попутешествовал, провел много времени в исследованиях, подобно многочисленным своим современникам, которые в тот поражающий воображение период истории проникали в отдаленные уголки Африки и Азии. Умер он молодым – как говорили, от «лихорадки». На самом деле в возрасте тридцати трех лет он пытался бороться с эпидемией холеры в персидском городе Ширазе, неподалеку от Персеполя, который исследовал.

Клавдий Рич был типичным представителем своего времени. Незаконнорожденный сын француженки (имя ее неизвестно) и британского полковника 35-го пехотного полка Джеймса Кокберна, он получил достойное молодого дворянина воспитание – иными словами, ему позволяли делать все, что заблагорассудится. Рича влекло к интеллектуальным занятиям. Это был весьма одаренный ребенок: в возрасте девяти лет он начал изучать арабский язык, а в шестнадцать лет о нем писали, что он «ознакомился со многими языками… Помимо латинского, греческого и многих современных языков, он самостоятельно овладел ивритом, халдейским, персидским, арабским, турецким и обладал некоторыми познаниями в китайском, который начал расшифровывать в возрасте четырнадцати лет». В наше время подобные достижения выглядят почти невероятными, но тогда это не считалось таким уж поразительным – по крайней мере, для молодых людей, которым предстояло стать пионерами новой науки ассириологии. Неудивительно, что одаренного молодого человека, который обладал «весьма обаятельной личностью и манерами», охотно приняли на службу в Ост-Индскую компанию. В те дни – в начале XIX в. – компания практически была отделением британского министерства иностранных дел, и ее представители во многих странах Востока обладали дипломатическим статусом. Более того – и опять же это было характерно для той эпохи, – от молодых людей, занимавших посты на Среднем Востоке, в Индии и Китае, не требовалось, чтобы они полностью посвящали себя торговле. Рутиной коммерции занимались их подчиненные и местные служащие. Представителей компании поощряли интересоваться политикой, дипломатией и, при желании, историей, географией и цивилизацией соответствующих регионов.

Итак, в возрасте всего лишь семнадцати лет Клавдий Рич по распоряжению Ост-Индской компании был отправлен в Каир, чтобы «совершенствоваться в арабском языке, искусстве верховой езды, а также во владении копьем и кривой саблей, в чем были мастера мамлюки прошлого». Эти «мамлюки», или мамелюки, были потомками рабов-христиан, которые, будучи воспитанными в мусульманской вере, составляли особую военную касту. В 1250 г. они захватили власть и посадили на трон своего султана. Клавдий Рич застал последних представителей этих свирепых воинов, которых Мухаммед Али^[5] уничтожил в 1811 г., заманив в засаду. В 1804 г. мамелюки все еще представляли собой военно-политическую силу в Оттоманской империи, с которой приходилось считаться, и, воспользовавшись этим, молодой англичанин переоделся одним из них и отправился через Палестину и Сирию в Бомбей, свой следующий пункт назначения. В Бомбее он женился на старшей дочери губернатора сэра Джеймса Макинтоша, и вскоре после этого его назначили резидентом Ост-Индской компании в Багдаде.

В те дни положение резидента было обставлено со всей роскошью, соответствующей традиции Британской империи, и двадцатичетырехлетний Клавдий Рич жил словно римский проконсул II в. н. э. Его дом был настоящим дворцом с двумя дворами, окруженными галереями и террасами, на которых можно было спать ночью на свежем воздухе. Под террасами располагались сводчатые помещения, которые использовались как конюшни, кухни и разнообразные конторы. В штат господина Рича входили англичанин-хирург, итальянец-секретарь Карл Беллино, умерший, как и его хозяин, молодым от «лихорадки»), несколько переводчиков, янычары, конюхи, слуги, рота индийских сипаев, которые при случае приходили на помощь военному гарнизону, небольшой отряд гусар, а также экипаж яхты, пришвартованной на реке. Таков был образ жизни представителя британской компании в начале XIX в., и неудивительно, что художник Джеймс Сил к Бэкингем, посетивший эту резиденцию в 1816 г., написал: «Мистера Рича единодушно признавали самым могущественным человеком в Багдаде; некоторые даже задавались вопросом, не действует ли сам паша в соответствии с предложениями мистера Рича, а не в соответствии с тем, что предлагает его собственный совет».

Итак, Клавдий Рич, владевший восточными языками и интересующийся забытыми цивилизациями Среднего Востока, оказавшись на отдаленном рубеже Британской империи, принялся за исследования. Будучи «самым могущественным человеком в Багдаде», он проводил их с соответствующим размахом, что можно видеть на примере записи в его дневнике от 9 декабря 1811 г.:

«Выехал этим утром в экспедицию с целью посетить остатки древнего Вавилона, в сопровождении миссис Рич, мистера Хайна и нескольких друзей. Наш эскорт состоял из моего отряда гусар, легкой пушки, хавильдара и двенадцати сипаев, около семидесяти мулов с поклажей, мехмандара паши и человека шейха джирбахских арабов».^[6]

Таким образом, мистер Рич и его друзья были не только надежно защищены от нападения, но и имели достаточно провизии, чтобы на протяжении всего пути устраивать пикники. Через неделю после выезда, 17 декабря, погода была слишком ветреной для зарисовок, и компания решила раскопать один из холмов, где, судя по слухам, охотники за кирпичами нашли скелет. Именно сообщение о скелете и пробудило энтузиазм и любопытство археологов-любителей.

Клавдий Рич и его товарищи выдали местным рабочим кирки и лопаты, и те послушно рыли яму, углубляясь в холм и разбрасывая по сторонам кирпичи и глиняные таблички, пока не нашли нечто, что, по их мнению, могло заинтересовать хозяев. Это оказалось подземное помещение с саркофагом у стены.

«Я находился рядом и наблюдал за ними при свете маршалла (факела), пока они копали, стоя на лестнице. Они могли вытаскивать только кусок за куском; иногда кости поднимали вместе с обломком гроба. Я не мог найти ни черепа, ни собрать целый скелет. Прокопав немного глубже, мы обнаружили кости ребенка…»

Легко представить себе всю сцену: разрушение стены семейной гробницы, выкрики рабочих, передающих очередную порцию костей англичанину, их попытки найти что-то ценное для него… И в результате останки давно скончавшихся вавилонян отшвыриваются прочь, как не представляющие ценности, – отшвыриваются, возможно, вместе с надписями, которые могли бы рассказать нам об этих людях. Таковы были первые шаги археологии в Месопотамии.

Но Клавдий Рич компенсировал это невольное проявление вандализма тем, что отослал в Европу тщательное описание окрестностей Багдада вместе с картами, планами холмов и набросками руин и опубликовал научный доклад в венском журнале. Итак, этот молодой и талантливый английский путешественник и исследователь, не имевший почти никакого представления о том, что известно любому современному археологу, пробудил общемировой интерес к Вавилону, и его по праву можно назвать пионером ассириологии.

Одним из последствий его деятельности стал поток джентльменов-путешественников, направляющихся в эту волнующую воображение, загадочную страну «Тысячи и одной ночи». Среди тех, кто посетил Багдад, насладился щедрым гостеприимством генерального консула и повидал развалины Вавилона и Ниневии, был художник сэр Роберт Кер Портер, и именно благодаря его зарисовкам исчезнувшие города Месопотамии вновь предстали во всем своем блеске и великолепии для широкого обозрения после долгих веков забвения. «Путешествия» сэра Роберта, опубликованные в 1821 г., представляют собой превосходный пример тех прекрасно отпечатанных и иллюстрированных журналов, с помощью которых исследователи XIX в. старались пленить воображение публики. К концу Викторианской эпохи подобные издания выходили тысячами, и хотя большинство из них были вполне банальными, все же широкая публика получила возможность ознакомиться с миром, еще не подвергшимся западному влиянию и сохранившим свою самобытность. Ведь в то время, когда Роберт Кер Портер путешествовал по Грузии, Персии, Армении и Вавилонии в 1817—1820 гг., единственным средством передвижения в этих странах были лошади или ноги самого путешественника. Такой неспешный способ передвижения, похоже, определил стиль и даже формат его книги и книг его современников. Произведение сэра Роберта представляет собой труд в 1600 страниц с весьма немногочисленными витиеватыми сентенциями или скучными моральными рассуждениями, которые мы вынуждены терпеть у более поздних викторианских авторов. Портер писал о местах, которые посетило не более нескольких десятков европейцев, но которыми интересовались десятки тысяч, не имевшие возможности поехать туда, – о горе Арарат, Исфахане, Ширазе, Персеполе, Багдаде, Вавилоне, Ниневии, а также обо всех интересных людях и вещах, которые встречались ему по дороге. Его книгу иллюстрируют десятки карт, планов, набросков, портретов и первые тщательно выполненные копии клинописных надписей. Эта книга написана человеком, чья страсть к путешествиям привела его в Санкт-Петербург, где он писал картины при дворе русского царя; затем он проявил себя при дворе эксцентричного шведского короля Густава IV; побывал в Финляндии и Германии, а после и в Испании вместе с сэром Джоном Муром, где стал свидетелем его смерти в Корунне. После этого он возвратился в Россию и женился на русской княгине. Но на этом путешествия Портера не закончились, ибо после публикации «Путешествий по Грузии» его назначили британским консулом в венесуэльском Каракасе, где он «стал известен благодаря своему гостеприимству». О степени его гостеприимства можно судить по тому беспорядку, в котором пребывали его дела к моменту смерти, наступившей летним вечером в Санкт-Петербурге, когда он в дрожках возвращался с прощальной встречи с царем Александром I.

Основное значение людей, подобных Клавдию Ричу, Джеймсу Силку Бэкингему и сэру Роберту Керу Портеру, для научного мира в целом и для ассириологии в частности состоит в том, что они своим энтузиазмом, книгами и рисунками пробудили интерес широкой публики. Богатые и влиятельные персоны отныне считали своим долгом покровительствовать молодым путешественникам, готовым претерпевать опасности и лишения ради возможности приступить к раскопкам в Месопотамии, ибо профессионально организованные научные экспедиции, подобные современным, были неизвестны в Викторианскую эпоху. И действительно, вся работа в ассиро-вавилонских холмах на протяжении всего XIX столетия была выполнена одиночками-исследователями, ярким представителем которых был англичанин Остин Генри Лэйярд.

Глава 3
Лэйярд в Вавилонии

Остин Генри Лэйярд, подобно Клавдию Джеймсу Ричу, сэру Роберту Керу Портеру и многим другим молодым английским джентльменам того времени, начал свою карьеру «солдатом удачи»; денег у него было ровно столько, чтобы позволить себе посетить экзотические места. Он начал свои странствования с того, что оставил скучную контору своего дяди-адвоката в Лондоне и вышел на широкую дорогу – дорогу, которая в конечном итоге привела его в Индию. Его маршрут и манера путешествовать мало чем отличались от маршрутов и характера странствий современных молодых людей, искавших приключений за пределами западного мира со всеми его правилами и условностями. Но в середине XIX в. путешественник подвергался гораздо большим опасностям, чем в наши дни, хотя и вознаграждался более достойно. Лэйярду повезло. Когда у него в Турции закончились деньги, он сумел убедить сэра Стратфорда Кэннинга, британского посла в Константинополе, нанять его для выполнения тайных поручений – в те дни это означало странствовать в костюме местного жителя или паломника и собирать по крохам слухи, помогавшие дипломатическим представителям отправлять впечатляющие отчеты в министерство иностранных дел Великобритании. Шпионаж в современном смысле слова тогда еще не был изобретен. Агент вроде Генри Лэйярда не мог полагаться ни на что, кроме знания местного языка и хорошую физическую форму. Военные секреты этого региона, конечно, не представляли особой важности. Интрига же привносила в жизнь на Востоке дополнительную остроту, как видно из следующего эпизода. Как вспоминает Лэйярд в своей автобиографии, это произошло в Константинополе в 1843 г. – Лэйярду тогда было двадцать шесть лет.

Однажды он плыл по Босфору в турецком каике вместе с другим молодым дипломатом по имени Элисон и увидел неких дам в ярких плащах и плотных накидках, садившихся в восьмивесельный баркас, пришвартованный к одному из императорских причалов. Лэйярд с Элисоном остановились посмотреть на них, и дамы, конечно, тоже их заметили. Одна из них приспустила накидку и показала лицо, которое Лэйярд описывает как «исключительно миловидное». Более того, эта прекрасная особа подала знак молодому английскому джентльмену, предлагая ему следовать за собой. Но лодочник стал отказываться плыть за баркасом, тем более что в тот момент на волнах показался какой-то труп – по его мнению, это было зловещим предзнаменованием. На этот раз Лэйярду не представилось возможности поговорить с загадочной дамой и узнать, что у нее на уме. На следующее утро дом Элисона посетила женщина в плотной накидке и, отказавшись назвать имя своей госпожи, сообщила двум дипломатам, где обитает «исключительно миловидная» дама. Их приглашали на тайное свидание. Приятели понимали, что такое приключение связано с опасностью, но воспоминание о красоте дамы заставило их принять приглашение, и они отправились в «Священный квартал», где жила незнакомка. Пройдя по названным им улицам, мимо сада, они оказались в помещении, где на диване без всякой накидки возлежала хозяйка. «Тот краткий миг, на который она позволила нам взглянуть на ее лицо, не обманул нас, – пишет Лэйярд, – ибо она была молода, необычайно красива, с большими миндалевидными глазами, тонкими правильными чертами и великолепным цветом лица. Очевидно, в ней смешалась турецкая и черкесская кровь. Ее окружал целый выводок хорошеньких девушек».

Англичан пригласили сесть, девушки подали им кофе и сласти, после чего молодые люди стали отвечать на вопросы хозяйки, имени которой они все еще не знали. Ни Лэйярд, ни Элисон пришли сюда не с целью вести политические беседы, и, поскольку последний прекрасно говорил по-турецки и мог даже шутить на этом языке, веселье шло полным ходом, особенно когда девушки согласились танцевать. Вначале они танцевали несколько скованно, а затем расшумелись, стали кидать друг в друга сластями, падать на пол, кричать и смеяться, поощряемые своей хозяйкой.

После двух часов приятного общения англичане откланялись и пообещали вернуться. Но они не вернулись. От старой итальянки, которая заведовала всеми романтическими связями в Константинополе, они узнали, что их прекрасная незнакомка была не кем иным, как младшей сестрой султана, и что тайком посещать такую высокопоставленную особу опасно для жизни. «Таким образом, мы решили отказаться от повторного визита к нашей миловидной подруге, – пишет Лэйярд, – несмотря на ее упреки».

Эта история имеет довольно странный конец, так как, по всей видимости, принцесса отказалась следовать строгим мусульманским законам и даже перестала носить чадру, призывая мусульманских женщин требовать признания своих человеческих прав. Но очевидно, ее бунт был вскоре подавлен, и далее Лэйярд прощается с этой прекрасной девушкой с миндалевидными глазами, которая заманила его в свой дом: «Она исчезла с общественной сцены, о ее причудах скоро забыли, и я не знаю о ее дальнейшей судьбе».

В любом случае это было самое романтическое приключение Лэйярда, которого тем временем вызвал сэр Стратфорд Кэннинг. Соперничая с Полем Эмилем Ботта, французским консулом в Мосуле, он приказал Лэйярду начать раскопки Ниневии. Стало известно, что Ботта раскопал большой холм в Хорсабаде и нашел сокровище, более ценное, чем золото. Короче говоря, Ботта обнаружил остатки дворца одного из ассирийских правителей, и его коллекция скульптур и рельефов, включая изображения больших крылатых быков, уже находилась на пути в Париж. Французы могли теперь похваляться перед всем миром, что их агент открыл Ниневию и что доказательства этого скоро будут выставлены в Лувре. Труды и усилия британских первопроходцев были забыты, так как исследователи вроде Клавдия Рича и Роберта Кера Портера не доставили в Европу ничего, кроме описаний и планов руин. Ботта же предъявил на всеобщее обозрение изображения бородатых царей и мифологических животных, не похожих ни на что, ранее виденное европейцами. Он доказал реальное существование библейских Ниневии и Вавилона, и его находки произвели на общественность Европы середины XIX в. такое же впечатление, какое вызвала у людей лунная пыль, доставленная астронавтами на Землю сто тридцать лет спустя.

И все же, по современным нормам и методам археологии, находки Поля Эмиля Ботта можно назвать всего лишь случайными находками любителя древностей. Прежде всего, этот дипломат итальянского происхождения был не опытным копателем, а медиком. После того как французское правительство назначило его консулом в Египте, он с воодушевлением приступил к изучению восточных языков, египетских древностей и естественных наук. До того как его послали в Мосул, расположенный в верхнем течении Тигра, он побывал во многих арабских странах и даже в неизведанных областях Йемена и Саудовской Аравии, где искал столицу царицы Савской. Подобно его современнику, англичанину Генри Лэйярду, он обладал достаточным физическим здоровьем, чтобы вынести опасный климат Месопотамии и противостоять обычным для той местности болезням – брюшному тифу, холере, дизентерии и другим инфекциям, которые свалили с ног или даже свели в могилу тысячи европейцев, живших на Среднем Востоке или путешествовавших по нему.

Поскольку Ботта раскапывал холм в Хорсабаде (Дур-Шаррукин) к северу от Ниневии, Лэйярд выбрал в качестве места раскопок Нимруд, в 22 милях к югу от Мосула. Трудности Лэйярда заключались в том, что турецкий паша, управляющий этой провинцией, относился к нему враждебно; к археологии этот чиновник, естественно, никакого интереса не испытывал, но его доносчики постоянно сообщали ему о том, что задумали европейцы, в каком месте они копают, что ищут и что нашли. Лэйярд решил скрыть от паши свои планы и распустил слух, что отправляется охотиться на кабанов. Таким образом, благополучно избежав вмешательства властей Мосула, Лэйярд отплыл на плоту вниз по Тигру и оказался у подножия холма, известного под названием Нимруд. В свойственной ему живой манере он описывает трудности своего путешествия и компенсирующие их приятные стороны:

«Я не знаю более очаровательного и приятного способа путешествия, чем неторопливо сплавляться вниз по Тигру на плоту, время от времени приставая к берегу, чтобы исследовать руины ассирийцев или древних арабов, пострелять дичь, бесчисленным разнообразием которой изобилуют берега реки, или приготовить пищу. Это совершенное состояние благодатной праздности и покоя, особенно весной. Погода была восхитительной – дни не слишком жаркие, ночи нежные и тихие. Нас предупредили, что на берегах могут встретиться арабы, которые попытаются ограбить нас и отобрать плот, если мы осмелимся слишком удалиться от реки, либо встретят нас огнем, если мы откажемся приближаться к берегу. Но мы их не видели… И все же наши плотогоны не останавливались по ночам из страха перед грабителями и ворами, а также, как они утверждали, перед львами, которые порой, хотя и очень редко, встречаются так далеко к северу по берегам Тигра».

Ландшафт, который наблюдал Лэйярд в 1843 г., очевидно, не очень отличался от пейзажа, который за триста лет до этого видел английский купец Джон Элдред, или от того, что предстает сегодня перед взором путешественников, переправляющихся через Тигр на местном пароме к югу от Мосула. Единственное отличие, разумеется, – в количестве и разнообразии диких животных; Элдред писал, что местная фауна исключительно обильна: здесь можно было встретить «диких ослов белого цвета, косуль, волков, леопардов, лис и множество зайцев». В наши дни между Мосулом и Багдадом не встретишь ни одно из вышеперечисленных животных, и даже в пустыне, в стороне от двух великих речных путей, давно уже исчезли газели – особенно после того, как в Ираке появились автомобили и спортсмены на «лендроверах» пристрастились выезжать на охоту с автоматами. Охотники XIX в. уничтожили мелких месопотамских львов, которые размером были не больше собаки, благодаря чему ассирийские правители в свое время могли убивать их с близкого расстояния. Ассирийский царь Тиглатпаласар I сообщает в надписи: «Я убил 120 львов, стоя на ногах в великой храбрости, и повалил 800 львов своим копьем со своей колесницы».

Но природа Ирака претерпела еще более драматические изменения, приведшие к тому, что плодородная, покрытая буйной растительностью местность превратилась в бесплодную пустыню. В шумеро-вавилонский период здесь была цветущая страна, но глазам Лэйярда и его коллег-копателей предстала пустынная равнина. Когда-то Вавилония была величайшей житницей мира; своим изобилием она была обязана не просто богатому наносному слою почвы, оставляемому Тигром и Евфратом во время ежегодных разливов, но также и в высшей степени искусной системе ирригации, основанной на сети каналов, дамб и протоков. Кроме того, древние земледельцы обрабатывали свою землю с любовью и неослабным рвением, ибо тучные стада и полные хранилища означали для них богатство и процветание. Важная роль, которую играло земледелие в Вавилонии, подчеркивается хвастовством древних царей, гордо сообщавших, что они служат своему богу и своему народу, храня и поддерживая в хорошем состоянии каналы.

После падения Вавилона в 538 г. до н. э. сложная система орошения постепенно приходила в упадок, и к VII в. н. э., когда в этот регион вторглись армии ислама, каналы были полностью разрушены, а реки-близнецы Тигр и Евфрат периодически меняли русло и заливали обширные области во время весеннего сева. Уничтожение системы каналов, перемещение русел рек и уменьшение численности населения привели к тому, что к концу XIX в. пейзаж Месопотамии стал одним из самых унылых в мире, а земля бесплодной, как пустыня (но при этом лишенная ее своеобразной красоты).

Точно так же, как ежегодные опустошительные разливы Тигра и Евфрата нужно было сдерживать с помощью ирригационной системы, позволяющей возделывать землю и вести организованную общественную жизнь, так и окружающую местность необходимо было обезопасить от кочевников и разбойничьих набегов. Во времена Навуходоносора здесь действительно было безопасно, но к тому времени, когда первые копатели приступили к исследованию холмов, скрывающих древние города, находиться здесь стало рискованно. Этот регион населяли бедные племена, существующие благодаря своим стадам и за счет той дани, которую удавалось получить от случайных караванов. Мужчины этих племен были вооружены допотопными мушкетами и мечами; и, поскольку племена непрерывно воевали друг с другом, копателям очень трудно было разобраться, к какому из них следует обращаться для найма рабочих или за получением «протекции». Но помимо всех опасностей и трудностей жизни в этой дикой стране без законов, исследователям постоянно ставили палки в колеса турецкие власти. В главе 4 мы увидим, как американскому археологу Эдгару Дж. Бэнксу приходилось сталкиваться с условиями, которые поставили его в ряд величайших исследователей XIX в., наряду с его европейскими коллегами Ричем, Ботта, Лэйярдом, Роулинсоном и другими первыми ассириологами. Мы также узнаем из писем этих первопроходцев, насколько пустынным стал вавилонский ландшафт за столетия, прошедшие после упадка и разрушения древних империй. Возможно, в меланхолии, порой доходящей до отчаяния, которая проскальзывает в их повествованиях о бесконечных тяжбах и трудностях, повинен этот угрюмый окружающий пейзаж. Прежде всего, эти люди были весьма одиноки, так как обычно археологическая экспедиция состояла всего из одного исследователя-европейца, который вынужден был находиться в окружении сотни или около того рабочих-арабов.

Одиночество можно было терпеть днем, когда велись раскопки и, если улыбалась удача, из земли появлялись удивительные статуи, цилиндрические печати и прочие осколки погибших цивилизаций. Вечером, когда копатель, сидя у своей палатки, смотрел на заходящее над таинственными равнинами Месопотамии солнце, он мог испытывать чувство мистического единения с людьми, плоды рук которых лежали перед ним. Но как же одиноки могли быть ночи, с их постоянным страхом перед нападением разбойников или бунтом недовольных рабочих, каждый из которых был вооружен мушкетом или кинжалом!

Более того, нигде не было видно ни мраморных колонн, ни каменных арок, как среди греческих или римских развалин, которые бы указывали, что где-то здесь некогда находились процветающие города; повсюду возвышались только многочисленные холмы, иногда с фрагментами кирпичных башен, оставшимися от древних городов с их легендарными именами: Киш, Ниневия, Вавилон, Ур, Ларса и Борсиппа. Холмы эти, возвышающиеся над плоской равниной, напоминают больше всего кучи строительного мусора, окруженные лужами и озерами в сезон разлива Тигра и Евфрата. Холмы сами по себе наводят тоску, не говоря уже о пустынной местности, лишенной красоты песчаных дюн или радующей глаз зелени оазисов. В числе тех немногих, кому кое-как удавалось выживать в середине XIX в. в этом затерянном мире, были бедные кочевники, которых копатели нанимали для земляных работ и которые могли служить своеобразной «частной армией» для защиты от нападений соседних племен. Во время раскопок Ниневии в 1889 г. преподобный Джон П. Питере, первый американский исследователь Месопотамии, оказался меж двух огней: на владение участком, где он расположил свой лагерь, претендовали два местных племени, и каждое настаивало на том, чтобы рабочих нанимали только среди них. Питере попытался примирить их, но безуспешно. Вскоре нью-йоркский священник понял, что дальнейшая работа невозможна. Апрельской ночью 1889 г. арабы напали на его лагерь, сожгли палатки и хижины, похитили огнестрельное оружие, деньги, лошадей и пищу, после чего скрылись в пустыне. Практически каждый копатель в Месопотамии на протяжении всего XIX в. сталкивался с подобными проявлениями вероломства, измены и жестокости со стороны кочевых племен.

Помимо угрозы нападения разбойников и кочевников, копателей подстерегала и другая опасность – болезни. Все исследователи рано или поздно заболевали, и многие из них умерли, в том числе Клавдий Рич, Карл Беллино и художник Лэйярда Т.С. Белл. Но, несмотря на высокую летнюю температуру, которая в 1911 г. в Вавилоне достигала 50 °С в тени, некоторые упрямцы продолжали работать на протяжении всех жарких месяцев года. Однако и зимние месяцы не приносили облегчения, так как в Ираке с ноября по март холодно и сыро, а в марте из Аравийской пустыни начинают дуть ветры, поднимая пыльные бури. Вместе с ветром часто приходит и саранча.

Неудивительно, что для Лэйярда жизнь копателя оказалась не такой идиллической, как путешествие на плоту вниз по Тигру. И противостоять всем ее опасностям и трудностям могли только молодые, храбрые, крепкие и находчивые. Кроме того, необходимо было обладать энтузиазмом и целеустремленностью. Все эти качества сочетались в Генри Лэйярде с чувством юмора, что делало его чудесным компаньоном (это, должно быть, заметил уже мистер Элисон из британского посольства в Константинополе во время тайного визита к сестре султана). Чувство юмора не изменило Лэйярду даже после того, как в Нимруде он обнаружил гигантских крылатых быков с человеческими головами и чересчур бдительные турецкие власти принялись всячески ему препятствовать. По его собственному свидетельству, «комичная сторона этого» заключалась в том, что одно из изображений сочли портретом самого Нимруда, и турецкий паша никак не мог решить, был ли Нимруд истинным пророком или презренным язычником. Если он был пророком, то дальнейшие раскопки противоречили бы Корану, а если неверным, то его изображение следовало бы уничтожить на месте. К счастью для Лэйярда и Британского музея, который в конечном итоге приобрел эти великолепные произведения ассирийского искусства, паша, муллы и советники обсуждали статус Нимруда на протяжении долгих недель. Пока они размышляли и спорили, Лэйярд часами смотрел на статуи, так как понимал, что обнаружил величайшие сокровища древности, дошедшие до нашего времени в прекрасном состоянии. Но пока ему оставалось лишь восхищаться тем, как вечернее солнце озаряет своим светом великолепные бородатые головы на искусно высеченных львиных крылатых торсах и четкие клинописные знаки, покрывавшие каждый свободный дюйм двенадцатифутового туловища. Казалось, нет никакого способа отправить эти гигантские изваяния в Англию.

Для человека меньшего масштаба подобная проблема оказалась бы неразрешимой. Во всей округе не было ни дорог, ни достаточно больших телег, которые могли бы выдержать каменные статуи весом около сорока тонн; между Багдадом и Барсой, ближайшим портовым городом, кочевали разбойники. Единственный возможный маршрут пролегал по Тигру и Евфрату – двум древним речным путям Среднего Востока, а далее по морю. Правда, единственным средством передвижения по ним были плоты из надутых козьих шкур, приблизительно такие же, какие описывал Геродот за две тысячи лет до того. На такие практически неуправляемые посудины копатели и грузили бесценные сокровища. Оставалось только надеяться, что они не опрокинутся и не сломаются на порогах и стремнинах. Англичане всячески пытались заменить эти примитивные средства передвижения современными судами; по Тигру даже плавал пароход под названием «Нитокрис». Он попытался подняться вверх по течению до Нимруда, но был остановлен порогами в 50 милях от Багдада. До Лэйярда, с его крылатыми львами, оставалось еще около 50 миль. Сам же копатель в то время думал, каким образом переместить львов от холма Нимруда к берегам Тигра, не имея под рукой ничего, кроме телег, примитивного крана и нескольких блоков. И все же ему повезло больше, чем его коллеге Ботта, находившемуся выше по течению, в Хорсабаде. У того вообще не было никаких транспортных средств и снаряжения, и он не мог вывезти больших львов из дворца Саргона. Ботта пришлось искать выход, и он соорудил воз с огромными деревянными колесами и самодельными железными осями, который тащили 500—600 человек. Но даже 600 человек было недостаточно, чтобы вытянуть воз из грязи, и одного быка пришлось оставить.

Лэйярд оказался удачливей? Он пишет, как совершил настоящий подвиг, отправив своих львов вниз по Тигру во время весеннего разлива. После того как гигантские звери были погружены на телеги, сотни рабочих не могли сдвинуть их за один прием даже на несколько футов. Как только повозки застревали, на кого-нибудь из посторонних наблюдателей выливался поток ругательств. Первому досталось художнику Куперу, который делал зарисовки всего этого действа (его рисунки сейчас можно увидеть рядом со статуями в Ассирийском зале Британского музея), – его обвинили, что он якобы сглазил мужчин и лишил их силы. Лэйярд посоветовал Куперу не показываться рабочим на глаза. Затем арабы попросили одну английскую даму, которая приехала посмотреть на статуи, сесть на одного из львов и таким образом нейтрализовать дурное влияние. Ее присутствие помогло продвинуть телеги еще на некоторое расстояние. Далее Лэйярд пишет:

«Колеса с трудом вращались и вскоре снова увязли в мягкой почве. По всей видимости, в этом опять был виновен дурной глаз кого-то из рабочих или зрителей. После недолгого расследования нашли виновника сглаза, которого с позором выгнали под крики и проклятия. После устранения помехи повозка приблизилась к деревне, но вскоре снова остановилась. Тогда всех шейхов скопом лишили их званий и почестей, а маленький мальчик в рваной одежде и пестром платке, которого облачили в плащ, был объявлен единственным достойным вождем столь ничтожных людей. Повозка двигалась дальше, и арабы, воодушевленные влиянием этого события на их умы, тянули ее до тех пор, пока не были вынуждены вновь ослабить веревки. Когда воодушевление спало и присутствие юного шейха больше не ободряло его подданных, его сместили столь же быстро, сколь и избрали, а высокий титул присудили девяностолетнему обладателю седой бороды. Но настал и его черед оставить эту должность; затем наиболее непопулярных из шейхов заставили лечь на землю, чтобы скрипящие колеса могли проехать прямо по ним, словно колесница Джаггернаута по его последователям. Под вопли, крики и бешеное кривляние повозка прошла в нескольких дюймах от распростертых тел. В качестве последнего средства я сам ухватился за веревку и под перебранку различных племен, под тахель (завывание) женщин лев наконец-то был доставлен к самой кромке воды».

Можно понять, почему повествование Лэйярда о раскопках, которое он назвал «Ниневия и ее остатки», распродалось более чем в восьми тысячах экземпляров. Эта книга практически оставалась бестселлером на протяжении всей Викторианской эпохи, и Лэйярд в письме к знакомому мог похвастаться, что готовится «к печати новое издание, и Муррей (издатель) предсказывает постоянный высокий спрос, благодаря чему оно встанет в один ряд с кулинарной книгой миссис Ранделл». Несмотря на самоуничижительный тон автора, «Ниневия» остается классикой литературы по археологии. Лэйярд, который в двадцать два года был бродягой без гроша в кармане, к сорока годам добился славы и состояния, причем ни один человек не заслужил их так, как он. Без предварительной подготовки, без опыта в археологии, без знаний по ассириологии, один, без всякой помощи, без инструментов, за исключением лопат и кирок, он приступил к раскопкам давно погибшего города в тяжелейших условиях. Несмотря на различные опасности и суровый климат, он не только копал и руководил местными рабочими, но и вел подробные записи, описывал и зарисовывал огромное количество находок. И все это происходило для него в некоем мире мечты, который он сам создал для себя, как становится ясно из его письма домой к матери:

«Тот образ жизни, который я сейчас веду, настолько однообразен, что я и вправду не знаю, что написать тебе. Вообрази, что я нахожусь в глиняной хижине посреди заброшенной деревни, так как мои соседи благоразумно перебрались в свои палатки. У меня нет соратников по несчастью, и я быстро забываю то немногое, что знал из английского языка… я живу среди моих развалин и почти ни о чем больше не мечтаю. В настоящий момент все мои надежды, страхи и радости вращаются вокруг них…»

Но после публикации «Ниневии» надежды Лэйярда сбылись, а страхи рассеялись; теперь он стал настолько известным и популярным, что общественность потребовала от государственного казначейства выделить пять тысяч фунтов стерлингов на дальнейшие раскопки в Месопотамии. Британский музей предоставил эти средства Лэйярду, который в течение следующего года раскапывал дворцы Синаххериба и Ашшурбанапала, после чего вернулся в Англию и никогда больше не отправлялся на раскопки. В возрасте сорока четырех лет Лэйярд, ставший одним из ведущих ассириологов мира, оставил занятия археологией и занялся политикой. Такая перемена показывает, насколько воистину независимыми были великие копатели середины XIX в. Но даже с этой точки зрения решение Лэйярда баллотироваться на выборах в парламент в качестве кандидата от Эйлсбери кажется довольно невзрачной альтернативой жизни на берегах Тигра. Неудивительно, что такой смелый путешественник был столь же удачен в политике и дипломатии, сколь и в археологии; он быстро продвигался по службе и в 1868 г. стал членом Тайного совета при администрации Глад стона; в 1869 г. – полномочным министром Великобритании в Мадриде и, наконец, в 1887-м – послом в Турции. В 1880 г. он вновь радикально изменил свой образ жизни, удалился от политики и переехал жить в Венецию, где посвятил свои последние годы изучению искусства в общем и итальянской живописи в частности. Довольно необычно видеть в библиотечных каталогах под одним и тем же именем такие разные как по названию, так и по содержанию работы: «Открытия в развалинах Ниневии и Вавилона», «Справочник по Риму», «Датский вопрос» и «Мадонна и святые: в церкви Санта Мария Нуова в Губбио».

Лэйярд, вместе с Ботта и Пласом, французскими исследователями, братьями Рассам, Кристианом и Ормуздом, а также Генри Роулинсоном, представляет величайшее поколение ассириологов XIX в. Их методы работы радикальным образом отличались от методов работы современных специалистов, и очевидная разница заключается в том, что Лэйярд и его современники руководствовались вдохновением, тогда как в арсенале профессионала такое понятие не является определяющим. Инструментами первых были лопаты, инструментами последних – лопаточки. Находки и публикации XIX в. предназначались для просвещения и развлечения широкой публики; публикации современности предназначены для коллег-специалистов. Сильное недовольство деятельностью предшественников со стороны профессиональных ассириологов проскальзывает в замечаниях Уоллиса Баджа и профессора Л.У. Кинга, сотрудников Отдела восточных древностей Британского музея. Бадж пишет о Лэйярде следующее:

«Это был человек необычайной энергии, но он не был ни ученым, ни ассириологом; большинство сведений лингвистического, исторического или научного характера, которые можно обнаружить в его работах, предоставлены ему Бирчем, Во и Эллисом, сотрудниками Британского музея, а также Роулинсоном. Важность величайшего сокровища, найденного им в Куюнджике, а именно глиняных табличек с надписями из библиотеки Ниневии, не была признана до тех пор, пока они не прибыли в Англию. Бирч говорил мне, что Лэйярд считал эти надписи своего рода орнаментом и едва счел их достойными отправки в Англию. Их кидали безо всякой упаковки в старые корзины для земли, которые связывали вместе и складывали на плоты; таким образом они прибыли вместе с более крупными объектами в Басру, откуда их отправили в Англию. От путешествия из Мосула в Лондон они пострадали больше, чем от ярости мидян, когда те грабили и жгли Ниневию».^[7]

Профессор Л.У. Кинг еще более сурово критикует Лэйярда. В биографической статье для «Национального биографического словаря» он утверждает, что знаменитый исследователь Ниневии «не имел истинного археологического чутья» – странная и довольно едкая характеристика достижений первопроходца в области ассириологии. Лэйярд, если у него и не было подготовки, современной техники и профессионального снаряжения для такой работы, наверняка должен был обладать определенным чутьем. Более того, никто не вправе отрицать, что первопроходцы, наподобие Ботта, Лэйярда и их коллег, заново открыли Вавилонию. Исследование подземных сооружений, детальное изучение памятников и кропотливое составление карт погибших империй еще только ждали своего часа. Эту работу предстояло выполнить исследователям более мелкого масштаба: полевым археологам и кабинетным ученым. Но стоит признать, что немногим из их открытий было уготовано попасть на первые полосы газет.

Однако факт остается фактом: Лэйярду удалось популяризовать не только ассириологию, но и археологию, причем до того, как Шлиман обнаружил Трою. До открытий английского копателя рытье земли в поисках остатков прошлого считалось несколько эксцентричным времяпровождением сельских священников. В XVII и XVII вв. английских любителей старины более интересовали друиды и то, что они считали остатками их храмов, а не римляне и римские реликвии. Люди были убеждены, что вся история, насколько она может представлять интерес для среднеобразованного человека, была записана либо в Библии, либо греческими и римскими историками, и поэтому нет смысла копаться в земле, чтобы узнать о прошлом. Общественное воодушевление, которое Лэйярд произвел своими находками в Нимруде, по существу, было вызвано верой в то, что они подтверждают истинность постулатов Священного Писания в то время, когда стали появляться первые сомнения в его правдивости. Точно так же несколько десятилетий спустя открытие Трои и Микен Шлиманом было воспринято как подтверждение исторической достоверности «Илиады». Следовательно, не опасаясь противоречий, можно смело утверждать, что люди, подобные Лэйярду и Шлиману, изменили направление исторической науки, даже если сами они не претендовали на то, чтобы называться учеными.

Глава 4
Первые американские ассириологи

Сенсационным находкам первых раскопок в Месопотамии неизбежно суждено было затмить все последующие открытия менее прославленных городов и дворцов – по крайней мере, в сознании широкой публики. От каждой последующей экспедиции ожидали таких же грандиозных произведений искусства, как крылатые львы, быки с человеческими головами и барельефы с батальными сценами, обнаруженные Ботта и Лэйярдом в раскопанных ими ассирийских дворцах. Основное внимание уделялось размеру и редкости. По мере того как XIX столетие подходило к концу и сокровища, извлекаемые из пыли Месопотамии, становились все менее зрелищными, интерес к ним иссякал. Пришло время профессиональных археологов, и любители, искатели сокровищ должны были уступить им дорогу.

Но до возникновения современной «научной» школы существовал еще переходный период, в течение которого к работе на новых участках приступали востоковеды, вооруженные более глубокими научными знаниями, чем копатели (хотя, пожалуй, не намного превосходящие их в археологическом мастерстве). Впервые на сцене появляются немецкие и американские исследователи. Французско-английской монополии в Ассирии и Вавилонии приходит конец. Не секрет, что вплоть до последнего десятилетия всю достойную внимания полевую работу выполняли французы и англичане (или агенты, действующие по поручению правительств их стран) и что все добытые ими сокровища становились достоянием Лувра и Британского музея. Вполне естественно, что это вызывало зависть у других государств, и в особенности Германии, поскольку немецкие филологи внесли немалый вклад в расшифровку ассиро-вавилонской письменности. А между тем немцы не получали своей доли – ни произведений искусства, найденных в давно разрушенных городах, ни славы от музейных выставок исторических редкостей; и все потому, что англичане и французы оказались ловчее, практически убедив Блистательную Порту^[8] не пускать их в Месопотамию.

Но в 1890-х гг. немцы все же приступили к практической деятельности – при полной поддержке императора, правительства и университетов. И они сразу же показали себя весьма плодотворными и высококлассными исследователями, изменив само представление об археологии Среднего Востока. Величайшим их достижением конечно же явились раскопки Вавилона Кольдевеем в период с 1899-го по 1917 г., о которых будет рассказано в следующих главах.

Еще одними среди тех, кто обратил свой взор к вавилонским равнинам, были американцы – и это неудивительно, если учесть, какое значение имело открытие ветхозаветных городов для столь религиозного общества. До тех пор американцы никак не проявляли себя в этой области – из-за своего географического удаления от Тигра и Евфрата, а также, что более важно, из-за отсутствия у них ученых-ориенталистов и археологов, способных выполнять необходимую работу. По существу, они не касались этой сферы до 1889 г., пока филадельфийский Фонд изучения Вавилона не послал в Ниппур экспедицию во главе с преподобным Джоном П. Питерсом, священником, изучавшим семитские языки в Берлинском университете и убедившим одну нью-йоркскую старую деву, которая считалась самой богатой женщиной Америки, финансировать раскопки. Помимо знания еврейского языка и Библии, преподобный Питере не обладал достаточной квалификацией для такой работы. Его больше занимали дела протестантской епископальной церкви и политическая жизнь Нью-Йорка. Отсюда темы и названия его многочисленных публикаций, например «Анналы святого Михаила» или «Труд и капитал». В Американском биографическом словаре о преподобном Питерсе сказано: «Поведения он был спокойного, но проявлял оригинальность и решительность в том, что касалось преодоления препятствий, как в гражданской деятельности исследовательской».

Оригинальность и решительность в преодолении препятствий, пожалуй, прекрасно характеризует деятельность всех первых исследователей Месопотамии, в том числе и американцев. Наиболее отважным из них был доктор Эдгар Дж. Бэнкс, член небольшой группы американских ученых, большинство из которых были выпускниками Гарвардского и Йельского университетов. В 1890-х гг. они отправились в Германию с целью прослушать курс известного востоковеда Фридриха Делича. В 1897 г. Бэнкс вернулся в Соединенные Штаты, где понял, насколько с практической и научной точек зрения выгодно быть первопроходцем-исследователем Вавилонии. В качестве участка раскопок он предусмотрительно выбрал Мукайяр – так арабы называли холм, скрывающий Ур Халдейский, легендарное место рождения Авраама. Молодой археолог дал понять, что его проект, «по всей видимости, обещает, по меньшей мере для библейских археологов, результаты, представляющие необычный интерес». Иными словами, он прекрасно осознавал, что ссылка на Библию – прекрасная возможность финансовой поддержки для такого неприбыльного предприятия, как археология. Это позволило ему организовать экспедицию в Ур, собрав 12 тысяч долларов (в то время эта сумма ценилась в пять раз выше нынешней), благодаря таким богатым пожертвователям, как Джон Д. Рокфеллер, который правомерно полагал, что этот проект способствует доказательству историчности Священного Писания.

Но, несмотря на такую ощутимую финансовую поддержку (в 1846 г. Лэйярд на раскопки Нимруда получил всего 150 долларов), Бэнксу не удалось воплотить задуманное и раскопать Ур. На протяжении целых трех лет он даже не мог воткнуть лопату в землю Месопотамии, потому что все это время провел в Константинополе, ожидая фирмана (разрешения султана), который позволил бы ему приступить к работе. Его повествование о тяготах и испытаниях является одним из самых необычных и увлекательных литературных произведений, посвященных археологии.

В нем перед нами предстает молодой американец, убедивший президента Мак-Кинли назначить его консулом в Багдаде; он предполагает, что благодаря дипломатическим привилегиям ему позволят посетить развалины Вавилона и раскопать холмы древних городов. Но Бэнкс еще не знал или не понимал, что ему придется столкнуться с настолько ужасной бюрократической системой, что ее изощренность не поддается никакому описанию. Он и представить себе не мог, что в Оттоманской империи добиваются благоволения или получают разрешение совсем не так, как в Вашингтоне; к его величайшему удивлению, оказалось, что ему запрещено не только производить раскопки, но и посещать исторические места. Он не только не получил дозволение раскапывать Ур через две недели после приезда, как предполагалось, но и три года спустя все еще ждал фирман, разрешающий вообще что-то раскапывать в Месопотамии.

Правда, все эти трудности он преодолевал с изрядным чувством юмора и стойкостью духа, ибо прибыл в Багдад, имея великие надежды и благословение таких влиятельных и богатых соотечественников, как президент Чикагского университета У.Р. Харпер, епископ Поттер, Исидор Страус и Джордж Фостер Пибоди, исполняющий обязанности казначея Фонда экспедиции в Ур. Спонсоры Бэнкса были настолько воодушевлены и уверены в успехе, что перед его отъездом из Соединенных Штатов устроили прощальный обед, на котором карточки гостей были написаны «на языке Навуходоносора», хлеб был испечен в виде вавилонских кирпичей, через огромный поднос с мороженым цвета песков пустыни шли ледяные верблюды, торт в виде Вавилонской башни содержал в себе подарки («древности от Тиффани») для гостей. Бедный Бэнкс смертельно обиделся, когда собравшиеся подняли бокалы за успех экспедиции, а официант забыл подать ему бокал. «Неужели это предвещает провал?» – спросил он. Оказалось, что так оно и вышло.

Но, несмотря на дурное предзнаменование, Бэнкс прибыл в Константинополь 15 января 1900 г., не испытывая ни малейших сомнений по поводу того, что через неделю-другую получит необходимое разрешение. Прошение о выдаче фирмана было подано президентом Чикагского университета Харпером за шесть месяцев до того, в июле 1899 г. Конечно же оно было положено под сукно и затерялось в канцелярии министерства общественных предписаний; можно даже предположить, что оно до сих пор пылится в одном из турецких архивов. Тем временем Бэнкс с помощью сотрудников посольства начал обивать пороги различных министерств, приглашать на обеды разных чиновников и даже изучать турецкий язык, чтобы общаться с ними лично. Все они были очень любезны и давали понять, что дело разрешится в ближайшем будущем; но при этом совершенно ничего не происходило. В действительности же с американцем обращались так, как традиционно было принято обращаться с богатыми, но нежелательными иностранцами. И хотя на протяжении десяти месяцев после приезда в Константинополь Бэнкс почти каждый день проводил в том или ином министерстве, ему наконец сообщили, что разрешение проводить раскопки в Мукайяре (Уре) выдано не будет, поскольку этот холм считается частной собственностью. Затем, когда оказалось, что это государственная собственность, в разрешении Бэнксу отказали на том основании, что в регионе неспокойно из-за местных разбойников.

Бэнкс воспринял поражение после почти целого года труда с надлежащей выдержкой и тут же подал прошение о разрешении на раскопки в Бирс-Нимруде, на месте предполагаемой Вавилонской башни. Но оказалось, что он опоздал, и это право было предоставлено доктору Кольдевею, под чьим руководством немецкая экспедиция уже вела раскопки в Вавилоне. Бэнкс не терял ни минуты: узнав о невозможности раскопок в Бирсе, он на следующий же день подал прошение о разрешении на раскопки в Телль-Ибрагиме, на месте библейской Куты. В течение какого-то времени казалось, что дело быстро продвигается – особенно после того, как американцы согласились купить холм, а после окончания работ подарить его Константинопольскому музею. Но через семь месяцев выяснилось, что именно на этом холме находится одна из многочисленных могил мусульманского пророка Ибрагима (Авраама), и такое священное место конечно же трогать нельзя. Бэнкс пытался преодолевать эти и другие подобные трудности, все глубже запуская руку в фонд экспедиции, раздавая чиновникам то, что называл «обычным красноречивым бакшишем». И что же? Довольно скоро ему наконец-то был выдан фирман на право производить раскопки в Тель-Ибрагиме; несостоявшийся археолог едва мог поверить такой удаче. Но лучше бы он вовсе ни во что не верил, так как спустя пару недель получил другое официальное послание Блистательной Порты, в котором сообщалось, что была допущена прискорбная ошибка и что документ предназначался другому лицу, а вовсе не ему, доктору Эдгару Дж. Бэнксу. Американец не согласился с этим объяснением, и тогда турецкие власти запустили весь процесс по новому кругу, с привлечением все тех же аргументов: частная собственность, священные могилы и т. д.

Бэнксу пришлось оставить мечты о Тель-Ибрагиме, Бирс-Нимруде и Уре. Он сообщает, что комитет в Америке был «совершенно разочарован» и посоветовал ему возвращаться домой. Но, не желая сдаваться, он отказался от жалованья и устроился преподавателем в Роберт-колледже, американской школе Константинополя. Он тоже начал все сначала, подав прошение об очередном фирмане, на этот раз с целью раскопок в месте под названием Бисмая. Эти развалины находились так далеко в пустыне, что никто даже не потрудился прокопать там пробные траншеи. Прошло два с половиной года после приезда Бэнкса в Константинополь, и в этот критический момент он получил телеграмму из Филадельфии: «Комитет Ура распущен, фонды распределены, отзовите прошение».

Казалось бы, это конец всех надежд для человека, который потратил столько времени, усилий и все личные сбережения, пытаясь воплотить в жизнь свои честолюбивые замыслы. Но только не для доктора Бэнкса. Атмосфера Константинополя уже оказала на него свое влияние; здесь он стал профессором в Роберт-колледже и сотрудником американского представительства. «Любой, кто прожил немного на берегах Босфора, – пишет он, – всегда мечтает вернуться сюда, так как, несмотря на грязь и постоянные опасности, несмотря на свое полуварварство, Восток обладает неотразимым очарованием». Бэнкс вспоминает, что имел обыкновение посещать «общительного англичанина» мистера Фрэнка Калверта, владевшего землей, на которой находились развалины гомеровской Трои, и который «раскапывал для нашего развлечения древнюю троянскую могилу и дарил нам ее содержимое». Времена любителей-археологов и искателей сокровищ еще не окончательно миновали.

Бэнксу еще предстояло увидеть улыбку судьбы, причем основную роль в этом сыграл тот факт, что правительство Соединенных Штатов решило использовать на Ближнем Востоке опыт «дипломатии канонерок», который так успешно проявил себя в Северной Африке. Когда распространились слухи о том, что Мегельсон, американский вице-консул в Бейруте, был убит в своем экипаже на главной улице, общественность на его родине (в основном наиболее шовинистически настроенные конгрессмены и газеты) потребовала немедленного возмездия. Эскадре американского флота, возглавляемой флагманом «Бруклин» под командованием адмирала Колтона, было приказано занять боевые позиции в восточной части Средиземного моря. Позже оказалось, что слухи о смерти Мегельсона сильно преувеличены, и, излагая это событие, Бэнкс справедливо замечает, что ситуация оказалась весьма неприятной для министерства иностранных дел и в особенности для адмирала Колтона, после того как он прибыл в Бейрут, на который уже были нацелены пушки его кораблей. Но еще более неприятной она оказалась для турецкого правительства, которому никак не хотелось вступать в войну с Соединенными Штатами. Все заинтересованные стороны, казалось, пребывали в замешательстве и не знали, как быть дальше, – за исключением самого мистера Мегельсона, «который деловито собирал для своего альбома газетные вырезки о собственном убийстве». Вашингтон, не желая признаваться в том, что готов был развязать войну на основании каких-то досужих вымыслов, сделал горделивое заявление, объявляющее присутствие своих боевых кораблей в Восточном Средиземноморье знаком мира и доброй воли. Таков был апогей американской дипломатии.

Турецкое правительство намек поняло, интерпретировав эту декларацию как знак того, что американцы требуют предоставить им свою долю средневосточного рынка, наряду с англичанами и французами, которые удерживали на нем почти абсолютную монополию начиная с XVI в. Бэнкс, очевидно, одним из первых воспользовался преимуществами нового отношения к себе турок, ибо как только они узнали, что Джон Д. Рокфеллер выделил 100 тысяч долларов на покрытие расходов десятилетнего проекта «библейской археологии» на Среднем Востоке, то почти сразу же выдали ему фирман с позволением производить раскопки в Бисмае, «разрушенном городе Адаб».

Но трудности Бэнкса на этом не закончились. Ему по-прежнему приходилось вступать в деловые сношения с Блистательной Портой по поводу предстоящей экспедиции. Как только стало известно, что американец, обладающий несметным богатством, но лишенный достаточного опыта, ищет помощи, чиновники и их свита принялись измышлять всяческие дополнительные способы освободить профессора от излишка долларов. Новость быстро облетела все министерства и посольства; на базаре люди судачили о молодом американце, который готов потратить состояние на то, чтобы рыть ямы в земле. Теперь все наперебой предлагали ему свои услуги, в том числе и русский консул, который попросил археолога не переманивать его переводчика, некоего Латиника, человека австрийского или французского происхождения, осевшего на Востоке, и, по его словам, игравшего крайне важную роль в консульстве. Бэнкс незамедлительно предложил Латинику сумму гораздо большую, чем ему платили русские, и таким образом представители царя избавились от мошенника, которого сторонился каждый разумный человек в Багдаде. Этот же Латиник взял на себя обязанности по найму других работников, необходимых для экспедиции, и среди них оказался его друг, безработный плотник, которого назначили поваром. Он также распоряжался закупкой провизии, и в частности заказал большую партию консервированных омаров, которая пролежала на складе более года и которую никто не осмеливался употребить в пищу.

Когда, собрав наконец свиту и провиант, профессор Бэнкс отправился на свой вавилонский участок, расположенный далеко в пустыне, он настолько устал от всех хлопот, что после целого дня поездки верхом едва не падал в обморок, а такую слабость следовало скрывать от арабов. По достижении Бисмаи он вынужден был признать, что ее развалины не столь впечатляющи и что его первоначальные планы раскапывать их с помощью 30 неподготовленных и физически слабых арабов-кочевников могут практически обернуться провалом. Когда выяснилось, что нигде в округе нет воды, работники пригрозили ему уходом. И только деньги помогли Бэнксу взять ситуацию под контроль: он нанял караван верблюдов, которые доставляли воду в мехах через всю пустыню. В рождественский день 1903 г. профессор Бэнкс наконец-то начал свои раскопки.

Его методы, как и следовало ожидать, не слишком отличались от методов первых копателей, вооруженных лопатами и кирками. Бригады из девяти рабочих под руководством десятников разошлись по холмам Бисмаи в поисках древностей, ободряемые обещанием двойного жалованья. Результаты оказались впечатляющими. Так, была найдена гробница в прекрасном состоянии, в которой находились останки человека и семь глиняных горшков различных размеров и форм. Останки, скорее всего, принадлежали женщине. Однако исследование гробницы и ее содержимого было отложено на следующий день. Когда Бэнкс вернулся на место, чтобы сфотографировать находку, оказалось, что стены полностью обрушились и гробница превратилась в очередную кучу земли, которую рабочие раскидывали лопатами. Копатель не имел ни малейшего представления о возрасте этой и подобных ей могил. Как он выразился по поводу других сделанных им находок, ему не оставалось ничего иного, «как принимать теорию рабочих». Незнание шумерской хронологии (что неудивительно для 1903 г.) и чрезмерный энтузиазм любителя привели к тому, что Бэнкс сделал множество ложных выводов и предположений. Но, принимая во внимание его смелость, скромность и целеустремленность, не следует его слишком осуждать.

Раскопки в Бисмае длились два года, и за это время едва ли нашелся один день, когда ему не угрожали бы опасности и трудности, подстерегающие любого путешественника в Междуречье в начале века. Бэнкс достойно претерпевал все испытания, как до этого достойно терпел три года измывательства чиновников в ожидании фирмана. Поэтому он заслужил право на исключительные находки. В то время в прессе холмы Бисмаи назывались всего лишь развалинами раннего арабского поселения, не имеющего никакой археологической ценности. Но благодаря Бэнксу выяснилось, что это одно из самых древних поселений Шумера и что статуи, вазы, тысячи глиняных табличек, фундаменты дворцов, храмов и частных домов позволяют наконец-то вписать в историю человечества главу, посвященную цивилизации пятитысячелетней давности.

Вне всякого сомнения, наиболее впечатляющей находкой Бэнкса оказалась статуя царя, которого он называл «Дауду». Это изваяние он довольно поспешно назвал «самой древней статуей в мире». Настоящее имя этого царя – Эсар, а возраст статуи – пять тысяч лет. С определенной долей уверенности ее можно назвать одним из древнейших шумерских произведений искусства и, пожалуй, самым пленяющим воображение памятником древней культуры. Предоставим возможность самому археологу описать, как была найдена эта статуя:

«С наступлением ночи из лагеря позвали Хайдана Бея и Ома Баши; вместе с ними, а также с Ахмедом-шиитом, руководителем бригады, и Аббасом, первооткрывателем, мы оставались за пределами лагеря до тех пор, пока огни костров не привлекли последних опоздавших на ужин; после этого мы спустились в траншею. Изогнутыми лезвиями арабских ножей мы осторожно очищали твердую глину с белого камня; тело было обнажено до пояса; затем мы откопали складчатую юбку до лодыжек и ступней. С разочарованием мы увидели, что ноги повреждены; не хватало пальцев, но у основания статуи Ахмед расшатал какой-то покрытый глиной камень, и когда он очистил глину, то оказалось, что это палец. Через мгновение нашлись остальные пальцы, и ноги были полностью восстановлены… Затем, почти обезумев, мы принялись искать недостающую голову, но нигде не находили. Когда совсем стемнело и невозможно было продолжать поиски, отчаявшись найти голову, мы завернули статую в большую «аббу», чтобы, как сказал Ахмед, сохранить ее от холодного ночного воздуха, но скорее для того, чтобы спрятать ее от любопытных глаз арабов, и перенесли в лагерь. А это была задача не из легких, так как статуя изображала довольно дородного древнего царя.

Оказавшись одни в моей палатке, мы положили царя и протерли его; он определенно нуждался в мытье, так как не мылся уже около шести тысяч лет… Всю эту ночь безглавый царь со сложенными руками терпеливо стоял у моей постели, словно охраняя меня».

Статуя Бэнкса, голову которой нашли через несколько дней, была высечена из белого мрамора и имела высоту 88 сантиметров. Это впечатляющий пример раннего шумерского искусства, хотя и не шести-тысячелетней давности, как предполагал американский археолог. Скорее всего, она датируется 3000 годом до н. э. Но более важен не ее точный возраст, а принадлежность к определенной школе скульптуры, и на этот счет нет никаких сомнений. Круглая лысая голова, огромные выпученные глаза, квадратные плечи, обнаженный торс, складчатая юбка и, что самое важное, сложенные в благочестивом жесте руки делают эту статую своего рода образцом шумерской скульптуры. Бэнкс долго и упорно работал над переводом надписи на верхней части правого плеча и пришел к заключению, что царя звали Дауду (Давид). Он перевел три строчки следующим образом:

Правильный же перевод таков: «Царь Эсар, могущественный, царь Уд-нун-ки».

Воодушевленный своей великолепной находкой, Бэнкс со своими рабочими принялся с удвоенной силой раскапывать все холмы Бисмаи, и его ждала щедрая награда: десятки разбитых ваз из алебастра, белого и желтого камня, порфира и оникса; вавилонские лампы различных эпох, изделия из слоновой кости, меди и перламутра; несколько небольших статуй царей и богов; цилиндрические печати и 2500 глиняных табличек. С литературной точки зрения содержание табличек разочаровывало, так как широкая публика, вниманию которой до этого представили вавилонскую версию Всемирного потопа, «Эпос о Гильгамеше» и яркие исторические описания из библиотеки Ашшурбанапала, ожидала чего-то равноценного по сенсационности; следует также помнить о том, что экспедицию финансировал Джон Д. Рокфеллер с целью пополнить знания о Библии, а не о Шумере. Таблички Бэнкса были по большей части деловыми договорами; среди них не было ни гимнов, ни псалмов, ни поэм или исторических повествований.

Его собственное объяснение такого отсутствия литературных текстов довольно оригинально. Бэнкс обнаружил шахты, ведущие в древнюю библиотеку, и предположил, что их прорыли ассирийцы по приказу Ашшурбанапала, который, как известно, приказал по всей своей стране собирать книги из разрушенных городов Шумера. Адаб к тому времени (640 г. до н. э.) давно уже представлял собой занесенный песком холм; город был разграблен и покинут почти за тысячу лет до того. Поэтому собирателям табличек пришлось прорыть туннели в библиотеку, из которой они, вероятно, забрали все книги, представляющие какой-то интерес, а остальные беспорядочно свалили на полу. Там Бэнкс и нашел их две с половиной тысячи лет спустя. Возражение против этой гипотезы заключается в следующем: откуда собиратели книг знали, где искать занесенную песками библиотеку?

В жаркие летние месяцы, когда температура в тени часто поднималась до 46 °С, Бэнкс возвращался в Багдад. Он пишет о том, как по утрам, прогуливаясь вместе с женой по местным базарам, он внимательно приглядывался к выставленным на продажу многочисленным древностям. Порой среди них попадались настоящие, но еще больше было подделок. Производство псевдоассирийских произведений искусства к тому времени уже стало процветающим видом бизнеса в Багдаде, и купцы пользовались любым подходящим случаем, чтобы улучшить качество подделок. Однажды Бэнкс разглядел особенно хорошо выполненную поддельную статую ассирийского царя, на пьедестале которой виднелись даже нечеткие следы надписей. Перс-ремесленник спросил его, каким образом он мог бы улучшить свою работу, так как, хотя многие его репродукции выставлены в европейских музеях, он всегда старается узнать что-то новое, особенно из уст таких знатоков, как археологи.

Тем временем в Багдаде разразилась эпидемия холеры, от которой ежедневно умирали десятки людей. Бэнкс постарался отправить свою жену из Ирака обратно в Соединенные Штаты. Бисмая определенно не была подходящим местом для женщины. Жить там было одиноко, неудобно и опасно. И словно в подтверждение этого, когда в сентябре 1905 г. Бэнкс вернулся к месту раскопок, то обнаружил, что в его отсутствие лагерь был разграблен, а из небольшого музея похищены наиболее ценные экспонаты, в том числе и шумерская статуя царя Эсара. Потеря этой статуи, уже ставшей знаменитой, явилась тяжелым ударом для человека, который потратил так много сил, чтобы обрести наивысшую для археолога награду. Тем более, что Бэнкс не в силах был ничего сделать. При этом его даже обвинили в умышленном хищении национального достояния.

Между тем статуя пропала, Бэнкс никогда больше ее не видел и даже не знал, куда она делась. К счастью, она попала не в частную коллекцию, а оказалась через некоторое время в музее Багдада, где ее можно увидеть и сегодня. На этом перипетии американца не закончились, так как ввиду обвинения в краже ему запретили продолжать дальнейшие раскопки. Он был вынужден заплатить рабочим и вернуться в Багдад. На подобное путешествие вряд ли решится кто-либо из современных туристов: пересохшие водоемы были заражены разлагающейся рыбой, немногие оставшиеся лужи делили между собой либо коровы и козы, либо купающиеся обнаженные мужчины и женщины, черпающие кувшинами воду из этих же луж, – и все это в стране, пораженной эпидемией холеры.

Тем не менее до Багдада Бэнкс добрался в целости и сохранности, но там турецкие власти официально обвинили его в похищении шумерской статуи и отказали в разрешении продолжать раскопки в Бисмае. На место раскопок был послан помощник, который только что прибыл из Чикаго; ему было поручено сохранить этот участок для дальнейших работ. Но этот приезд оказался для него роковым, так как через шесть недель после прибытия на место у мистера В.Ф. Персонса либо случился тяжелый нервный срыв, либо он, по его словам, выпил отравленный кофе. В любом случае Персонс в течение семи недель лежал без памяти. В конце концов его привезли обратно в Багдад и отправили домой в Чикаго в состоянии полного физического и духовного истощения. Остается только догадываться, что на самом деле Бэнкс думал о своем новом помощнике, когда писал:

«Мистер Персонс был инженером, а не археологом или лингвистом, и ему не хватало опыта жизни в пустыне и знания местных обычаев».

Кажется невероятным, что Фонд исследований Востока при Чикагском университете, взявший на себя руководство раскопками Бэнкса, мог послать на раскопки Вавилонии какого-то инженера даже без знания арабского языка. Но на самом деле так и было, и это указывает на отношение членов правления фонда к работам в Бисмае и к их полевому руководителю. Это подтверждается воспоминаниями Бэнкса о том, что он не получил ни единого послания от профессора Р.Ф. Харпера, директора вавилонского и ассирийского отделения Фонда исследований, за все девять месяцев, которые прошли после выдачи ему разрешения на раскопки в Бисмае. Он пишет: «Казначей высылал ежемесячные чеки; две-три записки пришли от президента Харпера (президента Чикагского университета, брата профессора Р.Ф. Харпера), и, конечно, у меня не было причины жаловаться на то, что мне мешают свои».

То, как брошенный на произвол судьбы американец в действительности относился к своим руководителям, заметно по следующей фразе: «…а также не было причины быть благодарным за поддержку».

Вместе с тем с подобными сложностями сталкивались все исследователи Месопотамии XIX в.: одиночество, изоляция в отдаленном уголке пустыни, где о законе имеют лишь смутное представление, постоянный страх перед нападением, болезни, усталость, нехватка снаряжения и даже таких необходимых вещей, как словари и разговорники, и, наконец, недостаток денег. Ибо, несмотря на необычайно щедрый дар Рокфеллера, предоставившего Бэнксу 100 тысяч долларов, исследователю постоянно приходилось экономить из-за того, что средства выделялись слишком скупыми порциями, как видно из его письма, прилагаемого к «Четырнадцатому отчету о ходе работ»:

«Я настоятельно требую немедленной выдачи большего количества денег, так как, невзирая на необычайный успех раскопок, почти невозможно выполнять работы с теми суммами, которые имеются в моем распоряжении. Я сократил количество караульных до трех, а солдат до двух в целях уменьшения расходов и по тем же причинам не смог купить дом, являющийся необходимостью. Рабочих около 120 человек, и в случае нападения, которое может случиться в любой день, этого недостаточно для защиты. Увеличение количества рабочих уменьшило бы опасность, которой мы подвергаемся. Продолжать здесь работу после двух лет кажется ненужным риском, поскольку никакая другая часть Месопотамии не враждебна так, как эта. Лично я не возражаю против опасностей и песчаных бурь, но мне кажется, что в интересах университета закончить работу, пока у нас имеется «ирад» (то есть турецкий фирман, или разрешение на раскопки)».

Довольно печальное письмо, хотя Бэнксу удалось перенести опасности и песчаные бури и вернуться домой в Чикаго как раз вовремя, поскольку он писал, что «мое здоровье оставляет меня». Подобно Лэйярду, на которого он похож во многих отношениях (в частности, чувством юмора), Бэнкс счастливо справился со всеми болезнями и дожил до приличного возраста, скончавшись в 1945 г. семидесяти девяти лет от роду. И опять-таки, подобно Лэйярду, он оставил занятия ассириологией и занялся более повседневными делами. Впоследствии он стал первым директором кинокомпании, производящей художественные и документальные фильмы на «священные темы», затем президентом организации под названием «Семиноул-фильм энд компани». Работу над фильмами он сочетал с путешествиями, журналистикой и написанием популярных книг. Под конец жизни он переехал во Флориду и вступил в местный «Ротари-клуб». Некоторое время там о нем вспоминали как о средней руки бизнесмене, совершенно забыв о том, что он был одним из выдающихся пионеров ассириологии.

Глава 5
Расшифровка клинописи

Из всех достижений человеческого гения, как в искусстве, так и в науке, расшифровку неизвестных языков можно назвать наиболее совершенным и вместе с тем наименее признанным мастерством. Чтобы это понять, следует всего лишь взглянуть на табличку с надписью на каком-нибудь из языков Месопотамии – шумерском, вавилонском или хеттском. Человек, не обладающий специальными знаниями, не сможет даже определить, алфавитное ли это письмо, слоговое или пиктографическое. Кроме того, неясно, как читать текст – слева направо, справа налево или сверху вниз. Где начинается и где заканчивается слово? А если перейти от загадочных письменных знаков к самому языку, то перед исследователем встают сложнейшие проблемы определения словаря и грамматики.

Таким образом, ясно, с чем сталкивается филолог, пытаясь разгадать неизвестный язык, и почему столько языков до сих пор не поддается расшифровке, несмотря на усилия специалистов, посвящающих долгие годы их изучению. Наиболее известный пример таких «утраченных языков» – это, несомненно, этрусский, хотя его алфавит прекрасно известен и некоторые двуязычные надписи позволяют получить какие-то сведения из лексики и грамматики. А когда дело доходит до пиктографических языков, наподобие письменности древних майя, перед исследователем встают еще большие, практически непреодолимые трудности. Все, что могут эксперты, – это лишь догадываться о смысле знаков, не имея возможности прочесть ни единого предложения. Трудно даже определить, имеем ли мы дело с языком или с рядом мнемонических картинок.^[9]

Естественно, первые копатели древних городов Вавилонии и Персидской империи, обнаружившие клинопись на каменных колоннах персепольского дворца или на табличках, найденных в холмах Месопотамии, не могли отличить начала этих надписей от их конца. Однако наиболее образованные из исследователей копировали несколько строк персепольских надписей, а другие отсылали в свои страны образцы вавилонских цилиндрических печатей, глиняные таблички и кирпичи с надписями. Европейские ученые вначале даже не могли прийти к единому мнению по поводу этих знаков. Некоторые считали их всего лишь орнаментом, но даже после того, как с помощью многочисленных доказательств было установлено, что это действительно письменность, продолжались споры о том, произошла ли она от еврейского, греческого, латинского, китайского, египетского или даже огамического (древнеирландского) письма. О степени замешательства, вызванного открытием такого необычного и загадочного вида письменности, можно судить по высказыванию некоего Томаса Герберта, секретаря сэра Додмора Коттона, английского посла в Персии в 1626 г. Герберт пишет о клинописных текстах, которые он исследовал на стенах и балках дворца в Персеполе:

«Весьма четкие и очевидные для глаза, но настолько загадочные, настолько странно вычерченные, как невозможно представить себе ни одно иероглифическое письмо, ни другие причудливые образы, более изощренные и не поддающиеся разуму. Они состоят из фигур, обелисков, треугольных и пирамидальных, но расположенных в такой симметрии и в таком порядке, что невозможно их в то же время назвать и варварскими».

Этот Томас Герберт, который впоследствии сопровождал Карла I на эшафот, был одним из первых европейцев, посетивших Персеполь и сделавших зарисовки руин, а также некоторых клинописных надписей. К сожалению ученых, которые решили приступить к дешифровке недавно обнаруженных знаков, три строчки, зарисованные Гербертом, не принадлежали к одной надписи. Две строчки были взяты из одной надписи, а третья – из другой. Сами знаки также были воспроизведены с недостаточной точностью; то же можно сказать и о копиях, предоставленных итальянскими и французскими путешественниками. Можно лишь представить, какой переполох вызвала так называемая «надпись из Тарку», которую якобы скопировал Сэмюель Флауэр, представитель Ост-Индской компании в местечке под названием Тарку у Каспийского моря. На самом деле такой надписи никогда не существовало. Сэмюель Флауэр скопировал не надпись, а 23 отдельных знака, которые он считал характерными для клинописи, разделив их точками. Но на протяжении многих лет этот ряд независимых знаков многие исследователи пытались перевести как единое целое, в том числе и такие авторитеты, как Эжен Бюрнуф и Адольф Хольцман. Некоторые даже утверждали, что им это удалось.

Путаница, неразбериха и ошибки конечно же были неизбежны, так как и сам язык, и письменность оставались неразгаданными. Впоследствии выяснилось, что персепольские надписи были сделаны на трех языках, что оказалось важным для дешифровки, возможности которой обозначились на исходе XVIII столетия благодаря работе двух французских ученых – Жана Жака Бартелеми и Жозефа Бошана. Великий датский исследователь Карстен Нибур также заметил, что надписи на оконных рамах дворца Дария в Персеполе повторяются восемнадцать раз и записаны тремя разными алфавитами, но он не сделал очень важный вывод, что вне зависимости от алфавита тексты дублировали друг друга.

Можно утверждать, что до тех пор, пока не были определены языки надписей, все попытки перевести их оставались всего лишь упражнениями по криптографии. Постепенно надписей обнаруживалось все больше, и благодаря находкам Ботта и Лэйярда их количество возросло до сотен тысяч. Около 100 тысяч надписей было найдено в библиотеке дворца Ашшурбанапала; еще 50 тысяч – во время раскопок в Сиппаре; десятки тысяч в Ниппуре, а в Лагаше так много, что утрата около 30 тысяч табличек, разворованных местными жителями и продаваемых по цене 20 центов за корзину, осталась практически незамеченной. Десятки тысяч табличек до сих пор лежат в 2886 известных тутулях, или холмах, возвышающихся на месте древних городов.

Очевидно, литература исчезнувших цивилизаций столь же важна для понимания их обычаев и образа жизни, как и памятники, – пожалуй, она играет даже более важную роль. И ученые, которые занимались необыкновенно трудной задачей по разгадке тайны странных знаков в виде стрелочек, проделали не менее значимую работу, чем копатели, хотя именно последним доставались слава, почет и финансовая поддержка. Это неудивительно, поскольку изучение клинописи начиналось как упражнения по криптографии и филологии, а эти науки не особенно интересны широкой публике. И даже когда профессор Лассен из Бонна в 1845 г. сделал первый приблизительный перевод персидского столбца надписи на великом бехистунском рельефе Дария, внимание на этот факт обратили лишь его коллеги. Обычное пренебрежение публики к таким специалистам приводило порой к тому, что они, в свою очередь, с недоверием и пренебрежением относились к более удачливым коллегам-дилетантам. Ведь они знали, что, пока, например, Лэйярд богател и становился знаменитым, Эдвард Хинкс, пионер в расшифровке давно исчезнувших языков Месопотамии, провел всю жизнь в одном из церковных приходов ирландского графства Даун и единственной его наградой за сорок лет упорного труда стала медаль Королевской ирландской академии. О Хинксе говорили, что «он имел несчастье родиться ирландцем и занять незначительный пост сельского священника, так что, вне всякого сомнения, с самого начала он был вынужден примириться с последующими пренебрежением и безвестностью». О степени почтения, с какой к нему относились даже в ученых кругах, можно судить по единственному выделенному для него короткому параграфу в «Атенеуме», где ему позволили объяснить всего одно из наиболее важных открытий в исследовании ассиро-вавилонского языка. И все же что касается наших знаний вавилонской истории, то Эдвард Хинкс сделал несравненно больше, чем Генри Лэйярд. Ведь на самом деле все те предметы и произведения искусства, которые Лэйярд отослал из Нимруда в Европу, поведали ученому миру мало что нового. Величие Вавилона и его памятников было уже описано Геродотом; о могуществе империи Навуходоносора повествует Ветхий Завет. Сам Лэйярд также почти ничего нового для себя не узнал и даже имя раскопанного им города определил неверно. На самом деле это была не Ниневия, а упоминаемый в Библии Калах (Калху). Его ошибка понятна: ни он, ни кто другой не мог прочитать надписи, которые объяснили бы, что это за город.

За Эдвардом Хинксом последовала череда таких же ученых, которым удалось превратить ассириологию в настоящую науку и в конечном итоге расшифровать загадочные клиновидные письмена на ассиро-вавилонских памятниках. Вполне естественно, что широкая общественность не знала о них и не интересовалась их трудом, так как все их открытия публиковались в малопонятных для рядового обывателя журналах, издаваемых той или иной Королевской академией, и представляли интерес исключительно для специалистов. Вряд ли следует ожидать, что обычного читателя заинтересует следующее открытие Хинкса: «Если первичному согласному предшествует «и» или «у», в то время как вторичный согласный обладает той же характеристикой, что и первичный, и соответствует этому гласному, то следует вставлять «а», либо как отдельный слог, либо как гуну гласного».

Но все же такие на первый взгляд небольшие и незначительные открытия, сделанные сельским священником, проложили дорогу к решению того, что казалось недоступной тайной. Как было замечено в начале главы, человеку с улицы достаточно лишь остановиться перед быками в Британском музее или Восточном институте Чикаго и посмотреть на надписи, которыми покрыты эти чудовища, чтобы осознать все величие задачи, стоявшей перед первыми исследователями вавилонской письменности. Многие ученые вначале даже считали, что неизвестный язык не поддается расшифровке и шансы перевести надписи практически равны нулю. Сам Генри Роулинсон признавался, что все эти трудности приводили его в такое уныние, что он иногда склонялся к тому, чтобы «полностью оставить исследование в крайнем отчаянии и вследствие невозможности добиться какого-то удовлетворительного результата».

Вместе с тем, как это случается при исследовании неизвестных или малоизвестных языков, время от времени появлялись различные любители-энтузиасты, обладавшие, по их собственным заверениям, немалым умом и достаточной ученостью, чтобы предоставить вниманию общественности готовый перевод надписей еще до расшифровки письменности, не говоря уже о синтаксисе и морфологии мертвого языка. Типичный пример таких «ученых» – Уильям Прайс, секретарь сэра Гора Узли, чрезвычайного посла Великобритании и полномочного представителя его королевского величества при персидском дворе в 1810—1811 гг. Уильям Прайс сообщает, что, находясь с посольством в Ширазе, он посетил развалины Персеполя и скопировал «с великой тщательностью» многие из надписей, в том числе и находящиеся на такой высоте, что приходилось использовать телескоп. Далее он пишет:

«Не было никаких деталей, позволяющих узнать, алфавитные это или иероглифические знаки, но они состоят из стреловидных штрихов и похожи на отпечатки на кирпичах, находимых в окрестностях Вавилона».

В примечании Прайс добавляет, что «обнаружив некоторые алфавиты в одном древнем манускрипте, автор питает большую надежду на то, что с их помощью сможет прочитать эти почтенные надписи».

Удивительно, насколько часто в истории науки объявлялись подобные загадочные манускрипты, и, как правило, в самых отдаленных и труднодоступных частях света, причем прочесть их удавалось лишь немногим посвященным. Тем временем Уильям Прайс, приобретя «древний манускрипт» и отвергнув за ненадобностью все правила филологии, представил миру то, что называл «буквальным переводом» вавилонской надписи на глиняном цилиндре:

«Берега алчности могли бы переполниться, возвысься наша тщетность над виноградным камнем, и наша нация, лишенная ножен и разделенная, постыдно подверглась бы опасности под тройной короной.

Это был бы показ голубых бусин и пустого трона. Счастлив человек, который может показать виноградный камень на этом дворе, не разъеденном злом: ибо грехи, свершенные здесь, должны зачесться в великом дворе (небес)…»

Поскольку Прайс не приводит ни текста оригинала, ни объяснения своего метода перевода, нам остается лишь гадать, каким образом он додумался до этих виноградных камней, которые «счастливый человек может показать на дворе, не разъеденном злом». А так как его источники нам неизвестны, можно предположить, что этот его «перевод» явился ему в состоянии транса, вызванного длительным созерцанием загадочных клиновидных знаков вавилонского письма. Такие ложные переводы появлялись не столь уж редко, особенно из-под пера криптографов-любителей, которые решались сразиться с такими таинственными видами письменности, как этрусское письмо, линейное письмо А, письмо Мохенджо-Даро, касситское, хеттское, халдейское, хурритское, ликийское, лидийское и т. д.

Интересно, что реальный прорыв в расшифровке клинописи был сделан востоковедом-любителем Георгом Гротефендом, точно так же, как и столетие спустя первые шаги к дешифровке линейного письма Б были сделаны эллинистом-любителем Майклом Вентрисом.

Немецкий школьный учитель Георг Гротефенд (1775—1853) относился к клинописи скорее как к криптографической, а не филологической загадке, и его подход к нахождению «ключа» был более математическим, нежели лингвистическим. Он начал с исследования двух надписей на древнеперсидском языке и заметил, что в каждой из них трижды повторяются одни и те же группы знаков. Гротефенд предположил, что эти знаки означают «царь», поскольку было известно, что надписи поздних персидских монархов начинаются с объявления имени, после которого следовала формула «великий царь, царь царей». Если это предположение верно, то первые слова надписей должны означать:

X, великий царь, царь царей

Полная же царская формула должна была выглядеть так:

X, великий царь, царь царей, сын Y, великого царя, царя царей, сына Z, великого царя, царя царей и т. д.

Следовательно, с математической точки зрения эту формулу можно выразить следующим образом:

X < Y < Z,

где X – имя сына, Y – имя отца X, a Z – имя деда X. Следовательно, если прочитать одно из этих имен, то остальные определяются автоматически.

Из древнеперсидской истории Гротефенд знал несколько известных последовательностей сын – отец – дед, например:

Кир < Камбиз < Кир.

Но он заметил, что эта последовательность не подходит для исследуемого им текста, так как начальные буквы имен Кир, Камбиз и Кир были одни и те же, а клинописные знаки разные. Не подходила и тройка имен Дарий < Артаксеркс < Ксеркс, потому что имя Артаксеркса было слишком длинным для среднего имени. Гротефенд пришел к мнению, что перед ним следующая генеалогическая последовательность:

Ксеркс < Дарий < Гистасп,

а полностью надпись, вероятно, означала следующее:

Ксеркс, великий царь, царь царей, сын Дария, великого царя, царя царей, сына Гистаспа.

Следует отметить, что последнее имя из трех не сопровождается в надписи царским титулом, да и не должно было сопровождаться, потому что Гистасп (Виштаспа), основатель царской династии, сам царем не был, и, следовательно, его нельзя было называть «великим царем, царем царей».

Блестящая догадка Гротефенда оказалась правильной, и он стал первым человеком, переведшим клинописную надпись и определившим фонетическое значение древнеперсидских знаков.

Таким образом, Гротефенд первым из своих современников прочел имя персидского царя, которого греки называли Дарий (Дариос), переданное знаками клинописи.

Но, несмотря на эпохальное достижение, современники Гротефенда, особенно немецкие ученые, не придали этому открытию особого значения и отказывались публиковать его работу в своих академических журналах. Впервые описание своего метода и результаты исследований он представил перед Академией наук в 1802 г. Ему отказали в публикации на том основании, что он любитель, а не специалист в области востоковедения. Поэтому ученый мир об открытии Гротефенда узнал только в 1805 г., когда его статья была напечатана в качестве приложения к книге друга, озаглавленной «Исторические исследования в области политики, связей и торговли основных народностей древности». В этой статье, написанной на латыни и озаглавленной «Praevia de cuneatis quas vocent inscriptionibus persepolitanis legendis et explicandis relatio», Гротефенд попытался не только перевести три царских имени (Ксеркс, Дарий, Гистасп) и царскую формулу (великий царь, царь царей), но и последующую часть надписи. Он предложил следующий перевод:

«Дарий, доблестный царь, царь царей, сын Гистаспа, наследник правителя мира, в созвездии Моро».

Правильный же перевод таков:

«Дарий, великий царь, царь царей, царь земель, сын Гистаспа Ахеменида, построивший зимний дворец».

Такая нелепость, как «созвездие Моро», возникла у Гротефенда из-за незнания восточных языков; без специальных знаний он не мог претендовать на что-то более серьезное, чем расшифровка имен и некоторых самых распространенных слов, таких, как «царь» или «сын». Вскоре стало понятно, что мертвые и забытые языки древнего Среднего Востока можно понять только при помощи методов сравнительной филологии. Так, ключом к древнеперсидскому языку, на котором говорили и писали во времена Дария, Ксеркса и других «великих царей», мог послужить авестийский язык Заратуштры, великого персидского пророка VII в. до н. э. Авестийский же, в свою очередь, близок к санскриту, а оба этих мертвых языка были хорошо известны. Поэтому востоковед, знающий санскрит, авестийский и современный персидский язык, гораздо быстрее понял бы и лучше перевел персепольские и другие надписи, чем такой криптограф, как Гротефенд, несмотря на все его гениальные прозрения. Точно так же знание иврита, финикийского и арамейского языков оказалось необходимым для транслитерации и переводов надписей на ассиро-вавилонском языке.

Как только тексты трехъязычных надписей на древнеперсидском, эламском и вавилонском языках прибыли в Европу, началась великая совместная работа по их переводу, столь характерная для европейского ученого сообщества XVIII и XIX вв. Даже политическое, экономическое и военное соперничество европейских государств в эпоху наполеоновских войн и последующий период империалистической экспансии не могли помешать ученым постоянно общаться друг с другом и обмениваться открытиями. Немецкие, датские, французские и английские филологи составили своего рода международную команду, главной целью которой был поиск знаний. В их число входили датчанин Расмус Кристиан Раск (1781—1832), «свободно чувствующий себя среди двадцати пяти языков и диалектов»; француз Эжен Бюрнуф (1803—1852), переводчик с авестийского и санскрита; немцы Эдуард Бер (1805—1841) и Жюль Опперт (1825—1905), оба специалисты по семитским языкам необычайной эрудиции (в каталоге Британского музея перечислены 72 книги и статьи Опперта), Эдвард Хинкс (1792—1866), ирландский священник, а также величайший из всех, отец ассириологии, английский военнослужащий и дипломат, сэр Генри Роулинсон (1810—1895).

Последний из этого списка преданных своему делу ученых по праву достиг огромной славы, ибо его вклад в ассириологию, даже по сравнению с его современниками, был наибольшим. Притягательность личности Роулинсона, затмившей имена Раска, Бюрнуфа, Хинкса и Опперта, заключается в том, что он прожил необычайно полную, плодотворную и активную жизнь. Он успел побывать солдатом в Афганистане, политическим агентом в Багдаде, послом в Персии, членом парламента, членом правления Британского музея, а также копировальщиком и переводчиком бехистунской надписи Дария.

Бехистунская скала! В каком-то отношении ее можно назвать наиболее захватывающим памятником мировой истории – до сих пор одним из самых неприступных. Стоит только встать у этой высокой горы, вздымающейся на высоту четыре тысячи футов, и взглянуть вверх на легендарный монумент Дария, великого царя, царя царей, чтобы понять все величие труда, проделанного Роулинсоном, который «всего лишь» скопировал огромную надпись. Осмелиться подняться на Бехистунскую скалу могли разве что самые отважные и опытные скалолазы; достичь памятника трудно как сверху, так и снизу: ведь платформы, на которых стояли древнеперсидские скульпторы и резчики, были срезаны, остался лишь короткий узкий карниз примерно восемнадцати дюймов в ширину под одной из надписей.

На поверхности скалы расположен десяток колонок или таблиц с клинописными текстами на трех языках, в которых описано, как Дарий пришел к власти, победив и казнив своих десятерых соперников. Один из языков – древнеперсидский, другой – эламский, а третий – вавилонский. Все три языка исчезли вместе с империями, в которых на них говорили, к началу нашей эры. Древнеперсидский был конечно же языком самого Дария и его последователей – сына Ксеркса и внука Артаксеркса. Эламский (который одно время называли скифским, а затем сузийским) был языком населения Юго-Западного Ирана; эламиты время от времени возникают на страницах истории Месопотамии то как союзники, то как враги шумеров, а позже и вавилонян. В XII в. до н. э. Элам ненадолго стал великим государством и даже мировой державой, но в VI в. до н. э. он превратился в персидскую сатрапию. Эламский же язык, очевидно, сохранил свое историческое и культурное значение, и персидские монархи в своих надписях использовали его как своего рода латынь или греческий, надписи на которых и по сей день можно встретить на английских памятниках.

Дарий, разумеется, желал, чтобы его имя и подвиги помнили до тех пор, пока люди умеют читать, и не предполагал, что менее чем через шесть столетий после его царствования все эти три языка окажутся мертвыми. Для персидского царя Средний Восток был культурным центром мира, здесь были сосредоточены международная торговля и коммерция, здесь располагались такие города, как Вавилон, Экбатана, Сузы и Персеполь, отсюда он правил империей, простиравшейся от порогов Нила до Черного моря и от берегов Средиземного моря до границ Индии. И Бехистун, последняя из вершин горной цепи Загрос, отделяющей Иран от Ирака, стоял как бы в географическом центре его империи. Именно здесь проходили караваны из древней Экбатаны (современный Хамадан), столицы Персии, в Вавилон, столицу Месопотамии. Они останавливались здесь с незапамятных времен, поскольку у подножия горы из земли бьют несколько ключей с кристально чистой водой. Из них пили воины всех армий по пути из Вавилонии в Персию, в том числе и воины Александра Македонского. В древности здесь, должно быть, располагался постоялый двор или даже поселение. Согласно Диодору, эта гора считалась священной, и с этим фактом может быть связано предание о Семирамиде. Считалось, что Семирамида, легендарная царица Ассирии, была дочерью сирийской богини, и гора могла быть ее святилищем; отсюда и упоминание Диодора о некоем «парадизе», который она якобы соорудила здесь. Сицилийский историк конечно же передает легенду, а в реальности это место показалось царю Дарию идеальным для запечатления своих побед над самозванцем Гауматой и девятью мятежниками, которые восстали против его власти. На рельефе изображен маг Гаумата, лежащий на спине и в мольбе поднимающий руки к царю Дарию, который левой ногой попирает грудь побежденного. Девять мятежников, носящие имена Атрина, Нидинту-Бел, Фравартиш, Мартия, Читрантахма, Вахьяздата, Аракха, Фрада и Скунха, связаны друг с другом за шеи. Сцена эта типична для того времени.

У подножия горы располагается обычная персидская чайхана, где путешественники могут сесть за деревянный стол под навесом и выпить чаю (или кока-колы), изучая рельеф с помощью полевых биноклей, подобно тому как в 1834 г. Роулинсон рассматривал его в телескоп. Именно так он и начинал копировать клинописные знаки древнеперсидского текста, что в конечном итоге привело его к дешифровке имен Дария, Ксеркса и Гистаспа с помощью приблизительно того же метода, что использовал и Гротефенд. Роулинсон доказал, что надпись не была высечена по приказу Семирамиды, полулегендарной царицы Вавилона, или Салманасара, царя Ассирии и завоевателя Израиля; ее приказал высечь сам Дарий, ставший единоличным правителем Персидской империи в 521 г. до н. э. Роулинсон также выяснил, что большая крылатая фигура, парящая над изображениями людей, – это Ахурамазда, верховный бог персов, а вовсе не геральдическое украшение, как полагали ранние путешественники, и не крест над двенадцатью апостолами, как заявлял некий француз в 1809 г., а также и не портрет Семирамиды, как сообщал Диодор в следующем отрывке:

«Семирамида, сделав помост из седел и упряжи вьючных животных, сопровождавших ее войско, поднялась по этому пути от самой равнины на скалу, где приказала высечь свой портрет вместе с изображением сотни стражников».

Утверждение, что легендарная царица поднялась на 500 футов с помощью упряжи своих животных, конечно же абсурдно, но ведь пока Роулинсон не поднялся на скалу, никто не мог скопировать рельеф и надписи во всех подробностях. Основная проблема заключалась даже не в том, чтобы подняться на 500 футов, а в том, чтобы удержаться там и в то же время попытаться зарисовать увиденное. Именно это и сделал Роулинсон в 1844 г., взобравшись на узкий карниз, нависающий над пропастью под надписями на древнеперсидском языке.

Глава 6
Генри Роулинсон и надпись Дария

Персидский текст высечен в камне пятью колонками, непосредственно под изображением Дария, его двух помощников, десяти самозванцев и бога Ахурамазды. Слева от персидского текста располагаются три колонки на эламском языке, а над этими тремя колонками – вавилонский текст, высеченный на выступе скалы.

Первой задачей Роулинсона, взобравшегося на узкий выступ, было скопировать персидский текст, а для этого ему требовались приставные лестницы разной длины; на слишком короткой лестнице он бы не смог прочесть верхние строчки, а на слишком длинной он бы раскачивался из стороны в сторону и мог упасть. Роулинсон решил встать на верхнюю перекладину короткой лестницы; опираясь левой рукой о скалу, он удерживал свое тело и лестницу, в левой же руке он держал блокнот, а правой делал записи. Тем, кто боится высоты и страдает от головокружения, наверное, страшно даже представить себе следующую картину: высокий англичанин, взобравшийся на верхнюю перекладину почти вертикально стоящей лестницы, которая опирается на узкий каменный карниз, расположенный в 500 футах от земли. В известном рассказе о своих достижениях Роулинсон пишет: «В таком положении я копировал все верхние надписи, и интерес, вызванный этим занятием, совершенно вытеснил чувство опасности».

Под «интересом» Роулинсон подразумевает граничащую с самопожертвованием страсть к Древнему Востоку. Не удовлетворившись тем, что скопировал древнеперсидский текст в таких опасных условиях, он пытается выполнить практически смертельный трюк и добраться до эламского текста, который, как было сказано выше, состоял из трех колонок слева от древнеперсидских колонок или таблиц.

Для этого нужно было пересечь обрыв под этими надписями. Карниз обрывался, и расстояние до следующего выступа составляло около десяти футов; преодолеть его было невозможно, поэтому Роулинсон решил воспользоваться лестницей. К своему сожалению, он обнаружил, что она слишком коротка и если один ее конец укрепить на одной стороне обрыва, то второй конец едва касается другой стороны. Спутникам Роулинсона удалось отговорить его от такого подвига, и он не стал переходить по этому «мосту», который наверняка обвалился бы под его весом прежде, чем он достиг бы противоположного конца. Тогда исследователь решил поставить лестницу ребром и пройти по ней, ставя ноги между перекладинами. Но едва он поставил ногу на нижнюю сторону лестницы, как она провалилась и перекладины, которые персы не прикрепляют к боковым стойкам, выскочили из пазов. Все сооружение обрушилось в пропасть, за исключением верхней стойки, и Роулинсон повис в воздухе, цепляясь за эту шатающуюся, прогибающуюся стойку. Далее он пишет: «В конечном счете с помощью друзей, которые с волнением наблюдали за моими действиями, я вернулся на персидскую сторону и не пытался пересечь обрыв, пока не соорудил сравнительно крепкий мост».

Но Роулинсона ждало еще более трудное испытание – настолько трудное, что даже местные скалолазы сочли задачу невыполнимой. Нужно было добраться до вавилонского текста, высеченного на двух срезах скалы над эламской версией. Определенное представление о тяжести подобного восхождения дает тот факт, что не только «местные верхолазы», как называет их Роулинсон, отказывались лезть туда, но и сам англичанин признавался себе, что вавилонский камень недосягаем. Однако:

«Наконец некий дикий курдский мальчик, пришедший издалека, вызвался совершить восхождение, и я пообещал ему немалую награду в случае успеха. Данная часть скалы скошена (то есть срезана вертикально) и выступает на несколько футов над скифским углублением (то есть над поверхностью скалы с эламским текстом), поэтому до нее нельзя добраться с помощью обычных приемов скалолазания. Первым делом мальчик втиснулся в расщелину, расположенную немного левее выступа. Когда он поднялся по расщелине немного выше выступа, то крепко вбил в нее деревянный колышек, привязал к нему веревку и затем попытался раскачаться, чтобы добраться до расщелины, находящейся на другой стороне. Но ему помешал каменный выступ. Оставалось только добраться до нее, цепляясь пальцами рук и ног за малейшие неровности голой скалы. И в этом он преуспел, преодолев около двенадцати футов почти отвесной стены, что для посторонних наблюдателей казалось почти чудом. После того как он достиг другой расщелины, основные трудности остались позади. Он принес с собой веревку, прикрепленную к первому колышку, и теперь, привязав ее ко второму, мог раскачиваться над выступом. С помощью короткой лестницы он соорудил нечто вроде люльки маляра, и, усевшись в ней, под моим руководством сделал на бумаге копию вавилонского перевода записей Дария. Следует добавить, что обретение вавилонского ключа имеет гораздо большее значение, так как каменная глыба, на которой высечена надпись, обречена на быстрое разрушение. Как я заметил в последнее посещение, вода, просачиваясь сверху, почти отделила нависающий выступ от остальной скалы… и он может обрушиться и расколоться на тысячи кусочков».

Роулинсон был прав, придавая важное значение вавилонскому тексту, так как в качестве части трехъязычной надписи он предоставлял филологам все ключи к разгадке грамматики аккадского языка, как в конечном итоге договорились называть два диалекта одного и того же языка – вавилонский и ассирийский. После такого героического подвига, потребовавшего немало мужества и мастерства, кажется справедливым, что честь первым перевести надпись великого Дария выпала самому Роулинсону; его перевод с древнеперсидского на английский, сделанный в 1847 г., без особых поправок принимают и современные ученые.

Рельеф на Бехистунской скале интересен тем, что в длинной надписи, в отличие от многих других клинописных документов, представляющих собой всего лишь записи торговых сделок, запечатлена часть персидской истории, описанная пышным надменным стилем восточных монархов. Начинается она так:

«Я, Дарий, великий царь, царь царей, царь Персии, царь сатрапий, сын Гистаспа, внук Арсама, Ахеменид… из древности мы происходим, издревле наш род был царским…»

И далее:

«Так говорит Дарий царь: Человек по имени Читрантахма, сагартиец, восстал против меня и так говорил народу: «Я царь в Сагартии, из рода Киаксара». Затем я послал персидское и мидийское войско. Мидянина по имени Тахмаспада, моего слугу, я сделал предводителем, и я сказал ему: «Иди, сокруши врага, который восстал и не признает меня». Вслед за этим Тахмаспада вышел с войском и сражался с Читрантахмой. Ахурамазда (верховный бог персов) предоставил мне помощь; по милости Ахурамазды мое войско полностью разбило этих мятежников; Читрантахму схватили и привели ко мне. Затем я отрезал ему нос и уши и выколол глаза. Его содержали в оковах при моем дворе, и все люди видели его. Потом я распял его в Арбеле».

Надпись сообщает нам о том, что Дарий отрезал нос, уши и выколол глаза пятерым из девяти мятежников, которых он выставил на всеобщее обозрение, а потом распял. Остальные погибли в бою. Будучи весьма благочестивым человеком, главную роль в победе над врагами он приписывал милости и помощи Ахурамазды, которого постоянно благодарит следующей фразой: «Ахурамазда предоставил мне помощь; по милости Ахурамазды мое войско полностью разбило этих мятежников». Похоже, что Ахурамазда, как и все остальные великие боги, предпочитал находиться на стороне превосходящих сил, поскольку девять мятежников с причудливыми именами вроде Араха-вавилонянин и Скунха-скиф были всего лишь предводителями разрозненных провинциальных повстанцев и не могли тягаться с Дарием, возглавлявшим хорошо обученное государственное войско.

Таким образом, в Бехистуне персидский монарх увековечил память о гражданских волнениях, ознаменовавших начало его царствования, и даже позаботился оставить гладкое пустое место на скале, где можно было бы написать о своих будущих победах. Однако никаких других надписей здесь нет, ведь не мог же он написать о таком сражении, как битва при Марафоне, где 11 тысяч афинян разбили трехсоттысячное войско великого царя, при этом на поле боя осталось 6400 персов и всего лишь 192 грека.

К 1847 г. Роулинсон сделал копии всего персидского текста, позабыв о дипломатической карьере и о «всех удобствах цивилизации»; «соблюдая епитимью», как он позже выразился, для «достижения великой литературной цели». Этой целью был не просто перевод персидского текста, а попытка расшифровать эламский и вавилонский языки. Трехъязычная надпись на бехистунском рельефе имела не менее важное значение для ассириологов, чем розеттский камень для египтологов. И точно так же, как без помощи греческой надписи на розеттском камне ключ к древнеегипетским иероглифам был бы не найден или обнаружен гораздо позже, все попытки дешифровать эламские и вавилонские надписи оставались чисто умозрительной задачей, пока Роулинсон не представил международному научному сообществу три параллельных текста надписи Дария.

О трудностях, которые по-прежнему предстояло преодолеть дешифровщикам эламского и ассиро-вавилонского языков, можно судить по тому факту, что филологи не знали, что за люди говорили на этих языках, были ли эти языки индоевропейскими или семитскими, было ли их письмо алфавитным, слоговым, идеографическим или представляло смесь всех трех. Они даже в течение долгого времени не могли договориться о том, как называть два языка, которые мы сегодня называем эламским и аккадским. Первый в свое время имел самые различные названия: скифский, мидийский, сузийский, алорадианский, мидо-скифский, анзанисский и еще много других. До сих пор нет единого мнения, к какой языковой семье он принадлежит, хотя немногие заходят в своих предположениях так далеко, как профессор Сэйс, изобретший «алародианскую» языковую семью исключительно для того, чтобы поместить в нее эламский язык. Излишне доказывать, что «алародианская семья» остается плодом богатого воображения профессора, поскольку о людях, говоривших на эламском языке, почти ничего не известно – помимо того, что в Ветхом Завете Эламом называется один из сыновей Сима.

Иеремия и Исайя, как и следовало ожидать, предрекают полное разрушение Элама, вместе с Вавилоном и другими врагами Израиля. Но эти немногочисленные и довольно неопределенные ссыпки на какую-то семитскую народность или племя, находящееся в составе древних государств Междуречья, нисколько не помогают в изучении эламского языка, о происхождении которого филологам и по сию пору мало что известно.^[10]

Одним из тех, кто занимался дешифровкой эламского языка, был Георг Гротефенд, которому удалось продвинуться меньше, чем в случае с древнеперсидским языком, поскольку его ограничивало незнание древних восточных языков. Достижения датского ученого Нильса Лудвига Вестергарда были гораздо значительней: ему удалось определить количество отдельных знаков – 82 или 78, и на основании этого он сумел классифицировать письменность как частично алфавитную и частично слоговую. Но его переводы оставались по большей части догадками. Доктор Хинск, ирландский ученый из графства Даун, продвинулся еще дальше, установив приблизительное соответствие 48 знаков из 113, которыми пользовались для надписей на этом языке.

Тем временем Генри Роулинсон опубликовал (в основном за свой счет) копию эламского текста, высеченного на Бехистунской скале, оставив право редактирования и перевода Эдвину Норрису, еще одному замечательному эрудиту и одаренному исследователю, которые были так типичны для Викторианской эпохи. Норрис был родом из Корнуолла и занимался корнским, африканскими и азиатскими языками, о чем можно судить, лишь взглянув на названия его книг: «Основы нескольких основных языков Западной и Центральной Африки»; «Диалоги и небольшая часть Нового Завета на английском, арабском, хауса и борну языках»; «Наброски корнской грамматики» и «Ассирийский словарь». Самым величайшим вкладом Норриса в филологию стали расшифровка и перевод эламской надписи и доказательство слогового характера письма. Насколько убедительно его предположение, что этот восточный язык родственен финскому, судить трудно, поскольку истоки обоих языков в равной степени окутаны тайной.^[11]

Итак, два языка бехистунской надписи были установлены и в некоторой степени расшифрованы благодаря объединенным усилиям востоковедов, по мере возможностей обменивавшихся опытом и информацией о своих открытиях. Третий язык, который Фредерик де Солcи назвал «ассирийским», оказался наиболее трудным и в то же время наиболее важным. Как только стало понятно, что это был язык ассиро-вавилонской цивилизации, весь мир – как ученые, так и широкая публика – в нетерпении ожидал, когда же будут прочитаны десятки тысяч табличек, которые копатели наподобие Ботта и Лэйярда, посылали в Европу. Об интересе к недавно зародившейся науке можно было судить по списку иностранных членов Королевского азиатского общества середины XIX в.; ею интересовались не только в Европе, но и в Соединенных Штатах, где основными адептами ассириологии были Вашингтон Ирвинг и Мартин ван Бурен.

История о том, как был расшифрован третий и наиболее важный язык надписи Дария, долгая и сложная. На это ушли годы упорного труда таких ученых, как Вестергард, де Солcи, Опперт, де Лонгперье, Роулинсон и Хинкс. Особенно велика заслуга Хинкса, гениального ирландского лингвиста, который почти никогда не покидал свой приход. Короче говоря, к 1850 г. загадка ассиро-вавилонского языка была почти решена и наступил период перевода обширной литературы, найденной в царских дворцах усилиями Ботта, Лэйярда и других.

Но, несмотря на блестящие и убедительные доказательства, предоставленные Хинксом и Роулинсоном, находились известные ассириологи, которые не принимали ни теорию, ни переводы британских дешифровщиков. Критики Роулинсона утверждали, что письменность, в которой один и тот же знак означает около дюжины различных звуков, не смогли бы прочитать даже ее создатели. Кроме того, когда письменное слово изображается знаком-картинкой, переводчик не может быть уверен в его точном значении. Некоторое представление о невероятных трудностях, с которыми приходилось сталкиваться востоковедам, занимавшимся ассиро-вавилонской клинописью, можно получить, рассмотрев один из 627 знаков надписи. Возьмем, например, знак:

изначальная пиктограмма которого была:

Один эксперт предполагал, что эта пиктограмма означает зерно, высыпающееся из сосуда; другой утверждал, что это половой член с яичками; третий считал этот рисунок дверью, а четвертый – мужским и женским половыми органами в соединении. Все эти предположения породили следующие возможные прочтения знака: вихрь, зачатие, входить, копать, одевать, бог Мардук, болезнь, голубь, венерическое заболевание и т. д. Неудивительно, что Фредерик де Солcи, ведущий французский востоковед середины XIX в., задавался вопросом: что думать о системе письма, в которой, к примеру, один и тот же знак означает множество разных понятий и может произноситься как а, ба, па, бу, и, я, нит, ку, ду… и т. д.? При этом предполагалось, что перевод вавилонской надписи Роулинсона был всего лишь ничем не обоснованной догадкой.

Споры между сторонниками и противниками теории Роулинсона – Хинкса разрешились довольно эффектным образом, и сделал это математик Уильям Генри Фокс Тальбот (Толбот) (1800—1877), пионер в области фотографии и изобретатель калотипии – способа получения отпечатков с негатива, который, с некоторыми усовершенствованиями, применяют до сих пор. Между прочим, его книга, озаглавленная «Карандаш природы», стала первым изданием, проиллюстрированным фотографиями (1844—1846), и найти ее можно только в самых крупных национальных библиотеках. Блестящий математик, особенно в области интегрального исчисления, увлеченный астроном, филолог, любитель древностей, член парламента – это был поистине великий представитель Викторианской эпохи. Он обладал настолько разнообразными и глубокими познаниями, что его увлечение ассиро-вавилонскими надписями не представляется удивительным. После нескольких лет напряженных исследований, которые были для него своего рода интеллектуальным хобби, Тальбот сделал перевод ассирийского цилиндра эпохи Тиглатпаласара I (1115—1077 гг. до н. э.). Он отослал свой перевод президенту Королевского азиатского общества в запечатанном конверте, сопроводив его необычной просьбой – для того чтобы проверить систему Роулинсона – Хинкса, эти два человека должны независимо друг от друга сделать переводы надписи на цилиндре Тиглатпаласара, запечатать их в конверты и отослать на суд компетентных ученых, которые подтвердят или опровергнут идентичность переводов. Азиатское общество не только согласилось на это интересное предложение, но и попросило выдающегося немецкого востоковеда Жюля Опперта прислать свою версию перевода клинописного текста. Итак, перевод Фокса Тальбота решено было сравнить с тремя независимыми текстами, чтобы никто не мог обвинить Королевское азиатское общество в обмане.

Четыре запечатанных конверта два наблюдателя открыли 29 мая 1857 г., а египтолог Дж. Гарднер Уилкинсон написал в отчете следующее:

«Мое впечатление, полученное от сравнения нескольких отрывков различных переводов, таково, что схожесть (очень часто совершенная, слово в слово) настолько велика, что было бы неразумно предполагать, будто перевод сделан произвольно или на неопределенных основаниях».^[12]

На основании публикации четырех вариантов, выполненной Азиатским обществом, ученые и широкая публика могли теперь сами решать, кто прав. Вот несколько первых строк ассирийского текста, данных в независимом переводе четырех экспертов:

РОУЛИНСОН

«В начале моего царствования Ану и Вул, великие боги, мои повелители, хранители моих шагов, пригласили меня починить это мое святилище. Итак, я сделал кирпичи; я уровнял землю… я заложил ее основание, большой крепкий камень».

ТАЛЬБОТ

«В начале моего царствования Ану и Ем, великие боги, мои повелители, защитники моих следов, дали мне повеление перестроить их храмы. Я сделал кирпичи, я выровнял место (?), я заложил основание на высоком холме земли».

хинкс

«В начале моего царствования Ану и Ив, великие боги, мои повелители, поводыри моих ступней, повелели мне перестроить этот их храм. Я сформовал грубые кирпичи, я очистил его мусор и достиг дна. Я заложил основание на великом искусственном холме».

ОППЕРТ

«В начале моего царствования боги Ану и Ао, великие боги, мои повелители, приказали мне проявить силу и разрушить их здания. Я слепил кирпичи; я осмотрел землю; я сделал их основание крепким, чтобы они могли противостоять сотрясению гор…»

Из этого примера очевидно, что ассириологам, в частности Роулинсону и Хинксу, удалось прочитать вавилонскую клинопись, даже если некоторые слова, в особенности личные имена людей, названия животных, предметов и т. д., оставались непонятными. Но все же противники принципа «полифонии» Роулинсона (термин, под которым он понимал использование одной и той же системы письма разными людьми, говорящими на разных языках) продолжали оспаривать его переводы, и одним из них был французский ученый и дипломат граф де Гобино, прославившийся своими расистскими теориями (он был одним из основателей «арийской» идеологии нацизма). Гобино опубликовал собственные переводы различных вавилонских надписей. Его система прочтения основывалась исключительно на арабских корнях, и в результате он транслитерировал царское имя Навуходоносора как «Нннеммммресусус», что выглядит куда экстравагантней, чем «Набиккудурраюхур» Хинкс а.

Факт состоял в том, что почти до конца XIX в. значительная часть ученого сообщества продолжала сомневаться в работах Роулинсона, Хинкса, Опперта и других ведущих ассириологов. Особой критике их труды подвергались во Франции. Кроме того, лично Роулинсона некоторые континентальные авторитеты обвиняли в том, что он намеренно скрывал копии бехистунской надписи от ученого мира, а Исидор Левенштерн даже предположил, что исследователь сделал это ради того, чтобы прославиться, – серьезное обвинение для английского офицера и джентльмена, который рисковал собственной жизнью и использовал свое состояние, чтобы надпись на Бехистунской скале стала известна всему миру. Но даже в Англии ученые мужи такого уровня, как сэр Джордж Коурнвол Льюис и лорд Маколей, отвергали переводы Роулинсона с вавилонского, называя их откровенным подлогом.

Однако к концу века теории Роулинсона доказали свою состоятельность – так же как и его предположения, что вавилонская письменность основана на письменности еще более древнего языка, который называли по-разному – скифским, туранийским, хамитским языком Вавилонии, протохалдейским и аккадским. Роулинсон утверждал, что это «древний и наиболее трудный язык», происхождение которого он намеревался проследить до нагорий Центральной Африки. Здесь уже он, конечно, вынужден был ступать наугад по неизведанной тропе, ибо в то время, в 1887 г., никто еще не знал и даже не подозревал о самом существовании шумеров и шумерской цивилизации. И именно блестящее «открытие» их языка, сделанное Роулинсоном, позднее привело историков к открытию самой древней культуры мира, к земле Шумер, откуда и пошла цивилизация Запада.

Глава 7
Открытие шумеров

Шумеры были «открыты» сравнительно недавно, и потому неудивительно, что они остаются загадочным народом – настолько загадочным, что их существование попросту отрицали, даже после того, как были раскопаны их города и установлены даты правления их царей. И в самом деле, поиски «шумеров» завели историков в такую глубь времен, что перед ними встали новые проблемы анализа и интерпретации фактов, причем даже дешифровка их языка не разрешила центральный вопрос: кем они были и откуда пришли?

Но при этом все же известно, что это был народ, живший в Месопотамии до вавилонян и передавший свою высокую культуру тем полуварварским племенам, которые впервые появляются на исторической сцене в 2225 г. до н. э. Мы знаем, что они занимали нижнюю часть равнин между Тигром и Евфратом и что к 3000 г. до н. э. они построили города из обожженного и необожженного кирпича, обрабатывали поля, орошая их с помощью каналов и водотоков, разводили овец и крупный рогатый скот. Еще более важно, что они разработали систему письменности, неоспоримо доказывающую, что процесс развития цивилизации начался за сотни лет до того времени, которым датируются древнейшие таблички, найденные среди развалин их городов.

Изобретение шумерами письменности имеет поистине огромное значение: это величайшее достижение человечества после того, как оно научилось пользоваться орудиями труда. Как только была разработана система записи знаний, полученных из опыта предшествующих поколений, процесс эволюции значительно ускорился. За последние пять тысяч лет, с тех пор как шумеры впервые начали делать записи, человечество прошло гораздо больший путь, чем за предшествующие пятьдесят тысяч лет. Следовательно, любой анализ культуры шумеров и их места в истории должен начинаться хотя бы с краткого обсуждения того интеллектуального прорыва, который в ту историческую эпоху среди обитателей нашей планеты, похоже, смогли совершить только одни они.

Разумеется, очевидно, что, как только человек стал человеком разумным, он начал делать рисунки с целью передачи сообщений: именно потребность передавать информацию через пространство и время и является основным мотивом доисторических наскальных рисунков Южной Европы и Африки.

Но от рисунка звезды до идеограммы, где звезда означает понятие неба, пролегает долгий путь, а еще дольше переход от идеограммы к фонограмме, при котором изначальная звезда:

превратилась в знак:

соответствующий звукам «ан», что значит «бог».

Письменность в том виде, в каком мы ее знаем, была систематизирована, если, собственно, не изобретена, шумерами, сделавшими из пиктограмм идеограммы для выражения действий и абстрактных понятий, а также предметов. Рассмотрим это на примере. Первобытный человек конечно же вполне мог нарисовать бегущего оленя или бегущих людей, а зрители могли понять, что на этой картине изображен бегущий олень или воины, атакующие врага. Но первобытный человек не мог передать глаголы «бежать» или «пить», не изобразив пьющего человека или животное. Гениальный изобретатель, придумавший знак для действия как такового, например для глагола «пить», просто объединил рисунок рта с рисунком воды, текущей в рот, и получил идеограмму «пить». Таким образом:

На следующей стадии развития шумерской письменности ускорялась запись знаков и, как в случае с развитием нашей письменности, знаки, которые некогда тщательно изображались в виде рисунков, стали писаться «небрежным почерком», особенно в тех случаях, когда писец старался поспеть за речью говорящего. Поскольку стиль, то есть инструмент для письма, представлял собой заостренное на конце прямое орудие, им нелегко было быстро проводить изогнутые линии на мягкой глине, так как глина собиралась складками и образовывала неровности. Следовательно, легче было сделать стилизованное изображение изначальной пиктограммы теми линиями, которые позволял проводить остроконечный стиль. Поэтому, например, изначальный рисунок птицы преобразился примерно в такое стилизованное изображение:

По некоторым причинам, не совсем ясным, несмотря на различные объяснения, этот знак был развернут в другую сторону и стал писаться так:

По прошествии некоторого времени возник «скорописный» вариант знака, состоящий только из прямых линий:

Это был знак для передачи понятия «птица» в ранней вавилонской письменности. Позже он еще более упростился:

Из этого очень краткого описания развития шумерской письменности становится понятно, что расшифровать язык было весьма непросто. Даже сам факт существования шумерского языка был признан филологами далеко не сразу; поначалу они могли только догадываться о содержании текстов по ключевым словам с помощью «словников», составленных вавилонянами и ассирийцами. Эти народы, завоевавшие шумеров и сделавшие их земли частью своих империй, переняли их клинопись и даже выучили шумерский язык; поэтому-то им и нужны были своеобразные вавилоно-шумерские словари (некоторые из них сохранились до нашего времени). Шумерский язык употреблялся в Вавилонии практически в тех же целях, что и латынь в средневековой Европе, – это был язык религии, правоведения и международной дипломатии. Но существовало и значительное отличие. Поскольку шумерский не принадлежал к семитской группе языков, то вавилоняне и ассирийцы, говорившие, как евреи и арабы, на семитских языках, сталкивались с определенными трудностями, пытаясь передать свою речь шумерскими клинописными знаками. Это все равно как если бы мы попробовали записывать английские слова китайскими иероглифами или любым другим неалфавитным письмом.

Так кто же все-таки были загадочные шумеры, изобретшие эту систему письма? Расшифровка их языка и раскопки их городов свидетельствуют, что это был высокоразвитый народ, населявший Южную Месопотамию на заре цивилизации. Во 2-м тысячелетии до н. э. в эти земли вторглись семитские племена, пришедшие, вероятно, из Сирийской или Аравийской пустыни. Можно утверждать наверняка, что семиты обнаружили народ, во много раз превосходивший их в любой области человеческой деятельности, за исключением военного искусства, что и объясняет, почему более цивилизованные горожане стали легкой добычей кочевников. Но как нередко случалось в истории, победителями в конечном итоге стали проигравшие; варвары сдались перед лицом превосходящей культуры, которую шумеры развивали на протяжении столетий. Они переняли у них искусство письма, свод законов, строительные технологии, сельское хозяйство и политико-социальную структуру общества цивилизованных людей.

Сегодня, вне зависимости от того, кем были шумеры (индоевропейцами или семитами) и откуда они пришли, мы, по крайней мере, знаем, как они выглядели, какой вели образ жизни и во что верили, поскольку они оставили после себя обширные записи о созданной ими цивилизации. Судя по их скульптурам, это были бритоголовые большеглазые люди с кудрявыми бородами и загадочными улыбками, напоминающими греческие комические маски. Но, несмотря на большие глаза и мягкие улыбки, они все же кажутся очень далекими и чужими, и это неудивительно: ведь нас разделяет пять тысячелетий. Их образ жизни был похож на тот, что вели пришедшие вслед за ними восточные народы, – об этом можно судить по записям на тысячах табличек, стел, цилиндров и монументов, передающих во всех подробностях их общественные и личные дела.

Их страна, Шумер, или нижняя (южная) часть того, что впоследствии стало Вавилонией, состояла из городов-государств, правители которых были одновременно верховными жрецами местных богов. Соседние города воевали друг с другом, соперничая за землю и воду, пока один из городов не попадал под власть другого. Правитель города-победителя объявлял себя полубогом, принимал титул царя и основывал династию. Если же ему удавалось установить свою власть над группой городов, то он становился «великим царем» и «царем царей». По мере роста военного и политического могущества монарха его все больше обожествляли, поскольку формой правления древних восточных царств была теократия. Все законы и политические решения цари-жрецы объявляли от имени местного бога. Это была простая, эффективная и непобедимая политико-социальная система, которую в Древнем мире не подвергали сомнению, начиная приблизительно с 6000 г. до н. э. и вплоть до появления греческой демократии. Единственное, на что могли уповать подданные в Шумере, Вавилонии, Ассирии, Персии и в других восточных деспотиях, – это на то, что их царь окажется достаточно разумным и милосердным правителем, а не тираном. Свержение царя всегда было результатом убийства, совершенного честолюбивым захватчиком, который становился новым тираном. Таким образом, Древний мир не знал политических революций. Непрерывные войны приводили лишь к смене правителей и представителей верховной власти.

Опорой автократической системы была слепая вера в бога или богов данной местности – вера настолько прочная и преобладающая над всеми остальными соображениями, что она сводила на нет любые политические и социальные разногласия. Другими словами, на идеологической почве оппозиции правящему монарху или его окружению быть не могло. Любая оппозиция основывалась исключительно на личном честолюбии соперника. Искреннее признание всеми жителями превосходства бога и божественного права царя, его представителя на земле, давало государству возможность сохранять высокую степень стабильности.

Именно абсолютное подчинение власти и было главной силой шумерского общества, такой же силой, которая присуща дисциплинированному войску. Индивидуум был полностью интегрирован в общество, его личные разум и воля подчинялись общественным разуму и воле. Само выживание общества зависело от того, насколько человек сумеет подавить свои личные потребности и желания ради общего блага. Иного образа жизни просто не могло сложиться в такой местности, как Нижняя Месопотамия, где наводнения, засухи, наступление моря на сушу, бури и землетрясения делали существование человека вне коллектива невозможным. Сельское хозяйство немыслимо без ирригации; каналы же нельзя было выкопать без труда всех годных к работе мужчин, женщин и детей. Общинным духом был проникнут любой аспект шумерской жизни, и не в последнюю очередь религия, доказательством чего служат колоссальные храмы, или «дома богов», как называли их сами шумеры. Отсутствие необходимых материалов и совершенных механизмов можно было компенсировать только упорным коллективным трудом.

Следует сказать, что боги Шумера, как и боги Вавилона, Ассирии и Персии, не были абстрактными понятиями, отвлеченными от повседневных людских забот. Их власть и могущество ощущались во всем. Регулярные восходы и заходы солнца и других небесных тел, смена времен года, рождение и смерть – все это подчинялось воле всемогущего повелителя или царя, который правил всем мирозданием, как земные цари правили своими владениями. И точно так же, как у земных царей были свои жены, дети и придворные, у верховных владык вселенной было свое окружение, составлявшее пантеон дохристианских религий. Отсюда следует, что верховного бога, окруженного низшими божествами, воспринимали в человеческом образе. Он всегда изображается в языческом искусстве как сверхчеловек и сверхцарь, чью власть бессмысленно оспаривать и кому смертельно опасно противостоять.

Изначально у шумеров было множество таких богов – фактически столько же, сколько и городов. У Фары, например, был свой бог Шаруппак; у Лагаша – Нингирсу; у Эреду – Энки; у Ура – Нанна; у Ларсы – Баба (Бау) и т. д. Все они, можно сказать, давно «вымерли» и в настоящее время кажутся всего лишь лингвистическими диковинками. Большинство из них уничтожало друг друга в битвах, пока не остались самые сильные, то есть боги победивших городов-государств. Выжили таинственный Ан, Царь Небес; его сын Энлиль, некогда бывший покровителем города Ниппура, и Энки, Владыка Земли. Супругой Ана считалась Ки, богиня земли, плодом их союза и стал Энлиль. Как характерно для примитивных теогоний, боги-мужчины играют главную действующую роль, а богиням-женщинам достаются роли второго плана; эта ситуация отражает положение мужчин и женщин в человеческом обществе. Однако шумеры не дошли до того, чтобы, подобно евреям и грекам, а также христианам, сваливать на женщин вину за все грехи человечества.

Даже из такого краткого знакомства с шумерским пантеоном становится очевидно, что боги умножались и усиливали свое могущество по мере завоеваний царей, их главных представителей на земле. Постепенно эти божества становились все более удаленными и недоступными, подобно «великим царям» по отношению к их подданным. И точно так же, как земные монархи по мере упрочения власти окружали себя придворными, боги ставили между собой и простолюдинами жрецов. На определенном этапе развития шумерский пантеон стал походить на генеалогии европейских монархов Викторианской эпохи, и разобраться в связях между их многочисленными родовыми ветвями может только специалист. Кроме Ана, Царя Небес, мы встречаем и Уту, солнечного бога. Богиня земли Ки, похоже, уступила позиции богине Намму, «матери, создавшей небо и землю». Появляется и лунное божество, которое называют по-разному, Син или Нанна, сын Энлиля и отец Уту и богини любви Инанны. «Корни» генеалогического древа шумерских богов выглядят следующим образом:

Легко понять, что усложнение генеалогии шумерских богов неизбежно привело к образованию особого штата специалистов, посвятивших себя культу этих богов и следивших, чтобы каждый из них получал причитающуюся ему долю внимания, то есть за размерами храма, величием его свиты, продолжительностью ритуалов. Так возникло сословие жрецов, столь же необходимое при теократии, как гражданские службы необходимы при демократии. По мере расширения выполняемых ими функций обе эти организации становятся все многочисленнее и все больше бюрократизируются. К 3-му тысячелетию до нашей эры жрецы служили уже десяткам богов, большинство из которых имели свои храмы, свои праздники, святилища, ритуалы, своих почитателей, и каждый из богов требовал своих особых жертвоприношений.

Таким образом, религиозная обрядность доминировала над всей жизнью шумерского общества. Если в современном мире религия стала по большей части темой «научных» рассуждений, то для шумеров существование богов и необходимость поклонения им были неоспоримы, так же как природные явления, наподобие прилива и отлива. Рядовой шумер знал, что он всего лишь слуга богов, по сравнению с ними так же ничтожен, как животное по сравнению с человеком. Удача, талант, общественное положение или богатство воспринимались как дар богов, которые легко могут отнять то, что сами же и дали. В подобных религиозных системах природа самих божеств – главная характерная черта, и, если боги жестокие, жадные, безжалостные и несправедливые, их последователи приобретают те же качества. Это ясно видно на примере многих языческих религий. Классический пример – финикийский культ Ваала, пожирателя детей. И напротив, там, где люди облагораживали своих богов (как, например, греки облагородили Аполлона, изначально бывшего Разрушителем), их собственный образ жизни становился более мягким и гуманным.

К счастью для шумеров, их богам, похоже, не чуждо было понятие нравственности; они восхваляли любовь к истине, справедливость и добродетель. В то же время людям нужно было как-то осмыслить существование зла, лжи, несправедливости и порока. Поскольку считалось, что простой человек не имеет свободы воли, то ответственными за зло были объявлены некоторые злые боги. Действительно, такая простая логика придавала религии силу: ведь невозможно любить бога и доверять ему, если он одновременно ответственен за добро, и за зло, и за счастье, и за страдания человечества, за весенние цветы и за смерть ребенка.

Итак, шумеры в каком-то смысле решили основные теологические и философские проблемы, которые не дают нам покоя и сегодня, объявив в качестве основных постулатов непогрешимость богов, беспомощность человека и неотвратимость судьбы. Строгим моралистам такие убеждения всегда казались проявлением духовной трусости. С другой стороны, шумеры, осознав, что они смертны, подобно всем живым существам, принимали все, что уготовила им судьба, и направляли всю свою физическую и духовную энергию на то, чтобы по возможности сделать существование в этом мире как можно более приятным. Результаты такой философии видны в портретных изображениях этих экзотичных людей с большими волнующими глазами, загадочными улыбками, бритыми головами, курчавыми бородами и легкой женственной полнотой. Они словно бы чувствовали, что если уж ничего не могут поделать с существующим миропорядком, то остается хотя бы наслаждаться пищей, женщинами и сном, поскольку каждая фаза жизни регулируется божественным законом. Простой смертный не мог изменить свою судьбу и поэтому довольствовался тем, что желания богов за него толковал царь, исполнявший одновременно и роль религиозного вождя. Как и во всех теократических сообществах, вся земля и вся собственность принадлежали богу, а люди только выполняли свои специфические обязанности перед этим богом. В результате в Шумере практически не существовало так называемых проблем современного капиталистического общества. О безработице, социальных волнениях и бедности в том масштабе, в каком она известна нам, там и не слышали. Рядовые граждане считали своей обязанностью работать на благо бога (то есть государства), возделывая поля, ухаживая за домашними животными, занимаясь рыбной ловлей, торговлей, строительством храмов и т. д., и точно так же царь, представитель бога на земле, был обязан обеспечивать их необходимыми пищей, кровом и защитой.

В каком-то смысле шумерское общество напоминало большие, хорошо организованные и процветающие монашеские общины христианского Египта VII в. Управляемые благожелательным епископом христианские поселения в Фиваиде процветали так же, как процветало шумерское общество под управлением добродетельного царя наподобие Урукагины из Лагаша (ок. 2400 г. до н. э.), который придерживался следующего правила: «сильный не должен обижать сироту и вдову». На практике Урукагина сдерживал вездесущих и алчных сборщиков налогов, осаждал ростовщиков и мелких чиновников, надзирающих за земледельцами и рыбаками, арестовывал воров и убийц, пресекал несправедливость по отношению к бедным и слабым. По крайней мере в течение десяти лет Лагаш был самым свободным, процветающим и благополучным городом из всех известных нам древнейших городов. Эта идиллия закончилась из-за междоусобных войн, характерных для того периода, но указы и постановления Урукагины успели стать частью общественного сознания и заложили основание вавилонской судебной системы.

В рамках теократической формы правления городам-государствам удалось достичь небывалого подъема в то время, как Европа все еще была погружена во тьму каменного века, а ее жители обитали в пещерах или озерных деревнях, почти не имея никакого представления об искусстве и архитектуре. К 2600 г. до н. э.

шумерские строители возводили двадцатиметровые кирпичные сооружения с арками, сводами и куполами. Их двухэтажные дома иногда не слишком отличались от жилищ зажиточных купцов в провинциальных городах современного Ирака. Однако следует заметить, что все их искусство и архитектура, как и другие виды общественной деятельности, выполняли религиозные функции так же, как и соборы средневековой Европы. Другими словами, искусство и ремесла прославляли величие Бога, а не человека. В результате по всей древней Месопотамии поднялись те самые «вавилонские башни», то есть зиккураты, или башни-храмы, презираемые евреями как символы язычества и так восхищавшие греков, которые, подобно Геродоту, признавали их небывалыми архитектурными достижениями. Наиболее известным из этих величественных сооружений является зиккурат Ура, так как от него осталось достаточно массивных камней для археологической реконструкции, чтобы представить себе размеры и форму этого сооружения и определить функции этих шумерских храмов. Храм в Уре был трехэтажным кирпичным строением. Внутри находились камни, скрепленные битумом («горной смолой», добываемой в Вавилонии), а снаружи он был облицован обожженными кирпичами. Длинная лестница вела к святилищу Нанны, лунного бога и покровителя Ура. Сегодня нас потрясают не столько размеры древнего храма, сооруженного четыре тысячи лет назад, сколько мастерство и чутье архитекторов, спроектировавших здание. Если бы зиккурат был возведен просто из прямоугольных блоков, поставленных друг на друга подобно тому, как дети складывают кубики, то он походил бы на современные, безвкусные в архитектурном смысле многоэтажки. Но шумерские строители, похоже, открыли роль оптической иллюзии в архитектуре – позже подобное открытие повторили создатели Парфенона. Во всем зиккурате Ура не было строго прямых линий; очертания стен и надстроек были плавно изогнуты, так что в силу оптического эффекта выпуклости в перспективе создавалось впечатление мощи и одновременно легкости. Более того, сходящиеся в одной точке лестницы заставляли глаз скользить вверх, обращая взор к святилищу бога, находящемуся между небом и землей. Это поистине шедевр архитектуры, и неудивительно, что на Геродота, который повидал храмы Греции и Египта, особое впечатление произвел зиккурат Вавилона, который он посетил около 450 г. до н. э. Он утверждает, что в нем было восемь этажей и посетители поднимались на него по лестнице, проходящей по краям сооружения. На половине пути находились скамьи, где можно было отдохнуть перед подъемом к самой верхней платформе, где располагался храм. Можно представить себе, как греческий путешественник взбирается по ступеням, чтобы увидеть храм на вершине башни. Но, по утверждениям самого Геродота, храм внутри был пуст – там не было ничего, кроме роскошно убранного ложа небывалых размеров и золотого стола рядом с ним. На этом ложе якобы должна была сидеть или возлежать женщина, которую бог, спускающийся с неба, выбирает себе в жены. «Я, впрочем, этому не верю», – добавляет историк, который всегда сомневался, когда дело касалось вопросов религии. Поэтому неудивительно, что он с презрением описывает обычай, согласно которому каждая женщина в Вавилонии должна хотя бы раз в жизни отдаться чужестранцу в храме богини Иштар. Он сообщает, что богатые женщины считают недостойным смешиваться с толпой остальных женщин и приезжают в закрытых повозках, в сопровождении множества слуг. Большинство других женщин, надев по такому случаю лучшие свои украшения, сидели в святилище в ожидании партнеров. Геродот не без явной иронии замечает, что там была большая толпа и что «одни из них уходят, другие приходят». Мужчина, выбрав понравившуюся ему женщину, должен был бросить ей в подол деньги, после чего имел полное право овладеть ею. Плата могла быть сколь угодно малой при условии, что мужчина произнес: «Призываю тебя на служение богини!» Отказываться женщинам не было дозволено, потому что эти деньги считались священными. «Красавицы и статные девушки быстро уходят домой, а безобразным приходится долго ждать, пока они смогут выполнить обычай». Из расспросов Геродот узнал, что некоторым женщинам приходится ждать три-четыре года, в то время как другие покидают святилище через несколько часов.

Это довольно интересная и забавная история, характерная для Геродота, но нам следует верить ей с некоторыми оговорками. Греческий историк, вероятно, спутал священных проституток, занимавшихся своим ремеслом в храмах богини любви, с обычными женщинами, пришедшими поклониться богине. Судя по тому, что нам известно о вавилонском обществе, кажется невероятным, что почтенные женщины вынуждены были заниматься проституцией во имя религии, хотя мы до сих пор многого не знаем о древних людях и не можем выносить точных суждений. Так, для почитателей Шумера, сторонников теории «милосердной цивилизации», стала своего рода шоком находка, сделанная в царских гробницах Ура, а именно в гробнице 789, принадлежавшей важному лицу, скорее всего царю. В его усыпальнице, хотя она была расхищена еще в древности, обнаружили скелеты 63 мужчин и женщин и шести быков. Среди мужчин были шесть стражей в шлемах. Выяснилось, что все эти люди и животные, похороненные здесь, умерли не своей смертью. Проломленные черепа стражей и придворных женщин свидетельствуют о том, что на самом деле произошло при похоронах знатного человека в гробнице 789 четыре тысячи лет тому назад: вместе с ним похоронили стражей, часть свиты, тягловых животных (быков) и запасы пищи. Факт распространенности подобных ритуалов, которые говорят скорее о дикости, чем о цивилизованности (царица ашанти^[13], например, была похоронена вместе с четырьмя тысячами принесенных в жертву слуг), подтвердился в гробнице 1237, в так называемой «Яме смерти», где аккуратно в ряд было уложено 74 тела. Кажется странным, что на всех этих останках, лежащих на боку со слегка согнутыми ногами и прикрывающими лицо руками, нет никаких следов насилия. Напротив, на женских скелетах, превосходивших мужчин по численности, были обнаружены следы пышных причесок и украшения, свидетельствующие о том, что они перед смертью не оказывали сопротивления. Леонард Вулли, раскапывавший царские гробницы, высказал предположение, что священные жертвы сами занимали назначенные им места, ложились и принимали некий яд или наркотическое вещество, предположительно опиум, от которого они засыпали и умирали во сне. Затем гробницу заваливали землей.

«Очевидно, царские похороны были живописнейшим зрелищем. Ярко раскрашенная процессия торжественно спускалась в увешанную циновками яму. Золото и серебро сверкали на фоне алых туник. Здесь были не несчастные рабы, которых убивали как быков, а знатные люди в своих лучших, парадных одеяниях. И шли они на жертву, по-видимому, добровольно. По их представлениям, этот страшный ритуал был просто переходом из одного мира в другой. Они уходили вслед за своим повелителем, чтобы служить ему в ином мире точно так же, как они это делали на земле».^[14]

Однако известный археолог мог и ошибаться, удовлетворившись привычным оправданием убийства в религиозных целях, и что-то прошло мимо его внимания. Его теория не объясняет преобладания женщин над мужчинами в «Яме смерти»; возможно, эти несчастные жертвы были наложницами, похороненными заживо вместе со своим господином и повелителем, вне зависимости от того, пришли они «добровольно для выполнения ритуала» или нет. О том, что это были наложницы, а не рабыни, говорят драгоценные украшения, в том числе золотые и серебряные ленты на голове, золотые серьги и лазуритовые ожерелья, явно не принадлежащие рабам. Стражники уж точно не «приходили добровольно», так как у всех шести стражей из гробницы 789 проломлены черепа. Следует признать, что шумеры в 2500 г. до н. э. совершали человеческие жертвоприношения, которые в принципе лежат в основании любой религии, в том числе и христианства, где эта идея преобразовалась в символическое вкушение тела Христова.

Но, как видно из истории Греции, по мере того как народ все более приобщался к цивилизации, более цивилизованными становились и его боги. Случаи человеческих жертвоприношений, наподобие тех, что были обнаружены в царских гробницах Ура, уникальны для Месопотамии и относятся, вероятно, к древнему периоду истории Шумера, когда люди еще полагали, что эти ритуалы могут умилостивить богов. В последующей известной нам истории этого народа следы человеческих жертвоприношений не обнаруживаются, и, уж конечно, их не было у вавилонян и даже у ассирийцев, несмотря на то что они прославились своей жестокостью. Похоже, что в более поздний период человеческие жертвоприношения стали уделом исключительно финикийцев и карфагенян, хотя не следует забывать, что этой практикой не гнушались ни греки во времена Трои, ни евреи во времена Авраама. В случае с Шумером общепризнано, что приношение людей в жертву хронологически ограничено первой династией Ура (2500—2300 гг. до н. э.), после чего за убийство человека приходилось уже отвечать по закону.

Перемены, вследствие которых человеческая жизнь стала считаться если не священной, то, по крайней мере, более ценной, произошли благодаря прогрессу и процветанию, развитию сельского хозяйства и торговли. Ирригационные каналы доставляли достаточно воды для отдаленных полей и садов. Две реки, Тигр и Евфрат, стали основными магистралями международной торговли. Тысячи глиняных табличек, посвященных коммерческим сделкам, говорят нам о процветании и достаточно развитой системе шумерского делового мира. Предметы, обнаруживаемые в гробницах, свидетельствуют о богатстве древнего народа.

Вместе с повышением благосостояния больших шумерских городов, таких, как Ур, Ларса, Лагаш, Ниппур, Сиппар и других, повышался и культурный уровень обитателей равнин Нижней Месопотамии, отделявший их от остального мира до такой степени, что, возможно, в здешних садах какого-нибудь Эреду и родилась легенда об Эдемском саде. Само слово «эдем» («эден»), в своем еврейском значении связанное с понятием «удовольствие» или «наслаждение», может происходить от аккадского слова «эдину», означающего плодородную равнину. Возможно, некогда так назывался особенно щедрый оазис, который обитателям пустыни казался земным раем, пределом всех их мечтаний. В Книге Бытия «Эдем» описывается как богатый деревьями и водой сад, орошаемый четырьмя реками, одна из которых называется Евфрат. Три другие реки – Фисон, Тихон и Хиддекель – опознать не так просто, хотя о Хиддекеле говорится, что он «протекает пред Ассириею», другими словами, это Тигр, вторая из двух великих рек, превративших равнину между ними в богатую сельскохозяйственную страну, представлявшую резкий контраст с окружающими пустынями.

Основываясь на том, что Эдемский сад явно ассоциируется с Евфратом и Тигром, библеисты готовы принять теорию ассириологов, согласно которой названия двух других рек, упомянутых в Книге Бытия, а именно Фисон и Тихон, могли быть еврейскими названиями двух главных каналов, соединяющих два великих водных пути. Но даже и в этом случае трудно определить точное местонахождение Эдема, поскольку русла Евфрата и Тигра со 2-го тысячелетия до н. э. значительно переместились, а древняя система каналов полностью исчезла. Остается только предполагать, что этот оазис и четыре реки находились где-то в окрестностях города Эреду, прославившегося в древности как «хороший город», так как здесь находился храм бога Таммуза (Думузи), обитавшего в тени священного пальмового дерева, под которым стояло также и ложе богини Бау. И, словно бы в подтверждение связи еврейского мифа об Эдемском саде с храмом шумерских богов плодородия, в ассирийских произведениях искусства часто встречается изображение этой пары, а на одной цилиндрической печати, ныне находящейся в Британском музее, изображены мужчина и женщина, сидящие по разные стороны дерева и простирающие к нему руки. Позади женщины видна змея, изображенная в вертикальном положении. Очевидно, что первые Мужчина и Женщина, Сад, Дерево и Змей являются общими элементами шумерской и еврейской мифологий, причем первая, возможно, является родоначальницей последней. Стоит упомянуть, что арабы, принимающие еврейскую версию творения, помещают Эдемский сад у слияния Евфрата и Тигра, близ деревни Аль-Курнах, в 40 милях к северо-западу от Басры. Здесь любой покажет вам Древо Познания, в стволе которого, судя по утверждениям местных жителей, обитает змей. Однако увидеть воплощение Искусителя могут только верующие, потому что он растворяется в воздухе при приближении неверующих.

Итак, легенда об Эдемском саде несомненно должна была зародиться в умах кочевников-семитов, которые пришли из засушливых районов Аравийской и Сирийской пустынь и увидели перед собой ярко-зеленые поля и густые сады шумерских поселений. Следует иметь в виду, что эти дети пустыни были дикарями в римском смысле этого слова, то есть у них не было ни постоянных поселений, ни сельского хозяйства, ни какой бы то ни было формы письменности. Они вели исключительно кочевой образ жизни, охотились на диких зверей и подчинялись закону родового общества. В отличие от этих бродячих племен, к которым в то время можно было причислить всех остальных обитателей Среднего Востока, не говоря уже о Европе, шумеры были цивилизованным народом, даже по современным меркам. Они жили в городах и подчинялись центральной власти; они орошали и возделывали поля; у них были развитые искусство и наука. И они имели полное право гордиться еще одним достижением, сделавшим их самым развитым народом современного им мира, – представлением о справедливости, основанном на рациональных принципах, а не на варварском законе джунглей. Саргона Аккадского (ок. 2350 г. до н. э.), например, описывали как «царя справедливости, правившего по законам добродетели». Намму, основатель третьей династии Ура (2113 г. до н. э.), прославился как «царь, соблюдающий праведные законы бога солнца». Царя шумерского города Ларса прозвали «пастырем правосудия». Другими словами, шумеры, придававшие особое значение вопросам правосудия, были цивилизованными людьми как с точки зрения материальной культуры, так и этики; поэтому их древняя история нам так интересна.

Древнейший свод законов Ура, по существу, устанавливает главный принцип современного правосудия, а именно замену примитивного правила «око за око» штрафами. В своде законов Намму, датируемом XXII в. до н. э., в частности, утверждается, что в качестве наказания за отсечение ноги другому человеку, по умыслу или по случайности, виновник должен заплатить 10 сиклей серебра. Именно такой подход к проблеме преступления и насилия в конечном итоге распространился даже среди соседних семитских племен, которые все еще находились на стадии варварства, почитали грубых и завистливых богов, основывали все свое правосудие на законе талиона^[15] и направляли всю свою энергию на завоевания и разрушения. Когда около 1850 г. до н. э. окончательно пала последняя шумерская династия, побежденные оставили в наследство варварам-завоевателям высокоразвитую цивилизацию, основанную на почитании милосердных богов, свод законов, экономическое процветание, науку и искусства, алфавит и этическую систему, предвосхитившую многие из моральных принципов последующих обществ.

Глава 8
Искусство и литература Шумера

О том, каким представляли себе мир древние люди, мы можем узнать преимущественно по произведениям литературы и изобразительного искусства. Если ученые могут отвлекаться от повседневных дел и находиться в стороне от современного им общества, то художник не способен оставаться вне окружающей жизни. Он не только отражает эту жизнь, но и обнажает ее сущность, проявляет ее характерные черты и, по возможности, ее внутренний смысл. Но все же нельзя не признать, что шумерские и вавилонские художники вряд ли руководствовались этими соображениями, поскольку: а) их искусство было простым ремеслом; б) оно играло исключительно функциональную роль и в) понятие «искусство ради искусства» для них не существовало. Современные критики, правда, все больше склоняются к мысли, что плоды трудов древних ремесленников следует рассматривать как истинные произведения искусства, а не просто как «музейные экспонаты», но сомнительно, что сами эти ремесленники воспринимали свой труд как нечто, имеющее самостоятельную ценность. Им давали заказы, и они выполняли их, следуя жестким кононам. Получив необходимые указания от властей, скульптор брал резец и принимался за работу. Ему нужно было изобразить бога или царя, которые должны были отличаться от простых людей, выглядеть могущественными повелителями, величественными и грозными. Понять ценность шумерских, вавилонских и ассирийских скульптур можно, только осознав, к чему стремились их создатели. Они изображали сверхчеловека согласно своим представлениям о нем – отсюда и огромные, широко раскрытые глаза, длинные бороды, волнами ниспадающие от сжатых, непреклонных губ, широкие плечи. Все это производит впечатление абсолютного спокойствия и величия. Точно так же статуи богинь с широко открытыми и спокойными глазами отражают некую загадочную идеальную женственность. Изображения царей передают представление об их земном могуществе; у них, как у представителей бога на земле, тоже длинные и пышные бороды, широкие плечи, подчеркивающие их властность, но не столь широко открытые глаза, как у всевидящего бога.

Таким образом, изображая бога, человека или животное, древние ремесленники пытались найти не портретное сходство, а искали идеальный образ. Для тех, кто знаком только с искусством Греции или эпохи Возрождения, стелы, статуи и статуэтки, найденные на месте древних городов Междуречья, на первый взгляд кажутся абсолютно безжизненными или слишком строгими и бесчеловечными, особенно холодные, жестокие лица царей, жрецов и чиновников. Наш глаз радуется, встретив более редкие натуралистические изображения людей и животных – ассирийские барельефы со львами, охотничьими собаками, оленями и т. д. Но не стоит пытаться обнаружить среди произведений шумерского, вавилонского или ассирийского искусства сценки повседневной жизни простых обывателей, ибо художники не видели смысла растрачивать свой талант и время на такие земные мелочи. Искусство находилось на службе религии; мирян же обслуживали не художники, а ремесленники, изготавливавшие украшенные орнаментами блюда, чаши, вазы, ювелирные изделия, статуэтки для приношения в храмы и тому подобное – все, что было необходимо для повседневной жизни.

Многие из этих предметов, несмотря на свою непритязательность, кажутся более интересными, чем все те вселяющие ужас статуи, что украшали храмы, – идолы богов с выпученными глазами и их почитатели, склонившиеся в почтении или изображающие на лице самодовольную улыбку, которая может показаться иронической, но на самом деле таковой не является. По сравнению с парадными статуями вещи, вышедшие из рук золотых, серебряных и бронзовых дел мастеров, а также гончаров, более разнообразны и открывают нам различные стороны обычной жизни людей, их создавших и пользовавшихся ими. Особенно богато такими находками царское кладбище в Уре; это открытие, наряду с мрачной тайной скелетов в царских гробницах, стало почти таким же волнующим и захватывающим внимание ученых и широкой публики событием, как и открытие гробницы Тутанхамона. Раскопки на царском кладбище велись с 1926-го по 1932 г. под руководством Леонарда Вулли. Приблизительно в то же время (1922—1930 гг.) проводились раскопки гробницы Тутанхамона под руководством Говарда Картера, и находки Месопотамии оказались как бы в тени египетских открытий. Но для историков и археологов предметы, обнаруженные на царском кладбище Ура, в каком-то смысле имели гораздо большее значение: ведь это были остатки цивилизации, которая на тысячу лет старше гробницы египетского царя. Царское кладбище Ура датируется приблизительно 2500 г. до н. э., хотя сам Вулли считал, что оно еще на тысячу лет древнее. Тутанхамон правил Египтом около 1360 г. до н. э., и к этому времени Шумер уже передал свои законы, искусство и науку государствам Восточного Средиземноморья, а сам исчез с исторической сцены.

Золотые, серебряные и мозаичные изделия, выкопанные из 1840 гробниц, уникальны в истории цивилизации тем, что демонстрируют такую степень мастерства и художественного вкуса, которая считалась недостижимой для того времени, когда остальной мир находился еще в каменном веке. В той же гробнице 789, где лежали скелеты 63 человек и шести быков, археологи нашли остатки двух четырехколесных повозок, саней, арфы с резонатором, сделанным из деревянного бруса, обитого золотом, украшения царицы Пуаби и многие другие ценные предметы, погребенные вместе со знатной дамой и ее свитой. В гробнице 1237, «Яме смерти», где шесть мужчин и 68 женщин были явно убиты и похоронены, чтобы сопровождать в иной мир своего повелителя, все украшения из золота, серебра, лазурита и сердолика, принадлежавшие придворным женщинам, оставались нетронутыми. В этой же гробнице нашли и на удивление современно выглядящую статуэтку козла, который стоит, опираясь передними ногами на дерево. Его тело изначально было вырезано из дерева, голова и ноги отделаны золотом, а живот – серебром, рога вырезаны из раковины, борода и шея – из лазурита. Это один из наиболее очаровательных предметов во всей истории искусства, изображающих животных.

Таковы были достижения шумерских художников и ремесленников, живших четыре с половиной тысячи лет тому назад. Инкрустированная игральная доска, например, выполненная в виде деревянной коробки и украшенная мозаикой из раковин, лазурита, кости и цветного гипса, в которой содержались фигурки, украсила бы любую современную гостиную. Сама игра напоминает ту, что до сих пор распространена на Цейлоне. Украшения, которые женщины из «Ямы смерти» (гробница 1237) надели, покидая этот мир, не слишком отличаются по форме и уж несомненно по мастерству исполнения от тех, что носят современные женщины. Образцом могут служить 12 «буковых листьев» из золотой фольги, припаянные к золотой ленте, – поистине шедевр ювелирного искусства. Отдельные части сложных украшений лежали в таком порядке, что можно было воссоздать все убранство целиком. Жена Вулли на глиняном слепке с одного из черепов женщин вылепила восковое лицо и поместила на голову ленту, гребни, ожерелья и серьги в надлежащем порядке. «Реконструкция головы, – утверждает Леонард Вулли, – в целом со всеми возможными подробностями помогает нам представить, как выглядела при жизни царица Ура».

Сокровища Шумера, сохранившиеся до наших дней, в довольно больших количествах можно увидеть в главных музеях мира, в частности в Британском музее, в Лувре, в Берлинском музее, в Чикагском институте Востока, в музее университета Пенсильвании и в Багдадском музее. Даже удивительно, как много дошло до нас за четыре-пять тысяч лет: ведь в почве Месопотамии, в отличие от почвы Египта, легко разрушаются ткани, дерево и даже металлы; к тому же приблизительно в 2000 г. до н. э. завоеватели, захватившие и разграбившие крупные шумерские города Ур, Урук и Лагаш, забрали все, что представляло, по их мнению, ценность, а остальное разбили и уничтожили. История конца великих городов передана в трогательной поэме под названием «Плач о разрушении города Ура»:

Твои могущественные, о Шумер, пали!

Святой царь изгнан из своего храма,

Храм сам разрушен, город разгромлен,

Предводителей народа увели в плен,

Вся страна (т. е. Шумер) ниспровергнута

гневом волей богов.

«Святым царем» здесь назван Ибисин^[16], последний из царей Ура, обожествленный при жизни монарх. Но, как видим, божественный статус не спас его от нашествия эламитов с востока, которые пересекли Тигр, вторглись на территорию Шумера, разрушили Ур, Урук и другие шумерские города и взяли в плен «святого царя». Они также разграбили храм Иштар^[17], шумерской Афродиты, и даже похитили саму статую богини. Но ее культ был укоренен слишком глубоко, чтобы народ мог легко позабыть его или отказаться от него. В той или иной форме богиня любви продолжала занимать видное место в иерархии языческих богов, пока отцы христианской церкви не покончили с ней раз и навсегда, хотя остатки этого культа встречаются даже в наше время.

Утверждать, что древний народ действительно известен нам, можно, только если помимо лицезрения статуй и изображений мы имеем возможность прочитать то, что написали люди в те далекие времена, и узнать, что они сами думали о себе и своих делах. Поэтому считается, что у нас есть полное представление об образе жизни греков и римлян, тогда как народы, наподобие финикийцев и этрусков, остаются чем-то вроде теней на заднем плане истории. К сожалению, от литературы древней Месопотамии до нас дошло немногое, в частности, по той причине, что немногое было и записано. Правда, имеются многочисленные деловые и официальные документы, но они не представляют особого интереса ни для кого, кроме историков и филологов. Собственно, литература Шумера, Вавилонии и Ассирии состоит из нескольких разрозненных эпических поэм, нескольких «элегий» вроде «Плача о разрушении города Ура» и некоторого количества народных сказок и поговорок. Более того, из-за языковых трудностей эти немногие произведения порой нелегко понять как неспециалистам, так и экспертам. Эти трудности весьма мешают переводчикам и часто приводят к довольно странным и своеобразным результатам. Что, например, можно понять из следующего перевода отрывка шумерской поэмы под названием «Энкиду и Нинхурсаг»:

Девять дней были ее девятью месяцами, месяцами

женственности.

Как жир… жир, как… жир, как добрый царственный жир,

Нинму, как… жир, как… жир, как добрый царственный жир,

Родила Нинкурру.^[18]

Что-то явно здесь не то, ибо стал бы поэт, пусть и живший четыре тысячи лет назад, описывать процесс родов как «добрый царственный жир»? Об этом подозревал и переводчик, доктор Крамер, который в последующих вариантах заменил «жир» на «сливки», так что рождение Нинкурры описывалось следующим образом:

Нинму, как сливки, как сливки, как добрые царственные

сливки,

Родила богиню Нинкурру.

Порой приходится признать, что шумеры, такие «симпатичные», с лысыми головами, милыми лицами, скрещенными руками и округлыми животами, писали своего рода тарабарщину (судя по тому, что мы вынуждены читать), которая считается поэзией только среди псевдодадаистов наших дней. Как, например, прикажете понимать следующий отрывок:

Утту с радостным сердцем открыла дверь дома.

Энки Утту, прекрасной даме,

Дает огурцы в их…

Дает яблоки в их…

Дает гроздья винограда в их…

Утту, прекрасная дама…ет для него…ет для него.

Энки берет свою радость от Утту,

Он обнимает ее, ложится ей на колени,

…ет ягодицы, дотрагивается до…

Опять же непонятно, скрывают многоточия какие-то неприличные слова или они говорят лишь о том, что переводчик не мог сообразить, о чем идет речь. Однако, несмотря на все эти огурцы и тому подобное, на то, что Энкиду приносит Утту «в их…», не кажется, что заполнить все пропуски такой уж большой труд, даже если у шумеров не было эвфемизмов для обозначения половых отношений и не было никаких запретов на их описание.

Еще больше нас сбивают с толку те переводы, в которых сохранены некоторые изначальные слова, либо по причине их непереводимости, либо потому, что они неизвестны. Неспециалист вряд ли поймет, о чем говорят такие строчки:

Твой махху в твоем святом гигуну облачен не в полотно,

Твой благочестивый эну, избранный в сиянии,

в Экиссиргале,

Из храма в гипарру направляется нерадостно.

Следует сразу отметить, что эти примеры приведены здесь не для того, чтобы поставить под сомнение труд шумерологов, которые с таким упорством копировали, расшифровывали и переводили тысячи глиняных табличек, пролежавших в земле несколько тысячелетий. Вряд ли можно ожидать, что филолог, занимающийся малопонятным языком, грамматика и синтаксис которого до сих пор неизвестны полностью, окажется поэтом-переводчиком или талантом масштаба Эдварда Фицджеральда^[19]. Но можно надеяться, что когда-нибудь некий переводчик сделает то же для шумерской литературы, что Фицджеральд сделал с произведениями Омара Хайяма или 47 переводчиков короля Якова – с текстом Библии.^[20]

В действительности уже было несколько смелых попыток подступиться к такой трудной задаче. Среди них стоит упомянуть попытку Р. Кэмпбелла Томпсона сделать поэтическое переложение «Эпоса о Гильгамеше» еще в 1928 г. Кэмпбелл Томпсон, довольно известный шумеролог, так говорит о собственном переводе:

«Нет нужды распространяться о поэтической красоте эпоса. Будучи написан языком, обладающим простотой и не лишенным неуклюжести, более похожим на еврейский, чем на гибкий греческий, он тем не менее вполне может описать человеческие эмоции любого рода… Вопрос о том, стоит ли брать на себя риск и перелагать его тяжеловесным английским гекзаметром, остается открытым, но в процессе я делал все возможное, чтобы сохранить абсолютно дословный перевод».

Через тридцать лет после перевода Кэмпбелла Томпсона мисс Н.К. Сандерс, не будучи профессиональным шумерологом, представила вниманию публики свою популярную версию эпоса, о которой сообщает следующее:

«Мне казалось, что стоит попытаться сделать версию, которая, с одной стороны, не содержала бы ничего, что могло бы вызвать возражения ученых, и в которой, с другой стороны, не было бы опущено ничего, что представляется понятным, но при этом она должна была быть лишена грубостей подстрочного перевода и производить впечатление гладкого повествования».

Интересно (и познавательно в плане знакомства с невероятными трудностями перевода с шумерского) было бы сравнить различные версии «Эпоса о Гильгамеше», который часто переводили на английский и другие европейские языки.^[21]

Для примера возьмем отрывок из первой таблицы, в которой описано обольщение Энкиду, олицетворявшего первобытного человека. Этот эпизод, пожалуй, самый значительный и яркий во всей истории, так как это первое известное в мировой литературе описание потери невинности. Суть его в том, что Энкиду, своего рода шумерский «Адам», встречает свою «Еву», которая убеждает его отказаться от беззаботной жизни в степи и лесу и уйти жить в город. Эпизод из поэмы дает более глубокий анализ человеческой судьбы, чем версия книги Бытия. Несмотря на то что, на наш взгляд, язык этой истории несколько грубоват, сама она изложена прекрасно, с ясной и четкой «моралью». Интереснее всего, что соблазнительница не изображается орудием зла, как в еврейском (или греческом) мифе, хотя она и блудница, к которым, впрочем, в Шумере вовсе не относились с презрением. А сколько важного, даже для нашего времени, эта давняя история сообщает об отношениях мужчины и женщины!

Исходя из всего вышеизложенного, пожалуй, трудно найти причину, по которой дословный перевод эпизода мог бы нас шокировать, хотя все переводчики до сих пор старались облагородить оригинал, который в переложении датского ассириолога Свенда Are Паллиса выглядит так:

«Блудница открыла свои груди и раздвинула ноги, и он (то есть Энкиду) овладел ее роскошью. Она не почувствовала стыда, а взяла его половой член, освободила одежды, и он лег на нее. Она сделала женское дело и возбудила его, а он взобрался на нее сзади».

Понятно, что большинство переводчиков считали это описание слишком откровенным и прямолинейным. Но если шумерский поэт именно так и описывал обольщение, то что нам остается делать и следует ли вообще что-либо менять? Тем не менее один из последних американских переводчиков постарался сгладить «места, вызывающие наибольшее возражение» (например, процитированный выше отрывок) тем, что перевел их на латинский язык. Вот итог его нелепого и курьезного труда:

Его, дикого (?) человека, блудница увидела,

Грубого человека из глубин степи.

Is est, meretrix, nuda sinum tuum;

Aperi gremium tuum ut succumbat venustati tuae.

Noli cunctari… (и т. д. и т. п.).

Мисс Сандерс, утверждавшая, что пользовалась помимо прочих переводом Хайделя, по крайней мере, не содрогалась в ужасе от идеи совращения, как такового, и излагает отрывок, «вызывающий возражение», так:

Она не стыдилась взять его, она обнажилась

и приветствовала его желание, она разожгла в

дикаре любовь и обучила его женскому искусству.

В течение шести дней и семи ночей они лежали вместе,

так как Энкиду позабыл свой дом в холмах.

В других версиях также ощущаются попытки переводчиков, оглядывающихся на моралистов прошлого века, сделать каким-то образом текст «более приличным». Но чем больше видишь, какой безвкусной и пресной выходит из их рук литература Шумера, тем больше убеждаешься, что необходимо выработать новый подход к проблеме, так как мы имеем дело не с изящной поэзией гостиных XIX столетия, а с тем, что говорит нам о себе первый цивилизованный народ Запада. «Эпос о Гильгамеше» – одна из величайших поэм в истории всемирной литературы и, пожалуй, самое замечательное литературное произведение Месопотамии, поскольку повествует о человеке и о его судьбе, а не о тех утомляющих воображение местных богах и богинях, которые столь же скучны, сколь и их имена – Син, Утту, Нанна, Нинлиль, Ниназу и Нунбаршегуна. В конце концов, все эти бессмертные и неуязвимые шумерские божества совершенно безжизненны и скучны. Тем более, что они не обладают чувством юмора и другими человеческими качествами антропоморфных богов Греции, истории о которых кажутся нам забавными и увлекательными.

В отличие от этих богов Гильгамеш из Урука (в каталоге Британского музея он назван также «царем Вавилона») – фигура явно человеческая. Его судьба похожа на нашу в том смысле, что он так же, как и все мы, обречен на страдания и смерть. По существу, он первый трагический герой приблизительно того же масштаба, какой встречается в произведениях греческих драматургов, творивших на тысячу пятьсот лет позже. И история о Гильгамеше волнует нас не меньше, чем история Агамемнона или Одиссея, на которых шумерский герой до некоторой степени похож.

К сожалению, того же нельзя сказать о большей части шумерской литературы, которую на настоящий момент ученые предоставили нашему вниманию. Приходится признать, что «смягчить» или сделать «более человечной» религиозную литературу практически невозможно. Работа с литературными текстами считалась прерогативой небольшого числа специалистов и почти не выходила за пределы их узкого круга. Неудивительно, что один из самых выдающихся шумерологов, С.Н. Крамер, посвятивший себя копированию, чтению и переводу табличек, довольно мрачно определяет специалиста в этой области: «почти идеальный пример человека, который знает как «можно больше о как можно меньшем» – весьма ограниченный тип, о котором с пренебрежением отзываются даже самые недалекие среди ученых». Это грустное определение говорит нам также и о состоянии, в котором находится данная ветвь гуманитарной науки, особенно если вспомнить, какое упорство требуется от того, кто решил овладеть грамматикой, синтаксисом и лексикой шумерского языка. После этого становится понятно, почему переводы трудных отрывков текста в самом лучшем виде выглядят примерно так:

Могу я (тоже) приобрести благоприятное шеду, как то,

что перед тобой;

Могу я (тоже) приобрести ламассу, как то, что позади

тебя.

Читателю, не получившему специального образования, остается лишь догадываться, какие предметы имеются здесь в виду, – очевидно, нечто вроде одежды, которую носят спереди и сзади.

Доктор Крамер объясняет, с какими проблемами приходится сталкиваться ему и его коллегам, переводя с шумерского. Он говорит о трудностях, о «ложных возможностях» и причинах ошибок, признавая, что многие шумерские слова можно понять лишь весьма приблизительно. Он предупреждает:

«Если переводчик подступает к работе с каким-то заранее составленным мнением о тексте, часто становится нетрудно найти эквивалент тому или иному конкретному слову, который после некоторого поверхностного анализа можно подогнать к ожидаемому смыслу».

Очевидно, что неспециалистам недоступны филологические тонкости такого рода и им остается только ожидать решения экспертов. И в то же время трудно избавиться от впечатления, что шумеры, этот загадочный народ, от которых надеются что-то услышать (как мы ясно слышим голоса римлян, греков, египтян и даже вавилонян), остаются немыми. Более того, если некоторые из переводов действительно передают их настоящую речь, то не следует ли прислушаться к тому, что они пытаются сказать?

На примере «Эпоса о Гильгамеше» мы знаем, что прислушаться к ним стоит. И на основании других источников нам также известно, чего нам недостает, потому что голос шумеров звучит и в других произведениях искусства, например в портретах. Причем не столько в портретах их богов и царей, сколько в изображениях простых жителей, таких, как Ур-Нанше, певец, с забавным пробором на голове и решительной улыбкой, или Курлиль, самодовольный чиновник, уютно сложивший руки на брюшке. В своих портретах и в тех отрывках светской литературы, которые напоминают пословицы, шумеры стараются выразить две основные мысли: во-первых, наслаждаться жизнью нужно сполна; во-вторых, это единственная наша жизнь и всех нас ожидает смерть. Это убеждение стойко сохраняется во всем их неофициальном искусстве, точно так же, как в произведениях искусства Средневековья отражаются убеждения писателей и художников того времени. Сравнение это оправдано еще и тем, что для обеих этих эпох характерны глубокая религиозность и теократическая форма общественного устройства.

Такое сравнение может показаться парадоксальным, пока мы не поймем, что в шумерской культуре, в отличие от культуры Средневековья, не существовало понятия греха, точнее, первородного греха. Нам кажется почти невозможным представить религиозные убеждения, лишенные чувства вины, поскольку наши представления о морали сложились под влиянием еврейских пророков и отцов христианской церкви. Мы склонны отождествлять секс с грехом, а подобная моральная позиция часто мешает воспринимать такие чуждые культуры, как культура Шумера. Более того, судить о цивилизации четырехтысячелетней давности по этическим нормам, сложившимся несколько сотен лет тому назад, некорректно с точки зрения исторической науки. Особенно это верно, когда дело касается фактов, описываемых антропологами такими эффектно звучащими штампами, как «фаллический символ», «храмовые проститутки», «ритуалы плодородия», «культ матери», «богиня-земля» и т. д. В действительности нам неизвестно, мог ли храм официально содержать публичный дом, наподобие того, как методисты могут организовывать благотворительную ярмарку.

Чтобы понять, что на самом деле происходило в те времена, нужно спросить самих шумеров, а это возможно, лишь если мы абстрагируемся от своих представлений о должном и недолжном. Кроме того, чтобы лучше понять культуру шумеров, нам нужен добросовестный и, по возможности, красивый перевод их литературы. Существует ряд поэм, посвященных смерти, которые напоминают своей философией и образностью произведения елизаветинского периода, с той же степенью меланхолии, доходящей почти до отчаяния от зрелища «крылатой колесницы Времени». Шумеры, вне всякого сомнения, согласились бы с описанием посмертного мира Марвелла^[22]: «пустыня обширной вечности» – другими словами, ничего, кроме пустого пространства.

Очень древний «плач», записанный приблизительно в 2500 г. до н. э., заявляет со всей категоричностью:

Тот, кто еще живет в ночи, сегодня он мертв;

Неожиданно падает в тьму, быстро рушится.

Одно мгновение он поет и играет

И вдруг воет как вопящий человек.

Мы приводим этот текст как пример того, насколько шумерская литература нуждается в лучшем истолковании; в нынешнем своем виде эти строки кажутся не совсем адекватными, даже синтаксис здесь изменен. Несовершенен и выбор слов. «И вдруг воет как вопящий человек» режет слух, так как мы привыкли, что выть скорее могут волки или привидения, а не люди в предсмертной агонии.

И все же следует признать, что неподготовленному человеку пока рано вникать в семантические проблемы шумерского языка. Мисс Сандерс, конечно, сделала прекрасный почин своим переводом «Гильгамеша», и в большой степени именно благодаря ее «гуманизации» древнего эпоса был пробужден интерес к древнейшей литературе. В качестве примера того, чего может достичь переводчик, толкующий не только слова, но и сам дух произведения (а это суть переводческого мастерства), процитируем две недавно переведенные шумерские эпиграммы в адаптации Найджела Денниса буквального перевода С.Н. Крамера.

Моя жена в храме (букв, «во внешнем святилище»);

Моя мать внизу у реки (возможно, выполняет

религиозный ритуал);

А я здесь умираю с голода.

(С.Н. Крамер)

Моя жена благодарит богов за все, что они дали ей,

Моя мать простерлась ниц у священной реки,

А я сижу здесь, надеясь на ужин.

(Найджел Деннис)

и

Еда пустыни – жизнь человека,

Обувь – глаз человека,

Жена – будущее человека,

Сын – убежище человека,

Дочь – спасение человека,

Невестка – злой дух человека.

(Крамер)

Пустыня делает мужчину,

Сапог указывает путь,

Жена определяет его судьбу,

Дочь утешает его в старости.

Сын служит ему щитом,

А жена сына разбивает его сердце.

(Деннис)

И все же следует еще раз напомнить, что трудности, связанные с приобщением «широкого читателя» к шумерской литературе, чудовищны. В любом случае прочитать глиняные таблички могут не более нескольких десятков специалистов, и мы должны быть благодарны им за невероятное терпение, а также за эрудицию, ведь именно они познакомили нас со столь странными и в то же время привлекательными людьми. Но нам до сих пор хочется узнать о них нечто большее, чем официальные записи, посвященные делам богов и подвигам царей. Вот почему такое важное значение приобретает их «собственно литература»^[23] – не столько из-за филологических загадок, сколько из-за философии выражаемой ею жизни.

В наиболее удачных переводах с шумерского можно встретить некоторые намеки относительно этой философии. Несмотря на фатализм, на убеждение в преходящем характере всего сущего, на печальную картину загробной жизни («дом, где люди сидят в темноте, с пылью у ног»), шумеры смотрели на жизнь спокойным, благожелательным взором. Вся ее сущность словно бы сконцентрирована в совете, который одна старая женщина дает Гильгамешу, пришедшему в отчаяние от неизбежности старости и смерти:

«Наполни свой желудок хорошей едой. День и ночь, ночь и день, танцуй и веселись, празднуй и радуйся. Пусть твои одежды будут свежими, искупайся в воде, приласкай ребенка, держащего тебя за руку, и осчастливь свою жену объятьями».

Философия в известной мере гедонистическая, но принимающая в расчет и счастье тех, кого ты любишь. Возможно, такой «слишком цивилизованный» подход к наслаждениям иные назовут материализмом, другие декадентством. И в любом случае будут не правы, так как не принимают во внимание положение нищих кочевников суровой пустыни, окружавшей плодородную равнину между двумя реками. Эти кочевые племена быстро положили конец веселью и празднику, разрушив шумерские города и уничтожив большую часть их населения. Так, первая в мировой истории цивилизация канула в небытие, скрывшись под холмами песка и камней на четыре тысячи лет. Все, что осталось от Шумера, – это его дух и философия, проявившиеся в своей новой, возрожденной форме в последующих империях Среднего Востока.

Глава 9
Возвышение Вавилона

Одна из наибольших трудностей, с которыми сталкиваются при изучении истории древнего Среднего Востока, состоит в том, что эта территория была свидетелем периодических миграций целых народностей или союзов племен, имена и корни которых теряются в сумерках времен. Нам известно лишь, что эти варвары-кочевники пришли из Аравийской пустыни или из степей Азии и несколькими волнами хлынули в Месопотамию. Шумерам, которые создали не только процветающее сельское хозяйство, но и городскую цивилизацию, набеги этих воинственных орд должны были казаться таким же страшным бедствием, как и нашествие саранчи.

Одно из подобных нашествий приблизительно в 2500 г. до н. э. угрожало даже самому существованию шумерских городов-государств. Завоеватели, по всей видимости, пришли из Южной Аравии, хотя мы знаем только, что шумеры называли их «амурру» и что, по всей видимости, это тот же народ, который в Библии назван «аморитами» («амореями») или хананеями. Там они описаны как гиганты, населявшие Палестину в момент прихода туда евреев. Но кто бы ни были эти «амурру», ясно одно – этот семитский народ занял равнины Месопотамии, захватил города, убил местных царей и осел, постепенно перейдя к цивилизованной жизни. Именно этот народ создал Вавилонское государство, первый царь которого появляется на исторической арене около 2300 г. до н. э.

Его звали Саргон I, и правил он не в Вавилоне, который в то время был незначительным торговым поселением, а в Кише и затем в Аккаде. Его не следует путать с ассирийским правителем Саргоном II (721—705 гг. до н. э.). Саргон I, или Древний, называл себя царем Киша и иногда Аккада и правил на протяжении пятидесяти пяти лет с 2302-го по 2247 г. до н. э. Почти все, что нам известно о нем, – это то, что он предпринял 34 успешных военных похода, в основном против Шумера, и в конечном итоге объединил Центральную и Южную Месопотамию под своим владычеством. Позже этот регион стали называть Вавилонией, причем северная часть называлась Аккадом, по имени бывшей столицы Аккаду, а южная часть – Шумером.

Саргон основал династию, которая находилась у власти с 2303-го по 2108 г. до н. э. Правителями и чиновниками стали семиты, и семитский язык сменил шумерский в бытовом общении; искусство, наука и религия были заимствованы у покоренного народа и остались шумерскими. Именно благодаря такому сплаву военной доблести кочевников пустыни и интеллектуального превосходства покоренных шумеров Саргону и его последователям удалось заложить основы державы, дипломатическое и торговое влияние которой постепенно распространилось от Египта на западе до Индии на востоке. И все же это государство не было централизованной автократией, что характерно для Вавилонского, Ассирийского и Персидского царств, а скорее конфедерацией союзных городов-государств, которые сохраняли верность царю, обладавшему большой регулярной армией. Возможно, именно об этой военной силе и говорится в одной из надписей, где сообщается, что в присутствии Саргона ежедневно вкушали пищу 54 тысячи человек. Такого войска вполне хватало, чтобы держать в подчинении все окрестные государства, но было недостаточно для полного контроля над всем регионом. Поэтому царь был вынужден вести постоянные войны, ибо, как только на западе подавлялось одно восстание, тут же на востоке начиналось другое. Когда Саргон состарился и, вероятно, устал от тягот походной жизни, его враги объединились и снова напали на него в надежде, что старость или смерть правителя положат конец его владычеству. Но престарелый царь быстро собрал свою армию и еще раз одержал победу; как сообщается в одной надписи, «он погубил их великое войско».

После смерти Саргона царством правили его сыновья, Римуш и Маништушу, которым периодически приходилось усмирять правителей соседних городов-государств. Следует помнить, что тот исторический период был свидетелем непрекращающихся войн, характерных для племенного уклада; эти стычки были вызваны соперничеством во славу своего предводителя и за право обладать пастбищами и колодцами. Как самим кочевникам, так и жителям городов и деревень приходилось жить в обстановке непрекращающейся жестокой вражды, не оставлявшей надежды на милосердие. Именно в одном из таких сражений был убит Римуш, но его брату Маништушу удалось отомстить по очереди всем врагам. После этого, несмотря на то что мир был установлен лишь на время, все основные города-государства признали власть Аккадской династии. Кроме того, Маништушу, царь Аккада, который раньше считался всего лишь вождем одного из племен, стал называть себя «великим царем».

Этот статус перешел по наследству к следующему правителю, Нарам-Суэну (2224—2187 гг. до н. э.), внуку Саргона. Нарам-Суэн объединил территории, завоеванные его дедом и отцом, и назвал себя «царем четырех частей света». Одно время предполагали, что данный титул подразумевал, что его власть простиралась до Средиземного моря, но, скорее всего, войска Нарам-Суэна лишь иногда доходили до побережья или сопровождали караваны, проходя через земли, фактически царю не принадлежащие. Основные военные действия Нарам-Суэн вел на севере, где подчинил себе территорию, которая позже стала называться Ассирией. В подтверждение своей власти Нарам-Суэн, как и его отец Римуш, построил храм в Ниневии. Эти здания говорят не только о благочестии аккадских царей, но и об их стремлении объединить только что созданную империю «четырех частей света», ибо в древности монархи укрепляли свою власть в завоеванных землях с помощью религии. Теперь царь сам назначал чиновников, создав структуру государственной службы, которая с тех пор стала характерной чертой любого цивилизованного государства. Помимо чиновников, управляющих отдаленными городами, связующей силой государства стал аккадский язык – язык завоевателей, в то время как шумерский постепенно вымер, став мертвым языком, почти соответствующим статусу средневековой латыни.

Таким образом, на Среднем Востоке появился новый тип цивилизации. Она основывалась на принципе централизованной власти. Царь управлял подчиненными ему городами из столицы, опираясь на профессиональную армию и с помощью гражданских служб. Очевидно, что такая система правления по сравнению с древней шумерской системой городов-государств (чему также отдавали предпочтение греки в период их величайших политических и философских достижений) была более благоприятной средой для возникновения деспотов и тиранов. Можно сказать, что, когда Нарам-Суэн объявил себя богом при жизни и стал величаться «богом Нарам-Суэном, могущественным богом Аккада», были заложены основы самодержавных монархий, которые в той или иной форме возникали на протяжении последующих трех тысяч лет. Интересно, для чего весьма могущественному царю понадобилось пойти на такой опасный шаг, как объявить себя богом, – ведь это явное оскорбление старых богов, а кроме того, сомнительно, чтобы кто-либо из разумных подданных мог в это поверить. Все знают, что цари тоже смертны, а если царь смертен, то как он может быть богом? Сейчас, спустя тысячелетия, остается только гадать, не страдал ли Нарам-Суэн своего рода манией величия, всячески поощряемой придворными льстецами. Как бы то ни было, заявив о своем божественном статусе, он наделил себя и своих преемников неограниченной властью, которая продолжала считаться прерогативой царей и королей вплоть до Великой французской революции (в более мягком варианте «божественного права»).

Следует отметить появление еще одной революционной идеи, которая определила последующее могущество Вавилона, а именно развитие квазикапиталистической экономики, неизвестной шумерской культуре. В шумерской общественной системе вся земля принадлежала местному богу и ею управляли жрецы, а в частной собственности могли находиться лишь предметы быта, рабы и жилые дома. Это был в некотором смысле теократический коммунизм. Но к 1800 г. до н. э., как становится известно из многочисленных аккадских документов, посвященных торговым сделкам, покупке недвижимости, административным делам и продаже земли, доминирующим фактором в экономике стал частный капитал. Таким образом, на смену шумерской модели религиозного коммунизма пришли торговля и коммерция, ставшие столпами Вавилонской империи. На фундамент старой государственности семитские завоеватели возвели свои политические и экономические стены, перейдя от теоцентрического общества к коммерческому. Капитализм, впервые появившийся на исторической сцене, не слишком отличался от современной его формы. Важной деталью можно счесть и тот факт, что к концу Третьей династии Ура (ок. 1900 г. до н. э.) в торговых договорах и повседневных делах шумерский язык стал вытесняться аккадским. Старым языком пользовались в храмах и при сочинении разного рода литературных произведений. Аккадцы, оставив шумерский язык в сфере религии, словно провели черту между церковью и государством – а это важная, если не определяющая черта капиталистической экономики. Таким образом, один язык предназначался для религии, а другой для коммерческой деятельности, как сегодня в религиозной сфере распространен один свод этических правил, а в коммерческой другой.

В то же время следует с осторожностью относиться к попыткам принизить роль религии, которая якобы утратила власть над обществом со времен завоевания шумеров семитами. На самом деле в истории Вавилонии и Ассирии нет ни одного периода, когда бы не почитали богов и не возводили им храмы. Но нельзя удержаться от вопроса: в какой мере религия обслуживала государственную политику? Не подчинялась ли она всецело государству, как это было, по мнению некоторых критиков, в Римской республике или в викторианской Англии? Из истории религий ясно, что в мирное время богов умиротворяют различными ритуалами, службами и жертвоприношениями, но, когда государство в опасности, например из-за продолжительной войны, религия становится одной из ведущих сил общества. Такой подход к религии подразумевает, что почитание богов является скорее общественно-политическим институтом, чем духовным процессом, и, пожалуй, именно в этом смысле шумерское общество отличается от вавилонского – подобно тому как аскетические христианские общины Фиваиды отличались от официальной римской церкви.

Концом шумерского общества можно считать приблизительно 2000 г. до н. э., то есть падение Третьей династии Ура и возвышение других городов-государств по всей территории Месопотамии. В данном случае для нас не особенно важны войны и соперничество, упадок и гибель этих городов и мелких царств, тем более что сами историки еще не пришли к единому мнению относительно хронологии и общей картины этого периода. Главное – это радикальные перемены общественного и экономического уклада, которые происходили, несмотря на постоянные войны между царями шумеров, амореев, эламитов и т. д. Одной из таких перемен, несомненно, является переход от шумерской концепции религиозного коммунизма, при которой вся недвижимость принадлежит богу и потому не может покупаться или продаваться, к семитской системе ограниченного капитализма, при которой могут заключаться сделки по продаже земли.

Другой важной переменой стало постепенное развитие нового класса мелких собственников – крестьян, лавочников, низших чиновников и т. п., – которые образовывали отдельную группу не благодаря религии, а благодаря монархии, то есть государству. Это значит, что храм, как жилище бога, уже не являлся центром общественной жизни. Сохранение религиозных устоев стало обязанностью царя, его работой было приведение в порядок старых и сооружение новых храмов. Если бы в то время существовал государственный гимн, то в нем бы, несомненно, содержалась бы просьба «хранить царя», а не самого просителя, его семью и город. Другими словами, религия в Шумере превратилась из общественного института в монополию правящих классов. Вавилонские цари просят богов даровать им долгое царствование, нерушимый трон и покорный народ, подразумевая, что божество находится или должно находиться в услужении у правителя. Монархи обеспечивали преданность жрецов тем, что предоставляли им особые привилегии; храмы же теперь фактически считались продолжением дворца, и с их помощью цари осуществляли централизованную власть над жреческим сословием точно так же, как над армией и чиновниками. В Шумере наиболее выдающиеся жрецы всегда стремились играть ведущую роль в политике и даже перераспределить в свою пользу часть власти царя. В одном письме главного жреца Лагаша, адресованном его коллеге, автор утверждает, что возглавлял местное войско в походе против эламитов, опустошавших земли вокруг Лагаша, и что обратил врагов в бегство и взял в плен 540 человек. Если главный жрец при шумерах мог возглавлять силы «национальной обороны» и посылать доклад о своем успехе другому жрецу, то это указывает на ведущую роль духовенства в шумерском обществе. Вавилонский царь никогда бы не доверил войско, этот главный аппарат управления, своим подданным, какими бы благочестивыми и патриотично настроенными они ни были. Одной из перемен, привнесенных западными семитами, было огосударствление религии и сокращение власти жреческого сословия. Что же до самих жрецов, лишенных определенной власти и престижа, то им предоставили приемлемую компенсацию в виде земельных наделов, налоговых льгот, права выпаса и конечно же они получали пищу, одежду, женщин и драгоценности, которые дарили храмам якобы по воле богов. Нетрудно догадаться, что происходило с пищей, которую выставляли на храмовых алтарях на тот случай, если бог проголодается и решит сойти на землю: она попадала в желудки жрецов и членов их семей и по праву считалась частью платы, достойной государственных служащих высокого статуса.

Последней переменой, или реформой, проведенной семитами, была замена шумерского верховного бога своим. Амурру, или амореи, пришли из пустыни со своей древней верой в Верховное Существо, свойственной всем первобытным племенам. Этот Повелитель Повелителей, известный под разными именами – Хадад у хананеев, Яхве у евреев, Мардук у вавилонян – изначально почитался как бог плодородия, распределивший воды по земле и сделавший плодородными поля и сады. Мардука в качестве бога-громовника, чьим символом была молния, почитали и боялись почти так же, как евреи боялись Яхве, хотя он, как добрый Пастырь, был ближе простым людям. Со временем цари новой империи сделали Мардука общим богом для всех покоренных народов, так как это помогало им проводить свои религиозные и политические интересы по всему расширяющемуся государству. Другими словами, во всей империи должен быть один общий царь и один общий бог, хотя представителям старого шумерского пантеона отвели почетные посты в качестве своеобразных «государственных пенсионеров». Но их власть уже была несравнима с властью Мардука, которого ко времени Хаммурапи (1792—1750 гг. до н. э.) безоговорочно считали повелителем неба и земли.

Сплотив вокруг себя монолитное общество, вавилонские цари получили возможность раздвинуть границы своего государства сначала на юг, где покорили древние шумерские города Нижней Месопотамии, затем на север, покорив будущую Ассирию, и, наконец, на запад, завоевав мелкие семитские царства вдоль побережья Средиземного моря. Далеко продвинуться вавилонским войскам не удалось только на восток от Тигра. Там располагалось древнее государство Элам, загадочный край, упоминаемый в книге Бытия как имя сына Сима. Об истории, культуре и языке Элама известно мало, но в шумерских записях эламиты упоминаются достаточно часто, так как они постоянно совершали набеги на дельту Тигра и Евфрата, а иногда даже завоевывали города-государства. Именно эламиты разгромили Ур и пленили не только одного из прославленных царей этого города, но и унесли статую богини Иштар, кощунственно похитив ее прямо из храма.

Элам был страной полуварварских племен, которые совершали набеги на плодородные равнины и богатые города Нижней Месопотамии и никогда не оставались на завоеванной территории так долго, чтобы установить над ней какую-то власть. Они, вероятно, не были способны управлять высокоцивилизованным городским обществом и, захватив город наподобие Ларсы, передавали все гражданские дела какому-нибудь образованному шумеру, а сами отправлялись дальше, в поисках очередной добычи.

Известно, что к тому времени, когда в 1792 г. до н. э. Хаммурапи взошел на трон, эламиты частично контролировали Южную Месопотамию из Ларсы, их местного центра. На севере находились ассирийцы, превосходящие по силе вавилонян, так что новый царь оказался зажатым между двумя соперничающими государствами, которые граничили с его владениями. Дожидаясь подходящего момента, он провел первые годы царствования, укрепляя свою власть и армию. На тринадцатом году своего правления Хаммурапи начал завоевания и покорил одного за другим всех соперников, последней подчинив Ассирию. На тридцать седьмом году правления, в 1768 г. до н. э. Хаммурапи стал владыкой всей Месопотамии и нескольких десятков некогда известных городов-государств, названия которых он гордо перечисляет в предисловии к своему знаменитому своду законов. Возглавляет список Ниппур, своеобразный Рим языческой Месопотамии, где находился храм бога Энлиля, верховного бога шумеров. За ним благодаря своей древности и находившемуся в нем священному оракулу следует Эреду. Вавилон, столица империи, стоит на третьем месте как центр культа нового верховного бога Мардука. Другие великие священные города Шумера и Аккада следуют в порядке их религиозной значимости. Всего перечислено 24 города, вместе с их храмами и главными богами, так что перед нами увлекательный и уникальный справочник по географии империи Хаммурапи и ее истории. Другой источник сведений об этом царе – собственно сам знаменитый свод законов, который он приказал высечь на камнях в целях «упрочения справедливости в Шумере и Аккаде». К счастью для историков, один из этих каменных монументов сохранился до наших дней, благополучно пролежав в земле до тех пор, пока в 1901 г. его не обнаружил французский ассириолог Жан Винсент Шейль. Сузы, древняя столица Элама, упоминаемая в Ветхом Завете, вошли в историю прежде всего как резиденция Дария Великого, построившего там дворец, древесину для которого доставляли из Ливана, золото – из Сард, лазурит – из Согдианы, бирюзу – из Хорезма, серебро и черное дерево – из Египта и т. д. Сузы также стали ареной одного из самых необычных зрелищ древней истории – «бракосочетания» 80 полководцев и 10 тысяч воинов Александра Македонского с персидскими девушками.

Более чем за тысячу лет до этого события эламиты привезли и установили в центре своей столицы стелу с текстом законов царя Хаммурапи, чтобы все видели, что такое справедливость, и понимали, что можно и нужно жить по законам. Стоит отметить, что бракосочетание, устроенное Александром Македонским, согласно вавилонскому своду законов считалось противоправным, поскольку в нем не признавалась женитьба на похищенной невесте, считавшаяся браком по принуждению. Впрочем, греческие воины вряд ли стали бы вчитываться в непонятный им текст, да еще в тот момент, когда после долгих лишений и тягот походной жизни они оказались в только что «освобожденном» роскошном городе.

Глава 10
Законы Хаммурапи

Вавилон, который Хаммурапи создал, покорив соперничающие государства Элам, Мари, Ларсу и Ассирию, отличался от предыдущих государственных образований тем, что хотя и он испытывал на себе превратности судьбы, но на протяжении почти двух тысяч лет оставался средоточием власти, богатства и культуры древней Месопотамии. Даже после того, как он пришел в упадок и исчез с появлением цивилизации совершенно иного типа – а именно эллинистической, – его былая слава осталась в легендах и преданиях; некие смутные воспоминания о великом государстве всегда сохранялись в европейской культуре.

Своим расцветом Вавилон обязан не столько войнам, сколько мирным достижениям. Хаммурапи-воин оказался одним из великих законотворцев Древнего мира, достойным встать рядом с Солоном Афинским. В каком-то смысле свод правил поведения, регулирующий отношения между людьми, был таким же важным шагом на пути к построению более цивилизованного общества, как и закон Моисея, сформулированный примерно на пятьсот лет позже. Схожесть этих двух предводителей своего народа подчеркивает тот факт, что, согласно легендам, оба они получили таблицы (скрижали) с законами на вершине горы, где обитал бог.

Таким образом, Хаммурапи отличался от царей-воинов своего времени, хотя, конечно, наивно полагать, что он обладал мирным нравом и был образцом добродетели. Как известно, он жил в неспокойное и жестокое время, когда достоинством правителя было «поразить врагов», как говорится в Библии. К этой своей обязанности правители относились со всей серьезностью и непрестанно вели войны против всех. Поэтому неудивительно, что Хаммурапи, пришедший к власти молодым и честолюбивым двадцатипятилетним воином и прекрасно понимавший, что его окружают непримиримые враги, провел первые тридцать лет царствования, безжалостно нападая на соседние государства. Он разрушил все их города, взял в плен жителей, а царей подверг пыткам и бросил в темницы. Он не пощадил даже идолов богов покоренных народов и держал их в качестве заложников, пока не исчезла угроза сопротивления.

Но через тридцать лет успешного правления, находясь в зените славы, Хаммурапи, видимо, решил как-то компенсировать причиненные им страдания и примириться с побежденными и их богами. Он принялся восстанавливать храмы, которые прежде разрушал или потворствовал их разрушению. Он приказал также создать великолепные статуи богов и богинь, которым были посвящены эти храмы, не забыв, впрочем, увековечить и свои изображения. Если голова, найденная в Сузах и датируемая XVIII в. до н. э., на самом деле представляет собой портрет великого вавилонского царя, то он выглядел вполне достойно – широко поставленные глаза, небольшой строгий рот и великолепная волнистая борода, – хотя заметны и характерные приметы старости и, возможно, болезни. Хаммурапи ревностно посвящал всего себя управлению государством, он занимался не только самыми важными политическими делами, но и следил за благополучием своих подданных. В его архивах найдено письмо, посвященное введению в календарь добавочного месяца; в другом письме обсуждаются вопросы инспекции царских стад; в третьем содержится предложение вернуть некоему пекарю прежнюю должность. Типичный приказ, отправленный из царского дворца в Вавилоне местному управляющему, звучит следующим образом:

«Так говорит Хаммурапи. Ты должен собрать людей, которые владеют землями вдоль берегов канала Дамарум, и направить их на работы по очистке каналов. Я хочу, чтобы это дело было завершено в течение месяца».

Кроме личного надзора за всякого рода административной деятельностью, царь посвящал свое время систематизации и упорядочению всех законов и обычаев Месопотамии начиная с шумерских времен, когда закон и порядок впервые стали фундаментом цивилизации. При этом он руководствовался следующим принципом: необходимо улучшить древнее правило родового строя, так называемый закон талиона, согласно которому следует вырывать зуб за зуб, око за око и т. д. Он не смог или не пожелал полностью отказаться от правила «смерть за смерть», но ввел штрафы за многие другие проступки, которые прежде наказывались смертью или увечьем. Такую перемену в подходе к правосудию можно считать одним из важных шагов в направлении к созданию общества, основанного не только на силе, но и на законе; государства, в котором значительную роль играют денежные отношения, определяющие людские поступки и устремления. Еще задолго до Хаммурапи шумеры поняли, что регулировать общественные отношения гораздо легче, если вместо того, чтобы казнить преступника, требовать у него компенсации за причиненный ущерб. Этот принцип лег в основу цивилизованного подхода к правосудию, что привело в конечном итоге к образованию судов, появлению юристов, адвокатов, присяжных, к развитию сложной системы юриспруденции в развитых странах.

При разработке законов Хаммурапи заботило и еще одно соображение, а именно стремление упрочить власть своей династии. Для этого и была необходима сильная судебная система, ведь цари месопотамских городов-государств на своем печальном примере давно уже поняли, что в случае откровенной несправедливости со стороны властей подданные если и не осмелятся на открытый бунт, то уж постараются всячески помочь соперникам, претендующим на власть. По этой причине древние монархи охотно включали в перечень своих титулов формулы: «царь правосудия», «тот, кто поставил превыше всего правосудие» и т. д.

Знаменитый свод законов Хаммурапи, который, в отличие от скрижалей Моисея, сохранился на нескольких стелах и бронзовых досках, начинается с предисловия, обосновывающего необходимость создания законов. В нем царь утверждает, что бог (Мардук, главный бог Вавилона) призвал его установить справедливость среди людей и стать правителем, способным искоренить злых и нечестных, защитить слабых от сильных. Далее следуют 300 законов, распределяющихся по нескольким категориям, начиная с отправления правосудия (ложное обвинение, лжесвидетельство и фальсификация при осуществлении правосудия) и заканчивая правилами покупки иноземных рабов.

Возможно, самый интересный с социальной точки зрения раздел касается брака, семьи и имущества. Этот раздел содержит 67 пунктов и начинается так:

«Если человек порочит верховную жрицу или замужнюю женщину и не может доказать свои слова, то его следует высечь плетьми в присутствии судей и сбрить ему половину бороды».

Далее следуют законы, призванные, как кажется, защитить женщин, хотя ясно, что их статус был не намного выше положения домашних рабов. Тем не менее муж не имел права обращаться с женой несправедливо, а законы о разводе были беспристрастными и вполне разумными.

«136. Если мужчина уходит и покидает свою жену без поддержки и она затем уходит жить к другому мужчине, то ей не нужно возвращаться к своему первому мужу, в случае если он вернется.

138. Если мужчина желает развестись со своей первой женой по причине того, что она бесплодна, то, до того как развестись, он должен выплатить ей ее брачный дар и возместить приданое, с которым она пришла из отцовского дома.

139. Если жена становится хромой (от ревматизма, артрита и т. д.) и муж решает взять в жены другую женщину, то он может поступать как захочет, но не должен разводиться с первой женой, которая должна жить в его доме и которую он должен обеспечивать до конца ее жизни».

Другие законы призваны обеспечить справедливость по отношению к женам, вдовам и наложницам – последние особо нуждались в справедливом отношении, поскольку наложниц выбирали из числа домашних рабынь и законные жены могли всячески их преследовать. Закон гласит:

«170. Если наложница родила мужчине сыновей и если отец сказал «вы мои сыновья», то он должен считать их законными и они должны получать соразмерную часть наследства с имения отца».

Примечательно, что все эти законы, касающиеся жен и наложниц, были включены в мусульманский свод, регулирующий брачные отношения. Примечателен и сам принцип, заложенный в этих законах, а именно то, что сильный должен уступать слабому. Пожалуй, это наиболее важный вклад вавилонян в этику, предвосхищающий основы христианского учения. Другими словами, концепция правосудия, смягченного милосердием, которой предстояло изменить человечество, была таким образом внедрена в общественное сознание и закреплена в законе, хотя еще не скоро ей предстояло распространиться и на чужеземцев. И в самом деле, в своде Хаммурапи или в заповедях Моисея нет упоминания о справедливости или милосердии по отношению к врагам; напротив, израильтянам строго запрещалось проявлять милосердие к соседним семитским племенам. Для Ветхого Завета типичен божественный наказ, данный царю Саулу, от которого требуется уничтожить (говоря современным языком, «вырезать») некое южнопалестинское племя следующим образом:

«Теперь иди и порази Амалика, и истреби все, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла» (1 Цар., 15:3).

Израильтяне конечно же были не единственным ожесточенным войнами древним народом, способным к геноциду. По всему Ближнему и Среднему Востоку цари именем своих богов истребляли как воинов, так и мирных жителей. Подобные приказы давали своим последователям «владыки воинств», как бы они ни именовались: Яхве израильтян, Мардук вавилонян, Ашур ассирийцев, Ваал финикийцев, Ахурамазда персов и т. д. Так что не стоит искать в своде законов Хаммурапи, предназначенных для «домашнего» пользования, какие-либо идеи справедливости, законности и милосердия по отношению к тем, кто жил за стенами Вавилона и в подчиненных ему городах.

И все же в тот период было посеяно зерно, которое позже, в век рыцарства, дало ростки и расцвело полным цветом. Чосер, например, утверждает, что главное достоинство воина – доброта, а не жестокость. Основы такого взгляда на добродетель можно найти в самом раннем из дошедших до нас сводов законов, приписываемом Ур-Намму, основателю Третьей династии Ура (2113—2096 гг. до н. э.), который утверждал, что «не следует отдавать предпочтение богатому перед сиротой, сильному перед вдовой, человеку с одной миной перед человеком с одним сиклем».

Именно этот принцип ясно виден и в своде Хаммурапи, особенно в разделе, касающемся брака, семьи и женщин. Например, фраза «сильному перед вдовой» не просто говорит о благочестии, которым так кичились некоторые цари, якобы «защищавшие вдов и сирот», а находит отражение в конкретном законе. В 136-м пункте говорится о мужчине, который покидает жену, оставляет ее без содержания и вынуждает искать защиты у другого мужчины. Обиженная жена может свободно вступить в новый брак, не прибегая к сложностям судебного разбирательства и без разрешения духовных властей, как это иногда принято в современном западном обществе.

Но какими бы достойными похвалы ни казались некоторые пункты, призванные защитить жен и вдов, не следует забывать, что в Вавилонии женщины вовсе не обладали такими же правами, как мужчины. В патриархальном обществе, управляемом консервативно настроенными старейшинами, не могло возникнуть даже мысли о женском равноправии. Женщины и дети, подобно скоту и жилищам, считались собственностью глав семейств, которые могли распоряжаться ими по своему усмотрению. Роль женщины в обществе была практически ничтожна. Можно лишь предполагать, что некоторые опытные и мудрые женщины пользовались значительным влиянием в кругу своей семьи, но не за пределами дома. Мужчины следили за тем, чтобы женщины занимали место, предназначенное им природой и освященное обычаем. Их положение было несколько выше положения домашних рабов и немного ниже положения свободных, но не обладавших властью мужчин.

Однако при внимательном исследовании законов Хаммурапи становится очевидно, что женщины в Вавилоне все же обладали некоторыми правами в качестве жен, матерей, наложниц и блудниц (которые в вавилонском обществе пользовались достаточным уважением). Так, они могли надеяться на защиту закона в случае ухода от них мужа или болезни. Это был пусть небольшой, но первый шаг на пути к гуманному обществу, даже если он и не освобождал женщин от их традиционной зависимости. Законы не давали женщинам возможности проявить себя в политике, экономике, в искусстве или в интеллектуальной сфере, хотя и простой обыватель-мужчина также вряд ли мог надеяться на что-то особое. Он заботился о приобретении жилья, пищи и одежды для своего семейства, а его жена занималась хозяйством – почти так же, как это делают современные мужчины и женщины. Единственное реальное различие между Вавилоном времен Хаммурапи в 1750 г. до н. э. и Лондоном времен короля Георга в 1750 г. н. э. заключалось в большем уважении к женщинам, а это вопрос скорее морали, нежели закона. Когда дело доходило до разбирательств в суде, то вряд ли женщине Викторианской эпохи могло повезти больше, чем женщине Древнего Вавилона. Законы Хаммурапи о разводе позволяли мужчине избавиться от жены по своему желанию, в то время как женщины не могли на тех же основаниях уйти от своего мужа. До недавних пор юридическая теория и практика стран Запада не слишком отличалась от таких законов; в какой-то мере жена была собственностью своего мужа, хотя он и не мог сдать ее в рабство на несколько лет ради выплаты долга – такое допускалось в вавилонских законах, но не в христианских.

Но в одном отношении древний кодекс давал женщине свободу, в которой последующие своды законов, по крайней мере церковных, ей отказывали. Пункт 124 законов Хаммурапи особо отмечает следующее:

«Если женщина ненавидит своего мужа и отказывает ему в супружеских правах, то ее дело следует рассмотреть в местном суде. Если она может доказать, что сохраняла целомудрие и что не имеет вины, в то время как муж был ей неверен и таким образом унизил ее, то ее не следует наказывать, она может взять приданое и вернуться в дом отца».

По любым стандартам это довольно либеральный закон, и, в отличие от большинства юридических документов, он учитывает человеческие эмоции, которые часто доминируют – особенно в делах, связанных с браком. То есть предполагается, что женщина может ненавидеть мужа, точно так же как и испытывать противоположное чувство; поэтому возникает проблема во взаимоотношениях, требующая разрешения. В правовых актах европейских государств нет подобных законов; а в некоторых других частях света ненависть к своему мужу считается серьезным преступлением. Однако следует признать, что цитируемый вавилонский закон вряд ли часто применялся на практике, так как одно дело доказать, что женщина сохранила целомудрие, но другое – что она вообще «не имеет вины». Опыт, скорее всего, подсказывал женщинам, что им не стоит тягаться с мужьями, доказывая свою правоту в суде, ибо, если ее признавали в чем-то виновной (возможно, она отвратительно готовила пищу?), ей приходилось платить огромную цену за свое безрассудство: мужу позволялось ее утопить.

В заключение следует сказать, что неправомерно было бы судить о кодексе Хаммурапи, записанном четыре тысячи лет тому назад, исходя из современных представлений о законности, – особенно о той его части, которая касается прав женщин. Главное – что начала законности и общественного порядка, отличающие цивилизованное общество от варварского, были несомненно заложены в Вавилонии и что именно благодаря мудрому правлению Хаммурапи Вавилон из маленького селения на берегу Евфрата превратился в мировую столицу. К несчастью для истории человечества, ему не суждено было слишком долго оставаться центром власти; вскоре после периода правления Хаммурапи этот регион вновь погрузился в хаос, набеги варваров опустошили города и государственные образования на всем пространстве между двумя великими реками. Падение Вавилона привело к возвышению соперничающего с ним государства – Ассирии; а у ассирийских правителей, как мы далее увидим, не оставалось времени ни для развития либеральных взглядов Хаммурапи, ни для проявления милосердия к своему собственному народу, не говоря уже о врагах.

Глава 11
Общественная жизнь Вавилонии

Концепция общества, основанного на письменном своде законов, применяемых в публичных судах, стала величайшим вкладом вавилонян в представления людей о цивилизованной жизни. Впрочем, некоторые из моральных принципов, на которых основано вавилонское правосудие, сформулировали в чем-то более гуманные шумерские правители. В качестве примера мы уже приводили Ур-Намму, основателя Третьей династии Ура, который запрещал обижать вдов и сирот. Но что касается общественных отношений, благочестивые призывы – одно, а должным образом исполняемые законы – другое. Именно Хаммурапи первым систематизировал и кодифицировал существовавшие до него нечеткие принципы правосудия.

Но свод законов Хаммурапи уникален не только тем, что является древнейшим памятником правосудия в истории; еще более интересны предоставляемые им свидетельства о повседневной жизни простых людей того времени. Очевидно, нам особенно недостает именно этих фактов, так как большинство дошедших до нас сведений касается царей с их экзотическими и труднопроизносимыми именами, их бесконечных войн на уничтожение соседей, а также возвышения и упадка многочисленных городов-государств. Кроме того, почти все артефакты, обнаруженные в сотнях холмов, оживляющих унылый ландшафт Междуречья, были найдены в гробницах правителей или высокопоставленных лиц, и письменные документы в основном повествуют о государственных делах или коммерческих сделках.

В сравнении с ними свод законов Хаммурапи и судебные документы часто позволяют нам хотя бы краем глаза взглянуть на повседневную жизнь простых горожан – подобно тому, как улицы Помпеи и Геркуланума неожиданно оживили римскую историю и явили ее истинное лицо тем, кто знал о ней только по хрестоматийным «Запискам о галльской войне» Цезаря. Оказалось, что шумеры, вавилоняне и ассирийцы очень тщательно и усердно вели судебные записи. Судебный чиновник фиксировал суть всякого дела на глиняной табличке, помещал ее в глиняный конверт и оставлял на хранение. За сотню лет раскопок были найдены десятки тысяч подобных табличек. По этим документам можно представить себе общую картину государств, процветавших три – пять тысяч лет тому назад, – приблизительно такую же, как о нашем обществе на примере судебных отчетов.

Прежде всего в глаза бросается жесткая структура ранних обществ, утвержденная впервые в своде законов Хаммурапи и дошедшая до наших дней. Другими словами, разница между цивилизованным и родовым общественным устройством заключается в разделении классов. Так, Хаммурапи ясно дает понять, что в вавилонском обществе существовало три основных группы и одна из главных целей его свода – урегулировать отношения между ними. Названия в аккадской версии текста расшифровать довольно трудно, но смысл их очевиден. Высшая социальная группа называлась «авеллум», буквально «люди», – вероятно, имелась в виду знать, занимающая высокое положение благодаря происхождению, богатству и власти. Вторая группа – «мушкенум», что можно перевести как «обыватели» или «буржуа». Третье, низшее, сословие называлось «вардум», что означало «рабы» или «зависимые люди». Можно сказать, что в каком-то смысле эта стратификация общества сохранилась и до наших дней; хотя разные режимы старались изменить ее, и это им даже иногда ненадолго удавалось, все же различия в происхождении, образовании, профессиональном статусе и способностях подрывают на практике философские, религиозные или политические теории о бесклассовом обществе.

В Вавилоне мы впервые сталкиваемся с такой жесткой социальной структурой. Высший класс состоял из хранителей закона, порядка и традиций, другими словами – из высокопоставленных государственных лиц и чиновников от царя до полководцев. К их числу принадлежали верховные жрецы, чиновники, придворные и т. п., призванные хранить привилегии высшего класса. Класс, который мы назвали бы «средним», состоял из торговцев, земледельцев, ремесленников и разного рода специалистов. Это были свободные люди, отличающиеся от представителей высшего класса не столько богатством, образованием и умом, сколько практически добровольным признанием своего подчиненного положения. Низший класс состоял из рабов, не имевших никаких прав, за исключением тех, которые им предоставляли хозяева. Их можно сравнить со средневековыми крепостными или подневольными работниками XIX в. Вполне можно доказать, что образ жизни и статус шумерского домашнего раба в 2850 г. до н. э. почти ничем не отличался от образа жизни и статуса английского фабричного рабочего 1850 г. н. э., хотя, принимая во внимание все свидетельства об условиях, в которых жили и трудились эти люди, приходится признать, что первым жилось даже лучше, чем вторым.

В целях регулирования такой классовой структуры вавилоняне уже на ранней стадии развития разработали принципы правосудия, прекрасно подходившие для их государственного устройства, а именно: преступление против представителя высшего класса считалось более серьезным и за него назначалось более серьезное наказание, чем за преступление против представителя среднего или низшего класса. Современная концепция «равенства перед законом» показалась бы древним жителям Месопотамии неразумной, ведь, согласно их представлениям, царь, знатный человек, полководец или верховный жрец, выполнявшие ответственную государственную работу, были гораздо важнее для государства, чем, скажем, лавочник. Следовательно, за убийство первого нужно наказывать строже, чем за убийство второго. В то же время знатный человек за услуги должен был платить больше, чем простой обыватель, и это понятно – ведь он мог позволить себе заплатить врачу гораздо больше, чем лавочник. Рабы же вовсе ничего не платили.

Нам трудно ясно представить себе социальное положение рабов Месопотамии и отношение к ним со стороны других членов общества, поскольку мы привыкли ассоциировать слово «раб» с африканскими чернокожими невольниками, которых эксплуатировали представители белой расы с начала XV в. и почти до конца XIX в. н. э. Но рабство в этот период отличалось от рабства Древнего мира, поскольку проблемы морали и теории о расовом превосходстве вряд ли заботили древних. Социальный институт рабства дохристианского периода совершенно не был связан с расовой дискриминацией, а изначально служил средством организации труда в условиях отсутствия совершенных механизмов, а также использовался для обращения с военнопленными. Небольшие государства постоянно воевали друг с другом, и потому им приходилось либо убивать пленных, либо использовать их труд. Второе оказалось выгоднее – примерно так же в Средние века практика выкупа ослабила жестокости на поле боя.

В ранних сводах законов можно найти даже свидетельства своеобразного гуманного отношения к рабам, сначала в Шумере, затем и в Вавилоне. Так, например, раб мог обратиться в суд с жалобой на своего хозяина и свидетельствовать против него, хотя, по-видимому, теория далеко не всегда совпадала с практикой. Неизвестно, насколько успешно функционировала бы система эксплуатации, если бы рабы могли свободно протестовать. Подобные права кое-где предоставлялись чернокожим рабам британских колоний и американского Юга, но вряд ли рабовладельцы обращали на них какое-то внимание. Более того, раз уж рабов в Шумере можно было безнаказанно клеймить, пороть и даже убивать, то о какой же справедливости древней системы общественного устройства можно говорить? Тем не менее законы предоставляли рабам возможность подавать жалобы в суд, владеть имуществом, заниматься торговлей, выкупать себя из рабства и сочетаться браком со свободными людьми. Так что, вероятно, для зависимого человека всегда оставалась надежда добиться свободы и процветания. Скорее всего, все зависело от личных качеств и способностей раба. Умный раб всегда мог найти дело, выкупить себя из рабства и жениться на свободной женщине. Красивая и умная рабыня могла, вне всякого сомнения, оказать влияние на своего хозяина и с согласия уступчивой жены стать фактической хозяйкой дома.

Что же касается взаимоотношений полов, то приходится признать, что женщины находились в незавидном положении, так как обществом управляли исключительно мужчины. И поскольку женщины не могли заниматься государственными, религиозными или политическими делами, то им приходилось ограничивать свою деятельность стенами дома. Правда, порой мы встречаем упоминания о той или иной женщине, правившей одной из древних империй, – примером тому может служить ассирийская царица Семирамида. Ее правление оказалось весьма недолгим, через четыре года на престоле ее сменил сын Адад-Нерари (810—782 гг. до н. э.), и имя Семирамиды стало достоянием легенд. Единственное упоминание о ней после передачи власти состоит в том, что она якобы улетела из дворца, обратившись голубкой, и с тех пор о ней больше ничего не слышали. Из подобных легенд и сказок мы почти ничего не можем узнать о реальном положении женщин в ассирийском обществе.

Гораздо больше сведений можно извлечь из свода законов Хаммурапи. Брак, например, закреплялся законным контрактом, который давал женщине чувство защищенности, особенно если учесть, что муж не мог развестись с ней, не выплатив компенсации. Но о том, чтобы занять более высокое общественное положение, и речи быть не могло. Мужчина мог содержать столько сожительниц, сколько был в состоянии прокормить, кроме того, к его услугам был общественный гарем в лице храмовых проституток. В таких условиях трудно ожидать, что муж будет демонстрировать особую любовь и преданность своей единственной жене.

Но и от женщин также не требовалось ни соблюдения строгой моногамии, ни, с другой стороны, вступления в какие-либо романтические отношения. Одним словом, в Вавилоне сексуальные отношения имели своей целью либо продолжение рода, либо развлечение, и нигде в их литературе нет ни запрета на сексуальные отношения, ни описаний возвышенных духовных чувств между мужчиной и женщиной, которые образуют понятие «любовь». Конечно, глупо отрицать, что юноши и девушки, а иногда взрослые мужчины и женщины привязывались друг к другу настолько, что сексуальные желания отходили на второй план; подчеркнем лишь, что до нас не дошло описаний таких отношений в литературе. С другой стороны, религиозная проституция была узаконена на том основании, что потворство своей похоти способствует удовлетворению не только физических, но и духовных потребностей человека. Нам это кажется странным, но ведь считалось, что боги, заложившие правила человеческого поведения, сами подобны людям и что они испытывают те же потребности. Им нужны удобные жилища (храмы); преданные слуги, которые присматривали бы за домом (жрецы); жена благородного происхождения (верховная жрица культа); прекрасные наложницы (служительницы культа) и знающие свое дело члены семьи (послушницы). Предполагалось, что бог пользуется всеми удобствами и людьми, предоставляемыми в его распоряжение, – потребляет пищу, выкладываемую на алтарь, сожительствует с женой (в Уре на эту роль назначали царскую дочь), развлекается с наложницами и, при желании, со слугами-мужчинами, то есть храмовыми жрецами. Последние порой так же занимались проституцией, как и их священные сестры, выполняя желания бога. А то, что считается естественным и хорошим для бога, должно быть хорошим и для человека. Из всего вышесказанного следует, что сутью морали Шумера, а позже Вавилонии и Ассирии, было не подавление земных желаний с целью удостоиться высшей награды на небесах, а, напротив, ничем не ограничиваемое стремление к наслаждению здесь, на земле. Ибо жители древней Месопотамии, похоже, не верили в загробную жизнь – по крайней мере, не представляли, что есть место, где после смерти достойных ждет вечное блаженство. Единственные дошедшие до нас упоминания «о том свете» повествуют о мрачном мире, где духи питаются глиной и трепещут, словно раненые птицы. Нормальный здоровый человек не испытывал ни малейшего желания попасть в это место, откуда нет возврата, хотя и осознавал, что уход туда неизбежен, а потому выполнял все необходимые приготовления, чтобы сделать его более приятным, – как путешественник подготавливается к долгой и нудной поездке. На практике же вавилоняне прилагали все интеллектуальные, моральные и физические усилия, чтобы достичь наибольшего процветания при жизни, что им и удалось успешно сделать в отведенных им границах времени и пространства. Их благополучие зависело от сельского хозяйства, потому что в тот ранний период международная торговля была ограничена, а физические потребности рядового гражданина в любом случае оставались весьма простыми. Удовлетворить их можно было с помощью плодородной земли, ежегодно обогащаемой наносами двух великих рек. Другим главным ресурсом была вода; в важнейшие обязанности царя входило поддержание старых каналов и сооружение новых, чтобы население не испытывало недостатка в воде.

Основной злаковой культурой был ячмень, который употребляли в пищу и корм скоту, – варили из него пиво; ячменем также платили за работу. Пшеницу, по всей видимости, выращивали в меньших количествах, чем ячмень. Выращивали также корнеплоды и фруктовые деревья, которые не только служили дополнительным источником пищи, но и предоставляли древесину для безлесной равнинной местности. Недостаток дерева и камня определял выбор строительных материалов и принципы архитектуры в те времена также, как и сейчас. Обычные дома, а также дворцы царей строили из глиняных кирпичей. В домах не было окон, внутри располагались простейшие предметы мебели. Глиняные хижины в деревушках современного Ирака почти в точности повторяют этот тип жилища. Но всякий, кто немного пожил в таком примитивном доме, знает, насколько он удобен: отсутствие солнечного света и полумрак хорошо подходят для условий пустыни, а внутренний двор, где семья отдыхает по вечерам, – это идеальная альтернатива кондиционерам.

Семья, обитавшая в таких стенах, вела очень скромный образ жизни. У жителей не было особого выбора в пище; основными продуктами считались ячменный хлеб, ячменная каша, лепешки и т. д. На обширных угодьях выращивали овощи и фрукты, охотились, ловили рыбу. Всю пищу ели в свежем виде, то есть как и требуется для поддержания здоровья. Поэтому можно предположить, что здоровье вавилонян было хорошим, хотя точно утверждать ничего нельзя, так как никакой статистики не велось. В табличках встречаются упоминания о болезнях и о средствах исцеления, но они в основном говорят нам о вере в магию и о распространенности предрассудков, поэтому не всегда возможно отделить правду от вымысла. Возьмем, к примеру, описание болезни, похожей на воспаление аппендикса, язву желудка или кишечника, несварение желудка, метеоризм или просто на боль в животе:

«Если живот человека горячий, то нужно растолочь и смешать семь лекарств (их названия отсутствуют или не определены). Затем процедить, смешать с пивом, довести до кипения, снова процедить и охладить. Добавить ячменной воды и немного розовой воды. Ввести эту смесь в его задний проход (с помощью клизмы), и больной выздоровеет».

Скорее всего, цель данной манипуляции – обычное промывание кишечника. Но непонятно, зачем для этого нужно так долго готовить отвар. Наверное, лекари старались окружить свою науку ореолом тайны, недоступной для непосвященных, и чем загадочней казались их действия, тем мудрее казался сам лекарь, что помогало ему брать высокую плату в случае выздоровления.

Исходя из множества дошедших до нас медицинских текстов, рецептов, описаний болезни и т. д., в древней Месопотамии не было недостатка во врачах, хотя Геродот утверждает обратное. Греческий историк пишет, что в его время у вавилонян не было врачей и поэтому возник интересный обычай публичного лечения, когда больной садился на рынке, чтобы любой прохожий мог выслушать его жалобы и дать совет – особенно полезный, если прохожий сам страдал от подобной болезни и излечился.

Однако Геродота явно плохо информировали, так как огромное количество документов по медицине свидетельствует о глубоком интересе шумеров и вавилонян к этой науке. Можно даже прийти к выводу, что у них были не только терапевты и хирурги, но и психиатры, имеющие дело с психическими расстройствами. Эти последние, очевидно, полагались на различные предзнаменования, о чем свидетельствует следующий список «полезных примет»:

«Если больной увидит черную свинью, то он умрет.

Если больной увидит белую свинью, то он выздоровеет.

Если больной увидит красную свинью, то он умрет на третий день (или месяц).

Если больной увидит свиней с поднятыми хвостами, то ему не о чем беспокоиться.

Если больной увидит совокупляющихся свиней, то он… (далее пропуск).

Однако развитие медицины сильно сдерживали ограничения, накладываемые государством и религией. Так, по закону следовало наказать врача, точнее, хирурга, проведшего неудачную операцию. Если врач в ходе операции повредил глаз пациента, то следовало повредить глаз врача. Неудивительно, что хирургия не пользовалась особой популярностью, и иногда высказываются сомнения, что вавилоняне вообще ею занимались. Они никогда не осмелились бы разрезать глотку пациента, чтобы достать застрявшую рыбью кость, как это делали греческие врачи. Более целесообразным им казалось доверяться традиционным диагнозам и прогнозам, которые были записаны и тем самым приобрели официальный медицинский статус. Некоторые из вавилонских медицинских текстов дошли до наших дней; эти таблички, найденные на местах развалин многих ассиро-вавилонских городов, датируются периодом с VIII по V в. до н. э. Они представляют собой весьма любопытную страницу истории медицины; на их примере видно, до каких изощренных высот может дойти теория цветодиагностики за долгое время, начиная со 3—2-го тысячелетий до н. э. Так, мы узнаем, что:

«Если ягодицы больного желтые, то у него есть причины беспокоиться.

Если его правая ягодица черная, то болезнь его будет суровой.

Если его левая ягодица красная, то болезнь его будет продолжительной.

Если его кал красный, то ему станет лучше.

Если его кал черный, то он умрет.

Если его половой член красный, то он будет болеть долго, но затем выздоровеет.

Если его половой член черный, то он умрет.

Если его моча зеленая, то его болезнь будет продолжительной.

Если его моча цвета розовой воды, то ему станет лучше.

Если его яички красные, то ему станет лучше.

Если его яички черные, то он умрет».

Из подобных назидательных советов становится ясно, что медицина в Вавилоне и Ассирии представляла собой смесь шарлатанства, магии и разрозненных эмпирических сведений; впрочем, подобное состояние медицины сохранялось повсеместно на протяжении последующих двух тысяч лет. Это видно из совета, который давали ученикам врачи салернской школы приблизительно в 100 г. н. э.

«Будучи призванным к больному, поручите себя воле Господа и ангелу, направлявшему Тобиаса. Между тем расспросите посланника и узнайте от него как можно больше, чтобы уже ничего нового не узнавать по пульсу или выделениям больного, ибо, продемонстрировав свои знания, вы поразите его и войдете к нему в доверие».

Но в других областях знания, таких, как математика и астрономия, где предрассудки не могли серьезно препятствовать развитию науки, вавилоняне достигли небывалых высот. И в самом деле, когда европейцы все еще жили в пещерах и считали на пальцах, шумерский ученик решал квадратные уравнения. Вавилоняне, заимствовавшие математику у шумеров, вели регулярные записи астрономических наблюдений, благодаря чему греческие ученые, в свое время приступившие к наблюдению небесных тел, получили в распоряжение таблицы солнечных и лунных затмений начиная с 737 г. до н. э., вместе с таблицами эфемерид, по которым предсказывали даты новолуний и рассчитывали орбиты планет.

Такие достижения кажутся нам сопоставимыми с достижениями современной науки и техники и могут привести к ложному заключению, что древние были гораздо ближе к нам, чем это принято считать. Однако при более подробном рассмотрении схожесть эта оказывается поверхностной. Да, действительно, повседневная жизнь среднего жителя Вавилона не особо отличалась от повседневной жизни обитателей современных больших городов. У него была регулярная работа, определенный общественный статус; от несправедливости его защищали законы страны; у него была семья и пусть простое, но удобное жилище; его дети ходили в школу; он искал развлечений вне дома, на улице, как это с незапамятных времен делают жители Среднего Востока и Средиземноморья. Но хотя физически свободным его еще можно было назвать (если, конечно, это был полноправный член общества), об интеллектуальной свободе не могло быть и речи. В этом смысле ни один вавилонянин, от царя до простолюдина и от художника до ученого, не мог считаться свободным. Общество выглядело единым монолитом, а это значит, что ценность отдельного человека была не больше цены отдельного винтика в сложном механизме. И если он плохо выполнял свою функцию, то его, подобно винтику, заменяли. При этом он не только не восставал против системы, но даже и не сомневался в ее правильности. Политики в современном смысле – то есть в таком, в каком ее понимали греки и римляне, – просто не существовало. Все решения и действия выполнялись как бы автоматически; нельзя было даже представить себе какую-либо серьезную оппозицию в искусстве или науке, не говоря уже о религии или политике. Конечно, у некоторых наверняка могли возникать какие-то свои смутные идеи, отличавшиеся от общепринятых, но они никогда не осознавали их до конца. Людей не учили думать, они должны были только подчиняться. Неизбежным результатом такой системы стал порядок, при котором у индивидуума не было ни возможности, ни стремления что-то изменить.

Анализ общественного устройства древних государств Месопотамии приводит нас к выводу, что, какими бы ни были материальные и научные достижения, с интеллектуальной и духовной точки зрения их режим оставался бесплодным, ибо авторитарная система заставляла людей думать и действовать так, словно бы они обитали в хорошо управляемом и относительно гуманном исправительном учреждении. Та духовная свобода, которой отличался, например, Сократ, для подобного типа общества представляется невозможной. Поэтому за две тысячи лет, начиная с правления Ур-Намму из Третьей династии Ура и до эпохи Набонида, последнего царя Вавилона, не возникло ни одной оригинальной философской, религиозной или политической концепции. За все это время почти не изменились ни религия, ни политика, ни экономика, ни правосудие, ни архитектура, ни инженерное искусство, ни наука, ни искусство, ни даже сама структура общества. Это еще один аргумент не в пользу авторитарной формы правления.

Нам известно, с каким интересом относились шумеры к жизни (что нашло отражение в их литературе), мы видели попытки вавилонского правителя Хаммурапи увековечить справедливость в законах, что предвещало в отдаленном будущем надежды на улучшение общественных отношений. Падение молодого Вавилонского царства положило конец надеждам на дальнейшие преобразования; после этого история вновь пестрит лишь именами царей, непрерывно ведущих войны. Упоминаний этих имен действительно очень много, благодаря чему профессиональным ассириологам придется еще долго работать, составляя списки монархов и устанавливая даты сражений (хотя для нас достаточно одних лишь рельефов с воинами из дворцов, раскопанных еще в XIX в.). Вся последующая ассирийская история представляет собой, по сути, список жестокостей, совершенных во имя прославления великих царей и имеет мало общего с историей развития цивилизации.

Глава 12
Ассирийцы

Несмотря на то что Хаммурапи завоевал много провинций и объединил их под единым правлением, его сын Самсуилуна (1749—1712 гг. до н. э.) не смог удержать власть над империей: восстания на юге и вторжения врагов на севере превратили Вавилонию в небольшое слабое государство, столицу и территорию которого в 1591 г. до н. э. завоевали и разграбили хетты. Так пришел конец первой вавилонской династии, которая правила свыше двухсот лет.

Хетты, завоевавшие великий культурный центр Древнего мира, были кочевым племенем индоевропейского происхождения, схожим с германцами и кельтами, какими они описаны в трудах Юлия Цезаря и Тацита. Это был воинственный народ, почти постоянно находившийся в движении (отсюда и важная роль лошадей). Во главе отдельных групп стояли вожди, называвшие себя «царями», – своего рода тираны, имевшие смутное представление о цивилизации. Воинственные хетты основную энергию направляли на походы и завоевания, а из сооружений знали толк лишь в строительстве мощных каменных стен укреплений и подземных туннелей. В остальном же они мало интересовались искусством и наукой, предоставляя заниматься этим своим жрецам, точно так же как племенные вожди древних британцев считали науку уделом друидов, а бароны Средневековья оставляли это занятие представителям церкви. Но по мере завоевания обширных земель Среднего Востока хетты постепенно перенимали интеллектуальные достижения завоеванных ими народностей, например законы и письменность вавилонян. Более или менее цивилизовавшись, эти индоевропейцы смешались с другими, в основном семитскими, племенами и народами Среднего Востока, в среде которых в конце концов и растворились наряду с такими более загадочными народами, как хатты, хурриты, «лукка» и «аххиява».^[24]

Вслед за хеттами в Вавилон вторглись касситы. Они пришли, предположительно, с гор на территории современного Западного Ирана, расположенные к востоку от Тигра, и царствовали на протяжении около шестисот лет (так называемая «вторая вавилонская династия»). История этого периода полностью неизвестна до сих пор; дошедшие до нас имена великих царей или называвших себя так самозванцев мало что говорят о том времени. Однако звучат эти имена довольно впечатляюще: Нацинугаш (1350—1345 гг. до н. э.), Нацимарруташ (1323—1298 гг. до н. э.) и Каштилиаш (1242—1235 гг. до н. э.). Имена следующих десяти правителей нам неизвестны. Из надписи на постройке, возведенной в 1241 г. до н. э. по приказу ассирийского царя Тукультининурты, современника Каштилиаша, становится ясно, почему эти имена исчезли из истории. В ней с обычной для ассирийцев напыщенностью сообщается:

«Полагаясь на великих богов, моих владык, и на Иштар, царицу неба и земли, идущую впереди моего войска, я заставил Каштилиаша из Вавилона выйти со мной на бой. Я разгромил его войско и уничтожил его людей. В ходе битвы я сам взял в плен Каштилиаша, вавилонского царя. Моя нога встала на его царскую шею, он был подставкой для моих ног. Я привел его, пленного, и связал перед богом Ашуром, моим господином. Весь Шумер и Аккад я взял под свое правление».

Другими словами, Вавилон стал вассальным государством Ассирии и оставался таковым на протяжении последующих шестисот лет, пока вавилоняне не подняли восстание и не отомстили за все, едва полностью не истребив своих противников.

Но во времена Тукультининурты завоевание Вавилона способствовало тому, что Ассирия стала главной политической силой на Среднем Востоке. Хеттское царство быстро угасало; Египет клонился к упадку. В XIII в. до н. э. ни мидяне, персы, финикийцы, ни греки еще не составляли особой конкуренции ассирийцам. В искусстве войны ассирийцам и вовсе не было равных, ведь они подняли эту науку на особую высоту. Основным видом их войск были запряженные лошадьми колесницы, которые они заимствовали у хеттов. Предполагается, что в других армиях того времени в колесницы, если они вообще имелись, запрягали ослов или волов. Ассирийцы, как и римляне, несколько столетий спустя всячески совершенствовали искусство ведения боя. Кроме колесниц, у них были отдельные отряды конницы и инженерные войска, разрушавшие укрепления врага при помощи стенобитных орудий. Благодаря этому ко времени Салманасара III Ассирия владела уже всей Месопотамией.

Почему так произошло, легко понять по рельефам из дворца Нимруда и Ниневии, найденным Лэйярдом и другими исследователями в золотую эпоху открытий и раскопок XIX в. Например, знаменитая серия рельефов из Юго-западного дворца царя Синаххериба изображает осаду Лахиса, победа над которым кратко, но драматично упоминается в Ветхом Завете как одно из бедствий, испытанных евреями во времена Езекии, царя иудейского. Из Четвертой книги Царств мы узнаем, что Синаххериб взял один за другим все укрепленные города Иудеи. Езекия был вынужден сдаться безо всяких условий и выплатить ассирийскому царю 300 талантов серебра, 30 талантов золота и все серебро из храма и дворца. По изображениям на рельефах дворца Синаххериба видно, что евреи отчаянно защищали свои города. Ассирийцы катят свои осадные башни по огромной насыпи к стенам Лахиса. Тысячу лет спустя то же самое проделывали римляне при осаде крепости Масад. За башнями следует пехота, готовясь с помощью лестниц штурмовать стены. Осажденные сбрасывают со стен камни, горящие поленья и даже колеса колесниц, пытаясь защитить крепости. Но их усилия тщетны. В надписи на одном из цилиндров Синаххериба сказано следующее:

«Я осадил и взял город при помощи хорошо утрамбованных скатов, ударов стенобитных орудий и пеших воинов, проникших в город через проломы, подкопы и по лестницам. Всего 200 150 человек, старых и молодых, мужчин и женщин, а также лошадей, мулов, верблюдов, коров, быков и овец без счета я взял и вывел в качестве добычи».

На рельефах изображено, как одни из этих людей убегают через ворота Лахиса; других поймали и распяли вдоль дороги; третьи подползают на коленях к трону царя, сидящего за городом (конечно же вне досягаемости пращей защитников), умоляя его о пощаде. Некоторым повезло, и они уцелели; другим отрубили головы; с третьих живьем содрали кожу, а иных расчленили на куски. Скорее всего, скульптор правдиво изобразил детали, поскольку из Ветхого Завета известно, что Синаххериб лично присутствовал при взятии Лахиса, ожидая предводителей евреев с согласием на капитуляцию. Езекия же там лично не присутствовал и только послал сказать: «Виновен я; отойди от меня; что наложишь на меня, я внесу», – высказывание человека, не до конца лишенного чувства собственного достоинства. Ассирийские тексты описывают победу иначе. По их стилю можно судить о менталитете ассирийцев. Типично, например, заявление Тиглатпаласара I (1116—1078 гг. до н. э.):

«Земли, горы, города и государей я покорил и подчинил своей власти. Я сражался с шестьюдесятью царями и покорил их своей неодолимой силой. Мне не было равных в битве, не было соперников в сражении…»

Такой помпезный стиль стал обязательным для всех последующих ассирийских монархов, и четыреста лет спустя Саргон II (709—705 гг. до н. э.) даже превзошел Тиглатпаласара в своем хвастовстве:

«С избранными охранниками и неукротимыми воинами я шел вперед, словно сильный дикий бык. Ущелья, горные реки и потоки, опасные пропасти преодолевал я в паланкине. Если дорога становилась слишком обрывистой, продвигался я пешком. Словно молодая газель взбирался я на горные вершины, преследуя врага…»

Еще больше об образе мыслей ассирийцев говорит их обращение с покоренными народами. Обычная формула описания побед гласит следующее: «Я разграбил их город, сжег его огнем, превратил его в груду развалин и пустыню». Похоже, что данная фраза (в отличие от большинства официальных заявлений) описывает реальное положение дел, ибо целью военных походов было не просто покорить врага, а уничтожить его полностью. Поэтому строения врага разрушали, мужчин убивали, а женщин насиловали и, по утверждению надписи Салманасара III (1840 г. до н. э.), затем сжигали вместе с детьми; фруктовые деревья выкорчевывали; скот уводили; плодородную почву засыпали вредными веществами, такими, как селитра.

Ассирийцы, по существу, предвосхитили современную практику «тотальной войны», хотя их методы в чем-то показались бы чрезмерными даже ярым милитаристам. Они, например, сознательно продлевали мучения жертв. Властителей покоренных городов проводили по улицам Ниневии, словно быков, с кольцом в носу или в губах; выставляли в клетках, будто обезьян; под конец же отрубали им руки и ноги, вырывали ноздри и глаза. Обычных узников убивали тысячами, а их головы складывали в аккуратные пирамиды по обеим сторонам от царя и полководцев. Общее количество жертв этих древних войн подсчитать невозможно, как невозможно подсчитать число жертв войн современных. Официальным историкам доверять не стоило во все времена, так как их главной задачей была фальсификация истины. Поэтому утверждение Синаххериба (704—681 гг. до н. э.) о том, что он взял в плен 200 тысяч человек за одно сражение, не следует понимать буквально; это, скорее всего, преувеличение, свойственное официальной военной пропаганде.

Однако, судя по дошедшим до нас изображениям, не остается никаких сомнений по поводу характера ведения боевых действий Синаххериба против вавилонян, финикийцев и эламитов. Мы видим, как его войска приближаются к врагам по суше или по морю, осаждают города, побеждают противника и грабят лагеря. Некоторые ассирийские воины держат в руках по нескольку отрезанных голов, словно желая порадовать царя и писцов, – довольно характерная деталь для понимания образа мысли ассирийцев. Однако сама резня и поражение врагов не были достаточными стимулами для воинов. Они почти не получали платы за свою службу, а в мирное время их лишь кормили и давали ночлег. Основным источником их доходов были трофеи, поэтому для содержания большой профессиональной армии царю требовалось постоянно предпринимать все новые военные кампании. Сохранился список добычи (мы опять имеем дело с официальным источником), взятой во время четвертого вавилонского похода:

208 тысяч пленных мужчин и женщин;

7200 коней и мулов;

11 073 осла;

5230 верблюдов;

80 050 голов крупного рогатого скота;

100 100 овец.

Интересная особенность данного списка – указание точного количества животных (например, 11 073 осла) и округленное число людей. Кони, ослы, верблюды и другие домашние животные, а также вещи, которые можно было легко взять с собой, прежде чем предать дома огню, считались более ценными, нежели люди покоренного города, поскольку для армии важнее всего была добыча. Самые дорогие трофеи – драгоценности, украшения, мебель и утварь из дворцов и храмов – считались собственностью бога (то есть Ашшура) и, следовательно, собственностью его представителя на земле, то есть царя. Все награбленные ценности в течение многих столетий хранились в крепости Салманасара, неподалеку от Ниневии, пока в 612 г. ее не захватили и не разграбили мидяне и вавилоняне. В том же году победители сожгли на кострах десятки тысяч статуэток из слоновой кости, которые ассирийцы награбили во всем подвластном им мире, вместе с мебелью и украшениями, хранившимися в царской сокровищнице в течение двухсот шестидесяти лет. Археологи, занимавшиеся раскопками крепости Салманасара, утверждали, что это «величайшая свалка изделий из слоновой кости за всю историю человечества, результат крайнего вандализма врагов (то есть мидян и вавилонян), которые в один миг выплеснули всю свою ненависть к Ассирии в знак отмщения за страдания, причиненные им за предыдущие века бывшими властителями».

Дошедшие до нас произведения изобразительного искусства и письменные документы недвусмысленно излагают нам причину такого гнева. Перед яростью угнетенных народов жестокий режим не смог устоять даже с помощью хорошо организованной и умелой армии. Десятки тысяч рабов, строивших крепости, дворцы и храмы царей, покоренные народы, которые вынуждены были платить дань, и даже простые ассирийцы неблагородного происхождения с радостью восприняли гибель монархов, которые в своих собственных сочинениях прославляли себя как героев, а в глазах всего остального мира выглядели законченными убийцами.

Помимо того, что мы узнаем об ассирийцах из дошедших до нас записей, некоторые черты их характера можно понять на примере законов, как это было в случае с вавилонянами и сводом законов Хаммурапи. Вот типичный пример:

«Если замужняя женщина украла что-либо из дома мужа и стоимость украденной собственности более пяти ману (= 2,5 кг или приблизительно 5 фунтов) свинца, то владелец собственности должен поклясться, что не позволял женщине брать его собственность и что было совершено воровство. Если муж желает решить дело, взяв жену на свое поручительство, он волен отрезать ей уши. Если же он отказывается от такого разрешения дела, то женщину следует объявить виновной и владелец собственности может отрезать ей нос».

Вообще, в ассирийском законодательстве довольно широко практиковалось нанесение увечий женщинам – отрезание носа и ушей, сосков или целых грудей, отсекание пальцев, чтобы женщина не могла заниматься домашней работой и чтобы она не казалась привлекательной в качестве жены или наложницы. Вавилонянам такого рода наказания, как правило, были неизвестны, хотя они и позволяли отдавать женщину в рабство, считая, что это согласуется с естественным и божественным законом. Шумеры, как и следовало ожидать, проявляли в этом вопросе еще больший гуманизм; в некоторых случаях женщины обладали перед судом равными с мужчиной правами. Ассирийцы же обращались с ними как с покоренными народами, поскольку в основе всего их правосудия лежал принцип: собственность ценнее человеческой жизни. Жена и дети мужчины считались его собственностью, поэтому он мог поступать с ними как ему заблагорассудится. Отсюда следует, что наихудшими, с точки зрения ассирийца, преступлениями были воровство, нарушение долговых обязательств и прелюбодеяние, особенно если муж высоко ценил свою жену, как дорогую домашнюю вещь. В таком случае ее измена приравнивалась к краже пяти фунтов серебра, и если муж полагал, что она уже бесполезна для него в качестве супруги, домохозяйки, кухарки или служанки, то он вполне мог ее убить. Если же услуги жены или польза от нее были ему безразличны, он мог просто отрезать ей нос. Любовника жены могли приговорить к смертной казни, если жена приравнивалась к достаточно ценной вещи и ее утрата для мужа была значительной. Если же ее стоимость была незначительна, то любовника могли просто оскопить или искалечить каким-либо иным образом.

Ассирийцы, предпочитавшие во всем проявлять жестокость, возродили и усовершенствовали древний принцип «око за око» в делах, касающихся сексуальных связей. Так, если женщину обвиняли в том, что она повредила яички мужчины «в борьбе», то ее жестоко наказывали. Фраза «в борьбе» звучит несколько странно, ибо трудно представить, будто жена, любовница или даже проститутка могли умышленно драться с мужчиной с целью повредить его половые органы. Вполне возможно, что обычные ассирийские проститутки, в отличие от храмовых, пользовались дурной репутацией чрезмерно агрессивных женщин, но, скорее всего, «повреждение яичек» означает «заражение венерическим заболеванием», и в таком случае «в борьбе» означает «во время соития». В любом случае женщине отрезали груди; эта потеря была равноценна потере яичек.

Почти во всех ассирийских законах четко прослеживается, что собственность является наиболее священной и неприкосновенной. В каком-то смысле все люди – мужчины, женщины и дети – были чьей-либо собственностью, и даже царь считался собственностью местного бога. Во всех обществах, где именно право собственности регулирует общественное поведение, основная цель законов – защищать богатых от бедных и сильных от слабых, так как бедные и слабые всегда представляют потенциальную угрозу эксплуатирующей их системе. Например, в Ассирии рабы, представители самого низшего слоя, были лишены абсолютно всех прав; положение замужних женщин не намного отличалось от положения рабов, поскольку женщины также принадлежали к одному из самых бесправных слоев. Их бесправие, в частности, подчеркивалось необходимостью носить в общественных местах покрывала на голове. Проституткам же, напротив, запрещалось закрывать лица. Это прекрасный пример ассирийского воззрения: женщины – частная собственность, и их нужно скрывать от посторонних глаз; проститутки – общественная собственность, и потому их нужно выставлять на всеобщее обозрение, как всякий рыночный товар. Считалось, что если молодую жену разглядывали другие мужчины, то это уменьшало ее ценность в глазах мужа; проститутку же, осмелившуюся разгуливать по улице с закрытым лицом, наказывали плетьми и обливали ей голову смолой.

Неудивительно, что история Ассирийской империи представляет собой в основном историю непрерывных внутренних и внешних восстаний. Наиболее могущественные цари, а точнее, самые безжалостные полководцы, беспощадно подавляли эти восстания, постоянно перебрасывая войска из одного конца страны в другой. Характерный пример – время правления Синаххериба (704—681), который взошел на трон в результате неожиданной гибели отца в сражении с киммерийцами. Киммерийцы – легендарный народ, описанный еще во времена Гомера как люди, «на которых никогда не глядит солнце». На самом деле это были племена, обитавшие некогда на юге современной России, а позже перешедшие Кавказские горы и в VIII в. до н. э. вторгшиеся в Малую Азию. Придя к власти, Синаххериб вынужден был первым делом подавлять восстание вавилонян в битвах при Куте и Кише. Затем он двинулся на запад и покорил Сидон, Аскалон и Экрон. После этого он напал на финикийцев и филистимлян и покорил их; подавил восстание в Киликии и осадил Иерусалим. Через некоторое время в Вавилонии поднялось новое восстание. Синаххериб пошел на восток и успешно подавил его. Разрушив Вавилон, он описал свои боевые подвиги в характерном для ассирийцев стиле:

«Я сотряс город и его дома от оснований до вершин; я опустошил их и дал пожрать огню. Я сломал и снес внешние и внутренние стены, храмы, все кирпичные зиккураты и бросил обломки в канал Арахту. Потом я разрушил Вавилон, разбил его богов и вырезал его людей, я вырвал его почву и бросил ее в Евфрат, чтобы ее унесло в море».

Синаххериб, убивший десятки тысяч неповинных и беспомощных людей, сам, в свою очередь, стал жертвой собственных братьев. На трон взошел Асархаддон, его сын от любимой наложницы, который правил с 680-го по 669 г. до н. э. Новый монарх показал себя достойным преемником своих предшественников: Тукультининурты, Тиглатпаласара, Салманасара, Саргона и своего отца Синаххериба. Он посвятил свою жизнь новым завоеваниям. Поскольку к тому времени между Тигром и Средиземным морем практически не оставалось независимых от Ассирии народов и царств, он решил покорить Египет. Это удалось ему в 671 г. до н. э., и все его победы, как и положено, были увековечены в соответствующей надписи.

«Я ежедневно нападал на египтян и истреблял их, пройдя в походе от города Ишхупри до царского города Мемфиса за 15 дней.

Я окружил Мемфис и взял его за полдня при помощи проломов в стенах, опустошительного огня и приставных лестниц.

Я разграбил и погубил его, отдав на поглощение огню.

Фараона Тарку, его царицу, женщин из его гарема, его законного сына и наследника Ушанахуру, других его сыновей и дочерей, его вещи и собственность, его коней, его коров, его овец я доставил в Ассирию как добычу. Никто из тех, кто не покорился мне, не остался в живых; я назначил новых царей, новых правителей, управляющих, военачальников, глав стражи и писцов».

Но вскоре после того, как Ассирия стала владычицей всего известного тогда мира, ей, как империи, созданной в результате непрерывных завоеваний, разрушений великих городов и систематических переселений целых народов, настал конец. Асархаддон завещал свои обширные владения сыну Ашшурбанапалу, который начал свое правление с того, что, подобно предшественникам, подавил дворцовый переворот. Это восстание возглавлял его старший брат, недовольный тем, что вместо царя всей Ассирии ему пришлось стать всего лишь царем Вавилона. Ашшурбанапал не стал терять время на бесплодные споры по вопросу престолонаследия, собрал войска, победил соперника у ворот Вавилона и положил конец всем его притязаниям ударом меча. Удачливому царю оставалось победить единственного оставшегося врага – Элам, сильное царство к востоку от Вавилона. В 646 г. до н. э. Ашшурбанапал возглавил поход против эламитов, и с тех пор эта страна уже больше никогда не представляла реальной военной силы.

В течение двадцати лет Ашшурбанапал правил империей, протянувшейся от хребтов Тавра на севере до южных границ Египта, но по каким-то причинам, не до конца понятным, она начала постепенно разваливаться. Правда, один из факторов очевиден: ассирийских тиранов так ненавидели, что восстания следовали одно за другим практически непрерывно. Египтян слишком воинственными не назовешь, но и им удалось свергнуть чужеземных владык – тех самых царей, правителей, управляющих, военачальников, глав стражи и писцов, назначенных Асархаддоном; кроме того, Египет располагался слишком далеко, за пустыней, и потому ассирийской армии трудно было добраться туда, чтобы подавить восстание. Таким образом, Египет и некоторые другие территории быстро отделились от Ассирии.

Другой причиной молчания официальных источников о последних годах царствования Ашшурбанапала могло быть то, что царь отдалился от общественных дел – то есть от военных походов, которые до тех пор были практически единственным достойным описания занятием ассирийских царей. К тому времени ему уже нечем было похвастаться. Царь-воин превратился в книгочея и даже библиофила. Почти все время он проводил в беседах со своими писцами и за чтением книг. Ашшурбанапал выучил даже давно вышедший из употребления шумерский язык, который он называл «любопытным и темным». Он отправил своих гонцов к древним городам Месопотамии, лежавшим под грудами развалин. Эти гонцы должны были собирать древние тексты и переводить их на ассирийский язык. Таким образом Ашшурбанапал собрал величайшую в Древнем мире библиотеку. Как говорил он сам:

«Я писал на табличках, писал и читал их, и, когда я покончил с табличками, я поместил их в свою библиотеку, чтобы просматривать их самому или читать их вслух (гостям)».

Удивительная скромность для царя, который всю жизнь командовал армией и сражался в битвах! Но о том, что Ашшурбанапал всерьез интересовался литературой, свидетельствует царская библиотека из многих десятков тысяч текстов, 30 тысяч из которых пережили разрушение дворца в Ниневии.

Чем же руководствовался Ашшурбанапал, собирая древние произведения? Ведь никто из его предшественников ничем подобным не занимался. Были ли это искренняя любовь к знаниям, уважение к искусству и литературе или простое тщеславие? Ассириологи даже не пытались объяснить столь странное поведение; скорее всего, любые домыслы и предположения о мотивах подобного поведения древнего царя окажутся бесплодными. Нам остается лишь благодарить судьбу за то, что она уберегла библиотеку Ашшурбанапала, сохранив ее до нашего времени. Почти все остальное от его империи было уничтожено, ее враги настолько разрушили Ниневию, что даже само ее местонахождение оставалось неизвестным вплоть до середины XVIII в. О ее развалинах не упоминается уже в труде Геродота, который путешествовал по этим местам всего через сто пятьдесят лет после гибели столицы Ассирии. Такое быстрое и полное забвение почти невозможно представить, но следует иметь в виду, что в те времена, как правило, все, что нельзя было унести с собой в качестве добычи, бросали в костер. Однако в данном случае огонь, призванный разрушить храмы и дворцы и навсегда стереть память о городе, лишь способствовал сохранению памяти о нем и о последнем величайшем его царе. Огонь обжег глиняные таблички, придав им дополнительную крепость, и, хотя некоторые из них оплавились, превратившись в сплошную массу, большинство донесло до наших дней сведения об Ассирии и позволило заново воссоздать ее историю.

Говоря по существу, в текстах из библиотеки Ашшурбанапала и на рельефах, украшавших некогда стены царских дворцов, ассирийцы изображены гораздо более реалистично, чем в Библии. Теперь мы можем по-новому прочитать сцены нападения ассирийских захватчиков на Израиль и представить эти события в контексте общей истории того времени. Мы видим, что древнееврейские летописцы ошибались в именах и датах: например, сообщается, что города Самарии и Иудеи во время царствования Езекии осаждали Салманасар III и Синаххериб. Но Салманасар правил Ассирией с 858-го по 824 г. до н. э., а Синаххериб – с 704-го по 681 г. до н. э., в то время как все правление Езекии в Иерусалиме, если судить по Четвертой книге Царств, занимало не более двадцати лет. Следовательно, он никак не мог подвергаться нападениям этих царей. Теперь по рельефам из Ниневии нам известно, что Синаххериб действительно осаждал и захватил Лахис (в Четвертой книге Царств утверждается, что это было на четырнадцатый год правления Езекии). Но тогда захват Самарии ассирийцами, скорее всего, приходится на время правления Саргона. Вполне вероятно, что переписчики Библии перепутали Салманасара с Саргоном.

Но все эти хронологические неточности меркнут по сравнению с образом безжалостных завоевателей, какими ассирийцы изображены в Библии. Исходя из всего описанного, их по праву можно назвать одной из самых бесчеловечных наций как древности, так и современности. Единственным оправданием массовых убийств и депортаций служит тот факт, что другие цари Среднего и Ближнего Востока, в том числе и сами израильтяне, поступали ничуть не лучше. Истинная причина всех злодеяний того времени – фанатичная вера семитских племен в верховного бога племени, который требовал уничтожения приверженцев других богов-соперников. В Ветхом Завете можно прочесть, как «сделал каждый народ и своих богов, и поставил в капищах высот, какие устроили Самаряне, – каждый народ в своих городах, где живут они» (4 Цар., 17:29). Кажется, что даже сами имена этих антропоморфных божеств источают некую угрозу:

«Вавилоняне сделали Суккотбеноф, Кутийцы сделали Нергала, Емафяне сделали Ашиму, Аввийцы сделали Нивхаза и Тартака, а Сепарваимцы сожигали сыновей своих в огне Ардамелеху и Анамелеху, богам Сепарваимским.

Господа они чтили, и богам своим они служили по обычаю народов, из которых выселили их».

То, что ассирийцы шли на войну по воле своих богов, подтверждается фразой, которую произнесли послы Синаххериба представителям Езекии после осады Лахиса: «Господь сказал мне: «Пойди на землю сию и разори ее». Но, как постоянно подчеркивается в Ветхом Завете, бог Израиля сильнее бога Ассирии, поэтому, когда Синаххериб попытался осадить Иерусалим:

«И случилось в ту ночь: пошел Ангел Господень, и поразил в стане Ассирийском сто восемьдесят пять тысяч. И встали поутру, и вот все тела мертвые. И отправился, и пошел, и возвратился Сеннахирим, царь Ассирийский, и жил в Ниневии. И когда он поклонялся в доме Нисроха, бога своего, то Адрамелех и Шарецер, сыновья его, убили его мечом, а сами убежали в землю Араратскую. И воцарился Асардан, сын его, вместо него».

История последующих иудейских царей, правивших до распада Ассирийской империи, интересна тем, что прослеживается стремление некоторых из них угодить своим повелителям, приняв веру в ассирийских богов, а это равноценно отказу от всего, что для евреев было самым дорогим и священным, начиная со времен Моисея. Так, сын Езекии, Манассия, «делал неугодное в очах Господних», воздвигая жертвенники Ваалу. Более того, Манассия, который взошел на престол двенадцати лет, достигнув зрелого возраста, «провел сына своего чрез огонь, и гадал, и ворожил, и завел вызывателей мертвецов, и волшебников».

В дальнейших упоминаниях «всего воинства небесного», похоже, содержатся указания на вавилонскую практику наблюдения за небесными телами, благодаря чему вавилоняне составили астрономические таблицы, которыми позже воспользовались греки. Вероятно, еврейские священники быстро догадались о том, что переход к новой системе предсказания будущего угрожает их собственному положению. Поэтому они предсказывали самые ужасные бедствия, если их народ будет продолжать заниматься «ворожбой», и предупреждали его, что гнев Яхве достиг предела.

«…вот, Я наведу такое зло на Иерусалим и на Иуду, о котором кто услышит, зазвенит в ушах у того.

<…> И вытру Иерусалим так, как вытирают чашу – вытрут, и опрокинут ее;

И отвергну остаток удела Моего, и отдам их в руку врагов их, и будут на расхищение и разграбление всем неприятелям своим».

В конечном итоге еврейские пророки оказались правы, хотя и неизвестно, откуда они получили такие сведения – узнали ли непосредственно от бога; проявили смекалку и рассчитали политические события (в то время Мидия и Вавилония готовились восстать против Ассирии); или же написали свои пророчества уже после случившегося. Ветхозаветная версия падения Ассирии в целом верна. Империя Ашшурбанапала трещала по всем швам, ее враги поджидали подходящего момента, чтобы нанести окончательный удар, занимаясь тем временем тайной дипломатией. Судя по тому, что написано в Ветхом Завете (4 Цар., 20:12, 13), – Езекию явно приглашали принять участие в заговоре:

«В то время послал Беродах Баладан, сын Баладана, царь Вавилонский, письма и подарок Езекии. <…> Езекия, выслушав их, показал им кладовые свои, серебро и золото, и ароматы, и масти дорогие, и весь оружейный двор свой и все, что находилось в сокровищах его; не оставалось ни одной вещи, которой не показал бы им Езекия в доме своем и во всем владении своем».

Другими словами, сначала Езекия благосклонно отнесся к замыслу вавилонян напасть на Ассирию с помощью других вассальных царств. Этот план, возможно, предполагал нападение эламитов с востока, вавилонян с юга и сирийской коалиции (в которую входила и Иудея) с запада. Но главный советник Езекии, Исайя, названный пророком, переубедил своего царя, заставив его «выслушать слово Господа»:

«Вот, придут дни, и взято будет все, что в доме твоем, и что собрали отцы твои до сего дня, в Вавилон; ничего не останется, говорит Господь. Из сынов твоих, которые произойдут от тебя, которых ты родишь, возьмут, и будут они евнухами во дворце царя Вавилонского».

Очевидно, такого предупреждения оказалось достаточно, чтобы запугать старого царя и лишить его всех надежд на освобождение своей страны. Вскоре после этого сообщается, что Езекия почил с отцами своими и воцарился Манассия, сын его, вместо него. Когда же Вавилон поднялся и сверг ассирийцев, Иудея не входила в число заговорщиков и не добилась своего освобождения. Напротив, ее посчитали частью добычи, ведь победители практически мгновенно завладели всей бывшей империей. В состав этой империи входили и небольшие государства Палестины, поэтому евреи стали вассалами вавилонян.

Глава 13
Величие Вавилона

Ниневия пала, и Вавилон, в течение шестисот лет находившийся в подчинении у Ассирии, снова поднялся навстречу мировому могуществу.

Ниневия, крупнейший город долины Евфрата, располагавшийся на берегах Тигра, никогда не теряла своего культурного влияния и, даже несмотря на ее разрушение по приказу Синаххериба, продолжала оставаться политическим и экономическим центром доэллинистической цивилизации. Первый царь Вавилона, Хаммурапи, сделал этот город культурной столицей разрозненных городов-государств Месопотамии, и с тех пор он постоянно разрастался и превратился из скопления рыбацких хижин на краю болота в огромный город, окруженный неприступными стенами, которые в течение долгого времени называли одним из семи чудес света. Согласно поздним древнегреческим историкам, Вавилон мог гордиться двумя достижениями архитектуры: своими стенами и Висячими садами.^[25]

Нам известно, что город окружала двойная линия укреплений. Внешняя стена достигала 50 футов в высоту и 10 футов в ширину. За этим бастионом строители оставили пространство около 25 футов в ширину, которое, вероятно, служило площадкой для проведения парадов и местом сбора воинов, охранявших стены. Кроме внешней стены, военные зодчие соорудили еще более толстую внутреннюю стену, 20 футов толщиной, так что внешняя стена, площадка и внутренняя стена образовывали защитное сооружение около 50 футов шириной и 50 футов высотой.

Основную проблему при обороне Вавилона представлял Евфрат, который протекал прямо посередине города, старая часть которого располагалась на восточном берегу, а новая – на западном. Об этом повествует Геродот, замечая между прочим, что река была широкая, глубокая и быстрая; вниз по течению городские стены расходились в стороны, а затем вновь смыкались. Слабое место таких укреплений заключалось в том, что неприятельское войско ночью могло пройти на лодках, минуя укрепления на реке, и проникнуть прямо в сердце города. Навуходоносор попытался исправить этот недостаток, построив мощную крепость к северу от города (откуда и осуществлялись основные нападения на Вавилон) и отведя воды Евфрата по каналу в глубокий ров, окружавший городские стены.

Основным центром политической жизни города был дворец Навуходоносора – самая великолепная царская резиденция того времени. Центром же религиозной деятельности служил равный ему по значимости храм бога Мардука. Это был главный храм Мардука, с медными воротами и внутренними святилищами, в которых располагались ложе, на котором ночью возлежала жрица (на тот случай, если богу понадобится женское общество) и золотая статуя 18 футов высотой. Кроме этого, Мардуку были посвящены еще 55 храмов, а другим богам, включая и Иштар, – 43. Всего в городе насчитывалось несколько сотен различных святилищ.

Коммерческая активность делового центра сосредотачивалась преимущественно по берегам реки, служившей основной магистралью, ведущей с севера на юг к Малой Азии и к Шумеру. Реку пересекал единственный каменный мост, плиты которого ночью убирали, чтобы, как считали некоторые авторы, жители не слонялись по нему без дела и не грабили соседей. Вероятнее же всего, это делалось для того, чтобы «контрабандные» товары не провозились из нового города и провинции в старый.

Старая часть Вавилона представляла собой скопление домов из необожженного кирпича, тянущихся вдоль извилистых улочек, и в этом отношении мало чем отличалась от современных селений Ирака. Дома были без окон, улицы без мостовых. Однако Навуходоносор строил далеко идущие планы по усовершенствованию облика своей столицы. Он приказал разрушить трущобы по соседству со своим дворцом и основными храмами и построить великие ворота Иштар и проходящую через них Дорогу процессий. Кроме того, он задумал разбить парк на возвышении, чтобы его могли видеть все жители столицы. Этот парк прославился как Висячие сады, которые Навуходоносор якобы создал в знак любви к своей супруге Амитис, дочери мидийского царя.

Существовали ли на самом деле такие сады, висящие в воздухе, или это всего лишь легенда, записанная греческими историками уже через много лет после падения Вавилона? С одной стороны, Геродот, посетивший город в V в. до н. э., примерно через столетие после правления Навуходоносора, ничего не сообщает о них. Но с другой – некоторые историки дают детальное их описание, и наиболее полное принадлежит Диодору Сицилийскому:

«Сад составлял 100 футов в длину и 100 футов в ширину; он возвышался рядами, напоминающими театр. Под террасами располагались своды, которые принимали на себя вес сада со всеми растениями; самый верхний свод, 75 футов в высоту, являлся самой высокой частью сооружения и располагался на одном уровне с городскими стенами. Крыши сводов, поддерживающих сад, были сооружены из каменных балок длиной около 16 футов; их сначала покрывали камышом, заливали густой смолой, а затем клали два ряда обожженного кирпича, скрепленных цементом; сверху же их покрывали свинцом, чтобы влага из почвы не просачивалась сквозь крышу. На такие крыши насыпали столько плодородной почвы, чтобы хватило посадить с корнями самые большие деревья. Землю разравнивали и все пространство густо засаживали деревьями разного рода. Галереи возвышались одна над другой, и там, где их освещало солнце, располагались многочисленные царские ложи. В верхней галерее были проведены желоба для отвода воды, которую в обилии поднимали насосами из реки, хотя никто не видел, как это делалось».

Висячие сады, считавшиеся одним из прославленных семи чудес света, возбуждали такое любопытство, что немецкие археологи, исследовавшие развалины города, стремились прежде всего найти доказательства их существования. Важным указанием служили упомянутые Диодором каменные своды с арками и особая система орошения, позволявшая поднимать воду в самую высшую точку садов. Если счесть фантазией арабские легенды о садах, парящих в воздухе, то рассказу Бероса, вавилонского историка, можно вполне доверять, ведь «висячим садом» ????????? ?????, он, вне всякого сомнения, называл небольшой парк, разбитый на крыше здания, – приблизительно такой же, как в описании Диодора.

Поэтому неудивительно, что Роберт Кольдевей с таким энтузиазмом воспринял открытие уникального сводчатого здания в районе южной цитадели Вавилона. Он сделал вывод, что это остатки тех самых знаменитых Висячих садов: ведь за исключением подпорок моста это было единственное каменное сооружение (Диодор особо упоминает каменные балки, образующие своды крыши и одновременно настил для садов. Кроме того, был найден необычный колодец, состоявший из трех сообщающихся между собой шахт, центральная из которых имела квадратное сечение, а две по бокам были прямоугольными. Предполагается, что подъемник с закрепленными на нем кожаными ведрами опускался в одну из боковых шахт, после чего ведра проходили под центральным колесом и поднимались по соседней боковой шахте. Скорее всего, наверху ведра опрокидывались, и вода выливалась в желоб, после чего они проходили над верхним колесом и снова опускались в колодец. Таким образом, это был замкнутый цикл. Наверху, вероятно, располагался еще один подъемник, доставляющий воду из желоба на стену и на верхнюю галерею, как предполагал Диодор; но доказательства существования второй части водоподъемной системы, разумеется, до нас не дошли. Центральная шахта, по всей видимости, служила вспомогательным туннелем, по которому рабочие спускались вниз, исправляя неполадки в работе нижней части механизма.

Эти находки пробудили необычайный интерес публики к раскопкам, и с тех пор ассириологи не могут пожаловаться на недостаток внимания. Но хотя археолог Роберт Кольдевей не сомневался в том, что он обнаружил остатки знаменитых Висячих садов, Уоллис Бадж, заведующий египетским и ассирийским отделами Британского музея, был почти так же уверен, что сады эти – исключительно плод воображения древнегреческих сочинителей. Кольдевей доказывал свою точку зрения при помощи цитат из Бероса, Ктесия, Страбона, Диодора и Курция Руфа; Бадж возражал ему цитатами из Филона Византийского, Антипатра Сидонского, Гигина и Плиния.

Между прочим, первым Висячие сады в списке чудес света упомянул именно Филон Византийский. Интересно, что он ничего не говорит о великом храме, вавилонском зиккурате. Но это и неудивительно: к тому времени, когда Филон составлял свой список, это грандиозное семиэтажное сооружение давно уже лежало в развалинах. Его руины видел еще завоевавший Вавилон Александр Македонский, отдавший приказ их расчистить. Страбон утверждает, что великий полководец выдал для этого 600 тысяч поденных выплат. По одному этому можно судить, что библейское описание Вавилонской башни не было таким уж преувеличением. «И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес…»^[26] Прототипом легендарной башни, описанной в Книге Бытия, скорее всего, был величественный вавилонский зиккурат, посвященный богу Мардуку. Это известное святилище прославилось как «Дом основания неба и земли». Согласно Геродоту, оно состояло из восьми поставленных друг на друга башен, каждая из которых имела свой цвет; венчал их храм бога. Это сооружение устремлялось в небо на 297 футов и, таким образом, было самым высоким и грандиозным сооружением своего времени. Для евреев в изгнании это был символ ненавистных Вавилонских поработителей и их торжествующего бога. Библейское повествование о разрушении вавилонской башни представляет собой смешение реальных фактов и легенд. Историческая башня была разрушена по приказу ассирийского царя Синаххериба в 688 г. до н. э.; но впоследствии еврейские составители священных книг по-своему истолковали это событие, сделав его подтверждением своей религиозной концепции.

Как и в случае со многими другими ветхозаветными легендами, некоторые критики эпохи рационализма и историзма XIX в. подвергали сомнению сам факт существования Вавилонской башни. По этому поводу многие археологи и историки вели бесплодные споры, пока одна из глиняных табличек не расставила все по местам. В 1876 г. Джордж Смит, известный молодой ученый, обнаруживший «халдейскую» версию легенды о Всемирном потопе, опубликовал в журнале «Атенеум» письмо, в котором утверждал: «Я нашел вавилонский текст о храме Бела в Вавилоне; поскольку моя предстоящая поездка в Ниневию не оставляет мне времени для полного перевода документа, я подготовил краткий пересказ для читателей, дающий общее представление о структуре и размерах сооружения».

Это утверждение представлялось во многом слишком темным и загадочным, поскольку Джордж Смит не приводил никаких доказательств и ничего не сообщал об источнике текста. Если бы не известность автора (сравнимая с популярностью авторов современных бестселлеров), текст, возможно, сочли бы фальсификацией. Но никто не посмел усомниться в правдивости любимого ученика и соратника самого Генри Роулинсона, и потому многие исследователи проявили искренний интерес к опубликованному тексту. Особенно потрясали воображение размеры башни:

«Основными мерами вавилонян были локоть, равный приблизительно одному английскому футу и восьми дюймам, а также гар или са, равный двенадцати локтям или же двадцати английским футам; но использовались также измерения в ячменных зернах, распределенные по шестидесятеричным разрядам; так, первое упоминаемое число 11.33.20 состоит из 11 х 3600 + 33 х 60 + 20 ячменных зерен, что в целом дает 39 600 ячменных зерен или 1155 футов и 7 дюймов. Ячменное зерно у вавилонян служило эталонной единицей, и по этой причине его иногда использовали при измерении длины, не прибегая к другим мерам».

Интересно отметить, что «ячменное зерно» (barleycorn) почти до конца XIX в. было полуофициальной единицей измерения длины и в Англии. Три ячменных зерна равнялись одному дюйму (2,54 см).

Так что же это была за табличка, которую якобы видел молодой археолог? Спросить у самого Джорджа Смита так и не представилось возможности. Сразу же после публикации письма он отправился в Багдад и в том же году умер от «чумы» тридцати трех лет от роду, как и его спутник, двадцативосьмилетний финский археолог Шарль Энеберг. Столетие тому назад археология была довольно опасным занятием. Но через несколько лет после смерти Смита табличка вновь всплыла из мрака неизвестности и была предложена музею по весьма, как тогда говорили, «экстравагантной цене», поэтому совет попечителей отказался купить ее. В результате она досталась Лувру, где и по сей день является предметом гордости его восточной коллекции.

Табличка эта подлинная, и на ней самим писцом обозначена дата – 26 день месяца Кислимму 83 года Си-лу-ку. В переводе на наше летоисчисление это 12 декабря 229 г. до н. э. В этом небольшом документе (7,5 дюйма в длину и 3,5 дюйма в ширину) приводятся размеры всех семи частей сооружения. Основание нижней части составляло 300 на 300 футов, то есть около 10 тысяч квадратных ярдов, и 110 футов в высоту. Верхняя из семи частей была 80 футов в высоту, 70 – в ширину и 50 – в высоту. Общая высота равнялась 300 футам, поэтому на плоской равнине Вавилонии сооружение можно было увидать на расстоянии в 60 миль из любой точки и, возможно, даже с того места, где сегодня на берегу Тигра располагается Багдад.

Другой, более древний документ проливает свет на подробности постройки зиккурата, который в Библии назван Вавилонской башней. Данный текст приписывается Набопаласару, основателю Нововавилонского царства и отцу Навуходоносора. В ней говорится:

«Что же до храмовой башни Вавилона, Эль-Темен-Ан-Ки, еще до моего времени обветшавшей и обрушившейся, то владыка Мардук повелел мне заложить ее основание в сердце земли и вознести ее вершину к небесам. (Ср. Быт., 11:3: «И сказали они: построим себе город и башню до небес…») Я приступил к делу, я изготовил кирпичи и обжег их. Словно низвергающиеся с небес потоки дождя, которые невозможно измерить, словно могучий разлив реки, я сделал так, чтобы из Арабту доставили битум и асфальт. По совету богов Шамаша, Ады и Мардука я принял решения и хранил их в своем сердце: я сохранял размеры в своей памяти, словно сокровище. Я заложил в основании под кирпичами золото, серебро и драгоценные камни с гор и моря. Я приказал сделать свое царское подобие, облаченное в дупшикку (?) и поместил его в основание. Перед своим повелителем Мардуком я склонил шею, я снял одежду – знак своей царской крови – и на голове носил кирпичи и землю. Навуходоносору, своему первенцу, возлюбленному моего сердца, я приказал носить ступу, жертвенные вино и масло, вместе с моими подданными».

Другими словами, царь и его наследник лично принимали участие в строительстве храма, подобно тому как средневековые короли и феодалы сами подвозили первый груз камней к месту строительства соборов. Сегодня этот древний ритуал превратился в обычай предоставлять высокопоставленным гостям совлекать покров с памятников или перерезать ленточку. Но Набопаласар сам на своих плечах таскал кирпичи и корзины с землей, заново возводя великий храм Этеменанки, который за пятьдесят лет до этого разрушил ассириец Синаххериб и который вновь предстояло разрушить персу Ксерксу сто пятьдесят лет спустя. Однако наибольшие разрушения принесли не люди, а время, особенно после того, как Вавилон, судя по свидетельству святого Иеронима, был оставлен диким зверям. С тех пор многие великие сооружения, особенно вавилонские стены и Вавилонская башня, служили местным жителям неиссякаемым источником кирпича. Они строили свои хижины на тех самых развалинах, которые Александр Македонский попытался расчистить с помощью наемных рабочих. К тому моменту, когда здесь в 1897 г. появился Роберт Кольдевей, разрушения достигли высшей стадии. Он пишет:

«Крутой холм возвышается на 22 метра над уровнем равнины… Местами встречаются удивительно глубокие ямы и галереи, которые своим существованием обязаны работам по добыче кирпичей, получившим особенно широкое распространение в последние десятилетия… Вскоре после начала раскопок я попытался воспрепятствовать этим грабительским разрушениям, но это удалось только в Касре (то есть на развалинах царя Навуходоносора); в Бабиле (в Вавилоне) они все еще продолжаются. Но даже в Касре мне приходилось вытаскивать рабочих из их ям и направлять на раскопки…»

Другое свидетельство того, каких масштабов достигло расхищение ценностей Вавилона, дает лично посетивший место раскопок Уоллис Бадж. Совет попечителей Британского музея послал его в Египет и Месопотамию с целью приобретения произведений древнего искусства. Во второй половине XIX в. торговля древностями превратилась в весьма доходный бизнес, и все национальные музеи Европы и Америки посыпали для закупок своих агентов. К тому времени эпоха копателей, таких, как Рич, Лэйярд, Рассам и Ботта, уже прошла; и теперь не так легко было получить фирман на исследование участка, раскопки и отсылку найденных предметов за рубеж. Турецкие власти и иракские крестьяне конечно же не слишком заботились о культурных ценностях, но уже осознали их доходность. Глиняные таблички, которые когда-то находившие их пастухи выбрасывали тысячами, перекочевали на местные рынки; об их истинной цене уже прекрасно знали все заинтересованные лица: пастухи, торговцы, чиновники и европейские агенты.

Уоллис Бадж, прибывший на место развалин Вавилона, обнаружил, что почти все местные взрослые мужчины заняты тем, что откапывают так называемые «подушки», то есть глиняные таблички с надписями, и тайком переправляют их в Багдад. Если раньше они же раскапывали холмы в поисках кирпичей для строительства, то теперь поняли, что глиняные таблички с надписями стоят гораздо дороже. Бадж скупал эти таблички целыми корзинами по нескольку пиастров за каждую (пиастр в то время стоил около двух пенсов). Он рассказывает об одном багдадском торговце, который регулярно обходил окрестные селения и прятал купленные таблички в потайные карманы своего плаща. «Это был одаренный и очень сообразительный человек, – пишет Уоллис Бадж, – и было ясно, что ему нравится водить за нос турецких чиновников». Однажды, правда, он попался; его задержали таможенники и нашли в его плаще и тюрбане более сотни табличек, цепочку цилиндрических печатей и золотые монеты, подвязанные вокруг пояса, а также дополнительную партию «подушек» в корзинах осла. Торговца арестовали и судили, но суд выглядел откровенным фарсом, потому что судья, секретарь судьи и начальник полиции были подкуплены – Бадж потратил на них часть денег, выделенную на покупку коллекции. Эти таблички и цилиндрические печати сейчас являются гордостью Британского музея.

Подобные истории, которые рассказывали Уоллис Бадж и его современники и которые повествуют о фантастической торговле древностями, особенно египетскими и вавилонскими, косвенно подтверждают необычайное богатство этих древних цивилизаций. На протяжении XIX в. из песков были выкопаны сотни тысяч статуэток, украшений, печатей, табличек и других предметов, но еще больше оказалось разбито и уничтожено. Бадж утверждает, что у грабителей, во избежание поимки работавших по ночам, на одну найденную целую «подушку» приходилось около полудюжины расколотых лопатами. Посредники же, в свою очередь, отправляли свой груз большими партиями в ящиках, не перекладывая их мягким материалом, поэтому порой груз приходил к пункту назначения совершенно разбитым. Однажды особо интересную коллекцию спрятали между тюками шерсти, а потом эти тюки попали под шерстобитный пресс.

Но утрата небольших предметов – ничто по сравнению с тем, что творили охотники за кирпичами. Добыча строительного материала из руин древних городов продолжалась на протяжении столетий – близлежащий город Селевкия, например, был построен по приказу одного из полководцев Александра Македонского именно из вавилонских кирпичей. Наивысшего же расцвета эта практика достигла в Турции последних десятилетий XIX в., когда такие общественные сооружения, как дамбы или каналы, строились почти исключительно из кирпичей, найденных в том или ином древнем городе. Уоллис Бадж сообщает, что турки взрывали динамитом стены и башни, а затем продавали кирпичи по цене от трех до пяти пиастров за штуку, после чего телегами доставляли их на строительство дамбы или канала.

Но и при этом развалины Вавилона во времена Уоллиса Баджа оставались так велики, что он не мог даже составить план города. По его мнению, если близлежащие холмы также были некогда населенными пригородами, то приблизительная оценка окружности стен, сделанная Геродотом (86 километров), не являлась таким уж преувеличением. Исследователь пришел к выводу, что определить контуры Вавилона могут только систематические раскопки с привлечением «сотен рабочих на протяжении десяти – двадцати лет». Незадолго до этого проводились раскопки холма Каср под руководством Ормузда Рассама; за 1878—1881 гг. удалось прокопать более 50 футов, и при этом ничего обнаружено не было. Рассам, по существу, был последним копателем из поколения Лэйярда и Ботта, то есть одним из тех искателей сокровищ, которые размахивали киркой и лопатой приблизительно в той же манере, что и золотоискатели Клондайка.

К счастью для Вавилона, появилось новое поколение исследователей. Роберт Кольдевей посвятил пятнадцать лет своей жизни развалинам крупнейшего древнего города Месопотамии, работая ежедневно и еженощно, как он сам сообщает нам, с помощью 200—250 рабочих. Все, что мы знаем о Вавилоне сегодня, – преимущественно его заслуга, результат его труда и преданности идее.

Кольдевей ознаменовал собой новую эру в ассириологии. После него копатели XIX в. стали такими же историческими персонажами, как и любители древностей XVIII в. Конечно, это не означает, что в распоряжении Кольдевея сразу же оказались все научные и технические средства для ведения раскопок на профессиональном уровне: Кольдевей пользовался теми же кирками, лопатами, корзинами и услугами местного населения, что и Ботта, Лэйярд и другие представители предыдущего поколения. Разница заключалась в следующем: во-первых, раскопки проходили ради пополнения научных знаний, а не просто для обогащения музейных фондов; во-вторых, они проводились с той же тщательностью и внимательным отношением к мельчайшим деталям, что и в наши дни.

Как следствие, результаты раскопок не произвели особого впечатления на публику, и Кольдевей так и не достиг известности Ботта, Лэйярда и Роулинсона или славы Шлимана, раскопавшего Трою. Причина этого очевидна: публика уже привыкла ожидать от копателей быстрых и поражающих воображение находок – особенно от экспедиций, проводимых с таким размахом. Немцы вообще впервые получили возможность что-то раскапывать в Месопотамии, хотя до этого они внесли немалый вклад в дешифровку текстов, которыми музеи пополнялись с невиданной скоростью. Немецкая национальная гордость в сочетании с немецкой ученостью требовали, чтобы император предоставил своим подданным заслуженный кусок ассирийской добычи – и это, наконец, произошло, не без помощи профессора Фридриха Делича, одного из наиболее выдающихся востоковедов своего времени. Студентом Делич работал в отделе Востока Британского музея, вместе с такими знаменитыми ассириологами, как Генри Роулинсон, Сэмюель Бирч, Джордж Смит, Жюль Опперт, Остен Лэйярд и другими. По сообщению Уоллиса Баджа, когда он спросил Делича о его делах, тот ответил, что составляет сборник ассирийских текстов для студентов.

– Хороший проект, – ответил английский исследователь. – Вы можете воспользоваться моими «Клинописными текстами». (Это был пятитомный сборник текстов, которые Роулинсон и его ассистенты скопировали с глиняных табличек, отредактировали и опубликовали с финансовой помощью музея.)

– Это невозможно, – возразил Делич. – В них слишком много ошибок. Но я их все исправлю.

Бадж пишет, что все присутствующие рядом с великим человеком застыли в изумлении и страхе, но реакция Роулинсона была довольно мягкой, что свидетельствовало об истинном характере отца ассириологии.

– Вполне возможно, – ответил он. – Я ведь всего лишь пионер, а не ученый.

Именно Делич вдохновил своих соотечественников и организовал немецкое Восточное общество под патронажем правительства Германии. Теперь можно было снарядить экспедицию, обладавшую необходимыми средствами для проведения профессиональных раскопок, а не ради поиска музейных экспонатов. Эта экспедиция провела в Вавилоне пятнадцать лет, и руководил ею Роберт Кольдевей, с помощью немецких ученых и археологов.

Сам Роберт Кольдевей, в отличие от Фридриха Делича, принадлежал к старой школе исследователей-копателей, со многими из которых он поддерживал дружеские связи. Как и его английские и французские коллеги, он не был профессиональным археологом в современном смысле этого слова. По образованию он был архитектором, а археологией стал заниматься в качестве увлечения. Еще в 1880 г. он проводил любительские раскопки в Греции. В то время любой интересующийся древней историей мог позволить себе раскопки практически где угодно. Таким образом, Кольдевей побывал в Греции, Сирии, Италии и на Сицилии, пополняя свои знания скорее на практике, чем из книг. Именно его практический опыт определил выбор директоров немецкого Восточного общества, назначивших его руководителем первой научно спланированной и организованной экспедиции в Месопотамии. Задачей Кольдевея было раскопать Вавилон, который тогда считался последним важным городом Среднего Востока из тех, которые дожидались археологов с лопатами.

Тот факт, что за пятнадцать лет немецкая экспедиция оставила нетронутой более половины площади погребенного под землей города и при этом ежедневно на раскопках было занято от 200 до 250 рабочих, дает возможность представить, с какой тщательностью проводились эти работы. Ежегодные доклады о работе экспедиции предназначались в первую очередь для ассириологов, а не для широкой общественности. Что касается Вавилонии, то в общественном представлении уже сформировались образы огромных бородатых богов-царей, громадных крылатых быков и львов; в библиотеках можно было найти поэмы о потопе и «Эпос о Гильгамеше». Тщательные планы и зарисовки Кольдевея, уделявшего большое внимание архитектурным деталям, также не пробуждали особого интереса публики.

Сам он к концу работ едва не пришел к мнению, что сложившееся представление о великолепии Вавилона было слишком преувеличенным. Если бы им двигали те же мотивы, что Ботта и Лэйярдом, то он оставил бы это занятие через пару сезонов. Кольдевей даже признавался, что его посещали подобные мысли, особенно когда он раскапывал храмы из необожженного кирпича, единственным украшением которых была известковая побелка.

Но весной 1902 г. ему представился случай сообщить о достаточно серьезной находке, которая привлекла интерес широкой публики: были обнаружены Дорога процессий и Ворота Иштар. Кольдевей расчистил многотонные завалы, скрывавшие этот массивный портал на протяжении двух тысяч лет, что создало особую «ауру» пустынному холму Вавилона, присущую колоннам древнегреческих храмов или триумфальным аркам римских городов классического периода. Ворота Иштар, этот необыкновенный монумент 40 футов высотой, соответствовали всем хвалебным отзывам о величии и роскоши Вавилона. Они возвышались над Дорогой процессий, по которой в самый священный день года провозили статую бога Мардука. Особо поражали воображение украшения ворот, так как они впервые представили доказательства о существовании цвета в тусклом мире камня и глины. В надписи, составленной по случаю восстановления Дороги процессий и Ворот Иштар, сам Навуходоносор утверждает, что он лично приказал создать кирпичных быков и драконов, покрытых эмалью (всего около 600 штук), чтобы городские ворота выглядели «более величественными, к изумлению всех людей». Это слова самого Навуходоносора, чье имя надолго пережило все его честолюбивые планы. С художественной точки зрения его быки и драконы – наиболее интересные из всех вавилонских произведений искусства, ибо в остальном этот культурный центр не дал особо выразительных скульптур, которые поднялись бы выше уровня ремесленничества. Похоже, что ни вавилоняне, ни ассирийцы не обладали художественным чутьем своих предшественников шумеров, искусство которых, как и жизненная философия, в целом кажется более «гуманистичным» и потому более разнообразным. По сравнению с ним ассиро-вавилонское искусство выглядит статичным, формальным и посвященным исключительно прославлению государства, то есть богов, жрецов и царей. Увидев лишь одно такое изображение бога или царя, можно считать, что знаком со всеми остальными. У всех изображений большие выпученные глаза, длинные волнистые бороды и безжалостное выражение лица. Это выражение и не могло быть иным, иначе как бы правители вселяли страх в сердца своих подданных? Скульпторы прекрасно знали правила и изображали богов немного крупнее царей, а царей – крупнее чиновников. Творчеству здесь места почти не оставалось, и проявить воображение можно было только изображая животных. Поэтому чувства и движение заметны только у животных, на которых охотятся и которых убивают. Этот удивительный феномен заслуживает внимания не только в эстетическом плане. Оказывается, художник, который обычно считает себя свободным человеком, был настолько ограничен жесткой структурой ассиро-вавилонского общества, что единственной отдушиной для него стало изображение – притом с явным сочувствием – животных, в ужасе бегущих от охотника или умирающих в агонии, с пронзенными копьем шеей или боком. Знаменитый барельеф из дворца Ашшурбанапала (ныне собственность Британского музея), изображающий охоту на диких лошадей, оленей и львов, служит прекрасным примером трагического крика души неизвестного художника. Пасть львицы в предсмертном оскале обращена к небу. Ее тело пронзено копьями, парализованные задние ноги волочатся по земле. Старый лев, издавая последний смертельный рык, падает на землю. Испуганный жеребенок, оглядываясь на хватающих его за ноги охотничьих собак, старается догнать мать. Стадо газелей, среди которых самка с двумя детенышами, тоже спасается бегством, пытаясь скрыться в пустыне, а самец поворачивает голову, чтобы увидеть, далеко ли опасность. Но как только художник переходит к изображению людей, его техника сразу становится жесткой и бесчувственной, подходящей для тиражирования безликих богов и царей. Воины, несущие отрезанные головы пленников, или палачи, разбивающие головы жертв, похожи на роботов.

Поэтому неудивительно, что покрытые цветной эмалью изображения животных, украшающие Ворота Иштар, кажутся такими выразительными и сразу притягивают взгляд. Желтые быки на голубом фоне – прекрасные существа, разительно отличающиеся от охраняющих царские дворцы массивных и грозных крылатых быков с человеческими головами. Кажется, что они призваны были приветствовать путников, прибывающих в Вавилон на праздник Мардука. Серебряные на голубом фоне драконы, живые и веселые, чем-то похожие на гепардов, тоже не выглядели пугающими. Эти мифологические создания, образ которых уходит в глубь веков и, вероятно, связан с той эпохой, когда гигантские ящеры еще не исчезли с лица земли, считались священными животными Мардука – об этом известно из апокрифической книги «Бел и дракон». В ней рассказывается, как Даниил засовывает кусок смолы, смешанной с жиром и волосами, в пасть дракона и поджигает его (вероятно, с помощью фитиля), отчего дракон «разлетается на куски». Эта история могла быть отголоском ритуала, который евреи в период изгнания вполне могли наблюдать. Они могли видеть, как жрецы Мардука и члены их семейств входят через люк в «личные апартаменты» бога, чтобы расставить там священную пишу. Возможно также, что этот «дракон», которого жрецы показывали в полутемных храмах в клубах дыма ладана, мог быть вараном, грозной ящерицей Аравийской пустыни, чья история восходит ко временам динозавров. И этот же зоологический символ Мардука отображен на Воротах Иштар.

Открытия, сделанные немецкой экспедицией, вновь пробудили интерес к Вавилону, хотя о перемене общественного мнения можно судить по реакции на издание английского перевода книги Кольдевея «Раскопки в Вавилоне», которую публика встретила достаточно прохладно по сравнению с «Ниневией» Лэйярда, вышедшей на полстолетия раньше. Книга немецкого исследователя рядовому читателю показалась слишком «сухой»; Кольдевея не интересовало так, как Лэйярда, изложение личного опыта (встреча с бандитами, страшная жара, лихорадка и т. д.); его больше заботило объективное повествование о проделанной за четырнадцать лет работе. Кроме того, плохую услугу оказал ему переводчик, которому явно не удалось адекватно перевести насыщенный сложной специальной терминологией немецкий текст на английский.

В любом случае следует отдать Кольдевею должное: ведь он с уважением относился к развалинам Вавилона и делал все возможное, чтобы сохранить их, а не копал беспорядочно, прокладывая тоннели и шахты в поисках монументальных памятников, способных составить конкуренцию находкам первых копателей. Его желание полностью сохранить древние памятники поставило его в крайне затруднительное положение. Ведь все работы, как бы тщательно они ни проводились, все же разрушают место раскопок, а если археолог проявляет излишнюю осторожность, то он может нанести некоторые разрушения и не обнаружить при этом ничего полезного. Кольдевей же, интересуясь преимущественно архитектурой, основное внимание уделял стилю и размеру зданий, в ущерб исследованию общественной и культурной жизни Вавилона. Поэтому его книга куда менее занимательна, чем «Потерянный город Адаб» американского исследователя Эдгара Бэнкса или «Ур халдеев» Леонарда Вулли.

Современный посетитель Вавилона может хорошо представить, какие трудности пришлось преодолеть Кольдевею по тем кучам «строительного мусора», которые он оставил после себя за пятнадцать лет. Даже обладая богатым воображением, невозможно представить, что на месте этих развалин когда-то находился древний величественный город. Но это, конечно, не вина Кольдевея. Город был построен исключительно из глины, и кроме того, все, что представляло какую-то ценность, давным-давно разграбили. Поэтому обычный посетитель без сопровождения специалиста вполне может разочароваться. Неужели эта груда камней, спросит он себя, и есть та самая знаменитая Вавилонская башня? А эти волнистые холмы на равнине – могущественные стены, считавшиеся некогда одним из семи чудес света? Где же дворцы и храмы? Ведь все, что осталось от того чуда, которое один римлянин назвал «величайшим городом, на который когда-либо взирало солнце», – это реконструированные Ворота Иштар, груда кирпичей на месте Висячих садов и пострадавшая от непогоды скульптура льва Вавилона. Во всем остальном Вавилон, как и Ниневия, представляет собой пустынные развалины, которые невольно сравниваешь с остатками менее великолепных городов, таких, как Микены и Лептис-Магна. Но греки и римляне строили из камня и мрамора, поэтому до нас дошли и стройные колонны, и массивные триумфальные арки. Даже неподготовленный зритель может представить себе повседневный образ жизни древнего человека, посещавшего рынки, театры и общественные бани. Ничего этого на развалинах древних ассирийских и вавилонских городов нет. Их зодчие были изобретательны и трудолюбивы, строили с размахом, но материалы их оказались недолговечными, и все, что пощадили и не сбросили в каналы враги, разрушили ветер и дождь. Пророчество Иеремии оказалось верным:

«И поселятся там степные звери с шакалами, и будут жить на ней страусы, и не будет обитаема во веки и населяема в роды родов».

Но, скорее всего, слова древнееврейского жреца были не пророчеством, а выражением ненависти к государству, захватившему Иерусалим, разрушившему Храм и уведшему лучших сынов Израиля в плен. Иеремия писал прежде всего о трагедии еврейского народа после завоевания его Навуходоносором. Это гимн ненависти патриота в изгнании, порицающего своих соотечественников, сначала сдавшихся, а потом сотрудничавших с врагом, которые, как выражается пророк, «подставили свои шеи под ярмо царя вавилонского». Но этот царь вавилонский, то есть Навуходоносор, вовсе не был таким тираном, каким он изображен у Иеремии. Это ясно видно и из других повествований Ветхого Завета.

Глава 14
Евреи в Вавилоне

Основная причина интереса неспециалистов к Вавилону и Ассирии нередко заключается в том, что они упоминаются в Ветхом Завете как завоеватели евреев. Мы видели, насколько силен был этот интерес в XIX в., когда Библия считалась гораздо более достоверным источником исторических сведений и духовного откровения, чем в наши дни. Вследствие знакомства людей Викторианской эпохи с историей евреев, какой она изложена в Ветхом Завете, открытия исследователей и переводы филологов воспринимались с необычайным энтузиазмом, ведь имена царей и названия городов, описанных в древнееврейских книгах, были им ближе, нежели те, что упомянуты в классических текстах античности. Вероятно, во всем западном мире не было ни одного прихожанина, пусть даже неграмотного, который бы не знал имя Навуходоносора, тогда как Приама, царя Трои, вспомнить могли бы немногие. Таким образом, Навуходоносор для них был лицом реальным, воплощением образа древнего царя. Средний человек, возможно, даже сочувствовал монарху, который под конец жизни лишился власти и «ел траву, как вол».^[27]

Следует помнить, что Библия была не только книгой для обязательного чтения дома и в церкви, но, что более важно, необычайно обширным собранием занимательных историй-притч. Взять для примера рассказ из Книги Даниила о руке, которая писала «против лампады на извести стены чертога царского»^[28] – рассказ, достойный занять подобающее место среди лучших историй о призраках в мировой литературе. Неудивительно поэтому, что простые люди, которым и дела не было до ассириологии, желали услышать что-нибудь еще о том удивительном и чудесном мире, в котором Валтасар, «сын Навуходоносора», устроил грандиозный пир для тысячи своих вельмож, жен и наложниц и на этом же пиру в ужасе взирал на сверхъестественное явление. В то время подобные истории воспринимались словно захватывающие мелодрамы.

Сто лет тому назад почти все имели какое-то представление о древнем Вавилоне, поскольку в Четвертой книге Царств и в книгах пророков можно было прочитать о взятии Иерусалима и о том, как евреев увели в плен, кто были цари и их родственники, принимавшие участие в битве не столько между земными монархами, сколько между соперничающими богами, Яхве евреев и Меродахом (Мардуком) вавилонян. Это весьма занимательное чтение, хотя и несколько предвзятое. Так что же в них правда, а что вымысел?

Открытия ассириологов вскоре пролили новый свет на еврейско-вавилонские отношения, и выяснилось, например, что написанное в Библии о Навуходоносоре не совпадает с тем, что можно прочитать на клинописных табличках. Да и сама Книга Даниила, в которой излагаются обстоятельства вавилонского пленения, представляет собой довольно неоднозначный документ; ее первые главы написаны на древнееврейском языке, затем следуют фрагменты на арамейском, который под конец снова сменяется еврейским. Что же на основании этого можно сказать о подлинности книги? Никто не решится утверждать что-либо однозначно. В целом дух времени периода вавилонского пленения передан в ней правдоподобно, но смущают многочисленные неточности. Так, например, Валтасар назван сыном Навуходоносора, в то время как в действительности сыном Навуходоносора был Амель-Мардук, именуемый в Ветхом Завете Евилмеродахом. В другом месте перс Дарий назван мидянином. Еще более сомнительна характеристика Навуходоносора как слабого и нерешительного правителя, который, уверовав в единого Бога, «пал на лице свое и поклонился Даниилу», истолковавшему его сон. Рассказ о таком почтительном отношении покорителя мира к какому-то пленному еврею столь же невероятен, сколь и повествование о Седрахе, Мисахе и Авденаго, вышедших невредимыми из печи огненной. История о таинственной руке, сделавшей надпись на стене дворца, и вовсе напоминает восточные сказки; такой же сказкой можно назвать и чудесное спасение Даниила в львином рву, в то время как его завистники и враги, вместе с женами и детьми, были брошены в ров и «львы овладели ими и сокрушили все кости их».

Но все же на основании этого собрания разнородных повествований можно вывести некую рабочую гипотезу, которая поможет нам оценить характер Навуходоносора и представить себе Нововавилонскую империю. Читая между строк еврейского повествования, мы хотя и смутно, но начинаем представлять себе вавилонского царя, обладавшего немалым умом и исключительными административными способностями. Как видно, основным его принципом во внешней политике и внутренних делах было поддержание мира и благополучия. В Четвертой книге Царств и в Книге Даниила он не мстит своим старым врагам евреям, а старается помириться с ними. Правда, это происходит после того, как он в обычной для того времени манере подавил восстание и убил сыновей иудейского царя Седекии пред глазами отца, которого после ослепил.

Почтение, оказываемое Навуходоносором евреям, объясняет, каким образом Даниил, Анания, Мисаил и Азария, «сыны Иудины», были взяты на воспитание во дворец, а также почему позже преемник Навуходоносора, Амель-Мардук, отпустил царя иудейского Иехонию из заключения и назначил ему содержание. Даже из Ветхого Завета становится понятно, что Навуходоносор и последующие за ним цари были готовы принять евреев в качестве членов новой империи и ассимилировать их, хотя в те времена национальность никакой роли не играла. Очевидно, вавилоняне уважали евреев как магов или мудрецов, поэтому Даниила и поставили начальником над «тайноведцами, гадателями, чародеями и халдеями». И то, что его оценили даже выше халдеев, свидетельствует о превосходстве евреев в области практической медицины, основанном во многом, как это видно на примере первых глав, на знании элементарной психологии. Можно даже предположить, что и в наши дни Даниил считался бы неплохим психологом, ведь он взялся истолковать сон царя после того, как халдеи отказались. Что, впрочем, неудивительно, ведь даже сам монарх не мог вспомнить сон, толкование которого хотел узнать. Для опытного толкователя было очевидно, что царем просто овладел приступ страха. Поэтому Даниил мог со спокойной душой положиться на свое воображение. Он решил выдумать крайне зловещий сон, который бы произвел впечатление на нервного и вспыльчивого царя, и нарисовал потрясающую картину, рассказав о «большом истукане, голова которого была из золота, грудь и руки из серебра, чрево и бедра – медные, а ноги наполовину железные, наполовину глиняные.

«Вот сон! Скажем пред царем и значение его.

Ты, царь, царь царей, которому Бог Небесный даровал царство, власть, силу и славу; И всех сынов человеческих, где бы они ни жили, зверей земных и птиц небесных Он отдал в твои руки и поставил тебя владыкою над всеми ими, ты – эта золотая голова!»

Навуходоносор, вне всякого сомнения, был польщен таким обращением; на него немалое впечатление произвело и самообладание молодого израильтянина, хотя нелепо предполагать, будто он на самом деле упал и преклонился перед ним, как сообщается в Библии. То, что он отрекся от своего бога Мардука и признал Яхве, бога Даниила, также кажется маловероятным. Возможно, для него оба эти бога были верховными владыками своих народов и выполняли схожие функции. Скорее всего, вавилонский правитель, стремившийся восстановить свое царство, в течение столь долгого времени разрушаемое и подавляемое ассирийцами, надеялся воспользоваться талантами израильтян и принять их бога в общевавилонский пантеон в качестве полезного дополнения. То есть его гораздо больше интересовали вопросы эффективного управления своей империей, нежели еврейская теология.

Но все же и в Библии, несмотря на всю ненависть евреев, Навуходоносор предстает перед нами в довольно выгодном свете. Другие цари подобны призракам, на мгновение всплывающим из тьмы забвения, или неподвижным каменным монументам. Достаточно посмотреть на рельефное изображение Синаххериба, найденное в его дворце в Ниневии, где он чопорно восседает на троне перед воинами, подносящими ему свои трофеи, в том числе и головы врагов. Сразу понимаешь, что этот чудовищный тиран не имеет ничего общего с Навуходоносором. События, изложенные в Четвертой книге Царств, Книге Даниила и в апокрифической Книге Иудифи, знакомят нас со многими персонажами, предстающими перед нами как реальные люди из плоти и крови, выгодно отличающиеся от безликих вавилонских статуй. Иудифь (Юдифь), например, «омыла тело водою и намастилась драгоценным миром», после чего, облачившись в свои лучшие наряды, отправляется к Олоферну, командующему войском Навуходоносора. Эта сцена придает живость повествованию, словно краски, наносимые на мрачный камень. Описание выхода Иудифи через иерусалимские ворота является, пожалуй, одной из самых лучших изобразительных сцен в литературе.

«И вышла Иудифь и служанка ее с нею; а мужи городские смотрели вслед за нею, пока она сходила с горы, пока проходила долины и пока не скрылась от их глаз.

Они шли прямо долиною, и встретила Иудифь передовая стража ассириян».

Далее следует очередной пример расхождения в фактах, изложенных в еврейской книге и в вавилонских записях. Существовала ли на самом деле прекрасная женщина по имени Юдифь, нам неведомо, но Навуходоносор уж точно не предполагал о существовании принимающего участие в осаде Иерусалима полководца Олоферна, само имя которого звучит не по-вавилонски^[29]. Но все же рассказ об их встрече читать интересно, поскольку это первое литературное произведение, посвященное женщине, которую одни считают национальной героиней, а другие злодейкой. В этом ряду с Юдифью Жанна д'Арк, леди Макбет и другие. Вавилонский полководец, на свою беду, с надлежащим почтением принял посетительницу из лагеря неприятеля – в результате лишился головы. Пока он спал в опьянении, Юдифь двумя взмахами меча покончила с ним. Далее мы получаем дополнительные сведения о нравах той эпохи, поскольку на этом Юдифь не успокоилась, а взяла голову и положила в «мешок со съестными припасами» служанки и отнесла эту кровавую добычу в Иерусалим, где первосвященник восславил отважную женщину и назвал «благословенной более всех жен на земле».

Похоже, вавилоняне ничего не знали о Юдифи и о полководце по имени Олоферн. Они знали только, что Навуходоносор осаждал и взял Иерусалим в 598 г. до н. э. Восемнадцатилетний иудейский царь Иехония без сопротивления сдался в плен, что было довольно мудрым решением с его стороны и со стороны его советников (в первую очередь матери), поскольку в ту эпоху тем, кто оказывал сопротивление вражеским царям, перед казнью вырывали ноздри, язык и ослепляли их. А так молодому царю и всему его двору предложили жить в Вавилоне на довольно выгодных условиях; в конце Четвертой книги Царств сообщается, что ему даже назначили царское содержание до конца жизни, что указывает на его превосходство над другими царями-заложниками.

В отличие от царя простых иудеев, продолжавших сопротивление после разрушения Иерусалима, вавилоняне отправили в рабочие лагеря, где, по всей видимости, и зародился знаменитый плач – 136-й псалом: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе».

Интересная подробность – упоминание о «реках Вавилона» (древнегреческое ??? ??? ??????? ?????????), так как через Вавилон протекала не только река Евфрат, но и многочисленные каналы, часть из которых была достаточно глубока и удобна для судоходства. Утверждается, что по этим каналам ходили корабли Александра Македонского. Таким образом, можно предположить, что какая-то часть из 10 тысяч еврейских воинов и тысячи плотников и кузнецов после взятия Иерусалима была отправлена на работы по поддержанию в хорошем состоянии оросительной системы. Другие строили храмы и дворцы для Навуходоносора. Фактически фраза из Четвертой книги Царств «и выселил весь Иерусалим, и всех князей, и все храброе войско, – десять тысяч было переселенных, – и всех плотников и кузнецов; никого не осталось, кроме бедного народа земли» свидетельствует об исторической достоверности повествования о распрях между евреями и Вавилоном. Известно, что Навуходоносор унаследовал столицу, все еще лежащую в руинах после того, как ее разрушил Синаххериб, похвалявшийся тем, что сотряс город до основания и бросил обломки в реку.

Навуходоносору нужны были рабочая сила и искусные ремесленники, поэтому он и выселил практически всех «специалистов» Израиля. Возможно, мастерство ремесленников, украшавших дворцы, и сила рабочих, восстанавливающих каналы, сослужила им добрую службу, и некоторые из них добились привилегий, как, например, Даниил и его товарищи. Известно, что изо всех завоеванных народов одни лишь израильтяне сохранили свои религиозные традиции на протяжении всего периода плена, а это было возможно лишь при условии, что вавилонские власти не препятствовали им в отправлении своего культа. Сообщение о том, что плененный царь иудейский пользовался некоторым уважением и получал царское содержание, подтверждается одним из тех клинописных документов, которые так восхищают ученых. В табличке говорится о выдаче провианта некоему «Я-у-кину» (аккадское написание имени Иехонии), «царю земли Иуды», и его пяти сыновьям. Еще одно доказательство того, что евреи выжили как однородная этническая и религиозная группа, содержатся в отрывке из Иеремии, в котором пророк в свойственной ему манере с осуждением обрушивается на своих соплеменников. Призвав Господа как высшего судию, он говорит, что ему привиделись две корзины смокв, одна с хорошими, а другая с худыми.

Согласно его толкованию, хорошие смоквы – это иудеи, взятые в плен и переселенные в Вавилон, избранный народ Божий, в то время как плохие смоквы – это оставшиеся в Иудее или сбежавшие в Египет, обреченные на гибель от меча, голода и моровой язвы. Таким образом, надежда Сиона отныне возлагалась на Вавилон, где возник Жреческий Кодекс и было заложено основание нового Израиля.

Если помнить об этом, можно лучше понять Книгу Иеремии, представляющую собой сплошную гневную тираду не только против Вавилона, но и против своего народа. Вначале пророк осуждает соотечественников за слабость, за то, что они переняли чужие обычаи и поклонялись чужим богам, но при этом стремится объединить их в борьбе против Вавилона. В какой-то момент он явно получил сведения от пленных в Вавилоне и узнал, что их существование под властью Навуходоносора оказалось не только вполне сносным, но и что они сохранили свое национальное и религиозное единство и даже оказывают влияние на царя, который готов согласиться с тем, что Яхве столь же велик, сколь и Мардук. Конечно, нельзя было даже представить, что Навуходоносор заменит своего бога богом евреев, но существовала вероятность принятия этого бога наряду с другими в общий халдейский пантеон – точно так же как иудейских воинов приняли на службу в личную охрану царя. Вероятно, именно эти соображения изменили общий тон прорицаний Иеремии, ибо после падения Иерусалима он послал тайное письмо старейшинам, священникам и пророкам, а также всем остальным переселенцам. В этом послании он советовал евреям сотрудничать с Навуходоносором:

«Стройте домы и живите в них, и разводите сады и ешьте плоды их;

Берите жен и рождайте… и дочерей своих отдавайте в замужество, чтоб они рождали сыновей и дочерей, и размножайтесь там, а не умаляйтесь;

И заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас, и молитесь за него Господу; ибо при благосостоянии его и вам будет мир».

Вместе с тем Иеремия не предлагает полной капитуляции и не теряет надежды. Напротив, цель этого внешнего примирения была иная: сохранить и увеличить внутри вражеского города «пятую колонну», готовую в любой момент подняться на освобождение своей родной земли. О времени этого освобождения пророк возвещает следующими словами:

«Ибо так говорит Господь: когда исполнится вам в Вавилоне семьдесят лет, тогда Я посещу вас и исполню доброе слово Мое о вас, чтобы возвратить вас на место сие (то есть в Иерусалим).

И буду Я найден вами, говорит Господь, и возвращу вас из плена и соберу вас из всех народов и из всех мест, куда Я изгнал вас, говорит Господь, и возвращу вас в то место, откуда переселил вас».

Неизвестно, подозревали ли шпионы Навуходоносора о готовящемся заговоре, но вполне возможно, что он закрывал глаза на подобные угрозы и пророчества, пока еврейские управляющие, ремесленники и рабочие усердно трудились на многочисленных стройках, в том числе и на строительстве царских дворцов и храмов, посвященных вавилонским богам. Глядя на пленников, истекающих потом от тяжких работ, «царь царей», как называл его Даниил, вряд ли особо пугался пророчества Иеремии, согласно которому Вавилон должен был стать «грудою развалин, жилищем шакалов, ужасом и посмеянием, без жителей».

Глава 15
Падение Вавилона

Вавилон, раскопанный Кольдевеем, был столицей империи, созданной почти исключительно волей одного из последних его царей, Навуходоносора П. Период так называемого Нововавилонского царства длился с 605-го по 538 г. до н. э., и в конце его Вавилон из центра цивилизованного мира превратился в вымирающий провинциальный город, с немногочисленными жителями, полуразрушенный и забытый.

Так в чем же причина падения величественной столицы?

Частично ответ заключается в том, что в эпоху военных деспотов государства сильны только тогда, когда сильны их правители. В случае с Вавилоном VII—VI вв. до н. э. можно назвать только двух таких сильных правителей, которые были способны повернуть ход истории во благо своего народа, – Набопаласара (626—605 гг. до н. э.) и его сына Навуходоносора (605—562 гг. до н. э.). Цари Вавилона, правившие до и после них, оказывались марионетками либо в руках иностранных владык, либо местных жрецов.

Когда к власти пришел Набопаласар, Вавилон, как и в течение предыдущих двухсот лет, все еще оставался вассальным государством Ассирии. За это время Ассирия завоевала почти весь известный тогда мир, овладев обширными территориями и вызвав безграничный гнев завоеванных народов. Особенно ассирийским игом тяготились мидяне, и Набопаласар в борьбе за независимость сделал основную ставку именно на них. Мидийцы в течение нескольких столетий успешно отражали атаки ассирийцев и прославились как умелые конники и храбрые воины. Царь Мидии Киаксар к радости Набопаласара согласился скрепить союз, выдав свою дочь Амитис за вавилонского царевича Навуходоносора.

После этого оба царя почувствовали себя достаточно сильными, чтобы развязать тотальную войну с ненавистными ассирийцами. По всей видимости, ведущую роль в этой войне сыграли мидийцы, которые в течение трех лет осаждали Ниневию; проломив стены, они смогли добиться своей цели – разрушить ассирийскую столицу, в чем им охотно помогли вавилоняне. После падения Ассирии Набопаласар, как союзник индийского царя-победителя, получил южную часть бывшей империи. Таким образом, Вавилон обрел независимость и новые территории не столько благодаря военным действиям, сколько искусной дипломатии и проницательности его правителя. Военными кампаниями позже прославился царевич Навуходоносор, который разгромил египтян в битве при Каркемише в 604 г. до н. э., а затем евреев в битве за Иерусалим в 598 г. до н. э. и финикийцев в 586 г. до н. э.

Так благодаря дипломатическому искусству Набопаласара и военной доблести Навуходоносора была создана Вавилонская империя, а ее столица стала самым крупным, богатым и сильным городом во всем известном тогда мире. К несчастью для подданных этой империи, наследником ее великих царей стал Амель-Мардук, которого вавилонский историк Берос описывает как «недостойного преемника своего отца (Навуходоносора), не сдерживаемого ни законом, ни благопристойностью», – довольно любопытное обвинение в адрес восточного монарха, особенно если вспомнить все зверства прежних деспотов. Но не следует забывать, что в «несдержанности» его обвинял жрец, а именно жрецы и устроили заговор с целью убийства царя, после чего передали власть полководцу Нергал-Шарусуру, или Нериглиссару, принимавшему участие в осаде Иерусалима в 597 г. до н. э., согласно Книге пророка Иеремии (39:1—3):

«В девятый год Седекии, царя Иудейского, в десятый месяц пришел Навуходоносор, царь Вавилонский, со всем войском своим к Иерусалиму, и обложили его.

А в одиннадцатый год Седекии, в четвертый месяц, в девятый день месяца город был взят.

И вошли в него все князья царя Вавилонского и расположились в средних воротах, Нергал-Шарецер, Самгар-Нево, Сарсехим, начальник евнухов, Нергал-Шарецер, начальник магов, и все остальные князья царя Вавилонского».

Примечательно упоминание сразу двух Нергал-Ша-рецеров, что неудивительно, так как это имя означает «да защитит Нергал царя». Второй из них, начальник магов, скорее всего, был придворным чиновником; первый же, очевидно, являлся зятем Навуходоносора, сын которого, Амель-Мардук, был убит во время восстания. Об этом Нериглиссаре известно мало, за исключением того, что он правил всего три года (559—556 гг. до н. э.), а его сын и того меньше – одиннадцать месяцев. Затем жрецы возвели на трон другого своего ставленника – Набонида, сына жреца.

Набонид, похоже, все семнадцать лет своего правления занимался только тем, что восстанавливал храмы своей страны и прослеживал древнюю историю своего народа. Он странствовал по всему царству со свитой историков, археологов и архитекторов, наблюдая за воплощением в жизнь своей строительной программы и не обращая особого внимания на политические и военные вопросы. Свою постоянную резиденцию он основал в оазисе Тейма, переложив управление империей на плечи своего сына Бел-Шар-Усура, то есть библейского Валтасара. Набонид называл его «первенцем, отпрыском моего сердца».

Как часто бывает – по крайней мере, в официальных версиях истории, – благочестивый, просвещенный и миролюбивый монарх вместо признания и любви получает презрение и неблагодарность своих подданных. Что сами вавилоняне думали об этом правителе, напоминавшем своими манерами скорее профессора, нежели императора, нам неизвестно. Мысли и мнение рядового вавилонянина никогда не служили мерилом доблести правителей древней Месопотамии, но мы с большей или меньшей вероятностью можем догадываться, что рядового обывателя вряд ли интересовала история религии или восстановление храмов в отдаленных провинциях. Царь же, напротив, весьма этим интересовался, и особенно восстановлением храма Сина, древнего лунного божества, сына Энлиля, бога воздуха, и Ки, богини земли. Ему так хотелось заново отстроить этот храм в своем родном городе Харране, что это желание зародило недовольство среди вавилонских жрецов и купцов; другими словами, они почувствовали, что их бог и их интересы страдают по вине того самого человека, которого они выдвинули на царство.

Как бы там ни было, но случилось так, что Вавилон, самый неприступный город в мире, в 538 г. до н. э. почти без кровопролития уступил натиску персидской армии, возглавляемой Киром Великим. Наверняка этот факт обескуражил многих современников и некоторых ученых позднейшего времени, ведь в ту эпоху взятие города сопровождалось потоками крови, разрушением домов, истязанием местных жителей, насилием над женщинами и другими подобными зверствами. Это опять же противоречит тому, что описано в Библии и предречено в пророчестве Иеремии. Рассказ о «царе» Валтасаре и о письменах на стене, скорее всего, следует считать сказкой, ибо Валтасар был сыном не Навуходоносора, а Набонида, и не царем, а царевичем. И убили его не в Вавилоне, а на западном берегу Тигра во время сражения с персом Киром. И он вовсе не уступил свое царство «мидянину Дарию».

Точно так же и жуткое пророчество Иеремии о том, что Вавилон станет местом запустения и дикости, в конечном итоге исполнилось не потому, что Яхве решил наказать обидчиков евреев, а вследствие продолжительных войн и завоеваний, опустошавших эту землю на протяжении столетий. Несмотря на все пророчества, великий город продолжал процветать и под властью Кира, чья хвалебная надпись частично объясняет случившееся:

«Я, Кир, царь мира… После того как я милосердно вошел в Вавилон, с безмерной радостью я устроил свое жилище в царском дворце… Мои многочисленные войска мирно вошли в Вавилон, и я обратил взор на столицу и ее колонии, освободил вавилонян от рабства и угнетения. Я сделал тихими их вздохи и смягчил их печали».

Эта надпись, конечно, выдержана в лучшем духе официальных отчетов военного времени, как древних, так и современных, но она дает хотя бы некоторое представление об осаде Вавилона в 539 г. до н. э. – а именно о том, что Вавилон был предательски сдан; иначе сыну Набонида Валтасару не пришлось бы сражаться за пределами города. Дополнительные подробности этой истории изложены Геродотом, который вполне мог слышать рассказ о захвате города из уст очевидца. Греческий историк пишет, что Кир довольно долго, но безуспешно осаждал город из-за его мощных стен. В конце концов персы прибегли к традиционной хитрости, воспользовавшись разделением Евфрата на несколько боковых рукавов, и передовые отряды смогли пройти в город по руслу реки с севера и юга. Геродот замечает, что город был настолько велик, что горожане, жившие в центре, не знали, что враги уже заняли окраины, и продолжали по случаю праздника плясать и веселиться. Так был взят Вавилон.

Итак, Кир завоевал город, не разрушив его, что в древней истории случалось крайне редко. Нет никаких сомнений, что после персидского завоевания жизнь в городе и прилегающих к нему землях продолжала идти по прежнему распорядку; в храмах ежедневно приносили жертвы и совершали привычные ритуалы, служившие основой общественной жизни. Кир оказался достаточно мудрым правителем, чтобы не унижать своих новых подданных. Он жил в царском дворце, посещал храмы, почитал национального бога Мардука и оказывал должное уважение жрецам, которые по-прежнему контролировали политику древней империи. В торговлю и коммерческую деятельность города он не вмешивался, не облагал его жителей излишне тяжелой данью. Ведь именно несправедливые и обременительные поборы корыстных сборщиков налогов часто служили причиной восстаний покоренных городов.

Так продолжалось бы еще довольно долго и город процветал бы и дальше, если бы не честолюбивые планы претендентов на вавилонский трон во время правления преемника Кира Дария (522—486 гг. до н. э.). Двое из них утверждали, что являются сыновьями Набонида, последнего из независимых царей Вавилона, хотя, было ли так на самом деле, нам неизвестно. Единственное упоминание о них осталось в бехистунской надписи, высеченной по приказу Дария. Из нее мы узнаем, что персидский царь одержал победу над восставшими, и одного из них, Нидинту-Бела, казнил, а другого, Аракху, распял в Вавилоне. На рельефе Нидинту-Бел изображен вторым, а Аракха седьмым в ряду девяти заговорщиков, связанных друг с другом за шеи и стоящих перед Дарием. Нидинту-Бел изображен пожилым, возможно, седобородым человеком с большим мясистым носом; Аракха представлен молодым и более сильным. В персидских текстах об этих бунтовщиках сказано следующее:

«Некий вавилонянин по имени Нидинту-Бел, сын Анири, поднял восстание в Вавилоне; он лгал людям, говоря: «Я Навуходоносор, сын Набонида». Затем все провинции Вавилонии перешли к этому Нидинту-Белу, и Вавилония подняла мятеж. Он захватил власть в Вавилонии.

Так говорит царь Дарий. Затем я пошел на Вавилон, против этого Нидинту-Бела, который называл себя Навуходоносором. Армия Нидинту-Бела удерживала Тигр. Здесь они укрепились и построили суда. Затем я разделил свое войско, некоторых посадил на верблюдов, других оставил на конях.

Ахурамазда помог мне; милостью Ахурамазды мы пересекли Тигр. Затем я полностью разбил укрепления Нидинту-Бела. На двадцать шестой день месяца атриядья (18 декабря) мы вступили в сражение. Так говорит царь Дарий. Затем я пошел на Вавилон, но перед тем, как я достиг его, этот Нидинту-Бел, который называл себя Навуходоносором, приблизился с войском и предложил сражаться у города Зазаны на берегу Евфрата… Враги бежали в воду; вода их унесла. Затем Нидинту-Бел убежал с несколькими всадниками в Вавилон. С благоволения Ахурамазды я взял Вавилон и пленил этого Нидинту-Бела. Затем я лишил его жизни в Вавилоне…

Так говорит царь Дарий. Когда я был в Персии и в Мидии, вавилоняне подняли второй мятеж против меня. Некий человек по имени Аракха, армянин, сын Хальдита, возглавил восстание. В месте под названием Дубала он лгал людям, говоря: «Я Навуходоносор, сын Набонида». Затем вавилоняне поднялись против меня и пошли с этим Аракхой. Он захватил Вавилон; он стал царем Вавилона.

Так говорит царь Дарий. Затем я послал в Вавилон войско. Перса по имени Виндефрана, моего слугу, я назначил командующим, и я так говорил им: «Идите и разбейте этого вавилонского врага, который не признает меня!» Затем Виндефрана пошел с войском в Вавилон. С благоволения Ахурамазды Виндефрана ниспроверг вавилонян…

На двадцать второй день месяца марказанаш (27 ноября) этот Аракха, который называл себя Навуходоносором, и его главные последователи были схвачены и закованы. Затем я провозгласил: «Да будут Аракха и его главные последователи распяты в Вавилоне!»

Согласно Геродоту, писавшему свой труд спустя всего лет пятьдесят после этих событий, персидский царь разрушил городские стены и снес ворота, хотя если он зимой размещал свои войска во дворцах и домах города, то, очевидно, разрушил не все. Правда, одним уничтожением укреплений дело не ограничилось; он также приказал распять три тысячи главных зачинщиков, что дает определенное представление о численности населения Вавилона в 522 г. до н. э. Если эти три тысячи являлись представителями высшего религиозного и гражданского руководства – скажем, одной сотой частью всех граждан, – то получается, что взрослого населения было около 300 тысяч, к которым следует добавить еще около 300 тысяч детей, рабов, слуг, иностранцев и других жителей. Принимая во внимание плотность населения городов Среднего Востока, можно утверждать, что в Вавилоне и его окрестностях проживало около миллиона человек.

Несмотря на разрушения, причиненные Дарием, город продолжал оставаться экономическим центром Среднего Востока, так как располагался на пересечении путей с севера на юг и с востока на запад. Однако при персах он постепенно терял свое религиозное значение. После очередного восстания персидский царь Ксеркс (486—465 гг. до н. э.) приказал разрушить не только остатки стен и укреплений, но и знаменитый храм Мардука, а статую увезти.

Значение такого приказа особо подчеркивает тот факт, что согласно распространенному на Среднем Востоке мнению благополучие народа зависело от благополучия храма его главного бога. Достаточно вспомнить, как быстро приходили в упадок шумерские города после того, как враги разрушали их храмы и похищали статуи богов. По представлениям безымянного автора «Плача о разрушении Ура», именно надругательство над статуями богов привело к столь печальным последствиям. В нем ничего не говорится о разгроме войска, о плохом руководстве или экономических причинах поражения – о чем сказали бы наши современники, рассуждая о причинах поражения. Все бедствия, по мнению автора, случились исключительно оттого, что надругались над жилищами богов.

Самый известный пример отождествления национального божества с судьбой народа – ветхозаветная история о разрушении Храма и похищении Ковчега, явившихся кульминационным моментом уничтожения Израильского царства. Ковчег – не просто святыня бога Яхве, это своего рода символ, сравнимый с орлами римских легионов (потеря которых считалась равноценной прекращению существования легиона). Ящик для хранения каменного фетиша, возможно с горы Сербал на Синайском полуострове, отождествлялся с обиталищем Яхве, когда он решал сойти на землю к людям. У других семитских народов также имелись подобные храмы и «ковчеги». Все они, наряду с религиозными, в значительной мере выполняли и военные функции, так что еврейский Яхве и вавилонский Мардук играли сходную роль военного божества. Так, Яхве, который в ранних книгах Библии отождествляется с самим Ковчегом, возглавляет израильтян в битве, и его же прославляют в случае победы, но никогда не порицают в случае поражения. Поражение, например от филистимлян, объясняют тем, что во время сражения Ковчег не находился на поле боя. Пленение и изгнание в Вавилон также объясняется тем, что Навуходоносор забрал вместилище Яхве. Теперь же настал черед и вавилонян пострадать, когда Ксеркс разрушил святилище Эсагила и лишил их статуи Мардука.

Разрушение центрального храма в таком теократическом обществе, как вавилонское, неизбежно означало конец старых порядков, поскольку царей уже не могли венчать на царство согласно древним обычаям на празднике «акуту». Этот ритуал имел настолько большое значение в государственном культе, что его упоминают в связи со всеми победами государства. Так что же представлял собой этот «акуту» и почему он был так необходим для успешного функционирования вавилонской общественно-политической системы?

Прежде всего, это был праздник встречи Нового года, который всегда играл очень важную роль в древних обществах как символическая встреча весны и период обновления жизни. По такому важному случаю Мардук оставлял свой храм, и его несли во главе огромной процессии по Дороге процессий. На пути он встречал богов отдаленных городов, особенно прежнего соперника, а ныне главного гостя Набу, покровителя города-государства Борсиппа. Обоих богов вносили в Священную палату или святая святых, где они держали совет с остальными богами по поводу судеб вселенной. Таково было божественное, или небесное, значение праздника Нового года. Земное же значение заключалось в том, что бог передавал власть над городом своему наместнику-царю, ибо, пока царь не «положил свою руку в руку Мардука», символизируя таким образом преемственность, он не мог стать законным духовным и земным царем Вавилона.

Помимо этого, «акуну» был ежегодным праздником всех богов, а также их жрецов, жриц и храмовых слуг. Церемонии по поводу встречи Нового года были настолько торжественны и символичны, что ни один царь Вавилона, Ассирии и на первых порах Персии не смел отказываться от присутствия на Собрании богов. Изваяния богов, цари, царевичи, жрецы и все население города облачались по такому случаю в особые одежды; каждая деталь ритуала имела свое религиозное значение, каждое действие сопровождалось такими церемониями, что праздник этот по праву можно было назвать самым торжественным и великолепным зрелищем во всем известном тогда мире. Количество и роли участников, число сожженных жертв, процессии кораблей и колесниц, а также необычайно пышные ритуалы представляли собой квинтэссенцию всей религиозной традиции Вавилонского государства. Только осознав все это, можно понять, почему надругательство над храмом главного бога нарушило структуру вавилонской теократии и ослабило жизненные силы общества. Похищение главного кумира означало, что ни один вавилонянин отныне не сможет соединить свою руку с рукой Мардука и объявить себя земным царем, обладающим божественным правом на руководство страной, и ни один вавилонянин не сможет больше увидеть религиозное действо, в котором изображались смерть и воскрешение Мардука.

Разрушение «души» города конечно же не означало, что он мгновенно превратился в развалины и был покинут жителями. Да, многих влиятельных горожан распяли или замучили до смерти, тысячи отправились в плен, став рабами или воинами персидских царей, сражавшихся против греческих городов-государств. Но во времена Геродота, посетившего город приблизительно в 450 г. до н. э., Вавилон продолжал существовать и даже процветать, хотя внешне он постепенно ветшал, так как в нем уже не было местных царей, которые бы заботились о состоянии стен и храмов. Персидским правителям было не до того; они пытались покорить Спарту и Афины, причем безуспешно, теряя войска и флот. В 311 г. до н. э. империя Ахеменидов под руководством Дария III потерпела окончательное поражение. Александр Македонский вошел в Вавилон и провозгласил себя его царем.

Современники Александра дают великолепное описание Вавилона. Как замечают некоторые более поздние авторы, в частности грек Флавий Арриан, Александр, желая увековечить свои подвиги для потомства, назначил нескольких своих подчиненных военными историками, поручив им записывать события каждого дня. Все записи сводились в единую книгу, которая называлась «Эфемериды» или «Ежедневник». Благодаря этим записям, а также рассказам воинов, зафиксированным позже другими авторами, мы имеем наиболее полное за всю эпоху древности описание военных походов, стран, народов и завоеванных городов.

Брать Вавилон штурмом Александру не пришлось, так как правитель города Мазей вышел ему навстречу вместе с женой, детьми и градоначальниками. Македонский полководец, по всей видимости, с облегчением принял капитуляцию, так как ему не слишком хотелось подвергать осаде этот, судя по описанию современного ему греческого историка, весьма укрепленный город. Отсюда можно сделать вывод, что стены, разрушенные Ксерксом в 484 г.

до н. э., к 331 г. были восстановлены. Местное же население вовсе не готовилось к отражению атаки, а, наоборот, собралось для приветствия греческого завоевателя. Должностные лица наперебой старались не только указать на сокровищницу Дария, но и усыпать дорогу герою цветами и гирляндами, возвести на его пути серебряные алтари и окуривать их ладаном. Короче говоря, Александру, не выпустившему ни одной стрелы, воздали такие почести, какие позже воздавали только самым прославленным римским полководцам. Вавилоняне, вспомнив о том, что обычно взятие города принято отмечать казнями или распятием пленных, поспешили умилостивить победителя, предоставив ему табуны коней и стада коров, которые греческие интенданты благосклонно приняли. Триумфальную процессию возглавляли клетки со львами и леопардами, за ними следовали жрецы, предсказатели и музыканты; замыкали ее вавилонские всадники, своего рода почетный караул. По словам греков, эти всадники «подчинялись скорее требованиям роскоши, нежели пользы». Вся эта роскошь немало удивила и поразила не привыкших к ней греческих наемников; в конце концов, их целью была добыча, а не завоевание новых территорий. Вавилоняне превосходили этих, по их мнению, полуварваров в хитрости и сообразительности. И стоит отметить, что в данном случае они действительно спасли город, избежав сражения и заставив захватчиков полюбить его. Именно этого и добивались жрецы, чиновники и всадники в пышных убранствах. Александра сразу же отвели в царские покои, показав сокровища и мебель Дария. Полководцы Александра едва не ослепли от роскоши предоставленных им помещений; простых воинов разместили в более скромных, но не менее удобных домах, хозяева которых стремились угодить им во всем. Как пишет историк:

«Нигде боевой дух войска Александра не приходил в упадок так, как в Вавилоне. Ничто не разлагает так, как обычаи этого города, ничто так не возбуждает и не пробуждает беспутных желаний. Отцы и мужья позволяют своим дочерям и женам отдаваться гостям. Цари и их придворные охотно устраивают праздничные попойки по всей Персии; но вавилоняне особенно сильно привязаны к вину и привержены сопровождающему его пьянству. Женщины, присутствующие на этих попойках, одеты вначале скромно, затем они снимают свои одеяния одно за другим и постепенно срывают с себя скромность. И наконец – скажем так из уважения к вашим ушам – они отшвыривают самые сокровенные покровы со своих тел. Такое постыдное поведение присуще не только распутным женщинам, но и замужним матерям и девам, которые считают проституцию любезностью. По окончании тридцати четырех дней такой невоздержанности завоевавшее Азию войско несомненно ослабло бы перед лицом опасности, если вдруг на него напал какой-либо враг…»

Правда это или нет, но мы должны помнить, что написаны эти слова римлянином старой закалки. Однако прием, оказанный воинам Александра в Вавилоне, настолько им понравился, что они не стали разрушать город и учинять обычные для того времени зверства. Македонский царь оставался здесь дольше, чем где бы то ни было за всю кампанию, и даже отдал приказы восстановить здания и улучшить внешний облик столицы. Тысячи рабочих принялись расчищать завалы на месте храма Мардука, который надлежало построить заново. Стройка продолжалась десять лет и даже спустя два года после смерти Александра в том же Вавилоне.

Умер он в 325 г. до н. э., и обстоятельства его смерти довольно курьезны, поскольку случилось это из-за попойки. С ранней юности – несмотря на воспитание, данное ему Аристотелем, – Александр увлекался вином и веселыми пирами. Однажды во время одной такой пирушки, на которой помимо Александра присутствовали его полководцы и местные куртизанки, кто-то из присутствующих поджог дворец в Персеполе, резиденцию персидских царей, уничтожив в своем буйстве одну из самых прекрасных построек Древнего мира. Вернувшись в Вавилон, Александр вновь принялся за старое, но длительный запой окончился серьезной болезнью. Возможно, причиной его столь преждевременной смерти стал цирроз печени.

Несомненно одно – недолгое тринадцатилетнее правление этого македонского царя коренным образом изменило культурно-политическую ситуацию во всем известном тогда мире, и особенно на Среднем Востоке. К тому времени эти земли повидали возвышение и упадок шумеров, ассирийцев, мидийцев и вавилонян. Персидская империя также пала под ударами небольшой, но непобедимой армии, состоящей из македонских конников и греческих наемников. Почти все города от Тира на западе до Экбатаны на востоке сравнялись с землей, их правителей подвергли пыткам и казням, а жителей вырезали или продали в рабство. Но Вавилону и на этот раз удалось избежать уничтожения благодаря тому, что он мудро сыграл на пристрастии македонцев и греков к вину и женщинам. Великому городу предстояло выжить и просуществовать еще несколько столетий, прежде чем он умер естественной смертью, от старости.

Александру устроили традиционно пышные похороны, сопровождавшиеся публичной демонстрацией горя, вырыванием волос, попытками самоубийства и предсказаниями конца света, ибо о каком будущем можно было говорить после смерти обожествленного героя? Но за всем этим торжественным фасадом полководцы и политики уже начали спорить о наследстве, так как Александр не назначил своего преемника и не оставил завещания. Правда, у него был законный сын от персидской царевны Барсины, дочери Дария III; еще один наследник ожидался от второй жены, Роксаны, царевны Бактрии. Не успели тело покойного мужа положить в могилу, как Роксана, вне всякого сомнения подстрекаемая царедворцами, убила свою соперницу Барсину и ее малолетнего сына. Но воспользоваться плодами своего коварства ей не пришлось; вскоре и она разделила участь соперницы вместе со своим сыном Александром IV. Она погибла от рук того самого полководца Кассандра, который прежде убил мать Александра Македонского, царицу Олимпиаду. «Оксфордский классический словарь» характеризует это чудовище как «беспощадного мастера своего дела», но это довольно скромная характеристика человека, хладнокровно убившего двух цариц и царевича. Однако ветераны Александра на удивление быстро смирились с кончиной Роксаны и ее сына, ибо не желали видеть на престоле царя со «смешанной кровью». Не для того греки сражались, говорили они, чтобы преклоняться перед сыном Александра от чужеземки.

Гибель двух возможных преемников, сыновей персиянки Барсины и Роксаны из Бактрии, открыла дорогу к трону всем честолюбивым полководцам, пересекшим Азию вместе с Александром и участвовавшим в легендарных битвах. В конечном итоге их соперничество привело к междоусобным войнам, которые мало затронули Вавилон, так как велись на окраинах империи.

Поэтому можно считать, что кончина Александра ознаменовала собой и конец истории Вавилона как величайшего города мира. Сами жители вряд ли сильно скорбели о смерти императора – греков они любили не больше персов, – но греческое завоевание поначалу сулило большие надежды. Александр заявил, что собирается сделать Вавилон своей восточной столицей и перестроить храм Мардука. Если бы его планы были воплощены в жизнь, то Вавилон снова бы стал политической, торговой и религиозной столицей всего Востока. Но Александр внезапно умер, и наиболее дальновидные жители, похоже, сразу же поняли, что последний шанс на возрождение безнадежно утерян. Любому было ясно, что после смерти завоевателя хаос воцарился надолго, и вчерашние приближенные царя перегрызлись между собой за остатки империи. Завладеть Вавилоном стремились различные сыновья, жены, друзья и соратники Александра, пока наконец этот город не достался полководцу Селевку Никатору.

В период правления этого греческого воина, который, как и другие, вынужден был прокладывать себе путь оружием, город пережил несколько мирных лет. Новый правитель даже собирался снова сделать его столицей Среднего Востока. Обломки храма Мардука продолжали аккуратно разбирать, хотя из-за огромного их количества работа так и не была закончена. Это само по себе являлось признаком упадка Вавилона. Казалось, жизненные силы покидают город; жителями овладело чувство безнадежности, и они поняли, что их город уже никогда не вернет былого величия, что они никогда не возведут заново храм Мардука и что постоянные войны окончательно разрушат старый уклад жизни. В 305 г. до н. э. Селевк тоже осознал бесплодность своих попыток и решил основать новый город, назвав его своим именем. Селевкию построили на берегу Тигра, в 40 милях к северу от Вавилона, по-прежнему на пересечении путей с востока на запад, но достаточно далеко от старой столицы, и она стала ее конкурентом. Чтобы окончательно покончить с пережившим свой век городом, Селевк приказал всем крупным чиновникам покинуть Вавилон и переселиться в Селевкию. Естественно, за ними последовали купцы и торговцы.

Искусственно созданный город быстро рос, удовлетворяя скоре тщеславие Селевка Никатора, нежели потребности окружающей его местности. Большая часть населения перешла из Вавилона, из Вавилона же перевезли кирпичи и остальной строительный материал. При поддержке правителя Селевкия быстро обогнала Вавилон, и в самый короткий срок численность ее населения превысила полмиллиона. Сельскохозяйственные земли вокруг новой столицы были достаточно плодородны и орошались водой из канала, соединявшего Тигр и Евфрат. Этот же канал служил и дополнительным торговым путем, так что неудивительно, что через двести лет после своего основания Селевкия считалась крупнейшим перевалочным пунктом Востока. Войны в том регионе шли почти непрерывно, и город постоянно захватывали и грабили, пока в 165 г. н. э. его окончательно не разрушили римляне. После этого древние вавилонские кирпичи вновь перевезли и использовали для строительства города Ктесифон, который, в свою очередь, был разграблен и разрушен в ходе восточных войн.

Долгое время Вавилон продолжал существовать рядом со своим процветающим соседом на правах второй столицы и в качестве центра религиозного культа, который к той поре уже значительно устарел. Правители города поддерживали храмы богов, у которых в период эллинизма становилось все меньше и меньше почитателей. Новому поколению греческих философов, ученых, писателей и художников – представителям элиты цивилизованного мира – все старые боги, наподобие Мардука и остальных богов шумеро-вавилонского пантеона, казались нелепыми и смешными, вроде звероподобных богов Египта. Возможно, ко II в. до н. э. Вавилон уже почти обезлюдел, и его посещали лишь любители древностей, которых случайно занесло в эти края; кроме служб в храмах, здесь мало что происходило. Чиновники и купцы, покинув старую столицу, оставили после себя одних жрецов, которые продолжали поддерживать видимость деятельности в святилище Мардука, моля о процветании правящего царя и его семьи. Наиболее просвещенные из них, вероятно, продолжали наблюдать за планетами в целях предсказания будущего, поскольку астрология считалась более надежным способом гадания, чем другие, например гадание по внутренностям животных. Репутация халдейских магов была высока и в римские времена, – как это видно, к примеру, по Евангелию от Матфея, повествующему о «волхвах с Востока», пришедших поклониться родившемуся Христу. Вавилонских математиков и астрологов за исследование природы вселенной высоко оценивает великий еврейский философ Филон Александрийский, называя их «истинными магами».

Заслужили ли жрецы последних дней Вавилона столь лестную характеристику со стороны Филона, да заодно и Цицерона, – вопрос спорный, ибо в начале нашей эры на Западе знали лишь одно имя «величайшего города, когда-либо виденного миром». На Востоке же особые привилегии, которыми пользовался Вавилон, сделали из него своего рода «открытый город» в эпоху постоянных войн между различными завоевателями Месопотамии – греками, парфянами, эламитами и римлянами. Авторитет его оставался настолько велик, что даже самый ничтожный предводитель отряда, которому удавалось на время захватить город, считал своим долгом величать себя «царем Вавилона», покровительствовать храмам и богам, посвящать им дары и, вероятно, даже «класть свою руку в руку Мардука», подтверждая свое божественное право на царство. Верили ли эти поздние монархи в Мардука или нет, не важно, потому что все языческие боги вполне заменяли друг друга. Мардука могли отождествлять с Зевсом Олимпийским или Юпитером-Белом – имена менялись в зависимости от языка и народности. Главным считалось поддержание земного жилища бога в хорошем состоянии, чтобы ему было куда спуститься для встречи с людьми; покуда культ Мардука сохранял какое-то значение и корпус жрецов отправлял службы, Вавилон продолжал существовать.

Однако в 50 г. до н. э. историк Диодор Сицилийский писал, что великий храм Мардука снова лежит в руинах. Он утверждает: «По существу, ныне населена только малая часть города, а большее пространство внутри стен отдано под земледелие». Но и в этот период во многих древних городах Месопотамии, во многих полуразрушенных храмах проводились службы старым богам – точно так же как тысячелетие спустя, уже после арабского завоевания, в Египте продолжали поклоняться Христу. Арабский историк Эль-Бекри дает яркое описание христианских ритуалов, проводимых в городе Менас, расположенном в Ливийской пустыне. Хотя это не то место и время, которое мы рассматриваем, но о Вавилоне можно было бы сказать приблизительно то же.

«Мину (то есть Менас) легко опознать по ее зданиям, которые стоят до сих пор. Можно увидеть и укрепленные стены вокруг этих прекрасных строений и дворцов. Они по большей части выполнены в форме крытой колоннады, и в некоторых обитают монахи. Там сохранилось несколько колодцев, но водоснабжение их недостаточно. Далее можно увидеть собор Святого Менаса, огромное здание, украшенное статуями и прекраснейшими мозаиками. Внутри днем и ночью горят лампы. В одном конце церкви находится огромная мраморная гробница с двумя верблюдами, а над ней статуя человека, стоящего на этих верблюдах. Купол церкви покрыт рисунками, которые, судя по рассказам, изображают ангелов. Вся местность вокруг города занята плодовыми деревьями, которые дают превосходные плоды; имеется также много винограда, из которого производят вино».

Если заменить собор Святого Менаса храмом Мардука, а статую христианского святого драконами Мардука, мы получим описание последних дней вавилонского святилища.

В одной надписи позднего периода сообщается о посещении местным правителем разрушенного храма Мардука, где он «в воротах» принес в жертву быка и четырех ягнят. Возможно, речь здесь идет о Воротах Иштар – раскопанном Кольдевеем грандиозном сооружении, украшенном изображениями быков и драконов. Время пощадило его, оно и поныне стоит на своем месте, возвышаясь почти на 40 футов. Один бык и четыре ягненка – это сотая доля того, что приносили богам в жертву в прежние времена, когда под крики многотысячной толпы цари шествовали по Дороге процессий.

Греческий историк и географ Страбон (69 г. до н. э. – 19 г. н. э.), уроженец Понта, возможно, получал сведения о Вавилоне из первых рук, от путешественников. В своей «Географии» он писал, что Вавилон «по большей части опустошен», зиккурат Мардука разрушен, а о былом величии города свидетельствуют только огромные стены, одно из семи чудес света. Подробное свидетельство Страбона, например, он приводит точные размеры городских стен, противоречит слишком общим заметкам Плиния Старшего, который в своей «Естественной истории», написанной около 50 г. н. э., утверждал, что храм Мардука (Плиний называет его Юпитером-Белом) стоит до сих пор, хотя остальной город наполовину разрушен и опустошен. Правда, римскому историку не всегда можно доверять, поскольку он часто принимал на веру ничем не подтвержденные факты. С другой стороны, как аристократ и чиновник, он занимал достаточно высокое положение в обществе и мог узнавать о многом из первых рук. Например, во время Иудейской войны 70 г. н. э. он входил в свиту императора Тита и мог лично разговаривать с людьми, побывавшими в Вавилоне. Но поскольку утверждение Страбона о состоянии великого зиккурата противоречит свидетельству Плиния, то остается загадкой, до какой степени Вавилон в то время оставался «живым» городом. Однако, судя по тому, что в римских источниках о нем по большей части умалчивается, можно сделать вывод, что этот город уже не имел абсолютно никакого значения. Единственное упоминание о нем встречается позже у Павсания (ок. 150 г. н. э.), который писал о Ближнем Востоке преимущественно на основании собственных наблюдений; достоверность его сведений многократно подтверждается археологическими находками. Павсаний категорично утверждает, что храм Бела все еще стоит, хотя от самого Вавилона остались одни стены.

Некоторым современным историкам трудно согласиться с Плинием или Павсанием, хотя глиняные таблички, найденные в Вавилоне, свидетельствуют о том, что богослужения и жертвоприношения совершались, как минимум, на протяжении первых двух десятилетий христианской эры. Более того, в близлежащей Борсиппе языческий культ сохранялся до IV в. н. э. Иными словами, древние боги не спешили умирать, особенно среди консервативно настроенных вавилонян, чьих детей воспитывали жрецы Мардука. Начиная с захвата Иерусалима Навуходоносором в 597 г. до н. э. бок о бок с ними жили и представители еврейской общины, многие из которых обращались в новую, назарейскую веру. Если действительно так было, то упоминание в одном из посланий святого Петра о «церкви Вавилона» приобретает некую двусмысленность – ведь это мог быть не столько образ языческого Рима, сколько реально существовавшая еврейская община, из числа тех, что процветали по всей Римской империи, особенно на Среднем Востоке и в Северной Африке. На развалинах Вавилона не нашли ничего похожего на христианскую церковь, но никто из археологов на это и не надеялся. В любом случае ранние христиане не имели специальных церковных зданий, они собирались в домах или в полях и рощах за пределами городских стен.

С другой стороны, немецкие археологи, занимавшиеся раскопками Ктесифона в 1928 г., обнаружили остатки раннего христианского храма (приблизительно V в. н. э.), построенного на фундаменте древнего святилища. Таким образом, если в Ктесифоне до его разрушения арабами в 636 г. н. э. существовала христианская община, то должны были существовать и другие общины, разбросанные по всей Месопотамии. Среди них вполне могла оказаться и «церковь Вавилона», которую приветствовал Петр. Существуют доказательства, что во время апостольского служения Петра христианской общины не было даже в Риме, тогда как в «двух Вавилонах» того времени – египетской крепости неподалеку от современного Каира и древней месопотамской метрополии – находились еврейские общины.

На первый взгляд кажется странным, что новая религия могла существовать рядом с древнейшими культами. Но в языческой традиции такая терпимость была в порядке вещей. Язычники допускали существование других религий, если они не представляли угрозы их собственным богам. Ближний и Средний Восток породили столько религий, что на их фоне христианство выглядело всего лишь очередным культом. И это было серьезной ошибкой религиозных и светских властей языческого мира, поскольку вскоре стало ясно, что христиане, подобно своим иудейским предшественникам, резко противопоставляют себя всему остальному миру. И в самом деле, такое противопоставление, которое поначалу казалось слабостью, обратилось силой. Доказательством тому служит тот факт, что при мусульманах евреи и христиане выжили, а культ Мардука окончательно угас.

О том, существовала ли христианская община в Вавилоне в 363 г. н. э., когда Юлиан Отступник, отправившись воевать с персидским шахом Шапуром I, вторгся в Месопотамию, официальные историки нам не сообщают. Но ведь Юлиан был противником христианства, ратовал за восстановление старых храмов и пытался возродить язычество по всей Римской империи. Если бы зиккурат Мардука к тому времени продолжал стоять, то император по дороге в Ктесифон, вне всякого сомнения, приказал бы своим воинам свернуть к нему, чтобы поддержать их боевой дух. Тот факт, что биографы Юлиана даже не упоминают название Вавилона, косвенным образом свидетельствует о полном упадке города и о том, что все жители его покинули. Биографы сообщают только, что по пути в Ктесифон Юлиан проходил мимо каких-то огромных стен древнего города, за которыми находился парк и зверинец персидских правителей.

«Omne in medio spatium solitudo est», – утверждает святой Иероним (345—420 гг. н. э.) в отрывке, посвященном мрачной судьбе Вавилона. «Все пространство между стенами населено разнообразными дикими животными». Так говорил один христианин из Элама, посетивший царский заповедник по пути в иерусалимский монастырь. Великая империя погибла навсегда и бесповоротно, что христиане и иудеи восприняли с удовлетворением – ведь для них Вавилон был символом гнева Господня.

Историки же считают, что Вавилон стал жертвой естественных законов развития общества; после тысячелетнего политического, культурного и религиозного превосходства вавилонянам пришлось поклониться новым богам, с именем которых шли на них непобедимые армии. Жители древней столицы при всем желании не смогли бы уже выставить против них равноценное войско, и поэтому Вавилон пал. Но он не погиб, как Содом и Гоморра, исчезнувшие в огне и пепле; он просто угас, подобно многим другим прекрасным городам Среднего Востока. Похоже, что города и цивилизации, как и все в этом мире, имеют свое начало и свой конец.

Эпилог

Так что же этот великий и удивительный город завещал миру? Какое наследие оставил он человечеству?

На эти вопросы ответы дать нелегко, тем более что после упадка Вавилона прошло более двух с половиной тысяч лет. Прежде всего, представители западной цивилизации воспринимают древность, как правило, глазами греков и римлян, которые во многих отношениях по духу и по образу мышления гораздо ближе нам, чем вавилоняне. Греки, в частности, обладали таким интеллектуальным потенциалом, что мы едва ли продвинулись дальше них. Они и до сих пор являются нашими учителями, и их спокойный радостный взгляд на мир придает особую яркость нашей философии и нашему искусству. От римлян мы унаследовали четкие представления о цивилизации, законе и порядке, любовь к родной стране, стремление принести пользу обществу и желание поддерживать его стабильность.

Кроме того, что-либо конкретное о Вавилоне мы узнали лишь за последние сто лет. До открытий середины XIX в., еще до того, как на полках музеев стали появляться экспонаты, а расшифрованные тексты заняли свое место в библиотеках, единственным источником знаний о загадочной цивилизации служили рассказы их непримиримых врагов, израильтян, а также скудные упоминания греческих и римских историков, достаточно занимательные, чтобы заинтересоваться жизнью наиболее прославленного города доэллинистической эпохи. В итоге для неспециалиста Шумер, Вавилония и Ассирия в чем-то сродни легендарной Атлантиде, описанной Платоном в диалогах «Тимей» и «Критий» и ставшей символом сказочной нереальной страны.

Существует мнение, будто Вавилон совершенно чужд XX столетию, поскольку древние люди Месопотамии жили в абсолютно иных условиях, в ином окружении, не обладая техническими знаниями. Согласно этой точке зрения образ жизни рядового жителя Вавилона три тысячи лет тому назад не имел ничего общего с образом жизни современного жителя Лондона или Нью-Йорка. Вавилоняне не знали механизмов, облегчающих наше существование, у них не было ни центрального отопления, ни автомобилей, ни телевидения и т. д. Еще более важное отличие заключается в том, что вавилонянин, как правило, был плохо информирован о происходящем и не задумывался над законами жизни, поскольку получал плохое образование и не интересовался тем, что выходило за пределы его узкого круга. Поэтому его существование можно назвать ограниченным, а отношения с семьей, с соседями, с государством, с царем и богами жестко регламентированными. Строго определены были и его обязанности как гражданина, работника и субъекта права. В исключительно монолитной структуре общества ему не представлялось возможности что-либо изменить в своей жизни или в жизни окружающих, об организованном протесте не могло быть и речи. Поскольку общественное устройство древних деспотий Среднего Востока, похожих по структуре на организацию муравейника, слишком отличается как от эллинистического, так и от нашего общества, то, как считают некоторые, нам практически невозможно представить себя в таком чуждом мире.

И наконец, еще одна причина, по которой нам трудно отождествить себя с вавилонянами, заключается в отсутствии популярного искусства или светской литературы. Ведь писатели, музыканты и скульпторы считались общественными служащими, обладавшими не большим «вдохновением», нежели сборщики налогов или каменщики. От них требовали добросовестного выполнения заказа властей. Все, что по нашим представлениям обладает художественной ценностью, – как, например, рельефы дворца Ашшурбанапала, – отходит от общепринятых канонов и представляет собой изображение не столь достойных существ, как цари или боги. Художник мог проявлять свободу только в строго ограниченных рамках.

Таким образом, основополагающим принципом вавилонского общества можно назвать полный контроль со стороны государства и отсутствие личных свобод. Выразить себя можно было только в той сфере, которую мы бы назвали «чистой наукой», то есть в математике и в астрономии. Медицина, архитектура и инженерное дело, так же как литература и искусство, призванные обслуживать государственные нужды, имели исключительно прикладное назначение. Изначально математика также была практическим ремеслом, с помощью которого архитекторы производили расчеты для составления планов дворцов и храмов. Но впоследствии вавилоняне додумались до квадратных уравнений, арифметической и геометрической прогрессий, алгебры и теории чисел. Уровень, достигнутый ими в области математики, можно сравнить с уровнем европейской науки эпохи раннего Возрождения; астрономические знания вавилонян сравнимы со знаниями греков и римлян.

Не похоже, будто вавилоняне изучали ночное небо исключительно из интереса к астрономии, особенно если учесть, что астрономией занимались жрецы – единственные, кто был наделен правом исследовать окружающий мир и имел доступ к верхним площадкам зиккуратов. Они скорее интересовались астрологией, чем астрономией, и применяли свои знания для предсказания будущего. Их астрология представляла собой нечто отличающееся от современных прогнозов на страницах дешевых изданий. Достойным объектом предсказаний считались только важные политические и общественные события, такие, как война, голод, цареубийство, землетрясения и т. д. Мы никогда не узнаем, почему затмение в апреле должно предсказывать смерть царя от руки сына (как написано в одной табличке 1500 г. до н. э.), поскольку бессмысленно пытаться логически обосновать любую систему предсказаний – будь то наблюдение за звездами или гадание по внутренностям животных. Для истории науки важен сам факт; чтобы объяснять земные события при помощи звезд (например, формулы «затмение в апреле = смерть царя»), жрецы неизбежно должны были стать астрономами, то есть изучить движение планет, звезд и созвездий и научиться предсказывать солнечные и лунные затмения. Известно, что за планетой Венерой, посвященной богине Иштар, постоянные наблюдения вели, как минимум, с 1650 г. до н. э., и по астрономическим данным древности историки могут определить хронологию древнего Вавилона. Знаменитый древнегреческий астроном Птолемей имел доступ к древним таблицам затмений, рассчитанных с 747 г. до н. э. То, что в свое время начиналось как магия, постепенно превратилось в науку, и наблюдатели за звездами стали интересоваться скорее непосредственно небесными явлениями, нежели их влиянием на земные события. Можно с большой долей уверенности утверждать, что люди, искушенные в математике и астрономии, с сомнением относились к старым традиционным взглядам на природу вещей. Они стали измерять ночное небо, давать названия созвездиям и звездам, с достаточной точностью предсказывать движение планет, особенно Луны, и создавать надежную систему исчисления времени. По этим причинам Вавилон можно назвать родиной астрономии; его вклад в теоретический и практический аспекты этой науки очень велик и серьезно повлиял на весь ход развития цивилизации. Так, с одной стороны, греческие астрономы наподобие Гиппарха Никейского (ок. 190—125 гг. до н. э.), иногда называемые основателями науки астрономии, многим были обязаны вавилонским наблюдателям за звездами, таким, как Кидинну Сиппарский (ок. 320 г. до н. э.), который определил разницу между тропическим и сидерическим годом, а также предложил теорию прецессии. С другой стороны, практическими знаниями вавилонян воспользовались финикийцы, совершавшие длительные морские путешествия на север до Корнуолла, в поисках олова, на запад до Испании и на юг вдоль побережья Африки. Такие плавания были бы невозможны без представления о навигации, умения ориентироваться по солнцу, луне, планетам и без знания эфемерид, тем более что финикийцам не был известен компас. Знание астронавигации во многом объясняет тот факт, что финикийцы и их колонисты карфагеняне в течение длительного времени были серьезными соперниками греков и римлян в мореплавании. Скорее всего, секрет их мастерства заключался в знании вавилонских астрономических таблиц.

Возникает вопрос: почему именно финикийцы получили доступ к вавилонским научным достижениям, а греки не воспользовались ими в полной мере? Дело в том, что греки не умели читать клинописные тексты, в то время как финикийцы за время ассиро-вавилонского господства над Тиром и Сидоном, вероятно, хорошо выучили аккадский язык. Предполагается, что и письменность свою они создали на основе месопотамской клинописи. Известно, что переписка между фараоном Аменхотепом IV (Эхнатоном) и финикийскими городами-государствами велась на аккадском, записанном клинописью, – поразительный пример международного влияния Вавилона, язык которого, подобно латыни в Средние века, являлся языком дипломатии и науки. Финикийцы, наряду с другими семитскими народами Ближнего Востока, в том числе и с израильтянами, очень многое заимствовали у Вавилона в сфере религии, политики, науки и общественного устройства.

Греки же – вероятно, в силу своего иного этнического происхождения – у вавилонян почти ничего не переняли. Македонцы и греки Александра даже считали жителей одного из величайших и древнейших городов варварами – точно так же как англичане XIX в. с пренебрежением относились к жителям Пекина. Александр довольствовался тем, что захватил и оккупировал Вавилон. Но, даже несмотря на то что он повелел сделать его своей восточной столицей, греческие воины вряд ли восхищались чем-либо вавилонским, за исключением доступных красавиц, щедро помогавших им коротать досуг. После смерти великого полководца войско отказалось признать правителем его сына от восточной женщины – настолько греки считали себя выше всех остальных народов.

Поэтому не стоило ожидать, что искусство и наука Вавилона окажут такое же большое влияние на греков, как на финикийцев, евреев и на другие семитские народы. Да и сами греки для вавилонян были чужаками, пришлыми людьми, совершенно не соответствующими месопотамскому культурному типу. На протяжении многих столетий местные жители унаследовали особую психологию, привыкли к религиозной, политической и общественной тирании, столь разительно контрастирующей со свободолюбием эллинов. Это сразу бросается в глаза, если сравнить любой греческий город-государство с городами-государствами Шумера, Вавилонии или Ассирии. Ясно и то, что для вавилонян боги всегда оставались ужасными и внушающими благоговение тиранами, в то время как греческие боги быстро приобрели цивилизованные черты, и если даже в них порой было трудно поверить как в высшую силу, то уж вполне легко можно было признать друзьями. Так, например, Сократ обращается к Пану, восхваляя красоту природы. Однажды весенним утром он прогуливался по берегу реки Илис со своим другом Федром, а в полдень решил отдохнуть в тени дерева. Вот его молитва:

«Милый Пан и другие здешние боги, дайте мне стать внутренне прекрасным! А что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри. Богатым пусть я считаю мудрого, а груд золота пусть у меня будет столько, сколько ни унести, ни увезти никому, кроме человека рассудительного».^[30]

Если сравнить такое простое обращение с напыщенными и изощренными речами вавилонских, ассирийских и персидских царей, то можно очень четко уяснить основное различие между образом мысли жителей Месопотамии и эллинов.

Но даже при всем этом многое в нашей повседневной жизни связано именно с семитами, а не с греками. Основные наши этические концепции уходят корнями в Ветхий Завет, а религиозная доктрина обозначена в Новом Завете; в этом мы прилежные ученики иудаизма, а не эллинизма. До какой степени иудаизм связан с вавилонскими культами? Если точнее, то сколько мифов, этических правил, теологических объяснений, ритуалов и образов Ветхого Завета заимствовано из Вавилона? Довольно сложный вопрос, особенно для тех, кто верит, что Библия – это слово Бога, дарованное нам свыше, а вовсе не собрание преданий, составленных людьми. Но после того, как сотрудник Британского музея Джордж Смит расшифровал таблички с текстами о сотворении мира и о Всемирном потопе (одиннадцатая табличка «Эпоса о Гильгамеше»), естественным образом возникло предположение о связи некоторых эпизодов Библии с древними легендами. После того как связь между шумеро-вавилонскими и еврейскими религиозными повествованиями была установлена, ученые стали находить все новые и новые ее подтверждения. Упомянутые в Ветхом Завете магические ритуалы, заклинания, практика вызывания духов мертвых имеют параллели в древних ритуалах и мифах Месопотамии. Возьмем, к примеру, царя Саула, который вызывает дух пророка Самуила при помощи волшебницы из Аэндора. Известно, что вера в колдунов и ведьм возникает на определенном этапе развития у всех народов, но данный эпизод из главы 28 Первой книги Царств очень похож на колдовство, описанное в шумерской поэме, повествующей о том, как Гильгамеш вызывает тень своего друга, чтобы тот дал ему совет.

Некоторые шумерологи идут еще дальше и предполагают, что многие книги Ветхого Завета списаны с месопотамских оригиналов – особенно любопытна Книга пророка Наума, в которой содержатся прямые упоминания о езде на колесницах, охоте на львов и о храмовых проститутках. Сам язык книги, с постоянными подтверждениями мстительности, жестокости и ненависти Яхве к врагам, напоминает нам о страхе перед ассиро-вавилонским Мардуком, который также был верховным богом. Язык другой библейской книги, Песни песней, приписываемой Соломону, вполне может оказаться адаптацией какой-либо вавилонской поэмы, поскольку не имеет ничего общего с остальными книгами Ветхого Завета. Скорее она имеет нечто общее с культом Таммуза, которого, судя по словам Иезекииля, оплакивали и иерусалимские женщины.

И уж конечно, древнееврейская концепция Яхве или Иеговы почти равноценна шумеро-вавилонским представлениям об общенациональном боге – не важно, почитали ли его под именем Энлиля или Мардука. Энлиль, как и Яхве, властвует над всем человечеством по праву сильного. В конце концов, все эти семитские боги – просто ревнивые существа, которым поклоняются и которых почитают не из любви, а из страха. В одной ассирийской надписи, датируемой 720 г. до н. э., вавилонский царь Меродах-Баладан назван глупцом, потому что «он не боялся имени Владыки владык». В результате такого психологического давления как вавилоняне, так и израильтяне, поклоняясь своим суровым богам, чувствовали себя жалкими и ничтожными, виноватыми и недостойными рабами. Достаточно вспомнить историю Иова, у которой имеются параллели в шумерской литературе. В одной шумерской поэме, которую иногда называют «Поэмой о невинном страдальце», главной темой являются злоключения и переживания добродетельного человека, который не может понять, почему с ним так плохо обращаются друзья, враги и, прежде всего, его бог. Он восклицает:

Мой товарищ не говорит слов истины мне,

Мой друг отвечает ложью на мое праведное слово,

Коварный обманщик сговорился против меня,

А ты, мой бог, не помешал ему…

Слезы, стенания, боль и тоска овладели мной,

Страдания наваливаются на меня

как на обреченного плакать,

Злая участь держит меня в объятьях,

уносит дыхание жизни,

Зловредная болезнь поразила меня…

Сравните это со строками, случайно выбранными из Книги Иова. Разве это простое совпадение? Заимствовал ли еврейский автор (если он был евреем) не только тему, но и слова семитского оригинала? А может, Книга Иова представляет собой перевод, сделанный еврейским пленником, как предполагает исследователь Н.Х. Тур Синаи? В любом случае чувство, подобное тому, что возникло при чтении вышеприведенного шумерского отрывка, возникает и при чтении ветхозаветной Книги Иова.

Братьев моих Он удалил от меня, и знающие меня

чуждаются меня.

Покинули меня близкие мои,

и знакомые мои забыли меня.

Ночью ноют во мне кости мои и жилы мои

не имеют покоя.

С великим трудом снимается с меня одежда моя;

края хитона жмут меня.

Ты сделался жестоким ко мне, крепкою рукою

враждуешь против меня.

Если же я виновен, то для чего напрасно томлюсь?

(И т. д.)

Недавние открытия и переводы шумерских и аккадских текстов, похоже, подтверждают, что в Книге Иова содержатся прямые заимствования из распространенных поэм наподобие версий «Поэмы о невинном страдальце» и так называемого «Вавилонского экклезиаста» или «Пессимистического диалога между хозяином и слугой». Сходство между разными поэмами настолько велико, что трудно не признать, что в основе всех их лежит шумерский плач. Более важно то, что месопотамское мировоззрение – поклонение требовательным богам, готовность к страданиям, необходимость смирения перед высшими силами, фатализм истинно верующего – отражено и в еврейской религиозной мысли, такой, какой мы ее знаем из Ветхого Завета, гневный и ревнивый Бог которого часто мстит за грехи отцов в третьем и даже четвертом поколениях.

Явно выраженное самоуничижение, граничащее с паранойей, является результатом глубокого личного страха перед грозным божеством и отражает суть основных доктрин восточных религий. Причем в это понятие входят и слезы, которыми стараются смыть умышленно или неумышленно совершенные грехи, плач и вздохи, низкие поклоны, падение ниц на землю – все то, что совершает раб в присутствии деспота. Такое поведение пришло в западную культуру явно не из Греции, ибо греки к богам обращались более трезво, доброжелательно, сдержанно и до некоторой степени отстраненно. Ни одному греку не пришло бы в голову заслужить благосклонность божества тем, чтобы рыдать, кататься по земле, покрывать себя рубищем и посыпать голову пеплом; никогда бы классический грек не назвал себя рабом, даже «рабом Божиим» (? ?????? ????) – эта надпись часто встречается на христианских гробницах раннего периода.

Можно обозначить еще две особенности, характерные для мышления вавилонян, равно как иудеев и христиан, но чуждые грекам и римлянам. Первая служит как бы противовесом страху перед божеством; это стремление подольститься к нему, подобно тому, как непослушный и хитрый ребенок старается заслужить благосклонность сурового отца. Такое самоуничижение в присутствии бога часто находит отражение в вавилонской литературе, а впоследствии в еврейских псалмах и христианских гимнах. По отношению к Таммузу, например, применяют льстивые эпитеты «Господин с нежным голосом и блестящими глазами»; еврейского Яхве называют «желаннее золота, слаще меда и медовых сот»; в христианских гимнах викторианской эпохи Христос описывается как мягкий и смиренный, возлюбленный муж, друг, пастырь, царь и т. д. Такой характер выражения чувств, свойственный восточному мироощущению, был чужд европейцам, которые с распространением христианства заимствовали его у Среднего Востока, наряду с ритуалами, ладаном, падением ниц, вкушением тела умершего бога и даже священным браком – всем тем, что представляло собой типичные проявления вавилонского культа.

То же самое можно сказать и о второй черте, перенятой Западом после победы христианства над язычеством. Речь идет о фанатизме в его разнообразных проявлениях не только в религии, но также в политической и общественной сферах. Такой фанатизм исходит из уверенности в превосходстве своего национального бога над всеми другими богами. Отсюда следует, что культы других богов нужно уничтожать вместе с их почитателями – такие идеи конечно же были совершенно чужды грекам и римлянам. Но для месопотамских религий это был основной фундаментальный принцип, и, следуя ему, приверженцы того или иного культа стирали с лица земли целые народы, не щадя даже грудных детей. Именно из-за такого фанатизма Ашшурбанапал, прежде называвший себя «Сострадательным», похваляется, что вырвал языки у вавилонских повстанцев, расчленил их тела на мелкие куски и бросил остатки собакам, свиньям и хищным птицам. Позже христиане, как ассирийцы и евреи до них, хотя и в более мягкой форме, но признавали необходимость искоренения врагов во имя славы своего бога.

Таким образом, мы видим, что Вавилон, от которого в наши дни осталось всего лишь несколько холмов в удаленном районе Месопотамии, оказал поистине величайшее воздействие на наш образ мышления – особенно в том, что касается войн, одной из основных черт нашей цивилизации. Стремясь уничтожить врагов ради правого дела, мы обращались к Господу почти с таким же рвением, что и вавилоняне к Мардуку или израильтяне к Яхве.

В то же время было бы крайне неосмотрительно приписывать дальнейшее развитие культуры влиянию только какой-то одной древней цивилизации. Единственное, о чем с уверенностью можно заявить, – это то, что история западного мира берет свое начало в Месопотамии. Ведь основные черты нашей цивилизации – урбанизация, земледелие, религиозные принципы и моральные установки, законы и письменность – существовали уже в Шумере приблизительно пять тысяч лет тому назад. Из Шумера эти достижения попали в Вавилон, а оттуда распространились по всему Среднему Востоку и Евразии. Однако попытки проследить прямые культурные связи между Вавилонией и возникшими позже европейскими цивилизациями сопряжены с определенными трудностями. Согласно одним исследователям, связи эти обширны и непосредственны; другие же считают, что прямые связи практически не наблюдались. Сторонники первой гипотезы утверждают, что культурное наследие передалось нам через хеттов, контактировавших, с одной стороны, с Вавилонией, а с другой – с Эгейским миром. Их противники указывают на такие географические препятствия, как пустыни между Месопотамией и странами Средиземноморья.

Но, несмотря на все наше культурное сходство с Шумером, Вавилоном и Ассирией, для нас они остаются чем-то чужеродным. И так же к ним относились афиняне, которых отделяло от великих империй древности всего несколько столетий, если не десятилетий. И хотя Вавилон в результате открытий, сделанных в XIX в., занял свое достойное место в истории, интерес широкой публики к нему постепенно угас. Во всяком случае, сегодня он несравним с энтузиазмом столетней давности, когда мгновенно разошлось около 10 тысяч экземпляров книги Генри Лэйярда «Ниневия и ее остатки», причем десятки тысяч человек заказывали ее в библиотеках. В наше время Ниневия, Вавилон и другие города, чьи имена известны лишь специалистам, вновь стали лишь полузабытым эпизодом в истории человечества, имеющим некоторое отношение к апокалиптическим пророчествам Ветхого Завета.

Такому угасанию интереса к Вавилонии есть несколько объяснений. Это и удаленность археологических памятников Месопотамской равнины, и разочарование, которое испытывают туристы, их посетившие. Остатки двух наиболее известных городов, Вавилона и Ниневии, представляют собой нагромождение камней и мусора, оставленных многочисленными непрофессиональными рабочими, надеявшимися с помощью лопат и кирок откопать несметные сокровища. Любителю древностей гораздо больше придутся по душе прекрасные и величественные памятники Египта, Греции и Рима. Если же он пожелает удовлетворить свое любопытство в отношении Вавилона или Ассирии, то ему лучше всего отправиться в национальные музеи Ближнего Востока, Европы и Америки. И даже в этом случае, глядя на загадочных быков с человеческими головами или рассматривая барельефы с изображением древних битв, у него вполне может возникнуть впечатление, подобное тому, когда впервые разглядываешь, к примеру, статуи острова Пасхи. Возникает естественный вопрос: что общего у меня с этими монолитами и создавшими их людьми? Такое же разочарование может постичь и дилетанта, если он захочет приобщиться к древней литературе. Ему скоро наскучат все эти безудержные прославления царей, напыщенные гимны, посвященные богам с их труднопроизносимыми именами, и тысячи судебных документов и отчетов о торговых сделках. Факт остается фактом – ту литературу, те художественные произведения, к которым мы привыкли при чтении классики, вряд ли можно найти среди десятков тысяч глиняных табличек, извлеченных из-под обломков древних библиотек. Как уже было сказано, пожалуй, лишь «Эпос о Гильгамеше» обладает неким сходством с «Одиссеей». Остальное – плачи, редкие басни о животных и пословицы с поговорками – слишком примитивно и безыскусно, чтобы произвести впечатление на современного читателя.

Но все же тайна Вавилона продолжала привлекать внимание людей даже после того, как исчезли все материальные напоминания о нем. Само его имя, похоже, обладает какой-то притягательной силой. Еще Вордсворт в одном из своих сонетов писал о Вавилоне, от которого не осталось ни единого слова, напоминающего миру о его существовании. Правда, это было написано до великих раскопок XIX в. Теперь же, пожалуй, не осталось почти ни одного монарха за двухтысячелетнюю историю города, чье имя было бы нам неизвестно, – начиная с Сумуабума, первого зафиксированного правителя 2225 г. до н. э., и до последнего независимого царя Набонида в 555 г. до н. э. В общей сложности насчитывается 138 коронованных царей Вавилона. Что касается слов, то их, дошедших сквозь толщу веков, в нашем распоряжении очень много; любой, имеющий достаточно желания, времени и терпения, может ознакомиться с ними. Если ранее события, отраженные в известном библейском повествовании о вавилонском плене евреев, казались чем-то сказочным, то в наши дни существование Навуходоносора II является реальным историческим фактом. Легенда стала историей, подобно тому как мифы об Агамемноне подтвердились в результате раскопок Микен Шлиманом. Так, мы с уверенностью можем утверждать, что Навуходоносор правил с 605-го по 562 г. до н. э.; что он был правителем так называемого Нововавилонского царства, чье влияние простиралось от берегов Средиземного моря до границ современного Афганистана; и что в 587 г. до н. э. он разрушил Иерусалим. Данная историческая версия значительно отличается от того, что написано в Библии, ведь вряд ли правомерно предположение, что великий царь пал на колени перед одним из еврейских пленников.

Но даже после того, как спала завеса тайны, окутывавшая этот город во времена первых европейских путешественников, глядевших на непонятные холмы, привлекательность этого погибшего мира, открытого после двух тысяч лет забвения, лишь увеличилась; ведь мы узнали, что под этими бесформенными кучами скрываются истоки нашей собственной цивилизации. Нам также известно, что наш образ жизни в основных своих чертах за эти тысячелетия не слишком изменился: во времена шумеров школьники так же ходили в школу, земледельцы обрабатывали поля, чиновники заседали в суде, ремесленники выполняли в мастерских свою работу. Приблизительно то же можно сказать и о нас.

Великие империи рождались и умирали, один народ приходил на смену другому. Читатель, совершивший вместе с нами путешествие в глубь времен, волен сделать свой вывод из прочитанного. Он может, например, согласиться с древнееврейскими пророками и сказать, что Вавилон погиб от руки Бога, разгневанного их бесчестием. Либо же признать, что жители его стали слишком изнеженными и трусливыми, не способными противостоять врагам. А можно и утверждать, что всякая цивилизация имеет свой отпущенный ей срок и что ее развитие совершается циклами, как и все в природе.

Сами вавилоняне вряд ли согласились бы с любым из предложенных нами объяснений. Они могли бы резонно заметить, что никто не предлагал лучших жертв своим богам, никто не строил им таких же величественных и огромных храмов, не приносил таких великолепных даров и не относился к ним с таким почтением. Но отчего же тогда боги покинули их? Что касается обвинений в изнеженности и трусости, то они напомнили бы нам, что за две тысячи лет одержали неисчислимые победы во всех уголках света и что даже их последний правитель, Валтасар, погиб на берегу Тигра, защищая Вавилон от персидских завоевателей. Против предположения естественной смерти от старости они выдвинули бы тот аргумент, что вопреки воле Александра наследники его империи построили новую столицу, насильно переселив большую часть жителей из старой, умышленно лишив Вавилон его силы. После этого от торгового и административного центра времен Навуходоносора осталась лишь тень, и город постепенно погрузился в безвестность, хотя в разрушенных храмах долго еще теплились очаги жизни.

Вавилоняне настойчиво утверждали бы, что до последнего момента делали все, что было в их силах. Они написали хорошие законы и вершили правосудие; они постарались обуздать первобытные страсти человека и его тягу к насилию; они составили свод правил поведения в цивилизованном обществе, порицая разногласия в семье, супружескую измену, убийство, воровство, клевету, подлог, мошенничество и лицемерие. Чего же еще требовать от людей? К концу своей истории они поняли, что не в состоянии сопротивляться врагу, превосходившему их силой, поклонявшемуся более могущественному богу и обладавшему более многочисленным войском. Их завоевали персы, которых покорили греки, а тех, в свою очередь, – римляне. Так все и продолжалось вплоть до наших дней.

Хронологическая таблица

Из-за постоянных войн между городами-государствами Древней Месопотамии, от ассирийского Ашшура на севере до шумерского Эреду на юге, никому не удавалось слишком долго удерживать господство над этой территорией. Начиная с 3000 г. до н. э. и вплоть до 331 г. до н. э. здесь возвышались, приходили в упадок и вновь обретали силу различные царства Шумера, Вавилона и Ассирии. В таблице указаны основные даты, связанные с периодами господства тех или иных царств и правителей, а также с различными примечательными событиями.

Список рекомендуемой литературы

Вулли Л. Ур Халдеев. М.: Издательство восточной литературы, 1961.

Геродот. История. Перевод и примечания Г.А. Стратановского. М.: ACT «Ладомир», 2001 (и другие издания с 1972 г.).

Емельянов В.В. Древний Шумер. Очерки культуры. СПб.: Петербургское востоковедение, 2001.

История Древнего мира. Древний Восток. Минск. Харвест, 1998.

Керам К. Боги, гробницы, ученые. М.: Республика, 1994.

Мифы народов мира. Т. 1—2. М.: Советская энциклопедия, 1980 (также 1991).

Немировский А.И. Мифы и легенды Древнего Востока. М.: Просвещение, 1994.

От начала начал. Антология шумерской поэзии. Перевод В.К. Афанасьевой. СПб.: Петербургское востоковедение, 1997.

Я открою тебе сокровенное слово. Литература Вавилонии и Ассирии. М.: Художественная литература, 1981.

Примечания

1

Вениамин Тудельский – знаменитый еврейский путешественник XII в. (Здесь и далее примеч. пер., за исключением особо оговоренных случаев.)

(обратно)

2

Псалтирь: 136:1—2.

(обратно)

3

Даниил, гл. 3.

(обратно)

4

Перевод А. Блейз.

(обратно)

5

Мухаммед Али – паша Египта с 1805 г.

(обратно)

6

Хавильдар – индийский сержант; мехмандар – гонец, назначаемый пашой.

(обратно)

7

Высказывания Уоллиса Баджа, бросающие тень на репутацию Лэйярда, многие современные ассириологи считают «совершенной ложью». (Примеч. авт.)

(обратно)

8

Блистательная Порта – официальное название правительства Османской империи.

(обратно)

9

Советский ученый Ю.В. Кнорозов еще в 1950-х гг. приступил к дешифровке письменности майя, которая, подобно древнеегипетской, была иероглифической. Так что в начале 1970-х гг., когда была издана эта книга, уже вполне можно было читать рукописи майя.

(обратно)

10

Предполагается, что он родственен дравидийским языкам Индии.

(обратно)

11

Финский язык относится к хорошо известной финноугорской семье языков. Очевидно, в данном случае имеется в виду гипотеза о родстве индоевропейских, финноугорских, дравидийских и др. языков, образующих ностратическую макросемью языков.

(обратно)

12

«Надпись Тиглатпаласара I, переведенная и опубликованная Королевским азиатским обществом», Inscription of Tiglathpileser I, as translated and published bu the Royal Asiatic Siciety, 1857, p. 7. (Примеч. авт.)

(обратно)

13

Ашанти – народность в Гане.

(обратно)

14

Леонард Вулли. Ур Халдеев. М.: Издательство восточной литературы, 1961. С. 75.

(обратно)

15

Закон талиона (от лат. talio, род. п. talionis) – возмездие, по степени адекватное преступлению – принцип наказания, сложившийся в родовом обществе. Заключался в причинении виновному такого же вреда, который нанесен им («око за око, зуб за зуб»).

(обратно)

16

Также «Ибби-Суэн». Правил с 2029-го по 2006 г. (Примеч. авт.)

(обратно)

17

Иштар – аккадское имя богини, которую шумеры называли Инанна.

(обратно)

18

Этот отрывок переведен В.К. Афанасьевой так:

Девять дней ее – девять месяцев материнства.

Словно по маслу, словно по маслу, по прекрасному

нежнейшему маслу,

Нинсар, словно по маслу, словно по маслу,

по нежнейшему прекрасному маслу,

Родила Нинкур.

(обратно)

19

Фицджеральд Эдвард (1809—1883) – английский писатель, прославившийся своим вольным переводом рубай Омара Хайяма.

(обратно)

20

Во времена короля Якова I (1603—1625) был сделан известный перевод Библии на английский язык.

(обратно)

21

На русский язык «Эпос о Гильгамеше» переводили в начале XX в. В.К. Шилейко и Н.С. Гумилев. Научный перевод текста, сопровождаемый подробными комментариями, был издан в 1961 г. И.М. Дьяконовым. Для широкого читателя интересны будут пересказы древних сказаний Месопотамии в книге Немировского А.И. «Мифы и легенды Древнего Востока». Стоит добавить, что ранние шумерские сказания отличаются от более поздней аккадской поэмы, о которой и идет речь в этой книге.

(обратно)

22

Марвелл Эндрю (1621—1678) – поэт так называемой «метафизической школы», а вовсе не елизаветинского периода. Обе цитаты взяты из стихотворения «К стыдливой возлюбленной».

(обратно)

23

Конечно, не такая обширная в сравнении с «литературами» Греции и Рима, но достаточная для того, чтобы дать нам представление о светской стороне жизни шумеров. (Примеч. авт.)

(обратно)

24

Хатты – древнее население северо-восточной Малой Азии, завоеванное хеттами. Хурриты – один из важнейших народов Древнего Востока 2-го тысячелетия до н. э. Образовали царства в Верхней Месопотамии. «Лукка» – лувийцы (индоевропейцы, родственные хеттам). «Аххиява» (ахиява) – хеттское наименование народов Эгейского полуострова. Скорее всего, под ними подразумевались ахейцы.

(обратно)

25

Другие пять чудес света – египетские пирамиды, статуя Зевса Олимпийского работы Фидия; Колосс Родосский; храм Артемиды в Эфесе и Мавзолей или гробница Мавсола, правителя Карий, который взял в жены свою сестру Артемизу. Печаль ее по своему умершему мужу была столь велика, что она не только приказала воздвигнуть прекраснейшее сооружение, ставшее одним из чудес света, но и выпила пепел покойного, смешав его с вином; так что смерть двумя годами позже, по всей видимости, случилась не столько из-за разбитого сердца, как гласит легенда, сколько из-за острого приступа колита.

(обратно)

26

Быт., 11:3-4.

(обратно)

27

Дан., 4:30.

(обратно)

28

Дан., 5:5.

(обратно)

29

Предполагается, что это персидское имя.

(обратно)

30

Платон. Федр. Цит. по кн.: Платон. Собр. соч. В 4 т. М.: Мысль, 1993. Т.2.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 Вавилон воспоминаний

Глава 2 Копатели

Глава 3 Лэйярд в Вавилонии

Глава 4 Первые американские ассириологи

Глава 5 Расшифровка клинописи

Глава 6 Генри Роулинсон и надпись Дария

Глава 7 Открытие шумеров

Глава 8 Искусство и литература Шумера

Глава 9 Возвышение Вавилона

Глава 10 Законы Хаммурапи

Глава 11 Общественная жизнь Вавилонии

Глава 12 Ассирийцы

Глава 13 Величие Вавилона

Глава 14 Евреи в Вавилоне

Глава 15 Падение Вавилона

Эпилог

Хронологическая таблица

Список рекомендуемой литературы

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно