Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика


На исходе ночи


УРОКИ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Как давно замечено, цель поэзии — идеал, а не нравоучение. Тут под словом поэзия имеется в виду художественная литература вообще, как, впрочем, и все искусство. И тем не менее, художественное освоение окружающего мира, пусть самое причудливое по форме, пусть утонченное, усложненное, несет в себе и своеобразный урок жизни. Всегда. Хотя и разного уровня значительности и глубины. И это лукавое заявление классика: «Больше ничего не выжмешь из рассказа моего» — тоже несет шутливо-издевательский заряд, ведь и в этом — поучение.

Есть область литературы, где уроки нравственности, социальной справедливости преподаются отчетливей, прямей, может быть, в несколько огрубленной форме, — это детектив, где добро и зло сталкиваются особенно откровенно, остро, порой концы этих полюсов искрят, обжигают. О детективном жанре говорят часто несколько снисходительно; здесь, мол, больше литературных штампов и шаблонов, меньше требуется искусства от автора. Но и все другие роды, виды, жанры имеют свои штампы, ведь и в посредственной «деревенской», «военной», «лирической», «интеллектуальной» прозе кочуют из книги в книгу свои стандарты, целые блоки, маски, штампы. Нет, я бы не сказал, что детективная литература отличается некой облегченностью, бедностью художественных средств. Более того, часто детективный сюжет создает особую тягу, и автору нет нужды тратить порох на жемчужные, дымчатые красоты и изыски. Здесь чаще поэзия добывается с помощью достоверности характеров и положений, открытия больших и малых тайн профессии, ремесла, которым увлечен герой произведения, в данном случае следователь, работник милиции и прокуратуры.

Евгений Габуния, у которого, разумеется, есть свои просчеты, интересен именно этим — поэтизацией работы тех, кто действует в сфере службы справедливости. Он подчас даже дотошен в описании исполнения самого дела своих героев, и это никогда не бывает скучным — в этом достоверность, подлинность. Занимательность его вещей основана не только на сюжете, не только на загадке: кто преступник — этот или тот, — а на столкновении характеров и интересе, возникающем из прозаических подробностей, которых не придумаешь — их можно только подсмотреть в жизни. Без этих подробностей сочинение — лишь, по меткому выражению, «художества плетень».

Не желая бросить и тени на тех писателей, у которых в книгах больше фантазии, вымысла, чем реальных событий, отмечу верность Габуния увиденному и изученному жизненному материалу. Таково свойство его дарования, для которого в этом больше плюсов, так как, питаясь достоверностью, оно не опускается до копирования фактов. Такой детектив мне дороже кабинетной «захватывающей» интриги с невероятными виражами. Описывать простые действия очень трудно. Читая произведения Габуния, чувствуешь, что ему довелось вплотную общаться с прообразами своих персонажей. Он одухотворяет документ. Особенно показательна в этом отношении повесть «Ангел пустыни». Пока это лучшая его вещь.

Известен в республике Е. Габуния как очеркист, в особенности интересны его путевые записки, которые он привозит из поездок за границу.

Несколько слов об авторе этой книги. Евгений Габуния родился в Грузии, воспитывался в семье на русской культуре. После окончания Ленинградского университета много лет назад получил назначение в Кишинев, где сделался авторитетным журналистом, а затем — прозаиком. Здесь он нашел вторую родину, прикипел к Молдавии, и она, ее люди вошли в его книги.


Николай Савостин


На исходе ночи
Повесть[1]


ПОСЛЕ ВЕЧЕРНЕГО НАРЯДА

Вечерняя планерка, или как ее привыкли называть в колхозе — наряд, затянулась. Люди, набившиеся в тесный кабинетик, нещадно дымя самокрутками, сосредоточенно слушали председателя. Председатель, мужчина лет сорока, в военной гимнастерке, сидел за обшарпанным письменным столом, изредка заглядывая в листок, испещренный цифрами.

— Задания ясны, товарищи бригадиры? — спросил он. — Есть вопросы? Нет вопросов? — Он помолчал. — Еще раз хочу напомнить: не сегодня завтра сеять начнем, вон теплынь какая стоит… Сев — это все равно что наступление, а вы, товарищи бригадиры, есть не кто иные, как командиры. Продумайте все до мелочей, поговорите с каждым колхозником, проверьте плуги, сеялки. Трудовые обязательства мы должны, просто обязаны выполнить, и не только выполнить, но и перевыполнить. Это, товарищи, вопрос политический. Как называется наш колхоз? — спросил он, ни к кому не обращаясь, и сам же ответил: «Заря новой жизни»! Об этом названии всегда помнить надо, ко многому обязывает.

Председатель встал, оправил гимнастерку, перетянутую широким офицерским ремнем, подошел к окну, приоткрыл его. Постоял, вдыхая чистый, пахнущий весной воздух.

— Да, если так пойдет, через день-два сеять пора. — Он широко улыбнулся. Улыбка преобразила его худое, озабоченное лицо. Оно сразу стало молодым, почти юным. — Мы всем докажем… Фактами, исключительно фактами мы можем убедить единоличника, что другою пути кроме колхозного, у него нет и быть не может. Вопросы есть? — еще раз спросил председатель.

— У меня есть! — поднялся мужчина в сером ватнике. — В народе говорят: день сева год кормит. Вот я и не могу взять в толк, когда же мы успеем посеять? В сроки никак не уложиться. Тягла не хватает, да и какое, если говорить начистоту, это тягло? Отощали лошадки, смотреть жалко. Плугов опять же — раз-два, и обчелся. Нет, не уложимся. — Он сокрушенно покачал головой. — Что там ни говори, а единоличному хозяину куда легче. Он свои два гектара день и ночь пахать-сеять будет, сам поголодает, а лошадку накормит. Одно слово — свое, а не казенное, как в колхозе. Встречаю недавно Георге Капраша, вы его все знаете, хозяин исправный… Он и спрашивает: «Что, Василий, к севу готовитесь?» — «Да, говорю, скоро начнем». А он ухмыльнулся так нехорошо: «Посмотрим, цыплят по осени считают. Не будет из чего плачинты печь, приходи осенью, так и быть, угощу. И остальных ваших голодранцев-колхозников приводи, на всех хватит». Очень мне обидно было слышать такие слова. Ответил ему, как положено: обойдемся, значит, и без твоих, Георге, плачинт, а сам подумал: может, и правду говорит Капраш?

Василий сел, и в комнате заговорили все разом. Его маленькая речь никого не оставила равнодушным, задела за живое. Председатель слегка постучал ладонью по столу, призывая к порядку.

— Значит, на плачинты Георге Капраш звал? — спросил с недоброй усмешкой. — Это мы еще посмотрим, кто кого будет угощать плачинтами и всем прочим, что к ним полагается. Ишь, какой добренький, а сам куркуль куркулем. А насчет тягла и всего остального ты, Василий, вопрос правильно ставишь. Только об эмтэесе почему-то позабыл. Директор твердо обещал прислать три трактора, СТЗ называются, в Сталинграде их делают. А как назвал товарищ Сталин трактор? — председатель обращался уже не к одному только Василию. — Трактор — это снаряд, взрывающий старый мир! — вот как говорит товарищ Сталин. А у нас не один, а целых три таких снаряда будет, залпом ударим по старому миру. Дай только время — такое завернем, что этот куркуль Капраш сам прибежит в колхоз записываться, а мы еще подумаем, принимать его или нет. И без его плачинт обойдемся. Все у нас будет, и не казенное, а свое, колхозное, значит — общее.

Тусклая лампочка, одиноко свисающая с потолка, вдруг начала быстро мигать.

— Костаке-моторист сигнал дает — по домам пора, — послышался чей-то голос. — Засиделись, мол.

Председатель отвернул рукав гимнастерки, взглянул на трофейные немецкие часы.

— В самом деле, пора кончать. Все свободны, а я еще посижу, надо на завтра кое-какие бумаги в райком подготовить.

Он приподнял стоящую на столе керосиновую лампу с треснутым закопченным стеклом, взболтнул, чтобы убедиться, есть ли в ней еще керосин, пододвинул чистый лист бумаги, взял карандаш и стал сосредоточенно писать, заглядывая в блокнот. Минут через десять лампочка, подмигнув на прощание, погасла, и председатель зажег керосиновую лампу.

Дверь, противно скрипнув на несмазанных петлях, отворилась. Председатель всмотрелся в дверной проем, стараясь разглядеть в полумраке, кто бы это мог пожаловать в такое позднее время. Ночной гость сделал несколько шагов, и он узнал участкового уполномоченного МГБ лейтенанта Иона Пынзару.

— А, лейтенант! Заходи, присаживайся. Не спится или случилось что?

Пынзару, не снимая новенькой шинели, сел, достал матерчатый кисет, не спеша свернул самокрутку. Закурив, сказал:

— Да нет, Тимофей Иванович ничего не случилось. Служба, сами знаете. Обход села делаю. К вам вот на огонек заглянул. Не помешал? Смотрю, засиделись вы сегодня. Ночь на дворе.

— И у меня тоже служба, дорогой. За день не успеваю. Райком, понимаешь, требует к утру справку о подготовке к севу. Сижу, сочиняю, — он показал на исписанные листки сероватой грубой бумаги.

Участковый понимающе кивнул:

— Ясно, Тимофей Иванович, однако и отдохнуть не мешает. Тепло у вас, — без видимого перехода продолжал Пынзару, — я посижу, погреюсь, если можно, конечно, а вы работайте. Я тихо…

Получив согласие, он снял шинель, аккуратно повесил ее на гвоздик у двери и присел к печи. Председатель снова взялся за карандаш, и в комнате установилась такая тишина, что было слышно слабое потрескивание в лампе сгоравшего керосина. За окном раздался какой-то шорох. Председатель, занятый составлением справки, ничего не услышал или просто не придал этому шороху значения. Пынзару же сторожко вскинул голову, прислушался и, на ходу расстегивая кобуру пистолета, стараясь не стучать сапогами, выскользнул из кабинета. Постоял на крыльце, вглядываясь в ночную мглу, потом медленно обошел вокруг приземистого здания правления.

Над селом стояла глубокая ночная тишина. Смутно белели размытые сырой темнотой пятна крестьянских домов. «Почудилось, верно, или собака бродячая пробежала», — подумал участковый и возвратился в кабинет председателя. Тот лишь сейчас заметил, что лейтенант уходил, и поинтересовался; где он был.

— Да так… По нужде, — пробормотал Пынзару.

Председатель собрал со стола бумаги, спрятал их в старый офицерский планшет.

— Однако, действительно пора. Засиделись мы с тобой, товарищ лейтенант. — Он взял планшет, надел старую шинель со следами погон. — Завтра с утра прямо из дому в район поеду.

Пынзару, прежде чем выйти, оглядел комнату, задержал взгляд на черном квадрате окна.

— Вы бы, Тимофей Иванович, Анице сказали, чтобы занавески хоть какие повесила, все ведь просматривается.

— Просматривается, говоришь? А мне скрывать нечего от людей. Пусть смотрят, кому интересно. Занавесочки… — Он поморщился. — Ты еще про ковры забыл. Не до занавесочек сейчас, лейтенант, колхоз поднимать надо, а там видно будет. Может, и до занавесочек дойдет очередь.

— Вы меня не так поняли, Тимофей Иванович, — чуть смущенно произнес участковый. — Не для красоты занавески требуются… Чтобы с улицы не видно было. Мало ли что случиться может. Время ведь какое…

— Какое? — горячо перебил лейтенанта его собеседник. — Замечательное время, дорогой товарищ, я бы сказал — историческое время мы с тобой переживаем. Посмотри, что вокруг делается! Фашистов побили, бояр прогнали, у людей будто крылья за спиной. Не у всех, правда, — уже другим, озабоченным тоном закончил председатель.

— Вот об этом самом я и толкую, Тимофей Иванович. — Пынзару словно ожидал этих слов. — Не по нраву пришлись кое-кому новые порядки, всем недовольны, все им не так. А колхоз — ну просто поперек горла стал. Людей мутят, по злобе могут на все пойти. Одно слово — кулачье. Как бы чего худого не случилось, Тимофей Иванович, и вам не мешало бы поиметь это в виду.

Председатель слушал участкового молча, только желваки на его худом, успевшем к ночи зарасти черной щетиной лице упрямо заиграли, в глазах зажегся недобрый огонек.

— Ты за кого меня принимаешь, лейтенант? Неужто думаешь, что я кулачья испугался? Фронт весь прошел, труса не праздновал, а тут, среди своих… — Он только махнул рукой.

— Зря вы так, Тимофей Иванович, — несколько обескураженно сказал Пынзару. — Оперативная обстановка…

Он не успел досказать, потому что председатель снова перебил:

— Что ты затвердил — оперативная обстановка, оперативная обстановка… Хватит, уже слышал. На фронте — вот где была обстановочка, и ничего, живой, как видишь, остался. Зацепило, правда, пару раз. Ты пойми: нельзя мне, коммунисту, фронтовику, председателю колхоза, их бояться, никак нельзя, просто невозможно. Ты подумал, что люди скажут?

Председатель и участковый вышли в коридор, попрощались со стариком — ночным сторожем, дремавшим на скамейке, и оказались на улице. Мындрешты давно уже спали. Ни в одном из домов не светилось окно. Откуда-то издалека до них донесся приглушенный туманом собачий лай и тут же смолк. Размокшая от недавнего дождя глинистая земля налипла на сапоги, и они стали тяжелыми, ноги скользили, разъезжались в разные стороны.

На углу, возле полуразвалившегося каменного забора, председатель остановился.

— Тебе, кажется, налево, Ион?

Однако тот не уходил, нерешительно топтался на месте.

— Хочу еще раз обойти участок, Тимофей Иванович, так что нам как раз по пути.

— По пути, говоришь? — недоверчиво переспросил председатель. — Может, и так, только я дальше пойду один, без провожатых. Не маленький, чтобы меня за ручку водили. А ты неси свою службу, лейтенант. Бывай здоров!

Он повернулся и решительно зашагал в темноту.

— Тимофей Иванович, постойте! — окликнул его участковый.

Пынзару догнал председателя, держа в руке что-то блестящее. «Никак пистолет», — изумился председатель.

— Вот, возьмите, — протянул ему пистолет Пынзару. — Браунинг. Трофейный.

Председатель повертел в руке гладкий, отливающий матовой белизной даже в темноте пистолет.

— Да ты, Ион, никак спятил, что ли? Зачем мне эта игрушка? Они мне, знаешь, как надоели за четыре года.

— Возьмите, Тимофей Иванович, — настаивал Пынзару. — На всякий случай. Неспокойно в селе. Всякое может быть. Я давно вам хотел его дать.

— Ладно, спасибо, как говорится, за заботу.

Председатель сунул пистолет в карман шинели и зашагал прочь. Если бы участковый последовал за ним, то с удивлением увидел бы, что он прошел мимо своего дома и направился дальше, в самый конец улицы, туда, где к селу подступали уже кодры. Остановился возле одного из домов и легонько постучал в окно. В доме раздались торопливые шаги, окно слабо засветилось, и на крыльцо вышла женщина в накинутом на голые плечи платке.

— Заходи, Тимоша, заждалась, думала, не придешь уже.

Женщина бросила быстрый внимательный взгляд на пустынную улицу и осторожно прикрыла за собой дверь.


ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

Степан Петрович Якуб, плотно поужинав, сидел в тяжелом раздумье за столом. Полстакана самогона, которым он предварил свою трапезу, не принесли желанного облегчения, скорее даже наоборот. Поколебавшись, он взял бутылку с мутноватой жидкостью, налил еще, залпом, не морщась, выпил. Из головы не выходил утренний разговор с председателем сельсовета. Разговор был серьезный, крупный разговор, и ничего хорошего он для Якуба не сулил. «Сволочь, — с ненавистью подумал о председателе Якуб. — Голодранец. Давно ли спину на меня гнул, в пояс кланялся, шапку ломал, когда хлеб приходил взаймы просить. А теперь вон как заговорил: срываешь план хлебосдачи, вола забил и на базаре мясо продал. Саботируешь, говорит, мероприятия Советской власти. Два дня сроку даю, а потом пеняй на себя. Саботажник. Словам-то каким выучился. А что мне дала ихняя власть?»

Тяжелая волна бессильной злобы захлестнула все его существо.

«Да какое ему дело до моего вола? Мой вол, что хочу, то и делаю. Даст бог, недолго осталось уже терпеть эти издевательства. Кончится скоро ихняя власть, сведущие люди сказывали. Вот тогда поговорим по-другому. Снова хозяином стану на своей земле. Эх, хороша была землица, самую лучшую скупал у таких вот лодырей, как этот Настас, нынешний председатель сельсовета. Шестнадцать гектаров, один к одному. Две лошадки, молотилка. Трактор перед самой войной купил. Немецкий, «ланс-бульдог». Красиво назвали немцы, не то, что у этих — сэ-тэ-зэ, чэ-тэ-зэ… Язык поломаешь, пока выговоришь. Где все это теперь? Сначала трактор реквизировали, потом молотилку, землю отрезали. Кулаком я по-ихнему называться стал, чужой труд, говорят, эксплуатирую. А я же, кроме добра, людям ничего не делал, наоборот — помогал. И работу давал, и зерном ссуживал… под проценты, конечно, как все настоящие хозяева, которые цену деньгам знают. А нынче вот кулаком оказался. Всю жизнь добро копил, а получилось — для колхоза ихнего, будь он трижды проклят! — Якуб бросил испуганный взгляд на икону Николая Чудотворца и перекрестился. — Просто смешно: хозяйство без хозяина, все общее. Общее — значит ничье. Пойдут по миру колхознички. Скорее бы, дай-то бог».

Во дворе яростно залаял пес. «Кого еще нелегкая принесла? — с тревогой подумал Якуб. — На своих Гривей так не лает». Якуб заторопился во двор. У калитки стоял высокий молодой человек с большим портфелем в руках. «Неужто уполномоченный по заготовкам из района пожаловал? Их много нынче по селам шныряет, не иначе как Настас направил, будь он неладен». Якуб, не зная, как встретить нежеланного гостя, стоял в нерешительности, ничего не говоря.

— Да это же я, дядя Степан! — громко произнес гость. — Не узнаешь? Значит, богатым буду. — Он рассмеялся.

— Гриша, ты, что ли? — Якуб узнал, наконец, своего племянника. — Извини, глаза уже не те, старею, да и сумерки на дворе. Заходи в дом.

Обнялись по-родственному. В комнате, при свете керосиновой лампы, Якуб долго разглядывал племянника.

— Однако ты вон каким стал. Настоящий мужик. В последний раз ты года два назад приезжал, помнится. — Он снова внимательно взглянул на племянника. — И на мать, сестру мою младшую, еще больше походить стал. Красивая была в молодости, наши, чулуканские парни, прохода не давали, а вышла за другого, на чужой стороне. И правильно. Богатый жених, почему не выйти? Как они там сейчас? Трудные времена настали ведь…

Григорий помолчал, ответил не сразу.

— Неважно, дядя Степан, по правде сказать. Слышал, раскулачивать родителей собираются.

— Да… — Якуб тяжело вздохнул. — Действительно… — Ну а ты-то как поживаешь? В армии еще служишь, в отпуск приехал? Или вчистую отпустили?

Племянник ничего не ответил, молча оглядывая комнату, задержал взгляд на бутылке самогона. Хозяин поймал этот взгляд, спохватился, наполнил стаканы.

— Ну давай. Со свиданьицем! За встречу!

Выпив, Григорий сам отрезал толстый кусок розового сала, с жадностью впился в него крепкими зубами.

— Кушай, Гришенька, не стесняйся. Изголодался, небось, на казенных харчах, — Якуб с притворной жалостью смотрел, как Григорий поглощает еду.

Не переставая жевать, племянник потянулся к бутылке, разлил остатки самогона. Выпили по второй — за все хорошее. Григорий полез в карман, вынул плоский блестящий портсигар, протянул Якубу. Тот толстыми негнущимися пальцами с трудом взял длинную папиросу, повертел в руке, отложил и скрутил самокрутку.

— Не привык я к этим штукам, — как бы извиняясь перед племянником, произнес он.

Григорий только усмехнулся и, затянувшись папиросой, спросил:

— Ну, а ты как живешь, дядя Степан? Вроде неплохо. — Он показал на стол, заставленный тарелками с салом и брынзой. — С голоду не помираешь.

— Не помираю, это ты верно говоришь, Гришенька… Да разве ж это жизнь? — Якубу во всех неприятных подробностях припомнился недавний разговор с председателем сельсовета. — Если так и дальше пойдет, то и по миру пойти можно.

— Чем недоволен, дядя Степан? — Григорий искоса взглянул на своего собеседника.

— Всем, Гришенька, всем. Скажу тебе откровенно, как родному: не дают жить коммунисты. Каждый голодранец командовать норовит, вроде этого Настаса.

— Кто это — Настас?

— Наш, чулуканский, председатель сельсовета. Еще в сороковом году, когда Советы пришли, стал председателем. Война началась — в Россию сбежал. Испугался, что отвечать придется за свою службу коммунистам. А теперь снова председателем выбрали. Измывается над людьми — просто невозможно сказать. Такая злость берет, что в голове все мутится, Гриша.

Разгоряченный самогоном Якуб еще долго изливал душу перед племянником, вспоминая все обиды и оскорбления, нанесенные ему Настасом и другими представителями власти, и под конец сказал:

— Слышал я, недолго продержатся голодранцы со своими колхозами. Говорят, за границей блок какой-то против большевиков создали, Атлантический, что ли. Верные люди передавали. Знающие.

Племянник задумался, спросил после паузы:

— Какие люди?

— Сам же знаешь, Гриша, не все хозяева, я о крепких мужиках говорю, за Прут подались, когда русские войска подходили. Остались, жалко было добро бросать… А тут слух как раз прошел: помирятся американцы с немцами и вместе против Советов войной пойдут. Мне сам нотарь[2] говорил, я и поверил, старый дурак. А получилось по-другому. — Он тяжело вздохнул. — Теперь снова разговоры идут: американцы, значит, бомбу какую-то особенную, страшной силы придумали, и скоро конец Советам придет с ихними колхозами! — Якуб снова опасливо оглянулся на икону и перекрестился. — Ты вот, Гришенька, человек молодой, грамотный, военный человек, ты скажи: правда это или просто болтают?

Тот, кому был адресован вопрос, молча, испытующе разглядывал одутловатое, с заплывшими жиром глазками, лицо своего родственника, будто видел его впервые.

— Все верно люди говорят, дядя Степан, атомная бомба она называется. Америка две такие бомбы на Японию сбросила, так от двух городов, побольше Кишинева, один пепел остался. Ты разве не слышал?

Якуб неопределенно пожал плечами: куда, мол, нам, мы люди темные.

— Так вот что я тебе скажу, только по большому секрету, как родственнику: у них, американцев, сейчас еще сильнее бомба имеется. Водородная. В миллион раз сильнее атомной. Понял?

Якуб молча кивнул, задумался.

— И много у них этих самых бомб, Гриша?

— Много… Сколько точно — сказать не имею права — военная тайна. Государственный секрет.

Якуб был поражен услышанным: выходило, что его племянник посвящен в государственные тайны Америки.

— А с нами-то что будет, если они эту бомбу на Молдавию кинут? — испуганно спросил Якуб.

— Не бойся, дядя Степан, не кинут. — Григорий снисходительно посмотрел на дядю. — Нет им никакого смысла. Они эти бомбы для больших городов, таких, как Москва или Ленинград, где заводов много, придумали. В Молдавии другое оружие они применят, пушки особые… стреляют не снарядами, а лучами сонными. Подойдут к Пруту, направят лучи — и готово, все спят, и солдаты тоже. А когда проснутся — они уже здесь. У них знаешь техника какая! Не то что у большевиков.

Якуб, почти протрезвев, во все глаза смотрел на племянника.

— И откуда ты все знаешь, не врешь ли часом?

— Вот тебе истинный крест, дядя Степан! — Григорий перекрестился, повернувшись к иконе. — Я ведь в армии знаешь кем служил? Начальником радиостанции. По радио и получал инструкции.

— Инструкции? — переспросил окончательно сбитый с толку Якуб. — От кого?

— Этого пока сказать не могу, — значительно произнес племянник. — Придет время — узнаешь. Я, — он оглянулся по сторонам и, понизив голос до шепота, продолжал: — выполняю особое задание. Жду связника со дня на день. Он передаст последние указания центра, когда начинать… Думаю, что скоро, как только американцы разгромят коммунистов в Корее. А пока у тебя поживу… Если не возражаешь, дядя Степан.

— Живи… — нерешительно пробормотал Якуб. — Только как бы чего не вышло… беды какой.

Григорий встал, прошелся по комнате, уверенно, бодрым голосом произнес:

— Не дрейфь, не бойся; говорю, — пояснил он, догадавшись, что дядя не понял, что означает «не дрейфь». — Зато потом, когда все кончится, заживем мы с тобой… Снова хозяином станешь, все уважать будут. И мне дело найдется. Давай-ка за это выпьем. По последней.

Якуб нехотя поднялся, пошел за самогоном. Когда выпили «по последней», Григорий как бы между прочим спросил:

— О каких верных людях ты говорил, дядя Степан? Ну, которые про войну тебе рассказывали. Много их?

— Точно не знаю, — после некоторого размышления ответил тот. — Одно знаю точно — не мне одному поперек горла колхозы стали ихние. Конечно, не каждый скажет, что у него на душе. Затаились люди. По домам шепчутся, промеж своих. Не то, что Бодой. Вот это человек! Гайдук! За всех нас борется. И собой видный, ростом тебя повыше будет, храбрости и силы удивительной! Подкову как проволоку гнет. Сам видел.

— А ты разве его знаешь? — с интересом спросил Григорий.

— Филимона? Как не знать! Его многие знают. Он кузню в соседних Мындрештах держал. Цыгане — они ведь больше по кузнечному делу. Хороший был кузнец, со всей округи к нему лошадей водили ковать. Когда Советы пришли — в кодры подался. Не по нутру ему их власть. Слышал я, огромный отряд собрал, Черная армия называется. В страхе коммунистов да активистов колхозных держит. — Якуб злорадно хихикнул. — Побольше бы таких — и духу бы от них не осталось. Ловят его, ловят, а поймать не могут. Вроде заколдованный. Хитрый цыган, и грамоту знает, хотя и не такой грамотный, как ты. — Якуб с уважением посмотрел на племянника.

— Значит, Черная армия называется отряд Бодоя? — задумчиво переспросил Григорий. — Почему такое название?

— Кто его знает, так сам Бодой свой отряд называет, чтобы, значит, боялись больше… Ночью они выходят… И черную одежу носят… чтобы в темноте не видно было.

— И ты, дядя Степан, говоришь, что лично знаешь этого Бодоя?

— Конечно, знаю, зачем мне врать тебе? А что?

— Да хотелось бы с ним познакомиться поближе.

— Это можно… — не слишком уверенно ответил Якуб. — Только не простое дело. Осторожный он больно, недоверчивый. Его доверие надо заслужить. Понимаешь, Гриша?

— Ясно. За этим дело не станет. И вот еще что, — в голосе племянника Якуб уловил начальственные нотки, — познакомь меня со своими друзьями, ну с теми, верными людьми, о которых говорил. И с другими поговори, откровенно, по душам. Поинтересуйся; кто чем дышит. Только осторожно, с умом действуй. Нужна мне парочка хороших ребят помоложе. Да, чуть не забыл: Надя Пламадяла как поживает? В селе или уехала куда?

— Здесь она, куда денется с малым ребенком. Родила ведь Надька недавно, а муж или кто там у нее был, сбежал. Непутевый мужик оказался. Учительствует она в школе. О тебе, кстати, всегда спрашивает, когда встречаемся на улице.

Родственники поговорили еще о разных разностях и отправились спать.


ПОИСКИ

Первой, как всегда, пришла в правление колхоза Аница — пожилая одинокая женщина, совмещавшая обязанности уборщицы и посыльной. Она долго стучала в запертую изнутри дверь, прежде чем ее открыл ночной сторож — старик в полушубке и валенках. Ворча на его медлительность, Аница принялась за уборку. Поругивая всех нерях мужчин вообще, а не только сторожа, она выгребла окурки из яркой консервной банки с надписью «Крабы», подмела пол, натаскала дров и села передохнуть.

Часов в правлении не было, их заменял репродуктор. Аница уже успела привыкнуть к черной бумажной тарелке, висящей в углу комнаты, и без опаски включила вилку в розетку. В тарелке что-то зашипело, затрещало, потом полилась музыка. «Скоро председатель придет, — подумала Аница, — он всегда приходит, когда эту музыку передают». Музыка смолкла, в репродукторе заговорил мужской голос. Зазвонил телефон на председательском столе. Аница сияла трубку, сообщила, что председателя еще нет. Пришел счетовод, за ним бухгалтер, заглянули бригадиры. Рабочий день в колхозе «Заря новой жизни» начался. Всем нужен был председатель. Аница не успевала отвечать на попроси. Спрашивали именно ее. Коцофан жил один, и все знали, что Аница, женщина добрая и отзывчивая, несмотря на показную ворчливость, присматривала за его нехитрым холостяцким хозяйством и была в курсе председательских дол.

Еще перед войной, сразу после воссоединения Бессарабии, односельчане избрали Тимофея Коцофана, тогда еще совсем молодого парня, сына беднейшего крестьянина, председателем сельсовета. Тогда же он и женился. Грянула война, Коцофан ушел в армию, молодая жена эвакуироваться не успела и осталась в Мындрештах. А вернувшись с фронта, Тимофей узнал, что оккупанты не пощадили жену советского активиста. Угнали в концлагерь, откуда Ленуца уже не вернулась. Так и жил он один в доме покойных родителей. Была у него сестра, она жила вместе с мужем недалеко, в соседнем районе, но виделись они редко.

Аница, поворчав для порядка, накинула телогрейку и засеменила по сельской улочке к дому председателя. Возвратившись, растерянно сообщила, что его нет. Кто-то из присутствующих вспомнил, что Коцофан собирался с утра в райком. Вскоре к правлению действительно подкатила бывшая помещичья бричка. Ездовой сказал, что Тимофей Иванович ему еще с вечера велел подготовиться к поездке. Толпившиеся возле правления люди переглянулись. Минут через десять зазвонил телефон. Строгий начальственный голос вопрошал, где Коцофан, его давно уже ждут в райкоме партии.

Время тянулось в томительном ожидании. Председатель колхоза «Заря новой жизни» Коцофан словно в воду канул.

Когда эта весть дошла до участкового Иона Пынзару, он тотчас собрал своих помощников — бригадмильцев, молодых энергичных ребят, и разослал их в разные концы села на поиски, а сам поспешил к дому председателя. От старого, крытого почерневшей соломой дома с выцветшими голубыми стенами, веяло покоем и одиночеством. Пынзару приподнял кольцо, накинутое на калитку, вошел во двор, потрогал зачем-то ржавый висячий замок на дверях, осмотрелся. На дорожке, размокшей от прошедшего вечером дождя, четко отпечатались свежие маленькие, явно женские следы. «Это Аница, она же утром ходила за председателем». Следы покрупнее, оставленные кирзовыми мужскими сапогами, были порядком размыты. Других следов видно не было. «Похоже, что Коцофан вообще вчера вечером не приходил домой. И вообще, никого из посторонних здесь не было». Молодой участковый, бывший сержант-артиллерист, не мог похвастаться опытом розыскной работы, однако он совершенно правильно рассудил, что сейчас самое важное — установить, кто видел председателя последним, где именно и при каких обстоятельствах. «Так я, кажется, и был этим самым последним. Вчера ночью. Куда он мог деваться? Неужели что-то произошло?»

Лейтенант чуть ли не побежал к правлению, чтобы побыстрее услышать доклады бригадмильцев. Однако ничего нового им разузнать не удалось. Коцофана не было нигде и никто из опрошенных его не видел. Участковый, походив взад-вперед по кабинету председателя, с тоской взглянул на черный телефонный аппарат. Мрачные мысли одолевали участкового уполномоченного. «Надо доложить начальству… немедленно, а что я могу сказать определенного? Ничего». Поразмыслив, он решил позвонить все же не самому начальнику райотдела МГБ майору Жугару, а дежурному по отделу. Майор был назначен начальником отдела сравнительно недавно, но уже успел прослыть среди подчиненных строгим и даже крутым руководителем. Вздохнув, Пынзару снял трубку и попросил телефонистку срочно соединить с районом и коротко доложил дежурному о случившемся: Дежурный, задав несколько уточняющих вопросов, попросил подождать у телефона и сообщил, что в село выезжает старший оперуполномоченный капитан Москаленко.

День уже клонился к вечеру, когда к сельсовету подъехала «Победа», из которой вышел подтянутый капитан, по возрасту немного старше участкового. Пынзару приложил руку к козырьку фуражки, приготовясь отдать рапорт по всей форме, но капитан остановил его и, улыбаясь, сказал:

— Здравствуй, лейтенант! — Он крепко пожал руку Пынзару. — Что у вас стряслось? Начальство обеспокоено. Видишь, майор даже машину дал. — Москаленко показал на забрызганную грязью «Победу».

Они вошли в здание сельсовета. Председатель сельсовета Китикарь, тепло поздоровавшись с капитаном, встал из-за стола и направился к двери, однако его остановил Москаленко:

— Куда же вы, Василий Павлович?

— Да так… не хочу мешать, у вас ведь работа какая — секретная. Я понимаю…

— От Советской власти у нас секретов нет, — улыбнулся капитан, — тем более от фронтовиков. Как, кстати, себя чувствуете, Василий Павлович? — Он озабоченно взглянул на худое, изможденное лицо Китикаря.

— Неважно, если откровенно. Рана дает себя знать, особенно в такую погоду. — Китикарь кивнул в сторону окна, за которым накрапывал мелкий дождик. И тут же добавил: — Хотя на погоду грех жаловаться, для сева лучше не бывает.

В нем заговорил прирожденный крестьянин.

— Что верно, то верно, — согласился Москаленко. — Рассказывай, лейтенант, — обернулся он к Пынзару.

— Как я уже докладывал, пропал председатель нашего колхоза Коцофан. Все село обыскали — нету. Думали, в район поехал, его туда вчера с вечера вызывали, однако мм он не был. Звонили утром из райкома, спрашивали.

Пынзару обескураженно замолчал, не зная, что еще можно добавить.

— Пропал, говоришь? — чуть насмешливо произнес Москаленко. — Что значит — пропал? Человек не иголка, хотя и ту можно при желании разыскать. Плохо, видно, искали.

Участковый нервно заерзал на своем стуле, хотел что-то сказать, и капитан добавил:

— Ты только не обижайся, Ион, это я так, к слову. Может, он у родственников задержался… После угощения отдыхает, или еще куда пошел… сами понимаете, дело ведь мужское. А что жена его говорит?

— Нет у него жены, Андрей Кондратьевич, — вступил в разговор Китикарь. — Вы разве не знаете, что его Ленуцу фашисты замучили в концлагере? И родственников в нашем селе тоже нет. Сестра в другом районе живет. Да и не такой Тимофей Иванович человек, чтобы ни с того ни с сего уехать, бросить хозяйство, никого не предупредив. Здесь что-то не так…

— Неужто по-прежнему один живет, бобылем? — недоверчиво спросил Москаленко. — Он мужик из себя видный и молодой еще. Не тоскливо ему одному?

— Да чего уж хорошего, — согласно кивнул Китикарь. — Говорил ему: женись, Тимофей Иванович, в селе вон сколько солдатских вдовушек, и молодая любая пойдет. И слушать не желает. Не время, отвечает, сейчас о личной жизни думать, личную жизнь устраивать. Есть дела поважнее, колхоз надо поднимать, а жениться всегда успею. Хотя, — Китикарь чуть замялся, — люди разное болтают. Есть у Коцофана кто-то. Я, честно говоря, не вникал. Его это дело, личное.

— Личное — это правильно, Василий Павлович, — задумчиво произнес капитан, — однако в данном случае нас все должно интересовать. Но давайте по порядку. Кто видел в селе Коцофана последним? Это установлено?

Пынзару рассказал о своем ночном посещении правления и о том, что произошло дальше. Выходило, что он, участковый, был этим последним, кто видел председателя.

— Значит, ты, стало быть, хотел проводить Коцофана до дома, а он отказался? — уточнил капитан. — А зачем, собственно, ты решил его провожать? Он же не девушка.

— На всякий случай… Ночью всякое бывает. Неспокойно у нас в селе, товарищ капитан. Вот я и решил… — Пынзару после некоторого колебания добавил: — Я ему еще пистолет дал. Браунинг, трофейный.

Москаленко о чем-то напряженно размышлял.

— А почему он все-таки не захотел с тобой идти, как думаешь?

— Не знаю… Мне показалось, что он торопился, причем хотел остаться один, без провожатых.


ПОДПОЛКОВНИК ДЭННИС И ДРУГИЕ

В каса маре[3], которую отвели племяннику под жилье, пошел Степан Якуб. Не зажигая огня, стал будить Григория. Тот спал крепким молодым сном после плотного ужина, сдобренного, по обыкновению, самогоном. Григорий испуганно вскинулся на пышной подушке, ничего еще не соображая со сна и тараща глаза в темноту, потом быстро сунул руку под подушку.

— Это я, Гриша, — раздался над самым его ухом голос дяди, и он окончательно проснулся. — Вставай, дело есть.

— Какое еще дело? — сонно пробормотал племянник. — Ночь, поди, на дворе?

— Вот именно, — подтвердил Якуб, — самое подходящее время. Вставай. Ты что, запамятовал? Мы же с вечера договорились. Пошли, ждут ребята, которых ты просил подыскать.

Григорий торопливо натянул штаны, снова сунул руку под подушку, потом — в карман. В темноте что-то блеснуло, но Якуб не успел разглядеть, что именно, и они вышли на улицу. Идти оказалось недалеко. Якуб остановился в конце сельской улочки.

— Кажись, здесь.

Выглянувший из-за тучи месяц осветил недостроенный дом. Отсутствовало крыльцо, саманные стены не побелены, однако несмотря на нежилой вид строения из трубы вился едва заметный дымок.

— Тетка Агафья Препелица строится, — пояснил Якуб. — Брата ее Федора, младшего, забрали недавно в это, как его… ФЗО, на шахтера послали учиться. А он не захотел, не понравилось под землей копаться. Сбежал с шахты. Здесь, значит, и прячется, чтобы не поймали. Дезертир трудового фронта, как они говорят. А насчет этого, сам знаешь, у большевиков законы строгие. Жалеет его Агафья, подкармливает, печку иной раз истопит. Вроде для просушки дома, если кто спросит, зачем недостроенный дом топишь. С Федором еще один парень, не из наших мест будет, я его не знаю.

Якуб постучал в окно, оно отворилось, и оттуда высунулась голова с волосами чуть не до плеч. Патлатый узнал Якуба, задержал взгляд на его спутнике и простуженным голосом сказал, чтобы они заходили.

Григорий в растерянности оглянулся: как зайти, если дверей и крыльца нет. Патлатый хрипло засмеялся:

— Через окно… Как мы.

Якуб приглашению не последовал. Пробормотав, что он, мол, староват уже по окнам лазить, заторопился восвояси, на ходу бросив племяннику:

— Обратно сам дорогу найдешь.

Григорий вернулся не скоро, под утро, и сразу завалился спать. Встал он поздно, весь день никуда не выходил, валялся на диване, курил, о чем-то думал. Потом попросил у дядьки бумагу и ручку. Якуб принес разукрашенную кляксами школьную тетрадь дочери. Последние страницы были чистыми, их-то Григорий и вырвал. Ручки и чернил в доме не оказалось: дочка взяла с собой в школу, и Григорию пришлось довольствоваться карандашом. Он уединился в каса маре и вышел только к ужину, важный и озабоченный. За столом племянник налил себе полный стакан самогона, выпил одним махом и снова потянулся к бутылке. Якуб искоса посмотрел на его побледневшее от спиртного лицо.

— К Надьке, небось, собрался? Смотри, окрутит она тебя.

Для него уже давно не было секретом, в каких именно отношениях находится его племянник с одинокой учительницей Надеждой Пламадяла, да и сам Григорий не скрывал от родственника их связь. Обычно, идя на свидание, он «принимал» для настроения больше нормы — как сегодня вечером; бывало, прихватывал бутылку с собой.

— Не до Надьки сегодня, — озабоченно ответил Григорий. — Есть дело поважнее. А пока бывай здоров, дядя Степан!


Среди ночи в дверь дома председателя Чулуканского сельсовета Данилы Макаровича Настаса постучали. Стук был громкий, требовательный, настойчивый. Настас уже привык к тому, что его могут по разным неотложным делам разбудить среди ночи — такая у него должность — председатель сельсовета, и потому не удивился, пошел открывать. У двери все же спросил, кому понадобился в такое позднее время. Человек за дверью ответил:

— Из милиции мы, из района, товарищ председатель. По особому заданию.

Голос был молодой, незнакомый.

Он отворил, и в комнату вошли трое. Настас про себя удивился, что ночные посетители одеты кто во что, а не в форму, как полагалось бы работникам милиции. Правда, самый высокий, статный молодой человек был в сапогах и шинели без погон, но не в синей, милицейской, а в той, но носят военные. «Где-то я его уже видел, лицо вроде бы знакомое. На улице или возле сельсовета… И шрам на виске, как у того», — мелькнула у Настаса мысль.

Его спутники — совсем молодой парень в черной шинели полувоенного образца, черной же фуражке и другой — постарше, — худой, с прыщеватым лицом, одетый в потрепанное пальто и серую кушму, выжидательно смотрели на высокого, словно ожидая его указаний. «Видимо, он у них за старшего. Ну, а то, что не в форме — это еще ни о чем не говорит. — Председатель сельсовета знал, но милицейские часто ходят в гражданской одежде. — Такая у них работа».

Настас предложил присесть, однако они продолжали стоять. Из соседней комнаты выглянула заспанная жена и с тревогой уставилась на незнакомых людей. Высокий сказал председателю, что разговор у них будет строго служебный, и тот велел жене закрыть дверь. Старший, наконец, сел, закурил и, в упор разглядывая председателя, спросил:

— Чем можете доказать, что вы и есть Настас Данила Макарович? Попрошу предъявить партийный билет.

— Беспартийный я, — весьма озадаченный таким требованием ответил председатель.

— Беспартийный? — высокий, кажется, был удивлен. — Тогда почему издеваешься над людьми? Жалуются на тебя. Учти: скоро наши вернутся, и ты за все заплатишь. Хочу дать тебе хороший совет: уходи с председателей сам, добровольно, пока не поздно, а не то… — Он вытащил из кармана шинели пистолет и небрежно повертел его в руке. — Пока что делаем тебе предупреждение. И запомни, коммунистический прислужник, больше предупреждений не будет! Понял?

Вконец растерявшийся, сбитый с толку Настас молчал. Наконец спросил:

— А вообще, вы кто такие будете?

Вопрос, заданный после всего, что произошло, прозвучал странно, однако высокий не удивился и даже, кажется, ожидал его.

— Я — подполковник армии США Дэннис. А это, — он кивнул на своих спутников, — мои люди.

Подполковник внимательно оглядел комнату, задержал взгляд на патефоне.

— Патефон мы реквизируем как награбленное у трудолюбивых честных крестьян имущество.

— Почему — награбленное? — запротестовал председатель. — Я на свои кровные купил.

— Знаем, на чьи… За счет трудового народа. — Пошли! — скомандовал он своим напарникам.

Патлатый подхватил под мышку патефон, и они вышли из дому. Настас метнулся было вслед, постоял на улице, сокрушенно вздохнул и вернулся в дом.

Отойдя подальше, старший остановился:

— Подождем. Как бы не увязался за нами этот болван. — Убедившись, что их никто не преследует, он продолжал: — А теперь — в контору этого Настаса. Быстро, быстро!

Разбуженный громким стуком, сторож без долгих расспросов открыл двери работникам милиции, и они вошли в дом с красным флагом на крыше. В большой комнате стояло несколько столов и старый продавленный диван. У изголовья дивана на полу стояла почти опорожненная бутылка вина с заткнутым кукурузным початком горлышком.

— Где сидит Настас, здесь, что ли? — человек со шрамом указал на стол с телефоном.

Старик-сторож, еще не проснувшийся, а точнее — не протрезвевший, сонно кивнул.

— Ключи от стола у тебя, мош?[4] Открывай!

— Да какие там ключи! Не золото же лежит. Одни бумаги. Девать некуда. Все пишут, пишут.

— А вот мы найдем, куда девать.

Он открыл ящики председательского стола и, вывалив их содержимое, стал с остервенением рвать бумаги в мелкие клочья, подряд, не глядя. В бумажном ворохе рука вдруг наткнулась на что-то твердое. Высокий извлек бумазейный мешочек с печатью и сунул его в карман. «Непонятно, почему печать не в сейфе», — подумал он и еще раз оглядел комнату. Сейфа нигде не было. «А еще хозяевами себя считают. Даже сейфа не могут поставить, зато о приемнике не забыли». Он подошел к тумбочке в углу комнаты, на которой стоял приемник «Родина», включил, покрутил ручку настройки, поймал музыку. «Работает». Над тумбочкой висела стенная газета «За урожай!» Он сорвал ее и затоптал сапогами.

Последние остатки сна и хмеля покинули старика-сторожа.

— Да что это такое вы делаете? — прошамкал он. — А еще из милиции. Что я теперь Даниле Макаровичу скажу? Ох, плохое дело, очень плохое, — запричитал дед.

— Скажешь, подполковник Дэннис был, он знает, — подмигнул своим сообщникам главарь. — И еще скажешь, что приемник мы реквизировали, как купленный за счет трудового народа. А ты, старый пьянчуга, сиди здесь и до утра носа никуда не высовывай. А для верности сделаем так…

Он выдернул телефонный шнур из розетки, бросил аппарат на пол и наступил на него сапогом. Послышался хруст.

— И вот еще что: эту тряпку, которая висит на крыше, — убрать немедленно. Смотри, мы проверим. Приемник не забудьте, — обратился он к сообщникам.

Трое исчезли так же неожиданно, как и появились. У двери парень со шрамом задержался, достал из кармана смятый листок, расправил его ладонью и прикрепил захваченными в сельсовете кнопками к стене.

Григорий Солтан, как и положено старшему, шел налегке. Патефон нес парень в пальто, приемник достался патлатому. Тяжелый приемник тащить было неудобно — не за что ухватиться, и вскоре Федор остановился посреди улицы и недовольно проворчал:

— На кой черт нам сдался этот ящик? Давай бросим его, Гриша.

— Эх ты, темнота, — покровительственно произнес Солтан. — Приемник — это окно в мир. Пригодится.

— Не знаю, о каком таком окне ты толкуешь, только пользы в этой бандуре не вижу. Загнать нельзя, сразу погоришь. Нам деньги нужны, а не эти игрушки. И пожрать бы не мешало. Тебе что — лафа, у дядьки, как у бога за пазухой, живешь, а мы с Корнелием уже и забыли, когда досыта ели.

— Ладно, ладно… — Григорий говорил подчеркнуто миролюбиво. В его планы отнюдь не входило с самого начала портить отношения с новыми друзьями. — Скоро будет все, что твоя душа пожелает. И жратва, и выпивка, и остальное.

— Скоро… — недовольно пробормотал Федор. — Мне сегодня, сейчас надо. Ты же помнишь, что обещал? Забыл?

— Не забыл, все помню. Однако пока дело подходящее не подвернулось. Сам видишь.

— Есть у меня на примете одно дело, — оживился Федор, — есть! Наш завмаг Гицэ Доника выиграл по облигации сто тысяч! Везет же людям, у него и так денег полно. Не зря, видно, говорят: деньги к деньгам идут. Под кроватью он их прячет… в ящике. Давай их это самое… ревизируем.

— Реквизируем, ты хотел сказать, — Солтан снисходительно улыбнулся. — А откуда тебе известно про выигрыш? Многовато…

— Люди говорили, они все знают. И сестра тоже. — Он помолчал. — Если и врут, то все равно у него денег полно. Работа такая, известное дело.

— Что же раньше молчал, дорогой?

— Сам не знаю. Из головы вылетел этот завмаг. Сейчас вот вспомнил, — виновато ответил Федор.

— Где он живет, знаешь?

— А как же! В том же доме, что и магазин.

Доника долго не открывал, допытываясь, кому он срочно понадобился среди ночи. Ссылка на милицию не возымела действия на недоверчивого завмага. Только когда пришельцы пригрозили взломать дверь, Доника убедился, что с ним не шутят, и отпер. Бесцеремонно оттолкнув хозяина, они вошли, заполнив собой тесную комнатку, которую Доника занимал в бывшем жилом доме, приспособленном под магазин. Патлатый сразу полез под старинную кровать с никелированными шишечками, оставленную, видимо, в спешке прежними хозяевами, и выражение страха, не сходившее все это время с полного лица Доники, сменилось непритворным удивлением. Федор выбрался из-под кровати, громко чихнул от набившейся в нос пыли и развел руками:

— Ничего нет. Пусто.

— Что ты там искал? — Доника уже оправился от испуга и даже принужденно улыбнулся.

— Не валяй дурака, — угрожающе произнес патлатый. — Гони деньги. Сто тысяч! Где ты их спрятал, признавайся!

— Извини, дорогой, не понимаю, о каких деньгах ты говоришь?

— О тех, которые ты выиграл по облигации.

— Бог с тобой, столько у меня сроду не бывало. — Завмаг засмеялся, и смех его звучал искренно.

— Довольно комедию ломать, — вступил в разговор Солтан.

Доника повернул голову в его сторону и увидел направленное на него дуло пистолета.

— Говори, торгаш, где деньги, некогда нам с тобой валандаться.

Маленький толстый завмаг, стоящий посреди комнаты в одном исподнем, снова затрясся от страха.

— Только не убивайте, ребята, все отдам. — Он кинулся к кровати и вытащил из-под матраса пачку, перевязанную грязной тряпицей. — Здесь три тысячи, все, что имею. Никакого выигрыша не было, богом клянусь. — Он перекрестился.

— Ты бога не трогай… Такие вот торгаши и продали нашего Иисуса Христа. Скажи лучше нам спасибо, что живой остался.

Солтан сунул пистолет в карман вместе с деньгами и шагнул к двери, однако его окликнул завмаг:

— Куда торопишься? Посиди, поговорим.

Солтан и его спутники остановились. Доника открыл шкафчик, достал бутылку водки, кусок брынзы, пару луковиц, колбасу, тоном радушного хозяина пригласил их к столу. «Гости» отказываться не стали, хотя и были изрядно удивлены таким оборотом дела. Бутылку моментально опорожнили, и хозяин, хитро подмигнув, тут же поставил полную.

— Хорошие вы ребята, хотя и вижу вас впервые, — доверительно сказал он. — Нравитесь мне, а потому — идите в магазин, берите все, что хотите, только расписку оставьте на видном месте: так мол и так… — Он запнулся, едва не сказав «ограбили», однако вовремя поправился: — Напишите: были, значит, люди Бодоя, семь… нет, лучше девять человек, и взяли значит, товар. А меня свяжите и в магазине оставьте.

Странная просьба завмага заставила всех троих чуть ли не онеметь от удивления. Первым нарушил молчание Солтан.

— Хитришь, торгаш. Заведешь в магазин, а сторож нас и застукает. И вообще — зачем тебе все это, тебе же отвечать придется.

— Мое дело. Выпутаюсь, — туманно отвечал Доника, — а насчет сторожа не опасайтесь, напился с вечера, как свинья, и дрыхнет в сарае.

Солтан почувствовал, что хитрый завмаг преследует какую-то свою цель и потому не обманет.

— Пойдем навстречу просьбе? — обратился он к сообщникам.

Федор радостно ощерился, Корнелий молча кивнул.

Отомкнув замок, Доника включил электрический фонарик. Они жадно следили за тонким лучом света, который поочередно выхватывал из темноты груды сапог, одежды, белья, тюки мануфактуры и, самое глазное — уставленные водочными бутылками полки. Глаза разбегались от такого богатства, и они растерянно стояли, не зная, с чего начинать.

— Возьмите всего, сколько можете унести, — подсказал Доника и услужливо подал мешки.

Набив их добром, они связали по рукам и ногам завмага и собрались уходить, но завмаг напомнил о записке. Солтан подошел к прилавку и написал на оказавшемся тут же клочке оберточной бумаги:

«Здесь были девять партизан Черной армии доблестного гайдука Филимона Бодоя и реквизировали для нужд армии народное имущество, в чем и оставлена расписка. К сему — подполковник Дэннис».

Выждав, когда «партизаны» удалились на изрядное расстояние, Доника заорал истошным голосом:

— Караул! На помощь, люди добрые, бандиты ограбили.

На крики сбежались жители соседних домов; последним притащился ночной сторож, сарай которого находился во дворе магазина. Доника, уже освобожденный от веревочных пут, при виде сторожа снова закричал:

— Смотрите все на этого пьяницу! Меня бандиты чуть не убили, магазин обчистили, а этот старый пьяница все проспал.

Приглушенные расстоянием крики достигли окраины села, где уже находились те, кого Доника называл «бандитами». Солтан прислушался, замедлив шаги:

— Видать, порядочный жулик этот завмаг, — произнес он не то с одобрением, не то с осуждением. — А это куда теперь девать? — Солтан с сомнением посмотрел на большие мешки, патефон и приемник, которые его напарники положили на землю, чтобы передохнуть. — К дядьке нельзя, к вам тоже. Светает уже, могут увидеть.

— Давай в землянку унесем, здесь недалеко, в лесочке. Никто не заметит, — предложил Федор.

Солтан о землянке услышал впервые и потому недоверчиво спросил:

— Какая еще землянка, ты, часом, не врешь?

— Чего мне врать, Гриша. С войны осталась землянка, немецкая или ихняя, партизанская. Мы с Корнелием там иногда ночуем.

Идти, действительно, оказалось недалеко. Солтан так бы и прошел мимо почти незаметного постороннему глазу, да еще в предрассветной дымке, заваленного хворостом земляного холмика, если бы его не тронул за рукав Федор. Он отбросил старые сучья, которыми был завален вход, и они спустились по земляным ступенькам. Солтан брезгливо потянул носом. В землянке пахло сыростью, чем-то затхлым. Федор зажег коптилку, однако при тусклом свете едва мерцающей вонючей коптилки ничего нельзя было разглядеть, и Солтан сказал:

— Давайте спать, намотались мы сегодня. Утром разберемся, что к чему.

Федор бросил ему кучу тряпья и слежавшейся соломы. Вскоре в землянке воцарилась тишина, нарушаемая лишь храпом Федора и беспокойными вскриками Корнелия. Григорий долго ворочался на жестком неудобном ложе, пока не забылся в тревожном чутком сне. Проснулся он первым. Сквозь полуоткрытый дверной люк проникали лучи уже высоко стоящего солнца. При дневном свете землянка предстала во всей своей убогости: деревянный ящик, который служил столом, скамья из жердей, устланный грязной соломой земляной пол, в углу — ведро с водой, груда ржавых консервных банок, пустых бутылок и прочего мусора.

На ящике рядом с грязными кружками и тарелками лежала потрепанная тетрадь. Солтан взял ее, поднес ближе к свету, прочитал надпись на обложке: «План работы и страдания молодого ученика Корнелия Гилеску», полистал. Тетрадь была вся исписана мелким аккуратным почерком. Вверху первой страницы буквами покрупнее был выведен заголовок: «Отомстить и победить! Клянемся, что так и будет!» Заинтересовавшись, Солтан стал читать дальше.

«Нам грозит опасность, но надо терпеть: все за одного, один за всех. Я страдаю с первого дня перехода моего Прута под иго красной чумы. Когда репатриировался, мать со слезами рассказала, что приходил секретарь нашего сельсовета Патряну, расспрашивал, где ее сын Корнелий. «Мой сын, — говорил этот оборванец, большевистский холуй, — проливает на фронте кровь, воюет против немецко-румынских захватчиков. Они 22 года издевались над нами. Где твой сын скрывается?» Сердце обливается кровью, как оскорбляют молдавский народ! Вспомнил моего дорогого любимого брата Мирчу, которого коммунисты насильно забрали в варварскую армию, бросили на фронт и расстреляли за то, что он захотел перейти к своим. Какая неслыханная, чудовищная жестокость!

В своем селе, когда приехал после репатриации, увидел ужас. Председатель сельсовета создал группу агроуполномоченных, и эта банда ходила по домам и отбирала у крестьян хлеб. Вспомнил, что эти люди недавно были батраками, а сейчас они ничего не делают и стали большевистскими прислужниками, и тогда в моем сердце возникла к ним ненависть, и я ночью одного из прислужников прикончил. Слава богу, никто не видел. Их ищейки шныряли по всему селу, по господь меня от них уберег. Жить не буду, если до конца не отомщу им, варварам, которые топчут нашу землю, издеваются над нами.

…Пошел за документами в сельсовет, где сидели «высокопоставленные» лица — председатель, его заместитель, секретарь и какой-то усатый капитан-милиционер. Они стали расспрашивать меня, допытываться, где я был раньше и что делал. Усатый большевистский капитан кричал на меня, что я шпион. Документы все-таки дали, и я поступил в училище. Директор-коммунист послал нас на заготовку леса в Буковину. Здесь, в лесах, искал встречи с братьями по духу и борьбе, но не встретил. Они умеют хорошо прятаться от варваров.

Когда услышал по радио речь господина Черчилля в Фултоне, то понял, что будет война, еще страшнее, чем была, с применением американской атомной бомбы. Вспомнил страдания великого борца и руководителя легиона и нашей святой партии Хория Сима. Как он выступал по радио из г. Дано! Так логично, так убедительно! Он — самый любимый для меня человек на земле».

«Так вот ты каков, молчаливый тихоня!» — Солтан устремил пристальный взгляд на спящего Гилеску. От этого взгляда тот проснулся, увидев в руках Солтана тетрадь, вскочил, как ужаленный, и резким движением вырвал ее.

— Извини, не знал, что твоя… — спокойно сказал Солтан. — Лежала, я и взял посмотреть. Любопытно… — Он хотел еще что-то добавить, но проснулся разбуженный их голосами Федор.

— Пожрать бы не мешало, — произнес Федор, заметив, что Григорий уже не спит. Закурил «Казбек»: — Хороши папиросы у Доники. Посмотрим, чем он нас еще порадует.

Он стал исследовать содержимое мешков, что-то бормоча себе под нос. Скоро ящик оказался заставленным бутылками водки и консервными банками. Федор удовлетворенно оглядел дело рук своих, разлил водку в кружки.

— За Гицэ Донику, — ухмыльнулся он. — Дай бог ему здоровья. Жаль, колбасы маловато захватили, одни крабы. Терпеть не могу эту гадость.

Опрокинув пару кружек, Федор стал болтлив, полез к Григорию целоваться, клянясь в вечной дружбе — до гроба. Корнелий пил мало, мрачно молчал, о чем-то сосредоточенно думал, отсутствующе глядя прямо перед собой. Солтан, хотя и пил почти на равных с Федором, казался трезвым и с интересом, оценивающе присматривался к своим новым друзьям. После того вечера, когда их свел Степан Якуб, они встречались лишь несколько раз — по ночам, в недостроенном доме сестры Федора — Агафьи Препелицы. Говорили о том о сем, поругивали новые порядки и, конечно, колхозы. С Федором ему в общем все было ясно: недалекий забулдыга, дезертир трудового фронта, лодырь, озабоченный, главным образом, едой и питьем. Документов у него никаких нет, вот и прячется от властей. Корнелий больше отмалчивался, рассказывал о себе скупо, неохотно. Сказал лишь, что отец его — сельский священник, а сам он до войны учился в лицее.

— Хорошо гуляем! — осклабился в пьяной улыбке Федор. — Музыки только не хватает. Да вот же музыка! — вспомнил он о патефоне, лежащем в углу, за мешком.

— Оставь эту шарманку, все равно пластинок нет. Забыли захватить. И черт с ними, все равно ничего подходящего у этого Настаса не нашлось бы. Ерунда всякая, вроде ихней «Катюши». Будет тебе сейчас другая музыка, Федя.

Солтан, отодвинув бутылки и банки, поставил на освободившееся на столе место батарейный приемник, уверенно, со знанием дела настроил на одну из коротковолновых станций. Землянку заполнили звуки джазовой музыки. Федор вскочил, кривляясь, начал приплясывать. Музыка смолкла, и диктор мягким вкрадчивым голосом объявил уважаемым советским радиослушателям, что сейчас перед ними выступит их бывший соотечественник, который выбрал свободу.

— Это станция американская, — с важным видом пояснил Солтан. — «Голос Америки» называется.

— Американская? — удивился Федор. — А почему он на нашем языке говорит?

— Чудак, думаешь, там наших нет? Сколько хочешь.

Человек у микрофона говорил о том, как ему удалось вырваться из коммунистического ада на свободу, и почему именно выбрал он эту самую свободу. Из его слов выходило, что если и есть на земле рай, то он находится там, в той свободной и богатой Америке, где ему посчастливилось теперь жить. Еще он сказал, что всегда помнит о своих несчастных братьях и сестрах, стонущих под игом большевистской тирании, и выражает им свое искреннее сочувствие. В заключение он заверил своих несчастных соотечественников, что час освобождения от тирании близок.

Федор, недовольный тем, что музыка кончилась, слушал вполуха, занятый дальнейшим изучением содержимого мешков. Корнелий же, казалось, забыв обо всем, приник к приемнику, жадно ловя каждое слово.

— Все бы отдал, чтобы оказаться там, — мечтательно произнес он, когда заокеанский голос смолк.

Солтан изучающе всмотрелся в его хмурое болезненное лицо.

— И я тоже, Корнелий… Но как это сделать?

— Он же вот сделал, — Корнелий ткнул рукой в приемник. — А мы чем хуже? Надо попробовать.

— После поговорим, — Солтан оглянулся на Федора. — Вдвоем.

Все трое курили папиросы одну за другой, и маленькая, плохо проветриваемая землянка наполнилась клубами дыма. Григорий поднялся наверх — глотнуть свежего воздуха и осмотреться. Солнце уже клонилось к закату, и в его косых лучах нежно зеленели первые, только распустившиеся листочки. Даже днем землянку почти не было видно. «Воткнуть бы еще на крышу несколько зеленых веток — для маскировки, вообще никто не заметит, — подумалось Солтану. — Только вот когда листья распустятся, я буду далеко, очень далеко отсюда. А пока можно и здесь пожить. В село, к дядьке, возвращаться теперь опасно».

Спустившись в землянку, он увидел в руках Корнелия свой пистолет, причем ствол был направлен прямо на него, Солтана. Ему стало не по себе.

— Осторожнее, Корнелий, он заряжен, — произнес как можно спокойнее Солтан.

— Не бойся… Я тоже в армии служил, разбираюсь. — Он вертел пистолет в руках, с интересом осматривая его со всех сторон.

— В армии? — с некоторым удивлением переспросил Солтан, с облегчением видя, что Корнелий, наконец, отвел пистолет в сторону.

— Тэ-тэ, — прочитал вслух Корнелий буквы на рукоятке. — Никогда не видел такого оружия.

— Тэ-тэ — это значит Тульский, Токарева. — Есть такой город в России — Тула, там не только пистолеты делают, но и пушки. Токарев — фамилия конструктора.

— Значит — русский… — тихо, с ненавистью, произнес Корнелий. — Я бы их всех… из этого вот пистолета. — Он сжал рукоятку, будто изготовив пистолет для стрельбы. — Одного уже отправил на тот свет, но я бы всех, всех…

— На всех патронов не хватит, — попытался было пошутить Солтан, которому в общем-то было не до шуток: Корнелий с сумрачным, искаженным гримасой ненависти лицом, сжимающий пистолет, выглядел устрашающе.

Корнелий как бы очнулся, неохотно положил пистолет на стол и спросил уже спокойнее:

— Откуда он у тебя?

— Да так… У одного человека позаимствовал, — неопределенно ответил Григорий. — Ты где служил? Может, мы однополчане?

Корнелий желчно улыбнулся:

— В разных мы с тобой армиях служили, ты по эту сторону, а я по ту. А теперь вот водку вместе пьем. Такова жизнь, как говорят французы. Если тебя интересует, расскажу, теперь мы одной веревочкой связаны, это уже русские так говорят. Я слышал… В общем, учился я в лицее и однажды прочитал в газете объявление о наборе курсантов в немецкое училище младших офицеров-радиотелеграфистов. Экзамены в Бухаресте сдавали. После экзаменов нам выдали немецкую форму и отправили в Германию, в город Нордхаузен. В сорок четвертом окончил, получил чин ефрейтора, а тут как раз этот красавчик и предал румынский народ, — я о Михае говорю, — пояснил Корнелий, видя, что его собеседник не понял, о каком «красавчике» идет речь. — После этого предательства немцы к нам потеряли доверие, интернировали. В городе Хайденау это было, возле Гамбурга. Потом, когда разобрались, что не все румыны — предатели, разрешили сформировать национальную армию. Ты слышал о Хория Сима? — Солтан кивнул. — Это комендант «Железной гвардии», — счел необходимым все же пояснить Корнелий. — Великий человек, вождь! Он стал по праву командующим национальной армией. Только не пришлось нам пустить кровь большевикам. Нашлись и в Германии свои изменники, малодушные отщепенцы, трусы, которые предали великого фюрера и его дело, — Корнелий скорбно замолчал, как бы заново переживая горечь поражения. — Отправили меня и других на фильтрационный пункт, к варварам. Там наговорил много всякого, они поверили. Приехал домой, получил документы, в педагогическое училище подался… подальше от дома, если искать будут.

Он замолчал и искоса подозрительно взглянул на своего собеседника.

— А дальше что было? — не удержался от вопроса внимательно слушавший его рассказ Солтан.

— Дальше? Ладно, все скажу, если начал. Назначили меня секретарем училища, потому что я грамотнее других оказался, и почерк хороший. Получил как-то для сотрудников продуктовые карточки… ну и загнал их на базаре. Сбежал. С Федором этим встретился случайно, он ведь тоже беглый. Вместе и прячемся от большевистских ищеек. Разве это жизнь? Хуже собаки. Единственная надежда — недолго осталось. О войне, помнится, ты правильно говорил, Григорий. Я тоже слышал. За Прут, а потом и дальше, на Запад, подамся. Как тот, что по радио выступал.

Федор, которому наскучил затянувшийся разговор приятелей, напомнил о себе:

— Давайте лучше выпьем, хватит вам языком трепать. — Он ловко содрал зеленый сургуч с горлышка очередной бутылки.


Счетовод Чулуканского сельсовета Неофит Годорожа имел репутацию исполнительного, аккуратного и, что было весьма важно, грамотного (семь классов гимназии!) работника. Он всегда приходил в сельсовет первым, уходил последним. Ранним утром, когда Григорий Солтан, Федор Препелица и Корнелий Гилеску «отдыхали» после ночных трудов в землянке, Годорожа, как обычно, явился на службу раньше остальных. Еще издали он разглядел белеющий на стене листок. Едва начав читать, пугливо оглянулся по сторонам, сорвал листок и спрятал в карман. Дверь в сельсовет оказалась незапертой. Войдя в помещение, Годорожа увидел сторожа, спящего на диване сном праведника. С трудом растолкав старика, счетовод услышал бессвязный рассказ о странном ночном происшествии. Осмотрев комнату, хранившую следы ночного разгрома, Годорожа уселся за свой стол в ожидании начальства.


ПИСЬМО

Лейтенант Пынзару и капитан Москаленко вышли из сельсовета, когда над Мындрештами уже опускались сумерки. Капитан в отделе МГБ был сотрудником сравнительно новым, и участковому до сих пор приходилось с ним встречаться редко. Однако Пынзару было известно, что Москаленко — кадровый работник органов госбезопасности, всю войну прослужив в «Смерше», прошел фронтовыми дорогами от Сталинграда до Вены. После войны служил в территориальных органах госбезопасности сначала на Украине, а потом в Молдавии. Вот, пожалуй, и все, что было известно о стоящем рядом подтянутом капитане. И держался Москаленко с младшим по званию и должности Пынзару запросто, как со своим братом-фронтовиком.

— Пошли ко мне, капитан, — пригласил участковый к себе Москаленко. — У меня остановишься, если не возражаешь. Места хватит.

— А я и не возражаю, тем более, что ночевать, кроме как у тебя, негде. И поговорим заодно подробнее.

Молодая жена Пынзару сразу убежала на кухню и скоро пригласила мужчин к столу. Оба изрядно проголодались и первое время ели молча, лишь изредка обмениваясь словами. Утолив голод, закурили, и разговор сам собой зашел о главном. Присутствие за столом жены участкового не смущало: об исчезновении председателя колхоза Коцофана в селе уже знали все. Она с женским любопытством прислушивалась к их беседе и вдруг, немного смущаясь гостя, сказала:

— Не иначе как к Марии Гонца пошел председатель. Любовь у них. Это вы, мужчины, ничего не видите, а у нас глаз на такие дела острый.

Москаленко вопросительно взглянул на Пынзару. Этот взгляд можно было истолковать так: верно ли говорит жена, и если верно, то почему ты молчал до сих пор?

Ион пожал плечами:

— Мало ли что бабы болтают, у них язык без костей.

Однако Москаленко, розыскник более опытный, не раз имел возможность убедиться, что нельзя пренебрегать никакими, даже незначительными, казалось бы, на первый взгляд, сведениями.

— Кто она, эта Мария? — спросил он.

— Наша, мындрештская, — ответил Пынзару. — Солдатская вдова. Муж или погиб, или без вести пропал, точно не скажу. Сын у нее в городе на стройке работает, живет одна.

— Давай-ка навестим ее завтра с утра пораньше, лейтенант.

Дом Марии Гонца одиноко стоял в самом конце улицы; дальше начинался лес. Хозяйка — женщина средних лет, в накинутом на полные плечи цветастом платке с тревогой разглядывала незваных гостей в военной форме. Несмотря на ранний час, в комнате было прибрано, будто она кого-то ждала. На стене на видном месте висела фотография молодой женщины в подвенечном платье и бравого усатого мужчины. Москаленко перевел взгляд с фотографии на Марию, подумал про себя: «Красивая была в молодости, да и сейчас ничего». Хозяйка между тем засуетилась, не зная, как себя держать с начальством. На столе появился графин с вином, закуска, однако Москаленко остановил ее:

— Не беспокойтесь, Мария Афанасьевна, мы к вам не в гости, а по делу пришли.

Пынзару перевел его слова, хотя женщина, видимо, по выражению лица капитана догадалась, что он сказал, и села на стул. Москаленко и Пынзару молчали, не зная, с чего начать. Разговор предстоял деликатный, непростой разговор. Поразмыслив, Москаленко решил начать сразу с главного и спросил, когда она в последний раз видела Коцофана. Услышав это имя, Мария, еще прежде, чем Пынзару перевел, беспокойно встрепенулась, в ее темных глазах мелькнула тревога, и это не укрылось от внимательных глаз оперативников.

— Почему вас это интересует? — едва слышно спросила женщина.

«Видимо, между ними что-то есть… или было, по крайней мере, — подумалось капитану. — Интересно, знает ли она, что Коцофан исчез?»

— Поймите нас правильно, Мария Афанасьевна, — мягко сказал он, — мы пришли к вам как друзья, и вы должны нам помочь. Дело в том, что Тимофея Ивановича вот уже второй день нигде не могут найти. Пропал, словом.

— Пропал? — в ее голосе послышалось неподдельное изумление. — Сбежал, значит, и теперь милиция его ищет? Ничего не знаю.

Она упрямо поджала губы и с неприязнью взглянула на капитана. Реакция была неожиданной. «Может быть, Пынзару неточно перевел, или она просто не поняла, чего от нее хотят». И Москаленко, в который раз коря себя за то, что не успел еще хорошо овладеть молдавским языком, попросил лейтенанта объяснить подробнее цель их визита. Женщина слушала внимательно, а когда Пынзару замолчал, заговорила не сразу. О том, что председатель исчез, она слышит впервые, потому что вчера целый день была дома, и к ней никто не заходил. Женщина она одинокая, сын почти взрослый, у него своя жизнь. И Тимофей Иванович тоже остался один, так у него сложилось; он предлагал пожениться, но она ничего определенного пока не ответила: сына стесняется, да и судов-пересудов — скажут: окрутила самого председателя, свою выгоду, мол, ищет, а она женщина, хотя и одинокая, но гордая. Да, приходил к ней Тимофей, не будет скрывать. По вечерам. В последний раз — позавчера. Ушел под утро. С утра он в район собирался, говорил, что вызывает начальство.

— Чует мое сердце, случилось что-то плохое. — Она вытерла слезы концом платка.

— Не заметили чего-нибудь подозрительного, когда Тимофей Иванович уходил? — подождав, когда она немного успокоится, продолжал расспрос Москаленко. — Посторонних людей возле дома?

— Никого не было, я ведь Тимошу до калитки проводила. Попрощался и ушел. Сказал, что вечером заглянет, но не пришел. Это и раньше случалось, дел у него много… Не то, что у меня.

Распрощавшись с хозяйкой, они вышли на улицу, прошлись немного по размокшей земле и остановились, чтобы оглядеться по сторонам, и вдруг Москаленко боковым зрением скорее почувствовал, чем заметил, что за ними кто-то наблюдает из соседнего с двором Марии Гонцы дома. Он не успел повернуть голову, чтобы как следует рассмотреть, кто это, как белая занавеска на окне задернулась.

— Чей это дом?

— Савы Тудоса. А почему он тебя заинтересовал? — в свою очередь поинтересовался ничего не заметивший Пынзару.

— Любопытный, видать, этот Тудос. Мы вроде под наблюдением у него или кого-то из его домашних. Из окна за нами смотрят.

— А чего тут удивительного? Каждому ведь интересно, зачем участковый пожаловал, да еще с незнакомым в селе человеком. С тобой, то есть.

— Может быть, — неохотно согласился Москаленко. — Давай обсудим новую информацию, хотя ничего особенно нового мы не узнали. Плохо дело. Итак, Мария утверждает, что Коцофан ушел от нее под утро. Вопрос — куда он пошел?

— Домой, верно, куда же еще ночью идти.

— Скорее всего так. Пошел и не дошел. Значит, по дороге что-то произошло. Могло произойти, — тут же поправился Москаленко. — Вот что, лейтенант, давай-ка и мы с тобой пойдем этой дорогой. И смотри в оба, глаз не спускай с улицы. Моя сторона — правая, твоя, естественно, левая.

Шли медленно, часто останавливаясь и пристально разглядывая сырую, размокшую землю. Со стороны могло показаться, что они потеряли что-то важное и заняты поисками. Впрочем, так оно и было. Там, где улочки пересекались, Пынзару задержался подольше, присел на корточки, склонился совсем близко к земле.

— Смотри, капитан! — позвал он Москаленко.

Тот быстро подошел и увидел небольшое бурое пятно; рядом с ним на влажной земле четко отпечатались беспорядочные следы сапог: одни, огромные, были оставлены, как сразу определил Москаленко, так называемыми русскими сапогами с гладкой кожаной подошвой; другие принадлежали человеку в кирзовых с рифленой резиновой подошвой.

— У Коцофана тоже были кирзовые, — задумчиво промолвил Пынзару.

Москаленко, целиком поглощенный осмотром, не обратил внимания, что участковый говорит о председателе в прошедшем времени.

Они пошли по следам. Следы кирзовых сапог начинались от калитки двора Марии Гонцы. Человек в этих сапогах шел обычным, размеренным шагом, о чем свидетельствовал нормальный для такого шага размах. Тот, что был в кожаных, двигался от дома Савы Тудоса, причем все быстрее и быстрее, потому что расстояние между его шагами возрастало.

Оперативники вернулись на место, откуда начали осмотр, к бурому пятну. След русских сапог вел от пятна влево, на боковую улочку, следы же рифленых подошв исчезли начисто.

— Вот тебе и раз! — в недоумении сказал Пынзару. — Выходит, по воздуху летел, как ангел.

— Ангелов пока отставим, — серьезно сказал Москаленко. — Лучше посмотри внимательнее на отпечатки русских сапог.

Пынзару склонился совсем близко к земле.

— Как будто глубже стали следы… и короче.

— В том-то и дело, — мрачно произнес капитан. — Плохо. Убили председателя, не иначе, а труп убийца на себе потащил. Видать, здоровенный детина. Смотри, какой у него размер сапог. Скорее всего, холодным оружием… Выстрелов Мария, да и другие, не слышали, по крайней мере, никто не говорил. И стреляных гильз не видать. Впрочем, все это предстоит еще уточнить, а пока пошли по этим следам.

Следы вели на боковую улочку, к старому заброшенному колодцу. Заглянув в него, они увидели на дне неглубокого, почти высохшего колодца, человека.

— Беги в сельсовет, быстро! — приказал капитан участковому. — Нам самим не вытащить. И в отдел доложи по телефону. Мигом!

Пынзару возвратился вместе с председателем сельсовета Китикарем и группой молодых ребят. Один из них спустился на дно, обвязал труп веревкой, и его вытащили на поверхность. Дурные вести разносятся быстро, и пока ребята возились, вокруг колодца успела собраться толпа сельчан. Они молча, с ужасом смотрели на обезображенное лицо, в котором все же можно было узнать Коцофана. Москаленко хотел было попросить людей отойти подальше, чтобы не мешали, однако Китикарь шепотом остановил его:

— Пусть смотрят.

Москаленко не спеша обошел вокруг колодца, внимательно осмотрел поросший замшелым мохом сруб и только сейчас заметил, что в верхнем ряду каменной кладки недоставало одного камня.

— Видимо, камнем, которого не хватает, и ударил. Добил, гад. — Он крепко выругался. — Надо найти этот камень, да и тщательнее посмотреть, что там, на дне.

Паренек, стоящий поблизости, с готовностью сказал:

— Разрешите мне, товарищ капитан?

Москаленко кивнул, и паренек, скинув ватник, скрылся в стволе шахты. Ему бросили веревку, широкоплечий крепыш потянул за конец и извлек грубо отесанный котельцовый брус.

Москаленко тронул его носком сапога:

— Однако здоровенный. Такой не каждый поднимет. Сила нужна немалая.

Из колодца вылез перепачканный в илистой грязи парень. На боку у него висел планшет.

— Вот, там нашел, — он передал планшет Москаленко. — Больше ничего нет.

Крестьяне, столпившиеся у колодца, не расходились, стояли тихо, как на похоронах, лишь изредка вполголоса обмениваясь словами. Тишину нарушил гул мотора, и возле колодца затормозила «Победа». Из нее вышел начальник районного отдела МГБ майор Жугару — коренастый, плотный, средних лет человек с простым лицом крестьянина — и пожилой судебный врач-эксперт. Толпа расступилась, пропуская начальство. Москаленко доложил о происшествии, и труп на бричке в сопровождении врача и участкового увезли в сельский медпункт. После осмотра врач записал в протоколе:

«На теле убитого следов сопротивления не обнаружено. В области спины имеются два ножевых ранения, по своему характеру не смертельные. Смерть наступила от удара тупым предметом по голове…».

Пока судебный эксперт занимался исследованием тела в медпункте, Пынзару тщательно осматривал одежду убитого. Он выложил на стол смятую купюру, горстку мелочи, пачку «Беломора», расческу. Браунинга в карманах не было. «Может быть, в планшете?» Пынзару открыл старенький офицерский планшет. И в нем пистолета тоже не оказалось. В планшете участковый обнаружил несколько листков бумаги и отложил их в сторону. Вскоре подъехали задержавшиеся на месте происшествия Жугару и Москаленко. Майор оглядел стол с вещами и в первую очередь стал просматривать бумаги, передавая листок за листком капитану. Это были различные колхозные счета, квитанции и прочая деловая документация. Развернув сложенный вчетверо большой лист, вырванный из амбарной книги, Жугару задержал его в руке, внимательно разглядывая. Он был весь исписан корявыми большими буквами. Поверх букв во весь лист был нарисован контур пистолета в натуральную величину, будто «художник», не мудрствуя лукаво, обвел пистолет карандашом, как это делают дети. Майор повернул лист так, чтобы его увидели остальные.

— Похоже на вальтер, — сказал Москаленко. — У меня был такой. Между прочим, неплохая машинка, и патроны от ТТ подходят. А что там написано?

— Сейчас узнаем, капитан. «Председателю колхоза села Мындрешты Коцофану», — медленно, с трудом разбирая буквы латинского алфавита, от которого уже успел отвыкнуть, прочитал майор вслух. — Ко мне неоднократно поступают жалобы крестьян, что ты, красная сволочь, издеваешься над честными, верующими во всемогущего бога христианами, отбираешь землю, заставляешь работать в колхозе на коммунистов-большевиков. Если ты, коммунистический прислужник, предатель молдавского народа, не перестанешь сдирать шкуру с людей, то там, где сейчас твои ноги, будет твоя голова, за которую я не дам и двух копеек…»

Осторожный стук в дверь заставил майора прерваться.

— Кто там еще? — недовольно спросил он.

В кабинет председателя сельсовета, который на время заняли оперативники, вошел его хозяин — Китикарь.

— Извините, я на минуту. Бумага одна срочно понадобилась.

Председатель достал из ящика письменного стола нужную ему бумагу и заторопился к двери, однако его остановил Жугару:

— Товарищ председатель, задержитесь, если ваша бумага подождать может. У нас тут кое-что весьма любопытное имеется. Присаживайтесь. «…Передай всем, — продолжил прерванное чтение майор, — кто меня будет разыскивать, что вы мое дерьмо съедите. Если не верите — скоро убедитесь. Я приеду на машине к конторе вашего проклятого колхоза вечером, когда вы все там сидите и совещаетесь, как сдирать шкуру с народа, и уложу всех одной гранатой, пусть она поздоровается с вами. Это будет радостью ваших душ. Можете вызвать сколько угодно милиции, мне не страшен даже полк. Знайте, от меня никуда не уйдете, даже если повеситесь. Посмотри на изображение пистолета. До сих пор он уничтожил 3000 душ коммунистических прислужников и теперь требует твою. Глаза видят, уши слышат. Капитан-партизан Филимон Бодой».

Закончив чтение, Жугару, брезгливо отложив лист, со злостью произнес:

— Вот сволочь! Защитник народа, капитан-партизан! Это же надо такое придумать. И пистолет нарисовал, для наглядности, что ли. Бодой, Бодой… — повторил майор, что-то вспоминая. — Ну конечно, мне говорил о нем мой предшественник, когда я дела у него принимал. Опаснейший бандит.

— Именно так, — продолжил Москаленко, — хотя и прихвастнуть не прочь. Три тысячи? Это же просто смешно.

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним, есть такая поговорка. Правильная, между прочим. Пока для смеха оснований не вижу, скорее наоборот. — Жугару помолчал. — Коцофан убит, но кем? Это гнусное письмо еще не факт, да мы и не знаем точно, что писал именно Бодой. Какой-нибудь кулацкий прихвостень или нелегал мог подписаться его именем, напрокат взять, так сказать. Чтобы пострашнее было. Такое случается.

— Разрешите мне? — раздался голос молча слушавшего их разговор Китикаря.

Он взял письмо, подошел к окну, потому что уже начинало смеркаться, близоруко поднес бумагу к глазам.

— Его почерк, Филимона.

— Вы уверены? — осторожно спросил Жугару.

— Уверен, — усмехнулся председатель сельсовета. — Я его почерк, как свой собственный, знаю. Мне ведь этот бандит тоже угрожал… Примерно таким же письмом. Не по нутру ему пришлась Советская власть. По оккупантам соскучился. Забыл, видно, как жандармы его лупцевали… Да и от сельчан доставалось. И по заслугам, скажу я вам. Жаль, что мало.

— Мало? — заинтересованно переспросил Жугару. — Поясните, Василий Павлович, о чем речь. Я не совсем понимаю.

— А чего тут понимать? Дело ясное. Кузня у Бодоя в Мындрештах была. Кузнец он неплохой, только вот на руку не чист. С малых лет воровал… по мелочам. Подрос — конокрадом сделался. У Архипа Вакарчука вола увел, у Семена Гимпу — лошадь… Всего сейчас и не упомню. Когда советские пришли, уже после войны, в сорок пятом, арестовали Филимона, за что точно — не знаю, я тогда еще в армии служил, меня здесь не было. Сбежал он из-под стражи и в лес подался, собрал вокруг себя всякую нечисть. С тех пор его и ловят. Много бед натворил. А теперь вот это случилось… с Коцофаном. Его, его рук дело.

— Ну, это, Василий Павлович, — сказал Жугару, — нам еще предстоит доказать. Может быть, просто совпадение. Коцофан действительно получил письмо от Бодоя, а убил другой, допустим, из ревности. Здесь ведь женщина замешана.

— Да какая там ревность, товарищ майор? — горячо возразил Китикарь. — Он это сделал, больше некому, давно на председателя злобу таил. Жалко Тимофея, хороший был мужик, потому и убил этот гад. Не боялся его Тимофей, плевал на его угрозы, поэтому и не сказал никому об этом самом письме. — Китикарь скорбно помолчал. — До каких пор этот бандит будет над нами издеваться? — Он говорил тихо, сдерживая ненависть и обиду. — Теперь, сами понимаете, разные разговоры пойдут. Что я, председатель сельсовета, людям скажу? Конечно, кое-кто радуется, небось, уже сейчас за стаканом вина сидит, ну, а остальные еще больше бояться будут. Запугал он людей, чего уж там скрывать.

— Спасибо за откровенность, Василий Павлович, упрек принимаю, хотя я лично работаю здесь, как говорится, без году неделю. — Жугару выразительно взглянул на своих подчиненных. Те сидели молча, опустив глаза к столу. — Однако хочу сказать, что без вашей помощи мы как без рук. Только общими усилиями мы можем ликвидировать эту нечисть. Кто конкретно помогает бандитам — вот в чем вопрос. Связи и еще раз связи — сейчас главное.

Он встал, поглядел в окно, будто хотел найти там ответ, однако кроме пустынной улицы, скупо освещенной предвечерним солнцем, ничего не увидел.

— Надо, пока не стемнело, еще раз осмотреть место происшествия, а заодно и село посмотреть. Я ведь в Мындрештах впервые. С вами, Василий Павлович, я не прощаюсь, еще увидимся.

Оперативники миновали несколько домов и поравнялись с кузницей, возле которой стоял смуглый усатый человек в брезентовом прожженном фартуке. Кузнец осклабился, приподнял черную, тоже прожженную местами шляпу.

— Здравствуй, Парапел! — ответил на его приветствие Пынзару.

— Что за имя такое странное — Парапел, первый раз слышу? — спросил Жугару, когда они отошли подальше.

— Да прозвище у него такое, товарищ майор, все его так кличут, а имя, наверное, уже никто и не упомнит. Между прочим, у Бодоя кузнечному ремеслу обучался. Мы этого Парапела, товарищ майор, как только не разрабатывали. Землю целует, клянется: «Не знаю, где Филимон прячется, чтоб мои глаза повылазили, если вру». А я нутром чую — врет, только зацепиться не за что. — Участковый тяжело вздохнул. — Связи — это вы очень правильно заметили, товарищ майор. Мы, конечно, кое-что знаем, но мало, очень мало. Молчат люди, боятся, а кое-кто и впрямую поддерживает, укрывает у себя. За каждым домом не углядишь, а он сегодня здесь, а завтра у другого, и все ночью, ночью. К себе в дом не приходит. Это точно.

— Разве у Бодоя собственный дом есть? — с удивлением спросил Жугару.

— А как же, конечно, и неплохой. Могу показать, если желаете.

Свернув на боковую улочку, они остановились напротив добротного каменного дома с заколоченными окнами.

— Вот он и есть, — показал на дом участковый.

Все трое стояли молча, разглядывая дом.

— Я вот что предлагаю, товарищ майор, — тихо, как бы про себя, произнес Москаленко. — Собрать бы прямо сейчас людей да разобрать осиное гнездо этой бандитской сволочи. До последнего камешка, чтобы ничего не осталось.

— А какой в этом смысл, капитан?

— Смысл такой: пусть все в селе знают, что никто его, бандита, не боится, да и ему и его пособникам вроде предупреждения будет.

Жугару скептически покачал головой.

— Нам нужен не дом, а его хозяин. И потом, капитан, не имеем права, незаконно это.

Жугару замолчал, продолжая внимательно разглядывать заброшенный дом.

— А родственники у Бодоя в селе есть?

— Близких родственников нет, товарищ майор, — ответил Пынзару. — Родители его померли еще до войны, а вот у его главного подручного, Александра Губки, мать в Мындрештах проживает. Был с ней разговор, — Пынзару понял ход мыслей майора и решил предупредить его вопрос. — Только она разве скажет? Какая мать сына выдаст. Молчит, старая.

— Не выдаст, это верно. А вы с другой стороны попробуйте зайти. — Жугару обращался уже не только к участковому, но и к капитану. — Надо ей втолковать, что все равно конец их банде придет, а если сын сам, добровольно с повинной явится, то ему скидка от наказания выйдет. Пусть она сынку своему так и передаст.

Занятые беседой, они не заметили, что вышли на околицу, к заброшенному колодцу. Народ уже разошелся, и улица опустела. Москаленко еще раз, более детально, рассказал начальнику об обстоятельствах происшествия и, чуть заметно кивнув в сторону дома Савы Тудоса, заключил:

— Вероятнее всего, в нем убийца подстерег Коцофана. Знал, видимо, что ходит председатель к вдовушке.

— Что за человек этот Тудос, чем дышит?

— Как вам сказать, товарищ майор. — Пынзару чуть помедлил, собираясь с мыслями. — Вроде ничего такого за ним не числится. Из середняков. В армии не служил… ни в румынской, ни в нашей. В колхоз не вступает, единоличник…

— Понятно. — Жугару задумчиво взглянул в сторону дома Тудоса. — Сейчас допрашивать его рановато, доказательств у нас нет, одни предположения. Даже если этот Тудос что-то знает, все равно ничего не скажет. Только спугнешь, да и всему селу будет известно, что с ним чекисты беседовали. В общем, кругом проигрыш.

— Да, вот еще что, товарищ майор, — вспомнил участковый. — Обижен он, я слышал. Жалуется, что ему высокий налог установили. В Кишинев, говорят, писал, в министерство заготовок.

— В министерство заготовок? — оживленно переспросил Жугару. — Прекрасно! Вы вместе с капитаном продолжите работу здесь. Прошлым особенно поинтересуйтесь. И другими жителями окрестных домов тоже займитесь. Прошу действовать оперативно. Давно пора кончать с Бодоем и его шайкой. Стыдно людям в глаза смотреть. — Майор вспомнил недавний разговор с председателем сельсовета и нахмурился.

Пынзару, принявший упрек начальства целиком на себя, покраснел и тихо произнес:

— Я, товарищ майор, этого бандита живым или мертвым все равно достану.

— Лучше живым, лейтенант, — уже мягче сказал Жугару. — Его судить надо всенародно. Запомните это. Сейчас главное, как я уже говорил, — это связи бандитов. Желаю успеха.

Он пожал на прощанье руки Москаленко и Пынзару и сел в машину.

В добротном особняке, что еще недавно принадлежал какому-то коммерсанту и где теперь размещался райотдел МГБ, несмотря на поздний час, были освещены все окна. Рабочий день здесь заканчивался далеко за полночь. Жугару еще не успел снять шинель, как в кабинет вошел молодой лейтенант с папкой в руке.

— У вас что-нибудь срочное? — нетерпеливо спросил его майор. — Если нет, тогда позже. Я вызову.

Лейтенант вышел, неслышно притворив за собой дверь. Жугару, не присаживаясь за письменный стол, подошел к двум сейфам, стоящим в углу, открыл тот, что побольше, с табличкой «Саламандра» на облупленной дверце. Сейф был доверху набит папками и бумагами. Он взял наугад груду папок, положил на стол, начал медленно перелистывать… Неизвестными лицами подожжен колхозный ток… Вооруженные грабители напали на сторожа магазина сельпо и унесли товары на сумму… Неопознанными преступниками зверски убит (повешен) комсомолец-бригадмилец… С колхозного склада ночью вывезено 35 мешков подсолнечника… Во время выборов в Верховный Совет нарушена телефонная связь… Листовки антисоветского содержания… Анонимные письма партийным и советским работникам с угрозами расправы…

Жугару достал пачку «Казбека», закурил, задумался. Невеселое наследство оставил его предшественник — младше по званию — капитан, но старше по возрасту, строевой офицер, — попавший в органы госбезопасности уже после войны. Припомнился разговор, когда капитан передавал ему дела: «Поверишь, — говорил он, — на фронте было легче. Там все ясно: кто враг, кто свой. Открытый бой. А здесь не всегда разберешь. Тонкое это дело, особый подход требуется… Скажу тебе откровенно — не жалею, что меня переводят, даже рад. Ну а ты, думаю, справишься лучше меня. Опыта больше, образование соответствующее. И сам, слышал, из этих мест будешь. Свой человек, не то, что я, россиянин. В общем, правильно сделали, что тебя сюда назначили. Для пользы дела».

Примерно такие же слова услышал Жугару в отделе административных органов ЦК, куда его, совсем недавно работавшего заместителем начальника райотдела МГБ по милиции в одном из южных районов Молдавии, вызвали для беседы. И еще ему было сказано, что в Кишкаренском и прилегающих к нему районах оперативная обстановка весьма сложная, и на него, офицера-фронтовика, получившего специальное образование и имеющего уже известный опыт оперативной работы, возлагают немалые надежды. «А какой-такой у меня особый опыт? — хотел было возразить тогда Жугару. — Закончил войну командиром пулеметного взвода. Правда, потом пришлось участвовать в ликвидации оуновских банд в Западной Украине». Видимо, этот опыт и имел в виду его собеседник в ЦК. Так и остался служить бывший пулеметчик в органах. Едва окончил Кишиневскую школу милиции — послали замом в райотдел. И вот теперь поручают самостоятельный участок. Нет, он тогда не отказывался, сказал, что постарается оправдать доверие.

Жугару перевел взгляд на стол, заваленный папками. «Неужели прав был мой предшественник, когда утверждал, что на фронте было легче?» Но здесь тоже фронт… без линии фронта, здесь тоже идет война между старым и новым, и он, майор Жугару, снова оказался на передовой. Пусть будет так, за чужими спинами он не привык прятаться.

Погасив папиросу в стреляной гильзе от снаряда, приспособленной под пепельницу, он принялся перебирать папки, пока не дошел до той, на которой значилось: «Дело Бодоя Ф. Е., начато 27 июля 1945 года, окончено…»

Из дела Бодоя Филимона Ефимовича, 1910 года рождения, уроженца села Мындрешты Кишкаренского района

…В годы бояро-румынской оккупации имел в селе Мындрешты кузницу. Согласно показаниям жителей села, занимался воровством скота и птицы. Служил в румынской королевской армии. В 1945 г. был арестован за уклонение от службы в рядах Красной Армии, а также за хранение огнестрельного оружия (пистолета). Бежал из-под стражи и перешел на нелегальное положение. Вместе с ним на нелегальном положении находятся жена, сын и дочь. Двоюродный брат Бодоя, призванный в Красную Армию, был расстрелян по приговору военного трибунала за попытку перейти на сторону врага.

Организовав сравнительно небольшую, но глубоко законспирированную бандитско-террористическую группу, которую в целях устрашения именует «Черной армией», Бодой совершил ряд терактов над партийно-советскими работниками, активистами колхозного движения. Занимается грабежом, проводит антисоветскую агитацию, направленную на срыв мероприятий по укреплению Советской власти и коллективизации сельского хозяйства. Убил председателя Гиришенского сельсовета… комсомольца-бригадмильца села Мындрешты… секретаря Годжинештского сельсовета… Подозревается в совершении ряда других терактов.

Характеризуется как исключительно жестокий, осторожный, скрытный… Физически сильный… Хорошо вооружен. При задержании может оказать вооруженное сопротивление. Оружие применяет без колебаний…

«Война вот уже несколько лет как закончилась, а такой враг все еще топчет молдавскую землю!» Майор невольно стиснул зубы от нахлынувшей ненависти. Хотелось действовать сейчас, немедленно, не откладывая ни секунды. Он взглянул в окно, за которым стояла глухая ночь, и снова взялся за папку. Наткнулся на серый конверт с типографской надписью: «Подлинник письма. Не сгибать!» В конверте лежало несколько писем, написанных рукой Бодоя, о чем свидетельствовало заключение эксперта-почерковеда. «Не забыть бы письмо Коцофану послать на экспертизу для идентификации». Жугару достал из полевой сумки письмо, которое захватил с собой, уезжая из Мындрешт. Для верности. Китикарь мог и ошибиться, утверждая, что почерк Бодоя знает не хуже своего собственного.

На самом дне папки майор обнаружил еще один конверт — с фотографией. Судя по несколько размытому изображению, она была переснята с фото паспортного формата и затем увеличена. На оборотной стороне прочитал полустершуюся надпись карандашом: «Ф. Е. Бодой». Жугару пристально всмотрелся в изображение: правильные, крупные черты лица, густые волосы, решительный, колючий взгляд, небольшие усы над упрямо сжатым ртом. Казалось, человек с фотографии с затаенным вызовом или усмешкой смотрел на майора. «Так вот, значит, ты каков, Филимон Бодой. Интересно взглянуть на тебя живого».

Жугару захлопнул папку, посмотрел на часы; было начало первого. «Еще успею, в министерстве все на местах». Он снял телефонную трубку и попросил срочно соединить его с Кишиневом.


ДАП

Прошло несколько дней после той памятной, наполненной бурными событиями ночи, прежде чем Григорий Солтан снова объявился в доме своего дяди. Пришел он поздним вечером, грязный, с заросшим щетиной лицом и первым делом осведомился, не разыскивали ли его и, вообще, не видел ли Якуб возле дома каких-нибудь посторонних, незнакомых людей. Услышав в ответ, что тот ничего подозрительного не заметил, успокоился, накинулся на еду, которую не замедлил принести дядька. За едой ему было не до разговоров. Молчал и Якуб.

Налет на сельсовет, дом председателя и магазин сельпо неведомым подполковником Дэннисом и его людьми взбудоражили Чулуканы. В селе только и было разговоров, что об этих из ряда вон выходящих происшествиях. Якуб догадывался, что без Григория дело не обошлось. Отсутствие племянника после той ночи лишь укрепило его предположения. Правда, и раньше случалось, что Григорий пропадал на несколько дней, но Якуб знал, где он — у Надьки Пламадяла. Расспрашивать племянника, где он был эти дни, дядька не стал. Приглядевшись к Григорию, пока он жил у него, Якуб пришел к выводу, что тот очень изменился с тех пор, как гостил несколько лет назад. Изменился не только внешне: возмужал, черты лица, по-прежнему красивого, загрубели; стал неразговорчивым, держал себя высокомерно, подчеркивая свое превосходство, мог и надерзить. И Якуб старался не лезть с лишними вопросами, чего Григорий особенно не любил. «Если что — сам скажет», — думал Якуб, наблюдая, как Григорий поглощает ужин, однако тот молчал по-прежнему, и Якуб в конце концов не выдержал. Желание поделиться мстительной радостью, подогреваемое жгучим любопытством, взяло верх, и он, рассказав о том, что произошло, как бы невзначай спросил, уже не его ли, Григория, это рук дело.

Племянник многозначительно промолвил:

— Пока об этом рано говорить, дядя Степан, придет время — все узнаешь.

— Бог — он все видит, Гришенька, — глубокомысленно изрек Якуб. — Люди говорят — это только начало. Конец скоро придет ихним колхозам и власти тоже.

Григорий вытащил пачку «Казбека», не спеша закурил и только после этого спросил:

— Какие люди, дядя Степан, о ком ты толкуешь?

— Верные люди, Гриша, все свои… Ты не опасайся. Я тебе о них уже говорил в тот вечер, когда ты приехал. Помнишь?

Григорий затянулся папиросой, ловко пустил дым колечками.

— Ты вот что, дядя Степан, давай, собери этих верных людей, допустим, завтра вечером. Разговор будет серьезный. И предупреди, чтобы зря языком не трепались. Понятно? — В голосе Григория прозвучали командирские нотки. — А я у тебя пока побуду.

— Понял, Гриша, все сделаю, только… — нерешительно произнес он, — соберемся не в моем доме.

— Слишком осторожным стал, как я погляжу. Ну да ладно, все равно где, лишь бы люди пришли подходящие.


«Верные» люди собрались, когда совсем стемнело, в доме соседа Якуба — Харлампия Баляну. Местом встречи дом этот был выбран не случайно. Совсем недавно Баляну, как и Якуб, ходил в крепких хозяевах, пожалуй, еще покрепче, чем его сосед. Частенько, сидя за стаканом вина, они облегчали душу сладостными, приятными воспоминаниями о недавнем прошлом, когда считались самыми уважаемыми в селе людьми, и все, как казалось, им завидовали, боялись и за версту ломали перед ними шапки. Да, были времена, а теперь?

После приезда Григория Якуб поведал соседу о странных, будоражащих и вселяющих надежду речах племянника — человека грамотного, военного и почти городского. Баляну проявил повышенный интерес к этому рассказу и теперь охотно предоставил свой дом для встречи, пригласив, в свою очередь, кое-кого из тех, кому доверял.

Вначале, как положено, выпили за гостеприимного хозяина, а потом разговор зашел о необыкновенных происшествиях той памятной ночи и неведомом подполковнике с нездешней, вроде заморской фамилией Дэннис. Говорили горячо, не скрывая злорадства, нисколько не смущаясь присутствия молодого незнакомого человека, молча сидящего в углу комнаты. Впрочем, незнакомым молодой человек мог считаться лишь условно. Все знали, что он — племянник Степана Якуба.

Григорий Солтан с важным, сосредоточенным лицом курил одну папиросу за другой, не вступая в общий разговор, время от времени бросая изучающие взгляды на собравшихся в каса маре мужчин. Выждав, когда в беспорядочном разговоре возникла пауза, он негромко, но внушительно, произнес:

— Прошу внимания, добрые люди, господа крестьяне!

Все, как один, удивленные столь необычным и непривычным обращением, повернулись в сторону говорившего.

— Добрые люди, — повторил Солтан в наступившей тишине, — я прибыл сюда, к вам, с особой миссией. — Догадавшись по выражению лиц, что слово «миссия» они слышат впервые, тут же пояснил: — С особым заданием. — Оратор многозначительно помолчал, потянулся к лежащей на столе газете «Молдова Сочиалистэ», которую принес с собой. Одна из заметок была обведена чернилами. — В этой коммунистической газете написано, что над нашей Молдавией были недавно сброшены на парашютах агенты американской разведки…[5] — Солтан хотел продолжить, но его прервал голос лысоватого мужчины лет сорока:

— Это мы тоже читали, грамотные. Поймали этих парашютистов большевики.

Солтан бросил быстрый взгляд на лысоватого и кивнул в знак согласия:

— Верно говорите, уважаемый, поймали… но только двоих. А вы знаете, сколько их всего было?

Его озадаченный оппонент что-то невнятно пробормотал.

— В том-то и дело, — важно продолжал Солтан свою речь. — Хитрят коммунисты, скрывают правду от народа. Я могу вам совершенно точно сообщить, что большой десант сбросили американцы в Молдавии. Сколько — пока военная тайна. — Он снова внимательно посмотрел на притихших слушателей. — И эти десантники, наши американские друзья и защитники, уже действуют, как вы сами могли убедиться. По приговору народа казнен предатель, коммунистический прислужник мындрештский председатель колхоза Коцофан. Председатель вашего сельсовета получил последнее предупреждение, а его контора разгромлена. — О налете на магазин Доники оратор почему-то умолчал. — Повсюду в нашей родной Молдове действуют американские друзья, и мы не можем, не должны стоять в стороне от борьбы. Час освобождения от коммунистического ярма близок. Америка, Англия, Франция, Италия и другие великие державы намного сильнее коммунистической России, они никогда не потерпят власти большевиков, не оставят в беде молдавский и другие народы.

Уважаемые господа крестьяне! Война против коммунизма уже началась в Корее, и со дня на день сильнейшая в мире американская армия нанесет там последний, смертельный удар по коммунистическому дракону и придет на помощь народам Европы, порабощенным коммунистами.

— Стало быть, снова война? — задумчиво произнес пожилой полный человек. — А что станет с нами, с хозяйством!

— Да, война обязательно будет, она неизбежна, — убежденно ответил Солтан. — Только ее не надо бояться. Она будет не такая, как раньше, а холодная. Американские ученые придумали новое оружие — сонные лучи. К советским границам подойдут танки, направят пушки с такими лучами на Советы, и все уснут, их армия — тоже. А проснутся — американцы уже здесь. Тогда и будут разбираться, кого куда девать и что с ним делать.

Якуб смотрел на племянника во все глаза. Ему хорошо запомнился ответ Григория, когда такой же вопрос о войне задал он, Якуб. Тогда племянник говорил о страшных, с непонятным названием бомбах, которых у Америки видимо-невидимо. Однако Якуб промолчал и стал слушать вместе со всеми, что еще скажет его ученый племянник.

— Наша с вами главная задача, — продолжал Солтан, — внести общий вклад во всемирное дело освобождения от коммунизма. Мы должны начать борьбу еще до прихода наших освободителей. Как уже говорил, я прибыл сюда для выполнения задания особой важности всемирного руководящего центра демократической аграрной партии. — Он сделал театральную паузу. — Вы все слышали уже о подполковнике Дэннисе и его оперативно-тактических действиях. Так вот, Дэннис — это мое конспиративное имя, данное мне Центральным разведывательным управлением США. Воинский чин — подполковник американской армии.

Сидящие за столом многозначительно переглянулись.

— Наступило время действовать, господа крестьяне, и для этого надо прежде всего объединиться в политическую организацию — демократическую аграрную партию — ДАП. Организации этой партии уже созданы и успешно действуют не только за границей, но и в России. Пришла пора и нам, молдаванам, создать свою аграрную партию, которая будет защищать интересы трудового крестьянства. Каждая политическая партия имеет свою программу. — Солтан извлек из кармана пиджака листок бумаги. — Вот, здесь уже все написано.

Программа демократической аграрной партии

В 1917 году, после падения царизма в России, к власти пришли незрелые, ненавистные всему миру коммунисты. Незрелые своими карательными мероприятиями принесли невиданные до того страдания русскому народу. Коммунисты начали стирать с лица земли все самое красивое, самое ценное для верующего человека.

После того, как получше уселись у власти, они выселили много хозяев потому, что называли их кулаками. На самом же деле им нужно было имущество выселяемых.

Перед народом из-за границы стоит вопрос: обязан ли он откликнуться на мольбу, услышанную им? Обязан ли народам России оказать большую помощь для того, чтобы освободиться от коммунистического ярма? Да, обязан! В 1941 году началась жестокая борьба между силами коммунистической морали и аграрной демократией. В 1941 году русский и молдавский народы и народы других стран с огромной радостью встретили немецкую армию. После того, как немцы были преданы своими генералами и правителями Румынии, русские выиграли войну, и после победы русский народ и другие народы были снова порабощены коммунистами.

Демократическая аграрная партия была учреждена в 1946 году высшими представителями США, Англии, Франции, Италии и других государств. Первая организация ДАП под названием «Балы комбетар» была создана в 1943 году и вошла в подчинение службы разведки США, затем была создана организация «Легалитет»[6] под руководством разведки Англии, которая подчиняется разведке США…

— Есть ли дополнения или замечания по поводу программы, уважаемые господа крестьяне? — спросил Солтан.

«Господа крестьяне» молчали, опустив головы, думали. Первым взял слово пожилой человек с бородкой клинышком на одутловатом нездоровом лице, в черной засаленной рясе.

— Дело задумано богоугодное, всемогущий господь ниспошлет геенну огненную на безбожников-коммунистов. Благословляю вас на святое дело освобождения земли нашей, которую распинают антихристы, да будут они, и дети их, и дети детей их прокляты во веки веков.

После священника заговорили все сразу, перебивая друг друга. Годами копившаяся ненависть и обида искали выхода. Солтану пришлось постучать по столу, чтобы как-то утихомирить собравшихся.

— Как я понимаю, программа одобрена. Перейдем к следующему вопросу — прием в партию. Для этого каждый должен рассказать честно, без утайки, о себе, о своей жизни, написать автобиографию и заявление о приеме в партию.

— Я желаю записаться! — выкрикнул мужчина с худыми, впалыми щеками. — Пиши — Манолеску Антон. Большевики меня на всю жизнь калекой сделали, я в Крыму с ними воевал, капралом служил.

Только сейчас, когда Манолеску поднялся из-за стола во весь свой немалый рост, Солтан увидел, что вместо левой руки у него свисал пустой рукав.

— Но этого им оказалось мало. Отняли все добро… всю жизнь копил… лавку, хозяйство — все забрали. Сволочи, — выдохнул он с ненавистью. — Как пес скитаюсь, ни дома своего, ни семьи. Хуже собаки. Бога всемогущего молю каждый день — скорее бы им, проклятым, конец пришел.

Вслед за ним поднялся широкоплечий плотный мужчина с хитроватой ухмылкой на усатом лице. Он рассказал, как ему, бывшему сержанту жандармерии, удалось провести за нос варваров и сбежать из фильтрационного лагеря. С тех пор он тоже прячется в лесах, у родственников. Примерно такую же историю поведал и другой бывший жандарм. Самый большой стаж скитаний оказался у маленького худого мужичка, в прошлом одного из наиболее зажиточных хозяев в селе. Этот ударился в бега еще летом сорокового.

Когда все выговорились, Солтан задал вопрос: кто из присутствующих хорошо знает русский язык. Все посмотрели на Манолеску, который подтвердил, что действительно владеет этим языком и даже произнес по-русски несколько фраз. Солтан остался доволен:

— Предлагаю избрать на пост руководителя чулуканской организации нашей партии Антона Манолеску. Этот достойный человек полностью справится с доверенным ему постом — сокращенно КОНП[7]. А знание русского языка необходимо потому, что на этом языке будет отдавать приказы и инструкции американская разведка, когда начнется война. — Прошу, — Солтан обратился непосредственно к новоизбранному руководителю, — написать заявление и автобиографию.

Хозяин дома принес чернильницу, ученическую ручку и несколько листков из школьной тетрадки. Манолеску медленно, неуверенно задвигал пером. Прошло не менее получаса, прежде чем он протянул Солтану исписанные листки, и тот прочитал вслух, чтобы все слышали.

Автобиография

Я, Манолеску Антон, рожденный в 1914 году в селе Чулуканы, пережив столько страданий и видя и переживая за страдания моего народа, который фанариоты-коммунисты запрягли в ярмо, честно буду бороться против сталинской партии. До самой смерти буду бороться против того, что говорят коммунисты о свободе народов. Я борюсь за освобождение христианства от ярма коммунизма. Умру за свободу всего мира.

Долой преступников-фанариотов! Да здравствует его величество господин Трумэн, который сегодня со своей прославленной армией сражается против коммунистов!

К сему Антон Манолеску.
Заявление

Я, нижеподписавшийся, Антон Манолеску, будучи осведомлен о существовании Демократической Аграрной Партии, с большим желанием вступил в ее ряды. Будучи избранным членами организации ДАП на народный пост КОНП, заверяю, что буду с честью выполнять все приказы разведки США, которые исходят непосредственно от народа.

Чернильница и ручка пошли по кругу. Пожелавшие вступить в новую партию, не утруждая себя, взяли за образец заявление и автобиографию Манолеску. Бегло просмотрев исписанные листки, Солтан спрятал их в карман, сообщив, что в самое ближайшее время документы будут переправлены по тайным каналам в высший руководящий центр в Америку.

— Теперь мы — единомышленники и соратники по борьбе, — произнес он с пафосом. — Ничего и никого не бойтесь. За нами — самое могущественное государство мира — Америка. Она не даст в обиду защитников свободы народа. Нас пока мало, поэтому первоочередная задача — пополнять партию. Присматривайтесь к людям, изучайте, чтобы в наши ряды не пробрался провокатор. Другое важное задание — составить списки коммунистов, комсомольцев и колхозных активистов и дать каждому подробную характеристику. Списки мы передадим американцам, когда они придут. И тогда предатели народа получат сполна все, что они заслужили.

— Я не согласен! — громко, яростно выкрикнул Манолеску. — С мындрештским предателем уже рассчитались, а наш чулуканский колхозный председатель еще выслуживается перед большевиками. Его и в депутаты выбрали они. Я бы этого депутата своей одной рукой придушил. С ним тоже надо кончать.

— Зачем рукой? Я тебе наган дам для такого дела. — Бывший жандарм полез во внутренний карман своего полушубка и извлек револьвер. — Не смотри, что старый, бьет наверняка. Одного ихнего начальника я уже ухлопал. А если надо — и пушку румынскую достану, знаю, где еще с войны спрятана. И снаряды есть.

Все одобрительно зашумели. Призыв к немедленным действиям был встречен с энтузиазмом всеми, за исключением основателя партии. Террористический акт против председателя колхоза не входил в его планы, и он сказал:

— Я полностью разделяю ваш справедливый гнев, однако этот вопрос требует дальнейшего тщательного изучения. — Видя, что его слова не произвели надлежащего впечатления, добавил: — Необходимо посоветоваться с высшим руководящим центром. На такую серьезную акцию требуется его санкция, а пока предлагаю сделать председателю последнее предупреждение.

— Дорогие друзья, соратники! — проникновенно продолжал Солтан. — Остался еще один вопрос. Каждая политическая партия должна иметь свою материальную базу. Эта база образуется из взносов членов партии и других добровольных пожертвований. Поэтому, пока мы не определили точную сумму взносов, пусть каждый внесет сколько может. Казначеем назначается Степан Якуб.

Ответом было молчание, то самое молчание, которое красноречивее всяких слов. Прижимистые «господа крестьяне» не спешили раскошеливаться ради какого-то неведомого фонда. Солтан мгновенно оценил ситуацию:

— Я, конечно, понимаю… Не у всех сейчас при себе деньги. Можно и попозже, все ведь знаете, где мой дядька живет.


ПРОВЕРЯЮЩИЙ ИЗ МИНИСТЕРСТВА

Новая увлекательная игра, недавно пришедшая в села, быстро потеснила все остальные мальчишечьи забавы. Вот и сейчас, в ясный погожий весенний день, стайка юных футболистов самозабвенно гоняла тряпичный мяч посреди улицы. Председатель сельсовета Китикарь и его спутник — мужчина в сером габардиновом плаще, с видавшим виды портфелем в руках, на минуту остановились, с улыбкой наблюдая за футбольной баталией. Мячик подкатился к ногам человека с портфелем, тот разбежался и лихо, как заправский футболист, послал его свечкой высоко в небо. Ребята замерли от восторга, с любопытством уставившись на незнакомого дядю-футболиста, а один из них, мальчик лет восьми, стремглав бросился бежать, не обращая внимания на крики товарищей по команде. Спутник Китикаря проследил за мальчишкой взглядом и увидел, как тот юркнул в один из ближайших домов.

— Сынишка Савы Тудоса, — пояснил зачем-то Китикарь.

Они не успели еще подойти к дому Тудоса, как из него вышел сам хозяин, видимо, предупрежденный сыном, и встал возле покосившейся калитки, покуривая самокрутку. В его светлых выцветших глазах под седыми кустистыми бровями застыло выражение тревожного ожидания. Председатель сельсовета поздоровался и, указав на своего спутника, сказал, что тот приехал из Кишинева специально, чтобы проверить его, Тудоса, жалобу. На небритом, морщинистом лице Тудоса промелькнула растерянная улыбка, он засуетился и пригласил гостей в дом. Приезжий достал из портфеля листок.

— Министерством заготовок мне поручено заняться вашей жалобой, Сава Пантелеймонович. Итак, вы не согласны с размером продовольственных поставок, которыми обложено ваше хозяйство. Вот, например, вы пишете…

— Извините, товарищ начальник, я писать не умею, — смущенно пробормотал Тудос. — Неграмотный я, в молодости не довелось выучиться, а теперь, на старости лет, вроде поздно уже.

— Это вы зря, — улыбнулся приезжий, — до старости вам далеко, а учиться грамоте никогда не поздно. У вас в селе разве нет кружка ликбеза?

— Есть, как не быть, — ответил за Тудоса председатель, — да разве его затащишь? Не хочет — и все тут.

— Ладно, пока это оставим, поговорим о деле. Так вы, Сава Пантелеймонович, посылали бумагу в министерство или не посылали?

— Ну посылал, — после некоторого колебания ответил Тудос. — Его глаза смотрели по-прежнему недоверчиво и настороженно. — Только писал не я, я уже говорил, — добавил он поспешно. — Попросил одного грамотного человека. А что, там что-то не так написано? — Он с сомнением посмотрел на лежащую на столе бумагу.

— В жалобе говорится, что ваш земельный надел составляет три гектара, а продпоставки у вас берут как с трех с половиной гектаров. Верно?

— Все верно, так и есть. Надел мне выделили и обмерили еще давно, когда у нас другой председатель сельсовета был. Василий Павлович, — он взглянул на Китикаря, — тут ни при чем, я на него не жалуюсь.

— Во всем разберемся, как положено, не беспокойтесь. — Проверяющий ободряюще улыбнулся. — Только для этого нужно время. Участок заново обмерить, посмотреть бумаги в сельсовете и все такое. Несколько дней уйдет. Придется вам, Василий Павлович, — повернулся он к председателю, — определить меня, как говорят в армии, на постой. Дома для приезжих, насколько мне известно, в селе нет?

— Пока нет, Сергей Ильич, — уточнил председатель. — Больницу строим, потом за школу возьмемся, а там, глядишь, и до гостиницы очередь дойдет. Да вы не волнуйтесь, на улице не оставим.

Тудос, молча прислушивавшийся к этому разговору, раскинув своим практическим крестьянским умом, решил, что будет совсем неплохо, если проверяющий из министерства остановится у него в доме. Председатель и приезжий уже собирались уходить, но хозяин их остановил:

— Я, конечно, извиняюсь, — нерешительно, даже робко сказал он, — живите у меня, места хватит. А если что не так, — конечно, извините. Мы люди простые, крестьяне.

— А я ведь тоже не из бояр, Сава Пантелеймонович. — Добродушное лицо Сергея Ильича расплылось в открытой улыбке. — Спасибо за приглашение, не откажусь.

Поначалу Тудос, вообще человек немногословный, держался с гостем скованно, явно стесняясь городского начальника из самого главного министерства, каковым ему представлялось министерство заготовок. Однако он вскоре убедился, что его гость — самый обыкновенный, простой и общительный человек, в недавнем прошлом такой же крестьянин, как и он, Сава Тудос. Было в нем что-то искреннее, вызывающее доверие. Неторопливые обстоятельные вечерние беседы за стаканчиком вина располагали к откровенности, и когда, наконец, через несколько дней приехал из района землемер, гость уже знал всю «историю жизни» Савы Тудоса.


Самой главной, самой заветной мечтой покойного отца Савы была мечта о собственном куске земли. Ради этой мечты он, отказывая семье во всем, от зари до зари батрачил на помещика, откладывая лей за леем. Когда скопил денег, подыскал землю подешевле, на крутосклоне, почти бросовую. Однако помещик заломил такую цену, что пришлось занять недостающую сумму у кулака под чудовищные проценты.

Было у отца пятеро детей; выжили только двое — он, Сава, и сестра. Сава вместе с матерью и сестрой помогали отцу расчищать участок от камней, корчевали кустарники, мешками таскали на плечах плодородную почву, которую тайком брали с помещичьего поля. Однако собственный, обильно политый потом клочок земли не принес долгожданного счастья.

Сава хорошо помнит, как бережно, зернышко к зернышку, впервые сеял отец пшеницу на своем наделе. Скудная земля словно сжалилась над ним. Отец не мог нарадоваться на густые, дружные всходы. Но однажды в жаркий летний день разразилась страшная гроза, полило как из ведра, и потоками воды смыло почву вместе с всходами. Пришлось все начинать заново. В другой раз выдался обильный урожай кукурузы. У отца отлегло от сердца. Но не допелось собрать этот урожай. На участок забрело стадо коров кулака, все потоптали и съели. Пошел отец жаловаться к примарю. Тот позвал кулака. Кулак спорить не стал, поругал для порядка своих пастухов — не доглядели, мол, такие-сякие, и пообещал дать семена для нового посева. Долго ходил за теми семенами отец, время ушло, посеял поздно, да и семян кулак дал раза в два меньше, чем требовалось второй раз платить за наем волов.

Недолго прожил отец, умер молодым, так и не расплатившись с долгами. Саве вместе с землей достались в наследство и долги отца. Вскоре умерла и мать, сестра вышла замуж, и остался Сава единственным хозяином на своем клочке земли. Но это только так говорится — хозяин. На самом же деле полновластными хозяевами в селе были помещик, жандарм, кулак, лавочник, стражник. Перед ними ломал шапку, потому как в их руках были власть и деньги. И еще судьбой крестьянина распоряжались налоги. Ими облагалось все, кроме права дышать. Основной налог на земельную собственность составлял почти третью часть возможного дохода владельца надела, за каждый гектар виноградника — 3000 лей, за ведро проданного перекупщику вина — акцизный сбор 18 лей, 120 лей с гектара в фонд охраны полей, хотя крестьяне сами их охраняли. Военный налог, налоги на пастбище, натуральный налог шерстью, на содержание жандармерии, на благоустройство, на собаку, налог с оборота… Родился ребенок — плати акцизный сбор, умер член семьи — то же самое. Налоги опутывали крестьянина от рождения и до самой смерти. И еще перекупщики. Ловкие, хваткие, они шныряли повсюду, за бесценок скупая хлеб, вино, кукурузу, мясо, притом с таким видом, будто оказывают великую милость. Центнер зерна шел за 500 лей, вино тоже брали по дешевке, причем только целой бочкой. А ведь надо было из вырученных денег не только заплатить налоги, но и одеться, а промтовары стоили дорого.

Так и бился на своем клочке Сава Тудос да того июньского дня сорокового года, когда в село пришла новая власть. Правда, он так и не успел до конца разобраться в новой власти, хотя сердцем чувствовал — своя власть, трудового человека. Приглядывался, мучительно размышлял по ночам, делился своими думами с другими крестьянами. Понял — врали кузисты, что в Советской России жены общие, что большевики содержат их в одном доме, как коров, а детей отбирают и высылают на воспитание в холодный край — Сибирь называется. И еще очень удивился Сава, не поверил, когда по селу пошел слух, что беднякам новая власть выделяет семенную ссуду безвозмездно. Никто не хотел брать семена, все интересовались, из какого расчета дается эта ссуда, под какие проценты.

Впервые тогда узнал Тудос новое слово — колхоз. Вот в нем-то действительно все было общее: и земля, и волы, и урожай. О колхозе спорили до хрипоты. Безземельные, те, что были еще беднее Савы, к осени записались в колхоз. Сава тоже подал заявление, но однажды увидел, как плакал сосед, когда трактор распахивал межу на его наделе, и забрал заявление обратно.

Через год вернулись из небытия сгинувшие было помещик, кулаки, жандармы… Бывших колхозников пороли шомполами по ребрам на площади возле церкви, при всем народе. Досталось и Саве за то, что хотел вступить в большевистский колхоз. Вся грудь исполосована рубцами.

В тот вечер, накануне отъезда Сергея Ильича, они засиделись допоздна. Сава, обхватив заскорузлыми, натруженными руками стакан, в который раз провозглашал здравицу в честь гостя и его семьи. Дело разрешилось, к великой радости Тудоса, в его пользу. Участок заново обмерили и оказалось, что в нем чуть больше трех гектаров, но никак не три с половиной. Поставки соответственно снизили.

Гость пил мало, больше слушал, расспрашивал о житье-бытье, о соседях. Обычно немногословный, замкнутый Сава в тот вечер говорил больше обычного, говорил, не таясь, о самом сокровенном, о том, что скопилось в душе. Зашел разговор о колхозе, и гость спросил, думает ли Сава записаться. Хозяин дома смешался, ушел в себя и после долгого раздумья произнес:

— А если они снова придут?

— Кто это — они? — переспросил Сергей Ильич, хотя, конечно, догадался, о ком говорит его собеседник.

— Бояре, жандармы… Кто же еще. Уже один раз так было.

— Было, верно, но после войны их прогнали. Навсегда прогнали.

Тудос снова замолчал, задумчиво кивая головой и как бы рассуждая сам с собой.

— Слышал я, скоро снова война начнется. С Америкой. — Сава исподлобья взглянул на сидящего напротив гостя. — Придут, говорят, американцы и с собой бояр приведут. Коммунистов повесят, а тех, кто в колхоз записался, в тюрьму посадят. — Он внимательно взглянул на Сергея Ильича, ожидая, что тот скажет в ответ.

— Не простой вопрос вы подняли, Сава Пантелеймонович, очень даже не простой. Они, капиталисты, давно, как говорится, спят и видят, как бы нас уничтожить, еще с первых дней революции в России. Однако не получается, кишка тонка. Гитлер пошел на нас войной, а где он теперь? А сейчас я вам задам вопрос: если они, капиталисты да бояре разные, так уверены в своей победе, то почему не начинают войну?

Тудос растерянно молчал, поглаживая свой стакан.

— В том-то и дело, Сава Пантелеймонович. Боятся нас господа капиталисты и помещики, они ведь не дураки, понимают: если Советский Союз Германию победил с ее крупнейшей и сильнейшей армией, то Америку и подавно разобьет. А кто вам говорил о том, что скоро война будет? — как бы между прочим спросил Сергей Ильич.

Тудос снова смешался, еще сильнее прежнего.

— А почему вы спрашиваете? — тихим, приглушенным голосом спросил он.

— Да просто так. Если не хотите, можете не говорить. — Гость добродушно улыбнулся.

Сава на улыбку не отозвался. Казалось, он весь ушел в свои мысли.

— Ладно, все скажу, потому как доверяю вам. Вижу — хороший вы человек, да и свою душу облегчу.


Поздним зимним вечером, когда в доме уже спали, в окно настойчиво постучали. Встревоженный Сава вскочил, поспешил к дверям. Ночь выдалась темная, безлунная, и он, как ни старался, не мог разглядеть лиц стоящих возле двери людей. Один из них был высокий, широкоплечий, другой пониже и сложением помельче. Высокий сказал: «Принимай гостей, Сава. Не бойся, мы свои». По голосу Тудос узнал Филимона Бодоя. Они зашли в комнату, Сава зажег керосиновую лампу и при ее свете увидел, что спутником Бодоя был Александр Губка, односельчанин. Бодой снял немецкую шинель и шапку-ушанку и остался в черной рубахе, перепоясанной тремя пулеметными лентами. Ручной пулемет он прислонил к стене, вытащил из-за пояса три гранаты с длинными деревянными ручками, похожие на бутылки, и положил их на пол рядом с пулеметом. Два пистолета, заткнутые за пояс, оставил при себе. Губка остался в черной ватной фуфайке, только расстегнул ее. Под фуфайкой торчал пистолет.

Незваные ночные гости, не дожидаясь приглашения, уселись за стол. Бодой, с усмешкой взглянув на испуганное, растерянное лицо хозяина, произнес: «А ты вроде не рад нам, Сава, разве так у нас принимают гостей?» Тудос хотел было ответить, что в гости их не звал, однако благоразумно промолчал, поставил на стол кувшин вина, кусок сала и немного хлеба. Бодой отхлебнул из стакана: «Вино у тебя неплохое, а где же закуска?» Сава пробормотал, что в доме больше ничего нет. «А у кого есть?» — Бодой строго взглянул на Тудоса, и тот назвал Беженаря, своего соседа. Напарник Бодоя Губка поднялся, но Бодой его остановил: «Нет, к Беженарю не ходи, я ему не доверяю. А ты сам разве не знаешь, что он с большевиками якшается? Сходи к Рошке, у него всегда есть еда. Его позови, и других тоже, сам знаешь, кого. Собрание проведем, как они говорят». — Бодой зло усмехнулся.

Губка возвратился в сопровождении небольшой группы крестьян. На их лицах, еще хранивших следы сна, отражалось любопытство вперемешку со страхом. Бодой предложил всем сесть за стол, разлил вино, разложил принесенную Губкой еду. Высоко подняв стакан, который почти целиком утонул в его огромной руке, он торжественно произнес: «Выпьем за то, чтобы ни одного большевика-коммуниста не осталось на нашей священной земле». Губка вскочил, полез чокаться. Остальные выпили молча. Бодой, одним махом осушив стакан, продолжал: «Конец скоро ихней власти, братья. Война большая будет, и я выйду, наконец, из леса, куда меня, словно зверя, загнали. Большим человеком стану, и вас, кто мне помогал, не забуду, ну а с теми…» — Он не закончил, налил себе вина, с жадностью выпил. — С прислужниками коммунистов у нас будет разговор особый. Все им припомню».

Бодой достал из кармана потрепанную книжку. «Смотрите, братья, — он повернул обложку так, чтобы всем было видно. — Эта правдивая книга называется «Зверства большевиков». В ней описано, что они с нами сделали, как издевались над трудовым народом, над вами, братья. А вы теперь, словно неразумные, слушаете их лживые речи, в колхоз записываетесь, детям вашим в их проклятый комсомол разрешаете вступать. Глупцы! Вспомните: раньше каждый был сам себе хозяином, работал на себя, а не на их проклятый колхоз. Они вас обирают в этом колхозе, заставляют трудиться на большевиков. Посмотрите на наших украинских братьев! Лучшие сыны украинского народа — бандеровцы — житья не дают коммунистам и их прислужникам. Вот настоящие герои! И нам помогают. Это оружие, — Бодой показал рукой на сваленные в кучу в углу гранаты и пулемет, — они дали. У них оружия — сколько хочешь, потому что Америка для них ничего не жалеет, снабжает всем, что нужно для борьбы с коммунистами. И нам с вами тоже пришлет…»

Бодой говорил почти до утра и заключил свою речь так: «Вы меня все хорошо знаете, я слов на ветер не бросаю. Запомните: каждому, кто подаст заявление в колхоз, а также тому, чьи дети вступят в комсомол, придется плохо, очень плохо. Пусть потом пеняет на себя. — Он обвел всех угрюмым пьяным взглядом. — А теперь идите, и никому о том, что здесь слышали и видели — ни слова».

Люди расходились молча, стараясь не смотреть на Бодоя. Его побледневшее от вина лицо, похожее на гипсовую маску, внушало непреодолимый страх и отвращение.

Когда дом опустел, Бодой потребовал, чтобы хозяин уложил его и Губку спать. Они спали почти до вечера следующего дня. Прежде чем уйти, Бодой заставил Тудоса принести им кувшин вина и кое-что из продуктов и забрал все с собой. Возле двери он сунул под нос хозяина две гранаты: «Смотри, если проговоришься коммунистам, что мы у тебя были, взорву к чертовой матери дом вместе с женой и детьми». Потом они приходили еще несколько раз, и все повторялось сначала.


Сергей Ильич с большим вниманием слушал рассказ Савы Тудоса, а когда тот умолк, не спешил возобновить разговор. Лишь громкое назойливое тиканье стенных ходиков нарушало воцарившуюся тишину.

— Когда в последний раз приходил к вам Бодой? — задал, наконец, вопрос гость.

— Это я хорошо запомнил, потому что как раз наутро наш председатель колхоза пропал. Позже его убитым нашли… в колодце. Вы, наверное, слышали.

— Да, рассказывали. В селе поговаривают, что Бодой убил Коцофана. — Гость внимательно взглянул на Тудоса. — А вы, Сава Пантелеймонович, как считаете?

— Откуда мне знать? — пробормотал Тудос. — А Тимофея Ивановича жалко. Справедливый был человек.

— Значит, в последний раз Бодой приходил к вам ночью, накануне того дня, когда Коцофан пропал. Он был один или с Губкой?

— Один пришел. Потребовал, чтобы накормил, ну выпил, само собой, и спать лег. — Тудос замолчал, припоминая подробности той ночи. — Только я заметил, что не спалось ему, все по комнате ходил, туда-сюда, я слышал. А ушел под утро. И приказал, чтобы я сообщал, если кого чужого, не из нашего села, на улице возле дома замечу. Сказал еще, чтобы я сына своего тоже предупредил насчет этого. О том, что вы, Сергей Ильич, у меня жили, обязательно должен сказать, он все равно узнает. От других. Так что лучше уж сам, чтобы не подумал — скрываю. Боюсь я его, Сергей Ильич, не за себя — за детей. Его все у нас в Мындрештах боятся. А вы, пожалуйста, никому не говорите о том, что я рассказал.

Из протоколов показаний свидетелей по делу Бодоя Ф. Е.

«…Однажды вечером у меня в доме собрались женщины на пряжу. Пришли и мужчины, они просто сидели, разговаривали. Неожиданно вошел Филимон Бодой с наганом в руке и спросил бригадмильца Штефана Кирикэ: «Ты меня разыскиваешь? Вот я здесь». Кирикэ промолчал. Бодой ударил его несколько раз рукояткой нагана по лицу, и Кирикэ упал, весь в крови…»

«…Ночью ко мне в дом постучали. Я открыл, вошли Бодой и Губка Александр. Бодой потребовал, чтобы я отдал ему оружие, которое мне, как бригадмильцу, дала милиция. Я ответил, что никакого оружия в доме нет. Они все перерыли в комнатах, забрали мои брюки, ватник, сапоги, наручные часы, швейную машинку, увели двух овец и забрали восемь кур. Перед уходом Бодой три раза выстрелил из пистолета в стену, показал на пробоины и сказал, что когда коммунистов прогонят, он меня расстреляет возле этой стены…»

«…После прашовки кукурузы мы ехали с поля на подводе в село. На дороге нас остановил Бодой, одетый в черные брюки и черную фуражку. У него были автомат и винтовка. Он схватил моего маленького ребенка, которого я брала с собой на работу, и унес его в виноградник. Мой муж работает бригадиром в колхозе, я недавно вступила в комсомол…»


ЗВЕНЬЯ ОДНОЙ ЦЕПИ

Майор Жугару постучал карандашом по столу. Утренняя оперативка началась. Сотрудники уже научились по характеру этого стука распознавать настроение нового начальника. Сегодня стук был громкий, настойчивый — верный признак того, что начальство не в духе. Разговоры мгновенно смолкли. Хмурое, озабоченное лицо майора не предвещало ничего хорошего.

— Начнем с главного, — Жугару открыл лежащую перед ним папку, полистал бумаги. — А главное — вот оно. — Он приподнял папку с делом Бодоя, подержал на весу и в сердцах бросил на стол. — Главное — Бодой… — Казалось, ему стоило большого труда произнести это имя. — Вчера на бюро райкома меня спросили: до каких пор эта бандитская сволочь будет разгуливать на свободе и творить свое черное дело? И вот сейчас этот вопрос я хочу задать всем нам. — Майор обвел глазами поочередно каждого и уперся тяжелым взглядом в капитана Москаленко, который только что приехал из Мындрешт и не успел доложиться начальству.

Капитан быстро поднялся:

— Кое-что рисуется, товарищ майор, работаем над связями. Но конкретного пока почти ничего, к сожалению. Законспирирован он крепко, боятся его люди, молчат. И Парапел, тот, что у Бодоя кузнечному ремеслу обучался, тоже молчит. Ужом вьется, знает, будь он неладен, где его дружок прячется, по всему видать, что знает, а слова не вытянешь. Между прочим, — озабоченно заметил капитан, — у него кузня как раз напротив сельсовета. Все на виду… кто приходит, кто уходит. Наблюдательный пункт — лучше не надо. Они все о нас знают. — Почти все, — после паузы поправился он.

— Надо, Андрей Кондратьевич, использовать все каналы. С людьми больше говорить, поближе к ним, и подход, подход — все расскажут. Да вы это и сами не хуже меня знаете. С матерью Губки был разговор?

— Был, товарищ майор. Старуха неглупая, себе на уме. Понимает, что к чему. Обещала с сыном поговорить. О Бодое отзывается с ненавистью, говорит, что это он сделал ее сына бандитом.

— Положим, у ее сынка своя голова на плечах имеется, не маленький, — усмехнулся Жугару. — После совещания поговорим подробнее, а сейчас обсудим новую информацию. Заслуживающие пристального внимания сведения получены от жителя Мындрешт Савы Тудоса.

— От Тудоса? — искренне удивился Москаленко. — Мы с Пынзару с ним же не работали.

— У нас есть и другие источники информации. — Жугару улыбнулся краем губ. — И эта информация еще раз подтверждает, что в лице Бодоя мы имеем дело не просто с бандитом, уголовником, а с классовым, так сказать, идейным врагом, причем врагом опасным и коварным. Не исключено, что его связи тянутся и за пределы Молдавии, в Западную Украину, а возможно, и дальше, за кордон. Однако это предположение предстоит еще проверить как следует. — Майор помолчал, собираясь с мыслями. — Сложное, переломное время переживает молдавское село. Народ всем сердцем принял новую, Советскую власть, люди тянутся в колхозы. Но трудно, мучительно трудно крестьянину расстаться со своей землей. Нет сомнения, что не сегодня, так завтра крестьянин поймет, убедится на фактах, что путь у него один — в колхоз, вместе с Советской властью. А пока многие колеблются. Этим и пользуются наши классовые враги, и пользуются весьма искусно. Да, в селе идет классовая борьба, и она обостряется. Мы с вами, товарищи чекисты, волею партии поставлены на передний край этой борьбы. Задача состоит в том, чтобы удвоить, утроить бдительность. Повторяю — бдительность, но ни в коем случае не подозрительность. Всякая нечисть повылазила из своих щелей. Активизировались кулаки, нелегалы, участились бандитские проявления. Вот еще и некий подполковник Дэннис объявился.

Некоторые из присутствующих на оперативке, в том числе и Москаленко, удивленно переглянулись, услышав о Дэннисе.

— Поясняю для тех, кто не в курсе последних событий, — продолжал начальник отдела. — Совершено бандитское нападение на Чулуканский сельсовет и дом его председателя Настаса. Нападение носит явно политическую, антисоветскую окраску. Ограблен также магазин сельпо в Чулуканах, причем на месте преступления оставлена издевательская, наглая записка. Впрочем, за эту записку мы должны ее автора поблагодарить. — Майор чуть улыбнулся. — Помог установить его личность. Некий Солтан… Такой же подполковник, как я японский император.

Начальникам горрайотделов МГБ
Ориентировка

…Сообщаю, что 3 марта с. г. совершил побег Солтан Григорий Семенович, 1924 г. рождения, уроженец села Игнацей Резинского района Молдавской ССР. При побеге ранил часового, похитив у него пистолет системы TT с заводским № 78549. Ранее Солтан неоднократно допускал нарушения дисциплины. Пьянствовал, продавал на базаре предметы своего обмундирования и пропивал. Был замечен в краже предметов обмундирования, которые он затем продавал и пропивал. Характеризуется как морально неустойчивый, склонный к совершению алогичных, неконтролируемых поступков. Установлено, что Солтан, имея доступ к радиоаппаратуре, систематически слушал передачи «Голоса Америки», «Би-би-си» и других враждебных радиостанций, а затем распространял их. Допускал, особенно в последнее время, антисоветские высказывания. По имеющимся сведениям может скрываться у своих родителей в селе Игнацей Резинского района Молдавской ССР, своего родственника Якуба Степана Петровича, жителя села Чулуканы Кишкаренского района, у жительницы этого же села Пламадялы Надежды, а также у Ковальчук Ларисы, работающей на Кишиневском почтамте (домашний адрес неизвестен), с которыми, видимо, находится в интимной связи.

Словесный портрет Солтана: рост — очень высокий, фигура — средняя, плечи — горизонтальные, лицо — овальное, цвет волос — темно-русый, цвет глаз — карий, лоб — прямой, брови — прямые, нос — малый, губы — полные, подбородок — выступающий. Особые приметы — шрам на левой височной кости возле уха.

Прошу принять меры к розыску и задержанию.

Для ориентировки прилагаю копии стенограмм допросов свидетелей, а также образцы почерка, исполненные лично Солтаном.

Следователь военной прокуратуры (Подпись)

Начальник подождал, пока его сотрудники поочередно знакомились с ориентировкой, передавая ее из рук в руки, и обратился к сидящему возле двери участковому уполномоченному по Чулуканам лейтенанту Михаилу Чеботарю:

— Как идет разработка? Докладывайте.

Молодой офицер поспешно вскочил, раскрыл блокнот и, не заглядывая в свои записи, по памяти доложил:

— Установлено, что Солтан приходится племянником Якуба Степана Петровича. Якуб в прошлом кулак, использовал наемный труд, настроен враждебно, антисоветски. Сдачу продпоставок саботирует. В связи с этим находится в крайне неприязненных отношениях с предсельсовета Настасом. Я думаю, что…

— Подождем с выводами, лейтенант, — остановил его Жугару. — Сначала факты.

— Слушаюсь, товарищ майор: словесный портрет Солтана полностью совпадает с описанием, данным Настасом и ночным сторожем. Кроме того, Настас утверждает, что встречал фигуранта по делу раньше в селе. Личность его двоих сообщников пока установить не удалось. Якуб категорически отрицает, что Солтан недавно приезжал к нему, и утверждает, что в последний раз тот приезжал в отпуск года полтора-два назад. Врет он. Соседи видели племянника на днях.

— А что показывает этот завмаг, как его..?

— Доника, товарищ майор. Ничего путного. Говорит, что чуть не умер от страха, когда бандиты напали, а пришел в себя — не поверил глазам: пустой магазин, шаром покати. Записку, которую бандиты оставили, всем чуть ли не под нос сует. В сельпо подсчитали убытки, баснословная сумма получается. — Чеботарь впервые посмотрел в блокнот: — 38 тысяч 954 рубля убытка. Да он сам все и растратил, а теперь на бандитов сваливает. Жулик, каких поискать. Года не прошло, как из заключения вышел за растрату, уж не знаю, как устроился в магазин, а теперь снова за старое взялся. Скорее всего, никакого ограбления не было, выдумал он, а записку другого жулика попросил написать, чтобы на бандитов свалить.

— Да нет, все не так просто. Записка исполнена рукой Солтана, я уже, кажется, говорил. — Жугару достал из папки акт почерковедческой экспертизы. — Полная идентичность. С Доникой мы, конечно, разберемся. Сейчас важно знать другое: действительно ли Солтан связан с Бодоем или это просто камуфляж, и Солтан преследует какую-то свою цель? Не исключено, что дезертир и преступник Солтан мог войти в контакт с бандитом. Рыбак рыбака видит издалека. Ничего хорошего, сами понимаете, от любителей половить рыбку в мутной воде ожидать не приходится. А что собой представляет Надежда Пламадяла, выяснили?

— Так точно, товарищ майор! Учительница она, характеризуется только положительно. Комсомолка. Отец погиб на фронте, мать умерла. Была замужем, муж бросил, куда-то исчез. Есть ребенок, девочка.

— Вот вам и комсомолка, — проворчал немолодой усатый капитан, — с дезертиром спуталась.

— Женская душа — штука тонкая, — ответил на реплику Жугару. — И потом она, видимо, не знает, кто такой ее кавалер. Приехал из армии в отпуск — и все. Продолжайте, — кивнул он Чеботарю.

— Пока с Пламадялой, как вы и приказывали, товарищ майор, разговора не было. Удалось установить, что Солтан к ней приходил, в основном по ночам.

— За ее домом стационарное наблюдение, надеюсь, установлено?

— Не получается, товарищ майор, — виновато произнес лейтенант. — Дом ее расположен неудобно как-то. На отшибе, лишь из одного соседнего дома просматривается, а туда нельзя, не те люди живут.

— Ну что ж, для начала неплохо… — Жугару хотел еще что-то сказать, как вдруг настойчиво затрещал телефон.

Майор снял трубку, недовольный тем, что его прервали, и по мере того, как он слушал, его лицо принимало все более озабоченное выражение. Подчиненные поняли: случилось нечто чрезвычайное, таким своего начальника они еще не видели.

Окончив разговор, майор резким движением бросил трубку на рычаг.

— Звонил председатель Згординештского колхоза Гуцу и сообщил, что только что над их селом пролетел самолет и выбросил парашютиста. Говорит, своими глазами все видел. Этого еще нам не хватало, — сквозь зубы пробормотал Жугару. — Немедленно перекройте все дороги, — приказал он своему заместителю, — объявите тревогу и доложите в Кишинев. Со мной едут капитан Москаленко и старший лейтенант Киору. Оружие при вас?

Оба согласно кивнули, заторопились к машине, и «Победа» понеслась в сторону Згординешт. По обеим сторонам проселка замелькали изрезанные межами поля набиравшей рост озимой пшеницы. Жугару молчал, прикрыв глаза от бившего прямо в лицо яркого весеннего солнца.

— Здесь что-то не так, — вполголоса, как бы размышляя сам с собой, произнес он.

Москаленко и Киору, обсуждавшие между собой полученное по телефону сообщение, замолчали, ожидая, что еще скажет начальник.

— Не идиоты же они, — Жугару показал рукой на запад, — чтобы вот так, среди бела дня, нарушать воздушное пространство и забрасывать парашютиста. Боюсь, как бы не напутал чего этот Гуцу. Кстати, капитан, что он собой представляет? Мне с ним встречаться не доводилось.

— Честнейший и преданнейший человек, товарищ майор, из самых что ни на есть бедняков. К сожалению, не шибко грамотный.

В сельсовете они застали одного старика дежурного, который сказал, что председатель там, где упал парашют, и охотно вызвался показать дорогу туда. Жугару уступил ему свое место, и старик, выплюнув самокрутку и тщательно растерев ее каблуком, важно уселся рядом с шофером. По пути сторожа пытались подробнее расспросить, что же именно произошло, однако ничего нового узнать не удалось, и его оставили в покое, чему старик был рад.

«Победа» выехала за околицу села, легко взяла небольшой подъем на вершину холма, и ее пассажиры увидели внизу, в долине, толпу людей; многие держали в руках вилы и сапы. Судя по размерам толпы, здесь собралось поднятое по тревоге почти все мужское население Згординешт. Плотное людское кольцо окружало какой-то предмет. Протиснувшись сквозь толпу, оперативники увидели воздушный шар. Его резиновая оболочка бесформенно сморщилась и лежала беспорядочными складками. Привязанный стропами металлический контейнер лежал чуть поодаль. Майор открыл крышку контейнера, вынул оттуда пачку листовок, бегло просмотрел одну и передал Москаленко:

— Получайте привет от господина Даллеса[8].

Жугару зло пнул контейнер носком сапога.

— Всем им неймется. А где же Гуцу? — вспомнил он о председателе колхоза.

Из толпы вышел маленький, щуплый человек.

— Здесь я… — На его простоватом лице блуждала растерянная улыбка, однако маленькие глазки смотрели настороженно.

— За проявленную бдительность спасибо, но где же парашют, о котором вы говорили по телефону?

Председатель смутился еще сильнее.

— Извините, товарищ начальник, ошибочка небольшая получилась. Сначала самолет пролетел, я сам видел, а потом вот это, откуда ни возьмись, — он показал рукой на воздушный шар. — Ну я подумал, что парашют, позвонил. Хотел, как лучше…

«Для тебя, дорогой товарищ Гуцу, может, и ошибочка, — думал про себя Жугару, слушая этот несвязный рассказ, — а каково мне? Воздушный шар — дело обычное, их десятками запускают оттуда, а парашютист — совсем другое. Сообщение уже в Кишиневе получено и до Москвы наверняка дошло. Из Кишинева высокое начальство, небось, уже выехало, объясняйся с ним теперь, а что я скажу? Поторопился с этой информацией, надо было проверить сначала, но как? Дело такое, что отлагательств не терпит».

— Вот что, товарищ Гуцу, — обратился он к председателю. — Скажите людям, чтобы расходились по домам, здесь им делать нечего, оставьте несколько человек понадежнее для охраны этого… парашюта. За ним приедут наши сотрудники, а сами садитесь в машину. С нами поедете.

По лицу председателя пробежала беспокойная тень.

— Куда, товарищ начальник? — тихо спросил он.

— К нам в отдел.

— В отдел? — тревожно переспросил Гуцу. — А домой можно заехать, жену предупредить?

Жугару, наконец, понял ход мыслей стоящего перед ним человека и едва не рассмеялся. Сдерживая улыбку, мягко произнес:

— Для беспокойства оснований нет, товарищ Гуцу. Видите ли, какое дело: у меня тоже есть начальство, и оно уже выехало из Кишинева сюда, в район. Вот вы сами и расскажете ему все, как было с этим парашютом. А потом домой вас доставим на машине.

— Это, конечно, можно, почему не рассказать, если им интересно будет, только нового я ничего не скажу.

— Вот и отлично, договорились. Садитесь, — сказал Жугару, а сам подумал: «Прав Москаленко, не шибко грамотен… А что о простых крестьянах говорить, если даже председателю могла взбрести в голову такая чушь, будто его арестовать собираются. Да, работы с людьми — еще непочатый край, однако и их понять можно, сколько лет под оккупантами жили, едва освободили — через год бояре вернулись, потом снова Советская власть. По существу, она только начинается. На это и делают ставку Бодой и заокеанские «освободители». Звенья одной цепи, одно к одному». Он в последний раз окинул взглядом шар и велел шоферу ехать побыстрей, чтобы, не дай бог, не опоздать к прибытию высокого начальства.

В отделе находился лишь один дежурный. Он доложил, что звонили из Кишинева: министр уже выехал. «Ну и дела, сам министр едет. Да, поторопился с докладом, снова подумал майор, — пусть сам послушает рассказ очевидца, может, все и обойдется». Он приказал дежурному связаться по телефону с сельсоветами и отменить тревогу, отпустил Киору. Председатель пошел в магазин за папиросами, и в кабинете остались только Жугару и Москаленко.

— Продолжим оперативку, Андрей Кондратьевич, в узком, так сказать, составе. Я вот что думаю: не подключить ли тебя к делу подполковника? Надо схватить его как можно раньше, пока не натворил чего-нибудь посерьезнее. От подобных авантюристов можно ожидать чего угодно. Терять ему все равно нечего. Дезертирство, покушение на убийство, разбойное нападение… На «вышку» вполне тянет. В общем чулуканскому участковому надо бы помочь, молод он еще, опыта нет. И, кроме всего прочего, не исключено, что через Дэнниса мы можем выйти на Бодоя.

— На мне же расследование убийства Коцофана висит, товарищ майор, или вы другому сотруднику решили поручить это дело? — в голосе Москаленко прозвучала обида.

Только сегодня на оперативке начальник подчеркнул, что главное — Бодой, да и сам капитан это прекрасно понимал. И вот получалось, будто его от этого дела отстраняют.

— Ты меня не так понял, Андрей Кондратьевич, — доверительно сказал майор. — То задание с тебя не снимается. И это — тоже. Здесь нужен именно такой розыскник, как ты.

Из личного дела капитана госбезопасности Москаленко А. К.

…1918 г. рождения, украинец, образование среднее техническое (техникум связи). В ряды Советской Армии призван в 1940 г. Член ВКП(б) с 1942 г. С 1941 г. командир взвода связи. С апреля 1944 г. — оперативный уполномоченный «Смерша» 53-й армии 2-го Украинского фронта. В составе оперативной группы принимал участие в освобождении Молдавии от немецко-фашистских захватчиков, а затем — в оперативно-розыскной работе по очистке освобожденных районов от агентуры противника и других враждебных элементов. С 1946 г. участвовал в ликвидации буржуазно-националистического подполья в Западной Украине в качестве командира ЧВГ[9]. С целью выявления явок и связей оуновцев был внедрен в провод (бандгруппу) и находился в ней 1,5 года. Активный участник операции по захвату главаря оуновского подполья Шухевича.

Руководствуясь классовой местью, оуновцы зверски расправились (повесили) мать Москаленко.

Делу Коммунистической партии предан. Смел, инициативен, находчив, выдержан. Обладает всеми качествами оперативного работника. Награды: ордена Красного Знамени, Отечественной войны II степени, медали «За взятие Будапешта» и «Освобождение Вены»…

Капитан раздумывал недолго, да и не в его привычках было отказываться от заданий, даже если они были высказаны начальством не в форме приказа, а как бы просьбы.

— Согласен, Демьян Никифоровым. Я понимаю… И начать надо, мне кажется, таким образом…


ВСТРЕЧА

В последнее время Григорий Солтан стал появляться-в доме своего дяди редко. Приходил поздно вечером, осторожно стучал в окно, прежде чем войти, озирался по сторонам. В доме при малейшем шорохе вздрагивал, совал руку в карман. Тревожное беспокойство племянника невольно передалось и Степану Якубу. Он догадывался: неладно что-то с Гришей. И отпуск из армии у него какой-то длинный, и эта партия, которую он создал, и взносы… И еще это нападение на сельсовет и дом Настаса. Якуб уже почти не сомневался — Гришкина работа. Власти дознаются — что тогда с ним, с Якубом, будет? Страшно даже подумать. Гришке — тому все трын-трава. Вольная птица, махнет куда-нибудь подальше — ищи ветра в поле, а у него — дом, хозяйство, семья. Куда денешься? А тут еще участковый Чеботарь несколько раз приходил, про Григория допытывался, где он да что. И откуда он взялся на мою голову, племянничек? Больше года ни слуху ни духу — и вот, заявился. Однако и отказать от дома, прогнать тоже нельзя, все ж таки свой, родственник, родная кровь. А вчера вечером вдруг однорукий Антон Манолеску пожаловал, КОНП этот самый. Передай Григорию, говорит, что Филимон Бодой о нем прослышал и желает встретиться. Дело, значит, к нему, имеет. Уже и Филимон Гришкой заинтересовался, к чему бы это? Никак заодно с Гришкой задумал с властью бороться. Он, Якуб, конечно, всегда, всей душой — за это, по только без него. Не дай бог узнают, что он к Гришкиным делам примешан — пропадай головушка.

Якуб перевернулся на другой бок, стараясь уснуть, но сон не шел. Мысли, одна тревожнее, чернее другой, шли волнами, теснились в голове. Наконец он забылся в тревожной полудреме.

Очнулся от стука в окно. Прислушался. Стук повторился. Сон как рукой сняло. Гришка! Его стук. А Гривей уже и не лает, — раздраженно подумал о псе хозяин, — привык, за своего принимает. Дармоед.

Якуб не ошибся: пришел действительно племянник. Плотно, по обыкновению, поев, он попросил у Степана кисет. «Папироски-то, видать, кончились, — не без злорадства отметил про себя он, глядя, как племянник вертит самокрутку. — Ничего, покуришь и нашего, деревенского».

— Новости какие есть, дядя Степан? Что-то ты невеселый. Случилось что-нибудь?

— А чего веселиться, Гришенька? — Якуб вздохнул. — Плохие новости. Участковый наш, Мишка Чеботарь, приходил, про тебя выспрашивал.

— Что ему надо было? — Григорий изменился в лице.

— Не знаю, спрашивал, и все. Я сказал, что ты в армии служишь, откуда тебе здесь быть. Покрутился он и ушел.

— Пронюхали, значит, гады, — Солтан глубоко затянулся крепким самосадом, закашлялся.

— О чем ты, Гриша? — не понял племянника Якуб.

— Да так… Уезжать пора, а денег нет.

«Может, и в самом деле уедет», — с надеждой подумал Якуб и напомнил:

— Есть у тебя деньги, Гриша, взносы эти, я же тебе отдал.

— Разве это деньги, — недовольно пробормотал тот, — на них далеко не уедешь. Мне много надо. — И потом, — спохватился он, — не имею права тратить средства партии. Еще какие новости?

— Манолеску вчера приходил, тебя спрашивал.

— Какой еще Манолеску? — его красивые, вразлет, брови удивленно приподнялись.

— Да ты что? — в свою очередь удивился Якуб. — Тот, которого руководителем организации выбрали. На собрании.

— А… Это однорукий, что ли? Просто фамилию забыл. А что ему нужно было? — лениво поинтересовался Солтан.

— Бодою ты зачем-то понадобился. Передай, говорит, что Филимон с твоим Григорием желает встретиться. Для этого ты должен прийти к Парапелу, мындрештскому кузнецу. Дороги ни у кого не спрашивай. Сам найдешь. Его кузница как раз напротив сельсовета стоит.

— Зачем я все-таки ему понадобился, Бодою? — с беспокойством спросил Солтан.

— Это мне, дорогой племянник, неизвестно. Сам у него спросишь.

Якуб еще раз объяснил, как разыскать кузнеца, однако идти вместе с Григорием наотрез отказался, и родственники улеглись спать.


Надвинув на самый лоб кепку, с поднятым воротником пальто, Солтан приближался к центру Мындрешт. В предвечерней тишине до него донеслись дробные перестуки кузнечного молота. Он пошел на эти звуки и вскоре оказался возле сельсовета. Здесь толпились люди. Среди темных ватников выделялась синяя милицейская шинель. Григорий невольно замедлил шаги, ноги стали непослушными, приросли к земле. Поколебавшись, он продолжил свой путь, рассудив, что если повернет назад, то лишь вызовет подозрение. Натянув еще глубже кепку, не глядя по сторонам, он вошел в кузницу. Смуглый усатый кузнец в брезентовом фартуке, устало сложив большие, перепачканные углем руки, сидел на скамейке. «Это и есть Парапел», — догадался Солтан.

Не только в Мындрештах, но и во всей округе мало кто знал настоящее имя сельского кузнеца. Да и сам он, казалось, настолько привык к прозвищу, что стал забывать свое имя. Откуда пошло это прозвище и что оно означает — никто в точности сказать не мог. Самые грамотные высказывали предположение, что происходит оно от названия немецкого пистолета парабеллум. Такой пистолет, якобы, когда-то был у кузнеца или даже есть и сейчас, однако сам Парапел на этот счет не распространялся. Вообще многое, связанное с этим человеком, в селе, где все известно друг о друге, было окутано туманом. Никто не знал, из каких краев он родом, откуда пришел, чем занимался до того, как появился в Мындрештах. Ходили слухи, будто в ранней молодости он где-то далеко, в чужих краях, то ли в Венгрии, то ли в Югославии, зарезал соперника и бежал в Бессарабию с юной красавицей цыганкой. Жена Парапела была гадалкой, и это обстоятельство возбуждало особое любопытство сельчан и служило пищей для всевозможных пересудов.

Если кто и знал что-нибудь достоверное о прошлом Парапела, так это Филимон Бодой. С первых же дней появления Парапела в селе Бодой взял его под свою опеку. Большинство сельчан восприняло это как вполне объяснимое стремление помочь своему соплеменнику, однако некоторые глубокомысленно цокали языком, намекая на какие-то тайные причины. Как бы там ни было, но именно Бодой приютил Парапела и его жену у себя дома, обучил кузнечному ремеслу, и тот стал подмастерьем у Бодоя. Так и прижился Парапел в Мындрештах.

Время от времени, в основном весной, Парапел и Бодой куда-то исчезали, иногда надолго. Возвращались веселые, нарядные, держались гордо, сорили деньгами, привозили женам богатые подарки. О том, каким путем добыты деньги, сельчане могли лишь догадываться, поскольку оба помалкивали. Когда же Бодой исчез, ушел в «партизаны», о его кузнице как-то забыли, и хозяйничать в ней стал Парапел.

Солтан и Парапел некоторое время молча разглядывали друг друга, пока Григорий не произнес:

— Вот, я пришел…

— Вижу, не слепой, дым пока глаза не выел в этой чертовой кузнице. — Голос звучал хрипло, неприветливо. — Я знаю, кто ты.

Кузнец поднялся, подошел к двери и выглянул на улицу. Не заметив ничего подозрительного, сказал несколько мягче:

— Ты посиди здесь, — он указал на скамейку в углу и больше не произнес ни слова.

Когда совсем стемнело, Парапел вышел на улицу, постоял возле двери и велел Солтану следовать за ним. Они прошли почти все село и остановились возле дома, стоявшего у самого леса: Парапел постучал в окно и что-то сказал на незнакомом для Солтана языке. «По-цыгански говорит», — решил не понявший ни одного слова Солтан. Хозяин открыл калитку, проводил их в дом, и они вошли в скудно освещенную керосиновой лампой комнату. Сидящий на скамье человек медленно поднялся, пригнув массивную голову, которая чуть ли не касалась потолка. Под тяжестью его огромного тела половицы жалобно заскрипели. Он подошел почти вплотную к Солтану, дыша ему прямо в лицо винным перегаром. В мутноватых темных глазах гиганта мелькнуло нечто похожее на любопытство. Солтану стало не по себе под его тяжелым недоверчивым взглядом.

— Полковник Дэннис? — спросил он низким прокуренным басом.

Солтан растерянно молчал, не зная что отвечать.

— Молчишь? Тогда я скажу. Ты такой же подполковник, как я — маршал Антонеску. — Он подмигнул Парапелу, явно довольный своей шуткой. — Однако кто ты есть на самом деле, не так уж и важно. Главное в том, что ты, как и я, борешься против Советов. Значит, мы с тобой друзья. Правда, был у меня один друг… — он замолчал, хмуро, пристально вглядываясь в глаза Солтана. — Сейчас никому, даже друзьям, верить нельзя. Продадут ни за грош. Не так ли, Парапел?

— Твоя правда, Филимон, — с готовностью откликнулся Парапел.

— Ты при случае расскажешь подполковнику, где он теперь, тот наш приятель… на всякий случай. — Мрачная усмешка пробежала по его бледному нездоровому, давно, не видевшему дневного света лицу.

Бодой достал из кармана смятую бумажку, расправил ее на колене огромной ладонью, поднес поближе к лампе и стал медленно читать вслух:

«Добрые люди, молдаване! Коммунисты и их прислужники строят насмешку с народа, они большую часть хлеба превращают в железо с тем, чтобы заиметь силу против всего народа земного шара.

Нет ни одного народа на этом свете, который бы отказался от веры в великого бога. Только коммунисты отрицают веру и строят насмешку над верующим народом, над церквами, монастырями, только коммунисты больше верят в свои планы и силы, чем в планы и силы бога.

Добрые люди! Вас просит весь народ из-за границы, сохраните ваши руки и в сердцах веру, не давайте подписи красному дракону и его прислужникам.

Добрые люди! Не бойтесь, не верьте безземельным коммунистам. Новая война будет не такая, как говорят они. Сейчас настало время собрать все силы, направить их против комбандэксплуататоров. Семьдесят пять государств могут и готовы помочь нам осуществить эти задачи к скорейшему провалу коммунистического строя в России.

Подполковник С. Дэннис».

Окончив чтение, Бодой спросил:

— Сам писал?

Солтан утвердительно кивнул, лихорадочно раздумывая, каким образом листовка, которую он собственноручно прицепил к стене Чулуканского сельсовета, попала к Бодою, однако спросить не отважился.

— Молодец! — одобрительно произнес Бодой. — Красиво написано, от души. Я бы так не сумел, хотя ненавижу их не меньше, чем ты. Видать, ученый. Только вот я не понял… о войне. Не такая будет. А какая же?

Солтан понял, что первая встреча, которой он в глубине души опасался, началась благоприятно, и приободрился. Когда он изложил свою «теорию» холодной войны, внимательно слушавший Бодой задумчиво произнес:

— Говоришь ты тоже красиво, почти как пишешь. Однако это слова. Одних только слов мало. Надо действовать…

Солтан открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Бодой его опередил:

— Знаю, что ты скажешь — о Настасе. Все знаю. Повесить надо было предателя, а ты припугнул — и все.

— Нет, Филимон, не все. — Солтан достал из кармана бумазейный мешочек с печатью Чулуканского сельсовета и протянул его Бодою.

— Что это?

— Печать сельсовета, — не без самодовольства ответил Солтан.

Бодой радостно ухмыльнулся, и Солтан понял: трофей представлял для него немалую ценность.

— Какую хочешь справку можно сделать, Филимон. Пригодится…

— Конечно, пригодится. Однако, кроме печати, еще бумага нужна, со штампом или как он там называется, наверху который, — вспомнил он о фирменном бланке.

Настроение Бодоя явно изменилось к лучшему, и Солтан решился спросить, каким образом к нему попала листовка.

— Интересуешься? Оттуда, — Бодой сделал неопределенный жест рукой. — Глаза видят, уши слышат. Мы знаем не только об этой листовке. И о партии твоей нам тоже известно, и кое-что другое. После поговорим.

«Вот дьявол, неужели и о том, что под его именем магазин обчистили, тоже знает? Как бы боком не вышло», — Солтан почувствовал неприятный холодок под ложечкой, до него сразу дошел смысл слов Бодоя, который сказал:

— А вообще, парень, ты мне нравишься. Вот только не пойму, чего ты хочешь, чего добиваешься?

— Того же, что и ты, Филимон.

— Ладно, там видно будет, — проворчал Бодой. — Но заруби у себя на носу: все мои приказы ты будешь выполнять беспрекословно, иначе будет плохо, очень плохо. — Нахмурившись; он замолчал, что-то обдумывая, и жестко добавил: — Сегодня, сейчас пойдешь со мной. Кое-кого надо поздравить с праздником.

Из протокола допроса свидетеля Крэчун Веры Николаевны, 32 года, неграмотная, колхозница колхоза «Заря новой жизни», беспартийная, уроженка села Мындрешты…

…По существу заданных мне вопросов сообщаю:

Вечером 1-го мая мой муж Крэчун Аксентий Кузьмич пришел домой со своим знакомым Райляну Константином. Они принесли немного колбасы и брынзы. Муж сказал, что сегодня большой праздник и его надо отметить как полагается. Мы сели за стол. Вдруг дверь неожиданно открылась, и в комнату вошел наш односельчанин Филимон Бодой и с ним незнакомый мне человек.

В о п р о с. Опишите этого человека.

О т в е т. Он был высокого роста, но ниже Филимона и моложе его. С лица красивый. На виске я заметила шрам.

В о п р о с. Этот человек был вооружен?

О т в е т. Не знаю, оружия я у него не видела.

В о п р о с. А Бодой был вооружен?

О т в е т. У Бодоя была винтовка и еще какое-то оружие с коротким стволом. Не знаю, как оно называется.

В о п р о с. Расскажите, что произошло дальше?

О т в е т. Бодой потребовал, чтобы ему и его спутнику налили вина, что и было выполнено. Он выпил стакан и сказал: «Смотрите, как хорошо живут колхозные начальники, пьют вино, закусывают колбасой, сами гуляют, а людей заставляют на них работать». Муж ответил, что он никого не заставляет работать, сам тоже работает всю жизнь, как и остальные трудовые крестьяне, а вот Бодой не работает, но живет лучше, чем другие, потому что занимается грабежом. Тогда Филимон сказал: «А тебе меня не жалко, я же бездомный, живу не как все люди, скитаюсь по лесам?» Муж ответил, что никто не заставляет его скитаться, он сам во всем виноват, потому что не хочет жить честно. Бодой сказал: «Теперь мне ясно, почему ты притесняешь крестьян, не разрешаешь воровать с полей, кого поймаешь — ведешь в правление вашего проклятого колхоза. Ты коммунист. Я очень удивляюсь, как с тобой, большевиком, да еще чахоточным, живет эта несчастная женщина», то есть я. Он дал винтовку своему спутнику и сказал: «Бей его в грудь!» Тот ударил прикладом, но не сильно. Бодой разозлился и закричал: «Разве так бьют!» Он выхватил у него винтовку и ударил прикладом так, что Аксентий упал, изо рта пошла кровь. Муж сказал: «Как мне больно, я умру». Бодой засмеялся и сказал: «Я и пришел за тем, чтобы ты умер». Они забрали одежду мужа, которая находилась в сундуке, все деньги, какие были в доме (107 руб.) и ушли. Куда они ушли, мне неизвестно.

С моих слов записано верно и мне прочитано. Дополнений или замечаний не имею. Вместо подписи крестик (неграмотная).

Характеристика

Крэчун Аксентий Кузьмич, 1914 г. рождения, молдаванин, уроженец села Мындрешты Кишкаренского района, по социальному происхождению из крестьян-батраков. После службы в рядах Советской Армии вернулся в село инвалидом II группы. Награжден медалью «За освобождение Вены». Входил в состав инициативной группы по организации колхоза, одним из первых вступил в колхоз, работал счетоводом. Оказывал сельсовету большую помощь по организации колхоза, а также в выполнении хозяйственно-политических заданий. Был одним из лучших агитаторов, активно выступал на собраниях, разоблачая кулаков. Вел борьбу с бандитами, много помогал милиции как бригадмилец в задержании и конвоировании преступных элементов.

Тов. Крэчун А. К. являлся также уполномоченным по займу. Со своей работой справлялся хорошо, являлся лучшим колхозником-общественником, за что был зверски убит главным бандитом-террористом Бодоем Филимоном, жителем села Мындрешты, совместно с неизвестным бандитом. В чем и дана настоящая характеристика в райотдел МГБ.

Председатель Мындрештского с/с (подпись)
Секретарь с/с (подпись)


НАДЕЖДА ПЛАМАДЯЛА

Расследование происшествия, вернее — нескольких происшествий, случившихся в одну ночь, Москаленко решил начать с беседы с председателем сельсовета Настасом. Уже в самом ее начале капитан понял, что события той ночи уже утратили для Настаса остроту, да и односельчане, видимо, порядком надоели своими расспросами. Председатель говорил скупо, коротко, упуская детали, а именно они особенно интересовали Москаленко.

Перед самым отъездом капитана в Чулуканы поступило сообщение о зверской расправе над счетоводом мындрештского колхоза Крэчуном. Судя по всему, в убийстве принимал участие вместе с Бодоем и «подполковник Дэннис». Худшие опасения Жугару подтвердились весьма скоро, причем самым зловещим образом. Поначалу было майор намеревался направить в Мындрешты Москаленко — самого опытного оперативника, однако отменил свое распоряжение. Поразмыслив, он решил, что будет лучше, если капитан сосредоточится на разработке Надежды Пламадялы, через которую имелась реальная перспектива «выйти» на Солтана, а потом и на самого Бодоя.

Собеседник капитана уже знал о том, что произошло в соседних Мындрештах. Может быть, думал Москаленко, этим отчасти и объясняется неохота, с какой Настас вел срой рассказ: что, мол, толку? Бандиты обнаглели до крайности, а вы, работники органов, только одними разговорами занимаетесь. В подобных рассуждениях заключалась немалая доля правды, и Москаленко не мог этого не признать, что весьма чувствительно задевало его профессиональное самолюбие. Однако дело ведь не в нем, в самолюбии или как там еще это называется, — размышлял он. — Главное ведь в том, что подрывается вера людей в новую власть, ее способность раз и навсегда покончить с бандитами. Он, чекист Москаленко, — один из представителей этой власти, и на нем, как и на его товарищах, лежит особая ответственность.

Майор, безусловно, прав, говоря, что Надежда Пламадяла — единственная реальная ниточка. И имя у нее такое многообещающее. Только как подступиться к этой Надежде? С ней надо встретиться и поговорить наедине так, чтобы никто не видел, не знал. Бывая в селах, Москаленко почти физически чувствовал на себе любопытные, а порой и враждебные взгляды. Он, человек посторонний, находился как бы всегда на виду, и это очень затрудняло розыскную работу. В школу к ней не придешь — станет моментально известно всему селу, в военкомат не вызовешь — не мужчина же. Домой тоже нельзя, во всяком случае днем, соседи обязательно увидят — опять проигрыш, тем более что соседи — «не те люди» — вспомнил он отзыв участкового Чеботаря. Прийти к ней поздним вечером или ночью? Рискованно, может испугаться, поднимется шум, пока ей объяснишь, что к чему, а это разговор долгий. И не исключено, что любовник как раз у нее может ночевать.

Москаленко вспомнилось, как брали Шухевича. Оцепили особняк на окраине Львова, подошли к двери. В ответ на требование сдаться прозвучал выстрел, пуля пробила дверь и попала майору, их командиру, прямо в сердце. Нервы у молодого солдата-автоматчика не выдержали, и он, забыв о приказе — брать живым, нажал на спуск и очередью разнес дверь в щепки. От Шухевича ничего, в общем, и не осталось. Нет, поднимать стрельбу он не намерен. Можно все испортить. Надо брать тихо, и обязательно живым. А чулуканский участковый-то ничего, смышленый, оказывается, парень, — вдруг вспомнил он Михаила Чеботаря.

Лейтенант Чеботарь совсем недавно, после окончания Кишиневской школы милиции, получил назначение в Чулуканы, и до сих пор работать с ним капитану не доводилось. Времени зря лейтенант не терял. Хотя бы с этой водкой. Докопался, что в сельмаге в последнее время частенько покупала Пламадяла водку, чего раньше за ней не замечалось. Зачем одинокой женщине водка? Была бы пьющая, так нет же. Ясное дело, зачем — мужика угощать, не в одиночку же распивать, хотя и такое бывает. Однако в селе знают — не пьет она. Со всех сторон характеризуется положительно, скромная, отзывчивая. Нет, не знает она ничего о том, кто на самом деле ее любовник, а он, само собой, помалкивает, исповедоваться ему перед ней ни к чему. Но как же все-таки потолковать с ней наедине, причем не откладывая? Время дорого, и оно работает пока если не против, то уж во всяком случае не на них, оперативников.

Москаленко поравнялся с низким невзрачным зданием сельского клуба. Из полуоткрытого окна доносилась мелодия «Сырбы», молодые задорные голоса. Он остановился, прислушался и вдруг вспомнил, что Надя — страстная любительница танцев и участвует в художественной самодеятельности. Стараясь не привлекать внимания, вошел в зрительный зал, вернее — большую комнату, заставленную разномастными стульями, присел в последнем ряду. Однако появление незнакомца не осталось незамеченным. Танцоры на какое-то время смешались, бросая любопытные взгляды на капитана. Вглядевшись в парней и девушек, толпившихся на маленькой сцене, Москаленко легко узнал по описанию участкового Надю, поднялся и вышел на улицу. Решение созрело само собой.

Он не спеша прохаживался по улице, время от времени поглядывая на двери клуба. Уже совсем стемнело, когда из них веселой гурьбой повалила молодежь. От группы отделилась стройная женская фигура в накинутом на голову пестром платке и заторопилась в противоположную от других молодых людей сторону. Она шла легким быстрым шагом, и капитану пришлось поторопиться. Услышав в позади себя мужские шаги, женщина испуганно оглянулась и почти побежала по темной улице.

— Постойте, Надя! — окликнул ее Москаленко. — Нам надо поговорить.

Она на секунду остановилась, а потом, не говоря ни слова, пустилась бежать. Москаленко решил не отступать: другого такого случая могло не представиться.

— Не бойтесь, я ничего плохого вам не сделаю, — сказал он ей вслед.

Женщина чуточку замедлила шаги, будто раздумывая.

— Есть разговор… О Григории Солтане, — Москаленко пошел в открытую.

Она остановилась как вкопанная, и капитан, наконец, приблизился к ней. Женщина молчала, вглядываясь в лицо незнакомого мужчины, напряженно ожидая, что последует дальше. Москаленко осмотрелся по сторонам. Кроме их двоих, поблизости никого не было. Конечно, улица — не лучшее место для такого разговора, но выбирать не приходилось.

— Прежде всего должен вам сказать, Надя, что желаю вам добра, и потому буду откровенен. Ваш знакомый Григорий Солтан — дезертир Советской Армии и опасный преступник.

Женщина приглушенно вскрикнула, прикрыв рот концом платка.

— А вы откуда знаете? — дрожащим голосом спросила она. — И вообще кто вы такой?

— Работа у меня такая, чтобы знать.

— Не понимаю, о какой работе вы говорите, только этого не может быть!

— Чего именно?

— Того, что вы про Гришу говорите… Мы пожениться собираемся. — Она заплакала.

«Совсем заморочил голову девке, это надо же. Она, дура, и поверила», — с неприязнью к стоящей рядом женщине вдруг подумал Москаленко и продолжал: — Этот ваш жених причастен к убийству одного человека, а другого он ранил. У него руки в крови. — Капитан говорил резко, даже зло. Было, по-видимому, в его тоне что-то такое, что заставило женщину поверить.

— Что же теперь будет? — растерянно, сквозь слезы, спросила она.

— Это зависит от вас. Одно могу сказать: не найдете вы с ним своего счастья, а только потеряете. Все равно Солтана схватят, и тогда будет уже поздно.

— Поздно? — она не поняла или сделала вид, что не поняла.

— Когда Солтана арестуют, вы будете считаться его соучастницей со всеми вытекающими последствиями. А он, пока на свободе, может еще много зла причинить людям.

Молодая женщина размышляла, нервно теребя концы платка. Москаленко явственно слышал ее учащенное прерывистое дыхание, однако жалости к ней почему-то не испытывал.

— Что я должна сделать? — нерешительно прошептала Пламадяла, глядя себе под ноги.

— Помочь нам, помочь! — быстро ответил капитан.

— Как? — тихо прошептала она.

— Прежде всего скажите — где он живет?

— Не знаю… Сначала жил у своего дядьки Степана Якуба, сейчас у него не живет. — Она замолчала, что-то припоминая. — Говорил о какой-то землянке в лесу. Штаб-квартира какая-то у них там.

— У них?

— Ну да, с ним еще кто-то живет.

— Так… А кто они, эти люди? — Москаленко напряженно ждал ответа.

— Об этом мне ничего неизвестно, он не говорил.

— Хорошо… А часто ли бывает у вас Солтан?

— Когда как. Приходит ночью, уходит под утро, — потупясь, смущенно произнесла женщина.

— Вот что, Надя, — Москаленко старался придать своему голосу как можно больше мягкой доверительности, — я понимаю, что вам нелегко, но другого выхода нет. Когда Григорий придет к вам, сделаете так: дважды зажгите и погасите лампу возле окна, но так, чтобы он ни в коем случае не заметил. Ни в коем случае! Иначе вам придется плохо.

— Я понимаю, — пробормотала она, испуганно оглядываясь.

— Двери в ту ночь не запирайте.

— Так и сделаю, — глядя мимо собеседника, тихо ответила женщина.

— И запомните, — о нашем разговоре никому ни слова.


Доклад Москаленко подходил к концу. Майор Жугару слушал сосредоточенно, изредка задавая уточняющие вопросы. Судя по всему, он остался доволен докладом. Закурив очередную папиросу, майор спросил:

— Ваши предложения, капитан?

— Есть два варианта. Первый — взять этого подполковника тепленьким у его любовницы. Но для этого нужно время, может, день, а может, и все десять. Трудно сказать, сколько именно, ведь он приходит к Пламадяле когда ему вздумается: Второй вариант — прочесать лес и найти эту самую штаб-квартиру, как они называют свое бандитское логово.

— А что за люди там с Солтаном скрываются, так и не удалось установить?

— Пока нет, товарищ майор, работаем в этом направлении. Скорее всего такие же нелегалы, как и Солтан.

— Нет, капитан, второй вариант хуже, много хуже. Проческа отпадает. Шума наделаем с этой проческой, ну найдем эту землянку… а вдруг там никого нет? Только спугнем. Нет, надо все тихо, без шума провернуть. Ты в этой Надежде уверен? — озабоченно спросил Жигару.

— Надежда — хорошее имя, Демьян Никифорович, — улыбнулся Москаленко. — Не должна подвести. А если серьезно, стопроцентной гарантии дать не могу. Кто знает, что женщина может в последний момент выкинуть. Пожалеет… или испугается: Был у меня один такой случай, в Станиславской области. Брали мы главаря бандеровской банды, ситуация почти аналогичная складывалась.

— После расскажешь, а сейчас ближе к делу. Как там наши геодезисты поживают, которые в Чулуканах?

— Отлично Демьян Никифорович. Чего им сделается? Живут себе в палатке, весь день на свежем воздухе, загорают. Курорт, да и только!

— Ты это оставь, капитан, — то ли не понял, то ли не принял шутливого тона Жугару. — Лучших ребят нам прислали, боевых. Там, — он показал рукой наверх, — придают особое значение этой операции. Так что прошу учесть. Говоришь, дважды лампу должна потушить?

— Да, так мы условились.

— Не лучшим образом, между прочим. А вдруг Солтан заметит? Ты об этом подумал?

— Некогда было особенно раздумывать… Да и какой другой сигнал можно ночью дать?

— Поживем — увидим. — Майор стал перебирать лежащие на столе бумаги, и Москаленко понял, что разговор окончен. Уже у двери его остановил вопросом Жугару:

— А того бандита, о котором ты говорил, взяли?

— А как же, товарищ майор, само собой. Не ушел. У другой только бабы, не такой жалостливой, какой та оказалась.


После нежданной-негаданной встречи на улице Надежда Пламадяла потеряла покой. По ночам долго не могла уснуть, просыпалась от малейшего шороха за окном, прислушивалась: не Гришка ли? Едва ли не с первых дней его внезапного появления она женским чутьем чувствовала, догадываясь, что с ним не все в порядке. Нет, не походил Григорий на прежнего, каким знала его еще недавно. Изменился, стал вспыльчивым, замкнутым. И пугливым каким-то. И еще эта водка. Раньше тоже выпить был не прочь, но не так, совсем не так. Едва среди ночи заявится — первым делом выпить требует, пьет жадно, с остервенением. И эти ночные неожиданные посещения… Раньше, бывало, когда приезжал, и в клуб на танцы ходили, и просто по улице гуляли. Подруги завидовали. Еще бы — из себя видный, парень хоть куда. Форма военная очень ему к лицу была. Куда только она, форма эта, теперь подевалась? Ходит в каком-то тряпье, словно оборванец. О женитьбе, правда, и теперь поговаривает, но как-то неуверенно, больше для вида. Она же все чувствует.

А сейчас этот неожиданный, тревожный разговор. Она помнила его целиком, до мелочей. Если быть до конца откровенной перед собой, то она сама уже давно подумывала порвать с Григорием. Однако не решалась, все ждала удобного случая. И вот случай вроде бы выдался. Нет, не так она представляла расставание, совсем не так… А если тот человек все выдумал, оклеветал ее Гришу? Не похоже, какой ему смысл наговаривать. И потом эта палатка с геодезистами или как там они называются. Молодые, веселые ребята. Сельские девчонки на них заглядываются. Рослые, как на подбор, пошутить не прочь. Что-то измеряют шестами, смотрят в трубы. В селе говорят, новую дорогу строить будут, потому и измеряют землю. И что интересно — появилась эта палатка через день-другой после того разговора. Ее из окна хорошо видно. Не иначе эти ребята и ждут ее ночного сигнала. Легко сказать — сигнал. Григорий такой подозрительный, за каждым ее шагом следит, глаз не спускает, когда приходит. Будто чует неладное. Да и почему, зачем она должна это делать? Пусть милиция сама разбирается, а ее дело сторона. Нет, в сторону уйти никак не удастся. Соучастница… со всеми вытекающими последствиями, — вспомнились жесткие, грозные слова. Позора не оберешься, считай, жизнь поломалась, а ей еще жить и жить.

Рядом зачмокала во сне маленькая Анжела. Она встрепенулась, вскочила, поправила одеяльце. А с девочкой что будет, если ее посадят в тюрьму? Эта простая мысль обожгла, пронзила все ее существо. Да ну его к черту, этого Гришку, пропади он пропадом.


Женщина осторожно соскользнула с кровати, накинула шаль. Григорий заворочался, что-то пробормотал. Она замерла возле кровати. Лицо мужчины белым пятном расплылось на подушке. Сердце женщины билось так сильно, что она испугалась, как бы Григорий не проснулся от этого стука. Прислушалась к его ровному глубокому дыханию. Спит крепко, сегодня он выпил больше, чем всегда. Неслышно ступая босыми ногами, проскользнула на кухню, чиркнула спичкой. Непослушные ватные руки не подчинялись, спичка сломалась. Она чиркнула другой, зажгла лампу, отодвинула занавеску, поднесла лампу к окну, погасила и зажгла снова. Так же неслышно ступая по холодному полу, дрожа от волнения, легла рядом с Григорием. От него несло жаром, но это тепло не согревало, напротив, было неприятным, чужим, и она отодвинулась на самый край кровати. Лежала с открытыми глазами, уставившись в черный проем открытой двери. Ждала.

И все-таки они появились неожиданно, две темные безмолвные тени. Один метнулся к кровати, быстрым движением сунул руку под подушку и вытащил оттуда пистолет. Другой остановился в дверях, заполнив собой весь проем.

— Вставайте, Солтан, — негромко сказал тот, что стоял возле кровати. — А вы зажгите лампу, и побыстрее, — обратился он к хозяйке.

Она сделала то, что ей сказали, и тотчас ушла из комнаты.

Ничего еще не соображающий со сна и похмелья, Солтан сидел на кровати, тупо уставившись на незнакомцев. Наконец, сообразив, что произошло, полез под подушку. Не найдя пистолета, криво улыбнулся.

— Одевайтесь, — приказал ему один из мужчин, плотный, в сером дождевике. — Пойдете с нами. Только без глупостей. — Он помахал для убедительности пистолетом.

Солтан быстро оделся, поискал глазами Надежду. Ее нигде не было. Уже во дворе, возле калитки, он оглянулся. Женский силуэт белел на крыльце. Сделал знак рукой, она не ответила, молча, смотрела, как его, подхватив с обеих сторон под руки, вели по улице. Женщина стояла так до тех пор, пока Солтан и его провожатые не скрылись в туманной, призрачной дымке, опустившейся над селом перед близким рассветом.


ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Поднятый посыльным ни свет ни заря с постели, Москаленко заторопился в отдел. Начальник уже сидел в кабинете и что-то читал. Ответив на приветствие, Жугару молча указал капитану на стул и снова углубился в бумагу. По выражению лица майора Москаленко понял, что лежащие на столе смятые листки, исписанные фиолетовыми чернилами, очень заинтересовали Жугару. Москаленко сидел довольно долго, не решаясь оторвать начальство от чтения и спросить, зачем он понадобился в такую рань. Майор наконец откинулся на спинку стула и рассмеялся. Москаленко удивленно вскинул глаза: таким своего начальника ему еще видеть не приходилось. Лицо Жугару приняло свое обычное сосредоточенное выражение. Он передал листки капитану:

— Ознакомься, Андрей Кондратьевич. — В последнее время он все чаще обращался к Москаленко запросто — на «ты» и по имени-отчеству. — Удивляюсь людям, которые верят этому набору фраз. Видимо, кое-кто все-таки верит. Наивные простаки, если не сказать больше. Но это в лучшем случае. В худшем же — враждебные элементы. И на что только рассчитывают? Да ты почитай, Андрей Кондратьевич, — спохватился майор, — видя, что капитан не понимает, о чем идет речь.

— Что скажешь? — с интересом спросил Жугару, когда капитан ознакомился с программой демократической аграрной партии.

— Сначала спрошу вас, Демьян Никифорович, где вы достали этот антисоветский бред?

— У подполковника Дэнниса взял… почитать. Для повышения политического образования. — Жугару снова улыбнулся.

— Так… — Москаленко лишь теперь понял причину хорошего настроения начальника. — Значит, схватили?

— Да, сегодня ночью… Сейчас приведут, вместе допросим. — Он нажал кнопку звонка и приказал вошедшему лейтенанту доставить задержанного Солтана.

Минут через пять в сопровождении конвойного в кабинет вошел Солтан, остановился посреди комнаты, вытянулся по стойке «смирно» и отчеканил:

— Здравия желаю!

— Здравствуйте, — ответил на приветствие майор, пристально вглядываясь в его поросшее щетиной, помятое после выпивки и бессонной ночи лицо. — Я начальник райотдела МГБ майор Жугару, а этот товарищ — капитан Москаленко. Получается; — усмехнулся он, — что вы — самый старший по званию. Если не ошибаюсь — подполковник. Да что же вы стоите, присаживайтесь.

Конвойный придвинул стул и вышел из кабинета.

— Извините, товарищ майор, но вы ошиблись. Я — младший сержант, был недавно старшим сержантом. Разжаловали меня. — Солтан по-прежнему стоял, жалко, униженно улыбаясь.

— Да вы садитесь, Солтан, садитесь, — снова предложил Жугару, — разговор у нас долгий будет.

Солтан осторожно присел на край стула, избегая устремленных на него изучающих взглядов.

— Начнем по порядку. — Майор раскрыл пачку «Казбека», не спеша закурил.

Ароматный дымок дошел до Солтана, он беспокойно заерзал на стуле и бросил короткий просительный взгляд на Жугару. Тот понял без слов, протянул ему пачку:

— Курите.

Солтан вскочил, достал дрожащими пальцами папиросу, прикурил, жадно, глубоко затянулся и только после этого поблагодарил.

— Итак, — продолжал Жугару, — мы вас слушаем. Расскажите о себе по порядку, кто вы, откуда…

— Да рассказывать особенно нечего, — нехотя произнес арестованный, — вы и так сами, наверное, все знаете. — Он опустил голову и стал пристально разглядывать пол, будто что-то там потерял.

— Действительно, знаем, — согласился майор, — однако хотелось бы услышать рассказ из первоисточника о том, как вы, молодой еще человек, и судя по всему, неглупый, докатились до жизни такой.

— Какой — такой? — глухо пробормотал Солтан.

— Позорной, преступной — вот какой. Вам бы еще жить и жить, а вы… — Жугару не закончил и лишь выразительно махнул рукой.

— Это все старший лейтенант Колтовой, — после паузы тихо произнес Солтан. — Из-за него все началось.

— Какой Колтовой? — переспросил Жугару. Эту фамилию он услышал впервые…

— Мой командир. Сам отпустил в краткосрочный отпуск, а потом сказал: ничего, мол, не знаю. Получилось, что я в самоволке был.

— Допустим… А дальше?

— Посадили меня… Сбежал я, приехал к дядьке в Чулуканы. — Он сделал паузу и сдавленным голосом едва слышно произнес: — Я не хотел его убивать, этого чахоточного, даже не знаю, кто он такой. Это все он, Филимон Бодой, меня заставлял. Он, Бодой, и убил… Прикладом.

— А врываться в дом Настаса, громить сельсовет, грабить магазин — тоже кто-то заставлял? — вступил в допрос Москаленко.

— Да, мой дядька, Якуб Степан, обижен он на Советскую власть, меня тоже настроил, подговорил… А завмаг этот — жулик, аферист, магазин сам открыл — берите все, что пожелаете.

— Выходит, виноваты все, кроме вас, Солтан. Так не бывает. А кто, кстати, эти двое, которые были с вами?

— А черт их разберет, случайно познакомился, не совсем, правда, случайно, — после некоторого размышления добавил Солтан. — Так получилось. Беглые какие-то эти двое. Федор — дезертир трудового фронта, а Корнелий — тот птица поважнее. Рассказывал, что одного из ваших прикончил. Похоже, что не врал. Они в землянке, в лесу прячутся, недалеко от Чулукан. Я покажу. Как дикари живут, разве это жизнь.

— С Бодоем как вошли в контакт, тоже случайно? — Жугару и Москаленко с интересом рассматривали сидящего перед ними человека, взвешивая каждое его слово, каждый жест, чтобы отделить правду от лжи в его показаниях.

Прежде чем ответить, Солтан попросил папиросу, закурил.

— Нет. С Бодоем вышло по-другому. Я искал с ним встречи. — Он глубоко затянулся папиросой. — Мои напарники, о которых я говорил, оказались не теми людьми, с которыми можно делать дела. А мне нужны были деньги, много денег. Вот я и решил вместе с Филимоном их добыть. Он ведь отчаянный…

— Пока такой откровенный разговор, Солтан, мне нравится. — Майор повернулся к Москаленко. Тот согласно кивнул. — Итак, мы остановились на том, что вам понадобилось много денег. Зачем, если не секрет?

— Зачем? — с неподдельным изумлением переспросил Солтан. — Деньги, они ведь никогда лишними не бывают. Я хотел уехать далеко… на шахту, в Сибирь, туда, где меня не найдут. А без денег, да еще без документов, далеко не уедешь.

— Ну ладно, к этому мы еще вернемся. А сейчас поговорим вот о чем. — Жугару брезгливо поморщился, взяв со стола листки с программой демократической аграрной партии, заявлениями и автобиографиями ее членов.

— Да что здесь говорить, — Солтан пожал плечами, — не перевелись дураки, слава богу. Поверили, болваны, записались, а когда до денег, взносов то есть, дело дошло, жаться стали. Жмоты деревенские.

— До сих пор, Солтан, вы говорили, видимо, правду, но не всю. Во всяком случае мы вам верим. Пока верим, — уточнил майор. — Поэтому хорошо подумайте, прежде чем ответить на мой вопрос. От вашего ответа зависит многое, и ваша дальнейшая судьба — тоже. Где скрывается Бодой?

Солтан весь напрягся, в глазах мелькнул страх.

— Не знаю, — пробормотал он. — Я ведь с ним один только раз встречался. Парапел, кузнец, нас свел. В Мындрештах, вечером. Я это село плохо знаю. И хозяина дома в лицо не помню, и где тот дом стоит — не найду. А что?

— Ничего, просто интересуемся. Считайте, что соскучились по нему. — Жугару улыбнулся краем рта.

— Я понимаю, конечно… Однако меня вы быстренько, — Солтан запнулся, подбирая подходящее слово, — нашли. Филимона тоже рано или поздно возьмете. Куда он денется?

— Это вы верно, Солтан, говорите. Обязательно возьмем, но лучше раньше, чем позже. — Майор нажал кнопку звонка и приказал вошедшему конвойному увести арестованного.

— Каков гусь! — задумчиво произнес Жугару, когда Солтана увели. — Не пойму, что за человек. Проходимец, выдающий себя за американского подполковника. Для пущей важности. Это же надо додуматься! Авантюрист — это ясно. Но не только. Обрати внимание, Андрей Кондратьевич, он всячески уходит от антисоветской направленности своих преступлений. Обычный вроде уголовник. Нет, он не так прост, каким хочет казаться. Что дальше будем делать, Андрей Кондратьевич?

— Может, взяться за Парапела как следует? Он, как явствует из показаний Солтана, наверняка знает, где скрывается его приятель.

— Нет, не подходит, — после некоторого размышления сказал майор. — К кузнецу у нас пока подходов нет. Не отдаст он просто так своего дружка. Нет ему смысла. С ним ведь уже работали, ты же знаешь. Только время упустим. Надо по-другому… А что, если задействовать этого гуся?

— Солтана? — капитан не удивился. — Я тоже об этом думал. Однако… это тоже долгая история. Пока подыщем нового сотрудника, которого в районе не знают, пока Солтан под видом своего сообщника, допустим, одного из тех, кто в землянке живет, сведет его с Бодоем — время, глядишь, и уйдет.

— Ты меня не совсем правильно понял, Андрей Кондратьевич. — Жугару встал, прошелся по кабинету и остановился возле стула, на котором сидел капитан. — Я имел в виду задействовать самого Солтана на полную катушку. Сначала дать ему понять, что это для него — единственный шанс сохранить жизнь. Да это он сразу сообразит. Не дурак, как ты мог убедиться. И потом, — Жугару подошел к столу, порылся в папке, — получил я на днях любопытную бумагу из министерства. Ты был тогда на заседании в Чулуканах. На, почитай. «Как будто почерк знакомый», — подумал капитан, взглянул на исписанный фиолетовыми чернилами тетрадный листок.

Министру госбезопасности Молдавии

Я решил пойти по другому пути. Прошу дать мне возможность свободно работать в вашу пользу. Моей силой вы можете узнать любой интересующий вас вопрос, и не только узнать, но выполнить. Если вы намерены простить мои преступления, я готов принять любую поставленную вами задачу. Если откажетесь от моего предложения, буду вынужден усилить пропагандическую работу. Чтобы знать, согласны или нет, напишите на 4 странице газеты «Молдова Сочиалистэ» следующее: «Предлагаем Григорию Солтану прекратить работу и вернуться на родину». Это значит, что вы согласны с моим предложением.

К сему Григорий Солтан.

— Действительно… — капитан вертел письмо в руке, не зная, что сказать. — Действительно, хорош гусь, это вы правильно сказали, Демьян Никифорович. Попробуем. Надо отработать прикрытие, под которым он будет искать встречи с Бодоем.

— А вот это мы сейчас и обсудим вместе с ним. — Жугару приказал привести арестованного.

Солтан вошел, переводя тревожный взгляд с Жугару на Москаленко, как бы спрашивая, зачем он понадобился так скоро.

— Садись, Солтан. — Жугару показал на стул. — Продолжим нашу беседу. До сих пор разговор у нас был как будто откровенный. Буду говорить откровенно и я. Ваши преступления велики, на высшую меру вполне тянут. Однако у вас, Солтан, есть шанс сохранить жизнь.

— Какой шанс? — его голос звучал глухо, сдавленно.

— Помочь следственным органам, то есть нам, и суд обязательно учтет при вынесении приговора.

— Я же и так как будто вам помогаю, ничего не скрываю, все рассказываю.

— Все или не все, это будет видно дальше. Однако этого мало. Нужна активная помощь… в задержании Бодоя.

Солтан ничего не ответил, лишь побледневшее лицо выдавало его внутреннее состояние.

— Я же говорил, что не знаю, где он скрывается. Неужели не верите? Он такой подозрительный, скрытный, как волк. Никому не доверяет, даже жене и сыну. Мне Парапел рассказывал. Своего самого близкого друга, Александра Губку, убил на глазах у Парапела. Заподозрил его в чем-то. Парапел говорил, будто мать Губки уговаривала сына кончать бандитскую жизнь и сдаться властям… вам, значит. Ну, Губка вроде бы стал колебаться. Филимон пронюхал или Губка ему проговорился, не знаю точно. В общем, расстрелял из автомата, весь диск выпустил.

«Вот чем, оказывается, закончился разговор с матерью Губки», — подумали оба — Жугару и Москаленко.

— Вы, Солтан, пока не ответили на мой вопрос, — сказал майор. — Боитесь Бодоя?

— Его все боятся, — Солтан уклонился от прямого ответа.

— Ну что ж, обойдемся и без вас. Только… — Майор не успел закончить, как Солтан быстро сказал:

— Согласен я.

— Вот так сразу и надо было отвечать. Судя по всему, Бодой доверяет Парапелу? Не так ли?

— Никому он не доверяет, я же говорил.

— Допустим… Однако без кузнеца нам не обойтись. Вы с ним, с Парапелом, встретитесь и скажете, что вам нужен Филимон.

— А он обязательно спросит — зачем? Что я ему отвечу? Нужна причина.

— Верно, нужна. Вспомните, о чем у вас с Бодоем шел разговор, что его особенно интересовало?

Солтан задумался.

— Когда я ему дал печать сельсовета, ну, ту самую…

— Понятно, продолжайте. Итак, вы ему передали печать Чулуканского сельсовета…

— Он обрадовался, но пожалел в то же время, что бланков сельсовета нет. Зачем-то нужны ему эти бланки, для справок, скорее всего.

— Ну так вот, вы скажете Парапелу, что раздобыли бланки и покажете их ему. Еще скажите, что хотите сами передать их Филимону.

— А если он спросит: где взял? Да и нет у меня этих самых бланков.

— Андрей Кондратьевич, кто в Чулуканах секретарь сельсовета? Не помните?

— Не только помню, но даже знаком лично, приходилось встречаться. Валентина Вышку, симпатичная, между прочим, девушка.

— Симпатичная, говоришь? Скажите Бодою, — Жугару обращался к Солтану, — что у вас с этой Валентиной… в общем, любовь, и вы попросили у нее бланки. Она, мол, готова ради вас на все, а о каких-то бумажках и говорить нечего. Бланки мы вам дадим. И не вздумайте нас обмануть, Солтан.

Солтана увели, а Жугару и Москаленко еще долго сидели, подводя итоги, обсуждая план предстоящей операции, стараясь предусмотреть различные варианты и повороты. Было решено пока не трогать ни Степана Якуба, ни новоявленных «членов» ДАП, ни тех двоих, что жили в землянке, а сосредоточиться на главаре Черной «армии».

— Этих мы всегда успеем взять, — заключил Жугару, — не уйдут. Возьмем главаря — его армии, как они называют этот сброд, придет конец. Какая же армия без командира! Начинаем сегодня же вечером. Солтана нельзя долго у нас держать, можем засветить.


В КОЛЬЦЕ

Солтан пришел к Парапелу, как и в прошлый раз, под вечер. Услышав скрип открывающейся двери, кузнец быстро обернулся, держа в руке раскаленный добела металлический брусок. Исходящий жаром брусок оказался совсем близко от лица Солтана, и он невольно отпрянул. Парапел усмехнулся в черные усы и бросил на вошедшего недобрый взгляд: зачем, мол, пожаловал?

— Филимон мне нужен… По срочному делу.

— Ну и иди к нему, если нужен. — Голос Парапела звучал грубо и неприветливо.

Он положил раскаленный брусок на наковальню, взялся за молоток, всем своим видом давая понять, что занят делом. Солтан молча наблюдал, как под ударами молотка брусок обретает форму подковы.

— Зачем тебе понадобился Филимон, да еще срочно?

«Что это с ним? — с беспокойством подумал Солтан. — Не доверяет, что ли?

— Говорю же, дело к нему имею. — Он вытащил из кармана пачку сельсоветовских бланков. — Вот, Филимон такими бумажками интересовался.

Парапел взял один, бланк, повертел в руке.

— На черта ему сдались эти бумажки? Не деньги же. — Он ощерил рот в хищной улыбке.

— Да ты прочитай, что там написано, наверху.

Кузнец с глубокомысленным видом рассматривал бумагу.

— Вижу, что бумага казенная, с гербом, — наконец произнес он нерешительно, и Солтан окончательно убедился, что кузнец неграмотный. — Ладно, Филимон разберется.

Слова эти можно было понять и так, что он, Парапел, сам передаст бумаги Бодою.

— Обижаешь, Парапел, не доверяешь? Отведи меня к Филимону. Нужен он мне, не понимаешь, что ли?

— Обижаешь, не доверяешь… — проворчал кузнец. — Не обо мне речь, — о Филимоне. Не узнать его в последнее время. Даже мне перестал верить… после того как с Губкой это случилось. Боюсь я его, Гриша, — доверительно произнес кузнец. — Боюсь. Не дай господь — разозлится, что я тебя без предупреждения привел. Очень он этого не любит. Ну, да ладно, — после некоторого колебания заключил кузнец, — пойдем, когда стемнеет.

Прежде чем отправиться в путь, Парапел, по обыкновению, выглянул за дверь, осмотрелся. Луна еще не успела взойти, и улицы тонули в темноте. На этот раз их путь, как отметил про себя Солтан, лежал совсем в другую сторону, чем тогда. Улица уходила влево, и когда они сворачивали, Солтану показалось, что он увидел темную фигуру человека, приникшую к каменному забору. Они шли довольно долго, прежде чем оказались у цели. Как и тот дом, в котором Солтан впервые встретился с Бодоем, этот тоже уединенно стоял на околице, возле самого леса. Парапел осторожно постучал, скорее — поскреб условным знаком в маленькое оконце, что-то тихо сказал, и опять Солтан не понял ни слова. Дверь открыл парнишка, совсем почти мальчик. В комнате, куда они вошли, кроме самого Бодоя, Солтан увидел сидящую на кровати женщину, возраст которой он затруднился бы определить. Женщина безучастно взглянула на него и даже не ответила на приветствие. Рядом с ней сидела очень похожая на нее девочка лет двенадцати с тряпичной куклой в руках. Она с любопытством посмотрела на вошедших и улыбнулась Парапелу как старому знакомому. Сам же Бодой сидел за столом, на котором стояли графин красного вина и тарелки с едой. Парапел заговорил на своем языке, Бодой слушал, изредка поглядывая на Солтана, и тот догадался, что говорят о нем.

— Садись к столу, если пришел, — Бодой разлил в стаканы густое вино, пододвинул один Солтану, другой — Парапелу.

Выпили молча.

Парапел говорил, ты бумаги какие-то принес, а объяснить толком не может. Показывай, что там у тебя.

Солтан достал тонкую пачку.

— Бланки сельсовета, чистые. Ты еще говорил, хорошо бы достать. Печать у нас есть. Справку какую хочешь можно сделать.

Бодой оторвался от бланков и в упор взглянул в глаза Солтана.

— Откуда они у тебя? — Он не проявил никакой радости при виде этих бумаг, скорее напротив — в его глазах мелькнула тревога.

— Одна женщина достала, — Солтан игриво улыбнулся.

— Женщина? Она случайно не в милиции работает, эта женщина? Кто тебя послал? — Бодой отвернул полу своей синей, на овечьем меху, безрукавки. Из-за пояса угрожающе торчала рукоятка вальтера.

— Да о чем это ты, Филимон, разве бабы у большевиков в милиции служат? — Солтан снова игриво улыбнулся. — Валя Вышку принесла, секретарь сельсовета в Чулуканах.

— Валя Вышку? — Бодой не сводил с Солтана недоверчивого взгляда. — Эта комсомольская курва? Что-то не верится.

— Ты разве женщин не знаешь? Они все одинаковы. Пообещал жениться, увезти отсюда, а для этого, ей объяснил, мне справки нужны. Дура девка, поверила.

— У тебя же другая девка была, эта… как ее, Надя Пламадяла, — задумчиво произнес Бодой, не сводя с Солтана пристального взгляда.

«Вот дьявол, и про Надьку знает», — в замешательстве подумал Солтан.

— Надька? Да ну ее к черту. Идейная слишком, к тому же ребенок у нее. С Надькой все кончено. — Он опять доверительно, по-свойски подмигнул: дело мужское, сам понимаешь.

Бодой промолчал, разлил в стаканы остатки вина, с сожалением потряс в руке опорожненный графин. Парапел выпил, поднялся и, сказав несколько слов своему другу, пошел к двери. Поднялся и Солтан, однако Бодой остановил его:

— Куда торопишься, домнуле[10] подполковник? Посидим, поговорим. — Он выразительно постучал по пустому графину пальцем и передал его жене.

Женщина с отсутствующим выражением лица вышла и возвратилась с наполненным доверху графином, поставила его на стол и села рядом с девочкой.

«В чем дело, что он задумал? — лихорадочно размышлял Солтан, крепче сжимая стакан в руке, чтобы скрыть ее дрожь. Не доверяет? Боится, не хочет отпускать? Неужели что-то пронюхал? Нет, это исключено. Тогда в чем же дело?»

Пожалуй, и сам Бодой не мог бы себе ответить на этот вопрос. В последние дни он испытывал неясное, смутное чувство тревоги, предвидел надвигающуюся беду. Это ощущение не покидало его даже ночью, когда он забывался в пьяном сне. Он пытался заглушить его вином, однако алкоголь лишь на короткое время приносил облегчение. После похмелья дурные мысли овладевали с еще большей силой. Бодой не знал, откуда исходит опасность, но, как зверь, бессознательно чувствовал: кольцо вокруг него сжимается. И вот сейчас это чутье подсказывало: от человека, сидящего напротив, исходит опасность, и его не следует пока отпускать.


Парапел вышел из дому, где остались Бодой и Солтан, привычно огляделся. Успевшая взойти полная луна заливала сельские улицы спокойным бледным светом. Постояв возле дома и никого не заметив поблизости, кузнец торопливо зашагал прочь. Возле старого раскидистого ореха он остановился, чтобы свернуть самокрутку, однако покурить ему так и не пришлось. Откуда ни возьмись, будто из-под земли, выросла человеческая фигура. Парапел узнал участкового Иона Пынзару.

— Добрый вечер, Парапел! — приветливо поздоровался лейтенант. — Ты что здесь делаешь так поздно?

Кузнец, оттягивая время для ответа, старательно чиркал кресалом, добывая огонь.

— Хватит тебе возиться с этой допотопной штуковиной, — добродушно сказал участковый и зажег спичку. — Прикуривай.

— У Прокофия Рошки был, — произнес, наконец, Парапел, попыхивая самокруткой. — Выпили по стаканчику, иду домой.

«А ведь он правду говорит, — с некоторым удивлением подумал Пынзару. — Своими глазами видел, как они с Солтаном зашли в дом Рошки».

— С кем пил?

— С Прокофием, я же сказал.

— Пойдешь со мной, Парапел, там поговорим. И не вздумай от меня убежать.

Кузнец почувствовал, как ему в бок уперлось что-то твердое.

— В случае чего — стреляю без предупреждения.

— Да ты что, домнуле начальник! Куда мне бежать? Только домой. — Кузнец рассмеялся деланным смехом.

Они прошли метров сто, пока Пынзару не велел Парапелу остановиться возле колхозной «летучки» — так называли в селе спецмашину для ремонта сельхозтехники. Если бы не команда участкового, Парапел ее бы не заметил: «летучку» скрывала тень от высокого забора.

Участковый открыл дверцы кузова.

— Полезай, быстро! — он подтолкнул Парапела к лесенке, ведущей в кузов.


Крытый кузов был до отказа набит людьми с автоматами в руках; некоторые из них были в военной форме. Кузнец задержал взгляд на мужчине в плаще без погон и осклабился в улыбке:

— Добрый вечер, домнуле майор!

— А ты откуда меня знаешь? — удивился Жугару.

— Вас все знают, домнуле начальник, — голос Парапела звучал льстиво и подобострастно.

— Вот как… А кого ты еще здесь знаешь?

Все с интересом ждали, что скажет кузнец.

— Еще вот его, — Парапел указал на Москаленко. — Он тоже начальник, только не такой большой, как вы, домнуле майор.

— Молодец! — одобрительно произнес Жугару. — Вижу, ты в званиях разбираешься. Тогда скажи: а подполковник Дэннис тебе не знаком?

Кузнец хитро прищурился.

— Подполковник Дэннис? Так он же не в Красной Армии служит.

— А в какой, может быть, в Черной?

— Черт его разберет, в какой, — куда-то в сторону пробормотал Парапел. — Не поймешь. Говорит — в американской. Только Филимон ему не верит.

— А тебе верит?

— До сих пор доверял… — Кузнец подумал и добавил: — Вроде бы.

Жугару пристально всматривался в бегающие глаза кузнеца, стараясь уловить ход его мыслей.

— Где сейчас находится твой друг Филимон Бодой?

Парапел задумался снова.

— У Прокофия Рошки… Пьет с этим подполковником.

— Почему сразу мне не сказал? — недовольно спросил лейтенант Пынзару.

— Так вы же про Филимона не спрашивали, домнуле локотенент[11], — ухмыльнулся кузнец. — И потом, — обвел глазами оперативников, — мне уже нет смысла ничего скрывать. Вижу, конец Филимону пришел. А мне может скидка выйти. Я же никого не трогал, не убивал.

— Разберемся, — негромко произнес Жугару. — Что они там делали, Бодой и Дэннис?

— Я же говорю — пили. Филимон, когда мы пришли, уже выпивший был. Волком на всех смотрел.

— Кто еще есть в доме?

— Его жена, сын, дочка.

— А хозяева где?

— Не знаю точно, на кумэтрию вроде ушли. Дэннис Филимону какие-то бумаги казенные принес.

Упоминание о бланках отбросило последние сомнения в правдивости слов кузнеца. Жугару приказал сержанту увести Парапела в сельсовет и не сводить с него глаз.

— Недаром говорится — на ловца и зверь бежит, — произнес Москаленко, когда кузнеца увели. — Мы ведь, товарищ майор, предполагали, что Парапел в доме с Бодоем останется. Под тем орехом Пынзару с Солтаном должен был встретиться. В соответствии с планом операции.

— А он вопреки нашим планам действовал. Не задержался у своего дружка. Уж не заметил ли кого-нибудь из наших ребят? — с беспокойством сказал майор. — Хитрющий, видать, этот кузнец.

— Не должен был ничего заметить, — уверенно отвечал Москаленко. — Наши ребята отлично сработали. Просто решил пораньше смыться, на всякий случай. Вы же сами сказали — хитрющий. Друга своего запросто продал и не поморщился.

— Друга? О чем ты говоришь, Андрей Кондратьевич. Да он родную мать продаст, чтобы свою поганую шкуру спасти. Друга… — недовольно повторил Жугару. — У таких подонков, как Бодой и этот Парапел, не бывает друзей. Только сообщники. Друг до первого милиционера, как говорят уголовники, и правильно, между прочим, говорят. Они-то знают себе цену. Однако мы несколько отвлеклись. Главный зверь еще в берлоге. Что предлагаешь, капитан?

— Собственно говоря, мы уже узнали все, что надо, товарищ майор. Пора начинать.

— А Солтан?

— Солтан? Извините, товарищ майор, не понял.

— Я говорю, что Солтан в доме вместе с Бодоем.

— Ну и что? Он нам больше не нужен, этот проходимец, уголовник.

— Нужен или нет — это другой вопрос. Мы обещали сохранить ему жизнь, если он нам поможет. Он слово сдержал, а мы? Бодой наверняка окажет сопротивление, стрельба неизбежна, в суматохе недолго и ухлопать Солтана.

— Туда ему и дорога, бандитскому отродью, — со злостью сказал Москаленко. — Когда он, гад, вместе с Бодоем Крэчуна убивал, его совесть не мучила.

— Нет, Андрей Кондратьевич, ты не прав, хотя тебя понять можно. Нам, чекистам, слово надо держать, даже если дал такому, как Солтан. Иначе нельзя. И, если хочешь, даже не столько не ради него, а чтобы людям, которые нам верят, не стыдно было в глаза смотреть. Понял, что я хочу сказать? И потом, — майор сделал паузу, — неизвестно, как поведет себя Солтан, когда начнется заваруха. Еще один ствол против нам ни к чему.

— Все равно не уйдут, — уверенно сказал Москаленко. — Все подступы к дому перекрыты. Мышь не проскочит.

— Тем более можно еще подождать.


Весенняя ночь коротка. Край неба начал слабо светлеть, где-то, совсем близко, заголосил петух. Москаленко выразительно взглянул на майора, тот, в свою очередь, посмотрел на часы:

— В самом деле, пора. Он оттуда уже не выйдет, а ждать мы больше не можем. Давай команду водителю.

Услышав шум мотора подъезжавшей машины, Бодой кинулся к окну, прильнул к стеклу и узнал по силуэту машину, которую и раньше видел в селе. Он слышал, что на ней ездят механики, чинят их проклятые колхозные тракторы. «Летучка» черной пугающей громадой остановилась наискосок от дома. Что ей здесь надо среди ночи? Бодой отпрянул от окна, не зная, что предпринять. Солтан сидел за столом в той же позе, однако выражение его лица неуловимо изменилось, и это интуитивно почувствовал Бодой.

— Это ты накликал беду! — голос Бодоя дрожал от ненависти и отчаяния. — Я так и знал…

Дремавшие на кровати жена и сын проснулись и, ничего не понимая, смотрели, как с искаженным от злобы лицом Бодой мечется по маленькой комнате. Девочка продолжала безмятежно спать, чему-то улыбаясь во сне. Он остановился возле нее, раздумывая. В его взгляде мелькнуло нечто, похожее на жалость.

— Беги отсюда, быстрее! — Бодой схватил девочку, распахнул дверь и вытолкнул ее на улицу.

В углу, возле двери, стояли прислоненные к стене ручной пулемет Дегтярева, немецкий автомат, обрез трехлинейной винтовки и несколько немецких гранат. Он схватил автомат и передал его сыну, который взял оружие, не проронив ни слова. Вытащив из-за пояса вальтер, Бодой сунул пистолет в руки жене.

— Живыми они нас не возьмут. А если кто из вас… — Он не договорил и с силой похлопал по толстому стволу ручного пулемета. — Клянусь, рука не дрогнет, вы меня знаете.

— А мне, Филимон, почему не даешь? — раздался в тишине голос Солтана.

Бодой вздрогнул, повернулся к Солтану и окинул его с ног до головы тяжелым недобрым взглядом.

— Тебя здесь еще не хватало!

Он подошел вплотную к Солтану, ощупал его карманы, заглянул за пояс. Убедившись, что оружия при нем нет, мрачно пробормотал:

— С тобой, подполковник, у нас еще разговор будет, когда… — Он прервался на полуслове, вслушиваясь в доносившийся с улицы громкий, усиленный мегафоном, голос:

— Говорит начальник райотдела госбезопасности. Бросай оружие, Бодой, и выходи. Дом окружен, сопротивление бессмысленно.

Казалось, говорящий был совсем близко, под окном. Бодой разбил рукояткой гранаты оконное стекло и швырнул три гранаты, одну за другой, в темноту, туда, откуда слышался этот голос. От взрывов тонко задребезжали стекла в других окнах. Истошно залаяли собаки.

— В последний раз предлагаю сдаться! — снова разлился тот же голос.

В комнате вдруг стало светло, как днем, от включенных автомобильных фар.

— Во двор! Кому говорят! — заорал он в бешенстве на жену и сына, оцепеневших от ужаса.

Все четверо выскочили на ярко освещенное фарами крыльцо. Солтан вдруг метнулся на улицу и побежал к машине. Он бежал прямо по световому коридору, словно заяц, попавший в полосу света. Бодой в одно мгновение все понял, легко вскинул ручной пулемет и нажал спусковой крючок. Солтан повалился, как подкошенный. Бодой повел пулеметом и дал длинную очередь в эти проклятые фонари, однако не попал, и они продолжали гореть. В ответ из «летучки» и откуда-то сбоку, из темноты, застрочили автоматы. Бодой рванулся в глубь двора, в спасительную темноту, где за летней пристройкой уже укрылись жена и сын. Выстрелы смолкли, и громкий знакомый голос крикнул:

— Выходи, Филимон Бодой. Подумай о жене и детях.

Заурчал мотор, машина развернулась, осветив их своими фарами.

— Живыми они нас все равно не возьмут. — Бодой грязно выругался. — Стреляйте по проклятым коммунистам, или я сам вас, трусов, перестреляю.

Он лег за пулемет и дал очередь по машине. Сына, била мелкая дрожь, и автомат плясал в его тонких мальчишеских руках. Жена, неумело отставив руку и повернув в сторону голову, стреляла из пистолета наугад, не целясь. Автомат сына вдруг замолчал. Мать увидела, как он, уронив оружие, с кровавой пеной на губах, медленно оседал на землю.

— Ты его убил, будь ты проклят, убийца!

Исполненный безысходной тоски и ужаса женский крик перекрыл грохот выстрелов. Бодой, не отрываясь от пулемета, повернул голову в ее сторону и увидел направленное на него дуло вальтера. Однако выстрела не последовало. Жена охнула, прижала обе руки к груди и упала рядом с сыном. Это было последнее, что увидел он, прежде чем пули прошили его насквозь.

Все смолкло так же неожиданно, как и началось.

Край неба розовел от первых робких лучей солнца. Ночь была на исходе. Над Мындрештами занималась заря нового дня. День обещал быть солнечным и ясным, по-настоящему весенним.

Акт

Составлен в том, что по распоряжению начальника райотдела МГБ майора Жугару Д. Н. в 22 ч. 30 м. на «диком» кладбище пос. Теленешты был зарыт труп убитого бандита Бодоя Ф. Е., о чем и составлен настоящий акт.

Милиционеры (подписи)


Когда цепь замыкается…
Хроника одного расследования[12]

Старшему советнику юстиции В. Г. Котлярову и советнику юстиции И. С. Шаргородскому посвящается

ОТ АВТОРА

Всякое возможное сходство людей, а также фактов, событий, ситуаций, о которых повествуется в этой хронике, с реальными является случайным.


Часть первая


ПОНЕДЕЛЬНИК — ДЕНЬ ТЯЖЕЛЫЙ

Вставать не хотелось. Сквозь сладкую предутреннюю дрему Аурел слышал торопливые мягкие шаги Вероники, хлопотавшей на кухне, звонкий голосок Ленуцы, не очень-то считавшейся с тем, что отец еще спит. Дочка капризничала, не хотела есть, и мать ее ласково уговаривала. «Поговорить надо с девчонкой», решил Аурел и уже приподнялся, чтобы встать, но передумал: лучше не вмешиваться, пусть сами разбираются, а то ведь виноват все равно я буду». Он перевел взгляд на окно, задернутое новой, желто-красной полосатой портьерой. Сквозь плотную ткань, несмотря на ранний час, било солнце, предвещая жаркий летний день. Слабый порыв утреннего ветерка легонько всколыхнул тяжелую ткань, и солнечные блики причудливо заплясали по лаковой поверхности платяного шкафа, отливающей свежим фабричным блеском.

Аурел не без удовольствия обвел глазами спальню. Здесь все, за исключением молдавского ковра — не на стене, как принято в селах, а расстеленного, по настоянию Вероники, на полу, — было новеньким. Только вчера привезли из магазина гарнитур «Кишинэу». Чешскому или польскому ни в чем не уступает, разве что в цене — дешевле. «И ребята из прокуратуры не подкачали, — с благодарностью подумал о коллегах Аурел. — Пришли, как и обещали, таскали мебель, словно заправские грузчики, только вот «на чай» не требовали».

«Надо будет душ принять, похолодней», — Аурел заторопился в ванную. Волшебники из «Водоканалтреста» или жэка, кто их там разберет, словно отгадали его желание: горячей воды не было. «Тем лучше, теперь никуда не денешься». Вода показалась обжигающе холодной, но только в первые секунды. Прохладный душ унес с собой остатки хмеля, дал привычное ощущение бодрости, и он энергично приступил к бритью. Намыливая щеки, Аурел вглядывался в свое отражение в зеркале. Он находился еще в том счастливом возрасте, когда созерцание собственной внешности не приносит разочарования или, тем более, горечи. Скорее напротив. На него смотрел молодой брюнет с правильными чертами смуглого лица и голубыми глазами. В семье говорили, что в роду у них кто-то был из России. Лицо казалось совсем молодым, только начавшие седеть виски выдавали, что молодому человеку уже далеко за тридцать.

Вероника поджидала мужа на кухне, чтобы вместе позавтракать. Аурел весело сказал:

— Доброе утро, мадам Кауш! Что у нас на завтрак? — Мадам — так по примеру любимого им знаменитого комиссара Мегрэ называл он жену, когда был в хорошем настроении.

— Доброе утро, господин комиссар, — в тон ему ответила Вероника.

— Ну, я, положим, не комиссар… пока, разумеется, а вот то, что ты мадам Кауш, так же верно, как то, что сегодня — понедельник. Так чем все-таки будешь кормить?

— Паштет из гусиной печенки, трюфели и сыр пармезан, господин комиссар. — Вероника пододвинула мужу тарелку с тремя сосисками и зеленым горошком.

Оба рассмеялись. Наскоро поев, Аурел взглянул на часы и заторопился на службу. После некоторого колебания — надевать или не надевать пиджак — выбрал последнее: день обещал выдаться жарким, а он не такой уж большой начальник, чтобы париться в пиджаке, вот прокурор — другое дело, ему по службе положено…

Мысли Аурела вошли в привычное русло. Уже второй год, как его перевели в Заднестровск из глубинного района на севере Молдавии. Как повышение по службе это расценивать не приходилось, однако сам факт перевода из глубинки в этот город о чем-то говорил, хотя должность Кауша осталась прежней — следователь районной прокуратуры. Особенно рада была переезду Вероника. Прирожденная горожанка, она так и не привыкла к почти сельскому укладу жизни глубинного райцентра. Здесь же, в Заднестровске, Вероника снова оказалась в привычной среде: театр, педагогический институт, библиотеки… наконец, магазины. И работой была довольна. Школа, в которой она преподавала русский язык и литературу, считалась одной из лучших в городе. Да и Кишинев, где жили родители Вероники, стал намного ближе.

Приблизился, но только, если так можно выразиться, географически, к своей матери, которая жила в небольшом южном селе, и Аурел. Географически, потому что не стал навещать ее чаще, чем прежде. Старший брат, Василий, остался в селе, работал в колхозе. Когда Аурел кончал среднюю школу, Василий вернулся в родное село из города с дипломом агронома. Сам попросил направить. Узнав, что Аурел собирается на юридический, покачал головой:

— Решать, конечно, тебе, но подумай как следует. Неблагодарная это работа и грязная — с преступниками иметь дело всю жизнь… Посмотри на мои руки, — продолжал Василий и показал свои загрубевшие ладони с въевшейся в кожу и под ногти землей. — Вроде грязные, да? Однако они чисты. А ты, брат, видно, начитался разных детективных историй, да по телевизору насмотрелся, как преступников ловят проницательные сыщики, вот и мечтаешь… Только учти, в жизни все сложнее…

Что мог ответить на эти резкие слова совсем молодой человек, почти юноша? Однако он чувствовал, что брат в чем-то главном не прав. Сейчас бы он нашелся, что ответить. Он сказал бы примерно так: «Дорогой товарищ агроном, я с огромным уважением отношусь к твоей профессии, как, впрочем, и к другим. Однако, чтобы люди могли спокойно заниматься своим делом, необходима и наша работа. Ты называешь ее грязной. Допустим, хотя грязной работы вообще не бывает. Мои руки так же чисты, как и твои, и совесть тоже чиста. Быть может, именно наша работа, как никакая другая, требует чистых рук».

Погруженный в свои мысли, Аурел неторопливо шел знакомой дорогой. Путь от его дома в новом микрорайоне, получившем у горожан громкое название «Заднестровские Черемушки» (видимо, за неимением пока другого, официального), был не близкий, однако он предпочитал ходить пешком: никак не мог привыкнуть к троллейбусной толчее. И думалось при ходьбе почему-то лучше.

Он подошел к двухэтажному особняку старинной постройки. Когда-то особняком владел богатый торговец зерном. И надо же такому случиться: именно здесь разместилось самое ненавистное для «бывших» учреждение — прокуратура. Узнал бы об этом кощунстве хозяин особняка, давно переселившийся в лучший из миров, перевернулся бы в гробу не один раз.

Едва Аурел вошел, как всем телом ощутил прохладу. Толстые каменные стены не пропускали жару, а зимой хорошо хранили тепло. «Умели раньше строить, ничего не скажешь… дли себя, конечно», — подумал он, поднимаясь по широкой мраморной лестнице на второй этаж. Его сосед по кабинету, тоже следователь, Николай Балтага, часто опаздывал, особенно по понедельникам; сегодня как раз был понедельник. Аурел открыл дверь своим ключом, сразу же настежь отворил окно, присел и не спеша закурил, просматривая купленную по дороге газету.

За этим занятием и застал его Балтага. Вместо приветствия он покрутил носом и проворчал:

— Ну и надымил ты с утра…

Аурел оторвался от газеты, взглянул на хорошо выбритое круглое лицо товарища и не мог сдержать улыбку. Всем была известна забота Балтаги о своем здоровье. Он не курил, внимательно следил за новостями медицины и даже выписывал журнал «Здоровье», увлекался различными диетами и тому подобное. Приятели, усматривая в этом некоторую странность, беззлобно подшучивали над ним. Николай таких шуток не принимал. В остальном же он был вполне своим, хорошим парнем. Поэтому Аурел не стал вступать в полемику по поводу курения, тем более что спор этот был давний и безрезультатный, и миролюбиво произнес:

— Здорово, Никушор! Что это ты с утра не в духе? И потом, окно ведь открыто, дым твоему здоровью не угрожает.

Справедливости ради надо заметить, что зимой Аурел, выходил курить в коридор, чтобы не досаждать соседу. Дружелюбный тон смягчил Николая, и он сказал:

— Да нет, дорогой, ничего не случилось. Понимаешь, не успел приготовить завтрак, пришлось в кафе идти, а там сам знаешь, как кормят…

Аурел знал, как там кормят, однако, в отличие от товарища, относился к общепитовским порядкам философски. Они еще с минуту поболтали, и каждый занялся своим делом. Собственно говоря, они делали, в широком смысле, одно важное и нужное дело. Однако уголовные дела вели разные. Почти одновременно Кауш и Балтага подошли к обшарпанным массивным сейфам, стоящим в противоположных углах кабинета, и извлекли светло-коричневые папки. У Николая папка оказалась тощей, из чего следовало, что дело только начинается; папка же Аурела распухла от протоколов допросов, накладных, счетов, платежных ведомостей, квитанций и прочих документов.

Аурелу приходилось вести дела, занимавшие десять, а то и больше томов. «Однако на этот раз, очевидно, хватит и одного тома, — облегченно вздохнул он, перелистывая документы. — Осталось несколько мазков…»

Дело, которое завершал следователь Кауш, принесло ему немало хлопот, хотя было небольшим по объему. Он не переставал удивляться: на какие только ухищрения не пускаются преступники ради наживы! Взять хотя бы вот этих. Есть в районе топливный магазин-склад, продающий населению уголь. Долгие годы этот магазин считался образцовым предприятием торговли. План перевыполнялся, жалоб от покупателей не поступало, сплошные благодарности. Работники склада получали премии. И вдруг выясняется, что здесь хозяйничали жулики. Началось с того, что кассир магазина, некая Любовь Сагайдак, «поленилась», как она объяснила на допросе, сдать вовремя в банк выручку — 800 рублей. Когда хватилась, оказалось, что не осталось и половины. Растранжирила на тряпки, украшения… Квитанции о сданных деньгах она должна была отсылать в Кишинев, в республиканскую топливную контору. Недолго думая, достала чистый бланк квитанции (благо, этого добра в банке сколько угодно на столах валяется), заполнила на нужную сумму, подпись кассира подделала и отослала. Ничего, сошло. Лиха беда начало… Уголь — товар ходкий, спрос на него большой, и никто не обращал внимания, если недодавали несколько килограммов: о килограммах ли вести разговор, когда покупаешь тонны? Да и невозможно покупателю проверить точный вес. Короче творя, наворовали здесь крупно — тридцать тысяч рублей.

О проделках Сагайдак стало известно и в республиканской топливной конторе. Из Кишинева в Заднестровск пожаловал сам ее директор Сергеев в сопровождении главного бухгалтера, важной дамы, и бухгалтера-ревизора, женщины попроще. Они приложили немало стараний, чтобы погасить недостачу и замять дело. Легко сказать — погасить. Тридцать тысяч на дороге не валяются. Поведение столичных «ревизоров» показалось следователю подозрительным, о чем он не замедлил сообщить кишиневским коллегам, и те заинтересовались порядками в топливной конторе. Оказалось; что в ней не один год орудовала под носом у многочисленных ревизоров группа расхитителей во главе с главбухом. Ревизоры приходили и уходили, а жулики оставались.

Кауш и его коллеги провели поистине исследовательскую работу. Аурел вспомнил, как он однажды приехал в Кишинев, зашел к одному из следователей и обомлел: кабинет был забит документами. Товарищ его недовольно объяснил:

— Во всем ты виноват, заварил кашу с этими угольщиками, а нам расхлебывать… Вчера полный грузовик бумаг привезли из конторы, будь она неладна. Да и не все еще, многие документы успели уничтожить. Но и на твою долю осталось. Учти.

Перспектива стать на время бухгалтером-ревизором Кауша не испугала. Кем только за годы работы в прокуратуре ему не приходилось бывать… Он знал, например, нормы усадки хлопчатобумажной ткани, необходимой для пошива рубашки 52-го размера, роста третьего, знал, сколько вина и какой крепости можно получить из килограмма винограда при сахаристости 16 процентов. Мог точно сказать, какой сорт мяса сколько теряет в весе при варке и тушении, из каких ингредиентов состоит колбаса «Московская летняя». Ни разу в жизни не прикоснувшись к рулю автомобиля, он знал правила дорожного движения не хуже сотрудника ГАИ…

Поэтому он так ответил тогда следователю, старшему по должности:

— Учитываю и от своей доли не отказываюсь…

Вскоре Аурел понял, что без знаний системы бухгалтерского учета он в махинациях жуликов не разберется. Засел за учебники, узнал, что такое сальдо и дебет и что означает термин «двойная бухгалтерия», которым названа одна из систем учета. Этот термин поначалу вызвал у него скептическую усмешку, уж очень двусмысленно звучал. Однако вскоре Аурел убедился, что ничего предосудительного в этой системе нет. Продираясь сквозь запутанные дебри финансовых документов, он познал тайны другой бухгалтерии — преступной, двойственной. Позже в приговоре Верховного суда республики будет записано:

«Хищения производились путем получения денег от материально ответственных лиц и неоприходования их, а также путем повторного проведения кассовых документов и списания, оформления фиктивных кассовых ордеров на получение денег, фиктивных нарядов на погрузочно-разгрузочные работы…»

Но это будет потом, а пока следователь сидел за своим столом, перечитывал показания подозреваемых и свидетелей и писал повестки, чтобы допросить еще несколько человек. Он не заметил, как подошло время обеденного перерыва. Ему напомнил об этом Балтага, неукоснительно соблюдавший режим. Аурел быстро спрятал документы в сейф.

Обедали они всегда в одной и той же столовой в пяти минутах ходьбы от прокуратуры. Кормили здесь неважно, зато народу было совсем немного. Аурел молча поглощал дежурные котлеты, Балтага же, по своему обыкновению, ворчал. Аурел крепился долго, до самого теплого и жидкого, напоминающего чай, компота. Наконец, не выдержал:

— Слушай, Балтага, я тебе утром дал хороший совет: женись, дорогой, супруга вкуснее приготовит… Если повезет, конечно, — не без ехидства добавил он. — А мне аппетита не порти.

Николай обидчиво помолчал, быстро допил компот и сухо ответил:

— Благодарю за совет. Я подумаю…

После душной, пропахшей кухонными ароматами столовой на улице, несмотря на жару, дышалось легко. Аурел вытащил из кармана безрукавки пачку «Дойны», с удовольствием закурил, искоса взглянул на товарища и улыбнулся. Улыбнулся и отходчивый Балтага. Немного погуляв, они поднялись по мраморной лестнице к себе на второй этаж. Возле обитой черным дерматином двери их кабинета стоял полный мужчина. Несмотря на жару, он был одет в дорогой коричневый костюм, толстую шею стягивал галстук, завязанный крупным узлом. Увидев следователей, мужчина заискивающе улыбнулся и робко спросил, кто из них Балтага. Улыбка была вымученной, жилкой. Аурел разглядел капельки пота на лбу посетителя. Балтага пригласил его в кабинет.

Аурел занялся своими делами, но невольно кое-что слышал из допроса, который вел за соседним столом Балтага. Насколько он мог понять, речь шла о взятке, которую получил этот, такой респектабельный внешне человек. «Никогда бы о таком не подумал…»

Следователям полагалось бы сидеть в отдельных кабинетах, чтобы не мешать друг другу, да и вызванные для допроса люди держатся наедине раскованнее. Однако из-за тесноты помещения с этим неудобством приходилось мириться. Впрочем, Аурел и Николай были даже рады этому обстоятельству. Вдвоем как-то веселее, всегда можно перекинуться словечком, обменяться новостями, да и посоветоваться. Вот и на этот раз, едва посетитель, неслышно притворив за собой тяжелую дверь, удалился, Балтага сказал, обращаясь скорее к самому себе, чем к приятелю:

— Черт-те что делают. И чего надо — не пойму, хоть убей! Доцент, математик, ученый человек, докторскую, говорит, пишет, и на тебе — взял у одной колхозницы, своей бывшей односельчанки, триста рублей. Пообещал дочь в институт устроить. Женщина поверила, дала: для нее он городской человек, а значит, большой начальник. Этот «начальник» сказал ей: «Если поступит — деньги мои, если нет — возвращаю». Расчет простой: скорее всего девчонка сдаст экзамены и поступит без всякой помощи. Тогда денежки в кармане. А она возьми и как назло провались. Мать потребовала деньги обратно, а он не отдает, говорит — потратил. Не миновать ему суда, — в сердцах закончил Балтага.

Он с минуту помолчал и тихо произнес:

— Знаешь, Аурел, я иногда теряю веру в человечество. Мне кажется, что все люди жулики. Это, наверное, очень плохо, да?

— Чего уж хорошего. С такими мыслями, братец, нам в прокуратуре делать нечего. Надо писать заявление… Немедленно.

Аурел сказал «нам» не случайно. Подобные мысли не раз посещали и его, однако он прогонял их, стараясь на время забыть о делах.

…Рабочий день приближался к концу. Обычный, ничем не отличающийся от многих таких же дней, проведенных в тесноватом кабинете. Кауш взглянул на часы: стрелки приближались к шести. И почему родилась эта поговорка: понедельник — день тяжелый? Не иначе, как лодыри да выпивохи ее придумали. Неохота им идти на работу после воскресной выпивки, с похмелья, вот и говорят — тяжелый день.

Зазвонил телефон. Кауш, уже собравшийся домой, нехотя снял трубку.

— Докладывает дежурный по райотделу внутренних дел лейтенант Мошняга. Только что получена телефонограмма от участкового инспектора в селе Покровка. Обнаружен труп девочки Зоммер Розы. Проживает… проживала, — поправился лейтенант, — с родителями в этом селе.

Дежурный говорил коротко, деловито, но в его совсем еще мальчишеском голосе следователь уловил некоторое смятение. Вероятно, впервые приходилось докладывать о подобном происшествии. Кауш несколько секунд помолчал, обдумывал услышанное. Покровка относилась к его участку. Спросил:

— Кто от вас выезжает на место происшествия?

— Сейчас узнаю, товарищ следователь!

Каушу было слышно, как лейтенант с кем-то говорил по внутреннему телефону.

— Старший лейтенант Сидоренко.

— Передайте, чтобы заехал за мной, а то наша машина на ремонте.

Федора Сидоренко, инспектора уголовного розыска, он знал хорошо: не раз приходилось работать вместе. Каушу нравился этот грамотный, инициативный, дисциплинированный рабочий парень. Федор как бы воплощал в себе лучшие черты пополнения, пришедшего в милицию за последние годы.

Родом он был с Украины, из соседнего с Заднестровском района. Учился в школе, потом окончил курсы трактористов, работал в колхозе. Пришло время — призвали в армию. Честно отслужил сын фронтовика положенный срок. Вернувшись в родные края, устроился на завод «Литмаш», здесь же, в Заднестровске. Сколько ни уговаривал отец, да и председатель, вернуться в колхоз, решения своего не изменил. «Хочу, — отвечал, — влиться в ряды рабочего класса. Что тут плохого?»

Стал токарем, получил пятый разряд. Так бы и шла его новая жизнь, если бы не одно событие. Как-то на заводском комсомольском собрании обсуждали вопрос о порядках в заводском общежитии. Говорили без обиняков, по-рабочему, о тех, кто пьянствует, хулиганит… Острый разговор вышел за рамки повестки дня. Говорили, что на городских улицах много развелось хулиганов, особенно возле кинотеатра «Космос». Досталось и милиции. Федор тоже выступил, поделился своими соображениями на этот счет. И вот тут-то взявший за ним слово молодой лейтенант, участковый инспектор, возьми да и скажи: такие ребята, как Сидоренко, нам вот как нужны в милиции. Если собрание рекомендует его в органы — с радостью примем. Предложение понравилось. Пока растерявшийся от такого поворота Федор собирался с мыслями для отвода своей кандидатуры, собрание уже единодушно проголосовало за него. Хотя и недолго трудился он на заводе, но, видно, успели его узнать.

Так Федор Сидоренко попал в органы милиции. И не рядовым милиционером, как он вначале подумал, а офицером. Послали его сначала в школу милиции. После ее окончания он и работает уже третий год в отделении уголовного розыска райотдела.

Пока машина везла старшего лейтенанта Сидоренко к особняку на тенистой улице, следователь Кауш торопливо собирался на выезд. Он спрятал в сейф папку с делом и взял оттуда фотокамеру «Зенит» — этот старый верный спутник еще ни разу не подвел его. Проверил, заряжена ли камера. Пленка оказалась на месте. Порывшись в ящике стола, извлек из его недр лупу, блокнот, бланки допросов, ручку, уложил все это в портфель. Успел даже доложить о происшествии прокурору.

Сидоренко прибыл скоро. Желтый газик, слегка подрагивая, резво покатил по булыжной мостовой. Вскоре мостовую сменило асфальтовое шоссе, и машина пошла ровнее. До Покровки недалеко. Это село фактически давно стало пригородом Заднестровска. Многие ее жители работали в городе, хотя большинство — в колхозе и совхозе. Совхоз-техникум, носящий имя прославленного героя гражданской войны, был хорошо известен не только в районе и республике, но и во всей стране. Именно здесь родилась новая форма объединения производства с обучением и привычное слово «совхоз» дополнилось словом «техникум».

Кауш взглянул на сидящего рядом старшего лейтенанта. На его молодом, почти мальчишеском, лице застыло выражение ожидания.

«Волнуется парень», — отметил Аурел… — Оно и понятно, дело серьезное». Он спросил: — Кто сообщил о происшествии?

— Участковый, лейтенант Поята. Девочка исчезла из дома неделю назад, в прошлый понедельник. Искали всюду, но не нашли. — Помолчав, Сидоренко добавил: — Вроде бы фамилия знакомая… Зоммер… Зоммер… Был у нас на «Литмаше» один сварщик с такой фамилией, настоящий мастер, ювелирно, можно сказать, работал. Самые сложные задания ему поручали. Неужели его дочка?

— Это мы скоро узнаем.

Газик, свернув с асфальтового шоссе на проселок и, сбавив ход, уже въезжал в село. Сидоренко спросил у конопатого мальчишки лет десяти, как проехать на Лиманную. Мальчишка принялся долго, путано объяснять, энергично жестикулируя. Старший лейтенант посадил его рядом с шофером, чтобы он указывал дорогу. Мальчишка мгновенно стал серьезным от такого важного задания. Он беспрестанно вертелся, пытался высунуть из окна голову в надежде, что его заметит кто-нибудь из друзей.

Миновав несколько пыльных и узких улиц, водитель вывел наконец машину на Лиманную. Кауш с любопытством взглянул в оконце и увидел довольно высокую мрачную стену. По другую сторону улицы вереницей выстроились аккуратные домики. Они чем-то неуловимо отличались от обычных строений в молдавских селах. Мальчишка пояснил:

— Здесь немцы живут…

Стена оказалась неожиданно длинной. Они проехали вдоль нее метров сто, прежде чем машина остановилась возле небольшой группы людей, в которой выделялся невысокий крепыш в милицейской форме с погонами лейтенанта.

— Участковый наш, Поята, — счел почему-то нужным пояснить Сидоренко, хотя Кауш хорошо знал участкового инспектора.

Лейтенант стоял возле пролома в стене и, хмурясь, односложно повторял:

— Никого не пропущу, не положено, расходитесь, граждане!

Взбудораженные сельчане и не думали расходиться. Кауш обратил внимание на маленькую, хрупкую, средних лет женщину, которая металась между участковым и группой людей, беспрерывно, словно в беспамятстве, повторяя:

— Доченька, девочка моя…

«Мать», — догадался Кауш. С Эвелиной Зоммер следственным работникам еще предстояло встретиться не один раз. А пока они, не мешкая, выбрав из собравшихся сельчан понятых, двинулись вслед за Поятой, через пролом в стене. За каменной стеной оказалась еще одна преграда — живая стена из кустов акации. Обе они отделяли совхозные плантации от села. Кусты акаций стояли густо, приходилось буквально продираться сквозь колючие заросли. Острые шипы больно кололись, легко проникая сквозь летнюю одежду. Шедший впереди следователя Сидоренко негромко вскрикнул, когда колючка впилась ему в руку, и ворчливо сказал, обращаясь к понятым:

— У вас там золото, что ли, добывают? Ограда хоть куда.

Ему никто не ответил. В полном молчании сделали еще несколько шагов и остановились. Девочка лежала на спине в неглубокой ложбинке под старой акацией. Белое в голубой горошек платьице высоко задралось и открывало стройные загорелые ножки. Следователь обратил внимание на одну из горошин бурого цвета и не совсем правильной формы. «Похоже на кровь», — мелькнула мысль. Словно щадя стыдливость девочки, ее обнаженные ноги прикрывали уже успевшие опасть сухие листья и стручки старой акации. Эта жуткая картина настолько не вязалась с покоем летнего дня, разлитым в теплом воздухе, и глубокой лесной тишиной, нарушаемой лишь веселым щебетом птиц, что Каушу на минуту почудилось, будто он видит всего лишь дурной сон. Он посмотрел на клонящееся к закату багровое солнце и тихо произнес:

— Давайте работать. Надо успеть до темноты… Быстро, но без торопливости…

Осмотр трупа не выявил каких-либо повреждений. «Подождем, что скажет экспертиза», — решил следователь, и все занялись осмотром прилегающей местности. Сантиметр за сантиметром прощупывали траву, кустарники, рылись в грудах ржавых консервных банок, битых бутылок, обрывков газет и в прочем хламе, невесть откуда оказавшемся в этом укромном месте, Внимание Кауша привлек обрывок плотной ткани, похожей на портьерную. По белому полю вился причудливый красно-голубой восточный узор, изрядно выцветший. Он спрятал обрывок в портфель. Туда же последовал и обнаруженный Сидоренко листок из ученической тетради, свернутый в кулечек. На листке в косую линейку аккуратным детским почерком было выведено фиолетовыми чернилами:

«27 апреля. Домашняя работа».

И ниже:

«Охотник подошел к мальчикам…»

«Из Тургенева, кажется», — вспомнил школьные уроки Кауш. Под текстом стояла выставленная красными чернилами отметка — 4.

Подошел Поята, осторожно держа в руке два листка, и молча подал их Каушу. Бумага была толстая и грубая. Аурел кончиками пальцев ощутил ее шершавую поверхность. На одном листке он прочитал:

«Василий Михайлович, очень прошу, если возможно, помогни нашему рабочему получить по акту лес для ремонта дома. Инженер жэк-3 Гаврилов».

В другой записке, написанной тем же корявым почерком, было:

«Савинков! Помогни нашему рабочему получить лес по акту для ремонта его дома. Он нужен на работе».

«Тоже мне, инженер, — с неприязнью подумал Кауш, — двух слов написать не умеет. «Помогни».

Следователь спросил Пояту:

— Может, этот рабочий — из местных, покровских? Не знаете, кто из ваших в жэке работает и, судя по тому, что записки хорошо сохранились, — стало быть, написаны недавно, чернила даже не успели расплыться, — дом в последнее время ремонтировал?

— Как не знать, Пысларь его фамилия, на этой самой улице проживает, чуть дальше. В жэке слесарем работает, в Заднестровске.

— А что за человек этот самый сантехник?

Поята немного помедлил, обдумывая ответ.

— Вроде бы ни в чем таком не замечен… Трое детей, дочка уже замужем, вернее, была замужем. Развелась. Выпивает только Пысларь. Вчера, в воскресенье, сильно был поддавши.

Лейтенант был отлично осведомлен не только о том, кто из сельчан, как он выразился, «поддает». Он знал, в каком доме и по какому поводу вчера гуляли, кто и за сколько сдает комнату отдыхающим ленинградцам, у кого гостят родственники из Кишинева и многое другое. И знал он это не только потому, что родился и вырос в Покровке, а и потому еще, что должность у него такая была — участковый инспектор. А Степан Поята считался одним из лучших участковых в районе.

— Выпивает, значит, — задумчиво сказал Кауш. — Вот вы и узнайте, как он вел себя последнюю неделю, с того самого понедельника. И вообще, пощупайте этого сантехника. Только осторожно, сами знаете… И допросите поподробнее тракториста, который труп обнаружил. Фролов, кажется, его фамилия. А вы, товарищ Сидоренко, сходите в жэк, выясните, кому давал записки инженер. Возьмите их с собой. Заодно поинтересуйтесь в райотделе: возможно, там известны подробности исчезновения девочки.

Следователь давал указания как старший, хотя постановления об этом прокурор еще не вынес. Он действовал в соответствии с законом.

С места происшествия не уходили, поджидая спецмашину, которая должна была отвезти труп в морг. Сидоренко то и дело поглядывал на часы.

— Торопитесь куда? — полюбопытствовал Кауш.

Старший лейтенант смутился.

— Уже не тороплюсь, Аурел Филиппович. Все. Опоздал. С Катериной должен был вечером встретиться. Свадьбу готовимся сыграть, уже и заявление подали. На свадьбу вас обязательно пригласим. Придете?

— Спасибо за приглашение, постараюсь. А ваша Катерина пусть привыкает, за офицера милиции выходит. А может, передумает?

— Не передумает, Аурел Филиппович, все железно…

«Вот как, жизнь и смерть рядом идут», — подумал Кауш.

…Когда он подъехал к своей бетонной девятиэтажке, в доме светились лишь редкие окна. Светилось и его окно. Лифт не работал. Аурел медленно поднялся на пятый этаж. На лестничной площадке темно. «Опять лампочка перегорела, не напасешься, хотя бы раз соседи вкрутили», — недовольно пробормотал он, нащупывая кнопку звонка. Дверь тотчас отворилась, будто Вероника стояла возле нее.

— Ленуца дома? — спросил он жену, еще не переступив порога.

Вероника удивленно всматривалась в мужа.

— Что это с тобой? Конечно, дома, где же ей быть в такой час. Спит давно. Насилу уложила. Все тебя спрашивала.

Аурел впервые за этот вечер улыбнулся. Приняв душ и выпив чаю, он сказал жене:

— Знаешь, а ведь не зря говорят, что понедельник — день тяжелый.

Вероника еще раз пытливо вгляделась в такое знакомое лицо мужа, но ничего на нем, кроме усталости, не прочитала…


КУЛЕЧЕК ИЗ ТЕТРАДНОГО ЛИСТА

Утром следующего дня Кауш первым делом позвонил судмедэксперту. На квартире у него телефон пока не установили, и это причиняло некоторые неудобства. Как сейчас…

Еще не было девяти, но Ольга Петровна оказалась на месте.

Никто не знал, сколько лет этой подтянутой, моложавой женщине, давно, впрочем, перешагнувшей пенсионный рубеж. Однако о «заслуженном отдыхе», как принято говорить, она и думать не желала.

Ольга Петровна сообщила:

— Сама хотела позвонить вам, да все некогда было. Вчера вечером провели вскрытие. Сейчас акт пишу. Позже его вам пришлю, а сейчас скажу главное: девочка изнасилована и убита. Разрыв печени. От чего произошел разрыв печени? Скорее всего от сдавливания, сильного нажатия; возможно — коленом убийцы.

Кауш заторопился к прокурору Ганеву. Они были одногодки с прокурором, оба уроженцы юга — почти земляки, окончили один и тот же университет, правда, в разное время. Павел на два года раньше. И классный чин у них был одинаковый — младший советник юстиции. Ганева прокурором Заднестровсого района назначили сравнительно недавно, за несколько месяцев до перевода сюда Кауша. И Аурел подозревал, что своим переводом он обязан именно ему. Однако разговора на эту тему у них не было. Вообще, Кауш, несмотря на добрые, приятельские отношения с Ганевым, держался с ним на службе официально, на людях величал только по имени и отчеству и на «вы». Наедине же он держался свободнее, но без фамильярности, которой вообще не переносил в отношениях даже между близкими людьми.

Кауш коротко доложил начальнику то немногое, что ему было известно об убийстве.

— Чувствую, Павел, что дело нелегкое.

— Да, нелегкое, — согласился Ганев. — А разве бывают легкие дела? В общем, бери его к производству. Кого думаешь включить в оперативную группу?

Аурел был готов к этому вопросу.

— Сидоренко, Пояту… Толковые ребята, хотя и молодые еще работники. — Он хотел назвать также фамилию сотрудника поопытнее, но прокурор перебил его:

— Звонили только что из Кишинева. Угро МВД командирует к нам подполковника Будникова Алексея Христофоровича. Так что включай и его.

— Неужели самого Будникова? — удивился Аурел.

Со старшим инспектором управления уголовного розыска МВД республики он лично знаком не был, однако много о нем слышал. Мальчишкой попав в партизанский отряд, Будников из знаменитых Брянских лесов с боями дошел с ним до берегов Днестра, освобождал Молдавию, потом перешел на службу в органы внутренних дел, очищал молдавскую землю от недобитых фашистов, банд националистов и прочей нечисти. С тех пор и служит в молдавской милиции. О личной храбрости и профессиональном умении Будникова ходили легенды. Например, рассказывали, что он через девять лет после преступления разыскал далеко на севере убийцу, который уже считал, что ушел от правосудия. Или история с поимкой шайки фальшивомонетчиков. «Рыцари» этого древнейшего вида преступного промысла уже до того обнаглели, что на банкнотах (разумеется, крупного достоинства), там, где должны быть надписи на языках союзных республик, стали с издевкой писать: «Поскольку ты конченая дура и не смотришь, что берешь, дай мне сдачу с этой липы». И трудно сказать, сколько бы еще они орудовали безнаказанно, если бы за них не взялся Будников. Словом, напиши подполковник книгу о своей работе — она читалась бы как захватывающий роман. Однако не то что книгу написать, а и рассказывать о своей службе он не любил. Быть может, по этой самой причине о нем мало писали в газетах. Но в профессиональной среде Будникова хорошо знали и уважали.

Кауш задумался. С одной стороны, он был, естественно, рад возможности расследовать сложное дело вместе с опытным асом. С другой же — испытывал известную неловкость. В самом деле, он, сравнительно молодой и по возрасту, и по стажу работы следователь, всего лишь младший советник юстиции, что в милиции соответствует, может быть, майору, становится как бы начальником человеку, старше его по званию и по должности, не говоря уже о возрасте.

Поделился своими сомнениями с прокурором. Тот ответил:

— Не мы с тобой придумали положение о подследственности дел. Не сомневайся, Алексей Христофорович все понимает, ему же не впервые работать с прокуратурой… — Ганев посмотрел на часы и добавил: — Скоро должен подъехать, так что встречай столичного гостя…

Прокурор хотел еще что-то сказать, но в дверь постучали, и в кабинет вошел невысокого роста мужчина с черным потрепанным портфелем в руке. Ганев приветливо улыбнулся:

— Доброе утро, Алексей Христофорович, с приездом. Мы как раз о вас говорили. Познакомьтесь, это следователь Кауш Аурел Филиппович, с ним будете работать.

Аурел с некоторым разочарованием незаметно разглядывал сидящего напротив него человека. Простое круглое лицо, чуть курносый нос, редкие волосы. Одет в мешковатый, не по сезону темный костюм, явно местного производства. Встретишь такого на улице — подумаешь: служащий идет в свою контору, какой-нибудь «Вторчермет». Нет, он положительно не походил на легендарного розыскника, образ которого сложился у Аурела. Разве только глаза… Узкие щелочки глаз под припухшими веками светились умом и проницательностью.

После короткого обмена мнениями по делу Будников предложил:

— Ну что ж, Аурел Филиппович, поедем на место происшествия. Хочу своими глазами поглядеть.

— Сейчас, Алексей Христофорович, — вежливо-официально отвечал Кауш. — Он решил выбрать именно такой тон в обращении с подполковником. — Надо кое-что уладить здесь. Захватим и старшего лейтенанта Сидоренко, — райотдел как раз по пути, — если не возражаете…

Когда они спускались по широкой мраморной лестнице особняка, Будников погладил рукой гладкие деревянные перила и с улыбкой сказал:

— Богато живете, с излишествами. У нас такого великолепия нет.

— Скоро и у нас, слава богу, не будет, — в тон ему отвечал Аурел. — Новое здание строят, уже пятый год правда. Глядишь, года через два и закончат.

— Да что там говорить, — живо откликнулся подполковник, — беда с этими строителями. Знаете, я иногда вот думаю: работали бы мы такими темпами, как они, интересное кино бы получилось, а? — Будников открыл дверцу «Волги», пропустил Аурела и сел рядом с ним на заднее сиденье.

Возле нового двухэтажного здания райотдела их ожидал Сидоренко. Он вежливо поздоровался, не обратив, впрочем, особого внимания на сидящего рядом со следователем человека. Когда же Аурел представил его, старший лейтенант подтянулся и отчеканил:

— Здравия желаю, товарищ подполковник! Разрешите обратиться к товарищу следователю?

Будников рассмеялся:

— Разрешаю, разрешаю, старший лейтенант, и давайте условимся — впредь обращайтесь к товарищу Каушу без моего разрешения. Старший оперативной группы — он.

— Ясно, товарищ подполковник. Значит, можно обратиться?

Тут уже засмеялись все, в том числе и Сидоренко.

— Оказывается, мать заявляла в милицию о пропаже девочки. Были приняты меры к розыску, однако… — Сидоренко не закончил и виновато замолчал, как бы принимая часть вины за неудачные поиски на себя.

Он вынул из полевой сумки листок бумаги и протянул его Каушу:

— Захватил с собой.

Аурел прочитал вслух:

«Начальнику РОМ от гражданки Зоммер Эвелины. Заявление. Проживая по улице Лиманной — 7, 16 августа сего года в 10 часов или половине одиннадцатого моя дочь Розалинда в возрасте 10 лет собралась помыть пол в кухне. Выйдя во двор за тряпкой, она в дом не вернулась. Кто позвал ее, или она сама ушла, мы не знаем и никто из детей не видел. Прошу оказать помощь разыскать ее».

— Надо бы подробнее поговорить с ней и мужем, — сказал Будников. — Узнать побольше об этой семье.

— Конечно, Алексей Христофорович, сегодня и поговорим, — согласился Кауш.

Сидоренко продолжил доклад. Инженера жэка Гаврилова он разыскал с большим трудом. Прокомментировал это так:

— Если уж милиция не может найти инженера жэка, то что говорить о жильцах. Я им не завидую. Порядочки, видно, в этой конторе еще те…

Гаврилов не отрицал, что записки писал именно он по просьбе своего рабочего Пысларя. Уж очень просил помочь.

— А о Пысларе вы его не расспрашивали? — спросил Будников.

— Никак нет, товарищ подполковник, — растерялся Сидоренко. — А что, нужно было?

— Нет, не нужно. Пока что. Еще успеем…


«Волга», оставляя за собой легкое облачко пыли, медленно ехала вдоль каменного забора.

Поята оказался на месте. Он хотел доложить о том, что успел узнать, но Кауш остановил его:

— Потом. Сначала осмотрим вместе с подполковником место происшествия.

Оперативно-розыскная группа, на этот раз в полном составе, проделала уже знакомый всем, кроме Будникова, путь.

— Вот на этом месте, — Поята показал на заросшую густой травой ложбинку, — была убита Роза Зоммер.

— Точнее сказать, здесь обнаружили труп. Где именно ее убили, мы пока не знаем, — задумчиво произнес Будников. Оглядевшись, он спросил Пояту, указывая на тропинку, протоптанную по краю овощной плантации, за которой виднелся фруктовый сад: — Куда она ведет?

Кауш проследил за взглядом Будникова и тоже увидел тропинку. Впервые. В первый раз он ее не приметил. Тропинка, вернее тропка, была узкая, изрядно заросшая, едва видна. «Цепкий взгляд у старика», — удивился Аурел. «Старик», — так он про себя уже называл Будникова.

Лейтенант пояснил:

— Тропинка ведет к автобусной остановке на Заднестровск. По ней путь короче, вот и протоптали. Знают о ней только свои, покровские, они и ходят.

Будников задал еще несколько вопросов и замолк, думая, очевидно, о чем-то своем. Потом тихо, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Никогда не забуду один ночной бой. Расположился на ночлег наш отряд в деревеньке. Глухая была деревня, в лесах затерянная, богом забытая, да и немцами тоже. Они, может, о ней и не знали даже. Мы и держались там свободно. Вдруг откуда ни возьмись — немцы. Пустили, гады, осветительные ракеты, светло стало, как днем. Стрельба поднялась страшная. Однако немец наседает: превосходство его было большим. Решили уходить. Я вскочил, зову Кольку, дружка своего, — из одного села с ним были, — а он подняться не может. Подбегаю к нему — весь в крови. В живот пуля попала. Ушли мы тогда от немцев, а Николая на руках унесли. Только недолго он прожил. На моих глазах номер. Впервые своими глазами увидел, что такое смерть. — Будников снова помолчал. — Но тогда была война, а теперь… Убить девчонку ни за что… Кто бы ни был убийца, я убежден: это мог сделать только фашист или… сумасшедший.

Помолчали, потом Кауш сказал Пояте:

— Докладывайте.

— Я установил, что Виктор Пысларь свой дом неравно действительно ремонтировал. Любитель выпить вообще, он последнюю неделю не просыхал. Почему запил — неизвестно. Живет с женой и двумя взрослыми сыновьями. Старшая дочь, Евдокия, проживает отдельно, была замужем, но разошлась… И вот что интересно, — добавил лейтенант, — ее дом расположен рядом с домом Зоммеров. А тракториста Фролова найти не удалось. В дирекции совхоза сказали, что он заболел, в город поехал, в поликлинику.

— Ну что ж, — подвел итог Кауш, — знаем мы пока немного. И ничего — об убитой, о том, кто ее видел в последний раз. Следствию необходимы хоть какие-то вещи девочки. Надо идти к Зоммерам домой. Ведите, лейтенант.

«Не много ли незваных гостей пожалует к Зоммерам? — с сомнением подумал он. — А впрочем, каждому не мешает поближе познакомиться с этой семьей. Для дела, как говорится».

Они выбрались из зарослей, по одному прошли сквозь пролом, свернули налево и вскоре оказались перед небольшим аккуратным домом, огражденным зеленым штакетником. Маленький дворик был пуст. К этому дому примыкал другой, такой же аккуратный, только побольше; двор его с увитой «изабеллой» беседкой казался просторнее. Возле беседки что-то мастерил мужчина средних лет в белой застиранной майке. Он мельком взглянул на незнакомых людей, узнал участкового, приветливо с ним поздоровался и вернулся к своему занятию. Кауш успел заметить, что мужчина сколачивает длинный стол из неотесанных досок. Такие столы обычно делают для свадеб и других семейных торжеств, а также и для поминок.

Все семейство Зоммеров сидело за столом, покрытым чистой белой скатертью; шел важный семейный разговор. В женщине, одетой в черное платье, с заплаканными глазами, Кауш узнал ту, что видел вчера у пролома в стене. Здесь же были ее муж и пожилая женщина, тоже в черном, мать хозяйки. Трое детей устроились в стороне от взрослых на диване. Хозяева обеспокоенно посмотрели на вошедших.

Извинившись, следователь объяснил причину посещения и сказал:

— Хорошо, что мы всех вас застали дома. Нужны некоторые сведения, и чем полнее они будут, тем полезнее окажутся для следствия. Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить все обстоятельства, связанные с исчезновением вашей дочери. Конечно, вам трудно сейчас, но это необходимо.

…Карл Зоммер родился в Одессе. Он был еще подростком, когда началась война и город захватили фашисты. Вместе с родителями, как «фольксдойче», немцы вывезли его в Германию. В рейхе он гнул спину на бауэра в маленькой деревне. После освобождения Германии от фашизма вернулся на родину, жил в Красноярске. Выучился на электросварщика. Здесь и познакомился с Эвелиной, уроженкой села Страсбург Одесской области. Спустя несколько лет после войны супруги переехали в Молдавию, в привычные южные края. Встретили их здесь хорошо, помогли построить дом, с работой тоже все как нельзя лучше устроилось: Карла, сварщика высшей квалификации, охотно взяли на завод «Литмаш» в цех нестандартного оборудования, где трудятся самые опытные рабочие. И заработок, разумеется, соответствующий. Жена прирабатывает шитьем. Словом, жить бы и радоваться, да вот несчастье…

Оперативники, не перебивая, выслушали бесхитростный рассказ. Кауш попросил рассказать подробнее, как пропала девочка. Эвелина, до того крепившаяся, уже не могла сдержать слез.

— Да что рассказывать, нет больше дочки… И какая доля страшная… — С трудом взяв себя в руки, начала: — Муж ушел рано на работу, потом встали дети. Я их накормила, мальчики пошли гулять, а Розочка помогла убрать посуду и вымыть. Попросила я ее еще помыть пол в кухне, принесла воды и пошла на веранду солить помидоры. Она у меня была первая помощница, такая послушная, умненькая и красивенькая… не ребенок, а чистое золото. Да вы посмотрите…

Женщина взяла со стола большую фотографию в траурной рамке и передала Каушу и его коллегам. Они увидели прелестное детское лицо; большие глаза с прямыми, будто нарисованными, бровями смотрели открыто и не по возрасту серьезно.

— Захожу я, значит, через полчаса в кухню, смотрю — таз с водой стоит, а Розочки нет. Спросила сына, где она, отвечает, что не знает. Я еще подумала: может, кто позвал ее? Вообще на Розочку такое не похоже — бросать работу незаконченной. Ну, думаю, пусть погуляет, скоро ведь в школу… Кто знает, если бы сразу кинулись ее искать, может, и жива была бы дочка…

— Я ведь тоже отец, и у меня есть дочь, понимаю наше горе, — мягко сказал Аурел. — Что и говорить, беда… Так уж случилось… Может, у вас есть подозрение на кого-нибудь? Кто мог это сделать?

— Кто? Кабы знала, горло бы перегрызла тому злыдню. Не знаю, а наговаривать не хочу. И так добрые люди, спасибо им, помогают, особенно соседи Краусы. Мы и ночуем у них теперь, дома оставаться ночью страшно. И поминки Петя предложил у них справлять, у них двор побольше. Он уже готовит столы…

— Подожди минутку, Эва, — остановил жену хозяин, — дай и мне сказать. Вот товарищ интересуется нашими подозрениями. Я вам так скажу: в таком страшном деле подозревать нам некого, это верно. И что люди помогают — тоже верно. Когда Роза исчезла — вся улица ее искала. Ну и, конечно, соседи. Краус Петя просто с ног сбился. Но не об этом хочу сказать. На третий день после пропажи дочки пришли к нам двое парней, не здешние. Вежливые такие, участливые. Говорят, мы, мол, из милиции, можем помочь разыскать девочку, есть кое-какие сведения. Но что-то на сотрудников милиции они не были похожи. Попросил показать удостоверения, а они в ответ: выходной у нас сегодня, а в выходной удостоверения, значит, отбирают. Поговорили еще немного и ушли.

Кауш и Будников переглянулись, а Эвелина сказала с упреком:

— Вот всегда ты так, Карл. Люди хотели помочь, а ты их в чем-то подозреваешь, симпатичные такие ребята…

— А приметы этих симпатичных не помните? — спросил Будников.

— Помню, что одеты были по-городскому, в синих брюках этих самых, жинсы называются.

— Джинсы сейчас вся молодежь носит. Выглядели как эти ребята?

— Один — высокий, волосы светлые, а лицо загорелое, интересный; другой — пониже, плотный такой, чернявый, и шрам на щеке. Он еще рассказывал, откуда этот шрам взялся. Вступил, говорит, в схватку с двумя бандитами, вот и поранили.

— Неизвестно еще, в какой схватке его поранили, — проворчал муж.

— Скажите, эти двое ничего у вас не просили? — продолжал расспрашивать подполковник.

Супруги задумались. Наконец Зоммер сказал:

— Прямо ничего не просили, но намекали, что для розыска потребуются кое-какие расходы. Сказали, еще зайдут.

— Вряд ли, но если появятся, обязательно дайте знать участковому. Договорились?

— Не было ли раньше случаев, когда девочка исчезала из дома? — спросил Кауш.

— Было однажды, — вспомнила Эвелина. — Два года назад пошла Розочка на елку в школу и не вернулась. Мы повсюду искали. Пришла утром и говорит, что ночевала у подружки. Мы ее крепко поругали. С тех пор ничего подобного не было. Очень она послушная была девочка.

— Вот что я скажу… — раздался чуть хриплый старческий голос молча сидевшей до того матери Эвелины.

Она говорила быстро, сбивчиво, с сильным немецким акцентом. Однако можно было понять, что некий Хельмицкий, живущий на одной улице с Зоммерами, грозился расправиться с их детьми за то, что они водят пастись коз в его огород. Надрал даже уши внуку. Все село знает, что Захар Хельмицкий горький пьяница, свою жену избивает, причем сапогами. Этот человек на все способен…

Кауш, как мог, успокоил старую женщину, заверив ее, что Хельмицким обязательно займутся, а потом попросил показать тетради Розы. Эта просьба весьма удивила Эвелину.

— Вы, кажется, не верите, что Розочка хорошо училась. — В ее голосе звучала обида. — Пожалуйста… — Она достала из шкафа толстую пачку. — Ни одной «тройки» нет.

Аккуратная женщина, любящая мать, она хранила тетради дочери за все четыре года ее учения в школе. Немного смущенный, Аурел объяснил:

— Да нет, что вы, нам совсем для другого нужно. — Он раскрыл лежащую сверху тетрадь и прочитал написанное знакомым детским почерком: «12 мая. Классная Работа. Экскурсия в лес…» Достал из портфеля кулечек, обнаруженный на месте преступления:

— Может быть, вы знаете, зачем Роза свернула этот кулечек?

Мать сразу узнала почерк дочери и тревожно спросила:

— Откуда это у вас?

— Нашли… там…

Никто на вопрос следователя ответить не мог. Попросив фотокарточку девочки (разумеется, не ту, что лежала на столе, а поменьше) и захватив с собой несколько тетрадей и кое-какие вещи из ее одежды, оперативники распрощались с семейством.


ВЕЕР

Густые южные сумерки опустились на Покровку. Огромная рыжая луна лила свой холодный ровный свет на пустынную улицу Лиманную и стоящих возле черной «Волги» четверых людей. Будников взглянул на часы.

— Смотрите, начало девятого, а уже темно.

— Осень скоро, Алексей Христофорович, — отозвался Кауш. — Рано темнеть стало… — И без перехода предложил: — Поговорить бы надо, да и поужинать не мешает. С утра на ногах.

Молчавший до того Поята встрепенулся. Он как будто ждал этих слов.

— Ко мне, пожалуйста, гостями будете. Поужинаем, заодно и поговорим. Я недалеко живу.

Приглашение было сразу принято.

Услышав шум мотора, на высокое крыльцо выбежала женщина. Открывая калитку, Степан крикнул:

— Принимай гостей, Мария!

— Заходите, милости просим, — отвечала Мария, — у меня уже все готово. — Невольно она выдала «тайну» мужа.

«А лейтенант-то, оказывается, каков, — мелькнуло в голове у Кауша. — Заранее предупредил жену, а делает вид, что все само собой получилось».

Мария оказалась молодой, полноватой для своего возраста женщиной. Широко улыбаясь, она, проводила гостей на веранду и исчезла. Извинившись, вышел и лейтенант, а через минуту появился с запотевшим графином красного вина. Поставив его на почетное место в центр стола, он с гордостью сказал:

— Домашнее, сам давил. Не то, что этот «штапель», будь он неладен. Многие им стали увлекаться у нас в селе. Вместо литра настоящего вина гонят три, а кому оно нужно — только пьяницам: ничего в нем нет, одни градусы. «Бормотухой» еще его называют. И мне работы с этими штапельщиками добавляется, ведь дела эти наказуемы.

Рассуждая, Степан не забыл наполнить густой, почти черной жидкостью граненые стаканы. Все явственно ощутили легкий аромат земляники, присущий только молдавской «Лидии». И вино, и ужин — все показалось необычайно вкусным горожанам, привыкшим к мороженому мясу и прозаической «ветчинно-рубленой».

— Итак, это только начало, — заговорил Кауш. — Главное — впереди. Вопросов много. Давайте думать…

— Может, залетный преступник? — высказал предположение Сидоренко. — Заезжего народу сейчас полно: лето, разгар сезона, Днестр под боком.

— Не исключено, — согласился Будников. — Но скорее всего — свой, местный, причем знакомый девочки.

— Почему обязательно знакомый? — удивился Поята.

— Да потому, что с другим в заросли такая девочка, как она, не пошла бы. Вы же слышали, что о ней говорили родители.

— Положим, родители могли и перехвалить дочку, и их можно понять, — уточнил Кауш. — Однако я того же мнения.

— Но вы же сами, товарищ подполковник, сказали, что Розу не обязательно убили там, где ее нашли, — возразил Сидоренко.

— Говорил, не отрицаю, но даже если это так, то все равно убийца хорошо знает об этом проломе и зарослях за стеной. Не случайно он труп там спрятал.

— А вот это сомнительно, — покачал головой Аурел. — Зачем ему перетаскивать труп? Должен был понимать, что его могут заметить. И, кроме того, чтобы скрыть следы, он скорее всего зарыл бы его в землю.

— Торопился, вот и не зарыл. Или спугнул кто… — продолжал развивать свою версию Будников. — И лопата для этого нужна — землю рыть. Он что, с собой ее таскал, лопату? Надо подробно расспросить трактористов, сторожей. Всех, кто работает на том участке.

— Не мешает, — кивнул Кауш. — И очень важно установить, кто и где в последний раз видел девочку живой.

— Заболел этот тракторист, я уже докладывал, — виноватым видом произнес Степан. — А до других руки не дошли еще.

— Ничего, дойдут, — подбодрил его Кауш и продолжал: — Обратите внимание: Роза, девочка послушная и исполнительная, не выполняет поручения матери и неожиданно исчезает из дома. Почему?

— Была какая-то причина, — глубокомысленно заметил Сидоренко.

— Вы правы, товарищ старший лейтенант, — улыбнулся Аурел, — спасибо за информацию. Я и говорю, что причина была. Но какая — вот в чем вопрос.

— Позвал кто-нибудь. Может, этот самый… — Сидоренко не договорил, но все поняли, кого он имел в виду.

— У меня тоже было такое предположение, — сказал подполковник. — Подчеркиваю — было раньше, до знакомства с ее родителями. Судя по тому, как ее характеризуют, она должна была предупредить об уходе мать. И никто не видел возле дома посторонних. Не по радио же ее вызвали.

— Именно, вызвали, — подхватил Кауш. — Вызвали… — повторил он в раздумье. — Назначили встречу заранее, накануне, и она ушла незаметно. Видимо, была причина скрывать от матери цель ухода. Сдается мне, что ответ содержится в этом кулечке, хотя он и пустой.

— Товарищ следователь, а как же записки, которые нашли там? — спросил Поята. — О них что, забыли?

— Не забыли, участковый, я их оставил напоследок, на закуску, как говорится.

— Положим, на закуску найдется кое-что повкуснее, — пошутил хозяин.

— Давайте о записках, — продолжал Кауш. — Как они попали на место происшествия? Их мог потерять преступник, и тогда это не кто иной, как Пысларь. Или они оказались там случайно, но и в этом случае следы ведут к Пысларю. Надо слесаря разработать досконально…

— И начать именно с этих записок, — добавил Будников.

— Вот мы с вами, если не возражаете, и займемся Пысларем, а также узнаем побольше о девочке. Сидоренко с Поятой пусть отрабатывают версию залетных гастролеров и допросят трактористов и сторожей. Встречаемся завтра в восемнадцать в сельсовете. Пока все. Есть вопросы, предложения?

— У меня есть, если позволите, — сказал подполковник. — Как известно, Розу хоронят завтра, родители говорили. Думаю, не помешает, чтобы там были и наши люди. По опыту знаю, на похоронах, поминках всплывает кое-что любопытное.

— Так что, неужели нам идти на похороны? — удивился Степан Поята. — Неудобно вроде.

— Вам, конечно, неудобно, — согласился Будников, — не спорю. А вот вашим активистам-дружинникам очень даже удобно. Никто внимания не обратит.

— Ясно, товарищ подполковник, будет сделано.

Все понимали, что работа предстоит большая и трудная и делать ее надо скоро. Подобно распахнутому вееру, свой поиск оперативники направили в разные стороны. И, образно говоря, ветру, поднятому этим веером, предстояло провеять судьбу многих людей, прежде чем среди половы путаницы, подозрений и заблуждений блеснет золотое зерно истины.

Тепло поблагодарив Степана с женой за хлеб-соль, гости стали прощаться. Поята разлил ароматную «Лидию».

— На дорогу сам бог велел. — Он поднял свой стакан.

— Не знаю, как бог, с ним пока дела не имел, а вот врачи не велят. Печень, — отказался Будников. — Вы на меня, старика, не смотрите, ваше дело молодое.

Кауш и Сидоренко не заставили себя долго упрашивать. Доброе домашнее вино расслабляло, снимало усталость напряженного дня. Поята стал было уговаривать подполковника остаться: завтра все равно приезжать в Покровку, места в доме достаточно. Однако Будников вежливо отказался, сославшись на то, что надо позвонить домой: сегодня должны были объявить результаты конкурса в мединститут, куда поступал его сын Сергей.

— Хотел на юридический, но в последний момент передумал, — не то с огорчением, не то с радостью пояснил он.

Конечно, подполковник мог позвонить и из дома Пояты. Просто он предпочитал останавливаться в гостиницах в своих частых командировках.

Была уже ночь, когда Кауш поднялся на свой пятый этаж. Лифт уже работал; он вышел из душной, пропахшей духами и многими другими запахами кабины и приятно поразился: лестничную площадку заливал яркий свет. «Неужели соседи вкрутили наконец лампочку?» Аурел открыл своим ключом дверь и шагнул в прихожую. Вероника подозрительно потянула носом.

— Где это вы пропадаете, господин комиссар? Дочки спрашивает, почему папы второй день нет, а я не знаю, что отвечать… Ты разве в командировке? Ничего как будто о ней не говорил.

— В командировке… вроде…

Вероника больше ни о чем не стала расспрашивать и поставила на огонь чайник. Потом принесла на кухню надорванный конверт с письмом от матери мужа. В семье тайна переписки не соблюдалась, письма вскрывали и читали независимо от того, кому они были адресованы. С наслаждением прихлебывая горячий чай, Аурел спросил:

— Что пишет мама?

— Как обычно, сообщает сельские новости, на поясницу жалуется, спрашивает, когда приедешь. Обещал же.

— Когда приеду? — переспросил, а вернее, спросил самого себя Кауш. — Не знаю, видимо, не очень скоро.

Аурел пил чай, пытаясь вникнуть в рассказ жены о ее школьных делах: учебный год на носу, а ремонт школы еще не закончен; в седьмом классе, где она классный руководитель, не хватает учебников по русскому языку, ее предмету, а завуча это совсем не волнует… Аурел кивал головой, соглашался, что это непорядок, говорил, что все образуется. Но мысли его были далеко.


ДОПРОС

Возле приземистого одноэтажного дома с выцветшим на жарком солнце красным флагом, несмотря на ранний час, уже толпился народ. А в тесный кабинетик председателя сельсовета набилось столько посетителей, что Кауш и Будников в нерешительности остановились в дверях. Петр Семенович Гудым сидел за столом, покрытым зеленым, в чернильных пятнах, сукном и терпеливо втолковывал стоящему перед ним пожилому колхознику:

— Не могу я тебе дать такую справку, мош Игнат. Понимаешь, не могу. Не обижайся. У тебя сколько кустов винограда? Сорок. А ты хочешь, чтобы я указал шестьдесят. Да меня с работы снимут и выговор еще влепят!

Однако дед не уходил, мял в руках кепку и тяжело топтался возле председательского стола. Гудым поднял голову и увидел в дверях Кауша и Будникова.

— Проходите, не стесняйтесь, — громко пригласил он их, может быть, радуясь не столько гостям, сколько удачному поводу избавиться от настырного моша Игната.

— Привет Советской власти! — как со старым знакомым поздоровался с Гудымом Аурел. — Познакомьтесь, это товарищ из Кишинева. — Он представил Будникова, не называя должности.

С председателем Покровского сельсовета следователю приходилось сталкиваться не один раз по работе. И всегда он встречал с его стороны понимание и поддержку.

— Петр Семенович, дело есть, — тихо произнес Кауш, наклоняясь к его столу. Гудым громко объявил:

— Товарищи, прием окончен! Временно, конечно.

Сельчане неохотно покидали кабинет.

Гудым, еще находясь под впечатлением разговора с мошем Игнатом, объяснил:

— Вот, просят справки о наличии виноградников, без них заготконтора вино не принимает. Я, конечно, указываю, сколько кустов фактически, а они требуют — пиши больше. Все ради «штапеля», будь он неладен. А не дашь справку — обида.

Он бы еще долго говорил о наболевшем, если бы Кауш не прервал председателя:

— Петр Семенович, мы по другому вопросу, а к «штапелю» вернемся позже.

— Догадываюсь, зачем пожаловали. Откровенно говоря, ожидал вас раньше увидеть. Ведь вы в селе уже второй день, верно?

— Верно, Петр Семенович, вы все знаете. Да некогда было… Дела…

— Ну и как дела продвигаются?

Любопытство председателя было отнюдь не праздным. Убийство Розы Зоммер буквально потрясло Покровку. Поползли слухи, один другого страшнее и невероятнее, и не только в этом, но и в окрестных селах, и даже в Заднестровске. Говорили, что убили еще трех девочек, и все они якобы были одеты, как и Роза, в белые платья в голубой горошек. Стоило какой-нибудь проказнице заиграться с подружками, как мать ее начинала бить тревогу: пропала дочка. Но было и кое-что посерьезнее.

— Дошло до нас, понимаете, такое… — понизив голос, озабоченно сказал Гудым. — Кто, мол, будет искать убийцу немецкой девочки, кому она нужна. Только подлец может такое придумать, подлец и провокатор.

Петр Семенович Гудым лучше, чем кто-либо другой, знал, что эти разговоры ни на чем не основаны. Он хотя и был родом из других мест, но жил и работал в Покровке многие годы. Сначала председателем колхоза, а потом, когда стало сдавать сердце, уступил беспокойную должность молодому заместителю. Сельчане избрали уважаемого в Покровке человека, строгого и справедливого, председателем сельсовета.

— У нас как: молдаванин или русский, украинец или немец, болгарин или цыган — все одно, никакой тебе разницы. Одно требуется — работай честно, веди себя достойно, нация — дело десятое. А немцев, я вам скажу, у нас уважают. Трудолюбивые, аккуратные, исполнительные… Да вы и сами знаете, Аурел Филиппович, — обратился он непосредственно к Каушу, — не первый раз в нашем селе.

Кауш все это, действительно, знал и понял, что эта маленькая речь председателя была обращена не столько к нему, сколько к товарищу из центра — Будникову, который внимательно слушал председателя. Когда Гудым кончил, следователь сказал:

— У нас к вам просьба, Петр Семенович. Хотим поработать… Не отведете ли под «штаб-квартиру» ту комнатку?.. — Он имел в виду небольшую комнатку в конце коридора, которая днем обычно пустовала и предназначалась для учебы сельсоветского актива и приема избирателей. В этой комнате обычно и размещалась его «штаб-квартира», когда ему приходилось бывать по делам в Покровке.

— Сделайте одолжение, Аурел Филиппович, располагайтесь как дома. Может, еще какая помощь нужна? Все сделаем.

— Пока ничего особенного, только, пожалуй, дежурный по сельсовету нам может понадобиться. Он на месте?

— Здесь бадя Георге, куда он денется.

— Вот и отлично, а сейчас мы вас внимательно слушаем, Петр Семенович. Расскажите, пожалуйста, о Викторе Матвеевиче Пысларе. Что это за человек?

Гудым удивленно взглянул на Кауша.

— О Пысларе? А почему вдруг о нем?

— Есть такая необходимость, Петр Семенович, как говорят — служебная… Только объективно.

Последнее добавление Кауш сделал не случайно. Он знал, что довольно часто руководители на запрос следствия дают отрицательные характеристики своим работникам, рассуждая так: раз этим человеком заинтересовалась милиция или прокуратура, то это неспроста, честный гражданин в их поле зрения не попадет. Ничего, кроме вреда, такой подход не приносил.

Гудым раздумывал недолго. Своих односельчан он знал хорошо, не хуже участкового Пояты. Петр Семенович познакомился с Пысларем, когда тот после войны работал в Заднестровской МТС трактористом и комбайнером. Работал на совесть, и потому ему вскоре доверили бригаду механизаторов, а потом назначили механиком. Одно плохо — стал выпивать. Это и толкнуло Пысларя на преступление: не хватило денег на водку, и он взял со склада запасные части, продал их за бесценок. Был суд, механика приговорили к длительному сроку заключения, но освободили досрочно из-за болезни легких. Вернулся Пысларь в родные места, однако в колхозе (МТС к тому времени уже упразднили) работать не захотел, хотя и звал его председатель: механики были очень нужны. Походил по селу, осмотрелся и подался в город, слесарем в жэк устроился, а жить стал здесь, в Покровке. Как выразился Гудым, «от села отошел, а к городу не пристал». Сначала крепился, но потом запил пуще прежнего. Видно, что-то надломилось в его душе, или заключение подействовало, Петр Семенович не мог точно сказать.

Следователь и подполковник выслушали этот рассказ, не перебивая, изредка делая пометки в блокнотах. Будников спросил:

— Пысларь и в самом деле свой дом недавно ремонтировал?

— Сделал ремонт наконец, а то смотреть страшно было на его развалюху. Все говорил — руки не доходят. А до чего другого — так доходят. Сельсовет помог ему с лесоматериалами и прочим. Что-нибудь не так? — забеспокоился председатель. — Мы все по закону выписали… лес этот.

— Не волнуйтесь, Петр Семенович, — успокоил Гудыма Кауш, — здесь дело совсем другое. Вы не знаете, где сейчас Виктор Пысларь, на работе или дома?

— Как не знать, вчера только встретил его возле магазина. Он там часто околачивается. Сказал, что в отпуске. Может, послать за ним бадю Георге? Вижу, вы им очень интересуетесь.

— Попозже… А пока попросите его сходить за учительницей, Брянцевой Ниной Алексеевной. Он ведь должен знать, где она живет?

— Как же не знать. Нина Алексеевна человек известный, заслуженная учительница.

— И скажите еще, пусть поищет участкового Пояту.


Нина Алексеевна оказалась именно такой, какой любят изображать старых заслуженных учительниц пожилые киноактрисы: подтянутая, строгая, в очках; седые волосы стянуты в смешной пучок на затылке.

…Роза училась у нее с первого класса. Девочка на редкость старательная, да и способная, аккуратная, она была одной из лучших учениц. После уроков никогда не оставалась поиграть, как другие дети, сразу уходила домой, говорила, что мама будет волноваться. Немного замкнутая, она стеснялась незнакомых людей, к чужим никогда не подходила.

Показания учительницы совпали с показаниями родителей. В конце беседы Кауш достал из портфеля листок тетради и показал его Брянцевой. Она близоруко сощурилась, поднесла его к глазам.

— Роза писала, а исправления мои. Откуда это у вас? — невольно вырвалось у нее.

— Мы нашли листок на месте преступления. Из него был свернут кулечек. Нам важно знать, зачем он понадобился девочке. Возможно, вы и раньше у нее видели такие кулечки?

— Нет, раньше никогда не видела… А в кулечек она хотела что-то положить, наверное.

— Само собой разумеется, для этого и делают кулечки. Но что именно?

Этого учительница не знала.

Заглянул Петр Семенович и сказал, что дежурный нигде не может разыскать Пояту, хотя все село обошел. Когда дверь за председателем закрылась, Будников с хитроватой усмешкой обратился к Каушу:

— А я ведь догадываюсь, Аурел Филиппович, зачем вам понадобился лейтенант, — для обыска. Да ведь и я могу произвести его, в свое время приходилось.

— Так то в свое время, Алексей Христофорович, а сейчас вам этим заниматься вроде неудобно.

— Очень даже удобно. У нас ведь как: если собака след не берет — сам ищи. Служба такая. А Пояту отвлекать не стоит, пусть занимается своим делом.

— Ну что ж, — согласился Кауш, — дело, как говорится, хозяйское. А теперь пора нам встретиться с Пысларем. Столько о нем узнали, что просто не терпится лично познакомиться. И вам — тоже, я так почему-то думаю.

Будников улыбнулся:

— Вы совершенно правы, давно мечтал побеседовать откровенно с Виктором Матвеевичем. Боюсь только, что светской беседы, как пишут в книгах, у нас не получится.

Минут через тридцать раздался осторожный стук в дверь. Слегка наклонив голову, как бы опасаясь задеть верхнюю перекладину проема, медленно вошел высокий худой человек и остановился в нерешительности посредине комнаты. Кауш попросил его подойти поближе, предложил стул. Человек осторожно присел и оглянулся по сторонам.

— Пысларь Виктор Матвеевич? — на всякий случай осведомился следователь, вглядываясь в его худое, плохо выбритое лицо с нездоровой, серой кожей.

Несмотря на погожий летний день, посетитель был одет в старый, неопределенного цвета, пиджак.

— Он самый, — хрипловатым голосом негромко, но, как показалось Каушу, с оттенком вызова отвечал Пысларь и замолк, ожидая, очевидно, продолжения.

— У нас к вам, Виктор Матвеевич, такой вопрос: вы ремонтировали недавно свой дом?

— Да, ремонтировал, крыша прохудилась… А в чем дело?

— А лес где достали?

— Как где? — снова удивился Пысларь. — На лесоторговой базе в городе. Петр Семенович помог, спасибо ему. Так что все законно. У меня и документы есть. Могу показать, они дома лежат…

— Пока не надо. А где записки, которые вам дал Гаврилов насчет леса?

— Дома, где же еще. Я и без них, записок этих, все достал. Не нужны оказались.

— Хорошо, — вступил в беседу Будников, — сходите домой и принесите. А мы подождем, Виктор Матвеевич.

Пысларь не возвращался довольно долго. Следователь уже было забеспокоился, но подполковник с уверенностью сказал:

— Придет, деваться ему некуда.

Действительно, вскоре снова раздался осторожный стук в дверь. Пысларь еще на ходу растерянно развел своими длинными худыми руками.

— Все перерыл, нигде нет этих самых записок… Носил их во внутреннем кармане пиджака… вот этого самого, потом, помню, положил их на стол в кухне. Затерял, видно, где-то…

Будников и Кауш внимательно наблюдали за выражением его изможденного болезнью и алкоголем лица, но оно ничего, кроме растерянности, не выражало. Аурел достал из портфеля записки, о которых шла речь.

— Эти?

Пысларь долго рассматривал их и наконец удивленно подтвердил:

— Эти самые. Откуда они у вас, если, конечно, не секрет?

— Не секрет, Виктор Матвеевич, не секрет, — спокойно пояснил Аурел. — Эти записки обнаружены на месте убийства Розы Зоммер. Как они там оказались?

В глубоко сидящих, отливающих нездоровым блеском глазах слесаря отразился не испуг даже, а панический ужас. Чтобы его скрыть, он стал тупо рассматривать лежащие перед ним клочки грубой бумаги, потом вытащил из кармана пачку «Ляны» и, не спрашивая разрешения, закурил. Все молчали. Пысларь что-то тяжело обдумывал. Наконец, неприятно двигая острым кадыком на длинной жилистой шее, выдавил:

— Объяснить не могу…

— Ну что ж, Виктор Матвеевич, — сказал Кауш, — начнем по порядку: место и год рождения, национальность, семейное положение, место работы… были ли судимы и если да, то за что…

Пысларь, не поднимая головы, спросил:

— Это что, допрос?

— Да, гражданин Пысларь, допрос, — подтвердил Будников.

Кауш от неожиданности чуть не вздрогнул: столько в голосе подполковника, человека добродушного и уравновешенного, как считал он, было жесткости. Пысларь еще ниже склонил голову с остатками седых волос.

Он отвечал на вопросы, следователь заносил показания в протокол. Когда дошли до вопроса о судимости, Пысларь замялся. Потом сокрушенно заговорил:

— Чего уж там, пишите, как есть, все равно узнаете. Дали десять лет, давно это было, когда я механиком в эмтээсе работал. Послал одного знакомого человека к кладовщику купить запчасти, — туманно пояснил он. — Однако уж сколько лет прошло…

— В самом деле, давно, — согласился Кауш, — вернемся к сегодняшнему дню. Расскажите, где были, что делали 16 августа, только поподробнее.

— Где мне еще быть, на работе был. Вообще я должен был с 16-го, с понедельника значит, в отпуск идти, но тут неожиданно слесарь наш, Миша Порецкий, путевку получил, горячую какую-то, меня инженер Гаврилов и попросил еще поработать — дел, говорит, много, жалобы идут. Согласился. Мне ведь вес равно, когда в отпуск. Пришел в контору в восемь часов, техник говорит: пойдешь во двор дома № 89, на Колхозной улице, там уборная засорилась. Прихожу, открываю люк, вижу — все забито, одному не справиться, да и не обязан я один такую работу делать. Вернулся в контору и высказался технику, Махаринец его фамилия, хороший такой парень. Смотрю, Миша в контору заходит…

— Какой Миша? — уточнил Будников.

— Ну Миша этот самый, Порецкий.

— Вы только что сказали, что он получил горящую путевку и ушел в отпуск.

— Я сказал, что он получил путевку, правильно, но что он уехал, не говорил, — возразил Пысларь своим тихим голосом и кашлянул. Кашель был сухой, слабый, типичный для легочного больного. — С 17-го у Миши отпуск, он работал последний день.

— Продолжайте.

— Пришел, значит, Миша, а техник ему: пойдешь поработаешь с Пысларем. Со мной, стало быть. Тот, конечно, заартачился: завтра, мол, в отпуск иду, надо собраться, и все такое. Однако куда денешься, на работе ведь. Пошли мы с ним в дом по Второй Парковой, 30, квартира 5. Там еще старушка была, мать хозяина, что ли…

— А как фамилия самого хозяина?

— Как же, помню, Червинский. Отремонтировали канализацию в ванной — трубы текли. Потом зашли в соседний дом, на углу, по улице Труда, 294. Там в двенадцатой квартире, где Фокша живет, — бачок не работал…

— А кто дома был?

— Женщина какая-то, хозяйка, верно. Потом сам хозяин пришел. Пригласил еще нас пообедать. Сделали свое дело и вернулись в контору. Часа три уже было. Отпускные получили, зашли в магазин, я выпил стакан поды, а Миша — сока томатного. Потом он говорит: «Есть возможность зашибить живую копейку Недалеко, по улице Молодежной, 151, новый дом сдали. Один из жильцов, квартира 23, попросил добавить батареи. Холодно, говорит, зимой будет». Ну пошли, до семи вкалывали, купил я четыре буханки хлеба — и домой. — Замолчав, слесарь выжидательно взглянул на Будникова и Кауша.

— Скажите, Пысларь, — задал вопрос Кауш, — как вы добирались в тот день на работу?

— Обыкновенно, как всегда. До автобусной остановки пешком, а дальше на автобусе.

— А кого из знакомых встретили по дороге? Ведь не вы один ездите в город на работу.

— Конечно, не один, а кого встретил — не помню. Может, и были знакомые.

— Сколько у вас, Пысларь, пиджаков? — спросил Будников.

— Чего, чего? — изумился слесарь.

Удивился необычному вопросу и Кауш, но вида, естественно, не подал.

— Сколько пиджаков, спрашиваю, неужели не понятно?

— Да два всего, — смущенно пояснил Пысларь. — Один — который на мне, а другой по праздникам одеваю.

— А в чем вы были 16 августа?

Пысларь молчал долго, потом растерянно ответил:

— Не припоминаю.

— Не кажется ли вам странным, гражданин Пысларь, — сказал Будников, — такое: вы помните фамилии жильцов, номера домов и квартир, в которых работали в тот понедельник, вы даже помните, что пили в магазине именно минеральную воду, в чем я очень сомневаюсь, это после отпускных-то! А кого встретили из знакомых по дороге — не помните, во что были одеты — тоже не помните. Чем объяснить такую забывчивость?

— Говорю — не помню, значит не помню. — В голосе слесаря можно было уловить раздражение. — А почему — не знаю. Память, видно, ослабла.

— Вы знакомы с Карлом Зоммером? — продолжал допрос Кауш.

— Знаком, конечно, мы ведь соседи, на работу вместе ездим.

— А дочку его, Розу, знаете?

— В лицо, верно, знаю… знал, а так нет.

— Выражайтесь яснее, Пысларь! — взорвался подполковник. — Вас спрашивают, знали вы Розу Зоммер или не знали. Да или нет?

Пысларь испуганно поднял свои неестественно блестящие глаза на Будникова.

— Розу не знал, их много, детей этих, по улице бегает.

— Ну хорошо, — вмешался Кауш, — оставим пока это. А сейчас, Виктор Матвеевич, мы пойдем к вам в гости. Не возражаете?

— В гости? — удивился Пысларь. — Я вас вроде не приглашал.

— А мы так, без приглашения. Обыск у вас делать, Виктор Матвеевич.

Пысларь снова задумался, что-то припоминая, и наконец с усмешкой промолвил:

— А этот самый, как его… ордер у вас есть?

— Ордера у нас нет, Виктор Матвеевич, а вот постановление прокурора о производстве обыска имеется. Вот оно, ознакомьтесь. Ордера же были давно, когда вы в МТС работали. Отстаете от жизни, гражданин.

Гудым с удивлением увидел, что все трое вышли из здания сельсовета, однако ничего спросить не решился. Пысларь шел немного впереди, как бы показывая дорогу, или, возможно, потому, что считал себя уже арестованным.


Свернув на Лиманную, они прошли вдоль каменного забора, миновали пролом и метров через сто, там, где стена обрывалась, Пысларь остановился возле небольшого дома. Недавний ремонт лишь слегка скрашивал его убогий, запущенный вид; во дворе в беспорядке валялись заготовленные на зиму дрова, пустые банки из-под краски, доски и бог знает что еще.

— Не успели после ремонта прибрать, — почему-то счел нужным пояснить хозяин.

Ему никто не ответил, и все молча вошли в дом. Комнаты как бы являлись продолжением двора: здесь тоже был беспорядок.

— Принимай гостей, мать, — угрюмо обратился к жене Пысларь. Худая, преждевременно постаревшая женщина, чем-то очень похожая на своего мужа, растерянно посмотрела на него, перевела взгляд на незнакомых людей и послушно ответила:

— Я сейчас…

— Не трудитесь, не надо, — остановил ее Алексей Христофорович. — Мы совсем по другому делу.

Хозяева дома и понятые, которых попросили присутствовать при обыске, молча наблюдали, как подполковник перебирает старые бумаги на допотопной этажерке, роется в шкафах, поднимает слежавшиеся матрацы… Аурел не мог не отметить, что эту неприятную работу Будников делает высокопрофессионально и без брезгливости.

Обыск уже подходил к концу, когда подполковник, приподняв потрескавшуюся клеенку на кухонном столе, обнаружил акт сельсовета о техническом состоянии дома и копию чека на покупку лесоматериалов. Затем он открыл дверцу кухонного шкафчика, пошарил рукой и извлек довольно большой кусок ткани. Кауш и Будников, всмотревшись, увидели знакомый красно-голубой восточный узор, причудливо вьющийся по белому полю.

— Откуда это у вас? — спросил Кауш.

Ответила жена:

— Перед самой войной, когда Евдокия, старшая наша, родилась, начали готовить ей приданое. Тогда и купили. А как замуж вышла — подарили. Не весь кусок, он большой был. Она занавески сшила, на окна повесила, а когда подвыцвели да изорвались — на тряпки пустила. А я из того остатка занавеску сделала на плиту, но и она прохудилась. Стала на тряпки рвать, в хозяйстве все пригодится.

— Так чьи это тряпки, ваши или дочери?

— Да Евдокия вроде приносила как-то, сказывала, чтобы я постирала.

Провожаемые настороженными взглядами хозяев, Кауш и Будников вышли на улицу.

Дочь Пысларей Евдокия, по мужу Цуркан, жила на той же Лиманной. При обыске в ее доме не обнаружили никакой ткани, хотя бы отдаленно напоминающей изъятую у Пысларя.


В 18.00 В СЕЛЬСОВЕТЕ

Кауш и Будников медленно, устало брели по пустынным в этот послеобеденный час сельским улицам. Им встретилась лишь стайка мальчишек, спешащих по каким-то своим важным делам. Будников обернулся, посмотрел им вслед и задумчиво сказал:

— Вот кому хорошо, Аурел Филиппович. Никаких тебе забот, догуливают каникулы. Торопятся, сорванцы.

Он замолчал, задумался. Быть может, пришло на память голодное босоногое детство в деревеньке на Брянщине, без школы, без каникул; замученный фашистами отец… Кто знает, о чем думал этот устало шагающий немолодой человек.

Молча дошли до сельсовета. Здесь, как и утром, толпились люди, обсуждая сельские новости. При появлении Кауша и Будникова разговоры стихли, небольшая толпа расступилась, пропустила их. В селах новости разносятся быстро, и, кто именно были эти двое, здесь уже знали.

В «штаб-квартире» было прохладно. Кауш присел на стул, вытащил пачку «Дойны» и с удовольствием затянулся.

— Сейчас бы часок соснуть, Алексей Христофорович… — мечтательно протянул он. — Как вы считаете?

— Отличная мысль, но придется повременить.

Кауш лишь вздохнул.

— Как вам понравился Пысларь?

— Как говорят в Одессе — чтобы да, так нет, — в тон ему ответил подполковник. — Пренеприятный субъект.

— Да уж, приятного мало, — согласился Кауш. — Только жалкий он какой-то, этот слесарь…

Будников не дал ему закончить:

— Жалкий? А девчонку разве не жалко?

— Так ведь ничего еще не доказано, Алексей Христофорович.

В комнату вошли Поята и Сидоренко, пропыленные, с покрасневшими от солнца лицами. Было видно, что они даром времени не теряли.

— Намаялись мы со Степаном, сил никаких больше нет. Все село обошли…

— Давайте по порядку, — остановил их Кауш, — так будет вернее.

На долю Сидоренко и Пояты выпал трудный день, заполненный черновой работой, из какой и складываются будни оперативников. Шаг за шагом обходили они дома, опрашивали десятки людей. Захар Хельмицкий, о котором так нехорошо отзывалась старая Амалия, оказался веселым добродушным человеком, вовсе не похожим на злодея. Однако оперативники понимали, что внешнее впечатление еще ни о чем не говорит. Главное — у Хельмицкого было полное алиби: он только вчера приехал, ездил в гости к родственникам в Белоруссию.

Удалось разыскать и следы высокого загорелого блондина и его чернявого товарища со шрамом. Их видел кое-кто из сельчан, когда они направились к дому Трофима Скумпу. И сам этот дом, уединенно стоящий на самом берегу Днестра, и его хозяин пользовались в Покровке дурной славой. Из своих шестидесяти лет Трофим Скумпу трудился на пользу общества менее года. Причем год этот пришелся на тяжелое послевоенное время, когда хитрый Трофим подыскал себе теплое местечко в сельской пекарне. На том и кончилась его трудовая деятельность. Жил он тем, что удавалось вырастить на небольшом приусадебном участке и продать на городском рынке. Основным же источником дохода была сдача внаем комнаты. Сдавал он всем без разбора, документов не требовал. «Для меня самый главный документ, — цинично откровенничал пьяненький Скумпу, — это монета». Гостеприимством отдаленного дома иногда пользовались и сомнительные личности.

Немало хлопот доставляли участковому Трофим Скумпу и его квартиранты. И вот что любопытно: хозяин никогда не скрывал от Пояты, кто именно у него живет, и вообще давал полную информацию о своих постояльцах. Может быть, по этой причине Поята не принимал более действенных мер к старику, ограничиваясь серьезными предупреждениями. И на этот раз Скумпу, выслушав участкового, сразу признался: да, жили у него двое ребят, вчера съехали, куда — неизвестно. Говорили, что студенты из Ленинграда, приехали в Молдавию позагорать, фруктов поесть. Знали ли о том, что Роза пропала? Конечно, все село об этом говорило, да и сам он рассказывал им. Больше старик ничего добавить не мог, и Поята знал, что он сказал все.

— Скорее всего, мелкие аферисты, — прокомментировал это сообщение Будников. — Почуяли, что пахнет жареным, и решили поживиться. Как шакалы, — брезгливо поморщился он. — Однако к преступлению они никакого отношения не имеют. Только последний дурак решится на такой шаг: обнаружить себя после тяжкого преступления.

— Пожалуй, вы правы, — отозвался Кауш, — однако на всякий случай надо дать ориентировку.

Оперативникам удалось наконец побеседовать с трактористом Никитой Фроловым, которого они застали дома. Фролов, если не считать эмоциональной окраски его рассказа, ничего существенного к уже известному не добавил. Зато поливальщик Станислав Борщевич, работавший всю прошлую неделю на этом же массиве, рассказал кое-что любопытное. По его словам, 19 августа на том месте, где позже нашли девочку, никакого трупа не было.

Кауш и Будников переглянулись. Это как будто соответствовало предположению подполковника, что девочку не обязательно убили именно там, где нашли.

— А не ошибается ли этот поливальщик? — высказал сомнение Кауш. — Он придерживался другого мнения на этот счет.

— Все может быть, — задумчиво ответил Сидоренко. — Какой-то странный этот Борщевич. Говорит: что вы ищете, я, мол, знаю, кто это сделал. Спрашиваю: кто? Былинский, отвечает, его дом как раз напротив того пролома стоит. «А почему так думаете?» — «Все так говорят».

— А этому Былинскому, — пояснил Поята, — точно не знаю, но лет восемьдесят, не меньше, едва ноги переставляет…

Будников усмехнулся. Он встречал немало таких детективов-любителей, которые своими советами только путали следствие.

— …И еще Борщевич показал, — продолжал участковый, — что видел утром 16 августа на том участке какую-то девочку, лет десяти. Не Розу, а другую: кто она — не знает. Заметил еще троих мальчишек, которые рвали траву, для кроликов наверное. Там этой травы много, вся улица ее рвет. Потом, говорит, ребят прогнал сторож.

— Это уже что-то, — сказал Кауш. — Нам важно узнать, кто именно был в тот день на этом участке, кто в последний раз видел девочку. Обязательно нужно найти этих мальчиков и сторожа…

— И заодно проверить их, и тракториста и поливальщика тоже, — вставил Будников.

— Проверить, конечно, не помешает, — согласился Кауш, — но не слишком ли мы расширяем круг, Алексей Христофорович? Этак мы и всех жителей улицы проверять станем.

— Если надо — и проверим, Аурел Филиппович. А что прикажете делать? Фактов у нас маловато.

— Да, маловато, но не следует впадать в излишнюю подозрительность. Так мы можем слишком далеко зайти… Безусловно, кого надо — без внимания не оставим. Однако сосредоточимся на Пысларе. Не нравится миг этот человек, чувствую: что-то скрывает.

— Вот именно. С кем ехал в автобусе на работу — не помнит, а ведь, почитай, пол-автобуса — знакомые, во что был одет — не помнит. Зато отлично помнит не только номера квартир, но и фамилии жильцов у которых работал десять дней назад. Розу не знал, хотя живет почти рядом с Зоммерами.

— Да врет он! — воскликнул участковый инспектор. — Девочка чуть ли не каждый день играла с его внучкой. А внучка у Пысларя живет, это всем известно.

— Странная какая-то память у этого Пысларя, избирательная. Помнит то, что ему выгодно, — закончил свою мысль подполковник.

— Вот в этом я с вами на сто процентов согласен, Алексей Христофорович, — сказал Кауш, — хотя не исключено, что номера и фамилии он запомнил, так сказать, профессионально, давно ведь работает слесарем в жэке. Это первое. Второе. Я ведь догадался, почему вы его о пиджаках спрашивали.

— Почему? — хитро сощурился Будников.

— Очень просто. В тот день, когда его допрашивали, жарко было, а он в пиджаке пришел. Зябнет, видно. По утрам же, когда слесарь на работу ездит, сейчас прохладно. Пиджак он должен был надеть обязательно, а в кармане — записки, те самые, что мы нашли. Могли из кармана выпасть, вполне допускаю. В такой ситуации…

— Вероятно, товарищ следователь, — поддержал подполковник, — но с кусками ткани, что у Пысларя изъяли, дело посложнее. Зачем преступнику таскать с собой эти тряпки, да еще оставлять их на месте преступления?

— Положим, тряпки еще не идентифицированы, экспертиза покажет. А вообще здесь какая-то загадка.

Поята заметил:

— Да там всякого хлама полно, мы же видели. Вроде свалки устроили отдельные несознательные граждане. Не мешало бы наложить штраф на некоторых.

— Со штрафом пока подождем, — возразил Кауш. — Вот какая мысль возникла: допустим, преступник принес эти самые тряпки, чтобы выбросить за ненадобностью, увидел девочку… — Он не закончил, но все поняли, что хотел сказать следователь. — И тряпки эти мог принести и не Пысларь, а кто-то из его домашних. Хозяйка, жена? Нет, участие женщины в подобном преступлении исключается. Остаются сыновья, взрослые парни. Так или иначе Пысларь и его родственники — это у нас пока единственная ниточка.

Было решено выяснить до мельчайших деталей, где были, чем занимались в тот роковой для Розалинды Зоммер день, 16 августа, Виктор Пысларь и его сыновья — колхозный тракторист Савелий и рядовой колхозник Иван. Розыскную работу в Покровке должны были продолжить Будников и Поята, а Кауш и Сидоренко — в Заднестровске. Распределяя таким образом обязанности, руководитель группы стремился как бы «подстраховать» следствие от случайных ошибок: Поята будет работать рядом с опытнейшим Будниковым, а Сидоренко — вместе с ним, Каушем. И, кроме того, следователю хотелось самому проверить показания Пысларя. От этого зависело многое.


ДРУГАЯ ЖИЗНЬ ВИКТОРА ПЫСЛАРЯ

На следующее утро Кауш пришел в прокуратуру, как всегда, раньше Балтаги. «Это и лучше, — подумалось Аурелу, — дел много, никто мешать не будет». Однако он чуть покривил душой. Непосредственного, хотя, может быть, и чуть занудливого, приятеля ему не хватало. Соскучился, что ли. Да и кто лучше Николая знает местные новости и вообще все, что делается на работе. «Однако новости от меня не уйдут, — рассудил Аурел, — а дело надо делать». Он открыл сейф и достал небольшой бумажный сверток, развернул и разложил на столе детское платьице в голубой горошек. При виде этого живого напоминания о судьбе его маленькой владелицы невольно сжалось сердце. Следователь внимательно осматривал важное вещественное доказательство. Но что это? Платье было чистенькое, совсем не похожее на то, в котором нашли девочку. Исчезли следы грязи, пыли, и бурое пятно на подоле как будто стало светлее. Платьице два дня назад принесла санитарка морга. Он тогда только мельком взглянул на него и сунул в сейф. Кауш еще раз осмотрел платьице. Похоже, что его выстирали, и тщательно. Но кто и зачем?

Он снял телефонную трубку, набрал номер судмедэкспертизы.

— Не удивляйтесь моему вопросу, Ольга Петровна. Скажите, никто из ваших сотрудников не стирал платье?

— Какое платье? — не поняла эксперт.

— То самое, в которое Роза Зоммер была одета.

Помолчав, эксперт с некоторой даже обидой ответила:

— Помилуйте, Аурел Филиппович, мы ведь не первый день работаем в экспертизе, знаем, что к чему.

— Вы, действительно, не первый день, уважаемая Ольга Петровна, а может, есть у вас и другие?

Ольга Петровна обещала разобраться и позвонить.

Кауш уложил куски ткани с затейливым восточным узором в плотный бумажный пакет, запечатал сургучом, написал адрес:

«МВД МССР, оперативно-технический отдел».

За этим занятием и застал его Николай Балтага. Он был явно в хорошем настроении и весело приветствовал Аурела. Увидел пакет.

— Вещдоки столичным Шерлокам Холмсам посылаешь? Ну и как, есть что-нибудь интересное?

— Да, кое-что, — неопределенно ответил Кауш. — А вообще, Николай, дело крайне запутанное, и Шерлок Холмс поломал бы голову, а я не Шерлок Холмс и даже не Мегрэ.

Разговоры о знаменитых сыщиках у приятелей возникали не раз и часто переходили в спор. Балтага имел свое, особое мнение относительно прославленных литературных героев, и это мнение весьма отличалось от общепринятого.

— Подумаешь, комиссар Мегрэ, — горячился он. — Бродит себе, понимаешь, по парижским бистро, покуривает трубочку, пропускает рюмку за рюмкой коньяка, все время куда-то звонит по телефону и — пожалуйста, преступник сам в руки идет. Вот что я тебе скажу, Аурел: сюда бы этого знаменитого комиссара, к нам, посмотрел бы, на что он способен в действительности.

Кауш, конечно, и сегодня знал, как возразить Балтаге, но в спор вступать не стал.

Николай вспомнил:

— К тебе тут приходили по делу о хищении на топливном складе. С повестками.

— Сам видишь, замотался с новым делом. Только сегодня вырвался в прокуратуру, и то на часок. А с тем делом придется повременить. Свое они все равно получат.

Раздался телефонный звонок. Звонила судмедэксперт:

— Я все выяснила, Аурел Филиппович. Санитарка наша новая, Варвара Лаптеакру, и в самом деле постирала его. Зачем, спрашиваете? Уж больно оно было грязное, говорит, неудобно было нести в таком виде в прокуратуру, да и девочку очень она жалеет…

Кауш мысленно крепко выругал чистюлю-санитарку, а заодно и себя за то, что не проследил, а вслух сказал:

— Придется официально допросить санитарку. Видимо, злого умысла с ее стороны не было, но все-таки…

Балтага с интересом прислушивался к разговору. Аурел разъяснил ему, в чем дело, и он заметил, что такую дуру-санитарку надо гнать с работы.

— Чудак ты, Никушор, — возразил Кауш, — разве не знаешь, что санитарка — нынче профессия редкая, следователя легче найти, чем санитарку, а тем более в морг. Просто ее надо крепко предупредить, чтобы впредь не занималась самодеятельностью.

Кауш взял еще один такой же пакет плотной бумаги, вложил в него платье и постановление о судебно-медицинской экспертизе, запечатал и написал адрес:

«Кишинев, республиканское бюро судебно-медицинской экспертизы Министерства здравоохранения МССР».

В тот же день с нарочным пакеты ушли в столицу.

Кауш позвонил в райотдел Сидоренко и попросил его прийти. Через некоторое время они оба стояли перед одноэтажным, весьма неприглядным с виду зданием с потрескавшейся стеклянной вывеской: «Жилищно-эксплуатационная контора № 3».

Открывая захватанную руками многочисленных посетителей дверь, Кауш оглянулся на Федора. В легкой летней рубашке и светлых нарядных брюках он вовсе не походил на инспектора уголовного розыска, скорее на спортивного тренера. «Хорошо, что догадался переодеться, работа предстоит деликатная».

После яркого солнца коридор, в который они вошли, показался необычно темным. Когда глаза привыкли к полумраку, Аурел разглядел на двери одной из комнат табличку: «Техники-смотрители». Возле двери толпилась группа людей. Они безразлично рассматривали пошедших. Старушка в платке и теплых домашних тапочках на босу ногу пояснила:

— Не принимают. Говорят, заявку надо сделать, а я и запамятовала, сколько этих самых заявок дала, а крыша текет…

В ответ Кауш пробормотал нечто сочувственное, и они вошли в комнату техников. Молодой, щеголеватого вида человек недовольно произнес:

— Приема нет. Заявки на ремонт — только в письменной форме.

Сдерживаясь, Кауш вежливо спросил, кто из присутствующих Махаринец. Им оказался именно этот щеголеватый молодой человек. Следователь дал понять, что им нужно поговорить наедине. В комнате, где еще минуту назад оживленно комментировали вчерашний футбольный матч, стало тихо. К таким дерзостям со стороны просителей здесь не привыкли. Махаринец удивленно вскинул голову с длинными темными волосами:

— А в чем, собственно, дело?

— Вот об этом и поговорим, — уклончиво ответил Кауш. — У вас найдется свободное помещение?

Свободным оказался маленький красный уголок. Кауш показал технику свое служебное удостоверение. Эта темно-красная книжечка с вытисненным на обложке государственным гербом не произвела особого впечатления на Махаринца. Он только снова удивленно повторил свой вопрос.

— Меня и старшего лейтенанта Сидоренко, из уголовного розыска, интересует ваш рабочий Виктор Матвеевич Пысларь и особенно — где он работал 16 августа. Это можно установить?

— Конечно, можно, по нарядам. Сейчас принесу. А зачем вам? — с некоторым беспокойством спросил техник.

Упоминание об уголовном розыске больше подействовало на него, чем удостоверение следователя прокуратуры.

— Так, проверить кое-что.

Махаринец просмотрел пачку бумажек и отложил несколько.

— Пожалуйста. 16 августа слесарь-сантехник Пысларь выполнял следующие работы: чистка канализации во дворе дома 89 по Колхозной; ремонт стока в ванной, Вторая Парковая, 30, квартира 5; ремонт бачка, улица Труда, дом 294, квартира 12. Это все.

— Он один работал?

— Один. Вдвоем там делать нечего, ремонт пустяковый.

— А Порецкий Михаил в тот день работал?

— Порецкий? Так он же в отпуске с понедельника, как раз с 16-го числа. В тот день я его видел после обеда, он отпускные получал вместе с Пысларем. Пысларь тоже в отпуск уходил, но я попросил его еще поработать пару дней.

— А что, он всегда такой сознательный, ваш слесарь? — спросил Сидоренко.

— Как вам сказать… Когда трезвый — можно договориться по-хорошему, все понимает. А если выпивший… — Махаринец только махнул рукой.

— И часто он выпивает?

— Беда с ним… Вообще слесарь он неплохой… когда трезвый, конечно. Потому и держим.

— А что еще вы можете сказать о Пысларе, какой он человек?

Махаринец задумался. На этот вроде бы простой вопрос отвечать всегда трудно. Бывает, люди проживут рядом чуть не всю жизнь, а так и не разберутся друг в друге. Кауш это понимал и потому осторожно относился к показаниям свидетелей. И еще он знал, что мнения о человеке бывают весьма субъективными. Да и где, собственно говоря, тот прибор, которым с точностью можно измерить особенности характера. Один говорит — скуп, другой — бережлив, один убежден — трусоват; другой считает — осторожен; бесхарактерный — отзываемся о сослуживце его коллега, мягкий — уверен другой…

— Как вам сказать, я уже говорил, что работник он неплохой, когда не пьет, — еще раз уточнил техник. — Услужливый, зла не помнит, а вообще — бесхарактерный… Да вы у Варвары спросите, она его лучше знает, — закончил Махаринец с ухмылкой.

— А кто такая Варвара? Выражайтесь яснее. — Следователю не понравилась эта двусмысленная ухмылка.

— Да дворничиха наша, жэковская, Варвара Коробкова, ее все знают, а лучше других — Пысларь. — Техник снова ухмыльнулся.

Записав название дома отдыха, в который получил путевку Порецкий, а также адрес дворничихи, Кауш и Сидоренко снова оказались на залитой солнцем улице. Жмурясь от слишком яркого после конторского сумрака света, Аурел закурил и пробормотал, обращаясь скорее к себе, чем к собеседнику:

— Странный какой-то…

— Кто, Пысларь?

— О Пысларе разговор особый. Техник этот, смотритель, Махаринец.

— Вот-вот, Аурел Филиппович, — живо подхватил Сидоренко, — а я что говорил. Они все тут такие, в этой шарашкиной конторе. Добраться бы до них… давно пора порядок навести.

— Погодите, может, и доберемся, не все сразу. А с этим техником, уверен, придется встретиться еще разок. — Кауш помолчал, что-то обдумывая. — Вот что, товарищ старший лейтенант, готовьтесь-ка к командировке. К самому синему в мире морю… так, кажется, поется в песне. С вашим начальством я договорюсь. Запомнили, надеюсь, название дома отдыха, где сейчас Порецкий? Я тут один справлюсь.

Спустя час, когда старший лейтенант, остановив попутного жигуленка, уже катил в сторону Одессы, следователь поднялся на третий этаж жилого дома по Второй Парковой улице. На двери, обитой вишневого цвета дерматином, блестела ярко начищенная медная табличка. Затейливой вязью на ней было выгравировано: «М. С. Червинский, доцент». «Солидно, ничего не скажешь, не хватает только твердого знака. А какую табличку мне прицепить на дверь? А. Ф. Кауш, младший советник юстиции, следователь. Тоже неплохо звучит, однако «доцент» все-таки солиднее». — Аурел улыбнулся своим мыслям и нажал белую пуговку звонка. Дверь отворилась быстро, словно звонка ждали, но не настежь, а равно на столько, на сколько позволяла цепочка. В щель выглянула старая седая женщина. Ее маленькие колючие глазки настороженно уставились на непрошеного гостя.

— Простите, доцент Червинский здесь живет? — подчеркнуто-вежливо спросил Аурел. Старушка несколько смягчилась:

— Вы не ошиблись, молодой человек, здесь живет доцент Червинский. — Слово «доцент» она произнесла с видимым удовольствием. — Это мой сын, но его сейчас нет дома, он в институте. А вы по какому делу? — Она снова недоверчиво посмотрела на Кауша.

Аурел протянул удостоверение. Старушка взяла красную книжечку и ушла в глубь квартиры. «За очками» — догадался он. Наконец лязгнула цепочка, и Аурел оказался в просторной, богато обставленной комнате. Не сводя с него глаз, хозяйка сказала:

— Вы уж извините меня, старую, что расспрашиваю, кто да что. Сейчас как раз приемные экзамены в институте, а Миша, сын, — секретарь приемной комиссии. Сами понимаете… Он наказал никого не пускать, пусть идут в институт… родители, значит, если что надо выяснить.

Кауш понимающе кивал головой.

— Я совсем по другому делу.

— По какому? — взгляд старушки опять стал настороженным.

— Одно обстоятельство проверить. Можно пройти в ванную комнату?

— В ванную? — удивленно переспросила женщина. — А-а, понимаю, помыть руки. Вот сюда…

Аурел последовал за ней и оказался в сверкающем кафелем и никелем великолепии. Он невольно сравнивал этот храм чистоты со своим совмещенным санузлом, выкрашенным ядовито-зеленой масляной краской (излюбленный цвет строителей). «Живут же люди… Учись, брат, у доцентов». Заглянул под ванну и увидел свежие царапины на водосточной трубе — явное свидетельство недавнего ремонта. Старушка с недоумением следила за ним. Удивление ее возросло, когда он спросил:

— Скажите, пожалуйста, когда слесари приходили?

— Почему слесари? Витька заходил, какого числа — так сразу и не припомню. А зачем это вам? — В ее маленьких глазках появилось любопытство. — Помню, пьяненький был. — Она засмеялась мелким смешком. — На него это похоже. Я ведь Витьку, слесаря, давно знаю. Человек услужливый… ну, угостишь его, конечно, не без того…

Кауш слушал не перебивая. Потом повторил вопрос. Хозяйка всплеснула ручками:

— Как же я, старая, запамятовала! 13-го числа приходил слесарь, в пятницу. Я почему помню, в тот день от сына депеша пришла, сообщал, что прилетит в воскресенье, он отдыхал в этой… Гагре. Звал еще с собой, да я отказалась, далеко эта самая Гагра, и название странное, словно птица какая.

Она хотела еще что-то сказать, но Кауш быстро попрощался и ушел.

Из квартиры 12-го, углового, дома на звонок вышел сам хозяин, крупный мужчина с пышущим здоровьем лицом. Приняв следователя за страхового агента, он поспешно сказал:

— Я уже застрахован, — и хотел было захлопнуть дверь, но Кауш показал ему свое служебное удостоверение. Здоровяк изобразил улыбку, однако глаза его не улыбались. Аурел уже привык, что следователей не не встречают овацией и цветами, поэтому без лишних слов вошел, сел в предложенное кресло. Оглядел комнату скорее по привычке, ибо его интересовал не сам хозяин и его квартира, а другое. Мужчина не спускал изучающих глаз с Аурела.

— Когда, спрашиваете, чинили бачок? Валентина! — позвал он жену, хлопотавшую на кухне. В комнату вошла миловидная женщина в ярком фартуке. — Товарищ из прокуратуры интересуется, когда ремонтировали у нас бачок в санузле. Ты не припомнишь?

— Да числа 18-го… Ну конечно, мы приехали в понедельник, бачок уже протекал, во вторник я сделала, заявку, а в среду пришел слесарь, высокий такой, худой. Тебя еще дома не было.

— Вы точно помните, что слесарь, причем один, приходил 18-го? Не раньше?

— Раньше никак не могло быть, мы же в понедельник поздно вечером приехали, у родственников гостили в Галаце. Еще и паспорта заграничные не сдали, могу показать, — обиженно отвечала женщина.

Кауш проверил на всякий случай паспорта и заторопился еще по одному адресу, указанному Пысларем.

Громада нового дома по Молодежной возвышалась среди одноэтажных домишек. Лифт еще (или уже?) не работал. На лестнице пахло известью и краской. Преодолевая высокие ступени, Аурел добрался до шестого этажа. В 23-й квартире звонок еще не успели провести. Постучал, но дверь не отворилась. «Придется вечерком заглянуть, на работе жильцы, видимо, а пока схожу к дворничихе», — решил он.

Варвара Коробкова жила в старом домике неподалеку от жэка. Внутреннее убранство дворницкой квартиры разительно не соответствовало внешнему виду убогого домишки. Чисто, полы и стены украшены коврами, в углу цветной телевизор. Во всем чувствовался достаток. «Вот тебе и дворник», — подумалось Каушу.

Варвару Сергеевну Коробкову, женщину не молодую, но молодящуюся, что мог без труда заметить не только следователь, но и любой мужчина, появление Кауша не удивило, и это было естественно. Работники следственных органов иногда прибегают к услугам этих тружеников метлы и совка, получая у них нужную информацию.

Коробкова спокойно разглядывала незнакомого ей следователя, ожидая обычных вопросов, не догадываясь, что на этот раз она сама заинтересовала следствие. Кауш начал издалека, спросил о пьяницах и тунеядцах в квартале. Варвара Сергеевна отвечала обстоятельно. Он слушал, задавал вопросы и незаметно перевел разговор на нее саму. Родом Коробкова была с Урала, живет в Заднестровске уже много лет, после развода с мужем. Почему развелась, не сказала. Продали на Урале дом, деньги разделили, и она с сыном приехала в Молдавию; врачи посоветовали сынишке переменить климат, он часто прихварывал. В дворники пошла потому, что дали квартиру, да и работа не обременительная, если делать ее с умом. Словом, жизнью довольна. Сын школу закончил, на завод пошел.

Аурел слушал этот безыскусный рассказ и ожидал удобного момента, чтобы задать «главный» вопрос. Как бы между прочим спросил о Пысларе, и женщину будто подменили. Она отчужденно взглянула на следователя:

— А почему вы спрашиваете?

— Нужно, Варвара Сергеевна.

— Неужто натворил чего Виктор? — В ее голосе слышалось беспокойство.

— Слушаю вас, Варвара Сергеевна.

— Ладно, чего уж там, все равно узнаете… люди расскажут, да и приврут еще. Уж лучше сама… Все по правде.

«По правде» все выглядело так. С Пысларем Варвара познакомилась сразу по приезде в Заднестровск: работали в одном жэке. Чем привлек ее нескладный болезненный выпивоха? Поистине, неисповедимы пути женского сердца. Коробкова его «жалела». Их связь продолжается и по сей день. Варвара отозвалась о Пысларе как о добром, мягком, даже слабохарактерном человеке. Больше всего он опасался, что об их отношениях узнает жена. Боялся ее. Коробкова частенько одалживала ему деньги, и довольно крупные суммы: на корову, на оборудование подвала, на свадьбу дочери… Он деньги когда отдавал, а когда и нет.

В последний раз Виктор был у нее в понедельник, 16 августа. Пришел около семи вечера. Распили бутылку вина… Часов в девять Пысларь заторопился домой, чтобы успеть на последний автобус.


Когда Кауш оказался на улице, уже смеркалось. Рабочий день кончился, и народу прибавилось. «Домой торопятся», — не без зависти подумал Аурел и зашагал на Молодежную.

Молодой человек в белой спортивной майке, открывший следователю, вызывающе подтвердил: да, ставили добавочные секции батарей, что здесь такого. В комнате царил беспорядок, характерный для необжитой квартиры. Под голым, и потому казавшимся неестественно большим окном он увидел коричневую секцию, которая резко выделялась рядом с выкрашенными светлой краской витками старой батареи.

— Когда вам нарастили батареи, помните? — спросил Кауш новосела.

— Да 16 августа, в понедельник, я еще со службы отпрашивался.

— А кто делал работу?

— По фамилии не знаю, сантехники жэковские, одного Виктором, кажется, зовут, а другого Мишей. А что, нельзя разве?

Кауш хотел сказать, что самовольное наращивание батарей запрещено, да и неизвестно еще, откуда взяли слесари эти секции. Но взглянул на самодовольное лицо парня и понял, что говорить не имеет смысла.


Аурел медленно брел домой, прокручивая в памяти полученную за день информацию. Пысларь, выходит, лгал, говоря, чем занимался 16 августа, но лгал как-то странно. Почему он не сказал, что вечером был у дворничихи? Забыл? Вряд ли, ведь помнил же, что ставил батареи после обеда, да и многое другое помнил. Опасался, что следственные работники расскажут жене о его похождениях? Возможно. Надо еще раз проверить в жэке наряды: вдруг ошибаются жильцы, путают. Проверить, уточнить, перепроверить, допросить, передопросить… Работа, его работа, сам выбрал, никто не заставлял. Может, и прав был старший брат, — вспомнился давнишний разговор с Василием, — не для него, это дело.

Аурела обогнала молодая пара. Высокий парень в потертых голубых джинсах, полуобняв свою подругу и близко, склонившись к ее светлым распущенным волосам, что-то ей говорил. Девушка смеялась, вскидывая красивую головку. Аурел задумчиво посмотрел им вслед. Кажется, совсем недавно и он был таким же юным и беззаботным. Не успел оглянуться, как юность осталась позади.

Вероника обрадовалась раннему приходу мужа, быстра собрала ужин, села напротив.

— Давай в кино сходим, говорят, новый детектив идет, французский…

Он покачал головой:

— Лучше просто погуляем, и Ленуцу возьмем, а детективов я уже насмотрелся, дорогая женушка.


ДИКАЯ МАСЛИНА

Этот рабочий день Кауша, в отличие от предыдущих, начался в кабинете: надо было привести в порядок некоторые бумаги, да и начальству показаться не мешало. Оно словно угадало его мысли. В кабинет впорхнула Зиночка, секретарша, и, мило улыбнувшись, прощебетала:

— Просят… — Она не сказала, кто именно «просит», но это было ясно и без слов.

Ганев дружески улыбнулся Аурелу и, выйдя из-за массивного стола, крепко пожал ему руку.

— Вчера звонили. — Он показал наверх, и Кауш понял. — Интересуются, как идет расследование.

— Пока ничего определенного, все зыбко, туман, туман… Да и результатов экспертиз пока нет. Запутанное, дельце.

— Запутанное, значит. А какое дело не запутанное, а? Да ты не хуже меня знаешь, Аурел, а может, и лучше, — запутанное, пока не распутал, а потом кажется: все было так просто. Верно?

Ганев, как умел, старался подбодрить следователя, и за это Аурел был ему благодарен. Он понял, что дело это очень беспокоит прокурора, и не только само по себе, но и в прямой связи с интересом, проявленным к нему «наверху».

— Поверь мне, товарищ прокурор, я не меньше тебя заинтересован в раскрытии этого преступления и делаю все, что в моих силах. Только не надо спешки; как говорится, будем торопиться медленно.

Ганев, зная характер товарища, возражать не стал, только спросил:

— Может, нужна помощь, подключить кого к группе?

Кауш хотел сказать, что самой лучшей помощью будет, если его оставят в покое и предоставят действовать самому, но ответил:

— Благодарю, пока не надо, а там видно будет.


Он решил снова побывать в жэке № 3. Возле двери с надписью «Техники-смотрители» опять томилась группа людей, словно они отсюда и не уходили. С трудом сдерживая раздражение, следователь распахнул дверь и сразу увидел щеголя Махаринца, который рассказывал сослуживцам веселую историю. При виде Кауша он замолк на полуслове и поскучнел.

— У вас сохранились рабочие наряды за август? — спросил Кауш.

— Конечно, а как же, — торопливо ответил техник и открыл ящик обшарпанного стола. — Вот они. — Он протянул Кауш у увесистую пачку грязно-серых бумажек. — А зачем они вам?

— Уточнить кое-что.

На этот раз в красном уголке конторы следователь провел не один час, знакомясь с несчастьями, постигшими квартиросъемщиков за один только месяц: протекающие краны, забитая канализация, разбитые стекла окон… Наконец отложил в сторону несколько бумажек и позвал Махаринца.

— Товарищ техник-смотритель, как это получается: одну и ту же работу ваши слесари выполняют дважды, а то и трижды? Им что, делать нечего? Вот наряд № 26, в нем указано, что канализацию в ванной квартиры № 5 по Второй Парковой, 30 ремонтировали Пысларь и Порецкий 10 августа, однако жильцы утверждают, что ремонт производил один Пысларь, причем не 10-го, а 13-го числа. Или вот еще: наряд № 44-а, ремонт смесителя в квартире 17, дом 10 по улице Мира, производил Пысларь. И вот наряд № 12, согласно которому тот же Пысларь делал эту же работу 6 августа. Какой из этих нарядов соответствует действительности? Или же никакой?

Махаринец, притворно вздохнув, вымолвил:

— Вы правы, товарищ следователь, наша недоработка. Понимаете, мы разбрасываем наряды раз в неделю, равномерно, чтобы не было прогулов. Случается, что и дважды выписываем.

— Однако вы большие новаторы, как я погляжу, весьма оригинально с прогульщиками боретесь. Придется писать на вас представление в исполком горсовета. К этому мы еще вернемся. Скажите, что делал Пысларь 16 августа? Это можно установить по нарядам? Об этом я уже спрашивал, однако ясного ответа не получил. Предупреждаю: за дачу ложных показаний вы несете уголовную ответственность.

— Понимаете, приходит ко мне на днях Пысларь и спрашивает: где, мол, согласно нарядам, я работал 16 августа? А наряды были еще не закрыты. Он мне сказал, куда он ходил по заявкам, назвал три адреса, я и выписал наряды.

— Не показалась ли вам странной такая просьба? Припомните, что он еще говорил?

— Говорил еще, что милиция его допрашивала, интересовалась, где он был в тот день.

— Так прямо и сказал?

— Так и сказал.

— И вы молчали? Нехорошо получается.

— Он просил никому не говорить, — как ни в чем не бывало ответил «хороший парень» Махаринец.

Кауш посмотрел ему в глаза. Что это: бездумное желание «помочь», наивность или просто глупость? Однако в красивых карих глазах техника не было ровным счетом ничего, кроме пустоты. Захватив пачку нарядов, следователь вышел на тихую зеленую улицу.

Итак, слесарь пытался доказать свое алиби, в этом нет сомнений, но так неумело, в открытую… Зачем ему было рассказывать технику, что его вызывали в милицию? Непонятная откровенность. С другой стороны, у преступника выхода другого не было, вот и уцепился за соломинку. Но зачем все-таки посвящать техника в подробности? Однако не много ли ты хочешь, от малограмотного, спившегося слесаря жэка? Сказал, чтобы разжалобить: выпил, мол, с кем не бывает, а милиция придирается. Техник поверил, решил «выручить». А вообще — туман, туман. Пока все на песке. Нет прямых улик.

В кабинете было тихо и прохладно. Аурел сел за стол, закурил, открыл папку с черными цифрами на глянцевой обложке и подшил изъятые наряды. С сожалением отметил, что папка стала толще лишь на самую малость.

Зазвонил телефон. Говорил Сидоренко, только что возвратившийся из командировки.

— Вода на Бугазе, доложу я вам, Аурел Филиппович, просто замечательная!

Аурел невольно позавидовал старшему лейтенанту, однако сказал суховато:

— Кажется, вы не купаться ездили на побережье.

— Порядок, товарищ следователь. Повидал того гражданина…

Кауш не дал ему договорить:

— Вот и отлично, вечерком встретимся, заезжайте за мной. Наша машина опять на ремонте, а у милиции транспорт всегда найдется.


В командировке Сидоренко за одни сутки успел загореть и посвежеть. От него так и веяло морем. Порецкого он нашел без труда в доме отдыха «Голубой залив». Счастливый обладатель горящей путевки не отрицал, что вместе с Пысларем делал левую работу, но остальное отверг начисто: не такой он, Миша Порецкий, фраер, чтобы вкалывать в первый день отпуска. Левак — другое дело: почему не зашибить копейку, да еще перед отпуском. Встретились они с Пысларем в конторе после обеда, а что делал Виктор раньше, он и понятия не имеет.

«Но и Пысларь считался с понедельника в отпуске, — вспомнил Кауш, слушая доклад Сидоренко, — а на работу вышел, когда его попросили. Значит, сознательнее, совестливее оказался?»

Оперативники поехали в село. Гудым сообщил им, что в сельсовет несколько раз приходила учительница Нина Алексеевна, спрашивала Кауша.

— Послать за ней бадю Георге? — предложил он. — Видно, дело у нее важное. Нина Алексеевна зря приходить не будет.

Пока бадя Георге ходил за учительницей, группа в полном составе совещалась. Будников доложил, что узнали они с Поятой. Дочь Пысларя Евдокия разошлась с мужем и боится одна оставаться на ночь, и к ней поочередно приходят ночевать братья — Савелий или Иван, однако в ночь на 16-е никто не пришел. Рано утром Савелий явился в свою тракторную бригаду и работал весь день. Младший же, Иван, дома не ночевал, потому что поздно ночью вместе с друзьями уехал в Комрат — сдавать документы в училище механизации. Таким образом, алиби братьев не вызывало сомнений. Колхозные же сторожа толком ничего сказать не могли, путались, несли какую-то околесицу о ночных выстрелах, осветительных ракетах и прочих невероятных событиях.

— Не иначе, как с пьяных глаз почудилось, — иронически заметил участковый. — Я этот народ знаю, сторожей… Были наши ребята на похоронах девочки. Вчера. Много людей пришло: уважают в селе эту семью, и девочку жалеют, особенно соседи. Краус Петр, когда проходил возле места, где убили Розу, остановил всех и говорит: «Если есть бог, пусть покарает на этом месте убийцу». И поминки были. У Зоммеров двор небольшой, так у Крауса собрались, у него просторнее…

Кауш вспомнил эту фамилию — Краус. Упоминала Эвелина Зоммер. Видимо, это тот лысоватый человек в майке, которого он видел в соседнем с Зоммеровским дворе. Так вот для чего он сколачивал деревянный стол…

Итак, сыновья Пысларя отпадали. Оставался только отец. Круг сужался. Однако в нем не хватало существенного звена, и следователь это понимал. Он сказал:

— Давайте подведем итоги. Пысларь не может объяснить, как попали на место преступления записки. Неизвестно, где он находился и что делал с утра и до трех часов в день, когда пропала девочка. Он пытался задним числом организовать себе алиби, правда топорно, неумело. Скрывает, что провел вечер у Коробковой. В общем, лжет, и лжет слишком много, без особой на то нужды. Зачем, к примеру, ему скрывать о том вечере? Ведь это дела не меняет…

— Жены боится, вот и скрывает, — усмехнулся Поята. — Она ведь и поколотить может, не смотрите, что на вид тихая. Решил, видно, что мы ей все расскажем.

— Допустим. — Каушу тоже приходила в голову подобная мысль. — И все же возникает такой вопрос: Пысларь, человек, судя по всему, безвольный, опустившийся, почти пропойца, по первой просьбе начальства откладывает на день отпуск и выходит на работу. Не то что напарник. И жильцы отзываются о нем неплохо. В селе тоже, между прочим. Да, алиби у него нет, однако на этом обвинения не построишь…

В дверь постучали, и в комнату вошла учительница. Из-за ее спины выглядывала девочка лет двенадцати.

— Думаю, что у нас с Наташей есть для вас кое-что интересное, — сказала Нина Алексеевна. — Наташа, расскажи, пожалуйста, все, о чем ты написала. — Она взяла девочку за руку и вывела на середину комнаты.

Наташа смущенно разглядывала незнакомых людей.

— Ну, что же ты, — подбодрил ее Будников, — мы ждем.

Наконец она начала:

— Мы с Розой хотели собрать маслины, а она не пришла…

— Подожди, давай по порядку. Какие-такие маслины, куда не пришла?

— Да к дереву, его все ребята знают, на нем еще ягоды такие зелененькие, вкусные растут.

— Это лох. Его у нас дикой маслиной называют, — пояснила учительница.

Наташа рассказала, что в воскресенье, 15 августа, встретилась с подружкой в клубе, они смотрели мультики, а потом пошли к дереву, поели маслины и условились прийти сюда утром следующего дня. Наташа долго ждала подругу, но она не пришла.

— А ты хорошо помнишь, ничего не путаешь? — на всякий случай спросил Кауш.

Он знал, что дети вообще склонны к фантазии, а тут и случай особый: гибель Розы вызвала много толков в селе и, конечно, среди ее одноклассников. Не захотелось ли девчонке просто «прославиться» своим участием в расследовании?

Наташа ничего не ответила, исподлобья смотрела на всегда недоверчивых взрослых.

Нина Алексеевна сказала:

— Наташа — очень серьезная девочка и учится хорошо. Роза была ее лучшей подругой, на одной парте сидели с первого класса. — Она помолчала. — Я знала, что дети ходят к маслине собирать плоды, и не разрешала им их есть. Вдруг они ядовитые. Не послушались — и вот что случилось.

— Да нет, — успокоил Кауш учительницу, — дело не в маслине, хотя связь и существует. Кстати, вы сказали, что Наташа написала о том, что мы сейчас услышали. Как это понимать?

— Именно так. Вчера я собрала детей в школе… я всегда их собираю перед началом учебного года. Они рассказывали, кто что делал летом, и о Розе, конечно, вспоминали. И я решила: пусть напишут маленькое сочинение о том, как провели каникулы, и обязательно — при каких обстоятельствах в последний раз видели Розу. Вот Наташа и написала.

Учительница открыла сумку, достала листок в косую линейку.

— Да вы, Нина Алексеевна, просто не представляете, какую услугу нам оказали, спасибо вам. И тебе, Наташа, спасибо. — Кауш повернулся к девочке. — А Можешь показать нам это дерево?

— Конечно, могу, его все у нас знают. Это близко.


Они вышли на Лиманную. Слева высилась каменная стена, справа — добротные дома, и среди них дом Пысларя, который даже после ремонта выделялся своей неказистостью и неухоженностью. Метров через двадцать стена кончилась, и девочка свернула налево, й чащу акаций. Пройдя еще несколько метров, она остановилась возле невысокого деревца с мелкими резными серебристыми листьями. За ними не сразу можно было разглядеть темно-зеленые, по форме напоминающие кизил, плоды. Все молча рассматривали заморскую гостью, неизвестно как попавшую в эти края. Какую тайну хранила она?

Оперативники тщательно осмотрели все вокруг: ничего подозрительного. Потом еще раз осмотрели место преступления. Присели под старой акацией, освещенной косыми лучами заходящего солнца. Кауш сказал:

— Кажется, постепенно проясняется. Теперь мы знаем, куда пошла девочка, выйдя из дома, и зачем ей понадобился кулечек — для плодов. Понятно и то, почему она не сказала матери, куда идет: побоялась. Местные жители с предубеждением относятся к плодам маслины. Между прочим, зря, никакого вреда они принести не могут.

— И шла она к этой маслине мимо дома Пысларя, — продолжал ход его рассуждений Будников, — другого пути нет. Посмотрите: если идти через пролом в стене, то попадешь в заросли акации, а за ними — поливные земли, грязь, вода. И она это хорошо знала. Пысларь же увидел девочку, когда та проходила мимо его дома, проследил за ней и…

— Но почему все-таки труп оказался в другом месте? — спросил Сидоренко.

— Я уже говорил, если вы помните, что девочку, возможно, убили не там, где обнаружен труп. Сейчас и еще больше утвердился в этом мнении. Пысларь, сделав свое черное дело и зная, что к маслине часто приходят дети, заметая следы, оттащил труп подальше, в заросли, куда никто не заглядывает.

Кауш подытожил:

— Все выглядит очень правдоподобно, однако одной логики для ареста Пысларя недостаточно. Дело верной «вышкой» грозит. Нужны факты, факты и факты, а их у нас пока не хватает. Посмотрим, что скажет экспертиза…


НЕВЫДЕЛИТЕЛЬ

Результаты криминалистической экспертизы в скором времени были получены. Кауш прежде всего взглянул на подписи экспертов-криминалистов, удовлетворенно кивнул головой. Он давно знал этих опытных специалистов, на их выводы можно положиться.

«Лоскуты одинаковы по общим признакам — природе волокон, наличию одинакового узора, исполненного одноименным красителем, толщине и плотности ткани по основе и утку? и раппо?рту переплетения».

Аурел спросил Балтагу:

— Николай, что такое раппорт?

— Да это любой школьник знает. Рапорт — значит донесение или там заявление…

— Это и мне известно, только здесь это слово с двумя «п» пишется и к донесению никакого отношения не имеет. О ткани идет речь.

Кауш порылся в справочнике. Оказалось, что раппорт — это повторение рисунка на ткани. Итак, куски ткани оказались тождественными.

Гораздо менее конкретными были результаты биологической экспертизы.

«Кровь потерпевшей Зоммер Р. К., — говорилось в заключении, — относится к группе A-бэта (II), кровь подозреваемого Пысларя В. М. — к группе AB(IV). Установлено также, что Пысларь В. М. является невыделителем групповых веществ. В пятне на подоле детского платья обнаружена кровь. Групповую принадлежность ее установить не удалось из-за малой насыщенности пятна кровью… В пятне выделен агглютиноген A, присущий группам крови A-бэта (II) и AB(IV). Не исключается происхождение этой крови как от убитой, так и от подозреваемого, а также от любого другого лица, имеющего группу крови A-бэта (II) или АВ(IV)».

Кауш несколько раз перечитал скупые строчки заключения, помянул недобрым словом санитарку, выстиравшую платье, подчеркнул слова «является невыделителем». Со студенческой скамьи он знал о существовании таких людей, однако с годами познания из судебной медицины подзабылись. В институте он относился к этому предмету не очень серьезно и впоследствии не раз жалел об этом, как, например, сегодня. «Надо же, ко всему еще Пысларь — невыделитель».

Аурел полистал справочники и другую специальную литературу и убедился, что в одиночку ему не пробиться сквозь дебри эритроцитов, лейкоцитов, агглютиногенов. «Надо ехать, — решил он, — получить информацию из первоисточника».


Следователь с любопытством окинул взглядом лабораторию. Она вся была заставлена шкафами, полками с пробирками и приборами, назначения которых он не знал, и казалась совсем маленькой. Представившись по всей форме, он рассказал о цели своего посещения. Эксперт, молодая блондинка в ослепительно белом халате, чуть снисходительно улыбнулась:

— Начнем с азов. Вам, конечно, известно, что все люди по иммунологическим свойствам крови делятся на четыре группы. Эти различия зависят от имеющихся в эритроцитах определенных специфических для каждой группы веществ — агглютиногенов, или антигенов, которые обозначаются буквами A и B. В крови первой группы агглютиногенов нет, во второй содержится агглютиноген A, в третьей — B, в четвертой — A и B. Я понятно излагаю?

Кауш кивнул головой:

— Благодарю вас.

— В жидкой крови антигены выявляются сравнительно легко. Иное дело — определение их в пятнах, тем более если ткань подвергалась стирке: слишком малое количество крови. Это — во-первых. Во-вторых, ваш подозреваемый, как я указывала в акте, является невыделителем, или несекретором, групповых веществ. Что это значит? По способности выделять групповые вещества с секретами — потом, слюной и так далее — все люди делятся на две группы. Около трех четвертей — секреторы, остальные — несекреторы. Вот вы, к примеру, или секретор, или несекретор, — пошутила эксперт и добавила: — Пусть вас это обстоятельство не волнует, ведь содержание групповых антигенов в эритроцитах у секреторов и несекреторов одинаково. Все дело в том, что в крови у последних, к которым относится и подозреваемый, групповые антигены обнаруживаются труднее.

— Значит, именно эти два обстоятельства — малая насыщенность пятна и, если можно так выразиться, несекреторство подозреваемого не позволили определить группу крови на пятне?

— Вы поняли правильно, товарищ следователь. Поверьте, мы сделали все, что могли, но возможности нашей лаборатории ограничены. Попробуйте послать на экспертизу в Москву, там лаборатория посильнее.

— Но все-таки почему анализ неудачен — из-за малой насыщенности пятна или потому, что подозреваемый — несекретор?

— Трудно сказать, хотя я и понимаю, как вам важно это установить. Или первое, или второе, или оба фактора вместе. Мы, увы, не всесильны.

«Однако тут случай особый, — рассуждал Аурел. — Может вполне быть и кровь Пысларя. Экспертиза такую возможность не отвергает». Он мысленно представил, как девочка вцепилась ногтями в руку насильника, потекла кровь… — и содрогнулся. Невольно оглянулся по сторонам: его обтекала по-летнему пестрая толпа. Люди торопились по своим делам, гуляли, разглядывали витрины магазинов. Размахивая портфелями, пробежала стайка девочек в коричневых платьях и красных галстуках.


Пысларя арестовали на следующий день в райотделе милиции, куда его вызвали для допроса. Его бледные, впалые, плохо выбритые щеки стали совсем серыми. Отсутствующим взглядом он обвел находившихся в кабинете людей, но не сказал ни слова. Медленно шевеля губами, прочитал постановление о привлечении его в качестве обвиняемого. Ему предложили подписать постановление. Неловко зажав в заскорузлых, покрытых ссадинами пальцах авторучку, он вывел:

«Постановление прочитал от подписи отказуюсь».


«СЛИШКОМ МНОГО ПРОТИВ…»

Потянулись дни, наполненные самой будничной работой: проверялись и перепроверялись показания свидетелей, которых находили все больше. Возникали новые версии, но вскоре отвергались. Следы по-прежнему вели к Пысларю. Дополнительные сведения характеризовали слесаря отнюдь не с лучшей стороны: бабник, без твердых устоев, безвольный, аморальный. «Такой мог пойти на преступление… — думал Кауш. — Но «совершил ли он его?»

Он еще и еще раз «прокручивал» данные по делу, сопоставлял факты, анализировал поведение обвиняемого. Твердой уверенности, внутренней убежденности не приходило. Слишком много неясностей. В цепи доказательств не хватало какого-то важного звена. Не внесли ясности и результаты экспертизы в Москве. Они только повторили выводы кишиневского эксперта.

После очередного перекрестного допроса Пысларя Кауш устало сказал Будникову:

— Странно ведет себя обвиняемый, все отрицает начисто.

— Почему же странно, он защищается. Нормальная реакция.

— Реакция естественная, однако защищается он ненормально, несознательно. Вы не хуже меня знаете, что преступник обычно скрывает что-то одно, главное. Этот же отрицает все, даже очевидные факты, причем второстепенные.

— Например?

— Например, то, что он знал Розу… и то, что провел вечер у любовницы… Такие примеры можно продолжить. Нет, что-то слишком много против него улик. Так не бывает.

— Бывает по-всякому, Аурел Филиппович, да и чего вы хотите от этого Пысларя. На интеллектуала он никак не смахивает. Избрал тактику всеотрицания: я не я и кобыла не моя, по известной поговорке.

— Допустим, что вы правы и Пысларь, действительно, избрал такую тактику самозащиты. Однако как вы объясните то, что Роза, девочка, воспитанная в строгих правилах и не очень общительная, пошла с ним, человеком ей малознакомым, в заросли акации?

— А почему вы думаете, что она пошла с ним? — вопросом на вопрос ответил подполковник. — Пысларь увязался за девочкой, когда увидел, что она направляется к маслине, сделал свое подлое дело и отнес труп подальше, в заросли.

— Но тогда, Алексей Христофорович, преступник должен был закопать труп в землю, чтобы его не нашли.

Будников усмехнулся:

— Все верно, Аурел Филиппович, только чем ему прикажете рыть землю? Руками много не нароешь, да и торопился он очень. Я, помнится, уже говорил…

— Логично… Только вы забыли о тряпках, обнаруженных на месте преступления. Как они туда попали? Вряд ли Пысларь имел их при себе, когда выслеживал девочку. Зачем они ему? Скорее всего он нес тряпье на помойку, увидел там Розу и…

— Однако в этом случае мы не можем ответить на вопрос, как там оказалась девочка, а это очень важно, — живо отозвался подполковник.

— Вот видите, Алексей Христофорович, цепь не замыкается, в суд передавать дело рано. Завернут, обязательно завернут. Будем работать еще…

В ходе дальнейшего расследования ничего существенно нового добыть не удалось. Следствие топталось на месте, а срок его истекал. В один из дней Кауша пригласил к себе Ганев.

— Только что звонили из Кишинева, — сообщил он, внимательно разглядывая осунувшееся лицо Аурела. — Сам вызывает. — Ганев выдержал многозначительную паузу: — Редкий, скажу тебе, случай, чтобы прокурор республики вызывал следователя райпрокуратуры для доклада. Я такого что-то не припоминаю.

— Но такие преступления тоже ведь не каждый день случаются, товарищ прокурор, — делая вид, что не замечает озабоченности Ганева, парировал Кауш. — Раз начальство вызывает — надо ехать. Выписывай командировку.

На следующее утро, облаченный в синий форменный пиджак, Кауш входил в кабинет прокурора республики. Здесь сидели также заместитель прокурора и начальник следственного управления. Прокурор, невысокий человек средних лет, с густой, но совершенно седой шевелюрой, вышел из-за массивного стола, чтобы поздороваться. Кауш отметил про себя, что легкий бежевый костюм сидит на нем как литой.

— Ну что ж, товарищ Кауш, будем теперь знакомы лично, а не заочно. Присаживайтесь…

Аурел сел в кресло возле маленького столика, приставленного к большому столу хозяина кабинета, и молча ожидал, что последует дальше. В окно било еще жаркое октябрьское солнце, и он взмок в своем форменном пиджаке; нестерпимо захотелось пить. С вожделением взглянул на сифон с газированной водой, однако, налить из него не решился. Прокурор что-то искал на своем заваленном бумагами столе, наконец нашел, вынул из объемистой папки пачку писем.

— Вот, познакомьтесь, что пишут трудящиеся. — Он протянул следователю всю пачку.

Писали рабочие цеха нестандартного оборудования, в котором трудился Карл Зоммер, колхозники Покровского колхоза, рабочие местного совхоза, группа пенсионеров из Заднестровска, учителя покровской школы и продавцы сельмага. Все требовали самого сурового наказания преступника. В некоторых письмах выражалось недоумение, почему затягивается суд над Пысларем, который уже давно арестован. Одно письмо особенно привлекло внимание Кауша как своим необычным внешним видом, так и содержанием. На листке ученической тетради были наклеены печатные буквы, вырезанные из газеты. Ему и раньше приходилось встречаться с этим распространенным приемом анонимщиков. Он прочитал:

«Убицу Розы некогда не найдуть хто будит искать убицу немки».

Словом «немки» было подчеркнуто дважды чернилами.

— Что скажете, товарищ Кауш? — спросил прокурор.

— По-человечески понять их можно, кроме, конечно, анонимного автора…

— Об этом письме разговор особый, — перебил его прокурор.

— По-человечески я их хорошо понимаю, Александр Александрович, — повторил Кауш. — Однако авторы этих писем, принимают желаемое за действительное: раз, мол, Пысларь арестован — значит, он виноват и пусть отвечает… А ведь это еще не доказано.

— Что вы хотите сказать? — вступил в разговор хранивший все это время молчание заместитель прокурора, полный пожилой мужчина в темном костюме.

— Хочу сказать, что в виновности Пысларя я не убежден, вина его не доказана полностью, есть ряд сомнительных доказательств, а всякое сомнение толкуется, как известно, в пользу обвиняемого:

— Так что вы предлагаете, товарищ Кауш, чтобы преступление — и какое! — осталось нераскрытым? — зам недовольно заворочался в своем кресле.

— Я предлагаю только продлить следствие. В суд передавать дело еще рано. Если же руководство настаивает на передаче в суд, то я буду официально просить изъять дело из моего производства.

Прокурор бросил на Аурела быстрый изучающий взгляд и примирительно произнес:

— Молодой, горячий… Давайте спокойнее. Никто нас не принуждает идти против своего убеждения как следователя. Мы доверяем вам, вашему опыту, а пригласили для того, чтобы поближе познакомиться с обстоятельствами дела и вашей точкой зрения. Вы ведь отдаете себе отчет, насколько оно серьезно. Видите, куда гнет столь же подлый, сколь и малограмотный, анонимщик? Не удивлюсь, если «Немецкая волна» или какой-нибудь там «голос» извратят это дело по-своему. Они на подобные вещи падки… — Помолчав, прокурор закончил: — Работайте спокойно, если нужна помощь — не стесняйтесь. О деталях договоритесь с начальником следственного управления. Подождите его в приемной, он сейчас выйдет.

Протянув свою сухую крепкую руку, прокурор пожелал Каушу успехов.

Аурел вышел в приемную. Пожилая секретарша, которая докладывала о его приходе начальству, куда-то исчезла. Он налил из стоящего на столике сифона стакан доверху и с наслаждением, ощущая приятное покалывание, осушил его.


…Два последующих месяца ничего принципиально нового не принесли. Предварительное следствие было приостановлено, так как данных для направления дела в суд оказалось недостаточно, а срок следствия истек.

Новый год Виктор Матвеевич Пысларь встретил в кругу своей семьи.


Часть вторая


ЕЩЕ ОДИН ШАНС

Новое здание прокуратуры вошло в строй незадолго до того, как Аурел Кауш уехал в отпуск. После месячного отсутствия его щегольский бетонный куб, с прямыми строгими линиями и огромными окнами без форточек, показался Аурелу чужим и неуютным. И хотя здесь удобств было несравнимо больше, он не без сентиментальности частенько вспоминал старый купеческий особняк, толстые стены которого под сенью тополей так хорошо сохраняли прохладу в летний зной.

Следователь поднялся по узкой бетонной лестнице на третий этаж, открыл ключом свой кабинет. Здесь сидели уже по одному, и Кауш впервые в жизни оказался хозяином хотя и небольшого, но отдельного служебного кабинета, чему он был вообще-то рад. Порой ему не хватало Балтаги, с его непосредственностью, но Николай сидел рядом, в соседнем кабинете, и к нему можно было зайти в любой момент. Он так и поступил.

Николай встретил приятеля радостно:

— С приездом, дорогой, с выходом. Ну как там, в солнечном Сухуми? «Мукузани» попил? Чудесное, скажу тебе, винцо, нашему «Каберне» не уступит. Помню, с одной московской дамой мы…

— А у меня была не одна дама, а целых две.

Балтага недоверчиво уставился на приятеля и с завистью протянул:

— Ну ты даешь, старик… В самом деле?

— Конечно, жена и дочка.

Николай рассмеялся и снова пустился в приятные воспоминания.

— Подожди, Никушор, — остановил его Аурел, — об этом приключении ты уже рассказывал. Скажи лучше, что нового у нас на службе?

— Ничего особенного. Лето, народ в отпуске, а у тех, кто остался, работы прибавилось, сам знаешь. И мне кое-что перепало. Между прочим, из твоей епархии. — Балтага многозначительно посмотрел на Кауша.

— Да говори же, наконец, что случилось, — нетерпеливо сказал Кауш.

— Убили одну хорошую женщину, на твоем участке, в Покровке… Тебя не было, мне и поручили дело.

— Рисуется что-нибудь?

— Нет еще. Это только вчера случилось. Отрабатываем версии. На вот почитай. — Балтага протянул товарищу тоненькую коричневую папку.

Сверху лежал протокол осмотра места происшествия.

«Осмотр начат в 17 часов 30 минут, — читал Кауш, легко разбирая знакомый почерк товарища. — В саду совхоза под деревом обнаружен труп Суховой Надежды Павловны, 55 лет. Труп лежит на спине, головой к дереву, руки отведены, несколько согнуты, правая нога отведена и несколько согнута в колене. Одета в белое платье-сарафан в синих, оранжевых и коричневых разводах. Ниже воротникового выреза косо расположена зигзагообразная щелевидная рана. Несколько подобных ран расположено в нижней части тела. Почва обильно пропитана кровью. Волосы русые со значительной проседью. Во рту туго заложена скомканная белая косынка х/б, рядом с трупом обнаружен зубной протез, в 10 метрах — папиросы «Север» кишиневского производства, на мундштуках №№ 42, 42, 37. В 12 метрах обнаружена сапа, на ручке ее следов нет. При осмотре сада каких-либо предметов и следов, указывающих на совершенное преступление, не обнаружено».

Кауш дочитал до конца, перевернул страницу и увидел любительскую фотографию. Прямо на него смотрело загорелое, в крупных морщинах, лицо немолодой женщины в белой косынке (в той самой, очевидно, в которой ее убили, — машинально отметил он). В прищуренных от яркого солнца глазах женщины застыла улыбка. Было в этом простом лице труженицы что-то открытое, располагающее к себе. Аурел задумчиво рассматривал снимок. Приподнятое послеотпускное настроение улетучивалось. Казалось бы, за столько лет уже должен привыкнуть к страшному, противоестественному: еще вчера человек жил, радовался и огорчался, а сегодня его уже нет. И умер он не от тяжкой неизлечимой болезни, не от старости, а от руки другого человека. Убийцы. Как это понять и можно ли понять вообще?

— Где это случилось? — спросил Кауш.

— Разве в протоколе не указано? В совхозном саду.

— Сад там большой. Я спрашиваю, на каком участке?

— Сейчас посмотрю. — Балтага раскрыл блокнот, полистал его. — 89-й участок. А что?

— А то, — задумчиво отвечал Кауш, — что на этом самом участке два года назад была убита Роза Зоммер. Ты должен помнить, я ведь рассказывал. Проклятый участок какой-то.

— Конечно, помню, еще бы, такое дело…

— А кто она, убитая, чем занималась?

— В совхозе работала, много лет, одна из лучших работниц, на пенсию недели две назад оформилась, но работу не оставила. Все, кого не спросишь, говорят о ней только хорошее. И какой подлец это сделал, зачем? Никаких ценностей при ней не было…

— С кем работаешь?

— Майор Мировский из угро республики и Поята, участковый в Покровке.

— Мировский? Не слышал о таком. А почему не Алексей Христофорович, это ведь его зона?

— Ты что, не знаешь разве? Будников на пенсию ушел. Недавно. А Мировский и раньше к нашей зоне был прикреплен. Ты еще здесь не работал. Потом его учиться в Москву послали. Только что окончил высшую школу милиции. Неплохой парень. А ты почему, Аурел, так интересуешься этим делом? Может, к производству хочешь взять? Не возражаю, у меня вон сколько «незавершенки» осталось, к отпуску надо расчистить. Это ведь твой участок, ты всех там знаешь, и тебя тоже…

Да, Кауша в Покровке знали многие, он был там своим человеком. Но после неудачи с делом Розы Зоммер он почувствовал некоторый холодок в отношении к себе не только местного руководства, но и селян. Внешне это ничем особенным не проявлялось, однако он не мог не заметить ни иронического быстрого взгляда случайно встреченного на сельской улице человека, ни подчеркнутой официальной вежливости председателя сельсовета… Это задевало, и довольно чувствительно, его не только профессиональное, но и человеческое самолюбие, хотя виду он не подавал. Собственно, что мог противопоставить следователь толкам, которые вызвало нераскрытое дело? Ровным счетом ничего. Прошло уже два года, а убийца разгуливает на свободе… может быть, по тихим улицам той же самой Покровки и, подло посмеиваясь про себя, с издевкой смотрит ему, Каушу, вслед. И вот теперь страшная логика трагических обстоятельств подсказывала возможность «реабилитироваться» в глазах жителей Покровки и своих собственных.

— И я не возражаю, Николай, только надо с Ганевым все обговорить. Зайдем к нему прямо сейчас.

Клушу показалось, что Ганев даже рад был передать ему дело. «Поддержать меня хочет, дает мне еще один шанс, — разгадал его мысли Аурел. И на том спасибо».

Клуш ознакомился с показаниями немногочисленных свидетелей и живо представил себе залитый полуденным солнцем молодой яблоневый сад, яркие платья работниц. Среди сборщиц то тут, то там мелькает белая косынка бригадира. Вот она подошла к группе девушек, которые вместе со своими помощницами — московскими студентками — собирали яблоки, пошутила: «Ну что, красавицы, принимаете к себе? И я ведь могу по деревьям не хуже вас лазить». Девушки заулыбались, а Галя Полухина ответила: «Конечно, принимаем, тетя Надя, только норму вам, как бригадиру, повышенную запишем». Посмеялись. Сухова пошла по своим бригадирским делам дальше. Часа в четыре та же Полухина вспомнила, что спрятала сапу под одиноким старым орехом, побежала за ней… и в ужасе закричала так, что ее услышали не только рабочие соседних участков, но и в селе.

В два часа, как показали свидетели, Надежда Сухова была еще жива. Значит, все произошло между двумя и четырьмя часами. Что должен делать в подобной ситуации следователь? Прежде всего установить, кто находился в это время на участке. Балтага это успел, а остальное предстоит сделать Каушу и его группе.

Балтага влетел в кабинет, размахивая листком бумаги:

— Держи, дорогой, готово. Желаю большого успеха. — Он передал Каушу подписанное прокурором постановление о передаче дела и хотел уже уйти, но Аурел остановил его:

— Не вижу показаний директора совхоза, разве с ним не беседовали?

— Не успели. В Кишиневе директор, на сессии. Сегодня должен приехать.

— На какой сессии? Он что, студент-заочник? — удивился Кауш.

— Да у тебя, дорогой, после отпуска с памятью неладно. Депутат директор, на сессию Верховного Совета республики ездил.

Кауш набрал номер телефона директора. Женский голос ответил:

— Василий Константинович у себя, вы по какому вопросу?

В просто, без затей обставленном кабинете директора было много людей. Лица напряженные, сумрачные. Василий Константинович Рощин сидел за своим столом в строгом темном костюме. На лацкане пиджака поблескивала золотая звездочка. «Не успел переодеться, прямо с сессии приехал», — догадался Кауш. Обычно директор наград не носил. Он присмотрелся к озабоченному лицу Рощина и понял, что тот уже все знает. Рассеянно взглянув на следователя, директор сказал:

— Подождите немного, я сейчас, дела неотложные скопились.

Кауш сел в сторонке, чтобы не мешать. Немного погодя кабинет опустел.

— Что вас привело к нам, товарищ следователь? — суховато-официальным тоном спросил директор.

— Василий Константинович, вы, наверное, догадались: я по делу об убийстве бригадира Суховой.

— Да… Такая история… Не верится даже. Замечательная женщина была. Одна из лучших наших работниц, коммунистка, гордость совхоза. Вы только не подумайте, что я так говорю потому, что ее уже нет в живых. Уважали ее люди… Всю жизнь в совхозе трудилась. Мы грамоту ей дали, подарки… С работы она не ушла, да и мы не отпускали. Крепкая еще была, могла трудиться. И вот что вышло. — Директор сокрушенно развел руками. — Невозможно представить…

Невозможно представить. В самом деле, кому мешала скромная немолодая женщина Надежда Сухова, всю жизнь отдавшая мирному крестьянскому труду? Убийство из корыстных побуждений? Скорее всего исключается. Ценностей, если не считать дешевых наручных часов, при ней не было, да и часы остались на руке. Ревность? Если принять во внимание возраст и образ жизни Суховой, и это в основном отпадает. В своей практике он встречался со случаями и позагадочнее. Проявление патологической жестокости, так называемое безмотивное преступление? Наконец, сведение личных счетов, кровавая месть?.. Возможно?.. Но кому выгодно? Этот вопрос задавали еще криминалисты Древнего Рима, а они хорошо разбирались в человеческих душах.

— Василий Константинович, были ли у Суховой недоброжелатели, враги?

Директор задумался.

— Вопрос серьезный. О врагах ничего сказать не могу, а недовольные, конечно, были. Сами понимаете, даже в маленьком коллективе всегда найдутся недовольные, а о большом и говорить не приходится. Вы, надо полагать, поговорите с членами ее бригады. Они лучше других Надежду знали.


СЕДОЙ ЧЕРТ

Еще раньше, до своего визита к директору, Кауш но телефону связался с членами оперативной группы и назначил встречу в сельсовете. От здания дирекции совхоза туда вела улица Лиманная, так хорошо ему знакомая. С левой стороны высилась каменная стена. Он поравнялся с зияющим проломом и недовольно пробормотал: «Хотя бы заделали эту проклятую дыру, надо в сельсовете подсказать». Со дня преступления за каменной стеной прошло уже два года, однако в памяти следователя события тех дней не стерлись. И сейчас они встали перед ним во всех своих подробностях. Острое чувство ненависти к убийце охватило Кауша. Ненависти и собственного бессилия. Негодяй как в воду канул. Попытки возобновить дело никаких результатов не дали. Оставалось положиться на его величество случай и ждать.

Кауш издали узнал Пояту, которого возле сельсовета окружила небольшая группа сельчан. Рядом с ним стоял незнакомый высокий человек примерно его, Кауша, возраста. В отличие от Пояты он был в штатском, однако Аурел догадался, что это и есть майор Мировский. Профессия накладывает свой неизгладимый отпечаток, и Кауш мог почти безошибочно узнать сотрудника милиции среди сотен других людей. Он подошел совсем близко, но его никто не заметил, так все были поглощены беседой. Прислушался. Говорила пожилая женщина с объемистой хозяйственной сумкой в натруженных руках.

— Смотрите, что делается… Девочку загубили, а теперь вот бригадиршу. Я так думаю: не иначе, банда орудует в нашей Покровке. На улицу боязно выйти…

— Не паникуй, Прасковья Мефодиевна, не паникуй, — рассудительно отвечал ей участковый, — ведется следствие, меры принимаются.

— Следствие, меры, — передразнила женщина Пояту. — А того злодея, что девочку погубил, не поймали. Вот тебе и меры. — Она махнула рукой.

Все замолчали. Кауш понял, что селяне согласны с женщиной. Да и что, собственно, можно было возразить. Пока нечего. Не вступая в разговор, Кауш поздоровался и, к облегчению оперативников, пригласил их в сельсовет. Комната депутатов, как всегда в это время, была свободной. Когда все расселись, Поята извлек из кармана брюк огромный красный платок, вытер выступивший на лбу пот и сокрушенно сказал:

— Беда с этими женщинами, прохода не дают.

— Людей понять можно, они встревожены, — как бы рассуждая вслух, произнес Кауш. — Единственный способ положить конец всем судам-пересудам — это вывести преступника на чистую воду. Так что начнем…

Кауш был не совсем точен: члены группы уже «начали», времени не теряли. Они опросили всех, кто работал в тот день в саду. Посторонних людей никто не видел. Значит — свой? Скорее всего. Раны на теле жертвы свидетельствовали о том, что они нанесены человеком, обладающим недюжинной физической силой. Да и для того, чтобы кляп вставить, сила немалая требовалась: Сухова наверняка сопротивлялась. Все говорило за то, что преступником скорее всего был мужчина. Хотя и не обязательно, иногда даже в хрупкой женщине, находящейся в состоянии аффекта, пробуждается огромная физическая сила. Оперативники это знали, однако пока женщин из числа подозреваемых исключили. Круг сузился, и в нем оказались трое: Тимофей Олареску, Григорий Безюк и Петр Краус. Именно их видели между двумя и четырьмя часами возле того места, где нашли труп.

— В каких взаимоотношениях находились они с Суховой? — спросил Кауш.

Мировский ответил:

— Не успели установить, времени мало было.

— Вот мы с вами, товарищ майор, и займемся этим сейчас, а Поята узнает в сельмаге, кто в последние дни покупал папиросы «Север». Встретимся в бригаде вечером.

Бревенчатый домик бригады со всех сторон окружали молодые плодовые деревья. Сам же он прятался в тени старого раскидистого ореха. Под деревом за грубо сколоченным столом сидела молодая женщина и что-то писала. Она подняла голову от стола, улыбнулась уже знакомому ей Мировскому и вопросительно взглянула на Кауша.

— Будьте знакомы, — сказал майор, — это следователь прокуратуры товарищ Кауш. А это — Галина Величко, учетчица, а ныне врио бригадира.

Молодая женщина смутилась:

— Такой должности у нас нет, временно попросили заменить бригадира. Да разве тетю Надю заменишь. Словно мать была она, так ее и называли.

— Если не очень срочная у вас работа, — сказал Кауш, — то мы временно займем вашу комнату. Пригласите, пожалуйста, ваших женщин, нужно поговорить.

Работницы с большой теплотой говорили о бригадире, а некоторые и всплакнули. По их словам, тетя Надя (так в бригаде называли Сухову) была душевной, строгой и справедливой. Своих детей у нее не было, и бригада заменяла ей семью. У бригадира не могло быть врагов — подчеркивали все. Случались, конечно, обиды, но долго на Сухову не обижались, не такой она была человек. Одна из женщин, в цветастом платье и красной, выцветшей на солнце косынке, из-под которой выбивались черные с проседью волосы, понизив голос и оглядываясь на неплотно прикрытую дверь, рассказала:

— Уже после того, как убили нашу бригадиршу, встретила я возле сельмага Олареску Тимофея, охранника садов. Он и говорит: «Знаешь, Мелания, кто вашего бригадира на тот свет отправил?» Я даже оторопела. Кто, спрашиваю? — «Седой черт», — отвечает. И рассказывает: повстречался, значит, он с Надеждой недавно, возле сельмага, он там все время крутится… известно, почему. Помог ей поднести сумку и спрашивает: «Как поживаете, тетя Надя?» Она отвечает: «Хорошо все, пенсию недавно оформила, но работаю. Только вот этого черта седого побаиваюсь».

— Какого именно черта? — задал вопрос Кауш.

— Тимофей говорит, что спрашивал. Не сказала.

Когда Мелания ушла, Кауш повернулся к Мировскому:

— Показание любопытное, но зыбкое какое-то. Возможно, спьяну наболтал этот охранник, не зря же он возле магазина торчит.

— Частный детектив… — улыбнулся Мировский, — фигура известная. Но проверить не помешает.

— Не помешает, конечно, однако седых мужиков вон сколько, и в совхозе, и в Заднестровске. Я вот тоже скоро совсем поседею, — пошутил следователь.

— Мы с бригады начнем, а там видно будет.

Единственным седым в полном смысле этого слова мужчиной в бригаде оказался Григорий Гонца. Именно он косил сено поблизости от того места, где нашли труп. Сильвия Караман вспомнила:

— Проходила я мимо и еще крикнула: «Дед косит, баба вяжет».

— А что же это за баба снопы вязала? — в тон ей спросил Кауш.

— Таня Стацюк.

Таня подтвердила: именно так все и было, а потом, около двух часов, Гонца ушел и больше не появлялся.

Кауш и Мировский опросили всех женщин бригады. На них обрушился поток слов, бурных эмоций, и в этом потоке нужно было выловить самое существенное.

Незаметно подкрались сумерки.

— Так и не пообедали сегодня, Владимир Иванович, — сказал Кауш, когда все разошлись и они остались одни с майором.

— Да, не успели… Я сейчас…

Мировский отсутствовал довольно долго и вернулся не один, а в сопровождении пожилого кряжистого человека в не по сезону теплой куртке и с двустволкой в руках, вероятно сторожа. Он недоверчиво уставился на Кауша своими голубыми выцветшими глазами и строго спросил:

— А вы, извиняюсь, кто будете, уважаемый?

— Следователь прокуратуры.

— Следователь, значит, — с сомнением повторил человек с ружьем. — А, может, такой же следователь, как этот — майор милиции? А ну, предъявите документы! — тоном, не допускающим возражений, потребовал он, отступая к двери и снимая с плеча ружье.

Кауш не сдержался и рассмеялся. Вслед за ним рассмеялся и майор. Человек смотрел на них холодно и подозрительно.

— Да что случилось, черт побери, объясните, наконец! — Аурел переводил взгляд с растерянного лица Мировского на сердитое лицо сторожа.

— Понимаете, Аурел Филиппович, хотел сорвать несколько помидоров, а он и пристал. — Майор кивнул на сторожа.

— И правильно сделал, однако…

— Так бы сразу и сказали, — сменил гнев на милость страж совхозного добра. — Я бы сам, окромя помидоров, еще кое-чем угостил. А то самовольничаете. Не годится… Вы и вправду из милиции? — снова засомневался дед.

Чтобы не томить бдительного охранника неизвестностью, предъявили ему удостоверения. Он внимательно рассмотрел их, успокоился и исчез. А минут через десять появился снова. В одной руке по-прежнему держал ружье, в другой — сумку. На столе появились огромные пунцово-красные помидоры, зеленый лук, брынза, полкаравая высокого крестьянского хлеба. Лукаво подмигнув, сторож извлек из своей необъятной сумы бутылку с заткнутым кукурузным початком горлышком. Кауш и Мировский молча наблюдали за его приготовлениями.

— Не побрезгайте, люди добрые.

Отказаться — значит обидеть, да и не было повода для отказа. И теплые, разогретые на солнце помидоры, и острая брынза, и кисленькое красное винцо — все показалось необычайно вкусным. Разговор сам собой зашел о Суховой. Тимофей Олареску, а это был он, тот самый, о котором только что рассказывала Мелания Катан, разлил остатки вина и тихо сказал:

— За упокой ее души. — Помолчав, добавил: — Душевная была женщина Надежда Павловна, мир праху ее. И как чуяла, что так кончится…

— Почему чуяла? — переспросил Аурел.

— Боялась, стало быть, черта какого-то седого…

— А кого она имела в виду?

— Трудно сказать. Мало ли седых… вот и я седой тоже. — Старик снял соломенную шляпу и обнажил совершенно седую голову.

— Мош Тимофте, вы, я вижу, человек бывалый, бдительный, — польстил сторожу Кауш. — Постарайтесь все-таки вспомнить что-нибудь. О ком могла говорить Надежда Павловна?

Похвала явно пришлась старику по душе. Он молодецки расправил грудь и важно произнес:

— В разведке служил, два года… Как сейчас помню, стояли мы на берегу Днепра… Вызывает нас полковник и дает приказ…

Он настроился на воспоминания, но Кауш деликатно прервал его и вернулся к теме их разговора.

— Ничего такого не хочу сказать, — после некоторого раздумья сказал дед, — но в бригаде Суховой только один седой — Гонца Григорий. Он на совхозной бойне убойщиком раньше служил, а потом в охранники подался. Вместе работали. Однажды ночью, осенью дело было, дождь шел, темень — хоть глаз выколи, спрашиваю Григория: «Не страшно, мол, тебе, не боишься?» А он усмехнулся, вытащил вот такой нож (старик показал руками, какой именно длины был нож) и отвечает: «Из любого кишки выпущу, если кто тронет». Я у него еще два ножа видел, тоже длинные. Говорит, остались от старой работы, на бойне… — со значением закончил старик.

— А что он курит, этот Гонца? — поинтересовался Мировский.

— Как что? — не понял Олареску.

— Сигареты или папиросы? Ну, например, «Ляну» или «Беломор»?

— Да он некурящий. Выпивать — выпивает, а чтобы курил — никогда не видел. Удивительно даже. А почему вы спрашиваете?

— Так просто, к слову пришлось. Вы, как я понимаю, с Суховой были в дружеских отношениях. Верно?

— Верно. Сколько лет вместе работали… Уважала меня покойница.

— Не говорила ли она еще чего-нибудь о седом черте?

— В тот вечер, когда провожали Надежду Павловну на пенсию, она домой не пошла. Поздно было, а она ведь в городе жила. Осталась ночевать в этом самом домике. Утром спросил ее, как спалось. Плохо говорит, спалось, ночью кто-то в окно стучался. Открыть, говорит, побоялась. А когда услышала, что уходит, встала, чтоб посмотреть, кто же это был. Со спины на Крауса Петра вроде был похож.

— А вы сами были на том вечере, мош Тимофте?

Старик даже обиделся.

— А как же, конечно был, меня первого пригласили. В ту ночь я не работал. Здорово погуляли, прямо здесь, под деревьями, столы стояли. Вся бригада собралась.

— И Краус тоже?

— Был, только невеселый какой-то сидел и ушел первым. Говорит, утром на работу надо рано вставать. Поливальщик он. Так всем же надо, не только ему одному. Я еще удивился: он вообще выпить не дурак, а тут вдруг о работе вспомнил.

— Какой из себя этот Краус, волосы у него какого цвета?

Мош Тимофте засмеялся мелким смешком.

— Да какие там волосы, лысый он. По краям только седина. Странно даже, ведь не старый еще.

— Краус курит? — спросил Мировский.

— Да что это вы все заладили: курит, не курит, что курит, зачем, — рассердился дед. — Какая вам, товарищи начальники, разница. Я вот тоже курю уже сорок лет и бросать не собираюсь. — С этими словами мош Тимофте полез в карман пиджака, демонстративно достал мятую пачку «Нистру» и закурил.

Маленькая комната наполнилась удушливым дымом. Даже курящий Аурел поморщился. А старик, сделав пару глубоких затяжек, уже спокойнее произнес:

— Курит он только когда выпивши. А что именно курит — мне неизвестно.

Летние южные сумерки быстро и незаметно сменились густой темнотой. Старик, взглянув в окно, заторопился на свой пост.

— Вот с кого надо было начинать, Владимир Иванович, — сказал Кауш, когда старик ушел. — Дед, видимо, не сочиняет. Однако проверить не помешает.

— Да, старик облегчил нам работу… Что-то долго нет Пояты, где он бродит?

И как бы в ответ на это за окном послышались тяжелые шаги.

— Продавщица, Эмилия эта, всегда куда-то исчезает, уж сколько раз с ней говорил, ничего не помогает. И сегодня вот тоже ушла, пришлось дожидаться, — пояснил участковый, устало присаживаясь за стол. Удивился, увидев остатки пиршества:

— Вы и поужинать успели? Можно позавидовать.

Узнав, кто их угостил, Поята сказал:

— Замечательный старик этот, Тимофей Олареску, я его давно знаю.

По словам участкового, продавщица Эмилия, женщина вздорная и даже скандальная, обладала одним положительным качеством — хорошей памятью. Она помнила, до копейки, кто из мужчин ей должен, хотя в долг отпускала крайне неохотно. Разбуди ее ночью и спроси: что именно предпочитает какой-нибудь бадя Ион — вино или напиток покрепче, — ответит не задумываясь. Или какие сигареты курит мош Тимофте — тоже скажет. Эмилия ответила Пояте сразу: Краус Петя купил на днях «Север», две пачки, и выпил еще 150 граммов водки, хотя пришел уже под градусом. Вообще же Краус покупает курево редко и только «Север».

— Краус? — переспросил Кауш. — Его и Олареску называл, однако я слышал эту фамилию и раньше, только вот не припомню, когда.

— Да ведь это сосед Зоммеров.

— Вспомнил… Говорили еще, что он принял большое участие в постигшем их несчастье. Кто этот Краус?

— Не здешний он, не покровский, но в селе живет давно, не помню уж, с какого года. Откуда-то с Севера приехал с семьей. Человек тихий, компров[13] не замечено.

— К Краусу мы еще вернемся. Давайте по порядку. Сухову нашли около шестнадцати часов. В четырнадцать она была еще жива. Все произошло в этот промежуток. Посторонних на участке не видели, и скорее всего, их действительно не было. Ближе всех к Суховой в это время находились Гонца и Краус. Гонца, как можно предположить из показаний Олареску, человек жестокий. И ножи у него видели. И вот около четырнадцати часов Гонца внезапно исчезает. Подозрительно? Очень.

— Но откуда взялись сигареты на месте преступления? Ведь Гонца не курит, — с сомнением произнес майор.

— Да, не курит. Вы ведь тоже, как я вижу, не курите, майор, не так ли?

— Не курю.

— А припомните, разве вы никогда не прикасались к сигарете? Просто так…

— Бывало, но сигарет я не покупаю. Стреляю у приятелей. Думаю, так дело было. Преступник, причем курящий, присел под деревом рядом с Суховой, вот папиросы и выпали, когда садился. А сесть рядом мог скорее всего человек, который ее хорошо знал, незнакомый вряд ли бы присел, не на скамейке же в парке Сухова сидела. И говорили они недолго: окурков-то нет. Не успел, значит, мерзавец, покурить.

Кауш внимательно слушал майора, и он представал перед ним в новом, неожиданном свете. Все это время следователь присматривался к Мировскому, да еще этот смешной эпизод со сторожем. Подумалось: «Не зря тебя учили в высшей милицейской школе… Посмотрим, что будет дальше». Вслух же произнес, обращаясь к Пояте:

— Как выглядит этот Краус?

— Обыкновенно, ничем не выделяется.

— Волосы какие у него, седые или черные?

— Да нет у него волос почти, а те, что остались — совсем белые. И лысый, и седой, стало быть.

— Вот и займемся этим седым и лысым, а также только седым Гонцей. Может, и в самом деле кто-то из них черт.


РАБОЧАЯ ВЕРСИЯ

Нашлось объяснение, весьма простое и прозаическое, исчезновению Григория Гонцы. Врач сельской амбулатории сообщила, что он находился у нее на приеме по поводу… Впрочем, повод, который привел Гонцу к врачу, не имеет никакого отношения к повествованию. Доказав свое полное алиби, Григорий Гонца «вышел из игры».

Следствие сосредоточилось теперь на одном Краусе. Новые подробности оказались любопытными. Крауса видели около четырех часов пополудни рабочие других бригад. Он был очень возбужден, и не только потому, что пьян. Бригадир Захар Цеслюк вспомнил, с какой злобой Краус говорил с Суховой, о том, что больше не хочет работать в ее бригаде и просится в бригаду к Цеслюку. Агроном отделения Алексей Цуркан рассказал о таком случае. Возникла недавно необходимость срочно заскирдовать солому. Решили послать на эту работу мужчин покрепче. Никто не отказался, кроме Крауса. Сухова его «просила: «Скажи, Петр, кого, по-твоему, я должна послать скирдовать: инвалида войны Кротова, больного сердцем Василатия или легочника Петрова?» — Краус ничего не ответил. Поскирдовал несколько дней и снова вернулся на свой поливной агрегат. Там и работа полегче, и заработок повыше.

Самый большой, пожалуй, интерес представляли показания Майера, напарника Крауса. С поливальщиком Кауш и Мировский познакомились на его рабочем месте. Немолодой, но крепкий человек в высоких резиновых сапогах хлопотал возле тяжелого поливочного агрегата. Тугие струи воды били во все стороны, оставляя мириады капель на глянцевой восковой поверхности помидоров. Рыхлая, хорошо обработанная почва жадно впитывала влагу. От этой картины летний зной казался не столь изнуряющим. Мировский мечтательно произнес:

— Вот бы сейчас раздеться — и под этот душ. Впрочем, я и одетый согласен.

Майер с интересом прислушивался к разговору незнакомых людей, однако вопросов не задавал, занятый своим делом. Когда почва напилась досыта, он перетащил агрегат на новое место и включил гидранты.

— И так целый день, — сказал поливальщик, — таскаешь эту игрушку туда-сюда… Работа не пыльная, сами видите, — пошутил он. — Откуда ей, пыли, взяться. Вода, кругом вода, как в песне.

31 июля Майер работал с пяти утра до часу. Его должен был сменить Краус, однако почему-то не пришел.. Майер не стал его дожидаться, оставил аппарат включенным, сел на велосипед и укатил в село. Дома вспомнил, что забыл термос. Утром ведь снова на полив чуть свет надо отправляться, а без чая никак нельзя. Не поленился, вернулся за термосом. Термос, естественно, на месте, и агрегат — тоже.

— Куда же ему деваться, — удивленно спросил майор, — его что, украсть могли, что ли?

— Нет, конечно, такую махину не украдешь, — усмехнулся поливальщик. — О другом я. На том же самом месте стоял аппарат, никто к нему не прикасался, воды натекло — плавать можно.

— Почему Краус не вышел на работу?

— Чего не знаю, того не знаю, это у него надо спросить. Мало ли что бывает.

Сосед Крауса Ефим Леу, колхозный тракторист, показал, что с Краусом отношения у него были нормальные, правда, в гости друг к другу не ходили и чай, как говорится, вместе не пили. И поэтому он, Леу, очень удивился, когда однажды ему передали такие слова, будто бы сказанные Петром: «Я его, Ефима, все равно уничтожу, потому что этот коммунист за мной следит».

— Вовсе и не думал за ним следить, — сказал Леу, — не привычен к такому. А было вот что. Просыпаюсь недавно ночью. Тэркуш своим лаем разбудил, а он пес умный, зря брехать не станет. Выхожу, значит, на крыльцо, смотрю — Петр мешок в сарай тащит. Вроде с яблоками был мешок.

— И часто он с мешками по ночам приходил?

— Бывало. А вообще я заметил, что Тэркуш соседа не любит. Собаки, они ведь чувств своих не скрывают, не то, что люди, — философски заметил тракторист. — Нечист на руку Краус. Однажды зашел у нас с ним разговор о цементе: понадобился мне цемент по хозяйству. Петр и говорит: «Я тебе сколько хочешь мешков достану, приходи поздно вечером в сад». Я, конечно, понял, что за цемент это. Ворованный мне не нужен.

— А что еще подозрительного было в его поведении?!

Леу помолчал, собираясь с мыслями.

— Чуть не забыл, из головы вылетело. Разбудил меня Тэркуш, будь он неладен, подошел я к окну, смотрю: Петр по двору идет и ружье в руках держит. Ночь лунная была, все видно. Зашел он, значит, в уборную, она в углу двора стоит, а вышел уже без ружья. Странно мне это показалось очень.

— Когда это было?

— На днях.

— А вы ничего не путаете, товарищ Леу? — осторожно спросил Аурел.

— Выдумывать, товарищ следователь, не приучен. А уж вы хотите верьте, хотите нет, дело ваше.

Версия начинала работать на следствие.

— Похоже, майор, что мы на верном пути, — задумчиво произнес Кауш, когда дверь их «штаб-квартиры» затворилась за свидетелем. — Не пора ли нам навестить Петра Федоровича Крауса в его резиденции?

Заглянул участковый.

— Выяснил, Аурел Филиппович, дома сейчас Краус, только пришел с работы, — доложил он.

— Вот и отлично. Пошли.

По дороге Кауш спросил:

— Товарищ Поята, вы производили когда-нибудь обыск?

— Бывало, не часто, правда. А что?

— А то, что придется вам сейчас заняться этим не очень приятным, но необходимым делом. И давайте понятых прихватим. Кого вы советуете пригласить?

— Да кого хотите, тут вопроса нет, — отвечал участковый, — народ у нас сознательный.

Вскоре группа из пяти человек подошла к добротному дому на Лиманной. Сам хозяин, жена и двое ребят-подростков сидели в увитой виноградом беседке и ужинали. Краус вовсе не походил на седого черта (если, конечно, именно его имела в виду Сухова). Во главе длинного, гладко оструганного стола сидел почтенный отец семейства. У него были правильные, мягкие очертания лица, римский нос, и выглядел он весьма благообразно. Эту благообразность подчеркивал серебряный венчик волос, обрамляющий загорелую плешь. Водянистые, тусклые глаза вопросительно, но спокойно смотрели на непрошеных гостей. Молчание нарушил Кауш:

— Мы к вам с обыском, гражданин Краус. Прошу зайти в дом.

Хозяин медленно, будто нехотя, поднялся и неторопливо пересек двор. Возле открытой двери он остановился и вежливо пропустил впереди себя «гостей», не заныв даже сказать:

— Прошу…

Они оказались в просторной гостиной. С нее начали. Краус с усмешкой наблюдал, как участковый открывает ящики старинного комода, перебирает фотографии, роется в чемоданах. Жена хозяина дома, худая женщина с невыразительным, как бы стертым, лицом, безучастно стояла в стороне. Она не проронила ни слова. В спальне на спинке стула висела рабочая одежда Крауса, та самая, в которой его видели свидетели. Поята осторожно снял со спинки потертую куртку из серого вельвета, расправил ее, будто хотел примерить, и все увидели спереди желтоватое пятно. Такие же пятна виднелись на синих хлопчатобумажных брюках, которые висели под курткой.

В сарае, в ящике с хозяйственными инструментами, Поята обнаружил длинный обоюдоострый клинок, самодельный нож, изготовленный, по всей вероятности, из штыка, и еще один нож — садовый, с хищно загнутым кривым лезвием. Затем из выгребной ямы был извлечен старый винтовочный обрез. При личном обыске Крауса в кармане брюк была обнаружена пачка папирос «Север» с цифрами 43, 42, 40, 38 на мундштуках.

Когда обыск был закончен, следователь спросил:

— Это ваш обрез, гражданин Краус?

— Да, мой, — последовал спокойный ответ.

— У вас есть разрешение на хранение огнестрельного оружия?

— Разрешения нет.

— В таком случае собирайтесь, пойдете с нами.

— Это что, арест?

— Нет. Задержание.

Уже смеркалось, когда вышли во двор. Краус, даже не взглянув на жену и детей, застывших возле калитки, пошел чуть впереди оперативников. В полном молчании они дошли до сельсовета.


— Итак, давайте по порядку, — начал Кауш. — Краус Петр Федорович…

— Можно и так… — усмехнулся подозреваемый.

— Выражайтесь яснее, что значит «так»?

— По-вашему, Петр Федорович, а по-нашему — Петер Теодорович.

— Пусть так, Петер Теодорович. Где вы родились?

— Село Баден Одесской области.

— Были ранее судимы?

Краус чуточку, самую малость, помедлил с ответом.

— Не судим.

Скажите, откуда у вас оружие и почему оно оказалось в выгребной яме?

— Купил по случаю у одного односельчанина, за 15 рублей, я ведь охранником работал. А когда бригадиршу убили, милиция стала по селу ходить, интересоваться, кто да что. Я и решил выбросить. От греха подальше.

— А откуда у вас ножи?

— Из Удмуртии еще привез. В хозяйстве без ножа не обойтись. Меня ведь сельчане часто зовут кабанчика заколоть, разделать…

— Как вы оказались в Удмуртии, Краус, далековато все же?

— Странный вопрос, товарищ следователь. После войны оказались там, а потом возвратились в родные края.

— Вы работали 31 июля?

— Конечно…

— Ваш напарник Майер утверждает, что к началу смены вас на рабочем месте не было.

— Опоздал немного, это случается. И Майер тоже опаздывает. У нас ведь не конвейер. Не выключаем аппарат и уходим.

— Вас не было и позже, когда Майер возвратился за термосом. Его показания…

— Меня они не интересуют. Повторяю: опоздал, потому что почувствовал себя плохо после обеда. Отравился, видимо. Хотел совсем не выходить на работу. В какое время вышел — не помню.

— Отравились, говорите? Но вас, Краус, видели в это время пьяным. Как это совместить?

— Очень просто. Водка — самое верное средство, это нее знают. Ну, выпил немного.

— Где именно выпили?

— Дома, где еще.

— В каких вы были отношениях с бригадиром Суховой?

— В служебных, так сказать.

— А точнее?

— Не любила меня покойница, если откровенно… придиралась по пустякам. Как потруднее работа — так меня посылала всегда, а своих любимчиков при себе держала. Им и почет, и заработки, и грамоты.

Задав еще несколько вопросов, следователь протянул Краусу протокол.

— Прошу ознакомиться. Если нет возражений или дополнений, подпишите.

Краус устремил взгляд своих водянистых глаз в исписанные четким почерком страницы и поставил подпись. За окном раздался скрежет тормозов, в темноте блеснул желтый луч от автомобильных фар. В комнату вошел сержант милиции.

— Машина прибыла.

Через минуту, оставляя за собой невидимый в темноте шлейф пыли, машина увезла подозреваемого. Она уже давно скрылась, однако в вечерней тишине еще долго слышался лай собак, потревоженных ее внезапным появлением.


РУЖЬЕ, КОТОРОЕ ВЫСТРЕЛИЛО

Новое здание прокуратуры находилось от дома Аурела дальше, чем прежнее. Соответственно и времени на дорогу уходило больше, однако он этому обстоятельству был даже рад. Так уж получалось, что наедине с собой он последнее время оставался редко. Всего несколько дней прошло, как возвратился из отпуска, а кажется, что это было сто лет назад. Отпуск… Беззаботные дни возле моря, счастливый смех Ленуцы, убегающей от волны, неожиданная ласковость жены. Они с Вероникой чувствовали себя молодоженами, юными и счастливыми, словно открывшими друг друга. Как давно это было!

— Мэй, Аурел, доброе утро! — раздался совсем рядом веселый голос Павла Ганева. — Нехорошо, брат, начальства не замечаешь.

Погруженный в свои мысли, Кауш от неожиданности, чуть не вздрогнул. Обернувшись, увидел вылезающего из газика прокурора. В свежей рубашке, тщательно выбритый, он был явно в отличном расположении духа.

— Разве заметишь, если начальство на лимузинах разъезжает…

Ганев рассмеялся:

— На лимузинах марки «мерседес-бенц». Слышал, небось? А наш «бенц» только вчера из капремонта, и я решил проверить, бегает или снова в мастерскую загонять. Для вас же стараюсь, а все недовольны… Скажи лучше, как идет следствие? — переходя на другой тон, спросил прокурор.

«Знаем, как ты для нас стараешься, — усмехнулся про себя Аурел. — На рыбалку давно не ездил, вот и рад, что машина на ходу». Вслух же сказал:

— Продвигается… Я как раз к тебе собирался, обсудить кое-что.

— Лады. Пошли…

Переступив порог своего нового просторного кабинета, Ганев улыбаться перестал, лицо стало серьезным. Кауш привык к таким переменам, они не смущали его, скорее напротив. Служба есть служба.

— Понимаешь, Павел, вчера мы задержали некоего Крауса, рабочего совхоза.

— Оперативно работаете, ничего не скажешь. Краус, значит? Ну и как, раскололся?

Слух Аурела неприятно резануло это словцо — «раскололся», взятое из блатного лексикона. Он с удивлением замечал, что и у него самого порой проскальзывали подобные словечки. Некоторые были острые и даже образные, но все же это был язык другого мира, чужого, темного, циничного. Поэтому он стал тщательно следить за своей речью.

— Нет, пока не признался. Вчера допрашивали. Держится спокойно. Лжет, глазом не моргнув. Ни одному слому этого Крауса не верю.

— Не поторопился ли ты, Аурел? Да и как его арестовали, я же санкции не давал.

— А мы без санкции…

Ганев вскинул голову, внимательно взглянул на следователя.

— Не волнуйтесь, товарищ прокурор, не волнуйтесь. Не арестовали, а задержали. Я же говорил. За незаконное хранение огнестрельного оружия. Старый обрез нашли у него. И знаешь где? В выгребной яме. Вот куда упрятал. Пока пусть посидит по этой статье, а дальше видно будет. Старое ружье должно выстрелить.

— Какое ружье, куда выстрелить? — не понял Ганев.

— Классиков надо знать, а не только кодекс. Чехов говорил: если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то в третьем оно обязательно должно выстрелить.

— Смотри, какой грамотный… — пробормотал несколько задетый прокурор. — Ладно, готовь постановление о взятии под стражу твоего клиента.


Аурел быстро набросал постановление, отдал машинистке перепечатать, потом открыл сейф, вынул ножи, изъятые при обыске, и стал рассматривать клинок. На отливающей матовым блеском стали весело заиграли солнечные блики, так не вязавшиеся с устрашающим, острым жалом. Замерив линейкой ширину лезвия, он приложил ее к одному из многочисленных порезов на платье Суховой. Ширина лезвия точно соответствовала порезу. Аурел снова внимательно осмотрел кинжал. На гладкой стали не было ни единого пятнышка. Не доверяя своему зрению, он открыл ящик стола, чтобы взять лупу. Ее не оказалось ни в этом, ни в других ящиках. Догадался: «Видимо, при переезде где-то затерялась». Лупой, которая считается чуть ли не символом профессии следователя, он пользовался редко, буквально считанные разы за годы службы. Но сейчас пришел случай, когда она действительно понадобилась.

В поисках лупы Кауш зашел в кабинет Балтаги. Тот долго рылся в ящиках стола и наконец обнаружил злополучную лупу в его недрах. Это «орудие производства» не пользовалось в прокуратуре особой популярностью.

Осмотр через лупу (довольно сильную) дополнительных результатов не дал. Металл был идеально чист, будто его тщательно вымыли. Аурел направил лупу на деревянную, отполированную от частых прикосновений, ручку ножа. Отчетливо различимы прожилки на дереве, и ничего больше, что могло бы заинтересовать следователя. Покончив с осмотром «вещдоков», он упаковал их в конверт для отправки на экспертизу. Потом набрал номер судебно-медицинского эксперта и попросил ее приехать в райотдел милиции.

— И не забудьте ножницы прихватить, — напомнил он Ольге Петровне.

Краус содержался в комнате предварительного заключения. При их появлении он нехотя поднялся с койки, молча выжидая, что скажет следователь.

— Маникюр вам будем делать, Краус.

— Какой еще маникюр? Мне сроду никакого маникюра не делали, — хрипловатым от долгого молчания голосом произнес Краус.

— А теперь вот сделают.

Рядом с изящными женскими руками большие, короткопалые, с пучками рыжих волос руки Крауса выглядели отталкивающе. Ольга Петровна ловко обрезала ногти на толстых пальцах. С внутренней стороны срезанных ногтей Кауш разглядел буроватые пятнышки. Он нашел то, что тщетно искал на ноже.

Когда с «маникюром» было покончено, Кауш вызвал сержанта и поручил ему откатать дактилоскопическую карту подозреваемого. Вскоре «выступающие части ногтей» вместе с другими вещественными доказательствами спецпочтой были отправлены в Кишинев.

Мировского Кауш нашел в кабинете начальника отделения уголовного розыска. Начальник отделения, седой моложавый майор, сказал, обращаясь к следователю:

— А мы с Владимиром Ивановичем как раз толковали о вашем деле. Может, нужны еще люди? Если говорить откровенно, у нас каждый на счету, но найдем…

— Как, Владимир Иванович, примем предложение или своими силами обойдемся? — переадресовал следователь вопрос Мировскому.

— У них и без того забот хватает.

— Что верно, то верно, — откликнулся начальник угрозыска. — Всегда на передовой линии борьбы с преступностью — так, кажется, пишут о нас в газетах.

Кауш и Мировский вышли на улицу. Поравнялись с летним кафе; Аурел остановился, нерешительно предложил:

— Может, зайдем? Пивка выпьем и поговорим.

В кафе почти не было посетителей. Официантка, когда Кауш спросил пива, удивленно вскинула накрашенные брови и скучным голосом произнесла:

— Не завезли… Берите крюшон «Освежающий». Есть-мороженое…

Не очень скоро она принесла вазочки с жидким мороженым и кувшин ярко-красной жидкости. Аурел сделал глоток и с отвращением отодвинул стакан. Крюшон оказался приторно-сладким и отдавал микстурой, какой поили его в детстве, когда он болел. Покончив с мороженым, от которого еще сильнее захотелось пить, Кауш спросил:

— Что будем делать дальше, Владимир Иванович?

— Думаю, курс у нас правильный. Краус что-то скрывает, причем очень существенное. Мы ничего не знаем о его прошлом. А без этого, Аурел Филиппович, и вы это понимаете не хуже меня, мы не можем составить о нем полного представления. Как он оказался на Севере, что там делал? Да и здесь, в Покровке, не мешает копнуть поглубже.

Аурел слушал, машинально постукивая ложечкой о стол.

— Согласен, товарищ майор. Поезжайте-ка вы в этот Баден, кто-то должен помнить семью Краусов. Поговорите с людьми. А я запрошу Кишинев и Москву. Авось, в информационных центрах МВД и есть кое-что. К тому времени и экспертиза подоспеет. Надо проверить этого Крауса до самой его прабабушки. Очень он мне не нравится, этот Петер Теодорович. А мы с Поятой в Покровке поработаем.

Из прокуратуры Кауш позвонил участковому и сказал, чтобы тот дожидался его в сельсовете. Он был приятно удивлен, когда Ганев без лишних слов дал ему машину.

Поята, выслушав Кауша, согласно кивнул головой:

— Понятно, Аурел Филиппович, но хлопотно это — опрашивать стольких людей, а нужно действовать быстро.

— А вы подключите своих активистов, им даже сподручнее. Я же займусь Зоммерами и женой Крауса.

Дверь Каушу открыл сам хозяин дома Карл Зоммер. Он вопросительно скользнул взглядом по лицу следователя, и тот понял: не узнает. Пришлось назвать себя.

— Проходите, — сдержанно пригласил хозяин.

Прием был не из радушных. Впрочем, Аурел другого и не ожидал. Он оглядел уже знакомую комнату и задержался на большой, увеличенной фотографии девочки. Казалось, Роза смотрит прямо на него, Кауша. Она как будто спрашивала: за что?

Зоммер ждал, что скажет неожиданный посетитель.

— Понимаете, Карл Иоганнович… — осторожно начал он, — меня привело к вам дело. Я ведь не в гости пришел. Вы хорошо знаете Петра Крауса, соседи добрые, а это немало. Расскажите о нем подробнее.

— А зачем это вам? — Зоммер напряженно ждал ответа.

— Хорошо, я отвечу, хотя и не в наших это правилах. Вы, видимо, уже знаете, что Краус арестован…

— Как не знать. Но за что? Люди разное говорят.

— За незаконное хранение огнестрельного оружия.

— А сколько за это дают? — с явным интересом спросил Зоммер.

— Это суд решает, а вообще года два-три могут присудить. Как видите, я на все ваши вопросы отвечаю, а вы почему-то нет.

— Да что рассказывать, сосед как сосед… Когда Розочка исчезла, он прямо с ног сбился, искал всюду, в сельсовет бегал, чтобы по радио объявление о пропаже дали, и музыкантов на похороны привел. После похорон нас многие звали к себе ночевать, а Петя ни в какую: только у меня спать будете, говорит. Несколько дней у него жили. И ограду на могилке покрасил. Если говорить откровенно, даже не ожидал от него…

— Не ожидали? — Кауш бросил быстрый изучающий взгляд на своего собеседника.

Зоммер задумчиво молчал, склонив голову, избегая взгляда следователя.

— Повздорили мы незадолго до того, как с Розочкой это произошло.

— Поссорились, значит… А почему?

— Мало ли что между соседями бывает, в одной семье и то без этого не обходится, — неопределенно отвечал Зоммер, уходя от прямого ответа.

Следователь понял, что большего пока не добиться, и переменил тему.

— Оставим это. Вы правы, между соседями всякое бывает. Скажите, Карл Иоганнович, не рассказывал ли Краус, что делал на Севере?

— И мне там довелось побывать. Вы, наверно, знаете, что фашисты нас фольксдойче объявили. А какие мы фольксдойче, если мой дед еще двести лет назад из Баварии в Россию переселился. Ну вот. Когда фашисты отступать начали, и нас с собой угнали в фатерланд ихний. Я вам, кажется, уже рассказывал. Были и такие, что сами сбежали от расплаты. Я о прихвостнях гитлеровских говорю. Хлебнули мы горя в Германии. Они везде кричали: «Один народ, одна кровь!» — а сами издевались, смотрели свысока. Чуть что не так: «Молчать, унтерменш!» Потом, после войны, мы на Севере оказались…

Дверь, легко скрипнув, отворилась, и в комнату вошла женщина с ребенком на руках. Лицо Карла посветлело, он причмокнул губами. Ребенок заулыбался и потянулся к нему.

— Это кто, внук? — Кауш улыбнулся.

— Дочка это наша, Розочка, — со счастливой улыбкой сообщила женщина.

Только сейчас Аурел узнал Эвелину, жену Зоммера. Она словно помолодела, похорошела и светилась материнским счастьем. Эвелина же, как вскоре убедился Кауш, узнала его сразу. Некоторое время она только прислушивалась к разговору, а потом не выдержала:

— И охота тебе, Карл, старое вспоминать… что было, то было. Да и зачем товарищу следователю это знать? — И, обращаясь уже непосредственно к Каушу, продолжала: — Что-то долго вас видно не было. Неужели нашли того злыдня?

— Пока нет, к сожалению, — сдержанно отвечал Аурел, — но поверьте, Эвелина Францевна (к счастью, он не забыл, как ее зовут), делаем все, что от нас зависит.

— Вижу, вижу… — в голосе женщины звучал упрек. — Вот бригадиршу зарезали, а где тот убийца? Ищи ветра в поле. Правильно Петя говорил: «Не найдут того, кто Розочку погубил, слабоваты наши сыщики, вот американская полиция в два счета разыскала бы…»

Зоммер испуганно взглянул на жену и пробормотал:

— Замолчи, Эва, прошу тебя.

— А почему я должна молчать? Я что, неправду говорю? Пусть слушает следователь. Не боюсь никого.

Кауш действительно слушал, и слушал с большим интересом.

— Какой Петя? — спросил он на всякий случай, хотя понял, что речь шла о соседе.

— Сосед наш, Краус Петр, он знает, что говорит, зря не скажет. Так и получилось. Когда Витьку Пысларя посадили, он сразу сказал: отпустят. Как в воду глядел.

— Да ваш сосед просто детектив какой-то, — сделал попытку пошутить следователь, хотя ему было совсем не до шуток. — Когда велось расследование, я вас предупредил, чтобы никому ни слова о том, о чем мы говорили. Скажите, только честно, вы ни с кем не делились?

— Ни с кем… Да и зачем? — пожал плечами Зоммер.

Жена его молчала, делая вид, что занята младенцем, которого она продолжала держать на руках.

— Что же ты молчишь, Эвелина? — тревожно спросил хозяин.

После некоторого колебания она смущенно сказала:

— Никому, только Пете… Уж очень он переживал…

Кауш попрощался с семьей.

Через несколько минут он уже беседовал с женой Крауса Гертрудой. Разговор не получался. Гертруда отвечала на вопросы неохотно, держалась скованно. Такое поведение женщины, муж которой только что арестован, было вполне объяснимо. Вместе с тем следователь чувствовал: она что-то скрывает, уходит от ответа по существу. По ее словам, в поведении мужа ничего подозрительного не было: выпивал в меру, зарплату отдавал до копейки, она даже сама ее получала. Возможно, и гулял с другими женщинами, но она не придавала этому значения. Замуж за Крауса вышла в Удмуртии, там и двое мальчиков родились. Потом переехали в Покровку, дом построили с помощью совхоза. Вот, собственно, и все, что узнал Аурел от женщины с невыразительным, скучным лицом.

Кауш чувствовал, что Гертруда сказала далеко не все о своем муже, а когда узнал, что родом она из одного с ним села, совсем уверился в этом. Живя в одном селе со своим будущим мужем, Гертруда не могла не знать, что он делал во время войны. В селах ведь все на виду.

Вернувшийся из Бадена майор кое-что разъяснил. Мало кто помнил в селе Краусов. Хорошо, что тамошний участковый, толковый парень, помог, разыскал, кого надо. Жила в селе бывшая семья Теодора Крауса. Девять детей. Подследственный был самым младшим. Говорили, что служил в фашистской армии, видели его в форме. Подробностей собрать не удалось.

— Да, не густо, — сказал Кауш, — немного мы о нем знаем. Этот человек пока загадка. И мы ее обязаны разгадать.

После обеда секретарша прокуратуры положила на стол следователя конверт, который доставил нарочный из совхоза. В конверте была характеристика на рабочего совхоза Крауса П. Т.

«…Нормы выработки выполнял при условии систематического контроля над ним. Бывали случаи некачественного выполнения заданий. В общественной жизни никакого участия не принимал. Был замкнут и с презрением относился к активным передовым рабочим. Был груб с рабочими, за что неоднократно получал замечания. Часто высказывал недовольство порядками в стране. Свое недовольство прямо связывал с низкой, по его мнению, оплатой своего труда. Хотел работать меньше, а получать больше. Восхвалял западный образ жизни. Авторитетом среди коллектива не пользовался…»

Сведения, которые раздобыл Поята, никак не расходились с этой характеристикой, а лишь дополняли ее некоторыми фактами. Привезли однажды в бригаду секаторы, изготовленные в ГДР. Краус повертел в руках один, другой и небрежно бросил: «Дрянь. Вот секаторы фирмы «Золинген» — это вещь». Рабочие это запомнили, как запомнили и другие подобные высказывания.

— Не наш человек этот Краус, — заключил свой доклад участковый.

— Наш или не наш, это разговор особый, и к нему мы еще вернемся. А пока давайте изучим версию Краус — Сухова. Что-то экспертиза затягивается, надо попросить ускорить.

Однако просить не пришлось: акт судебно-медицинской экспертизы вскоре был получен. В нем говорилось:

«Кровь Суховой Н. П. относится к группе 0 альфа-бэта (I). Кровь подозреваемого Крауса П. Т. относится к группе A-бэта (II). В пятнах на серой вельветовой куртке обнаружена кровь человека. Она по своим групповым свойствам относится к группе 0 альфа-бэта (I). Т. о., кровь на куртке могла произойти от Суховой Н. П. или от любого другого лица с одноименной группой крови и не могла произойти от Крауса П. Т.».

В содержимом, извлеченном из-под ногтей подозреваемого, были обнаружены следы крови той же группы, что и у убитой. Эксперты, расколов деревянную ручку кинжала, установили, что затекшая сюда кровь — той же группы, что у Суховой.

Папиросы «Север», найденные на месте преступления и изъятые у подозреваемого, были выпущены одной партией, о чем говорили совпадающие цифры на мундштуках и состав бумаги и табака.

«Интересно, что ты теперь скажешь?» — думал Кауш, вглядываясь в немного осунувшееся лицо Крауса, которого привели к нему в кабинет на допрос. Подозреваемый спросил:

— Сколько меня еще будут держать под замком? Если вы обвиняете меня в том, что я хранил этот старый обрез, из которого даже ни разу не выстрелил, то почему не передаете дело в суд? Я буду жаловаться прокурору.

— Жаловаться, конечно, ваше право, — спокойно отвечал следователь. — Но вот какое дело… Я обвиняю вас, Краус, кроме незаконного хранения оружия, еще в одном преступлении.

Краус поднял свои водянистые глаза и тотчас отвел их в сторону.

— В каком же еще? — спросил он глухо.

— В убийстве Суховой. Почему вы ее убили?

— Никого я не убивал, вы мне это дело не клейте, гражданин следователь.

— Ну хорошо, начнем по порядку. Ваше алиби не подтверждается.

— Что еще за алиби? — недовольно проворчал Краус.

— А то, что вы в момент убийства находились в другом месте.

— Да мало ли где я мог находиться… Мне что, справки надо было брать? Может, вы мне объясните, гражданин следователь? — В его голосе звучал вызов.

Каушу захотелось ответить резко, однако он сдержался:

— Давайте договоримся, Краус: вопросы задаю только я. Вы меня поняли?

Подозреваемый нервно заерзал на стуле. «Нервишки сдают», — отметил Кауш.

— Чего уж не понять, кто силен, тот и прав.

— Ошибаетесь. Силен тот, кто прав. Однако мы несколько отклонились. На вашей куртке экспертизой обнаружена кровь…

— Ну и что из этого? Палец порезал.

— Не торопитесь, я не все сказал. Группа крови не ваша, а Суховой. И на ноже, и под вашими ногтями тоже. За что вы убили бригадира? И помните — чистосердечное признание может облегчить вашу участь. Советую подумать.

Водянистые глаза Крауса зажглись такой злобой, что следователю стало не по себе. То, что он так тщательно прятал, прорвалось наружу.

— Да, я убил ее! — почти закричал он.

В дверях тотчас показался конвойный, но следователь сделал знак, чтобы он удалился: он понимал, что такой момент может больше не повториться.

— Да, я убил Сухову, — повторил Краус, — и если бы в тот день мне попался кто-нибудь из ее любимчиков, убил бы и его. Сердце не могло выдержать те обиды, которые мне нанесла Сухова со своими любимчиками. Она сама воровала и окружила себя ворами. Вместе воровали фрукты, вместе пропивали деньги, одна шайка-лейка. Она посылала своих любимчиков на самые легкие работы, а платила в два раза больше. Меня заставила скирдовать сено, а на полив послала своего любимчика, этого мальчишку сопливого, Устимовского Кольку. Он без году неделя в бригаде, а уже с вымпелом ходит. Передовик. Жена пошла за моей зарплатой, приходит и говорит: «Люди деньги загребают, а ты копейки». Я ей отвечаю: «Давно вижу такую несправедливость, а ничего сделать не могу». А потом мы Сухову на пенсию провожали, так ее подхалимы чего только не наговорили про нее… Слушать противно было. Думал, уйдет, наконец, с работы Надька. Нет, осталась, стерва. Выпил, значит, я, завернул нож в платок, положил в карман, и все…

Старое ружье выстрелило. Кто знает, быть может, это был не последний выстрел?


ЗАКОН ПАРНЫХ СЛУЧАЕВ

Итак, вина Крауса была установлена, и не только его признанием, но и объективными данными. Однако следователь не торопился передавать дело в суд. Он интуитивно чувствовал, что этот человек мог совершить и то, другое, нераскрытое преступление. Подозрения его усилились, когда пришел наконец ответ из информационного центра МВД СССР. Оттуда сообщали, что Краус П. Т., уроженец села Баден Раздельнянского района Одесской области, 24 августа 1947 года военным трибуналом войск МВД Приволжского округа был приговорен по статье 58-а УК РСФСР к 25 годам лишения свободы. Никаких подробностей в справке не сообщалось. «Где теперь архивы этого трибунала? — думал Кауш, перечитывая справку. — Попробуй найди. Но искать все равно надо…»

Он прочитал справку Мировскому и Пояте и спрятал ее в коричневую папку.

— А что это за статья — 58-я? — с интересом спросил участковый. — В нашем республиканском кодексе ее вроде и нет?

— Вы правы, лейтенант, 58-й нет сейчас и в кодексе Российской Федерации. Давно такая была, когда вы еще в школу бегали, не удивительно, что не слышали. Измена Родине — вот что это за статья. В новом кодексе это преступление классифицируется по другой статье.

— Но ведь Краус давно в нашем селе живет. Когда же он успел срок отбыть? Неужели сбежал?

— Маловероятно. Скорее всего, под амнистию попал. Впрочем, выясним.

— И учтите, — вступил в разговор майор, — если бы он сбежал, то вряд ли приехал бы сюда. Ведь родное село рядом, он понимал, что здесь будут искать в первую очередь.

— Все узнаем, товарищи. А пока давайте посоветуемся вот о чем. Существует в криминологии так называемый закон парных случаев…

— Знаю, изучали когда-то в школе милиции, — вставил майор. — Насколько я понимаю, вы хотите сказать…

— Да, именно это я хочу сказать, Владимир Иванович, — продолжил свою мысль следователь. — Между убийством Розы и убийством Суховой существует, вернее может существовать, связь. Оба преступления совершены с особой жестокостью, одним, так сказать, почерком, причем поблизости от рабочего места Крауса. Агглютиноген A, обнаруженный в свое время в пятне на платье девочки, присущ группе его крови — A-бэта (II). И вот еще что. Вызывает немалое подозрение сравнительно быстрое и полное признание Краусом своей вины в убийстве Суховой. Складывается впечатление, что он хочет помочь следствию.

— Помочь следствию? — с удивлением переспросил лейтенант. — Что-то я вас не понимаю, Аурел Филиппович. Зачем это ему?

— Затем, чтобы побыстрее передали дело в суд. Понимает, что «вышку» ему вряд ли дадут, учтут еще и полное признание. Именно на это он рассчитывает. Даже жалобой прокурору грозил: почему тянем со следствием. Хитер, ничего не скажешь. Получит срок — и дело с концом… Никто больше не вспомнит о Краусе. А этот повышенный интерес его к расследованию? Жена Зоммера по своей доверчивости ему все выбалтывала. Он был все время в курсе дела! Далее. Этот Краус, видно, человек чрезвычайно жестокий, мстительный, завистливый, коварный, словом — законченный негодяй. И вдруг проявляет такое участие в горе, которое постигло Зоммеров. Это тем более странно, что незадолго до этого он поссорился с ее отцом. Причина ссоры нам неизвестна. Оба молчат, и это заставляет думать, что поводом послужило не мелкое недоразумение, которое вполне объяснимо в отношениях между соседями, а нечто другое. Но что именно? Краус арестован и полагает, видимо не без основания, что причина ссоры будет свидетельствовать не в его пользу. Но почему молчит Зоммер?

— Боится этот Зоммер. Я так думаю, Крауса боится, он вообще не из храбрых, — высказал предположение Поята. — Вы, Аурел Филиппович, говорили, что Карл все спрашивал, сколько могут дать за хранение обреза. Он, наверно, рассудил: выйдет сосед через пару лет — глядишь, и дом загорится. Иди докажи, кто поджег. Знает, с кем дело имеет. Зря вы ему сказали, что Крауса арестовали за этот самый обрез. Нужно было прямо — что за убийство посадили.

— Эх, лейтенант, — укоризненно покачал головой Кауш, — на что вы меня толкаете? Мягко выражаясь — на дезинформацию. Крауса мы ведь тогда взяли за незаконное хранение оружия.

— Не знаю, как это называется, но нужно было так сказать, — не отступал Поята. — Для пользы дела.

— Лучше всего делу служит правда, — негромко ответил следователь, не столько лейтенанту, сколько самому себе, и добавил: — Вроде все. Будут замечания?

— У меня есть. — Мировский полистал свой блокнот. — Докладывал я начальнику управления о деле Крауса, он и говорит: «Знакомая фамилия». А память у нашего полковника феноменальная. «Подними дело Зильберштейна, зубного техника, его пять лет назад в Заднестровске убили. Кажется, по этому делу какой-то Краус проходил». Порылся я в архиве управления и нашел то дело. Тоже страшное, скажу я вам… Вы, Аурел Филиппович, тогда здесь не работали, поэтому можете и не знать, — как бы извиняясь за свою осведомленность, добавил майор.

— Не томите, Владимир Иванович, ради бога, — взмолился Кауш.

— Этот Зильберштейн, человек немолодой и довольно состоятельный, как и положено, впрочем, зубному технику, жил один. Специалист он был опытный и в клиентуре недостатка не испытывал. И вдруг однажды утром нашли его в квартире мертвым. Убивали его, как показала экспертиза, долго и мучительно. Очевидно, пытали, чтобы показал, где золото, деньги спрятаны. Ничего не сказал старик, а ценности в квартире были, и немалые. Это при осмотре обнаружили. Ну, стали раскручивать… Дверь не взломана, замок в порядке. Скорее всего, знакомые техника или пациенты его прикончили. Он старик был осторожный, чужим дверь не открывал. Установили: среди пациентов был и Краус. Допросили его. Улик собрать не удалось, и приостановили дело. Вот я и подумал: может, сейчас самый момент его возобновить?

— Возможно, возможно… — задумчиво произнес Кауш. — Только мы ведь никакими фактами не располагаем, одни предположения. Этого Крауса голыми руками не возьмешь.

— А мы осторожно, легонько так его пощупаем. Как будет реагировать — это важно.

— Ладно, если легонько, можно попытаться. Его недавно перевели в СИЗО[14], в Кишинев, так что вы теперь с ним вроде как земляки. — Следователь улыбнулся. — Вот и займитесь им, Владимир Иванович. А мы с лейтенантом здесь поработаем. Надо установить, чем он занимался в тот день, когда девочка пропала.

Легко сказать — восстановить во всех подробностях, час за часом, день, после которого два года минуло. «Тут и неделю спустя до истины не всегда докопаешься. — Аурел вспомнил путаницу с нарядами в злополучном жэке. — Да и едва ли наряды в совхозе сохранились». Однако учет труда, не в пример жилищно-эксплуатационной конторе, здесь оказался на высоте. Пожилая бухгалтерша достала из шкафа толстую кипу нарядов и выложила ее на стол. Кауш и Поята перебирали пожелтевшие от времени листки, пока не дошли до 16 августа. Из наряда следовало, что в тот день Краус работал на поливном аппарате с 13 до 19 часов. Под нарядом стояла подпись бригадира Суховой.

Поята сказал:

— Все ясно, Аурел Филиппович, можно идти.

Однако Кауш не торопился. Он решил проверить наряды и за последующие дни. Обратил внимание на наряд за 17 августа. Фамилии Крауса в нем не значилось, выходит, не работал. Один только день. Дальше его фамилия замелькала снова. Заболел? Но что за однодневная болезнь? Аурел вспомнил слова Гертруды: за годы их совместной жизни Краус ни разу не болел. Почему поливальщик в тот день не вышел на работу? Сухова уже не скажет, сам же он может придумать все что угодно. «Жена? — Без всякой симпатии Кауш вспомнил скучное лицо Гертруды. — Странно ведет себя эта женщина. То ли что-то знает о своем муженьке, то ли выжидает».

— Пошли, лейтенант, в бригаду.

— В какую бригаду? — не сразу понял Степан.

— Суховой.

Галину Величко, учетчицу, они застали за рабочим столом. Девушка перебирала костяшки счетов.

— Много работы? — сочувственно поинтересовался следователь.

— И не спрашивайте. А запускать никак нельзя, потом концов не найдешь.

— А мы как раз и пришли за одним из таких концов, милая Галина. Вы не помните, почему Краус не вышел на работу два года назад, 17 августа?

Задавая этот вопрос, Кауш не ожидал, да и не мог ожидать, точного ответа. Оказалось, что девушка помнит многое из того, что предшествовало этому дню.

— Видите ли, 17 августа Краус работал…

— То есть как работал? — удивился Поята. — В наряде его фамилии нет…

— Подождите, лейтенант, — остановил его Кауш, — разберемся. — И подумал: «Неужели и здесь повторится неразбериха с этими самыми нарядами? Прямо наваждение какое-то…»

Однако никакой неразберихи не было. Скорее напротив.

…В тот день бригадир Сухова, как обычно, обходила участок. Ее опытный хозяйский глаз зорко подмечал малейший непорядок. Она обратила внимание на огромную лужу воды, которая скопилась возле поливного аппарата Крауса. Лужа свидетельствовала о том, что к аппарату давно никто не прикасался. Самого же поливальщика поблизости не оказалось. Такого грубого нарушения Сухова простить не могла, да и не в ее характере было закрывать глаза на подобные вещи. После обхода она дала указание учетчице:

— Завтра не включай Крауса в наряд, сегодня он в прогуле. Пусть завтра и отработает прогул.

— А к концу дня, — вспомнила девушка, — прибежал Краус, возбужденный такой, и говорит бригадиру: так мол и так, Надежда Павловна, виноват, прогулял, но причина уважительная. — Я, — говорит, — в любой день отработаю, хоть в воскресенье, только из наряда не вычеркивайте.

— Так и сказал? — недоверчиво переспросил следователь словоохотливую Галину. — А вы ничего не путаете? — Ему показалось странным, что девушка запомнила такие детали, даже и при отличной памяти.

— Почему я все запомнила? Краус сказал тете Наде, что день рождения у него был, вот и загулял. Отмечал, значит. Оно и видно было, что выпивший. Вот потому и запомнила: не один год вместе работали, а о своем дне рождения раньше он и не заикался. Никогда не отмечал в бригаде, не то что другие… Скрытный, нелюдимый какой-то.

— Что ответила ему Сухова?

— Сказала: «Молодец, сам признался, завтра и отработаешь прогул, не поставим тебя в наряд». Он обрадовался, я даже удивилась: с чего бы это, большое ли дело…

— Большое, милая девушка, очень даже большое, — весело сказал Аурел. — Вы даже не представляете себе, как нам помогли. Спасибо!

Ничего не понявшая Галина долго смотрела вслед удалявшимся мужчинам и потом снова ловко задвигала костяшками счетов.


Возвратившись к себе, Аурел достал коричневую папку, быстро перелистал ее и нашел паспорт Крауса. Да, именно 16 августа появился на свет девятый, последний, ребенок Краусов, сын, которому дали имя Петер. У Галины Величко оказалась на редкость хорошая память.

Рабочий день следователя, который он не без основания стал считать потом самым удачным в ходе этого трудного расследования, подходил к концу, когда зазвонил телефон. Аурел сразу узнал Ганева. Была у прокурора такая привычка: звонить по телефону, хотя их кабинеты находились в двух шагах. На эту привычку никто в прокуратуре не обижался, даже напротив: руководитель предпочитал обходиться без секретарши, это придавало отношениям с ним доверительность и простоту.

В кабинет прокурора солнце заглядывало только утром, а в этот предвечерний час здесь царила приятная прохлада. Кауш устало уселся в мягкое кресло, которое появилось здесь вместе с другой новой мебелью после переезда, и мечтательно протянул:

— Хорошо у вас, товарищ прокурор, красота!

— Завидуешь? Напротив, дорогой, не сладок прокурорский хлеб. Вот жалуются на вас, товарищ следователь, а мне — отвечай.

— Жалуются? Интересно…

— Вот именно… Звонили из Кишинева, вызывают тебя в прокуратуру. С материалами по делу Крауса.

Кауш прочитал в глазах прокурора сочувствие. Однако тот больше ничего не сказал.


«ВОЗОБНОВИТЬ И ОБЪЕДИНИТЬ…»

Должность начальника следственного управления в прокуратуре республики если не самая трудная, то самая беспокойная. К нему стекаются запутанные, представляющие особую сложность дела. Дел таких хватает, как хватает и забот, с ними связанных… Кауша приняли не сразу. Пришлось подождать в тесной приемной. Наконец дверь кабинета отворилась, и из нее вышла небольшая группа людей. Кауш наметанным глазом безошибочно определил: «Свои, районщики».

Алексею Николаевичу Столярову, «главному следователю прокуратуры», как иногда между собой называли начальника управления юристы, не было и сорока, однако он выглядел старше своих лет. Каушу не приходилось с ним раньше встречаться, если не считать той короткой встречи в кабинете прокурора республики. Столяров перебирал бумаги в папке. У него было полное округлое лицо, толстые губы, какие принято считать признаком доброты, высокий, с залысинами, лоб, усталые, и опять же добрые, глаза за стеклами очков. Столяров нашел документ, который искал, и передал Каушу.

— Прошу ознакомиться, — произнес он мягким голосом.

Кауш взял лист, весь исписанный черными чернилами. В левом уголке краснела размашистая резолюция: «Разобраться и доложить». Он сразу узнал хорошо знакомую подпись прокурора республики. Едва взглянув на черные, торчащие вкривь и вкось буквы, Аурел понял, что писал человек, не привыкший держать в руках перо. Однако почерк был разборчив, фразы построены довольно правильно; вместе с тем письмо изобиловало множеством грубейших орфографических ошибок, порой затрудняющих понимание его смысла. Внизу листка стояла подпись Петера Крауса. Он жаловался прокурору на то, что следствие слишком затянулось, сначала его обвиняли в незаконном хранении огнестрельного оружия, потом в убийстве Суховой, в котором он признался, а теперь вот «клеят» какого-то Зильберштейна. У этого зубного техника он действительно вставлял зубы, расплатился и больше его никогда не видел. Краус требовал скорейшей передачи дела в суд, грозил объявить голодовку и даже покончить жизнь самоубийством.

Кауш еще раз внимательно перечитал жалобу. О том, что Крауса обвиняли в убийстве Розы Зоммер, не говорилось ни слова.

— Жаловаться — его право, — сказал он.

— А наша обязанность — разобраться, не так ли?

Кауш хотел ответить, что именно так, но в кабинет без стука вошел невысокий лысоватый человек. На улице его можно было бы принять за скромного бухгалтера или агента госстраха, однако среди юристов и оперативников Яков Михайлович Гальдис пользовался репутацией настоящего аса следствия. Прокурор-криминалист Гальдис занимался особо опасными преступлениями против личности, а его узкой, так сказать, специальностью было расследование самых тяжких из них — убийств.

— Тебя-то мы и ждем, Яков Михайлович, заходи, — приветствовал его Столяров.

— Я уже здесь, куда же заходить, — отвечал тот, усаживаясь напротив Кауша у небольшого столика. — Слушаю тебя внимательно.

— Не меня послушай, а товарища Кауша. Все по тому делу, Розы Зоммер, помнишь? Мы его на особом контроле держим. Сейчас оно приостановлено… Впрочем, — добавил Столяров, — я выразился неточно: переплелось здесь несколько дел… клубок, словом.

Телефон на столе зазвонил требовательно и нетерпеливо, вызывала междугородная. Это был уже второй или третий звонок за время, что Кауш находился в кабинете, но те переговоры были краткие, а на сей раз разговор предстоял обстоятельный. Положив наконец трубку, Столяров виновато произнес:

— Вот что, ребята, у меня потолковать не удастся. Не дадут. Давайте-ка у Якова Михайловича все обмозгуйте, а потом он мне доложит. Так лучше будет.

В маленьком кабинетике Гальдиса было уютно и тихо. Черный телефонный аппарат не проявлял признаков жизни. Прокурор-криминалист, к удивлению Кауша, до подробностей помнил дело Розы Зоммер. Знал он, правда лишь в общих чертах, и дело об убийстве Суховой, поскольку в прокуратуру поступило оперативное донесение из района. Гальдис раскрыл коричневую папку, привезенную следователем, и погрузился в ее изучение, изредка задавая вопросы. Особенно его заинтересовали показания Галины Величко:

— Похоже, что Краус готовил себе алиби, не очень искусно, но все-таки… Расчет простой: посмотрят оперативники наряды, убедятся, что работал Краус в тот день, поливал груши-яблони, — и дело с концом. Логично… с точки зрения преступника, который ни во что не ставит наши органы охраны правопорядка. — Он помолчал, снял очки, тщательно протер и водрузил на свой крупный мясистый нос. — Так вы говорите, товарищ Кауш, что между отцом девочки и Краусом что-то произошло. Очень любопытно. Но что именно? Здесь может быть ключ всего. Да и это подчеркнутое участие Крауса, причем после ссоры, в розыске девочки, в похоронах… Не маскировка ли, да еще умелая?

— А вдруг совесть заговорила? — неуверенно предположил Кауш.

— Совесть? О какой совести вы говорите? Если бы у этого подонка была совесть, он бы не убил пожилую женщину. О девочке я пока не говорю. Это нам еще предстоит — доказать или отбросить обвинение. Да, кстати, этого Крауса разве не допросили в свое время и связи с убийством Розы? Я что-то не вижу протокола.

— В том-то и дело, Яков Михайлович, что тогда не допросили. Был вне всяких подозрений.

— Вне подозрений только жена Юлия Цезаря. Надеюсь, вы изучали древнюю историю, уважаемый товарищ младший советник юстиции, — тоном наставника произнес прокурор-криминалист. Кауш не понял, шутит он или говорит всерьез. — Однако, как говорят французы, вернемся к нашим баранам. Жалуется, значит, ваш подопечный, смотри какой нетерпеливый. Нервничает. А может, Мировский где-то и перегнул, а? Собственно говоря, мы весомыми уликами против Крауса по делу зубного техника не располагаем. К сожалению. Да и по делу Зоммер тоже. На случайную удачу, признание рассчитываем. Как блатные выражаются — на пушку берем.

Перечитывая исписанный черными чернилам лист бумаги, Гальдис задержал на нем внимание дольше, чем в первый раз. Не выпуская его из рук, он медленно размышлял вслух:

— А ведь Краус этой жалобой почти выдал себя. Обратите внимание — ни слова не пишет о том, что ему «клеят» среди других и дело Розы. Случайна ли такая забывчивость и забывчивость ли это? Своим неупоминанием он как бы подчеркивает преступление, о котором не хочет говорить. Психологически это объяснимо: под суд торопится. Надеется, и не без основания, что за Сухову ему «вышку» не дадут. Он где сейчас, в СИЗО? Пусть посидит. Рано его еще в оборот брать, не готов. Да и нам следует капитально подготовиться. Надо передопросить всех свидетелей по делу Зоммер, что-то новенькое может появиться. Мы еще встретимся, и не раз, товарищ Кауш.

Аурел распрощался и уже закрывал за собою дверь, когда Гальдис его задержал:

— Чуть не забыл. Пора, товарищ Кауш, возобновить дело по факту убийства Розы Зоммер и объединить его в одном производстве с делом Суховой. Пришло время. В самый раз.


ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. ДЕНЬ СМЕРТИ

Члены оперативно-розыскной группы по камешку воздвигали здание обвинения. Оно росло медленно, мучительно медленно, как казалось Каушу. В его основании еще зияли пустоты, заполненные лишь предположениями и подозрениями. Одна из пустот заполнилась после длительной переписки и наведения различных справок. Удалось наконец разыскать архив трибунала, который судил Крауса. В ответ на запрос пришла копия приговора:

«Краус П. Т., уроженец села Баден Одесской области, осужден по статье 58-а УК РСФСР к 25 годам лишения свободы. Подсудимый, находясь на территории, временно оккупированной немецко-фашистскими захватчиками, вступил добровольно в вооруженный отряд «Зельпшуц»[15]. Проходил военную подготовку. Охранял село от партизан, задерживал подозрительных для оккупантов лиц. С апреля 1942 г. по 1943 г. задержал 9 человек, подозреваемых в принадлежности к партизанам, доставил их в сельуправу, избивал, судьба их неизвестна. Весной 1943 г. арестовал жителя села Броунагеля за несдачу продуктов немецкой армии, посадил его в подвал, где жестоко избил. Краус П. Т. выезжал в соседние села, где отбирал продовольствие у крестьян. В январе 1944 г. в Одессе охранял склады, политическую тюрьму, патрулировал улицы, задержал 8 граждан по подозрению в принадлежности к отряду партизан, доставил их в комендатуру; судьба их неизвестна. В феврале 1944 г. дал подписку быть негласным сотрудником полевой полиции и сообщать сведения о настроениях немцев — граждан СССР, мобилизованных в немецкую армию. По его доносам было арестовано 2 солдата. Судьба их неизвестна…»

Срок заключения Краус отбыл не полностью и вышел на свободу в 1955 году. Как гласила справка, которую также получил Кауш, он был освобожден по амнистии.

«Ну и птица, — с отвращением подумал Кауш, ознакомившись с приговором. — Ему было что скрывать. Фашистский прихвостень. Оборотень… Однако свое он получил, а за одно и то же преступление дважды не наказывают».

Стали ясными мотивы преступления. Кинжалом убийцы водила не только личная ненависть к бригадиру. В эти удары Краус вложил всю свою лютую, слепую ненависть ко всему советскому. Такой способен на любое, даже самое гнусное, преступление. Следователь уже почти не сомневался, что это он убил Розу Зоммер. Однако Сухова — это одно, а Роза — только девочка, и к тому же своя, немка. Но ведь он предавал и своих. Кауш вспомнил рассказы молодых женщин, работающих с Краусом, о его приставаниях, грязных шуточках… Растленный, аморальный субъект, он был способен и на такое преступление. Было ли оно насилием ради насилия — и только? Что все-таки произошло между Краусом и Карлом Зоммером? Неужели он избрал столь чудовищно-извращенный способ мести отцу девочки?

Размышления Аурела прервал телефонный звонок. Он не узнал голос, но говоривший назвал себя, причем не совсем привычно:

— Здесь Карл Зоммер. Мне нужно с вами поговорить.

Часы показывали около пяти. Видимо, Зоммер только что кончил работу.

— Приходите. Я у себя.

Минут через пятнадцать раздался осторожный стук в дверь, и вошел Зоммер. Он неловко присел на предложенный Каушем стул, положил на колени натруженные руки и стал их разглядывать, будто видел впервые. Наконец тихо сказал:

— Товарищ следователь, как же так получается? Вы говорили, что Петра арестовали за этот самый обрез, а обрез-то ни при чем. Женщину он убил.

— А вы откуда знаете, Карл Иоганнович?

— Гертруда сказывала, мы ведь соседи… Это верно?

— Да. Он и сам признался.

Зоммер снова принялся изучать свои руки, низко склонив голову.

— Ну и дела, — медленно, словно про себя, произнес он и взглянул Каушу прямо в глаза. — Не ожидал я такого от Петра… Не ожидал, — задумчиво повторил он, — хотя и озлобленный он, и все ему не так. — Было заметно, что Зоммеру трудно говорить о соседе. Трудно и неприятно. — Не сразу его раскусил. Сосед как сосед, а с соседями надо в мире жить, их не выбирают. Мы вроде даже подружились. Телевизор к ним ходили смотреть…

Зоммер рассказывал обстоятельно, неторопливо; видимо, так же обстоятельно, не торопясь, делал он свою нелегкую работу. Кауш его не перебивал: пусть выговорится. О телевизоре Зоммер упомянул не случайно. Пришли они как-то к соседу, кинофильм «Смелые люди» показывали. Есть там эпизод, когда солдата раненого конь подбирает. Краус ухмыльнулся: «Смотрите, Красная Армия воевала на лошадях да на волах». Герта захихикала. Зоммер так ответил: «На волах или нет, однако до Берлина дошли». Краус смолчал, только зло посмотрел. Потом снова разговор завел: в Красной Армии порядка, мол, не было, не то что в немецкой, особенно в частях эсэс.

— Он говорил, что служил в немецкой армии?

— Прямо не говорил, только намеками. Одессу вспоминал, мой родной город. Никогда не забуду, что они в войну творили, освободители… Может, и Петр среди них был… Он больше хвастался, как по девкам шлялся: веселое, говорит, время было. А посадили, сказывал, ни за что, просто потому, что немец: все русские, говорит, немцев ненавидят. Я тоже немец, но меня никто не сажал. Наоборот. Вижу, уважают и на заводе, и в Покровке. Да разве только меня? Спорили с ним. Он, когда выпьет, словно сумасшедший делается, злой. Я так считаю: озлобился Петр после лагерей, считал — несправедливо его осудили. Я его не расспрашивал… Не в том дело, не то хочу сказать… — продолжал Карл Зоммер. — Однажды приходит он, дети на улице играют, жена в магазин ушла. Выпили немного, как полагается. Петр заводит такой разговор: давай, мол, поедем в Бундес Републик Дойчланд, — Зоммер произнес по-немецки название ФРГ. — Я поначалу подумал, что он говорит о поездке в гости к родственникам, спрашиваю — на какой срок и когда вернемся. Он усмехнулся так и отвечает: «Обратно я возвращусь только с автоматом в руках». Хватит с меня, отвечаю, хлебнул я горя на этой «родине» один раз, натерпелся от бауэра сполна, когда нас в Германию пригнали. Моя Родина здесь. В этой земле лежат мои предки, придет час, и я лягу. Петр мне говорит: «Я думал, Карл, что ты хороший немец, а ты, оказывается; вовсе и не немец. Ты русским продался, шкура». — «Нет, Краус, — ответил я, — я настоящий немец, а ты, видно, был фашистом, фашистом и остался». Выложил ему все, что о нем думал. Он — мне: «Спасибо за откровенность, дорогой сосед, я тебе этого не забуду». И ушел. С тех пор мы почти не разговаривали, только здоровались. Честно вам признаться, товарищ следователь, боялся я его. А вскоре это несчастье случилось. Может, совпадение просто, а может… Бригадиршу убил и дочку погубить мог. И вот что еще… Когда Розочку нашли, он так убивался, будто с его родной дочкой это случилось. Я уже вам рассказывал, но не все. На поминках мы рядом сидели, Петр и говорит, громко, чтобы все слышали: «Скорее бы поймали преступника, а то он, может, сидит где-то рядом, а ты и не знаешь, что выпиваешь стакан вина с врагом». После похорон мы помирились. Пришли как-то к нему в гости, разговариваем, а Петр вдруг ко мне с кулаками: такой, мол, сякой, с моей Гертрудой любовь крутишь. Приревновал. А я на эту Гертруду и не смотрел даже. Неспроста он комедию эту устроил. Повод для ссоры искал, чтобы не встречаться больше. Боялся, видно, что себя выдаст.

Зоммер вздохнул и замолчал.

— Спасибо, Карл Иоганнович, за ваши показания, они нам очень пригодятся, хотя вы немного и запоздали. Пораньше надо было сообщить обо всем этом.

— Сам понимаю, что раньше надо было, — сокрушенно отвечал Зоммер, — только боялся его… не за себя, за семью.

Показания Зоммера были завершающим штрихом в предварительном следствии. Сроки следствия истекали. Кауш и Гальдис, изучив его материалы, засели за составление плана допроса. Подробнейший план занял десять страниц. Гальдис с сомнением покачал головой:

— План хорош, ничего не скажешь, но все-таки у нас нет весомых доказательств вины Крауса. Теперь все зависит от тактики ведения допроса… и, конечно, от интуиции. И есть еще, молодой человек, госпожа по имени удача. Итак, положимся на трех этих симпатичных дам — тактику, интуицию и удачу.


…Погожим сентябрьским утром к большой глухой двери, пробитой в высоченной каменной стене, подошли двое… Прямо к стене прилепились домики, густо увитые виноградом; во дворе сушилось на веревке белье, полная женщина в халате, что-то приговаривая, разбрасывала корм курам. Эта мирная картина совсем не вязалась с колючей проволокой на верху стены, с часовым на угловой башне, пустыми в дневную пору глазницами прожекторов. Из обитой металлом узкой форточки, вделанной в дверь, на стук выглянул человек в военной фуражке. Гальдис и Кауш протянули ему служебные удостоверения. Тяжелая дверь медленно, будто нехотя, открылась, пропуская их в освещенный электрическим светом коридор. Лейтенант с красной повязкой на рукаве — ДПНСИ[16] как со старым знакомым поздоровался с Гальдисом, попросил заполнить требование на вызов для допроса подследственного и исчез, оставив их вдвоем. Он появился минут через десять:

— Ваш следственный кабинет — третий.

Они вышли из административного корпуса и оказались на обширном, покрытом асфальтом, дворе. Прямо перед ними возвышалась трехэтажная башня. Она была старинной постройки, но тем не менее своим расширенным книзу основанием странным образом походила на сверхсовременную Останкинскую. В башню вела зарешеченная дверь в большой перекрытой решеткой арке. Вдоль полукруга на ней было что-то написано белыми буквами на красном фоне. Кауш замедлил шаг и прочитал:

«Явка с повинной смягчает наказание».

В последний раз следователь был здесь лет пять назад, когда вел дело особо опасного рецидивиста, за которым числилось много всего, в том числе и «мокрое» дело. Поэтому он с интересом ко всему присматривался. Гальдис же ни на что не обращал внимания. «Словно дома себя чувствует», — не без иронии подумал Аурел, глядя, как уверенно он направляется к двери. Здесь у них снова проверили документы, и они вошли. Наверх вела крутая винтовая лестница, покрашенная, видимо, недавно красной масляной краской. На втором этаже Яков Михайлович остановился перевести дух: лестница оказалась для него слишком крутой.

— А вы знаете, молодой человек, — он хитро взглянул на Аурела, — где мы находимся?

— Разумеется, — удивился Кауш.

— Что значит «разумеется»? А вы знаете, что когда-то именно в эту башню жандармы бросили Котовского. Он разрабатывал план побега из этого тюремного замка, так она тогда называлась. На воздушном шаре хотел улететь, да не удалось. Но все равно ушел средь бела дня из зала суда.

Помещение на третьем, самом верхнем, этаже, переделанное из камеры в следственный кабинет, имело форму трапеции с выгнутым верхним основанием. Яркое солнце проникало сюда через чисто вымытые стекла двух высоких и узких окон в стене метровой толщины. «Действительно, не убежишь, — подумал Аурел, — разве что по воздуху».

Сидеть за слишком высоким, особенно для Гальдиса, покрытым серым пластиком столом было неудобно. Табуретки, как и стол, были наглухо привинчены к полу, их нельзя было «подрегулировать» по росту. Гальдис проверил магнитофон.

Было тихо. Через закрытые, несмотря на теплый день, окна звуки со двора слабо доносились сюда, наверх. Кауш взглянул в окно. Во дворе шла своя жизнь. Группа наголо остриженных людей разгружала грузовик с капустой; в углу вспыхивали огоньки электросварки. Он перевел взгляд повыше, через дорогу, туда, где высился корпус студенческого общежития. Девушки, далеко высунувшись из настежь открытых окон, оживленно болтали; голосов он не слышал, но по смеющимся лицам понял, что говорили они о чем-то веселом.

Откуда-то снизу послышались тяжелые шаги. Подкованные металлом сапоги гулко отдавались в тишине. Казалось, что поднимался по лестнице один человек, однако их было двое. В кабинет вслед за Краусом вошел выводной контролер. Доложив, что подследственный доставлен, он удалился, оставив дверь полуоткрытой.

Краус исподлобья рассматривал незнакомого ему Гальдиса.

— Садитесь. Моя фамилия Гальдис, прокурор-криминалист прокуратуры республики. Со следователем Каушем вы уже знакомы. Ставлю вас, Краус, в известность, что показания записываются на магнитофон «Комета», тип ленты два, скорость 4,7 сантиметра в секунду.

— Меня ваш магнитофон не интересует, — хмуро пробормотал арестованный, оглядывая кабинет. Его водянистые светлые глаза с покрасневшими веками, отвыкшие от солнечного света, подслеповато щурились. С тех пор, как Кауш видел его в последний раз, он похудел, что еще сильнее подчеркивала наголо остриженная голова, однако правильные черты лица не утратили благообразности.

— Мне поручено разобраться в вашей жалобе на имя прокурора республики, — продолжил Гальдис — Расскажите, на что жалуетесь.

— Я же написал…

— И все-таки, расскажите, не зря же мы пришли.

— В том, что я убил Сухову, я давно сознался, а тот майор, который допрашивал, стал пришивать мне какого-то Зильберштейна. Мало ли чего, что я у него зубы ставил. И еще плащ простреленный милиция в Заднестровске нашла. Допытывался, чей это плащ да почему прострелен. Откуда мне знать… — Краус говорил раздраженно, вызывающе. — А завтра еще чего-нибудь приклеят. В Москву напишу, голодовку объявлю! — в его голосе послышались истерические нотки.

— Спокойнее, спокойнее, разберемся.

Гальдис говорил миролюбиво, не желая потерять контакт с подследственным, и переменил тему, чтобы уточнить некоторые обстоятельства убийства Суховой. Подследственный отвечал подробно, жаловался на притеснения, обиды с ее стороны. О том, что произошло, не слишком сожалел. Опять перечисляя дела, которые ему «вязали», Краус ни словом не обмолвился о Розе Зоммер. Своей «забывчивостью» он как бы уходил от тяжкого обвинения, она была красноречивее всяких слов.

— Хорошо, Краус. Мы знаем, ни к зубному технику, ни к тому плащу вы не имеете никакого отношения. Речь не об этом…

Но Гальдис вовсе не был убежден в непричастности Крауса к этим преступлениям. Однако сейчас для него было особенно важно раскрыть убийство девочки. Дальнейшее расследование показало, что Краус и в самом деле не имел отношения ни к зубному технику, ни к простреленному плащу.

— Скажите, Краус, вы запомнили, что написано у входа в тюрьму?

Краус что-то неразборчиво пробурчал.

— Тогда я вам напомню: там написано, что явка с повинной смягчает наказание.

— Так я уже покаялся, чего вы хотите? — прохрипел он.

— Не прикидывайтесь простачком. — Голос прокурора-криминалиста звучал жестко и повелительно. — Ответьте лучше, почему вас не было на работе в тот день, когда исчезла Роза Зоммер? И что произошло между вами и ее отцом?

— Вы и это знаете? Продал, значит, падла, — злобно прошептал Краус.

— Нам известно больше. Отвечайте, это в ваших интересах.

В кабинете стало тихо. Отчетливо слышался шелест магнитофонной ленты. Молчание Крауса казалось нескончаемым. Он лихорадочно взвешивал свои шансы на жизнь и, подобно утопающему, цеплялся за последнюю соломинку.

Прокурор-криминалист сделал безошибочный ход.

— Меня не расстреляют? — глухо выдавил наконец Краус.

— Это решит суд, — заговорил хранивший все это время молчание Кауш. — Один раз, Краус, Родина вас простила…

— Какая Родина? — он криво ухмыльнулся:

— Родина, которую вы предали.

Краус склонил стриженую голову, будто хотел защититься от удара:

— Я не хотел ее убивать… Так получилось.

Вот он, момент истины! Его два долгих года ждал Аурел Кауш, а вместе с ним Будников, Поята, Сидоренко, Мировский… и еще десятки других людей. В нем как бы сфокусировалась вся их работа — изнурительная, трудная, скрытая от людских глаз, о которой так скупо пишут в газетах.

Кауша охватило чувство удовлетворения от исполненного долга, но радости он не испытывал. С отвращением и ужасом слушал он хладнокровный, жуткий в своей обыденности рассказ Крауса, и перед ним разверзлись мрачные глубины подлости, жестокости, лицемерия. Как человек, это высшее, совершенное создание природы, может пасть в такую бездну, на самое дно, откуда выход только один — в небытие?

…Свой день рождения два года назад Краус начал с выпивки, а точнее — с похмелья, потому что отмечал это событие еще накануне. Он очень любил себя, этот благообразный человек с водянистыми светлыми глазами. Опохмелился и пошел на работу. Возня с трубами быстро наскучила, и он решил продлить праздник. В магазине у Эмилии добавил и, пьяный, пошел к своему поливному аппарату. Возле пролома в каменном заборе ему и повстречалась Роза. Девочка живо напомнила о Карле Зоммере, об обидах, которые причинил тот ему, Краусу. В его порочном сознании, одурманенном к тому же водкой и жаждой мести, созрел чудовищный замысел.

— И потом, — сказал Краус, — Роза была такая хорошенькая, чистенькая…

— Guten Tag, R?schen! Wohin gehst du?[17]

— Wilde Oliven pfl?cken! Sie schmecken so gut…[18]

— Komm lieber in den Garten mit. Ich kenne eine Stelle, wo es sehr viel Gras f?r Kaninchen gibt. Dort wachst herrliches, saftiges Gras! Deine Kaninchen werden daran ihre Freude haben. Du hast sie doch so gern. Nicht wahr?[19]

Ласковый, почти отеческий тон, родная немецкая речь сделали свое. Девочка пошла с Краусом в густые заросли и поплатилась жизнью за доверчивость к «дяде Пете». День рождения Петра Крауса стал последним днем жизни Розы Зоммер.

Медленно тянется магнитная лента, бесстрастно фиксируя показания. Ленте не видно конца, не видно и конца допроса. Следователей интересовали детали: как была одета девочка, цвет платья, туфелек, что у нее было в руках, в какой позе он ее оставил, где именно? Они не исключали самооговора. Только сопоставляя детали, можно было установить, говорит Краус правду или, в состоянии депрессии, наговаривает на себя, чтобы потом, в суде, отказаться от показаний, заявив: меня вынуждало следствие. Нет, на самооговор не похоже. Краус называл подробности, которые могли быть известны только ему. Тогда, возможно, перед ними просто душевнобольной человек, не несущий уголовной ответственности за содеянное? Позже судебно-медицинская экспертиза дала ответ на этот вопрос:

«…Обстоятельства преступлений помнит хорошо, подробно рассказывает. Глубокого сожаления о содеянном не выказывает… Бреда, обманов чувств не выявляет. Душевным заболеванием не страдает. Обнаруживает признаки хронического алкоголизма. Считать вменяемым…»

Но это позже. А пока в следственном кабинете № 3 продолжается допрос.

— На сегодня хватит, — сказал наконец Гальдис. — Мой вам совет, Краус: напишите о том, что вы только что рассказали, прокурору. — Он попросил выводного контролера увести подследственного и дать ему бумагу и ручку.

В сопровождении дежурного Гальдис и Кауш спустились вниз и пошли по длинному коридору. Возле выкрашенной в грязновато-голубой цвет двери с цифрой «5» дежурный остановился:

— Здесь.

Кауш отодвинул черную резиновую заслонку; под ней оказался большой глазок, в который просматривалась вся длинная и узкая сводчатая камера. Дневной свет едва проникал сквозь двойную решетку, и электрическая лампочка освещала двухъярусные койки, покрытые грубошерстными одеялами, полку с металлической посудой и початой краюхой черного хлеба. Краус сидел за грубо сколоченным столом и писал.

— Что он делает? — нетерпеливо спросил Гальдис.

— Пишет…

— В таком случае подождем.

Они простояли возле двери довольно долго. Наконец в нее постучали изнутри. Контролер отпер замок и Краус передал ему лист:

«Прокурору МССР от П. Крауса. Показания по убисту Суховой потверждаю. Я осознал свою вину и хачу чистосирдечно разказать еще об одном приступлении. 16 августа в день моего рождения я работал с утра. За завтрыком випил и пошол на работу. С работы пошол в магазин и выпил 150 храм водки. Когда возвращался, стретил нашей ульетце Зоммер Розу, которая попалась мне на стречу не далеко от каменного забора восле дири. Я был выбивши и позвал Розу в сад… Я оставил ее там и ушол. Это была примерно 10 ч. утра».

Приписка: «Я прошу считать это заявление как яфка с повиной» — была дважды жирно подчеркнута.

Потрясенный, следователь что-то тихо сказал про себя.

— О чем это вы, коллега? — спросил Гальдис.

— Знаете, о чем я думаю? Федора Михайловича бы сюда, он бы разобрался, а в моей голове как-то не укладывается…

— О каком Федоре Михайловиче вы говорите?

— Да о Достоевском, а каком же еще.

— Думаю, вы ошибаетесь, молодой человек. Гениальный знаток душ человеческих писал о людях, а это ведь не человек… Обыкновенный фашист. — Гальдис зло выругался. — Подарок себе ко дню рождения преподнес, гадина. И как таких матери рожают…

…На улице ничего не изменилось и не могло измениться за те часы, что они пробыли в следственном изоляторе, но Кауш будто впервые увидел эту солнечную тихую улицу, чуть тронутые багрянцем каштаны, мальчишек, гоняющих мяч на асфальте… Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.


ПОСЛЕДНЕЕ ЗВЕНО

Весть о том, что сегодня привезут Крауса, каким-то непостижимым образом облетела Покровку. Толпа людей собралась возле сельсовета. Стояли молча, лишь изредка перекидываясь словами. Взглянув на угрюмые лица, Кауш понял, что правильно сделал, попросив накануне начальника райотдела внутренних дел прислать усиленный наряд милиции. Подполковник еще спросил: «Опасаетесь, что сбежит? Некуда ему бежать…» Нет, Кауш опасался худшего — самосуда. Ненависть к преступнику была так велика, что достаточно было даже слабой искры, чтобы произошло непоправимое. В толпе мелькали красные повязки дружинников. «Молодец Поята, все организовал, как договорились», — в который раз отметил следователь исполнительность участкового. То и дело попадались знакомые лица. Каушу показалось, что в это октябрьское утро на улицу вышла вся Покровка. Он сразу приметил в толпе высокую нескладную фигуру Пысларя. Он узнал бы его среди тысяч. Пысларь стоял, склонив седую голову на тонкой худой шее. О чем он думал? Затаил обиду на него, Кауша, или же, напротив, был ему благодарен за то, что снял с него несправедливые обвинения? Или, быть может, задумался о своей безалаберной, пустой жизни? Недавно следователь вызвал его в прокуратуру, чтобы официально объявить ему о прекращении против него уголовного дела. Слесарь выслушал Кауша, покашлял своим сухим кашлем и только спросил:

— Это все? Я могу идти?

— Минуточку, Виктор Матвеевич… — остановил его Кауш. — Может быть, вы объясните, каким все-таки образом тряпки и записки оказались на месте преступления? До сих пор понять не могу.

— А тут и понимать нечего… внучка во всем виноватая. — Пысларь улыбнулся невеселой улыбкой. — Собрала кучу всякого тряпья, чтобы выменять его у дяди Троши, тряпичника, на свисток. Увидел я это тряпье и велел сыну выбросить за забор. Мы туда часто мусор выбрасываем. И вот как оно обернулось… Да еще с этими нарядами неразбериха, будь они неладны. Я ведь и сам виноват, чего там. Закладывал тогда сильно, все в голове спуталось; где был, когда, с кем — ничего не помню. Я на вас, товарищ следователь, обиду не держу, но и…

Пысларь не окончил фразу, но следователь понял, что он хотел сказать. И хотя не ждал от него изъявлений благодарности, на душе остался неприятный осадок.

Аурел обернулся к стоящим рядом председателю сельсовета Гудыму и майору Мировскому:

— Пора бы автозаку уже быть. Запаздывает.

И как бы в ответ на это в конце улицы появилась спецмашина. Парень в военной форме выскочил из кабины и отомкнул снаружи металлическую дверь. Из нее в сопровождении двух конвоиров, тоже совсем молодых, медленно спустился по лесенке Краус.

— Руки назад, — скомандовал конвойный.

По толпе будто ток пробежал, кто-то подался вперед. Но Крауса уже окружило кольцо милиционеров и дружинников.

— Прошу не нарушать, — раздался вежливый, но твердый голос офицера с погонами капитана. — Отойдите, товарищи!

С руками, заложенными за спину, понурив голову, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, Краус неторопливо шел. Вслед за ним неотступно двигалась толпа. Вот он свернул на свою, уже бывшую свою, улицу Лиманную, поравнялся со своим, уже бывшим своим, домом, не удержался и взглянул в его сторону. На побледневшем от пребывания в следственном изоляторе лице мелькнула гримаса удивления. Шедший сбоку Кауш проследил за его взглядом и увидел забитые досками окна, пустой двор.

Гудым пояснил:

— Как посадили его, жена продать дом решила. Дешево отдавала, и дом неплохой, да нет охотников. Стороной обходят, словно зачумленный какой. Вот она и уехала к родственникам. Понимает: не жить ей в Покровке.

Возле пролома в каменной стене Краус остановился. Эксперт-криминалист навел на него кинокамеру: защелкал затвор фотоаппарата в руках другого. Еще один эксперт включил диктофон. На фотопленку фиксировался каждый его шаг, а на магнитную ленту — каждое слово. Непосвященному человеку могло показаться, что идет съемка какого-то детективного фильма. Краус, а за ним и остальные, пошли по тропинке, свернули в густые заросли акации.

— Здесь…

Показания его были обстоятельными, деловитыми, и от этого казались еще страшнее. Где-то в глубине своей темной, звериной души он надеялся, что это поможет ему спасти шкуру. Потом он показал дерево, под которым встретила свой последний час Сухова.

Преступника увезли, но люди не расходились. Председатель сельсовета, кивнув в их сторону, сказал Каушу:

— Народ волнуется, Аурел Филиппович. Разное говорят… Мы тут с активом, с руководством совхоза посоветовались и решили созвать сельский сход. И вас пригласить выступить: много вопросов… Договорились?!

— Само собой, Петр Семенович. Вы правильно решили.

— И вот еще что… — продолжал довольный согласием Кауша председатель. — Мы хотим, чтобы этого фашиста судили здесь, в нашем селе.

— Вот пусть и обратится сельский сход в Верховный суд с ходатайством о проведении здесь выездной сессии.


Кауш вместе с Мировским поднимался по лестнице в свой кабинет. Навстречу попался Николай Балтага. Приятели не виделись несколько дней, однако Балтага вместо приветствия чуть ли не закричал:

— Мэй, Аурел, куда ты пропал? Тебя тут корреспондент с утра дожидается, интервью хочет взять!

Его ехидная улыбочка и то, как произнес Николай слово «интервью», не понравились Каушу, и он процедил:

— Интервью дают президенты, на худой конец — кинозвезды, а я, как тебе известно, лишь следователь.

— Да не обижайся ты, Аурел, я серьезно говорю. И начальство знает… Так что давай…

Корреспондентом оказался молодой человек с интеллигентным лицом, видимо, недавно окончивший университет. В его манерах странным образом сочетались застенчивость и некоторая развязность, но в целом парень произвел на Кауша приятное впечатление. Деловито достав из щегольского плоского чемоданчика блокнот с оттиснутым на твердой обложке названием республиканской газеты, он сообщил:

— В номер пойдет…

— Что значит — в номер и что — пойдет?

— В номер — значит срочно, — чуть снисходительно растолковал парень. — Ну, а что именно — вы, наверное, догадались: наших многочисленных читателей волнует дело Крауса.

— Боюсь, что в номер не получится. Суд еще не закончился, а-точнее, не начинался даже.

— При чем здесь суд? — удивился корреспондент, — ведь преступник, насколько нам известно, разоблачен и во всем признался.

— Информация у вас правильная, товарищ корреспондент. — Да, Краус разоблачен, и мы располагаем его признанием, но он еще не осужден. Он пока только обвиняемый, но не виновный. Улавливаете разницу? А посему давайте договоримся: это самое интервью я вам даю, но с условием, что вы опубликуете его лишь после приговора суда.

— Ну, это формальность, — растерянно пробормотал корреспондент. — А что я редактору скажу?

— Так и скажите, он поймет, а нет — ничего не поделаешь. В юстиции формальностей не существует.

Парень оказался напористым.

— Вы что, товарищ Кауш, не убеждены в его виновности?

— Абсолютно убежден, иначе бы в суд дело не передавал, но это убежденность моя, следователя. Повторяю: Краус пока еще обвиняемый. Виновным он станет только по приговору суда после тщательного судебного разбирательства собранных нами доказательств, когда суд от имени государства объявит его преступником.

— Значит, если я вас правильно понял, он пока невиновен? — корреспондент растерянно улыбнулся.

— Да. Сами того не подозревая, вы сформулировали принцип презумпции невиновности.

Интервью явно не клеилось. Парень сник. Теоретические рассуждения следователя представлялись ему скучными и отвлеченными, и Аурел «сжалился» над ним:

— Мы несколько отвлеклись. Что вас конкретно интересует? Спрашивайте, только уговор остается в силе.

Корреспондент оживился, взял отложенную было в сторону авторучку:

— Я доложу редактору о вашей… — он сделал паузу, подыскивая слово, — …просьбе. Если вы настаиваете… Начнем с того, товарищ Кауш, как, а вернее, почему вы стали следователем?

Кауш пожал плечами:

— Странный вопрос. Вроде и простой, а ответить трудно. Можно было бы сказать: потому, что окончил юридический факультет. А если я вас спрошу, почему вы стали работать в газете?

— Не знаю, так получилось, — нравится эта работа, давно мечтал стать журналистом.

— Вот и мне нравится моя работа, иначе бы не занимался ею. Только не пишите, пожалуйста, что, мол, следователь Кауш, отложив в сторону сильную лупу, через которую он только что изучал отпечатки пальцев матерого рецидивиста, потер кулаком усталые после бессонной ночи глаза, и ему вспомнилась родная сельская школа, любимый учитель, который заметил наблюдательного, трудолюбивого мальчика и которому следователь обязан выбором профессии. Никакого любимого учителя у меня не было, учился я средне, а на юридический поступил в общем-то по юношеской восторженности… или неопытности, как вам больше понравится. Очень романтичной представлялась профессия следователя. А где она, романтика эта? Дьявольски трудная у нас работа, трудная и ответственная. — Аурел говорил все это не столько для почти незнакомого ему молодого человека, сколько рассуждая вслух.

Корреспондент удивленно вскинул брови: Кауш положительно не укладывался в привычные рамки.

— Неужели жалеете, что выбрали эту профессию?

— Я этого не сказал и не мог сказать, — спокойно возразил Аурел. — Нет, совсем не жалею. Наша профессия нужна людям. Пока преступники не перевелись, кто-то должен очищать от них общество. И как только последний нарушитель закона исчезнет с лица нашей земли, с радостью поменяю профессию. Хотя бы журналистом пойду… — он улыбнулся.

Улыбнулся и газетчик. Однако продолжил свое наступление, задав традиционный вопрос о «самом трудном» деле.

— Ну, самое трудное — то, которое только что закончил. Последнее. Так уж всегда получается.

— Вот и расскажите о нем, я же, собственно, за этим и приехал.

Кауш задумался: рассказать обо всем, что связано с этим, действительно самым сложным в его практике, делом, о переплетениях человеческих судеб, о собственных заблуждениях и ошибках, о сомнениях и находках?.. В короткой беседе вряд ли возможно, да и поймет ли его этот симпатичный парень. И ограничился лишь, как говорят юристы, фабулой дела.

Корреспондент слушал, изредка переспрашивал, записывал старательно. Однако Кауш чувствовал, что все это ему неинтересно. Аурелу казалось, что он словно слушает магнитофонную запись, не воспринимая его как живого человека. Потом корреспондент спросил:

— Товарищ Кауш, как вы относитесь к Шерлоку Холмсу? Интересно узнать…

«Что это они пристали к Холмсу?» — с досадой подумал Аурел. — Чуть ли не каждый автор газетного очерка о следователе, не говоря уже о писателях-детективщиках, считал почему-то своим долгом помянуть, причем не всегда добрым словом, образ великого сыщика, созданный воображением Конан Дойля.

— Положительно отношусь. Пошел бы с ним в разведку.

— Но он же индивидуалист, работал в одиночку, в отрыве, так сказать…

— А мы бы его в свой коллектив взяли, быстро бы перевоспитали. — Кауш улыбнулся. — А если серьезно, то Шерлоку Холмсу вряд ли бы удалось раскрыть это преступление. Нет, я отнюдь не считаю его плохим сыщиком. Напротив, высоко ценю его профессиональные качества, хотя он и допускал порой необъяснимые, с моей точки зрения, ошибки, торопился с выводами. Но, во-первых, Холмс не мог и мечтать о технике, какой сейчас располагает криминалистика, а во-вторых, он действительно индивидуалист, и это плохо. В обществе, в котором он жил, простые люди к полиции относились, мягко говоря, с недоверием и о помощи их и говорить не приходилось. Писатель не случайно сделал Холмса частным детективом. Напиши он, что ему помогают со всех сторон, кто бы ему поверил? Почему я об этом говорю? Потому, что мы смогли разоблачить преступника только с помощью многих людей. Так вот, молодой человек…

Молодой человек раскрыл щегольский чемоданчик, извлек визитную карточку («И когда только успел заказать?» — невольно подумал Кауш), положил ее на стол, пожал Аурелу руку и исчез.


Выездная сессия Верховного суда республики проходила в Доме культуры совхоза-техникума. В до отказа заполненном зале никто не обращал внимания на скромно сидящих в уголке Кауша, Пояту, Сидоренко и Мировского. Взоры всех были устремлены на сцену. Близился финал кровавой драмы. Ее «режиссер», средних лет человек с благообразным лицом добропорядочного семьянина, сидел на сцене в одиночестве, если не считать двух молодых конвойных, застывших по обеим сторонам скамьи подсудимых. Следователь почти физически ощущал праведную ненависть зала к преступнику. Если бы эта ненависть могла материализоваться в сгусток энергии, то сидящий на сцене сгорел бы дотла.

Судья — высокий, представительный, седовласый, с тремя рядами орденских планок на черном костюме, в прошлом боевой летчик — оглашает приговор:

— Именем Молдавской Советской Социалистической Республики… За убийство пионерки Розы Зоммер… За убийство бригадира, коммуниста Надежды Павловны Суховой… принимая во внимание особую жестокость и общественную опасность преступлений, а также судимость в прошлом за измену Родине… по совокупности преступлений, применяя статью… подсудимый Краус Петер Теодорович… приговаривается к смертной казни…

Краус побледнел, заметался, словно в последней агонии. В гробовой, мертвенной тишине лязгнули наручники, замыкая последнее звено в цепи доказательств.


…В воскресенье Аурел проснулся поздно. Вероники рядом не оказалось. Заглянул в другую комнату. На диванчике мирно спала дочка. Жены нигде не было. «Пошла в магазин», — догадался Аурел и отправился в ванную. Сквозь шум воды он услышал, как вернулась жена, слышал ее веселую возню с проснувшейся Ленуцей. Воскресное утро началось…

За завтраком Вероника развернула газету, уткнулась, как обычно, сразу в четвертую страницу и так увлеклась, что забыла о недопитой чашке чая.

— Смотрите-ка, господин комиссар, о вас уже и газеты пишут. А я и не знала, что вы такой знаменитый. — Вероника говорила шутливо, но Аурел видел, что она довольна.

— Позвольте же и мне взглянуть, госпожа Кауш, что там такого понаписали.

Жена протянула ему остро пахнущий краской номер. В самом низу полосы он нашел рубрику «Из зала суда» и под ней заметку «По заслугам!». Небольшая заметка состояла в основном из штампованных коротких фраз. Аурел отложил газету.

— Все правильно написано, ничего не перепутал корреспондент. Прочитай-ка лучше, что мама пишет, — показал он на письмо, которое Вероника принесла с утренней почтой.

— Все то же. Перечисляет сельские новости, на поясницу жалуется, как всегда. В гости зовет.

— Давно пора, — виновато сказал Аурел. — Давай сегодня и махнем. Здесь близко же…

Дочка, занятая куском пирога, мало что понявшая из предыдущего разговора родителей, оживилась, радостно захлопала в ладоши: предстояло хотя и короткое, но все-таки увлекательное путешествие, а у бабушки так интересно!

Аурел и Вероника улыбаясь смотрели на девочку.


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Хмурым осенним утром во двор здания Верховного суда вышли двое: судья — представительный седовласый мужчина и маленькая средних лет женщина, начальник канцелярии суда. В далеко отстраненной, вытянутой руке, будто боясь испачкаться, женщина держала сверток. В дальнем углу, возле баков для мусора, они остановились… Женщина разорвала пакет и, не притрагиваясь, бросила на асфальт старую вельветовую в бурых пятнах куртку, застиранную майку и мятую пачку папирос «Север». Мужчина зажег спичку. Ткань и бумага, затлев, на глазах превращались в прах, в ничто. Когда все было кончено, мужчина наступил на горстку пепла начищенным до матового блеска черным ботинком и растер пепел об асфальт.

Вскоре начальник канцелярии принесла судье на подпись акт о том, что

«…на основании приговора Верховного суда… произведено уничтожение путем сжигания вещественных доказательств, приобщенных к делу по обвинению Крауса П. Т., как не представляющих никакой ценности…»

Растертый об асфальт прах. Все, что осталось от того, кто когда-то назывался человеком…

Еще день или два темнело на асфальте это пятно, а потом исчезло навсегда.


Ангел пустыни
Повесть[20]

«В Лондоне на аукционе «Сотби Бернет груп лимитед» за 25 тыс. фунтов стерлингов (40 тыс. рублей по официальному курсу) продана двусторонняя икона Богородицы и Николая Чудотворца, датированная 1531 годом. Как стало известно, эта икона в свое время была похищена из квартиры известного московского коллекционера М. П. Кудрявцева. Имя человека, предоставившего икону на аукцион для продажи, в соответствии с правилами торгового дома «Сотби» не называется. Не называется и имя покупателя уникального произведения древнего русского искусства.

Контрабандный вывоз предметов древнего искусства из СССР ведется при активном поощрении торговцев аукционов на Западе. На аукционах продается до пяти тысяч контрабандных икон в год».

(Из газет.)


ДВОЙНОЙ ЛЕВКАС

Перекрывая разноязыкий гул зала ожидания международного аэропорта Шереметьево, в динамиках прозвучал женский голос, приглашающий пассажиров рейса СУ-241 Москва — Лондон к таможенному досмотру. Со всех концов огромного зала к металлическим стойкам потянулись люди. Оживленно переговариваясь, возбужденные предстоящим дальним путешествием, с простенькими чемоданами в руках заспешили к стойкам советские туристы. Степенно, с достоинством, не торопясь, вышагивали солидные господа и их молодящиеся, не по возрасту ярко разодетые дамы. Туристы задержались возле стоек недолго. Инспектора таможни бегло просмотрели содержимое их чемоданчиков, проштемпелевали таможенные декларации, и туристы оказались по ту сторону барьера, чтобы пройти паспортный контроль.

Люди в синей униформе делали свою привычную работу четко и вежливо, однако иностранным пассажирам пришлось задержаться у стоек подольше: их багаж досматривался детальнее, да и чемоданы у иностранцев были посолиднее. Подошла, наконец, очередь и высокого, представительного господина с румяным благообразным лицом и густой, седой шевелюрой. Впрочем, мужчину с такой внешностью правильнее было бы назвать джентльменом. Он осторожно поставил на обитую белой жестью стойку объемистый чемодан крокодиловой кожи и пузатый, тоже из дорогой кожи, баул и молча протянул инспектору декларацию. Декларация была заполнена по-русски неразборчивым почерком. Видимо, заполнявший ее очень торопился или… нервничал. Из декларации следовало, что подданный ее величества королевы Великобритании Чарльз Бентли Робинсон следует в Лондон и его ручная кладь состоит из двух мест. В графе о предметах искусств значилось: «Икона святого Николая Угодника». Таможенник окинул изучающим пристальным взглядом лицо стоящего перед ним человека. Англичанин встретил этот профессиональный взгляд вежливой холодной улыбкой, однако в его светло-голубых выцветших глазах инспектор уловил беспокойство.

— Откройте, пожалуйста, ваши чемоданы.

Икона лежала на самом верху, бережно обернутая в цветастое махровое полотенце. Видимо, мистер Робинсон, готовясь к досмотру, положил ее на виду, дабы не утруждать таможенного инспектора, да и себя тоже, поисками иконы в недрах объемистого чемодана. «Какой предусмотрительный», — отметил про себя инспектор, осторожно развертывая полотенце. Икона была написана маслом, и на ее блестящей поверхности заиграли блики света. Таможенник повертел икону в руках, чтобы получше разглядеть. С чуть потрескавшейся доски на него устремил взгляд святой Николай Угодник. Обладатель иконы по-прежнему вежливо, чуть снисходительно улыбался, как бы говоря: ничего не поделаешь, досмотр есть досмотр, такая уж у вас, таможенников, работа, я все понимаю.

— Господин Робинсон, у вас, разумеется, есть соответствующие документы на вывоз иконы за границу?

— О, конечно… Прошу извинения, что сразу не показал, — ответ последовал на русском языке; лишь легкий акцент выдавал иностранца.

«Однако по-русски ты говоришь намного лучше, чем пишешь, — мелькнуло у инспектора. — Впрочем, это понятно: долго, видимо, жил в Москве, научился».

Робинсон торопливо достал из внутреннего кармана модного вельветового пиджака пухлый бумажник, порылся в нем и протянул инспектору счет фирмы «Новоэкспорт», в котором значилось, что он, Чарльз Бентли Робинсон, уплатил за икону святого Николая Угодника, относящуюся к началу XX века, 85 фунтов стерлингов; к счету были приложены фотография и описание иконы, скрепленные печатью. Однако инспектор медлил. Наконец, после некоторого раздумья, он произнес:

— Простите, господин Робинсон, но вам придется подождать…

Таможенник, прихватив с собой икону и сопроводительные бумаги, ушел, не оглядываясь, однако почти физически чувствовал на своей спине тревожный взгляд англичанина. Если бы Робинсон последовал за ним, то увидел бы, что инспектор, пройдя через зал, открыл дверь с табличкой «Искусствовед-контролер Министерства культуры СССР».

Искусствовед-контролер, молодой мужчина с окладистой бородой, сидел за столом, потягивая кофе из стакана.

— Вижу, не с пустыми руками пожаловали, Василий Семенович. Опять святая контрабанда? — бородач скептически улыбнулся.

Искусствоведы-контролеры появились в международном аэропорту Шереметьево недавно, когда в связи с антикварным бумом, захлестнувшим Запад, участились попытки нелегального вывоза художественных и исторических ценностей за границу. Поскольку искусствоведы были здесь людьми новыми, таможенники относились к ним несколько недоверчиво и не сразу находили общий язык. Вот и Василию Семеновичу, старому таможенному волку, казалось, что этот молодой бородач слишком самоуверен и недостаточно серьезен для такой ответственной работы. Он не принял шутливого тона по поводу «святой контрабанды» и суховато сказал:

— Прошу посмотреть эту доску.

Не выпуская из рук стакана, бородач взглянул на икону:

— Конец девятнадцатого или начало двадцатого века. Масло. Чем вас заинтересовал этот ширпотреб?

— Не знаю, может, и ширпотреб, в этом вы должны лучше разбираться, сдержанно заметил инспектор. — Однако странно себя ведет владелец этого ширпотреба.

— Странно? — Бородач сделал глоток, ожидая продолжения.

— Вот именно, странно. — Инспектор хотел еще что-то сказать о своих подозрениях, но передумал и лишь добавил: — Нервничает. С чего бы это? Вы уж посмотрите подробнее доску.

Искусствовед с неохотой (так по крайней мере показалось инспектору), отодвинул, наконец, в сторону свой стакан, взял икону, провел ладонью по ее шершавой тыльной стороне, потом взвесил в руке и задумчиво пробормотал:

— Действительно… Что-то слишком легкая для современной доски… Да и шпоны не те. — Он достал лупу и внимательно осмотрел изображение. Так… кракелюры подозрительные. И даже очень. В общем, нужна тщательная экспертиза. А владелец-то доски кто?

— Один англичанин. Фирмач. — Инспектор назвал известную фирму электронного оборудования. — Часто у нас бывает, по-русски говорит не хуже нас с вами.

— Да неужели? — почему-то удивился искусствовед-контролер. — Скажите пожалуйста, научился. Молодец.

Англичанин стоял возле стойки и явно выражал крайнее нетерпение.

— Господин офицер, что это значит? — Он старался говорить вежливо, с видимым трудом скрывая раздражение. — Я рискую опоздать на самолет.

— Не беспокойтесь, господин Робинсон, — самолет без вас не улетит. Но только полетите вы без иконы. Вот документ о том, что временно, до выяснения некоторых обстоятельств, мы оставляем ее в таможне. Если все будет в порядке, мы вышлем икону в Лондон или оставьте доверенность на ее получение вашим друзьям в Москве.

Холеное, чисто выбритое лицо Робинсона покрылось красными пятнами.

— Я категорически протестую против этого произвола и требую вызова представителя посольства Великобритании. Я буду жаловаться. Я честный коллекционер, господин офицер.

За годы службы в таможне инспектор повидал всякое, и потому гневная тирада иностранца не произвела на него никакого впечатления.

— Жаловаться — ваше право, господин Робинсон, — однако, позвольте вам напомнить, что мы действуем в строгом соответствии с Таможенным кодексом СССР, и вы обязаны подчиняться нашим законам. Что же касается представителя посольства, то для его вызова не вижу никаких оснований. — Он сделал паузу и как бы между прочим добавил:

— В конце концов, если вам так дорога эта икона, за которую вы уплатили, судя по счету, 85 фунтов, вы можете остаться до выяснения интересующих нас обстоятельств.

Убедившись, что дальнейший разговор ни к чему не приведет, Робинсон решил «сохранить лицо» перед этим непреклонным русским чиновником и передал ему свою визитную карточку.

— Здесь мой адрес. Перешлите мою икону, когда выясните все, что вас, — он подчеркнул это слово, — интересует.

— Обязательно, господин Робинсон, — усмехнулся инспектор. Счастливого пути, — и занялся очередным пассажиром.


«ИЛ-62» с мистером Робинсоном на борту пролетал над Копенгагеном, когда зазвонил телефон в кабинете начальника одного из отделов МУРа полковника Ломакина. Выслушав доклад дежурного по отделению транспортной милиции в Шереметьевском аэропорту, Ломакин положил трубку на рычаг, встал, медленно прошелся по тесноватому, заставленному огромными разноцветными сейфами и потому казавшемуся еще меньше кабинету, распахнул форточку. В комнату ворвался свежий морозный воздух, в котором, однако, явственно ощущался запах отработанного бензина. Он посмотрел вниз. Солнце уже успело подняться высоко, и под его лучами ослепительно сверкали позолотой луковки старинной церквушки. Ломакин невольно залюбовался открывшейся картиной. Было в этой простой, исконно русской церквушке, приютившейся в тихом переулке возле шумной, забитой автомобилями Петровки, что-то бесконечно трогательное, беззащитное. «Им только дай волю, — с неожиданной злостью подумал полковник, вспомнив о недавнем звонке из Шереметьева, — они бы и эту церковь уволокли. По кирпичику. Коллекционеры. Сволочи».

Он набрал номер внутреннего телефона и коротко бросил:

— Алексей Васильевич, зайди.

Минут через пять в кабинет вошел высокий спортивного вида мужчина лет тридцати пяти в хорошо сшитом костюме. Майор Алексей Васильевич Голубев возглавлял в МУРе группу, в задачу которой входило расследование преступлений, связанных с хищениями произведений старинного искусства. Прежде чем возглавить группу антиквариата, как для краткости называли ее в МУРе, Голубев работал в следственном отделе, а еще раньше учился на юридическом факультете Московского университета.

Полковник сидел за письменным столом с большой табличкой «Просьба не курить» и, водрузив на нос очки, разглядывал икону Николая Угодника.

— Из Шереметьева, только что подкинули. Таможня у одного фирмача изъяла.

Голубев взял икону, чуть прищурился.

— Вроде бы обыкновенная доска. Впрочем… — Он повернул икону тыльной стороной. — Обработка не типична для поздних досок, да и выгнуться успела изрядно. А вообще я, Владимир Николаевич, не очень в этом тяну. На экспертизу нужно…

— Ладно, не скромничай, Алексей Васильевич.

Непосредственный начальник Голубева как никто другой знал, что майор за то время, что руководил группой антиквариата, приобрел весьма обширные познания не только в иконографии, но и вообще в искусстве и кое в чем мог дать форы даже специалистам-искусствоведам. Впрочем, «приобрел» — сказано не совсем точно; вернее — пополнил. Еще школьником Алексей, коренной москвич, выросший в интеллигентной семье, заинтересовался искусством. Он не пропускал ни одной мало-мальски интересной выставки, и даже сам пробовал рисовать, тщательно, впрочем, скрывая эти свои опыты от сослуживцев. Однако любовь к искусству Голубева ни для кого в отделе не была тайной, что и сыграло немаловажную роль в его назначении.

Полковник снял очки, протер стекла и повторил:

— Не скромничай, Алексей Васильевич. Давай рассуждать так: если доска рядовая, зачем этому фирмачу тащить ее в свою Англию?

— Ну, здесь вы не совсем правы, товарищ полковник. У коллекционеров своя логика. Быть может, он собирает именно иконы Николая Угодника. Где, кстати, куплена доска?

— В «Новоэкспорте…» К этому мы еще вернемся. Однако чует мое сердце, что с этой доской все не так просто. Того инспектора таможни я знаю, да и ты тоже. Опытнейший сотрудник. Нутром чует. Шестым чувством. Так, кажется, называют еще интуицию. Да и искусствовед-контролер с ним согласился. И ты как будто не исключаешь… В общем, в любом случае надо посылать доску на экспертизу… раз такая каша заварилась. Свяжись с ГИМом[21]. А пока будет идти экспертиза, поинтересуйся сдатчиком доски.


Обычно экспертиза занимала дня два-три. Но прошло уже целых пять, Голубев начинал проявлять признаки нетерпения, однако звонить Ольге Александровне Евстратовой, старшему научному сотруднику музея «Новодевичий монастырь» — филиала ГИМа — не стал. Евстратова считалась одним из самых квалифицированных знатоков иконографии и вообще древнего русского искусства, и майор догадывался, что Ольга Александровна, женщина деловая, энергичная и обязательная, не будет без веской причины затягивать работу.

Наконец раздался звонок.

— Заключение готово, Алексей Васильевич.

Голубев уловил в низком, прокуренном голосе Евстратовой некоторое волнение.

— Вы можете приехать прямо сейчас, не откладывая?

— Еду, дорогая Ольга Александровна, но почему такая спешка? — Ему невольно передалось волнение Евстратовой.

— Вот приедете — и поговорим, — эксперт положила трубку.

Голубеву повезло: разгонная «Волга» оказалась на месте. Вскоре она остановилась возле стены красного кирпича, за которой взметнулось к небу красно-белое стрельчатое здание Новодевичьего монастыря. Голубев пересек заполненный галдящими, возбужденными, увешанными фото- и кинотехникой итальянскими туристами двор и толкнул тяжелую дубовую дверь, ведущую в приземистое здание с маленькими оконцами. И хотя майор довольно часто бывал здесь, ему всегда странно было видеть в бывшей монашеской келье телефонный аппарат, массивный сейф (точно такой же, как в его кабинете) и другие приметы современной цивилизации.

Ольга Александровна сидела в комнате с низким сводчатым потолком за обшарпанным письменным столом и сосредоточенно курила. Голубева она приветствовала улыбкой, неожиданно легко для своей полной, даже грузной фигуры поднялась, извлекла из сейфа икону и подала майору. На ней был изображен какой-то святой со сложенными крыльями, как будто он только что спустился с небес на грешную землю, точнее — пустыню, ибо за спиной у святого простирались пески; на горизонте виднелись горы. Голубев невольно залюбовался чистыми, светлыми, золотистыми, насыщенными тонами, выразительным ритмическим рисунком, мастерской композицией. Но больше всего его поразило лицо святого: возвышенное, преисполненное огромной духовной силы и значительности. Это было лицо живого, смертного человека, а не бесплотного ангела.

Голубев перевел удивленный взгляд на Евстратову, которая с нескрываемым интересом наблюдала за выражением лица майора. Прикурив от большой мужской зажигалки новую сигарету, спросила:

— Что же вы молчите, Алексей Васильевич?

— Так это же совсем другая доска, ничего не понимаю, — растерянно пробормотал он.

— Ошибаетесь, милейший товарищ майор. Доска та же самая… Только…

— Та же самая? — удивленно повторил Голубев. — Значит…

Ольга Александровна не дала ему договорить:

— Вот именно! — Она глубоко затянулась. — Доска записана по-новой, и весьма профессионально. Этого художника бы к нам, сюда, отличный реставратор бы получился. Однако мне почему-то кажется, что МУР не разрешит.

— Если очень попросите, может, и разрешим, чего ради искусства не сделаешь, — в тон ей отвечал Голубев. — Однако этого художника надо еще разыскать. Имени своего он ведь не оставил.

— Это уже ваше дело — искать. Кто ищет, тот всегда найдет. Не так ли?

— Совершенно с вами согласен, уважаемая Ольга Александровна, а сейчас с нетерпением жду рассказа о вашем поиске этого ангела с крылышками.

— Что и говорить, задумано, да и выполнено, остроумно. Однако таможенники не зря, видно, свой хлеб едят. О МУРе я уж не говорю, — лукаво улыбнулась она. — Итак, начнем по порядку. Доска, и вы тоже обратили на это внимание, слишком легкая для современной иконы. Старые доски — они ведь высыхают. Во-вторых, тыльная сторона обработана не рубанком, а стамеской. Рубанков-то раньше не было. Это вы, надеюсь, знаете. В-третьих, шпоны. Они двусторонние, врезные. На более поздних иконах шпоны вставляются по краям на полях. И, обратите внимание, несмотря на шпоны, доска успела изрядно выгнуться. Наконец, левкас[22]. Мы осторожненько так ковырнули его сбоку, не дай бог ошибиться, неприятностей не оберешься. Ведь икона иностранцу принадлежит, впрочем, теперь уже можно сказать принадлежала, — поправилась Евстратова. — Двойной левкас оказывается, как слоеный пирог. Остальное — дело техники. Удалили специальным раствором масляную запись — и пожалуйста… — Ольга Александровна посмотрела на икону так, будто не древний живописец, а она сама была ее автором. Темпера. Иоанн Предтеча, или Иоанн Креститель, он же — Ангел пустыни. Шестнадцатый век.

У Голубева не было оснований не верить эксперту, но он все-таки недоверчиво спросил:

— Но ведь на новой записи были кракелюры. Неужели и их можно подделать?

— Запросто! Сначала нагрели доску с новой записью, потом охладили вот вам и кракелюры. Только не те, что естественным путем получаются. А в общем, честно скажу, нелегкая была экспертиза. Сработано умело, ничего не скажешь. Вот посмотрите… — Евстратова полистала старую истрепанную книгу в красном сафьяновом переплете и передала ее майору.

Он перевернул лист тонкой бумаги, вроде папиросной, и увидел рисунок, в точности повторяющий изображение на иконе.

«Иоанн Предтеча, или Ангел пустыни, — прочитал Голубев, — изображен в виде крылатого ангела, предвестника Мессии, согласно пророческим о нем словам: «Ибо он тот, о котором написано: «Се, я посылаю ангела моего пред лицем твоим, который приготовит путь твой пред тобою». В левой руке у Предтечи — чаша, в ней спаситель-младенец, на которого Предтеча указывает правой рукой, как бы говоря: «Се ангел божий, который берет на себя грехи мира…» Изображение Предтечи с крыльями принадлежало исключительно византийской, а впоследствии и русской иконографии».

— Кажется, я уже читал об этом Иоанне Предтече, — задумчиво произнес Голубев. —Давно, еще в юности… «Саломея» Оскара Уайльда.

— Верно, — подтвердила Ольга Александровна. — Но не только Уайльда вдохновила эта легенда, а и Флобера, Тинторетто, Караваджо, Родена… Когда в последний раз в Третьяковке были, Алексей Васильевич? — неожиданно спросила Евстратова.

— Давненько, — смущенно ответил майор. — Некогда как-то…

— Ну так вот, когда пойдете, не забудьте посмотреть икону «Иоанн Предтеча, Ангел пустыни». Начало семнадцатого века. Прокопия Чирина работа. Великолепная доска.

Голубев поблагодарил Ольгу Александровну за интересный рассказ и уже другим, деловым тоном, произнес:

— Однако мы несколько отклонились… Сколько же может стоить этот «Ангел пустыни», разумеется, не тот, третьяковский, а наша доска?

— Как вам должно быть известно, Алексей Васильевич, — суховатым тоном отвечала Евстратова, которую, видимо, несколько покоробил меркантильный вопрос майора, — на иконы прейскуранта, к счастью, еще не существует. Истинное произведение искусства не имеет цены. Все зависит от того, кто покупает, с какой целью и так далее. Однако полагаю, что богатый коллекционер или крупный музей с радостью отдали бы тысяч тридцать.

— Тридцать тысяч рублей! — удивился Голубев.

— Долларов, товарищ майор, в конвертируемой валюте. Я же сказала богатый коллекционер, а у нас богатых нет, насколько я знаю.

— Так уж и нет, — улыбнулся он наивному утверждению Ольги Александровны, однако развивать эту тему не стал и, еще раз поблагодарив Евстратову, поспешил к себе.

На Петровке он первым делом просмотрел картотеку похищенных икон и только после этого отправился на доклад к начальству.

— Ну, что рисуется? — Ломакин оторвал от бумаг стриженную под машинку седую голову. — Как поживает наш Николай Угодник?

— Был Николай Угодник, да весь вышел, товарищ полковник. Сотворил очередное чудо и стал Иоанном Крестителем. Шестнадцатый век. На то он и святой, чтобы чудеса творить.

— Чудо, говоришь? Значит, все-таки перекрестили Николая в Иоанна, записали по-новой. Картотеку уже проверил?

— Естественно, Владимир Николаевич. Не значится доска в списке краденых.

— Странно… Мы должны были бы иметь информацию. Сам же говоришь шестнадцатый век. Такие доски на улице не валяются. Ладно, поживем увидим, хозяин должен объявиться. — Полковник помолчал, собираясь с мыслями. — А доска действительно куплена этим… как его… ну мистером иксом в «Новоэкспорте»? Или бумаги липовые?

— Все правильно оформлено, Владимир Николаевич, бумаги в порядке. А икона сдана на комиссию по паспорту некой Боровиковой Анны Ивановны, прописанной по Второму Брестскому переулку, дом 31, квартира 12. Я выяснил, пока экспертиза шла.

— Что значит — по паспорту? Выражайтесь, пожалуйста, яснее, полковник перешел на «вы». Была у него такая привычка — говорить «вы» в минуты недовольства. — Кто именно сдал икону на комиссию?

— Это мы и выясняем, товарищ полковник, — Голубев тоже перешел на официальный тон. — Пока удалось установить, что у этой Боровиковой с полгода назад пропал паспорт. То ли утеряла, то ли украли, она и сама толком не знает. Мы ее основательно проверили. Почтенная женщина, мать семейства. Компров никаких.

— А паспорт посеяла, растяпа. В паспортном столе утрата документа зарегистрирована?

— Проверили и это. Так точно, зарегистрирована. И штраф она уплатила, и новый паспорт уже получила.

— Ну хорошо. — Ломакин поостыл. — На всякий случай присмотри за этой Боровиковой, — перешел он на «ты», — хотя только круглая дура понесет сдавать темную доску[23]. Куда проще переклеить фотографию, а может, и без этого обошлось, если есть внешнее сходство. Там, в этом «Новоэкспорте», видать, не очень присматриваются. Сидит какая-нибудь фифочка, избежавшая распределения. Ис-кус-ство-веды, — по слогам произнес полковник. — Кто допрашивал приемщицу?

— Пока никто. В командировке она, в Суздале… А насчет искусствоведов, Владимир Николаевич, вы не совсем правы. Дьявольски хитро было задумано и сработано артистически с этой доской. Не мудрено, что и пропустили.

— Не должны были пропустить, — стоял на своем полковник. — Этак мистеры иксы все, что еще осталось, растащат.

Они еще какое-то время обсуждали план действий, и полковник отпустил своего сотрудника. Прощаясь, Голубев сказал:

— Между прочим, Владимир Николаевич, двойной левкас-то раскопали искусствоведы.

— Ну ладно, ладно, знаю, что с ними дружбу водишь, — проворчал полковник. — И правильно делаешь. Интересный народ.


«ХРИСТОСЛАВЦЫ»

В косых струях холодного зимнего дождя, смешанного со снегом, смутно темнело длинное приземистое здание. Тусклая лампочка под стеклянным колпаком, вздрагивая от порывов ветра, бросала блики на массивную дверь листового железа с огромным висячим замком. Две фигуры, вынырнувшие откуда-то из темноты, почти сливались с фоном этой двери. Один — коренастый, плотный, сняв перчатку, притронулся толстыми короткими пальцами к шершавому, обжигающе холодному металлу, и тотчас отдернул руку.

— Здоровенный, — недовольно пробурчал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к спутнику — высокому, худому, в длинном, не по росту пальто, явно с чужого плеча. — Его просто так не возьмешь…

Его спутник ничего не ответил, опустил руку в карман своего поношенного пальто и извлек большую связку ключей. В ночной тишине ключи издавали тихое, но довольно отчетливое металлическое позвякивание. Он придержал связку рукой и испуганно оглянулся. Ночная улица была безлюдна и тиха. Нащупал один из ключей, вставил в прорезь замка, осторожно повернул. Замок не поддавался. Он подбирал ключи до тех пор, пока замок, издав слабый, будто недовольный скрип, не открылся. Тяжелые двери на хорошо смазанных петлях бесшумно и легко отворились.

— Видал-миндал? Во как надо работать. Чисто. И дверь без нужды лапаешь, следы оставляешь. Пора уж профессионалом стать. А ты, кроме блатной музыки[24], так ничему и не научился. Босс предупреждал, и правильно, между прочим, — никакой блатной музыки. На ней и погореть недолго.

— «Босс», «предупреждал», — передразнил своего товарища коренастый. Умный больно босс. Сидит в тепле, хлещет свой чифир, нас сюда погнал, а у самого «Жигуль» во дворе стоит.

— Поломался «Жигуль», сам знаешь… На последнем деле. Да и пора транспорт сменить. Примелькался «Жигуль».

В гараже царила абсолютная темнота. Высокий достал из кармана электрический фонарик. Тонкий луч света выхватил поочередно из темноты «газик», «Москвич», «Волгу».

— Широкий выбор, прямо как в международном автосалоне. — Высокий ухмыльнулся. Я лично выбираю «Волгу»-матушку. Если, конечно…

Он не договорил, открыл дверцу машины, осветил панель и радостно воскликнул:

— Ключ на месте! Порядок. Поехали!

— Да не ори ты, — шепотом остановил его напарник. — А стоит ли «Волгу» брать, заметная машина, подзалететь запросто можем…

— Не узнаю я что-то тебя, Иван, сегодня. На «Волге» — в самый раз. Внушает доверие. Солидная тачка. Давай толканем…

Не включая мотора, они вытолкали машину на улицу, прикрыли двери, навесили замок (не запирая, впрочем, его на ключ), и только когда машина оказалась метрах в двадцати от гаража, включили мотор. За руль сел Иван, и серая «Волга» без огней, едва различимая на снежном фоне, мягко урча, помчалась по безлюдным ночным улицам, чтобы вскоре остановиться возле неказистого домика на окраине. Одно из его маленьких, задернутых кисейными занавесками окон, слабо светилось.

Водитель не успел еще выключить мотор, как из дому вышел человек в накинутом на узкие сутулые плечи полушубке.

— Принимай тачку, Луи.

Сутулый коротко бросил:

— Молодчики! Все чисто прошло?

— На высшем уровне, шеф! Как обычно, полный хоккей.

— Кончай трепаться. Заходите, да по-быстрому.

В маленькой комнате за столом, покрытым цветастой плюшевой скатертью, сидел парень лет тридцати с грубыми чертами смуглого лица и иссиня-черными курчавыми волосами. Он молча встал, открыл шкафчик и поставил на стол бутылку водки и тарелку с нехитрой закуской. Сутулый потянулся к бутылке, стал разливать водку в граненые стаканы. Было видно, как дрожала его худая рука. Наполнив стаканы до краев, он небрежно придвинул их сидевшим за столом.

— А себе, Луи? — смуглый вопросительно взглянул на шефа. — Неужто и перед делом не примешь?

По бледному нездоровому лицу сутулого скользнуло подобие улыбки.

— Я уже свое принял, Сава, ты же знаешь. Так что не обижайтесь. Я чайку выпью.

Он взял стоящий на столе чайник. Стакан наполнился густой темно-коричневой, почти черной жидкостью.

— Ну, с божьей помощью! — хрипловатым голосом произнес шеф, поднимая стакан, и криво ухмыльнулся.

Тон, каким были сказаны эти слова, и ухмылка придавали им зловещий, дурной смысл, понятный, однако, сидящим за столом. Они переглянулись и мигом осушили свои стаканы. Сутулый же не спеша, с наслаждением потягивал крепкий, словно деготь, чифир, и глаза его, и без того отдающие нездоровым лихорадочным блеском, словно бы стекленели.

Все молча ждали, когда шеф закончит «ловить кайф». Наконец он, очнувшись, взглянул на старые стенные часы:

— Поехали! Иван, портфель не забудь.

Коренастый малый полез под диван и вытащил туго набитый объемистый черный портфель.

Машина уже успела покрыться слоем вязкого мокрого снега.

— Смотри, как метет. В самый раз. Не зря говорится — нет ничего лучше плохой погоды. Кино было такое. Интересное. Детектив. — Луи засмеялся. Поехали! — скомандовал он. — Номера снимать не будем, залепим их снегом.

Пока Иван возился с номерами, Луи уселся на место водителя, осветил панель, убедился, что бак почти полон, и удовлетворенно пробормотал:

— Путь неблизкий, но хватит, еще и останется хозяину тачки на дорогу до милиции.

Стоял глухой предрассветный час, когда «Волга» с выключенными фарами, будто белое приведение, едва различимая на снежном фоне, въехала в село Кобылково. Жизнь словно вымерла в этом большом многолюдном селе, раскинувшемся на правом берегу Днестра. Так, во всяком случае, казалось пассажирам «Волги». И потому они были неприятно удивлены, увидев в центре села, возле церкви, грузовик. В кабине вспыхивал огонек сигареты. Возле кабины стоял человек в огромном тулупе, делавшем его коренастую фигуру еще внушительнее, и, опершись о ружье, разговаривал с шофером.

Водитель «Волги», грязно ругнувшись, прибавил газу, и машина вскоре оказалась на противоположной окраине Кобылкова.

— Вот дела… — растерянно протянул Луи, — черт бы побрал этого атасника[25]. Дрыхнул бы себе в тепле, так нет, торчит на улице, бдительность показывает. Но и мы отмахали сотню километров не для того, чтобы локш тянуть.

Остальные угрюмо молчали. Молчание нарушил Иван:

— А может, отложим дело, Луи? — Он говорил нерешительно, даже заискивающе.

— Опять сдрейфил, Ванечка? — В темных, неестественно блестящих от чифира глазах шефа зажглись злобные огоньки. — Назад пустыми не поедем, отрезал он. — А с тобой после потолкуем, дорогой.

И хотя эта угроза была адресована только Ивану, все притихли. Они хорошо знали буйный, временами истерический нрав своего шефа и предпочитали не перечить ему.

Полчаса спустя машина снова въехала на главную улицу и остановилась невдалеке от смутно белеющей на пригорке церкви. На этот раз улица была совершенно пустынной. О грузовике и человеке в тулупе напоминали лишь следы колес и огромных сапог сторожа.

Луи открыл дверцу, осмотрелся и скомандовал:

— Действуем, как всегда. Я — в машине, Сава — на стреме, Бума и Иван — в клюкву[26].

Иван открыл портфель, порылся в нем, что-то достал, спрятал под куртку, уже хотел было положить портфель обратно, когда прямо над его ухом раздался злой шепот шефа:

— А это? Да ты, Иван, и в самом деле сдрейфил.

Луи щелкнул замками портфеля и вынул три обреза. Короткие и широкоствольные, они походили на старинные пистолеты: не хватало только раструба на конце ствола. Два «пистолета» он сунул Буме и Ивану, третий Саве, коротко приказав:

— Шмолять только в крайнем случае, но наверняка.

Ему никто не ответил, и трое молча зашагали к церкви. Иван и Бума легко перемахнули через невысокую ограду, Сава остался на улице. Иван достал из кармана банку, смазал густой маслянистой жидкостью оконное стекло, приложил газету, надавил шапкой. Хрупкое стекло почти беззвучно треснуло, и его осколки прилипли к бумаге. Он осторожно свернул ее, спрятал в карман куртки. За стеклом оказалась металлическая крестообразная решетка. Иван с сомнением потрогал толстые металлические прутья, покачал головой. Бума понял без слов, подал обрубок водопроводной трубы с расплющенным концом, в котором была сделана прорезь. Иван попытался зацепить самодельным гвоздодером шляпку гвоздя, однако та не поддалась.

— Ну чего ты там? — нетерпеливо зашептал напарник. — Давай по-быстрому…

— Не поддается, зараза, здорово загнали, под самую шляпку. И перчатки эти проклятые мешают. — Он со злостью сорвал толстые шерстяные перчатки и сунул их в карман. — Ты только Луи не говори, что без перчаток работал. Психовать опять будет.

Бума протянул ему ножовку:

— Попробуй лучше вот этим. Верное дело.

— Верное, да медленное, — пробормотал Иван, однако взял ножовку и задвигал ею по железному пруту. Раздался неприятный и довольно громкий скрежет металла. Он испуганно оглянулся, прошептал: — Вот что я тебе скажу. Бума, надоела мне эта волынка. Шефу что сидит себе в машине, а мы тут уродуемся. — Он хотел еще что-то сказать, однако напарник перебил:

— Ладно, кончай каркать.

Иван замолк, занятый своим делом. Вдруг пила, сделав последний ход, вырвалась, и он услышал мягкий звук ее падения на деревянный пол. «Черт с ней, с ножовкой, пропади она пропадом, — выругался он, — некогда искать». Иван обхватил обеими руками толстый железный прут и с усилием отогнул его. В образовавшуюся щель легко проскользнул худой Бума.

Тонкий луч карманного фонарика прорезал густую темноту, жадно зашарил по украшенным росписью стенам, нащупал алтарную стенку с иконостасом. Скорбные, печальные лики святых, казалось, с удивлением и осуждением смотрели на святотатца. Человеку с фонариком на миг стало не по себе.

— Чего уставились, идолы? — пробормотал он.

Шепот, усиленный хорошей акустикой, прозвучал неожиданно громко, и Бума вздрогнул.

— Ну погодите, я вам покажу…

Светя фонариком, он сорвал несколько икон, сунул их в сумку, зашел в алтарь. На маленьком столике, покрытом плюшевой скатертью, покоилась толстая книга в резном серебряном окладе. Рванул оклад. Ветхие, истонченные временем листы бесшумно разлетелись веером в разные стороны, а оклад занял место в сумке рядом с иконами.

Приоткрыл деревянный старинный футляр, лежащий на аналое. Луч фонарика скользнул по желтой дарохранительнице.

«Неужели золотая? Вот подфартило», — обожгла радостная мысль. Набив сумку чашами, крестами, вор покинул церковь тем же путем, что и проник в нее. У окна его нетерпеливо дожидался сообщник. Они уже перелезли через ограду, как вдруг откуда-то из темноты раздался окрик:

— Стой! Стой, кому говорю!

Голос звучал громко, уверенно. От неожиданности оба на миг оцепенели. Первым пришел в себя Бума, выхватил из-под полы обрез, но не успел взвести курок, как сбоку прогремел оглушительный выстрел, и вслед за ним они услышали голос Савы:

— Чего стоите? Шмоляйте!

Тот, кто приказал им остановиться, уже подбежал совсем близко, и они узнали в нем сторожа, разговаривавшего с водителем грузовика. Над головой сторож занес ружье, будто изготовил его для удара. «Но почему он все-таки не стреляет? — пронеслось в голове у Бумы. — Живыми хочет взять, что ли?» Бума лихорадочно взвел курок и, почти не целясь, выстрелил в белеющее совсем близко лицо.

К ним присоединился Сава, и уже втроем они подбежали к нетерпеливо урчащей мотором машине. Стукнули дверцы, и «Волга» рванулась в темноту. Сбежавшиеся на выстрелы взбудораженные сельчане увидели человека, недвижимо распростертого на снегу, Тревожный колокольный звон поплыл над сонным селом, достигая самых отдаленных домов.

Пассажиры «Волги» не слышали звона колоколов, в которые ударил дьякон церкви святой Троицы. Они были уже далеко. Свернув с шоссе на проселок, Луи выключил мотор, и Бума передал ему сумку, которую держал на коленях.

— Посвети, — распорядился шеф, доставая из кармана мощную лупу. Поглядим, что бог послал на сей раз. — Луи криво ухмыльнулся и хотел уже запустить руку в сумку, но его опередил Бума:

— Подожди, я кое-что покажу. — Он пошарил в сумке и извлек отливающую благородной желтизной дарохранительницу. — Вроде бы рыжая[27].

— Рыжая, говоришь? — недоверчиво переспросил босс. — Посмотрим. Свети лучше, ни черта ни видно.

Луи сосредоточенно разглядывал дарохранительницу сквозь увеличительное стекло и за этим занятием походил на ювелира.

— Нет, скуржевая[28]. Вот она, проба, — 84-я. — Он подбросил дарохранительницу в руке. — Грамм восемьсот тянет. Что еще взяли?

Он снова вооружился лупой и тщательно исследовал «трофеи». Некоторые из них после осмотра оказались в портфеле, другие — в грубом холщовом мешке.

Луи приподнял портфель, как бы взвешивая его:

— Прославили Христа на всю катушку. А ты, Ванечка, — снисходительно, уже без прежней злости, продолжал шеф, — еще бодягу разводил.

— Так не зря же, шеф, — подал голос с заднего сиденья Иван, — смотри, какой шухер поднял атасник, не шмолял только. Не успел, что ли?

— Зато мы успели. Хорошо стреляет тот, кто стреляет последним, изрек Луи услышанную в каком-то ковбойском фильме фразу. — Риск — наша профессия, — продолжал он в том же тоне. — Главное — не дрейфить. Не первый же раз, пора привыкнуть.

…«Волга» катила по шоссе. Начало светать, но дорога была еще пустынной. Возле колодца с деревянным срубом Луи притормозил. Из машины выскочил Бума и бросил в черную замшелую шахту холщовый мешок. Он очень торопился и не услышал бульканья воды, поглотившей реликвии церкви святой Троицы.

— Еще один колодец освятили, — со своей обычной ухмылкой процедил Луи, и «Волга», далеко отбрасывая комья мокрого снега, понеслась по шоссе.


УТРО И ВЕЧЕР ДЕЛОВОГО ЧЕЛОВЕКА

Еще не было девяти, но Олег Георгиевич Воронков уже сидел за письменным столом, просматривая утреннюю газету, время от времени отчеркивая красным карандашом фразы и целые абзацы. До очередного занятия семинара, который он вел, оставалось несколько дней. Руководство занятиями было его основным партийным поручением, и он тщательно к ним готовился. Кроме того, он знал, что слушатели хорошо о них отзывались, и это льстило его самолюбию.

Воронков оторвался от газетной полосы, медленным изучающим взглядом обвел кабинет. Совсем недавно, после того, как его назначили начальником отдела, он стал (впервые в жизни!) обладателем собственного кабинета. И потому, наверное, созерцание обыкновенных канцелярских стульев, весьма к тому же обшарпанных, и даже простого графина с желтоватой, давно не менявшейся водой, приносило удовлетворение, радовало взор. Только сейчас он приметил на подоконнике стакан с букетиком подснежников. Нежные весенние цветы казались лишними, не вязались с казенной обстановкой кабинета. «Надо поговорить с завхозом, пусть хотя бы стулья заменит. И вообще, пора заняться интерьером… А то казармой отдает…»

Он встал, высокий, элегантный, одернул модный синий блейзер с блестящими металлическими пуговицами, подтянул узел яркого галстука, прошелся по комнате. «Вот здесь, возле окна, чудесно смотрелось бы кашпо, а на противоположную стену, где потемнее, хорошо бы картину повесить. Безусловно, подлинник. Лучше всего натюрморт, можно и жанровую. Пятно здесь так и просится».

Хозяин кабинета снова перевел взгляд на букетик подснежников и недовольно поморщился: «Совсем потеряла голову девка. Весна, что ли, на нее так действует? Говорил же ей, дуре, — никаких цветочков. Увидят — разговоров не оберешься. А это сейчас совсем ни к чему…»

И в самом деле. Все складывалось в жизни Олега Георгиевича как нельзя удачно, если не сказать — превосходно. Каких-нибудь десять лет назад он кончил институт. Распределения в район удалось избежать: помогли старые друзья покойного отца, заслуженного, известного человека. В общем, получил «свободный» диплом и укатил на море, а осенью был зачислен в республиканское управление с длинным неудобоваримым названием «Молдглавупрфондснабсбыт».

В рядовых сотрудниках ходить долго не пришлось. Руководство быстро приметило энергичного, услужливого молодого специалиста. Воронков не лез на глаза начальству, но и в тени не держался. На собраниях выступал коротко, что называется, по делу, формулировки давал четкие, грамотные. И потому никто не удивился, когда его вскоре назначили старшим инженером, потом заместителем начальника отдела. И вот недавно, когда начальника отдела проводили на пенсию, его место естественно занял Воронков. Повышение по службе льстило самолюбию молодого человека и, кроме весомой прибавки к зарплате, открывало радужные перспективы: приближало получение новой квартиры и вообще возвышало его в собственных глазах, придавало вес в обществе.

Олег Георгиевич отвернул манжетку свежей розоватой рубашки, взглянул на сверкающий хрустальным стеклом циферблат «Ориента», и его худощавое лицо с тонкими губами и породистым римским носом приняло строгое, официальное выражение, приличествующее руководителю отдела солидного учреждения. Он открыл папку с бумагами и стал сосредоточенно их просматривать, не выпуская красный карандаш из рук. Но сейчас он держал его по-другому: важно, даже торжественно, словно это был некий жезл, скипетр, символ высшей начальственной власти. Машинописные страницы запестрели подчеркиваниями, вопросительными, восклицательными и прочими знаками. Воронков считал себя тонким стилистом и даже пробовал свои силы на литературном поприще.

В кабинет, предварительно постучав, вошел немолодой лысоватый человек в мешковатом пиджаке с синими сатиновыми нарукавниками, столь милыми сердцу служилого люда много лет назад, ныне они воспринимаются как смешной анахронизм. Воронков сдержанно ответил на приветствие, скользнул глазами по его нарукавникам и снисходительно улыбнулся:

— Никифор Максимович, ну разве так можно… — Он полистал папку. — Я же убедительно просил вас: ничего лишнего, только суть. Краткость — сестра таланта, как говорили классики.

Мужчина в сатиновых нарукавниках с тоской воззрился на испещренные красным карандашом страницы и пробормотал:

— На то они и классики. Куда уж нам… Не понимаю, Олег Георгиевич, не первый год составляю докладные, и ничего, проходило.

— Раньше, может, и проходило, а теперь не пройдет. И не обижайтесь, ради бога уважаемый Никифор Максимович. Это же в наших общих интересах. Сами знаете, куда бумага идет. — Воронков показал куда-то вверх, под самый потолок. — Надо, чтобы комар носа не подточил. Возьмите, пожалуйста, и посидите еще. Но чтобы к обеду было готово, — жестко закончил Воронков. Да и цифры заодно еще раз проверьте. Ошибки нам не прощаются. Мы — как саперы, ошибаемся только один раз.

Неизвестно, сколько бы еще строгий начальник распекал подчиненного, если бы не телефонный звонок. Едва взяв трубку, он прикрыл ее ладонью и мягко, почти ласково сказал переминавшемуся с ноги на ногу сотруднику:

— У меня пока все…

Воронков продолжил разговор только после того, как дверь за Никифором Максимовичем плотно закрылась. Оглянувшись, как бы желая удостовериться, что в кабинете никого нет, он, по-прежнему прикрывая ладонью трубку, тихо спросил:

— Есть новости? Говори быстрее, некогда… Ладно, вечерком буду, — он осторожно положил трубку на рычаг и стал разбирать бумаги, в изобилии разбросанные на столе.

Началась обычная и привычная круговерть: телефонные звонки, бумаги, посетители, вызовы к руководству и многое другое, из чего складывается рабочий день начальника отдела республиканского учреждения.

В конце дня заглянула Наташа, нарядная, оживленная, в новом ярком платье. Она подошла совсем близко к его столу, прощебетала:

— Подумать только, Олежек, со вчерашнего дня не виделись. Целую вечность. — Она вздохнула и влюбленно заглянула ему в глаза. — Не дождусь конца работы. Сегодня — как всегда?

— Сегодня, к сожалению, не получится, — озабоченно произнес Воронков. — Не могу, дорогая. — Он вспомнил о букетике подснежников и добавил: — За цветы — спасибо. Но, пожалуйста, больше не надо. Заметит кто-нибудь… Сама понимаешь…

Молодая женщина обиженно поджала свежеподкрашенные губы, отвернулась к окну, туда, где стоял букетик подснежников, и прошептала:

— Хорошо, милый, больше не буду. И вообще мы можем совсем не встречаться.

— Я в самом деле сегодня вечером очень занят, неужели ты не можешь понять, — повторил Воронков. — Дела у меня важные. Завтра встретимся.

Наташа Морозова появилась в их учреждении сравнительно недавно. Все началось с того, что после работы они случайно оказались рядом на улице. Выяснилось, что им по пути домой. Стоял тихий теплый вечер ранней осени, они шли не торопясь, болтая о том, о сем. Наташа то и дело кокетливо смеялась каким-то особенным, обещающим смехом и явно стремилась ему понравиться. Выяснилось, что у них много общего. Больше всего в жизни, по словам Наташи, она любила искусство, но, как вскоре убедился Олег Георгиевич, ее познания в основном ограничивались слухами, в изобилии витающими вокруг известных имен. Однако это не помешало ему увлечься молодой привлекательной женщиной. Наташа мало походила на обремененных семейными заботами и не слишком следящими за модой и своей внешностью учрежденческих дам. Была в ней какая-то легкость, даже артистичность, и требовала она так мало — только любви.

Со временем, однако, этот роман начал причинять некоторые неудобства и даже тяготить Воронкова. И Наташа, конечно же, своим женским чутьем это безошибочно понимала. Когда обиженная его отказом Наташа, оставляя нежный аромат французских духов, покинула кабинет, он взглянул на часы и торопливо сбежал по лестнице с третьего этажа. Новенький «Жигуль» цвета «коррида» стоял во дворе, дожидаясь своего хозяина. Воронков протер ветровое стекло, убедился, что бак почти полон, и озабоченно взглянул на сумрачное, в низких тучах небо. Могло показаться, что он готовится к дальнему путешествию, хотя путь предстоял сравнительно короткий. Воронков был человеком предусмотрительным и не любил дорожных сюрпризов.

В этот предвечерний час центральные улицы Кишинева были забиты транспортом, и ему стоило немалых усилий выбраться на загородное шоссе. Только на широкой, отливающей чернотой асфальтовой полосе, он ощутил острое чувство наслаждения ездой, послушности автомобиля каждому его движению. Это чувство было новым; Воронков, лишь недавно севший за руль собственного автомобиля, еще не успел к нему привыкнуть. А сидящий за рулем человек с тонким интеллигентным лицом был очень жаден до всего, что приносило новые удовольствия.

Уже совсем стемнело, когда «Жигуль» въехал на главную улицу маленького городка. Редкие фонари скудно освещали улицы, однако водитель ориентировался в городе уверенно. Машина остановилась возле приземистого дома, уединенно стоящего на тихой безлюдной улице. Огромная собака, злобно лая, заметалась по двору, и Воронков не решился покинуть машину до тех пор, пока во двор не вышел худой сутулый человек и не прикрикнул на пса.

— С приездом вас, Олег Георгиевич, — хриплым голосом произнес сутулый, пропуская Воронкова вперед. — Заходите, гостем будете.

В комнате, куда они вошли, за столом, покрытым плюшевой скатертью, сидело трое молодых людей, не знакомых Воронкову.

— Мои друзья, — коротко представил их сутулый. По лицу гостя пробежала гримаса недовольства. — Да вы не беспокойтесь, Олег Георгиевич, люди верные.

Трое мужчин с видимым интересом, не таясь, молча разглядывали гостя.

— Я сейчас, Олег Георгиевич, — продолжал сутулый и вышел из комнаты, чтобы через минуту появиться с бутылкой водки в одной руке и тарелкой с закуской — в другой. Обнажил в кривой улыбке гнилые зубы:

— Не побрезгуйте, Олег Георгиевич.

Разлил водку в стаканы, плеснув себе самую малость.

— Вы уж извините, я ведь не пью. Но ради такого гостя немного можно, — подобострастным тоном, не вязавшимся с угрюмым выражением изможденного лица, закончил сутулый.

Воронков оглядел грязную, заляпанную скатерть, граненые, нечистые стаканы, поморщился и произнес:

— Я же за рулем… А теперь к делу.

Сутулый полез под кушетку, покрытую ветхим, истрепанным ковром, вытащил туго набитую сумку и вывалил ее содержимое прямо на стол. Рядом с бутылкой водки, тарелками с брынзой и луком старинные, покрытые благородной чернью кресты, потиры, дарохранительницы и особенно иконы смотрелись кощунственно, противоестественно и казались чудовищной игрой больного воображения сумасшедшего художника. Возможно, эта мысль и пришла в голову гостя, потому что брезгливая усмешка снова тронула его тонкие губы и тут же исчезла.

Воронков аккуратно разложил вещи на столе и зорко, оценивающе оглядел их одну за другой. В комнате воцарилось молчание. Все смотрели на гостя, напряженно ожидая, когда он заговорит.

— Ну ладно. Завтра привезешь. Вечером. Как всегда.

Воронков говорил сдержанно, деловито, не отрывая глаз от стола, как бы весь поглощенный осмотром, однако если бы собеседники могли заглянуть в его глаза, то заметили бы в них хищный алчный блеск.

— Однако вы ничего не сказали о цене, — раздался голос смуглого мужчины с иссиня-черными курчавыми волосами.

— Я же сказал — как всегда, — пожал плечами Воронков. — Потом договоримся, не обижу… — Не вижу иконы в эмалевом окладе, — продолжал он недовольно. — Той, о которой мы говорили.

— Не получается пока, Олег Георгиевич, — заискивающе отвечал сутулый, — не сомневайтесь, сделаем вам эту икону.

— А я уже начинаю сомневаться. Сапфир тоже обещали сделать, а где он?

— Ищем, Олег Георгиевич, ищем, был один с таким камешком у нас на крючке, да уехал и камешек с собой захватил. Теперь снова искать надо. Главное — найти фраера, остальное — пустяки. — Сутулый ощерил гнилые зубы. — Вы, часом, не знаете такого? — как бы между прочим поинтересовался он.

Воронков оторвал голову от стола, пристально взглянув в отливающие наркотическим блеском темные глаза говорившего и на секунду задумался. В этот момент он походил на хищную птицу, выбирающую жертву.

— Надо подумать, — и многозначительно добавил: — Потом поговорим.

Стоял уже поздний вечер, когда Олег Георгиевич приехал домой. Жена не стала допытываться о причинах столь позднего возвращения, торопливо собрала ужин и ушла, оставив супруга на кухне в одиночестве. Быстро покончив с едой, он вышел в прихожую, где стояла тумбочка с телефоном, набрал код автоматической междугородней связи и отчетливо, так, чтобы его хорошо услышал далекий собеседник, сказал:

— Валентин, я жду тебя в ближайшую субботу. Есть новости.

Судя по выражению лица Воронкова, ответ был утвердительный, и он в хорошем расположении духа отправился спать. Впрочем, для такого настроения у него были и другие причины.


ДЕНЬ НАЧИНАЕТСЯ СО СВОДКИ

Реклама «Союзпечати» утверждает, что день начинается с газеты. И если для Олега Георгиевича Воронкова, как и для тысяч других, он действительно начинается с газеты, то сотрудники уголовного розыска начинали его со сводки. В то самое время, когда Воронков с красным карандашом в руке просматривал газету, готовясь к семинарским занятиям, начальник республиканского управления уголовного розыска, вооружившись точно таким же карандашом, изучал оперативную сводку происшествий.

Сводка происшествий — не самое увлекательное чтение и уж отнюдь не веселое, но полковник Ковчук не сдержал улыбки, узнав об угоне «Волги» председателя «Межколхозстроя». Он живо представил растерянное лицо знакомого ему председателя и невольно улыбнулся. «Пусть пару дней пешком походит. Скорее всего хулиганствующие юнцы угнали. Покатаются — бросят. Никуда она не денется, а урок серьезный, пусть как следует гараж охраняют».

Улыбка сошла с обычно серьезного, даже сурового лица полковника, когда он дошел до сообщения из Приреченского района о вооруженном нападении на ночного сторожа и ограблении церкви. Подчеркнул скупые строчки сводки и нахмурился. За сравнительно короткое время это было уже шестое по счету ограбление церквей, однако с применением огнестрельного оружия — первое. Едва Ковчук прочитал ее до конца, как зазвонил один из пяти телефонов — прямой связи с министром. Он быстро снял трубку, отчеканил: «слушаюсь» и заторопился на второй этаж. «Не иначе, как по этому делу вызывает».

Министр сидел в самой глубине огромного длинного кабинета, обшитого деревянными панелями. Полковник переступил порог и сразу отметил, что министр сегодня был в форме. Форму он носил редко, предпочитая обычный штатский костюм. Очевидно, предстояло важное совещание или прием. Седой, представительный, с правильными, спокойными чертами лица, в генеральском мундире с несколькими рядами орденских планок, он выглядел весьма внушительно за своим массивным письменным столом.

При появлении Ковчука министр оторвал голову от бумаги, которую читал, не спеша снял очки и жестом пригласил садиться. В его неторопливых движениях сквозила спокойная уверенность человека, наделенного немалой властью и отдающего себе в этом отчет.

— С утренней сводкой вы, Никанор Диомидович, надеюсь, уже ознакомились? — как о само собой разумеющемся спросил он ровным голосом.

— Так точно, товарищ министр, ознакомился! — чуть громче, чем надо, отвечал полковник.

— Вот и отлично, — тем же спокойным голосом продолжал генерал. — Стало быть, в курсе. — Он чуть помедлил. — Какое это у нас по счету ограбление церквей? Пятое, кажется?

— Нет, шестое, — поправил начальство Ковчук и виновато добавил: — К сожалению.

— Значит, шестое… Но с применением оружия — первое?

— Первое, товарищ министр. — Полковник глубоко вздохнул. — Совсем обнаглели.

— Вот именно, чего им не обнаглеть. — Министр внимательно посмотрел на полковника. Ковчук правильно истолковал этот взгляд:

— Так мы же не сидим сложа руки, товарищ министр, розыскная работа ведется. Кое-что рисуется, но в целом — туман.

— Кто, кстати, ведет эти дела?

— Следователь Бордеяну, а от нас — старший лейтенант Чобу.

— Чобу? — переспросил министр. — Помню такого, он, если не ошибаюсь, Омскую Высшую школу милиции закончил. Смелый парень, отлично проявил себя при задержании особо опасного преступника. Весь в деда, тоже у нас в органах служил. — Он сделал паузу. — Однако одной только смелости в данном случае недостаточно. Нужен более опытный розыскник, дело, судя по всему, трудное, я бы сказал, деликатное. А тянуть больше никак нельзя. Звонили из вышестоящих органов, интересовались ходом расследования. Там взяли его на особый контроль, и я тоже — соответственно.

Министр снова бросил выразительный взгляд на Ковчука, открыл папку с бумагами и протянул ему лист, исписанный затейливым каллиграфическим почерком, какой сейчас редко увидишь: буквы были украшены причудливыми завитушками. Но еще больше полковника удивил непривычный, странный слог этого письма.

«Смиреннейше доводим до сведения уважаемого Министра, — прочитал Ковчук, — что нашу святую Михайловскую церковь постигло большое несчастье. Злоумышленники проникли в храм божий, осквернили алтарь. Они унесли драгоценные реликвии нашей церкви, чем ввергли прихожан в непреходящую скорбь. С душевной просьбой к Вам — помогите найти святотатцев, и пусть их покарает Бог и закон.

Церковный совет».

Ковчук в некоторой растерянности повертел письмо.

— Жалуются, значит, верующие… — он хотел еще что-то сказать, но его остановил министр:

— Не жалуются, товарищ полковник, а просят помощи, и не у кого-нибудь, а у нас, органов внутренних дел. Значит, доверяют, ищут защиты. Хочу, Никанор Диомидович, чтобы вы и другие четко уяснили: дело это особое, необычное. Ограбить церковь — это не совсем то, что, допустим, обокрасть магазин. Не исключаю, что какой-нибудь демагог пустит грязный слушок: смотрите, люди добрые, вот как коммунисты-атеисты борются с религией. И кто-нибудь может поверить в эти басни. И потом похищены действительно большие ценности. Ведь все эти потиры и иконы — не только религиозная утварь. Это же свидетели нашей с вами истории, произведения искусства. Между прочим, собственность государства.

— Извините, товарищ министр, но я не совсем понял… о государственной собственности.

Министр не удивился этому вопросу и даже, кажется, ожидал его.

— Если уж начальник управления министерства не в курсе, то что говорить о наших работниках на местах. Видимо, и в этом кроется одна из причин наших неудач. Подумаешь — украли у попов какую-то чашу, ну и бог с ней. Не велика потеря. Не исключено, что так кое-кто рассуждает. И отношение соответствующее. Церковь же отделена от государства, пусть сами попы и разбираются…

Он порылся в серой папке и извлек из нее бумагу с грифом уполномоченного Совета по делам религии при Совете Министров СССР по Молдавской ССР.

— Прошу ознакомиться.

«В соответствии со статьей 28 Положения о религиозных объединениях в Молдавской ССР, — гласила бумага, — утвержденного Указом Президиума Верховного Совета МССР от 19 мая 1977 года, все молитвенные здания, а также необходимое для отправления культа имущество, переданное по договору верующим, образовавшим религиозное общество, приобретенное ими или пожертвованное им, является собственностью государства».

— Теперь, Никанор Диомидович, вам, надеюсь, все понятно? Учитывая особую важность этого дела и большой объем розыскной работы, считаю целесообразным создать оперативную группу. Кто ее возглавит? Ваше мнение?

Этот естественный деловой вопрос вызвал в душе Ковчука целую бурю чувств, которая, впрочем, никак не отразилась на его лице. «Не доверяет, стало быть, раньше бы просто приказал мне возглавить группу, дело особой важности, сам говорит, а теперь, видишь ли, советуется. Пора подавать на пенсию, это ясно, как день».

Почти всю свою сознательную жизнь Ковчук отдал службе в молдавской милиции. И начал ее в 1944 году, когда партизанский отряд, в котором служил украинский паренек, с боями пройдя путь от Брянских лесов до берегов Днестра, был расформирован. Часть партизан влилась в действующую армию, чтобы продолжить победоносный поход дальше, на Запад. Для них война не окончилась. Не кончилась она и для Ковчука и многих других молодых ребят, оставшихся в освобожденной Молдавии и сменивших партизанские ватники на серые милицейские шинели. Это была война без линии фронта. С бандами недобитых фашистов, буржуазных националистов и прочей нечистью, скрывавшейся в кодрах, терроризировавших мирное население. Вот когда пригодились партизанский опыт, смекалка, военная хитрость…

Война без линии фронта для Ковчука так никогда и не кончилась. Вор, бандит, грабитель — это тот же враг, враг честных людей. И все эти годы с ними вел беспощадную борьбу оперативный уполномоченный, затем начальник отделения уголовного розыска райотдела милиции, потом начальник райотдела внутренних дел, и наконец — начальник управления уголовного розыска министерства Ковчук. Получить специального образования так и не удалось, однако Ковчук с лихвой восполнял этот пробел богатым опытом, природной смекалкой и умом, проницательностью…

Годы пролетели, как один. Вот уже маячит пенсионный рубеж. И хотя руководство ни словом, ни даже намеком не давало понять полковнику, что ждет его ухода на «заслуженный отдых», он стал болезненно остро реагировать на самые, казалось бы, обычные вещи. Ему всюду и во всем виделся намек на пенсию. Как, например, сейчас, когда министр задал вполне обычный рабочий вопрос. Конечно, Ковчук не мог не понимать, что он, начальник управления, не обязательно должен возглавить оперативную группу, даже если и предстоит расследовать особо опасное преступление. За ним сохранялось общее руководство в любом случае. И задай министр этот вопрос раньше, он бы встретил его, как должное.

Министр, видимо, догадался о том, что творится на душе у его подчиненного, которого уважал и очень ценил, и он мягко, как бы невзначай, произнес:

— Учтите, Никанор Диомидович, за вами остается общее руководство расследованием. Надеюсь на ваш опыт. Повторяю — дело чрезвычайно серьезное, можете рассчитывать на мою помощь. Так кого предлагаете? — повторил он свой вопрос.

— Подполковника Кучеренко, товарищ министр.

— Не возражаю. — И добавил: — Да, и Чобу надо подключить, обязательно.

— Слушаюсь, товарищ министр! — отвечал Ковчук, а про себя снова подумал: «Закончим это дело — и на пенсию».

По пути к себе Ковчук заглянул в кабинет Кучеренко. Тот сидел за столом и что-то сосредоточенно писал, заглядывая в лежащий сбоку лист, испещренный цифрами. Он был так поглощен своим занятием, что не заметил полковника. Ковчук с минуту молча наблюдал, как быстро скользит по бумаге перо, потом негромко спросил:

— Чем занят, Петр Иванович?

Кучеренко оторвал голову от стола, растерянно улыбнулся и хотел было уже встать, чтобы приветствовать начальство, однако Ковчук жестом остановил его.

— Извините Никанор Диомидович, не заметил, вот бабки подбиваю, конец месяца же, ну просто как в конторе какой, а не в уголовном розыске. Заедает отчетность…

Полковника неприятно задело слово «контора», и он суховато заметил:

— Контора, значит… Пусть будет так. Только контора наша — особая. Так что, конторщик, заканчивай поскорее — и ко мне. Будет тебе живое дело. И Чобу с Андроновой прихвати.

Подполковник внимательнее взглянул на Ковчука и только теперь по выражению его лица заметил, что он чем-то озабочен.

— А что случилось, Никанор Диомидович? — уже серьезным тоном спросил Кучеренко.

— Да начальство жмет. С тем делом, церковным. Пора, говорят, кончать. И правильно говорят, между прочим. Вот я тебя и сосватал на руководителя оперативной группы.

Подполковник Кучеренко появился в аппарате министерства примерно с год назад. До этого он работал начальником районного отдела внутренних дел. Отдел, который возглавлял подполковник, по праву считался одним из лучших в республике: и по раскрытию преступлений, и по профилактике преступности, но, пожалуй, главным было неуклонное снижение правонарушений. И когда прежнего заместителя Ковчука перевели на самостоятельную работу, никто не удивился, что его место занял Кучеренко. Знакомы они были давно, не раз приходилось встречаться по службе. Ковчуку нравился этот энергичный, даже в чем-то горячий, профессионально грамотный работник.

Полковник, конечно, понимал, что заместителя, который значительно моложе, да еще со специальным образованием, подобрали ему не случайно, а с дальним прицелом — чтобы он со временем занял должность начальника управления. Сознавая неизбежность своего ухода, Ковчук видел в заме не соперника, а естественного преемника, однако где-то в глубине души у него иногда возникала обида или даже ревность. Кучеренко это чувствовал и потому относился к полковнику с подчеркнутым уважением. О своем возможном назначении он не мог не догадываться, хотя прямо об этом руководство разговора с ним не вело. Он понимал, что к нему присматриваются, и потому, как человек, не лишенный честолюбия, стремился показать себя с наилучшей стороны, что ему, в общем, удавалось.

Ковчук, предлагая Кучеренко в руководители группы, вычислил все безошибочно.

Вызванные полковником сотрудники собрались, и Ковчук кратко информировал их о разговоре с министром, а от себя добавил:

— Пока ничего определенного руководству я доложить не могу. А преступники наглеют с каждым днем. Все читали сегодняшнюю сводку?

Чобу, парень атлетического сложения, заворочался на своем стуле; старый разбитый стул противно заскрипел, и все посмотрели на старшего лейтенанта. Он смутился, пробормотал:

— Извините, товарищ полковник.

Извинение прозвучало двусмысленно, можно было подумать, что относится оно совсем к другому, к тому, что произошло прошлой ночью в Кобылкове. Ковчук, пропустив мимо ушей слова Чобу, продолжал:

— Давайте посоветуемся… Вы все в курсе дела, вернее, дел и потому не будем сейчас особенно останавливаться на деталях. Времени нет. Но сначала послушаем Чобу.

Старший лейтенант, еще не оправившись от смущения, вскочил:

— Как я уже докладывал, товарищ полковник, единственное, что удалось установить более или менее достоверно, — преступная группа располагает транспортом. Свидетели в один голос показывают, что видели на месте происшествия машину. Группа мобильная, что крайне осложняет расследование. Сегодня здесь — завтра там. Как в песне, — попытался пошутить Чобу.

— Где они завтра будут, мы еще, видимо, узнаем. Из очередной сводки, — нахмурился Ковчук. — Где эти «морячки» сегодня, сейчас — вот в чем вопрос.

Он встал и подошел к висящей на стене карте республики, обвел красным карандашом села, где были обворованы церкви. Кружки оказались близко, чуть ли не касались один другого.

— Смотри-ка, кучность какая! Будто из пристреленного оружия бьют. Только где оно, это оружие? — Он задумчиво изучал карту с многочисленными пометками, оставленными еще раньше, и чем-то походил на полководца перед решающим сражением. — Похоже, эпицентр в Бельцах. Отсюда волны и расходятся.

Все смотрели на карту.

— Бельцы, безусловно, ближе, но не следует исключать и Оргеев. Смотрите, здесь же отличная шоссейка проходит… Какой-нибудь лишний час на машине ничего не значит. Кстати, — Кучеренко повернулся к Чобу, — какой марки машина замечена на местах происшествия?

— Показания свидетелей разноречивы. Одни говорят — «Жигули», другие «Москвич».

— А цвет?

— С цветом еще хуже. О разном толкуют: и синий называют, и белый, и зеленый… Цветовосприятие ведь индивидуально, да и меняется цвет в темноте, при электрическом освещении. Сами знаете…

— Допустим, — согласился Кучеренко. Ему, как и другим оперативникам, была хорошо известна эта особенность человеческого зрения, которая прибавляла немало трудностей в розыскной работе. — А если преступники действительно разъезжают на разных машинах?

— Такая возможность не исключается, — ответил вместо старшего лейтенанта Ковчук. — Тогда вместо одной машины нужно искать несколько.

— А если орудуют разные, не зависимые одна от другой преступные группы? — вступила в общий разговор старший лейтенант Андронова.

В ярком синем платье, оттеняющем голубые глаза и льняные волосы, она смотрелась весьма эффектно и неожиданно в спартански обставленном кабинете, в сугубо мужском обществе. Лидия Сергеевна Андронова была первой и пока единственной представительницей прекрасного пола, ставшей оперативным сотрудником молдавского уголовного розыска. И потому мужчины относились к ней, женщине к тому же обаятельной, даже красивой, с рыцарским вниманием. До прихода в управление Андронова работала начальником клуба МВД и училась заочно на юридическом факультете университета. А еще раньше закончила культпросветучилище. Когда же ввели должность старшего инспектора по борьбе с кражами предметов старины и изобразительного искусства, она охотно приняла предложение перейти в уголовный розыск.

— Вопрос существенный, Лидия Сергеевна, — обернулся в ее сторону полковник. — Однако почерк, особенности преступлений всюду одни.

— Или одна группа, только на разных машинах, — подал реплику Кучеренко.

— В общем, задача со многими неизвестными, как пишут в детективных романах, — усмехнулся Ковчук. — Маловато удалось собрать материалов, прямо скажем. Пока ухватиться не за что, разве только за машину неизвестной марки неопределенного цвета. — Он посмотрел в сторону Чобу. Тот сидел, опустив голову. — Но и с себя ответственности никак не снимаю, упустил это дело, чего уж там. Будем надеяться, последнее происшествие даст новые важные сведения. Кучеренко и Чобу выезжают на место сегодня же. — Он помолчал. — А вас, Лидия Сергеевна, попрошу поднять дела отбывших наказание христославцев, как себя именуют эти церковные воры, и запросить органы на местах об их образе жизни, поведении. Не исключено, что кто-то взялся за старое. Пусть также наши органы поинтересуются художниками-реставраторами, а точнее — богомазами, что в церквах росписи делают и все такое, особенно теми, у кого есть машины.

— Теперь машиной не удивишь, — усмехнулся Кучеренко, — а об этих богомазах и говорить нечего: большие деньги гребут.

— Согласен, Петр Иванович, однако дополнительная информация не помешает. Я почти уверен, что преступники имеют какое-то отношение к церквам. Воруют ведь с разбором, знают, где что лежит. Не так ли, Лидия Сергеевна?

— Так, Никанор Диомидович. Я вот что думаю: или они действительно разбираются в церковной утвари, или есть наводчик.

— Как раз об этом я и хотел сказать, — продолжил полковник. — Так или иначе, преступникам надо сбывать похищенное, а это ведь не какие-нибудь шмутки, икону или крест на рынок не понесешь. Кто может их приобрести? — обратился он к Андроновой.

— Или фанатик-коллекционер, для которого не имеет значения происхождение вещи, или заведомый спекулянт, хорошо разбирающийся в таких делах, или этот самый наводчик. Эти жучки постоянно крутятся среди коллекционеров. В Кишиневе пока никаких следов не обнаружено, я интересовалась… Не исключено, что в другом городе сбывают — безопаснее. В Москве, например, там таких жучков много.

— Продолжайте розыск в этом направлении, Лидия Сергеевна, только более углубленно, целенаправленнее, что ли. Поинтересуйтесь в музеях, вообще потолкайтесь среди этой публики. — Ковчук чуть нахмурил брови, давая понять, что не совсем доволен Андроновой. — А в МУР ориентировку подготовьте прямо сейчас, не откладывая. Я подпишу.

ТЕЛЕТАЙПОГРАММА
Начальнику УУР ГУВД Мосгорисполкома

За последнее время на территории Молдавии совершен ряд краж из церквей. Неопознанные преступники похищают книги религиозного характера, разные серебряные оклады от книг, серебряные потиры (чаши), дарохранительницы, кресты, дискосы (блюда), подсвечники и другую церковную утварь, представляющую значительную художественно-историческую и материальную ценность.

Среди похищенного также иконы: «Николай Чудотворец», «Утоли моя печали», «Великомученица Варвара», «Воскресение Христово», «Богородица с младенцем», «Скорбящая богоматерь» с лампадами на цепочках, «Ногайская божья матерь» в окладе в виде лучей, украшенном полудрагоценными камнями…

Прошу ориентировать личный состав на установление преступников, а также лиц, занимающихся скупкой церковной утвари. При установлении указанных лиц прошу сообщить.

Начальник УУР МВД МССР /подпись/.


ТАТЬЯНА И ВАЛЕНТИН

С высокой балюстрады аэровокзала Воронков узнал Валентина сразу, едва тот вышел из самолета, и призывно помахал ему рукой. Однако Валентин не смотрел по сторонам, занятый молодой женщиной, которую вел под руку, помогая спуститься по трапу. «По всему видать, только познакомился. В самолете. Вот и стелется. А она ничего, столичная штучка».

Валентин со своей спутницей медленно, чуть отстав от остальных пассажиров, шли по истоптанному, заросшему прошлогодней жухлой травой полю, и Воронков хорошо разглядел новую знакомую своего приятеля. В высоких черных сапожках, черных же, туго обтягивающих стройные ноги кожаных брюках и такой же куртке, она как будто только что сошла с экрана ковбойского фильма, а не прибыла обычным рейсом Москва — Кишинев. Это сходство с ковбоем или, скорее всего, амазонкой, довершали черные распущенные волосы, которые ворошил свежий ветерок. Она все время поправляла их-небрежным движением тонкой руки. Рядом с амазонкой ее спутник явно проигрывал, что не без удовлетворения отметил Воронков. Валентин был ниже своей дамы, и эту разницу не могли скрыть модные туфли на высоченных каблуках. И эти дорогие туфли, и шикарная дубленка, и массивная золотая печатка на толстом коротком пальце делали его похожим на внезапно разбогатевшего купчика, выставляющего напоказ свое богатство.

В душе Воронкова, шевельнулась ревнивая зависть, когда Валентин, полуобняв свою спутницу и едва не касаясь ее щеки губами, что-то зашептал ей на ухо. Она манерно вскинула красивую голову, отчего волосы черным водопадом растеклись по спине, и кокетливо рассмеялась. Они подошли совсем близко, и только теперь Воронков окликнул приятеля. Валентин представил свою знакомую. Она высокомерно смерила глазами Воронкова и протянула узкую мягкую руку в тонкой перчатке:

— Татьяна.

На привокзальной площади, как всегда после прибытия самолета, толпился народ. Валентин, взглянув на забитый уже до предела «Икарус», заторопился было на стоянку такси, но Воронков небрежно вытащил из кармана плаща брелок с ключом зажигания, поиграл им в руках. Валентин улыбнулся:

— Вас понял, — подмигнул ему приятель, и они направились к красным «Жигулям». Валентин, улучив момент, шепнул:

— Дома представишь Таню как мою жену. Ясно?

Воронков согласно кивнул и включил газ. Машина тронулась.

День выдался на редкость солнечный и теплый.

— Да у вас тут настоящая весна! — воскликнула молодая женщина, опустив стекло и подставив лицо теплому ветерку. — Не то, что в Москве. Не люблю мороза, — тоном капризной девочки сообщила она.

За окном машины мелькнул выкрашенный в голубое уютный крестьянский домик, каких уже мало осталось в окрестностях Кишинева. Татьяна проводила его восторженным взглядом:

— Какая прелесть, не правда ли, Валентин? Нам бы с тобой такой, летом бы здесь жили, зимой в столице.

Валентин ничего не ответил, но Воронков, увидев в зеркале его сразу поскучневшее лицо, подумал без всякого впрочем, сочувствия: «Дает ему прикурить, стервочка, видать, изрядная».

«Жигуль» остановился возле небольшого особняка на одной из тихих улиц в верхней части города. В глубине двора стоял новенький свежевыкрашенный металлический гараж. Валентин завистливо свистнул:

— Поздравляю, старик, ты делаешь успехи. Тачку оторвал, и гараж успел отгрохать. Молоток!

Воронков скромно промолчал и пригласил гостей в дом. Молодая, просто одетая женщина с невыразительным скучным лицом как старому знакомому улыбнулась Валентину и вопросительно взглянула на его спутницу. Перехватив этот взгляд, Воронков поспешно произнес:

— Познакомься, Галя, это жена Валентина.

В Галиных глазах промелькнуло недоверие, однако она радушным тоном пригласила:

— Что же вы стоите, милости просим, заходите.

Когда гости привели себя в порядок после дороги, все уселись в креслах возле маленького низкого столика в гостиной. На столике в продуманном беспорядке лежали журналы. Полуголые девицы в более чем вольных позах на их глянцевых ярких обложках и аршинные буквы названий «Плейбой», «Вог», «Эсквайр» призывали, требовали, заклинали: открой, посмотри, прочитай… Татьяна полистала один, снисходительно, с видом собственного превосходства окинула взглядом замелькавших девиц, и отложила. Перевела скучающий взгляд на стены, и в ее зеленоватых глазах вспыхнул огонек. Она легко поднялась со своего кресла и подошла почти вплотную к картине в позолоченной витой раме. На картине были изображены важные нарядные дамы и господа, стоящие по обе стороны железнодорожной колеи; они с интересом и недоверием наблюдали; как окутанный клубами дыма маленький, будто игрушечный паровозик тащит за собой несколько вагончиков. Поодаль, в стороне, стояли перепуганные необычным зрелищем мужики и бабы.

— Первая железная дорога из Петербурга в Царское Село, — прочитала вслух Татьяна название картины. — Художник Самохин. — Она на секунду задумалась. — Был такой, в свое время весьма известный. Первая половина девятнадцатого века. Теперь основательно подзабыт. — Она хотела еще что-то сказать, но передумала и перешла к висящей рядом небольшой картине, точнее, этюду в скромной деревянной рамке. Вгляделась в запечатленный на нем уверенными, нарочито грубоватыми мазками живописный уголок восточного города, яркое, смелое сочетание красок.

— Похоже на Сарьяна, очень похоже, — как бы размышляя, негромко произнесла Татьяна. — И подпись… — Она еще раз пристально вгляделась в размашистую подпись в углу этюда. — Скорее всего — подлинник, во всяком случае — будем надеяться, — осторожно заключила она.

Валентин, в отличие от своей подруги с интересом разглядывавший глянцевых соблазнительных девиц, оторвался от своего увлекательного занятия.

— Видал? — обернулся он к сидящему рядом хозяину дома. — Глубоко пашет, почище этих очкариков, что в музейных комиссиях заседают. Любому форы даст. Все знает…

Воронков на это ничего не ответил.

Татьяна уже рассматривала картину, что висела рядом с этюдом. Написанный в мягкой неброской манере пейзаж средней русской полосы выглядел особенно грустно, даже печально рядом с бушевавшим яркими красками этюдом Сарьяна. Казалось, настроение художника передалось молодой женщине, потому что она как-то затихла, взгляд зеленых глаз затуманился.

— Неужели Левитан? Здесь, в этом захолустье? — прошептала она. — Невероятно!

Воронков не сводил глаз со своей гостьи.

— В этом доме только оригиналы, милая Танечка, — важно произнес он и улыбнулся.

Татьяна обернулась к нему, провела рукой по волосам, как бы сбрасывая настроение, навеянное грустным пейзажем, и тоже улыбнулась. В ее зеленых глазах снова зажегся огонек. Слегка покачивая бедрами, какой-то особенной, чуть вызывающей призывной походкой Татьяна уже пересекла гостиную, направляясь в противоположный угол. Во всем ее облике, в том, как она двигалась — вкрадчиво, грациозно, осторожно обходя мебель, в ее зеленых миндалевидных глазах сквозило что-то хищное, кошачье. Это сходство с огромной красивой кошкой довершал кожаный, плотно облегающий костюм. Воронков, не сводивший с Татьяны завороженных глаз, увидел, как она подошла к низкому шкафчику с выгнутыми полукругом инкрустированными дверцами, погладила ладонью прохладную, в прожилках, мраморную столешницу. И в этом простом движении также проступило что-то вкрадчивое, хищное.

— Да это же Буль[29]. И в каком состоянии! У нас в Москве такой редко увидишь.

— Вы не ошиблись, милая Танечка, — многозначительно подтвердил Воронков. — Это действительно работа Буля. Изумительно, не правда ли?

Татьяна, казалось, ничего не слышала, залюбовавшись старинными бронзовыми часами, стоявшими на мраморной столешнице шкафа.

В комнату вошла Галина, держа в руках стопку тарелок, чтобы накрыть стол к обеду. Видимо, в том, как гостья рассматривала часы, она прочитала, кроме восхищения, еще и нечто другое, и суховато сказала:

— Эти часы остались от моих родителей. Память.

Судя по быстрому, мимолетному изучающему взгляду, который бросил на жену Воронков, эта реплика предназначалась не столько Татьяне, сколько в первую очередь ему самому.

Вслед за Галиной в гостиную вошла немолодая женщина. Ее покрытое старческими морщинами подкрашенное лицо хранило, как пишется в старых романах, следы былой красоты. Вежливая улыбка, с которой она поздоровалась, не могла скрыть надменного выражения, навсегда застывшего на ее лице.

— Моя маман, — представил ее Воронков.

Так же торжественно-важно, как и вошла, она покинула комнату.

После обеда гость и хозяин на некоторое время уединились, и вскоре уже втроем, вместе с Татьяной, вышли из дома. Встречные мужчины провожали ее удивленно-восхищенными взглядами, женщины же недоброжелательными и завистливыми. А она, не замечая этих взглядов, с интересом рассматривала маленькие нарядные, причудливой архитектуры особнячки по обеим сторонам улицы.

— Посмотри, Валентин, — тормошила она своего друга. — Сколько домов и все разные. Ни одного похожего. Не то, что нынешние коробки, — капризным тоном, будто ее спутник был архитектором и проектировал эти самые «коробки», сказала она.

Валентин, которого проблемы архитектуры, по-видимому, мало трогали, лишь молча кивал. Зато Олег Георгиевич и на улице продолжал играть свою роль гостеприимного хозяина. Он обстоятельно отвечал на Татьянины вопросы, так и сыпал сведениями из истории города.

Незаметно подошли к длинному одноэтажному зданию в помпезном стиле с большими, так называемыми пролетными окнами. Необычное здание, естественно, привлекло внимание молодой женщины. Услышав от Воронкова, что в не столь уж давние времена дом был собственностью одного из крупнейших богачей города, она вздохнула:

— Жили же люди!

Эти слова, какие принято говорить в шутку в подобных случаях, были сказаны таким тоном, что ее спутники не поняли, шутит она или говорит всерьез.

— Почему — жили? — в тон ей продолжал Воронков. — И сейчас живут… Только не все, а те, кто умеет. Не так ли? — Он посмотрел прямо в глаза молодой женщины. Татьяна понимающе улыбнулась. — Теперь здесь художественный музей. Давайте зайдем, — заметил Олег Георгиевич, — хотя боюсь, что вас, москвичей, ничем не удивишь.

Гости охотно приняли предложение. Они поднялись на высокое крыльцо и вошли в маленький холл, служивший когда-то прихожей. Пожилая кассирша как старому знакомому улыбнулась Воронкову и даже сделала слабую попытку пропустить его вместе со спутниками без билетов.

Они оказались единственными посетителями. Сумрачные темноватые залы были пустыми; здесь царила та особая тишина, которую не случайно называют музейной. Седая благообразная старушка, покойно устроившаяся с вязальными спицами, неохотно оторвалась от своего увлекательного занятия, чтобы взглянуть на редких посетителей, узнала Воронкова, приветливо поздоровалась и с откровенным любопытством уставилась на Татьяну.

Они медленно переходили из одного пустынного зала в другой, иногда останавливаясь возле какой-нибудь картины. Экспозиция была хорошо знакома Воронкову, и он, явно желая блеснуть, держал себя словно опытный гид. Однако московские гости окидывали равнодушным взглядом картину и шли дальше.

В одном из залов к ним подошел мужчина средних лет, одетый с подчеркнутой тщательностью. Его глаза, увеличенные линзами больших модных очков, излучали неподдельное радушие.

— Батюшки, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! — Он развел руки в стороны, как бы приготовясь заключить Воронкова в объятия. — Нехорошо, милейший Олег Георгиевич, нехорошо-с. Быть в музее — и не зайти ко мне. Обижаете, мой друг, обижаете. А у меня к вам, между прочим, дело есть.

— Какое совпадение, и у меня к вам дело, дорогой Василий Федорович, как раз собирался к вам, и не один, а с московскими друзьями, — показал он на своих спутников. — Помните, я вам о них рассказывал? Большие любители и знатоки искусства.

— Очень рад, — несколько церемонно склонил в полупоклоне голову Василий Федорович, отчего стала видна небольшая плешь в его седеющих редких волосах. — Так что же мы здесь стоим? — он явно воодушевился присутствием красивой женщины. — Пожалуйте ко мне.

Маленький кабинет заведующего отделом русского и западноевропейского искусства Василия Федоровича Большакова как бы являл собой продолжение экспозиции, но только без того чинного музейного порядка. Святой с иконы, висящей на стене, устремил скорбный, осуждающий взгляд на изящную фарфоровую статуэтку обнаженной купальщицы на письменном столе. Купальщица же мирно соседствовала рядом с толстым лукавым амуром. В углу были свалены старинные прялки, расписные блюда и другие вещи, назначение которых для непосвященного оставалось загадкой.

Большаков обвел рукой кабинет:

— Извините за беспорядок. Горячее время. И в музеях, представьте, такое случается. Готовим новую экспозицию — отдел прикладного искусства. Да вы же знаете, Олег Георгиевич. Ваш Гарднер займет в ней почетное место. Изумительный сервиз.

— Весьма польщен, Василий Федорович, — Воронков искоса взглянул на Валентина, желая узнать, какое впечатление произвели на него слова Большакова. — Кстати у моего московского друга тоже есть кое-что любопытное. Не желаете взглянуть, Василий Федорович?

Согласие последовало незамедлительно. Валентин извлек из дорогой кожаной сумки медное блюдо с вычеканенным по краю древнерусским орнаментом. Орнамент покрывала разноцветная эмаль, и он сверкал, словно радуга. По кругу же была выбита надпись: «Божьей милостью царь Алексей Михайлович». В центре блюда хищно выставил когти двуглавый орел, но почему-то на голове у птицы, символизирующей высшую самодержавную власть, была не корона, а меховая шапка.

Добродушное лицо Большакова стало серьезным и сосредоточенным. Он долго вертел тяжелый медный диск в руках:

— Любопытно… Алексей Михайлович, если не ошибаюсь, царствовал в семнадцатом веке. Если блюдо действительно относится к этому времени, то представляет большую ценность. — Он снова задумчиво повертел блюдо, зачем-то постучал по дну пальцем. — Однако нужна атрибуция. Вот что я вам скажу, — обратился Большаков к Валентину. — Оставьте блюдо у нас. О результатах я сообщу Олегу Георгиевичу. А также об условиях, на которых музей может его приобрести.

Это вполне обычное для музейных порядков предложение пришлось Валентину явно не по душе. Он заморгал своими белесоватыми ресницами и обиженно произнес:

— Видите ли, я сейчас переживаю некоторые, как бы вам сказать, финансовые затруднения. В общем, мани нужны, — он пощелкал для убедительности толстыми короткими пальцами, сверкая массивной золотой печаткой. — Или вы покупаете блюдо не откладывая, или я его забираю.

— Воля ваша, — вежливо ответил Большаков и, деликатно давая понять, что эта щекотливая тема исчерпана, обратился к Воронкову: — А к вам, милейший Олег Георгиевич, дело у меня вот какое. Не одолжите ли на несколько дней справочник-каталог, ну тот, клейм по серебру? Атрибутировать надо одну вещицу. Прелюбопытная. Не исключено, что самого Фаберже работа или, по крайней мере, его ученика. Видна рука мастера.

— Если верна поговорка — искусство требует жертв, — улыбнулся Воронков, — то эта жертва ничтожно мала. Каталог к вашим услугам в любое время.

Большаков проводил гостей до самого крыльца, где они и распрощались.

К вечеру народу на главной улице прибавилось. Татьяна присмотрелась к модно, по-весеннему одетым парням и девушкам и с удивлением воскликнула:

— Смотрите-ка, сплошная фирма! Совсем как на улице Горького.

— А вы, Танечка, непоследовательны, — заметил Воронков. — Только что вы изволили обозвать наш город захолустьем.

— Непоследовательна? Возможно. — Она кокетливо поправила волосы. — Я ведь женщина.

Они проходили уже мимо огромного окна, вернее, даже стеклянной стены. За толстыми стеклами, задернутыми прозрачными шторами, будто в немом кинофильме беззвучно танцевали, разговаривали, смеялись люди. Татьяна с минуту забавлялась этим зрелищем, потом бросила выразительный взгляд на спутников. И хотя Олег Георгиевич избегал посещать рестораны, считая это несолидным для своего положения, он, продолжая роль гостеприимного хозяина, предложил зайти.

В зале было душно и накурено. Маленький оркестрик издавал оглушительные какофонические звуки. Они остановились в дверях, выискивая глазами свободный столик. Подошел огромного роста парень в распахнутой рубахе, уставился мутными, безумными глазами на Татьяну. Пьяно ухмыляясь, пригласил ее на танец. Она брезгливо повела плечами и громко, чтобы ее голоса не заглушил оркестр, сказала своим спутникам:

— Пойдемте из этого гнусного кабака.

Домой пришли уже поздним вечером. Татьяна, утомленная дорогой и новыми впечатлениями, тотчас легла спать; Воронков с Валентином задержались в маленькой комнате, служившей хозяину дома кабинетом. Олег Георгиевич открыл книжный шкаф, отодвинул несколько толстенных томов, за которыми оказалась бутылка коньяка.

— От жены прячу, — пояснил он с усмешкой.

Валентин понимающе улыбнулся, подошел к шкафу, скользнул глазами по корешкам, достал красочно оформленный том «Русское ювелирное искусство XVI—XIX веков», небрежно полистал.

— Полезная книжонка, — произнес он одобрительно. — И эта тоже. — Он уже держал в руках потрепанную старую книгу. На ее красном сафьяновом переплете было вытиснено: «Историко-статистическое описание церквей и приходов Кишиневской епархии».

Валентин понимающе подмигнул Воронкову. Тот ничего не ответил, только бросил на гостя тревожный взгляд.

— Как я посмотрю, ты всерьез занялся этим делом. Желаю успеха, — с ехидцей добавил Валентин. — А это у тебя зачем? — удивленно воскликнул он, открывая учебник криминалистики со штампом библиотеки на титульном листе.

— Да так, просто интересуюсь…

— Просто ничего не бывает. Ты эти мысли из головы выбрось, понял? — озабоченно произнес Валентин. — Я вас, интеллигентов, знаю. Чуть что — и готов, раскололся весь. Если погоришь — никакая криминалистика не поможет. Усек? — И шутливо-миролюбивым тоном добавил: — А библиотечные книги, между прочим, надо отдавать обратно. Некрасиво зажиливать.

Воронков, словно не обращая внимания на слова приятеля, молча разлил коньяк в хрустальные рюмки.

— Давай лучше выпьем. Божественный, скажу тебе, напиток. У вас в Москве такого не сыщешь.

— И не надо, век бы его не видал. Я больше водочку уважаю. — Однако Валентин осушил рюмку одним глотком.

— Оно и видно, — снисходительно заметил Олег Георгиевич. — Разве коньяк так пьют? — Он сделал маленький глоток, посмаковал, осторожно поставил рюмку на журнальный столик. — Ты мне вот что лучше скажи: это блюдо, с орлом, оно что, темное? Смотри, подведешь меня под монастырь. Тебе что — сел в самолет — и будь здоров. А мне с музеем и дальше дела вести. Меня здесь все знают. Сам же видел.

— Да ты что, Олег, чокнулся, что ли? — Валентин сам наполнил свою рюмку и залпом выпил. — Не извольте беспокоиться, уважаемый коллекционер. Вашей кристально чистой репутации ничего не грозит… — Коньяк ударил ему в голову, и он заговорил, паясничая, дурашливым тоном: — Светлая вещица, как алмаз. Только… — он сделал паузу, — не той эпохи, что ли. Я ведь ее на атрибуцию в ГИМ носил. Сказали — девятнадцатый век.

— Подделка, значит? — уточнил Воронков.

— Ну почему сразу — подделка? — белесоватые глаза Валентина сузились в хитрой усмешке. — Стилизация это называется, понимаешь, стилизация. Тот очкарик в вашем музее, видать, глубоко пашет.

— А ты думал — провинция, мол, кто там разберет. Откуда у тебя этот орел в шапке?!

Валентин снова потянулся к бутылке, на этот раз наполнил обе рюмки, чокнулся и, не дожидаясь приятеля, выпил. Постучав по бутылке пальцем, одобрительно сказал:

— И в самом деле ничего. Годится. А с этим блюдом — целая история, роман, ну просто кино. Давно это было.


…Красная «Ява», оглушительно ревя мотором и оставляя за собой клубы пыли, мчалась по проселочной дороге. Впереди показались деревянные избы, однако мотоциклист въехал в деревню, не сбавляя скорости. Прохожие в испуге шарахались в сторону, жались к обочине, провожая недобрыми взглядами «дьявольского наездника», лицо которого почти скрывали круглый шлем и огромные очки.

— Ну чистый дьявол, — испуганно пробормотала повязанная белым платочком бабка, — чтоб ты пропал, — плюнула она вслед мотоциклисту и перекрестилась.

И надо же было случиться такому: не успел проехать и сотни метров, как мотоцикл завилял, руль опустился, и еще не успев понять, в чем дело, водитель вылетел из седла. Потирая ушибленную ногу, он медленно, с трудом поднялся, заковылял к неподвижно лежащему, урчащему мотоциклу. Лопнула передняя ось. Только теперь он понял, что легко отделался, могло быть и хуже.

Оглянулся по сторонам. Стайка белобрысых деревенских мальчишек оживленно обсуждала происшествие, случайными свидетелями которого они оказались. «Какая от мальцов помощь», — подумал неудачливый водитель и заковылял к большой, на вид очень старой избе. На крыльце покуривал седой дед с молодцевато закрученными вверх усами. Он воззрился на человека в шлеме и больших очках и удивленно воскликнул:

— Это что еще за чучело такое к нам в гости пожаловало!

«Чучело» скинуло мотоциклетные доспехи, и дед увидел симпатичное лицо молодого человека.

— Вот это — другое дело, — одобрил дед. — Кто таков будешь? — уже строже спросил он, сочувственно выслушал рассказ парня и покачал головой: — В район тебе надобно, парень, в Углич, там мастерская имеется, может, и дадут ось. А в нашей Демидовке нету. Езжай на попутной, а мотоцикл ко мне во двор тащи.

В Угличе парню повезло, и спустя часа два он возвратился с осью. Дед принес из сарая инструменты, помог поставить. Когда закончили работу, парень развернул сверток, который привез вместе с осью из райцентра.

— Давай, дед, отметим это дело.

— Можно, конечно.

Они вошли в прохладную сумрачную горницу. В красном углу тускло мерцала лампадка, скупо освещая икону. За бутылочкой разговорились, и дед узнал, что его случайный гость живет в Москве, работает мастером-краснодеревщиком в мастерской с длинным мудреным названием, недавно женился. И еще есть у него одно увлечение: иконы собирает.

Дед изумился:

— Я вот восьмой десяток разменял, и то в бога не верую. Неужто ты, такой молодой, да еще столичный, рабочий человек, верующий?

— Да нет, отец, это просто у меня хобби такое.

Старик с любопытством переспросил:

— Это что ж такое будет? Первый раз слышу.

— Ну, собираю иконы, — объяснил парень. — Интересуюсь просто, коллекционирую словом. За ними и ездил сюда, да зря, ничего не нашел.

Видно, чем-то понравился старику этот рабочий паренек, или, быть может, напомнил сына, не пришедшего с войны. Он задумчиво посмотрел на его фотографию, висящую в красном углу, перевел взгляд на икону и сказал:

— Эту икону я тебе не отдам, бабкина, любимая. Верующая она у меня, сейчас в церкву пошла молиться. А на чердаке имеются. Давно лежат, еще с давнего времени, когда в этой избе трактир держал хозяин. Ты сам слазь, а то мне тяжело, да и выпивши я.

На чердаке, действительно, пыльной грудой лежали иконы. Парень не спешил уходить. Он тщательно обследовал все закоулки и обнаружил медное блюдо. Под темными пятнами окислов на его дне угадывалось изображение двуглавого орла. Здесь были также старинный утюг с большой трубой и деревянная прялка. Притащил все это в избу. Дед равнодушно сказал:

— Забирай, коли хочешь.

Мотоциклист полез было в карман за деньгами, но старик остановил его:

— Обижаешь, парень, я иконами не торгую. И прялку бери с утюгом вместе. На кой ляд мне это старье.

Не знал, не ведал старик, что это «старье» стоит денег, и немалых, а гость не стал его просвещать, поблагодарил, оседлал свою красную «Яву» и был таков.


— Хороший был старик, — с неподдельным сожалением закончил свой рассказ Валентин. — Я к нему часто приезжал, пока он не умер. Вместе к его знакомым ходили за досками, тогда этого добра навалом было, считай, в каждой избе. И денег не брали, заметь. Ну, конечно, поставишь бутылку-другую — и лады. Да, были времена, — ностальгически протянул Валентин, — не то, что нынче. Так и рыщут, подчистую подметают, — его белесоватые глаза зло блеснули. — Трудно теперь стало работать, вот что я тебе скажу, Олег.

Воронков с интересом слушал своего гостя и не узнавал его. Обычно немногословный, скрытный Валентин редко и скупо рассказывал о себе, а особенно о делах. Но сегодня он словно преобразился. «Коньяк, что ли, дает себя знать?» — подумал Олег Георгиевич, всматриваясь в слегка покрасневшее лицо Валентина, который почти в одиночку расправился с бутылкой. Однако его глаза смотрели трезво и осмысленно.

И, как бы отвечая на его вопрос, Валентин одобрительно произнес:

— А ты парень ничего, подходящий… — Он помолчал и добавил с усмешкой: — Но в разведку я с тобой все равно не пошел бы. Честно тебе скажу — не доверял тебе раньше, думал — стукач, на живца хочешь взять. Я ведь битый-перебитый… На мякине не проведешь.

Воронков сидел молча, занятый своими мыслями. Ему до мельчайших подробностей припомнился вдруг солнечный сентябрьский день, когда он с Валерой стоял возле комиссионного магазина на улице Димитрова. Этого Валеру он раньше знал по Кишиневу, тот крутился возле коллекционеров, промышляя по мелочам. Никто не принимал всерьез паренька — шестерка, и все. Потом Валера исчез. Воронков случайно встретил его в Москве, возле антикварной комиссионки на Димитрова.

Валера обрадовался земляку или сделал вид, что рад. Понизив голос и оглядываясь на прохожих, поведал, что живет теперь в Москве, намекнул, что его работа связана с частыми поездками за границу. Воронков, естественно, не поверил этой наивной чепухе, однако ничего уточнять не стал. Узнав, что Воронков интересуется антиквариатом и хотел бы познакомиться с конъюнктурой, как выразился Олег Георгиевич, поближе, покровительственно похлопал его по плечу:

— Есть у меня один кореш, он в курсе. Верный мужик.

Этот разговор происходил накануне, а на второй день они с Валерой поджидали «верного мужика» возле комиссионного магазина, традиционного места встреч «любителей старины». Верным мужиком и был Валентин. Познакомились, отошли в сторонку. Однако разговора, которого ожидал Воронков, не получилось. Валентин держался настороженно, на вопросы отвечал уклончиво, но адрес и телефон Воронкову все-таки дал.

Вспоминая о том, что произошло спустя месяц после знакомства, Олег Георгиевич как бы заново пережил острое чувство уязвленного самолюбия и обиды. В субботнее утро прилетел он в столицу, прямо из Внукова приехал на такси к Валентину. Тот удивился нежданному гостю, но в квартиру пригласил. Поболтали о ничего не значащих пустяках, и Воронков сказал:

— А я ведь к вам по делу приехал… — Он распахнул свой чемодан.

— По делу? У нас с вами, уважаемый, как будто никаких дел нет, холодно заметил Валентин, окидывая косым подозрительным взглядом в беспорядке сваленные в чемодане кресты и чаши. — Не по адресу, уважаемый, приехал. Я такими вещами не занимаюсь. — Он отвел глаза от чемодана. — Да и не знаю я вас.

Воронков правильно истолковал эту реплику как осторожный намек на то, что разговор еще не окончен.

— Послушай, Валентин, — перешел он на «ты», — нас же Валера познакомил. Забыл, что ли?

— Валера, — со злостью повторил Валентин. — В гробу я видел твоего Валеру. Божился, что джины принесет. Взял монету — и поминай его, как звали. Фуфло.

— Значит, и мне не доверяешь? Напрасно. Приезжай ко мне, сам увидишь, что я за человек. — Олег старался говорить спокойным, рассудительным тоном, с трудом сдерживая вдруг вспыхнувшую ненависть к этому наглому мужлану, перед которым был вынужден заискивать.

На том и порешили. С тех пор Валентин стал частым гостем в особняке на тихой кишиневской улице. И вот сейчас снова пожаловал, и не один, а с подругой.

— Неплохой ты, парень, Олег, — продолжал московский гость, — сечешь, что к чему. Вон сколько книг, — обвел он рукой книжные полки, — однако в разведку я с тобой все равно не пошел бы, — снова повторил он полюбившееся ему выражение.

— Да что ты все о разведке, война, что ли? — попытался обернуть в шутку его слова Воронков. — Давай делом займемся.

Он открыл дверцы книжного шкафа, порылся в нем, аккуратно разложил, как это делают опытные продавцы, на журнальном столике свой «товар». Глаза Валентина сощурились, в них зажегся знакомый Воронкову жадный блеск. Короткопалая, покрытая рыжеватыми волосами широкая ладонь потянулась к серебряному дискосу. «Свет наш Господь наш», — с трудом вслух прочитал Валентин выгравированную на выпуклом серебряном боку надпись церковнославянской вязью.

— Красиво писали, — он ухмыльнулся. — И вещица красивая. Ничего не скажешь. Только ей цены нет.

— Что значит — «только»? — настороженно спросил Воронков.

— Очень просто, я ведь тебе уже объяснял. В комиссионке культовые вещи не берут, на Большой Полянке — тоже. Значит, нужен любитель-фанат. Или — как лом, на вес. Серебро высокой пробы. Этот чертогон грамм двести тянет. — Он повертел в своих толстых коротких пальцах старинный крест с распятым Христом.

Валентин еще раз оценивающе, прищурив глаза, оглядел разложенные на столике кубки, кресты, серебряный оклад от Евангелия, дарохранительницы…

— Это все?

— Еще кое-что имеется…

Воронков вышел в другую комнату и вернулся, бережно держа в руках фарфоровую вазу и бронзовую скульптуру. Так же осторожно поставил их на столик. Ваза излучала благородную красоту, и красота эта на мгновение погасила жадный блеск в глазах гостя; они зажглись искренним восхищением.

— Где достал? — деловито осведомился он, не отводя глаз от вазы и не решаясь еще взять ее по привычке в руки.

— У одной божьей старушенции, деньги ей срочно понадобились, на квартиру дочери, что ли…

— А это откуда? — московский гость оторвался, наконец, от фарфоровой красавицы и указывал на бронзовую скульптуру двух обнаженных женщин и мужчины, стоящих возле лошади. Попытался прочитать выгравированную на металле надпись. — Черт его разберет, не по-нашему написано.

— «Похищение сабинянок» — вот как она называется, — снисходительно пояснил Воронков. — Есть миф такой. Тоже французская работа. По случаю достал.

В комнате стало тихо, оба собеседника замолчали. Откуда-то издалека донесся отчетливый мелодичный бой часов. Городские часы пробили полночь.

Гость очнулся, сосчитал удары:

— Однако уже поздно. Пора и на боковую.

Он зевнул, обнажив в оскале крепкие, белые, один к одному зубы:

— Ладно, беру. Вместе с Сарьяном, Левитаном и этой картинкой, ну, с паровозом. Если, конечно, они не локшовые. Снесу на атрибуцию. — Заметив колебание на лице Воронкова, жестко добавил: — Или все, или ничего.

Воронков поспешно согласился. Он всегда соглашался со своим московским приятелем. А тот вытащил из кармана бумажник, отсчитал две пачки купюр:

— Это — за прошлый мой приезд. А это — аванс. Окончательный расчет после. Как обычно.


«СУХАРИК»

Кучеренко вылез из черной «Волги», прошелся, разминая затекшие от долгого сидения ноги, вдохнул всей грудью остро пахнущий свежестью холодный воздух.

— Подмораживает, а у нас слякоть, — обернулся он к своим спутникам. — Погодка — специально для криминалиста. Не так ли, товарищ Енаки?

— Отличная погода, товарищ подполковник, — отозвался небольшого роста молодой лейтенант. Рядом с огромным Степаном Чобу он выглядел почти мальчишкой. Новенькая шинель была ему великовата и сидела по-штатски. — Погода — что надо, — повторил лейтенант, — а там видно будет. — Он озабоченно насупился.

Все трое уже подходили к стоящей на пригорке церкви. Их ждали. Подполковник еще издали узнал начальника отделения уголовного розыска райотдела внутренних дел капитана Штирбу. Рядом с ним стояли незнакомые Кучеренко лейтенант и полный человек в пальто и шляпе, чуть поодаль, в сторонке, — несколько пожилых сельчан, среди которых выделялся представительный старик с бородкой клинышком и длинными седыми волосами, ниспадающими на бархатный воротник черного пальто, надетого на черную рясу. Они с напряженным вниманием разглядывали приближающихся оперативников.

Капитана Григория Панфиловича Штирбу подполковник знал еще с тех пор, когда работал начальником райотдела в соседнем районе. Служебные интересы соседних отделов не раз пересекались, требовали совместных действий. Однако после перевода Кучеренко в аппарат министерства встречаться не приходилось. Штирбу взял под козырек:

— Начальник отделения уголовного розыска капитан… — начал он.

— Отставить, Григорий Панфилович, — прервал капитана Кучеренко.

Штирбу замолчал, но лицо его по-прежнему сохраняло строго официальное выражение. — «Вот оно, в чем дело, — догадался, наконец, подполковник, решил, видимо, что я теперь большой начальник, в министерстве служу, потому и тянется». — Ты вот лучше, Григорий Панфилович, познакомь нас с товарищами, — мягко, чтобы сгладить возникшую неловкость, продолжал Кучеренко. — А с тобой мы давно ведь знакомы.

Полный человек в шляпе оказался, как и предполагал Кучеренко, председателем сельсовета. Он с достоинством протянул свою пухлую руку, но Кучеренко, с некоторым удивлением почувствовал, что эта рука оказалась неожиданно твердой, в буграх мозолей. Молодой офицер, приложив руку к фуражке, громко доложил:

— Участковый инспектор лейтенант Мунтяну.

— Рассказывай, Григорий Панфилович, что у вас стряслось, — обернулся Кучеренко к капитану. — Кто сообщил о происшествии?

Вместо капитана ответил председатель сельсовета.

— Я, я позвонил в милицию, — важно произнес он, — сразу после того, как Марина чуть не убили.

— Значит, сторож жив?

— Едва живой остался. — Председатель сокрушенно вздохнул. — Не узнать теперь нашего Марина, все лицо дробью побито. Как решето. В больнице лежит. И надо же было такому случиться! Откуда эти бандиты взялись на нашу голову? Ничего подобного не случалось раньше у нас в Кобылкове.

— К Марину мы еще вернемся, а пока послушаем капитана.

Из доклада Штирбу следовало, что неизвестные преступники глубокой ночью взломали решетку на окне церкви, похитили предметы религиозного инвентаря, произвели два выстрела из охотничьего ружья и скрылись на автомашине «Волга».

— Да, пока не густо, — медленно произнес Кучеренко. — А почему вы думаете, что это была именно «Волга»?

— Свидетели показывают, товарищ подполковник, в том числе и шофер, рядом с церковью живет. Утверждает: «Волги» двигатель. По звуку узнал. Причем новый. Чисто работал.

— А как с вещдоками?

— С вещдоками вроде получше. — Голос Штирбу стал бодрее. — Есть кое-что интересное. — Покажи, лейтенант, — обернулся он к участковому инспектору.

Мунтяну раскрыл сумку и передал Кучеренко смятые почерневшие бумажные комочки.

— На улице нашли, — пояснил он.

Подполковник расправил один из них, понюхал тронутую гарью бумагу.

— Похоже на самодельные пыжи. Это по вашей части, — он передал бумажные клочки эксперту-криминалисту. — Давайте приступим к осмотру, пока не стемнело, — он взглянул на багрово-красное предзакатное солнце.

На затоптанной дороге удалось отыскать следы протектора автомобиля. Эксперт-криминалист сфотографировал их рядом с масштабной линейкой с разных точек, потом достал из чемоданчика пульверизатор, побрызгал жидкостью, посыпал следы мелко растертым, как сахарная пудра, гипсом. Густая вязкая масса затвердевала на глазах. Мальчишеское лицо лейтенанта, поглощенного своим делом, было серьезно и сосредоточенно. Он не замечал сельчан, с любопытством наблюдавших за его действиями.

Незаметно, чтобы не «сглазить», присматривался к работе эксперта и подполковник. «Как будто уверенно действует, старается, хотя и волнуется». Он хорошо знал, какой филигранной точности, даже искусства требует это вроде бы простое дело. Достаточно малейшей оплошности, — например, попадись в гипсе плохо растертый, комочек — и все труды пойдут насмарку.

Виктор Енаки, выпускник физического факультета университета, пришел в оперативно-технический отдел МВД недавно и не имел пока права ставить свою подпись под заключением. Для этого он должен прослужить не менее пяти лет. А пока его задача заключалась в том, чтобы собрать вещественные доказательства и исследовать их вместе со старшими коллегами в лабораториях ОТО. Когда его включили в розыскную группу, Кучеренко недовольно проворчал: «Могли и поопытнее подобрать», на что получил резонный ответ: «Опытные все в разъезде, а вам, дорогой товарищ, нужно ехать немедленно».

— Ну как, лейтенант, срисовал? — он подошел к Виктору, когда тот осторожно снял затвердевшие слепки и уложил в чемоданчик.

— Там видно будет, Петр Иванович, — озабоченно отвечал лейтенант. — Всего два слепка удалось сделать. Затоптано очень.

— А вам, химикам-физикам, много и не надо, вы же чудеса в своем ОТО творите, волшебники, да и только.

Они прошли через ворота с высокой аркой, выкрашенной в голубой цвет, и оказались в небольшом дворе. Очищенная от снега асфальтовая дорожка вела к высокому коричневому в желтых полосах крыльцу.

— Сюда, — показал рукой Штирбу.

Оперативники обошли церковную стену с облупившейся штукатуркой и остановились возле разбитого окна с распиленной решеткой. Все молчали, сосредоточенно рассматривая следы преступления. Раздались легкие щелчки затвора «Зенита», который пустил в ход эксперт-криминалист.

— А щель-то узкая, взрослому, пожалуй, и не пролезть, — заметил подполковник.

— Смотря какой взрослый, если вроде Мунтяну, — капитан указал на широкого плотного участкового, — то действительно, а худой может проскользнуть. — Он подошел поближе к окну: — Смотрите, вроде, след остался, — показал он на подоконник.

Кучеренко, внимательно разглядывал едва обозначенный на подоконнике след рифленой подошвы и цифры «41» возле каблука.

— Такой размер может быть и у взрослого и у подростка. Пацаны вон какие нынче…

Енаки, сделав несколько снимков отпечатка, с сомнением покачал головой:

— Очень уж слабоват, да и света мало. Не уверен, получится ли… В отделе мы бы его запросто вытянули.

— Так за чем же остановка? — удивился подполковник. — Выпилите — и все дела.

Эксперт снова раскрыл чемоданчик, похожий на «дипломат», только побольше. Плоскогубцы, отвертка, перочинный нож, ножницы, стеклорез, электрический фонарь, лупа, пластилин, пробирки, капроновый шнур и даже конторская резинка, укрепленные в специальных гнездах, были на месте. Только гнездо для пилы-ножовки пустовало.

Он растерянно развел руками:

— Не проверил, торопился, выезд был срочный… Куда она подевалась ума не приложу. Вот здесь лежала… — И добавил что-то о законе паскудности, согласно которому бутерброд всегда падает маслом вниз.

Подполковник не стал оспаривать этот закон, поскольку был убежден в его существовании, но все-таки наставительно сказал:

— В милиции несрочных выездов не бывает, товарищ лейтенант. Пора уже привыкнуть. Попросим, у старосты, у него в хозяйстве должна быть.

Окликнули человека в ватной фуфайке, который все время маячил во дворе, как бы ожидая, что может понадобиться. Узнав, что от него требуется, он торопливо засеменил по двору, куда-то на миг исчез, появился с небольшой пилкой в руках и вежливо подал ее Енаки. Пила была новенькая, с маленькими ручками из коричневой пластмассы. Эксперт уже хотел приступить к делу, как вдруг пила застыла у него в руке.

— Что-нибудь не так, товарищ начальник? — обеспокоенно осведомился старик. — Я другую принесу. У нас еще есть.

— А эта пила у вас откуда? — спросил Енаки, разглядывая налипшие на блестящее полотно свежие металлические опилки.

— Нашел сегодня утром в церкви, как раз под этим вот окном. Вижу хорошая пилка, новая, в хозяйстве пригодится. Вы уж извините, если что не так, — растерянно пробормотал старик.

— Да нет, папаша, все нормально, не беспокойтесь, — успокоил его Кучеренко. — А пилу нам, пожалуй, принесите другую.

Ничего не понявший староста, засеменил по двору, что-то бормоча себе под нос, а оперативники сгрудились вокруг лейтенанта. То, что это — орудие преступления, ни у кого не вызывало сомнений. Детальный осмотр ничего нового не добавил, если не считать обнаруженного на пластмассовой ручке заводского клейма: «ДМЗ».

Пряча в чемоданчик лупу, Енаки с сожалением заметил:

— Захватана… вряд ли отпечатки пригодны для идентификации. Однако попробуем.

Чобу нашел под окном осколок стекла, покрытый густой маслянистой жидкостью, понюхал и, держа его за самый краешек, передал Кучеренко:

— Вроде солидолом пахнет, товарищ подполковник.

— Старый, как мир, способ, — усмехнулся он. — Смазал стекло солидолом, приложил газетку, надавил — и готово, стеклышка как не бывало, и без шума, заметьте. Старо, как мир. Да, замысел был хорош, — продолжал он, внимательно разглядывая осколок, — однако исполнение оставляет желать лучшего. Посмотрите, лейтенант, — повернулся он к эксперту-криминалисту, пальчики на стекле — как в учебнике криминалистики. Неосторожно работал. Солидол — жидкость коварная.

Енаки тщательно закрепил осколок на специальном держателе, чтобы предохранить его от случайного соприкосновения с другими предметами, и положил в чемодан.

Кучеренко еще раз цепко, стараясь все запомнить, оглядел разбитое окно с развороченной решеткой:

— Ну что ж, надо осмотреть помещение изнутри. Честные люди входят в дом через дверь, — улыбнулся он. — Думаю, у нас нет оснований изменять этому хорошему правилу, тем более, что дом не простой, а божий.

Попасть в божий дом оказалось не просто. На обитых листовым железом дверях висел пудовый замок.

— Однако… — удивился Чобу. — Первый раз такой вижу… Его не перепилишь, — продолжал он, разглядывая толстые дужки.

— Положим, перепилить можно, только долго. Преступники избрали другой, более простой вариант. Логично, между прочим. Однако мы этим путем, хотя он и логичный, не пойдем, — пошутил Кучеренко. — Товарищ Мунтяну, — обернулся он к участковому, — пригласите священника. Кстати, как его зовут?

— Мовилэ, товарищ подполковник.

— А по имени и отчеству?

— Не могу знать, его больше просто попом называют.

— Кириллом Михайловичем его зовут, — подсказал председатель сельсовета.

— Ну так вот, товарищ лейтенант, — суховато продолжал Кучеренко, пригласите сюда священника Кирилла Михайловича Мовилэ. Вы меня поняли?

В воротах показался высокий старик в черном пальто. Он шел медленно, не торопясь, высоко подняв голову, украшенную гривой седых волос. Во всем его облике, старческом, изборожденном морщинами лице было что-то величественное и в то же время провинциально-театральное, актерское. Он церемонно поклонился:

— Чем могу служить? — спросил он приятным, хорошо поставленным голосом, в котором, однако, улавливалось старческое дребезжание.

Узнав, чего именно от него хотят, он обернулся к старосте. Тот вытащил из кармана связку ключей, побренчал ими и, выудив самый большой, отомкнул замок.

— Прошу, — вежливо пригласил священник.

В сумрачном молитвенном зале царили тишина и порядок. Ничто, на первый взгляд, не говорило о том, что несколько часов назад здесь хозяйничали грабители. Возле алтаря священник в нерешительности остановился, оглядел довольно многочисленную группу, и в его слезящихся глазах мелькнуло недовольство. Кучеренко проследил за его взглядом и все понял.

— Товарищ лейтенант, — голос подполковника, усиленный акустикой, прозвучал неожиданно громко и резко, — вы что, и дома фуражку не снимаете?

— Извините, товарищ подполковник, — даже в полумраке было видно, как покраснел Мунтяну. — Забыл, — виновато пробормотал он, сдергивая фуражку.

Старик продолжал стоять перед алтарем, о чем-то раздумывая. Наконец он тихо сказал:

— Святой престол, посторонним сюда нельзя…

— Как же, Кирилл Михайлович, это мы знаем. Еще и пословица такая есть: «И велика барыня, а в алтарь не лезь», — вспомнил к месту пословицу Кучеренко.

Тонкие губы старика тронула усмешка, по которой, однако, нельзя было понять, понравилась ему пословица или нет.

— Извините, уважаемый, — снова заговорил священник, обращаясь к Кучеренко, вполне резонно приняв его за старшего, — затрудняюсь как вас величать, я в ваших чинах не разбираюсь. Восьмой десяток скоро, а с милицией дела не приходилось иметь.

— Так это же просто замечательно, Кирилл Михайлович, что не приходилось. К нам люди с бедой идут. Как к врачу. Зовут меня — Петр Иванович. Так и величайте.

Подполковник мог бы, в свою очередь, сказать, что и ему за долгие годы службы тоже не приходилось вот так, близко, сталкиваться со служителем культа и он тоже испытывает некоторые затруднения.

— Господь меня простит, — тихо произнес священник, по-прежнему стоя перед алтарем, — дело богоугодное.

Они поднялись на возвышение и вошли через боковые двери в помещение за алтарной стеной. Подполковнику сразу бросились в глаза разбросанные в беспорядке книжные листы. Он поднял с пола один, поднес к глазам. На желтой, истонченной временем, но все еще плотной бумаге чернели буквы, чем-то напоминающие русские.

— От Евангелия это, — пояснил священник, — на греческом, в 1759 году в монастыре Нямцу напечатано. Старинная книга, со дня основания храма у нас хранилась, так отец Василий говорил.

— Кто это — отец Василий?

— Священник прежний… Я от него приход получил, в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда окончил теологический факультет. В том же году был рукоположен в сан священника и служу в этом приходе. — Он скорбно поджал тонкие бескровные губы. — Святотатцы. Оклад серебряный похитили, а над священным писанием надругались. И крест унесли, и дискосы, и дарохранительницу, и семисвечник… все из серебра. И пентиконстарион украли…

— Простите мое невежество, — вежливо прервал это невеселое перечисление Кучеренко, — что такое пентиконстарион?

Священник охотно пояснил:

— Богослужебная книга это… рабочая как бы для нас, священников. По ней служим от Пасхи до Троицы. И зачем только она им понадобилась?

— В самом деле, зачем? — повторил подполковник. — А не мог кто-нибудь из прихожан?

Эти слова явно не понравились старику. Он недовольно пошамкал губами, нахмурил седые брови.

— В священном писании сказано: не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего… На прихожан подозрения не имею, уважаемый.

Кучеренко ругнул себя за оплошность: контакт, который уже было наладился с этим преисполненным чувства собственного достоинства старым человеком, грозил разладиться. И он поспешно сказал:

— Вы уж, Кирилл Михайлович, извините, ваших мирян я не хотел обидеть. Просто служба у нас такая — спрашивать обо всем.

Мовилэ оглянулся на стоящих рядом оперативников и отвел Кучеренко подальше.

— Понимаете, — он говорил тихо, почти шепотом, — был один случай месяца два назад. Приходит ко мне человек и говорит: я художник-реставратор, прошу разрешения осмотреть церковь. И бумагу казенную показал.

— Какую бумагу?

— С печатью, а наверху написано — «Министерство культуры».

Кучеренко понял, что священник говорил о командировочном удостоверении.

— А фамилия там какая была, не запомнили? — без особой надежды спросил он.

— Да я вообще не стал читать бумагу, отослал этого человека в сельсовет. На всякий случай. Как раз перед его приходом дошла до нас печальная весть — злоумышленники в Селиште, в соседнем районе, залезли в церковь архангелов Михаила и Гавриила. Да об этом вы лучше меня должны знать. Церковный совет после этого несчастья Марина нанял, он универмаг тоже сторожит. Мы ему положили небольшое жалованье, он согласился за церковью смотреть. Да вот как получилось…

— Могло быть и хуже, Кирилл Михайлович, хорошо, что сторож жив остался. А этот человек, о котором вы рассказывали, как я понимаю, больше не появлялся.

— А вы откуда знаете? — удивился священник.

— Да так, догадываюсь…

— Не пришел больше.

— Как он выглядел? Может, особые приметы были, усы там или пятно родимое, шрам… Постарайтесь припомнить, это очень важно.

Старик раздумывал довольно долго.

— Не присматривался я, да и не понимаю ничего в этих особых приметах ваших… Худощавый такой, высокий, симпатичный и учтивый, нынче таких редко встретишь. Одет красиво. — Он сделал паузу и добавил: — Едва не запамятовал, вы уж меня, старика, извините. На машине он приехал. Красная была машина, это я хорошо запомнил.

Кучеренко попрощался со священником, и все вышли на улицу, где их поджидал председатель сельсовета. Возле церкви по-прежнему стояла, о чем-то степенно беседуя, группа пожилых сельчан. При появлении оперативников беседа прекратилась, и они молча, как по команде, повернули головы в их сторону.

— Почти вся двадцатка[30] собралась, — пояснил председатель сельсовета. — Всполошились.

— А вы как думали, — откликнулся Кучеренко, — понять чувства верующих можно. Да, кстати, — без видимой связи спросил он, — в какой больнице этот Марин?

— В ЦРБ его отправили.

— ЦРБ, насколько я знаю, это центральная республиканская больница. Значит, в Кишинев отвезли?

— Почему в Кишинев? — удивился предсельсовета. — В центральной районной он, в Приреченске лежит, я же говорю — ЦРБ.

Кучеренко про себя подивился пристрастию районных работников к громким названиям и посмотрел на часы. Было около шести.

— Сделаем так, Степан Афанасьевич, — обратился он к Чобу. — Вы с товарищами поработайте здесь, поспрашивайте, уточните детали, а я еще сегодня со сторожем хочу поговорить, если, конечно, доктора разрешат. Встретимся в райцентре, в гостинице. Григорий Панфилович подбросит вас на своей машине.

— Обязательно, Петр Иванович, все сделаем, — заверил его Штирбу. Черная «Волга» с подполковником, оставляя за собой белую морозную пыль, резво понеслась по сельской улице к больнице.

Дежурный врач, преисполненный важности молодой человек, достал из шкафа тоненькую папку с историей болезни.

— Марин Мефодий Яковлевич, — внятно и внушительно прочитал он, — 63 лет, доставлен в 4 часа 25 минут с огнестрельными ранениями средней тяжести в области лица, грудной клетки и левой голени. Извлечено из тела 64 дробинки.

— Как он себя чувствует, можно с ним поговорить? — неуверенно спросил Кучеренко. Диагноз произвел на него внушительное впечатление.

— А почему бы и нет, — лицо врача было по-прежнему строгим. Состояние больного не внушает опасений. Возможность летального исхода исключена. Мы сделали все, что надо, да и он старик крепкий, боевой. Маша вас проводит, — врач указал на девушку в белом халате, заглянувшую в кабинет.

Медсестра проводила Кучеренко на второй этаж, осторожно открыла дверь палаты, подвела к койке, на которой лежал человек с туго перебинтованным лицом. Его глаза сквозь щели, оставленные в марлевой маске, с живым интересом смотрели на незнакомого посетителя. В своей белой маске он выглядел жутковато. Подполковник поздоровался нарочито бодрым, неестественным голосом, каким почему-то принято разговаривать с больными, назвал себя. Человек на койке слегка приподнялся, чтобы получше разглядеть нежданного гостя:

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — громко, по-военному приветствовал его Марин.

— А вы, Мефодий Яковлевич, молодцом держитесь, — заметил Кучеренко, имея в виду состояние здоровья сторожа. Однако тот истолковал эти слова по-своему:

— Я, товарищ подполковник, считай, почти всю войну прошел и фашистов не боялся. Неужели каких-то воришек испугаюсь?

— Однако эти воришки вас чуть не убили. Почему вы не стреляли? Живыми хотели взять, как языка на фронте?

— Оно, конечно, неплохо бы живьем взять подлеца, — с сожалением произнес Марин, — однако не из чего было огонь открывать. Не было ружья под рукой, только палка.

— А сколько раз они стреляли?

— Два раза стрельнули. Первый сбоку, из проулка. А второй сблизи…

— А из чего стреляли?

— Как из чего? — удивился сторож. — Из ружья, конечно, дробью же били. Вот сколько их из меня повытаскивали.

— Я понимаю, что дробью. Только дробью можно стрелять и из обреза. Не приметили часом?

— Нет, извините, не приметил, — опять с сожалением сказал Марин, темно было, а стреляли двое: высокий, худой, это я разглядел. А напарник его пониже, плотный.

— А что еще вам запомнилось, Мефодий Яковлевич?

— Что еще? Да вроде ничего больше… Упал в бессознательном состоянии. — Он замолчал, заново переживая случившееся. Да, чуть не запамятовал, — очнулся от тягостных воспоминаний Марин. — Когда мы с Никуцей разговаривали, это шофер колхозный, он грузовик остановил, чтобы прикурить у меня, «Волга» мимо проехала. Я еще удивился — откуда «Волге взяться в такое время.

— Какого цвета была «Волга»?

— Точно не скажу, в снегу вся была, но вроде светлого…

Пожелав Марину скорейшего выздоровления, подполковник отправился в гостиницу. В это время года она пустовала, и ему предоставилась редкая возможность выбора номера по своему вкусу. Ему отвели номер «люкс», который оказался скромно обставленной комнатой. Основанием для громкого наименования, по-видимому, служило наличие старенького телевизора, двух потертых кресел и маленького журнального столика.

Кучеренко прилег на диван и незаметно для себя задремал. Его разбудил стук в дверь, и в комнату вошли Чобу и Енаки. Выглядели они бодро, будто и не провели на ногах весь этот длинный день. «Все правильно, — подумал Кучеренко, глядя на их молодые оживленные лица без признаков усталости, и я был таким же неутомимым, и не так уж давно. Как время летит!»

Чобу вытащил блокнот, приготовился к докладу, но Кучеренко остановил его:

— Погоди, Степан Афанасьевич, сначала поужинаем, пока ресторан не закрыли, а то с утра во рту ничего не было.

Предложение было принято с энтузиазмом, и они направились в ресторан. Наскоро покончив с нехитрым ужином, возвратились в номер, и старший лейтенант снова вынул блокнот. Показания сельчан, поднятых выстрелами из своих постелей, были скудными и противоречивыми. Сходились они лишь на том, что к машине бежали трое. А дальше уже начинались противоречия. Одни утверждали, что это были голубые «Жигули», другие толковали о «Жигулях» серого цвета, третьи будто бы видели светлую «Волгу».

— А уж о выстрелах и говорить не приходится, — Чобу не сдержал улыбки, — если судить по их показаниям, то настоящий бой произошел. Только пушек не хватало.

— А что ты удивляешься, Степан Афанасьевич? Пора уже привыкнуть к таким чудесам. Не зря у нас говорят: врет, как очевидец. Грубовато, но верно. — Прочитав на лицах собеседников несогласие, он уточнил. — Я говорю не об умышленной лжи, это уже другой вопрос. Просто каждый человек воспринимает увиденное по-своему. Дай-ка сигарету, Степан Афанасьевич. Подполковник курил редко и с собой сигарет не носил. Закурив, Кучеренко продолжал: — Читал я в молодости одну книгу, названия и автора уже не помню, а эпизод запомнился на всю жизнь, — вот вам, кстати еще одна особенность человеческой памяти. — Он помолчал, неумело затянулся сигаретой. — В Англии дело было. Посадили, значит, в тюрьму одного ученого человека, историка. В тюрьме он продолжал работать над своей книгой. Настоящий, видно, был ученый. Однажды он из окна своей камеры увидел, как на тюремном дворе ссорятся узники. На другой день во время прогулки рассказал об увиденном своему товарищу по заключению, который тоже был свидетелем этой сцены. И был поражен тем, как сильно разнятся их наблюдения. И подумал: если можно допустить ошибки, описывая то, что видел вчера собственными глазами, то как трудно восстановить ход событий многолетней давности. И сжег свою рукопись[31]. Настоящий был ученый, — с уважением повторил Кучеренко. — Я, признаться, тогда не совсем поверил этому рассказу, но после неоднократно убеждался: все правильно. Избирательна, индивидуальна наша память, тут многое зависит от личности очевидца, его профессии.

Чобу и Енаки слушали его с интересом.

— Поручили мне вести одно дело по автоаварии, я тогда только начинал службу, следователем был. Стал допрашивать свидетелей. Один точно назвал и цвет машины, и повреждения описал. Оказалось — шофер по специальности. Художнику запомнилось лицо водителя, а одна дама все толковала о покрое и цвете платья, в которое была одета сидящая рядом с шофером женщина.

— А что должен был запомнить оперативник, Петр Иванович? — хитро улыбнулся Чобу.

— Все, молодой человек, все, что надо. Во всяком случае — как можно больше. — Он посмотрел на часы: — Спать пора, ребятки, устал я что-то сегодня.

«Ребятки» поднялись, стали прощаться. Уже у самой двери Кучеренко окликнул Степана:

— Минутку, Степан Афанасьевич. Чуть не забыл: кража церкви в Селиште у нас проходила? Я что-то не припоминаю такое происшествие. Неужели старею?

— Первый раз слышу об этой краже, Петр Иванович, не было ее в сводке. Так что с памятью у вас все в порядке. Дай бог каждому, как говорится…

— Ну и отлично. Завтра пораньше и отправимся в эту церковь, познакомимся с архангелами Михаилом и Гавриилом поближе.


В этот ранний утренний час церковь архангелов Михаила и Гавриила была закрыта. Кучеренко и его спутники остановились возле новых, недавно окрашенных дверей с поблескивающим на утреннем солнце тоже новеньким замком. На церковном дворе не было ни души. Они стояли, обсуждая, что предпринять, как вдруг калитка отворилась и во двор вышел невысокий полный человек.

— Кто вы, уважаемые, будете? — холодно и неприязненно спросил он, подойдя вплотную к оперативникам. Его маленькие, заплывшие глаза на одутловатом круглом лице смотрели неприветливо, настороженно.

— Из милиции… Извините, с кем имею честь? — в тон ему задал вопрос подполковник.

— Священник я, отец Леонид, в миру — Мардарь Леонид Павлович.

Кучеренко разглядывал своего собеседника. Ничто не выдавало в нем духовного лица. Дорогое серое пальто, щегольские ботинки, меховая шапка… Разве только длинные волосы, ниспадающие на плечи, да бородка клинышком.

— Скажите, Леонид Павлович, когда вашу церковь обокрали? — без долгих предисловий спросил подполковник. В том, что кража действительно была, он почти не сомневался. Судя по облупившейся, потрескавшейся штукатурке, церковь давно не ремонтировалась, а вот дверь была явно новая и замок тоже.

— Так вот в чем дело! — Мардарь как будто удивился. — А я полагал все уже кончено.

— Что — кончено? — не понял подполковник.

— Да дело это… Нам так милиция и сообщила. И бумагу прислали.

— Кто именно прислал?

— Участковый наш, кто же еще… Нет смысла, пишет, ловить злоумышленников, ущерб, мол, мизерный. Ничего себе — мизерный… В одной только дарохранительнице килограмм чистого серебра было. И крест напрестольный, тоже серебряный, украли, и дискосы. — Священник неприязненно посмотрел прямо в глаза подполковнику. — Икону Иоанна Ботезаторула унесли, старинную… В смутные времена уцелела, а сейчас вот украли…

— А когда же кража произошла? — спросил Кучеренко, несколько озадаченный услышанным рассказом.

— В ночь на пресвятой Покров владычицы нашей Богородицы и приснодевы Марии. Меня, правда, не было здесь тогда, на курорте лечился, печень у меня, — счел нужным пояснить священник.

— Извините, гражданин Мардарь, — как можно вежливее произнес подполковник, — пожалуйста, выражайтесь точнее, мы в ваших церковных праздниках не очень разбираемся.

— Это я знаю… Зато в другом разбираетесь, — священник снова бросил злобный взгляд на подполковника.

Беседа принимала неожиданный поворот, но Кучеренко не собирался отступать.

— Так в чем же мы, по-вашему, разбираемся? Поясните? Я, видите ли, не люблю намеков.

— Как с религией бороться, вот в чем, с опиумом для народа, как вы говорите. Это безбожники осквернили наш храм, простите, — атеисты, священник язвительно улыбнулся.

— Вы неточно цитируете Маркса, Леонид Павлович, у него сказано: религия — опиум народа. Улавливаете разницу? И не безбожники-атеисты церковь ограбили, а обыкновенные воры, преступники. Между прочим, и среди верующих они встречаются. Разве не так?

— В священном писании сказано: не укради, — пробормотал священник. — Великий грешник тот, кто позарится на чужое добро.

— У вас — грешник, а по советскому закону — преступник.

— Так почему же их не ищут? — в маленьких глазках Мардаря снова вспыхнула неприязнь.

— Именно для этого мы и здесь.

— Что-то поздновато пожаловали, теперь ищи ветра в поле. — Священник снял шапку, поправил выбившиеся волосы. Он явно следил за своей внешностью.

— Это уж наше дело, Леонид Павлович. Расскажите, как все произошло.

— Да что рассказывать? Взломали замок в ночь на Покров, 14 октября прошлого года то есть, и проникли в храм. В Трускавцах я лечился, печень у меня.

«И не удивительно, — подумал Кучеренко, глядя на его заплывшие жиром глазки и круглое брюшко. — Поменьше есть-пить надо, святой отец».

— Староста больше моего знает, как все произошло, — продолжал он, явно избегая изучающего взгляда подполковника.

Кучеренко показалось, что священник чего-то недоговаривает.

— Скажите, Леонид Павлович, только откровенно, вы кого-нибудь подозреваете?

Его собеседник смешался, растерянно пробормотал:

— Не хочу брать грех на душу…

— Не суди, да не будешь судим — вы хотите сказать?

Священник о чем-то размышлял.

— Давайте зайдем в церковь, что мы всё на дворе. Я сейчас велю старосту позвать, ключи у него. — Он важно, не торопясь, подошел к группе пожилых селян, стоящих на улице, что-то сказал. Один из них с готовностью кивнул и торопливо зашагал по заснеженной дороге.

Староста, очень пожилой человек с угрюмым, недовольным выражением изборожденного морщинами лица недоверчиво оглядел оперативников и неохотно открыл дверь. Утренний свет едва пробивался сквозь маленькие зарешеченные окна, и староста, так же неохотно, зажег свечи. Стало светлее, но не намного, однако можно было разглядеть, что на алтарной стене недостает иконы: там, где она еще недавно висела, зияла пустота. Это был, пожалуй, единственный зримый след, оставленный преступниками. Остальные следы, если они и были, стерло время — самый грозный, неумолимый враг розыскников.

Улучив момент, когда они оказались наедине с Мардарем, Кучеренко сказал:

— Вы, кажется, хотели что-то рассказать.

— Господь меня простит, дело богоугодное, — после некоторого колебания произнес он. — Приходит однажды ко мне незнакомый человек, очень приличный, хорошо одетый, и говорит: «Слышал, отец Леонид, болеете вы печенью». И болезнь назвал точно, а название такое, что и не выговоришь, я сколько вот болею, а запомнить не могу. Да, говорю, уважаемый, это верно. А вы откуда знаете? «Люди, отвечает, сказывали, да и специальность у меня такая». Какая такая специальность, спрашиваю. «Врач я, говорит, и желаю вас, отец Леонид, лечить. Просто так, из уважения. И лекарства, какие надо, все достану. Есть такая возможность». Я, конечно, заинтересовался, особенно когда он о лекарствах сказал. Сами знаете, беда с ними: одно есть, другого нет. — Он помолчал, теребя в руках шапку. — Просто так, говорю, я не согласен, могу заплатить, слава богу, не нищий. А он так отвечает: «Денег мне не надо». А что же вы хотите? — спрашиваю. «Иконы хочу, это моя страсть. Много лет собираю».

— Он говорил конкретно, какие именно иконы его интересуют?

— Нет, не успел. Я с ним не стал больше разговаривать. Кто ж на такое согласится! — Священник говорил тихо, почти шепотом.

— А он назвал себя, этот врач-коллекционер?

— Фамилию не сказал. Говорил только, что из Оргеева, а живет и работает в райбольнице. Завотделением. Солидный мужчина лет за пятьдесят.

— А вы говорили кому-нибудь об этом случае?

— Никому, вам первому. Не хотел грех на душу брать. — Он напряженно следил, как Кучеренко делал пометки в своем блокноте.

Пока происходил этот разговор, коллеги подполковника в сопровождении угрюмого старосты успели осмотреть церковь и дожидались своего начальника.

— Глухо, Петр Иванович, — Чобу сокрушенно покачал головой. — Зацепиться не за что.

— А староста что показывает?

— Ничего существенного. Пришел, говорит, утром, замок сорван, позвал участкового. Говорит, что с собакой милиция приходила. Вот и все показания. Неразговорчивый старик, слова не вытянешь.

— Неразговорчивый? В подходе все дело, Степан Афанасьевич, в подходе. Да и надоело, видно, старику об одном и том же рассказывать. И подзабыть мог, или другая причина есть. Мы вот как сделаем. Я смотаюсь в райотдел, надо дело посмотреть, а вы здесь еще пощупайте.

Из протокола допроса Михалаки Захара Демьяновича, уроженца села Селиште, 68 лет, беспартийного, образование 3 класса, старосты церкви архангелов Михаила и Гавриила…

…Утром я пришел в церковь, чтобы открыть дверь уборщице. Увидел, что замок на двери сорван. Я очень испугался, подождал уборщицу и пошел в сельсовет. Оттуда вызвали милицию. Пришел участковый и с ним другой милиционер, с собакой. Милиционер с собакой остался во дворе, а мы вошли в церковь и сразу увидели, что не хватает иконы Иоанна Ботезаторула, креста напрестольного, дарохранительницы, Евангелия, трех дискосов, чаши для причастия. Это все старинные вещи, они находились в нашей церкви много лет.

В о п р о с. Уточните, сколько именно лет находились указанные вами предметы религиозной утвари в церкви?

О т в е т. Точно указать не могу, но думаю, что не меньше 200 лет. Я служу старостой в этой церкви уже 42 года, прежний староста, у которого я принял дела, мне говорил, что вещи старинные.

В о п р о с. Из какого металла были изготовлены указанные духовные предметы?

О т в е т. Из серебра, а чаша для причастия была позолоченная.

В о п р о с. Какова стоимость похищенной религиозной утвари?

О т в е т. Стоимость указать затрудняюсь, эти вещи нигде не продаются и сравнить не с чем.

В о п р о с. У кого находятся ключи от церкви?

О т в е т. Ключи от церкви находятся у меня.

В о п р о с. Кто несет материальную ответственность за церковное имущество, в том числе за вышеуказанный инвентарь религиозного культа?

О т в е т. Материальную ответственность несу я как староста.

В о п р о с. Вы кого-нибудь подозреваете в совершении кражи?

О т в е т. Я подозреваю в совершении кражи Стратулата Василия.

В о п р о с. Кто такой Василий Стратулат и на каком основании вы его подозреваете в совершении кражи?

О т в е т. Стратулат Василий является сыном бывшего кассира церкви Мирона Стратулата. Мирон человек нечестный, я заметил, что он присваивал пожертвования прихожан, и доложил об этом отцу Леониду. Греховное поведение Стратулата Мирона обсуждалось на двадцатке. Вскоре после этого ко мне домой вечером пришел сын его Василий и стал выражаться нехорошими словами, угрожал, что если отца уволят, он меня зарежет. Мирон Стратулат после обсуждения на двадцатке продолжал присваивать пожертвования, и его уволили. Вскоре произошло ограбление. Я думаю, что это была месть со стороны его сына Василия.

В о п р о с. Вышеупомянутый Стратулат Василий во время встречи с вами был трезв или находился в состоянии алкогольного опьянения?

О т в е т. Василий был сильно пьян, еле на ногах держался.

В о п р о с. Вам известно местонахождение Стратулата Василия в настоящее время?

О т в е т. Точно не известно. Я знаю только, что он учится в Кишиневе в каком-то институте.

Из акта о применении служебной розыскной собаки

Младший инспектор-кинолог Борбат Н. Д. применил служебную розыскную собаку по кличке Омега по следу от церкви с. Селиште, где имело место проникновение. СРС провела по двору, затем перепрыгнула через каменный забор, пробежала 50 метров, вышла на центральную улицу села, где и прекратила свою работу.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ
об отказе в возбуждении уголовного дела

Участковый инспектор РОВД лейтенант милиции Казаку В. М. рассмотрев материалы о краже из церкви с. Селиште, установил.

Неизвестный преступник (преступники) путем взлома замка на входной двери проник в здание церкви. Опросом лиц установлено, что преступник совершил кражу иконы, креста напрестольного белого металла, трех дискосов белого металла, чаши для причастия белого металла, покрытого слоем желтого металла, а также евангелия в переплете белого металла. Таким образом, неизвестный преступник совершил формально преступление, предусмотренное ст. 119 УК МССР. Однако учитывая, что материальный ущерб незначительный, кроме того, предметы старые, сильно потертые, помятые и не представляют фактически никакой ценности, а также то обстоятельство, что Стратулат Василий свою угрозу не привел в исполнение и его участие в краже полностью исключается ввиду неопровержимого алиби, руководствуясь ст. 7 УК и ст. 97 УПК МССР, в возбуждении уголовного дела отказать, о чем сообщить заинтересованным лицам.

Участковый инспектор
лейтенант милиции В. Казаку

Утверждаю

Начальник РОВД
майор милиции Н. Деречу
СПРАВКА

Дана в том, что при проявлении пленки к осмотру места происшествия по факту кражи в церкви с. Селиште она оказалась засвеченной.

Начальник следственного отделения РОВД
капитан милиции С. Кливадэ

Кучеренко сидел в кабинете начальника райотдела. То и дело торопливо входили с докладами сотрудники. У всех были озабоченные, хмурые лица. Из обрывков разговоров Кучеренко понял: случилось какое-то ЧП. В очередной раз заверещал телефон. Майор Деречу быстрым движением снял трубку, приник к черному наушнику.

— Какая сумма? — переспросил майор. — Это точно установлено? — Он сосредоточенно слушал своего собеседника на другом конце провода. Авторитетная комиссия установила? Ну дела… А сторож где был? На посту? Связали и кляп вставили? Пьяному или трезвому? Выясняете? Ну ладно, я сам приеду. Когда? — он бросил выразительный взгляд на Кучеренко, как бы желая узнать, надолго ли его задержит столичный гость. — Не знаю, скоро, наверное… А пока посылаю еще нескольких сотрудников и кинолога. — После короткой паузы он добавил: — Сделайте все возможное, под вашу личную ответственность.

Начальник в сердцах бросил трубку на рычаг:

— Вы уж извините, товарищ подполковник, у нас неприятность, и серьезная. Магазин взяли. На двадцать шесть тысяч. Впрочем, это еще надо проверить. Как бы торговые деятели под шумок не списали свои грешки, — усмехнулся Деречу. — Случается и такое. И сторож этот тоже хорош, ненадежная публика, скажу я вам.

— Разные бывают сторожа, — уклончиво ответил Кучеренко, вспомнив Марина.

— Слушаю вас, товарищ подполковник, вы по какому вопросу?

Подполковник достал из портфеля папку с документами, которые, прежде чем изучить, после долгих поисков разыскал в архиве отдела.

— По делу об ограблении церкви в Селиште. — Он протянул майору папку с документами.

Тот быстро полистал ее и вопросительно взглянул на Кучеренко:

— Что же вас заинтересовало, товарищ подполковник? Мы отказали в возбуждении дела за малозначительностью. Все правильно… — не очень, впрочем, уверенно закончил он и переложил с места на место кипу бумаг, требующих оперативного рассмотрения. В карих глазах Деречу промелькнула тоска.

Кучеренко стало по-человечески жаль этого озабоченного человека, на своем опыте он знал, что должность начальника райотдела — отнюдь не сахар, и забот у него предостаточно. Знал он и то, какими трудностями и даже неприятностями чревато возвращение к старому, «закрытому» делу: время упущено, фактов кот наплакал, а преступление числится как нераскрытое. В общем — «сухарик», как выразительно называют такие дела его коллеги. Однако знал подполковник и другое, нечто большее. И потому сказал:

— Ну так как, товарищ майор, сами пойдете к прокурору за отменой или мне идти?

Деречу вскинул на него удивленные глаза:

— А чего отменять? Все правильно… — повторил он еще менее уверенно, чем в первый раз.

— По форме — правильно, а по существу — издевательство.

— Извините, товарищ подполковник, не понимаю… Над чем издевательство?

— Очень жаль, майор, что не понимаете. Издевательство над фактами… над здравым смыслом… над справедливостью… над законом, наконец, а значит и над людьми. Вы уж простите за резкость.

— Появились новые данные по делу?

— О новых данных говорить рановато. Пока старые не раскручены. Даже пленку с места происшествия не сумели ваши ребята проявить, — напомнил Кучеренко о засвеченной пленке. — Мы этим делом сейчас занимаемся и на вашу помощь рассчитываем, товарищ майор. — Он сделал попытку сгладить возникшее напряжение.

Однако майор Деречу был не так прост, как могло показаться с первого взгляда. Он полистал папку, на этот раз более тщательно, потом выдвинул ящик письменного стола и достал томик уголовного кодекса, открыл его на нужной странице.

— Не подпадает это дело под 119-ю статью. Она предусматривает ответственность за хищения государственного или общественного имущества, совершенного путем кражи. Да вы это не хуже меня знаете, статья популярная. К сожалению, — почему-то счел нужным добавить он. — Как я сразу не заметил… Напутал участковый, а я подмахнул постановление, не проверив. Он вообще, между нами говоря, не соответствует…

— Ну и что из этого следует? — Кучеренко уже разгадал ход мыслей начальника райотдела и ожидал подтверждения, которое не замедлило последовать.

— А то, что дело должно квалифицироваться по 154-й — преступления против собственности объединений, не являющихся социалистическими организациями, и, таким образом, подследственно прокуратуре. Вы, кажется, собирались идти к прокурору. Не возражаю. Пусть они и раскручивают.

— Вам лучше, товарищ майор, знать деловые качества своих сотрудников, — сдержанно ответил Кучеренко, — об участковом Казаку разговор особый, и мы к нему, видимо, вернемся позже. Я обязан доложить о его отношении к своим обязанностям руководству министерства. Однако преступление он квалифицировал правильно. Еще в январе восемнадцатого года Совет Народных Комиссаров принял декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», согласно которому имущество церкви было национализировано и является собственностью государства. Этот декрет, между прочим, никто не отменял, а потому преступные посягательства против этого имущества рассматриваются как преступления против социалистической собственности.

Кучеренко говорил спокойно, сдержанно, даже мягко, но в его голосе майор уловил нечто такое, что понял: доложит, обязательно доложит. Предстоял крайне неприятный разговор с начальством.

— Вы меня убедили, товарищ подполковник, сдаюсь! — он поднял вверх руки. — Иду к прокурору за отменой постановления, а с этим Казаку мы разберемся сами. Давно к нему присматриваюсь…

— Раньше нужно было разбираться, товарищ начальник райотдела.

Кучеренко встал, сдержанно попрощался и вышел. Хозяин кабинета задумчиво смотрел на закрывшуюся за ним дверь до тех пор, пока очередной телефонный звонок не вывел его из этого состояния.


«АМБАЛ ДЛЯ ОТМАЗКИ»

Дежурный по отделению милиции, молодой лейтенант, с сожалением оторвался от учебника по гражданскому праву, вскинул вихрастую голову. Перед ним стояли трое молодых людей. Двое с красными повязками дружинников держали под руки третьего парня в джинсовом костюме, с бородкой и в темных очках; через плечо у него была перекинута синяя сумка. «Пан америкэн», машинально прочитал лейтенант белеющую на синем матерчатом фоне надпись по-английски.

Лейтенант, на которого надвигалась экзаменационная сессия, вздохнул, отодвинул учебник и положил на его место бланк, приготовил шариковый карандаш.

— Слушаю, — повернулся он к одному из дружинников, высоченному парню, который выглядел старше своего напарника.

— Понимаете, товарищ лейтенант, сегодня наша дружина дежурит, мы из химико-технологического, послали нас с Костей, — он кивнул в сторону товарища, — в зоопарк патрулировать. Интересно, между прочим, я в Москве третий год, а в зоопарке до сих пор не побывал, — доверительно сообщил высокий. — Приходим мы, значит, с Костей…

— Ближе к делу. — Шариковый карандаш дежурного еще не сделал ни одной заметки.

— Патрулируем мы, значит, с Костей по зоопарку, — тем же доверительным тоном продолжал парень свой рассказ, — смотрим — вот этот, показал он на бородатого, — возле машины крутится. — Резинкой торгует, фирменной. Ну мы его… того, доставили в общем.

— И правильно сделали, — произнес лейтенант без особого, впрочем, энтузиазма. Дело было простым, как апельсин. Мелкий фарц.

— Резинка откуда? — Лейтенант строго посмотрел на парня с заморской сумкой.

Он мог бы и не задавать этого вопроса, потому что ответ был известен заранее: скудная фантазия мелких фарцовщиков дальше стереотипных объяснений не шла.

— У одного джона…[32] — тот выбрал самый близкий к истине вариант. Чаще на подобные вопросы такие вот модные мальчики отвечают: предки привезли, знакомый летчик загранлинии подарил, поменял…

— Ну ладно, давай по порядку. Фамилия, имя, отчество, место жительства, место работы или учебы. — Лейтенант приготовился записывать, но ему помешал молчавший все это время другой дружинник:

— Вы у него в сумке проверьте, товарищ лейтенант, а то нам на патрулирование надо возвращаться. — Парня, видимо, донимало любопытство, и он не хотел уходить, не узнав о содержимом сумки заморской авиакомпании.

— Я бы твою физию проверил, в другом, конечно месте. — Глаза джинсового под дымчатыми стеклами очков вспыхнули злобой.

— Полегче! — прикрикнул на него дежурный. — А вы, ребята, можете идти, мы разберемся. Оставьте только свои координаты, садитесь вон за тот стол, — он указал в угол комнаты, — и напишите все, как было. И поподробнее.

Дружинники занялись составлением рапорта о задержании, а лейтенант уже без помех приступил к опросу задержанного. Документов при нем не оказалось, и дежурный предупредил:

— Только без вранья. Как на духу. Учти, все равно проверим, и тогда… — Он не договорил, что будет «тогда».

— О’кей, лейтенант, вас понял, — развязно произнес парень. Пишите… Савицкий Борис Петрович, Профсоюзная, 67, квартира 11, место работы — НИИ охраны труда…

— Старший научный сотрудник, — с ехидцей продолжил лейтенант. — Мы же договорились — не врать.

— А я и не вру. — Парень повторил: — НИИ охраны труда. Истопник котельной.

Лейтенант взглянул на его холеные руки с тщательно отполированными ногтями, но промолчал. Он знал, что промышляющие фарцовкой за престижной работой не гоняются — в их кругу главный престиж — деньги да заграничное тряпье, а лучше работы, чем истопник, трудно и придумать: сутки отдежурил — три дня в твоем полном распоряжении. Хватает времени, чтобы потереться возле иностранцев, и на рестораны тоже. Ну а руки — это не показатель, нынче, в котельных автоматика.

— Что у тебя в сумке? Показывай.

Парень расстегнул «молнию» и передал сумку дежурному. Тот вывернул ее на стол. Вывалились пестрые пакетики жевательной резинки, пачки сигарет «Мальборо» и «Филип Морис», карты с голыми девицами, несколько солнцезащитных очков. Среди этого стандартного ассортимента мелких фарцовщиков тускло поблескивал какой-то странный предмет, похожий на миниатюрный котелок. Это сходство дополняла цепочка, которая была к нему прикреплена. Лейтенант потянул за нее, поднес поближе, чтобы лучше рассмотреть. «Котелок» стал раскачиваться, маяча перед глазами, и он придержал его.

— А это у тебя откуда? — лейтенант с интересом рассматривал странный предмет. Внутри по кругу была нацарапана какая-то надпись. «Церковь святой Троицы» — с трудом прочитал он буквы церковнославянского шрифта. «Да это же лампадка, — лейтенанту вдруг вспомнилась сельская церковь, куда его мальчишкой водила бабушка. — Перед иконой висит, и фитилек в масле горит. Интересно было смотреть».

— Чего? Вот эта хреновина? — Фарцовщик бросил равнодушный взгляд на лампадку. — Один кореш дал, говорил — серебро. Да кому она нужна… — он пренебрежительно махнул рукой.

Лейтенант продолжал сосредоточенно разглядывать лампадку. Наконец снял телефонную трубку. В комнату вошел крепко сбитый сержант.

— Уведите, — коротко приказал ему дежурный.

Когда дверь за ним закрылась, лейтенант снял трубку другого телефона.

— Докладывает дежурный по 87-му отделению милиции лейтенант Доронин. Дружинники задержали одного фарцовщика, некто Савицкий. Среди прочего у него обнаружена лампадка. Приметы совпадают с ориентировкой МУРа… Слушаюсь, товарищ майор, будет сделано.

…Желтый «газик» с синей надписью на борту «милиция» влился в автомобильный поток.

— Куда вы меня везете? — Савицкий обеспокоенно взглянул в маленькое зарешеченное оконце. Было видно, что он изрядно струхнул.

— Куда надо, туда и везем, — сопровождавший его сержант знал службу.

Убедившись, что ничего не добьется от этого немногословного служаки, Савицкий покорился судьбе и замолчал, стараясь уловить по знакомым приметам маршрут. Наконец мелькнули колонны Большого театра, хорошо знакомое здание ЦУМа. Он почувствовал, что машина преодолевает подъем. «Неужели на Петровку везут? Ну дела». — Пассажир струхнул не на шутку.

«Газик», свернув вправо, затормозил. На желтой стене белела табличка «Петровка, 38». Худшие предположения мелкого фарцовщика Бориса Савицкого подтвердились.

— Садитесь, Савицкий, — мужчина в штатском костюме за письменным столом у окна указал ему на стул. — Я — старший инспектор МУРа Голубев. Так что будем знакомы, — он усмехнулся и внимательно взглянул на Савицкого. — Очки, между прочим, можно снять.

Тот ничего не ответил, оглядывая большую комнату, заставленную столами и сейфами-шкафами. Задержался на зарешеченном окне, и в глазах застыла тоска. Даже сквозь толстые стекла в комнату доносился городской гул, гудки автомашин. Там была жизнь.

Из магнитофонной записи допроса Савицкого Бориса Петровича, 23 года, образование незаконченное высшее, уроженец г. Москвы, ранее судимого (со слов).

…По существу заданных мне вопросов поясняю: лампадку мне подарил мой знакомый, некий Шнобель.

В о п р о с. Шнобель — это что — фамилия?

О т в е т. Да какая там фамилия. Кличка это, все его так называют. Он сам как будто из Одессы, нос у него длинный, большой, потому и Шнобелем прозвали, по-одесски шнобель — это нос.

В о п р о с. Как фамилия человека, которого вы называете Шнобелем, где он проживает, чем занимается?

О т в е т. Фамилии его я не знаю, где живет — тоже. Случайный знакомый.

В о п р о с. Может быть вы все-таки припомните, Савицкий? Советую говорить правду, это в ваших интересах.

О т в е т. Я понимаю, что в моих… и в ваших тоже. Я говорю правду…

Майор Голубев выразительно взглянул на молодого человека, который молча сидел за соседним столом и делал пометки в своем блокноте. Тот вышел из кабинета и вскоре появился с толстой пачкой фотографий. Голубев медленно перебирал фотографии людей в фас и профиль. Наконец протянул одну Савицкому:

— Этот?

— Ну да, этот самый. Только моложе, а паяльник его.

— Отлично, Савицкий, пошли дальше. Вы утверждаете, что Шнобеля почти не знаете, и вдруг он дарит вам серебряную лампаду. Чем объяснить этот широкий жест?

— Ну, не подарил, а дал… за то, что я ему помог. Доля, в общем…

— Доля? За что конкретно?

— Помог я ему двинуть одно динамо[33].

— Нельзя ли подробнее, Савицкий? Мы вас слушаем с большим интересом.

— А что рассказывать… Встретились с ним однажды в комиссионке на Садово-Кудринской, он там часто ошивается. Шнобель говорит: «Дело у меня к тебе. Есть у меня один фраер на крючке. От тебя ничего не требуется: сиди дома, я приеду вместе с этим фраером. Ко мне, то есть. К нему, Шнобелю, нельзя, с женой поругался». Я отказался, не понравилось мне все это. А Шнобель говорит: «Чудак, это ж пара пустяков, и в обиде не останешься». В общем, согласился, тем более что дома один сейчас, предки на курорте. Сижу, жду. Часов в 11 он приходит, сумку держит. А где твой клиент, спрашиваю? — «Вот он, — отвечает, и по сумке похлопывает». Я ничего не понял. Минут через двадцать Шнобель говорит: «Будь человеком, выйди во двор, посмотри, стоит ли там «Жигуль». Я пошел. Стоит «Жигуль», а возле него прохаживается какой-то мужик, курит и все на дверь нашего подъезда поглядывает. Потом его окликнула из машины женщина, он бросил сигарету, сел в «Жигуль», и уехал. Я рассказал обо всем Шнобелю, он обрадовался: «Все нормально, старик!» Тут я и смекнул: Шнобель динамо двинул, и меня припутал. А он смеется: «Не нервируйся, этот фраер в милицию не заявит, он ментов, извините, милицию, за три версты обходит». Открыл сумку и дал мне лампаду. Там этих лампадок да крестов полно было. Я заметил…

— Номера «Жигулей» случайно не запомнили, Савицкий?

— Не обратил внимания. Светлого цвета была тачка, а на борту написано — «Медицинская помощь». Я еще удивился.

— Каким образом вы сумели прочитать? Ночь же была.

— «Жигуль» как раз под фонарем стоял.

— Значит, вы и того, который курил, тоже хорошо разглядели?

— Разглядел… Клевый дубль на нем был, а так фраер обыкновенный. Мне его лицо показалось знакомым, кажется, встречал в комиссионках на Димитрова и на Садово-Кудринской, он там толкался.

— Вы сможете его узнать, если встретите снова?

— Думаю, что узнаю.

— Еще один вопрос, Савицкий. Когда это произошло?

— Точно не помню… Где-то в середине марта, числа 16—17, мороз еще стоял.

Из справки оперативного дежурного по городу Москва

За период с 13 по 20 марта в отделы и отделения милиции заявлений граждан о применении к ним мошенничества с целью овладения иконами, крестами, лампадами и другими предметами отправления религиозного богослужения не поступало.

Майор Голубев выключил магнитофон:

— На сегодня всё, Савицкий.

— А что мне будет? — задал тот сакраментальный вопрос.

— Это зависит от вас.

— И от вас тоже, товарищ майор. — Голос звучал льстиво, даже подобострастно.

— Нет, Савицкий, от вас. В первую очередь. Человек выбирает дорогу сам. — Сидящий перед ним молодой человек с бегающими пустыми глазами вызывал у него чувство брезгливости. — И учтите, вы еще нам понадобитесь.

— Опять Летинский! — взглянув на фотографию Шнобеля, воскликнул начальник отдела полковник Ломакин таким тоном, будто увидел старого и доброго знакомого. — С этаким носом да с его талантами ему бы Сирано де Бержерака играть. Артист. Снова, значит, за старое взялся… Имел, как говорится, честь с ним встречаться. Давненько, правда. Ты у нас, Алексей Васильевич, тогда еще не служил.

— А я и не подозревал, Владимир Николаевич, что вы у нас театрал, — заметил с улыбкой Голубев.

Полковник вроде бы даже смутился:

— Да что ты, времени на театры нет, сам знаешь… Однако иногда жена вытаскивает. Вот кто театрал. И на этот спектакль с ней ходили. Еще Астангов играл Сирано. Великолепно. Давно это было, очень давно. Из Молдавии, значит, вещичка, — он легонько постучал ногтем по отливающему тусклым серебром боку.

— Оттуда, Владимир Николаевич, — подтвердил Голубев и хотел еще что-то добавить, но по отрешенному, задумчивому выражению его лица понял, что тот его не слушает, и замолчал.

Обычно строгое, неулыбчивое лицо Ломакина потеплело, жестковатый взгляд неожиданно смягчился.

Вспомнилось жаркое южное лето, разоренные войной села, крестьяне в своих чудных шляпах, которые делились последним куском мамалыги, стаканом вина… Как радостно удивился он, коренной сибиряк, увидев впервые в жизни виноградную лозу, увешанную тяжелыми черными кистями, ощутив непривычный вкус винограда…

Воспоминания, нахлынувшие не совсем кстати, увели его дальше, на бурлящий возбуждением Белорусский вокзал, куда он, замполит Ломакин, прибыл из Вены, чтобы следовать дальше, в родную Сибирь. Здесь, на вокзале, и произошла встреча, круто повернувшая судьбу школьного учителя из глухого сибирского села. К нему подошел такой же, как и он, демобилизованный парень в офицерской гимнастерке без погон. Потолковали о том, о сем, покурили, и вдруг парень этот говорит: «Слушай, старлей, давай к нам в МУР. Нам такие ребята, как ты, во как нужны». Ломакин не понял: «Какой-такой МУР?» В общем, объяснил ему новый приятель, что к чему. Пораскинул мозгами — и согласился. И вот уже который год служит. А парня того, Петром его звали, нет уже. Убили бандиты вскоре. Отчаянный был человек. Бесстрашный и рисковый. Потому, может, и погиб. И теперь, всякий раз проходя мимо мемориальной доски в главном управлении внутренних дел, на которой высечена золотым фамилия его друга, полковник невольно замедляет шаги, отдавая дань памяти ему и многим другим сотрудникам МУРа, погибшим при исполнении служебных обязанностей.

Майор ожидал, когда начальник заговорит снова, и думал: вспомнит ли он об ориентировке, о которой не успел сказать, или нет? Не мудрено и запамятовать: не из одной только Молдавии стекаются ориентировки в Московский уголовный розыск, нити многих преступлений сходятся, переплетаются в столице.

— Значит, из Молдавии, — задумчиво повторил полковник, — припоминаю. Ориентировка оттуда была… Несколько церквей там взяли. Возможно, эта штуковина — первая ласточка. Спрячь пока, — он передал лампаду Голубеву. Видать, не просто сбыть такой товар на месте. Кто, говоришь, доложил о лампадке? Дежурный по отделению? Молодчина, побольше бы таких ребят. Может, стоит к нему присмотреться — и к нам, а? Ну ладно, об этом потом. А фарцовщик, как его, Савицкий, что за птица?

— Вернее, птичка, Владимир Николаевич, птичка-невеличка, мелкая рыбешка, недоучившийся студентик. Парень скользкий, но в эту историю влип случайно, по дурости. Амбал для отмазки[34], — как говорят наши клиенты.

Ломакин недовольно поморщился:

— Клиенты, амбал для отмазки… Я же, кажется, просил вас, — перешел он на «вы», — не щеголять блатными словечками. Этак мы можем далеко зайти.

— Виноват, товарищ полковник, — растерянно пробормотал Голубев, — случайно вырвалось.

— Вот-вот, случайно… Так и не заметишь, как на феню перейдешь.

Голубев в душе улыбнулся: у Ломакина тоже проскочило словечко из блатного жаргона. Полковник хорошо знал феню — жаргон или «блатную музыку», как еще называют уголовники свой язык, в котором самые обыкновенные слова приобрели новое, зловещее значение; немало было в нем и совершенно непонятных, странно звучащих слов и словосочетаний. Владеющие жаргоном пользуются в преступном мире большим доверием и популярностью. Ломакин считал, что каждый розыскник должен знать «феню», на которой уголовники договариваются о преступных замыслах, пытаются использовать на очных ставках, в письмах из мест заключения. Знание жаргона не раз сослужило хорошую службу Ломакину, а однажды спасло даже жизнь.

Однако призывая изучать язык «противника», полковник приходил в ярость, когда такое словечко невзначай проскакивало в речи сотрудника. Как вот сейчас.

— Ладно, давай дальше. — Ломакин медленно прошелся по тесному кабинету, постоял у открытой форточки. — Что предлагаешь?

— Может, возьмем этого Шнобеля… я хотел сказать — Летинского? — Голубев говорил не очень уверенно, как бы рассуждая сам с собой.

— Летинского? — переспросил Ломакин. — А что это даст? Заявления от потерпевшего о мошенничестве не поступало, что весьма, между прочим, подозрительно. Какие обвинения мы можем предъявить Летинскому? Он тертый калач, его на просто так не возьмешь, это не Савицкий. Прощупать, конечно, надо, только легонько, осторожно. Главное сейчас — установить личность потерпевшего — будем его пока так называть условно. Кстати, Алексей Васильевич, надо сообщить молдаванам о лампаде. — Он помолчал: — А с этим фарцовщиком сделаем так…


Савицкий явился по первому вызову. В комнате, кроме Голубева, сидел тот же молодой человек, что и в прошлый раз, однако Савицкий не обратил на него внимания, устремив тревожно-вопросительный взгляд на майора. Тот молчал, и это молчание как бы подчеркивало важность предстоящего разговора. Наконец Голубев сказал:

— Слушайте меня внимательно, Савицкий. — Фарцовщик вытащил носовой платок, отер лоб. — Вы говорили, что запомнили внешность того человека, у которого вместе с вашим приятелем по кличке Шнобель похитили вещи…

— Да какой он мне приятель товарищ майор, — Савицкий весь встрепенулся. — И ничего я не похищал, это все он… Я у этого Шнобеля амбалом для отмазки быть не собираюсь.

— Спокойнее, Савицкий, разберемся… А пока что вы соучастник. Объективно. И чтобы выпутаться из этой истории, в которую вы влипли по своему легкомыслию, если не сказать больше, вы должны нам помочь…

— Неужели МУР, такая солидная фирма, нуждается в помощи какого-то Савицкого?

— Ну так как, согласны? Не слышу ответа.

— А что я должен делать? — нерешительно спросил Савицкий.

— Ничего особенного, не волнуйтесь, молодой человек. Брать вооруженного преступника вам не придется, — Голубев снова почувствовал антипатию к этому человеку. — С этим товарищем, — повернулся он в сторону сидящего за соседним столом молодого сотрудника, — вы походите возле комиссионок и прочих мест, которые знаете не хуже нас. Это ваш приятель, приехал, допустим, из Харькова или Перми. Коллекционер, интересуется иконами. Встретите того, у которого увели сумку — дадите знать, только незаметно, тихонько. И без фокусов, Савицкий. Вы меня поняли?

— Как не понять, если вы все так понятно объяснили, — ухмыльнулся Савицкий. Его настроение явно улучшилось. — Все будет сделано на высшем уровне. Я понимаю… Согласен.


ОПЕРАЦИЯ «ПЕНТИКОНСТАРИОН»

Полковник Ковчук выглядел озабоченнее обычного. Настроение начальства невольно передалось подчиненным, собравшимся на оперативку.

Утром, как только полковник пришел на работу, его сразу вызвал министр. Министр настойчиво интересовался ходом расследования по кражам церквей, но ничего определенного полковник доложить не мог. Состоялся весьма неприятный для него разговор. Однако Ковчук, открывая совещание, ни словом не обмолвился о вызове к министру; он был не из тех руководителей, что перекладывают ответственность за неудачи на подчиненных, а успехи приписывают своему компетентному руководству, и привык принимать «огонь на себя». Да и понимал, что в их деле нет ничего хуже, чем дерганье, спешка, нервозность… Ни к чему хорошему это не приводит. Ковчук ознакомил собравшихся с материалами проверки ранее судимых за аналогичные преступления. Органы милиции на местах сообщали, что отбывшие наказание ведут нормальный образ жизни, приобщились к труду, компров не замечено. Эти данные как будто подтверждали и результаты дактилоскопической экспертизы отпечатков с мест происшествий. Сличение их с дактилокартами бывших преступников не выявило тождественного отпечатка.

Менее определенной оказалась разработка реставраторов церквей — богомазов, как называют теперь этих недоучивщихся или спившихся художников. За славой они не гоняются, давно махнули на нее рукой, как и на талант, если таковой у кого и был. Беспокойное племя этих «божьих» халтурщиков скитается по всей стране. Выяснилось, что молдавские церкви реставрировали богомазы из Одессы и Ленинграда, Москвы и Костромы, Ростова и Ярославля… Кочуя на собственных машинах по городам и весям, они недолго задерживаются на одном месте. Поди проверь такого кочевника, где он был, что делал вчера, тем более что во многих церквах письменные договора с ними не заключаются и никто не знает даже их фамилий. В общем, сколько-нибудь существенной информации раздобыть не удалось, разве что выяснилось: двое богомазов схлопотали по пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Однако это было совсем, как говорится, из другой оперы.

Кучеренко, который вместе с Чобу только вчера вечером возвратился из командировки и не успел доложиться начальству, вместе со всеми внимательно слушал неторопливую, сдержанную речь полковника. Он излагал пока только факты, оставляя обобщения «на потом». Сообщение начальника о телефонограмме из МУРа о том, что задержано подозрительное лицо, у которого изъята лампада по их ориентировке, вызвало всеобщее оживление.

На Кучеренко, человека сравнительно нового в управлении розыска, размах, масштабы операции «Пентиконстарион», как он про себя окрестил это дело, — ему понравилось звучное, красивое слово, — подействовали впечатляюще. «Машина следствия запущена на полные обороты, — подумал он, и остановится она только после того, как будут схвачены те, из-за кого задействованы многие сотрудники органов не только в Молдавии, но и в других регионах, отстоящих от нее за сотни километров». И еще пришла не раз и прежде посещавшая мысль о том, что время гениальных сыщиков-одиночек, созданных богатым воображением Конан Дойля и Агаты Кристи, ушло безвозвратно. Он, Кучеренко, искренне увлекался похождениями этих великих сыщиков в годы юности, до тех пор, пока не столкнулся с практикой розыскной работы и не убедился, что одному человеку, даже обладающему выдающимися способностями, раскрыть сколько-нибудь сложное преступление не под силу.

— Есть основания предполагать, — продолжал полковник, — что между угоном «Волги» оргеевского «Межколхозстроя» и преступлением в Кобылкове существует прямая связь: машину обнаружили утром на развилке возле Оргеева почти в исправном состоянии, только с пустым бензобаком. Трасологическая экспертиза показывает: именно эта «Волга» оставила следы протектора возле церкви в Кобылкове. И еще одно заключение эксперта заслуживает самого пристального внимания. Прошу ознакомиться. — Он передал Кучеренко, который, как обычно, сидел ближе всех на своем постоянном месте возле маленького стола, приставленного к большому столу начальника, фирменный бланк.

Из заключения эксперта криминалиста

Мне, сотруднику ОТО МВД МССР… разъяснены права и обязанности эксперта, предусмотренные ст. ст. 163, 164, 165 УПК МССР. Об ответственности за отказ или уклонение от дачи заключения, или за дачу заведомо ложного заключения по ст. ст. 196, 197 УК МССР предупрежден.

…Эксперт… имеющий высшее юридическое образование и специальность эксперта-криминалиста, стаж работы 9 лет, на основании постановления… по уголовному делу по факту покушения на убийство гр-на Марина М. Я. и кражи из церкви с. Кобылково… произвел трасологическую экспертизу.

На исследование поступили:

обрывки обгоревшей бумаги, изъятые с места происшествия (одиннадцать обрывков).

Перед экспертом поставлены вопросы:

1. Не использовались ли указанные обрывки бумаги пыжами для самодельно снаряженных патронов.

2. Не составляли ли они ранее одно целое.

3. Если они составляли ранее одно целое, то что собой представляло это целое (газета, книга, другая печатная продукция).


Выводы:

1. Все обрывки имеют опаленные края, что свидетельствует о том, что они использовались в качестве пыжей.

2. При сложении по сохранившимся краям разрыва установлено, что из одиннадцати обрывков четыре ранее составляли одно целое.

3. Это целое ранее составляло 4-ю страницу газеты «Знамя труда», выходящую в г. Оргееве (номер от 8 февраля).

Кроме того, экспертом при сложении обрывков было выявлено легко прочитывающееся окончание слов «…ская, 28», выполненное пастой, что, вероятно, являлось адресом подписчика газеты «Знамя труда».

— Это уже серьезно! — не удержался от реплики Степан Чобу. — В Оргееве надо вести разработку. И газета оргеевская, и машина тоже оттуда. Там эпицентр, — закончил он уверенно.

— В принципе, товарищ Чобу, с вами можно согласиться. Помнится, и Петр Иванович придерживался такого же мнения. Теперь предположения как будто подтверждаются. — Ковчук воздержался от категорических выводов. — Но вот какая деталь: шофер «Волги» запомнил километраж на спидометре. Получается, что угонщики накрутили еще километров четыреста. — Он подошел к карте. — Смотрите: от Оргеева до Кобылкова и обратно — около четырехсот километров, и от Бельц примерно столько же. И шоссе отличное, общегосударственного значения — так оно называется, ведет из Бельц через Оргеев на Кишинев. Мы не можем точно сказать, куда направлялись преступники. То, что «Волгу» обнаружили возле Оргеева, еще, как говорится, не факт.

— А пыжи из газеты, товарищ полковник? Там же адрес подписчика есть, — возразил Чобу.

— Подумаешь, газета… Валялась где-нибудь, и не обязательно в Оргееве, они и подобрали… а адрес… Написали чужой адрес, чтобы навести милицию на ложный след. Бывают и хитроумные случаи.

Ковчук с лукавой улыбкой взглянул на старшего лейтенанта, как бы вызывая его на дальнейший спор, и Кучеренко понял, что он спорил скорее сам с собой, чтобы суеверно не «сглазить» удачу. Полковник тем временем открыл папку с бумагами и достал исписанный крупным почерком лист.

— Любопытный документ прислал начальник Бельцкого горотдела. На его имя поступил такой вот рапорт от инспектора уголовного розыска. Послушайте. «Докладываю, что примерно два месяца назад я увидел в кабинете 44 Бельцкого горотдела у старшего инспектора отделения уголрозыска тов. Федотова икону с изображением женщины, в раме старинной работы, покрытой позолотой, местами облезлой. Вверху рамы были изображены лучи солнца. Потом икона исчезла, осталась одна рама, которую хотели выбросить. Мне рама понравилась и с разрешения тов. Федотова я ее взял себе».

Когда полковник закончил чтение, никто из присутствующих не мог сдержать улыбки.

— Бдительный инспектор, — ничего не скажешь, — усмехнулся Кучеренко. — Не проще бы у самого Федотова было узнать, откуда у него эта икона, а не соваться с таким рапортом.

— Да и, скорее всего, это и не икона вовсе была, а просто картина какая-нибудь, — с сомнением произнесла Андронова. — Что-то я не встречала икон в рамах. Оклад или риза — другое дело.

— Да нет, это была именно икона, просто инспектор в таких тонкостях не разбирается. Оказалось, что Федотов сдал ее в кладовую горотдела, где вещдоки хранятся. Сам он уже не работает в отделе, перевели куда-то на Украину. Но дело не в этом, — продолжал полковник. — Выяснилось, что икону изъяли у некоего Мындреску при обыске, осужденного за спекуляцию. А об иконе потом как-то забыли. Во всяком случае, в деле Мындреску она не проходит.

— А следовало бы поинтересоваться, — заметил Кучеренко.

— Поинтересовались, Петр Иванович. Неужели думаете, что такой случай упустим? — Полковник, кажется, был задет за живое этой репликой. — Нет ее среди похищенных. Однако это ни о чем не говорит.

— Вот именно, — поддержала полковника Андронова. — Они, церковники то есть, и сами не всегда знают, что именно украли. Описи имущества составлены не в каждой церкви.

— Что верно, то верно, Лидия Сергеевна. — Кучеренко имел возможность во время командировки убедиться в правоте ее слов. — Имеет место, как говорится. Священник церкви архангелов Михаила и Гавриила, есть такая в Селиште, утверждает, что у них украли старинную икону «Иоанн Ботезаторул» и еще кое-что из утвари. А описи нет… Поди проверь. Думаю, правду говорит священник, хотя и не внушает особой симпатии. Участковый этим и воспользовался, закрыл дело под смехотворным предлогом. С этим участковым, Казаку его фамилия, надо разобраться как следует. Мы тут с ног сбиваемся, а он, видите ли, пальцем не желает пошевелить. Придется писать докладную руководству. Нельзя так работать. А о недействующих церквах и говорить не приходится. Зайти может каждый, кому вздумается. Есть одна такая церквушка в Цыбирике. Оттуда какие-то городские охотники, из Кишинева вроде, среди белого дня на глазах у людей подсвечники уволокли. Местного лесничего друзья, часто приезжают. Надо проверить этих охотников, как полагается.

Затем Кучеренко доложил по поводу подозрительных визитов незнакомого командированного Министерства культуры и врача из Оргеева к священникам.

— Похоже, что наводчик был этот командированный, — заметила Андронова. — Однако не мешает справиться в министерстве. А врач, возможно, действительно коллекционер. Их много нынче развелось. Мода, да и прибыльное это занятие. На все идут, разве только решетки сами не взламывают. Но осмотрительно работают. Имеют свою клиентуру, постороннему туда вход воспрещен. Масонская ложа.

— Думаю, Лидия Сергеевна, вы несколько сгущаете краски, не все коллекционеры такие, — заметил Кучеренко. — Мне встречались весьма достойные люди, настоящие любители искусства.

— А я и не утверждаю, что все, не о них сейчас речь. А настоящих любителей давно пора объединить в общество, вроде общества филателистов или нумизматов. Они же предоставлены сами себе, собираются где придется. В других городах такие общества давно есть. — Андронова говорила горячо, убежденно. Видно было, что эта проблема очень ее волновала. — Кто сейчас может сказать, какие памятники старины находятся в руках частных лиц? Никто. А ведь в законе об охране и использовании памятников истории и культуры прямо записано: собирание старинных документов, произведений живописи и древнего декоративно-прикладного искусства допускается при наличии специальных разрешений, выдаваемых и регистрируемых в установленном порядке. А те, у кого есть такие памятники, обязаны соблюдать правила учета, охраны и реставрации. — Она хотела еще что-то сказать, но ее остановил начальник:

— Пожалуйста, ближе к делу.

— А я и говорю по делу, Никанор Диомидович. — Андронова поправила сбившуюся на лоб прядь волос. — Помните дело Гавриша? Ну того, у которого украли коллекцию старинных орденов и медалей. Фалеристика называется этот вид коллекционирования, сразу и не выговоришь. Ценнейшее было собрание, его за семью замками надо было держать, да еще квартиру взять на пульт охраны. А хозяева квартиры ключ от дверей под коврик на лестничной площадке прятали. Один ключ у них, видите ли, был. А когда обворовали, фалерист прибежал к нам: караул, помогите! Удивительная беспечность. Пока нашли преступника — с ног сбились. А ведь можно было предотвратить кражу. Я вот что думаю: пора нам вместе с Министерством культуры и Обществом охраны памятников вплотную заняться коллекционерами. А то сейчас толком никто ничего не знает, даже музейные специалисты, где, что и у кого.

Настроение Андроновой можно было понять. Ее посещение музея не увенчалось успехом. Здесь ничего определенного сказать не могли. Никто не предлагал музею приобрести иконы или церковную утварь. Ей любезно посоветовали сходить в клуб «Строитель», где-то на окраине. Там как будто встречаются коллекционеры древностей.

Андронова вспомнила о серебряном рубле 1925 года выпуска, который неведомо почему хранился у нее дома, и, положив его в сумочку, отправилась. Женщины, а тем более привлекательные, редко появляются среди этой публики. И потому завсегдатаи клуба больше разглядывали странную незнакомку, чем ее серебряный рубль. Правда, один почтенный старичок заинтересовался и предложил за монету двадцатку. Эта подробность вызвала веселое оживление, даже Ковчук улыбнулся:

— Между прочим, Лидия Сергеевна, изделия и монеты из драгметалла можно продавать только в скупочные пункты «Ювелирторга».

— А я и не продала монету, Никанор Диомидович, могу показать. Говорят серебро счастье приносит. Что-то не похоже. Потолкалась я с этим рублем, поговорила о том, о сем — ничего интересного, не за что зацепиться. Глухо.

Ковчук взглянул на часы.

— Будем закругляться, а то заговорились сегодня. Без сомнения, мы имеем дело с опытными преступниками. Обратите внимание: все кражи совершены в плохую погоду, в лицо воров никто не видел, опознать не может, фоторобот исключается. Очень осложняет розыск и то, что группа мобильная. По сути мы располагаем пока единственным реальным фактом: я имею в виду заключение эксперта по пыжам. Считаю, что необходимо досконально отработать эту версию подполковнику Кучеренко вместе с местными сотрудниками.

Ковчук почему-то не упомянул фамилии Чобу.

— Далее. Ни в коем случае не сбрасываем со счетов Бельцы. Поручим местному отделению уголовного розыска разобраться с этой иконой детальнее. Андронова займется командированным из Министерства культуры, а также студентом Василием Стратулатом, который угрожал старосте. Дело сложное, многоэпизодное, и мы не имеем права пренебрегать ни одной версией. Остаются в силе также версии: реставраторы, ранее судимые, гастролеры…

— А охотники? — напомнил Кучеренко.

— Пока не решил, кому поручить, все заняты под завязку.

— Да хотя бы Чобу, Никанор Диомидович. Вы же его не назвали…

— Для старшего лейтенанта у меня есть кое-что поинтереснее, Петр Иванович. Телефонограмма из МУРа поступила на днях. Задержали в столице одного фарцовщика с лампадкой. По нашей ориентировке. Из церкви святой Троицы лампадка. — Самое главное полковник оставил «на десерт». — МУР фирма солидная, однако просят командировать нашего сотрудника. На подмогу. Им там, в столице, работенки хватает.

«Не случайно Ковчук выбрал Степана, — подумалось Кучеренко, — хочет, чтобы подучился у столичных оперативников, опыта набрался. Парню это совсем не помешает. А мне, стало быть, в Оргеев. Ну что ж, все правильно». Он уже прикидывал в уме план операции «Пентиконстарион», понимая, что работа предстоит не только трудная, но и трудоемкая, кропотливая и даже в чем-то нудная.


О ПОЛЬЗЕ ХОЖДЕНИЯ ПО МАГАЗИНАМ

Знакомство старшего лейтенанта Степана Чобу с Москвой ограничивалось в основном Киевским и Казанским вокзалами, где он делал пересадки, когда ехал в отпуск и возвращался потом на учебу в Омскую школу милиции. Уже после ее окончания, когда Чобу начал службу в органах ОБХСС, ему пришлось задержаться в командировке в столице недели на две. На одном из консервных заводов Молдавии служба ОБХСС раскрыла крупное хищение лимонной кислоты на многие тысячи рублей. Следы преступления вели и привели тогда (как и сейчас тоже) в Москву. Командировка выдалась сложной, и он не успел толком увидеть столицу, хотя и запомнил, как добраться до улицы Огарева, где находится Министерство внутренних дел СССР, поскольку работал в тесном контакте с его сотрудниками.

Однако сейчас ему нужно было на Петровку, 38. Чобу только что вышел из поезда «Молдова» и остановился в нерешительности на привокзальной площади, на голову возвышаясь над снующими прохожими. Люди с тяжелыми чемоданами и сумками недовольно обходили высокого парня, не решаясь, впрочем, сделать ему замечание. В толпе мелькнула серая милицейская шинель. К Чобу неторопливо, с достоинством подошел юный сержант, приложил ладонь к фуражке с особым, столичным шиком и осведомился, куда направляется гражданин пассажир. «Неужели своего узнал?» — поразился Степан, одетый, по обыкновению, в штатское. Эта догадка Чобу не понравилась: неужто от него милицией за версту несет? Такое совсем ни к чему инспектору уголовного розыска. Однако когда сержант, услышав в ответ «Петровка, 38», удивленно вскинул глаза и с ног до головы оглядел человека в скромном черном пальто с маленьким простым чемоданом в руках, Чобу догадался: «Просто решил помочь приезжему гостю столицы. Предупредительный».

Сержант ни о чем больше не стал спрашивать, объяснил, что лучше всего ехать на метро, потому что там невозможно заблудиться, и Степан без труда добрался до площади Свердлова. Здесь толпа подхватила его, понесла к ЦУМу, и он оказался на Петровке. Дальше узкая улица забирала вверх, и Чобу пришлось пробираться сквозь толпу прежде чем он остановился возле высокого желтого здания Главного управления внутренних дел Мосгорисполкома. В просторном, отделанном мрамором вестибюле дежурный показал ему кабину с внутренним телефоном. Чобу набрал номер, и в трубке откликнулся бодрый голос:

— Майор Голубев слушает!

Пропуск выписали быстро, и лифт поднял его на четвертый этаж. Кроме Голубева, в кабинете сидел совсем молодой длинноволосый парень в коричневой замшевой куртке. Чобу приложил руку к козырьку, чтобы представиться по всей форме, но майор приветливо сказал:

— С приездом, товарищ Чобу. Ваше начальство по телефону сообщило, что вас командировало. Будем знакомы. — Он крепко пожал ему руку. — А это, он обернулся к парню в куртке, — лейтенант Шатохин. Младший инспектор. Голубев снова улыбнулся: — Пока младший. С ним и будете в основном работать. И еще с одним человечком. При слове «человечком» Чобу бросил на него вопросительный взгляд, и Голубев пояснил: — Не нашим сотрудником, я хотел сказать. Есть у нас один типчик, мелкий фарцовщик, и человек тоже мелкий. У которого нашли ту самую вещичку по вашей ориентировке. Вы должны быть в курсе, я сам с полковником Ковчуком говорил по телефону. — Чобу кивнул. — Этот фарцовщик, некто Савицкий, судя по всему, случайно или по недомыслию оказался замешанным в одном мошенничестве — динамо, как они выражаются. Динамо, кстати говоря, самое примитивное. Но не в том дело. Потерпевший не заявил в милицию о пропаже культовых вещей, что нас весьма заинтересовало. Возникла идея выйти через Савицкого на этого «потерпевшего». — Майор изучающе оглядел сидящего перед ним человека с несколько грубоватыми чертами лица, его скромный серый костюм и задумчиво произнес: — Пожалуй, пусть старший лейтенант возьмет на себя Савицкого. Так будет лучше; приехал, мол, скромный коллекционер из провинции, старый товарищ. А тебя, Сережа, — обернулся он к Шатохину, — кто-нибудь из этой публики может узнать. О деталях договоритесь. И вообще, возьми под свое высокое покровительство нашего гостя из солнечной Молдавии.

Высокое покровительство началось с того, что Сергей, взглянув на часы, спросил:

— Кажется, пора принимать пищу. Как смотрит на это мероприятие молдавский гость? Только учти, — он сразу перешел на «ты», — на мититей или костицу не рассчитывай, тем более, что сегодня, если не ошибаюсь, четверг.

— С мититеем подождем, товарищ лейтенант. Будешь в Молдавии, обязательно в Голешты съездим. Это мое родное село, возле самого Кишинева. Кроме мититеев, еще кое-что найдется. Так что приезжай, — в тон ему ответил Чобу. — А вот с четвергом я что-то не понял.

— Не понял? Тогда скажи: какой самый плохой день для рыбы?

Чобу развел руками:

— Честно говоря, никогда не думал об этом.

— Сразу видно, что «Литературку» не читаешь. — Четверг… Рыбный день в общепите. Пошли.

В огромном зале, как с удивлением отметил Чобу, было очень мало людей в форме. За столиками сидели люди в обычных костюмах, в основном молодые, совсем как в столовой какого-нибудь завода или учреждения; только женщин среди обедающих было мало.

Длинная очередь подвигалась быстро, и они, покончив с обедом, поднялись в кабинет Шатохина. Впрочем, кабинетом эту большую общую комнату можно было назвать лишь условно. Жестом показав на пустующие столы, Шатохин сказал:

— И так почти всегда. В бегах ребята. Розыскника ведь ноги кормят.

— А голова зачем? Чтобы фуражку носить? — Степан внимательно взглянул на собеседника, стараясь понять, шутит он или говорит всерьез.

— Да это я так, к слову пришлось. — Сергей немного смутился. — Давай-ка о деле поговорим.

Он открыл сейф, достал лампадку и протянул ее Чобу. Маленькая лампадка утонула в его огромной ладони.

— Вот из-за этой штуковины сыр-бор и разгорелся. Вы там у себя, небось, с ног сбиваетесь, а она уже в столице. И кто знает, где бы завтра оказалась. Очень охочие господа иностранцы до таких вещиц.

— А таможня? Там что ж, не досматривают этих самых господ? — удивился Степан.

— Таможня, конечно, контора серьезная, там не шутят. Однако провозят, например, в дипломатической почте, она ведь не досматривается. Да и не только дипломаты норовят провести. Ты и не представляешь, на какие ухищрения идут. Я тебе при случае расскажу подробнее. Интересно. Недавно вот один фирмач чуть не улетел к себе в Лондон или еще куда со старинной доской, иконой то есть, — Шатохин счел необходимым пояснить, что означает слово «доска». — И как хитро, скажу тебе, было задумано: записали старинную доску по-новой, эта мазня запросто снимается — и все. Размыли наши реставраторы — и ахнули: цены, оказывается, нет этой доске. «Иоанн Креститель» или «Ангел пустыни», называется — красиво, между прочим, звучит. Шестнадцатый век, византийская, говорят, школа.

— Постой, постой, как, говоришь, называется икона эта? — Степан вспомнил, что священник церкви архангелов Михаила и Гавриила называл в числе похищенных икону Иоанна Крестителя — по-молдавски «Иоанн Ботезаторул». — А где ее достал тот фирмач? — он с некоторой запинкой произнес незнакомое слово.

— В том-то и дело, дорогой товарищ, сами бы рады узнать. В картотеке похищенных она не числится, а купил на Большой Полянке, есть там одна контора… Все правильно оформлено. Не удалось пока, к сожалению, приемщицу допросить. В командировке она. Ну, и закрутился сам маленько.

— А может, уже приехала? Позвони прямо сейчас, а? — в голосе Чобу было что-то такое, что заставило лейтенанта сразу взяться за телефонную трубку. Уже набирая номер, он спохватился: — А в чем, собственно, дело, почему тебя так заинтересовала эта доска?

— А потому, что какого-то «Иоанна Крестителя» похитили из церкви в Молдавии. Тоже старинная была икона, священник показывал.

Шатохин, не набрав до конца номер, положил трубку на рычаг.

— Любопытно… Однако после этого не значит вследствие этого — как говорили древние римляне. Таких икон с крестителями знаешь сколько? Может, и не из вашей вовсе церкви доска.

— Или да, или нет, или может быть, — как говорят наши соседи одесситы. — Чобу сдержанно улыбнулся, еще не веря в удачу. — Звони.

Шатохин набрал наконец номер. Оказалось, что Лариса Петровна Добровольская (так звали приемщицу) уже вернулась из командировки в Суздаль и завтра обязательно будет, поскольку день приемный.

Отдел экспорта Всесоюзного художественного производственного комбината Министерства культуры СССР размещался в старинной церкви Григория Неокесарийского на улице с непривычным для уха Степана Чобу названием — Большая Полянка. Возле церкви стояла, о чем-то непринужденно беседуя, группа подчеркнуто модно одетых парней. Не прекращая разговора, они окинули Чобу и Шатохина оценивающим наглым взглядом и отвернулись.

— Барыги, перекупщики, — брезгливо пояснил Сергей. — Для них мы не представляем интереса, это они сразу усекли. В приемные дни слетаются. Воронье.

Чобу с удивлением посмотрел на своего спутника.

— Так если вы их знаете, почему не берете?

— Почему не берем? Берем, конечно, но всех сразу не возьмешь. Сам знаешь — с поличным нужно задержать, а это не просто. Осторожно работают. Приходит, к примеру, какая-то божья старушка, икону сдать хочет: деньги нужны. Здесь цену назначают реальную, как они говорят. А какая она реальная… одно название. На руках такая доска стоит много дороже. И деньги, заметь, выдают только после реализации, да еще на сберкнижку перечисляют. Пока дойдут… Тут и подкатывается к старушенции один из этих: «Бабушка, тебе за икону сколько дают?» — «Да восемьдесят рублев, милый человек». А «милый человек» вытаскивает пачку денег: «На тебе, бабуся, сто — очень мне икона твоя нравится, коллекционер, мол, я». И все дела. Понял, как это делается? Однако здесь промышляет мелкая рыбешка. Есть и покрупнее, акулы.

Заведующий отделом, немолодой интеллигентного вида мужчина, сидел в большой комнате со сводчатым, украшенным старинной росписью потолком. Стены комнаты почти сплошь были оклеены репродукциями творений Андрея Рублева, Феофана Грека и других знаменитых иконописцев. На броских рекламных плакатах слова «Русская икона» повторялись на разных иностранных языках. Степану стало как-то не по себе. В ярких красочных плакатах было что-то отталкивающее, кощунственное.

Заведующий как старого знакомого приветствовал Шатохина, который был здесь своим человеком и не обращал внимания на интерьер. Он представил своего спутника, не слишком вдаваясь, впрочем, в особые подробности. Заведующий пожал руку Степана и, как бы прочитав его мысли, обронил:

— Это — для иностранцев, — он обвел руками стены с репродукциями. — Реклама — двигатель торговли, хотя торговля у нас особая. То, что представляет художественную или историческую ценность, иностранцам не продается. Передаем в музеи. Специальная комиссия отбирает.

— Само собой, — согласился Шатохин, — но в комиссии ведь тоже люди, а людям свойственно ошибаться.

Заведующий обидчиво поджал губы:

— За все годы, что я здесь работаю, таких случаев не было. Я говорю о грубых ошибках. Конечно, можно спутать век или школу — северную, псковскую или там московскую… Ведь право подписи под иконой церковь предоставляла самым знаменитым иконописцам. А в остальном все в порядке.

— Ну и отлично, — Шатохин не стал пока посвящать зава в историю с превращением Николая Угодника в Иоанна Крестителя. — Мы, собственно, не к вам, а к Ларисе Петровне. Кое-что уточнить требуется.

Услыхав свое имя, одна из двух женщин, сидящих в другом углу комнаты, оторвала голову от бумаг, узнала Шатохина и улыбнулась. Улыбка очень шла ее миловидному округлому лицу.

Из протокола допроса Добровольской Ларисы Петровны, 29 лет, приемщика-товароведа отдела экспорта Всесоюзного художественного производственного комбината имени Е. Вучетича, образование высшее, разведена, один ребенок, не судима…

…По существу заданных мне вопросов поясняю:

…Икону «Николай Угодник» сдала молодая женщина лет двадцати четырех, очень красивая брюнетка, хорошо одетая. Я ее запомнила, потому что такие клиенты у нас бывают редко. В основном иконы приносят пожилые люди. Она сказала, что «Николай Угодник» ей достался в наследство от умершей бабушки, и она решила его продать. Каких-либо особых примет у нее я не заметила, могу только повторить, что она была хороша собой, производила впечатление интеллигентной женщины. Держалась непринужденно, но мне показалось, что она волнуется, нервничает, видимо, ей трудно было расставаться с иконой, единственной, как она сказала, памятью о бабке. Паспорт у нее был в порядке, без паспорта мы вообще не принимаем. С оценкой она согласилась сразу. Деньги мы выдаем только после реализации, причем не на руки, а перечисляем на сберкнижку. Номер названной ею сберкассы и номер счета записаны в бухгалтерии. Думаю, что при встрече эту женщину могу узнать в лицо…

Младшему инспектору МУРа лейтенанту Шатохину С. Д.

В связи с вашим запросом сообщаю, что в сберкассе 87/069 счета № 1265 не имеется. Фамилии Боровиковой Анны Ивановны среди вкладчиков не числится, и сберкнижка ей не выдавалась. На имя Боровиковой А. И. поступило денежное перечисление в размере 120 (сто двадцать) рублей, которое осталось невостребованным и находится на балансе сберкассы.

Заведующая сберкассой № 87/069 (подпись)

Торговый зал комиссионного магазина был плотно забит людьми, преимущественно молодыми. Однако покупали здесь редко. В основном смотрели. Протиснувшись к прилавку, юнец вожделенно пожирал глазами соблазнительно отливающее никелем японское радиоэлектронное чудо. Тут же, возле прилавка, стихийно возникали дебаты. Молодые люди обнаруживали незаурядную эрудицию, обсуждая сравнительные достоинства «Грюндига» или «Акая».

Продавцы с неприступным видом прохаживались вдоль уставленных иностранной аппаратурой полок, снисходительно посматривая на толпившуюся молодежь.

В первое посещение магазина Степан тоже пробился к прилавку и, взглянув на баснословные цены, чуть не ахнул. Выбравшись из толчеи, поискал глазами Савицкого и услышал над самым ухом:

— Порядок, начальник, здесь я.

Уже несколько дней они с Савицким, как на работу, ходили в этот самый большой в столице комиссионный магазин иностранной радиоаппаратуры. Собственно говоря, работой эти хождения были только для инспектора уголовного розыска, а не для его спутника. Однако Савицкий не роптал, был точен, словом, не нарушал условий джентльменского соглашения, как назвал это вынужденное сотрудничество Шатохин. Лейтенант же держался в стороне, где-то на улице, и Чобу его почти не видел, но знал, что в нужный момент Сергей обязательно появится. Этот момент, однако, не наступал.

Присмотревшись, Чобу убедился, что магазин живет второй, особой жизнью, которая ни для кого не была тайной. Он уже знал в лицо завсегдатаев магазина, вызывающе одетых молодчиков с наглыми и в то же время вкрадчивыми манерами. Будто случайно задрав рукав пиджака (как правило, кожаного), они сновали в толпе, выставив левую руку, на которой переливался всеми цветами радуги под хрустальным стеклом циферблат. Это были фарцовщики, промышляющие японскими и швейцарскими часами. Время от времени кто-нибудь из них, пошептавшись с покупателем, выходил с ним на улицу, и сделка совершалась вдали от посторонних глаз. Купля-продажа товаров помельче — сигарет, противосолнечных очков, жевательной резинки, дисков, магнитофонных кассет и прочих традиционных товаров фарцовщиков происходила тут же, в магазине.

Среди этой публики у Савицкого оказалось много знакомых, с которыми он непринужденно перемигивался, жал руки. «Как рыба в воде, — брезгливо отметил про себя Степан, — вернее, в грязной воде».

На Чобу никто не обращал внимания. Смерив наглым изучающим взглядом его потертое пальто, фарцовщик уже не проявлял к нему интереса: на этом заезжем фраере не заработаешь. «Хотел бы я видеть твою морду, паскудник, со злостью думал Степан, — если бы ты знал, что перед тобой инспектор уголовного розыска». Со смешанным чувством отвращения, возмущения и собственного бессилия старший лейтенант наблюдал за происходящим изо дня в день торжищем. Впервые ему была отведена роль стороннего наблюдателя. Степану стоило немалых трудов сдержать желание отвести в отделение какого-нибудь из этих молодчиков, однако он понимал, что этим может сорвать всю так тщательно задуманную операцию. Приходилось терпеть.

Время от времени в магазине появлялся наряд милиции, и тогда всю эту публику сдувало, как ветром. Иногда милиционеры выводили кого-нибудь на улицу и увозили в отделение. Наступало временное затишье, после которого все возвращалось на круги своя.

Тот, кого искали, не появлялся.

После очередного похода на Садово-Кудринскую Чобу сказал в сердцах:

— Послушай, Сергей, меня от этой публики воротит, не могу больше… Да и не появляется этот «потерпевший». Вдруг Савицкий все выдумал?

— Я тебя понимаю, но что поделаешь, наше дело такое. Давай-ка сходим на Димитрова. Попытаем счастье там. Авось повезет.


Поезд метро остановился на станции «Октябрьская». В город вели два выхода, и Степан в нерешительности остановился, не зная, какой выбрать. Спрашивать у спутника ему не хотелось. Савицкий же, видимо, поняв, в чем дело, предупредительно показал:

— Нам сюда, начальник.

Степан недовольно поморщился:

— Какой я тебе начальник? Сколько раз говорил: называй просто по имени.

За то время, что они провели вместе, Чобу успел присмотреться к своему «верному» спутнику и понял: не такой уж он, Борис Савицкий, потерянный человек. Парень как парень, только много дури наносной в голове. Легкомысленный, избалованный, с ленцой. Степану, выросшему в многодетной крестьянской семье, где ценили вещи не за моду, а за добротность и элементарные удобства, было трудно понять психологию Бориса и ему подобных, у которых на уме только одно: шмутки и обязательно фирменные, рестораны и прочее. «Выбить бы из него эту дурь — глядишь, и человеком бы стал».

Поглощенный своими мыслями, Чобу не заметил, как лента эскалатора кончилась, но Савицкий вовремя предупредил:

— Осторожно, споткнетесь. Приехали. — Он уже не называл Степана начальником, но и по имени обратиться тоже не решился.

Они вышли на улицу, и Чобу по своему обыкновению осмотрелся на новом месте. На противоположной стороне широкого проспекта раскинулся старинный особняк красного кирпича.

— Французское посольство, — с некоторым оттенком почтительности в голосе пояснил Савицкий. — И это вот — тоже, — он показал на возвышающийся рядом большой дом, архитектура которого резко отличалась от других зданий непривычными модернистскими формами и маленькими, смахивающими на бойницы, окнами. «Московских морозов, что ли, французы испугались?» — подумал Чобу. До них донеслись громкие голоса играющих в посольском дворе ребят. Здесь, в Замоскворечье, старинном уголке Москвы, французская речь в устах малышей, резвящихся так же, как и все дети на свете, звучала странно и непривычно.

Комиссионный магазин № 15 считался своего рода Меккой коллекционеров антикварных произведений искусств. Степан, едва войдя в обширный торговый зал, сразу приметил: публика здесь посолиднее, чем на Садово-Кудринской. И вообще магазин походил больше на выставку антиквариата, чем на предприятие торговли. Скульптуры, вазы, подсвечники, картины были выставлены не только на полках, но и умело расположены прямо в зале, усиливая это сходство. Покупатели, среди которых было много иностранцев, вели себя почти так же, как на выставке. Они медленно прохаживались по залу, останавливаясь возле заинтересовавшего их экспоната, вполголоса обмениваясь впечатлениями. Ровный гул голосов лишь иногда нарушал восторженный возглас какого-нибудь экспансивного кавказца. Преисполненные собственной значительности продавцы отвечали на вопросы с видом опытных музейных гидов.

Внимание Степана привлекла бронзовая скульптура: мужчина с суровым выражением заросшего бородой лица и поднятой рукой устремился вперед; чуть позади шла женщина. В одной руке она держала рог, другой опиралась на льва. Мощную грудь царя зверей украшал щит с надписью: «Лекс». Чобу знал, что по-латыни это означает «закон». Однако смысл скульптуры, которая называлась «Фортуна», для него остался загадкой. Он взглянул на цену с табличкой — восемь с половиной тысяч. «Машину можно купить», — простодушно подумал Степан.

Однако астрономические цены не смущали покупателей, жаждавших стать обладателями этих красивых, но с точки зрения Степана совершенно бесполезных в доме вещей, безмолвных свидетелей «красивой» жизни своих бывших хозяев — помещиков, заводчиков, купцов. Какой-то полный обрюзгший пожилой человек, ни секунды не колеблясь, выложил за старую керосиновую лампу две сотни. «Вот чудак, некуда, видимо, деньги девать, — снова удивился Степан — Такие лампы мы давно у себя в Голештах повыбрасывали».

Он поискал глазами Савицкого. Тот оказался в поле зрения, как всегда. Степан заметил, что в этом роскошном магазине-салоне его спутник чувствует себя не в своей тарелке, держится скромно и вообще как-то присмирел. Видимо, солидная публика, атмосфера выставки и баснословные цены его подавляли. Борис подошел ближе, негромко произнес:

— Нету, не вижу нашего… простите, вашего, клиента.


Вечером, как было заведено с самого начала, Чобу и Шатохин сидели в МУРе, подводя итоги прошедшего дня. Степан, сообщив о неутешительных результатах своего посещения магазина антиквариата, поделился с Сергеем своими впечатлениями:

— Цены там, скажу тебе, с ума можно сойти. И за что только люди такие деньги платят. Какой-то чудак за старую керосиновую лампу две сотни отвалил.

Сергей с улыбкой слушал своего коллегу.

— Не такой уж он чудак, как ты думаешь. Эти люди зря денег на ветер не бросают. Антикварный бум. Мода на ретро. И, кроме всего прочего, выгодное помещение капитала. Дешевле эта лампа уже никогда не станет. Дороже — пожалуйста. — Он сделал паузу, как бы для того, чтобы его собеседник до конца проникся его словами. — Ты, наверное, заметил, сколько там иностранцев сшивается? Они тоже ведь разбираются, что к чему. Да и нам с этим бумом работенки прибавилось. Сам же видишь. У вас там потише, а в столице… Ты даже представить не можешь, на какие хитрости идут, чтобы обмануть таможню. Один отправлял контейнером мебель за границу. Обыкновенную, современную. Поглядели ее на таможне — странные какие-то книжные полки. И что ты думаешь? Икону нашли. Огромная была, из нескольких досок составлена. Этим и воспользовались. Аккуратненько разъяли ее по стыкам, обшили шпоном — и полки готовы. У сына одного знаменитого композитора, ныне покойного, ее купили. За 22 тысячи. Это мы уже после, как сам понимаешь, установили. А там, — Шатохин показал рукой на окно, в котором слабо светились последние лучи заходящего солнца, — такая доска все сто тысяч долларов потянет, если не больше. Понял, что делают?

— Как не понять, ловко. — Сергей искоса взглянул на собеседника, удостоверившись, что тот слушает его с неподдельным интересом, продолжал: — Или вот вазу антикварную везли. Заляпали ее глиной, расписали кое-как — под современную, вроде кувшина получилась, какие на рынке продают. Тот же прием, что и с «Ангелом пустыни». А еще был случай, и смех и грех. Зацепила таможня одного фирмача с коллекцией старинных российских орденов и медалей. Я их потом видел. Красивые. Отправили эти ордена на экспертизу. Оказались — фальшивые. Да так здорово сделано, что от подлинных не отличишь. А того мастера, чья это работа, так и не нашли. К сожалению. Золотые руки у человека. Мы бы ему подыскали подходящую работенку. После определенного срока, разумеется, — улыбнулся Шатохин. — Однако это что, кустарщина, если откровенно. Вот на Западе… — заметив удивленный взгляд Степана, продолжал Шатохин, — вот где это дело поставлено действительно на широкую ногу. Ты слышал когда-нибудь о Хечте?

В ответ Чобу только пожал плечами.

— А о бароне Тиса фон Рекке?

— С баронами в последнее время встречаться что-то не приходилось. Не было, понимаешь, подходящего случая.

— Очень жаль, среди баронов попадаются весьма заслуживающие внимания инспектора угрозыска. Но сначала о Хечте, хотя он и не барон, а просто миллионер.

В 1971 году, рассказал Шатохин, этот американец купил через посредника за 100 тысяч долларов античную чашу «Кратер с Сарпедоном», которую грабители похитили на раскопках вблизи Рима, и контрабандным путем вывез ее из Италии в Швейцарию. В этой стране вывоз произведений искусства не запрещен, и предприимчивый торгаш от искусства продал чашу нью-йоркскому музею «Метрополитен» уже за миллион долларов. Респектабельный барон Тиса фон Рекке вместе с лордом Хайрвудом, братьями Рокфеллерами, Полем Гетти и другими тузами капиталистического мира входил в международный совет торговцев произведениями искусства. Как оказалось, этот «любитель» и «знаток» искусства был самым настоящим уголовником, наводчиком. Во время посещений ателье художников, частных собраний барон выбирал объект для кражи. Более того, человек с громким титулом возглавлял целую банду, которая похищала и продавала предметы искусства. Сеть таких хорошо организованных банд активно действует во многих странах Европы, Америки и Азии.

Предполагают, что ежегодно из музеев, храмов, частных собраний похищается произведений искусства на десятки миллиардов долларов, причем многие из них — при прямом участии аукционов и художественных галерей. В печати то и дело мелькают сообщения, проливающие свет на преступления дельцов от искусства. Респектабельный дом «Сотби», например, посылает своих людей в разные страны, где они под видом безобидных туристов фотографируют в церквах и храмах скульптуры и картины. Потом специалисты тщательно изучают фотографии и выбирают жертву. Остальное уже дело техники — воровской, разумеется. Десятки шедевров знаменитой кускской школы, похищенных таким образом, перекочевали из древних перуанских храмов в частные собрания толстосумов.

Шатохин приводил факты, в общем, довольно широко известные, однако Степан многое из того, что он рассказал, слышал впервые.

— У одних там что же, полиции нет? — с некоторым недоумением спросил он. — А этот… Интерпол знаменитый?..

— Да что там — Интерпол, — усмехнулся Сергей. — Ну, арестовали этого жулика-барона, допустим. А за ним фигуры покрупнее. Киты. Мультимиллионеры. Они ведь скупают для своих коллекций. К такому никакой Интерпол не подступится. Плевать они на него хотели. Есть такой коллекционер — Саймон, американец. Так он не скрывает, что купил за миллион статуэтку бога Шивы, украденную в Индии, да еще похваляется: я, мол, за год выложил за произведения искусства азиатских стран около 16 миллионов. Считай, почти все ворованное. Вот тебе и Интерпол. Да о чем тут говорить, если для таких вот коллекционеров строят особые хранилища, где они держат свои ворованные коллекции, причем под охраной полиции. Такие вот дела, — подытожил Сергей свою импровизированную лекцию, — на сегодня хватит.

Чобу отправился в гостиницу, чтобы завтра снова занять свой пост на улице Димитрова. Ему уже изрядно надоело это шатание по магазинам, не давшее пока ощутимых результатов. Но за свою сравнительно недолгую службу в уголовном розыске он успел усвоить истину: путь к успеху подчас долог, труден и требует большого терпения.

Утром они обошли забитый обычной магазинной публикой зал, и Савицкий предложил заглянуть в помещение, где принимают вещи на комиссию. Здесь сидели люди со скучными лицами, дожидаясь своей очереди. Время от времени кто-нибудь бросал нетерпеливый взгляд на заветную дверь, за которой происходило таинство приема на комиссию. Дверь отворилась, выпуская очередного сдатчика, моложавого мужчину среднего роста. Его округлое простоватое лицо выражало удовлетворение. Видимо, мужчина остался доволен оценкой. Савицкий всмотрелся в его расплывшееся в самодовольной улыбке лицо и крепко сжал руку Степана. Тот все понял.

Мужчина быстро пересек двор и направился к белому «Запорожцу», стоявшему на обочине. Молодая красивая женщина, сидевшая в машине, о чем-то спросила его, он кивнул и включил газ. И тотчас за ним тронулась «Волга» с шашечками. Таксист, молодой серьезный парень, наконец-то дождался своих пассажиров, таких же, как и он, серьезных молодых людей.

Старший инспектор уголовного розыска Степан Чобу возвратился в приемную и, не обращая внимания на протесты очереди, скрылся за заветной дверью.


МЕТОДОМ ИСКЛЮЧЕНИЯ

Майор Бачу был назначен начальником Оргеевского райотдела внутренних дел или выдвинут, как принято говорить в таких случаях, когда работника повышают в должности, недавно. Раньше он работал заместителем начальника райотдела в одном из южных районов. Кучеренко, сам в недавнем прошлом возглавлявший райотдел, лично знал многих своих коллег, однако с Бачу встречаться не доводилось. Зато майор, как понял Кучеренко с первых же минут беседы, хорошо знал подполковника, был наслышан и об опыте одного из лучших в республике райотделов.

Едва Кучеренко вошел в его кабинет, майор произнес маленькую речь о том, каким ценным для него, молодого начальника, оказался этот опыт и что именно он, Бачу, из этого опыта использовал у себя в отделе. Подполковнику такое начало не очень понравилось, и он постарался поскорее перевести разговор на деловые рельсы. Майор взял карандаш и с сосредоточенным видом приготовился записывать руководящие указания товарища из министерства. Кучеренко покосился на чистый лист бумаги и карандаш, но промолчал.

Узнав, что подполковника интересует угон «Волги», Бачу удивился:

— Рядовое происшествие. Чем оно заинтересовало заместителя начальника угро? Хотя… — он сделал многозначительную паузу и выразительно взглянул на собеседника.

— Вы, майор, нашу ориентировку по церковным кражам помните? — спросил Кучеренко.

— Как же, конечно, я лично под своим контролем держу. Работа ведется, но пока ничего… К сожалению, к большому сожалению.

— Ну так вот, между угоном машины и ограблением церквей существует или может существовать прямая связь. Есть такая версия. Не исключено, что преступники местные, оргеевские. — Подполковник ввел Бачу в курс дела и заключил: — Будем вместе работать, сообща.

— Все сделаем, товарищ подполковник, — заверил его майор. — Сейчас вызову капитана Руссу, это начальник отделения уголовного розыска. Он занимался угоном.

Он позвонил, и в кабинет вошел невысокий, плотно сложенный офицер лет тридцати. Бачу и Кучеренко сидели за маленьким столиком, куда хозяин кабинета пересел в знак уважения к гостю, из чего капитан сделал вывод, что незнакомый мужчина в штатском костюме — весьма важное лицо. И потому, приложив руку к фуражке, доложил — на всякий случай:

— Капитан Руссу по вашему приказанию прибыл!

Майор усмехнулся, видимо, разгадав ход рассуждений капитана: официальная форма обращения не была принята среди его ближайших сотрудников.

— Садись, капитан, если прибыл. Есть серьезный разговор. — Он представил подполковника и продолжал: — Расскажи, только подробнее, об этом происшествии с «Волгой», которую из гаража «Межколхозстроя» угнали.

— Да что рассказывать, товарищ майор. — Руссу сделал неопределенный жест. — Угнали, по всей видимости, подростки. Покатались и бросили. Еще повезло строителям, в порядке машина. Бывает и хуже. Может, теперь будут как следует гараж охранять. И шофер этот ихний виноват, кто же ключи от зажигания на панели оставляет. Ротозей. А нам работа.

— Все не так просто, капитан, — вступил в разговор подполковник. — Он снова повторил то, что только что говорил начальнику отдела, и продолжал: — Машину, надеюсь, тщательно осмотрели?

Руссу немного поколебался, прежде чем ответить:

— Как вам сказать, товарищ подполковник. Осмотрели, конечно. Машина целехонькая, я уже докладывал. Ничего особенного не обнаружили. — Он на секунду задумался. — Расческу вот только нашли, старая, зубцы поломаны. Шофер показывает, что не его. Обронили, видно, угонщики.

— Отпечатки пальцев сняли? — без всякой, впрочем, надежды, а так, на всякий случай, спросил Кучеренко.

— Не сняли, товарищ подполковник, — Руссу переводил виноватый взгляд с Бачу на Кучеренко. — Не подумал об этом, рядовое происшествие…

— Ну ладно, теперь уже поздно. Все смазано. Пойдем дальше. Из розыскных материалов следует, что свидетели видели на месте преступления автомобиль марки «Москвич» или «Жигули», причем цвет называют разный. Впрочем, с цветом дело темное, — он улыбнулся случайной игре слов. — Могли и перепутать в темноте. Я о другом. О «Волге» речи не было. И вдруг она появляется. Как это объяснить?

Эта мысль пришла ему в голову только недавно, когда он размышлял над планом операции «Пентиконстарион», и теперь Кучеренко решил посоветоваться с коллегами. Этот простой, казалось бы, вопрос заставил их задуматься.

— Наверное, транспорт был нужен… — произнес наконец капитан.

— Само собой, иначе какой смысл угонять, — подал реплику майор. — А почему угнали, если машина или машины у них, как, известно, были?

— Вот именно, — поддержал его Кучеренко. — Да и управлять «Волгой» сумеет не всякий. Значит, среди преступников есть по крайней мере один опытный водитель. А собственным «Москвичом» или «Жигулями» не воспользовались потому, что машина вышла из строя, поломалась. Отсюда следует, что надо поинтересоваться, кто в последнее время ремонтировал машины в мастерской. Такова элементарная логика, хотя действия преступников далеко не всегда поддаются определению, у них своя логика. А что скажет капитан? — Кучеренко обернулся к хранившему молчание Руссу.

— Я так скажу, товарищ подполковник, — Руссу замялся, не решаясь возразить начальству. — Сколько их, автомобилей, нынче, попробуй проверь… А если ремонтировали машину сами? Или договорились с частником? Слишком широкий круг получается. — Кучеренко и Бачу поняли, что хотел сказать капитан: вся эта, мол, возня с проверкой ляжет на его сотрудников, а у них и без того дел по горло. — А та газета, о которой вы, товарищ подполковник, говорили? Там же адрес указан!

— Положим, не адрес, а только половина.

— Если проверять адреса, круг еще шире станет, — заметил Бачу. — У нас в Оргееве, считай, половина улиц на «ская» кончается: Комсомольская, Пушкинская, Заводская, Октябрьская… — он перечислял названия улиц, подчеркивая интонацией их окончания. — Полгорода перепроверим. И потом, товарищ подполковник, вы же сами говорили: сомнительно, чтобы преступник выписывал газету.

— Говорил, не отрицаю, однако сомневаться — наша обязанность. Разные бывают преступники, и вы это должны знать не хуже меня. А эти, судя по всему, газеты читают. Наша задача облегчается, потому что номера квартиры не указано. Скорее всего, собственный дом. Будем действовать методом исключения.

Бачу и Руссу почти одновременно согласно кивнули.

— Видимо, придется привлечь сотрудников других служб. Задание трудоемкое и малоинтересное. С проверкой машин пока подождем, не стоит распылять силы. А я пока займусь одним человеком. Кто в районной больнице заведует терапевтическим отделением? — Священник селиштской церкви не говорил ему, что человек, назвавшийся врачом, был терапевтом. Однако вспомнив, что Мардарь жаловался на печень, он сделал вывод: предлагавший свои услуги должен быть именно терапевтом.

Майор Бачу, человек в районе сравнительно новый, молчал. Ответил капитан:

— Как не знать. Это человек известный, уважаемый, Борщевский его фамилия, Михаил Самойлович.

— Узнайте, капитан, домашний адрес этого уважаемого человека. Да осторожно, чтобы в больнице не знали.

Подполковник понимал, что посещение больницы сотрудником милиции вряд ли останется незамеченным, пойдут кривотолки, и на имя человека, который с точки зрения закона не совершил никакого преступления, может быть брошена тень. И, кроме того, хотелось взглянуть на квартиру коллекционера, каковым представился Борщевский священнику, церкви архангелов Михаила и Гавриила.

Уже смеркалось, когда Кучеренко подошел к аккуратному особняку. Нажал кнопку звонка, укрепленного на зеленой калитке. В доме послышалось какое-то движение, занавеска на окне отодвинулась и в нем показалось встревоженное мужское лицо. Прошло еще порядочно времени, прежде чем во двор вышел человек в синем спортивном костюме, тесно облегающем плотную фигуру с круглым брюшком. Глаза, спрятанные за толстыми стеклами очков, недоверчиво смотрели на незнакомца. Не открывая калитки, хозяин сухо осведомился, кто нужен. Вынимая служебное удостоверение, Кучеренко спокойно произнес:

— Только не волнуйтесь, Михаил Самойлович. Надо поговорить, есть такая необходимость. — Он догадывался, что творится сейчас на душе у этого солидного немолодого врача: визит сотрудника уголовного розыска обычно радости не приносит, даже если и человек не чувствует за собой никакой вины.

Борщевский торопливо полез в кармашек свитера, вытащил оттуда брелок с ключами. Вместе с ключами на асфальтовую дорожку выпал желтый кружочек. Звук падения был мягкий, приглушенный. Они оба уставились на желтеющий на черном асфальте кружок. Кучеренко смотрел с интересом, Борщевский — со страхом и замешательством. Подняв, наконец, кружочек, он подержал его в ладони, не зная, что с ним дальше делать: положить обратно в кармашек или показать посетителю. Поколебавшись, протянул подполковнику:

— Редкая монета, старинная, австро-венгерская.

Кучеренко увидел надменный женский профиль с выбитыми по кругу словами: «Мария Терезия». Слегка подбросил монету в руке. Она оказалась неожиданно тяжелой для своего небольшого размера.

— Никак золотая, — заметил он, возвращая монету владельцу. — Откуда она у вас? — без всякой задней мысли, из любопытства спросил подполковник.

— Это длинный разговор, — уклончиво отвечал Борщевский, смутившись еще сильнее. — Да что же мы стоим на улице, заходите, — засуетился хозяин дома, пропуская гостя вперед.

Они поднялись по крутым ступенькам каменного крыльца, прошли через гостиную с цветным телевизором в углу и оказались в комнате поменьше. Кучеренко окинул ее взглядом: письменный стол, одну из стен почти целиком занимали стеллажи с книгами, другая же походила на алтарь, каких он повидал немало за последнее время. Однако даже в церкви Кучеренко не видел столько икон, сколько было собрано в этой маленькой комнатке. Он подошел к стене ближе, чтобы рассмотреть их получше. Иконы чем-то отличались, он не мог сказать точно, чем именно, от тех, что встречались ему в молдавских церквах.

— Северная школа, — не без гордости пояснил стоящий рядом Борщевский, — я ведь каждый год в Архангельскую область езжу. В отпуск. Северная школа — мой профиль. Давно собираю.

— А наши, молдавские?

На полном лице врача мелькнуло замешательство.

— Чего уж там, спрашивайте, раз пришли. Я ведь только в окно взглянул, догадался, откуда вы.

Дверь приоткрылась, в комнату заглянула женщина и бросила полный тревожного любопытства взгляд на Кучеренко. Борщевский сделал нетерпеливый жест, и дверь тотчас затворилась.

— Ну и хорошо, Михаил Самойлович, если догадались, это облегчает нашу беседу. Поэтому я жду от вас полной откровенности. Скажите, вы предлагали священнику Мардарю Леониду Павловичу свои услуги в обмен на иконы?

— Было дело, — куда-то в сторону пробормотал Борщевский.

— И чем оно закончилось?

— Ничем не закончилось. Не захотел священник у меня лечиться.

— И правильно, между прочим, сделал, — не удержался от реплики подполковник. — Для меня, Михаил Самойлович, еще с детства две профессии: врач и учитель — самые уважаемые. А вы… Кстати, едва не забыл: вы хотели рассказать об этой монете. Слушаю вас. — Кучеренко уже был почти уверен, что этот растерянный человек не причастен к преступлению, которое расследовали он и его коллеги. Вот только этот странный, непонятный эпизод с монетой…

— Нечего особенно и рассказывать… — Борщевский говорил неохотно. Я, видите ли, не только иконы коллекционирую. И монеты тоже. Подарила мне ее одна женщина-врач, вместе работали… Уехала она, далеко уехала. А монету я не успел зарегистрировать. Когда вас увидел — решил спрятать, на случай обыска.

— Не успели зарегистрировать? — переспросил подполковник. — А зачем, собственно?

— Как — зачем? — удивился Борщевский. — Золотая же… Такой порядок.

Подполковник, которому раньше не приходилось глубоко вникать в дела коллекционные, не стал распространяться и только сказал:

— Теперь-то, надеюсь, оформите, как положено?

— Обязательно, — последовал торопливый ответ.

Кучеренко попрощался, хозяин проводил его до самой калитки, запер ее на замок и возвратился к своим сокровищам.


Капитан Руссу, заглядывая в раскрытый перед ним блокнот, докладывал:

— Комсомольская, 28. Проживает пенсионер с женой, бывший главный инженер консервного завода. Одинокие. Машины никогда не было и нет в настоящее время…

— И вряд ли уже будет, — заметил Кучеренко. — Давайте дальше.

— По улице Пушкинской в доме 28 живет редактор районной газеты.

— Он что же, собственную газету выписывает? — усмехнулся Бачу.

— Кировская, 28, — продолжал свой доклад капитан. — Собственный дом работницы трикотажной фабрики. Разведена. Живет с сыном и дочерью. Старший сын в армии.

— А младшему сколько? — поинтересовался подполковник.

— Тринадцать.

— Трудный возраст, как говорят педагоги. Однако мальчишка исключается.

Руссу перечислял названия улиц, адреса, фамилии, и каждый раз раздавалось: «Исключается!» Со стороны можно было подумать, что трое взрослых играют в какую-то странную, непонятную игру, если бы не сосредоточенное выражение лиц «игроков».

— Заводская, 28, Ботнарь Иван Андреевич, работает на комбинате бытового обслуживания. Дом купил несколько лет назад. Жена, ребенок. Имеется автомашина «Москвич». Приобретена недавно, однако покупка пока не оформлена. Ездит по доверенности бывшего владельца. Он в Бельцах проживает.

«Опять эти Бельцы», — подумалось подполковнику. Он вспомнил о рапорте инспектора отделения уголовного розыска Бельцкого горотдела по поводу иконы.

— Так-так, — Кучеренко задумчиво постучал пальцами по столу. — Что еще?

— Предварительной проверкой компров не установлено. По месту работы характеризуется положительно. В семье ведет себя хорошо. — Начальника отделения тоже заинтересовал Ботнарь, и он не ограничился одной только проверкой адреса, а пошел по собственной инициативе дальше.

— Отлично, капитан, правильно сориентировались, — одобрил его действия Кучеренко. — Пока, кроме Ботнаря, никого не вижу. Будем считать его кандидатом в фигуранты номер один, хотя он и характеризуется положительно. — А машина его в каком состоянии? Тоже в положительном? — сообщение капитана подняло настроение подполковника.

— Не успели установить. Тут нужна осторожность, а то и спугнуть недолго.

— Верно мыслите, капитан, — снова поддержал его Кучеренко. — Пугать мы никого не собираемся, и не такие уж мы страшные. Подумаем, как бы поаккуратнее это сделать.


Голубой «Москвич», урча мотором и вздрагивая, словно нетерпеливый конь, стоял перед светофором. Желтый свет сменился зеленым, и машина резво понеслась по центральной улице. Водитель не проехал и сотни метров, как вдруг откуда-то сбоку вынырнула желтая машина ГАИ, и сидящий за рулем лейтенант жестом приказал «Москвичу» остановиться.

— Нарушаете, товарищ водитель, превышаете скорость, да еще в центре. Прошу права, — вежливо потребовал автоинспектор.

— Ну что вы, товарищ лейтенант, не больше шестидесяти давал. Водитель говорил просительным, заискивающим тоном, каким обычно принято разговаривать с автоинспекторами.

— Этот прибор не ошибается, — лейтенант кивнул на измеритель скорости. — Будем делать просечку в талоне.

— Не нарушал я, товарищ лейтенант, — повторил водитель. — Не согласен на прокол.

— Не согласны, значит? — Автоинспектор как будто даже ждал такого ответа. — Тогда едем в ГАИ, там разберемся.

Водитель «Москвича» уже был не рад, что затеял этот спор. Перспектива объясняться в автоинспекции не сулила ничего хорошего. Он пробормотал несколько извинительных слов, однако лейтенант оставался непреклонен.

В обширном, забитом автомобилями дворе автоинспекции владелец «Москвича» с трудом нашел свободное место рядом с изуродованным до неузнаваемости «Жигуленком» и поплелся вслед за лейтенантом. Водители сидели в приемной с понурыми лицами, терпеливо дожидаясь своей участи, которую решал человек в кабинете с табличкой: «Заместитель начальника ГАИ». Лейтенант приоткрыл обитую облезшим дерматином дверь, пропуская вперед водителя голубого «Москвича».

В кабинете, кроме его хозяина, находился еще один человек в штатском.

— Товарищ капитан, — обратился к своему начальнику автоинспектор, — этот водитель нарушает: скорость превысил, а спорит, в пререкания вступает… Пришлось доставить… Вот его права.

Водитель — коренастый малый, переминался с ноги на ногу посреди кабинета, переводя обеспокоенный взгляд с капитана на штатского. Присутствие в кабинете человека в гражданском было непонятным и потому, видимо, особенно беспокоило.

— Разберемся… Да вы садитесь, — пригласил замначальника ГАИ Ботнаря. Развернув права, которые ему передал автоинспектор, он прочитал вслух: — Ботнарь Иван Андреевич, шофер-любитель. Так-так… Где трудитесь, Иван Андреевич?

— На комбинате бытового обслуживания, наладчик оборудования. Сейчас как раз туда ехал. На перерыв домой заскочил, пообедать. Торопился, чтобы не опоздать. Вы уж, товарищ капитан, извините. — Он говорил торопливым, сдавленным голосом, так не вязавшимся с его плотной фигурой и грубоватым лицом. Было видно, что ему очень хотелось как можно скорее покинуть этот кабинет. Однако капитан не торопился отпускать владельца «Москвича».

— А машину когда приобрели? — вопрос был задан как бы вскользь, между прочим.

— Недавно. В Бельцах, по случаю. По доверенности пока езжу. Долго деньги копил, а на новую все равно не хватило. Больше на рыбалку езжу, я рыбалку очень уважаю. — Ботнарь искоса взглянул на молчаливо сидящего человека в штатском.

— Рыбалка — это хорошо, — капитан широко улыбнулся. — А вот нарушать не положено, Иван Андреевич. — Он полистал его водительское удостоверение. — Проколов пока не вижу. Ограничимся на первый раз предупреждением и профилактической беседой. Лейтенант вас проводит.

Нарушителей в тот день в ГАИ набралось немало, и душеспасительная беседа затянулась. Оказавшись, наконец, снова во дворе, Ботнарь увидел возле своего «Москвича» знакомого лейтенанта-автоинспектора.

— Поезжайте, товарищ водитель, — строгим тоном разрешил лейтенант. И не забудьте тормоза подтянуть, они у вас что-то ослабли, — крикнул вдогонку, но водитель его не расслышал: то ли из-за шума мотора, то ли ему было не до автоинспектора с его советами.

Голубой «Москвич» еще не миновал ворота, как в кабинет замначальника ГАИ торопливо вошел, почти вбежал капитан Руссу.

— Успели, товарищ подполковник, в самый раз, — доложил он. — В порядке его автомобиль, не видно, чтобы ремонтировали. И эти… папиллярные узоры, — он щегольнул криминалистическим термином, — сняли. С бокового стекла. Там этих узоров полно. А у вас что? — спросил он с интересом.

— У нас тоже все нормально, капитан. Нервничает этот Ботнарь. Подполковник замолчал, восстанавливая в памяти подробности только что закончившейся встречи. — Явно нервничает. Пожалуй, пора его из кандидатов переводить в фигуранты. Будем продолжать разработку, причем интенсивно. Связи, образ жизни, прошлое… ну и все остальное. Информационный центр надо запросить, а отпечатки — на идентификацию. Лучше мне самому съездить, попрошу в темпе провести экспертизу. И с начальством надо обсудить кое-что. А вы, капитан, тем временем здесь действуйте.


«ПОХИЩЕНИЕ САБИНЯНОК»

В комнате, куда вошел Степан Чобу, за письменным столом сидел молодой человек в очках и что-то писал, изредка поглядывая на лежащую рядом небольшую картину. Он с явной неохотой оторвался от своего занятия и сдержанно спросил:

— Что у вас, гражданин?

В первые дни пребывания в Москве Степана неприятно удивлял такой сухой, жестковатый стиль, принятый не только в учреждениях, но и на улице или в магазине. Но потом он понял: ускоренный, нервный темп столичной жизни накладывает свой отпечаток на обитателей огромного города, и уже не обижался на известную грубоватость.

— Меня интересует многое, и в первую очередь человек, который только что покинул эту комнату.

На интеллигентном, с правильными чертами лице молодого человека отразилась крайняя степень удивления: этот скромный, просто одетый парень совсем не походил на обычного посетителя-сдатчика. Те ведут себя по-другому — робко, иногда заискивающе, стремясь расположить к себе придирчивого приемщика, от которого зависит оценка.

— А вы кто, собственно, откуда будете? — голос звучал по-прежнему сухо, однако Чобу уловил в нем настороженные нотки.

— Из уголовного розыска… — Инспектор достал из кармана красную книжечку.

— Так бы сразу и сказали, — товаровед постарался придать своему голосу оттенок любезности, даже слегка привстал со стула. — Садитесь, пожалуйста. Чем могу быть полезным МУРу?

— Я не из МУРа, — пояснил Чобу, — из Молдавии. Там же написано. Однако это значения не имеет.

— Конечно, конечно, — подхватил молодой человек.

«Что-то ты слишком суетишься, с чего бы это?» — подумал Степан. Он не раз имел возможность убедиться, что инспекторов угрозыска не встречают розами, однако люди с чистой совестью ведут себя совсем по-другому.

— Простите, товарищ инспектор, — спохватился товаровед. — Вы интересовались сдатчиком. Я как раз оформляю товарные ярлыки. — Он повернул лежащую на столе картину лицевой стороной к Чобу. Тот увидел старинный, будто игрушечный, паровозик и толпы людей вдоль полотна железной дороги. — Самохина работа, 1700 рублей поставили. И этюд Сарьяна он тоже сдал. Вообще, товарищ, инспектор, — доверительно продолжал молодой человек, — этот человек всегда приносит интересные вещи.

— А вы что, его знаете?

— Как вам сказать… Он наш постоянный клиент. — В голосе товароведа снова послышались настороженные нотки. Он взглянул в какую-то бумагу. Карякин его фамилия, Валентин Семенович, адрес — проспект Вернадского, 127, квартира 78. Мы паспортные данные обязательно записываем. Такой порядок. Недавно вазу сдал, Франция, восемнадцатый век. Редкостной красоты. Семь тыщ поставили, — эта цифра в устах товароведа прозвучала уважительно, даже благоговейно. — До сих пор не продана. Дорогая. Однако меньше не могли оценить. Действуем по инструкции. С учетом индивидуальных и художественных качеств. Такой порядок, — повторил товаровед, словно опасался, что уголовный розыск может заподозрить его в неблаговидных делах.

— Значит, этот Карякин — ваш постоянный клиент. Откуда у него эти вещи, не интересовались?

— Это инструкцией не предусмотрено, товарищ инспектор, — снова сослался на всемогущую инструкцию приемщик. — Главное — чтобы паспорт был в порядке, остальное нас не касается.

Чобу понял, что углубляться в этот вопрос не имеет смысла, и спросил:

— А что он еще сдавал, не припоминаете?

— Точно не скажу, вроде скульптуру бронзовую… Можно по картотеке узнать. Это документы строгой отчетности, хранятся пять лет.

— Тоже согласно инструкции?

— Совершенно верно, — без тени улыбки ответил собеседник. — Пройдемте в комнату, где товарные карточки хранятся.

Небольшая комната была вся заставлена шкафами с выдвижными узкими ящиками и походила на абонементный отдел крупной библиотеки. Молодой человек, сославшись на дела, оставил Чобу одного. Тот с сомнением окинул взглядом высоченные шкафы, набитые «документами строгой отчетности», вздохнул и принялся за работу. Скоро у него зарябило в глазах от множества фамилий и названий скульптур, картин, подсвечников, самоваров, зеркал, сервизов и многого другого, от чего одни стремились избавиться, а другие жаждали приобрести. За этой нудной кропотливой работой он провел не один час, прежде чем наткнулся на карточку под номером 2147. Из нее следовало, что Карякин Валентин Семенович 27 февраля сдал на комиссию бронзовую скульптурную группу в виде двух обнаженных женщин и одного мужчины возле лошади. Скульптура имела несколько загадочное название «Похищение сабинянок» и, как узнал Чобу из той же карточки, была оценена в 2200 рублей.

За монотонной работой время летело незаметно, и когда Степан взглянул на часы, он с удивлением обнаружил, что стрелки приближались к шести, и поспешил в торговый зал. Ему хотелось сегодня же, до закрытия магазина, поглядеть семитысячную вазу.

В магазине в этот предвечерний час уже включили освещение. Старинный бронзовый канделябр освещал мягким ровным светом покоящуюся на стеллаже вазу, благородный тонкий фарфор, вбирая в себя свет канделябра, светился изнутри, словно огромный драгоценный камень. В этом сиянии невесомо парили голубые ангелы среди разбросанных по белому фону ярко-красных роз. Эта красота невольно захватила даже неискушенного в искусстве Степана. Оторвавшись наконец от этого чуда, он вышел на улицу.

Стоял легкий приятный морозец, но чувствовалось приближение скорой весны. «А у нас уже совсем, должно быть, тепло, — подумалось Степану. Сеять скоро начнут», — по крестьянской привычке связал он начало весны с полевыми работами. После душного магазина морозный воздух казался необыкновенно свежим и прибавлял сил. Красным неоном светилась в сумерках огромная буква «М». Степан всем другим видам транспорта предпочитал метро: быстро и, главное, не заблудишься. Впрочем, до Петровки, 38, где теперь находилось его временное место службы, он сумел бы добраться и на автобусе или троллейбусе.

Рабочий день уже кончился, и в кабинете, кроме Сергея Шатохина, никого не было, чему Степан не удивился. Он привык к тому, что в служебное время комната тоже пустовала. Степан так и не успел познакомиться с коллегами Сергея: работа розыскников отнюдь не кабинетная.

— Что новенького, старший лейтенант? Долгонько тебя не было, приветствовал его Сергей. Он был в приподнятом настроении. — Кажется, лед тронулся, как говаривал один обаятельный жулик, чтивший уголовный кодекс. Ладно, давай выкладывай, — перешел на деловой тон Шатохин.

— Фамилия нашего потерпевшего — Карякин Валентин Семенович. — Чобу заглянул в блокнот и назвал адрес. — Сдает ценные вещи, я видел одну семь тысяч ваза стоит, представляешь? И еще сдал скульптуру — «Похищение сабинянок» называется. Какой-то мужик двух девок уволок. Одной ему мало.

— Легенда такая есть, Степа, — наставительно произнес Шатохин. — Потом как-нибудь расскажу. Так на Вернадского, говоришь, прописан этот похититель?

— Почему — похититель? Вроде наоборот — у него украли.

— Ну, это еще большой вопрос, кто у кого украл. Я о другом. — Сергей засмеялся. — Похоже, что наш подопечный тоже вроде того похитителя сабинянок.

— Как это? Ты что-то сегодня загадками говоришь, дорогой Сережа.

— Никаких загадок, обычная история, простая вещь: жена и любовница, вот и две женщины.

— Про любовницу откуда узнал так скоро? — недоверчиво спросил Чобу. Сверхоперативно работаешь. Я вот целый день рылся в бумагах, чтобы адрес установить, а ты сразу и в дамки.

— Не в дамки, а в дамы, вернее — в даму, которую зовут хорошим русским именем — Татьяна, красивая, между прочим. Могу адресок и телефончик дать, — игриво произнес Шатохин.

— Да ну тебя, — отмахнулся Степан, — говоришь — давай по делу, а сам мелешь ерунду.

— А я по делу, только по делу, Степа. Запоминай: Рагозина Татьяна Максимовна, проживает по адресу: Сущевский вал, дом 31, квартира 25, в однокомнатной кооперативной квартире.

— Да откуда эти сведения? — заинтересованно спросил Чобу.

— Откуда, откуда, — передразнил его товарищ. — Хочешь, чтобы все наши секреты тебе выложил? Все оттуда. — Сергей сделал неопределенный жест.

Чобу на этот раз обиделся как будто всерьез, отвернулся и замолчал. Шатохин тоже молча с улыбкой наблюдал за товарищем. Насладившись этим зрелищем, он весело произнес:

— Шерше ля фам, как утверждают французы, и правильно, между прочим. Поехали мы, значит, за этим «Запорожцем», смотрим — во двор въезжает, на Сущевском валу, останавливается возле третьего подъезда. Они выходят. А тут как раз одна дама, я хотел сказать — дворничиха, снег подметает. То да се. Разговорились. Она чуть под градусом была. Полнейшую информацию выдала. Они ведь, дворники, все знают. Говорит, что жена Карякина прибегала, грандиозный скандал устроила этой фифочке — так она Татьяну именует. Я так понял: крепко невзлюбила эта дворничиха ее. Потому и рада перемыть ей косточки, с любым языком почесать. Пошли к полковнику, он тебя заждался. И Голубеву тоже не терпится узнать, с чем ты явился. Я уже успел доложиться.

Полковник Ломакин по-дружески приветствовал Чобу. Так же, как и Шатохин, он пребывал в хорошем расположении духа: сегодняшний день можно было отнести к числу удачных, и основания для такого настроения у полковника были.

— Вот видишь, Алексей Васильевич, — повернулся он к Голубеву, — не подвел Савицкий. А ты еще сомневался. И наши ребята отлично сработали.

— Стараемся, товарищ полковник, — смутился от похвалы начальства Степан. — А этот Савицкий вообще-то неплохой парень… Видно, сделал выводы.

— Время покажет… Докладывайте, — Ломакин положил перед собой толстый блокнот. — Это уже кое-что, — произнес он, когда Степан закончил, — но все еще мало. Мы ничего не знаем об этом Карякине и его даме сердца. И откуда у него такие дорогие вещи: картина, ваза, сабинянки эти самые?

— А если и они — краденые? Как лампада? — высказал предположение Чобу.

— Маловероятно, — тотчас откликнулся Голубев. — Мы бы знали, в Москве за последнее время таких краж не зарегистрировано.

— Так не обязательно в столице, товарищ майор, — Степан обвел глазами сидящих в кабинете, как бы ища у них поддержки. — Вот лампаду эту в Молдавии украли, а нашли в Москве.

— Мы ориентировок ниоткуда не получали по этим сабинянкам и другим вещам. А лампаду ведь в комиссионку не сдавали. Кто же понесет в комиссионный темные вещи?

— Предположим, Алексей Васильевич, — миролюбиво заметил Ломакин, случается, и несут. Украли, допустим в Одессе, а сдают в Москве. Как с «Ангелом пустыни», например.

— Так его же по липовому паспорту сдали, Владимир Николаевич, неужели забыли? — удивился майор.

— Ничего я не забыл, Алексей Васильевич, все помню. — Полковника как будто задело замечание насчет памяти. — А вы уверены, что Карякин — его настоящая фамилия? Может, и у него подложный паспорт. Мы же ничего не знаем.

— Пока не знаем, — уточнил Голубев.

— С поправкой согласен. — Ломакин встал, прошелся по кабинету. Чувствую: между сабинянками, которых похитили, и похищением «Ангела пустыни», может существовать связь.


Белый «Запорожец», поравнявшись с высоким стеклянным параллелепипедом гостиницы «Националь», притормозил возле отливающего черным лаком «Форда-континенталя». Рядом с превосходящим всякие разумные размеры лимузином маленький «Запорожец» выглядел просто игрушечным. Из него вышла стройная женщина, привычным движением откинула черные волосы, ниспадающие на кожаное пальто, и бросила нетерпеливый взгляд на замешкавшегося в машине спутника. Наконец, из «Запорожца» вылез мужчина средних лет, тоже в кожаном пальто и туфлях на высоченных каблуках, взял свою даму под руку, и они скрылись за стеклянными дверями «Националя».

Ресторан «Звездное небо», вопреки своему названию, размещался в подвальном этаже гостиницы. О небе здесь напоминали лишь усыпанный звездочками низкий потолок да астрономические цены. Однако ни то, ни другое не отпугивало многочисленных гостей «Звездного неба», которое пользовалось, особенно среди иностранцев, репутацией самого фешенебельного ресторана в столице. Зал тонул в приятном, интимном полумраке, посреди которого большим пятном светилась круглая сценическая площадка. Свет падал и на стоящие почти вплотную к площадке столики. За одним из них, уставленном бутылками шампанского, восседали двое пожилых седовласых джентльменов.

К водителю «Запорожца» и его даме подошел величественный, преисполненный собственного достоинства метрдотель. Мужчина быстрым незаметным движением сунул в карман его смокинга красную купюру, и метрдотель любезно осведомился, чем он может быть полезен гостю и его даме. Гость кивнул в сторону джентльменов, и они втроем направились к их столику. Метрдотель почтительно склонился над столиком, что-то тихо сказал по-английски. Джентльмены повернули свои седые головы, задержали взгляд на даме, заулыбались и с готовностью закивали. Мужчина и его спутница сели. На площадке посреди зала певица в блестящем, похожем на рыбью чешую платье, исполняла старую сентиментальную песенку Глена Миллера из американского фильма. Она пела по-английски, старательно выговаривая слова, однако у нее, видимо, не получалось с произношением. Один из джентльменов что-то с улыбкой сказал своему приятелю. Тот снисходительно улыбнулся. Улыбка мелькнула и на лице молодой дамы, что не осталось незамеченным.

— Мадам, кажется, понимает по-английски? — вежливо осведомился тот, что сидел рядом.

— Немного, — она кокетливо поправила длинные волосы.

— Где мадам выучилась английскому?

— Если вы из Штатов, значит — на вашей родине.

Разговор оживился. Спутник «мадам» участия в нем не принимал, и о нем словно забыли. Соседи по столику действительно оказались американцами. В Москву их привели, как они сказали, дела фирмы, дни проходят в переговорах и деловых встречах. Однако пусть их очаровательная соседка по столику не думает, что у американцев на уме только бизнес. Совсем нет. Они очень, очень любят и ценят русское искусство, особенно древнее, и вопреки напряженной программе успели побывать в Третьяковской галерее и других музеях. И еще, как доверительно сообщили господа американцы, им очень хочется приобрести на память о России что-нибудь настоящее, истинно русское, например икону. К сожалению, то что предлагают в «Новоэкспорте», их не устраивает.

«Мадам» обернулась к своему молчаливому кавалеру, перекинулась с ним немногими словами, и оживленная беседа возобновилась. Часов в одиннадцать джентльмены, пояснив, что завтра им предстоит насыщенный день, распрощались.

Видимо, день у бизнесменов выдался не столь напряженный, как они предполагали, или в переговорах образовалось «окно», потому что около полудня приземистая «Тойёта» с дипломатическим номером, за рулем которой сидел один из вчерашних джентльменов, остановилась возле кинотеатра «Космос». Мужчина и женщина, в которых можно было узнать вчерашних посетителей ресторана «Звездное небо», быстро сели в машину, и она нырнула в автомобильную реку, чтобы вынырнуть из нее за городом. Здесь «Тойёта» свернула в лесок. Некоторое время спустя машина развернулась и поехала в сторону города, уже без пассажиров. Мужчина с большой спортивной сумкой «Адидас» и его спутница медленно направились к шоссе и сели в такси, идущее в центр.

Из протокола допроса Сейфулина Виктора Кадыровича, производителя работ Московской специальной научно-реставрационной мастерской, 41 год, член КПСС, образование незаконченное высшее…

…По существу заданных мне вопросов поясняю:

Карякина Валентина я знаю хорошо. Он работает у нас уже около семи лет, в настоящее время является мастером-краснодеревщиком пятого разряда. Работник он добросовестный, исполнительный, все задания выполняет в срок и на высоком художественном уровне.

В о п р о с. Какого рода работы выполняет ваша мастерская и, в частности, Карякин?

О т в е т. Мы реставрируем старинную мебель, предметы прикладного искусства в основном для музеев и других учреждений культуры. Как правило, самые ответственные задания я поручаю Карякину.

В о п р о с. Занимается ли ваша мастерская реставрацией старинных икон?

О т в е т. Мастерская выполняет эти работы, но наш участок реставрацией икон не занимается.

В о п р о с. Если я вас правильно понял, реставрация икон не входит в круг обязанностей Карякина?

О т в е т. Вы меня поняли правильно, однако хочу пояснить, что бывали случаи, правда, очень редко, когда Карякину поручали такие задания.

В о п р о с. Реставрация икон — очень сложное дело, требующее специальных познаний и опыта. Чем можно объяснить, что такая ответственная работа поручалась мастеру-краснодеревщику?

О т в е т. Как я уже говорил, Карякин — очень способный, по-своему талантливый человек, у него золотые руки. Неплохо рисует. Иногда он сам просит дать ему на реставрацию икону. Говорит, что эта работа — для души.

В о п р о с. Видели ли вы у него другие иконы, то есть не поступавшие для реставрации из государственных учреждений, а также кресты, чаши, дискосы и другую церковную утварь?

О т в е т. Другие иконы я у него в мастерской видел, он приводил их в порядок. Я забыл сказать, что Карякин увлекается старинной живописью, коллекционирует иконы. Никакой церковной утвари я у него не видел.

В о п р о с. Вы давно работаете с Карякиным. Что вы можете сказать о его характере, привычках, вообще о моральном облике?

О т в е т. Карякин довольно скрытный, замкнутый человек, поэтому подробно на интересующие вас вопросы ответить не могу. Скажу только, что никаких претензий по службе к нему нет, ведет он себя скромно, дисциплинирован, выпившим, а тем более пьяным, я его никогда не видел.

В о п р о с. Он что, совсем не пьет?

О т в е т. Правильнее будет сказать — почти не пьет. Иногда может выпить стакан-другой вина, и все. Как недавно…

В о п р о с. Что именно вы имеете в виду?

О т в е т. Ничего особенного. Недавно Валентин принес бутылку вина, мы ее распили, после работы, конечно. Вкусное было вино, я такого никогда в Москве не встречал. «Букет Молдавии» называется.

В о п р о с. Припомните поточнее, когда именно Карякин принес эту бутылку.

О т в е т. Если это так важно, дайте подумать. Вспомнил. На восьмое марта принес. Еще сказал, за женщин надо выпить.

В о п р о с. Не говорил ли вам Карякин, откуда у него эта бутылка?

О т в е т. Нет, не говорил, а мы не спрашивали.

В о п р о с. Не известно ли вам, ездил ли Карякин в последнее время в Молдавию?

О т в е т. Я уже говорил, что он скрытный, замкнутый, о своих делах не рассказывает.

В о п р о с. Бывали ли случаи, когда Карякин отсутствовал на работе по неуважительным причинам?

О т в е т. Таких случаев не было. Когда ему нужно было, он отпрашивался на несколько дней. Мы его всегда отпускали, потому что работник он добросовестный.

С моих слов записано верно и мною прочитано.

В. Сейфулин.
СПРАВКА
Старшему инспектору УУР ГУВД Мосгорисполкома майору милиции Голубеву А. В.

В связи с вашим требованием на Карякина Валентина Семеновича, уроженца г. Загорска Московской области, 1932 г. рождения, оперативно-справочный отдел УВД Мособлисполкома сообщает:

1. Карякин В. С. 5/XII-1956 г. городским судом г. Загорска был осужден к 15 годам лишения свободы по ст. 4 Указа ПВС СССР[35] от 4.VI-1947 г.

2. Судом ИТК 47 22/X-1958 г. по ст. 82, часть I УК РСФСР приговорен к 17 годам лишения свободы (с присоединением неотбытого срока по приговору от 5/XII-1956 г.)

3. Красноярским крайсудом 20/XII-1960 г. по ст. 82 часть I приговорен к 15 годам лишения свободы с присоединением неотбытого срока по приговору от 22/X-1958 г.

Помилован по Указу ПВС РСФСР от 30/XI-1972 г. Освобожден из мест заключения Красноярского края 19/XII-1972 г.

Справку наводил(а) (подпись)

Полковник Ломакин, нацепив очки, склонил седую, коротко остриженную голову над документами, которые только чти положил перед ним Голубев. Сидящие в кабинете Голубев, Шатохин и Чобу молча наблюдали как меняется по мере чтения выражение лица начальника. На нем можно было прочитать и удивление и удовлетворение, и озабоченность.

— Интересная информация, — произнес он наконец, — и любопытная, ничего не скажешь. Отчаянный парень, оказывается, наш фигурант. Пятнадцать лет отхватил. Да еще два побега. Всего шестнадцать лет отмотал. Многовато.

— Было, значит, за что, Владимир Николаевич, сказал Голубев. — Хищение государственной собственности в особо крупных размерах.

— Да, было, — задумчиво повторил полковник. Однако это уже прошлое. Не будем пока делать далеко идущие выводы. Нам нужны факты, новые свежие факты, а их пока нет.

— Как нет, товарищ полковник? А эти картины и прочее, что Карякин сдал в комиссионный? И эта встреча подозрительная с иностранными дипломатами? — Чобу хотел еще что-то сказать, но его перебил Шатохин.

— А про вино ты забыл, Степан?

— Какое вино? — удивленно приподнял бровь Ломакин.

— О котором Сейфулин показывал. Хорошее, между прочим, вино, Владимир Николаевич, можете мне поверить. Сам пробовал Степан привозил из своей солнечной Молдавии. «Букет Молдавии» называется. Вполне соответствует…

— Неужели? — полковник подозрительно покосился на Шатохина. — Однако причем тут этот «Букет»?

— А при том, что наш фигурант привез его из Молдавии, — ответил только на вторую часть вопроса Шатохин.

— Почему именно из Молдавии? Может, здесь купил, или подарил кто-нибудь.

— Нет, Владимир Николаевич, летал он недавно туда, в Кишинев. Мы корешки билетов в авиакассах проверили. Работенка была с этими корешками.

— Так бы сразу и сказал, — проворчал полковник, — а то тянешь резину — однако по лицу его было видно, что он доволен. — Сообразили. — Он полистал блокнот со своими записями. — Давайте порассуждаем. Карякин сдает в магазин картины, вазу и так далее. Вещи все редкие, ценные. Откуда они у него?

— Скорее всего, оттуда, откуда и лампада, — подал реплику Чобу.

— Насколько я понимаю, товарищ старший лейтенант, — не без сарказма ответил полковник, — в церквах скульптур с голыми бабами, простите, — обнаженными дамами, не держат.

— Я не это хотел сказать, — смущенно поправился Чобу, — а то, что эти вещи тоже ворованные. Как и та лампада, которую у него динамисты увели. — Чобу стоял на своем.

— С лампадой нам еще предстоит разобраться. Однако связь, безусловно, прослеживается, пока легонькая такая, пунктирная…

— Да чего тут голову ломать, — раздался голос до сих пор молчавшего Голубева. — Надо Кишинев запросить, пусть поинтересуются, украли ли этих сабинянок, а если нет — у кого Карякин мог их приобрести. Он же сразу после приезда из Кишинева сдал вещи в комиссионный магазин. Я тоже считаю: есть связь между лампадой и сабинянками, и не только это. Я бы добавил и доску, которую у англичанина изъяли, «Ангела пустыни». За одно звено ухватимся — и всю цепочку вытянем. Если этот Карякин и не причастен к кражам, все равно им надо заняться вплотную.

— Правильно мыслишь, Алексей Васильевич, — согласился полковник. — И его дамой, Рагозина, кажется, ее фамилия? Что, кстати, о ней слышно?

— Есть кое-что, и весьма любопытное. — Голубев открыл свой «дипломат», извлек из него блокнот, быстро пробежал записи:

— Рагозина Татьяна Максимовна, 26 лет, родилась в Москве, была замужем, разошлась несколько лет назад. Живет одна в кооперативной квартире. Детей нет. Отец ее долгое время с семьей находился на загранработе в системе внешторга. Сейчас на пенсии. Училась на искусствоведческом отделении МГУ, не окончила. Постоянно нигде не служит, однако компров не установлено. Время от времени работает в качестве переводчицы на иностранных выставках и международных фестивалях. Судя по всему, любовница Карякина.

— От любовницы до сообщницы всего один шаг, — задумчиво изрек полковник. — В искусстве эта дамочка, видимо, неплохо разбирается. Кстати, с какого курса она ушла… или ее ушли?

— С четвертого, Владимир Николаевич. После замужества. Сама подала заявление, неплохо занималась.

— Тем более, — продолжал вслух размышлять Ломакин. — Да еще иностранными языками владеет. Лучшего консультанта этому Карякину не сыскать. Неплохо устроился. И красивая, говорите, женщина?

— И даже весьма, Владимир Николаевич, — с готовностью ответил Шатохин. — Я вот даже хотел Степану адресок дать. Отказывается.

— И зря отказывается, — Ломакин усмехнулся. — Адрес этот нам еще пригодится. Однако сейчас нас больше ее друг интересует. Пора с ним познакомиться поближе. Алексей Васильевич, — повернулся он к Голубеву, свяжитесь с прокуратурой, надо получить санкцию на обыск. Хотя, возможно, — после паузы заметил полковник, — до обыска дело не дойдет. Он парень битый-перебитый, как-никак шестнадцать лет отгрохал. Думаю пойдет на откровенный разговор. А если нет — тем хуже для него. И сделайте по возможности так, чтобы на его работе и дома ни о чем не догадывались.


Рядом с белым «Запорожцем» затормозила черная «Волга». Выскочивший из нее мужчина рывком открыл дверь «Запорожца», сел рядом с водителем и что-то ему сказал. Вспыхнул зеленый свет, пропуская поток машин, и вскоре «Запорожец» и «Волга» остановились возле высокого желтого здания на Петровке.

— Здравствуйте, Карякин, — приветствовал водителя «Запорожца» сидящий за столом. — Моя фамилия Голубев, старший инспектор МУРа. Садитесь поближе.

Карякин не последовал приглашению. Он с любопытством оглядывал комнату и, заметив на стене несколько икон, подошел к ним поближе.

— Признаться, не ожидал увидеть в таком учреждении, — произнес он с оттенком иронии. — Впрочем, — добавил Карякин, внимательно чуть прищурившись, рассматривая иконы, — ничего особенного. Рядовые доски. — Он взглянул Голубеву в глаза: — Зачем я понадобился столь солидному учреждению? — Карякин сел, наконец, на предложенный ему стул.

Голубев пристально всматривался в лицо Карякина. Майор привык доверять своему первому впечатлению, которое, как правило, его не обманывало. И еще он знал, что от первого допроса подчас зависит многое, иногда он бывает решающим, и готовился к нему особенно тщательно, заранее избирая тактику.

С Карякиным майор решил держаться запросто, не открывая, впрочем, сразу все карты. Голубеву не впервые пришло на ум это сравнение с азартной игрой, когда каждый из противников не знает, чем располагает другой. И, как во всякой игре, нельзя сбрасывать со счета такое понятие, не очень научное, как везенье.

— У меня глаз верный, — медленно произнес Карякин, — вашего брата за версту чую. Изучил… Была такая возможность, да вы наверняка знаете. Давно понял, что ваши вокруг меня суетятся. Хотел даже сам подойти, поговорить по душам, однако интересно было узнать, чем все это кончится. Он перевел свои белесоватые глаза с Голубева на Шатохина и Чобу, сидящих несколько в стороне, и… улыбнулся. — Так в чем дело?

— Постараемся удовлетворить ваше любопытство, Валентин Семенович, губы Голубева тронула легкая усмешка. — Хочу, однако, напомнить, что вопросы здесь задаем мы.

— Уж это мне хорошо известно, гражданин начальник, — Карякин перешел на эту форму обращения, как бы напоминая о своем долголетнем пребывании в местах не столь отдаленных.

— Почему же так сразу — «гражданин начальник»? У меня есть имя и отчество — Алексей Васильевич. Вы, Карякин, кажется, еще не обвиняемый.

— Тогда кто же?

— Это будет зависеть от многого, и от вашего поведения — тоже.

Голубев по-прежнему изучающе присматривался к этому человеку, пытаясь прочитать по выражению очень обычного, ничем не примечательного лица его мысли. Ему приходилось допрашивать не только преступников, но и тех, кто уже отбыл «срок». Почти на каждом из них пребывание в заключении оставляло свою печать, не заметную неопытному глазу. Однако у майора глаз был наметан. Даже в уличной толпе, присмотревшись к случайному прохожему, он мог поставить «диагноз» и, если выпадал случай, убеждался в его правильности.

Однако в том, как вел себя Карякин, не было ничего от темного, блатного мира. Держится свободно, но не развязно, даже с некоторым достоинством, без того истерического надрыва, показной бравады, за которыми уголовники пытаются спрятать элементарную трусость. «Или он действительно спокоен, или умеет владеть собой, — решил майор. В любом случае с ним надо держать ухо востро».

Голубев начал с самого простого вопроса:

— За последнее время вы сдали в комиссионный магазин на Димитрова скульптуру, вазу, картины, весьма дорогостоящие. Не поясните, откуда у вас эти вещи?

— Почему же не пояснить. Это вещи не мои, а одного моего приятеля.

— Из Кишинева, — майор чуть приоткрыл свои карты.

— Да, оттуда, — спокойно подтвердил Карякин. — Вы, смотрю, даром времени не теряли.

— Так же, как и вы, Карякин, — усмехнулся майор. — Фамилия этого приятеля?

— Воронков Олег Георгиевич. Очень солидный человек, между прочим, его там многие знают. Коллекционер. Я у него дома несколько раз бывал. Попросил меня сдать. Здесь продать легче.

— Прекрасно, Валентин Семенович, — одобрительно произнес Голубев. — Такой разговор мне пока нравится. Откуда у вашего приятеля эти вещи?

— Я уже показывал, что он — коллекционер, причем знающий. А коллекционерам такие вопросы не задают. Одно могу сказать — он их не украл. Вещи светлые. А остальное меня не интересовало.

— Что еще, кроме сданных вами в комиссионный магазин вещей, передал вам Воронков?

— Да так, кое-какие мелочи. Я ведь собираю старинные доски и прочее.

Майор выдвинул ящик стола, достал лампаду:

— Например, вот это?

Карякин не проявил радости при виде пропавшей лампады, скорее, наоборот — был неприятно удивлен.

— Она самая. Откуда она у вас?

— Скажите лучше, как попала она к Летинскому?

— Какому Летинскому? — искренне удивился Карякин. — Первый раз слышу эту фамилию… А дело было так. Звонит мне однажды домой какой-то человек, говорит, что врач, коллекционер, называет фамилию нашего общего знакомого и просит разрешения посмотреть мою коллекцию. Я не возражаю. Приезжает вскоре, носатый такой, сразу не понравился он мне, однако показываю вещи. Он восхищается, увидев эту лампаду, вытаскивает четыреста рублей и говорит: «Это вроде аванса, сейчас времени нет, я на дежурстве, а вечером продолжим разговор». Звонил он в тот день несколько раз, говорил, что не может вырваться, сложное дежурство выпало, несколько операций пришлось сделать. Наконец, уже часов в одиннадцать, позвонил, назначил встречу возле поликлиники, сказал, чтобы я захватил с собой потиры, чаши и другие вещи, которые он отобрал днем. Подозрительно мне это показалось, однако хватаю такси, еду. Этот носатый возле «Жигулей» стоит. Пальто расстегнуто, белый халат виден. И машина медицинская, с надписью. Значит, думаю не соврал, действительно врач. Говорит, поедем к нему домой. Долго ехали, куда-то по Ленинградскому шоссе, я номера дома не помню. Заезжаем во двор, он берет сумку и говорит: «Извините, ко мне домой нельзя, жена болеет и все такое. Я сейчас, только посмотрю еще разок вещи, выйду и рассчитаемся. Шофер наш, больничный, в машине останется, не беспокойтесь». И ушел. А минут через двадцать шофер включает мотор. «Ты как хочешь, а я ждать больше не могу». И поехал. Тут я и понял: да это же чистое динамо. Как фраера меня провели. Уехала машина, а я остался. Дом огромный, где его искать, носатого, куда пойдешь?

— В милицию, например, — подсказал Шатохин. — Почему вы не заявили, Карякин?

Тот смешался, но только на секунду:

— У вас и так работы хватает, — лицо Карякина расплылось в ухмылке, да и все же дал он четыреста рублей, этот доктор.

— Допустим. А сколько вам заплатили американские дипломаты за икону? — Голубев приоткрыл еще одну карту.

Ухмылка мигом слетела с лица Карякина.

— Какие дипломаты? — растерянно пробормотал он. — Не знаю никаких дипломатов.

— Те, с которыми вы сидели в «Звездном небе». Неужели забыли? Такая теплая компания. Могу напомнить. — Майор снова полез в ящик и вытащил несколько фотографий. — Хорошо получились, между прочим, особенно ваша дама. Фотогеничная.

Карякин с минуту разглядывал снимки, потом небрежно отложил их в сторону:

— Так бы сразу и сказали, гражданин майор, какие же это дипломаты. Обыкновенные джоны-фирмачи. Как же, помню, случайно познакомились. Хорошо посидели.

— Однако машина была с дипломатическим номером.

— Я к номеру не присматривался, они сами сказали, что фирмачи, а мне, гражданин майор, какая разница — джоны, и все. А разговор о досках был, не стану отрицать. Показал им несколько. Не понравилось, видите ли. С тем и разошлись. За это ведь срок не дают? — Он снова ухмыльнулся. — Да и где доказательства? Я вам все честно показываю, а вы не верите. Да же если вещи Воронкова темные, то я тут при чем? С него и спрашивайте.

«Да, в логике ему не откажешь, — размышлял Голубев, — однако если он и говорит правду, то не всю, далеко не всю. Признается в частностях, умалчивает о главном». Такой отвлекающий маневр был достаточно хорошо знаком оперативникам. Карякин ни словом не обмолвился о том, что ездил на свидание к «врачу» не один, а с любовницей. Не хотел впутывать. Почему? Из джентльменских побуждений? Однако на джентльмена он совсем не похож. Именно с ней, с Татьяной Рагозиной, видимо, и связано то главное, что пытается скрыть Карякин. Приемщица художественного комбината узнала на фотографии в «Звездном небе», которую показал майор Карякину, ту самую молодую женщину, что сдала икону Николая Угодника. Не очень уверенно, правда, но узнала. И то, что Карякин о Татьяне умалчивает, лишь усилило подозрения. И Голубев решил пойти ва-банк:

— Вы требуете доказательств, Карякин, — майор взглянул прямо в его белесоватые глаза. — Это ваше право. Вы их получите. А сейчас объясните нам, как попала к вам икона Иоанна Крестителя, или Ангела пустыни.

На лице Карякина в первый, пожалуй, раз за время допроса мелькнула тревога. Он отвел глаза и пробормотал:

— Какого Крестителя? Их много, этих досок с крестителями. В моей коллекции штук семь наберется.

— О вашей коллекции мы еще поговорим, а пока я спрашиваю о доске, которую сдала на Большую Полянку Рагозина. Той самой, что по новой записана, под Николая Угодника. — Голубев встал, открыл сейф и извлек из него «Ангела пустыни». — Узнаете?

Карякин бросил косой короткий взгляд на икону и ничего не ответил. В комнате воцарилось молчание, которое длилось довольно долго. Наконец он тихо произнес:

— Ваша взяла, гражданин начальник. Слышал я такую поговорку: лучше быть хорошим свидетелем, чем плохим обвиняемым. Так вот, я предпочитаю первое и потому прошу учесть мое чистосердечное признание.

— Мы все учитываем, Валентин Семенович. Продолжайте.

— Было дело, записал я этого Ангела. Упросил меня один фирмач, очень уж ему понравилась эта доска.

— Что за фирмач, как с ним познакомились?

— Фамилию не знаю, англичанин он. Татьяна на выставке одной работала переводчицей, там и познакомились. — И, предупреждая неизбежный, весьма не приятный вопрос о паспорте, добавил. — А паспорт я нашел, в переходе метро на Дзержинской, выронила какая-нибудь дуреха. Вот и все.

— А икона эта у вас как оказалась? — задал вопрос и Чобу.

Карякин удивленно взглянул на него, как бы увидя впервые.

— А разве я не сказал? У Воронкова взял, у кого же еще. Его надо потрясти, а то все обо мне да обо мне.

— Машина у этого Воронкова имеется? — снова спросил Чобу.

— Имеется, получше моей старой тачки. «Жигуль» у него новый.

— Какого цвета машина?

— «Коррида», красный такой… А при чем тут цвет? — удивился Карякин.

Степан промолчал. Не станет же он в самом деле объяснять этому типу, что ни один из свидетелей машину красного цвета на месте происшествия не видел.

— И еще один вопрос, так сказать, неофициальный. — Голубев снова вступил в разговор. — У вас, Валентин Семенович, интересная работа, и заработок — дай бог, как говорится, каждому. И мастер вы настоящий, так все о вас отзываются. Зачем вам вся эта возня с куплей-продажей? Неужели ничему не научились? Было, кажется, время…

— Как зачем? Странный вопрос. Деньги лишними никогда не бывают. А у меня семья и… подруга, вы знаете… Кормить-поить и одевать надо. И потом, — продолжал он после паузы, — скажу вам откровенно: сами вроде деньги эти в руки шли, без особого труда. У одного купил, другому продал, у третьего выменял… Всегда что-нибудь останется. Трудно удержаться, а риска почти никакого. Нет состава преступления, как у вас говорят.

— Это как сказать, Валентин Семенович. По крайней мере в эпизоде с записанной доской состав преступления налицо.

— Согласен, гражданин майор, нечистый попутал. — Карякин сокрушенно потупился. — Однако много все равно ведь не дадут. Я статью знаю.

— Тем лучше, Валентин Семенович, — Голубев невольно улыбнулся. Приятно иметь дело с разбирающимся в кодексе человеком. А сейчас едем за вещами, которые вам передал, как вы утверждаете. Воронков. Вот постановление о производстве обыска, ознакомьтесь.

Карякин на бумагу не обратил внимания.

— Если можно, гражданин майор, давайте без обыска. Вещи у Татьяны, неудобно как-то с обыском, да еще понятых придется среди соседей искать. В общем, без шума не получится. Я вам все сам выдам, кроме Левитана. На атрибуции он, в Третьяковке.

— Ну что ж, пусть будет по-вашему, — согласился после некоторого раздумья майор. Ему не хотелось терять контакт, который как будто наладился с Карякиным. Похоже, что тот был не прочь оказаться хорошим свидетелем. А именно это и было важно сейчас для расследования. — Пусть будет по-вашему, — повторил Голубев, — но требуется еще одна формальность. — Он протянул Карякину бумагу. — Это подписка о невыезде. Надеюсь, вы не повторите ошибок молодости, — напомнил майор о двух побегах из мест заключения.

— Куда от вас убежишь, все равно найдете, — невесело ухмыльнулся Карякин. — И еще у меня есть к вам просьба, Алексей Васильевич, — он впервые обратился к Голубеву по имени-отчеству. — Вы, я так думаю, с женой моей будете беседовать… допрашивать словом. Не говорите ей о Татьяне. Ни к чему ей это знать.

— Эх, Валентин Семенович, запутались вы, как я посмотрю, основательно, а ведь не мальчишка уже. Ладно, мы в семейные дела не вмешиваемся. Без необходимости, конечно, — добавил Голубев. — Пока же такой необходимости не вижу.


РАЗГОВОР В МУЗЕЕ

Телефонный звонок прервал на полуслове выступление полковника Ковчука на утренней оперативке. Он недовольно покосился на аппарат, но трубку взял, и его озабоченное, усталое лицо прояснилось. Очевидно, новости были хорошие. Обсудив утреннюю оперативную сводку и получив задания, сотрудники стали расходиться Поднялась и Андронова, но начальник попросил ее задержаться.

— Сейчас звонил Чобу из Москвы, — сообщил полковник. — Кое-что проясняется. Не зря мы его в столицу командировали. Нашли человека, у которого лампаду украли, помните, Чобу еще подробно докладывал об этом мошенничестве, некий Карякин, москвич. У него обнаружены также культовые вещи, похищенные в Молдавии. Этот Карякин, как сообщает Чобу, личность весьма подозрительная, имел судимость, однако, видимо, в кражах не замешан. По крайней мере, прямо. Он сдавал в комиссионный магазин антикварные вещи, которые ему передал, по его словам, житель Кишинева Воронков Олег Георгиевич. Карякин действительно летал в Кишинев, это по билетам установлено. Однако его показания нуждаются в проверке. Тем более, что уж слишком быстро он раскололся, так Чобу считает. Не оговаривает ли Карякин Воронкова? Вот в чем вопрос. Карякин утверждает, что Воронков коллекционер, и довольно известный. Вам не приходилось с ним встречаться или слышать эту фамилию? Вы же, Лидия Сергеевна, эту публику хорошо знаете.

— Меньше, чем хотелось бы, Никанор Диомидович. Эта публика скрытная, я уже говорила. Каста. Если Воронков действительно коллекционер, то его найти не составит труда.

— Адрес мы, конечно, узнаем через полчаса, — лицо полковника приняло свое обычное озабоченное выражение. — Не в адресе сейчас дело. Важно установить, откуда у Воронкова эти вещи.

— А если прямо спросить, Никанор Диомидович?

— У кого спросить? — Ковчук бросил удивленный взгляд на Андронову.

Лидия Сергеевна, видимо, сообразив, что сказала что-то не то, смущенно пояснила:

— Ну, у Воронкова этого.

— А он скажет: не суйте нос не в свое дело, не посмотрит, что дама. — Полковник жестко усмехнулся. — И будет прав, между прочим. Нет, здесь по-другому надо действовать, сначала факты, потом уж обвинения, а не наоборот. Ладно, — заключил он, — не обижайтесь, Лидия Сергеевна, вы розыскник еще молодой. У вас все впереди, не то, что у некоторых, — он вспомнил о своем скором уходе на пенсию. — Начальство опять интересовалось церковными кражами, а я подзакрутился, без зама уже который день, доверительно добавил полковник. — Но это ничего, лишь бы на пользу дела, как говорится. Приезжал на днях Кучеренко, докладывал. Вроде рисуется, и интересное рисуется. А у вас что слышно? Пора кончать уже с этими христославцами. У меня они вот где, — он провел рукой по горлу. — Сейчас, правда, затаились. Не иначе, как почуяли неладное.

Андроновой стало по-женски жаль этого немолодого усталого человека, однако ничего утешительного она сообщить не могла.

— Навела справку в Министерстве культуры, Никанор Диомидович. Не посылали они в Приреченский район никакого художника-реставратора. Удивились даже. И вообще по церковным делам своих сотрудников давно не командировали. К сожалению. Сына бывшего кассира Селиштской церкви проверили. Порядочный шалопай, но к воровству отношения не имеет. Пьян был, вот и болтал. И тех охотников, что подсвечники из церкви в Цыбирике унесли, тоже нашли и проверили. По пьяному делу, говорят, утащили. А почему не утащить, если плохо лежит. Дали слово, что вернут, когда снова на охоту поедут. А в остальном как будто не причастны. Мы их, конечно, на заметке держим.

— К охотникам еще вернемся, если будет необходимость. А пока займитесь Воронковым вплотную. Вот список антикварных вещей, которые Карякин якобы получил от него. — Полковник передал Андроновой исписанный во время телефонного разговора с Чобу лист.


Заведующий отделом русского и западноевропейского искусства Василий Федорович Большаков встретил Андронову как добрую старую знакомую. Он выскочил из-за своего заваленного книгами, скульптурами, деревянными ложками стола. После прошлого ее посещения порядка в комнате не прибавилось. Скорее наоборот. Большаков, проследив за ее взглядом, извинился:

— Не обессудьте, Лидия Сергеевна, новый отдел готовимся открывать, я вам уже говорил. Экспонаты подбираем, вернее — собираем. Почти на пустом месте ведь все приходится начинать. Кое-что из запасников взяли, дали в газетах объявление, ну и, конечно, наш актив очень помогает. Просто чудесные вещицы, настоящие раритеты приносят. Не безвозмездно, разумеется. Недавно одна старушка бронзовую скульптуру принесла. «Похищение сабинянок» называется. Французская работа. Изумительная! Я, признаться, не предполагал даже, что в Кишиневе такие есть. Говорит, что из коллекции покойного мужа. Судачевский или Сухаревский его фамилия. Врач он был, окулист. Еще очень удивилась старушка, что я о нем ничего не слышал. Известный в городе был врач. Но я ведь в Кишиневе недавно живу. А Олег Георгиевич — тот просто в восторг пришел. Бронза — его хобби.

— Какой Олег Георгиевич? — вопрос прозвучал вполне естественно.

— Воронков… Настоящий, скажу я вам, знаток. Технарь, а в искусстве не хуже специалиста разбирается. Даже мы у него консультируемся. Сервиз Гарднера музею уступил, для нового отдела. По дружбе, так сказать. Гарднер — это знаменитый русский мастер, хотя фамилия и не русская, — счел нужным пояснить Большаков.

— Вы что ж, Василий Федорович, думаете, если я работаю в уголовном розыске, то и не знаю, кто такой Гарднер? — самолюбие Андроновой было задето. — В шестидесятых годах восемнадцатого века, — как бы продолжала Лидия Сергеевна его пояснения, — построил в селе Вербилки под Москвой фарфоровую фабрику. Самые знаменитые работы — так называемые орденские сервизы с изображением русских орденов: Андреевский, Александро-Невский, Георгиевский, Владимирский. В конце девятнадцатого века у наследников Гарднера завод купил крупный промышленник Кузнецов. Может, вы меня еще спросите, слышала ли я о кузнецовском фарфоре?

— Вам бы, милая Лидия Сергеевна, не в милиции работать, а искусству служить! — воскликнул Большаков. — В музее, например. Идите к нам, не пожалеете. Или, — он еще больше воодушевился, — в кино сниматься, в театре играть. С такими внешними данными…

— Да хватит вам, Василий Федорович, — Андронова примирительно улыбнулась. — А что касается искусства, то я и в милиции ему служу. По крайней мере, мне так кажется. Скажите лучше, где эти сабинянки, которых похитили? Даже не верится, что были времена, когда женщин похищали, — Андронова притворно вздохнула. — Где же они, эти счастливицы? — Она окинула взглядом комнату, как бы ища глазами скульптуру. — Не вижу. Или их снова похитили?

— Не взяли мы у старушенции скульптуру. Не профилирующий материал. Мы ведь отдел русского прикладного искусства открываем, а скульптура французская. Не подходит. Расстроилась она, говорит, деньги очень нужны. Да что это мы все об этих сабинянках, — спохватился Большаков, — вы, небось, по делу пожаловали. Что на сей раз интересует уголовный розыск?

— Все то же Василий Федорович, церковные кражи.

Добродушное полное лицо Большакова нахмурилось.

— Неужели так и не поймали еще этих мерзавцев? — спросил он озабоченно. — Пора уже. На что замахнулись негодяи, на исторические и культурные ценности народа, своего же народа. К сожалению, Лидия Сергеевна, ничего нового сказать не могу. Не попадались нам культовые вещи. Да если бы я что-то узнал, среди ночи бы позвонил.

— И правильно бы сделали, уважаемый Василий Федорович, тем более, что мой телефон у вас имеется. Звоните в любое время дня и ночи.

Из протокола допроса Сухаревской Клары Анчеловны, 72 лет, образование среднее, уроженка г. Галаца (Румыния), вдова…

…По существу заданных вопросов поясняю:

…После смерти моего мужа, Сухаревского Петра Константиновича, осталось много старинных вещей: картины, скульптуры, фарфор и другое. Часть досталась ему от отца. От него мужу и передалась страсть к собирательству. Помню, когда мы только поженились, на этой почве у нас даже возникали размолвки. Петр Константинович мог отдать последние деньги за какую-нибудь приглянувшуюся ему безделушку. Он пытался и меня приобщить к коллекционированию, однако я оставалась равнодушной, меня старинные вещи как-то не волновали. Я в них не очень разбираюсь до сих пор.

В о п р о с. В коллекции вашего покойного мужа имеется или имелась бронзовая скульптура под названием «Похищение сабинянок»?

О т в е т. Такая скульптура была.

В о п р о с. Где она сейчас?

О т в е т. Я ее продала.

В о п р о с. Кому и при каких обстоятельствах вы продали эту скульптуру?

О т в е т. Мне были очень нужны деньги — подошла очередь дочери на кооперативную квартиру и не хватало на взнос. Одна моя знакомая сказала, что музей покупает произведения старинного искусства и посоветовала отнести туда скульптуру. Это меня устраивало, потому что я не хотела иметь дело с частными лицами, боялась, что меня обманут. Как я уже говорила, во всем этом я не очень разбираюсь. В музее скульптуру не взяли.

В о п р о с. Что было потом?

О т в е т. Вскоре, вернее, на другой день ко мне домой пришел очень симпатичный молодой человек. Я его узнала: он сидел у сотрудника музея, когда я принесла скульптуру. Он сказал, что ему очень понравилась эта скульптура и он хотел бы ее приобрести. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Олег, так звали его, учился с моим сыном в одной школе и они даже дружили. Олег произвел на меня хорошее впечатление, и я согласилась продать ему вещь.

В о п р о с. За какую сумму вы продали эту скульптуру и кто назначал цену?

О т в е т. За 250 рублей, цену назвал Олег и сразу заплатил.

В о п р о с. Вы еще что-нибудь продавали этому гражданину?

О т в е т. Да. Он попросил разрешения осмотреть коллекцию, я не возражала, так как убедилась, что этот молодой человек действительно любит и понимает искусство. Олег увидел фарфоровую вазу с ангелами и розами. Эта ваза уже была в доме моего покойного мужа, когда мы поженились. Олег дал понять, что купил бы ее у меня, он еще сказал, что в музее ее не возьмут, так как ваза французской работы, а музей покупает только произведения отечественного искусства. Я согласилась.

В о п р о с. Сразу ли он дал вам за нее деньги и какую именно сумму?

О т в е т. Он предложил мне две с половиной тысячи. Я не возражала. Олег сказал, что таких денег у него сейчас нет и принес их дней через пять.

В о п р о с. Больше ничего вы ему не продавали?

О т в е т. Из крупных вещей больше ничего. А из незначительных хрустальную вазочку, несколько фарфоровых статуэток.

В о п р о с. Обращался ли к вам гражданин, которого вы называете Олегом, с какими-нибудь просьбами?

О т в е т. Он хотел купить позолоченные каминные часы, но я отказала, потому что это подарок моих родителей на мою свадьбу. Олег дал мне номер своего телефона и просил позвонить, если я надумаю что-нибудь продать.

С моих слов записано верно и мною лично прочитано.

К. Сухаревская.


«ЗАЯВЛЕНИЕ С ПОВИННОЙ»

Кучеренко отсутствовал недолго. Не прошло и трех дней, как во двор Оргеевского райотдела внутренних дел въехала черная «Волга» и остановилась прямо перед окном кабинета начальника отделения уголовного розыска капитана Руссу. Капитан, привлеченный шумом мотора, взглянул в окно, увидел выходящего из машины подполковника и заторопился к выходу встречать начальство.

— Как съездили, Петр Иванович? — осведомился капитан, когда они вошли в его маленький кабинет.

Подполковник вместо ответа щелкнул замком портфеля и протянул Руссу два листа бумаги.

Заместителю начальника управления уголовного розыска подполковнику милиции Кучеренко П. И.

В связи с вашим запросом информационный центр МВД МССР сообщает, что данными о судимости Ботнаря Ивана Андреевича, 1938 года рождения, уроженца г. Оргеева, информационный центр не располагает.

Справку наводил(а) (подпись)
Из заключения эксперта-криминалиста

Мне, сотруднику ОТО МВД МССР… разъяснены права и обязанности эксперта, предусмотренные ст. ст. 163, 164, 165 УПК МССР. Об ответственности за отказ или уклонение от дачи заключения или за дачу заведомо ложного заключения по ст. ст. 196, 197 УК МССР предупрежден.

…Эксперт… имеющий высшее юридическое образование и специальность эксперта-криминалиста, стаж работы семь лет, на основании постановления по факту покушения на убийство гр-на Марина М. Я. и кражи из церкви с. Кобылково… произвел дактилоскопическую экспертизу.

На исследование поступил осколок стекла, изъятый с места происшествия и составлявший ранее одно целое с оконным стеклом церкви с Кобылкова, и отпечатки пальцев подозреваемого Ботнаря Ивана Андреевича.

На представленном осколке стекла обнаружены следы папиллярных узоров пальцев руки, пригодные для идентификации личности. Дактилоскопическим исследованием установлено, что два следа пальцев рук на осколке стекла оставлены указательным и большим пальцем правой руки подозреваемого Ботнаря Ивана Андреевича.

— Так значит, все-таки Ботнарь… — произнес задумчиво капитан. — Неужели действительно он? Как-то не верится, товарищ подполковник. Хотя эксперты не ошибаются…

— Не должны ошибаться, капитан, как саперы, так будет правильнее, не должны. Только сапер рискует своей жизнью, а эксперт — жизнью других. Ну, если не жизнью, то свободой, честным именем… Это бывает и подороже жизни. Но в любом случае на одном заключении экспертизы здание обвинения не построишь. Не так ли, капитан? Мы должны учитывать заключения экспертов только в совокупности с другими материалами дела. Только в совокупности, повторил Кучеренко, — и не иначе. А что вас, собственно говоря, смущает?

— Да кое-что, — Руссу раскрыл папку. — Хотя бы это, — он передал бумагу Кучеренко.

Подполковник не сдержал улыбки:

— Мы с вами, капитан, вроде двух дипломатов: обмениваемся нотами. Посмотрим, что в вашей ноте…

ХАРАКТЕРИСТИКА

Тов. Ботнарь Иван Андреевич работает на комбинате бытового обслуживания наладчиком швейного оборудования с октября 1973 г. Административных взысканий не имеет. Закрепленный за ним участок находится в удовлетворительном состоянии. Тов. Ботнарь показал себя любящим свою профессию, к работе относится добросовестно, выдержан. В семье, быту ведет себя хорошо. Пользуется авторитетом, все задания выполняет качественно. Выдвинут в резерв на должность мастера.

Директор комбината (подпись)
Председатель месткома (подпись)

— Откуда у вас эта бумага? Неужели характеристику на Ботнаря запрашивали? — удивился подполковник.

— Неужели вы считаете меня таким наивным? — в свою очередь удивился и даже обиделся Руссу. — Просто попросил в отделе кадров комбината показать несколько, — он выделил интонацией слово «несколько», — личных дел, в том числе и нашего фигуранта. Ну и переписал. Они там ни о чем не догадываются.

— Правильно сориентировались. Однако все же характеристика… Как вам сказать, обычная, казенная, что ли… Разве по ней можно судить о человеке? Бывает, прочитаешь — и чуть ли не слеза прошибает: такой портрет нарисуют, хоть сейчас на Доску почета вешай, а разберешься — сажать впору, как говорится, на свободе лишних лет пять ходит. Сами ведь знаете, капитан, как они пишутся, эти самые характеристики.

— Знаю, конечно… — Руссу не стал спорить. — Однако думаю, что эта характеристика вполне объективная. Мы же Ботнаря хорошенько проверили. Никто худого слова не сказал. Работящий, не пьет… почти, жену не обижает, а в дочке — так просто души не чает. Компров никаких.

Капитан замолчал и выжидательно взглянул на Кучеренко. Тот тоже сидел молча. Ему импонировала настойчивость, с которой Руссу отстаивал свое мнение. Кучеренко понимал, что капитан озабочен не только судьбой незнакомого ему человека; его волнует нечто большее, имя которому истина. Для Кучеренко и его коллег истина никогда не была отвлеченной, абстрактной категорией. Она всегда была неотделима от судьбы человека, с его радостями и печалями, надеждами и болью. «Недаром сказано: истина всегда конкретна», — в который раз подумалось Кучеренко. — Он испытующе взглянул на капитана Руссу и сказал:

— Посмотрим, капитан. Что еще у вас?

— Обошли наши ребята все хозяйственные магазины с пилкой, которую с места происшествия изъяли. Таких пилок там навалом, продавцы говорят, низкого качества товар, одноразового пользования: тупятся быстро, потому их редко кто берет, понимающий человек, профессионал, не купит. Фотографию нашего фигуранта предъявляли. Никто не опознал. А Ботнарь, между прочим, в слесарном деле должен понимать, наладчик оборудования. Не купил бы он такое барахло.

— Возможно, и не купил бы, однако почему именно Ботнарь должен был покупать эту пилку? Может, кто-нибудь из сообщников? Кстати, вы ничего не сказали о связях нашего фигуранта. Не успели проверить?

— Проверили… Не все, конечно, сами знаете, товарищ подполковник, какая это работенка. Ничего подозрительного как будто не установлено, — не очень, впрочем, уверенным тоном продолжал капитан. — Обычные знакомства… Кроме, пожалуй, одного. С неким Хынку, художником вроде, дружбу водит Хынку отбыл срок за злостное хулиганство, нигде не работает, справка у него — психованный. Подхалтуривает. Он такой же художник, как я, допустим… — Руссу остановился, подыскивая подходящее сравнение, однако Кучеренко не дал ему закончить.

— Хынку, говорите, его фамилия, этого художника? — Он заглянул в свой блокнот: — Спиридон Тимофеевич?

— Точно, товарищ подполковник! А вы откуда знаете?

— Мы ведь тоже времени не теряли, — улыбнулся подполковник. — Подняли дело некоего Мындреску, он сидит сейчас за спекуляцию, в Бельцах проживал. При обыске у него икону изъяли, тогда не придали значения, а когда заварилась кутерьма с церковными кражами, всплыла эта икона. В общем, удалось выяснить. Купил ее Мындреску по дешевке у одного спившегося художника-реставратора церквей, видимо, с целью спекуляции, да не успел сбыть.

— Неужели Хынку ему продал? Он ведь тоже церкви как будто реставрирует, — оживился Руссу.

— Не торопитесь, капитан, все не так просто. Разыскали, значит, этого реставратора, знакомимся с его показаниями. Вместе с Хынку они реставрировали одну церковь, там и познакомились. О Хынку отзывается как о полном профане. Этот художник, между прочим, репинский институт окончил в свое время, да талант свой не сберег, пропил, а совесть еще не успел пропить. Окончательно, по крайней мере. В общем, Хынку подарил ему иконку… в благодарность как бы за то, что помогал, вместо него работу делал. Но самое любопытное: этот Хынку, по словам реставратора, выспрашивал у него, какие иконы особенно ценятся и кому их сбыть можно. В общем, сальдо, как говорят бухгалтеры, пока сходится. — Кучеренко поднялся: — Схожу к прокурору за санкцией на арест и обыск, оснований более чем достаточно…

— Ботнаря одновременно с Хынку брать будем? — деловито осведомился Руссу.

— Хынку пока подождет, только вы распорядитесь, чтобы за ним хорошенько присмотрели ваши ребята, как бы не натворил глупостей. Сначала за Ботнаря возьмемся.


…Дверь открыла молодая миловидная женщина. Она настороженно, недоверчиво разглядывала незнакомых людей. Один из мужчин сказал:

— Мы из милиции. Ваш муж дома?

Женщина испуганно прикрыла рот рукой, как бы стараясь сдержать невольный вскрик, кивнула, и они, сопровождаемые ею, прошли в большую, просто обставленную комнату. Сидящий на диване молодой черноволосый мужчина безучастно смотрел на вошедших, но вот он задержал взгляд на подполковнике, и в его темных глазах промелькнул… нет не страх, а нечто другое, чему Кучеренко не мог сразу дать определение. «Узнал». Девочка лет пяти, примостившаяся на диване рядом с отцом, так и не оторвалась от экрана телевизора, зачарованная фантастическими проделками хитроумного зайца и его незадачливого вечного врага волка.

— Ботнарь Иван Андреевич? — Руссу выступил вперед.

Мужчина молча кивнул.

— Вот постановление прокурора о производстве обыска. Прошу ознакомиться. А это — понятые, — он указал на двух мужчин, стоящих рядом с капитаном, подполковником и участковым инспектором, молодым человеком с погонами лейтенанта. Из всей группы лишь участковый был в милицейской форме. — Прошу всех оставаться в этой комнате. Товарищ лейтенант, приступайте.

Подполковник наблюдал, как участковый выдвигал ящики старомодного пузатого комода, бегло листал немногочисленные книги на этажерке, и его охватило чувство неловкости, испытанное много лет назад, когда он, такой же молодой офицер, впервые лично выполнял это следственное действие, как именуется обыск в юридических документах.

Участковый действовал споро и деловито. «Старается парень, — с некоторым даже неодобрением подумал подполковник, — неужели перед начальством из министерства, то есть передо мной выслуживается?» Ботнарь сидел, не шевелясь, с каменным отрешенным лицом, будто все происходящее его совершенно не касалось. К испугу на лице жены прибавилось выражение крайней растерянности и непонимания. Только девочка, оторвавшись, наконец, от телевизора, с любопытством наблюдала за происходящим.

Лейтенант вежливо попросил сидящих на диване встать. Ботнарь поднялся медленно, неохотно, подхватив на руки дочку. Участковый приподнял ложе, заглянул внутрь и извлек обернутый в белую тряпицу сверток; раздалось глухое позвякивание металла. Он развернул тряпицу, что-то блеснуло, и все увидели «две чаши желтого металла, крест белого металла, ложечку белого металла», как потом было написано в протоколе обыска.

В этой комнате участковому больше делать было нечего, и он направился в соседнюю, но его остановил сдавленный глухой голос Ботнаря:

— Не трудитесь… Это все…

Лейтенант вопросительно взглянул на Руссу, тот сделал знак: «продолжай». При дальнейшем обыске не было ничего «обнаружено и изъято», как также указывалось в протоколе.

— Вы задержаны, Ботнарь, — сказал капитан. — Пойдемте с нами.

Ботнарь, ни на кого не глядя, молча накинул на плечи старенький плащ. Жена испуганно всхлипывала. Дочка подняла на отца свои большие круглые глаза:

— А куда ты уходишь, папа? Уже ночь.

Отец ничего не ответил, только махнул рукой и шагнул к двери.


Кучеренко и Руссу сидели в кабинете, обмениваясь впечатлениями о только что проведенном задержании, когда дежурный по райотделу доложил, что помещенный в ИВС[36] Ботнарь просит его допросить. Подполковник взглянул на часы:

— Поздно уже, закон разрешает производить допрос ночью только в исключительных случаях. Придется отложить до утра. На свежую голову.

Минут через десять дежурный явился снова и сообщил, что задержанный требует бумагу и авторучку.

— Так в чем же дело? Выдайте, — распорядился Кучеренко.

Дежурный поспешил выполнить приказание, а подполковник сказал:

— Завтра, капитан, приходите пораньше, вместе допросим. Нас ждет кое-что интересное.


Судя по воспаленным покрасневшим глазам, Ботнарь провел бессонную ночь. Он тяжело сел на предложенный ему стул в углу кабинета, и его заросшее черной щетиной лицо тронуло нечто похожее на улыбку:

— Я вас сразу узнал, — произнес он, глядя на подполковника. — Тогда в ГАИ это же вы были… когда меня вроде за превышение скорости задержали. Я ведь догадался, что дело вовсе не в скорости…

— Однако, Ботнарь, скорость вы все-таки действительно превысили.

— Ладно, пусть нарушил. — Он жалко, затравленно улыбнулся. — Что скорость — жизнь порушена, жизнь… Хотел сам к вам прийти, все рассказать… Слышал, это заявление с повинной называется… По телевизору показывали про одного… Так то же в кино… — он испытующе посмотрел подполковнику прямо в глаза, ища в них ответа на мучительный для него вопрос.

— Все правильно в кино показали, виниться, Ботнарь, никогда не поздно. — Кучеренко понимал, что от его слов зависит многое. — Суд это учтет. Обязательно.

Ботнарь тяжело вздохнул, и Кучеренко понял: не верит. Он взял со стола томик уголовного кодекса, раскрыл его на 36 странице и прочитал вслух: «Статья 37. Обстоятельства, смягчающие ответственность. При назначении наказания обстоятельствами, смягчающими ответственность, признаются… чистосердечное раскаяние или явка с повинной… активное способствование раскрытию преступления…» — Подполковник сделал паузу и выразительно посмотрел на Ботнаря. Тот слушал, ловя каждое слово. — Однако должен вас предупредить, Ботнарь, что речь идет только о смягчении ответственности. Отвечать все-таки придется.

— Это я понимаю, само собой… — Ботнарь снова тяжело вздохнул. Чего уж там, сам виноват. — Он полез в карман пиджака и протянул мятый лист бумаги Кучеренко: — Ночью написал… Вы уж извините, если что не так.

Начальнику Оргеевской милиции от Ботнаря И. А., прож. ул. Заводская, 28.

Заявление с повинной

Находясь под арестом, я понял, что в нашем советском обществе надо соблюдать наш советский закон, чтобы не было пострадавших и обиженных и чтобы не было преступлений и нарушений, потому что в советском обществе человек должен быть самосознательный и без самосознания он может стать на путь преступлений, что произошло и со мной. А это очень горько. Оказывается, самым дорогим на свете является свобода. Но я не совсем потерянный человек. Поэтому обязуюсь чистосердечно и полностью рассказать обо всех преступлениях, совершенных мной и другими. Еще обязуюсь своим честным трудом искупить вину перед людьми и своей семьей.

Кучеренко внимательно прочитал заявление и передал его капитану:

— Приобщите. Как видите, Иван Андреевич, ваше заявление будет приобщено к делу. Только бы раньше надо было. Однако лучше поздно, чем никогда. Есть такая мудрая пословица. А теперь давайте начнем с самого начала.

Из протокола допроса Ботнаря Ивана Андреевича, 28 лет, наладчик оборудования комбината бытового обслуживания, беспартийный, образование неполное среднее, женат…

…По существу заданных вопросов поясняю:

Однажды ко мне на работу пришел мой знакомый Спиридон Хынку и попросил отвезти его вечером в одно село, где у него было какое-то дело. Я удивился этой просьбе, потому что у него есть машина «Жигули». Он сказал, что машина поломалась, а дело срочное и важное. Мне не хотелось ехать вечером, тем более что стояла плохая погода, шел снег, но он очень просил и я согласился. Часов в восемь я заехал за Хынку домой. У него дома были еще комбинатовский шофер химчистки Кангаш Сава и какой-то худой высокий парень, которого звали Бума. С этим парнем я лично знаком раньше не был, но встречал в городе, чаще всего возле кинотеатра или гастронома на главной улице. Впоследствии я узнал, что Бума — это его кличка, а настоящее имя — Семен, фамилия — Кравчук. Я заметил, что Сава и Бума были немного выпившие, а Хынку — нет. Я забыл сказать, что они почему-то называли Хынку Луи.

Мне предложили тоже выпить, но я отказался и сказал, что если надо ехать, то поедем, потому что уже поздно. На это Хынку ответил: «Куда ты торопишься, успеем». Сава и Бума выпили водки, а Хынку пил чай. Когда выходили из дому, Бума взял с собой большой портфель. Хынку сказал, чтобы я ехал в село Мырзачи, это в соседнем районе. Приехали туда уже поздно. Кто-то, уже не помню, открыл портфель и достал три обреза. Я спросил, зачем обрезы, и Хынку ответил: «Для охоты на зайцев». Я не поверил и переспросил, но Хынку ответил: «Скоро узнаешь». Они пришли через час или два, Сава держал в руках мешок.

В Оргеев вернулись поздно ночью. Хынку дал мне мешок и сказал, чтобы я его хорошо спрятал и никому не показывал. Вечером он пришел вместе с Бумой и дал мне сто рублей — за работу. Я не хотел брать, потому что догадался, что они занимаются нечестным делом. Хынку разозлился, стал меня всячески обзывать нехорошими словами и сказал, что эти деньги — моя доля, а не просто плата за работу. Он развязал мешок и показал разные церковные вещи и спросил: «Как ты думаешь, откуда мы их взяли?» Я ничего не ответил, он засмеялся и сказал: «Мы их украли в церкви, вместе с тобой, и ты такой же вор, как и мы и я теперь должен буду всегда ходить на дело, потому что им не хватает еще одного человека», Хынку сказал, чтобы я не боялся, милиция не будет нас искать и ловить, потому что это имущество попов. А если я откажусь или их выдам, то мне будет очень плохо. В это время Бума достал обрез, сунул мне в лицо и сказал: «С этой дурой не шути». Я испугался, что меня убьют, и согласился… От них, особенно от этого Хынку, всего можно ожидать.

В о п р о с. Расскажите, при каких обстоятельствах вы познакомились с Хынку?

О т в е т. Дом, в котором мы сейчас живем с женой, раньше принадлежал Хынку, мы его купили у него несколько лет назад. Так и познакомились, но встречались редко. Потом Спиридон куда-то пропал, говорили, что его посадили за хулиганство или воровство, точно не знаю. Когда я его встретил снова, то не узнал. Он очень изменился, похудел, стал весь желтый, злой, вроде психованный. Жена его жаловалась моей: говорит, бьет, издевается, работать не хочет. Кричит: «С моим талантом я буду камни таскать на стройке?» Он художником себя считал, рисовал. Жаловался, что печень у него болит. И правда, вина или водки не пил. Только чай, но крепкий. Я раз попробовал, для интереса, никакого вкуса, одна горечь. Он без этого чая жить не мог. Чифир, говорит, называется.

В о п р о с. Что вы можете сказать о Семене Кравчуке по кличке Бума?

О т в е т. Как я уже говорил, этого Буму я раньше встречал в городе, но лично познакомился через Хынку. Бума с северных районов Молдавии. Он хвастался, что окончил техническое училище, имеет специальность автослесаря, но нигде не работал, подрабатывал на стороне: кому огород вскопает, кому дом поможет отремонтировать. А жил в сарае заброшенном. Бродяга, в общем. Даже паспорта у него не было, не то что своего дома. Кангаш Сава боялся, что из-за этого Бумы погореть можем. Проверит милиция где-нибудь в дороге документы, а у Бумы паспорта нет.

В о п р о с. Расскажите подробнее о Кангаше.

О т в е т. О нем рассказывать особенно нечего. Шоферит в химчистке. Жадный очень… Подозревал, что его обманывает Хынку. Машина у него своя.

В о п р о с. Поясните, что вы имеете в виду?

О т в е т. Дело в том, что украденные в церквах вещи Хынку забирал себе и увозил, по его словам, в Кишинев какому-то человеку, который их покупал, после давал каждому долю. Сава говорил, что неправильно делит, обманывает нас. Мы не знали, сколько денег платил тот человек.

В о п р о с. Как фамилия человека, которому, по вашим словам, Хынку сбывал похищенную церковную утварь?

О т в е т. Фамилию его я не знаю, знаю только, что зовут его Олег Георгиевич, кто он, где работает и живет — тоже мне неизвестно. Я его видел один раз.

В о п р о с. Где именно и при каких обстоятельствах вы его видели?

О т в е т. Как я уже говорил, Кангаш не доверял Хынку и потребовал, чтобы оценка вещей производилась в его присутствии. Хынку вынужден был согласиться, потому что, я так думаю, не хотел с ним ссориться, не хотел терять напарника. Олега Георгиевича я видел у Хынку дома, были там еще Кангаш и Бума. Он приехал вечером, по-моему, на собственной машине, посмотрел вещи, сказал, чтобы Хынку привез их ему, и быстро уехал. Больше я его не видел.

В о п р о с. Как выглядел мужчина по имени Олег Георгиевич? Опишите его внешность, что вам запомнилось?

О т в е т. Ничего особенного мне не запомнилось. Интересный мужчина, представительный, высокий, не старый, держался важно, словно артист знаменитый, одет чисто, аккуратно. Не понравился мне он, много, видать, из себя воображает. А Луи, Хынку то есть, перед ним так и вился. Смотреть было противно.

В о п р о с. Говорил ли Олег Георгиевич, в каких церквах и что именно вы должны были похитить?

О т в е т. Когда я видел Олега Георгиевича, об этом разговора не было. Правда, он спрашивал Хынку о какой-то иконе в серебряном эмалевом окладе, которую тот обещал ему достать. Я думаю, что Олег Георгиевич говорил ему, какие вещи его интересуют, потому что Хынку нам всегда описывал, что именно мы должны… взять.

Хынку, Кравчук и Кангаш были арестованы в один и тот же день и час. Продавщица хозмага на рынке признала в Хынку и Буме покупателей пилки. Кравчук и Кангаш запирались недолго, скорее больше для порядка. Хынку держался с подчеркнутой развязностью, давал показания и даже пытался шутить. Во время одного из допросов он замолчал на полуслове, закатил глаза и мягко повалился на пол, будто боялся ушибиться. Он лежал несколько минут неподвижно, с закрытыми глазами. Потом медленно, нехотя поднялся и удивленно уставился на Кучеренко и Руссу, словно увидел их впервые.

Капитан вызвал конвойного, и Хынку увели в изолятор временного содержания, где его вскоре осмотрел врач.


КОЕ-ЧТО О СТИГМАТАХ ПРЕСТУПНОСТИ

Ковчук провел рукой по светло-коричневой обложке папки, будто погладил ее, потом приподнял, взвешивая, положил на место, улыбнулся, что с ним в последнее время случалось редко. Он был доволен и не скрывал этого от своих сотрудников, которые сидели тут же, в кабинете. Посмотрел в распахнутое большое окно, выходившее во двор, задумчиво сказал:

— А весна нынче ранняя…

— В Москве тоже тепло, — поддержал разговор о погоде Степан Чобу, который только вчера вернулся из командировки.

— А ты, Степан, совсем москвичом заделался, как я посмотрю, — не без ревности произнес Ковчук. — Смотри, переманят тебя муровцы. МУР, конечно, учреждение солидное, с традициями и все такое… Но и мы ведь тоже не лыком шиты. Как ты считаешь?

— Так точно, товарищ полковник, не лыком! — тотчас радостно согласился Чобу. — А поучиться у них есть чему. Масштабно, грамотно работают.

— Может, ты еще скажешь, что они это дело кликушников раскрутили? — в голосе полковника снова прозвучали ревнивые нотки.

— Да что вы, Никанор Диомидович, — смутился Степан. — А помогли, это верно.

— У них свое начальство имеется, оно и отметит, кого следует. А меня министр просил передать благодарность за службу членам оперативной группы. Пока устную. Приказ готовится. И не один, — Ковчук выразительно посмотрел в сторону Кучеренко. Вслед за ним с интересом посмотрели и остальные, и подполковнику стало немного не по себе: «Что еще за приказ, неужели в чем-то провинился?» — Об участковом инспекторе Казаку — о неполном служебном соответствии. — Кучеренко не сразу сообразил, что Ковчук говорит о том самом лейтенанте, который прекратил дело о краже в церкви в Селиште ввиду ее якобы малозначительности. — Так что кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки. — Полковник усмехнулся, вспомнив, очевидно, что и ему, старому служаке, немало доставалось не только пирогов, но и шишек, и еще не известно, чего больше.

Он раскрыл папку, стал ее медленно перелистывать, задержался на фотографии Воронкова.

— Симпатичный мужчина. Прямо красавец. Наверное, женщинам нравится. Никаких стигматов преступности не вижу. Еще одно опровержение теории Ломброзо[37].

— Если бы все было по его теории, Никанор Диомидович, нам бы делать было нечего, — усмехнулся Кучеренко. — Измерил черепок, — и — вот он, преступник, хватай. И никакой оперативно-розыскной группы.

— Нам в школе милиции приводил один профессор такой случай, — вступил в беседу Чобу. — Когда теория этого Ломброзо была в моде, в Англии решили провести эксперимент на членах парламента. И что же оказалось? — Не досказав, он не удержался от смеха. — Почти половина парламентариев относилась к преступному типу!

Все заулыбались, однако то, о чем говорил полковник, каждого из оперативников занимало всерьез. Ежедневно сталкиваясь с преступностью, с оборотной стороной жизни, каждый из них не раз задавал себе вопрос: почему? Почему внешне вполне благополучный, даже преуспевающий человек вдруг совершает преступление? Да и вдруг ли? Что послужило толчком? Алчность, безудержная жажда наживы, социальная инфантильность, зависть, безволие, цинизм, наконец, звериная жестокость… Безусловно. Ну, а эти черты характера, откуда они — врожденные или благоприобретенные? Почему у одного они, пусть даже на короткое время, берут верх, а другой, жестокий или алчный человек, за всю жизнь ни разу не вступил в конфликт с законом? Где, в каких глубинах сознания или, быть может, подсознания, созревает преступный умысел? Где та критическая точка, когда пересекаются отрицательные черты характера и внешние обстоятельства, способствующие преступлению?

Таких «почему» и «где» перед каждым из сотрудников уголовного розыска вставало множество и далеко не всегда они могли на них ответить. И пока ученые мужи: криминологи и социологи, психологи и педагоги, психиатры и философы, дебатировали эти вопросы, они, оперативники-сыскари, просто ловили преступников, поставляя, так сказать, фактический материал для теоретических изысканий и диссертаций. Возможно, что и дело, которое перелистывал Ковчук, спустя годы извлечет из архива очередной диссертант.

— У тебя что новенького, Петр Иванович? — спросил полковник Кучеренко.

— В принципе ничего, все то же. Дают показания эти субчики, разговорились, на Хынку, конечно, всех дохлых кошек вешают. Как обычно. Он, значит, змей-искуситель, а они вроде ни при чем. Кроме Ботнаря. Чистосердечно признается, кажется, дошло, в какую историю вляпался. Детали сейчас уточняем.

— А сам этот искуситель, заговорил, наконец?

— Молчит, прохиндей, комедий ломает. — Кучеренко достал из папки, которую держал в руках, лист бумаги. — Вот заключение психиатрической экспертизы, сегодня поступила.

«Отец испытуемого, — прочитал он вслух, — смолоду злоупотреблял спиртными напитками и в настоящее время находится на лечении по поводу хронического алкоголизма. По словам матери, в детстве был ребенком очень неспокойным, непослушным, озлобленным. В школе вел себя плохо, дрался, ссорился, грубил учителям. На работе не уживался. Начал пить с молодых лет. По словам жены, однажды в состоянии сильного опьянения избил ее, пытался задушить, облил керосином и пытался поджечь. При поступлении на экспертизу выявил ясное сознание, однако с самого начала старался произвести впечатление несобранности, непонимания. Даже на элементарные вопросы отвечал заведомо неправильно, считал на пальцах, какой он по счету ребенок в семье. Старался также показать отсутствие заинтересованности, однако было заметно, что нервничает. Из обстоятельств дела явствует, что приспособлен и самостоятелен, умело совершал кражи, проявляя сообразительность и смекалку. Диагноз: установочное (симулятивное) поведение с признаками психопатии возбудительного круга. Признать вменяемым».

— Действительно, прохиндей. — Ковчук с видимым удовольствием повторил вслед за Кучеренко это словечко. — Черт с ним, пусть молчит. Посмотрим, что он запоет, когда узнает, какую телегу на него дружки катят. Не заговорит, а заорет благим матом. Тут и дураку ясно, что надо шкуру спасать, а он, судя по всему, не дурак. У нас доказательного материала и так достаточно. На данном этапе, по крайней мере. Не так ли, Лидия Сергеевна? — В последнее время Андронова занималась в основном Воронковым и поняла, что начальник ждет ее доклада. Она порылась в сумочке и достала изящный блокнотик.

— Воронков на работе характеризуется исключительно положительно: трудолюбив, исполнителен, требователен, замечаний не имеет, одни благодарности. Инициативен. В интересующих нас районах в последнее время в командировках не был, я по книге приказов проверила.

— Это еще ни о чем не говорит, — вставил Кучеренко. — У него же своя машина. В выходной мог смотаться, впрочем, и в рабочий день тоже, найдет отговорку на службе, сообразительный.

— Вот именно, — продолжала Андронова. — Среди коллекционеров антикварного искусства пользуется репутацией знатока, особенно изделий из серебра и фарфора. И в музее тоже. К нему даже специалисты за консультацией обращаются. В музее свой человек. Но вот что любопытно: раньше регулярно продавал музею антикварные вещи, а в последнее время ничего не приносит, однако недавно купил машину. Откуда деньги? Спекулирует. Из показаний Сухаревской следует, что Воронков, воспользовавшись ее неосведомленностью, купил у нее скульптуру и вазу и продал во много раз дороже, в Москве.

— Положим, не он лично продавал, а его дружок Карякин. И еще не известно, сколько ему Карякин денег отдал. Не сомневаюсь, что надул. Тоже прохиндей порядочный, — повторил Ковчук полюбившееся ему словцо. — А картины, которые Карякин в комиссионный сдал, у этого знатока откуда, выяснили? Помнится, не шла у вас эта разработка.

— Выяснила, Никанор Диомидович, и не только с картинами. — Андронова улыбнулась одной из своих самых обаятельных улыбок. — У одного старика-пенсионера. Очень нужны были деньги старику, тут наш фигурант и подвернулся.

— И подзалетел, — с ехидцей вставил Чобу. — Левитан-то оказался поддельным. Карякин его в Третьяковскую галерею на атрибуцию носил.

— Пусть сами разбираются. Вор у вора дубинку украл. Ваза, картины это все эпизоды, конечно, весьма выразительные. Не будем умалять «заслуг» нашего фигуранта, — Ковчук усмехнулся. — Он на большее тянет. По 17-й[38] вполне может пройти, хотя сам и не лазил по церквам. Предпочитал, чтобы другие таскали каштаны из огня. Кстати, Лидия Сергеевна, сколько всего он натаскал?

— Вы хотите сказать — они, Никанор Диомидович, — поправила начальника Андронова. — Трудно точно подсчитать. Сами церковники затрудняются ответить. Справлялась я в епархиальном управлении, показывала вещи, изъятые у Карякина. Даже главный эконом не мог оценить. Говорит, вещи старинные, серебряные, намного дороже тех, что получают сейчас из Московской епархии. У них там мастерская или фабрика имеется. Придерживайтесь, говорит, цен, которые называют священники.

— Что значит — придерживайтесь? — проворчал полковник. — Мы должны точно знать. Священники ведь и завысить могут. Умышленно или по неведению.

— Я тоже об этом подумала, Никанор Диомидович, — Андронова снова раскрыла свою сумочку. — Вот акт экспертизы торгово-промышленной палаты.

«Дарохранительница шестиэтажная с пятью крестами высотой 49 сантиметров, — прочитал Ковчук, — серебряная, 84-й пробы, вес 935 граммов, с четырех сторон изображены житейские рельефы, стоимость — 1935 рублей. Дарохранительница четырехэтажная с изображением воскресшего спасителя, серебряная, 84-й пробы, вес 327 граммов, стоимость 727 рублей. Крест напрестольный серебряный — 400 рублей, крест на стойке серебряный — 530 рублей…»

Перечень был довольно длинным. Ознакомившись с ним, Ковчук задумчиво сказал:

— Порядочно… Однако в списке об иконах ничего не сказано. Сколько же они всего заграбастали?

— Трудно сказать, по крайней мере сейчас, — заметил Кучеренко, — они ведь только серебряную утварь отбирали, а остальное в колодцы выбрасывали, мерзавцы, когда с «дела» возвращались. Сейчас вспоминают, где эти самые колодцы находятся.

— А в церквах, как известно, описей имущества нет, к сожалению, продолжила Андронова, — священники и старосты сами точно не знают, сколько и чего украдено. Может, теперь, наконец-то, перепишут, как положено по закону. А иконы, Никанор Диомидович, на экспертизу в палате не взяли. Нет, говорят, специалистов. Они и при оценке утвари в основном на вес ориентировались. А там редкой красоты старинные вещи есть, глаз не оторвешь.

— Вот именно, — оживился Степан Чобу. — Мне в МУРе ребята говорили, что икона «Иоанн Ботезаторул», «Ангел пустыни» еще ее называют, не меньше тридцати тысяч долларов стоит. Я даже не поверил, думал разыгрывают. Оказалось, все точно, у них там какой-то знаменитый эксперт есть, женщина, она определила.

Ему никто не ответил. Все сидели молча, наблюдая, как начальник сосредоточенно перелистывает папку с делом. Переложив последний лист, полковник оторвал голову от стола. Его обычно добродушные голубые глаза смотрели жестко. Начальник управления принял решение.

— Будем брать, пора. И сразу ко мне. — Он обвел глазами подчиненных. — Других предложений или возражений как будто нет? Так и запишем, — улыбнулся Ковчук, и снова его взгляд приобрел обычное выражение.


ОЧНАЯ СТАВКА

Воронкова привезли сразу после обыска в его квартире. С выражением крайнего негодования на холеном лице он нервно, энергично шагнул в дверь и направился было к маленькому столику, приставленному к массивному столу хозяина кабинета, но Ковчук указал на стул, одиноко стоящий посреди комнаты:

— Сюда, пожалуйста.

Воронков правильно истолковал этот жест. На побледневшем лице выступили красные пятна.

— Может быть вы, наконец, объясните, что все это значит? — он говорил тихо, как бы сдерживая переполнявшее его благородное негодование. Сначала вот эти люди. — Воронков кивнул в сторону сидящих возле окна Кучеренко, Чобу и Андроновой, — врываются в мой дом с обыском, а теперь вот вы, извините, не имею чести знать ваше имя и отчество, обращаетесь со мной как с преступником. По какому праву?

— Вы спрашиваете, по какому праву? — переспросил полковник, с интересом разглядывая Воронкова. — По праву закона, перед которым эти люди, как вы изволили назвать сотрудников уголовного розыска, несут ответственность… так же, как и я, начальник управления. А теперь разрешите напомнить, что вопросы здесь задаем мы, и чем скорее вы на них ответите, тем лучше.

Полковник говорил сдержанным, рассудительным голосом, только чуть прищуренные глаза выдавали, что это стоит ему немалых трудов. Он весь подобрался и даже, как показалось Кучеренко, помолодел. Во всяком случае, Петру Ивановичу не доводилось видеть его таким прежде. На Воронкова слова полковника не произвели впечатления. Глядя куда-то поверх лица Ковчука, он со скрытой угрозой сказал:

— Теперь я понимаю… Вы покрываете произвол своих подчиненных. Это возмутительно. Я буду жаловаться… Я требую, чтобы меня приняло вышестоящее руководство. Я это так не оставлю…

Глаза полковника сузились еще сильнее.

— Жаловаться — ваше право, гражданин… — Он сделал намеренную паузу, прежде чем назвать фамилию Воронкова. — К сожалению, сегодня у министра неприемный день, придется отвечать на наши вопросы. Не желаете — дело ваше. Мы люди не гордые, можем и подождать. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет тотчас вошел немолодой старшина. — Уведите задержанного, приказал Ковчук.

Воронков смерил старшину презрительным взглядом, встал, одернул пиджак, поправил галстук. Возле самых дверей он остановился:

— А что вас, собственно, интересует?

— Многое, гражданин Воронков. — Полковник пододвинул поближе толстую коричневую папку. В глазах Воронкова промелькнула тревога. «Дорого бы дал ты, — подумалось Ковчуку, — чтобы заглянуть в содержимое этой папки». — Да что же вы стоите, присаживайтесь, — продолжал он как ни в чем не бывало, знаком отпустил старшину и повернулся к старшему лейтенанту: — Товарищ Чобу, ведите протокол.

При упоминании о протоколе Воронков оторвал наконец глаза от папки и удивленно спросил:

— Какой протокол? Это что, допрос?

— Вы не ошиблись, гражданин Воронков, — подтвердил полковник, именно допрос подозреваемого Воронкова Олега Георгиевича, тысяча девятьсот…

Воронков не дал ему продолжить:

— Это я, значит, подозреваемый?.. — Он деланно рассмеялся.

— Да, пока подозреваемый.

— Что значит — пока?

— Видите ли, у нас так: сначала — подозреваемый, потом — обвиняемый, наконец — виновный. Конечно, не каждый подозреваемый становится обвиняемым, а тем более виновным.

— И в чем же вы меня подозреваете? — Воронков деланно рассмеялся. Это просто невероятно.

— Об этом поговорим немного позже, а пока расскажите о себе.

— А что рассказывать? — Воронков передернул плечами. — Вы, небось, и сами справки навели. Моя жизнь на виду, дом открыт, меня многие в городе знают, мое общественное положение известно. Что вас, собственно, интересует? — повторил он свой вопрос.

— Допустим, ваше занятие коллекционированием старинных вещей.

— Вот оно что! — воскликнул Воронков. — Кажется, я начинаю понимать. Меня оклеветали завистники, недруги, эти тупицы, бездари, которые абсолютно не смыслят в искусстве, а лезут туда же. А я всю сознательную жизнь занимаюсь собирательством. Это моя страсть и, без ложной скромности, могу сказать, что кое в чем разбираюсь.

— Охотно вам верю, Олег Георгиевич, — Ковчук согласно кивнул. Однако у вас дома при обыске не обнаружено никаких старинных предметов искусства. Это обстоятельство выглядит несколько странно.

Воронков снисходительно улыбнулся:

— Вы меня извините, товарищ начальник, но сразу видно, что вы собирательством никогда не занимались.

— Не приходилось, — полковник виновато развел руками. — Знаете, все недосуг как-то. Однако вы не ответили на мой вопрос.

— Тут и отвечать нечего, все ясно. Коллекционер бы меня понял сразу. Видите ли, я человек настроения, увлекающийся, так сказать. Главный интерес для меня представляет не сама антикварная вещь, а сам процесс ее поиска и последующего изучения. Часто к вещи как-то охладеваешь, привыкаешь, что ли… И расстаешься без сожаления. А потом все снова. Поверьте, это так интересно!

— Действительно, интересно. А кому вы продавали вещи, к которым, как вы выражаетесь, охладели?

— В музей, как правило, — не без пафоса отвечал Воронков. — Как истинный коллекционер. Я полагаю, что делал полезное и нужное дело. Пусть все, а не только одиночки, любуются красотой.

Сидящие поодаль Кучеренко, Чобу и Андронова незаметно обменялись выразительными взглядами, а Чобу даже что-то тихо пробормотал.

Полковник хотел продолжить, но его опередила Андронова:

— Разрешите вопрос, Никанор Диомидович? Ваши слова, — обратилась она к Воронкову, — не согласуются с фактами. В последние месяцы в музей вы ничего не сдавали.

— Значит, ничего не было. Странный вопрос.

— Не такой уж странный, если принять во внимание, что недавно вы приобрели весьма ценные вещи: французскую вазу, скульптуру «Похищение сабинянок», картины Сарьяна, Самохина…

— Вы забыли упомянуть Левитана, — с вежливой улыбкой произнес Воронков. — Ну и что из этого следует? Не украл же я эти вещи. Какой здесь криминал? А потом, я уступил их одному коллекционеру, москвичу, он меня буквально умолял продать, я согласился, тем более, что это — не мой профиль. Я больше по фарфору… Это очень приличный человек, знаток…

— И этот приличный человек, фамилия которого Карякин, тут же тащит в комиссионку так полюбившиеся ему вещи. Не кажется вам это странным? Кстати, Левитан-то оказался поддельным, Олег Георгиевич.

— Не может быть! — воскликнул Воронков, и было непонятно, к чему относилось это восклицание: к тому, что Карякин отнес вещи в магазин или к сообщению о поддельности картины.

— Все может быть, гражданин Воронков, — Андронова не стала уточнять, что именно она имела в виду под этим «может быть». — Однако Карякин утверждает, что не покупал у вас ни картины, ни вазу, ни скульптуру, а вы сами просили сдать их в комиссионный. Кстати, сколько вы заплатили за них Сухаревской и этому старичку-пенсионеру?

— Право, уже не помню, — Воронков посмотрел в глаза Андроновой. — Да и какое это имеет значение? Бывает, купил дешевле, продал дороже. Обычное дело у коллекционеров.

— Это обычное дело на юридическом языке называется спекуляцией, заметил Ковчук. — Статья 161, скупка и перепродажа товаров или иных предметов с целью наживы.

— В таком случае любого коллекционера можно под эту статью подвести. Да и где доказательство спекуляции? Этот Карякин может утверждать все, что угодно. — Воронков словно забыл, что он говорил о своем знакомом пять минут назад. — Я ему пошел навстречу, из уважения, а он вот каким негодяем оказался.

— Оставим пока скульптуру и прочее, — продолжил допрос Ковчук. — Скажите, Воронков, вы еще что-нибудь продавали или передавали Карякину, только честно?

— Пару резных костяных фигурок, медальон, в общем, мелочи.

Полковник выдвинул ящик стола, достал икону «Ангел пустыни» и повернул ее лицевой стороной к Воронкову:

— И это вы называете мелочью? Простите, но я отказываюсь вас понимать.

На лице Воронкова мелькнуло смятение, но только на долю секунды.

«Посмотрим, надолго ли тебя хватит», — подумал Ковчук.

— Мне, конечно, трудно судить, поскольку я в иконах не очень разбираюсь, но доска интересная, старинная школа. Никогда не приходилось видеть, — спокойно произнес Воронков.

— А вы постарайтесь припомнить, Олег Георгиевич, — вступил наконец в допрос Кучеренко. — Посмотрите внимательнее.

— Нет, никогда не видел. К сожалению. Да и где я мог ее видеть? Культовая живопись не мой профиль.

— Где могли видеть? — с усмешкой переспросил Кучеренко, открыл портфель и достал из него старую потрепанную книгу. На ее красном кожаном переплете значилось: «Историко-статистическое описание церквей и приходов Кишиневской епархии». — Эта книга, весьма любопытная, изъята у вас при обыске.

Воронков молчал, как загипнотизированный, не сводя глаз с книги. В тишине было слышно, как подполковник переворачивает страницы.

— Вот он, Иоанн Креститель, отличная репродукция. Здесь и описание иконы имеется, подробное причем. И, что самое интересное, отчеркнуто карандашом.

— И что из того? — нервно перебил его Воронков. — Почему вы считаете, что это мои пометки? Оставил кто-нибудь из прежних владельцев книги. Я ее по случаю приобрел и даже не успел раскрыть.

Кучеренко не обратил никакого внимания на эти слова и продолжал:

— Именно эту икону вдруг воруют из церкви…

— Печальное совпадение. — Воронков развел руками. — Неужели вы хотите сказать, что я украл икону? После этого не значит вследствие этого — так говорили еще древние римляне.

— Совпадение, стало быть? Пойдем дальше. Под видом командированного министерством культуры вы, Воронков, являетесь в церковь села Кобылкова. Священник опознал вас по фотографии…

— Ну и дела… — Воронков попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной, жалкой. — Милиция за меня всерьез взялась. Был такой грех, был… Попался мне случайно под руку командировочный бланк — решил воспользоваться. Для солидности, чтобы священник не опасался. Очень хотелось осмотреть церковь подробнее. С познавательной целью.

— Вы только что сказали, что культовая живопись — не ваш профиль. Что же привело вас в храм божий? Или вы в бога веруете? В это время службы в церкви не было.

— Кроме икон в церквах и много другого есть, что представляет интерес для любителя старины.

— В этом вы абсолютно правы, — согласился Кучеренко. — И самое интересное, что после вашего визита эту церковь тоже обворовывают.

— Да что вы ко мне прицепились с этими кражами! — с плохо скрываемой злостью процедил Воронков.

Эти слова прозвучали так неожиданно грубо, будто их произнес другой человек: не этот, с вежливыми, вкрадчивыми, интеллигентными манерами, а другой — циничный, вульгарный. Однако Воронков мгновенно опомнился: — Извините, я, кажется, немного погорячился. Это ошибка, чудовищная ошибка… трагическая… — Он хотел еще что-то сказать, но его остановил Ковчук:

— Олег Георгиевич, упорным отрицанием вы только усугубляете свою вину. Однако у вас еще есть возможность как-то облегчить свою участь, и для этого требуется только одно — чистосердечное и полное признание.

— В чем виноват, я уже признался. Действительно, нехорошо получилось с этими картинами… и с вазой с точки зрения этики. И с удостоверением тоже. А больше ни в чем нет моей вины. — Голос его звучал тихо и проникновенно.

Полковник с минуту внимательно разглядывал Воронкова, словно увидел его впервые, и с оттенком сожаления произнес:

— Ну что ж, в таком случае пеняйте на себя. С разрешения следователя мы сейчас проведем очную ставку. — Он нажал кнопку звонка. Появился конвойный. — Приведите арестованного Хынку, — распорядился Ковчук.

Воронков бросил быстрый, испуганный взгляд на дверь.

Минут через десять старшина привел Хынку. Тот хмуро глянул на сидящих в кабинете и молча сел на стул, также поставленный посредине комнаты.

— Скажите, Хынку, вы знаете этого человека и какие у вас с ним взаимоотношения? — полковник указал на Воронкова. — Хынку исподлобья взглянул на сидящего напротив Воронкова, и в его мутных глазах мелькнуло нечто, похожее на удовлетворение, однако ничего не ответил и тут же отвернулся.

— Смотрю я на вас, Хынку, и удивляюсь, — продолжал Ковчук, — неужели не надоело в молчанку играть? Пока вы, извините, комедию ломаете, ваши дружки времени не теряют. — Он раскрыл папку. — Вот протоколы допросов Ботнаря, Кравчука и Кангаша. Раскололись ваши дружки, не в вашу пользу показания, совсем не в вашу. Выходит, вы, Хынку, во всем виноваты. Организатор. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так что советую подумать. Итак, повторяю вопрос: вы знакомы с сидящим напротив вас гражданином?

Ответа не последовало, и полковник обратился с этим же вопросом к Воронкову. Воронков, избегая устремленного на него выжидательного взгляда Хынку, пробормотал:

— Да, знаю. Его зовут Спиридон Хынку.

В глазах Хынку зажегся недобрый блеск, но он продолжал хранить молчание, в упор глядя на Воронкова.

— При каких обстоятельствах вы познакомились с Хынку? Расскажите подробнее. — Ковчук обернулся к Чобу, чтобы убедиться, не забыл ли тот о протоколе.

— Месяца три назад он пришел ко мне на квартиру и говорит: «Слышал я, что вы собираете старинные предметы искусства». От кого слышал — не сказал, а я не стал спрашивать, меня ведь многие знают как коллекционера. «Ну так вот, — продолжает, — кое-что могу предложить». Я заинтересовался. Хынку открывает сумку и вынимает несколько крестов, дарохранительниц, чаш и еще что-то, я уж не припомню сейчас. Красивые были вещи, редкостные. Я, естественно, спросил, откуда у него они. Хынку пояснил, что купил или выменял у какой-то вдовой попадьи, у нее на чердаке много всякого пылится. Но я ничего у него не приобрел.

— Почему же, если вещи вам понравились? — Ковчук сделал вид, что удивлен.

— По двум причинам, — не сразу, а как бы после раздумья ответил Воронков. — Во-первых, цены он называл непомерные, фантастические, а главное не в этом: мне показалось, что вещи краденые. Очень уж все подозрительно выглядело. — Он снова помолчал и виноватым голосом добавил: — Конечно, я должен был сразу сообщить, куда следует.

В кабинете раздался сдавленный вскрик, больше похожий на стон, Хынку вскочил и с поднятым над головой стулом кинулся на Воронкова. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы Чобу промедлил и не успел схватить его руку в железные клещи. Хынку взвыл от боли. Немного придя в себя, бешено вращая глазами, он глухо прошипел:

— Это я, значит, вор, а ты, падла, чистенький? Он, он во всем виноват, гражданин начальник, наводку давал и вещи с дела покупал, а теперь кружева плетет, падла. Нет уж, вместе будем дерево полировать[39]. — Хынку снова сделал попытку подняться со стула, но стоящий рядом Чобу мягко положил ему на плечо свою тяжелую руку, и тот сразу обмяк.

Заметно побледневший Воронков брезгливо пожал плечами:

— Чушь, бред сумасшедшего. Больной человек. Где доказательства?

При упоминании о доказательствах Хынку весь зашелся:

— Смотри, какой прокурор выискался, доказательства требует. Сам взвешивал еще вещички с дела, по шестьдесят копеек за грамм давал за скуржевые, а простые почти задарма брал. Шакал, барыга проклятый!

— Спокойнее, Хынку, давайте обо всем по порядку. — Ковчук счел, наконец, нужным вмешаться. — На чем взвешивал Воронков серебряные вещи?

— На весах, на чем же еще, зеленые такие весы, на кухне.

— В каком именно месте на кухне? Не можете ли поточнее?

— На кухне, я же говорю, в нише за занавеской.

Ковчук вопросительно взглянул на Кучеренко, который молча кивнул.

— На сегодня, пожалуй, хватит, — полковник нажал кнопку звонка. — Уведите арестованных, — приказал Ковчук.

Хынку быстро поднялся, сам, без команды конвоира, заложил руки за спину. Воронков же продолжал сидеть, понурив голову. Для него очная ставка продолжалась. Очная ставка с самим собой, со своей совестью, добрым именем, — со всем тем, что теперь осталось позади.

— Вставайте, гражданин, — поторопил его сержант.

Воронков очнулся, встал, не поднимая головы, скрылся за обитой черным дерматином дверью.

— С Хынку, пожалуй, все ясно. Уголовник, жалкий сломленный человек. А этому Воронкову что было нужно?.. — задумчиво, как бы размышляя сам с собой, промолвил Ковчук. — Никогда, наверное, не пойму. Все, кажется, было у человека — и так низко пасть…

— А что тут непонятного, Никанор Диомидович? Жадность фраера сгубила, как выражаются наши клиенты.

Все, кроме Ковчука, улыбнулись.

— Почему-то не каждого она, эта самая жадность, губит. Вот в чем вопрос. — Начальник управления помолчал. — Благодарю за службу. Все свободны.

Из последнего слова подсудимого Воронкова на суде

Я потерял все, что может иметь полноценный гражданин нашей страны: любимую работу, уважение окружающих, доброе имя… Я всю сознательную жизнь восхищался и преклонялся перед искусством, музыкой, литературой. Теперь я буду надолго лишен этого. Во всем случившемся виню только себя и постараюсь честным трудом искупить вину перед народом, людьми…

Из особого определения Верховного суда

…Одной из причин, способствующих совершению преступлений, следует считать отсутствие должной организации охраны церквей. В соответствии с законом организацией охраны церквей, которые являются собственностью государства, обязаны заниматься сельские Советы. Однако некоторые ответственные работники Советов… устранились от этого вопроса; больше того, даже запрещали организовывать охрану.

Другой причиной следует считать отсутствие описи церковного имущества, представляющего большую не только материальную, но и историческую и художественно-культурную ценность. Отсутствие описей особенно характерно для недействующих церквей, что затрудняет передачу находящегося в них имущества, в соответствии с существующим положением, финансовым органам, учреждениям Министерства культуры, а также действующим молитвенным учреждениям…

В Верховный суд

Исполком Приреченского райсовета в связи с особым определением Верховного суда сообщает, что создана районная комиссия по учету материальных и культурных ценностей, находящихся в пользовании религиозных объединений. Созданы также аналогичные комиссии на территории каждого сельсовета. Составлены акты всех художественных, исторических и других культурных ценностей в районе.

Во всех действующих церквах организована сторожевая охрана, а часть ценностей недействующих церквей передана музеям Министерства культуры и действующим церквам. Принимаются меры к освоению зданий, снятых с регистрации церквей.

Особое определение было обсуждено на семинаре председателей исполкомов сельских Советов.

Председатель исполкома Приреченского районного Совета народных депутатов (подпись)
* * *

Подполковник Кучеренко сидел у себя в кабинете, поглощенный изучением уголовного дела, время от времени задавая уточняющие вопросы молодому капитану. Капитана только недавно назначили начальником отделения уголовного розыска одного из РОВД. Убийство, которое произошло в районе, было жестоким, преступление запутанным. Дело шло туго, со скрипом. И вот капитан приехал к старшему начальнику за советом и помощью.

— Понимаешь, дорогой, — подполковник вынул из папки исписанный протокол допроса свидетеля, — я бы этого человека передопросил, и вот под каким углом… — Он не успел сказать, под каким именно углом надо вести допрос. Зазвонил телефон внутренней связи. Говорил дежурный из бюро пропусков:

— Товарищ подполковник, тут вас один гражданин спрашивает.

— Какой гражданин? — переспросил Кучеренко.

— Мардарь Леонид Павлович, утверждает, что вы его знаете. Форма на нем длинная такая, ну, которую священники носят. — В голосе дежурного сквозило удивление.

— Рясой эта одежда называется, товарищ дежурный, — в памяти подполковника ожила встреча с настоятелем церкви архангелов Михаила и Гавриила отцом Леонидом. — Выписывайте пропуск.

…В дверь тихо постучали, и в кабинет вошел невысокий полный человек в черной рясе, держа в руках аккуратный завернутый в бумагу перевязанный сверток. Он осторожно сел на предложенный стул, отвернул рясу, вытащил носовой платок.

— Жаркий, однако, сегодня день, — произнес он, тяжело дыша и вытирая покрытый испариной лоб. — Да еще третий этаж. — Мардарь перевел взгляд своих маленьких заплывших глаз с Кучеренко на капитана.

— Может быть, Леонид Павлович, вы желаете поговорить со мной наедине? — спросил подполковник. Он догадывался, что Мардаря привело к нему важное дело, не каждый ведь день служители культа посещают Министерство внутренних дел.

— Нет, нет, молодой человек не помешает, — не выпуская из рук свертка, ответил Мардарь.

«Что это у него там, неужели подарок притащил? — с досадой подумал Кучеренко. — Этого еще не хватало».

— Так чем же я обязан, Леонид Павлович, вашему приходу? — вежливо осведомился Кучеренко.

Священник стал развязывать сверток. Догадка подполковника насчет подарка как будто подтверждалась. Когда Мардарь освободил наконец сверток от бумаги, Кучеренко с облегчением понял, что ошибся, однако его удивление возросло: он узнал так хорошо ему знакомую икону Иоанна Крестителя.

— Дошла до нас благостная весть, — начал несколько торжественным тоном отец Леонид, — что в музее открывается отдел древнего искусства. Совет нашего храма архангелов Михаила и Гавриила постановил внести лепту в это святое дело. — Он помолчал. — И посему просим принять наш дар музею — икону Иоанна Крестителя, Ангела пустыни. Пусть все, а не только миряне нашего прихода, лицезреют лик предвестника Мессии.

Озадаченный Кучеренко молчал, не зная, как и что ответить. Собравшись с мыслями он мягко произнес:

— Леонид Павлович, так мы же милиция, такими делами не занимаемся. Вам лучше в музей обратиться.

— Милиция всем занимается, — со значением ответил священник.

— Кажется, Леонид Павлович, раньше вы о нас были несколько другого мнения.

Мардарь только вздохнул, снова полез за носовым платком, приложил его к полному округлому лицу и смущенно пробормотал:

— Вы уж извините, грешен… А икону в музей я сам отнесу.

Необычайный посетитель замолчал, что-то обдумывая.

— Ну тогда, Петр Иванович, я благодарственный молебен в храме отслужу… в честь милиции. Если вы, конечно, не возражаете.

— А чего мне возражать, святой отец, — улыбнулся подполковник, — дело ваше, мы в церковные дела не вмешиваемся.

Когда дверь за Мардарем затворилась, капитан с удивлением произнес:

— Занятный поп. Первый раз слышу, чтобы по милиции молебен справляли.

— И я тоже первый, — согласился Кучеренко, — только не поп, товарищ капитан, а священник. Такие вот дела, молодой человек.

И снова углубился в изучение лежащего перед ним уголовного дела. Оно только начиналось.


Талон к врачу
Рассказ


I

По своему обыкновению Борис Михайлович и в этот субботний день поднялся рано. Наскоро проглотил приготовленный женой завтрак, вышел в прихожую и потянулся за старенькой болоньевой курткой. Софья Львовна знала: эту куртку муж надевает всегда, когда садится за руль.

— Куда это ты с утра собрался на машине, и без меня? — с некоторой обидой спросила она.

Борис Михайлович мягко улыбнулся:

— Понимаешь, Софочка, забыл тебе вчера сказать. Техосмотр сегодня в ГАИ, но прежде надо привести в порядок машину, помыть и вообще… Тебе это неинтересно… Так что до свидания. К обеду вернусь.

Напрасно ждала к обеду своего супруга Софья Львовна. Не пришел он и к ужину…

Звонок заставил женщину вздрогнуть. Пока бежала к двери, успела подумать: это не муж — у него есть свой ключ. На пороге стояла дочь Клара, веселая, нарядная. Она ушла сразу после обеда в свой институт на вечер и ни о чем не подозревала. По озабоченному, расстроенному лицу матери Клара поняла: что-то случилось.

В эту ночь ни мать, ни дочь так и не сомкнули глаз, строя различные догадки, обычно со счастливым концом, и успокаивая друг друга.

А ранним утром Софья Львовна уже сидела в кабинете дежурного по Октябрьскому РОВД. Капитан молча выслушал взволнованный, сбивчивый рассказ растерянной женщины, предложил ей стакан воды, потом спросил:

— А теперь давайте по порядку. Только, пожалуйста, не волнуйтесь. Что сможем — сделаем. Но и от вас многое зависит, от ваших показаний. Постарайтесь вспомнить как можно больше. Нас интересуют детали.

Капитан говорил спокойно, деловито, доброжелательно. Это подействовало. Женщина взяла себя в руки; только, пожалуй, белый кружевной платочек, который она нервно теребила в руках, выдавал ее волнение.

Капитан взял лист бумаги, ручку и принялся составлять протокол, задавая интересующие его вопросы.

Софья Львовна, словно завороженная, наблюдала, как быстро бегает карандаш по белому листу бумаги, облекая ее рассказ в ровные фиолетовые строки. Это зрелище почему-то действовало успокаивающе, хотелось думать, что все обойдется.

«…Бершадский Борис Михайлович, — аккуратным почерком выводил капитан, — 1931 г. рождения, уроженец Леово, образование 7 классов, слесарь… Рост 171 см, среднего телосложения, волосы темные, лицо продолговатое… Особые приметы: на лбу и щеках небольшие шрамы. На большом пальце правой руки отсутствует ногтевая фаланга… Ушел в гараж по улице Керченской… Автомашина «Лада» бежевого цвета, номер 16—90 МДЯ…»

Карандаш остановился, и капитан задал очередной вопрос:

— Как был одет ваш муж?

— На муже были брюки кримпленовые песочного цвета, — не раздумывая, сообщила она. — Рубашка — бурдовая в клетку…

— Простите, какая рубашка? — переспросил, думая, что ослышался, капитан.

— Бурдовая, ну… темно-красная такая, — удивляясь его непонятливости, пояснила женщина.

Дежурный с трудом подавил улыбку.

— Не припомните ли чего-нибудь… — он помедлил, подыскивая нужное слово, чтобы не обидеть, — необычного, что ли, в поведении вашего мужа? Может быть, заехал к кому-то в гости и задержался, у родственников или…

Софья Львовна поняла, что имеет в виду капитан, и не дала ему закончить.

— Нет, нет, только не это. Женщину я исключаю. Этого не может быть! — с чувством произнесла Бершадская.

Капитан про себя лишь усмехнулся столь горячей уверенности: за годы службы он повидал многое, но спорить, естественно, не стал.

— Ну, а к родственникам он мог заехать? Где они живут?

— Родственники у нас только в Леово, муж один к ним никогда не ездил. Но кто знает, возможно, и решил навестить.

Заканчивая разговор, капитан спросил:

— А фотографию мужа не захватили?

Софья Львовна виновато пожала плечами:

— Не подумала как-то, торопилась… А что, она нужна? Тогда я сейчас принесу, дома есть, и не одна, — ответила она и торопливо вышла из кабинета и вскоре возвратилась с несколькими фотоснимками.

Капитан выбрал, по его мнению, самый подходящий, отложил в сторону и хотел было заняться делами, но Бершадская не уходила. Капитан вопросительно взглянул на нее.

— Понимаете, я кое-что еще вспомнила, может быть, вам будет интересно узнать. Муж, когда уходил в гараж, взял с собой палочку, красивую такую, с резной ручкой, в белую и черную полоску, как у автоинспектора, словом.

Взгляд капитана из вопросительного стал весьма заинтересованным, он понял, что женщина говорила о милицейском жезле.

Выяснилось следующее. Недели две назад Бершадский с женой и дочерью поехал в Калараш, просто так, прокатиться, в магазины, на рынок сходить. В районе Гидигича за превышение скорости их «Ладу» остановил автоинспектор. Муж вышел из машины, потолковал о чем-то с автоинспектором; поехали дальше. А дня через три муж принес с работы эту самую черно-белую палочку и сказал: «Помнишь того автоинспектора, что нас остановил возле Гидигича? Эту штуку я ему сделал. В подарок». А когда в гараж уходил, сказал, что разыщет инспектора на техосмотре и отдаст. Муж и фамилию его знал.

— А вы, случайно, не знаете? — с надеждой спросил капитан.

— Да нет, зачем это мне. Я и лица-то его как следует не разглядела. Думаю, что лет двадцати пяти, среднего роста, в черной куртке под кожу. Они, автоинспектора, все такие носят.


II

Ранним апрельским утром из села Богзешты выехали две бедарки. На передней — Василий Рошка, за ним — Георгий Балмуш с женой. Давние друзья, они решили в этот воскресный день вместе съездить в Бравичи на базар. Свежие, с утра еще не уставшие лошади резво бежали по проселку. Вот передняя бедарка поравнялась с колодцем. Много лет назад крестьянин по фамилии Велешко вырыл его возле дороги, среди виноградников. Давно нет на свете этого человека, но добрая память о нем живет. В округе этот колодец называют не иначе, как именем Велешко. Тысячи едущих по своим делам крестьян утоляли у колодца жажду, поили своих верных помощников — коней.

Решили напоить лошадей и ранние путники. Рошка подъехал поближе к колодцу, натянул вожжи. Лошадь остановилась, но, как показалось хозяину, неохотно, вздрогнула, скосила большой черный глаз. Василий подошел к деревянному срубу, нагнулся, чтобы опустить ведро, и испуганно отпрянул, не в силах произнести ни слова. В темной глубине колодца лежал лицом вниз человек.

…Придя в себя, Рошка и Балмуш заторопились обратно, чтобы рассказать в сельсовете о виденном. Вскоре возле колодца Велешко остановилась машина. Из нее вышли прокурор Теленештского района, помощник прокурора и лейтенант, инспектор уголовного розыска РОВД. Из толпы людей, собравшихся поодаль, отобрали понятых.

Осмотр места происшествия начался. Защелкал затвор «Зенита». Объектив запечатлел на пленку следы протектора автомашины, которые рельефно выделялись на рыхлой, сырой земле и вели от обочины дороги к колодцу. Лейтенант, вооружившись лупой, изучал деревянный сруб. Обнаружив несколько волосков темного цвета, осторожно завернул их в бумагу и спрятал в сумку. За ними последовал окурок сигареты «Опал» со следами, похожими на кровь, три троллейбусных талона с такими же следами. Метрах в пятнадцати от колодца на земле валялись мятая трехрублевка и носок вишневого цвета. Еще дальше, в междурядьях виноградника, следственные работники обнаружили потухший костер с обгоревшими остатками одежды, десять пуговиц и пятнадцатикопеечную монету.

На голове извлеченного из колодца трупа «неизвестного гражданина» зияли глубокие раны, на большом пальце правой руки не хватало ногтевой фаланги. Позже судебно-медицинский эксперт напишет такое заключение:

«Смерть — насильственная, наступила от перелома костей свода и основания черепа один-два дня назад. Потерпевший в момент нанесения повреждений находился по отношению к нападающим в сидячем или полусогнутом положении. Удары наносились сбоку и сзади. В крови этиловый спирт не обнаружен».

«Неизвестным» труп оставался недолго. После того, как в Кишинев, в Министерство внутренних дел и прокуратуру республики ушло сообщение из Теленешт, не составило большого труда установить, что в колодце Велешко нашел свою смерть не кто иной, как Бершадский Борис Михайлович, житель города Кишинева, слесарь, обладатель бежевой «Лады».

Сотрудники прокуратуры совместно с уголовным розыском наметили план расследования. И сразу же перед ними встали вечные и всегда новые вопросы: кто, когда, зачем? Кому и зачем было нужно лишать жизни ничем, в общем, не примечательного человека? Мотивы преступления? Месть, ограбление, ревность, сведение счетов?.. И вообще — каким образом водитель, выехавший, по его словам, в субботу на техосмотр, оказался на следующий день за добрую, а вернее, недобрую сотню километров от Кишинева, возле колодца Велешко, где и нашел свой страшный конец?

Прежде всего нужно было опросить людей, видевших Бершадского в субботу. Возможно, их показания прольют свет на обстоятельства дела. Необходимо узнать как можно больше об этом человеке.


Начальник управления уголовного розыска Министерства внутренних дел республики полковник Вовк оглядел собравшихся в его кабинете работников, остановил взгляд на капитане Бузнике, одном из самых опытных оперативников.

— Вам, товарищ капитан, поручается поинтересоваться техосмотром и взять показания у автоинспектора. — Полковник перевел взгляд на другого сотрудника, с погонами старшего лейтенанта. — А вы, товарищ Федоров, побывайте в гараже, где держал машину убитый. Наверняка его кто-то видел перед выездом, день-то субботний был, народу в гаражах в такие дни полно. Думаю, что необходимо опросить родственников Бершадского в Леово. Попросим сделать это теленештских товарищей.

Короткое совещание закончилось, и все заторопились по своим делам, чтобы через некоторое время снова появиться в кабинете начальника уже с докладами. Первым явился Бузник и с ходу сообщил:

— Товарищ полковник, в тот день, двенадцатого апреля то есть, никакого техосмотра ГАИ не проводила.

Вовк задумался.

— А вы все точно проверили?

— Точно, товарищ полковник, не было никакого техосмотра…

— Ну что ж, не было, так не было. Будем считать, что это дело преподнесло нам первый, но, видимо, не последний сюрприз. А этого лейтенанта, автоинспектора, все равно надо разыскать.

— Простите, старшего лейтенанта, — деликатно уточнил Бузник.

— Да, старшего, вам лучше знать. Уточните еще раз у жены Бершадского число, когда задержали их машину. В автоинспекции должны быть списки дежуривших и тот день. Да, и заодно поговорите на месте работы Бершадского с людьми, близко его знавшими, друзьями-приятелями. Обязательно такие должны быть, ведь он работал там давно. Только осторожно, ненавязчиво, чтобы не подумали чего плохого.

— Понял, товарищ полковник. Разрешите идти?

В автоинспекции необходимую справку Бузнику дали быстро, и вот уже перед ним сидит молодой человек с погонами старшего лейтенанта. Автоинспектор несколько озадачен вызовом в управление уголовного розыска — особых происшествий за последнее время у него не было. Немного волнуется и капитан. За многие годы работы в милиции ему не часто приходилось допрашивать своих коллег. Потолковали сначала о том, о сем, и Бузник перешел к делу.

— Нас интересует, товарищ старший лейтенант, как проходило ваше дежурство в Гидигиче тридцатого марта. Расскажите по порядку…

Автоинспектор ожидал чего угодно, только не этого неожиданного вопроса.

— Обыкновенно… Сейчас уже всего не припомню. Ведь прошло две недели. Поставил свой «Москвич», у него замечательный прибор, скорость определяет точно. Нарушителю деваться некуда.

— И много вы задержали нарушителей?

— Человек двадцать наберется.

— А вот этого нарушителя не припоминаете? — капитан открыл папку и передал автоинспектору фотографию Бершадского.

Старший лейтенант внимательно всмотрелся в худощавое, чуть удлиненное лицо человека средних лет.

— Лицо знакомое. Ну конечно, я его «Ладу» остановил за превышение скорости, гнал на семьдесят километров, а там положено не больше сорока.

— Остановил, а дальше?

— Проверил права, у него уже два прокола было. Хотел сделать третий, но он стал упрашивать, я и пожалел его, отпустил с миром. Предупредил только строго…

— И все? Ведь нарушение было серьезное и, как вы говорите, не первое.

— Виноват, товарищ капитан, чего уж там. Слабинку дал.

— А все-таки, товарищ старший лейтенант, чем он вас разжалобил?

Автоинспектор смутился, отвел в сторону глаза.

— Понимаю ваш намек, товарищ капитан. Жезл регулировочный обещал мне сделать. Мой-то поцарапан, в руки неприятно брать. А он сам предложил, я же не просил: сделаю, мол, новый, залюбуетесь, товарищ начальник. Приходите, говорит, через день к проходной моей фабрики часов в девять, — принесу. Скрывать не стану — ходил, а он не вышел. Ну, думаю, оно и лучше, бог с ним, с жезлом этим. А что, неужели из-за жезла вызывали, товарищ капитан? — не удержался от вопроса инспектор.

— Да нет, не из-за жезла. Нас интересует сам тот водитель.

— Неужто натворил такое, что уголовный розыск им занялся?

— Убили вашего знакомого водителя, товарищ автоинспектор, вот и занимаемся. А насчет жезла придется доложить вашему непосредственному начальству. Нехорошо как-то получилось, сами понимаете. Служба есть служба.

Итак, допрос автоинспектора добавочных сведений для следствия не дал.

В тот же день в проходной одной из кишиневских фабрик появился человек в аккуратном сером костюме, предъявил пожилому вахтеру служебное удостоверение. Вахтер с любопытством проводил его взглядом: не каждый день фабрику посещают инспектора уголовного розыска. Через несколько минут инспектор сидел в кабинете замдиректора по кадрам и рассказывал о цели своего визита.

— Да что вы говорите! — воскликнул замдиректора, узнав о случившемся. — Не может быть! Бершадского убили… Такой тихий был человек, мухи не обидит. И работяга, труженик. Мы ему «Ладу» здесь, на фабрике, выделили. Совсем недавно купил — и на тебе, убили… За что?

— Именно поэтому я здесь, — сказал капитан Бузник. — Нас кое-что интересует. Кто, например, дружил с покойным? Вы, видимо, знаете. Хотелось бы с ними поговорить.

За годы службы в уголовном розыске капитан мог убедиться, что очень часто рядовые сослуживцы знают гораздо больше о своих коллегах, чем руководители. И это естественно. Ведь они всегда на виду друг у друга. И в этом случае он не ошибся.

Капитан встретился с приятелем Бершадского, токарем Владимиром Брескану, еще сравнительно молодым человеком, во всяком случае, значительно моложе Бершадского. Узнав о гибели товарища, Владимир побледнел, однако быстро взял себя в руки и произнес:

— Слушаю вас…

— Нет, это я вас слушаю, — мягко возразил Бузник. — Расскажите, пожалуйста, о Борисе Михайловиче, что он был за человек. Вы же, кажется, дружили?

— Ну, не то, чтобы дружили, скорее приятелями были, — задумчиво сказал Брескану. Он еще никак не мог освоиться с мыслью, что Бориса уже нет в живых. — Работящий был человек, по характеру мягкий, услужливый… И бережливый. Лишнего рубля не потратит… Я бы сказал, даже слишком. В общем, к деньгам был неравнодушен.

— Неравнодушен, говорите? Может, припомните что-нибудь в подтверждение?

Брескану задумался. Видимо, в его душе происходила какая-то внутренняя борьба.

— Никому другому бы не сказал, а вам, милиции, скажу, потому как понимаю, что вам важно знать все. Как купил Борис свою «Ладу», так вроде переменился. Пассажиров стал возить, калымить в общем. А деньги от жены скрывал. Не знаю уж, на что они ему, всех все равно не заработаешь, а неприятностей не оберешься. Недавно рассказывал: отвез четырех ребят в Леово, не сошлись в цене, так они чуть не избили Бориса и грозили, когда уходили…

В показаниях Брескану появилась ниточка, за которую можно и нужно было ухватиться. В Леово срочно выехал инспектор Теленештского РОВД, а инспектор управления уголовного розыска МВД старший лейтенант Федоров, не теряя времени, занялся гаражом, где держал машину Бершадский. Поговорил с автолюбителями. Никто не заметил, как утром Бершадский выезжал из своего бокса, но в 16 часов его здесь видели. Сосед Бершадского по боксу добавил, что дал ему камеру, после чего тот сел за руль и укатил по направлению к центру города…

Пока инспектора республиканского угрозыска занимались этими делами, из Леово подоспело донесение: в прежние годы Бершадский навещал родственников очень редко. Однако нынешней весной почему-то зачастил. Приезжал, в Леово несколько раз, причем лишь однажды с женой. В один из приездов произошел скандал с пассажирами из-за оплаты. Свидетельницей ссоры была его тетка, случайно оказавшаяся в тот момент на улице. Тетка знает тех пассажиров, они местные жители. В последний раз Бершадский был в Леово 12 апреля, у одного из родственников, часов в 11 утра. Он очень торопился и уехал через полчаса. На вопрос о причинах спешки ответил: нужно скорее домой, так как жена не знает, что он уехал в Леово.


Полковник Вовк сосредоточенно перечитал донесение, протоколы допросов, потом нажал на кнопку звонка к секретарю. Через несколько минут в кабинет вошли участники оперативной группы.

— Давайте подведем итоги нашей работы, — сказал Вовк, — обменяемся мнениями. Прошу высказываться.

Первым взял слово Федоров.

— Бершадского, как установлено, видели в Леово двенадцатого апреля утром. А его соседи по гаражу показывают, что он уехал в тот день в шестнадцать часов. Как-то не вяжется…

— А что не вяжется, очень даже вяжется, — возразил Бузник. — Просто рано утром, когда Бершадский был в гараже, его никто не видел. Поехал, наверное, прямо в Леово, а оттуда — снова в гараж. Очень даже можно успеть. Что-то с машиной случилось. Не случайно же он попросил у соседа камеру. А потом опять уехал.

— Да, но куда? — послышался чей-то голос.

— Именно это мы и должны установить, это очень важно, — вступил в разговор Вовк. — Возможно, снова в Леово, но без заезда к родственникам; кто знает, может, у него там были какие-то дела. Ведь он сам родом оттуда. Или, — продолжал Вовк, — совсем в другой конец Молдавии, или даже за ее пределы, на Украину.

— Вполне с вами согласен, товарищ полковник, — снова заговорил Бузник. — Как мы уже знаем, Бершадский не прочь был подработать на своей машине. Подвернулись выгодные пассажиры, и все.

— Ну а дальше, дальше что? — раздался взволнованный вопрос. Его задал молодой лейтенант, пришедший и уголовный розыск совсем недавно. — У Бершадского с собой ни денег, ни ценностей, насколько известно, не было, а одежду убийцы… предполагаемые убийцы, — поправился он, — сожгли. Каковы же мотивы преступления?

Вовк про себя невольно усмехнулся наивной горячности молодого сотрудника и медленно, как бы рассуждая сам с собой, сказал:

— Во-первых, мы точно не знаем, были ли у Бершадского с собой деньги. Скорее всего, нет. Вы говорите о ценностях. Но ведь автомобиль тоже ценность, и немалая. Это во-первых…

— Верно, товарищ полковник, но куда же его денешь? В карман не спрячешь, не продашь…

— В карман, действительно, не спрячешь, а вот продать можно, и целиком, и по частям, как говорится, оптом и в розницу. И, в-третьих, хочу напомнить, бывают и так называемые безмотивные преступления. Именно их раскрывать труднее всего. А, в-четвертых, возможна, хотя и маловероятна, месть. Вспомните тех четырех в Леово, они угрожали Бершадскому. Надо поинтересоваться ими. На всякий случай.

Полковник говорил, обращаясь уже не к одному только молодому лейтенанту, а ко всем.


III

Утром следующего дня в управлении уголовного розыска раздался телефонный звонок аппарата: — «Докладывает инспектор Теленештской ГАИ. — Говоривший назвал свою фамилию. — Примите телефонограмму. Только что мною обнаружена автомашина «Лада» бежевого цвета. Застряла в щебенке возле села Пересечино…»

Начальник управления Вовк быстро пробежал глазами текст телефонограммы и набрал номер телефона своего коллеги — начальника следственного управления прокуратуры республики Котлярова. Не впервые их ведомствам работать вместе, бок о бок, особенно когда расследуются такие опасные преступления, как убийства.

— Есть новости, Владимир Григорьевич. Обнаружена «Лада» возле села Пересечино, в Оргеевском районе. Какого цвета? Того самого, бежевого… Другой информацией пока не располагаю. К сожалению. Мы посылаем на место бригаду из оперативно-технического отдела. Кто от вас поедет?

Собеседник Вовка на другом конце провода с минуту молчал, обдумывая кандидатуру, потом ответил:

— От нас поедет следователь по особо важным делам Быцко.

Вскоре на околице села Пересечино, возле ресторана, за которым закрепилось-название «Бочка», остановилась милицейская «Волга». Из нее вышли Быцко, эксперт-биолог Каховская, эксперт-криминалист Попов и с любопытством огляделись вокруг. «Лада» одиноко стояла на пролегающем рядом участке реконструируемой дороги, усыпанной белой щебенкой. Встретивший их автоинспектор пояснил:

— Еду, понимаете, сегодня утром через Пересечино — смотрю, стоит машина. Сначала не придал значения: думал, водитель в ресторан зашел, а машину нарочно поставил подальше от трассы: Обратно еду — стоит на том же месте. Подозрительным мне это показалось. Подошел, осмотрел, — вижу, дело серьезное. Вот и позвонил.

— Правильно сделали, товарищ младший лейтенант, — похвалил автоинспектора Быцко, внимательно оглядывая следы протекторов. — Интересно все-таки, каким образом автомобиль оказался на этом участке дороги. Ведь по нему не проедешь далеко, — и он указал на задние колеса машины, наполовину увязшие в большой куче щебня.

— Конечно, не уедешь, — согласились с ним остальные, автоинспектор добавил: — Думаю, что водитель «Лады» застрял не по своей воле, а чтобы избежать столкновения, например, со встречной машиной.

— Да, видать, не очень опытный был водитель, — откликнулся Быцко. — Хорошо бы с ним познакомиться поближе, но, поскольку это сейчас невозможно, давайте приступим к делу.

Невеселое зрелище являла собой некогда нарядная красивая «Лада». Бросалось в глаза отсутствие номеров. Ветровое стекло в паутине трещин. Толстый слой серой пыли покрывал полированный корпус. Попов обернул руку платком (чтобы не оставить невзначай отпечатков пальцев) и открыл дверцы. Специфический запах горелой ткани и краски ударил ему в лицо. Черной дырой зияло обгоревшее переднее сиденье. Нелепо торчал обуглившийся остов рулевой колонки. Попов открыл пепельницу, осторожно выгреб содержимое — несколько окурков «Беломора», покрытых красными пятнами, и передал их Каховской — это по части эксперта-биолога. К окуркам присоединилась и тряпка со следами, «похожими на кровь». На боковом стекле явственно просматривались отпечатки пальцев, которые Попов зафиксировал. В машине были также обнаружены обгоревший, некогда красный, чехол от автомобиля, тюбик валидола, этикетка с надписью «Пиво жигулевское», молоток с поломанной ручкой и талон на прием к врачу. Заводские номера «Лады» не оставляли сомнений, что она принадлежит, вернее, принадлежала Бершадскому.

И снова перед следственными работниками встали загадки. Если Бершадского убили, чтобы завладеть машиной, то почему преступники не реализовали свой замысел, разъезжали на ней, вместо того, чтобы спрятать, переждать некоторое время? Месть? Тоже не похоже. Преступник (или преступники) постарался бы как можно скорее избавиться от автомобиля — вещественного доказательства. Ограбление? Но и тогда преступник поскорее бы бросил «Ладу», чтобы замести следы.

Следы, следы… Где они, откуда и куда ведут? Оперативники и следственные работники прокуратуры еще и еще раз «проигрывали» это дело, ставили себя на место преступника, как бы входили в его роль, чтобы понять ход его действий. Да, приходится прибегать и к такому дедуктивному приему. Мнения разделились. Выдвигались разные версии, но все сходились на том, что, судя по «почерку» преступления, они имеют дело с неопытным преступником. Это отнюдь не значит, что такие дела расследовать легче. Скорее, наоборот. Если поступки квалифицированного преступника в известной степени логичны, то малоопытный правонарушитель действует подчас импульсивно, хаотично, теряет самообладание и, сам того не ведая, еще больше запутывает следы.

Так или примерно так рассуждали Вовк, Котляров и другие сотрудники угрозыска и прокуратуры. Снова и снова они тщательно изучали накопившиеся материалы, вещественные доказательства и не видели, за что можно зацепиться. Только вот разве талон к врачу… Маленький клочок серой шершавой бумаги. Его графы заполнены корявыми фиолетовыми буквами: кабинет № 34, 1 апреля, 9 утра. И все. Ни поликлиники, ни фамилии врача, ни фамилии больного. Подпись регистратора, выдавшего талон, отсутствовала. Быцко не удивился. Скорее всего, заполнял талон не очень аккуратный работник. Но дело не в этом, продолжал он свои рассуждения. Каким образом талон оказался в машине? Быть может, он принадлежал потерпевшему? Навели справки в поликлинике, и оказалось, что ни первого апреля, ни вообще в последнее время Бершадский к врачам не обращался. Да и жена это подтвердила. Значит… Значит, талон принадлежал другому человеку. И этого человека нужно найти во что бы то ни стало. Легко сказать — найти. Тысячи людей в республике обращаются ежедневно к врачам. То, что талон выдан в одной из поликлиник Молдавии, сомнения не вызывало: он был отпечатан в Бельцкой типографии, а эта типография талоны за пределы Молдавии не отправляет. Предстоял кропотливый поиск, и нужно было искать быстро. Поскольку брошенную «Ладу» обнаружили в Пересечино, начали с Оргеевской районной поликлиники. Главный врач, повертев в руках талон, пояснил:

— Не мы выдавали. Это точно. 34-го кабинета у нас в поликлинике нет. Да и почерк у нашей регистраторши совсем другой.

В поликлинике соседнего Теленештского района следственным работникам повезло. Главный врач, едва взглянув на клочок бумаги, уверенно произнес:

— Конечно, это наш талон… Почерк знакомый — нашей регистраторши… Он назвал ее фамилию. — А 34-й кабинет у нас стоматологический. Сейчас посмотрю, кто принимал с утра 1 апреля.

Главврач раскрыл толстую тетрадь с графиками дежурств.

— Врач Бырсан тогда работала… Позвать ее?

— Нет, пока не надо, а вот истории болезней ее пациентов в тот день нам понадобятся.

— Сейчас принесут. А что случилось? — встревожился главврач. — К Бырсан у нас претензий нет.

— У нас тоже, — улыбнулся следователь, — не волнуйтесь. Просто есть необходимость, служебная. К вверенной вам поликлинике прямого отношения не имеет.

— Ответьте мне, пожалуйста, на такой вопрос, — продолжал Быцко. — Можно ли установить фамилию больною, который, допустим, был записан на прием к зубному врачу первого апреля в девять утра?

— Можно, конечно, — как-то не очень уверенно ответил главврач, — если только регистраторша не забыла указать в талоне фамилию больного.

— Если я вас понял правильно, то в других бумагах время посещения больным врача не фиксируется?

— Совершенно верно. А после приема талоны уничтожаются. Зачем они?

— А если больной забыл оставить талон у врача или вообще пришел без него, допустим, потерял?

— Все равно врач его примет. Ведь истории болезни ему приносят из регистратуры заранее. Мы можем точно сказать, кто был у врача в данный день. Но вот в какое время — нет. Такой порядок.

«Не порядок, а беспорядок, — невесело усмехнулся про себя Быцко, — придется допрашивать всех пациентов Бырсан в тот день, а эта долгая история. Однако другого выхода нет».

В дверь постучали. Молоденькая медсестра в белом халате внесла толстую кипу историй болезней, с любопытством оглядела незнакомого мужчину и бесшумно вышла. Главврач занялся своими делами, а следователь — историями болезней. Собственно говоря, его интересовали не сами по себе кариесы, флюсы и прочие недуги, а их несчастливые обладатели. Он аккуратно внес в свой блокнот фамилии и адреса жаждавших помощи зубного врача и первый день апреля, вежливо попрощался и заторопился в прокуратуру, где и выписал повестки с вызовами.

Первым явился водитель автомашины «ГАЗ-51» районного отделения «Молдсельхозтехники» Василий Спыну. Едва переступив порог кабинета и не успев присесть, он взволнованно сказал:

— Не виноват я, товарищ начальник, слово даю, не виноват. Это все по его вине, Райляна, случилось. Уже и автоинспекция занималась, и наше руководство, а вот теперь и прокуратура. Сколько же можно, товарищ начальник, просто измучили допросами.

Следователь с интересом взглянул на шофера.

— О чем вы это?

— Как о чем? Да все о том же столкновении с Райляном этим. Сам, понимаешь, жал на первой, а…

— В данном случае нас не интересует это дорожное происшествие. Милиция сама разберется. Скажите лучше, вы были первого апреля у зубного врача?

Теперь настала очередь удивляться Спыну.

— Ну, был, а что здесь такого? Зуб болел всю ночь, еле утра дождался и побежал в поликлинику. Там женщина-врач была. Положила чего-то в зуб, через час все прошло.

— А талон к врачу куда девали?

— Как куда? — снова удивился шофер. — Отдал ей, врачу.

— Еще вопрос есть к вам, товарищ Спыну. Расскажите, что вы делали 12 и 13 апреля. Подробнее только.

— Как — что? Отдыхал, выходные же дни были, отоспался, на базар сходил. Встретил ребят, выпили по стакану. А вечером с женой в кино ходил. Это в субботу. А в воскресенье ездили к моим родителям в село. Всей семьей, с женой и детьми. А почему вы спрашиваете, что случилось? — опять заволновался водитель.

— Да ничего особенного, раз спрашиваю — значит, надо. Служба такая, товарищ Спыну. До свидания.

Беспокойного водителя сменила в кабинете следователя пожилая колхозница Анна Друца, вслед за ней вошла заведующая детсадом села Богзешты (того самого, где обнаружили труп) Любовь Рошка. Следователь не исключал и женщин. Кто-кто, а он отлично знал, что принадлежность к слабому полу, увы, не исключает совершения преступления, в том числе и самого изощренного и жестокого.

Последним пришел на допрос Яков Цыпу, молодой тракторист совхоза-завода «Леушены». Быцко пригласил его присесть, внимательно взглянул на растерянное лицо парня и понял: нервничает. Однако это ни о чем еще не говорило: естественная реакция человека, которого вдруг вызывают в прокуратуру. Услышав вопрос о том, где был и чем занимался в выходные дни, Цыпу, как показалось следователю, весь напрягся, подобрался и ответил неопределенно:

— У друзей был…

— Каких именно?

— А зачем это вам? — с беспокойством спросил тракторист. — Говорю, у друзей, значит, у них.

— Ладно, — миролюбиво произнес Быцко. — Оставим это. Вы были у зубного врача первого апреля?

— Ну, был, а в чем дело? Уже и к врачу нельзя пойти?

— Почему же, можно и нужно, если зубы болят. А талон куда девали — оставили врачу или забыли у себя?

Цыпу с минуту что-то обдумывал. Очень долгой показалась эта минута следователю. Он рассуждал так: тракторист не мог знать, что талоны в поликлинике уничтожаются. Значит, следы остаются, могут проверить. А раз так, лучше сказать, как было на самом деле, и Цыпу ответил:

— Забыл отдать… Когда на работу пришел, полез в карман за сигаретами, вижу — талон.

— А где он сейчас? — на всякий случай задал вопрос Быцко, почти уверенный, что парень или выбросил ненужный клочок бумаги, или…

Цыпу тем временем нервно рылся в многочисленных карманах и наконец извлек измятую бумажку, протянул ее следователю. Тот сразу узнал корявый почерк регистраторши поликлиники.

Показания всех посетителей зубного врача были тщательно проверены. Особое внимание при этом обратили на людей, умеющих водить автомобиль. И у всех оказалось стопроцентное алиби, в том числе и у Якова Цыпу. Впрочем, проверили его больше для порядка, ведь он уже доказал свою непричастность к убийству. Отказался же он отвечать на вопрос следователя по… рыцарским причинам, будучи настоящим мужчиной.

Итоги проверки заставили следователя задуматься. Неужели круг замкнулся? Но как же оказался в машине этот злополучный талон, не ветром же его занесло? Возможно, какую-то ясность внесет сама врач Бырсан?

На лице женщины застыло тревожное удивление: что это вдруг прокуратура заинтересовалась ее скромной персоной? Быцко прекрасно понимал ее состояние:

— Не волнуйтесь, пожалуйста, доктор. Ничего страшного не случилось, вернее, случилось, но вы никакого отношения к этому не имеете, а вот помочь нам можете. Не припомните ли, кто приходил к вам на прием первого апреля, особенно с утра?

— Да разве всех упомнишь? Сколько народу ходит. Своих постоянных пациентов я помню, но ведь и новеньких сколько!

Быцко встрепенулся:

— Новеньких, говорите? Если человек обратился в поликлинику впервые, как оформляется история болезни?

— После посещения врача. Регистратура только выдает ему талон, и все.

— А если больной записался к врачу впервые, но не явился, — Быцко хотел до конца постигнуть сложную механику регистрации, — можно ли установить его фамилию?

— Практически невозможно, — спокойно пояснила врач. — Только если в регистратуре запомнят.

Хмурая и болезненная пожилая женщина-регистратор, которую, не откладывая, допросил Быцко, отвечала односложно, нехотя, всем своим видом словно говоря: оставьте меня в покое. Ее показания ничего нового не принесли. Таинственный владелец талона как в воду канул. «Мистика какая-то, — рассуждал следователь. — Ведь приходил же человек в поликлинику за талоном, раз он выписан. А если приходил, то его должны были видеть, запомнить… Нужно еще раз опросить более широкий круг людей, посещающих поликлинику, но уже под определенным, так сказать, углом». На помощь следователю пришли другие сотрудники прокуратуры и милиции.

Невелик поселок Теленешты. Здесь многие знают друг друга. Вскоре следствие «вышло» на некую молодую особу, которая рассказала следующее:

— Стояла в очереди в регистратуру с одним парнем. Я к терапевту, а он — к зубному. Все за щеку держался. Мишей его зовут, в «Сельхозтехнике», вроде, работает, Симпатичный парень. Я с ним на танцах познакомилась.

— А фамилию этого симпатичного не помните?

— Нет, не знаю, — отвечала девушка. — Миша — и все. Еще он говорил, что в Теленештах недавно. Из Каушанского района сам.

Быцко с некоторым сомнением взглянул на свою юную собеседницу: уж не фантазирует ли она?

— Хорошо, а как вы запомнили, что его назначили к зубному именно первого апреля?

— Очень просто — день особый. Первый апрель — никому не верь, — засмеялась девчонка.


IV

Начальник отдела кадров отделения «Молдсельхозтехника» прежде чем ответить на вопрос о «симпатичном» Мише из Каушанского района, достала толстую книгу приказов.

— Припоминаю, из этого района недавно зачисляли троих ребят. Слесарями. Сейчас посмотрим…

И она стала быстро перелистывать книгу.

— Вот, пожалуйста… Сразу одним приказом зачислили. Может, среди них и есть тот самый Миша.

Быцко прочитал:

«…Грицкана Ивана Семеновича, Савку Михаила Ивановича, Выртоса Серафима Емельяновича… зачислить слесарями…»

— А какие-нибудь еще данные о Савке, да и об остальных, у вас есть?

— Больше ничего. Сначала приходил один Грицкан, просил принять на работу. Документов у него не было, я и отказала. А потом, недели через две, привел этих двух. Друзья, говорит, собрались в Казахстан на работу, да не получилось что-то. В общем, не поехали. Теперь, говорят, домой стыдно возвращаться. Очень упрашивал. Я и приняла. Слесари нам очень нужны. А потом, сказать по правде, пожалела. Слесари они оказались никудышные. А с первого апреля вообще перестали выходить на работу.

«Опять это первое апреля, заколдованное число какое-то», — мелькнуло в голове у Быцко.

— А почему они не выходят на работу?

— Кто их знает. Не выходят — и все.

— Живут они где? — спросил следователь без особой надежды на ответ, видя откровенное безразличие начальника отдела кадров к своим работникам.

— Точно не скажу… Кажется, у дяди Грицкана, на улице Чапаева, у него собственный дом.

В тот же день участковый инспектор посетил невзрачный, покосившийся домишко с облупленными стенами по улице Чапаева, 41. Поговорил с хозяином Лаврентием Грицканом о «жизни» и вроде невзначай спросил:

— А где твои квартиранты? Прописать бы надо. Непорядок. Смотри, оштрафуем.

— Да что их прописывать… Сегодня здесь, завтра там. Только зря время потеряешь с пропиской. Вот как сейчас. Ушли с неделю назад.

— Когда точно ушли, не помнишь?

— Да в прошлую субботу вечером. Потом, дня через два, появились и снова пропали. Сказали, что к себе домой, в Новые Кырнацены, едут. Не разберешь эту молодежь, — меланхолически закончил Грицкан и пригласил участкового выпить стаканчик вина. Участковый вежливо отказался: на службе, не положено, и распрощался.

В Каушанский РОВД ушел срочный запрос о Савке и его друзьях. В ответ каушанские коллеги сообщили, что ни Савку, ни Грицкана обнаружить нигде не удалось. Выртос же находится дома у родителей. Сельсовет отзывается о них, особенно о Савке и Грицкане, крайне отрицательно: хулиганили, угнали мотоцикл, трактор, от работы отлынивали.

«Надо ехать в Каушаны, — примял решение Быцко, — поближе на месте познакомиться с Выртосом». Чутье подсказывало, что можно узнать кое-что интересное.

Серафим Выртос оказался крепким молодым парнем среднего роста. Длинные волосы почти закрывали и без того невысокий лоб. Следователь сразу обратил внимание на его сильно распухшую нижнюю губу; она смешно выпячивалась и придавала в общем правильному лицу парня странное, неестественное выражение обиды. В темных глазах его следователь уловил настороженность, даже испуг. «Не из храбрых, видно», — отметил про себя Быцко и спросил шутливо:

— Кто это тебя так разукрасил?

— Да Иван все это, поссорились с ним. Он, знаете, какой злой бывает…

— Какой Иван?

— Грицкан, какой же еще…

Быцко с сомнением разглядывал разбитую в кровь губу своего собеседника.

— А чем он тебя ударил?

— Кулаком, — после секундного колебания ответил Выртос.

— Ну ладно, оставим пока это. Расскажи, что вы делали с Савкой и Грицканом в прошлую субботу вечером?

— Что делали? Да ничего особенного. Сидели дома, потом Грицкан вдруг говорит: скучно что-то, давайте в село, в Кырнацены, съездим. Пошли на автостанцию. Поздно уже было, я и отказался ехать. И потом, меня пригласила в тот вечер одна девушка на день рождения, я же на аккордеоне играю. В общем, не поехал. Грицкан разозлился. Тебе, говорит, девчонка дороже друзей. И ударил. Я и ушел.

— Так чем-же все-таки он тебя ударил? Кулаком так губу не разобьешь.

Парень смешался, понурив голову, и с трудом выдавил:

— Молотком. У него в портфеле молоток был, хотел припугнуть, вот и ударил, не очень правда, сильно…

Молоток… Мысль следователя лихорадочно работала. Ведь Бершадского убили тупым орудием, а в машине был обнаружен молоток с поломанной ручкой. Неужели?.. Однако для столь далеко идущих выводов фактов было маловато, и он продолжал допрос. Выяснились весьма любопытные подробности. В самый разгар веселья у Галины (так звали знакомую Выртоса) под окнами раздался свист. На улице стояли Иван Грицкан и Михаил Савка. Они были очень возбуждены и звали Выртоса с собой, но он отказался. С тех пор друзей он больше не видел.

Выртос говорил сбивчиво, явно чего-то не договаривал, боялся. Его показания нуждались в тщательной проверке, и в первую очередь все, что касалось вечеринки у Галины. Посовещавшись, Быцко и работники милиции отпустили Выртоса. Был у них свой расчет: проследить за парнем, его поведением, связями. В общем, не выпускать из своего поля зрения.


V

Длинный, тяжело груженный товарный состав, погромыхивая на стыках рельсов, приближался к 53-му километру перегона Марианка — Кайнары. Машинист локомотива из окна своей кабины увидел идущего вдоль полотна молодого человека с болоньевой курткой в руке и на всякий случай дал гудок: ходить по полотну не положено. Но парень будто не слышал предупредительного гудка и продолжал идти своей дорогой. Когда до него оставалось метров двадцать, машинист с ужасом увидел, как парень, отшвырнув куртку в сторону, остановился и лег поперек рельса лицом вниз. Предсмертный крик человека потонул в скрежете тормозов и лязге вагонов. Состав остановился, но было уже поздно. Человек на рельсах был мертв. Прибывший на место происшествия старший инспектор уголовного розыска линейного отделения милиции станции Бендеры записал в протоколе:

«Обнаружен перерезанный надвое труп неизвестного мужчины… Одет в пиджак в серую и коричневую клетку. В карманах — сигареты «Шипка», три рубля денег, спички, обувной рожок. Документов нет».

Расшифровка скоростной ленты машиниста показала, что скорость состава не превышала 70 км в час при дозволенных на данном перегоне 80 км. Машинист применил экстренное торможение, длина тормозного пути — 450 м.

И показания машиниста, и его помощников, и данные расшифровки приборов неопровержимо свидетельствовали о самоубийстве. Вскоре труп опознали. Молодого человека звали Иван Грицкан. Участковый инспектор Каушанского РОВД Левко, который пришел к нему домой, увидел заплаканную, постаревшую мать. Старшая сестра Ивана Мария отдала участковому три вырванных из ученической тетрадки листа в косую линейку.

— Теперь уже все равно, — подавив вздох, сказала она. — Одну записку брат просил передать в милицию, другую — Савке, третью — матери.

Левко, с трудом разбирая наспех написанные по-русски карандашом слова, прочитал адресованную милиции записку:

«Преступления фсе троя. Я ухожу далеко, а дальше с ними разбирайтесь вы».

Вместо подписи внизу красовались чернильные отпечатки пальцев. Две другие записки были на молдавском языке.

«Миша, меня нет. Уничтожь Серафима и приходи следом за мной. Была милиция, но меня не нашла. Хорошего ничего не жди. Я так решил, а ты поступай, как знаешь».

Это адресовалось Савке.

На третьем листке было написано:

«Мама добрая, она обо мне заботится».

— Как скорпион, — брезгливо сказал своим сослуживцам полковник Вовк, ознакомившись с донесением о самоубийстве и «завещанием» Грицкана. — Жаль, не успели взять. Понимал, что «вышка» грозит. Нет, это не мужество, а трусость, подлая трусость. Испугался наказания. И Савку толкает на новое убийство — Выртоса. Посчитал, что тот их выдал. А самого Савку, обратите внимание, склоняет к самоубийству: приходи следом за мной. Негодяй. О матери вспомнил в последний момент. Раньше надо было думать. Однако у нас еще нет доказательств, что именно они убили Бершадского, хотя связь прослеживается, и довольно четко. В общем, есть работа.

Прежде всего оперативники разыскали в Теленештах знакомую Выртоса — Галину и участников вечеринки. Выяснилось, что Выртос говорил правду, но не всю. А вся правда заключалась в том, что Савку и Грицкана в ту ночь видели не только Серафим, но и другие гости Галины. И в каком виде!

— Я очень испугалась, — почему-то шепотом сказала девушка, — у них лица были в крови. Говорят, подрались с кем-то. Я поверила: это на них похоже. Попросили еще ведро воды, чтобы вымыться.

— А дальше что было? — спросил ее старший инспектор Теленештского РОВД.

— Поговорили они с Выртосом, и все трое ушли. Я еще услышала шум… вроде машины, но точно не скажу.

Начальник следственного управления прокуратуры республики Котляров связался по телефону с полковником Вовком, прокурорами Теленештского и Каушанского районов. Обменявшись мнениями, они пришли к выводу, что есть все основания для производства обыска в домах подозреваемых, а также в доме Лаврентия Грицкана. Прокуроры санкционировали эти следственные действия. При обыске сотрудники изъяли в доме Савки зеленую куртку с порванным рукавом; на уголке воротника темнело бурое пятно. В доме Выртоса обратили внимание на часы «Маяк» с разбитым стеклом и бурым пятнышком на задней крышке. Под полом деревянной приспы[40] дома Лаврентия Грицкана были найдены регулировочный жезл с резной ручкой, мужские летние туфли с дырочками 42-го размера, магнитофон «Яуза», паспорт на электропроигрыватель. В доме родителей Грицкана был изъят темно-серый пиджак их сына, тот, что был на нем в последний для него миг.

Между тем розыск Михаила Савки пока не дал результата. Выртос же оставался в Новых Кырнаценах, из дома выходил редко, в основном — в магазин за сигаретами и бутылкой вина. Савка обязательно будет искать встречи со своим дружком, его мучает неизвестность и тревога. Расчет оперативников был точным. Вечером, когда Выртос, по своему обыкновению, вышел из дома, чтобы направиться в магазин, откуда-то из темноты вынырнула высокая фигура и окликнула его. «Савка!» — догадались оперативные работники.

Савка пытался сопротивляться. Участковому инспектору Павлу Левко и его помощникам — дружинникам пришлось прибегнуть к силе. Со связанными за спиной руками его втолкнули в машину, за ним вошел Выртос. Машина сразу набрала скорость и повезла их навстречу судьбе, которую каждый выбрал себе сам.

— Ну вот, Выртос, мы и встретились снова. На сей раз, видимо, надолго, — произнес следователь Быцко, внимательно вглядываясь в осунувшееся, небритое лицо парня. — Хочу предупредить: правдивые показания могут облегчить вашу участь.

— А что мне будет? — выдавил парень мучительный для него вопрос.

— Не знаю, это решит суд в зависимости от степени вашей вины и… поведения на следствии. Так что советую хорошо подумать.

Выртос угрюмо молчал, с трудом осмысливая услышанные слова, и вдруг закричал:

— Это не я, не я убивал!

— А кто, кто же это сделал?

— Грицкан и Савка, вот кто!

Юристам хорошо знакома подобная, так сказать, классическая ситуация: преступник все валит на сообщников, старается выгородить себя. Выртос рассказал следующее. В ночь, когда Грицкан и Савка позвали его с вечеринки, он не остался, как показывал ранее, а ушел с ними. Недалеко от дома стояла «Лада». Грицкан сел за руль, и они поехали. На вопрос Выртоса, где они взяли машину, Грицкан небрежно бросил:

— Так, пришили одного… И тебе кое-что досталось, — с этими словами он протянул Выртосу часы «Маяк». — Стекло вот только разбил этот чудак, когда… В общем, ничего, новое вставишь.

Разъезжали всю ночь и весь день. Катали знакомых девиц. По дороге в Бендеры, возле Гырбовецкого леса, остановились, чтобы сжечь оставшиеся в машине кепку и свитер Бершадского. Наступившая ночь застала их на шоссе в Оргеевском районе. Навстречу мчался грузовик с включенным дальним светом. Грицкан, водитель неопытный, растерялся, круто свернул на реконструируемый участок дороги; машина застряла в куче щебня, где и обнаружил ее утром автоинспектор. Грицкан велел снять номера и спрятал их в портфель. Потом он сказал, что машину нужно сжечь, чтобы не осталось следов. Попытался достать бензин из бака. Не получилось. Поджег так, без бензина. На попутных и пешком добрались до дома по улице Чапаева, утром номера зарыли на берегу озера.

Нужно было проверить показания Выртоса.

Эту небольшую группу людей можно было принять за гуляющих, если бы не строгое, деловое выражение лиц. Впереди шел Выртос, за ним — следователь, инспектор уголовного розыска, техник-лаборант прокуратуры республики и понятые. Вот и озеро. Возле телеграфного столба под номером 6765 Выртос остановился. Все увидели горку свежеразрытой земли. Несколько взмахов лопаты — и показались номера — 16—90 МДЯ. Потом все сели в микроавтобус и поехали в сторону Бендер. На 383-м километре автобус по указанию Выртоса остановился. Группа углубилась в лес, и все увидели небольшую горку золы. Эксперт-криминалист взял из нее пробы и осторожно спрятал в пробирки.

Предстояло уточнение многих деталей, сбор остальных доказательств. А пока что взялись за Савку. Тот отрицал все. Прошло несколько дней.

— Слушайте, Савка, — сказал на одном из допросов следователь, — запираться бессмысленно. Вы только усугубляете этим свою и без того тяжкую вину. Выртос во всем признался; и Грицкан тоже — в предсмертной записке.

Савка, услышав имя Грицкана, вздрогнул, недоверчиво взглянул на следователя:

— Разве Иван умер?

— Да, покончил с собой. Вот фотография, — Быцко протянул снимок останков преступника на рельсах.

Савка долго разглядывал эту страшную фотографию, потом произнес:

— Не верю. Это вы сделали фотомонтаж. Иван жив…

Быцко понял: парень боится, очень боится Грицкана, даже мертвого. Не без труда ему удалось убедить Савку, что Грицкана действительно нет в живых, и он заговорил. Как и Выртос, он все валил на Грицкана. Классическая ситуация повторилась.

— Объясните мне, Савка, — спрашивает следователь, ознакомившись с результатами только что закончившейся криминалистической экспертизы, — каким образом под ногтями жертвы — Бершадского — оказались хлопковые волокна зеленого цвета из той же ткани, что и ваша куртка?

— Не знаю… — глухо отвечал Савка, отводя взгляд.

— Не знаете? Тогда я скажу. Ваша жертва сопротивлялась, пыталась вырваться не из каких-то других, а из ваших рук, Савка. Хваталась за куртку. Отсюда и волокна под ногтями.

Преступник понял: следствие знает многое, и стал давать показания.

…Вечером двенадцатого апреля из дома по улице Чапаева, 41, вышли двое. Один держал в руках черный портфель. Направились к автостанции.

— Уже поздно, автобуса на Каушаны может не быть, — сказал Савка.

— Ничего, найдем машину. — Грицкан открыл портфель и показал своему приятелю тяжелый молоток. — Слушай меня. Остановим любую легковую. Ты сядешь сзади, я — рядом с шофером. Потом, когда выедем на шоссе, я попрошу водителя остановиться на минутку. Надо, мол, по нужде. И кашляну. Тут ты и стукнешь его вот этим, — и Грицкан передал Савке портфель.

На станции автобуса действительно не оказалось, и тут на свою беду подкатил так и неизвестно почему оказавшийся в Теленештах Бершадский. Узнав, что он направляется в Кишинев, попросили подвезти. Бершадский колебался недолго: по пути, тем более, что пассажиры не торговались. Выехали на пустынное в позднюю пору шоссе, остановились, и Савка нанес первый, несмертельный, удар. Еще живого Бершадского бросили на заднее сиденье. За руль сел Грицкан. Возле колодца Велешко он остановил машину, заставил Бершадского выйти, снять часы и раздеться. Тот с ужасом наблюдал, как Грицкан открыл багажник и вытащил заводную ручку. Савка крикнул:

— Что ты, не надо, сядем в тюрьму!

Грицкан зло усмехнулся:

— Не бойся, дурак. Вспомни: когда угнали летучку, чтобы взять магазин, — не сели. А клуб в Салкуцах — неплохо поживились, помнишь? А пластинки в каушанском ресторане? Тоже не сели. И сейчас не сядем, если только прикончим свидетеля. А не то смотри, — и Грицкан угрожающе поднял заводную ручку. — И тебе достанется.

Они говорили открыто, не таясь, о своих прошлых преступлениях, и Бершадский понял, что обречен. Слабый луч надежды затеплился, когда Грицкан почему-то спросил его:

— Ты кем работаешь?

— Слесарь я, такой же рабочий, как и вы…

— Рабочий, говоришь? Видали мы таких рабочих, — цинично процедил Грицкан.

Это было последнее, что услышал Бершадский, прежде чем блеснувший в темноте тяжелый металл рассек ему голову.

Человек был еще жив, когда его бросили в колодец. В последней отчаянной попытке он цеплялся за деревянный сруб с такой силой, что под ногти вонзились частицы древесины, извлеченные позднее и подвергнутые исследованию. От этих леденящих душу жутких подробностей даже следователю по особо важным делам республиканской прокуратуры Салионову, которому было поручено дальнейшее расследование, становится не по себе. А ведь он опытный юрист и повидал немало темных, оборотных сторон жизни. Эти двое убили человека хладнокровно, обдуманно, без тени колебаний, с особой, как творят юристы, жестокостью.

Медленно ползет лента магнитофона, бесстрастно и беспристрастно фиксируя признания преступников. Следователя интересует не только как, но и почему они убили. Неужели из-за поношенных тряпок, которые сами же сожгли, или старых часов? Вряд ли. Чтобы продать автомобиль? Нет. Продажа машины не входила в их планы, они не могли не понимать, что это сделать совсем не просто. Тогда неужели из-за нескольких рублей, которые были у Бершадского?

— Почему вы убили Бершадского? — задает следователь вопрос Савке.

— Чтобы покататься и поехать домой на машине, — спокойно, как само собой разумеющееся, поясняет он.

— Покататься, поехать домой… — машинально повторяет следователь. Ответ не укладывается у него в голове, — настолько чудовищно-инфантильным представляется это объяснение. В здравом ли уме этот молодой, с не лишенными приятности чертами лица человек. Акт судебно-психиатрической экспертизы свидетельствует:

«В соматическом и неврологическом состоянии патологии не выявлено. Сознание ясное. Савка душевным заболеванием не страдает».

Чем глубже вникал следователь в прошлую жизнь Грицкана, Савки и Выртоса, тем яснее становились ему истоки преступления. Скучной, бесцельной, неинтересной была эта жизнь.

Труд воспитывает. Эта истина еще раз нашла подтверждение в истории их падения, только, так сказать, путем доказательства от противного. Здоровые, физически крепкие парни, они не любили и не хотели трудиться, меняли места работы, искали, где полегче, да не нашли.

Мир духовных интересов парней поразительно беден. Изредка кино, чаще — бутылка. Никчемность, пустота такого существования вызывает тупое озлобление; они ненавидят окружающий мир и стремятся к самоутверждению, но каким чудовищным, извращенным путем!

Нельзя сбрасывать со счета и особенности их характеров: жестокость и хитрость Грицкана, неуравновешенность, вспыльчивость Савки, безволие Выртоса. Как-то естественно, само собой получилось, что главенствующее положение в этой троице занял Грицкан — неформальный лидер, как сказали бы социологи.

Итак, «безмотивное» преступление на самом деле имеет глубокие мотивы, которые не видны с первого взгляда. Криминологи называют это снижением порога мотивации. Не имея четких нравственных критериев, не разграничивая, что есть добро и что есть зло, эти трое пришли к своему падению.

* * *

…Теплым и тихим весенним вечером в окно крестьянского дома на одной улочке села Новые Кырнацены осторожно постучали. Аксинья Грицкан, открывшая дверь, сразу узнала Раю Лупашко, с которой встречался и на которой как будто собирался жениться ее покойный сын. Рая несмело вошла в комнату, поздоровалась и протянула Аксинье какой-то сверток. Та развернула бумагу и увидела полуботинок сына.

— Вот, нашла на железной дороге, там…

Что привело девушку «туда»? Не стоит гадать. Может быть, она все-таки еще любила его. Не стоит и гадать, зачем она принесла в дом свою находку… Полупьяный отец, увидав это страшное напоминание о судьбе своего сына, рассвирепел и хотел было вышвырнуть полуботинок вон. Мать же подняла полуботинок — стоптанный, грязный, никому не нужный, такой же, как и короткая, но грязная, растоптанная, никому не нужная, кроме нее, матери, да, пожалуй, еще вот этой девушки, жизни Ивана, и спрятала его в укромный уголок.


Заметки в пути


ДЕВЯТЬ ДНЕЙ В АНГЛИИ

— Приехал? С приездом! Ну как там, на краю Европы? Говорят, туманы — не чета нашим. Собственного носа не увидишь… А английские джентльмены? Так и разгуливают в черных котелках и с зонтиками? А дожди? Льют без перерыва? А двухэтажные автобусы? Ездил ли в них, и на каком именно этаже? Действительно ли в ванных нет смесителей для холодной и горячей воды? И душа в ванной тоже нет? Правда ли, что «Биг Бен» отстает? И что английские собаки не лают на незнакомцев? А был ли в музее мадам Тюссо? И действительно англичане холодны и даже надменны?

«А был ли, а видел ли, а правда ли?..» Вопросы, вопросы, вопросы… Они отражают не только естественный интерес к туманному Альбиону, этому таинственному острову, как еще иногда называют Англию, но и привычные стереотипы в нашем представлении об этой стране и ее обитателях. За те девять дней, отпущенных нашим «Интуристом» и туристской фирмой «Прогрессив турс лимитед», конечно, невозможно было глубоко познать своеобразную страну и ее народ. Но заглянуть в ее лицо — можно. В этих заметках постараюсь, ничего не прибавляя и не убавляя, рассказать о том, что видел. Но, как говорится, не все сразу. Итак, по порядку.


День первый

выдался самым длинным из всех девяти дней. Длинным не только по насыщенности событиями, смене впечатлений, но и в прямом значении этого слова. Московское время на три часа опережает лондонское, и, вылетев из Шереметьева в 11 ч. 50 м., наш ИЛ приземлился в аэропорту Хитроу в 12 ч. 30 м. Полет занял вроде бы 40 минут, хотя могучему красавцу ИЛу-62М понадобилось почти четыре часа, чтобы пересечь Европейский континент по ломаной кривой Москва — Рига — Копенгаген — Лондон.

Собственно говоря, его величеству случаю было угодно подарить мне не три, а целых шесть «лишних» часов. По стечению обстоятельств я прилетел в Москву из Ташкента, чтобы буквально на следующий же день снова сесть в удобное кресло ИЛа. Случай подарил моей скромной персоне не только шесть «лишних» часов, но и редкую возможность побывать в течение нескольких дней в разных временах года. Еще вчера я ходил по залитым жарким солнцем широким и зеленым улицам Ташкента, по его красочным восточным базарам, любуясь невиданной величины арбузами и дынями, прозрачными и сладкими, словно мед, и тоже огромными виноградными гроздьями, пунцовыми помидорами и всем, чем богата узбекская земля.

А сейчас за иллюминатором лайнера занесенное ноябрьским снежком летное поле; дальше, там, где оно кончается, сплошной стеной стоят голые, без единого листочка, деревья. На темном фоне этой стены отчетливо белеют стволы берез. …Подмосковный пейзаж ранней зимы. Огромный лайнер, мягко качнувшись, остановился возле взлетной полосы, как бы набирая силы для дальнего полета. Незаметно окидываю взглядом салон. Наших, советских, среди пассажиров явное меньшинство. Большинство же — люди со смуглой или совсем черной кожей. Особенно живописно выглядят индийские женщины. В своих ярких сари, увешанные тяжелыми золотыми серьгами и браслетами, они напоминают каких-то экзотических тропических птиц. Через Москву пролегает самый короткий воздушный путь из стран Восточной и Юго-Восточной Азии в Европу, и услугами Аэрофлота пользуются многие жители этих регионов. Для них примелькавшаяся и вызывающая у нас улыбку реклама «Летайте самолетами Аэрофлота» имеет реальное содержание, ибо иностранец может воспользоваться услугами и другой авиакомпании.

…Самолет уже уверенно и мощно набирает высоту, и серая ватная пелена облаков на глазах редеет. Многократно усиленные толстым стеклом иллюминатора солнечные лучи греют почти по-ташкентски. Мы летим вслед за солнцем (или солнце за нами, не знаю уж, как точнее сказать). Здесь, на высоте, за облаками, всегда солнце. А какая погода ждет нас в туманном Альбионе? Мои размышления прервал мягкий, вкрадчивый голос невидимой стюардессы. От имени Аэрофлота она приветствовала пассажиров и заверила, что Аэрофлот гарантирует полную безопасность полета над водными просторами Балтийского и Северного морей. «Однако… — после многозначительной паузы продолжал женский голосок, — на всякий случай под сиденьем вашего кресла находится спасательный жилет…» В этот момент из служебного отсека, как в хорошо отрепетированном спектакле, выпорхнула курносенькая девушка в синем форменном костюме и с профессиональной улыбкой манекенщицы стала демонстрировать, как именно надо надевать этот самый жилет цвета перезрелого апельсина. Ну, а если с самолетом, не дай бог, что-то случится не над «водными просторами», а над грешной землей? Этот вопрос вслух никто так и не высказал, и он повис в воздухе в полном смысле слова.

Ни водных просторов, ни земных из-за пелены облаков разглядеть не удалось, и вскоре после плотного аэрофлотского обеда под крылом показались зеленые и коричневые квадраты полей, плоские, утыканные причалами берега Темзы. Еще довольно долго летим над домами вперемежку с парками и лужайками Большого Лондона, прежде чем колеса касаются серого бетона аэропорта Хитроу.

Первым англичанином, которого я увидел вблизи, оказался чиновник иммиграционной службы. Молодой, рыжеволосый, он стоял за своей конторкой и лихорадочно листал толстую книгу, видимо, справочник, перебирал бумаги, в изобилии наваленные на конторке, и даже не взглянул на меня. А я, заезжий иностранец, терпеливо и смиренно ждал, пока он обратит на меня внимание. Наконец человек за конторкой оторвался от бумаг и устремил на меня пронзительный взгляд своих желтоватых глаз. В этот момент он почему-то показался похожим на диккенсовского Урию Гипа. Взглянув на мой паспорт и лэндинг-кард (иммиграционную карточку), он оглядел меня тягучим профессиональным взглядом и снова быстро-быстро стал листать толстую книгу. И тут, читатель, признаюсь, жуткая и странная в своей нелепости мысль охватила мое существо: а вдруг в визе британского посольства в Москве что-то напутано, например, моя фамилия и особенно секонд нэйм (т. е. имя и отчество). Без сомнения, мое отчество доставило немало трудностей чиновникам посольства. Или я что-то напутал, заполняя эту самую лэндинг-кард.

Из этих тяжких раздумий меня вывел тихий меланхоличный голос Урия Гипа, который интересовался, как долго пробуду я в его стране и какова цель визита. (Замечу в скобках, что обо всем этом сказано в визе посольства). Услышав ответ на родном языке, он не выразил никакого удивления и лишь вежливо осведомился, говорю ли я по-английски. Впоследствии я не раз убеждался, что англичане считают вполне естественным, если не обязательным тот факт, что чужеземец знает их язык, плохо ли, хорошо ли — это уже другое дело. Однако мне почему-то кажется, что в глубине души им все-таки приятно услышать из уст неведомо откуда взявшегося чужеземца родную речь. Во всяком случае, в желтых глазах человека за конторкой промелькнуло что-то похожее на удовлетворение, и он, поставив штамп в паспорте, пожелал мне приятного пребывания в его стране, а я, проскользнув мимо его поста, оказался, наконец, в…

Тут автор делает паузу, чтобы обратиться к справочной литературе и уточнить, куда же, собственно, он прилетел. Это вопрос отнюдь не праздный, как может показаться на первый взгляд. Судите сами. В моем паспорте стоит штамп британского посольства в Москве с пожеланиями приятного путешествия в Соединенное Королевство. Между тем в анкетах, которые пришлось заполнять перед отъездом, везде фигурировала Англия. Справочники сообщают, что под этим названием жители Британских островов, к коим относятся не только англичане, но и шотландцы, ирландцы, уэльсцы, подразумевают юго-восток страны без Шотландии и Уэльса. Британия же — это Соединенное Королевство без Северной Ирландии.

Таким образом, не погрешу против истины, когда скажу, что прилетел именно в Англию, ибо Лондон, если верить карте, расположен на юго-востоке Соединенного Королевства. Впрочем, и этот термин не совсем точен. В последнее время в Шотландии, Северной Ирландии и Уэльсе растут националистические и сепаратистские тенденции.

«Дилемма Британии состоит в том, — писал американский журнал «Тайм», — как осуществить подлинную местную автономию, не превратившись при этом по сути дела в разъединенное королевство».

Однако, как говорят французы, вернемся к нашим баранам. Да простится мне это сравнение, но со стороны наша группа и в самом деле походила на стадо заблудших, потерявшихся в невообразимом вавилонском столпотворении огромного аэровокзала Хитроу (30 миллионов пассажиров в год!). Заблудшими мы оставались, впрочем, недолго, до тех пор, пока нас не выудил из космополитической толпы наш пастырь в образе молодой хрупкой женщины в простеньком черном пальтишке и с порывистыми движениями. Ее светло-голубые глаза излучали доброжелательность и теплоту. Это была наш гид мисс Вайлори. Погрузив чемоданы на специальные тележки, в изобилии стоящие на первом этаже вокзала, и толкая их перед собой (эта «малая механизация» весьма удобна), вся процессия гуськом последовала к автобусу. Здесь молодой смуглолицый водитель быстро забросил нехитрый туристский скарб в багажник, мы вошли в автобус с непривычной левой стороны, там, где у нас сидит шофер, и он повез нас в Лондон по левой стороне дороги. Казалось, что встречные автомобили обязательно врежутся нам в передок или в борт. Пожалуй, это и было первым самым сильным ощущением на английской земле. Еще полбеды, если встречным окажется какой-нибудь легковес — «Пежо» или «Датсун». А если им будет вон тот двухпалубный красный автобус дабл-деккер, словно мастодонт, возвышающийся над своими меньшими собратьями, число которых по мере приближения к центру растет в геометрической прогрессии.

Между тем Вайлори, или по-русски попросту Валерия, не обращая никакого внимания на возможную катастрофу, приветствует советских журналистов от имени фирмы «Прогрессив турс лимитед», шофера Сэма и себя лично. Они с Сэмом рады, что нас встретила солнечная погода. Надолго ли — это вопрос другой. Речь гида переводит переводчица «Интуриста» Валентина. Валерия и Валентина… Похожи не только их имена, но и в их облике, манерах можно уловить нечто общее; доброжелательные, любезные, веселые, они быстро нашли общий язык (не только английский!) и прекрасно дополняли друг друга.

Пригород незаметно переходил в город, и мы уже едем по району Чизик. Когда-то здесь была деревня, жители которой славились умением варить сыр (чиз — по-английски сыр). Отсюда и название. В скромном двухэтажном Чизике берет начало широкая Вест-Кромвель-роуд. Вскоре она отбрасывает приставку Вест, чтобы стать широкой, застроенной солидными, однако сравнительно невысокими зданиями, улицей. Как мы вскоре убедились, англичане не очень любят высокие дома.

Промелькнуло массивное, отмытое от вековой копоти и потому светлое здание музея естественной истории. За ним показалось сверхсовременное здание универмага «Харродс», в котором «можно купить все, даже бутерброд из слоновьего уха». Легенда гласит, что один из покупателей, простодушный американец, приняв за чистую монету рекламу, потребовал этот неаппетитный бутерброд и услышал в ответ: «Извините, сэр, но у нас кончился хлеб». Разумеется, это лишь забавный анекдот. Кому всерьез может прийти мысль готовить бутерброды из уха такого симпатичного животного, а тем более есть их. Гораздо съедобнее так называемый гамбургер — распространенный в США бутерброд с котлетой, сдобренной специями. Мы как раз и проезжаем мимо американского ресторана, где готовят эти самые гамбургеры. Вайлори назвала его «великим американским несчастьем», подразумевая при этом пристрастие американцев к этим бутербродам. Американский ресторан сменил русский, носящий странное название «Борщ и слезы».

Автобус уже свернул с респектабельной Кромвель-роуд на боковую улицу, и мы оказываемся в районе Челси, где живет лондонская богема. Здесь в свое время жила знаменитая четверка битлзов, а еще раньше — Оскар Уайльд.

За окном, словно в замедленном фильме, сменяют друг друга массивные старинные дома, стеклянно-бетонные современные билдинги, памятники… Гуще, назойливее становится реклама. Проехали мимо решетчатой ограды парка. По календарю начало ноября, последнего месяца осени, а мощные дубы в пышном зеленом уборе, ярко зеленеют газоны, цветут розы. А ведь Лондон лежит на одной параллели с Воронежем. Но тут климат мягкий, морской. В общем, парк как парк, если бы не одна деталь: ворота его заперты на замок, и ключи от него имеются только у нескольких человек. Парк в центре города — частное владение.

Мы уже кружим по самому центру — сердцу Лондона. Пикадилли, Стрэнд, Пэлл-Мэлл, Флит-стрит, Уайтхолл, Трафальгарская площадь… Знакомые издавна по литературе, фильмам названия. Узкие старинные улицы забиты автомобилями. Они медленно движутся сплошным потоком, в считанных сантиметрах один от другого. И только мастерство и опыт лондонских водителей, дисциплинированность пешеходов позволяют избежать, казалось бы, неминуемого столкновения. Если столкновения мы и избежали, то пробки миновать не удалось. Застряли как раз напротив стеклянной витрины кафе, и компания молодых людей за столиком приветствовала нас высоко поднятыми бокалами. Вот вам и сдержанность англичан! Однако об этом позже. Выбравшись, наконец, из пробки, автобус нырнул в длинный туннель и вынырнул из него на Кингз-уэй (Королевский путь). Этот путь оказался действительно королевским: широкий, прямой, нарядный. В пробку мы больше не попали, вопреки пессимистическому предсказанию одного телевизионного репортера. После ввода в строй этого туннеля он с чисто английским юмором заявил:

«Отныне в этой части Лондона вы можете попасть из одной пробки в другую гораздо быстрее, чем когда-либо прежде».

Быстро миновав неожиданно короткий Королевский путь, мы свернули влево, на Нью-Оксфорд-стрит, которая переходит просто в Оксфорд-стрит, одну из центральных торговых улиц Лондона, а та, в свою очередь, переходит в Бэйсуотер-роуд, который переходит… и так далее.

Слева промелькнула высокая мраморная арка (Марбл-арч), которая никуда, собственно, не ведет, если не считать, что с этой арки начинается знаменитый Гайд-парк. Долго едем вдоль его ограды; там, где она кончается, автобус сворачивает вправо и, проехав несколько тихих и зеленых улочек, останавливается возле четырехэтажного белого здания в викторианском стиле. На его фронтоне красуется гордая вывеска: «Ройал парк хотел» («Королевский парк-отель»). Вскоре мы убедились, что название находилось в известном противоречии с уровнем комфорта этого одного из 800 отелей Большого Лондона. Однако это так, к слову. Главное же заключалось в том, что мы в Англии и первый, самый длинный день, завершился вполне благополучно.


День второй

начался, естественно, с завтрака. Не стоило бы и упоминать о такой в общем прозаической подробности, если бы не одно уточнение: завтрак был континентальный. В отличие от английского (овсяная каша, яичница с беконом) он состоит из микроскопического кусочка масла, чайной ложки джема, нескольких поджаренных, очень тонких кусочков хлеба (тостов) и кофе или чая. Нетрудно догадаться: континентальный или европейский завтрак явно уступает английскому. Как я мог впоследствии убедиться, островитяне вкладывают в понятие «континентальный» не только прямой, так сказать, географический смысл. Континентальный — это значит не такой, как английский, другими словами — худший. Однако, истины ради, хочу заметить, что континентальный завтрак значительно дешевле английского, а это для туриста обстоятельство немаловажное.

Оживленно обмениваясь впечатлениями от завтрака по-европейски (который, кстати, нам подавали не англичане: одна официантка — испанка, другая — колумбийка, а парень — малаец), мы заняли места в автобусе с гидом-шотландкой и шофером-индийцем Сэмом за рулем (где же англичане? — спросите вы) и поехали в город в городе — так называют здесь Сити.

…Автобус медленно пробирается по узкой Флит-стрит — «чернильной» улице, где расположены редакции многих газет, и там, где она кончается, Вайлори торжественно объявляет: «Пересекаем границу Сити!». И в самом деле, на сером асфальте видны какие-то знаки белой краской. Граница, конечно, символическая, дань старине, традициям, к которым так привержены англичане. Согласно традиции, королева может пересечь границу Сити только с разрешения его лорд-мэра. Поскольку же среди наших туристов королевы не оказалось, мы беспрепятственно проникли на эту «квадратную милю денег», как часто величают этот один из крупнейших в мире финансовых центров. Его тесные, почти безлюдные в это время дня улицы (в Сити почти нет жилых домов и магазинов) плотно застроены тяжеловесными, помпезными зданиями банков, страховых компаний, акционерных обществ. Здесь деньги делают деньги. Возле массивных дверей — солидные медные таблички, скорее даже доски: «Мидленд бэнк», «Барклейз бэнк», «Вестминстер бэнк», страховая компания «Ллойд», «Лондон сток иксчейндж» (лондонская биржа), и снова банки — Ротшильда, Беринга, Лазарда… И непременно вместе с названием на вывеске указана дата основания: 1778, 1801, 1809… В самом центре этой цитадели британского, да и не только британского империализма тяжелой глыбой высится «банк банков» — так называют один из крупнейших в мире Английский банк.

Рядом со старинными, респектабельными зданиями попадаются и дома поновее, архитектурой попроще. В них расположились «Бэнк оф Америка», «Сумитомо бэнк», «Мицубиси бэнк», «Лионский кредит» и прочие заокеанские и европейские финансовые киты. Из-за сравнительной молодости они не могут похвастаться родословной и не указывают на вывеске дату своего рождения. Однако они чувствуют себя, судя по всему, привольно на английской земле. Римскому императору Веспасиану, обложившему налогом ассенизаторов, принадлежит циничное изречение: «Деньги не пахнут». Доллары, фунты, иены, марки, франки, хранящиеся в бронированных сейфах этих монументальных банков, сами здания которых походят на огромные сейфы не только не пахнут, но и не имеют родины. «Его препохабие капитал» ворочает за этими толстыми, абсолютно недоступными взору постороннего стенами многими миллиардами, прямо или косвенно оформляя третью часть торговых сделок на земном шаре. Кто знает, какие мрачные тайны хранят эти стены?

Впрочем, один из ликов «его препохабия капитала» приоткрылся в тот же день, когда мы проезжали мимо одного из немногочисленных, рассеянных по центру небоскребов. Небоскреб как небоскреб: серый бетон, сталь, стекло, прямые линии. Даже при беглом взгляде бросался в глаза нежилой, заброшенный вид здания. Пустыми глазницами зияли разбитые окна, кое-где обвалились плиты, обнажив шершавую стену. На строительных лесах копошились рабочие, прилаживая плиты. Что же случилось с этим красавцем, гордо вознесшим свои 50 этажей к небу? Пожар, землетрясение? Ничего подобного. Стихийные бедствия пощадили его. Дело в другом. Дома имеют странное свойство: если их не эксплуатировать, не заселять, они быстрее стареют, теряют внешний вид. Так случилось и с этим небоскребом. Вот уже несколько лет, с момента постройки, он пустует. Нам, советским людям, сказала Вайлори, это трудно понять, но владельцам выгоднее держать его пустым, чем сдавать внаем. При сдаче внаем очень высоки налоги, а земля в Лондоне, особенно в центре, дорожает не по дням, а по часам. И они решили повременить, чтобы потом с прибылью продать небоскреб.

Наша милая Вайлори выразилась слишком мягко. Нам не просто трудно, а невозможно понять этот парадокс капитализма, как невозможно было понять и принять кое-что другое в чинной, чистой, вежливой, аккуратной Англии. Так, например, невозможно понять, как могли англичане при их приверженности к старине, традициям, по кирпичику продать за океан, в США, старинный Лондонский мост; на его месте построен новый, модерный, мимо которого мы как раз сейчас проезжаем по мокрой от дождя набережной Темзы. И этот дождик, и закованные в гранит берега полноводной реки, и величественные старинные дворцы вызывают в памяти картины нашего Ленинграда.

Показались мрачные, окаймленные рвами высокие стены и башни Тауэра, построенного ровно 900 лет назад Вильгельмом Завоевателем. На протяжении своей многовековой истории Тауэр попеременно был резиденцией монархов, главной политической тюрьмой, хранилищем государственной казны, арсеналом, пока не стал музеем. В одну из его темниц был брошен, а затем казнен мятежный лорд-канцлер, гуманист и социалистический утопист Томас Мор за отказ признать короля главой церкви.

Во время второй мировой войны Тауэр, вернее, одна из его башен, снова стала тюрьмой. Сюда был заточен ближайший подручный Гитлера Рудольф Гесс, перелетевший при загадочных, до конца так и не выясненных обстоятельствах, весной 1941 года в Англию. Трудно сказать, чем руководствовалось правительство Британии, посадив Гесса в Тауэр. Быть может, оно сочло, что для высокопоставленного нацистского бонзы обычная тюрьма недостаточно «престижна». После приговора Нюрнбергского международного трибунала этот один из главных военных преступников фашистской Германии был осужден к пожизненному заключению и сменил Тауэр на западноберлинскую тюрьму Шпандау, где и доживает свой век.

Величественные служители в живописных костюмах эпохи Тюдоров, сами, по себе как бы являющиеся достопримечательностью Тауэра, невозмутимо, с видом собственного превосходства, взирают на беспокойные разноязыкие толпы туристов, снующие по двору и закоулкам крепости. Лишь в тесном и мрачном помещении, где выставлены для обозрения сокровища английской короны, служители напоминают о своем присутствии вежливыми, но настойчивыми просьбами-приказаниями: «Пожалуйста, быстрее, не задерживайтесь!» В самом деле, трудно оторвать взгляд от фантастической величины и красоты бриллиантов «Звезда Африки», «Кохинур», «Кулинан»… Благородные камни чистой воды так прозрачны, что в лучах умелой подсветки они как бы растворяются в воздухе.

До-того дня, как на юге Африки в 1905 году нашли алмаз «Кулинан» массой 3106 каратов (более 600 гр.), мало кто верил, что такой огромный алмаз может вообще существовать в природе. Оказалось, что может. Говорят, знаменитый амстердамский ювелир, которому показали драгоценный камень величиной с кулак, едва не упал в обморок. Ювелира «откачали» и предложили распилить камень, потому что он был покрыт трещинами и целиком для огранки не годился. На сей раз, как рассказывают, амстердамского ювелира чуть было не хватил удар, однако со своей задачей он справился. Из гигантского алмаза было сделано более ста бриллиантов, в том числе «Звезда Африки» (Кулинан-I) массой 530,2 карата и «Кулинан-II» — 317,4 карата, которые украшают атрибуты королевской власти — корону и скипетр.

Я всматриваюсь в них, и в неземном сиянии этих бриллиантов мне видятся вполне земные отблески пота и крови, в изобилии пролитых ради этих красивых камешков.

Одна их наших туристок, литовская журналистка, завороженная блеском алмазов, несколько задержалась у витрины, чем и привлекла внимание служителя. Он почему-то принял ее за француженку, но услышал в ответ «Раша» (Россия — как часто называют Советский Союз на Западе). Непроницаемое, гладко выбритое лицо англичанина как-то потеплело, он с улыбкой любезно разрешил осмотр «по второму заходу». Вот вам еще один, пусть и небольшой пример «сдержанности» британцев.

Знаменитой достопримечательностью Тауэра издавна считаются шесть воронов, постоянно «прописанных» в крепости. Признаюсь честно: не то что во?рона, но ни одной вообще птицы я здесь не видел. Видимо, очень неуютно чувствуют себя пернатые в обществе людей, бесцеремонно вторгшихся в их владения, и прячутся где-нибудь в укромном уголке. Вороны являются символом неприступности крепости, и потому за ними заботливо ухаживают, кормят кониной, причем расходы утверждаются в законодательном порядке.

От Тауэра совсем близко до собора св. Павла. В былые и не столь уж давние времена в Сити не разрешалось строить здания выше этого собора. Жизнь заставила пойти отцов города на уступки, ведь земля в Лондоне, особенно в центре, дорожает, и теперь самое знаменитое творение сэра Кристофера Рена (оставаясь, как и прежде, третьим в мире по размерам после соборов св. Петра в Ватикане и ленинградского Исаакиевского), на фоне небоскребов стало как будто меньше, не утратив, впрочем, своего величия и красоты.

Фашистские бомбы нанесли существенный урон Сити, и после войны здесь, на месте разрушенных обычных домов, по новому плану выросли небоскребы. Этот план застройки получил название: «Барбикэн» («Сторожевая башня»). Хочу повторить: этих «барбикэнов» сравнительно немного, поставлены они с умом и не мозолят глаза, не подавляют.

Благодарные потомки отдали дань уважения и памяти Кристоферу Рену, физику по образованию, нашедшему свое истинное призвание в архитектуре и создавшему национальный стиль английского классицизма. В самом центре собора установлен памятник Рену. Рядом с этим памятником — мемориальная плита в честь другого знаменитого «строителя», неутомимого и преданного, всю жизнь положившего на утверждение и возвышение здания Британской империи — Уинстона Черчилля. Творение Кристофера Рена стоит уже более 250 лет, его волею счастливой случайности пощадили бомбы гитлеровских Люфтваффе. Здание же Британской империи развалилось на глазах у сэра Уинстона, и не от бомб, а под мощным напором национально-освободительных движений середины XX века.

Одна из самых позорных страниц в истории этой империи, помимо воли авторов, увековечена в памятнике Томасу Мидлтону, первому архиепископу Индии. Если свернуть влево, то у окна можно увидеть застывшего в величественной позе благообразного старца в епископской мантии. Перед ним пали ниц коленопреклоненные «туземцы». Их лица источают восторг и обожание. Чего больше в этом памятнике — лицемерия, подлости или цинизма? Всему миру известно, как с мечом в одной руке и библией в другой покоряли многострадальную Индию, страну тысячелетней культуры, британские колонизаторы. А тут — благостная идиллическая картинка, не имеющая ничего общего с жестокой правдой истории.

Автобус тем временем уже выбрался из узких улиц Сити, и мы незаметно оказались в пригороде. Исчезли помпезные, надменные здания — крепости. Едем вдоль сплошной улицы-стены, ибо как еще назвать ряд двухэтажных, совершенно одинаковых домов с крошечными газонами и цветниками. Они стоят вплотную друг к другу и образуют как бы один нескончаемый дом с отдельными крылечками, газончиками и цветниками. Это — пригород Лондона Хайгет (Высокие ворота). Но вот улица-дом все-таки кончается, ее сменяют одинокие особнячки, спрятавшиеся среди деревьев. Миновав частную дорогу (есть, оказывается, и такие), автобус медленно катит под гору и останавливается у входа на Хайгетское кладбище. Еще сотня метров пешком вдоль заброшенных, поросших зеленым мхом могильных плит, и перед нами возникает памятник Карлу Марксу. Его гордая львиная голова мыслителя покоится на высоком мощном постаменте. На постаменте выбиты бессмертные слова великого учителя трудящихся:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»,

а чуть ниже:

«Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Тут же покоятся верная и преданная спутница жизни Маркса его жена Женни и дочери. Никакой помпезности, никакой пышности. Все предельно скромно, строго и в то же время необыкновенно значительно и выразительно. Таким был при жизни величайший мыслитель и революционер, таким и изобразил его скульптор Л. Брэдшоу. После смерти своего великого друга Фридрих Энгельс сказал:

«Самый могучий ум нашей партии перестал мыслить, самое сильное сердце, которое я когда-либо знал, перестало биться».

Ему же принадлежат и вещие слова, произнесенные здесь, на этом кладбище 17 марта 1883 года, в день похорон Маркса: «И имя его, и дело переживут века!» И вот спустя почти сто лет мы, представители первой в мире страны, где восторжествовало учение Маркса — Ленина, обнажив головы, стоим у могилы, повторяя про себя эти пророческие слова.

Память о великом вожде пролетариата бережно хранят английские коммунисты. Есть на улице Клеркенуэлл Грин в северной части Лондона скромный двухэтажный дом под номером 37 А. Здесь нас встречает невысокий пожилой человек в потертом темном костюме. Светлые голубые глаза из-под очков приветливо и в то же время внимательно разглядывают советских гостей. Это Джек Дайвин, сотрудник мемориальной библиотеки Карла Маркса. Неторопливо, обстоятельно показывает товарищ Дайвин библиотеку. Она сравнительно невелика. Когда-то в этом здании размещался клуб радикалов, потом — типография английских социал-демократов. Революционные элементы в социал-демократическом движении возглавлял Гарри Квелч. Именно он и оказал большую помощь В. И. Ленину в издании газеты «Искра».

Владимир Ильич писал:

«Английские с. д. с Квелчем во главе с полной готовностью предоставили свою типографию. Самому Квелчу пришлось для этого «потесниться»; ему отгорожен был в типографии тонкой дощатой перегородкой уголок вместо редакторской комнаты».

Мы поочередно заходим в маленькую комнатку с косым чердачным потолком на втором этаже, где Владимир Ильич в 1902—1903 гг. редактировал «Искру». Поочередно потому, что больше двух-трех человек здесь не умещается. В комнатке едва хватает места для письменного стола, нескольких стульев, полок с книгами, среди которых хорошо знакомое полное собрание сочинений В. И. Ленина. На стене висит портрет человека с красивым волевым лицом. Это Гарри Квелч. Ленин высоко ценил этого стойкого и мужественного деятеля английского и международного рабочего движения и посвятил ему статью, которая так и называется: «Гарри Квелч».

В год столетия со дня рождения В. И. Ленина в библиотеке была в торжественной обстановке открыта ленинская мемориальная доска.

Джек Дайвин с гордостью показывает нам двадцать пятый номер «Искры», отредактированный здесь Лениным.

— В 1933 году, — продолжает он свой рассказ, — в день пятидесятой годовщины со дня смерти Маркса, английские коммунисты, рабочие на свои средства открыли в этом здании библиотеку марксистской литературы. Сейчас в ней 20 тысяч томов и 30 тысяч различных документов. Наша библиотека пользуется известностью не только в Британии, но и за рубежом. К нам приезжают работать из других стран, в том числе и из Советского Союза. Как видите, живем мы в нелегких условиях, тесновато, однако, несмотря на трудности, пополняем книжный фонд, думаем расширять помещение. Безработица, нищета, социальное неравенство и другие проблемы, о которых писали Маркс и Ленин в свое время, продолжает существовать в Британии и других странах капитализма.

Джек Дайвин рассказал, как много сил и энергии вложил в создание библиотеки один из основателей Коммунистической партии Великобритании Эндрю Ротштейн, отец которого на заре века так же, как и Квелч, помогал Ленину выпускать большевистскую газету. И сейчас Эндрю Ротштейн, несмотря на свой почтенный возраст (в 1978 году ему исполнилось 80 лет) продолжает возглавлять Совет библиотеки.


День третий

нас застал далеко от Лондона, на довольно узком для своего высшего класса «А» шоссе. В отполированном до зеркального блеска асфальте отражаются солнечные блики. Погода до сих пор нас балует (как бы не сглазить!). Осеннее солнце заливает покойным светом плавные невысокие холмы, покрытые изумрудной, неправдоподобно зеленой для ноября травой. Кое-где на склонах холмов виднеются одинокие купы деревьев. Мы едем по кантри[41].

По привычке сравниваю, ищу сходства с молдавским пейзажем. Оно весьма отдаленное, пожалуй, лишь в мягких, плавных очертаниях холмов. Вместо привычных виноградных шпалер или бесконечных рядов яблонь — огороженные живой изгородью пастбища. Промелькнул вдруг маленький участок кукурузы, жалкой, худосочной, так и не набравшей роста под английским небом, совсем не похожей на свою молдавскую сестру. Это был, пожалуй, единственный возделанный клочок земли.

Изредка за окном мелькнет деревушка: несколько островерхих двухэтажных домиков красного кирпича под черной, искусно имитирующей солому, бетонной крышей. Над ней высоко торчит печная труба с прикрепленной пикой телевизионной антенны. И снова — зеленые луга. И нигде ни одного человека! Как будто едешь по необитаемой стране. Из живых существ здесь видишь лишь круглых белых лохматых овец да красивых, в черно-белых яблоках, коров, пасущихся за оградой из зеленого кустарника. Их никто не охраняет, даже собаки.

Поневоле возникает вопрос: что это? Страшный мор, неведомая эпидемия или смертельная опасность, заставившие вдруг обитателей этих уютных домиков покинуть свои жилища, чтобы искать спасения в другом, безопасном месте. Или, быть может, эти лохматые круглые овцы, мирно пощипывающие сочную травку, и в самом деле съели людей?[42]

Для меня, привыкшего к многолюдью молдавских сел, к тому, что каждый клочок земли тщательно обработан, засеян или засажен, этот пейзаж кажется особенно странным, иррациональным. Читатель может мне не поверить, но на всем многокилометровом пути по кантри от Лондона до Оксфорда и дальше, к Бирмингему, мы повстречались лишь с одним человеком. Им оказалась средних лет женщина, которая сопровождала двух низкорослых кривоногих собак. Подозреваю, что именно они и заставили свою хозяйку покинуть островерхий домик и вывели ее на прогулку. Произошло это в маленькой деревушке, которую мы проезжали.

В чем же тут дело? Со школьной скамьи мы запомнили: Англия — родина промышленной революции, первая мастерская мира, мировой торговец — и вдруг такой первозданный идиллический сельский пейзаж. Где же заводы, фабрики и т. д.? В городах. Промышленность развивалась именно там. Британия — сугубо урбанистическая страна, абсолютное большинство людей живет в городах; здесь и сосредоточена почти вся промышленность с ее дымными трубами и шумами. В сельском же хозяйстве занято лишь несколько процентов населения, и оно, при высокой интенсивности, обеспечивает потребности Британии в продовольствии лишь наполовину. Откуда берется другая половина? Из Австралии, Новой Зеландии, Африки, Дании, Италии… Словом, отовсюду. Внешняя торговля для этой страны — поистине вопрос жизни и смерти. Ну а сельский пейзаж действительно красив, ничего не скажешь.

После безлюдья кантри узкие улицы Оксфорда — небольшого чистенького и зеленого городка — показались необычайно оживленными. Бросается в глаза, что большинство прохожих — это молодые люди. Это естественно, ибо Оксфорд, как и его собрат Кембридж, еще со средних веков сохранили свой статут университетских городов, каких сейчас в Европе остались лишь единицы. И все эти молодые люди болтая, смеясь, перебрасываясь на ходу шутками, двигаются в одном направлении. Мы последовали за ними и вскоре оказались в тихом, покрытом зеленой лужайкой квадратном дворике в центре колледжа Байлио. Почти весь дворик занимала лужайка. Травяной ее покров был таким гладким, а земляной дерн таким мягким, что она походила скорее на огромный ковер. По его зеленому полю там и сям белели какие-то пятна. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это самые настоящие белые грибы. Не знаю уж, по какой причине их не собирают: то ли потому, что англичане «уважают» главным образом шампиньоны, то ли любителей грибов удерживает редкая для Англии табличка с вежливой просьбой не ходить по газонам. Говорят, было время, когда по газонам ходить разрешалось, но только профессорам; теперь же и студенты, и преподаватели одинаково ущемлены (или уравнены?) в правах.

Молча, лишь изредка обмениваясь репликами, мы рассматривали древние стены «фабрики джентльменов», как часто называют Оксфорд. Молча, потому что Вайлори предупредила: здесь не очень любят многочисленных туристов, которые мешают занятиям. Однако на самих будущих джентльменов это ограничение, по-видимому, не распространялось. Несколько юношей, взобравшись на леса, весело и громко переговариваясь и не обращая на иностранцев никакого внимания, чистили специальными щетками серые древние стены своей альма-матер. Стирают пыль веков.

Однако эта простая операция — не больше, чем дань моде, пришедшей из столицы, где уже отмыты и очищены сотни домов. Вековые традиции в Оксфорде еще живут крепко. Как и сотни лет назад, студенты и профессора носят мантии по торжественным случаям. (Замечу в скобках, что ни одного студента в таком наряде, как ни смотрел, так и не увидел. Обыкновенные парни и девушки в джинсах, шерстяных свитерах и кофтах, очень похожие на наших студентов.) Как и прежде, здесь имеют возможность учиться в основном лишь избранные, чтобы, пройдя курс наук и хороших манер, занять свое место в британском истеблишменте.

Подождав, пока закончатся занятия, мы вошли в одну из аудиторий. Потемневшие от времени дубовые столы, тяжелые резные стулья… На стенах — портреты важных, преисполненных собственного достоинства людей — выпускников колледжа Байлио, занявших свое место в истеблишменте. Приближалось время обеда, и служители накрывали столы. Любопытно, что студенты и профессора обедают вместе в аудиториях, только сидят за разными столами, причем студенты на стульях, преподаватели же — в креслах. Я обратил внимание на сервировку. Массивные старинные вилки и ложки, дорогая посуда, какую мы и не видывали в ресторанах Лондона.

Пройдя под увитыми зеленым плющом аркадами, мы оказались в святая святых колледжа Байлио — его библиотеке, и не просто в библиотеке, а в хранилище рукописей. И каких! С нами говорила на английском, греческом, армянском и других древних языках сама История. Вот скрепленная сургучными печатями Магна карта — Великая хартия вольностей. Правда, это не оригинал, подписанный в 1215 году королем Иоанном Безземельным под давлением феодалов, а ее копия, сделанная в 1217 году. Великая хартия вольностей положила начало конституционному ограничению власти монарха.

Рядом с ней — «Диалоги» Платона на древнегреческом, сочинения Евклида… Чуть дальше — рукописи знаменитых английских поэтов: поэма Альфреда Теннисона «Гаррет и Линетта», блокнот П. Б. Шелли, письмо Дж. Байрона, в котором он делает предложение леди Каролине Лэмб. Знакомые, прославленные имена…

Мы покидали Оксфорд после обеда в ресторане «Золотой крест» на главной, очень красивой улице и не подозревая, какие события развернутся в этом тихом университетском городке спустя несколько часов после нашего отъезда в страну Шекспира, как почтительно называют путеводители места, связанные с жизнью величайшего поэта Англии. Но прежде чем попасть в страну Шекспира, мы проехали по стране другого знаменитого англичанина — Уинстона Черчилля. Слева от шоссе, в местечке Вудсток, в глубине векового парка виднеются мрачные очертания средневекового родового дворца Бленхейм его предка герцога Мальборо. Здесь Черчилль родился и спустя 91 год был похоронен неподалеку на семейном кладбище в Бладоне. Если проехать намного дальше по шоссе, то можно увидеть колонну в честь герцога Мальборо — того самого, кому посвящена известная песенка о Мальбруке, который в поход собрался и что из этого получилось. Спустя века собрался в поход против молодой Советской России родственник герцога сэр Уинстон — один из главных организаторов антисоветской интервенции. Известно, чем закончился и этот поход. До конца своей долгой жизни Черчилль, безусловно, обладавший разносторонними способностями, оставался, по определению В. И. Ленина, величайшим ненавистником Советской России.

Страна Барда (так торжественно, с большой буквы, величают великого поэта путеводители) предстала перед нами в образе тихого зеленого городка Стратфорд, через который спокойно несет свои воды неширокий Эвон. Замирает сердце, когда входишь под низкие своды двухэтажного дома перчаточника Джона Шекспира. В небольшой комнате, где, согласно преданию (ибо жизнь Шекспира известна мало), 23 апреля 1564 года появился на свет его сын Вильям, все сохранено так, как и было четыре века назад: дубовые скрипучие полы, маленькие оконца, кирпичные стены, тяжелые резные дубовые стулья… На столике установлен бюст поэта. Вот, пожалуй, и все.

Неподалеку находится дом местного помещика, на дочери которого Анне Хаттуэй женился восемнадцатилетний Шекспир, однако впоследствии оставил жену и троих детей, чтобы уехать в Лондон навстречу своей великой судьбе. В помещичьем доме обстановка побогаче, а полы такие же скрипучие и оконца такие же маленькие, как и в доме Шекспира. О великом муже Анны здесь напоминает, пожалуй, лишь первое прижизненное издание его пьес, открытое на «Двенадцатой ночи». Будет уместно напомнить, что лишь половина драматических произведений Шекспира (18 пьес из 37) была опубликована при его жизни.

Великий драматург под конец своей жизни снова вернулся в родной город и скончался в кругу семьи 23 апреля 1616 года, по непостижимому стечению обстоятельств в день собственного рождения. Прах его покоится в Стратфорде, в небольшой, увенчанной высоким готическим шпилем Тринити-черч (церковь св. Троицы). С высокого постамента перед Шекспировским театром-музеем великий Бард, окруженный героями своих сочинений, задумчиво смотрит на родной город, на нас, гостей их далекой страны, пришедших поклониться его памяти.

Ранние осенние сумерки, быстро перешедшие в густую тьму, застали нас в дороге. В темноте лишь ярко и чуточку таинственно подмигивают «кошачьи глазки» — стеклянные отражатели, установленные вдоль шоссе. Отраженный свет «кошачьих глазок» сменили настоящие огни Ковентри. Проехав чуть ли не весь город, мы остановились возле одноэтажного приземистого здания, на крыше которого мерцали неоновые буквы: «Новотель». Название отеля действительно соответствовало его содержанию. Здесь все было новым и удобным. В ванной комнате я обнаружил душ и, представьте, даже смеситель над умывальником. Вот и верь после этого всяким россказням о чудаках-англичанах. Впрочем, позже выяснилось, что отель строила французская фирма, и иностранцы, привыкшие к душу и проточной воде в умывальнике, обязаны этими «удобствами» им. От души помывшись под душем (извините за невольный неудачный каламбур) и поужинав, мы включили телевизор. Какую-то рекламную дребедень сменил выпуск новостей. Хорошо поставленным интеллигентным голосом диктор пугал зрителей «советским присутствием» в Южной Африке, в извращенном свете рассуждал о помощи нашей страны патриотам Зимбабве, ведущим справедливую борьбу за независимость своей родины. В качестве «аргумента» на экране крупным планом возник патрон от советского автомата. Между тем Советский Союз никогда не скрывал, что оказывает всемерную помощь национально-освободительным движениям народов, ведущим справедливую борьбу за свою независимость от любых колонизаторов.


День четвертый

начался с мелкого и нудного моросящего дождя. «Настоящая английская погода» — то ли с сожалением, то ли с удовлетворением констатировала Вайлори. Мы едем по вымытым дождем улицам Ковентри, боевого побратима Сталинграда. Аккуратные, типично английские домики на окраине сменяются ближе к центру зданиями посолиднее. По сравнению с Лондоном здесь значительно больше домов новой постройки. Ничто не напоминает о жестоких бомбежках фашистских Люфтваффе, которые в 1940 году почти сровняли с землей этот город. После уничтожения Ковентри появилось зловещее словечко «ковентрировать», то есть уничтожить, сровнять с землей. Авторство на это слово приписывают Герману Герингу, рейхсмаршалу авиации нацистской Германии. Так оно или нет, сказать сейчас трудно, однако ясно, что именно Геринг был «автором» в широком смысле этого слова «ковентрирования» Ковентри и сотен других городов в Европе. Уничтожение этого города потрясло цивилизованный мир. Всего год спустя фашистская Германия подло напала на нашу страну, и трагедия Ковентри померкла перед преступлениями нацистов на советской земле.

В наши дни о разрушениях военных лет напоминают здесь, пожалуй, лишь руины древнего средневекового кафедрального собора. 600 лет стоял этот собор на вершине холма в центре города и стоял бы еще столько, если не больше, пока в него не угодила немецкая бомба. Старинный собор сгорел дотла, остался лишь обуглившийся деревянный крест. Его сразу же установили на руинах. На руинах же и поднялось новое здание собора, построенное в 1962 году по проекту сэра Базиля Спенса. Отвлекаясь от чисто религиозной символики, смею утверждать, что архитектурное решение интересно и талантливо. Поражает необычное для храма божьего сочетание религии и модернизма. Впрочем, на Западе они давно нашли общий язык, модус вивенди, так сказать.

Новый собор задуман как бы продолжением старого и вписывается в него. Над входом можно прочитать:

«Во славу господа Бога этот кафедральный собор сгорел».

Эта надпись заставляет призадуматься. Почему господу богу было угодно, чтобы его храм предали огню? Кто эти святотатцы? Во славу какого бога? Церковный догмат гласит, что бог един. Какому же богу поклонялись пилоты Люфтваффе, сбрасывавшие бомбы на божий храм? Много вопросов вызывает эта надпись, но ответ один: в ней, как в капле воды, отразилось лицемерие и ханжество христианской религии, нежелание называть вещи своими именами, стремление забыть недавнее военное прошлое. Все люди — братья, и фашистский воздушный бандит, и старушка-англичанка, пришедшая помолиться в собор и сгоревшая под его обломками.

Стремление забыть недавнее военное прошлое характерно не только для религии. Беседуя с англичанами, я поражался их неосведомленностью о событиях второй мировой войны, причем не где-нибудь в далеких для них России или в Бирме, а на собственной родине, в Англии. Вот и сейчас, при виде руин войны, у меня невольно вырвался вопрос к нашей Вайлори: «Сколько людей погибло в Ковентри от бомбежек?» «О, я не знаю», — последовал вежливо-равнодушный ответ. Сказала, как отмахнулась. Если на такой, в сущности естественный вопрос не может (или не хочет?) ответить гид, причем не какой-нибудь самоучка, а с дипломом Оксфордского университета, то что уж говорить об остальных, особенно молодежи.

Приведу еще пример на этот счет. В туристском проспекте можно прочитать:

«Сначала мы приглашаем совершить прогулку вокруг руин старого собора, построенного в XIV веке, где был установлен обгоревший деревянный крест сразу же после разрушения здания в 1940 году».

И опять ни слова о том, кто же разрушил и сжег божий храм? Сказано же — во славу господа, и хватит! Между прочим, как рассказывает тот же проспект, ныне там установлена копия того креста; оригинал же надежно укрыт в крипте часовни св. Михаила «ввиду возможных актов вандализма». Как видно, позорные «лавры» немецких фашистов не дают покоя их британским единомышленникам.

Однако мы несколько отклонились от темы. По замыслу архитектора высокая стеклянная стена не разъединяет, а скорее соединяет руины и новое здание. Полупрозрачные, как бы парящие в воздухе рисунки на стекле поначалу мне показались гигантскими, увеличенными во много раз рентгеновскими снимками человеческого тела; были здесь и «снимки» неведомых доисторических ящеров, может быть, птеродактилей. Так художник Хаттон «видит» святых и ангелов. Великолепны цветные витражи Джона Пайпера, создавшего, как сказано в путеводителе, «величайшую в мире картину из цветного стекла». Замечательно цветовое сочетание окон-витражей, от радостных, праздничных желтых в центре до холодных синих кверху. Так художник в аллегорической форме изобразил святой дух. В моем же воображении атеиста эти витражи вызвали ассоциацию со Вселенной.

Вообще, что там ни говори, это необычный собор. В каком еще божьем храме можно увидеть на алтарной стене вместо фресок огромный гобелен, над которым 360 тысяч часов трудились швейцарские ткачи? Где вы еще увидите мозаичный пол, искусно выложенный шведскими мастерами? Или большой белый камень — символ благословения, привезенный из далекого Вифлеема, а в часовне Христа — икону Казанской божьей матери, дар русской православной церкви? И, наконец, где еще есть скульптура Христа, отлитая из металла автомобиля, попавшего в катастрофу? Согласитесь, что это весьма выразительный символ хаоса современной западной цивилизации, жестокого «машинного» века.

Металлический Христос бесстрастно взирает на манекен моряка-спасателя в штормовой робе. Пояснительный текст сообщает, что с 1824 года спасательная служба Британии спасла от гибели в морской пучине 105 013 человек. 427 мужественных моряков отдали свои жизни в борьбе за жизнь других. И вот теперь сама спасательная служба взывает о помощи. Не найдя, видимо, другого способа получить необходимую для успешного продолжения своего благородного дела сумму, она обратилась непосредственно к верующим. Сквозь прозрачные грани стеклянного ящика у ног моряка зеленеют бумажки с портретом ее величества королевы Елизаветы II. Эти добровольные пожертвования, идущие от чистого сердца простых людей, увы, фигурально говоря, лишь капли в море. А тем временем в настоящем океане находят свою гибель тысячи тружеников моря. Необходимая сумма, как явствует из надписи, исчисляется многозначной цифрой.

От Ковентри до Бирмингема — рукой подать. Не успели оглянуться, как аккуратные, будто игрушечные сельские коттеджи сменили огромные небоскребы урбанистической архитектуры. Автобус въезжает на высокую эстакаду и будто парит над грешной, пропахшей бензиновыми парами землей, забитой автомобилями. Мы едем по эстакаде гигантской автомобильной развязки, ведущей к центру города, кружим по сложным переплетениям на разных уровнях развязки, и перед нами с высоты открываются все новые бетонно-стеклянные билдинги Бирмингема — этого сердца Англии, как гордо сообщает справочник. Впрочем, еще из школьных уроков географии я помнил, что этот город расположен в самом центре Англии и от него до любой точки морского побережья примерно одинаковое расстояние. Тут, видимо, пришел момент признаться читателю, что география была одним из самых любимых предметов автора этих строк. «Путешествуя» по карте Британских островов, мог ли я тогда, много лет назад, предполагать, что ветер странствий занесет меня сюда, за тридевять земель от родных мест?

Над этим ультраурбанистическим пейзажем доминирует совершенно круглая башня небоскреба. Рядом с ней многоэтажный клуб торгового центра, названного почему-то «Бычьим кольцом», кажется маленьким и неприметным.

После короткого осмотра художественной галереи с ее богатой коллекцией полотен художников-прерафаэлитов и кафедрального собора св. Филиппа попадаем в водоворот вечерней субботней толпы, с которым не идет ни в какое сравнение скопление людей где-нибудь в самом центре Лондона — на Пикадилли-серкус или Лейстер-сквер. Если бы не то и дело мелькающие в толпе черные лица (которых в индустриальном Бирмингеме видишь значительно чаще, чем в Лондоне), можно подумать, что все население кантри съехалось сюда, оставив на произвол судьбы свои уютные домики под бетонными, искусно имитирующими солому крышами.

В свой «Новотель» мы поспели как раз к ужину… или к обеду, как сказано в программе. Не знаю уж, как выразиться поточнее. Впрочем, расскажу по порядку, а уж читатель сам разберется, если сумеет.

В гостиничном ресторане мы бодрым шагом прошли вдоль шеренги серьезных молодых людей в строгих темных костюмах. Едва мы расселись, как мальчики степенно удалились, чтобы вернуться с глубокими чашками супа, по вкусу напоминающем грибной, хотя я в этом до сих пор не уверен. Затем последовала небольшая пауза, после которой на столе появились подогретые тарелки. Они не успели остыть, как юный официант разложил на них куски мяса. Минут через пять его сменил другой — с зеленым горошком. Признаюсь, я не стерпел, приступил к еде — и прогадал. Ресторанный конвейер продолжал функционировать. Поочередно к столу подходили серьезные мальчики и накладывали в тарелки: разваренную морковь, тушеную капусту, жареную картошку и еще бог знает что, уже не припомню. Наконец, еще один молодой человек обильно полил все это коричневой, пахнущей аптекой жидкостью. Это был знак того, что можно приступить к еде.

Наученный горьким опытом, я не сразу приступил к аппетитному (по крайней мере на вид) куску торта и, как выяснилось, правильно сделал. Спустя минут десять после того, как его принесли, возник юноша в темном костюме и щедро полил его сливками.

Так что это было, дорогой читатель, обед или ужин, если учесть, что встали мы из-за стола часов в восемь вечера, разумеется, по Гринвичу?

По приезде из Англии меня часто с любопытством допрашивали, ел ли я знаменитый полусырой бифштекс или национальное блюдо — фиш энд чипс (жареная рыба с картофелем), или еще более знаменитый пудинг… Да, я пробовал все, и, не желая ненароком обидеть принимавших нас хозяев, или, что еще хуже, — задеть их чувство национальной гордости, воздержусь от оценок английской кухни и отсылаю читателя к такому авторитету, как Карел Чапек.

«Английская кухня, — писал он с присущим ему тонким юмором в своих «Письмах из Англии», — бывает двух родов: хорошая и посредственная. Хороший английский стол — это попросту французская кухня; посредственный английский стол в посредственном отеле для среднего англичанина в значительной степени объясняет английскую угрюмость и молчаливость. Никто не может с сияющим видом выводить трели, прожевывая pressed beef[43], намазанную дьявольской горчицей. Никто не в состоянии громко радоваться, отдирая от зубов липкий пудинг из тапиоки. Человек становится страшно серьезным, — и если он поест лосося, политого розовым киселем, получит к завтраку, к обеду и к ужину нечто бывшее в живом виде рыбой, а в меланхолическом меню называемое fried sole[44], если трижды в день он дубит свой желудок чайным настоем, да еще выпьет унылого теплого пива, наглотается универсальных соусов, консервированных овощей, custard[45] и mutton[46], этим, видимо, и исчерпываются все телесные услады англичанина, — и начинаешь постигать причины его замкнутости и строгости нравов».

Могут возразить: знаменитый чешский писатель посетил Британские острова давно, более 50 лет назад, и с тех пор кое-что могло перемениться. К лучшему, разумеется. Вероятно, что-то и изменилось. Но так же верно и то, что нет народа в мире более консервативного, чем англичане, когда дело идет о национальных традициях, привычках, складывавшиеся веками, а вкусы вообще меняются очень медленно, если меняются вообще. Сами же англичане, когда заходит речь об их кухне, делают упор на то, что они стремятся выявить натуральный вкус продуктов. Ну что ж, им, как говорится, виднее. Пусть себе выявляют, лишь бы нравилось. Но какой все же «натуральный вкус» можно обнаружить в приятном, нежно-салатового цвета мороженом, если оно пахнет ментолом? Или что можно сказать о горчице, которая совсем не горькая, а коричневый тростниковый сахар — не сладкий? Или… Однако, я думаю, достаточно об этом предмете, тем более, что сами англичане не отрицают, что их кухня примитивна, и не делают из еды культа.


День пятый

оказался последним днем пребывания в Ковентри. После завтрака (континентального!), распрощавшись навсегда с комфортабельным «Новотелем», едем в Лондон, но уже другой дорогой — через Виндзор. Погода же отнюдь не континентальная, а типично английская. Мелкий дождик, кажется, не переставал со вчерашнего дня. Впрочем, мы уже к нему привыкли, как привыкли к безлюдному пейзажу сельской Англии, по которой сейчас проезжаем.

Виндзорский замок, как и положено всякому уважающему себя замку, а тем более королевскому, стоит на холме. Над всеми его краснокирпичными древними стенами доминирует высокая Круглая башня с королевским штандартом. Этот штандарт никогда не опускается, даже если в стране объявлен национальный траур, ибо приспущенный флаг означает сдачу врагу (разумеется, гипотетическому). В самом деле, многоязыкие толпы туристов всех цветов и оттенков кожи, судя по всему, настроены мирно, вооружены лишь фото- и кинокамерами и отнюдь не собираются брать приступом эту королевскую резиденцию. Но… традиция есть традиция.

Дань этой традиции — и стражник, марширующий взад и вперед перед высокими чугунными воротами, ведущими в двухэтажные, собственно королевские апартаменты, где Елизавета II с семьей проводит весенние месяцы. Наверное, правильнее было бы назвать солдата на посту часовым, но язык как-то не поворачивается называть таким обыденным словом рослого молодца в огромной медвежьего меха шапке, серой шинели, щегольски перехваченной белой блестящей портупеей и автоматической винтовкой в руках. Печатая по каменным плитам шаг, он проследовал вдоль ворот, скрылся за каменной стеной, возвратился, потоптался на месте, с силой ударяя начищенными до блеска ботинками о брусчатку, развернулся — и снова в путь. Молодое, почти мальчишеское лицо под нацеленными объективами фотокамер невозмутимо и сосредоточенно. Он словно не замечает ни объективов, ни любопытных глаз. А я не могу отделаться от крамольной мысли, что именно на нас, туристов, и рассчитан этот церемониал, наивный, даже детский и потому чем-то трогательный.

На иной, торжественный и серьезный лад настраивает часовня св. Георгия в Виндзорском замке, построенная в конце XV — начале XVI веков в так называемом перпендикулярном плане. В ней все устремлено вверх, к богу. Резной потолок искусно повторяет узор розы — национального цветка англичан. Как следует рассмотреть его можно лишь глядя… вниз, в специальное зеркало, которое как бы приближает, увеличивает резные переплетения узоров.

Слабый, неверный свет, проникающий через витражи, бросает цветные блики на усыпальницы британских монархов. Молитвенно сложив руки на груди, покоятся изваянные из белого мрамора Георг V и его супруга. В ногах у короля в вечной скорби застыл мраморный лев, у королевы — лошадь. Покой Эдуарда VII охраняет его верный и любимый друг — собака Цезарь. Лишь на могиле Георга VI, отца ныне царствующей Елизаветы II, нет никакого памятника — только скромная плита. Такова была воля покойного.

В часовне св. Георгия происходит церемония посвящения в рыцари ордена Подвязки. С высоких хоров свисают рыцарские штандарты, разукрашенные изображениями животных и птиц; среди этой пестрой фауны больше всего львов. Рыцари, как видно, отдают предпочтение все-таки царю, хотя и зверей. В настоящее время здравствуют 26 рыцарей этого весьма необычного для нашего слуха ордена.

Они каждое воскресенье должны собираться в часовне для молитвы вместе с королевской семьей. Так велит традиция. Однако она не всегда соблюдается, и рыцари часто присылают своих представителей.

Учреждение ордена восходит к королю Эдуарду III. Однажды на балу у одной дамы (и надо же случиться такому!) упала с ноги подвязка. Придворные, естественно, стали посмеиваться над несчастной, отпускать всякие там шуточки и т. п. Благородный король Эдуард рыцарски вступился за честь дамы, галантно поднял эту принадлежность дамского туалета, пристыдил насмешников и добавил, что когда-нибудь они будут считать величайшей честью быть удостоенными ордена Подвязки с большой буквы. Так оно и произошло. Король учредил орден, одним из знаков которого является лента, завязываемая под коленом, и теперь он считается одной из самых почетных наград в Британии.

Я написал «одной из самых почетных наград» не случайно, потому что читатель, конечно, слышал и о другом высоком и необычайном ордене. Конечно же, автор имеет в виду орден Бани. Все мои попытки установить, какой же орден, так сказать, «главнее» окончились неудачей. Этот вопрос оказался чересчур трудным для моих английских собеседников и даже для всезнающей Вайлори. Однако же я склоняюсь к мысли, что орден Бани «главнее», ибо посвящение в рыцари этого ордена производится в Вестминстерском аббатстве, том самом, где коронуют монархов.

Покинув древние стены Виндзорского замка, турист сразу попадает в XX век. О нем живо напоминают возбужденные толпы путешественников со всех концов света и… огромные тяжелые «Боинги», с ревом проносящиеся над головой. Неподалеку расположен аэропорт. Такое соседство приносит немало беспокойства королевской семье, и после долгих переговоров авиакомпании согласились изменить курс своих лайнеров. Только две продолжают упорствовать, не знаю уж, по какой причине. Вот и летят самолеты, оглашая шумом двигателей королевские покои. Когда об этом узнал один человек (ну, конечно же, американец!), он простодушно спросил: почему же построили королевский дворец так близко от аэродрома?

Рассказывая эту забавную историю, Вайлори весело улыбается. Видно, ей нравится анекдот, высмеивающий «этих наивных, грубоватых, необразованных янки». Вообще, как можно заметить даже во время короткого пребывания в Англии, англичане любят подшучивать над своими младшими собратьями или, если пользоваться политической терминологией, «старшими партнерами». Впрочем, не сомневаюсь, что и у американцев хватает анекдотов о «чудаках-англичанах».

С вершины холма, на котором стоит королевский замок, видно далеко окрест. У подножья холма раскинулся старинный парк, чуть дальше — городские дома, а совсем далеко, за Темзой, среди зеленых кущ деревьев смутно виднеются очертания готического собора, старинные здания. Это Итон, самая привилегированная частная закрытая публичная школа королевства, где отпрыски самых богатых и знатных семейств «с младых ногтей» постигают трудную науку (или искусство), как стать настоящим джентльменом. На наш взгляд, в этом словосочетании: «частная публичная школа» содержится явное противоречие. В самом деле, каким образом публичная, то есть школа для всех, может быть закрытой, да еще частной? Однако это — Англия, где многое «не так, как у других».

…Мы прогуливаемся по Темз-стрит, красивой и нарядной улице в центре Виндзора. Несмотря на воскресенье, многие магазины и лавочки открыты. Из-за наплыва туристов их владельцы не соблюдают обычного для Англии правила, согласно которому в день божьего отдыха магазины не работают. Для торговцев время — деньги в прямом смысле этого слова. К услугам туристов широкий выбор, если пользоваться любимым выражением нашей торговой рекламы, различных сувениров. Многие из них, так сказать, с «королевской символикой». Изображение Елизаветы II или короны можно увидеть на брелоках, зажигалках, портсигарах, чашках, на чем угодно. И не только на сувенирах. Ее портрет украшает денежные купюры, почтовые марки, многие витрины магазинов.

Наверное, во всех этих проявлениях уважения к королеве немало внешнего, показного, а то и просто меркантильного интереса торговцев. Однако сводить дело только к внешним, заметным даже невооруженному глазу проявлениям «культа» королевы было бы большим упрощением. Всеволод Овчинников, автор глубокой и интересной работы «Корни дуба», пишет:

«Прежде всего монархия апеллирует к чувству истории, глубоко заложенному в англичанах. Она превозносит преемственность и незыблемость традиций, укрепляя тем самым корни политического консерватизма в национальном характере. Пусть в этом меняющемся мире будет хоть что-то стабильное, неизменное, связывающее хмурый сегодняшний день со славным прошлым…

Существование королевы, которая «царствует, но не правит», помогает, во-вторых, укреплять в народе взгляд, будто неприкосновенный фасад государственных установлений — это одно, а подлинные рычаги власти — уже нечто другое. Монархия тем самым способствует утверждению мифа о нейтральности и беспристрастности государственного механизма, о том, что он служит-де не интересам определенных классов, а народу в целом».

Поэтому две главные политические партии Британии — консервативная и лейбористская, при всех их разногласиях, когда речь заходит о короне, сохраняют трогательное единодушие, оберегая ее как символ прочности, стабильности политической системы.

Отобедав в «Виндзор стейк-баре» (к сожалению, угостили здесь нас не стейком, т. е. куском жареного мяса, а курицей), мы едем по чистеньким улицам Виндзора к Темзе и скоро оказываемся на зеленом, поросшем деревьями берегу реки. Течения почти не заметно, так медленно, плавно несет воды свои Темза между низкими зелеными, поросшими деревьями, берегами. Промелькнул укрытый зеленью двухэтажный коттедж Элтона Джона, популярного певца, короля рок-музыки. Как видим, в Виндзоре живет не одна, а две царственных особы.

Нам предстоит осмотр еще одного королевского дворца, Хэмптон-корта, построенного в эпоху Тюдоров Генрихом VIII. Что и говорить, роскошный дворец построил Генрих VIII для себя и своих шести злосчастных жен. Не случайно ныне его отвели под пансионат, где в тиши и покое доживают свой век заслуженные представители истеблишмента. Еще более великолепен огромный парк в английском стиле, другими словами, максимально приближенный к природе, как бы невозделанный, не тронутый руками человека. Кстати, ни одного человека мы там и не встретили.

Благородные олени во главе с красавцем-рогачом спокойно разгуливали по зеленой лужайке между одинокими деревьями и своим присутствием еще больше подчеркивали сходство рукотворного парка с лесом. Правда, в отличие от своих лесных пугливых братьев олени не боялись людей, вторгшихся в их владения, с доверчивым любопытством разглядывая чужеземных пришельцев.


День шестой

пребывания на родине Шекспира начался для автора с почти гамлетовских колебаний: ехать или не ехать в Гринвич. Конечно, заманчиво было постоять одной ногой в восточном полушарии, другой — в западном, а также ступить обеими ногами на борт уже не воображаемого, а всамделишнего легендарного чайного клиппера «Катти Сарк». «Ну что тебе делать в этом Гринвиче? Меридиана все равно не увидишь, это ведь всего лишь воображаемая линия и даже вообще нулевая. И парусников за свою жизнь насмотрелся немало. Давай-ка лучше ко мне в гости, не пожалеешь, — вкрадчиво нашептывала автору старая дама по имени Мари Тюссо. — Такого ты не увидишь нигде. Быть в Лондоне и не побывать у меня — тебе этого никто не простит».

Чары старушки Тюссо перетянули, и я, пробивая солидную брешь в своих валютных запасах (старушка берет за вход дорого, да еще путеводитель, да еще билет на метро!), помахав рукой удалявшемуся автобусу, в блистательном одиночестве зашагал к ближайшей станции tube[47] (так фамильярно называют лондонцы свой метрополитен). Нырнув в его недра, я убедился, что такое название дано ему не случайно. Нужно идти довольно долго по узкому, выложенному потемневшим от времени кафелем, плохо освещенному коридору, пока не попадешь, наконец, на эскалатор. Потом коридоры уже удваиваются, утраиваются, учетверяются… Пол усеян окурками, обрывками газет, конфетными обертками и бог знает еще каким мусором. И без того душный, спертый воздух пропитан табачным дымом. Курить в «трубе» можно, в поездах — нельзя, однако многие пренебрегают этим запретом. Поплутав по запутанному лабиринту переходов, я вышел, наконец, на платформу, изучил схему движения поездов и понял, что… заблудился. С этой платформы поезда шли не к станции Бонд-стрит, где мне предстояла пересадка, а совсем, как говорится, наоборот, то есть в противоположном направлении. В растерянности я обратился к сидящему на скамейке в ожидании поезда молодому человеку с интеллигентной бородкой. Мгновенно сообразив, что перед ним иностранец, бородач вежливо и терпеливо растолковал мне, что в «трубе» линия имеет два туннеля. По одному поезда ездят «туда», по другому — «обратно». А может случиться и такое. Выйдя из поезда и послушно следуя указаниям стрелки с надписью «К выходу», вы вдруг упираетесь в глухую стену. Неожиданно стена раздвигается, и вы попадаете в огромный лифт, который и поднимает вас на поверхность.

Как я впоследствии узнал, лондонское метро отличается и другими особенностями. Передо мной расчерченная красными, коричневыми, синими, черными, зелеными, желтыми линиями схема «трубы»; вы можете попасть под землей практически в любой конец огромного города, даже в аэропорт Хитроу. Это, безусловно, очень удобно. Другое дело — сколько стоит проезд. Несколько остановок — 20 пенсов, дальше — больше, и так может дойти и до фунта, а это 1 руб. 40 коп. И еще я узнал, что не любой станцией пассажир может пользоваться ежедневно. Некоторые закрыты в воскресенье, другие в воскресенье и в субботу, третьи — в воскресенье, субботу, а в будние дни работают только в часы пик.

После близкого знакомства с «трубой» уже не кажутся преувеличенными восторженные отзывы иностранцев о московском метро, где все так удобно, продуманно, чисто, по поездам можно проверять часы, а за пять копеек «кататься» хоть целый день.

Итак, проплутав еще немного по прокуренным, сплошь обклеенным объявлениями коридорам, я оказался на искомой платформе. После довольно долгого ожидания из закопченного паровозным дымом туннеля, словно из адской преисподней (лондонской подземке более ста лет, и раньше здесь ходили паровозы), с ревом выскочил серебристый поезд. Вместе с немногочисленными в это позднее утреннее время пассажирами я вошел в довольно уютный небольшой вагончик с мягкими матерчатыми сиденьями и минут через 15, сделав пересадку, без всяких уже приключений выбрался на свет божий на знаменитой Бейкер-стрит, той самой, где Конан Дойль поселил великого сыщика.

Однако мой путь лежал не к дому, в котором жил созданный творческим гением писателя Шерлок Холмс, а в знаменитый музей восковых фигур мадам Тюссо, где «поселились» реальные люди, в том числе и знаменитые преступники, которых должен был знать великий сыщик. На втором этаже здания старинной постройки без окон меня встречает старушка, сидящая в кресле. Ее маленькие ручки покойно скрещены на резном столике. Тонкие губы плотно сжаты, а глаза сквозь стекла очков в железной оправе внимательно и серьезно смотрят прямо на вас. Это и есть знаменитая мадам Тюссо, урожденная Мари Гросгольц, положившая начало музею. Родившаяся в 1761 году в Страсбурге, она провела детство в Париже, где с помощью дяди научилась моделированию фигур из воска и даже обучала этому искусству дочерей королевы. Унаследовав коллекцию восковых фигур своего дяди, она в начале XIX века переезжает в Англию. 33 долгих года ведет беспокойную, полную приключений и превратностей судьбы жизнь странствующих комедиантов, пока в 1835 году не оседает в Лондоне, где и открывает свой музей.

Дело, начатое энергичной и предприимчивой мадам, продолжили ее сыновья и внуки. Музей стал одной из самых знаменитых достопримечательностей английский столицы. О нем Чарльз Диккенс в 1859 году отозвался так:

«Это нечто больше, чем выставка, это — учреждение».

Можно, конечно, спорить с этой оценкой великого писателя. Однако несомненно: «учреждение» на Бейкер-стрит — единственное в своем роде. Где еще вы в течение одного-двух часов можете побывать в обществе монархов, президентов, знаменитых актеров, астронавтов, режиссеров, художников, писателей?.. Престарелая мадам Тюссо (ее именем продолжают называть музей и поныне) собрала под своей крышей «самых-самых», разумеется, с ее точки зрения, которая бывает и весьма субъективной. Впрочем, в путеводителе по музею признается, что

«некоторые модели экспонируются не потому только и даже не столько в силу своей известности, а из-за выразительной внешности».

Сначала посетитель попадает в зал, посвященный старой Англии. Вот своего рода объемная картина, которая называется «А когда в последний раз вы видели своего отца?» Она воспроизводит сцену допроса королевской семьи во время гражданской войны 1642—1646 гг. Здесь же можно увидеть трех сестер Бронте, позирующих своему брату Бранвеллу, пишущему их коллективный портрет.

Соседний, так называемый зал «героев», возвращает посетителя в двадцатый век и к его кумирам. В самых разнообразных позах они застыли среди пальм, фикусов, живых цветов, которые украшают интерьер. Словно на минутку присела отдохнуть на парапет бассейна похожая на мальчишку молодая женщина в черном брючном костюме. Это Лайза Минелли, известная американская киноактриса. Прямо перед собой устремил взгляд футболист Кевин Киган, тот самый, который забил в ворота тбилисского «Динамо» три гола во время отборочных матчей за европейские кубки с командой «Гамбург». Словно тигр перед прыжком, напрягся в боксерской стойке могучий Мохаммед Али. Рядом с ним особенно хрупкой, беззащитной кажется Мэрилин Монро. Вместо привычного, устоявшегося образа кинозвезды, «секс-бомбы», перед нами скромная, просто одетая молодая женщина с дешевым чемоданом в руке, одиноко ожидающая автобуса, чтобы отправиться на поиски счастья.

В ее печальном, тоскующем взгляде словно угадывается трагическая судьба этой талантливой актрисы.

Устало скрестив руки труженика, сидит, полуобернувшись к публике, задумчивый Пабло Пикассо. На нем рабочий свитер, простые брюки. Кажется, великий художник, отложив в сторону кисть, присел на минуту отдохнуть. С раскрытой книгой на коленях застыл Ганс Христиан Андерсен. А кто эта седая старая дама в мягких комнатных туфлях на толстых, деформированных подагрой ногах, покойно, по-домашнему, сидящая в кресле? Подхожу ближе и узнаю из таблички, что благообразная почтенная леди — не кто иная, как Агата Кристи. Как-то даже не верится, что на счету этой доброй бабушки десятки детективных романов, и все с убийствами, одно страшнее и загадочнее другого. Позади нее на возвышении, чуть вытянув перед собой руки, словно отстраняясь от чего-то, стоит полный лысый мужчина в черном костюме — знаменитый постановщик фильмов ужасов и детективов Альфред Хичкок. Вполне естественно, что мадам Тюссо поместила их рядом. Неподалеку от этой трогательной пары знаменитых «детективщиков», устремив куда-то вниз взгляд, сидит одетый во все черное (даже носки!) старичок. Это — Поль Гетти, нефтяной магнат, один из самых богатых людей на земле. Судя по сосредоточенному выражению его лица, плотно сжатым губам, он обдумывает очередную многомиллионную сделку.

Некоторые «герои» мадам Тюссо умеют и говорить, причем собственным голосом, как, например, американские астронавты Армстронг и Олдрин, впервые ступившие на поверхность Луны. С помощью звукового и светового эффекта вы как бы видите, как эти мужественные люди совершают свою лунную «прогулку». Этот же эффект применен и для показа Трафальгарской битвы. Лучи света вырывают из полумрака черные от пороховой копоти полуобнаженные фигуры матросов флагманского корабля Нельсона «Виктория»; среди оглушительного грохота орудийных залпов можно расслышать четкие слова команды, отчаянные вопли раненых. На бледном лице смертельно раненного в этом бою Нельсона застыла печать спокойствия и исполненного долга.

В окружении шести красавиц-жен запечатлен король Генрих VIII — плотный, коренастый, бородатый, с жестоким «брутальным» лицом. Почти все королевские жены кончили плохо. Судите сами: с Екатериной Арагонской он развелся, Анна Болейн была обезглавлена, Джейн Сеймур умерла своей смертью, Анна Клевская была отвергнута, Катерине Говард отрубили голову, и только Катерина Парр пережила своего нежного и ласкового супруга.

Иная, чинная, строгая, словно на официальном государственном приеме, обстановка, приличествующая царствующим особам, президентам, премьерам и прочим ВИПам[48], в «Гранд-холле». Среди бутафорских колонн самое почетное место наследники старушки Тюссо отвели царствующей (но не правящей!) королеве Соединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии, главе Сообщества наций Елизавете II. Важная и торжественная, в бархатном одеянии, она стоит чуть впереди своего супруга, герцога Эдинбургского. Рядом, но несколько в стороне — наследный принц Чарльз, молодой человек в форме офицера флота со стеком в руке. Еще левее — дочь Анна с мужем, капитаном Филиппсом, а справа — королева-мать. Такова расстановка сил в королевском семействе, отражающая, по-видимому, реальное положение вещей.

Величественно, упершись ногами о подушку, восседает в кресле ныне покойный римский папа Иоанн XXIII, прозванный «красным папой». На его груди — огромный, украшенный драгоценными камнями крест. Рядом с Джоном Кеннеди — Линдон Джонсон, дальше — Уинстон Черчилль. Саркастическая усмешка застыла на восковом лице Шарля де Голля. Загадочно, по-восточному улыбается человек в черном кимоно — бывший японский премьер Сигеру Иосида.

Сложные, противоречивые чувства вызывают эти вылепленные из воска куклы, одетые в настоящую одежду. Нельзя не отдать должного мастерству художников, модельеров, скульпторов. С другой стороны, становится как-то жутко, не по себе, когда рассматриваешь эти восковые подобия живых людей, знакомых по фотоснимкам, виденных по телевидению. С удивлением замечаешь, что внешность некоторых из них не совпадает с ранее сложившимся образом. Это не отнюдь не означает, что скульптор исказил образ. Скорее напротив. В отличие от скульптора-художника, который стремится выявить главные черты характера, внутреннюю суть своей модели, задача скульпторов мадам Тюссо — воссоздать точную копию оригинала, так сказать, объемную фотографию. Почему же тогда они «не похожи»? Дело, представляется, в том, что фотоснимки, кино, телевидение показывает нам персонажей музея как бы издали, не крупным планом. Скульпторы же наблюдают и изучают свои модели вблизи, на специальных сеансах, «живьем», и после сложной кропотливой работы переносят в воск.

Ну а как относятся к своим восковым двойникам сами те, кого выставили, как говаривали в старину, на всеобщий позор? Вполне положительно и даже с юмором. На сей счет можно привести несколько забавных примеров. Однажды Хичкок приехал в Лондон ставить один из своих фильмов ужасов. На съемке какая-то молоденькая актриса стала пристально разглядывать знаменитого режиссера, которого видела впервые. Раздосадованный Хичкок ей посоветовал:

«Мадам, если вы хотите увидеть, где я больше похож на себя, вы должны пойти в музей Тюссо».

В 1965 году какие-то «шутники» украли голову Гарольда Вильсона (разумеется; восковую). Когда скульптуру восстановили, Вильсон, занимавший в то время пост премьер-министра, начал свою речь по радио словами:

«Моя голова снова на моих плечах…»

«Клиенты» старой дамы, в том числе и члены королевской семьи, охотно позируют ее скульпторам, щедро делятся одеждой и другими предметами туалета. Знаменитый скульптор Генри Мур, например, полностью одел свой манекен, вплоть до платочка в кармане пиджака. Так же поступил и японский премьер Иосида, причем его дочь специально прилетела в Лондон, чтобы одеть «отца» в точном соответствии с национальным ритуалом. Генерал Эйзенхауэр прислал униформу для своего первого послевоенного портрета, добавив при этом:

«Покажите меня салютующим, таким, каким я приветствовал моих ребят».

Менее щедрым оказался президент Трумэн, ограничившись лишь галстуком. Впрочем, и тот был отвергнут музейным портным как «отвратительный и безвкусный». Этот маленький инцидент вызвал большое неудовольствие господина президента.

Как видим, люди остаются людьми, даже президенты и короли, и ничто человеческое, в том числе и тщеславие, им не чуждо. Поистине слаб человек! Зарегистрирован только один случай, когда «клиент» мадам Тюссо запротестовал и потребовал убрать свое изображение. Им оказался никому не известный человек, некто Монсон, представший перед судом по обвинению в жестоком преступлении. Мадам поторопилась и выставила его портрет в «Камере ужасов». Однако Монсона оправдали, и по решению суда изображение несостоявшегося преступника было убрано.

Исчезновение реабилитированного преступника не отразилось из экспозиции «Камеры ужасов». Чего-чего, а достойных претендентов на то, чтобы занять в ней «законное место», предостаточно. Хватает с избытком. С малярной кистью в руке посреди кухни в задумчивой позе застыл высокий, профессорского вида господин в хорошо сшитом костюме. Можно подумать, что в свободное от лекций время он решил подремонтировать свою кухню, если бы не поясняющая табличка: мистер Кристи убивал женщин и замуровывал их тела в стену. Мы видим его за этой страшной работой. Мистер Бурк и мистер Хэйр для своих жертв находили более утилитарное применение: они продавали трупы несчастных Эдинбургской медицинской академии (по 10 фунтов каждый!) — как скрупулезно уточняет путеводитель. Возле всамделишной ванны стоит Джордж Смит. Если верить пояснениям, именно в этой ванне он топил своих невест. В предсмертной судороге запрокинул голову Марат. На его обнаженной груди зияет рана, только что нанесенная Шарлоттой Корде. Здесь же и она сама на гильотине. Кажется, сейчас опустится косой тяжелый нож, и голова убитой упадет в предусмотрительно подставленную корзину. Когда-то в «Камере ужасов» была выставлена настоящая машина смерти, изобретенная доктором Гильотеном, которая «обезглавливала человека легко, быстро и без излишней боли». Напомню, что по роковой прихоти судьбы сам изобретатель нашел смерть именно под ножом своего детища.

Однако вернемся к «Камере ужасов». В 1873 году музей Тюссо посетил персидский шах. Он проявил повышенный интерес к гильотине и пожелал увидеть ее в действии. Царю царей вежливо пояснили, что одной только гильотины недостаточно, нужен еще и смертник. Ни минуты не колеблясь, восточный деспот тут же выделил для демонстрации одного из членов своей свиты. Говорят, его величество был очень раздосадован, когда и на сей раз ему было отказано в этом невинном удовольствии. Не знаю уж, быть может, он выписал дьявольскую машину себе домой и там позабавился вволю.

В рекламном проспекте о достопримечательностях Лондона есть такой совет: если вы намереваетесь посетить «Камеру ужасов», возьмите с собой друга, не ходите один. Прозрачный намек на то, что будет очень страшно и жутко. А я вот хожу один, без друга, и не испытываю никакого страха. Только чувство гадливости вызывают эти зловещие куклы, от которых веет смертью, жестокостью и пороком. Однако это не идет ни в какое сравнение с целой гаммой чувств, которые испытываешь по выходе из «Камеры ужасов». Доминируют ненависть и отвращение. В коридоре, в стеклянном боксе, стоит Гитлер, одетый в военную униформу с паучьей свастикой на рукаве. Не знаю, стоило ли скульпторам старушки Тюссо тратить время и талант на этого выродка. Да и воска жалко! Ну а если уж сделали, то самая подходящая компания для этого величайшего преступника всех времен и народов, перед которым какой-то там Джек-Потрошитель (девять жертв) или даже последний печально знаменитый английский гангстер Гарри Аллен (39 человек прикончил лично, участвовал в убийстве еще 100), выглядят невинными младенцами — вместе с ними в «Камере ужасов». Здесь у старушки Тюссо явно не хватило последовательности.

Почему я так подробно пишу об этом музее? Наверное, прежде всего потому, что это просто интересно. Но не только, а еще и потому, что о нем наши журналисты пишут скупо, вернее, лишь упоминают, причем снисходительно, с непонятным пренебрежением. А в одной интересной в целом книге об Англии уважаемого мной журналиста-международника этот единственный в своем роде музей, который посещают каждый год два миллиона человек, назван даже «пресловутым». Безусловно, мнения о нем могут быть разные, неоднозначные, однако эта оценка кажется несправедливой.

Сразу после посещения воскового паноптикума с его бьющими на сенсацию экспонатами я соприкоснулся с настоящим искусством в галерее Тэйт. Когда-то здесь, на северном берегу Темзы, между мостами Воксхолл и Ламбет, стояло приземистое мрачное здание так называемой образцовой тюрьмы, откуда преступники начинали по реке свой далекий путь на каторгу в британские колонии. В конце XIX века некий удачливый бизнесмен Генри Тэйт, сколотивший состояние на операциях с сахаром, преподнес нации щедрый подарок: тридцать картин британских художников. Не знаю уж, что подвигнуло сахарного короля на такой в общем благородный шаг: то ли желание прослыть покровителем искусств, просвещенным меценатом, то ли не давали покоя нажитые на чужом поте и крови миллионы, то ли что еще, но факт остается фактом. И вот тогда выяснилось, что картины экспонировать негде: в Национальной галерее не хватало места не только для работ, подаренных меценатом, но даже и для картин великого английского художника Тернера. Они размещались в крошечной комнате. Два года продолжались публичные дебаты, переговоры, обсуждения, пока правительство не выделило участок, занимаемый тюрьмой, под строительство картинной галереи. Этим участие государства и ограничилось. Снова пришел на помощь сахарный король, который финансировал строительство галереи. С тех пор здание неоднократно перестраивалось, расширялось, опять-таки в основном на средства богачей-меценатов. Одно осталось неизменным — галерея по-прежнему носит имя ее основателя Генри Тэйта, которому было пожаловано рыцарское звание.

Сейчас галерея Тэйт «патронируется» королевой-матерью. Однако высочайшее покровительство не избавляет ее от финансовых затруднений. В холле посетители получают небольшие проспектики. Стилизованный абстрактный рисунок, в котором все же можно узнать человеческий глаз, смотрит вопросительно и требовательно. «Вы друг галереи Тэйт?» — спрашивает надпись под рисунком. Из текста явствует, что хотя галерея получает ежегодную субсидию от правительства, она «крайне нуждается в финансовой помощи». Здесь же, в холле, стоит стеклянный ящик, куда друзья галереи опускают свои фунты. С 1958 года добровольные пожертвования составили около 300 тыс. фунтов. Сумма не ахти какая, учитывая инфляцию и баснословные цены на произведения подлинного искусства.

Двойственное чувство вызывает этот заполненный зелеными банкнотами ящик. Любители искусства от чистого сердца опускают в него свои, зачастую заработанные нелегким трудом, деньги, и нельзя не оценить их благородного порыва. Но есть в этом, как и во всякой благотворительности, что-то унизительное. Неужели правительство цивилизованной Англии, родины европейской демократии, как любят величать ее англичане, не в состоянии изыскать средства для поддержания одного из самых прославленных своих художественных музеев? Ведь здесь собрана самая полная в Британии коллекция произведений выдающихся английских художников: Тернера, Хоггарта, Гейнсборо, Рейнольдса, Констебля, Берн-Джонса и многих других, чьими именами по праву гордятся англичане. Добавьте к ним работы таких мастеров, как Пикассо, Ван Гог, Матисс, Роден, Уистлер, Генри Мур, Шагал и многих других знаменитых художников и скульпторов, и вы получите представление о сокровищах галереи.

Я не собираюсь здесь рассказывать об этих хорошо известных художниках. О них уже столько написано и сказано, что я ничего нового не добавлю. Однако, не претендуя, разумеется, на художественный анализ, рискну просто поделиться своими впечатлениями от знакомства с некоторыми экспонатами. Долго я стоял перед ярко-красным квадратом на белом фоне, который называется «Бродвей», пытаясь вникнуть в замысел… художника Элсворта Келли, нет, все-таки правильнее назвать его автором. Что хотел он сказать зрителю? И почему именно Бродвей, а не Пикадилли или, на худой конец, какая-нибудь менее знаменитая стрит? Или, быть может, мистер Келли просто весельчак и решил разыграть простодушных провинциалов и туристов, которые составляют большинство посетителей? Если это так, возникает еще один вопрос: каким образом эта «картина» оказалась в столь солидном музее?

Этот вопрос я задавал себе не раз. Вот произведение некоего автора с русской фамилией — Павла Селезнева: белый, чуточку шероховатый, неровный холст. Рядом — синий квадрат, которому его автор Ивс Клин дал загадочное название IKB. Ему же принадлежит и белый квадрат, названный на манер автомобильного номера: «B-69-26». А что вы скажите о такой картине: бежевый холст, разрезанный посредине чем-то острым, похоже, что бритвой? Или о черных и белых полукружиях на светлом фоне, которые называются «Линейные мотивы»?

Под стать живописи и скульптура. Луис Невельеон представила на суд зрителя свою композицию, напоминающую старинный буфет, только гораздо больших размеров. Экспонируется и нечто вроде пароходного гребного винта, отлитое из желтого металла. А вот странное сооружение из стекла, очень похожее на лабиринт. Называется оно просто и ясно: «Без названия». Администрация предусмотрительно повесила и другую табличку возле этой скульптуры: «Не входить!» И в самом деле, чего доброго, какой-нибудь посетитель по простоте души заберется в лабиринт, заблудится или, упаси бог, и разобьет это произведение искусства. Стекло, оно ведь хрупкое. Именно поэтому табличка «Руками не трогать!» висит рядом с другим стеклянным сооружением — четырьмя зеркальными кубами. Название? «Без названия». Кто желает, может посмотреть в зеркало, это не запрещается. Ричард Лонг назвал свою композицию просто: «Камни». И действительно, на полу в отдельной комнате выложена из булыжника фигура, похожая на букву «Ж».

Справедливости ради следует сказать, что некоторые работы не лишены интереса как по замыслу, так и по исполнению. Вот, например, портрет Мэрилин Монро Энди Вархолла, вернее, не один, а десять одинаковых портретов знаменитой актрисы; только каждый из них решен в другом цвете. Умело подобранная цветовая гамма помогает создать образ. Или картина «Прогулка». На сером фоне (видимо, подразумевается туманный день) нарисован целый лес длинных женских ног в туфлях на высоком каблуке. Наверное, это спорно, но любопытно.

Я бродил среди «квадратов» и «кубов» довольно долго и не встретил ни одного посетителя, не считая, разумеется, служителей. Один из них, молодой еще человек, меланхолично насвистывал какой-то простенький мотивчик. Признаюсь, мне стало не по себе: все же обитель муз. А потом я понял: парень привык к одиночеству и разрешал себе эту вольность. В обществе Тернера или Матисса он вряд ли решился бы на такое кощунство. Попутно замечу, что в лондонских музеях смотрители сплошь мужчины, причем не какие-то старички-пенсионеры, а молодые, крепкие ребята. Здесь не увидишь старушек-«божьих одуванчиков», как у нас в «Эрмитаже» или Третьяковке. Не знаю, чем это объяснить: желанием усилить охрану произведений искусства (в последние годы кражи из музеев участились), или просто избытком рабочих рук.

В проспекте можно прочитать, что посетители галереи Тэйт имеют возможность ознакомиться с образцами оп-искусства, поп-искусства, абстрактного искусства и новейшими учениями, так называемым минимальным и концептуальным искусством. Не знаю, к какой именно категории отнести «Бродвей» или композицию «B-69-26». Рискуя вызвать снисходительную усмешку иного ученого-искусствоведа, я бы все эти экспонаты отнес к минимальному, а точнее к нулевому искусству. И еще одна подспудная мысль закралась мне в голову: уж не разыгрывают ли нас, простодушных, авторы всех этих квадратов, кубов, мотивов и линий? Вспоминается карикатура, виденная однажды в одном зарубежном издании: возле абстрактной картины, на которой нарисована мишень, стоит парочка. Бородатый заросший волосами интеллектуал с важным видом знатока поясняет своей спутнице: «Они повесили картину вниз головой». А что, если и нас «держат», как говорят в Одессе, за таких знатоков, «видящих» то, чего нет? Однако если это так и зрителя решили просто эпатировать, то почему для этой цели выбрано столь авторитетное, всемирно знаменитое собрание живописи, как галерея Тэйт? Место ли этим «картинам» под одной крышей с шедеврами Тернера, Матисса, Шагала, Родена?..

Особое место в экспозиции занимают скульптуры Генри Мура. К ним не подходит привычная мерка — настолько они необычны, своеобразны, не похожи на все виденное ранее. Выразительные, пластичные, монументальные, они, безусловно, сложны для восприятия. В июле 1978 года знаменитый скульптор отметил свой 80-летний юбилей и по случаю этой даты преподнес 36 своих скульптур в дар галерее. Вместе с другими его работами они позволяют проследить творческий путь ваятеля за многие годы.

К юбилею Мура был приурочен специальный буклет, выпущенный галереей, с репродукциями его самых известных работ и комментариями к ним самого скульптора. Его высказывания помогают проникнуть в творческую лабораторию мастера, понять замысел его композиций. Главное, основное внимание Мур уделяет человеку. Человеческое тело, считает он, известно художнику лучше всего. В то же время строение тела с его бесконечным разнообразием движений, размеров, ритмов — все это делает человеческие формы значительно труднее для воспроизведения в рисунке или же скульптуре, чем какой-либо другой объект. Интересны и его мысли по поводу материала, с которым работает скульптор.

«Когда я начал заниматься скульптурой, — пишет Мур, — приходилось настойчиво бороться за доктрину «правды» материала… Действительно, особенности каждого материала требуют уважительного отношения. В то время многие из нас делали из материала фетиш. Я думаю, что это важно, но не может быть критерием особенности работы… Скульптор должен быть хозяином материала, и только, но не жестоким хозяином».

Широко известна его «Лежащая фигура», установленная у здания ЮНЕСКО в Париже. В галерее экспонируется рабочая модель этой скульптуры, о которой Мур пишет, что с самого начала своего творчества его больше привлекали формы женского тела. Почти все его рисунки и скульптуры вдохновлены пластикой женского тела. «Лежащая фигура» — не исключение. Маленькая головка женщины, по словам художника, необходима для подчеркивания массивности тела. Если бы голова была больше, это погубило бы всю идею скульптуры.

Монументальный выразительный образ создан в одной из последних работ — «Сидящей женщине». Об этой скульптуре художник написал так:

«Сидящая женщина», особенно если смотреть на нее сзади, запечатлела воспоминания о моей матери, чью спину я растирал, будучи мальчиком, когда она страдала от ревматизма. У нее была мощная сильная фигура, и я помню, как массировал ее с чувством некоторого замешательства. Я ощущал плоское пространство спины, несмотря на грубые выступы костей. Спина моей матери мне дала многое».

В другой известной скульптуре — «Двух связанных лежащих фигурах» — Мур отразил проблему отношений между людьми. «Король и королева», «Семейная группа», «Лежащие куски», «Женщина» и другие отражают постоянные для творчества Мура мотивы. В заключение хочется добавить, что никакое описание не в состоянии дать представления об этих оригинальных, в чем-то примитивистских, асимметричных, подчиненных мысли художника и потому необычайно выразительных скульптурах. При всей своей внешней «непохожести» они с огромной силой передают внутреннюю суть человека и отношений между людьми. Эти скульптуры надо просто видеть.


День седьмой

застал нас в автобусе. Мы едем по уже примелькавшейся Оксфорд-стрит в Британский музей. Но сначала мы заглянули в «Лавку древностей», увековеченную Диккенсом. Теперь здесь небольшой магазинчик, где продаются предметы старины, произведения искусства, сувениры, книги — все это стоит дорого и простому туристу не по карману. Можно здесь приобрести и прижизненные издания великого писателя. Недалеко от «Лавки древностей» находится краснокирпичное здание конторы, в которой Диккенс работал клерком.

Не знаю, сколько времени нужно, чтобы не то что осмотреть, а просто обойти залы Британского музея с его богатейшими коллекциями монет, медалей, памятниками первобытного, древнего, средневекового, восточного искусства, гравюрами, рисунками, манускриптами и папирусами… Во всяком случае, не те несколько часов, что в нашем распоряжении. Поэтому мы осмотрели залы, посвященные искусству Древнего Египта и Древней Греции: знаменитый Розеттский камень с загадочными древнеегипетскими иероглифами, расшифрованными Жаном Шампольоном, мраморы афинского Акрополя, в том числе фризы Парфенона и кариатиды из храма Эрехтея. Я всматривался в эти бесценные древние мраморы, и память уносила меня далеко от туманных берегов Темзы, на залитые солнцем берега Эгейского моря. В такой же ноябрьский день много лет назад я стоял на вершине Акрополя. Под ярким, не по-осеннему горячим солнцем, словно живые, светились высеченные из пентеликонского мрамора колонны Парфенона. Двадцать пять веков храм продолжает волновать людей красотой, совершенством форм и пропорций.

Время не пощадило великого творения Фидия. Увы, самые тяжкие, неизлечимые раны Акрополю нанесли люди. И позорное первенство по праву занимает некий малопочтенный шотландский лорд Элджин, снискавший повсюду в мире поистине геростратову славу. С помощью подкупа он получил в начале XIX века разрешение турецких властей (Греция тогда находилась под османским игом) на вывоз мраморного «лома» в Англию. Не дрогнувшей рукой лорд выломал фризы, барельефы, украшавшие Парфенон, и кариатиды из Эрехтейона — самого священного храма Акрополя, чтобы продать английскому правительству эти бесценные сокровища за 30 тысяч фунтов стерлингов.

До сих пор в моих ушах звучат исполненный боли и возмущения голос нашего гида, молодой гречанки, поведавшей о преступлении лорда-вандала. С особым возмущением и брезгливостью она говорила о лицемерии администрации Британского музея, которая в ответ на требования греков возвратить украденные бессмертные творения, словно в издевку, прислала гипсовые слепки кариатид Эрехтейона.

Другой лорд — Байрон, только не шотландский, а английский, страстно и преданно любивший Грецию, гневно заклеймил грабителя Элджина в сатире «Проклятие Минервы».

На одной из колонн Парфенона великий английский поэт сделал полную горечи и сарказма надпись: «Quod non fecerunt gothi, hoc fecerunt scoti»[49].

Древнегреческие мраморы, вывезенные Элджином, — лишь маленькая толика бесценных памятников древних и великих культур, которые со всех концов Британской империи и всего мира правдами, а чаще неправдами, оказались на берегах Темзы. Вниз, к морю, по этой полноводной реке плыли корабли, груженные изделиями, сработанными в «мастерской мира». А навстречу им поднимались суда с трюмами, набитыми не имеющими цены произведениями искусства. Потому так богаты лондонские (да и не только лондонские!) музеи, антикварные магазины, салоны, картинные галереи…

Однако вернемся снова к Британскому музею — самому большому национальному музею на Британских островах — и заглянем ненадолго (чтобы не мешать очень занятым и очень серьезным людям, склонившимся над книгами в его Reading Room[50]. Под его огромным позолоченным куполом в абсолютно круглом зале, стены которого окружают стеллажи с книгами, — 401 место. Где-то в глубине, далеко от входа, расположено кресло № 07, которое занимал Карл Маркс. Чуть правее, через четыре стола — кресло В. И. Ленина.

В. И. Ленин и Н. К. Крупская приехали в Лондон из Мюнхена в апреле 1902 года. Они сняли две комнаты недалеко от Британского музея, библиотека которого считалась одной из богатейших в мире.

29 апреля 1902 года сюда впервые пришел крутолобый коренастый молодой человек с живыми, искрящимися умом глазами. Он предъявил служителю читательский билет на имя Якоба Рихтера, доктора прав. Кто из постоянных читателей, встречавших молодого доктора в зале, мог тогда предположить, что перед ними — будущий вождь первого в истории государства рабочих и крестьян, имя которого через какие-нибудь пятнадцать лет будут повторять люди во всех уголках земли?

Прежде чем стать читателем Ридинг Рума, доктору Якобу Рихтеру, как и другим посетителям зала, нужно было доказать дирекции Британского музея, что в других библиотеках нет интересующих его книг и что ему уже исполнился 21 год, а также представить авторитетную рекомендацию. К своему письму директору музея от 21 апреля 1902 года В. И. Ленин приложил рекомендацию Генерального секретаря Всеобщей федерации тред-юнионов И. Х. Митчелла. В рекомендации Митчелл указал свой домашний адрес. Однако в связи с тем, что его дом находился на сравнительно новой улице, не попавшей еще в справочники, этот адрес не отвечал строгим музейным правилам. Поэтому через день Митчелл пишет новую рекомендацию с адресом бюро Всеобщей федерации тред-юнионов, которую и приложил В. И. Ленин к своему второму письму от 24 апреля.

Много часов провел Ленин под круглым куполом Ридинг Рума, изучая на различных языках многочисленные материалы для своих работ. Особенно его занимал в то время аграрный вопрос. Нельзя не поражаться, сколько источников привлек Ильич, чтобы написать популярную брошюру «К деревенской бедноте. Объяснение для крестьян, чего хотят социал-демократы». Здесь и книга М. Меркера «Калийное удобрение и его значение для повышения и удешевления сельскохозяйственной продукции», и работа В. Арнольда «Общие черты агрономической техники и сельскохозяйственной экономики крестьянских хозяйств Херсонского уезда», и статья Г. Громана о голландской сельскохозяйственной статистике, десятки других работ на русском, немецком, английском, итальянском, французском языках.

С Лондоном связаны многие замечательные страницы жизни и титанической борьбы Ленина за создание подлинно марксистской революционной партии российского пролетариата. Чем бы ни занимался здесь вождь — редактированием ли «Искры», штудированием ли научной литературы, работой ли над своими статьями, — все его помыслы были устремлены к родине, России, к пролетариям Питера и Урала, крестьянам Украины и Бессарабии, к нуждам и чаяниям миллионов людей труда, изнывающих под гнетом самодержавия.

Это о них думал Ильич, выступая с пламенной речью 5 марта 1903 года на митинге английских рабочих в Уайтчепеле, посвященном годовщине Парижской коммуны. Это о них думал он, ведя непримиримую борьбу на II съезде РСДРП против оппортунистов, за принятие революционной программы, за партию нового типа. Все помыслы вождя были устремлены к России и в весенние дни 1905 года, когда он здесь, в Лондоне, руководил работой III съезда партии, определившего тактику большевиков в буржуазно-демократической революции, и весной 1907 года, когда под его руководством проходил V съезд РСДРП. Важнейшее место в работе съезда занял доклад Ленина об отношении к буржуазным партиям. И работая в библиотеке Британского музея над философским трудом «Материализм и эмпириокритицизм», великий вождь в первую очередь имел в виду практику революционного движения в России.

Нам раздали фотокопии заявок на книги, написанные Марксом и Лениным. Однако на внушительного размера мемориальной доске у входа в зал среди сотен более или менее известных имен людей, работавших здесь, вы тщетно будете искать эти великие имена. Просвещенная, кичащаяся своей демократией английская буржуазия верна своему классовому чувству. Однако администрация музея, стремясь, видимо, показать свою объективность, все же не решилась не выставить в разделе «Знаменитые книги» «Капитал», изданный в 1867 году на немецком языке. Из таблички можно узнать, что первым иностранным языком, на который был в 1872 году переведен этот бессмертный труд, был русский. Английский перевод увидел свет спустя 15 лет.

В отделе редких рукописей собраны автографы Стивенсона, Байрона, Шелли, Китса, Голсуорси и других выдающихся прозаиков и поэтов Британии. Вот толстая тетрадь, исписанная мелким почерком Вальтера Скотта. Рукопись пьесы Оскара Уайльда с авторскими правками открыта на третьем акте пьесы «Как важно быть серьезным». Вся испещрена красными чернилами рукопись Джеймса Джойса. Интересно, что почти все английские литераторы писали не на отдельных листах, а в толстых общих тетрадях.

После чинной музейной тишины лондонские улицы кажутся шумными, хотя особого шума тут не услышишь. Река машин течет то быстро, то медленно, но беззвучно (здесь не сигналят по всякому поводу, а то и вообще без повода); лишь изредка раздается истошный рев полицейской сирены или кареты скорой помощи.

Быстро миновав короткую и тихую Рассел-стрит, на которой стоит внушительное здание Британского музея, наш автобус влился в автомобильное половодье на Блумсбери-стрит. Сэм демонстрирует (в который раз!) свое мастерство, продираясь сквозь плотные ряды машин. Сэм боится опоздать. Но больше всего боимся опоздания мы. Все-таки Сэм — лондонец, и не раз видел (а если нет, то может, когда пожелает, посмотреть) церемонию смены караула у Букингемского дворца. Для нас же это единственная возможность. Все-таки мы успели вовремя. Однако отыскать место, откуда можно было разглядеть, что происходит за чугунной с позолотой оградой королевской резиденции, оказалось не просто. Повсюду толпились любопытные и возле чугунных оград, и на мраморных ступенях огромного помпезного памятника королеве Виктории. Наконец, я пристроился между маленьким, увешанным кино- и фотокамерами японцем и какой-то парой, говорившей на совершенно неизвестном мне языке.

За чугунной оградой происходило между тем что-то непонятное. Сквозь монотонный шелест автомобильных шин и рокот тысячной толпы доносились отрывистые, лающие слова команд, мелодия военного оркестра, как две капли поды похожая на песенку из нашего фильма «Остров сокровищ» (был когда-то, очень давно, такой фильм, по роману Стивенсона). Все это продолжалось довольно долго. Наконец, ворота распахнулись, и под бессмертную музыку моцартовской «Свадьбы Фигаро» из них строем вышли дюжие молодцы-гвардейцы в высоких медвежьих шапках. Впереди колонны важно шествовала лохматая собака, заботливо покрытая белой попонкой. Пес очень походил на эрдельтерьера, только был значительно крупнее. Нам объяснили, что порода этого пса какая-то особая, редкая и что эта собака полка, приносящая ему счастье.

Смена караула закончилась, и толпа зевак многих национальностей, как мне показалось, несколько разочарованная, стала медленно расходиться. Честно говоря, столько наслышанный об этом традиционном церемониале, я ожидал большего, однако не пожалел, что оказался свидетелем этого в целом красочного и любопытного зрелища. Благо, погода стояла приличная. «В ненастье смены караула не бывает», — так нам сказала Вайлори. Наверное, все-таки бывает, караул ведь не может стоять бесконечно, только смена происходит без шума и помпы.

После обеда наша дружная группа впервые разделилась на три подгруппы для, как сказано в программе, «профессиональных посещений». Одни поехали в Национальный союз журналистов, другие в редакцию «Морнинг стар», а нашей небольшой группе предстоял визит в редакцию еженедельника лейбористской партии «Лейбор уикли». Автобус остановился возле солидного здания на Смит-сквер. Это знаменитый Транспорт-хауз, в котором находится штаб-квартира лейбористской партии. Редакция занимает несколько небольших комнат на первом этаже. Едва я переступил ее порог, как сразу почувствовал знакомый запах старых бумаг, типографской краски, табачного дыма. Видно, во всех редакциях он одинаков. Нас было немного, только шесть человек, но мы с трудом разместились в тесном, очень просто обставленном кабинетике главного редактора Дональда Росса. Хозяин кабинета, еще сравнительно молодой человек с серьезным лицом и быстрым взглядом живых умных глаз, рассказывает советским гостям о том, как строится работа еженедельника. Тираж его по нашим, да и по английским масштабам, небольшой. Издание рассчитано в основном на активистов лейбористской партии. Однако 90 процентов расходов окупается за счет продажи еженедельника. Замечу также, что издательские расходы сведены к минимуму: в штате еженедельника, выходящего на шестнадцати страницах форматом больше нашей «Недели», всего 10 штатных сотрудников, причем гонорара они не получают. В редакции даже нет собственного фоторепортера, зато есть специальный «заголовщик», в задачу которого входит придумывание заголовка к каждому материалу. «Очень трудная работа», — заметил кто-то из нас, и главный редактор согласно кивнул головой.

— После прихода к власти правительства консерваторов, — продолжал свой рассказ Дональд Росс, — стало легче работать. — Он улыбается и поясняет: — Не удивляйтесь, это действительно так. Теперь все, так сказать, ясно, знаем, куда сосредоточить огонь. — Он берет со стола последний номер своей газеты и раскрывает его. На весь разворот — шапка аршинными буквами: «Ложь Тэтчер». На развороте убедительно доказывалось, что предвыборные широковещательные обещания лидеров консервативной партии так и остались пустыми словами. Спустя шесть месяцев после прихода тори к власти цены продолжают расти, а сокращается то, чего и так недостает английскому труженику: закрываются больницы, дома для престарелых, муниципальные библиотеки; в высших учебных заведениях сокращается число студентов.

Значит ли это, что останься лейбористы у власти, и все было бы наоборот? Нет, ведь дело не только и даже не столько в том, какое правительство — лейбористов или консерваторов, правит Британией. Дело в капиталистической системе, враждебной простому человеку. Лейбористским пропагандистам не надо, как говорится, далеко ходить, чтобы найти объекты для критики правительства Тэтчер. Факты общеизвестны, они на поверхности, с ними ежедневно сталкивается житель Британских островов. Ведь это при правлении лейбористов американский журнал «Ю. С. Ньюс энд Уорлд рипорт» приклеил Англии ярлык «больного человека Европы», который не сводит концы с концами в своем платежном балансе. По уровню жизни она откатилась на двадцатое место в западном мире. За товары, которые в 1974 г. стоили 15 фунтов, английский покупатель теперь платит 31 фунт. По темпам экономического развития Англия отстает от своих континентальных соседей вдвое.

В своей интересной книге «Британия глазами русского» Владимир Осипов приводит такое высказывание: «Британия стала социальной выгребной ямой». Кому, как вы думаете, принадлежат эти горькие, резкие слова? Коммунисту, социалисту, анархисту? Отнюдь нет. Они принадлежат епископу Саутуорка, который говорил также о «растущей бедности на дне и постыдном богатстве на верхах». В этой же книге можно прочесть и о том, что сто лет назад генерал Уильям Бут, основатель «Армии спасения», написал книгу под названием «В самой мрачной Англии». «Армия спасения» провела в наши дни исследование жизни и Британии и опубликовала его результаты под выразительным названием «В самой мрачной Англии сегодня». В нем сказано, что социальные контрасты в некоторых районах страны сегодня еще глубже, чем во времена Бута.

Кто несет за это ответственность? Лейбористы могут но всем винить консерваторов, консерваторы — лейбористов. Благо, фактов у тех и других предостаточно. Однако тщетно вы будете искать в этой полемике имя истинного виновника трудностей, которые переживает Британия, — капитализма. И при вмешательстве консерваторов, и при правительстве лейбористов почти все национальное богатство Британии (84 процента) принадлежит только семи процентам населения, истинным властителям гордой Британии. В этом суть, в этом главное.

Разумеется, мы не стали обо всем этом говорить нашему любезному собеседнику, вежливо выслушали его рассказ, обменялись несколькими вопросами и, поблагодарив за беседу и получив в качестве сувениров по экземпляру еженедельника, распрощались. Прощание получилось сдержанным, подчеркнуто вежливым, однако при всей своей вежливости мистер Росс так и не проводил своих гостей даже до дверей кабинета. А для этого ему нужно было лишь выйти из-за стола и сделать несколько шагов. Перед тем, как покинуть кабинет, я взглянул на олимпийского Мишку, которого мы преподнесли главному редактору.

Симпатичный зверь без своей обаятельной улыбки удивленно, даже осуждающие смотрел на своего хозяина. Впрочем, может быть, это мне просто показалось.


День восьмой

«Здание великой красоты, место поклонения и молитв, церковь, чья жизнь тесно отождествляется с британской нацией более чем 900 лет… Самое известное и самое любимое в англоговорящем мире…»

В таких восторженных тонах описывает Вестминстерское аббатство проспект для туристов. В самом деле, для таких слов есть немалые основания. Средневековые стрельчатые своды Вестминстера (Западного монастыря) были свидетелями пышных церемоний коронации всех (за исключением двух) английских монархов. Под его Высоким Алтарем заключаются королевские браки. Здесь, в тяжелых мраморных склепах, вечным сном почивают короли и королевы. В Вестминстерском аббатстве находятся могилы или мемориальные плиты многих известных государственных деятелей, ученых, писателей, композиторов… Для англичан Вестминстерское аббатство — национальная святыня.

С посещения аббатства и начался восьмой день нашего пребывания в Англии. Издали кажется, что его стены выкрашены в два цвета — черный и белый. Впервые почти за тысячелетнюю историю этого здания теперь решено очистить его стены от вековой копоти. Эти работы продолжаются. Однако внутри все сохранено в своем первозданном виде. Старые, почерневшие от времени дубовые кресла перед Высоким Алтарем; к креслам на специальных крючках прикреплены молитвенники для прихожан. Ведь аббатство выполняет и свою прямую функцию действующей церкви. Каждое воскресенье здесь проходит главный праздник святого причастия (впрочем, я не уверен, что именно так называется эта церковная церемония).

Медленно, стараясь не наступать на многочисленные мемориальные плиты в каменном полу (хотя наступать на плиты вовсе не возбраняется, однако нога как-то сама уносит в сторону), обхожу приделы и нефы. Самым священным местом здесь считается часовня св. Эдуарда, основателя аббатства. В ней происходит коронация королей. Без пяти минут монарх усаживается в старинное, потемневшее и потрескавшееся от времени кресло, которое поддерживают бронзовые львы. Прямо под сиденьем можно увидеть довольно большой серый камень. Внешне он ничем не примечателен. Но это не обычный камень, а камень Судьбы. Когда-то на нем короновались шотландские короли. В 1297 году камень доставили в аббатство и вмонтировали в коронационное кресло в знак единения Англии и Шотландии. Однако священный камень Судьбы не помог несчастливой претендентке на британский престол шотландской королеве Марии Стюарт. Судьба ее общеизвестна. Обезглавленную Марию Стюарт похоронили с королевскими почестями (все-таки королева!) в Вестминстерском аббатстве. На ее склепе установлено величественное мраморное надгробие: в ногах застыл, охраняя покой королевы, человеко-лев с мечом и скипетром в руках.

Почти 700 лет камень Судьбы, эта священная реликвия, покоился на своем месте — и вдруг неожиданно исчез. Таинственная пропажа произошла в наши дни. Скотленд-ярд сбился с ног в поисках злоумышленников, поднявших руки на национальную святыню. Однако розыск ни к чему не привел. Через неделю камень таинственным образом снова оказался на своем законном месте. Кто это сделал и зачем, так и осталось неизвестным.

Часовня короля Генриха VII увешана знаменами, штандартами, гербами, и мечами рыцарей ордена Бани. Признаюсь, читатель, раньше я думал, что это бытовое, заведение упоминается рядом с орденом в прямом его значении, а под ним подразумевается нечто другое, более возвышенное. Оказалось же, что имеется ввиду самая настоящая баня, только королевская. Генрих VII ночь перед коронацией провел со своими верными друзьями… в бане, так сказать, прощался с вольницей. Мальчишник по-нашему. Естественно, «мальчики» не столько мылись, сколько пили и веселились. «Мальчишники» стали традицией, а в их честь был учрежден орден. Сначала им награждались те, кто проводил с будущим королем ночь перед коронацией, его самые верные и близкие друзья. Впоследствии статут ордена расширился.

Слева от Высокого Алтаря, в боковом приделе, находятся могилы и мемориальные доски премьер-министров и других государственных деятелей правительства его величества. А в правом приделе и нефе под одной крышей с королями и премьер-министрами покоятся или увековечены в мемориальных досках и памятниках те, кто прославил Британию, в ком с наибольшей полнотой проявился ее национальный гений. Знакомые со школьных лет имена: Чосер, Шекспир, Байрон, Ливингстон, Диккенс, Бернс, Ньютон, Дарвин, Фарадей, Резерфорд…

Под сводами этого древнего здания на каждом шагу соприкасаешься с историей. Ощущение историзма еще сильнее подчеркивают величественные, преисполненные достоинства рослые фигуры служителей в красных, расшитых золотым шитьем, камзолах. Медленно и торжественно, похожие на вставших из гробов премьер-министров, они расхаживают по своим владениям, снисходительно и в то же время доброжелательно поглядывая на праздных туристов.

Прямо у главного западного входа установлена мемориальная плита с надписью-заклинанием по кругу:

«Помните Уинстона Черчилля!»

Мы не забыли вас, господин Черчилль. Мы помним, что вы сумели объединить силы британского народа в годы второй мировой войны, чтобы дать достойный отпор фашистской Германии. Мы не забыли вашу речь, с которой выступили вы 22 июня 1941 года, в черный для советского народа день начала войны. Были в ней и такие слова:

«Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен… Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети, я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее искусными агентами, только что усмирившими и связавшими по рукам десяток стран… Опасность, угрожающая России, — это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара»[51].

Но мы помним и другую вашу речь, господин Черчилль, печально знаменитую речь в Фултоне в 1946 году, положившую начало «холодной войне» стран империализма против Советского Союза и других стран социализма.

Мы не забыли, что вы, господин Черчилль, были одним из руководителей антигитлеровской коалиции великих держав, но мы также помним, как вы затягивали открытие второго фронта в Европе.

У нас хорошая память и на доброе, и на плохое.

Живое дыхание истории ощущаешь и покинув средневековые стены аббатства. По соседству с ним на берегу Темзы раскинулся Вестминстерский дворец, где заседают английские парламентарии. Высоко к небу устремлена башня Виктории со знаменитыми часами — «Биг Беном», в спокойном течении Темзы отражаются многочисленные башни, башенки, шпили дворца. У королевского подъезда дворца застыл на коне бронзовый Ричард Львиное Сердце, которому посвятил свой знаменитый роман «Айвенго» Вальтер Скотт. Неподалеку от него — памятник Оливеру Кромвелю. Его установили на том месте, куда упала отрубленная голова короля Карла, казненного в те времена, когда Кромвель — лорд-протектор Английской республики, бросил дерзкий вызов королевской власти.

Чуть дальше вышел на прогулку грузный чугунный Черчилль. Воротник его пальто поднят, рука тяжело оперлась о палку, на лице печать глубокой задумчивости. Какие мысли тревожат старого джентльмена? Быть может, он с горечью вспоминает о былом величии Британской империи, сохранение и укрепление которой он считал делом своей жизни и которая развалилась у него на глазах? Или в памяти ожили бурные политические дебаты в парламенте, из которых он, искусный оратор, так часто выходил победителем? Или вдруг вспомнилось, как много лет назад молодым человеком венчался в Вестминстерском аббатстве? Этого нам знать не дано, а посему продолжим нашу прогулку по имперскому Лондону. Так можно назвать центр огромного города, где сосредоточены почти все его дворцы, музеи, фешенебельные магазины, памятники архитектуры.

От Парламентской площади к центру ведет улица Уайтхолл. Это название хорошо знакомо читателю. Под ним часто подразумевают правительство Британии. Пройдя сотню метров по Уайтхоллу и свернув налево, вы попадаете в небольшой узкий переулок Даунинг-стрит. Возле особняка под номером 10 у черной двери стоит одинокий бобби. В этом особнячке уже триста лет находится резиденция премьер-министра Великобритании.

Уайтхолл — улица сравнительно короткая, она скоро кончается, вливаясь в Трафальгар-сквер с колонной Нельсона. Знаменитый адмирал взирает с высоты своего величия на тысячи толстых ручных голубей, важно, по-хозяйски расхаживающих по каменным плитам площади, изрядно потеснив людей. Фигура Нельсона кажется снизу совсем маленькой. На самом же деле скульптура в три раза выше собственного роста адмирала. Вайлори рассказала нам, что двое каких-то смельчаков забрались на самый верх колонны, «чтобы съесть в общества адмирала свой бифштекс», хотя я, откровенно говоря, не представляю, как это им удалось. Колонна очень высокая, а облицовка ее гладкая.

От Трафальгар-сквер рукой подать до Пикадилли-серкус. Сумерки еще только подступают, а неоновая реклама уже полыхает над Пикадилли-серкус всеми цветами радуги. С некоторым удивлением замечаешь, что рекламируются в основном изделия не британские. Здесь царствуют фирмы «Санио», «Филипс» и другие. Под сенью разноцветной рекламы на скамейке удобно расположились несколько старичков, по виду пенсионеров. Один достал из кармана плоскую бутылку, отхлебнул из «горла», передал другому… Старички провожают прохожих хмельным взглядом, что-то бормочут, бессмысленно, жалко улыбаются. Никто не обращает внимания на этих опустившихся людей. А в самом центре Пикадилли-серкус, возле статуи бога любви Эроса, группа молодых людей наседает на смуглого парня в потрепанных джинсах; один пытается залезть ему в карман. Они явно что-то не поделили и вот теперь выясняют отношения, судя по всему, денежные.

Если свернуть с Пикадилли-серкус, то сразу окажешься в тесных узеньких улочках пользующегося весьма сомнительной репутацией района развлечений Сохо. По вечерам его заполняют любители развлечений и острых ощущений. Лондонцы говорят, что сюда ходят в основном иностранцы и приезжие провинциалы. Возможно, это действительно так, потому что английская речь тут звучит реже, чем, например, арабская или итальянская.

Светятся вывески китайских, греческих, итальянских, русских, испанских ресторанчиков… То и дело попадаются вывески: «сауна», «массажный кабинет…» Недвусмысленные пояснения — «Только для мужчин» не оставляют никаких сомнений в истинном предназначении этих заведений. В Сохо под этими безобидными вывесками прозрачно маскируются публичные дома. Без всякого камуфляжа с бесстыдным цинизмом выставили свой товар в витринах хозяева секс-шопов: порножурналы (есть для мужчин, есть и для женщин) в ярких глянцевых обложках, различные приспособления и даже куклы, которые называются «Люби меня». Попадаются и международные секс-шопы, как например, магазин Энн Саммерс.

Но еще откровеннее и циничнее реклама «блу мувиз» (голубое кино). Так называются кинотеатрики, где без перерыва «по кольцу» крутят порнофильмы. По странной игре чудовищно-извращенного воображения голубой цвет — цвет неба, чистоты и невинности, используется для рекламы порнопродукции.

Как совместить известное по романам Диккенса, Теккерея, да и нашего недавнего современника Голсуорси пуританство, строгость нравов британцев и эту вакханалию похоти и вседозволенности в самом центре чопорного Лондона? Порнобизнес? Безусловно, вся эта «грязная индустрия» приносит немалые барыши. Однако дело не только в прибылях. Определенно что-то случилось со старой доброй Англией, если общество терпит такое непотребство.

Но пора уже выбраться из тесных переулков Сохо, этого притона разврата, и выйти на одну из пристойных, добропорядочных, респектабельных улиц, застроенную солидными, монументальными зданиями, сверкающую роскошными витринами дорогих магазинов. Именно такой и является огибающая Сохо Риджент-стрит. Я смотрю во все глаза в ожидании встречи с человеком в черном котелке, полосатых брюках и с тросточкой — традиционным английским джентльменом. Однако навстречу движутся обыкновенные люди, в основном почему-то мужчины, просто и легко одетые, несмотря на промозглый осенний день. Женщин на улице мало, а красивых или даже миловидных и того меньше. Не знаю, куда подевались представительницы прекрасного пола, однако убеждаешься, что не случайно Англию называют страной мужчин.

Ничто не мешает движению уличной толпы. На тротуарах не увидишь ни газетных или табачных киосков, ни продавцов мороженого или воды. Если же вдруг появится уличный торговец с тележкой, увешанный японскими зонтиками или английскими сувенирами, сделанными где-нибудь в Гонконге, Южной Корее или на Тайване, то он торгует лишь до тех пор, пока его не прогонит рослый бобби в черном шлеме. Лондонская улица — это улица в чистом, так сказать, виде, полностью соответствующая своему прямому назначению. Она безраздельно отдана в распоряжение пешеходов. Люди идут, не глазея по сторонам, скользя по встречным лицам невидящим взглядом. Однако пусть вас, иностранца, этот безразличный вид не смущает. Вы смело можете остановить любого, даже очень важного и очень занятого джентльмена и спросить дорогу, если вы заблудились, или узнать, где находится ближайшая станция «трубы». Будьте уверены: джентльмен терпеливо объяснит вам, человеку с континента, все, что нужно. А если разговор происходит где-нибудь в табачной лавчонке или бистро, то и план начертит. Однако на этом разговор обычно заканчивается. Никаких расспросов, кто вы и откуда. И это отсутствие любопытства, на мой взгляд, проявление не пресловутой английской холодности, а, напротив, традиционной английской вежливости. Допускаю, что и гордому бритту может быть интересно узнать, из каких-таких неведомых краев залетел к ним на остров чужеземец с непонятным, странным акцентом. Однако он считает невежливым, неприличным лезть к незнакомцу с вопросами. И это тоже, что ни говорите, своеобразное проявление такта и вежливости.

С предупредительностью островитян встречаешься на каждом шагу. В самой невероятной уличной толчее англичанин постарается не то что, упаси бог, толкнуть прохожего, а даже не задеть его. Но если же вдруг такое случится, оба, независимо от того, кто виноват, извинятся. Причем с улыбкой, доброжелательно, ни в коем случае не повышая голоса. Вообще, едва попадая в эту страну, замечаешь, что в магазинах, ресторанах, гостиницах, на улице, не говоря уже о музеях, люди говорят тихо, вполголоса. И это тоже, без сомнения, признак воспитанности и уважения к окружающим. Когда я после первой поездки в метро предъявил при входе билет контролеру, мне показалось, что он что-то тихо сказал, я не разобрал, что именно. Потом, поездив несколько раз «по трубе», я понял, что контролеры говорят «спасибо» каждому пассажиру, который отдает свой билет. Представьте себе, сколько же раз должен он произнести свое «сэнкс» за рабочий день! Наверное, это слово, да еще «плиз» («пожалуйста») — самые, если можно так выразиться, «частотные» в обиходной речи жителей Британских островов. В туалетной комнате ресторана над раковиной умывальника я видел такую надпись:

«Теперь, пожалуйста, помойте руки».

Однако мы немного свернули «в сторону» с Риджент-стрит, а потому давайте снова продолжим нашу прогулку. На улицах Лондона и особенно промышленного Бирмингема бросается в глаза обилие людей с черным, коричневым или желтым цветом кожи. Это иммигранты, жители многочисленных бывших колоний и доминионов, тоже уже бывшей Британской империи. Большинство из них имеет британские паспорта; они приехали в бывшую метрополию в поисках лучшей доли. Однако метрополия встречает их как недобрая мачеха. Пасынки империи заняты на самых низкооплачиваемых работах. «Черную работу делает черный». Эти слова поэта звучат так, будто сказаны сегодня. Ну а те, кому не удалось найти и черную работу, пополняют ряды армии обездоленных. Это могут быть и безработные, и опустившиеся, выпавшие из жизни люди, и просто бездомные…

Вот один из них — пожилой, с поросшими седой щетиной ввалившимися щеками, в поношенном пиджаке и стоптанных башмаках. Он медленно бредет по фешенебельной, кичливой Риджент-стрит. Потухший, безразличный взгляд равнодушно скользит по роскошным витринам магазинов, где под охраной полисмена сверкают усыпанные бриллиантами часы «Ролекс» стоимостью семь тысяч фунтов, бриллиантовые колье, отливают серебром норковые манто… Этого человека интересует только одно: где провести ночь. Впереди себя он толкает тележку с жалким скарбом. Вот уж поистине по латинской поговорке: «Все свое ношу с собой». Переночевав где-нибудь в подъезде или в парке, он завтра снова отправится в свой путь, которому нет конца.


День девятый

оказался самым коротким. Те «лишние» три часа, которые я получил в первый день, пришлось отдавать. Да, долги надо возвращать не только людям, но и природе. Первое, что я сделал в самолете рейса СУ-242 Лондон — Москва, — это перевел стрелки вперед на три часа. И вместо часа по лондонскому времени получилось четыре по московскому. Кто после этого скажет, что время — категория нематериальная?

Девять дней промелькнули, как один. В них будто спрессовалось не только время, но и пространство. В незнакомой стране, да еще такой, как Англия, впитываешь впечатления, словно губка. Каждый день кажется необыкновенно длинным, наполненным, и все же времени не хватает, чтобы «губка» впечатлений напиталась до конца.

Наш «ИЛ» уже оторвался от бетонки Хитроу и набирает скорость и высоту. А я вглядываюсь через иллюминатор в подернутые пеленой дождя размытые очертания огромного города, и вспоминаются слова, сказанные двести лет назад знаменитым английским критиком Сэмюэлом Джонсоном:

«Если устаешь от Лондона, значит, просто устаешь от жизни».

Не знаю, как насчет жизни, но от Лондона я определенно не устал. Просто не успел. Но этот город и вообще Англия стали ближе и понятнее за те девять дней, пролетевшие, как один.

…Молодой сержант-пограничник в Шереметьевском аэропорту, которому я протянул свой краснокожий серпастый молоткастый паспорт, явно в нарушение инструкции дружески подмигнул мне. С приездом, мол! У этого симпатичного парня было хорошее настроение. У меня — тоже. Я приехал домой!


1979 г., ноябрь


ОТ МАДРИДА ДО ГРАНАДЫ[52]

Человеку все надо видеть, ко всему прикоснуться, вот так, как в Толедо ты похлопывал ослика или трогал ствол пальмы в саду Алькасара. До всего хотя бы дотронуться пальцем. Весь мир погладить ладонью. Сколько радости — видеть и трогать то, что тебе еще не знакомо! Потому что каждая особенность в вещах и людях обогащает жизнь.

Карел Чапек. «Прогулка в Испанию»


Вместо вступления

Эта весть с быстротой молнии облетела наш маленький черноморский городок: едут! Едут испанские ребята! Стояло жаркое и душное южное лето, мы, мальчишки, с утра до вечера пропадали на пляже, однако в тот день были забыты и пляж, и море, и все другие дела. Задолго до прибытия поезда мы отправились на вокзал. Принаряженные, причесанные, в красных пионерских галстуках, а некоторые даже в «испанках» — так тогда называли только вошедшие в моду пилотки с маленькой кисточкой, как у бойцов испанской республиканской армии. Носить такую пилотку считалось особым шиком, и мы смотрели на их счастливых обладателей с нескрываемой завистью.

Испанских детей встречали, как взрослых, и не просто взрослых, а как героев. С духовым оркестром, речами, цветами. Теперь я понимаю, что такая встреча была знаком внимания и любви советских людей не только к детям, еще не совершившим никаких подвигов, но и к их отцам и старшим братьям, оставшимся там, в далекой Испании. Наши испанские ровесники были, кажется, смущены и взволнованы этой встречей. Смуглые, черноволосые, очень смахивающие на наших кавказских ребят, они стояли молча, глаза их смотрели не по-детски серьезно. Когда, наконец, затих оркестр и сошел с импровизированной трибуны последний оратор, они подняли руки с крепко сжатыми кулаками и негромко, но отчетливо произнесли: «Но пасаран!»

«Но пасаран! Они не пройдут!» Эти ставшие крылатыми слова Пасионарии были первыми испанскими словами, которые мы, мальчишки довоенных лет, узнали и запомнили на всю жизнь. Конечно, тогда не только мы, но и все взрослые отчетливо сознавали, что там, в Испании, отцы и братья вот этих застенчивых смуглых ребят первыми в мире вступили в открытый бой с фашизмом, приняв на себя его звериный удар… Гвадаррама, Теруэль, Лерида, Харама, Альбасете, Лас Кампас, Гвадалахара, Эбро… Вслед за взрослыми повторяли мы эти звучные испанские названия, жадно отыскивая их на карте Пиренейского полуострова, где проходила линия фронта между фашистскими мятежниками Франко и республиканцами.

«Они» тогда все-таки прошли. Прошли, опираясь на поддержку своих собратьев по кровавому ремеслу — германских и итальянских фашистов. Прошли, ловко используя подлую предательскую политику «невмешательства» Англии и Франции. Фашизм тогда прошел там, в далекой Испании. Спустя несколько лет смертоносная коричневая волна докатилась до берегов Волги и разбилась под сокрушительным ударом Советской Армии. И кто знает, быть может, среди тех, кто вел бой, святой и правый, были и успевшие повзрослеть до поры испанские ребята, которых мы встречали тогда на вокзале нашего маленького городка. Кончилась кровопролитная битва, народы Европы вздохнули полной грудью, и лишь их родина, Пиренейский полуостров, оставалась измаранной зловещим коричневым цветом фашизма.

Возвращаясь памятью в то уже далекое, но незабываемое прошлое, мог ли я, мальчишка, думать-гадать, что беспокойный ветер странствий занесет меня сюда, на самый край Европы, в страну отважных мореходов и тореадоров, утонченных поэтов и прекрасных, экзотических женщин, прославленных художников и музыкантов…

Натужно гудит своими четырьмя моторами «Боинг», пересекая из конца в конец старушку Европу. Под монотонный шум хорошо думается. Где-то далеко внизу, под облаками, осталась Варшава. Скоро Вена, где предстоит посадка. В динамиках что-то щелкает, и мелодичный женский голос с сильным испанским акцентом извещает уважаемых сеньоров пассажиров авиакомпании «Иберия» о том, что Вена по метеоусловиям принять самолет не может. Ну что ж, тем лучше, по крайней мере на час раньше будем в Испании. Немало довелось повидать чужих земель, но не притупилось ни с чем не сравнимое чувство тревожного, напряженного ожидания, острого любопытства от предстоящей встречи с новой незнакомой страной. Какая она, Испания, в действительности, легендарная полусказочная земля, «благословенный край, пленительный предел?»

«Боинг» круто берет влево, облака на несколько минут вдруг расступаются, открывая острый, словно акулья пасть, частокол пиков. Пиренейские горы. Кажется, спустись наш самолет чуть ниже, и они пропорют его толстое дюралевое брюхо. Лайнер, нырнув под ватное облачное одеяло и сбавив скорость, уже совсем низко летит над широкими песчаными пляжами побережья Коста Брава. Пустынные в зимний день пляжи сменяются многочисленными портовыми сооружениями, за ними — геометрически правильные кварталы Барселоны — главного порта и второго по значению города страны. Мы пролетели над всей Барселоной, прежде чем колеса «Боинга» мягко коснулись бетонной дорожки международного аэропорта.

Так уж получается, что именно с представителями власти приходится в первую очередь иметь дело чужестранцу. Офицер, молодой красивый брюнет со строгим, «официальным» выражением лица, несколько раз перелистал паспорт с серпом и молотом на обложке и передал его сидящему в соседней кабине коллеге постарше; тот что-то сказал, и чиновник, наконец, поставил штамп. Некоторое затруднение молодого офицера полиции понять было можно: советские люди еще редкие гости в его стране, и к «краснокожим паспортинам» здесь, видимо, еще не успели привыкнуть. Я не остался в обиде на этого строгого молодого человека, тем более, что его пожелание приятного путешествия по Испании сбылось.

К сожалению, путешествие началось не с Барселоны. Пребывание в этом красивейшем городе страны ограничилось аэропортом. Послонявшись по тесноватому и грязноватому залу ожидания, не очень-то соответствующему аэропорту, носящему высокий ранг международного, пассажиры снова заняли места в насытившемся горючим самолете, чтобы минут через сорок без всяких приключений приземлиться в мадридском аэропорту Барахас, что в переводе означает «колоды карт». Согласитесь, для аэропорта название несколько странное.


Лики Мадрида

Две тысячи лет назад римляне возвели в самом центре Пиренейского полуострова крепость. Сменившие их арабские завоеватели дали этому поселению название Махрит. Махрит — Мадрид — как видим, испанцы обязаны названием своей столицы бывшим завоевателям. Впрочем, не только названием. Восточные мотивы легко угадываются и в архитектуре, и в музыке, и даже в женских нарядах: кружевная накидка — мантилья, берет свое начало от покрывала, под которым арабские женщины прятали свое лицо от постороннего взгляда. Таковы парадоксы истории — захватчики уходят или их изгоняют, следы же остаются. Однако от бывшей деревни Махрит ныне не осталось даже и камня. На ее месте раскинулся огромный четырехмиллионный город. Туристские путеводители утверждают, что у испанской столицы несколько лиц: Мадрид королей — Габсбургов и Бурбонов, Мадрид музея Прадо и Веласкеса, Мадрид Гальдоса — испанского Бальзака, Мадрид тореро и даже Мадрид байладорес — так называют здесь исполнителей танца фламенко. Все это, наверное, так, путеводители не лгут, но тщетно вы будете искать в нарядных, красочных путеводителях хоть какой-нибудь намек на то, что у этого респектабельного, в чем-то даже монументального города существуют и другие, менее привлекательные лики.

Передо мной карта испанской столицы. История древнего города прочитывается и в названиях его бесчисленных улиц, бульваров, авенид, площадей. Улица Сервантеса, улицы Лопе де Вега, Гойи, Сурбарана, Веласкеса… Знакомые, прославленные имена, которые принадлежат не только испанскому народу, но и всему человечеству. И рядом — улица Примо де Ривера — основателя фашистской партии фаланги. Широкая прямая магистраль, пересекающая с юга на север чуть ли не половину Мадрида, названа авенидой генералиссимуса. Поскольку этот громкий титул присвоил себе покойный диктатор Франко, ясно, в чью честь она названа. Параллельно ей пролегла авенида генерала Мола — того самого, который, наступая на столицу четырьмя колоннами, произнес: «У меня там, в Мадриде, есть еще одна колонна — пятая», имея в виду предателей и диверсантов. В этих названиях явственно проглядывает еще один лик столицы, о котором умалчивают путеводители: Мадрид тех, кто тоскует по каудильо, кто хотел бы сохранить франкизм без Франко.

Путешественнику же, впервые попавшему в город, прежде всего бросаются в глаза два Мадрида — старый и новый. Новый стал особенно интенсивно застраиваться в тридцатых годах нашего века. Это — широкие и прямые зеленые улицы, современные здания банков, правительственных учреждений, компаний. Их отличает строгость современных форм и вместе с тем разнообразие архитектурных решений, так сказать, непохожесть, солидность, даже монументальность. Мадридские архитекторы не увлекаются строительством небоскребов; лишь кое-где торчат высотные башни. «Поставлены» они с умом, так, что не подавляют окружающие их здания в пятнадцать-двадцать этажей.

Если новый город тих, респектабелен и малолюден, то полную ему противоположность являет старая часть. Узкие и кривые улицы, улочки, переулки и крохотные площади заполнены людьми и автомобилями с раннего утра и до глубокой ночи. Мадрид ложится спать очень поздно. Примечательно, что испанскую речь можно услышать, пожалуй, реже, чем английскую, французскую, итальянскую, немецкую, японскую и еще бог знает какую. Толпы туристов со всех концов света бродят по средневековым улочкам. Призывно светится реклама многочисленных кинотеатров, в том числе и тех, где крутят фильмы с индексом S — что значит «секс». Вирус так называемой сексуальной революции, а иными словами — распущенности, вседозволенности, проник и в католическую, известную в прошлом своими строгими нравами Испанию. На каждом шагу туриста поджидают рестораны и бары, зачастую с американизированными названиями, вроде «Небраски» или «Техаса», причем чем меньше и скромнее бар, тем громче, звучнее он именуется. Однако простим эту маленькую хитрость хозяев заведений, тем более, что посетителей здесь обслуживают четко и вежливо. Едва вы открываете дверь, как бармен осведомляется, что угодно сеньору. Если же он занят обслуживанием другого посетителя, то даст понять, что вы замечены и вами скоро займутся. Ловко и сноровисто орудует бармен, как правило, молодой человек, включая автомат и разливая в чашечки горячий ароматный кофе, открывая бутылки, готовя закуски.

Особенно многолюдно на двух главных площадях, вокруг которых группируется старый город: одна из них так и называется — Пласа Майор — главная площадь, другая носит поэтичное название Пуэрта дель Соль — Ворота Солнца. Основная достопримечательность этой небольшой площади отнюдь не в окружающих ее со всех сторон старинных зданиях, хотя и они, безусловно, представляют интерес. С нее начинается отсчет протяженности дорог, связывающих столицу с другими городами. Таким образом, эта достопримечательность как бы невидима глазу. «Кастилья — сердце Испании, Мадрид — сердце Кастильи», — говорят испанцы. Продолжая эту поговорку, можно сказать, что площадь Пуэрта дель Соль — сердце Мадрида. С утра до поздней ночи лихорадочно бьется это сердце. Нескончаемым потоком течет людская толпа по его узким склеротическим артериям, залитым мертвенным неоновым светом. В его холодных лучах сверкают в витринах фешенебельных магазинов бриллиантовые и жемчужные колье, отливают серебром драгоценные меха. Из открытых дверей увеселительных заведений выплескиваются на улицу звуки модных мелодий. В разномастно одетой многоязыкой толпе выделяются молодые женщины в мини-юбках, снова, кстати, вошедших в моду. Они прохаживаются медленно, не спеша, или стоят, прислонившись к стене, призывно улыбаясь мужчинам. Чуть поодаль от них толкутся дюжие молодчики с наглым, угрожающим выражением лица. Это сутенеры — покровители и защитники жриц продажной любви.

Время от времени поток изменяет направление своего движения, огибая сидящих или лежащих прямо на асфальте людей. С детьми, жалким скарбом. Никто, как правило, не обращает на них внимания, лишь изредка какой-нибудь сердобольный прохожий бросит несколько песет, чтобы тут же забыть об этих несчастных, выброшенных за борт жизни. Куда-то вверх, к небу, устремил бесстрастный взгляд миндалевидных глаз распятый на асфальте уличным художником Иисус Христос. В головах у Иисуса — кружка для подаяний. Кто они, эти люди? Бездомные, безработные, опустившиеся неудачники, которым «не повезло»? Не знаю. Знаю только одно — это тоже лицо, вернее, уродливая гримаса на респектабельном буржуазном фасаде испанской столицы.

От Пуэрта дель Соль рукой подать до другой древней площади — Орьенте. Почти всю ее занимает помпезное здание Королевского дворца, где с восемнадцатого века до 1931 года жили испанские монархи. Сейчас дворец стал музеем, вроде нашего Эрмитажа. Я говорю вроде, потому что и ныне он не утратил своего королевского предназначения. Под его сводами устраиваются важные государственные приемы, иностранные послы вручают здесь королю верительные грамоты. Я повидал немало разных дворцов, но такой расточительной, поистине королевской роскоши, не встречал нигде. Бывшие апартаменты испанских монархов буквально ломятся от золота, серебра, хрусталя… Стены украшены творениями Рубенса, Гойи, Джордано и других великих художников. Старинные гобелены… Зал, где собрана богатая коллекция каминных часов, причем все они на ходу. В соседнем зале — сотни вееров самой причудливой формы и расцветки. Да и стены залов — тоже произведение искусства; они сделаны из благородного фарфора причудливого рисунка.

Ничего не скажешь, красиво жили испанские короли, красиво, но… неудобно. Видимо, потому нынешний король Хуан Карлос, человек молодой и весьма современный, предпочел старинным комнатам дворца резиденцию в пригороде Мадрида Сарсуэла, прилетая оттуда во дворец на вертолете. Вертолет приземляется тут же, на огромном, как стадион, вымощенном брусчаткой дворе, и его королевское величество направляется в тронный зал, в котором мы сейчас и находимся. Два весьма обычного вида кресла, установленные на возвышении, это и есть трон короля и королевы. По его обеим сторонам застыли два каменных льва — цари зверей охраняют царя людей. Однако Хуан Карлос пренебрегает их охраной. По словам гида, он никогда не принимает почетных гостей, восседая на троне, а беседует с ними в зале, так сказать, на равных. Король доказал приверженность демократии не только внешними проявлениями. После смерти Франко он не захотел стать послушной марионеткой в руках последышей диктатора, мечтавших о сохранении франкизма. Еще жив в памяти недавний военный мятеж, когда фашистские заговорщики захватили здание парламента вместе с депутатами. Хуан Карлос тогда проявил твердость и решительность, осудив путчистов, и недвусмысленно высказался в пользу конституции. Испанцы шутят: не случайно, мол, на монетах (которые, кстати, до сих пор имеют хождение) Франко смотрит вправо, а Хуан Карлос — влево. Представляется, что в этой шутке немалая доля правды.

О том, что в Испании произошли большие перемены, свидетельствует и открытие музея великого испанского художника Пабло Пикассо — дома Пикассо, как называют его мадридцы. Чтобы попасть в этот дом, надо предварительно пройти через специальную раму, какие установлены в аэропортах. Страну захлестнула волна политического терроризма. Врагам демократии, неофашистам, страшен и ненавистен великий художник — коммунист, даже мертвый. На выставке в Барселоне они подло надругались над его творениями, облив их серной кислотой. Таким образом, меры предосторожности оправданы, тем более, что в доме Пикассо экспонируется знаменитая «Герника» — гневное обвинение фашизму. Известен диалог между Пикассо и немецким офицером в оккупированном фашистами Париже. «Это сделали вы? — осведомился офицер, рассматривая репродукцию «Герники». — «Нет, это сделали вы», — саркастически бросил в лицо фашисту художник.

Одно время франкисты пытались заигрывать с Пикассо, приглашали его на родину, но он поклялся, что его ноги не будет в Испании до тех пор, пока жив Франко и его режим. Увы, душитель испанского народа пережил великого сына Испании, и Пикассо так и не довелось подышать дымом отечества. Только после смерти он вернулся на родину — своими картинами, скульптурами, керамикой.

В один из весенних дней 1937 года германская авиация дотла уничтожила город Гернику (испанцы говорят — Герни?ка) на севере страны, в Бискайе. Пикассо, потрясенный трагедией Герники, в считанные дни пишет свою знаменитую картину. Уже в том же 1937 году она экспонируется в испанском павильоне на Всемирной выставке в Париже. Впоследствии картина находилась в музее современного искусства в Нью-Йорке и лишь недавно вернулась на родину художника. О масштабах работы, проделанной Пикассо, дают наглядное представление выставленные в нескольких залах многочисленные наброски, эскизы. Интересно, что сначала он хотел написать многоцветную картину, но потом отказался от этого замысла, решив, что черно-белый цвет более соответствует форме и содержанию этой самой символической картины сложного и противоречивого художника. Кстати, в целях безопасности она отделена от зрителей толстым витринным стеклом, чтобы предотвратить возможное повреждение от рук террористов. В центре картины — минотавр — человек-бык, олицетворяющий извечную борьбу и единство противоположностей — добра и зла, разумного и слепого, инстинктивного. Минотавр — образ Испании времен гражданской войны. Оскаленная морда лошади, из пасти которой торчит острое кинжальное жало, символизирует франкизм. Можно понять, какой смысл вложил художник в фигуру распростертого воина в самом низу картины: это — поверженная республиканская Испания. Вместе с тем некоторые образы настолько зашифрованы, что их суть трудно понять, по крайней мере автору этих строк. Что, например, хотел сказать художник вот этим странным абажуром и лампой под ним? Или… Однако не стоит продолжать, тем более, что я не искусствовед, и об этой картине уже написано и сказано достаточно. Ясно одно — «Герника» выходит за рамки одного конкретного события и является философским обобщением, размышлением художника о жизни и смерти.

Говоря об искусстве, нельзя хотя бы вкратце не рассказать о посещении музея Прадо — одной из величайших, наряду с Лувром, Эрмитажем и Британским музеем, сокровищниц изобразительного искусства. Здесь собрано более трех тысяч картин и скульптур выдающихся мастеров прошлого, причем представлены все школы мировой живописи. И хотя среди них произведения Пикассо отсутствуют, так как, по словам гида, не соответствуют направлению музея, имя его тесно связано с Прадо. Во время гражданской войны, когда фашисты подвергали Мадрид жестоким бомбежкам, эти сокровища оказались в опасности. Назначенный директором Прадо, Пикассо развернул самоотверженную работу по спасению шедевров Веласкеса, Гойи, Эль Греко, Мурильо, Риберы, Рафаэля, Тициана, Рубенса, Ван Дейка…

С осмотром музея нам одновременно повезло и не повезло. Дело в том, что он совпал по времени с большой выставкой картин Мурильо, приуроченной к трехсотлетию смерти художника. Экспонировались работы из многих зарубежных музеев, и нам представилась редкая возможность поглубже ознакомиться с творчеством этого замечательного художника. Но не тут-то было! Выставка работала последний день и потому привлекла особенно много посетителей. У входа в кассу выстроилась внушительная очередь — явление не совсем обычное для музеев на Западе. Вполне естественно, что многие любители живописи не ограничились созерцанием творений Мурильо и растеклись по другим залам. Темпераментные испанцы громко обменивались впечатлениями, что отнюдь не способствовало осмотру, на который, к тому же, было отведено лишь несколько часов. Все же кое-что удалось увидеть.

Самое сильное, неизгладимое впечатление оставили картины, фрески и офорты Франсиско Гойи. На долю великого художника в последние годы его жизни выпали тяжкие испытания: из двадцати его детей остался в живых только один, Гойя потерял слух, вынужден был жить на чужбине. Его родная Испания переживала сложный исторический период. Революция 1820—1823 гг. была подавлена. Все это с огромной выразительностью и эмоциональностью нашло отражение в серии офортов «Капричос» и особенно в так называемой «черной живописи». На одном из рисунков — голова собаки. Безысходное, жуткое одиночество застыло в ее глазах. Рисунок так и называется — «Одиночество». На другом художник изобразил древнеримского бога Сатурна, пожирающего своих детей. Страшный по художественному и эмоциональному воздействию рисунок. Всей мощью своего огромного таланта Гойя — художник, философ и гуманист, заклеймил бесчеловечность и ужасы войны в серии «Бедствия войны» и знаменитой картине «Расстрел повстанцев в ночь на 8 мая 1808 г.» Рассказывают, что Гойя пришел на место расстрела испанских патриотов наполеоновскими солдатами в ту же ночь с фонарем, чтобы достоверно воссоздать трагическое событие в своей картине.

Злой рок продолжал преследовать Гойю и после смерти. Когда останки художника, умершего во Франции, в Бордо, перенесли спустя много лет на родину, чтобы захоронить в маленькой часовне Сан-Антонио де ла Флорида, выяснилось, что какие-то негодяи похитили голову художника. Кто и зачем совершил этот кощунственный варварский акт, по сей день неизвестно. Прах великого художника покоится под простой мраморной плитой. На ней каменный крест и бронзовые потемневшие буквы: «Гойя». У плиты — лавровый венок, который возлагается ежегодно Испанской академией художеств в день рождения художника. Наш гид, указывая на надпись на плите, меланхолически замечает, что в ней содержатся две ошибки: Гойя умер не в мае, а в апреле, и не в 1825 году, а в 1828.

Часовня Сан-Антонио де ла Флорида выбрана для могилы художника не случайно. Здесь он провел долгие часы, расписывая потолок фресками на религиозный сюжет — чудо святого Антония. Но стоит вглядеться в лица святых, и видишь, что они очень похожи на обыкновенных смертных, как например, у «Махи одетой» и «Махи обнаженной». Эти знаменитые картины экспонируются тут же. Наш гид весьма настойчиво несколько раз повторил, что не герцогиня Альба послужила моделью художнику и что Гойя никогда не был любовником прекрасной герцогини, как думают многие. Этой же точки зрения придерживаются и советские искусствоведы.

Однако пора уже перенестись из прошлого века в бурный двадцатый. Автобус долго кружил по мадридским улицам, прежде чем остановиться возле внушительного, новой постройки здания, обнесенного высокой металлической оградой. У ворот нас встречает молодой симпатичный человек с тонкими чертами интеллигентного лица. Это сеньор Франсиско Перес Арауна, редактор международного отдела газеты «Паис». Дюжий широкоплечий охранник, вооруженный пистолетом, нажимает кнопку, и дверь в железной ограде открывается, чтобы тут же закрыться. Прежде чем пропустить нас дальше, охранник вежливо попросил наших женщин показать содержимое сумок. Франсиско Арауна извиняюще поясняет: террористы свирепствуют. Мы рады советским гостям, но таковы наши правила.

Говорят, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а тут не монастырь даже, а целая страна («паис» по-испански «страна»). Да простит мне читатель эту маленькую игру слов. Сопровождаемые сеньором Арауной, поднимаемся на третий этаж и сразу попадаем в просторный редакционный зал. Как принято в большинстве газет на Западе, здесь у сотрудников (кроме руководства), нет отдельных кабинетов, все на виду. Несмотря на предвечернее, самое напряженное в редакциях время, в залитом мягким светом зале царила тишина. Не стрекотали машинки, никто не диктовал машинисткам свои материалы. И машинки, и машинисток вытеснила электроника. Журналист «пишет» прямо на экран дисплея, тут же, нажимая кнопки, правит, и материал идет в набор. Само собой, такой метод подразумевает высокую профессиональную подготовку. С этого и началась наша беседа. Франсиско сказал, что в Испании существуют два мнения: одни полагают, что журналистов должны готовить специальные факультеты университета, другие же считают специальное образование не обязательным: журналистами становятся по призванию. Что ж, спор этот давний и длится, наверное, столько же лет, сколько существуют газеты, и решает его жизнь в каждом конкретном случае. Кстати, сам Арауна окончил факультет журналистики Мадридского университета.

Первый номер газеты вышел сравнительно недавно, но она уже стала одной из крупнейших газет в Испании. С ее мнением считаются, к нему прислушиваются и за пределами страны. Франсиско Арауна сформулировал политическое кредо «Паис» несколько расплывчато: независимая газета либерально-прогрессивного направления, склоняющаяся влево. Священный долг газеты — защита конституции и национального единства. Газетой владеют 1100 акционеров — представители различных социальных слоев: банкиры, адвокаты, коммерсанты, причем никто не имеет права иметь больше десяти процентов акций. Прибыль дает в основном реклама, которая занимает половину газетной площади. Задав нам несколько вопросов, сеньор Арауна поинтересовался, давно ли мы из Москвы, любезно выразил готовность сообщить нам последние московские новости и покинул нас ненадолго. Возвратившись, сказал, что только что говорил с московским корреспондентом по телефону. Корреспондент сообщает: в нашей столице сильный мороз — первый в эту теплую зиму. «В остальном же все в порядке», — сказал он и привел английскую поговорку: отсутствие новостей — самая лучшая новость.

На следующий день вечером я со своим спутником забрел в большой универсальный магазин по соседству с нашей гостиницей и неожиданно столкнулся с Арауной. Надо же такому случиться в огромном городе, причем за границей! Он сразу узнал вчерашних советских гостей. Магазинная толчея не способствовала беседе, однако он успел сказать, что хочет побывать в нашей стране. Раньше, при Франко, это было непросто. «Недавно, — продолжал Франсиско, — из поездки в Москву и Ленинград возвратились родители, полные ярких впечатлений». Распрощались мы как добрые знакомые.


Здесь остановилось время

Непривычно пустынными выглядят улицы испанской столицы в субботнее утро. Те, у кого есть загородные дома, уехали на уикэнд еще в пятницу, ну, а другие (их большинство), сидят в городских квартирах. Нашему автобусу не страшны никакие автомобильные пробки, и он без всяких задержек выбирается на загородное шоссе, ведущее на север. По его обеим сторонам мелькают нарядные виллы, окруженные низкорослыми соснами и кипарисами. На зеленых лужайках пасутся черные упитанные бычки — будущие герои и жертвы корриды. Мирный, идиллический пейзаж, залитый теплым декабрьским солнцем. Вдали, на вершинах скалистых холмов, подернутых голубоватой дымкой, виднеются грозные силуэты средневековых замков. Кастилья, суровая и прекрасная, прокаленная солнцем земля, сердце Испании. На стрелке дорожного указателя мелькнули слова: «Лас Кампас, Гвадаррама». Знакомые, с детства врезавшиеся в память названия. Именно здесь, на ближних подступах к Мадриду, развернулись тяжелые, ожесточенные бои. Вспоминая об этом, смотришь на идиллический пейзаж другими глазами. Например, глазами очевидца и участника событий тех лет Михаила Кольцова. В «Испанском дневнике» он пишет:

«Поселки Серседилья и Гвадаррама — последние перед линией фронта. Здесь разбито три четверти зданий. Почти сплошь пепелища и развалины. Вот от сгоревшего дома уцелела буквально только каменная калитка, и на ней на одном гвозде висит закопченная табличка: «Застраховано от огня». Валяются телеграфные столбы, провода, пустые гильзы и стаканы из-под снарядов.

В этом сложном нагромождении скал, ущелий, леса вот уже скоро месяц идет напряженная борьба. Ни разу здесь не было затишья. Фашисты загипнотизированы близостью столицы. Всего пятьдесят километров, да и того меньше. Стоит только прорваться вниз в котловину, — и уже можно схватить за горло Мадрид, правительство, республику. Республиканцы понимают это. Они понимают, чего может стоить ничтожный промах, зевок.

Орудий с обеих сторон не так много. Но горная акустика разносит канонаду стократным эхо по ущельям, создает фантастический, поистине адский грохот.

Каждый день с раннего утра до поздней ночи маленькие группы людей крадутся по склонам, ползут по каменным утесам, стараясь обойти, отрезать, подкараулить друг друга, захватить еще одну скалу, еще один пригорок, держать под огнем еще одну ложбинку».

Автобус продолжает наматывать на свои колеса серую асфальтовую ленту, и вдруг впереди возникает гранитный крест на вершине горы. До него далеко, но даже на расстоянии чувствуешь его размеры. Исполинский крест будто осеняет всю долину Павших, ибо именно так называется долина, через которую лежит наш путь. Долина Павших в годы гражданской войны… В недрах горы, на которой установлен крест, вырыта огромная пещера для подземной церкви. Говорят, что она больше собора святого Петра в Ватикане, считавшегося до сих пор самым большим в мире. Крест и церковь сооружены по приказу Франко в память о погибших в гражданскую войну. Всех погибших, и с той, и с другой стороны. Примечательная подробность: на строительстве грандиозного памятника, призванного по мысли диктатора, стать символом «национального примирения, национального единства» (разумеется, на основе франкизма), использовался рабский труд тысяч узников фашистских застенков, согнанных со всей страны. Чего стоят после этого громкие слова о национальном примирении возглавившего фашистский мятеж черного генерала, руки которого обагрены кровью лучших сынов и дочерей испанского народа! Когда пришел конец и самому каудильо, выяснилось, что в подземной церкви для него было заранее приготовлено место для погребения — по соседству с прахом основателя фаланги Примо де Ривера. Поневоле закрадывается мысль, что одержимый патологической манией величия «генералиссимус», сооружая помпезный мемориальный комплекс, преследовал цель в первую очередь обессмертить самого себя. Недаром он никогда не говорил: «Когда я умру», а только: «Когда меня не станет».

По странной прихоти (или закономерности) истории подземный собор, где нашли последнее прибежище оба покойных диктатора, расположен в непосредственной близости от Эскориала, в котором находится Пантеон испанских монархов. Строгий серый каменный четырехугольник в гордом одиночестве стоит в окружении гор Сьерра-де-Гвадаррама. Это и есть знаменитый Эскориал, монастырь святого Лаврентия, крепость, резиденция испанских королей, величайший религиозный центр Испании, который испанцы в прошлом почитали как восьмое чудо света. Во время гражданской войны за этот дворец-монастырь разгорелись жестокие бои. Одержимые желанием во что бы то ни стало захватить Эскориал, франкисты не остановились даже перед бомбежкой национальной святыни, каковой они почитали (на словах, разумеется) монастырь. В «Испанском дневнике» есть такие строки:

«Взятию Эскориала, овладению знаменитым монастырем… в лагере испанского фашизма придают особое, мистическое значение. Изворачиваясь в объяснении долгого стояния под Мадридом, Франко среди прочего заявил, что взятие Эскориала, величайшего религиозно-исторического центра Испании, будет политически равносильно и даже важнее взятия Мадрида. Сейчас в знак особой любви к Эскориалу Франко бомбардировал его с воздуха».

Спустя многие годы другой генерал, американский, разглядывая в бинокль древний вьетнамский город, изрек:

«Прежде чем освободить этот город, его нужно уничтожить!»

Извращенная, дьявольская логика фашизма не знает государственных границ, национальных различий.

Некоторые авторы, описывая монастырь, называют его мрачным, неприветливым, сумрачным. Позволю себе не согласиться с этим мнением. Он скорее строг, даже величествен, но отнюдь не мрачен. Что побудило короля Филиппа II воздвигнуть этот суровый, под стать скалистым горам, дворец-монастырь? Существуют две версии. По одной он построен в честь победы над французами в день святого Лаврентия. Этот Лаврентий был причислен к лику святых за свою мученическую смерть — его сожгли заживо. Согласно другой версии, при битве с французами испанцы случайно разрушили монастырь святого Лаврентия, и Филипп, искупая грех, воздвиг Эскориал и назвал его именем святого. Так или иначе, но дворец-монастырь был построен в сжатые для XVI века сроки — меньше чем за двадцать лет. Его сооружали и украшали лучшие строители, художники и скульпторы не только Испании, но и других стран. Осмотр мы начинаем с библиотеки, стены которой расписаны фресками, изображающими семь муз. На стеллажах, обтянутых мелкой сетчатой решеткой, тысячи старинных фолиантов в кожаных переплетах. На стендах посреди зала выставлены самые знаменитые экземпляры, среди которых почетное место занимает книга святого Августина и «Новый завет». На изготовление этой книги ушло восемь килограммов золота. В библиотеке собраны книги и рукописи на многих языках не только религиозного содержания, но по истории, географии, медицине, математике. Они не лежат мертвым грузом, их изучают ученые разных стран, в том числе и наши, советские. Гид упомянул одного советского ученого, который написал книгу об Авиценне и подарил ее экземпляр библиотеке.

С огромного, во весь рост портрета на нас хмуро, высокомерно и подозрительно смотрит человек в костюме испанского гранда. У него надменное изможденное лицо иезуита. Это король-тиран Филипп II. Его королевское величество очень недовольно тем, что какие-то чужеземцы нарушили его уединение. Именно уединения искал он в стенах монастыря-крепости, уединения и безопасного убежища от мерещившихся ему повсюду заговорщиков. Спускаемся на первый этаж, в королевские покои. Тесные, скромно обставленные комнаты-кельи, ничего общего не имеющие с привычными королевскими покоями. Вот уж поистине уничижение паче гордости! Вместе с тем монарх-отшельник отнюдь не забывал о государственных делах, держа в страхе и повиновении с помощью святой инквизиции своих подданных. Здесь же, в своем любимом детище, нашел он последний приют. Гранитная лестница ведет вниз, в склеп под главным алтарем. Горящие свечи в руках ангелов бросают мягкие блики на матовые, черного мрамора, стены восьмигранного мавзолея. Скорбно склонил голову распятый на кресте бронзовый Христос. В массивных, тоже черного мрамора, саркофагах, установленных в четыре «этажа» в нишах, вечным сном спят испанские монархи — Габсбурги и Бурбоны, правившие Испанией на протяжении веков. Бронзовые буквы на саркофагах извещают, «кто есть кто», точнее, «кто есть где». На трех гробах надписи отсутствуют, они свободны. Еще свободны. По свидетельству М. Кольцова, в 1936 году пустовал только один.

«Его приготовили для Альфонса XIII. Кандидат хотя и в преклонном возрасте, но низложен и где-то за границей играет на бирже.

Я долго стою здесь, соображаю, что можно сделать, но ничего придумать не удается. Другого сюда тоже не положишь. Так и пропадает хороший мраморный гроб».

Саркофаг, о котором писал, Кольцов, «не пропал». В январе 1980 года сюда перенесли останки Альфонса XIII, который так и умер за границей, в изгнании. На черном мраморе его гробницы алеет букетик гвоздик, возложенный каким-то обуреваемым ностальгией монархистом. Цветы в этом сумрачном, полном почти мистического ужаса Пантеоне выглядят странно и неуместно. Королевская усыпальница подавляет, гнетет своей торжественной, мрачной роскошью и являет собой полную противоположность скромным королевским кельям. Вслед за Кольцовым задаю себе вопрос: кто будет покоиться в пустующих гробах? Очевидно, Хуан Карлос и королева, греческая принцесса София. И что вообще должен чувствовать человек, глядя на собственный гроб? Ведь короли — тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо.

Здесь, … где покоились останки его предков, стоял четвертый по счету Карлос.

Он смотрел не без испуга
На гробницы. В строгом стиле.
Литеры обозначали
Имена усопших предков.
Тут же рядом дожидались
Коронованных владельцев
Два еще свободных гроба.
На одном из них стояла
Надпись:
«Дон Карлос Четвертый»,
На другом: «Мари-Луиза».
Пять минут стоял он в склепе,
Подчиняясь этикету,
С жаром до трехсот считая.
А затем что было духу
Прочь бежал из Пантеона.
Лион Фейхтвангер. «ГОЙЯ»

Прямое, как стрела, шоссе, ведет от Мадрида на юг, разрезая надвое Кастильское плоскогорье. В пейзаже преобладают серый и зеленый цвета и еще цвет охры — излюбленные краски Эль Греко. В город великого художника, легендарный Толедо, мы и держим путь. Пологий подъем — и автобус останавливается у самого края обрывистого скалистого берега Тахо. Там, за рекой, на холме в беспорядке раскиданы дома, над которыми доминирует громада дворца Алькасар. Позже, когда я увидел в доме Эль Греко его картину «Вид Толедо», то понял, что художник именно отсюда, с этой точки, увековечил свой город. Лента реки здесь делает крутой изгиб, почти целиком окружая холм, создавая иллюзию острова. Однако откуда взяться острову в самом сердце Кастильи, посреди суровой, выжженной земли? Но Толедо — действительно остров. Остров старины, средневековья, в котором, кажется, остановилось время. Когда бродишь не спеша по его узким, таинственным улочкам, любуешься ажурными воротами, увешанными щитами и арбалетами, поднимаешься по деревянным ступеням дома Эль Греко, то город постепенно берет тебя в плен. Толедо обладает какой-то таинственной магией, только ему присущим очарованием, это самый испанский из всех городов, в которых пришлось побывать. И в то же время здесь сохранились следы и других эпох. Военное сооружение, воздвигнутое вестготами…. Мост через Тахо, «сработанный еще рабами Рима…» Синагога — одна из древнейших в Европе…

Центр города — площадь Сокодавер. Немного воображения — и уже видишь торжественную процессию монахов в зловещих черных одеждах. Жарко пылают факелы, колышется хоругвь с вытканными золотом королевским гербом, крестом и мечом — эмблемами святой инквизиции. Скованные ужасом, с трудом переставляя ноги, позади монахов бредут обреченные — в высоких шутовских колпаках, грубых желтых рубахах. Толпа, до предела заполнившая площадь, затаила дыхание. Оглашается акт веры — приговор святой инквизиции. Палач зажигает костер. Жадные языки пламени все ближе, все неумолимее подкрадываются к несчастным. Площадь оглашается душераздирающими воплями горящих заживо еретиков. Толпа, содрогаясь и замирая от ужаса, пожирает глазами жуткое зрелище — аутодафе.

Так шпионила повсюду
Инквизиция. Над каждым,
Словно страшный рок зловещий,
Тяготела. Нужно было
Лицемерить. Даже с другом.
Было страшно поделиться
Вольной мыслью или шуткой.
Даже шепотом боялись
Слово вымолвить… Но только
Эта вечная угроза
Придавала серой жизни
Прелесть остроты. Испанцы
Инквизиции лишиться
Вовсе не хотели, ибо
Им она давала бога.
Правда, бог тот был всеобщим,
Но особенно — испанским.
И они с упрямой верой,
Тупо, истово, покорно
За нее держались так же,
Как за своего монарха.
Лион Фейхтвангер. «ГОЙЯ»

Могущество тайного судилища инквизиторов было так велико, что его жертвой стал даже Бартоломе Карранса, архиепископ Толедский. Дела давно минувших дней?.. Нет. Палачи Франко возродили мрачную славу инквизиции, подвергая в застенках жестоким пыткам противников фашистского режима.

Мы покидали Толедо, город, над которым не властно время, под вечер. Причудливые длинные тени дворцов, соборов и замков делали его еще таинственнее и романтичнее.


Жемчужина Испании

После державного величия Мадрида с его изменчивой, дождливой и ветреной погодой, после сурового и гордого Толедо Севилья ослепила ярким солнцем, белыми и розовыми домами, улицами, обсаженными стройными пальмами и апельсиновыми деревьями, усыпанными оранжевыми плодами. Есть в этом южном городе какая-то легкость, артистичность, он, словно шампанское, пьянит легко и радостно.

Ни с одним испанским городом не связано столько легенд, как с Севильей. На каждом шагу вас поджидают знакомые неожиданности. Идем по широкой, вполне современного вида улице мимо двухэтажного, выкрашенного в бежевый цвет, строения. Обычное, ничем, в общем, не примечательное здание в стиле барокко. Да разве барокко в Испании кого-нибудь удивишь? Так и прошли бы мимо, если бы не слова гида. Оказывается, именно здесь находилась табачная фабрика, где по воле воображения Проспера Мериме свертывала сигары своенравная красавица Кармен. Возле вот этих ворот стоял на карауле ефрейтор Хосе, охраняя женщин от пылких испанских мужчин. Пока я восстанавливал в памяти историю их трагической любви, из ворот выпорхнула веселая стайка девушек. Они даже не взглянули в сторону иностранцев и промелькнули, громко постукивая каблучками, независимые, стройные, красотки, современные Карменситы в джинсах или мини-юбках. «Студентки, — пояснил гид, — сейчас здесь один из факультетов Севильского университета».

Узкая улочка, причудливо извиваясь в каменном ущелье, ползет вверх. Улочка так и называется — Ла Сьерпе — Змеиная. По ней вел в тюрьму, но так и не привел арестованную Кармен ефрейтор Хосе. Здесь, в этом древнем квартале Макарена Севилья предстает в своем, так сказать, чистом виде, воспетая и прославленная Пушкиным и Мериме, Бизе и Россини, Бомарше и Мурильо… Порой кажется, что перед тобой не город, а огромная роскошная оперная декорация: так неправдоподобно, сказочно живописны старинные улочки, белые дома, увитые зеленым плющом, уютные внутренние дворики — патио, кованые фонари, ажурные решетки балконов. И я бы не удивился, если бы на балкон вышла, кутаясь в мантилью, прекрасная донна, чтобы благосклонно выслушать серенаду благородного идальго: «Я здесь, Инезилья, стою под окном, объята Севилья и мраком и сном…» Увы, времена прекрасных дам и благородных рыцарей давно прошли, даже здесь, в сердце романтической Севильи, где «ночной зефир струит эфир, шумит, бежит Гвадалквивир», где даже сами названия улиц дышат экзотической стариной: Вида (Жизнь), Агуа (Вода), Глория (Слава), Атауд (Гроб), Хамердана (Потрошенная)… Поначалу даже не верится, что здесь вообще обитают люди. Но стоит присмотреться, и понимаешь, что обитатели этих «оперных» домиков, простые севильцы, живут своей, вполне современной жизнью с ее радостями и печалями, заботами и тревогами. Экзотика, столь милая сердцу туриста, для них оборачивается другой стороной: отсутствием в старых домах коммунальных удобств. Дворов, а тем более детских площадок, здесь нет, ребятишки гоняют мяч прямо посреди улицы.

Из квартала Макарена хорошо просматриваются каменные кружева порталов, башен и башенок кафедрального собора — самого большого в Испании. Мне довелось повидать немало храмов, в том числе и те, что превзошли своими размерами Севильский — святого Петра в Ватикане и святого Павла в Лондоне, и потому собор запомнился не столько архитектурой, многочисленными скульптурами великомучеников, распятиями и т. д. Под его высоченными сводами недалеко от алтаря, в каменном склепе, покоятся останки Христофора Колумба. Как известно, после своих плаваний в «Индию» он поселился в Вальядолиде, в Испании, где и умер. Его прах перенесли в Севилью, отсюда на остров Санто-Доминго у берегов Центральной Америки, потом — на Кубу, и наконец, в 1902 году великий мореплаватель нашел последнее пристанище в Севилье, в этом каменном склепе. Таким образом, Колумб уже после смерти совершил еще одно, четвертое плавание к берегам Америки. (Заметим в скобках, что существуют и другие версии относительно места захоронения первооткрывателя Америки.) С великого открытия Колумба и начинается завоевание Нового света испанскими конкистадорами. Многие тысячи писем, карт, донесений и других документов, относящихся к этому периоду, хранятся в архивах замка Алькасар, бывшей резиденции испанских католических королей — титул, присвоенный им папой римским.


«Здравствуй, товарищ!»

Шоссе послушно повторяет изменчивый рельеф местности, плавно поднимаясь на склоны холмов и так же плавно спускаясь в долины. С кинематографической быстротой меняются пейзажи. Словно маленькие солнца, оранжево светятся среди густой зелени апельсины. По склонам ровными рядами бегут виноградники. Далеко, почти за горизонт уходят оливковые плантации. Одинокие пинии высоко и гордо взметнули ввысь пучкообразную крону. Под сенью пальм и эвкалиптов прячутся белые и розовые виллы. Их сменяет беспорядочное нагромождение каменных домиков с плоскими крышами. Они стоят близко, почти касаясь друг друга, как бы образуя один огромный дом. Это деревня. Непривычный, экзотический пейзаж, но в то же время как будто уже виденный раньше. Где? Ну конечно же, в Алжире или Ливане. Сходство с Ближним Востоком дополняет необычный, красноватый, гранатовый цвет земли. Отсюда, от арабского слова «гранат», и пошло название этой южной провинции — Гранада. Земля, давшая миру Федерико Гарсиа Лорку, «гренадская волость», увековеченная нашим Светловым. Прекрасная далекая земля, за которую пошел воевать украинский парень. Сколько лет прошло с той поры, когда Светлов написал свое знаменитое стихотворение, а жизнь гранадских крестьян не изменилась, а если и изменилась, то к худшему. Трудно, невозможно поверить, что в этом благословенном уголке земли люди голодают. Неужели земля не может прокормить земледельца? Конечно, может, и с лихвой, но все дело в том, что она принадлежит не тем, кто ее возделывает, а помещикам, которым стало дешевле и удобнее использовать машины, чем труд наемных батраков. Безработица, словно раковая опухоль, поразила и сельскую местность. В печати приводилась такая чудовищная цифра: триста тысяч крестьян Андалусии голодают. Таков один из зловещих парадоксов технического прогресса при капитализме.

Острым уступом нависает над главным городом провинции — Гранадой — высокий холм. С его вершины хорошо просматривается не только весь древний город, но ближайшие к нему подступы; еще дальше сверкают под солнцем снега Сьерры-де-Гвадаррамы. Именно из этих выгодных стратегических соображений арабский халиф Аль-хаммар в тринадцатом веке повелел построить здесь касабу — крепость. Каменной квадратной глыбой она охраняет вход во дворец халифа, названный позже его именем — Альгамбра. Правильнее будет говорить не об одном дворце, а о целом дворцовом комплексе. Теперь Альгамбра во многом утратила свое былое великолепие, подвергаясь перестройкам после реконкисты — изгнания мавров из Испании, однако многое осталось нетронутым, как при арабских халифах. Таким предстает перед многочисленными туристами тронный зал. Стройные, украшенные затейливым орнаментом колонны подпирают высокий деревянный потолок. Орнамент своим рисунком напоминает цветущее дерево и символизирует вечно живое древо жизни. Искусно инкрустированный разноцветными породами ливанского кедра потолок — это символ неба. Он и в самом деле походит на усыпанное звездами ночное небо. Высота потолка — восемнадцать метров, столько же — от мозаичного пола до земли. Таким образом, халиф находился как бы между небом и землей. Тоже красноречивая символика.

Внутренний дворик с фонтаном посредине окружают колонны, похожие на стволы пальм; сводчатые арки своими очертаниями наводят на мысль о пещере. Созерцание живительных струй фонтана, «пальм» и «пещер» в летнюю жару создавало иллюзию прохлады.

Медленно спускаемся вниз, и снова попадаем на узкие, забитые автомобилями, пропахшие отработанным бензином улочки. Они живут своей жизнью. В многочисленных магазинчиках и лавочках ассортимент рассчитан в основном на туристов: керамика, статуэтки тореадоров, ножи-навахи и, конечно, Альгамбра во всех возможных видах. Возле одной из таких лавок мы остановились, привлеченные ярко-красной Кармен с кастаньетами в руках. И вдруг над самым ухом раздалось: «Буэнос диас! Здравствуй, товарищ!» Всякие люди встречаются за рубежом, в том числе и «товарищи» в кавычках. Однажды на Пирейской набережной к нам привязался один из таких бывших товарищей, бывший русский, чтобы попытаться всучить грязную антисоветскую газетенку, и конечно, тут же получил от ворот поворот. «Здравствуй, товарищ!» — вторил незнакомец — невысокий, даже щуплый человек средних лет. Его глаза смотрели доброжелательно и приветливо: «Давно не встречал советских русских. Ведь вы же советские, не так ли?» Он говорил медленно, с сильным акцентом, отчетливо произнося каждый звук — так говорят иностранцы на чужом языке. «Да, мы советские, в вы откуда узнали?» — Он улыбнулся: «Гранада — маленький город, здесь новости распространяются быстро. И еще вы, компаньерос, должны знать, что у вас здесь, в Эспанье, много амигос… как это по-русски… друзей. Мы помним ваших добровольцев. Замечательные ребята. Герои…. — Он задумчиво помолчал. — Вместе воевали. Потом — Москва, там и научился вашему языку. Вскоре партия послала на подпольную работу в Эспанья. Теперь, когда Франко в могиле, мы, коммунисты, действуем открыто. Много, очень много работы. Франкизм еще не похоронен». Прощаясь, он протянул руку. Рука была маленькой, сухой, но крепкой, рука друга, рука трудовой Испании.

…Поздний вечер. Гостиница, в которой мы живем, расположена на том же холме, что и Альгамбра, только еще выше. Отсюда, с балкона, город и замок — как на ладони. Далеко внизу мигают огни Гранады, подсвеченные прожекторами дворец и сады Генералифе (райские сады) кажутся еще романтичнее и таинственней. Я любуюсь открывшейся картиной, и само собой возникает в памяти прелестное шутливо-ироническое стихотворение Козьмы Пруткова «Желание быть испанцем».

Тихо над Альгамброй.
Дремлет вся натура.
Дремлет замок Памбра.
Спит Эстремадура.
Дайте мне мантилью;
Дайте мне гитару;
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару.
Дайте руку верную,
Два вершка булату,
Ревность непомерную,
Чашку шоколату.
Закурю сигару я,
Лишь взойдет луна…
Пусть дуэнья старая
Смотрит из окна!

В этом стихотворении мастерски спародирован набор расхожих штампов, представлений, так сказать, «испанщины», ассоциирующихся с далекой, романтической страной и с Пиренеями.

«Мы никогда не знали этого народа, — пишет Кольцов в «Испанском дневнике», — он был далекий и чужой, мы с ним никогда не торговали, не воевали, не учились у него и не учили его.

В Испанию и раньше ездили из России одиночки, чудаки, любители острой, горьковатой экзотики.

Даже в голове развитого русского человека испанская полочка была почти пуста, запылена. На ней можно было найти Дон-Кихота с Дон-Хуаном (которого произносили по-французски — Дон-Жуан), Севилью и сегедилью, Кармен с тореадором, «шумит, бежит Гвадалквивир» да еще «тайны мадридского двора».

Культура Древнего Рима, итальянского Возрождения — прекрасная культура. Она оплодотворила искусство всего мира и нашей страны. Но, неизвестно почему, она попутно заслонила от нас Испанию, ее литературу, живопись, музыку, ее бурную историю, ее выдающихся людей. А главное — ее народ, яркий, полнокровный, самобытный, непосредственный и, что удивительнее всего, многими чертами поразительно напоминающий некоторые советские народы.

И вдруг этот, долго прозябавший в нижнем левом углу материка, никому по-настоящему не известный народ сухих кастильских плоскогорий, астурийских влажных гор, арагонских жестких холмов — вдруг встал во весь рост перед миром».

И в то же время оба наших народа издавна испытывали чувство взаимной симпатии. В чем ее истоки? Однозначно ответить трудно. Ясно, однако, что немалую роль сыграло то, что испанский и русский народы единственными в Европе оказали достойный отпор воинству Наполеона, которого в Испании называли не иначе, как Наполевор. Богатая, самобытная культура и история Испании вдохновили наших Пушкина, Глинку и Римского-Корсакова на создание таких шедевров, как «Каменный гость», «Арагонская хота», «Испанское каприччио».

В испанском народе жива память о братской помощи, которую в трудные, трагические дни фашистского мятежа оказала ему первая и в то время единственная страна социализма. Бок о бок с бойцами республиканской армии сражались три тысячи советских добровольцев, небо Мадрида охраняли «чатос» — курносые, как любовно называли испанцы наши истребители «И-16». Братство, скрепленное кровью, не забывается.

Возвратимся снова к «Испанскому дневнику». В нем есть такие строки:

«Перед огромным амфитеатром зрителей, внешне бесчувственно нейтральных, внутренне перепуганных, фашистские убийцы хотят, как опытные тореро деревенского быка, заколоть, прикончить этот народ, убить все достойное, гордое, честное в нем, оставить в живых только тех, кто пойдет обратно в рабство, кто покорно поцелует руки господам.

Народ не животное для убоя, палачи ошибутся. Израненный, окровавленный, он раньше или позже раздавит, растопчет безумных палачей».

Время, о котором пророчески писал наш замечательный публицист, наступило. Палачи ошиблись. Им не удалось поставить испанский народ на колени. Он снова встал во весь рост перед миром. Газеты полны сообщений о бурных политических демонстрациях, выступлениях испанских коммунистов, трудящихся за мир, социальный прогресс, за лучшую жизнь. Бурлит Испания, и в этом своем бурлении с каждым днем становится ближе и понятнее советским людям.

Путешествие в другую страну — всегда открытие. Таким счастливым открытием стала для меня Испания. В нее влюбляешься сразу, что называется, с первого взгляда. Не нужно много времени, чтобы поддаться обаянию ее народа, чей творческий гений с такой мощью проявился в картинах Веласкеса и Гойи, трудолюбие — в цветущих апельсиновых рощах Андалусии, мужество и гордость — в героическом отпоре поработителям, простодушное благородство и мудрость — в бессмертных страницах «Дон-Кихота», бурное жизнелюбие — в полной огня и сдержанной страсти арагонской хоте. Здесь, под небом Испании, я не раз вспоминал пушкинские строки: «Благословенный край, пленительный предел» и дивился художественной проницательности великого поэта, никогда не бывавшего в Испании.

Покидая чужую страну, испытываешь сложные, противоречивые чувства. Чужую?.. Но ведь она стала понятнее и ближе за те немногие дни, что я провел на этой гостеприимной земле. Ну а чувства… Тут и сожаление, что не успел впитать, насытиться впечатлениями до «упора», «дойти до самой сути», и легкая грусть расставания с полюбившимися тебе людьми, и радость от предвкушения новой встречи с Родиной.

Адиос, Эспанья! Здравствуй, Москва!


1982 г., декабрь


Примечания


1

© «Кодры» №№ 11—12, 1984.

(обратно)


2

Нотарь — делопроизводитель в управе, выполняющий юридические функции.

(обратно)


3

Каса маре — горница, парадная часть дома.

(обратно)


4

Мош — дед.

(обратно)


5

Солтан приводит действительный факт заброски на территорию Молдавии двух завербованных американской разведкой изменников Родины, которые были сразу же обезврежены органами госбезопасности.

(обратно)


6

«Балы комбетар» и «Легалитет» — коллаборационистские организации, активно сотрудничавшие с фашистскими оккупантами в Албании в годы второй мировой войны. На кровавом счету прислужников фашистов — сотни жизней албанских патриотов. Под руководством спецслужб США в 1945 г. из бежавших на запад предателей был создан так называемый «комитет свободной Албании», который вел подрывную работу против народно-демократического государства.

(обратно)


7

КОНП — кондукэторул организацией нелегале де партид (молд.) — руководитель нелегальной партийной организации.

(обратно)


8

Аллен Даллес в те годы возглавлял ЦРУ США. Засылка воздушных шаров с подрывной антисоветской литературой на территорию СССР и стран народной демократии являлась составной частью «холодной войны».

(обратно)


9

ЧВГ — чекистско-войсковая группа.

(обратно)


10

Домнуле — господин (молд.).

(обратно)


11

Локотенент — лейтенант (рум.).

(обратно)


12

© Издательство «Литература артистикэ», 1981.

(обратно)


13

Компры — компрометирующие материалы.

(обратно)


14

Следственный изолятор — тюрьма.

(обратно)


15

Зельпшуц — самооборона (нем.).

(обратно)


16

Дежурный помощник начальника следственного изолятора.

(обратно)


17

— Здравствуй, Розочка! Куда идешь?

(обратно)


18

— Дикие маслины собирать! Они такие вкусные…

(обратно)


19

— Пойдем лучше со мной в сад. Я знаю одно место, где полно травы для кроликов. Замечательная трава, сочная! Твоим кроликам понравится. Ты ведь их любишь, не так ли? (нем.)

(обратно)


20

© Издательство «Литература артистикэ», 1984.

(обратно)


21

ГИМ — Государственный Исторический музей СССР.

(обратно)


22

Левкас — грунтовка, которая изготовлялась из мела и рыбьего клея.

(обратно)


23

Темная доска — ворованная икона.

(обратно)


24

Блатная музыка или феня — жаргон преступников.

(обратно)


25

Атасник — ночной сторож.

(обратно)


26

Клюква — церковь.

(обратно)


27

Рыжая — золотая.

(обратно)


28

Скуржевая — серебряная.

(обратно)


29

Андре Буль — знаменитый французский мебельный мастер XVII—XVIII вв.

(обратно)


30

Двадцатка — члены-учредители религиозного общества, исполнительный орган церкви.

(обратно)


31

Подполковник приводит эпизод из рассказа Анатоля Франса «Кренкебиль».

(обратно)


32

Джон — иностранец.

(обратно)


33

Динамо — обман, мошенничество.

(обратно)


34

Амбал для отмазки — невольный соучастник преступника, прикрывающий его.

(обратно)


35

ПВС — сокращенно Президиум Верховного Совета.

(обратно)


36

ИВС — изолятор временного содержания.

(обратно)


37

Чезаре Ломброзо, итальянский тюремный врач-психиатр и криминолог XIX века, основатель так называемой антропологической школы уголовного права. Он считал, что существует тип врожденного преступника, которого можно легко узнать по так называемым «стигматам» преступности (деформированный овал лица, неправильная форма черепа и т. д.). Ломброзо утверждал, что половина преступлений совершается людьми с подобными «аномалиями».

(обратно)


38

Статья 17 предусматривает уголовную ответственность за соучастие в преступлении.

(обратно)


39

Полировать дерево — сидеть на скамье подсудимых.

(обратно)


40

Приспа — вид деревянной террасы вдоль фасада крестьянского дома (молд.).

(обратно)


41

Сельская местность, деревня (англ.).

(обратно)


42

Выражение «Овцы съели людей» появилось в эпоху первоначального накопления капитала, когда лорды насильственно сгоняли крестьян с их земель и огораживали пастбища для овец.

(обратно)


43

прессованную говядину (англ.).

(обратно)


44

жареная камбала (англ.).

(обратно)


45

желе из молока и яиц (англ.).

(обратно)


46

баранина (англ.).

(обратно)


47

Труба (англ.).

(обратно)


48

ВИП — принятое в английском языке сокращение от начальных букв слов very important person (очень важное лицо).

(обратно)


49

Чего не сделали готы, то сделали шотландцы (лат.).

(обратно)


50

Читальный зал (англ.).

(обратно)


51

Churchill W. S. The Second World War. Vol. 3. The Grand Alliance. London, 1955. p. 331.

(обратно)


52

© «Кодры», № 6, 1983.

(обратно)

Оглавление

  • УРОКИ СПРАВЕДЛИВОСТИ
  • На исходе ночи Повесть[1]
  •   ПОСЛЕ ВЕЧЕРНЕГО НАРЯДА
  •   ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК
  •   ПОИСКИ
  •   ПОДПОЛКОВНИК ДЭННИС И ДРУГИЕ
  •   ПИСЬМО
  •   ДАП
  •   ПРОВЕРЯЮЩИЙ ИЗ МИНИСТЕРСТВА
  •   ЗВЕНЬЯ ОДНОЙ ЦЕПИ
  •   ВСТРЕЧА
  •   НАДЕЖДА ПЛАМАДЯЛА
  •   ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС
  •   В КОЛЬЦЕ
  • Когда цепь замыкается… Хроника одного расследования[12]
  •   Часть первая
  •     ПОНЕДЕЛЬНИК — ДЕНЬ ТЯЖЕЛЫЙ
  •     КУЛЕЧЕК ИЗ ТЕТРАДНОГО ЛИСТА
  •     ВЕЕР
  •     ДОПРОС
  •     В 18.00 В СЕЛЬСОВЕТЕ
  •     ДРУГАЯ ЖИЗНЬ ВИКТОРА ПЫСЛАРЯ
  •     ДИКАЯ МАСЛИНА
  •     НЕВЫДЕЛИТЕЛЬ
  •     «СЛИШКОМ МНОГО ПРОТИВ…»
  •   Часть вторая
  •     ЕЩЕ ОДИН ШАНС
  •     СЕДОЙ ЧЕРТ
  •     РАБОЧАЯ ВЕРСИЯ
  •     РУЖЬЕ, КОТОРОЕ ВЫСТРЕЛИЛО
  •     ЗАКОН ПАРНЫХ СЛУЧАЕВ
  •     «ВОЗОБНОВИТЬ И ОБЪЕДИНИТЬ…»
  •     ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. ДЕНЬ СМЕРТИ
  •     ПОСЛЕДНЕЕ ЗВЕНО
  •     ВМЕСТО ЭПИЛОГА
  • Ангел пустыни Повесть[20]
  •   ДВОЙНОЙ ЛЕВКАС
  •   «ХРИСТОСЛАВЦЫ»
  •   УТРО И ВЕЧЕР ДЕЛОВОГО ЧЕЛОВЕКА
  •   ДЕНЬ НАЧИНАЕТСЯ СО СВОДКИ
  •   ТАТЬЯНА И ВАЛЕНТИН
  •   «СУХАРИК»
  •   «АМБАЛ ДЛЯ ОТМАЗКИ»
  •   ОПЕРАЦИЯ «ПЕНТИКОНСТАРИОН»
  •   О ПОЛЬЗЕ ХОЖДЕНИЯ ПО МАГАЗИНАМ
  •   МЕТОДОМ ИСКЛЮЧЕНИЯ
  •   «ПОХИЩЕНИЕ САБИНЯНОК»
  •   РАЗГОВОР В МУЗЕЕ
  •   «ЗАЯВЛЕНИЕ С ПОВИННОЙ»
  •   КОЕ-ЧТО О СТИГМАТАХ ПРЕСТУПНОСТИ
  •   ОЧНАЯ СТАВКА
  • Талон к врачу Рассказ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  • Заметки в пути
  •   ДЕВЯТЬ ДНЕЙ В АНГЛИИ
  •     День первый
  •     День второй
  •     День третий
  •     День четвертый
  •     День пятый
  •     День шестой
  •     День седьмой
  •     День восьмой
  •     День девятый
  •   ОТ МАДРИДА ДО ГРАНАДЫ[52]
  •     Вместо вступления
  •     Лики Мадрида
  •     Здесь остановилось время
  •     Жемчужина Испании
  •     «Здравствуй, товарищ!»
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно