Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика



Дмитрий Губин
Въездное & (Не)Выездное Книга 1: по России

Приложение к maps.google.com

Тексты, места, 10 городов, теги, хэштеги, каменты, бонусы


От автора

Я вот как хотел начать: «Только русский человек так устроен, что терпеть не может Москву: наглую, безвкусную, обобравшую и обожравшую всю страну. И только русский человек, получив малейшую возможность сбежать в Москву из своих Шуй и Кимр, сбегает…»

Эта книга была заказана одним издательством, а для издательств, имеющих дело с бумагой, предисловие надо писать вообще, но с идеей.

Однако у издательства случилась болезнь России, где только за 2011 год объемы книжной торговли сократились на четверть (это если считать в деньгах, а если в тиражах, то совсем все плохо).

И поскольку я больше никак не связан с бумажными тиражами, то могу позволить себе правду.

Эта книга не рассчитана на (прости, господи!) широкого читателя .

Потому что мало кому интересны публицистические тексты после того, как они однажды опубликованы (тут как с потерей девичьей невинности в XIX веке).

А эта книга объединяет именно такие потерявшие невинность тексты, к тому же отобранные по формальному признаку: действие в них – за исключением «Москва – куриная нога» – происходит вне Москвы.

Однако такие тексты могут быть интересны читателям нескольких категорий. Во-первых, немосквичам, которым интересно, что про их Иваново (Питер, Волгоград, Краснодар) наплел этот Губин. Во-вторых, начинающим журналистам, для которых профессия стартует с подражания (я сам когда-то зачитывался Валерием Аграновским, его братом Анатолием, Юрием Черниченко и Анатолием Стреляным). Затем – моим стойким поклонникам (которые зачастую ради моих текстов покупают «Огонек» либо залезают на сайт). И, наконец, – исследователям России после 1991 года, а также российской журналистики этого периода.

Для их удобства я использовал интернет-навигацию: хэштеги в начале текстов дают топографическую привязку, а каменты в конце… ну, с ними понятно.

Но если вы не из трех перечисленных категорий, а все равно стали читать, и разочарованы – претензии не принимаются, материальный ущерб не возмещается.

Предупреждали!

ДГ

dimagubin.livejournal.com

@gubindima


#СССР #Иваново Ивановский самиздат

Этак можно продолжать и продолжать, ибо свершений ивановцев, как и всех советских людей, не счесть.

Владимир Кулагин, бывший редактор газеты «Рабочий край».

Теги: Илья Глазунов в роли диссидента . – Леонид Брежнев в роли Станционного Смотрителя. – Евгений Евтушенк о в роли залпа «Авроры».

Когда зима 1978 года перешла в зиму 1979-го, в областном городе Иваново произошло два события культурной жизни, всколыхнувших его обитателей и потрепавших тех, кто этому колыханию доверился.

Первым был приезд в город художника Ильи Глазунова, тогда еще не написавшего портрета Л.И.Брежнева, не удостоенного звания народного, не принятого в Академию Художеств СССР (хотя и принятого в Академии Мадридскую и Барселонскую). Илья Сергеевич привез вместе с собой выставку, которой отдали ряд залов ивановского художественного музея, потеснив на время одну из достопримечательностей текстильного края – черную и зубастую египетскую мумию, неизменно притягивающую в музей ребятишек. На пресс-конференции для ивановских журналистов Глазунов сказал о своей любви к «русскому Манчестеру», о намерении построить в подчиненном Иванову Палехе новый музей для знаменитых лаковых панно и шкатулок, – и выслушан был благосклонно. Отчет о встрече можно прочитать в ивановской газете «Рабочий край», название которой ехидные акселераты двух городских спецшкол, успевшие выучить считалочку про плаксу Вилли «Уай ду ю край, Вилли…», калькой с английского переводили как «Плачущий гегемон». При этом надо признать, что ивановцы в своей массе плохо приставляли себе, кто такой Илья Глазунов, музеи посещали не иначе как на профсоюзных экскурсиях (не считая детских визитов к мумии), а потому никакого ажиотажа вокруг выставки первоначально не было, и только тонкая прослойка интеллигенции составляла хилую очередь в кассу.

Думаю, во всем дальнейшем следует винить именно эту прослойку: для наших интеллигентов вообще характерно заваривать кашу в благой надежде накормить весь мир, несмотря на то, что это мероприятие неизменно оборачивается для них же кашей березовой.

Но ивановская интеллигенция тогда о диалектике не думала и, видимо, слегка уязвленная немассовостью выставки, начала проводить воспитательную работу: мол, посмотреть следует непременно, ибо Глазунов, как бы поточнее сказать, художник не совсем официальный, а может быть даже, совсем неофициальный, его картины закупает заграница, и на одном холсте у него нарисована очень красивая, но совершенно голая девица, перебирающая конверты пластинок Элвиса Пресли, являющегося, как известно, агентом ФБР; на другой под красным знаменем, привязанным к ракете, свиньи жрут трупы и возвращается к отцу библейский блудный сын; на третьей же картине, которая в Иванове не выставлена, но которая, точно, есть, лежит в кровавом гробу Сталин, – так что, выходит, просто удивительно и невероятно, что такая замечательная выставка устроена именно в нашем городе.

Агитация имела успех, и вскоре очередь в кассу заметно возросла, а потом вылезла и на улицу, а потом началось и вовсе столпотворение, не доводимое до размеров Вавилонского разве что стайкой людей в пальто цвета маренго, в сапогах и с бляхами. Тут уже пошло черти что, и появились откуда-то непонятные свитерастые бородастые молодые люди, с видом знатоков утверждавшие, что выставляется Глазунов вовсе не по приглашению областного отдела культуры, а потому, что в Москве его персональную выставку зарубил секретарь Академии Художеств Налбандян, сказавший: «Я никогда не повешу ваш ужасный картина» про то самое полотно, где Сталин в крови и Христос – в белом венчике…

Ясно стало, что назревает скандал.

Я тогда учился в восьмом классе и отрабатывал в себе, как мне тогда казалось, качества совершенно необходимой журналистской прохиндеестости, подрабатывая в «Плачущем гегемоне» фотоснимками и небольшими статейками. Хорошо помню это предгрозовое ощущение, когда фоторепортер «Гегемона» крючконосый, маленький и неутомимый Александр Дворжец сдавал отвсекру фотографию за фотографией, включая общий вид очереди, голую преслевскую девицу и блудного сына, из чего в конечном итоге для публикации отбирался портрет детского писателя Михалкова, изображенного художником с взятым наизготовку пером перед стопкой абсолютно чистой бумаги, – ах, память моя фиксировала всё, да мозг еще не осмыслял: как жаль, что только сейчас мне стала видна взаимосвязь людей и событий…

Ивановцы прекрасно знали, что скандалы нехарактерны для нашей системы и спешили посмотреть выставку, пока ее вместе с нехарактерностью не прикрыли. Все настолько были готовы к любой беде, что, не случись ее, беду бы выдумали. Она же, как водится, пришла оттуда, откуда не ждали: в январе, чуть запоздав, городская «Союзпечать» доставила подписчикам декабрьский номер ленинградского журнала «Аврора». Подписчиков было немного, журнал прочитали не сразу, но потом все читавшие как-то разом заговорили об опубликованных в нем стихах Евгения Евтушенко «Москва – Иваново»: говорили, между прочим, что врезал он нашим чинушам промеж глаз здорово; и что влетит же ему теперь за это; и что, молодец, поддал Жень Саныч пару всем, кто еще надеется освоить всякие там нечерноземные программы, – из одних только этих очень уклончивых реплик можно было понять, что «Аврора» дала какой-то идеологический ляп, по сравнению с которым и скандальная выставка – так, мальчишеская шалость.

Впрочем, прежде чем объяснить, что за публикацию позволила себе редакция журнала, возглавляемого писателем Глебом Горышиным, необходимо ближе ознакомиться с городом Иваново по зиме 1978/79 годов, чтобы у читателя не сложилось ощущения ивановской провинциальности, забитости и непросвещенности. Ей-богу, это было бы несправедливо по отношению к городу, давшему стране поэта Михаила Дудина, модельера Вячеслава Зайцева и каждый третий метр хлопчатобумажной ткани.

Итак, следует сказать, что город Иваново отнюдь не был дремуч ни в культурной, ни в иных сферах. Работали два театра и строился, отмечая пятнадцатилетие строительства, третий, некогда заложенный на месте стертого с лица земли монастыря: под монастырем, как выяснилось впоследствии, протекала подземная речка, в которую опускался плотинообразно театр по мере своей постройки. Несмотря на такую сложность, строительные организации приобретали мало-помалу гидротехнический опыт, периодически приостанавливая театральное падение и опускание. Решалась успешно жилищная проблема, было возведено несколько двенадцатиэтажных домов, и на улице Станционной предполагалась закладка шестнадцатиэтажного. Любопытно отметить, что еще до начала работ место постройки первого ивановского небоскреба было увековечено открытием памятника Генеральному секретарю ЦК Л.И.Брежневу – это, конечно, было почином, нашедшим в стране самый горячий отклик. Памятник представлял собой дымчато-мраморное сооружение, напоминающее одновременно развернутое знамя и раскрытую книгу, левую страницу которой занимал выполненный маслом портрет Л.И.Брежнева, а правую – его цитата бронзового литья. По мысли отцов города, шестнадцатиэтажная махина должна была произрастать прямо из этого иллюстрированного издания, как бы намекая на то, что каждому делу предшествует партийное слово.

Правда, не обошлось без рецидивов несознательности: отдельные граждане не только прозвали, в силу топографической привязки, памятник вождю «станционным смотрителем», но и несколько раз пытались изничтожить иллюстрированную часть. Тогда возле памятника появилась будка со спецтелефоном (с трубкой, но без диска), а возле будки день и ночь стали прогуливаться все те же граждане в цвета маренго пальто, образующие маленькое, но чрезвычайно действенное общество охраны памятников…

Замечу еще, что проблема снабжения продовольствием, то есть отсутствия снабжения, Иваново затронула меньше других городов: конечно, ни масла, ни колбасы, ни мяса ивановцы в магазинах не видели, поскольку вкусные и полезные продукты исчезли, а карточки на них не появились; плохо, кроме того, было с молоком и сметаной, но зато всегда в продаже были пельмени и куры. Это выгодно выделяло Иваново в ряду других областных центров, как выделялся в свое время середняк на фоне безлошадников. Во всяком случае, если ивановские автобусы можно было заметить у московских универсамов, то возле ивановских продмагов можно было заметить автобусы костромские и ярославские.

Это, конечно, самый общий абрис ивановской жизни, но в широте описаний с тем же «Плачущим гегемоном» не поспоришь из-за разницы в объемах, значит, нужно возвращаться к поэту Евгению Александровичу Евтушенко и его искусству, потребовавшему от ивановцев самых взаправдашних жертв.

Итак, в декабрьской «Авроре» было помещено стихотворение Евтушенко «Москва – Иваново», где поэт описывал поездку в город славных текстильных традиций в «нескором поезде», вагоны которого битком набиты людьми, которых «зажали как в тиски апельсины микропористые – фрукты матушки-Москвы», а также «порошок стиральный импортный, и кримплен, и колбаса». Сам Евтушенко едет в купе, с ним трое попутчиков, которые дремлют, но продолжают и во сне охранять с боем раздобытое в Москве добро:

Прижимала к сердцу бабушка

ценный сверток, где была

с растворимым кофе баночка.

Чутко бабушка спала.

Прижимал командированный,

истерзав свою постель,

важный мусор, замурованный

в замордованный портфель.

И камвольщица грудастая,

носом тоненько свистя,

принимала государственно

свое личное дитя.

Поскольку сам Евтушенко был поэтом, то вез с собой нечто нематериальное: он

…Россию серединную

прижимал к своей груди, —

в чем можно видеть лирический перегиб, но можно – и весьма важное отличие провинциала, занятого проблемой поиска хлеба насущного, от москвича, решившего проблему снабжения всерьез и надолго.

Ох уж этот нескорый поезд № 662! Я изучил его, пока был студентом, вдоль и поперек, и навеки запомнил, какое зрелище он представляет даже в купейном варианте, не говоря уж про общие вагоны, где с третьих полок капает на вторые оттаявшее в поезде мясо, где люди сидят голова на голове и две соседки ночь напролет спорят, сколько зарабатывает Пугачева и стухнет колбаса «Останкинская» до Иванова или же обождет…

Так что мне весьма понятны чувства Евтушенко, вопрошающего:

Мы за столько горьких лет

заслужили жизнь хорошую?

Заслужили или нет? —

как понятны и чувства ивановцев при чтении этих стихов: это была еще не вся правда, поскольку ответ на вопрос «заслужили или нет?» давался слишком неопределенный: «Что исполнится, то вспомнится кем-нибудь когда-нибудь», – но уже ее попытка. А так как ивановцы жаждали если не плана действий, то определенности, то они прочитали всю стихотворную «авроровскую» подборку, и вслед за «Москвой – Иваново», через типографский знак, называющийся типографскими рабочими неопределенно-любовно «бубочкой», прочли еще одно стихотворение из шестнадцати строк, которое мне хочется привести полностью. В силу неопределенности постановки бубочки было совершенно непонятно, следует считать шестнадцать строк отдельным стихотворением или как бы прицепным, дополнительным вагоном, также прибывшим в Иваново, и ивановцы решили, что – прицепным:

Достойно, главное, достойно

любые встретить времена,

когда эпоха то застойна,

то взбаламучена до дна.

Достойно, главное, достойно,

чтоб раздаватели щедрот

не довели тебя до стойла

и не заткнули сеном рот.

Страх перед временем – паденье.

На трусость душу не потрать,

но приготовь себя к потере

всего, что страшно потерять.

Но если все переломалось,

как невозможно предрешить,

скажи себе такую малость:

«И это можно пережить…»

Эти шестнадцать строк были, таким образом, все-таки некоторой попыткой программы социального поведения, и я, право, удивляюсь, как они могли быть напечатаны в 1978 году – мне почему-то кажется, что их непросто было бы напечатать и сейчас…

Соединение поэтического и социального должно было, вследствие превышения критической массы, вызвать в Иванове взрыв, и вызвало.

Первый ответный залп по «Авроре» сделал работавший в то время 1 секретарем Ивановского обкома КПСС Виктор Клюев. На информационной встрече идеологического актива области 17 января 1979 года он, по позднейшему сообщению «Плачущего гегемона», сурово заметил: «Осмысливать настоящие жизненные явления и измышлять их во сне – вещи разные».

Это разгромное выступление, вызвало, разумеется, противоположный эффект: весь идеологический актив кинулся раздобывать «Аврору», ставшую вмиг сверхдефицитной, и стихи Евтушенко переписывались, заучивались наизусть, перепечатывались на машинке, ксерокопировались, ротапринтировались, перефотографировались… Пусть будущий ивановский историк отметит это время как начало ивановского самиздата, когда к 169000 центрального тиража «Авроры» прибавилось несколько тысяч тиража местного.

И это был не единственный вид творчества масс, который пробудила литературоведческая речь первого секретаря.

Спустя некоторый срок одним из ответных творений стало выступление в «Плачущем гегемоне» его редактора Владимира Кулагина, занявшее половину полосы 95-го номера газеты и потеснившее даже традиционное обсуждение бестселлера тех лет «Целина» – подобно тому как Глазунов вытеснил в художественном музее мумию. Если Владимир Клюев давал стихотворению общую оценку, то Владимир Кулагин шел дальше. Евтушенко был дан бой по всем пунктам: объявлялось, например, что в своей давней поэме «Ивановские ситцы» «святое для всей России слово «Иваново» он рифмует со словами «пьяново», «рваново», «надуваново», по существу ставит между ними знак равенства»; что картина быта и нравов поезда № 662 «нетипична»; что «область и страна хорошо знают и любят других камвольщиц»; что бабушка с баночкой кофе «карикатурна»; что командированный вез никакой не «мусор», а «планы обновления наших полей в свете постановлений партии и правительства», – отлуп, как говаривал дед Щукарь, был полнейший.

Единственным неоспоренным тезисом Евтушенко остался, кажется, лишь тезис о грудастости ивановских камвольщиц: подозреваю, что Владимир Кулагин, конечно, видел за этим неприличный, сексуально-прозападнический намек, но все же не решился выставить антитезу об антигрудастости – как не соответствующую народному типу телосложения. Спорить с Евтушенко в этом вопросе было щекотливо, а все редакторы щекотки боятся.

Другим откликом было стихотворение анонимного автора, начавшее бурное хождение по рукам горожан и известное под названием «Ответ Евгению Евтушенко», уже своим заголовком как бы намекающее на возможность в наше суровое время продолжения стихотворно-эпистолярного жанра (ивановский стихотворец – московскому мэтру) или даже провоцирующее Евтушенко на очередной полемический выпад. Заранее прошу прощения за обильное цитирование, но оно совершенно необходимо: достать ныне «Ответ» гораздо сложнее, чем подшивку «Авроры» или «Плачущего гегемона».

Композиционно «Ответ Евтушенко» делился на две части, констатирующую и полемизирующую, причем основная, констатирующая, была написана слегка хромающим пятистопным ямбом, который нередко использовал (хотя и без хромоты) Александр Пушкин для создания шедевров лирики – например, «Я вас любил, любовь еще, быть может…» Вначале неизвестный литератор констатировал расклад сил:

Смотрю на строки, что с таким гореньем

Евгений Евтушенко написал,

которые с не меньшим вдохновеньем

на партактиве Клюев изругал.

За что ругал – мне не совсем понятно:

что здесь пасквильного и кто из них неправ?

Пасквильного, по мысли автора «Ответа», и впрямь не было, ибо когда голодает страна – это трагедия, а не пасквиль, в доказательство чего в следующих четырех строках давал развернутое описание ивановской жизни, нищей и сирой, но завершал его на контрапункте, оптимистично и в мажоре:

Вот в Ярославле, говорят, соседнем,

за молоком – так в пять утра встают,

а мясо – может, врут, но только в среднем

по килограмму в год всего дают.

А Кострома совсем оголодала…

Да что и говорить, неплохо мы живем… —

и за этим «мы» стояли непереводящиеся в Иванове утки и пельмени, а также укор к мастеру: уж если ивановцы способны в своей жизни видеть светлые стороны, то не Евгению Александровичу жаловаться за них. И аноним переходил от скрытой иронии к иронии менее скрытой:

Зачем же патриотом притворяться,

шуметь, кричать, в грудь кулаком стучать,

змеей шипеть и по углам шептаться?

Достал – и съел. И много не болтать, —

после чего пятистопный неспешный ямб заменялся четырехстопным, употреблявшимся Пушкиным для послания «Во глубине сибирских руд», и неизвестный стихотворец указывал на беды, которые могут последовать от разговоров во весь голос:

Ты, Женя, говоришь: «достойно»,

когда крушится все кругом,

а сколько было их, достойных,

в тридцать седьмом? тридцать восьмом?

Так как «достойно»? Где решенье?

Давно народ в набат не бил?

«Храните гордое терпенье?»

Об этом Пушкин говорил…

А завершался «Ответ» опять-таки ироническим советом Евгению Евтушенко подобных стихов не писать, поскольку столичная безопасность не чета ивановской реальности:

Поэтому не трогай душу,

ведь ты поэт, и не понять,

что я почти совсем не трушу —

свободу жалко потерять, —

чуть забегая вперед, скажу, что как в воду глядел безымянный автор!..

Но пока все было спокойно, и только листки с «Ответом» носились туда-сюда по Иванову, размножаясь со скоростью мушки дрозофилы. Эти чуждые генетические штучки должны были непременно аукнуться, но тогда все только перекрикивались, и я сам в один прекрасный день раздобыл разом три списка «Ответа»: один – в комитете комсомола своей школы, второй – в редакции «Плачущего гегемона» (там его распечатывало в пять закладок все машбюро), а третий принес из института мой отец, заметивший, что есть во всех этих самодельных ответах что-то непрофессиональное, но пушкинское… лермонтовское… что-то от зари отечественной бесцензурной литературы.

Два листка я пустил в множительный оборот, а третий зачитывал кому ни попадя, одноклассникам и старшим приятелям, давал, кажется, кому-то из учителей, и чувствовал себя – скажем так – «частицей общего дела», какого именно – ей-богу, тогда бы я не ответил.

Все прекратилось в один день (забавно, что неофициальная информация доходит до всех единовременно, будто копится-копится за плотиной, а потом прорывает: в один день стал популярен в Иванове Глазунов, в один день стал он скандален, в один день все узнали про Клюева, про «Аврору», и так далее…) – точнее, в один вечер, я запомнил его особенно хорошо. Отец пришел с работы позже обычного и вошел ко мне в комнату странной для него, какой-то военной походкой.

– Где Евтушенко и этот… – он попытался щелкнуть пальцами, но не получилось, так что отец поморщился, – ответ?

Я пожал плечами, и тогда отец развернул меня лицом к себе и, крепко взяв за плечи, очень медленно произнес глаза в глаза каким-то подчеркнуто безразличным голосом:

– Ты кому-нибудь… давал это читать?

Подобное обращение было совершенно не принято в нашей семье, так вели себя только герои «мужских» сцен очень плохих фильмов, ежедневно показываемых по второй программе телевидения, и от этой неестественности я почувствовал холодок и так же неестественно-безразлично соврал:

– Не-е-ет… Ты что?

А дальше в моей памяти следует десятиминутный провал, и всплывают лишь отдельные фразы:

– Ты никому… потому что может быть самое худшее… и на работе… Чернявская… арестовали… машинистку… в «серый дом»… расширенное парткома… я прошу тебя…

И я, чувствуя, что в дом приходит что-то беспощадное, постороннее, трясущимися руками отдал несчастный список стихотворений, которые к тому времени заучил наизусть, и отец взял листки и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь, а через десять минут вошел и нормальным голосом сказал, что я уже большой и должен понимать некоторые вещи, что в институте только что окончился закрытый партком, на котором человек из горкома объявил «Ответ Евтушенко» диверсией с душкой, не без усилий диссидентуры, что виновные в распространении понесут ответственность, что заведующей кафедрой иностранных языков Ирине Ивановне Чернявской, где-то прочитавшей ответ и кому-то давшей почитать, уже занесли «строгача», и что какая-то машинистка, размножавшая диссидентское произведение, арестована и доставлена в «серый дом», как, впрочем, и ряд других лиц, и что времена могут быть всякими, и нужно быть готовым. Ты же читал про это у Эренбурга… Достойно, главное, достойно…

И, кажется, чувствовался запах жженой бумаги.

Я думаю, это и есть кульминация истории ивановского самиздата: не повсеместные экстренные закрытые партсобрания, не упорные разговоры о заведенных делах по статье «антисоветская агитация и пропаганда», а разговор в комнате двухкомнатной кооперативной квартиры с невыплаченным паем, когда мой отец, кандидат наук и доцент, только что вернувшийся из-за границы, где заведовал кафедрой крупного института, написавший и издавший на французском языке несколько учебников, поклонник Матисса и Модильяни, идет в кухню сжигать стихи в тигельной фаянсовой чашечке… Или я нафантазировал про сжигание? А отец просто порвал их и выкинул в мусорное ведро?

Теперь неважно. Зимой 1979 года я видел отца в особую минуту, и больше таким не увижу никогда. С первым теплом все Иваново опять как-то вдруг заговорило о том, что весть об ивановских карательных акциях докатилась до Москвы, «первого» вызывали на ковер и дали нагоняй за «перегибы», все прощены и дела замяты.

Трудно сказать точно, как там было на самом деле.

Эпилог

Осталось рассказать только о дальнейших судьбах людей, так или иначе оказавшихся причастными к истории ивановского самиздата.

С Ильей Сергеевичем Глазуновым я познакомился позднее, в Москве, когда, учась на журфаке, брал одно из первых в своей жизни интервью. Визируя интервью, Глазунов вдруг пригласил меня позировать для его картины под названием «Похороны», которая огромными своими размерами занимала половину его немаленькой мастерской, не вмещаясь в нее, как не вмещалось «Утро стрелецкой казни» в мастерскую Сурикова. На прописанном заднем плане низкое небо давило серые серийные дома, сжатые еще и черной лентой московской кольцевой автодороги, а на переднем лежала в гробу возле вырытой могилы на старом, с мраморными ангелами, кладбище старушка. Ее осенял крестом священник, а рядом скорбели родственники и просто люди – рабочие, интеллигенты, военные, дети, служащие… Поскольку с меня предполагалось писать фигуру наглухо заджинсованного фотографа, запечатлевающего этот апокалипсис, я спросил, что символизирует старушка. Аристократическим голосом, в который вкрадывалась мешающая, дребезжащая нотка, как будто это был не голос, а чашечка гарднеровского фарфора, давшая трещинку от небрежного хранения, Глазунов ответил:

– Кого-хоронят, кого-хоронят… Россию, бабушку, советскую власть хоронят, – и, поскольку стояли времена позднего застоя, я, подумав, позировать согласился, хотя мой вид на картине – в три четверти со спины.

С художником Глазуновым я с тех пор не встречался, хотя по сообщениям газет знаю, что он по-прежнему пишет, как, впрочем, и поэт Евтушенко, только один – картины, а другой – стихи.

Редактор «Рабочего края» Владимир Кулагин, призывавший в свое время кары на головы как Евтушенко, так и руководства «Авроры», вынужден был уйти на пенсию где-то при Андропове.

Впрочем, кара журнал «Аврора» все-таки постигла: ровно через три года после истории со стихами Евтушенко вышел декабрьский номер журнала за 1981 год, вторую страницу которого украшала картина уже известного читателю придворного живописца Налбандяна, называвшаяся «Выступление Л.И.Брежнева на конференции в Хельсинки. К семидесятипятилетию Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума…» Но кара, конечно, постигла не за тиражирование более чем посредственной картины, а за публикацию в том же номере рассказа ленинградского писателя Виктора Голявкина. Сам по себе рассказ был безобиден, он высмеивал абстрактного литературного начштаба, но, во-первых, назывался «Юбилейная речь», а, во-вторых, занимал ровно семьдесят пятую страницу журнала. Рассказ начинался так: «Трудно представить себе, что этот чудесный писатель жив. Не верится…» – и заканчивался опровержением слуха о смерти писателя: «Радость была преждевременна. Но я думаю, что долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас. (Аплодисменты.)»

Увы, одним из нравственных последствий правления Брежнева было превращение его смерти в фарс еще при жизни. Ведь он «умирал» не единожды, и помню, что, когда 11 ноября 1981 года я пришел на лекции и услышал, что «Леня гигнулся», то машинально спросил: «Как, опять?» Ясно, что половина страны не могла устоять перед соблазном сохранить для себя 75-ю страницу и вновь ксерокопировала, переснимала… Это была вторая, уже всесоюзная волна журнального самиздата, которая, прокатив по стране, оставила как минимум три последствия:

1) заведующая редакцией научилась отвечать иностранным корреспондентам, требующим «мистера Горышина», что «мистер Горышин рест он дача»;

2) ответственный секретарь «Авроры» Магда Алексеева была уволена «за антиредакционную деятельность»;

3) сам Глеб Горышин ушел с редакторского поста по собственному желанию.

Разгромленная «Аврора» почти потонула, уменьшив тираж до минимального в 105.800 экземпляров, но потом выровнялась и стала идти нюх в нюх со «Знаменем»: полмиллиона. Была история с рассказом Голявкина умышленной или случайной – точно не знает в «Авроре» никто, за что я ручаюсь по той причине, что сам работаю в этом издании, давно покинув Иваново.

После смерти Брежнева (некролог в «Авроре» был поставлен ровно через год после «Юбилейной речи», опять-таки в декабрьский номер – есть все-таки у моего журнала определенная любовь к декабрю…) и вышедшего наружу дела министра внутренних дел Щелокова в Ивановском управлении внутренних дел сочли, что содержать круглосуточно общество охраны памятников накладно, и людей с портупеями убрали от Станционного Смотрителя вместе с будочкой. Одновременно пришлось заняться и перестройкой: портрет генсека заменили гербом СССР, а бронзовую цитату – бронзовым куплетом гимна. Ивановцы могут гордиться, что в их городе установлен единственный памятник государственной атрибутике в стране, как, впрочем, могут гордиться и завершением двадцатилетней реконструкции гигантского театра: театр этот перестал уходить под воду и, пережив всего-навсего один пожар, принимает зрителей.

По превращению Станционного Смотрителя в Памятник Атрибутике Владимир Григорьевич Клюев оставил пост 1 секретаря ивановского обкома и стал министром легкой промышленности страны. Мне приходилось слышать, что это именно он способствовал изданию на русском языке журнала «Бурда», и если это действительно так, то это мирит с ним не только ивановских женщин, но и меня.

Ирина Ивановна Чернявская по-прежнему работает в Ивановском химико-технологическом институте, выговор снят с нее за сроком давности, она пользуется уважением и любовью, хотя и вспоминать об истории со стихами не любит, как не любят вспоминать некоторые ивановцы, знакомые мне.

Остальные косвенные участники самиздата, к которым я отношу Александра Дворжеца и Сергея Михалкова, чувствуют себя тоже хорошо, за исключением отца.

В августе 1980 года он вышел на прогулку перед сном и был убит на центральной улице города Иваново 16-летним мальчишкой, позарившимся на его американские джинсы, выпуск которых никак не могла освоить наша легкая промышленность. Впрочем, по некоторым сведениям, это был не один мальчишка, а несколько, – ивановская милиция, занятая своими более важными задачами, так и не смогла раскрыть всех обстоятельств дела, и мама писала жалобу министру внутренних дел Щелокову, но о Щелокове я уже написал выше…

Ничего мне неизвестно и о судьбе той женщины-машинистки (или, опять-таки, нескольких женщин), что решились перепечатать понравившийся им «Ответ Евтушенко». Порой мне кажется, что все разговоры о приводах и допросах – плод общественного воображения, но некоторый опыт времени да рассказы лиц, наотрез отказавшихся от появления в печати их фамилий, убеждают, что это не так. И тогда я думаю – что должна была чувствовать эта машинистка, доставленная в комитет государственной безопасности, что говорить и от чего отрекаться, – как думаю и о том, что должен был чувствовать мой отец, когда велел немедленно уничтожить мой самиздатовский список. Право, мой тогдашний детский страх не идет в сравнение со страхом этих людей, и от этого мне становится еще печальнее.

Хотя совсем в миноре завершать бы не хотелось. Многие отрадные моменты можно отыскать в жизни того же Иванова сегодня. Например, масло по карточкам получают уже все без исключения несовершеннолетние граждане города. А пельмени до сих пор продаются без карточек, и их завались в любом продовольственном магазине. Если купить пельмени и завернуть их в десяток целлофановых пакетов, то они великолепно перенесут ночь в поезде до Москвы, где пельмени пока в недостатке – и, право, мне очень странно, почему приезжающие в командировку москвичи так не делают.

1988 Комментарий

«Ивановский самиздат» был опубликован в коротичевском «Огоньке» – и я тут же стал лауреатом премии этого журнала (а было мне 24). В одном списке вместе с Петрушевской, Алексиевич, Адамовичем, Сергеем Хрущевым и полузабытыми ныне следователями-правдоискателями Ивановым и Гдляном. Денег лауреатам не платили. Но работавший в «Огоньке» Валя Юмашев (еще не ведавший, что станет главой президентской администрации и женится на дочке Ельцина) позвонил и сказал: «Старик, мы хотим, чтобы ты был в Ленинграде нашим собкором. Ты сделаешь величайшую глупость, если откажешься». Я согласился.

Второй раз он повторит фразу о «величайшей глупости» отказа в 1990-м, предложив обработать мемуары «одного очень важного человека». Я тогда только женился и собирался проводить медовый месяц на Черном море. А под «важным человеком», как впоследствии выяснилось, подразумевался Ельцин, – но я до сих пор полагаю, что поступил правильно, потому что знаю, как переломались судьбы тех, кто решил поиграть во власть или с властью.

В Иваново я редко, но бываю. Там многое изменилось: например, текстильные фабрики превратились в шопинг-моллы. Но там по-прежнему живет моя мама – в 2012 году ей исполняется 72 года. Поезд из Москвы до Иванова ходит все с той же регулярностью и все с той же скоростью.

2012


#CCCР #Иваново #Россия #Петербург #Нидерланды #Амстердам Жизнь за царя

Теги: Настоящие ивановские пацаны . – Фальшивые голландские гопники . – Всеобщий эквивалент цены жизни.

Я – русский человек.

То есть, будучи настроен критически по отношению к своей нации (которая, после шести веков деспотии, рабства и, по формуле ознакомившегося с деяниями советской власти Эйнштейна, «трагедии человеческой истории, в которой убивают, чтобы не быть убитыми» – дает для критики поистине русский простор), я обладаю теми чертами, какие сам и ругаю.

Ну, например, я с легкостью переношу во внешний мир, полагая универсальным и повсеместно распространенным, тот склад жизни, который только и сложился, что в моей банке с пауками (где я – один из пауков).

Например, я с детства был уверен, что настоящий мужчина должен доказывать честь и достоинство в прямой простой драке – тогда, встречает против себя прямой и простой напор.

Искренне полагал.

Хотя рос болезненным, тщедушным и рано очкастым мальчиком, представляя собой плохо заточенный под драку инструмент.

А вокруг меня был город Иваново, с мешаниной параллелепипедных пятиэтажек, застилавших небо едким паром фабрик и деревянных домов «частного сектора».

Я рос во дворе, образованном пятиэтажкой и задами этого сектора, уклоняясь драк сколько возможно и невероятно страдая от уклонения (тогда мне было еще не известно слово «рефлексия»). Ни у одного ивановского мальчика, даже у последнего еврейского задроты со скрипочкой в руках – да будь он трижды будущий Кремер! – не было шанса избежать двора.

Внутри своей компании во дворе не дрались, но две остановки влево, вправо, вверх или вниз от центра мира приводили в новый мир, где к тебе подходили цыкающие слюной мальчишки, спрашивали двадцать копеек и били морду просто за то, что ты пересек границу, отправившись в магазин «Юный техник» за пилочками для лобзика, надеясь втайне, что в продаже будут те, что на концах содержат гладкую плоскость, а не те, что по всей длине состоят из зубцов. Потому что те, из сплошных зубцов, имели паскудное свойство гнуться туда-сюда при пилке фанеры.

И я дико дрейфил, конечно, пацанов из других миров, и презирал себя, и уклонялся, но сомнению подвергал не справедливость такого мира, а лишь собственную смелость. Однажды, в ночь под Новый год, возле моего двора из сугробов и тьмы материализовался дыхнувший сивухой детина лет эдак семнадцати. Он молча приблизился и деловито дал мне меж глаз. Очки разлетелись вдребезги, шапка взмахнула крыльями кроличьих ушей, я, захлебываясь слезами, рванул домой, и, двенадцатилетний, в истерике катался по полу, и отказался идти искать шапку даже вместе с отцом и дедом, – они потом нашли ее без меня. Худший Новый год в моей жизни. Я встретил его, упрекая и укоряя себя, принимая решение с утра 1 января накачивать мускулы, – за неимением гантелей, утюгами, как накачивал когда-то Борис Лагутин, боксер и олимпийский чемпион, о чем я вычитал в подаренной на Новый год книге «Мужчинам до 16 лет». Утюги в нашу с Лагутиным эпоху действительно были еще тяжелы.

Эта мучительная рефлексия, с неизменным самооговором, тащили меня по жизни долго (драк я не так и не смог избежать, и дрался, некрасиво выбрасывая вперед руки, чтобы защитить лицо, лет примерно до девятнадцати), пока банка с пауками не разбилась вдребезги, как мои детские очки, – от пинка Горбачева.

В новой реальности, помимо прочего, появились ночные рестораны и поездки за границу.

В Голландии я жил у своего друга Игоря Drozdov’а, который делал первые шаги к иногражданству, то есть уже щебетал щеглом на языке, вмещающем чуть не две дюжины вариаций звуков «х», начинающих царапать ухо сразу в аэропорту Скх-х-хипхолл. В один день мы прогуливались вдоль амстердамского канала Кайзерсграхт, когда к нам подвалила группка из человек пяти страшномордых парней в прошипованных «косухах» и таких же напульсниках, с банками пива в руках. Я с тоской ощутил чувство, которое мужчины в подобных ситуациях никогда не называют вслух: не обоссаться бы. Страшномордые подвалили и что-то гаркнули. Drozdov ответил хрипяще. Они отвалили, вскинув руки в салюте: спасибо, братан! «Спросили, который час», – равнодушно сказал Игорь и, взглянув на мою физиономию, расхохотался: «Эти здесь абсолютно безопасны!»

Мы были тогда беззастенчиво, лихо бедны. Вместо одеяла Drozdov выдал мне бархатное красное знамя в имперском шитье, славящее передовиков труда. Он вывез уцененный на родине стяг, надеясь в Голландии хорошо толкануть, но тут Горби ввел в Ригу войска, и цена империи в глазах Европы упала. Перед сном Игорь рассказывал о технологии устройства местной жизни, я запомнил совет: относиться к любой трате свыше 20 долларов как к инвестиции (подняв планку до 50 долларов, я нахожу его и сейчас не утратившим оценочной силы).

Спустя лет пять Drozdov приехал в выкатившуюся из СССР Россию – главой торговой площадки голландского банка, между прочим. Ему полагались машина и дача в «Жуковке-2». Ну, а у меня жизнь тоже неслась ракетой вверх, в Питере я расселил большую коммуналку, Drozdov приехал ко мне на выходные и смотрел вместе со мной, как сквозь заклеенные скотчем битые стекла окон, на фоне подсвеченных луной облаков, проступал шпиль Петропавловки. «Тебе нужны будут декоратор и архитектор, – сказал Игорь. – Слишком большая квартира. У тебя есть вкус, но нет опыта применения вкуса. Жаль будет все испортить».

Под оперными облаками с луной мы поехали в ночной бар «Трибунал». Игорь встретил там каких-то голландцев, они заскхрипели. Я наслаждался жизнью, в которой есть все – бельгийское пиво, Петропавловка в окне, не закрывающиеся в ночи ресторации – и пропустил момент, когда в интонациях разговора что-то тяжело переменилось. К столику подвалили какие-то русские – кажется, бизнес-партнеры голландцев. Впрочем, тогда все были бизнес-партнерами. Партнеры громко и нервно говорили на дурном английском, посыпая речь, как перцем, словом fuck, и в итоге схватили Игоря за пиджак.

«Секундочку», – сказал я и, поманив официанта, шепнул ему на ухо: «Позови начальника вашей секьюрити, быстро». Я был в восторге от владения новой техникой эффективного гашения публичного конфликта, а точнее, достижения справедливости. Я далеко ушел от ивановского двора

Когда нервные не секунду отодвинулись от стола, я сказал Игорю, чтобы он не волновался, что все будет улажено в лучшем виде, но Игорь кивнул нервным мужикам – «Мы отойдем на минуту!», неспешно повлек меня из-за стола, но не в туалет, а к гардеробу, где мгновенно схватил куртки и выставил меня наружу, с размаху швырнув в нутро «жигулей» застывшего в ожидании Годо бомбилы.

«Ты поступил трусливо и несправедливо, – сказал я в машине Drozdov’у. – Испортил мне вечер. Пришла бы охрана, разобралась бы. А хамов надо наказывать». – «Извини, – ответил Drozdov. – Я просто оценил риски. Наши головы против их голов. Я отвечаю за представительство банка и за деньги клиентов, а еще за свою семью. А если у этих был кастет или нож?» – «Они теперь думают, что мы позорное дрефло». – «Знаешь, мне абсолютно плевать, что эти там обо мне думают».

Я понимаю, что он говорил, как колонизатор об аборигенах, но не мог не признать, что сила логики была на стороне колонизатора (а на какую силу еще опираться, когда под рукой нет силы оружия?)

Я с того дня много-много-много чего пережил, и не пишу «много лет» только потому, что глупо измерять жизнь оборотами планеты вокруг звезды, как и оценивать жизнь деньгами, – всерьез полагая их всеобщим, то есть абсолютно на все сферы жизни распространяющимся, эквивалентом.

И, кстати, довольно многое в своей жизни забыл.

Но ивановские дворы, голландский разговор про 20 долларов и бегство из-под «Трибунала» помню хорошо.

В природе, хочется мне сказать, подводя некий промежуточный итог жизни, нет понятия справедливости, нет понятия добра и зла, нет никакой морали. Более того: в природе у жизни нет никакого смысла и, как следствие, цены.

Все оценочные категории привнесены в мироустройство исключительно человеком, и оценочных шкал – как и систем морали – количество такое, что голова кружится, как от вида неба в звездную тихую летнюю ночь. Потому что вариантов жизненного устройства на Земле бесчисленное количество. И сила мужчины не в том, чтобы биться с врагами в рамках тех координат, в которых родился, а понять границы своей географии, за пределами которой начинаются другие координаты, в которых твои враги оказываются просто несчастными сопливыми мальчишками, которых родители произвели по залету в городе Иваново, который, есть ощущение, тоже был создан по залету, как многие тяжелые несчастливые русские города.

И тогда окажется, что все эти отчаянно-пацанские «жить – Родине служить», «жизнь – Родине, честь – никому» – такая же фальшивая система, если уверовать в нее как в единственно возможную. У нас низка цена жизни и велик процент драк с поножовщиной не потому, что мало зарабатывают, много пьют или что в русской ДНК образовалась прореха, а потому, что на всех распространяется единственная система координат, при которой во главе царь, а остальные принадлежат царю, и жизни их принадлежат царю, и цену их жизням дает царь, а до кого не долетит взор царя, тому и ярлычка с самой малой ценой не приклеить, вот и живут они свой коротенький век низачем и никак, цепляясь за то, что совсем уж бессмысленно на других берегах, то есть за величие трона, деликатно прозываемого словом «Отчизна».

Сильный мужчина – не тот, кто обхватил близрастущее дерево и бьется за ветви и корни до последней капли крови и падает, бездыханный, в борьбе. Это как раз слабый, неповзрослевший мужчина. Сильный мужчина – тот, кто идет по лесу, и изучает его, а потом выходит из леса, и обнаруживает еще и поля, реки, моря, заснеженные шапки полюсов, движение планет, созвездий, Вселенную, и пытается понять их законы, и уклоняется от опасности, а понятие «справедливость» трактует исключительно в применении себя самого.

То есть наполняет свою жизнь смыслом миссии путешественника, чем придает ей цену.

Только это цена выражается не через деньги, а через объем познанной Вселенной.

Хотя это и не означает, что стоимость экспедиции – включая защитный шлем и ремни безопасности – невозможно или не нужно включать в жизненную смету, заведомо, вне цены, расценивая как инвестицию.

2011 Комментарий

Этот тест был написан по заказу журнала «Медведь» – точнее, по просьбе тогдашнего главреда Бори Минаева, с которым я знаком тьму лет и даже вместе работал в «Огоньке» (у Минаева есть дивная, тихая, прозрачная повесть «Детство Левы»: рекомендую). Чуть ли не сразу после публикации «Медведь» закрылся, так что было очень любезно сначала заплатить мне гонорар, а уж потом умереть.

Бывают такие подарки судьбы (я не про гонорар, и уж тем более не про закрытие!): просьбы написать про то, про что давно думал, но никак не находил повода высказать. Для меня было важно написать не просто о том, почему в России низка цена жизни. И даже не зафиксировать формулу русской жизни как жизни в условиях автократии. А сказать: автократия («жизнь за царя») никогда не была предопределенностью страны. Но почти всегда была – увы! – результатом выбора на развилке. Не верите – прочитайте хоть «Россию при старом режиме» Ричарда Пайпса, хоть «Трех царей» Эдварда Радзинского, хоть любой том Сергея Соловьева, хоть конспективный труд «История России от Рюрика до Путина» Евгения Анисимова.

Да, крайне печально, что выбор был именно таков.

Но это же означает, что мы – страна не без выбора.

2012


#Россия #Екатеринбург Грязное дело

Теги: Почему тяжка жизнь уральской красавицы . – Почему восточный Берлин не западный. – Почему в коммунальной квартире хреново.

Я вернулся из Екатеринбурга, в который раз досадуя, что куда у нас ни лети – от Архангельска до Хабаровска – все везде одинаково.

Церковь-новодел; туша бывшего обкома; щепотка дореволюционных домишек; уныние брежневских панелек. Ну, и сбоку припеку – частные кафешки со столь спорыми официантками, что, верно, и беременность у них длится месяцев 18. А живут они бедно, поскольку получают по труду.

Впрочем, Екатеринбург отличался от других городов тремя вещами: невероятной красоты и ухоженности девушками; бьющим в глаза изобилием бутиков вроде Max Mara (девушки и бутики наверняка состояли между собой в преступной связи), а также покрывающей абсолютно все, от каблучков до ступенек, серой, особой, никогда прежде мной не виданной грязью. Слой в палец толщиной, не меньше. Будто выпустили кишки цементному производству.

Много городов и стран я повидал, и красавицам, а уж тем более бутикам, давно не удивляюсь, но вот российская грязь, не говоря о екатеринбургском замесе, поражает, как в первый раз. Поскольку она отсутствует в иных странах (впрочем, за Африку и азиатскую глубинку не ручаюсь), то объяснений ее появлению, кроме пресловутого «умом не понять», я долгое время дать не мог.

То есть банальные объяснения известны: и развал ЖКХ, и карбюраторные «Жигули» без катализатора, и промзоны в городской черте – однако это, друзья, байки. Потому что бывал я и в Париже в разгар забастовки мусорщиков, видел и в Таиланде дорожную полицию в респираторах (без них задохнешься от выхлопов грузовичков), и по финской Иматре (где сталелитейный завод) гулял. Однако чтоб грязь, грязюка, грязищища – такого нигде.

Я даже как-то устроил в эфире на эту тему дискуссию, и звонящие кричали, что «грязь от пробок» (да видели б вы пробки в Лондоне!), «от климата» (господи, а в Хельсинки, что – климат другой?), «от отсутствия дворников» (да у меня в Москве они с 5 утра метут!), пока кто-то из слушателей, фыркнув, не сказал, что грязь есть внешнее проявление даже не бедности, а поощрения бедности. Что там, где бедность не порок, грязь будет всегда.

И я присвистнул, к справедливому гневу звукорежиссера.

Однако ж действительно так.

Грязь – всего лишь пустая почва, грунт, земля, разнесенная ветром. А чистый город – это отсутствие свободной земли, где существуют лишь асфальт либо газон, и больше никаких вариантов. Причем и асфальт, и газон разобраны до последнего метра – так что нельзя бросить машину иначе, кроме как на дорогущей стоянке, и жить в центре нельзя иначе, кроме как в дорогущем кондоминиуме, в цену которого входят частный садик и мытье тротуара с шампунем. И в этом центре бедный человек жить не может, ему тут места нет, но нет места и грязи. Бедный человек приезжает в центр города на общественном транспорте, и ходит по чистым, ухоженным улицам пешком.

Разговоры в пользу бедных, ведущиеся богатыми (это лужковская идея, что городскую землю распродавать нельзя!), по сути своей являются разговорами в пользу грязи, которой, кстати, в Москве немногим меньше, чем в Екатеринбурге. О да, можно сочувствовать жильцам, протестующим против уплотнительной застройки, бьющимся за площадки для выгула детей или собак, за право парковать машину бесплатно, – но съездите-ка для начала в Берлин. Там идеально чист застроенный до скуки, вымытый до тоски западный сектор – но ветер метет пыль в разлапистом, расхристанном, зияющем пустырями да заброшенными фабричными пространствами Восточном Берлине.

Грязь – это коммунальное бытие городской земли, родственное бытию коммунальной квартиры, где красиво и чисто не бывает по определению. Нет ничего дешевле комнаты в коммуналке. Но нет надежнее способа превратить дворец в лачугу, как отдать его в коммунальное пользование.

И тут уж надо выбирать. Либо Акакий Акакиевич, социальная справедливость и грязь – либо чистый подъезд, быстрый официант, сверкающие штиблеты.

Акакий Акакиевич, Лужков и Россель меня утомили. У меня вторую неделю машина грязна и немыта. Вряд ли в таком виде мы с ней понравимся екатеринбургским красавицам.

2005 Комментарий

Вот и Лужков больше не мэр, и его жена больше не миллиардерша, и в Екатеринбурге уже давно не местный князь Россель, а присланный Москвой губернатор-надсмотрщик, – однако грязь и ныне там.

Думаю, я правильно писал, что главная причина российской жизни в грязи в том, что у городской земли нет владельца.

Однако в 2005-м мне казалось, что хозяин отсутствует из-за «разговоров в пользу бедных», а теперь вижу, что был неправ. У московских, екатеринбургских, петербургских и каких угодно других русских земель есть теневой хозяин – это тот самый назначенный Кремлем смотритель. Это он реально распоряжается землей: проводит дикие, немыслимые в Европе аукционы «на право аренды» (торгуется не сама аренда, а право!), подписывает разрешения на строительство и прочее. По сути, это – временщик, присланный на кормление (Москва и Петербург при Путине были даны на кормление Лужкову и Матвиенко практически так же, как в Х веке при князе Игоре древлянские земли были даны на кормление конунгу Свенельду). А временщик заботится не столько об удобствах горожан, сколько об извлечении из земли максимальной прибыли. До земли же, неспособной дать прибыль, ему дела нет.

Вот почему у нас нет в городах частных земель, а есть грязь.

Разговоры же в пользу бедных – просто такому положению дел идеологическое прикрытие.

2012


#Россия #Нижний Новгород Перестройка сознания снизу

Теги: Кризис смыслов и тренировки по эскапизму . – Барселонская жизнь и нижегородское идолище . – Камчадалы и популярность в пределах Нью-Йорка.

На выходных я был Нижнем Новгороде в качестве тренера. Где с радиожурналистами, съехавшимся со всего Поволжья – от Ульяновска до Казани – говорил о том, что, возможно, пришло время менять работу. И даже профессию. И меня за эту идею не закидали тухлыми помидорами.

Поездку оплачивал Фонд независимого радиовещания – негосударственная организация, по случайности недокошмаренная в эпоху строительства суверенной демократии. На деньги фонда журналисты даже из самых богом забытых мест приезжают на учебу в Москву или, допустим, в Нижний, где напрямую общаются друг с другом. Это не то чтобы халява – фонд оплачивает лишь часть расходов – но серьезное побуждению к действию.

Других возможностей для общения по горизонтали у журналистов в вертикально интегрированной стране мало. Была еще негосударственная организация Internews – я сам туда когда-то бегал на мастер-классы Игоря Кириллова – но ее уничтожили, замочили в сортире, против главы Мананы Асламазян за провоз валюты сверх нормы возбудили уголовное дело, Манана уехала жить во Францию.

В других странах таких профессиональных фондов – тысячи. Они объединяют людей по профессиональному принципу – от инженеров турбин до инженеров человеческих душ – и находят средства приглашать в качестве лекторов, тренеров, медиаторов диалогов тех, кто профессионалам может быть интересен.

А мне, повторяю, в этом году сочли разумным платить за то, чтобы я рассказывал в том числе и про уход из профессии. Пчелы оплачивали агитацию против меда. И не потому, что я когда-то занимался радиожурналистикой на «Радио России» и «Маяке», а потом из этой профессии ушел, и даже не потому, что меня из профессии ушли и пускать в эфир перестали.

Главная причина в том, что в стране и в мире наступил кризис. Кризис смыслов. А кризис, будь то финансовый с потерей дохода или физический в виде потери здоровья, всегда заставляет людей задуматься – что происходит не так? Правильно ли они живут? Почему, вкалывая с утра до вечера, они не могут себе заработать на жилье? Нужно ли им такое жилье? И такая работа? Чем вообще они хотели бы заниматься? Ради чего жить? В чем их ответственность перед собой и перед богом?

Кризис – плохое время, чтобы думать о квартирах, машинах, бытовой технике и прочих потребительских пирожных.

Кризис – хорошее время, чтобы думать о хлебе насущном, то есть о своем месте на земле.

* * *

«Знаете, Дима, а ведь журналистика – действительно не моё. Мне нравится продавать. Я хотела бы стать риелтором. Но когда я пришла на собеседование, мне сказали, что раз я журналист, то я несерьезный человек».

Так говорит Лена из Тольятти.

Перед этим я объяснял Лене и ее коллегам, что политической журналистикой сегодня в России не заработать ни на квартиру, ни на машину. Потому что журналистика – это передача информации и очистка смыслов, а очистка политических смыслов и передача информации в России мало кому нужна. Она даже не запрещена – запрет действует лишь на телевидении, – но она не востребована. Российский житель требует кривых зеркал, которые навевали бы ему сон золотой: что он живет в великой стране, с которой обязан считаться (и которую обязан бояться) весь мир, и что если что не так, то виноваты НАТО и США.

С этим невозможно бороться – попробуйте-ка бороться с волной – и потому однажды необходимо принимать решение. Либо ты находишь другой источник дохода и сохраняешь профессию как хобби, либо меняешь профессию.

«Ведь те, кто остался на телевидении, они же сменили профессию? – ехидно спрашивает меня кто-то из Лениных коллег. – Они ведь переквалифицировались в пропагандисты? А кто не захотел, – те, как Парфенов, переквалифицировались в писатели?»

Парень, который спрашивает это, если я не ошибаюсь, – бизнесмен из Урюпинска. Радио – его хобби. Он делает деньги на том, на чем делает, а журналистикой занимается, потому что эти занятия считает важным.

* * *

Фонд независимого радиовещания уже давно приглашает меня то в Вологду, то в Екатеринбург, то в Хабаровск, то в Казань.

Но впервые вне Москвы меня не спрашивают о том, о чем спрашивают всегда: легко ли устроиться в Москве на работу, сколько в Москве платят, почем снять квартиру. Более того, технические моменты поиска работы – список рекрутерских агентств, правила написания резюме, особенности прохождения собеседования, поиск работы через интернет – вообще мало кого волнуют. Зато бурно идет разговор о том самом кризисе смыслов, о котором я уже упоминал. О том, почему людей во всем мире перестала интересовать истина, а стало интересовать потребление. Почему среди героев времени нет ни математиков, ни физиков, ни лириков, ни путешественников, ни врачей, ни конструкторов, – а только участники телешоу. Почему всех перестало интересовать, как устроен мир. И не есть ли кризис расплата за это – за надутые щеки и закрытые глаза.

Впервые эти теоретические, спекулятивные рассуждения оказываются востребованы и интересны, а, казалось бы, практические вещи – нет.

Впрочем, и я впервые говорю не о том, как преуспеть в профессии.

* * *

У меня есть немного времени, и я отправляюсь гулять по Нижнему банальным туристическим маршрутом: от Кремля, где торгуют чудовищными поделками и путеводителями в десяток страниц по 200 рублей, вниз по пешеходной Большой Покровке. Но мне настоятельно советовали совершить именно такой променад, чтобы понять, в чем суть смеси французского с нижегородским.

И вскоре я понимаю.

Покровка – вполне мертвая пешеходная улица, по духу неотличимая от Арбата или от Малой Конюшенной в Петербурге, которые пешеходными стали не потому, что так сложилось, а потому, что так велело начальство. Чугунные «пушкинские» фонари. Стандартные сетевые магазины, точь-в-точь те же самые, что и в первопрестольной, и на Урале, и на Дальнем Востоке – от Sela и Oggi до Adidas и Reebok, с теми же неулыбчивыми продавцами, – и ни одной местной марки.

А через каждые метров пятьдесят – реалистической манеры бронзовые скульптуры в человеческий рост, возле которых родители обреченно фотографируют детей в вязаных шапочках. Когда мне сначала попался бронзовый фотограф, я улыбнулся, потому что это была ухудшенная копия такого же фотографа в Питере. Но потом пошли железные дамы с детьми и без, швейцары, дворяне, ремесленники, чистильщики, актеры, скрипачи, почтальоны, в немыслимом зураб-церетелевском изобилии, разве что без церетелевского масштаба, – смыслом которых было не совершить эстетическую революцию, а «подчеркнуть связь времен» (думаю, с такой формулировкой на них и тратились бюджетные деньги). Вскоре обнаружилась бронзовая коза, пользующаяся особой популярностью среди фотографирующих – я испугался, что дальше пойдут собачки и уточки.

Я вспомнил вдруг реконструированный порт в Барселоне, где создали рай для скейтбордистов, а доски на мостах проложили с щелями, чтобы ночью сквозь них в подсвеченной воде видеть косяки огромных рыб, вспомнил порт в Генуе, где устроили заповедник для бабочек в виде стеклянного глобуса и установили гигантские парусиновые ветряки, – там была новая жизнь, а здесь были бронзовые идолы.

И когда я в отчаянии свернул в какую-то щель с надписью «Кладовка», уповая найти лавку старого барахла, – то чуть не остолбенел. Дворик был расписан с яростью, какую можно еще найти в берлинских сквотах. Над головой плыли огромные деревянные скелеты рыб. «Кладовка» оказалась крохотным выставочным зальчиком для юных и наглых дарований. Две отнюдь не наглые и, боюсь, даже не вполне юные женщины взяли с меня 30 рублей «за экскурсионное обслуживание» и провели по выставке поделок в виде разнообразных кошек (ага, кошечки все же появились!), сопровождая словами: «это произведения искусства». Произведенные животные меня не вдохновили, но под ногами был прекрасный пол из старых досок, а под потолком вместо люстры висело старое рассохшееся окно, что как идею следовало своровать.

А потом, когда разговор про кошек исчерпался, начался другой. Женщины рассказывали мне про новгородских ребят, которые устроили эту вот «Кладовку». И про их планы. И про то, как уничтожается старый деревянный Нижний, заменяясь монолитным железобетоном и новоделом, – у них у самих снесли прадедов особняк. И что на Покровке, это правда, живому человеку делать нечего, оттуда выселили единственный на весь центр гастроном, а с гастрономом ушла и жизнь, ведь не будешь ты заходить каждый день заходить в Adidas. И что вообще, ради денег все готовы на все. Вот, к примеру, был почти в самом центре Нижнего трамплин – так его разобрали, чтобы строить дома.

Они прекрасны были, эти не вполне юные женщины.

Им дико нравилась их «Кладовка» и их молодые художники. Они видели смысл в этой работе. Она была для них, я не сомневаюсь, настоящей жизнью.

Они сияли и давали мне секретные адреса злачных мест.

И вечером, когда мы с трудом отыскали свободный столик в арт-подвальчике «Буфет», где за 100 рублей можно заказать бараньи яйца или бараньи мозги, я вдруг вспомнил, что ни одна из женщин не пожаловалась на высокие цены или низкие доходы.

Я так полагаю, они были готовы к кризису. И в некотором смысле через него уже прошли.

* * *

У меня скоро поезд, я спешу в общежитие лингвистического университета, чтобы собрать сумку. Общагу ремонтировали лет 10 тому назад в том же стиле, в какой устроена в Нижнем Новгороде Большая Покровка. Но на гостиницу у Фонда независимого радиовещания нет денег, да и мне грех жаловаться: в пяти минутах – Волга, я надеюсь побегать час по ее высокому берегу.

У моих бывших коллег по радио еще продолжаются семинары и лекции. В одной из аудиторий рассказывают о том, что такое институт независимых продюсеров и как эти продюсеры находят по всему миру гранты на создание радиопрограмм. «…И вот живет в Петропавловске-Камчатском Стас Зверев, никто его там не знает, но его программы обожают в Вашингтоне, Берлине и Нью-Йорке, где он кумир и герой», – долетает до меня.

У меня, кстати, еще с одной девушкой был разговор. «Ну а вы-то сами думали из журналистики уходить? А то все говорят, но никто не уходит», – спросила она. Я ответил, что, вот, бывший глава Русской службы новостей Сережа Мерцалов не просто сменил профессию, а переехал жить в Ванкувер; что в Италии с недавних пор проводит половину времени Матвей Ганапольский… Да и мы с женой не отказываемся от идеи переезда на Атлантику, на Берег Басков. Нам там ужасно нравится, у нас там друзья, там дома дешевле, чем на Карельском перешейке, и есть даже идея открыть магазинчик товаров для спальни – всякие наволочки с вышивкой на местную тему, sachet из прибрежных трав… «Еще можно продавать натуральное мыло с ракушками внутри, – подхватывает с интересом девушка, – или ароматические свечи. Сувенир хороший, и всегда пригодится. Мы с мужем тоже об этом думали. Бизнес такой начать. Потому что у нас ничего на память не купить, одни тарелки с церквями».

Господи, как ее звали, из какого города она была?! – м-да, мы не одиноки во Вселенной.

2008 Комментарий

Мы с женой не купили домик в Сен-Жан-де-Люзе и не открыли на Атлантике магазинчик (мы даже домик под Петербургом не построили).

У Ганапольского что-то там не сложилось с Италией, и он стал проводить половину времени в Грузии.

Все это следует сегодня признать.

Как следует попутно признать, что я почти перестал ездить на машине (все равно одни пробки), зато купил новый велосипед и стал в разы больше читать.

Что, безусловно, следует отнести благодатным последствиям кризиса.

2012


#Россия #Волгоград Почему я предпочел бы Рюрика

Теги: Имперский туман Волгограда. – Вучетич , инвалиды и туалеты. – Биргардены на Волге.

Я вынужденно задержался в Волгограде – сначала была метель, а потом туман, и самолеты не летали. Но сквозь туман было видно, как город пытается поставить себе на службу советское прошлое. Жалею, кстати, что не побывал в Волгограде в пионерах, на школьной экскурсии. Любопытно было бы сравнить тогдашнее советское ощущение с нынешним, когда никакой идеологии, а чистый восторг.

Ведь что знает сегодняшний турист про Волгоград? Мамаев курган, Сталинградская битва, споры об имени: одни за Сталинград, другие за Царицын (споры о том, откуда происходит «Царицын», утихли: тут заимствование из хазарского словаря, такое же, как у Царского Села из финского). Ну, в общем, информация историческая. А из современности – «танцующий мост» через Волгу, смотри рутьюб.

Но когда я прилетел, то увидел другое. На меня из тумана мощнейшими колоннами, капителями, фронтонами, портиками – выплывали Афины, Рим, империя. Дело было в архитектурных пропорциях, несомненно. Вот циклопический железнодорожный вокзал – в абрисе как бы шехтелевский, то есть Ярославский, только выполненный в сталинскую эпоху, сталинскими архитекторами и по сталинским представлениям о красоте (я вздрогнул, вспомнив циклопический вокзал в Милане. У Муссолини была сходная эстетика: огромное – значит красивое). Вот огромная, слоновья колоннада Педагогического университета. «Сталинские» с эркерами, портиками, башенками, нишами жилые домищи. «Сталинские» присутственные местищи. «Сталинские» (копирующие Парфенон) театрищи. Плюс планетарий – по виду парижский Пантеон, только со статуей на темечке купола. «Сталинской» роскоши гостиница «Волгоград», – с четырехметровыми потолками в номере, с коврами, бронзой, мрамором, маркетри, наборными паркетами, хрустальными люстрами, швейцарами с галунами. А вместо развалин Колизея в Волгограде – военные руины, которые турист ошибочно называет «домом Павлова», но местный житель называет «Мельницей», ибо стоящий напротив дом Павлова цел-целехонек: в нем, мне сказали, ныне «элитное жилье», оно продается с повышающим коэффициентом «2».

И вот я норштейновским ежиком бродил по этому туману империи, а когда туман рассеивался, вскрикивал. Потому что новое строительство в Волгограде имело связь с деньгами, но никакой связи с тем городом, что был выстроен после войны. А в советско-ампирной гостинице «Волгоград» работал ресторан, отчего-то называвшийся «Мольер». И в гостиничном холле висели подсвеченные фото Сталина, Горбачева и Уго Чавеса. А вместо ванной в номере была дырка в полу, и этой воде не было слива, вода стояла озером, и постояльцам выдавались шлепки на толстенной подошве, так что они ходили по ванной апостолами Андреями, А в коридорах висели марины с тонущими кораблями и виды Берлина. И это был уже совершеннейший сюр, которого никто – ни улыбающиеся девушка на ресепшн, ни улыбающиеся горничные, а в Волгограде улыбались все! – в общем, никто, кроме меня, не замечал.

Что получить и от чего отказаться

Нет, я отнюдь не считаю волгоградцев простаками, не видящими ценности и цельности эстетики сталинизма. Мне один раз даже сказали: «Мы – Волгоград, а «Сталинград» – это наша торговая марка, ну, это как «Вымпелком» и «Билайн»!»

Нигде, повторяю, ни в одном другом областном городе я не видел такого размаха, такого масштаба, таких архитектурных пропорций. Даже в Москве «сталинская» архитектура теряется на фоне прочих эпох и стилей – в Москве, чтобы оценить эстетику сталинизма, надо не бродить по холмам, а спускаться под землю в метро.

Но чтобы понять, как советское наследство соотносится с обычным человеком, в Волгограде нужно отправиться туда, куда отправляются все, – на Мамаев курган. Некогда безымянная высота 102 и правда впечатляет. 200 огромных ступеней по числу дней битвы (на ступенях – надпись: «За нашу советскую Родину! СССР!). Пирамидальные тополя, стены-руины, статуи героев, воды Стикса, скала с прорастающим торсом маршала Чуйкова, – все это сквозь туман. Скульптор Вучетич был, скажем так, неоригинальным художником, – но как хорошо, что он таким был. Скорбящую мать он подсмотрел у «Пьеты» Микеланджело, Родину-мать – позаимствовал у Эрнста Неизвестного, все прочее – у греков и римлян, но в итоге курган стал отражать величие битвы и трагедию смерти, а не идеологию СССР. Вучетич – в отличие от Церетели в Москве – работал на вечность, пренебрегая мелочами, вроде посетителей, которые у подножия 87-метровой Родины могут валиться с собственных ног он усталости (или не иметь ног вовсе, будучи инвалидами войны), а также хотеть поесть, попить или даже пописать.

Так что ничуть не меньше трагедии, запечатленной в камне и бетоне, меня потрясло то, что на Мамаев курган ветераны должны были подниматься только по лестнице – там не было и нет подъемника для инвалидов. На всем гигантском кургане во времена СССР не было ни единой скамейки. Ни одного фонтанчика с водой. Ни одного кафе и ни одного туалета. Кафе с туалетом и киоск сувениров, торгующих аляповатой родиной (той, которая с мечом) – появились недавно. «Туалет коммерческий, – сказал, улыбаясь, человек на входе. – Восемьдесят рублей. Только ключ у бармена, а бармен ушел. Будете ждать?»

Я покачал головой и пошел прочь, надеясь, что это была шутка. Ботинки промокли. На Мамаевом кургане снег чистили. Но в городе не чистили, а попросту ждали, когда сам растает.

Позовите варягов

К третьему дню пребывания в Волгограде у меня голова кругом шла. Не только потому, что сайт аэропорта сообщал о регулярных вылетах и прилетах, а по телефону диспетчеры отвечали, что аэропорт закрыт наглухо.

Я сидел в гостинице, где было все – беспроводной интернет, дырка в полу в ванной, Сталин и виды Рейха, советский ампир и господин де Мольер, – и понимал, что современный русский как ребенок: он хочет всего и сразу.

– А ты считаешь, мы должны скрывать, что здесь Сталин жил? – сказал мне обиженно один из местных. – Эта наша история!

– Ни в коем случае, – ответил я. – Но я представить не могу, чтобы в отеле Adlon в Берлине висел портрет Гитлера на том основании, что Гитлер там и правда бывал. Фотографиям Гитлера, как и Сталина, место в альбоме, который тем и хорош, что фиксирует, а не дает оценок. А на стене – место тому, чем гордятся. Или тому, что подходит по стилю. Я понимаю, что картины с видами Германии гостинице подарили, но вообще-то здесь место соцреализму, «Битвам за урожай» или «Сталеварам во Дворце съездов». Хороший стиль, понимаешь ли, это не когда богато, а когда есть соответствие, перекличка.

– Хм, логично, – откликнулся мой собеседник. – Звоним в аэропорт?

И потом, по дороге на рейс, задерживавшийся на сутки, я думал, что, пожалуй, наши города не так уж и одинаковы. И что людей, желающих не разрушать прошлое, а вписать в него настоящее, тоже хватает. Им не хватает лишь малости – знания стандартов. Через эту перекличку времен уже прошла вся Европа, и многому научилась. Гостинице «Волгоград» не хватает не бархатных штор с бомбошкам и ламбрекенами, а западного управляющего, хорошо осведомленного, где место тиранам и каковы требования к санузлам.

А когда я садился в самолет, то подумал о том, что городу Волгограду тоже, пожалуй, не хватает управляющего из варягов. Чтобы установил правила архитектурной игры, например. Чтобы не вызывали оторопь наглые новые башни, выросшие на берегу Волги из ниоткуда в никуда. Чтобы общественный транспорт в городе ходил по расписанию на электронном табло. Чтобы тротуары, черт побери, чистили либо же посыпали песком.

А когда самолет отрывался от земли, то я политически некорректно подумал уже о том, что на президентских выборах 2012-го я бы, пожалуй, проголосовал за Рюрика. А что? Прецедент был. Тогда земля была богата, да не хватало порядка. Сейчас тоже вон полно всего, но не хватает стандартов. А стандарт – он и есть порядок.

А когда самолет приземлялся в Москве, я вдруг вспомнил, что было в Волгограде одно местечко – технологически, так сказать, безупречное. Немецкая пивнушка «Бамберг», где было весело, дешево и очень вкусно. Я в таких многих бывал в Баварии, где и находится город Бамберг. Пивнушка, кстати, располагалась в паре минут от «Мельницы» и музея Сталинградской битвы. И, что радует, это ничьих протестов не вызывало, потому что в хорошем и грамотном заведении любой нормальный человек не чувствует ни малейшего оскорбления идеала, а чувствует ровно то, что чувствует немец во французском ресторане или француз в швабском биргардене – радость и удовольствие жизни.

2010 Комментарий

У меня однажды случилась идея обставить квартиру в «сталинском» стиле (два десятка лет назад мы расселили коммуналку в «сталинке») – но быстро понял, что это безумие. Ни диванов с высоченной спинкой и валиками по бокам, ни секретеров с полукруглой крышкой, ни сервантов пальмового дерева – к нашему времени не сохранилось ни-че-го. А то, что сохранилось (вентилятор в виде пограничника Карацупы) шло и идет по цене штучных каминных часов времен александровского ампира.

К увиденному мною в Волгограде это, впрочем, имеет малое отношение. Просто давно хотел об этой мимолетной печали упомянуть.

Но жанр комментария и предполагает, скорее, скромное замечание по поводу, нежели развернутую парадигму.

2012


#Россия #Владивосток В поисках утраченного (недавно) времени

Теги: Московские самосвалы на Дальнем Востоке . – Сравнительный анализ системы времен в английском, французском и русском . – Сатирик Задорнов и падшие женщины Владивостока.

Среди того, что делает Россию единой (помимо оцеплений ОМОНа, Дня победы и оливье на Новый год), можно отметить и небрежение недавней историей. Недавнее прошлое считается рухлядью, а не сокровищем.

Мысль о том, что и большая история не является у нас ценностью (а ценность – это то, что нельзя изменить, вроде картины Рембрандта) – а, скорее, черновиком, меня занимала давно, но окончательно заняла (как войско занимает города: да, я перед нею пал) пару недель назад, на берегу Тихого океана, хотя это мог быть не океан, а озеро, река, Обь, Ока, Уводь, – всюду одинаково. Но так легла карта – как минимум, географическая.

Слева и справа от меня лежал город Владивосток; от Японского моря его отделяли врытые в землю покрышки, битый кирпич и железяки, образующие совокупно пляж перед гостиницей «Амурский залив». За гостиницей на фоне сопки Медвежьей высился дом с признаками элитности (там, с видом на океан и железяки купила квартиру, сказали мне, Пугачева) – в доме вместо окон кое-где чернели пустые проемы, потому что дом (снова сказали мне) года четыре как заброшен, и, значит, его скоро придется сносить, потому что начнет разрушаться.

На фоне тихоокеанского заката рычали бульдозеры, которые строили дорогу, причем строили не потому, что нужно строить, а что нужно строить к саммиту АТЭС, который пройдет в 2012-м. Вообще вся жизнь во Владивостоке-2010 была заточена под саммит АТЭС (визиты глав трех десятков глав государств и т. д.): уже был возведен новый аэропорт, внешне напоминающий супермаркет; а через бухту Золотой Рог и на остров Русский (где когда-то будущий драматург Гришковец ел собаку) строились циклопических размеров мосты.

Миллиарды на все это щедро давала Москва; по раздрызганной дорожной стройке в направлении аэропорта скакали самосвалы с московскими номерами (понятно было, что местным нельзя доверять освоение миллиардов), и самым неприличным вопросом во Владивостоке был – «а ради чего и за счет чего город будет жить после саммита?»

Ну да, я описываю Владивосток, невольно прибегая к интонации Гришковца – но, повторяю, дело не в месте. Вертикаль власти, кулак Москвы давно привели к однообразию. Всюду одинаково сносят старые дома (как нечто нищенское, потому именно по этой причине, а не по причине аварийности их сносят в Москве, а теперь и в Петербурге) – чтобы в лучшем случае построить «многофункциональные торгово-развлекательные центры», а в худшем – бетонный фальшак «под старину». Иногда провинциальным городам удается обособиться, прикрыться дореволюционным пышным историзмом (как Ростову-на-Дону) или сталинским ампиром (как Воронежу и, в меньше степени, Волгограду). Владивосток же напоминал побитого хозяином пса, дрожащего на самом краю света (здесь кончался Транссиб, и рельсы, как пел Лагутенко, вылезали из кармана страны), но про которого было ясно, что он снова приползет к бьющей руке, когда та поставит перед ним миску.

Я не преувеличиваю. Дело не только в том, что из города уезжало большинство выпускников ВУЗов – и не только в разбитых тротуарах и дорогах, по которым в пыли носились стада автомобилей (в большинстве, да, праворульных, даже у милиции). Дело в том, что если саммит АТЭС определял в городе все денежные потоки, то подмосковный спецназ, в декабре 2008-го пошинковавший, как капусту, местную демонстрацию против повышения пошлин на иномарки, определил самосознание. «Нас тогда опустили», – сказали мне. – «В каком смысле?» – «В том самом, в каком опускают на зоне. Нам страшно, что-то сломалось, с нами теперь можно делать что угодно».

* * *

Я прерву описания восточной окраины империи и чуть забегу вперед в рассуждениях о том, что в России не ценится – и никогда не ценилось – прошедшее время вообще, а недавнее прошедшее особенно.

Думаю, причины этого феномена объективны. Например, структура языка с единственным прошедшим временем. Для сравнения: в английском шесть прошедших времен, во французском устном – пять, в письменном – снова шесть, причем в обоих присутствует прошедшее ближайшее (pass? imm?diat).

Или архитектура, которая, как известно, «каменная летопись», – но каковая в России, краю лесов, всегда была летописью недолговечной, деревянной. Это в Европе, где леса извели к средним векам, строили из камня: там и сегодня видно, как из романской базилики прорастает готический собор, упираясь в барочный фасад. А у нас даже в Петербурге, который «Петра творенье», от петровских лет уцелел десяток зданий, ибо не то что деревянные дома, но и деревянные дворцы и церкви раскатывались по бревнышку с легкостью необыкновенной.

Русская история выстраивалась аналогично: то выводилась от Рюрика, то отрицалась, то вновь обрастала новодельными (элитными, полагаю) князьями, графьями, казаками в крестах. Впрочем, я не об этом, а о следствии из этого. Если история не слишком ценна, то она оставляет после себя мало материальных следов – и наоборот. Я вот долго думал, что у нас хил рынок антиквариата из-за войн да революций, а теперь понимаю, что нет. В Германии, порушенной сильнее СССР, антикварного добра сохранилось куда больше. Просто у нас вещи, чуть состарятся, отправляются на помойку: то есть не обретают новую цену, цену времени, а теряют в глазах обладателя всякую. Все эти пузатые холодильники «ЗиЛ», проигрыватели «Аккорд», часы «Победа», газеты с праздничным первомайским приветом и секретарем обкома в пыжиковой шапке на трибуне на первой полосе. Культурный слой не накапливается, а уничтожается – и затем, в отсутствие слоя, история не реконструируется, а подтасовывается под нужды момента…

Ну, а теперь снова во Владивосток.

* * *

Мне там повезло.

У меня там случился гид, Вергилий, сталкер.

Его звали Виктором, он был замдиректора в местном музее. Я заметил, что молодые люди, что называется, с сердцем и умом, из городов, напоминающих побитых псов, либо уж драпают во все лопатки – либо оседают капитально, утешаясь каким-нибудь редким делом, альпинизмом или рафтингом, в которое ныряют, как в океан.

Виктор был из вторых. Его океаном была история.

Без него Владивосток для меня остался бы странным городом, с полированными гранитными балясинами приморского променада, с обильно гуляющей по этому променаду местной доброжелательной гопотой (каждый третий паренек, ей-ей, внешне походил на героя «Аватара», только без хвоста; но каждый двадцатый, справедливости ради, походил на Лагутенко), с запыленными зданиями в стиле art nouveau; с сопками, с которых открывался фантастический вид на океан, но половину вида заштриховывал дым из трубы флотской кочегарки; с бельем, которое сушили под окнами. Городом, где меня без конца спрашивали, похожи ли местные женщины на проституток – я сначала вздрагивал, но потом узнал, что сатирик Задорнов по Первому каналу заявил, что-де похожи, чем вызвал бурю, и местная радиостанция «Лемма» в выпуске новостей трижды попрекнула Задорнова съеденным морским гребешком. (Опять же ради справедливости: женщины Владивостока похожи на женщин, которые недостаток средств заменяют яркостью косметики; то есть они похожи на большинство русских женщин, но не похожи на обеспеченных женщин из Парижа или Москвы).

Виктор показал мне два других – невидимых – города. Первый, конца 1910-х – начала 1920-х, вставал над снесенным корейским и полуснесенным китайским кварталами. Там был богатейший на Тихом океане рыбный рынок; там курили опиум в подвалах под казино; там шныряли полицейские облавы; там пел Вертинский вживую; там адмирал Колчак жил с возлюбленной в отеле «Версаль»; там писали стихи Асеев и Ивнев; там интервенты-японцы сменяли интервентов-англичан, а бежавшие от большевиков петербургские писатели работали на местные газеты…

Второй город был закрытым советским Владивостоком, опорной точкой Тихоокеанского флота, куда проникнуть не мог ни один иностранец, где по склянкам на кораблях сверяли городское время; где – в единственном городе страны! – секретарь обкома был никто по сравнению с комфлотом; где ночами посверкивали маслянисто в свете луны горбатые спины подводных ракетоносцев; где матросы в увольнительных расцвечивали пейзаж; где бицепсом на руке перекатывалась военно-морская мощь Союза Советских Социалистических Республик – и где каждая женщина мечтала ожидать из похода моряка.

Эта картина завораживала почище вида римского форума времена Нерона и Сенеки.

И когда Виктор от меня отлучился, я помчался вприпрыжку в его музей, и, заплатив 70 рублей, миновав чучело рыси и тигра уссурийского, полетел на этаж, где, надеялся, сохранилась, уцелела в документах, вещах, фотографиях недавняя эпоха. Как выглядело праздничное – в день ВМФ – застолье морских офицеров, этой белой военной кости? Присутствовал ли в кают-компании крейсера-ракетоносца рояль? Как выглядели во Владивостоке новогодние елки? Какая прическа был у дочери комфлота и каков был ее взгляд (о, какой взгляд! – ведь, по Гребенщикову, генеральские дочки знать не знают, что значит «нельзя»)? Чем торговали в буфете Дома моряков? Какую музыку слушал усредненный сынок усредненного каперанга?

Эта эпоха была так рядом – рукой подать! – и она на глазах превращалась в песок, утекающий меж пальцев.

На верхнем этаже музея я нашел недурную, технологично выполненную экспозицию, посвященную англичанке Элеоноре Прей, жившей во Владивостоке век назад и подробно описывавшей в письмах быт революционной эпохи (я минут десять проторчал у фотографий расстрела белочешского мятежа).

Но от эпохи, завершившейся всего 20 лет назад, в музее не было ничего.

А какие лица тогда были? Какие наряды? Мысли? Дневники? Письма? Записки сексотов? Рапорты о преступлениях? Протоколы разборов персональных дел? Как выглядел значок «воин-спортсмен»? Под какую музыку танцевали на школьном выпускном? Это не сохранилось? Это у музея не было средств покупать хоть бы и для запасников?

Я вышел на улицу. В полнеба дымила уцелевшая с брежневских пор флотская кочегарка. Китайский квартал был еще наполовину цел – но его к саммиту собирались сносить, как когда-то, в 1974-м, из-за приезда Брежнева на переговоры с американцами снесли здание знаменитой фирмы «Кунст и Альберс» – просто чтобы ветхостью не мозолило глаза. Чуть поодаль, где рельсы вылезали из кармана страны, бабушка за лотком продавала пян-се – вкуснейшие корейские паровые колобки, начиненные острой капустой, по цене 28 рублей. За 250 рублей я купил себе в военно-морском универмаге тельняшку (универмаг тоже работал).

Грандиозная эпоха прошла, а от нее не осталось следов – разве что мумифицированная подлодка на набережной, и то сокращенная на отсек.

И я увидел, что будет с нынешним временем, если ближайшее прошедшее так и не войдет в нашу жизнь.

2010 Комментарий

Пара дополнений к написанному.

Виктор Шалай из замдиректора музея стал директором – кстати, в этот музей я крайне советую любому во Владивостоке сходить. Шалай обещал мне и моему коллеге и приятелю Вите Набутову (мы ездили во Владивосток вместе) приехать в ближайшее же лето в Петербург, мы его ждали, но он не появился, – думаю, новая должность заняла все время. Так что я пока не знаю, будет ли музей усиленно собирать материалы недавних советских времен.

Говорят, остатки китайского квартала накануне саммита АТЭС окончательно снесли (непрезентабельно выглядят и все такое) – но я об этом не хочу ничего даже слышать.

На купленную же за 250 рублей тельняшку я случайно капнул соусом. При попытке удалить пятно отбеливателем вместе с пятном исчезли и полоски.

2012


#Россия #Краснодар Город красной ночи

Теги : Красноярск как танцевальный район Лондона. – Губернатор , тесть губернатора и ресторан тестя губернатора. – Элита , свиньи и перспективы кубаноидов .

Я на выходные слетал в город Краснодар, и вернулся сильно впечатленный – не столько проведенными днями, сколько ночами. Потому что ночью Краснодар превращается в колоссальную дискотеку, отчасти под открытым небом.

Наводку туда слетать мне дал Леша Зимин, – тот самый, в меру упитанный, в полном расцвете сил, кудряво-бородатый Зимин, главред «Афиши-Еды», ведущий кулинарных программ и совладелец гастрокафе Ragout, которого все кличут отчего-то «Кузьмой» и который смотрит теперь с рекламы бульонных кубиков в каждом втором супермаркете.

– Там интересно, ночная жизнь всякая, – сказал Кузьма про город, но как-то неопределенно, и я потом понял, почему.

Потому что в Краснодаре под грохот дискотеки мне показали в одном баре кресло у стенки и добавили благоговейно: «Вот здесь спал Зимин!» – как будто он все еще тут пребывал, и страшно было потревожить полуночный сон этого фавна.

Я объясню, отчего разговор о краснодарском феномене начал с Зимина.

Кузьма сегодня – один из тех, кто определяет в России моду. Вот он буркнет в своей флегматичной манере, что Краснодар – это наши Бангкок и Хокстон в одном флаконе (Хокстон – это такой суровый, пролетарский, однако нашпигованный модными ночными клубами лондонский район), и все незаметно, но неотвратимо придет в движение. Кинет благосклонный взор на странно устроенный, неряшливо застроенный, одноэтажно-двухэтажный город на берегу пахнущей тиной Кубани главред GQ Николай Усков. Оттянутся на выходных московские богатенькие студенты, подтянутся питерские тусовщики, прилетит частным бортом весь джет-сет, отпляшут в «Дранке-баре» Тина Канделаки с Ксенией Собчак… И тогда, конечно, Краснодар будут считать модным все пэтэушники, ставя его в один ряд с Куршевелем, хотя в последнем мест для ночной жизни раз эдак в сто меньше.

Но до перехода Краснодара в общее место из модного у нас еще время есть. Можно еще успеть заскочить и в тот самый Mr. Drunke Bar, и в несколько «Холостяков», и в «Рюмашу», в Justin, и в «АмБар», и в «Деревяшку»: прелесть в том, что десятки работающих в ночи заведений расположены на одном пятачке в самом-самом центре.

Не знаю, бывали ли вы когда-либо в столице Кубани. Краснодар, честно сказать, не относится к городам, в которые c детства мечтаешь попасть. Легенда гласит, что после войны тогдашний секретарь обкома широким жестом отказался от материальной помощи ЦК в пользу разрушенного Волгограда. Так и остался Краснодар стоять, как был: покрытым набычившимися частными домами с заборами («бычка» – местное словцо), к которым советское время прибавило горкомов-обкомов, а антисоветское – наглых высоток из монолитного железобетона с подземными гаражами. Некоторые из бетонных уродцев, впрочем, стоят замершими в недострое, – эдакими памятниками основателям. Надеюсь, что не могильными.

Рассекает все это великолепие длиннющая улица Красная. Там находится администрация губернатора Ткачева, а в пяти минутах от нее – ресторан «Беллини», принадлежащий зятю губернатора Ткачева. И я, разумеется, в этот ресторан зашел, чтобы продегустировать коктейль «Беллини», который, как известно, представляет собой смесь просекко и персикового пюре, и который я много где в мире пробовал по цене от 10 до 25 евро. Так вот, в краснодарском «Беллини» «Беллини» был рекордно дешев (180 рублей) и столь же рекордно плох. Может быть, потому, что делали его не из просекко, а из «Абрау-Дюрсо», – и уж страшно представить, что добавляли туда вместо персиков. Так что губернатору Ткачеву надо что-то срочно делать либо с производством вин в Абрау-Дюрсо, либо с зятем, – но, слава богу, на этом отрицательные моменты заканчиваются.

Самое замечательное впечатление от города Краснодара обеспечивается тем фактом, что улица Красная на выходные частично перекрывается и превращается в пешеходную. То есть город который год ставит грандиозный эксперимент: что будет, если людьми не руководить, а дать им самим сорганизоваться. (Я хочу, чтобы вы поняли: в Краснодаре не создали для услады начальства пешеходную зону «как на Арбате в Москве» – таких зон по стране полно, и они по большей части искусственны и скучны, как и пешеходный Арбат. В Краснодаре же освободили от машин на выходные здоровенной кусок главной улицы, то есть поступили так же, как в Киеве поступают на выходных с Крещатиком). Результат ошеломляет. Во-первых, пешеход может видеть улицу такой, какой видит автомобилист. Во-вторых, Красная на всю длину-ширину тут же покрывается мамашами с колясками, пацанвой на скейтах, роликах и великах, девушками и дедушками: ожившей переписью населения. В-третьих, ожившая перепись начинает с невероятной скоростью обрастать кафешками, магазинчиками, ресторанчиками и прочим инфраструктурным добром.

Краснодарский рост добра привел к тому, что параллельная Красной улица Красноармейская за последние пару лет пережила ренессанс и стала представлять непрерывную цепь баров и клубов, – просто какой-то Аксенов, «Остров Крым», не хватает только набережной, с которой прямо от столиков кафе должны сигать в воду девушки в бикини. «Непрерывную» – это не два-три заведения. Это, боюсь ошибиться, десятки всяких заведений. И когда в пятницу вечером город сладостно отдается южной прохладе, Красноармейская заполняется сотнями, тысячами молодых людей в возрасте до 30, образующими совокупно прекрасную толпу, занимающуюся точно тем же, чем занимается толпа в Хокстоне: толпа тусуется, знакомится, выпивает, перетекает из паба в бар, из бара в клуб, танцует. Впрочем, в Краснодаре ночью образуется куда более прекрасная толпа, чем в Хокстоне, потому что Хокстон – это жесткий послевоенный бетон, в отличие двухэтажного, безалаберного и милого Краснодара.

Ни в Москве, ни в Петербурге вы не найдете в уик-энд такой толпы. В Москве тусовка загнана в резервации – куда-нибудь в бывшие цеха «Красного Октября». А в Петербурге ночь напролет толпа наслаждается не клубами, а видами. В Краснодаре же тысячеликий ночной движняк танцует в каждой витрине кафе, да и просто на улице, отчего Красноармейскую явочным порядком переименовали в Клубную, хотя это и неправильно. В городе, столь замороченном на красный цвет, ее следовало переименовать в Красноклубную.

А теперь несколько замечаний для тех, кто давно не тусовал. По известной традиции, у нас сбор в ночи нескольких сотен парней, да еще подогретых спиртным, да еще в опасной близости девушек, неизменно перерастает в драку. Так вот: в Краснодаре я не просто не видел драк, но и не ощущал приближения таковых. А у меня, как у выходца из города Иваново, где с дрекольем махались каждые выходные, – уж поверьте, на драки нюх. И весь специалитет улицы Красноклубной сводится к тому, что время от времени (мне рассказывали) ее запирают с двух сторон менты, и, идя цепью, как с бреднем на карася, отлавливают поголовно всех заплывших внутрь и проверяют на наркотики (жаль, что нельзя проверять самих рыбаков). Но меня принудительный анализ плескавшегося в желудке «Беллини», по счастью, миновал.

Второе: житель российских столиц, вероятно, считает, что в кафе или бар можно зайти просто так. Но в Краснодаре за вход в клуб надо заплатить около 500 рублей, а за вход в бар – около 300. Не один Краснодар славен этим: в Хабаровске я как-то ужинал по приглашению владельца местного ресторанчика. Сам он отсутствовал, а подлетевшая официантка тут же потребовала «плату за вход». Когда я же вякнул, что меня пригласил хозяин, она ответила: «Вот-вот. Он только что позвонил и сказал, чтобы я не забыла взять».

Каким бы мотивом это ни было вызвано – похвальной заботой об эффективности бизнеса или же попросту жлобством – в отношении города Краснодара эта система означает следующее. Средний юный тусовщик оставляет за ночь в разных заведениях тысячу-другую рублей, с учетом потребленного спиртного. Я легко поверю, что в любом русском городе, включая самые депрессивные, сыщется узкая прослойка богатеньких буратин. Но вот чтобы буратины и мальвины обитали в количестве, способном заполнить целую улицу, – тут я отказывался верить собственным глазам, когда бы глаза этого не видели.

Я потом приставал ко всем с вопросом: откуда в городе деньги? Откуда – если шире – в Краснодаре средний класс (ведь очевидно, что детки гуляют в ночи на деньги родителей, а сами родители обильно тратятся на кафе и рестораны, которым, поверьте, там тоже несть числа)?

То, что Кубань – регион небедный, мне в ответ говорили все. Про масличное производство, контролируемое губернатором, говорили тоже. Но толкового объяснения тому, почем средний кубаноид («кубаноид – это настоящий житель Кубани. Кубаноид завистлив, жаден, ленив и ненавидит москалей. Сам он из станицы, хотя может быть откуда угодно, потому что кубаноидами не рождаются, а становятся» – как мне рассказал владелец одного заведения с улицы Красноклубной), – так вот, в чем причина зажиточности кубаноидов, толком сказать не мог никто.

Пока несколько человек, крякнув и повертев головой, не рубанули: это эхо Сочи. Перераспределение олимпийского бюджета. Если, конечно, выражаться деликатно.

И я облегченно вздохнул. Я ведь, признаться, не поддерживал идею сочинской Олимпиады. Поскольку исходил из наивной идеи, что олимпийские игры являются платой за усилия по развитию спорта в стране. В России же вместо развития спорта – жопа, и это самое мягкое слово, какое я могу сказать, поскольку в Красной Поляне незадолго до исторического заседания МОК я катался, и это была худшая трасса в моей жизни, а в Москве под моими окнами уже который год закрыт навсегда бассейн школы олимпийского резерва.

Но, знаете, если побочный эффект Олимпийских строек – это ночная и ресторанная жизнь Краснодара, то фиг с ним, я согласен на такую Олимпиаду.

Если б еще краснодарские власти не запрещали на улицах открытые веранды (без которых город все же дико провинциален), если бы требовали от госучреждений делать стойки для велосипедов (потому что Краснодар набит велосипедистами плотнее, чем ночными тусовщиками) – тогда вообще бы сказка была, не считая вышеописанной ночной.

А то (мне местные пессимисты на ухо шепнули) собираются эти власти ночную вольницу прикрывать. Потому как вырос на Красноармейской довольно уродливый железобетонный (элитный, как водится) дом, и проживающей в нем элите тусняк будет мешать. И вот я теперь трясусь: а вдруг и правда прикроют?

Ведь элиты в стране как свиней нерезаных, а город с нормальной ночной жизнью только один.

2011 Комментарий

С этим текстом случилась вот какая история. Он был написан для «Огонька», но командировку в Краснодар мне оплачивала «Афиша-Еда». По возвращении мы с главредом «Еды» Зиминым договорились, что для «Огонька» я напишу про феномен краснодарской ночной жизни, а для «Афиши-Еды» – про краснодарский ресторанный бизнес (любой желающий может найти этот очерк в ноябрьском номере «Еды» за 2011 год). Однако, увы, за пределами публикации в «Огоньке» осталась важная вещь: борьба в Краснодаре между рестораторами гастрономической и кальянных партий. В кальянной партии состоит большинство владельцев местных шалманов, их идея в том, что раз пипл лучше всего хавает салат «Цезарь», солянку, роллы и кальян, то с таких пристрастий и нужно срубать бабло. А гастрономы – их лидером молодой парень Тахир Холикбердиев, у него гастробар Mr. Drunke Bar, французское кафе «Жан-Поль» и дегустационный зал Smoke & Water – считают, что деньги нужно зарабатывать, не поощряя дурной вкус, но развивая хороший. И вот эта чисто гастрономическая (казалось бы) борьба кажется мне показательной. Что важнее – мастерство или деньги? Можно ли за деньги вести игру на понижение качества? Вообще – все ли можно за деньги?

Эта борьба идет на многих фронтах, просто гастрономический проходит прямо по моему дому (моя жена – ресторанный критик). В этом причина, почему я включил во второй томик этой книги еще один как бы «гастрономический» (формально он про открытие в Петербурге первого в России ресторана знаменитого мишленовского шефа Алена Дюкасса) текст с названием «Творог в своем отечестве». А эхо кальяно-гастрономической войны отозвалось даже в моем очерке про Камчатку (стр. 40).

И еще: после публикации на сайте «Огонька» посыпались каменты, что вовсе не в Олимпиаде причина достатка жителя Кубани, что я глупость написал. Но я свою глупость решил в итоге оставить как есть: дело в том, что ни один комментатор своей версии зажиточности кубаноидов не предложил.

Да, и уж совсем напоследок: Усков ушел из GQ, заняв по приглашению Михаила Прохорова пост гендиректора Snob’a, на сайте которого я порой публикую свои тексты. А в Москве появилось место модной тусовки, не загнанной в резервацию, то есть место модной тусовки под открытым небом: реконструированный Парк Горького.

Я в этом парке нередко катаюсь на роликах или на велосипеде.

В общем, жизнь хороша.

2012


#Россия #Петропавловск Одноразовая Камчатка

Теги : Мамы, дети и атомная бомба . – Икра , сивучи и помойки. – Гейзеры , дороги и старик Козлодоев .

Про необходимость развивать внутренний туризм у нас не столько говорят, сколько заклинают, как шаманы духов, – и этот туризм у нас так же нематериален, как дух. Вот вам отчет о поездке на Камчатку: тут волей-неволей прибегнешь к жанру путевых заметок.

* * *

– Ты по городу хочешь еще прогуляться?

Я первый раз в жизни отрицательно мотаю головой.

Хотя обожаю коллекционировать города.

Не по чему гулять: Петропавловск-Камчатский – для меня это не город. Фантом.

Как можно назвать городом населенный пункт на берегу океана, где нет даже набережной? Бухта Авачинская – есть. Одна из прекраснейших бухт, какие мне доводилось видеть, нежная и туманная, обрамленная волнами сопок. Говорят, весь мировой флот может в ней разместиться. А набережной, променада, места любования красавицей – нет. Яхт-клуба нет! К океану выходит огрызок площади, по бокам которой стоят администрация и драмтеатр, а серединка ударно мостится плиткой: Дальний Восток – с трудовым приветом замощенной Москве. Но если Москва живет к Москве-реке боком, то Петропавловск живет к океану задом. С дороги, тянущейся над бухтой, на бухту смотрят зады гаражей. Раньше еще смотрела детская площадка. Но ее ликвидировали, отдав под застройку. Теперь здесь хоромы, в абрисе которых читается уверенность хозяев, что только размер и имеет значение. Хоромы все зовут «деревней бедняков».

Сам же Петропавловск – просто просыпанные между сопками и по сопкам домишки, бараки да пятиэтажки, порой укрепленные, на манер средневековых крепостей, бетонными контрфорсами, потому чуть не каждый месяц город трясет силой в 3, а то и в 4 балла. Землетрясение здесь такая же банальность, как в Москве – пролет членовозов с «крякалками» и «мигалками».

– Ну, я когда сюда из Владивостока переехал, то первый раз, когда затрясло, зимой в ночи в одних трусах на улицу выбежал, а теперь не замечаю, – говорит мне глава местной «Европы плюс» Дима, хотя, по идее, радиостанции здесь следует называть «Азия минус»

– Может и дважды в неделю трясти, – вторит его коллега. – Ко всему привыкаешь. Ты лежишь, а лампочка трусится .

Перед землетрясением рыбки в аквариумах залетают на дно и ложатся набок, кошки и собаки мечутся, а люди не обращают внимания. Но 7 баллов – уже страшно. Секунд за тридцать до толчка земля превращается в гигантский сабвуфер, издавая низкий, почти не воспринимаемый ухом, наводящий ужас утробный гул.

* * *

Над Камчаткой орбиты навигационных спутников пролетают как-то так, что GPS пеленгует коммуникатор через пару секунд. Но в «Яндексе» на экране – серое поле с неутешительным: «Карт для этой местности не существует». Те, кому сильно нужно, пользуются аэросъемкой «Гугла». Если наложить на съемку схему дорог, выяснится, что схема с реальностью не совпадает. Ядерный щит родины, черт побери: сбивай прицелы своим, чтобы не целились чужие. Когда в Вилючинске передвигают – спускают со стапелей, выводят из доков, не знаю, что у них там происходит – атомные ракетоносцы, говорят, грузовики на берегу создают задымление. Но «Гугл» про это ничего не знает, и на фотокартах в малейших деталях запечатлены 16 субмарин, похожих из космоса на треску. Четыре из них совсем крошки: наверное, покуда не подросли.

Свежая треска, кстати, на рынке в Петропавловске идет по 50 рублей за кило, я ее тушил в белом вине. Тем более, что вино по 300 рублей бутылка здесь качества такого, что лучше не пить.

Вилючинск, чуть не забыл, – это городок по соседству с Петропавловском. Там – единственный на всю Камчатку аквапарк, и в Вилючинске обожают селиться семейные люди с детьми: закрытая, охраняемая территория и все такое. Чтобы приехать в аквапарк с детьми из других мест, надо заранее оформлять спецпропуск через турфирму.

Если однажды тресковая стайка выполнит свою боевую задачу, ответный удар заморского тунца приведет к тому, что ближайшие 10 тысяч лет на Камчатке не будет ни мамашек, ни детишек. Ну, разве что с пятью головами.

* * *

– Скажи, а Петропавловск тебе что больше напоминает: Владивосток или Хабаровск?

А мне Петропавловск больше напоминает Шанхай – но не тот небоскребный, что в районе Пудонга, и даже не старый город, где по ночам горят на улицах жаровни, и старухи стирают в поставленных на табуретки тазах. А Шанхай районов-шанхаек эпохи Мао, кое-как и без всякого плана выстроенный, уляпанный рекламой и магазинишками как попало.

В Петропавловске, например, считается нормальным балконы и лоджии красить в разные цвета.

Правда, в Шанхае на каждом углу китайские едальни, а в Петропавловске их немного, и в них отсоветовали идти, а рыбного ресторана, или краб-хауза, или, бог его не знает, трепанг-кафе нет ни одного. Вероятно, потому, что свои рыбой объелись, а на чужих не рассчитано. На рынке свежий кижуч идет по 150 рублей килограмм, а икра от 1200 рублей (кетовая) до 1600 (чавычовая и кижучовая), и в консервных банках ее покупают лишь идиоты, а нормальные люди берут развесную. Кстати, и целикового краба тоже покупают лишь туристы, платя не за вкуснятину, то есть за фаланги, а за панцирную несущественную пустоту, если пустотой считать красоту.

При этом в кафе, где мы все же находим в меню палтуса, цены московские, хотя палтус убит наваленной сверху дрянью с майонезом. А модное петропавловское кафе – оно ровно такое же, как и модное костромское, и владимирское, и московское. «Цезарь», солянка, роллы, кальян.

* * *

Странно живут в моем сознании собранные в коллекцию города. Вот один, не хочу даже называть, на большой реке, – никак не могу полюбить. Там массовый уличный тип – угрюмый мужик в спортивных штанах, черном кожане, смотрящий исподлобья. И ведь он не из вохры, он местный средний класс, вон, тащит на прогулку сына: «Ща, мля, пойдем, мля, поющие фонтаны смотреть, мля». Поющие, то есть танцующие под музыку фонтаны, они у себя устроили за 2 миллиона евро, повторив, в меру своего понимания прекрасного, то, что в Барселоне всех поразило в 1929-м. Но так и не пожелав узнать, что лучшие сейчас фонтаны – у нефтеносных арабов: то выписывают водою суры из Корана, то образуют туман, а на туман, как экран, проецируют фильмы.

Это я к тому, что в Петропавловске мне как раз нравятся люди. Открыты, приветливы, и, кстати, словоохотливы, что для меня вообще клад. Взять Витю, владельца гостиницы, в которой я живу. Его гостиничка (загородный коттедж в дюжину номеров, из которого по диким пробкам еще почти час добираться до города, он выстроен в красивом месте, но как-то нелепо, про эргономику молчу, про дизайн тем более, потому что если не смолчу, то закричу), – однако ж так, чтоб всем было хорошо, то есть чтоб у всех в номере душ и крантики в позолоте. Деньги на застройку Витя, скорее всего, отбивает не на туристах, а на праздничных корпоративных бардаках, – но это неважно, а важно, что хозяин гостиницы из Вити такой, каких я сто раз встречал в во Франции или Испании: олицетворенное гостеприимство и счастье.

– Собирай, – говорит, – своих ребят человек двадцать, и прилетай на хели-ски.

– А почему двадцать?

– Так вместимость вертолета, аренда, иначе невыгодно…

Начинаем считать: получается, что неделька катания на горных лыжах по вулканам Камчатки обойдется по 15 тысяч евро с носа.

– Спасибо, – говорю, – но дешевле в Чили взять яхту с вертолетной площадкой, спускаясь вдоль побережья. Или на Сицилию слетать, в жерле Этны покататься…

Витя вздыхает:

– Да… Это проблема – люди приезжают, природой восхищаются, но дорог нет, гостиниц нормальных нет, инфраструктуры нет, цены дикие, и больше не возвращаются…

О том, каким образом Витя в свои 27 лет заработал на постройку коттеджа, он говорить избегает. Но вскользь замечает, что Камчатка живет рыбой. Ну, выкупают люди квоты у МНС – Малых Народов Севера, им дозволено рыбу заготовлять тоннами. Или на грузанах прут по бездорожью километров триста, когда в нерест в реках вместо воды одна рыба – но, понятно, берут только икру. Икра и рыба, рыба и икра. Вон, Шойгу прилетал, три дня учения МЧС проводил – так потом вся Камчатка гудела, что учения были только прикрытием, и что борта улетали в Москву, полные икрой.

А то, что показывают по телевизору, мол, тонну левой игры перехватили и бульдозером по земле размазали – это для идиотов. Тонну перехватили, а сто тон пропустили, потому что всем отстегнули. И еще: зачем эту икру в землю было зарывать? Что, нельзя было детям, старикам или солдатикам отдать?!.

Кстати, о детях: в камчатских магазинах маленькая бутылочка питьевого йогурта «Активия» стоит 120 рублей. А кило икры стоит столько же, сколько гигабайт закачки из интернета. И самый ненужный телефон здесь – iPhone: без интернета он теряет смысл, а с интернетом становится золотым.

* * *

Пожалуйста, не спрашивайте, побывал ли я в долине гейзеров.

И камчадалов тоже не спрашивайте, особенно, если многодетны.

Поездка в долину обходится в три часа жизни (два часа на вертолет, час – на осмотр) и в 24 тысячи рублей с носа.

Так что отдыхать камчадалы предпочитают в Таиланде.

Двухнедельный тур, однако, стоит 150 тысяч рублей («Чтооооо?! Сдурели?! Да из Москвы втрое дешевле!» – «Ну, кое-кто из Москвы и летит. Просто билет до Москвы и обратно под Новый год 100 тысяч. Те, кто умнее, летят из Хабаровска»).

В общем, я не видел гейзеров, зато покупался в горячем источнике. Источники делятся на дикие и окультуренные. Окультуренный – это бассейнчик под открытым небом, в котором за 200 рублей греешься сколько хочешь, но дольше четверти часа все равно не усидишь, а рядом обычного бассейна, чтобы поплавать, устроить никто не догадался. Диких же я не видел, потому что ехать до них далеко, а дорог на Камчатке нет.

По единственной здесь федеральной трассе А-401 ни в какой субъект федерации не добраться, потому что дорог, позволяющих выбраться с Камчатки своим ходом на Чукотку, в Хабаровск или в Магадан, нет вообще.

Федеральная трасса соединяет аэропорт и морпорт, и являет собой пробку на разбитом асфальте, чему никто не удивляются: одна из петропавловских дорог называется ласково «Бомбежка».

При этом на одного камчадала приходится 1,5 автомобиля; в семьях 3-4-5 машин – японских, подержанных, праворульных «автоматов» (4-летняя «Субару» в 265 «лошадей» – 800 тысяч; средняя зарплата – 25 тысяч).

Из интереса я выясняю, каков размер взяток, собираемый гаишниками, скажем, за выезд на «встречку» – и неожиданно обнаруживаю, что помимо тех, кто утверждающей, что «звери» берут от 12 до 50 тысяч, есть и те, кто утверждает, что «звери» не берут вообще, а сразу отбирают права, так что лучше бы уж брали.

Но и те, и другие сходятся в том, что на посту на въезде в Вилючинск работает знаменитый камчатский гаишник Козлодоев, которому если какая машина не полюбится, он будет шмонать ее методично и ежедневно, проверяя, например, соответствие ГОСТу длины буксировочного троса, – не обращая внимания на то, что «автоматы» на тросе буксировать вообще нельзя.

* * *

Шоферу такси я рассказываю, что на утренней пробежке в сопках чуть не заблудился и заблудился бы, когда бы не GPS.

Он одобрительно кивает головой:

– Я, когда по грибы еду, тоже только с GPS. Вон, в прошлом году, знакомая в свой «джип» потеряла, ну, с трассы в сопки ушла, сама еле выбралась. Так мы потом машину вчетвером четыре часа искали!

Вокруг бушует даже не золотая, а какая-то червоно-пурпурная теплая осень («Осень – это наше камчатское лето», – замечает шофер). Недалеко за сопками – Тихий океан с черным вулканическим песком, как на Тенерифе, но купаться можно только в гидрокостюме: +12 даже в июле. Зато ходить по пляжу босиком приятно при октябрьском солнце: в песке – 85 % железа. Пляж вычерпывают для строительных целей огромные экскаваторы. Океан за время штормов зализывает раны. Была даже идея добывать железо промышленным способом – но вовремя спохватились, поняв, что тогда берег не восстановить. Тихий океан поражает тем, что на берегу, от горизонта до горизонта, ни души, ни человечка, ни закусочкой, ни даже пластикового мусора, которым завалены сопки в самом Петропавловске. Та сопка, на которой телевышка, и откуда на город открывается открыточный вид с вулканом на заднике, и на которую после метели взлетают на джипах сноубордисты, чтобы рвануть вниз по пухляку, – она своими склонами являет, по сути, городскую помойку.

– А у нас тут всегда так, – зло соглашается шофер, – где нет человека, там красотища, а где есть человек, там срач.

И выбрасывает окурок в пламенеющую осень из окошка леворульного такси «Рено», которые в Петропавловске появились после того, как Путин перекрыл импорт праворульных машин из Японии.

* * *

Когда я говорю коллегам в Петропавловске, что интернет вытесняет в Москве телевидение и радио, – на меня смотрят как на проповедника кабаллы.

И когда снимаю на коммуникатор лежащих в городской черте сивучей, морских львов, и тут же посылаю картинку с комментарием в твиттер (а комментировать есть что: сивучи лежат на волнорезе у руин какого-то завода, посреди беспримерного дерьмища) – то твиттер для Камчатки такая же экзотика, какая для меня сивучи. Потому что Камчатке весь интернет идет через спутник, его возможности ограничены, а других возможностей нет, – и трафик нужен и военным, и МЧС, и администрации.

На обратном пути, уже после сивучей, когда мы проезжаем поселок Елизово, и машина после разбитой дороги переходит вдруг на почтительный, свежего асфальта, шепот, меня спрашивают:

– Догадаешься, с какого дуба тут свежий асфальт?

– А чего гадать? Либо Путин прилетал, либо губер живет!

– Ага, наш губернатор новый. Он себе под жилье детский садик переделал. Но это еще до губернаторства, он на платине заработал. У нас тут платину добывают.

Елки зеленые, они что, не видят этой своей тайной, то есть явной, символики: сивучи – на помойке, губернатор – в детском саду?!

* * *

– Приезжай, слышишь, обязательно приезжай еще. На лыжи приезжай. У нас, учти, катаются все как боги, если девочка-мальчик плохо катаются, они в школе чуть не изгои. Приедешь?

Я грустно улыбаюсь. Я бы хотел приехать, но врать неохота.

Аэропорт в Петропавловске крохотный, самолет в Москву огромный, и рейс задерживают просто потому, что две створки спецконтроля за два часа регистрации не в состоянии переварить толпу, над которой возвышаются гигантские, двухметрового размаха, оленьи рога, которые везет парень в камуфляже, с потерянным видом выслушивающий, что за рога придется доплатить 16 тысяч рублей. Перед посадкой я делаю снимок – самолеты на фоне вулканов – и подбегает охранник, требующий все стереть, потому как это «объект», на что я вежливо отвечаю, что сфотографирую сейчас его самого и вышлю на твиттер президенту Медведеву. Мужик улыбается и отходит в сторону.

В самолете я думаю о том, что местные напоминают не имперских колонизаторов, и не колонизованных аборигенов, а колонизованных колонистов, так будет точнее. Которые живут на Камчатке всю жизнь как бы временно, то есть не всласть и не вразмах, не обустраивая красивейший край, а упрыгивая в личную жизнь, урывая кусочек из мира вокруг. И еще – о том, что у Москвы есть тьма резонов держать в руках Дальний Восток – икра, платина, щит и меч – но, скажите, какие у Дальнего Востока резоны держаться за Москву? Нет даже обычных колониальных соображений – типа, метрополия даст нам передовой опыт и вообще цивилизацию принесет.

Рядом со мной у иллюминатора сидит местный мужик. Знакомимся: отставной силовик. У него ранняя пенсия, раз в год бесплатный билет, вывезенная в Подмосковье семья и купленная в Подмосковье земля.

– А чего в отставку?

– Достало. Знаете, когда в ночи ребята из транспортной прокуратуры звонят, и говорят, что им надо бы на одном судне груз по весу проверить, а им из «Единой Россия» угрожают и требуют не проверять, – это уже не прокуроры, это не работа.

– А при Брежневе – что, из обкома не звонили?

– Да при Брежневе я бы в ЦК написал, и в обкоме бы за такое под суд пошли!

Мы взлетаем, и под крылом образуется вид, по красоте соперничающий с тем, что я видел как-то поутру, пролетая над Альпами, когда розовые макушки гор выныривали из океана облаков, как острова.

С Москвой восемь часов разницы, до Москвы восемь с лишним часов лету.

Но в Альпы лететь из Москвы и дешевле, и проще.

2011 Комментарий

Если региональный журнал опубликует текст про Москву – первопрестольная и бровью не поведет. Но если столичный журнал опубликует репортаж с периферии, там тотчас же поднимется переполох (собственно, этот эффект описан в очерке «Ивановский самиздат»).

К этому я привык, и в потоке комментариев на сайте ловлю только указания на фактические ошибки. Я очень благодарен моим добровольным корректорам. Однако «Одноразовая Камчатка» Камчатку, похоже, задела. Со мной спорили по всем пунктам – начиная от частоты землетрясений и заканчивая тем, какая именно дорога называется «бомбежкой». Правда, того, что гаишник Козлодоев – сволочуга редчайшая, не оспаривал никто, даже тот парень, который написал, что на самом деле у Козлодоева чуть иная фамилия. Но уж тут дудки – пусть именно Козлодоевым входит в историю! А больше всех повеселила девушка, написавшая, что на Камчатке прожила всю жизнь, но того, о чем написал я, не видела ни разу. (Есть девушки в русских селеньях…)

А еще на меня обиделся владелец гостиницы, описанный как Витя. Он вещь искренне думал, что построил шикарный коттедж (да ему так все до меня и говорили). Но у меня такая профессия – писать то, что мне кажется правдой, даже если правда и кому-то и не по душе. Так что еще раз: Витя – отличный парень. А вот гостиничка у него – на троечку с минусом. Если Витя построит новую, хотя бы на твердую четверку, – обещаю непременно приехать.

2012


#Россия #Красноярск Страна овец

Теги: Про запрет на политику в законодательном собрании . – Про запрет на эфир жуликами и ворами . – Про опасность игр в снежки и про новый срок Владимира Путина .

За неделю до российских парламентских выборов я проехал маршрутом от Нижнего до Красноярска. То есть я видел предвыборное прошлое страны. Которое в тот момент мне казалось также и лишенным выбора будущим.

Но начну все же с прошлого.

В Новгород я был зван читать лекцию. Ну, одна крупная структура проводила большой журналистский семинар по производственной тематике и хотела, чтобы я поделился прогнозом на развитие медиа. Зная, возможно, мои взгляды на то, что FM-радио скоро просто потеряет смысл; что собственную интернет-радиостанцию (и собственное вещание) за три копейки сможет устроить каждый; что лицензии, частоты и Роскомпечати тоже потеряют смысл; что человек за рулем в эпоху сетей 3G и 4G получит возможность выбирать не из 52 (как сейчас в Москве), а из полумиллиона радиостанций. А с учетом того, что программы преобразования текста в голос вот-вот ворвутся в мир, конкуренцию интернет-радио составят голосовые газеты, голосовой ЖЖ, голосовой твиттер…

М-да…

Встречал меня на вокзале один симпатичный предупредительный мужчина, работавший в аппарате местного заксобрания – там, под эгидой профильного комитета, и проходил семинар. Мужчина учтиво нес мою сумку и провел очень недурную экскурсию по дороге в гостиницу. Он же встречал меня на следующий день (мероприятие проходило в стенах заксобрания в кремле).

А на семинар приехали, надо сказать, и коллеги неюных лет из дальних нижегородских районов. Ну, и вы понимаете, с каким лицами они сидели, когда я говорил, что дети в Москве уже не понимают, почему телевизор – это «ящик», поскольку для них телевидение – это айпэд. Что интернет-медиа вообще уничтожают привычные СМИ. Эти люди во всякую чушь не верили. И тогда я привел простой пример. «Скажите, – спросил я, – какую партию в нашей стране называют партией жуликов и воров?» Зал засмеялся. «Между тем, – продолжил я, не называя партии, – это определение, данное блогером Навальным, распространялось исключительно через интернет. По государственным телеканалам о Навальном – а он возможно, наш будущий президент – не говорят. Фразу про жуликов и воров на госканалах не употребляют. Однако даже те, кто не знает, что такое интернет, знает, что такое партия жуликов и воров».

А когда я закончил, мой провожатый вдруг кинулся к микрофону и с отчаянием стал призывать не устраивать политические дискуссии в стенах заксобрания. А затем подошел ко мне и с укоризной спросил – как же я мог критиковать «Единую Россию»? Разве я не знаю, что главой заксобрания в Нижнем является лидер фракции «Единая Россия»? (Да, теперь я знал – а какая еще партия в лидеры определит дядю, тоскливо долдонящего текст по бумажке при открытии семинара?) И еще – как я мог усомниться в президенте Путине?

Знаете, моя любимая метаморфоза – это превращение российского мужчины в овцу. Апулей и Овидий отдыхают. Наш мужчина превращается в дрожащее животное так быстро и массово, что в этом и состоит единство нации. Но все же я довольно спокойно ответил, что Путин пока что никакой не президент, и, возможно, президентом и не будет, если его прокатят на выборах. И что законодательное собрание есть собрание представителей граждан любых политических взглядов, а не чайный домик одной партии. И мужчина, услышав, что Путина, оказывается, можно и не избрать, застыл с видом уже не овцы, а переклиненного робота из старого фильма «Отроки во Вселенной». Так что я не стал спрашивать, женат ли он, есть ли у него сыновья, и на каких примерах он объясняет им, что такое мужское достоинство.

Про достоинство мне потом напомнил шофер, сказавший, что сам когда-то был дураком, когда верил тендему – «А они, оказывается, там все сами порешали, и этот потом перед нами Петрушку четыре года валяли!» – и что ему теперь стыдно за свое поведение, потому что, типа, ему главное было машину купить, а какой прок в машине, если может случиться революция? Вон, жулики и воры отрапортовали об очистке города от снега, и весь Нижний потом хохотал: чтобы столько кубов снега вывезти, нужно, чтобы засыпало на три метра!

…Из Нижнего я улетал в Красноярск. Там был конкурс местных радиостанций. Сибирь вообще по силе местной журналистики – один из главных регионов страны. У них в прямом эфире идут дискуссии, забытые в центре. Пока ждал пересадки, пришли новости из Хакасии. Там редакция радио «Абакан» чуть не в полном составе уволилась. Потому что они собирались в прямом эфире обсуждать две темы: первую – возможный запрет на пропаганду гомосексуализма, а вторую – нужен ли нам Путин на третий срок? А им позвонил человек из партии жуликов и воров и попросил не обсуждать обе темы вместе, и они психанули, этот звонок записали и выдали в эфир, и сказали, что работать под давлением не намерены. И, повторяю, уволились, хотя Абакан – это не Москва, где можно другую работу найти. Их коллеги, съехавшиеся в Красноярск, бурно обсуждали произошедшее: этично или неэтично было разговор записывать (вопрос о том, этично или неэтично давить на журналистов, не обсуждался: по умолчанию подразумевалось, что жулики сраму не имут).

А я сидел и слушал программу радио «Абакан», где обсуждался случай с депутатом Черногорского горсовета Катаревым. Там, в городе Черногорске, дети играли в снежки и попали снежком в депутата. А депутат достал травматический пистолет и открыл огонь: одного мальчишку отвезли в больницу. И вот это обсуждалось. Хотя, казалось бы, что тут обсуждать: я думал, звонки будут – типа, отдайте Катарева нам, мы его четвертуем, а журналисты в ответ – нет, давайте по закону.

А знаете, что там, в абаканском эфире, в итоге было? Там каждый второй звонивший настаивал, что виноваты в случившемся сами дети. Точнее, родители детей, дурно детей воспитавшие. То есть я не верил своим ушам – чтооо?! – но очередной звонивший простодушно объяснил: ну, родители должны были объяснить детям, что опасно играть на улице, потому что можно попасть снежком в человека из власти. То есть блеявшая овца обвиняла родителей-овец, что не объяснила ягнятам, как в овцах жить. Я не сильно преувеличиваю.

А потом я слушал эфир томского «Маяка», шедший в день памяти жертв политических репрессий. И там большинство звонков было тоже от овец, блеявших, что «Мемориал» врет, говоря о миллионах жертв! Жертв было никак не больше полумиллиона, а скорее, и того меньше! И при Сталине в загоне был порядок! И одна овца даже объяснила, что подразумевает под порядком. На мясокомбинат, то бишь в лагерь, при Сталине отправили деда овцы. Но через полгода выпустили, потому что разобрались. Вот так-то, а вы – репрессии, репрессии! Сталин войну выиграл, Путин нас накормил!

И, если честно, после этого три дня в Сибири виделись мне сквозь некую пелену. Из этой пелены вставало бескрайнее, на девять часовых поясов, пастбище, где овцы считали разумным и нормальным, что их режут и стригут, и блеяли разве от того, что забор между теми, кого должно стричь, и теми, кто стрижет, не слишком заметен. И было ясно, что если просто уничтожить загон – овцы построят новый.

Да, я гулял по красноярскому заповеднику «Столбы», я любовался Енисеем на морозе, когда сброшенная плотиной вода превращается в туман, я видел увешенный предвыборными щитами Красноярск. Я даже ответил коллегам на вопрос про случившееся в Абакане. Я сказал, что, да, приходя в отчаяние, в ярость, будучи загнанным в угол, можно отказаться быть овцой, но за право быть человеком придется расплатиться как минимум потерей работы. Но ведь не тюрьмой же.

Тогда я еще не знал, что случится в Москве и Питере 5 и 6 декабря.

Тогда я не знал, что тех, кто откажется быть овцами, будут бить и, а Первый канал, «Россия» и НТВ ни слова не скажут тем, кто живет в Сибири, но не знает, что такое интернет, что в Москве ОМОН избивал мирную демонстрацию тех, возмутившихся фальсификациями на выборах, – и будут врать, врать и врать, что москвичи и питерцы 5 и 6 декабря весело праздновали победу любимой партии.

То есть я не знал, что всего за неделю дихотомия русской жизни изменится.

С «если ты не овца, то ты без денег» на «если ты не овца, то ты можешь лишиться свободного выпаса».

И гарант проблеет, что ничегошеньки-ничегошеньки не случилось.

А тот, который отвоевал себе право резать любую своего овцу, – он, разумеется, до разъяснений не снизойдет.

И должен признаться, что не знаю, что в такой ситуации делать. Бежать из загона? Вочеловечивать овец? Выводить новую породу? Самому не превращаться в овцу? Читать Пушкина – «их должно резать или стричь»? Выходить на площадь?

Вот, выходят.

И овечий телевизор доносит:

– Бееееее… бе… бе…

2011 Комментарий

Этот текст не был опубликован в «Огоньке» – просто потому, что опоздал. Ответ на вопрос «что делать?» был уже дан Болотной площадью. В 2012 году Путин снова стал президентом, ознаменовав возвращение инаугурационным проездом по абсолютно пустой, вычищенной от людей Москве, и Россия стала стремительно походить на какую-нибудь Белорусскию. Вон, в Белоруссии Лукашенко запретил доступ в интернете к иностранным сайтам, – а у нас в Госдуме кричат, что надо бы в социальные сети без паспорта не пускать. Ну, как это как Павел I вводил запрет на ввоз из-за границы «всякого рода книг, на каком бы языке оные не были», а заодно и нот. Любопытно: сейчас, когда вы про это читаете – Лукашенко все еще на троне? Или к нему в ночи уже заглянул граф Пален?

Вывести из себя ведь могут не только перемены, но и отсутствие перемен…

2012


#Россия #Петербург За что я не люблю Москву

Теги: Золотые цепи , золотые купола и приблатненная крутизна . – Почему Москве Церетели к лицу. – Покупки на ярмарках тщеславия , выстрелы в тире честолюбия .

Нижеследующий антимосковский выпад частично объясним личным поводом, ибо по окончании Московского университета я не остался в Москве, а напротив, эмигрировал из первопрестольной в Петербург, благодаря чему московские друзья считают меня по меньшей мере странным. Тем более, что эмигрировал я, соззя… созгя… в общем, сжегши все мосты за спиною, включая предложение работы в модной газете и комнату с пропиской в Химках (а в Питере не светило ничего, и целый год я спал на столе редактора журнала «Аврора» и стирал носки в кастрюле на редакционной кухне).

Но уехал я потому, что в Москве приходилось делать, что нужно, а в эмиграции я мог жить, как хотел.

Кстати: готовы ли вы, граждане, платить цену за счастье, если цена ему – Москва? Вот за что я Москву не люблю: за этот конфуз неожиданного молчания. В первопрестольной, где знают толк в шопинге или устройстве карьеры, отчего-то конфузятся при словах «счастье» или, что еще неприличнее, «душа». Если при «душе» продвинутый москвич и оживляется, то лишь для рассказа про знакомого митрополита, который провел его на пасхальную службу, где были президент и мэр (лично у меня нет сомнений, что у москвичей и в аду будут самые тепленькие места).

Ужасно то, что подобная жизнь единственно возможна в Москве. В поезде, чуть покажется перрон Ленинградского вокзала, у меня самого презрительно вздергивается верхняя губа, а речь становится отрывистой с модуляцией на гласных. И знакомым, вопрошающим, почему я не брошу свой провинциальный Санкт-Петербург, я помимо воли отвечаю, что, солнышко, в Питере я выгуливаю своего пса по Неве против Летнего сада, а из квартиры у меня вид на Петропавловку, что по московским понятиям равносильно виду на храм Христа Спасителя. И тогда знакомые удовлетворенно говорят: «Класс!», поскольку найден эквивалент.

А я понимаю, что я не люблю Москву за то, что здесь внешний успех важнее личного счастья, и за то, что она требует материальных доказательств успеха, на манер золотой цепи или золотых куполов, пусть за сравнение москвичи на меня и обидятся (за что, кстати, я Москву не люблю тоже). Но с точки зрения человека, привыкшего к абрису Исаакия, лысо-помпезное творение архитектора Тона – попросту моветон. И уж если ты такой эстет и громишь сиволапую бронзу на Манежной площади, тогда, пожалуйста, громи и Христа Спасителя вкупе с Большим Кремлевским дворцом, ибо они – зубы одного рта и зубья одной расчески.

Кстати, я не люблю Москву и за то, что хвала и хула здесь вопрос не вкуса, а моды. Московские снобы меня веселят, ибо страшатся признаться, что подлинная (и единственная) московская эстетика состоит в приблатненной крутизне. Так что к лицу Москве и церетелиевский памятник Петру, и клычковский памятник Жукову, и разрушение бассейнов, и строительство храмов (равно как и наоборот). В Петербурге же одной кафельной Неглинки хватит, чтобы навсегда вылететь из списка городов, охраняемых ЮНЕСКО.

То, в чем стесняется признаться богема, хорошо усвоили московские министерские мужички – знаете, из тех, что по-бабьи визгливо смеются в курилках, тряся телесами. Их хамство, мздоимство и льстивость вызваны смещением позвонков, заработанным стоянием на цыпочках в надежде глянуть за кремлевскую стену. Они правильно тянутся вверх: другой вариант означает падение вниз.

Что мужички! Мой однокурсник, владелец модного клуба «Туда-Сюда», не видев меня три года, первым делом говорит, что мой галстук ужасен. Между прочим, сам он до 20 лет жил в Белоруссии, а в общежитии МГУ на улице Шверника не брезговал пользоваться польским одеколоном «Газель». Ныне в глазах его весь холод жизни, но мне он сообщает, что купил за $15 000 золотой Rolex в дополнение к четырем таким же. А я в ответ несу про цену моего галстука и все ту же дурь про пса, Христа, Петра и Павла. Хотя хочу сказать простое: «Шура. Москва вечно меняется, а Петербург все тот же. Там каждое утро, выйдя из дома, можно идти по следам любви, проложенным в юности. Поехали в Питер, там никому ничего не надо доказывать. В гробу же, Шура, карманов нет, как это и не печально».

Должно быть, я не люблю Москву оттого, что я себе в ней не слишком нравлюсь. А чего, спрашивается, ожидать, когда палишь из ружья честолюбия в столичном тире, не разбирая результатов по причине социальной близорукости. В дыме и гаме ежедневной пристрелки я слышу дыхание миллионов, что навек в этой игре – чужаки, как бы ни уверяли они в обратном. Но Москва не потерпит подобных признаний, ибо признавшийся в поражении обречен стать мишенью. Я не то чтобы всегда на стороне жертвы. Просто мне не всегда нравится быть охотником.

В Петербурге, между прочим, ни одному журналу не придет в голову заказать статью о нелюбви к своему городу. В Москве же – как видите. Но это как раз то немногое, что меня как журналиста с существованием Москвы мирит.

1997 Комментарий

Клуб «Туда-Сюда» – это Up&Down, было в Москве такое модное и дико дорогое заведение, которым наполовину владел мой однокурсник Саша Могучий. (Он затем открыл модную и дорогую «Красную шапочку» – стрип-клуб для женщин). А текст этот я написал для журнала «Столица», где работал еще один мой однокурсник, Коля Фохт, и где главредом был Сергей Мостовщиков – муж моей однокурсницы Лены Дудкевич. Ну, Москва – город маленький…

В 1997-м я как раз потерял работу в Питере. Вообще всю. Но поначалу не расстроился, потому что хотел выпускать журнал «Вторая столица», писал бизнес-план, посылал запросы в типографии, встречался с какими-то русскими эстонскими жуликами, которые гнули пальцы: «Да чо ты бюджет на 50 штук грина написал! Это не инвестиция! Ты на 100 штук напиши!» (Тогда среди разбогатевших жуликов была мода играть в медиамагнатов).

А за окном начинала мало-помалу строиться вертикаль власти, и все деньги стали стекаться в Москву. А средний россиянин начинал охотиться за деньгами, – и читать журналы (за исключением модных) по этой причине ему была неохота. И региональная журналистика стала потихоньку вымирать, просто из питерского окна это было плохо видно. А жизнь в регионах перестала интересовать Москву ну совсем. И когда я начал обзванивать в Москве однокурсников, пытаясь продать хоть какие питерские темы, – интерес был соответствующим. Пока, вот, Коля Фохт не спросил, какого черта я не бросаю свой Питер и не перебираюсь в столицу, где полно и бабок, и работы. Я ответил: «Потому что терпеть не могу Москву». И тогда Фохт вскричал: «Классная тема! Вот это мы у тебя покупаем!»

2012


Бонус! #Россия #Петербург Просто добавь воды

Теги: Петербург относится к Москве и стране, как Венеция к Риму и миру. – Структурный анализ и тень Дурново. – Кафе «Эльф» на Стремянной, системщики и декорации .

Идеальный Петербург относится к Москве и стране, как Венеция относится к Риму и миру.

В этой красивой – явно удавшейся – фразе стройной красоты больше, чем смысла. Но таков Петербург.

Форма здесь важнее содержания, легенда – реальности.

В Венеции позволительно жить миллионерам, интеллектуалам да наследников славных родов, при удобном случае сдающим жилье первым двум видам. Аборигены селятся на континенте, в Местре, где набираются сил, чтобы обслуживать мир, которому так нужна Венеция – слишком маленькая, чтобы быть столицей, слишком красивая, чтобы быть реальностью – для врачевания душевных ран.

Венеция для любви безопасна. Каждый голубь на Сан-Марко получает от турагента посреднический процент. Все умерли. Но есть Петербург.

Мы живем в чудесное время.

В Петербурге нет орд с фотовспышками, нет трехзвездочных отелей, нет пансионов для семейного размещения, здесь ты все еще первооткрыватель и первопечатник. Марко Федоров.

Мы – избранные.

В своей первый город я валялся три дня у приятеля на Апраксином переулке, в пяти минутах от нынешнего «Money Honey», где рокабилльщиков тащит от «Балтики» и группы «Барбулятор». А тогда шли тихие снеги, как молодость. Было трехметровое зеркало между окнами, бульканье парового, бой репетира по четвертям, кусок улицы в окне. Этого хватало. Питались пышками на Сенной. Там били женщину кнутом, селянку молодую. Рядом, на Вознесенском, утыкался в шинель нос майора Ковалева.

Как бы поточней объяснить? Открыточный, путеводительский город, с его Петром-Растрелли-Эрмитажем – вот его действительно нет. Его нет, как нет в сознании ни одной из тех дат, которыми сыпал экскурсовод. Есть другое.

Я белой ночью катаюсь по Петроградской стороне.

Вы белой ночью гуляете по Петроградской стороне.

В начале Кронверкского проспекта, у виллы Кшесинской, мы встречаемся. Читаю:

– Мне далекое время мерещится

Дом на стороне Петербургской

Дочь степной небогатой помещицы,

Ты на курсах, ты родом из Курска.

Тот самый пастернаковский небоскреб, откуда он слушал соловьев, я вам покажу. Шесть этажей. Он где-то здесь. Должно быть. Я буду в нейлоновых желтых перчатках с обрезанными пальцами, желтом шлеме, на темном велосипеде со злой, с глубокими протекторами, резиной. Узнаете.


Петербуржцы

Кстати, о людях.

Город гениально поделен кольцом фабричных застав и шевелящимися мостами Обводного канала на острова и континент. На континенте – Местре, аборигены, Ульянки-Гражданки и станция метро с инквизиторским названием Дыбенко. Ни малейшего шанса сойтись с населением и узнать, почем брали турецкий кожан.

С петербуржцами вы знакомитесь по паролю чужого родства. Едете на Растанную к знакомым знакомых. Там узнается, что Маша – Нарышкина, Юра – правнук актера Самойлова, Антон же вырос в квартире Куинджи.

В этом городе так и должно быть.

Кондитер по вечерам немножко подрабатывает царем, а по средам на полставки – судьей, но палачом только раз в месяц, и это уже для туристов, потому что плаха бутафорская, да и преступника играет сосед. Министр чего-то, по совместительству.

Ну вот.

Как-то Бог вынес навстречу мне из парадной одного из шаубовых домов, шпилями попадающих в небо над Австрийской площадью, старуху, толковавшую о тюрьме и суме.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Дурново, – ответствовала она, глядя поверх рампы.

Не говори никому, все, что ты видел, забудь.

Я никогда не стану настоящим петербуржцем, потому что настоящий петербуржец не живет, а работает историческим экспонатом.

Настоящие нежные петербургские девушки рассказывают, как испуганно и вскрикивает ночью рояль в Аничковском дворце, когда ушли все, а сторожа заснули.

Для сведения: Аничковский дворец есть Дворец пионеров им. Жданова, как-то, впрочем, переименованный при Собчаке. Но рояль искать бессмысленно: звук будет не тот.


Мифы

Кстати, о звуках.

Лев Лурье – журналист, историк, основатель классической гимназии и вообще человек, занявший в Петербурге место примерно академика Лихачева в Ленинграде – в какой-то статье приписал Набокову Нобелевскую премию.

Бабушки с очками в десять диоптрий давали отповеди.

Между тем Лурье прав.

Набоков (дом, где он вырос – в шаге от Исаакиевской площади и гостиницы «Астория», покажет всякая студентка с неглупым лицом) и есть нобелевский лауреат. То, что об этом не известно Нобелевскому комитету – проблема комитета. Кто – автор «Лужина» или какая-нибудь Сельма Лагерлеф – есть подлинный лауреат, спрашивается?

Миф – это внутренняя реальность.

Мест, лояльно устроенных по отношению к ней, не Земле почти нет. Организованный туризм убивает миф в угоду комфорту.

Петербург внутренне допускает иную возможность исторического хода.

Петр срубил ракиту, обозначая место для церкви, с неба спустился орел, диакон в отстроенной церкви видел кикимору и вопиял: «Быть пусту месту сему!», за что лишился ноздрей, рваных в Тайном приказе (полагаю, каленым железом).

Если разбираться, то не было ничего. Петр при закладке отсутствовал, и орлы на топи блат не гнездятся. Но, понимаете, было все, ибо город перед вами, с граффити и желтым запахом разбитых парадных.

В доме на Малой Морской, 10, жила княгиня Голицына. Она была Пиковой Дамой, что так же верно, как мелкий шаг старухи-процентщицы на Кривушах, 102, отмеряющий сокращающееся (заворачивающееся жгутом) пространство жизни. А за гигантской аркой на Ждановской набережной (имя – по речке Ждановке) прогревают автомобили во дворе, откуда стартовал 18 августа 192… года на Марс инженер Лось. Летательный аппарат, если помните, был яйцевидной формы.

Для развенчания мифов давайте встретимся ночью, без пяти два, на площади Коннетабля перед Михайловским замком, у конного памятника Петру работы Растрелли (кстати – первого памятника Петру и первого конного памятника в России, кочевавшего полвека туда-сюда по городу). Займем позицию метрах в двух от копыта. Когда часы на башне начнут бить, копыто дрогнет и начнет шевелиться.

Я экспериментировал дважды, и дважды бежал, подобно пушкинскому Евгению на картинке помянутого выше Бенуа.

Я буду в пальто цвета соли и перца, в берете, заломленном на ухо. Узнаете.


Места

Кстати, о местах встреч.

Рекомендую Артиллерийский музей.

Приходить одному.

Там барочная красота орудий мужских игр при правильном маршруте вытесняется завораживающей индустриальной силой конвейерной смерти. Эпоха Цусимы – красота мускула стали. Верден был в каждой петербургской квартире. Вторая Мировая убила и это. Выходя на свет, кусаешь губы и сглатываешь слезы, навечно пронзенный эпохой, когда в черных доках собирали жирно проклепанные броненосцы.

Для подъема на верхний этаж лестницы устранены в пользу пандусов.

Ты катишь себя по ним, как гаубицу среднего калибра, и в отчаянии прокручиваешь маршрут назад, к разноцветной старательности потешных войск.

В Артиллерийском музее, в Кронверке, на рву которого казнили пятерых под жестяную дробь барабанов, женщины понимают, что такое обида мальчишки: узнать, что необитаемых островов не осталось.

После этого влюбляешься в жуткий Обводный канал. Кирпичные красные трубы. Американские железные мосты. Путиловский гудок. Точка отсчета. Когда московский поезд проезжает Обводный, значит, можно одеваться и выходить из купе.

Или вот еще: лебединое озеро.

Это в Приморском парке Победы. Немыслимый канцелярит – функция охранительная. Чашища мертвого стадиона имени Кирова. Подниматься на роликах кругами к его вершине, откуда – залив, лодки, новостройки, два сухогруза и Кронштадт на горизонте. Пометить в памяти: «Зайти в муз. – кварт. Кирова на Каменноостровском. Чучела, мебель, выст. детск. рис. «За детство счастливое наше спасибо, родная страна»».

Молодое, спортивное место. Гимназисты в белых брючках в лаун-теннисном азарте. Байдарки. Яхт-клуб. Роллерблейдеры.

Я ныряю в березовую рощу к озеру, где от ступеней ложноклассического, как шаль Ахматовой, павильона, можно кормить доверчивых лебедей.

Никто вам не скажет про это озеро.

Пот капает с лица, разогретого кружением по стадиону.

Зигфрид кормит левой рукой лебедей, а правой набирает sms Одетте.


Ленинград

Кстати, о любви.

Я знаю скорость петербургского исторического пищеварения.

Здесь люди превращаются в воспоминание раньше, чем встречают вас на перроне.

Моей жене уже не хватает того чистого пустоватого города, со строгими необветшалыми фасадами, каким был Ленинград.

Я тоже тоскую теперь по нему.

Там действовала таинственная «Система» – структура, не имевшая структуры и сфер приложения.

Мальчики и девочки, с хэйрами и бисерными фенечками, собирались («тусоваться» слетело на язык году в 1985-м) на углу Стремянной и Поварского, где была гостиница «Париж», где встречались Тургенев и Виардо (умоляю, не проверяйте). Дом был разрушен авиабомбой, образовался пустырь.

С еще одной дверью в другую реальность.

Системщики это чувствовали, и спешили обменяться самиздатовским Бродским до того, как его издадут.

Меня приводила туда Баба Фима – густоволосая девушка со вскинутыми бровями, работавшая курьером в журнале «Аврора», где я тоже работал и жил, отвинчивая по ночам боковину банкетки в кабинете редактора и пододвигая стул для устройства ложа.

Я ночевал в бывших казармах Преображенского полка – тех самых, где жил Германн; выходивших окнами на дом Адомини, в котором жил Герман, даже два Германа, Юрий и Алексей.

А днем Баба Фима таскала меня на Стремянную, мы пили маленький двойной в исчезнувшем ныне кафе «Эльф», который, в отличие от Системы, помнят все.

Баба Фима сгинула на Трассе, как называлась дорога Ленинград-Москва, по которой автостопом передвигались системщики.

Мы с женой, поднакопив деньжат, купили квартиру на Петроградской стороне.

Петроградская – это сторона башенок, шпилей, нелинейных улиц, отскока и отпрыга в сторону от идеи державности в пользу буржуазной, частной жизни.

Во всех книжках издательства «Детская литература» в матерчатых переплетах, читанных во время школьных ангин, есть такой город: с выносными лифтами и двориками, где выгуливают одного на двоих пса мальчик и девочка.

Жена просит обязательно дописать, что от Ленинграда в Петербурге сохранилась нестыдность ощущения душевной смуты и нестыдность бедной жизни. Нет ничего зазорного в том, чтобы жить в коммуналке, с протечкой по лепнине и соседями в халатах и тренировочных штанах. Город все равно твой.

Я дописываю.

На мне черный шелковый костюм производства FOSP, Фабрики одежды Санкт-Петербурга. В трех километрах от меня ее хрустальные окна эпохи art nouveau плещут рыбий жир электричества прямо в Мойку.


Эпилог

Петербург – это декорация, созданная для спектакля по превращению маленькой, сухопутной Руси в морскую имперскую Россию. Жемчужные колонны Греминского дворца. Кто там в малиновом берете. Бал.

Спектакль отыгран. Театр пустует. Можно выйти на сцену, пройтись по залу или попросить огоньку у брандмейстера, скучающего без работы.

Входных билетов не существует.

Лучшей декорации для любви – тоже.

2003 Комментарий

2003-й год был горячей порой для продажи пирожков с петербургской начинкой. У меня была на пирожки, если так можно сказать, лицензия. Вышедшая за год до этого книга «Недвижимый Петербург», посвященная петербургской недвижимости, принесла трем авторам – историку Льву Лурье, журналисту Игорю Порошину и мне – Анциферовский диплом: краеведческий знак качества. Ну, может, Лурье этот знак был как Брежневу очередной орден, а мне – так очень даже пригодился.

В общем, мне звонили из журналов больших и малых и просили «что-нибудь написать про Петербург по теме 300-летия». Я на этом зарабатывал подобно ряженому Петру на фотосъемке в Петропавловской крепости. Но этот текст меня просил написать мой давний знакомый Сережа Николаевич – один из самых деликатных и элегантных мужчин нашего времени и тех же достоинств журналист. Он тогда был замглавреда журнала Elle. Я с ним как-то столкнулся в театре, и он сказал, что журнал Elle проводит конкурс на лучшее эссе о Петербурге, и что я обязан участвовать.

Я занял третье место.

Лауреатов чествовали в Мраморном дворце.

На знаменитой лестнице на каждом марше стояли застывшие юноши с серебряными шандалами в руках, а в шандалах пылали алые свечи. Я пишу об этом не затем, чтобы похвастать лауреатством – а затем, чтобы похвастать наблюдением, тогда еще не приходившим в головы петербуржцам: оказывается, большие деньги, если они потрачены со вкусом, невероятно украшают город, ничуть не разрушая миф о его гордыни, которую глупо связывать лишь с бедной честностью.

В общем, если нужно кому-то устроить в Петербурге праздник, – к Николаевичу, к Николаевичу!

2012


Бонус! #Россия #Петербург 300 лет одной ошибки

Теги: Хельсинки и Одесса в качестве петербургской альтернативы . – Миф как зазор между ожиданием и реальности . – Белая ночь как машина времени.

Столицей Российской империи, как замышлял ее Петр, должна была стать, конечно, Одесса: морской порт с веселым характером и приятным климатом. Молодой царь очень тосковал по югу. Однако с южной кампанией не сложилось, на Черном море нас умыли – пришлось идти на Север.

Если бы шведов отогнали еще на 380 километров, столицей российской империи стал бы Гельсингфорс, Хельсинки, и мы, поцелованные Гольфстримом, получили бы в подарок незамерзающий порт.

Однако вышло, как вышло. В мае 1703 года Александр Меньшиков на незначительном островке Енисари в устье Невы заложил крепость. Петр был в отъезде, об окне в Европу не думали: нужно было прикрыть с моря проход к Ладоге – ну, вот вам крышка с ручкой.

То есть Санкт-Петербург – это столица-случайность и город-ошибка, о чем сказать хотят многие, но стесняются, подбирая эвфемизмы: «умышленный город», «город-миф» и так далее. Чего там – ошибка.

Петербург – это история о том, как хотели одного, а получали другое, причем столь удивительное, что думаешь: да Бог с ним, с замыслом. Петербург оттого и таинствен для многих реалистов, даже для, знаете, циников зрелого возраста, что каждым своим камнем, шпицем, щипцом ставит вопрос о соотношении целей, средств и результата.

Вот самые поздние доказательства.

Во времена холодного, как вчерашний суп, члена Политбюро Романова Ленинград превратился в столицу подпольной рок-музыки и хиппи-движения, знаменитой «системы». Причем борьба с инакомыслием привела к тому, что Ленинград стал оплотом оппозиции режиму. В самый глухой застой ленинградский журнал «Аврора» публиковал, например, рассказ писателя Голявкина «Юбилейная речь», в котором усмотрели карикатуру на Брежнева. Редакцию разогнали, Голявкин разошелся в самиздате. Ни писатель, ни издатель ничего подобного не замышляли, но таков Петербург (см. выше).

Во времена Собчака, грезящего о славе Wall Street, финансового центра, Петербург неожиданно обратился в город-праздник, город-фиесту. Игры Доброй воли; свадьба Пугачевой и Киркорова; Генри Киссинджер и Лайза Минелли; Сергей Курехин, под военный оркестр пакующий в фольгу Эдуарда Хиля. Вернулись Одоевцева и ангел на шпиль Петропавловки (последний – под грандиозный фейерверк и музыку Гребенщикова). С банковским центром – провал.

Наконец, в наши дни, при хозяйственниках у власти, ремонтниках дорог и водопроводов, Петербург стал пивной, пельменной, филармонической и гей-столицей России. От Калининграда до Хабаровска едят «Дарью» и пьют «Балтику», клуб «69» признается лучшим клубом страны, а Мариинский театр – лучшим музыкальным театром мира. При этом трубы как текли, так и текут.

Здесь всегда такое случается.

И если вы едете в Петербург с четкой целью, и графы органайзера заполнены волевым почерком – святой Петр в помощь. Он проследит, чтобы все у вас вышло абсолютно не так, чтобы туман завел корабль не в ту гавань – но в гавань.

* * *

Миф не значит обман. Миф не есть выдумка в духе евгений-носовских «Фантазеров». Миф – это зазор между ожиданием и реальностью, открывающий дверь в иную реальность.

Взять самое известное: белые ночи. Начать с того, что не белые. В два пополуночи даже в июне – темно, но фонари не включают, что бесит водителей, ослепляемых встречными фарами. В Архангельске, Мурманске, Копенгагене летние ночи несравнимо светлее. К тому же в пору самых длинных ночей погода в Петербурге часто дурна, моросит дождь.

Однако ни Архангельск, ни Копенгаген не обладают силой, заставляющей не спать этими самыми не слишком светлыми ночами, гуляя по набережным, катаясь на корабликах или роликовых коньках.

Гуляющие и катающиеся абсолютно правы.

Белая ночь – это для города единственный способ избавиться от людей, предстать самим собой, скелетом, каменной оболочкой, поскольку другие средства, вроде чумы и войны, в цивилизованном обществе не проходят.

Для людей же белая ночь – машина времени. Все так или примерно так, как было при Пушкине или в блокаду. Приметы эпохи, вроде проводов и спутниковых тарелок, сглажены сумерками. Разведенные мосты обрывают и без того скудеющий автомобильный поток. Люди растворены до теней. Практически тихо, и на Петроградской стороне можно слышать соловья, которого слушал молодой Живаго. Сходное ощущение испытывали москвичи в ноябре 1982-го, когда хоронили Брежнева: абсолютно зачищенный от людей и машин центр среди дня. Милиционеры нервно поеживалось.

Пустой, свободный ото всего город – явление столь невозможное, что заслуживает особой реальности. Если хотите совсем уж потустороннего результата, отправляйтесь гулять белой ночью не по туристским набережным, а куда-нибудь в глухую подмышку Коломны, к Калинкину мосту. Мало не покажется.

* * *

Важный вклад в становление петербургских мифов внесли Пушкин с «Полтавой» и издательство «Просвещение», навыпускавшее учебников с наивным растолкованием квадратно-гнездового устройства «северной Венеции».

Эти два текста склеились, совместились в сознании. Получилось, что «дворцы нависли над водами» и «темно-зелеными садами ее покрылись берега» – это и есть Петербург Петра, он же Петербург Пушкина, он же наш Петербург, где дворец – Зимний, а сад – Летний.

Между тем Петербург Петра – сумбурное, запутанное устройство улочек в районе Троицкой площади, где когда-то были «фахверковые», то есть глинобитные, Сенат и Синод, а ныне высится громада обкомовского дома, прозванного Гимн Колоннам (в нем как раз жил секретарь Романов). Главная же дорога («Невская першпектива») была океаном садов и парков с утонувшими в них усадьбами аристократов – прочие домишки лепились к тракту, как челядь к барину.

Ничего от той поры не сохранилось, не считая Домика Петра (упакованного в кирпичный футляр), перестроенной крепости да Тучкова Буяна работы Трезини (не самой удачной работы).

Тот линейный, четкий город, который мы знаем, сложился к восстанию декабристов, к исходу царствования Александра I, плешивого щеголя, врага труда (опять-таки несовпадение ощущения эпохи и результата).

Пушкин был первым, кто заметил в Петербурге красоту города. Потом про нее забыли, почти столетие замечая лишь ледяной, чиновничий Петербург, с бритвенными контрастами роскоши и нищеты, от холода которого Чайковский, например, нырял в теплую варежку Москвы.

А второй раз о красоте заговорили после революции, при порфироносной вдовости. Стали расти кружки и общества по изучению истории, возник скучный термин «краеведение», а Мандельштам заметил пробивающуюся траву забвения на Невском и написал: «Твой брат, Петрополь, умирает».

И теперь мы никак не можем глянуть на Петербург, что называется, объективно. Нам втерты литературные очки. Они замечательно искажают перспективу. Вымышленные люди оказываются живее живых. Германн томится в каждом казино. Акакий Акакиевич в оперативках угро навечно.

* * *

Тот Петербург, который глядит на нас с открыток – это Петербург XIX века.

XIX век – вообще вершина столичного имперского торжества. Забыто, как по смерти Петра двор бежал в Москву. Забыто, как при Бироне казнили на Обжорном рынке патриота Еропкина. Забыто германофильство Павла. Стилевые несуразицы вроде греческого классицизма или бонапартовского ампира перемолоты, переварены в соку российского государственного желудка. Но по петербургской безумной логике именно в этом веке империи начинает изменять архитектура. Она перестает быть явлением государственным, становясь делом частным.

А что? В первую четверть века планировка города завершена. Росси оформляет выход Невского к Неве полукруглым Главным штабом с его знаменитой аркой (лично я считаю Дворцовую площадь самой элегантной площадью мира). Воронихин возводит Казанский собор с его ватиканской колоннадой. Захаров – Адмиралтейство: фантастический проект, когда обреченное на казенную тоску, подавляющее размерами зданьище смотрится легко, как елочная игрушка.

Все.

С государственной точки зрения, архитектуре в Петербурге больше делать нечего. Все сколько-нибудь заметное, известное, вечное – от Смольного монастыря со Смольным училищем до Инженерного замка – построено.

Во второй половине XIX века, когда Петербург окончательно превращается в выставку достижений империи (железная дорога, порошковая металлургия, электрический свет), петербургская архитектура перестает обслуживать власть и принимает частный заказ. Так стартует «русский стиль» – неравный брак Мавритании с Берендеевкой. Так заявляют о себе новые хозяева России – промышленники, фабриканты и торговцы.

К началу XX века, впрочем, стилевое разноголосье, впрочем, будет укрощено: грядет Серебряный век, век модерна. Имперское самодержавие его не заметит. Оно увлечено геополитикой, башнями главного калибра линейных кораблей, идеей подчинения всех единой воле. А Серебряный век – парение индивидуализма, игнорирующего империю. По Невскому выгуливает лангуста с позолоченными усами поэзофутурист Северянин (усы позолочены именно у лангуста). В «Бродячей собаке» поэт Георгий Иванов шепчет двусмысленное разом Адамовичу и Одоевцевой. Мандельштам увлечен Саломеей Андрониковой. А Гумилев – Африкой и Ахматовой. И доходные шестиэтажные дома на Каменноостровском проспекте (механические прачечные, гаражи) изукрашены не орлами, но ирисами. Зазор между политической и поэтической реальностью так велик, что в него без хлопот въезжает известный броневик с Ульяновым-Лениным и под угрозой расстрела утверждает лагерную, серую, кондовую до рвоты власть. Петербург на 70 лет застывает, – принцесса, уколотая веретеном.

* * *

Все столицы мира делятся на имперские и неимперские. Петербург – имперский город.

Только империя способна на жертву. И единственно в этом ее честь и величие. Жертва – это объективно ненужное сверхусилие. Что-то вроде Карнака, Царьграда или Петербурга. Это то, чего не может позволить себе народовластие. Это то, что переживет фанеру республики, какую бы великую державу она из себя ни строила.

Это из петербуржца Крусанова, из его «Укуса ангела»: альтернативной истории России и одновременно гимна империи и войне. Роман до смерти напугал либеральную критику.

С абсолютно мирным, расслабленно-рассеянным (как и большинство петербуржцев) Павлом Крусановым вполне можно столкнуться в одной из кофеен на солнечной стороне Невского проспекта, по которой гуляет приличная публика. Крусанов расскажет про ясенелистный клен, растущий у него в окне, но вряд ли будет говорить про могов из Объединенного Петербургского Могущества (в котором, по слухам, состоит). Попробуйте все же выпытать, собираются ли моги на шабаши, и правда ли они умеют разгонять над Васильевским островом облака.

Ведь Петербург – это избыточное, рационально не обоснованное усилие.

Усилие, приводящее к прямо противоположному результату.

В результате чего иная реальность торжествует над привычкой.

И душа торжествует над плотью.

А гранит, волны, ветер торжествуют над душой.

На второй такой город больше нет сил.

2003 Комментарий

Словом «бонус», напомню, я помечаю тексты, которые являются скорее текстами-гидами, нежели социальными очерками. Конкретно этот был мне заказан под юбилей Петербурга журналом GEO. Задачи обоих типов текстов сходны в пробуждении мысли, но инструментарий для этого используется разный. Например, задача текста-гида – создать образ места. Потому что даты, имена отцов-основателей или архитекторов, – это все ерунда. Я до сих пор помню, как гидесса в Венеции, кивнув на пьяцца Сан-Марко со знаменитым Duomo, знаменитыми голубями и знаменитыми непарными колоннами (на одной – крылатый лев), воскликнула: «Ну господи, да разве ж этого город! Здесь, смотрите, голуби ходят пешком, а летают только львы!»

Петербург – это город, в котором вообще мало что можно понять, если у тебя не сложился образ города. И то, что Петербург, по сути, колоссальная ошибка (такая же, как стоящая на стрелке Васильевского острова Биржа, этот античный храм – о господи, ну зачем северному городу с его бесконечной зимой эта колоннада, призванная защищать от зноя греческого солнца?!) – вполне корректный образ. Как и предположение, что более удобной столицей Российской империи были бы Хельсинки или Одесса. И не говорите только, что «история не знает сослагательного наклонения» – это обычная увертка политиков, которым надо прикрывать свои гадости и глупости.

Любой историк знает, что у любой истории альтернатива есть.

2012


#Россия #Петербург Козы на склоне

Теги : Аборигены на римских развалинах. – Петербургский снобизм и петербургское жлобство. – Монополия на историю и задачи конкистадора.

И, умоляю, только не в Питер в этом мае.

После краха империй чудо как хороши развалины Колизея, их не портят ни просящие милостыню лаццарони, ни пейзане, пасущие коз. Но смотреть на ряженых под императоров аборигенов, орущих с завыванием: «Быть граду сему!», тупить глаз завитушками на растяжках: «300 лет! Красуйся, град Петров!» – увольте. «Завитушки – это, типа, культура».

Редкий путешественник избежит волчьей питерской ямы, образованной формой города и содержимым.

Спектакль отыгран, декорация осталась, в театре засели на постой пожарные, сантехники и престарелые (интеллигентные) дамы из литчасти. Они всерьез считают себя наследниками традиций. В мае у них праздник и повод сотворить месткомовское торжество. Стенгазета с цветочками, стишки, Розенбаум и шампанское, полусладкое и полугадкое.

Самый большой миф, не столько созданный Петербургом, сколько жадно впитанный страной – вовсе не миф белых ночей. Это сказка о том, что есть оазис, населенный тонкими, одухотворенными, благородными людьми.

Как и любой миф, он порожден душевным авитаминозом, недовольством физиономией в зеркале и взысканием идеала.

Граждане страны по имени Россия так и не выработали иммунитета к штамму народничества, сводящегося en gros к тому, что есть кто-то, кто по классовой сути, по факту происхождения или месту проживания – но лучше тебя.

В действительности же средний петербуржец – средней вредности жлоб. Я отдам их десяток за парочку голодных до жизни москвичей или стеснительных, как подростки в гостях, костромичей или вологодцев.

Когда я бегаю по набережным (чу! Летний сад, «Аврора» и Ши-Цзы), то режу подошвы кроссовок, а моя собака – лапы. Петербург – единственный город страны, где принято, допив пиво из горла, бить оземь бутылки. В провинции не бьют, поскольку бутылка стоит денег, а в Москве – просто потому, что не бьют.

На Невском, с поезда, полчаса тяну руку: хоть бы один гад остановился подбросить до Петропавловки. В Москве в таких случаях материализуются разом машины три, и поездка в пять километров обходится от полтинника до сотни. Здесь же – злобный взгляд и требование отдать двести. Всю дорогу водила, врубив «Шансон» (здесь на FM целых два «Шансона»), будет хаять зажравшихся москвичей.

И ты поедешь, ты помчишься по той слегка твердой поверхности суши, которую здесь называют дорогами.

Да: бойтесь быть в Петербурге за рулем. Мало того, что нет разметки, мало того, что яма на яме, мало того, что гаишники пузырятся в левиафанском количестве в надежде на отстегнутое бабло (о! мой рекорд – три проверки за час!), так еще никто не уступает дорогу. Здесь все дорожные права у жлобья на джипах, признающиеся безоговорочно жлобьем на «Жигулях».

(…я не злобствую. Заметки натуралиста. Честный Дидель описал повадки птичьи…)

Ну хорошо, от воли аборигена не зависит качество дорог. Не он виноват, что в тридцать мороза здесь вспарывают асфальт, отогревают землю в специальных шатрах и укладывают посреди января тротуарную плитку. Не он виноват, что местный губер называет этот труд идиотов прорывом в благоустройстве. Но за этого губера, глядя в незатейливое лицо которого, прозреваешь взаимосвязь двух главных российских бед, голосовал – кто? В первом же туре, с подавляющим перевесом?!

Что там политика, что – выборы! В Петербурге не принято здороваться с незнакомыми в подъездах. На твое «здрасссь…» реагируют, как на лязг затвора «калаша». Подъезды здесь затем, чтобы в них ссать. Меня они, впрочем, возненавидят не за «ссать», а за то, что написал «подъезд» вместо «парадная». Неграматна-а-ай!

Я их не ненавижу. Я просто к ним брезглив. Брезглив к жлобью и к интеллигентам, которые всегда есть продолжение совка и, следовательно, жлобья.

Здесь по-прежнему советская власть, куда более советская, чем в какой-нибудь Костомукше, куда не дошли IKEA и «Перекресток».

Советская власть – это торжество идеологии над комфортом и разумностью устройства жизни. Это оправдание неудобства и дискомфорта тем, что есть чуждое, навязанного, бесчеловечное начальство, государство, на которое ты не можешь влиять и от которого не можешь сбежать.

Здесь турникеты в метро по типу заводских проходных – так, что бьешься о них мошонкой. Здесь нет указателей на дорогах. Здесь не надеть белую обувь. Здесь по утрам ездят особые загрязнительные машины, взбивающие щетками пыль, что тучей оседает весь день. Здесь до кромешной тьмы не включают фонари. Здесь нет профессий «сантехник» и «дворник». Здесь женщины не ухожены. Здесь мужчины отстойно одеты. Здесь парень в турецкой коже… лет примерно двадцати… обнимает девку в юбке типа «господи, прости», – как писал поэт Быков, хотя и по иному поводу. Другой рукой этот парень опрокидывает в рот бутылку «Арсенального», а, допив, отшвыривает со словами: «Пиздец, бля». Это и есть настоящий петербуржец.

Собственно, Петербург рубежа веков – урок, напоминание, что жлобью нельзя оставлять ни малейшей возможности для оправдания. Что маленького человечка жалеть нечего, а жалеющих его – тем более. Что слово «традиция» воняет так же, как коммунальный подъезд. Что интеллигентом вне советской власти быть стыдно. Что советская власть должна быть изничтожена. Что монополии на историю не существует.

Блистательный Петербург – всехний, всеобщий.

Когда они отгундосят и отопьют свое 300-летие, мы, конквистадоры в панцирях железных, приедем туда, найдем себе квартиры, будем гулять и колбаситься в ночных клубах на набережной Лейтенанта Шмидта, у ночующих кораблей.

Нам нужно взять этот красивый город в свое полное распоряжение. Закрыть его на полгодика на дезинфекцию, и, не обращая внимания на вопли прогрессивной общественности, технологично, с чувством, с расстановкой, начать жить, поглядывая сквозь эркер на освещаемый закатным солнцем Колизей.

Козы склон не портят. А у пастушек родятся от нас красивые дети.

2003 Комментарий

Этот очерк был написан для журнала GQ, и только благодаря этому, полагаю, меня в Питере не побили: это в Москве почитают GQ флагманом интеллектуального «глянца», а в Питере читателей «глянца» полагают уродами. По крайней мере, средний питерец в 2003 году скорее удушился бы, чем отдал за GQ 120 рублей. Попалить те же деньги на пивко – другое дело.

Хотя прошло 9 лет, мое отношение к среднему питерцу осталось настороженным. Я вообще настороженно отношусь ко всему среднему и серому, будь то социальный класс или цвет одежды. И та серая скука, те серые воровство и кумовство, которые накрыли страну в 2000-х, – они как раз были определены эстетикой взявшей власть ленинградско-питерской команды: Путиным, Сечиным, Нарышкиным, Ивановым, Кожиным.

Я не знаю, с какого именно времени серое стало доминировать в эстетике города. Историк Лев Лурье считает, что перелом случился в начале 1950-х, когда места вымерших в блокаду и убитых на фронте ленинградцев стали занимать приехавшие по трудовому лимиту. Их задача была – не насладиться, а закрепиться, добившись любой ценой жилплощади и матблаг, невозможных в провинции. Эта версия похожа на правду.

Мое настороженное отношение к петербуржцам ничуть не влияет на мое восторженное отношение в Петербургу. Это Париж перестанет быть Парижем, если из него убрать парижан (не случайно по Парижу интереснее гулять днем, чем ночью). А Питеру, городу-декорации, отсутствие дурных актеров только идет на пользу. Безлюдный, ночной, Питер особенно красив.

Значит ли это, что я никого из питерцев не ценю (ну, кроме Льва Лурье)?

Вовсе нет. Питерских интеллектуалов – от Аркадия Ипполитова до Александра Секацкого – я и вовсе ставлю выше интеллектуалов московских, особенно если учесть, что «московский интеллектуал» звучит как оксюморон. И вообще мне мой питерский круг – от Леонида Десятникова до Павла Крусанова – бесконечно интересен, более того: я им горжусь.

Откуда ж эти люди в сером городе взялись, спросите?

Отвечаю: алмазы рождаются под давлением.

2012


#Россия #Петербург Блаженство духом

Теги: Почему петербургский бедняк не товарищ ни московскому, ни саратовскому . – Почему богачу в Москве завидуют, а в Питере над ним смеются. – Почему Ахматова не жалела Акакия Акакиевича.

На концерте в Малом зале филармонии – на Невском проспекте – охватил кашель. Кто хоть раз испытал, тот поймет. Тем более – концерт фортепианный. Комкая воздух в трахеях, я в поту дожидался паузы между руколомным Дебюсси и хрестоматийным Шуманом, и вот – ура.

У меня было хорошее настроение. Я выпил шампанского. Я был прилично одет. За роялем был Мишель Шаплен – лучший исполнитель Дебюсси в мире. Если честно, перечислять следует именно в такой последовательности. И вот, вдобавок к описанному выше счастью я, наконец, прокашлялся.

И тут сосед, который был, несомненно, интеллигентен, трачен жизнью, как молью, и знал про импрессионизм в музыке абсолютно все, с ненавистью прошипел, что надо пить таблетки, и что не надо ходить на концерты, и что постыдился бы я.

Я вскипел, невероятно расстроив жену, которая сто раз говорила, что в таких случаях отвечать нужно скромно: «Спасибо, что вы напомнили мне, что я нахожусь в культурной столице России». А не выглядеть в своем кипении самоваром.

Знаю, да.

В Петербурге глупо разъяснять, что стремление учить, поучать, лечить – есть первейший признак советскости или, по крайней мере, неевропейскости. В Лондоне, где я жил последнее время, кашляющего соседа будут либо терпеть, либо от него отсядут, либо предложат какой-нибудь Strepsils.

В Петербурге бедность, неуспех чаще, чем где бы то ни было, проявляются в агрессивной защите своей территории. Нувориш на «Хованщине» – объект анекдота. Здесь чаще, чем где-либо, защищают право быть неуспешным. Сирым. Убогим. Начитанным. В очках, вышедших из моды лет двадцать назад. С придыханием говорящим «культура». Собирающим непременную дань ощущения неполноценности со всех, кто на иномарке, но Пушкина не читает. Пушкина не отдадим-с. Наш-с. И руки, если сунут, отобъем-с.

У этой позиции фундамент держится на стольких сваях, что урагану времени не свалить. Интеллигентность и бедность, осанна культуре и бедность, почтение к традициям и бедность – это все явления одного порядка, ибо основаны на простенькой схеме: требовании платить за потребление, а не за производство. Причем на единственном основании, что это потребление не колбасы или водки, а – музыки, истории, литературы или (и что даже важнее) жизненного страдания.

Петербург постсоветского времени, хоть и не без изменений юбилейного обустройства, остался во многом городом шантажирующей нищеты. Нищеты, настаивающей на праве превосходства бедняка – над богачом-мироедом, непризнанного гения – над тиражируемым автором, графомана – над успешным профессионалом, скромного знатока культуры – над богатеньким дилетантом.

Эта отличается от ситуации в других городах.

Московский бедняк, ненавидя толстосума, проецирует на него претензии к самому себе: что недостаточно умен, образован, трудолюбив, жесток, хитер (по сравнению с толстосумом). Завидев малейшую социальную щель, он мгновенно укрепляется в ней плюющем, тянется вверх, глядишь – вот уже и покупает «девятку», а затем меняет ее на «ДЭУ», «Гольф», «Лексус», не испытывая ни малейшего сострадания к тем, кто остался ниже. От московской бедности до нуворишей – один шаг, и оттого в Москве даже среди бедняков прибедняться не принято. Скорее наоборот.

Провинциальный бедняк, ненавидя богача, на самом деле ненавидит условия, которые не позволяет ему жить «не хуже других»: стороннюю силу. Он обречен прибедняться, но его манят, зовут обои с золотой финтифлюшкой, ковер под ногами, хрустальная люстра и телевизор с большим экраном: дайте только деньгам прийти в регион.

Петербургский бедняк совсем иной. Он бедняк с идеологическим обоснованием: Макар Девушкин, Акакий Акакиевич. Богатство, деньги, успех для него – не проекция неблагоприятных условий или собственной слабости. Он хотел бы уничтожить богача не от злобы или из зависти, а оттого, что этот мир успешных, довольных и, как правило, энергичных людей сужает площадь его тихой заводи. Отдать им ее? Господи, ну это ж как Курилы – Японии. Не то чтобы позарез нужны. Просто отдать их – значит предать идею.

Петербургские риелторы рассказывают потрясающие истории про старушек-вымогательниц, получавших за оставшиеся последними в цепочке расселений коммунальные комнаты по 70 тысяч долларов – то есть про старушек, так сказать, московского типа. Но на практике они куда чаще сталкиваются с коммунальным народцем, который отказывается расселяться за любые деньги. А что? Здесь же соседка Тася. Три привычных плиты в кухне на пять семей. Лампочка на 25 ватт в сортире. Я могу Тасе плюнуть в борщ. И пошли вы все, а будете воду мутить – я Путину напишу, мы ж ветераны труда.

Что пенсионеры! В Петербурге среди моих вполне юных, то есть до 50 лет, знакомых, есть спивающийся художник, отказывающийся сделать для клиента копию старой картины, и есть так и не добившийся популярности журналист, твердящий формулу профнепригодности: «не заказ не пишу». Они талантливые люди. Сделав простой шаг к потребностям других – и никому не сделав дурного – они могли бы улучшить свое материальное положение и обрести ту энергию, которую несут с собой деньги. Однако они не хотят: они боятся большей игры, большего мира, больших возможностей. Я полагаю, что боятся большей ответственности. Боятся держать на плече часть мира, которую ты получаешь всегда, вместе с деньгами вступая в игру, а с большими деньгами – в большую игру.

Ужасно не то, что эти люди отстаивают свое право на подобную жизнь, а точнее, на подобную смерть. Каждый, кто смотрел ужастик про кладбища, знает, что право на смерть – свято. Ужасно то, что они виртуозно освоили механизм вымогательства. Не назовешь же ведь старой гадиной старушку-блокадницу, даже тогда, когда она гадина и есть. Еще ужаснее то, что они мнут, подминают под себя и закон, и прецедент, который могли бы использовать те, кто намерен жить. Никто не смеет тронуть засравшие сотни километров земли садоводства, с их архитектурным полиомиелитом, хотя это напрямую оскорбляет Творение и зарождает сомнения в существовании Творца. Но как приятно – атуууу! Геть, сволочь, геть! – добиваться сноса постройки миллионной дачи, построенной без разрешения. Никто не может бросить укоризненный взор на газетку, убого прикрывающую окно вместо штор или жалюзи. Но как же приятно не дать разрешение построить над потолком мансарду! Не дать сменить разводку отопления, перекрыть крышу, тронуть нашу могилку!

В Петербурге более чем в других городах страны Макар Девушкин – национальный герой, годный для поклонения и уважения. Достоевский такой молодой и юный Октябрь впереди. Никто не хочет замечать, что советский командированный, которого, по словам Мандельштама, нет «ни страшней, ни нелепей» – это ведь тот же Акакий Акакиевич, Макар Девушкин.

Эти связь и цепь давно были бы прерваны, если бы не посредник: интеллигент. Интеллигентность и бедность – одинаковы ваши приметы. И, собственно, грех защиты Акакия Акакиевича – это тяжкий грех, достойный того, чтобы не жалеть о вымирании класса. Петербург – все еще интеллигентный город. К сожалению. Это правда.

Оттащите интеллигента от бедняка – он окажется просто слабовольным лентяем, отделите Солженицына от Матрены – и она станет просто бабой-грязнулей, которой несчастья жизни все – поделом.

Петербург и так лет на пять отстает от Москвы – даже не по числу супермаркетов или отремонтированных крыш (здесь отставание лет на семь), а по выражению сытости, удовлетворенности на лицах в толпе. По несвежему запаху подмышек в метро. По доброжелательности на остановках. Деньги, в которых для интеллигентных петербуржцев символизировано сакральное зло, могли бы эту ситуацию изменить. Тем более что деньги, судя по всему, в город приходить будут.

Глупо надеяться изменить классического советского ленинградца, отчаянно борющегося за право жить среди геранек и текущих труб парового.

Еще глупее останавливать того, кто хочет эти трубы починить.

И уж совсем глупо, невозможно, преступно поощрять что словом, что делом тех, кто искренне пытается доказать, что первые – святые, а вторые – негодяи.

«Проблема маленького человека нет, и жалеть Акакия Акакиевича не за что».

Цитату узнаете?

Правильно, Ахматова.

2004 Комментарий

Помните, какой главный врачебный дар был у доктора Живаго? Правильно: диагноста. Талант распознать разные болезни за одинаковыми признаками. Вот почему настоящие диагносты – на вес золота: ошибки диагностов диагностируется уже патологоанатомами.

Увы, я не Живаго.

В 2003-м я еще не понимал, что интересы Акакия Акакиевича – включая имущественные, то есть право не отдавать никому свою собственность, на какой бы ладан она ни дышала – следует защищать хотя бы потому, что если не защищать, то однажды тебя самого объявят Акакием Акакиевичем (именно по этой схеме началось великое выселение старожилов из центров столиц, со спешным объявлением их жилья «аварийным»; точно также сносились исторические здания на Невском, не говоря про Москву). Да, в 2003-м я глупо верил, что любые жалобы на бедность проистекают исключительно от дурости, лености, от рабской тяги к патернализму. Теперь я понимаю, что бывают ситуации, в которых на бедность обречены все, вне зависимости от таланта или трудолюбия. Или что бывают ситуации, когда достаток обеспечивается преданностью, а не талантом (как это стало при Путине). И вообще, за прошедшие годы категории «богач-бедняк» стали мне казаться совершенно ерундовыми при оценке жизни и счастья, не говоря уж о любви.

А под остальным – подпишусь и сегодня.

2012


#Россия #Петербург Балтийское заливное

Теги : Приморское шоссе и Балтийский залив как эквивалент Рублевки . – Приморское шоссе и Балтийский залив как антипод Рублевки. – Почему Комарово не Ново-Огарево, Репино не Жуковка, а Солнечное не Чигасово.

Трюизмы вроде «всюду есть своя Рублевка, и Петербург не исключение» благосклонно принимаются публикой: а с чего бы нет? 5 минут от северной границы Питера – и натурально, Рублевка. Тот же чистый, нерубленый сосновый бор. То же небыстрое двухрядное шоссе. Рестораны «У камина» или «Бастион» – чем не «Царская охота» или «Веранда»? Та же анекдотичная скученность неорусских фазенд, где с балкона один набоб может при желании помочиться на балкон другого набоба.

Ну, есть местные особенности, couleur locale. В 200-х номерах Приморского шоссе, там, где оно в страстном прыжке впервые целуется с заливом, выстроен поселок миллионеров, окруженной какой-то фантастической (метра 4 кирпича, стекла и чугуна) стеной. В середине стена неожиданно вдавливается внутрь буквой «п», в которую мелкой горошиной закатилась (то есть с советских времен сохранилась) независимая хибара. Там живут местные Макары Девушкины: лицом к стенке. Бедно, но гордо.

Цены на землю такие: в первой линии пляжа – до $50 тысяч за сотку (чем крупнее участок, тем дороже), на второй линии за шоссе – до $25 тысяч, вверх-влево-вправо по Курортному району – все равно $2–5 тысяч, даже если до шоссе полчаса по грунтовке, и озера рядом нет, и соседи на грядке поплавками вверх до полуночи. Правда, цена во многом условна: дачу академика в соснах с ландышами попросту не купить. Терпеливые ждут годами.

Но все же петербургский Залив московской Рублевке – антипод. Идея Рублевки – в закрытости, изоляции от людского стада с его с шаурмой и пивом из пластиковых бутылей, которое пасется на загаженных публичных пляжах Серебряного Бора. На чем, спрашивается, поклонники шаурмы до Жуковки или Николиной горы доберутся? Откуда возьмут бабло заплатить в «Причале»? Кто пустит их в Чигасово?

Идея петербургского Залива – в открытости миру. Выглядящая игрушечной железная дорога (именно с ее строительством в 1870-м и стал осваиваться Залив. До этого модно было жить на юге: поближе к Семье, к дворцам Царского Села, Павловска, Петродворца). Три параллельных шоссе. Изгои на Заливе – не приезжие, а обитатели резерваций, отрезанные оградой и охраной ото всего, ради чего приезжает на Залив модный петербуржец: от моря с виндсерферами; от дюн с загорающими topless прогрессивными девушками; от нудистского пляжа с еще более прогрессивными девушками (и дедушками, подглядывающими за девушками); от россыпи open air кафе на берегу; от велосипедных прогулок вдоль моря, от мини-гольфа при реконструированных санаториях; от растущих тут и там мотелей, в которые заваливаются на выходные любовники и влюбленные; от спальных мест в Доме кинематографистов и Доме писателей, где душ в коридоре, но все почти даром.

«Мы ужинали в Жуковке, рядом сидели Авен и этот, забыл, из администрации президента» – это один вариант. «Мы барбекю в дюнах делали, а потом на великах в Комарово рванули, были на могиле Ахматовой и Курехина, а ночевали у Пети, у них свой пляж через дом от Чукокколы, танцы устроили прямо на берегу» – другой. Почувствуйте разницу.

И если Рублевка не ведет никуда, кроме как к нужным знакомствам, большим деньгами, Генеральной прокуратуре, оффшорам, трансферам – то Залив, причудливо меняясь, ведет и к горным лыжам на Пухтоловой горе, и к даун-хиллу на Красном озере, и к шхерам и фиордам под Выборгом, где когда-то скрывалась подлодка из «Секретного фарватера». В конце концов, петляя мимо волн, озер, гранита, сосен, дач академиков, актеров, музыкантов, режиссеров, телезвезд, Приморское шоссе приводит в Финляндию. То есть в Европу.

2006 Комментарий

Непитерскому читателю вот какую вещь важно учесть. Дачка или садоводство даже в советские времена считались в Ленинграде правилом, а не исключением. У моих московских однокурсников дачи были мало у кого (в основном у детей и внуков военных – например, у Димы Рогозина). В Иваново ни у кого из моих одноклассников вообще не было дач – там ездили в деревню к бабушкам. В Питере же все знакомые были с домиком за городом. Аннексированную финскую территорию нарезали дольками по шесть соток обильно, от Куоккалы-Солнечного до Виипури-Выборга, хватало на всех.

Думаю, эта тотальная наделенность землей – вкупе с близостью моря, с Невского на машине полчаса до Сестрорецка! – и определила внутренний демократизм питерских загородных развлечений: провести день на заливе или за городом у друзей может каждый.

Что касается цен на землю – по первые 6 соток, примыкающие к нашим 6-ти соткам в огромном садоводстве близ Пухтоловой горы, мы купили у соседей в 2004-м за 500 долларов. В 2006-м прикупили еще 6 соток, – уже за 3000 долларов. В 2011-м нам пришлось заплатить государству за право эти 6 соток приватизировать больше 12 тысяч долларов. К этому времени государство в России превратилось и в бизнесмена, и в монополиста, и в рвача.

2012


#Россия #Петербург В ожидании Альмодовара

Теги : Питер как Мекка гуляки. – Испанская movida и правила русской жизни . – Жизнь в России как недогляд начальства .

– Мииииш!.. Доставай фотик быстрее! Уплывууууут! – кричит дама в панаме на мосту через Кронверкскую протоку. Мост ведет на Заячий остров с Петропавловской крепостью и могилами царей. Под мостом, на деревянной свае – бронзовый заяц, в которого принято кидать монетку. Удержалась на свае – значит, будет щастье. Ну, а из Невы в протоку, на фоне Мраморного дворца, мимо зайца, мимо панамы, на скорости, прыгая на волнах, вылетают болиды – один, другой, третий… И дама кричит, и муж – в шортах, сандалиях и черных носках – быстро щелкает фотиком: крррасота!

Ну, приезжие не знают (да и питерцы, признаться, не знают), что спешить незачем: после полуденного выстрела катера будут гонять вокруг крепости целых 24 часа, – это у них, между прочим, чемпионат мира.

Но все, кто любуется катерами, хорошо чувствуют это питерское летнее, белоночное, в роскошных архитектурных декорациях, разлюли-разгуляевское настроение.

Питер – пожалуй, единственный в России город круглосуточной и почти что круглогодичной фиесты, публичного спектакля. Вся Нева, все каналы и реки забиты яхтами, катерами, лодками, лодчонками, байдарками; в половине второго ночи, когда начинают разводить мосты, река обретает вид бульона с клецками, а порой и буйабеса. По всем дорогам, дорожкам, тропинкам носятся велосипедисты: кто на низкорослых трюкаческих, напоминающих пони, BMX, кто на длиннющих ситибайках, похожих на «Харлей-Дэвидсоны». Колонна настоящих «Харлеев», вся во флагах и мигающих огоньках, пролетает по главным улицам чуть ли не с оркестром. В Александровском парке играет рок-группа, рядом жонглируют огнем, – граждане, постелив на газон коврики, достают снедь: ужин на траве, и все (кроме снеди) бесплатно. Заплатив же 500 рублей и пройдя на пляж с классическим видом на Биржу и цепочку дворцов, попадаешь на джазовый фестиваль, присоседившийся к выставке песчаной скульптуры. На всех мало-мальски пригодных площадях и площадках – танцоры на роликах, каталы на мокиках, экскурсанты на этих, как их, забыл, – ну, на двухколесных таких пепелацах с электромоторчиком, с которых невозможно свалиться, но Буш-младший умудрился… А, вспомнил, – сегвеи! Сегвейщики стаями – вообще фишка сезона. Как и велорикши.

И вода, и твердь, и небо, – все забито гуляками (в небе барражирует вертолет).

Там, где твердь смыкается с водой, – свои приколы. Компашки на гидроциклах поджидают, когда к гранитным шарам на стрелке Васильевского острова спустится свадьба, – и гонят к брачующимся на всех парах, лихо разворачиваясь в метре от жениха с невестой. Пара секунд – и все мокры насквозь, и в бокалах вместо шампанского невская вода. Фулюганы, конечно. Или аниматоры – это как посмотреть.

И это лишь малая часть картины.

На открытых террасах на Невском забиты все столики.

Залив покрыт яхтами, кайтами, виндсерфами.

Мариинский театр на двух сценах дает до четырех представлений в день (последнее начинается в десять вечера), и толпа, заплатившая по 1000 рублей за «Адскую комедию» с Джоном Малковичем и пятью сопрано, вываливается из концертного зала в тихий рай ночной Коломны (той самой, где жила возлюбленная пушкинского Евгения Параша, и где доживали век однодумы-генералы, не обзаведшиеся собственными домами в Царском Селе). В этой Коломне, сразу за абрисом Новой Голландии с гигантской аркой, – другая мовида: дядечки в трениках, тетечки в бигудях, собачки потрепанных пород, сады, огороды, и ощущение такое, что заблеет за забором овца и взлетит на забор кочет… И тоже красота.

Малковича же везут до третьих петухов ужинать куда-нибудь в «Мансарду» с невероятным видом на Исаакиевский собор, а по Исаакиевской площади гуляют Кароль Буке и Павел Лунгин (а месяцем ранее гуляли Депардье и Фанни Ардан, – в Питере то кинофорум, то киносъемки… На последних съемках Депардье, кстати, играл Распутина, Ардан – императрицу Александру Федоровну. Расстрел царской семьи снимали на площади Искусств на императорской гауптвахте; гауптвахта оказалась военным объектом; в итоге Ардан, как иностранку, в день съемок на не пустили на собственный расстрел – и Питер со смехом повторял ее царственное: «Ну, значит, поживу дольше, чем планировала…») И всюду в ночи – фейерверки, фейерверки, фейерверки… А на Островах – музыка, дамы, танцы…

Я даю эту картину не только потому, что люблю Петербург. Хотя я очень его люблю: настолько, что если бы его не было, для меня бы исчез повод в России оставаться.

Я так подробно описываю питерское роскошное-ленивое гуляние (на фоне которого так смешны бегущие по Москве люди, потратившие деньги в магазинах и торопящиеся тратить оставшееся в ресторанах) потому, что у довольно многих людей возникает вопрос: а что ж это в Питере все гуляют? Все поют? Они что, не знают, как коротко северное лето, карикатура южных зим, – а зима в России всегда катит в глаза? Или это такой пир во время чумы – ничего не видеть, не слышать, не знать? А может, Питер – это такой северный Сочи, где, мы знаем, дурные галечные пляжи, грязноватое море, диковатый сервис, плоховатые гостиницы, чудовищные цены, но полно отдыхающих? Такой русский ответ на несчастья жизни?

Отвечаю: это не ответ, не прожигание и не реакция на чуму (которую многие из питерских праздных гуляк хотели бы послать на все дома российской власти). Это – рост грибов после теплых дней и обильных дождей. Это явление человеческой природы.

Объясняю: Питер – город имитационный, псевдоевропейский, то есть не выросший естественно вокруг площадей возле храмов, рынков и ратуш, а устроенный по приказу, чтобы было, говоря современным языком, круче, чем на Западе. Чтобы европейцы ахнули и задрожали от русской жизни, как некогда варяжская княгиня Хельга, больше известная под русским именем Ольга, ахнула от вида Константинополя и, задрожав, приняла православие. Эту умышленность, нарочитость Петербурга замечали и Гоголь, и Достоевский, да хоть Мережковский («Надо прожить несколько лет в Европе, чтобы почувствовать, что Петербург все еще не европейский город, а какая-то огромная каменная чухонская деревня. Невытанцевавшаяся Европа», – писал он в 1900-х в очерке «Зимние радуги», вошедшем затем в сборник «Больная Россия»). Но обезьянничанье и утирание носа привело к обильному появлению общественных пространств «как в Европе», – бульваров, парков, набережных, проспектов. Европейский город, начиная еще с Афин и Рима – это ведь прежде всего общественные пространства, где все жители равны. А поскольку Питер не центр, и силенок у местной власти маловато, то проконтролировать все пространства она не может. Ну, побить десяток-другой демонстрантов у Гостиного двора, – это да. Разогнать велопробег на Дворцовой, этих холопов, решивших покататься в те дни, когда баре в Константиновском дворце трындели про великую Россию, – тоже. Ну так это ж они чижика съели, а настоящих кровопролитиев учинить, – слава богу, слабо.

А поле, когда его не вытаптывают менты, омоновцы, гэбэшники и фэсэошники, – оно мгновенно начинает прорастать и цветами, и злаками, и деревьями, и кустами.

Вот почему так мертва Красная площадь в Москве – умервщвленное охран(к)ой пространство (где даже приличный фотоаппарат достать нельзя, только «мыльницу», там вообще все запрещено).

Вот откуда эта фиеста, с движняком, уличными концертами, оркестрами, певцами, спортсменами, капитанами, – петербургская мовида.

Кстати, movida, если запамятовали, – это испанский неологизм, родившийся после смерти диктатора Франко и означавший, с одной стороны, культурный подъем (это мовида подняла на гребень волны Альмодовара!), а с другой – невозможную при Франко уличную фиесту, в которую и сейчас легко окунуться, стоит приехать в Мадрид или в Барселону.

Вот и в Питере мовида идет, потому что место есть, а диктатора нет – потому что жизнь в России вообще возможна только по слабости или недосмотру власти.

Эх, забраться на крышу, что ли, с друзьями и с шампанским – и, любуясь фейерверками, ангелом над крепостью да корабликами на Неве, выпить если не за смерть Франко, то за Альмодовара?..

2011 Комментарий

Хорошая новость: на Красной площади теперь фотографируй сколько хочешь. На улицах фотографируй сколько хочешь, и в частных торговых центрах, и в метро, и на вокзалах, и в аэропортах. Этого во многом добилось движение фотографов во главе с блогером Ильей Варламовым. Варламов, опираясь на закон, фотографировал там, где хотел, а когда ревнители запретов ему фотографировать запрещали (а бывало, и доставляли в кутузку), он эти запрещения тоже фотографировал и выкладывал в интернет. А еще он требовал дать объяснения, на основании чего ему запрещают. И выяснялось, что Варламов был прав, а его гонители неправы, и благодаря интернету это мгновенно становилось известно. И тысячи других фотографов следовали Варламову, отвоевывая право жить так, как они хотят, – то есть жить.

А потом к движению с требованием к государству убрать свои лапы от наших жизней стали примыкать уже никакие не фотографы, журналисты или правозащитники, – а просто люди, которых достало, что охранники и охранка командуют, когда, на какую площадь, по каким дням, в каком количестве и под какими знаменами (или воздушными шариками, или с ленточками на груди) можно выходить. Так случилась в Москве на исходе 2011 года Болотная площадь.

А потом, когда люди решили, что они вообще свободны жить, как хотят, вернулся Путин, и произошло то, что произошло, хотя пока еще не до конца произошло, – и это все, что я пока могу сказать.

2012


#Россия #Петербург Питерский исход

Теги : Улучшает ли отъезд чиновников генофонд города. – Мелкий бизнес и внутренний смысл городов . – Что будет, если Путин сбежит из Москвы .

Удивительное дело! Стоит заговорить о революции, войне, эмиграции, – как немедленно начинается: «Вымирание нации! Оскудение генофонда!»

А из Питера в Москву в ходе чубайсовского, а потом и путинского призыва уехали сотни и тысячи госуправленцев, а вслед за ними десятки тысяч молодых растиньяков – но про оскудение генофонда и вымирание второй столицы как-то молчок.

И правильно, что молчок: город после этого великого исхода даже как-то подозрительно похорошел. Я вовсе не про реставрацию фасадов, а про то, что жить в Петербурге последние годы становится комфортнее, чем в Москве.

В радиусе километра от моей петербургской квартиры открылся, наверное, уже десятый по счету мини-отель. Нынешнее количество катеров у Аничкова моста я видел только на дореволюционном снимке, и то с подписью «Живорыбные садки на Фонтанке». Недорогих и дико вкусных китайских ресторанов в городе уже больше сотни. Ресторанчики вдоль залива, где едят шашлык и любуются видом на Балтику, образуют вполне неразрывную цепь. Вертолеты над городом летают, яхты Неву рассекают, виндсерферы прямо у кромки Васильевского острова резвятся, собравшиеся в стада роллерблейдеры и велосипедисты мчатся, музыкальные фонтаны поют. На Дворцовой площади играют Rolling Stones, у Петропавловки – Слава Полунин. В небе всю ночь фейерверки, а в 6 утра Невский запружен пестрой молодой толпой: это не на работу, это догуливает ночная тусовка. Фиеста с ночи и до утра. Ну прямо Рио.

Соблазнительно, конечно, из этой картины вывести обратную формулу: мол, всем лучшим в себе город обязан отъезду чиновников, – но это была бы прекрасная, но неправда. Правда заключается в том, что всем лучшим в себе город обязан частному бизнесу, причем по-питерски не слишком крупному, в известной степени семейному, дружески-домашнему, что образует иной, очень уютный масштаб жизни. Это как жизнь в трехэтажном домике (такова, кстати, в Петербурге средняя этажность) по сравнению с жизнью в небоскребе.

Вот мой знакомый банкир Михаил живет от меня через дом. Своей жене Жанне он подарил кафе в этом доме. В зале – дизайн фламандского толка, на окнах со стороны улицы пылают цветы, и Жанна звонит и зовет попить чаю с бисквитами. Мы идем и берем с собой друзей. Один – ресторатор и владелец трех гастрономических заведений, другой – винный торговец, открывающий уже пятый магазинчик с погребом и зальчиком для дегустаций. Не дегустации у него встречаются владелец ночного клуба, еще одного ресторана, управляющий фарфоровым производством, торговец автомобилями и торговец тканями. У меня в Петербурге среди знакомых вообще не владельцев какого-нибудь весьма украшающего город бизнеса не осталось: есть владелица косметологической клиники и владелица парикмахерской, есть хозяин лесопилки и владелец фабрики по выпуску дорожных знаков, есть владельцы архитектурного бюро, есть, опять же, знакомые рестораторы (человек семь) и отельеры (двое)… Даже хозяева киностудии! Все ходят друг к другу: пообедать, подстричься, посоветоваться, заказать проект, выпить, посмотреть, оттянуться. «Творческая интеллигенция» (бог мой, что за слово!) среди этих буржуа выглядит своею: по крайней мере, в этом кругу у меня есть знакомый книгоиздатель и семья переводчиков, пустившая избыточную квартиру в коммерческий оборот. И даже с крупным бизнесом – ну, каким-нибудь номером 15 из питерских «форбзов», $380 миллионов капитал – встречаешься запросто на чьем-нибудь дне рождении или на вечеринке по случаю открытия магазина колониальных товаров.

В Москве, кстати, при невероятном круге знакомств я знаю всего лишь десяток владельцев своего бизнеса, и то один из них – Аркадий Абрамович. Зато знакомых чиновников, политиков, завов и замов – даже не пруд пруди, а океан.

Понимаете, к чему это я? Для города критичен не исход горожан, а исход тех горожан, на которых держится внутренний городской смысл. Внутренний смысл сегодняшней Москвы – сжимать кулак государственной власти. Внутренний смысл сегодняшнего Петербурга – быть городом-праздником в декорациях империи, эдаким Мариинским театром на 5 миллионов зрителей (подозреваю, что у декораций рухнувших империй иного смысла не найти). Сбежит завтра Путин в Александрову слободу – и все, больше нет Москвы. А для Петербурга будет критичен не отъезд Матвиенко в кресло вице-премьера (о чем сейчас поговаривают), а той полутысячи китайцев, что работают в своих гастрономических шалманах, и той полусотни первоклассных шефов, что превратили город в гастрономическую столицу России, и тех капитанов, что катают по каналам и рекам, – виноват, если всех незаменимых не упомяну.

И что самое любопытное, почти никто из представителей этих славных профессий в Москву не перебрался. Попробовал было знаменитый шеф Илья Лазерсон, первым начавший экспериментировать с высокой русской кухней, – но, говорят, не прижился, вернулся.

И, я так думаю, правильно сделал, что вернулся.

То есть правильно то, что чиновники уезжали и будут уезжать, а что люди, делающие свои города городами, останутся.

Мне бы тоже пора возвращаться назад.

Вот только зарегистрирую ИЧП «Дмитрий Губин» – и тоже запущу что-нибудь петербургское в оборот.

2007 Комментарий

Увы, виндсерферы больше не «резвятся у самой кромки Васильевского острова»: там, где были волны и ветры – сегодня насыпная земля (новая недвижимость!) и гнилостное мелководье. Это успела реализовать свои представления о прекрасном Валентина Матвиенко – перед тем, как сменить кресло питерского губернатора на кресло спикера сената.

Чем меньше в Петербурге (да и в любом российском городе) госприсутствия, тем лучше.

Спросите хоть того самого парня из питерских «форбзов» – по имени Борис Белоцерковский – хоть его жену Нику Белоцерковскую, издающую по лицензии русский TimeOut и пекущую, как пирожки, книги кулинарных рецептов «Рецептыши».

2012


#Россия #Петербург Ночь, улица, фонарь, аптека. Аптека, улица, фонарь

Теги: Про бордюры и поребрики . – Про кольцевую и конечную . – Вообще про все принципиальные отличия двух столиц, если забыть про слова и перейти к делам .

В журнале «Огонек», где я работаю, есть рубрика «О своем / со стороны». Идея проста: русский журналист пишет, что его поразило в мире; иностранный – что поразило у нас.

Анекдот в том, что «со стороны» пишут тоже русские журналисты, и по банальной причине. Когда обратились к иностранным, они, как под копирку, стали писать про одно: как их поразила Москва, зачищенная под проезд Путина, с замершими «скорыми» и пожарными – когда с «крякалками» и «мигалками» по московской пустыне летит царский кортеж.

А недавно в одном издании меня спросили, как мне идея рубрики «У нас / у них», в которой москвичи бы говорили о том, что их поразило в Петербурге, а петербуржцы – о том, что поразило в Москве.

Вместо ответа я устроил опрос своих ездящих туда-сюда знакомых. Каково же было мое изумление, когда ответы снова сошлись как под копирку!

Итак, москвичей потрясали:

? Ужасные туалеты на Московском вокзале.

? Отсутствие парковки у Московского вокзала.

? Закрывающееся в полночь (а не в час ночи, как в Москве) метро и в 20 часов – кассы предварительной продажи билетов на поезда.

? Медленный темп жизни.

? Цены в киосках на Московском вокзале.

Питерцев же, соответственно:

? Чудовищные туалеты на Ленинградском вокзале.

? Куча-мала вместо парковки у Ленинградского вокзала.

? Пробки на Тверской в полночь.

? Безумный темп жизни.

? 200 рублей за чашку кофе-чая в среднем московском кафе.

А больше всего меня поразило – тут я кинулся к архиву, не может такого быть, но я эту запись нашел! – что и 25 лет назад жителей двух столиц больше всего ужасались сортирам-побратимам и разнице темпов жизни.

Чай, правда, в СССР был по копейке без сахара, а проблемы парковок и пробок не было вообще. Но в целом «повторилось все, как встарь» – просто-таки по Блоку.

Рубрика тихо умерла.

2008 Комментарий За 4 года чашка кофе-чая в среднем московском кафе подорожала в полтора раза. Прочее – без изменений. Включая сортиры на двух столичных вокзалах, беспорточный посетитель которых по-прежнему изображает из себя орла. А что вы хотите? Эта птичка – наш герб!

2012


#Россия #Петербург Мечеть в окне

Теги: Русский страх проснуться в мусульманской стране . – Русская идея одинаковости. – Страна действия и шарм инородности.

Я уже довольно давно живу на два города, Москву и Петербург, и скоростной поезд «Сапсан» использую как избу-читальню. Скапливаются в обоих городах недочитанные газеты, журналы, – и вот есть время и место с ними разобраться.

Порой случаются примечательные находки.

Открываю газету «Мой район», в том варианте, в каком она выходит для жителей центрального округа Москвы, где я по рабочим дням квартирую. Мне, сразу скажу, очень нравится эта бесплатная и, казалось бы, невеликая газета. Там рядом с высокой политикой невиннейшим образом присутствуют рубрики типа «автобусные экскурсии», заметки «Гаджеты для пенсионеров», а также сообщения о днях рождениях детишек, – что, вкупе, превращает население района в community, в общество, да и меня самого из квартиранта – в жителя. Я в Европе немало видел таких рассчитанных на местное community газет (или даже газеток, печатающихся в крохотных поселочках на струйном принтере: начался сезон рыбалки, муниципалитет принял решение установить второй светофор) – и рад, что добралось и до нас…

Так вот, открываю свежий, октябрьский, московский «Мой район». Читаю: против разрешения на строительство на Волжском бульваре в Текстильщиках мечети и медресе выступают «инициативные группы местных жителей, общественное движение «Мой двор», а также националистические организации». Соли и перца конфликту придает то, что ранее инициативные местные товарищи обращались в местную управу с просьбой построить на бульваре православную церковь, но получили ответ, что это невозможно «из-за большого количества коммуникаций».

Газета, понятно, не пишет – и, возможно, правильно делает, – что один из сильнейших страхов, который живет в современном горожанине титульной нации сразу после страха попасть в лапы к ментам, – это страх в одно прекрасное утро проснуться в «мусульманской стране». Где за словом «мусульманский» стоит не ислам как идеология (большинство страшащихся не в состоянии даже примерно сказать, чем шииты отличаются от суннитов, и неизменно разевают рот, услышав, что ислам признает Христа пророком, да и вообще вместе с иудаизмом и христианством относится к аврамическим, то есть однокоренным, религиям) – а ислам как эстетика, внешнее проявление. Вроде того, что устроила однажды арт-группа «AES+F» в рамках «Исламского проекта», где посредством фотошопа показала, как могли бы выглядеть города мира (включая Москву), когда ислам стал в них доминировать. Ничего себе получилась картинка: эстетически более привлекательная, чем та, в которую безо всякого фотошопа превратил Москву Лужков.

Я принимаю это на заметку (в смысле, про мечеть в Текстильщиках, потому что травить Лужкова после отставки – это как гнать псами лису; собаки лису разрывают в клочья, я тут на стороне «зеленых»), откладываю прочитанный московский «Район» и открываю «Мой район» петербургский, с локализацией на Петроградской стороне, моем любимейшем районе, где всего отсыпано разом и щедро – крепость, «Аврора», домик Петра, Мюзик-холл, зоопарк, планетарий, Острова, дома с курдонерами и пауками на балконных решетках – в стиле северного ар-нуво… Номер газеты, кстати, за то же число, что и московский. Читаю: петербуржцы собирают подписи под открытым письмом губернатору, в котором требуют запрета проведения мусульманских праздников в жилых кварталах. Например: девушка по имени Светлана живет на Сенной площади (той, где в некрасовские времена «били женщину кнутом, крестьянку молодую»), во дворе у нее мусульманский молельный дом, в Ураза-Байрам туда пришли три тысячи мусульман, во двор вынесли динамики, для Светланы случился кошмар…

«Сапсан» – это самый быстрый российский поезд, построенный в Германии. Свой скоростной поезд, под названием «Сокол», мы тоже строили, но он склеил крылья (и ласты) еще на испытаниях, не долетев до Бологого. Богатейший, доложу вам, был проект, прекрасные деньги освоены – впрочем, это я снова в сторону…. Так вот, сидя в немецком поезде, летящем на скорости 200 км/ч по России, легко ощущать себя космополитом и задаваться логически возникающими вопросами. Если не нравится, как кто-то совершает религиозные обряды под окнами, то почему протестуют только против мусульманских, а не православных обычаев? Вон у моей мамы, в городе Иваново, прямо под окнами – собор Введения Богородицы, в народе именуемый «Красной церковью». Краснокирпичное здание, возведенное в эпоху церковного архитектурного упадка рубежа XIX и XX веков, оно не слишком радует глаз, а по выходным маме не дает высыпаться колокольный звон, который там, увы, отнюдь не малиновый. И что? Мама жалуется, но терпит, а я, когда бываю в Иваново, даже не жалуюсь: в одной деревушке под Парижем, где мы с женой гостили у друзей, мы поначалу вскакивали в ночи, потому что каждый час бил колокол на церкви, но потом привыкли, перестали замечать и даже оценили: тишина гробовая, спит все, уснуло все вокруг, на небе Млечный Путь, 500-летняя церковь на холме, деревушка в сто домов, и вдруг, одиноко и гулко – бум-м-м….

Или вот, об этом писали, в Москве планируется построить двести типовых православных церквей по магазинном принципу, то есть по принципу «шаговой доступности» – они ведь тоже выплеснутся во дворы, если не колокольным звоном, то крестными ходами, бабушками в платочках, нищими у ворот. Но никто ведь не думает протестовать, верно? Это, наоборот, почему-то связывают с немедленным снисхождением на микрорайон чего-то такого, что синонимично нравственности.

Или еще вопрос: если не нравится странная и непривычная толпа (мужчины – в бородах, женщины – в платках, и я не про убежденных православных, я про мусульман, хотя, согласитесь, в общих чертах похоже) в Ураза-Байрам, то как можно не хотеть строить мечеть, которая могла бы эту толпу укрыть внутри? Или, если вот не нравится ислам как религия – то что именно не нравится? Теракты, да? Кавказ? Распространение ваххабитских идей под прикрытием медресе и мечетей? Кстати, в чем сущность ваххабизма и в чем он расходится (и расходится ли) с «правильным» исламом, вы хоть примерно представляете? Если видите за каждым муллой вдохновителя террориста, то почему протестами загоняете мусульман в подполье? Думаете, не будете видеть – терроризм исчезнет? Кстати, вы знаете, чему учат в медресе? Как устроена мечеть? Какие там правила?

Ответов нет, поскольку логика – не тот принцип, на котором держится русская цивилизация. Мы, как однажды заметил крайне ценимый мною писатель Александр Терехов, страна действия, а не думания. И вошедшего в плоть страха, как заметил он же. Мусульмане – чужие, непонятные, темные, страшные, вот придут и укроют наших женщин хиджабом, а мужчинам перережут горло. Даже робкое, и тоже не бог весть какое умное замечание – по крайней мере, мусульмане не пьют – отметается с ходу. Ты, Губин, и правда не русский какой-то, ты засланный, что ты тут нам пишешь, сам все знаешь, а не знаешь, так не смеешь судить.

На самом деле, я судить смею. Моя питерская квартира выходит одними окнами на Петропавловский собор, а другими – на мечеть. Мечеть на Петроградской стороне – это творение архитекторов Васильева, Кричинского и фон Гогена, сумевших нежно скрестить Самарканд с северным модерном. Когда мы только купили квартиру – расселили чудовищную, без горячей воды и с разбитыми окнами коммуналку – никаких служб в мечети не велось, потому что шел ремонт, и она стояла в лесах. Когда леса сняли, все ахнули: у мечети – фантастические купол и фасад, весь в голубой глазури с восточной вязью, в обрамлении сурового гранита. В ночи в прожекторах вспыхнули купол и минареты. Утром праздновали, если не ошибаюсь, Курбан-байрам, – в мечеть втекала толпа, и усилитель разносил над Невой голос муэдзина, и все это придавало местности такой же шарм, какой придает греческий солнечный храм Биржи – стрелке северного Васильевского острова. Именно «шарм», да, я отвечаю за слова: шарм чужого, но давшего корни у тебя под окнами, шарм лютеранских игольчатых шпилей, украшающих в Питере православные церкви, шарм русских блинов, шалей, шалостей, ярмарок, вдруг прижившихся на берегах холодной шведской реки. Это дает жизни ощущение эстетической наполненности, тяжести, придает твоему району колорит, наделяет его, как говорят питерские эстеты, genius loci, богом места.

Я вовсе, чтобы вы не сочли меня восторженным идиотом, – я вовсе не идеализирую взаимное проникновение разных (и порою принципиально разных) культур.

Купол и минареты довольно быстро перестали освещать, и вместо сказки Востока в ночи в моих окнах стал возникать мрачный его профиль, и я даже жаловался на это в приватной беседе – ну что им, трудно лампочки заменить?! – верховному муфтию Нафигулле Хазрату Аширову, но он только вежливо покивал головой. Зато человек из питерской администрации мне аккуратно намекнул, что дело не в лампочках, просто не надо чересчур уж подчеркивать, не надо, чтобы слишком уж сияло и било в глаза… «Било что?!» – вскричал я, но вскоре узнал, что не так и давно, в 1990-х, человека, задумавшего издать в России перевод «Сатанинских писем» Салмана Рушди, – этого человека схватили и удерживали пару дней в подвале этой самой, что в моих окнах, мечети, двое суровых бородачей с «Калашниковыми» на коленях. И источнику этой информации, поверьте, у меня нет оснований не доверять, и «Сатанинские письма» (заставляющие любого, прочитавшего их по-английски, пожимать плечами – ну, и где здесь антиисламская крамола?!) не найти в магазинах.

А потом рядом с мечетью появился магазин «Халяль» с дивной бараниной и пряностями, где обслуживали с какой-то сказочной любезностью, а потом по соседству появился врачебный кабинет строго для женщин-мусульманок, и жена сказала мне, что это не очень красиво, но она поймала себя на мысли, что одна культура может не просто противоречить, но и исключать другую: это она про кабинет. А потом в магазин швырнули поутру гранату (а мы как раз с женой собирались идти за бараньей лопаткой), и там посекло осколками людей, и когда я зашел выразить хозяину соболезнования и поинтересовался, нашли ли бомбистов, тот только махнул рукой: «Кто будет искать? Тут всюду видеокамеры, всем все понятно, все на записи видно, но – КТО – БУДЕТ – ИСКАТЬ? Кому это надо?!!» – и извинился, что сорвался, повысил голос.

Медицинский кабинет, кстати, исчез.

У вас вот тоже бывает отчаяние, что идея или мысль, казавшиеся простыми, элементарными, так что нужно их претворять немедленно, вдруг запутываются, усложняются так, что делать нельзя вообще ничего?!

Не знаю, понятно ли из написанного выше, что я – неверующий человек. Вообще неверующий, атеист. Но моя вера в практическом смысле – это вера в действенность вещей и явлений, подобных газете «Мой район». В то, что на уровне двора, микрорайона, района договариваться не то чтобы проще, но надежнее, чем на уровне верховного муфтия или патриарха.

Страхи почти всегда провоцируются неизвестностью. Будь я правоверным мусульманином, то ходил бы по домам возле мечети на Петроградской стороне – или в Текстильщиках, где спорят из-за мечети, или на Сенной площади, где молельный дом, а мечети нет – раскладывал по почтовым ящикам свою газету, где совсем мало было бы про религиозные идеи, но было бы – про бытовую культуру и жизнь. Вот у нас Курбан-байрам 17 ноября, вот так-то мы его празднуем, народу будет много, машину будет негде припарковать, вы уж простите, пожалуйста. Приходите в наш магазин, там самый лучший в городе рахат-лукум по самой низкой цене. А еще мы детский праздник устроим, приходите с вашими детьми, мы придем с нашими, это на нейтральной территории, в кафе, вы не беспокойтесь. И будь я правоверным православным, я так же вел бы себя в городе Иваново: а не мешает ли вам колокольный звон? Да? А не хотите придти на выступление звонарей? А знаете, что у нас бесплатная воскресная школа?

Я не хочу сказать, что все это просто. Я хочу сказать, что только складывание соседей в сообщество, превращение чужих в своих позволяет чужую эстетику воспринимать не как угрозу, а как расширение жизни.

Я тоже этому расширению не сразу научился, пока не пожил в Европе. Там как-то сразу ощущаешь себя внутри сообщества: вот это, слышишь, посуду бьют супруги-португальцы, но ты полицию не вызывай, потому что они всегда сразу же мирятся. В этой квартире сумасшедшая бабушка живет, но она очень добрая, в среду приходи к ней на день рождения, ей будет 90 лет, она сладкое любит. Этот сосед – ортодоксальный еврей, он в субботу пешком к себе на седьмой этаж ходит, как это – почему? Потому что шабат, нажимать кнопки лифта нельзя. Это – двои аргентинцев, геи, семейная пара, поженились в Испании, там это разрешено. А это Хасан, араб, он прораб на стройке и у него всегда хорошая травка, так что обращайся, если будет нужда…

И не надо мне только про запреты хиджабов во Франции, про беспорядки в пригородах Парижа и запрет на строительство минаретов в Швейцарии – компатриоты, тычущие пальцем в эти несомненные факты, забывают, однако, упомянуть про фантастический фестиваль эмигрантов в лондонском Ноттинг-Хилле, про гигантский Исламский культурный центр в Париже (а также в Лондоне), а главное – про феноменальное влияние всех неевропейских культур на культуру европейскую. Европа всех их приняла и сделала своими.

Так что эту статью я дописываю под взятый во французской медиатеке диск группы «Космофонический оркестр», где Ямина Нид эль-Мурид и Надя Нид эль-Мурид с дивным магрибским акцентом поют по-французски так, что крышу сносит.

Диск, кстати, называется, «Chansons apatrides» – «Песни апатридов».

То есть людей без гражданства.

Но, однако ж, с культурой.

2010 Комментарий

На исходе 2011-го мечеть на Петроградской стороне стали, наконец, подсвечивать в ночи. На мой взгляд, вульгарно. Так там и забор приделан точно такой же – как стащенный с советского кладбища, где родня посмертно приукрашала могилку покойного в своем представлении о прекрасном. «Худшее из уродств – уродство, порожденное недостатком культуры», – как заметил однажды Франсуа Мориак. То есть нынешним мусульманским властям Петербурга не до Васильева, Кричинского и фон Гогена. И это моя основная к ним претензия, поскольку молельные коврики, ныне расстилаемые в Ураза-байрам уже и на противоположной стороне Каменноостровского проспекта, у памятника «Стерегущему», меня ни капельки не раздражают, а напротив, преисполняют еще большей любовью к месту, где я живу.

А вот злых русских откликов я получил на эту статью – тьму. Типа: если соседи не разделяют наших порядков – в гробу мы таких соседей видели! И еще: ты, Губин, идиот, уже и в твоей любимой Европе мультикультурализм провалился, ха-ха три раза!

Я сначала возражал, поминал что-то про молодого Петра и Немецкую слободу, про Великое посольство, про Ганнибала – а потом плюнул. Этот комментарий я пишу по дороге из Бретани в Париж. В Париже у меня будет всего полтора дня, а нужно успеть заскочить в ресторанчик Chez Omar, «У Омара». Говорят, что там лучший в мире кус-кус.

2012


#Россия #Петербург А также в области билета

Теги: Аусвайс на пути к Рембрандту . – Кто оплачивает Михаилу Пиотровскому сотовый телефон. – Эрмитаж как распределитель культуры.

Недавно я дважды испытал унижение. Первый раз – на входе в Эрмитаж, где от меня потребовали паспорт. А второй раз – общаясь в эфире с директором Эрмитажа Михаилом Пиотровским.

Я не преувеличиваю. Если вы решите заглянуть в Эрмитаж, то кассирша потребует с вас паспорт. Дело в том, что билет в Эрмитаж стоит 400 рублей, но для граждан России действует установленная самим Эрмитажем льгота, и билет обходится в 100 рублей. Как кассирша разберет, что перед ней гражданин России? Что это вы ей суете? Водительские права? Они не документ, подтверждающий гражданство. Служебное удостоверение? Тем более! Что? Без акцента говорите по-русски? А может, вы жулик, то есть украинец, белорус или америкос, пытающийся прорваться к Дюшану или Рембрандту по российской скидке?!

И я ничуть не утрирую, а цитирую Пиотровского, хотя о потрясшем меня разговоре с ним чуть позже. Сначала – о том, о чем вы, возможно, забыли.

Когда-то страна по имени CCCР была закрытой для иностранцев. Те ручейки, что просачивались, не допускались до контактов с аборигенами. Однако встречались места, где агнцы и козлища с неизбежностью перемешивались. Таковыми были: Большой и Кировский театры; Эрмитаж, Третьяковка и Русский музеи; поезда и самолеты внутри страны; Кремль. Там всюду существовали двойные цены: низкие – для советских граждан, высокие – для интуристов.

В этом был извращенный, но смысл. Если бы интуристы платили за билет на балет по ценам для аборигенов, это выглядело бы смешно по сравнению с ценами на их родине. Если бы аборигены платили по ценам для интуристов, они бы увидели, насколько ничтожны их зарплаты. Но смыслом двойных цен была не только конвертация неконвертируемого рубля. Еще одним смыслом была дойка иностранцев, разводка на валюту. То есть музеи Кремля, железные дороги и Кировский театр вели себя так же, как и ленинградская фарца, щипавшая финский автобус под Сестрорецком, – только под прикрытием государства.

Когда занавес и Советский Союз пали, и Кировский театр стал Мариинским, выяснилось, что рубль прекрасно конвертируется, и российские граждане могут зарабатывать не меньше интуристов (а многие граждане СССР сами стали интуристами). Театры, авиакомпании и РЖД сегодня продают всем билеты по единым ценам (и мне это кажется справедливым, потому что позволяет сравнивать цены и доходы).

А вот главные российские музеи и музеи-заповедники неожиданно остались заповедниками не просто двойных цен, но советской системы, целью которой, повторяю, было щипануть богатенького Пиноккио. Только теперь бизнес крышуется не именем государства (никакой Минкульт не заставляет музеи держать двойные цены), а именем культуры. «Дадим бедным россиянам приобщиться к культуре, а иностранцы и так богаты!» – посылает сигнал Эрмитаж, устанавливая цены в 100 и 400 рублей соответственно. А Русский музей и Третьяковка – в 150 и 300 рублей. А царскосельский Екатерининский дворец – 550 и 260 рублей. И т. д.

Вы никогда не приглашали знакомых иностранцев – допустим, тетушку из Кременчуга – прогуляться по Кремлю или Царскосельскому парку? Вы на входе получите сегрегацию по принципу гражданства, и тетушка будет скрывать, что она с Украины. И вы поймете, что чувствовали негры в США во время расовой сегрегации, и что евреи в Германии – во время национальной. Там, кстати, тоже все было во имя высокой цели: защиты прав коренного населения.

Тут нужно заметить следующее. У любой фискальной политики два аспекта. Первый – собственно фискальный, позволяющий пополнить бюджет: и я бы очень хотел видеть цифры, чтобы понять, сколько денег приносят Эрмитажу иностранцы, а сколько – граждане России, чтобы подискутировать, не выгоднее ли Эрмитажу единый билет, скажем, в 200 рублей. Второй – идеологический: любая льгота показывает, что обществом поддерживается, а что нет. То есть льготы для молодых и пожилых вытекают из уязвимости этих категорий, и это нормально. Но идеологический посыл двойных музейных цен для взрослых таков: россияне нуждаются в поддержке, и иностранец эту поддержку обязан обеспечить. Ведь мы не такие, как все.

Мне такая – в пользу своих – установка представляется стыдной. «Иностранец» не обязательно дядюшка Скрудж. Иностранцы – это и граждане СНГ (где жизнь часто просто бедна), и бэк-пэкеры, туристы с рюкзаками, останавливающиеся в хостелах или B&B. А «рэндж-роверами» и «кайенами» нуждающихся в дотациях россиян забиты все подъезды к Эрмитажу (а ну-ка, если в Лувр, в порядке единых стандартов, для русских установить четверную цену?!)

Эта установка ужасна еще и потому, что не дело музея определять, кто из взрослых людей беден, кто богат. Дело музея: а) свои сокровища сохранять, б) с ними знакомить максимальное число людей. Не говоря уж о том, что предъявление аусвайса (то есть доказательства, что ты – это ты) по сути своей унизительно. Да-да, мне унизительно показывать паспорт даже пограничнику, и потому меня так радует Европа без границ – но, замечу, пограничник действует хотя бы от имени государства, а Эрмитаж – по инициативе Пиотровского.

Поэтому, когда билетерша в Эрмитаже потребовала от меня паспорт, я был потрясен. Я мог заплатить за билет 400 рублей, не в этом дело. Но рядом плакали две подружки без паспортов, у которых денег на полные билеты не хватало. И объясняла что-то тщетно белоруска, говорившая, что всю жизнь проработала на СССР. Это было невыносимо. Невыносимо и унизительно настолько, что на радиостанции «Вести ФМ», где по понедельникам и пятницам у меня в ту пору был утренний эфир, я немедленно устроил обсуждение.

Поучаствовать я пригласил атташе по культуре посольства Франции Бланш Гринбаум-Сольгас (она раньше была главным куратором музеев Франции, и сказала, что во Франции льготы существуют для молодых и пожилых, но по гражданству никто никого не делит, и что российская ситуация иностранцам «обидна»), и замдиректора Третьяковки Марину Эльзессер (она сказала, что в Третьяковке паспорт не спрашивают, и что иностранцы не обижаются) – и, разумеется, Михаила Пиотровского. Чья пресс-служба заявила, что он невероятно занят, и что вообще никто из Эрмитажа участвовать в эфире не может. Поэтому мне пришлось звонить ему в прямом эфире на сотовый телефон, за что я тут же получил обвинение в «неинтеллигентности» (за которую готов извиниться, если директор Эрмитажа, конечно, оплачивает телефон за свой счет, а не музея).

И от Михаила Пиотровского я услышал – что да, гражданство нужно доказать, и что это вполне нормально. И он добавил, что паспорта нужны, чтобы по льготной цене в Эрмитаж не попадали «жулики и аферисты».

«Жулики и аферисты не имеют права не Рембрандта?» – спросил я, не веря своим ушам, ибо видел на входе этих аферисток, этих плачущих девушек. «Имеют, но за полную цену», – уточнил Пиотровский.

И я понял, что стояло за его словами. За ними стояла не идея открытости культуры, и не идея общности мира, и не идея объединения людей, – а идея культурного распределителя. Хозяин которого неподотчетен получателям, и сам решает, кому, сколько и чего предоставить (и которого получатели благотворят за льготы). Я понял вдруг в секунду многое – даже то, отчего наши музейные бабушки-хранительницы в музеях так набрасываются на тебя, охраняя «культурное достояние» (но очень редко помогают и никогда не улыбаются). Меня вон, в день паспортизации на входе, одна из них не пускала в Эрмитаже на перформанс Бартенева, требуя какой-то немыслимый «бейджик» (Бартенев потом был в шоке), а когда я открыл все же дверь, побежала за милицией, поскольку я в ее глазах (без бейджика!) уж точно был жуликом.

Идея распределителя – она, я считаю, ужасна. И дело не в деньгах. Москвой как распределителем правил Лужков. Это очень русская идея – распределять, подкупая льготами лояльность своих, и игнорировать чувства прочих. Делить мир на коренных и понаехавших тут. Разделять – и властвовать.

Заковырка лишь в том, что в Эрмитаже собраны шедевры все же мирового искусства.

2010 Комментарий

Вот уж чего я не ожидал после публикации в «Огоньке» – так это вала злых откликов: типа, если тебе стыдно паспорт показать, то не показывай и плати по-полной, а нам нашу малину не ломай!

Я благодарен этим откликам.

Без них мне часто – людям свойственно судить о мире по себе – начинает казаться, что всем моим соотечественникам процедура предъявления паспорта кажется унизительной; что всем моим соотечественникам идея сегрегации кажется отвратительной; что для всех двойные цены и двойные стандарты дурно пахнут… Отнюдь.

Многие люди, прожившие жизнь в СССР, так и продолжают делить мир на своих и чужих. Как такое могло сохраниться в голове директора Эрмитажа, сыне директора Эрмитажа – ума не приложу.

Но мне и правда стыдно.

Тем более, что в Эрмитаже все без изменений.

2012


#Россия #Петербург Соседская страна

Теги: Собрание ТСЖ как способ превратить русский рай в русский ад. – Фракция блондинок и перекрашивание брюнетов. – Мое малодушие и мечты о вертикали власти.

Я тут побывал на собрании своего ТСЖ. И в трехчасовом гаме, реве и оре прозрел будущее страны. Не слишком, скажу честно, приглядное. Но и не безнадежное.

Я не то чтобы явился на это собрание, не зная куда (а главное, на что) иду. На собрании другого ТСЖ, в старом питерском доме, на моих глазах председателя правления жилтоварищи пытались выудить из-за железной решетки на лестнице, грозясь, коли тот не выйдет, за решетку упечь. Но там накал страстей был прогнозируем: дореволюционные дома петербургского центра, пережившие три революции, две войны, но ни одного капремонта, заселенные вперемежку бабулями, алкашами, богачами и школьными учителями, на своих собраниях взрываются потому, что денег на ремонт дома надо столько, сколько все равно не собрать. И мой приятель, питерский журналист Дима Синочкин, исключительный специалист по недвижимости, всерьез считает, что ТСЖ в таких случаях городить – как строить город на вулкане. К Синочкину и его идеям я еще вернусь, а сейчас о собрании.

Дело в том, что новый дом являет собой некий идеал новой и, если хотите, путинской России. Индивидуальный проект (я не про Путина, а про архитектора Явейна). Монолитный железобетон. Подземный гараж. 50 квартир и 2 подъезда. Закрытый зеленый двор. Консьержки. Тихий центр. Таков сегодня дом русской мечты (а не верите мне – спросите Синочкина!). Достаточно большой, чтобы оплачивать охрану и благоустройство (типичная машина во дворе у тех, кому не хватило мест под землей – двухлетняя Audi A4), и достаточно маленький, чтобы всем договориться. Меня, правда, смущало, что половина балконов в нашем доме быстро и разномастно переродилась в лоджии, где, как известно, советские люди складируют то, что держать дома стыдно, а выбрасывать жалко… Но это детали.

Для собрания был арендован соседний конференц-зал (о, скромное обаяние буржуазии!), повестку роздали заранее, я приготовился быстренько проголосовать за утверждение отчета, за новый бюджет, а также за найм юриста, занимающегося переводом придомовой земли в собственность. А заодно спросить, почем нынче земля для народа, сколько налогов с нее придется платить, и сможем ли мы устроить на нашей земле теннисный корт и тенистый сад.

И вот когда председатель объяснила, что миллион рублей в год на консьержек складывается из зарплаты в 8 тысяч рублей, помноженной на 4 смены, помноженной на 2 подъезда, плюс налоги, левая часть зала, традиционно занимаемая в России социалистами, вдруг обрела вид трех блондинок, и голосом гламурного Горыныча неожиданно приказала:

– Прекратите! Мы не будем слушать вашу белиберду, пока вы не объясните – зачем мы тратим деньги на управляющую компанию! Я не хочу, чтобы управляющая компания тратила на консьержек миллион из моего кармана!

Присутствовавшие мужчины прикрыли рты ладонями, но председатель, слыхавшая, полагаю, и не такое, невозмутимо ответила, что платит миллион не лично блондинка, а мы все, причем пропорционально размерам квартир, за что сами голосовали на учредительном собрании, – как и за найм управляющей компании. И мы можем обсудить консьержек либо в разделе «разное», либо на новом собрании, а сейчас давайте по повестке, которую, кстати, мы тоже только что единогласно утвердили…

– Мой муж, – поднялась при этих словах светлая голова номер два, – управляет бизнес-центром площадью 15 тысяч метров! И он говорит, что консьержки, вахтеры – это вообще фигня, что защищают лишь профессиональные системы охраны!

– А не мог бы ваш муж прикинуть, во сколько нам обойдется установка и обслуживание такой системы? – невозмутимо отозвалась председатель. (У меня начало складываться впечатление, что она способна заменить Брюса Уиллиса в любом из «Крепких орешков». Вскоре я понял, что она может его заменить и без грима).

– Это вы должны все считать! Вы! Зачем мы вас выбрали! – проснулась голова номер три. – И я не согласна, что у нас теперь закрытый двор! Зачем нам шлагбаум! У моего ребенка может развиться клаустрофобия!!!

Любезный читатель! (Простите старомодность, но для описания больших страстей требуется классический слог). Читатель! Представьте, что вместо этого очерка нравов вам всучили стенограмму трехчасового собрания жильцов, перебивающих, кричащих: «А вот когда мы с мужем отдыхали в Канаде…» или: «Мне мало трех машиномест!», – и главное, представьте, что вас эту стенограмму заставили читать.

И вы поймете, в каком состоянии был я (и не я один) к исходу третьего часа. Потому что уже к исходу первого мне стало ясно, что целью кричавших было не выяснить юридический или финансовый вопрос, не обозначить свой интерес и попробовать найти компромисс, – а показать себя. Намекнуть на доход или близость к Смольному. Показать, что это не единственная квартира в собственности. То есть добиться неких моральных преимуществ, выхода в сторону из общего правила. И эти дикие танцы блондинок (которых оказалось не три, а минимум треть, причем к ним примкнули и блондины, на собрание приходившие брюнетами) – я стал понимать! – можно было прекратить лишь одним. Нужно всех этих орущих вывести в отдельный зал, а самим остаться в узком составе – председатель, представитель управляющей компании, юрист и несколько здравых мужиков – и быстро перерешать все вопросы. Так, консьержки или видеонаблюдение? Что по деньгам? Когда по срокам? Принято! Сколько денег от арендаторов? Сколько стоит саженец клена? Отклонено! Официальное подключение к электросетям? Сколько дать на лапу? Кому? Принято!

Потому что иначе даже простые и здравые идеи – вроде создания сайта ТСЖ или обмена электронными адресами – замылятся, уйдут в пар, а консьержки разбегутся, и крыши и трубы начнут течь. Такой у нас народ и такая страна.

И когда собрание все же закончилось, и сосед Миша (брюнет) предложил мне сигарету, я машинально взял, хотя уже шесть лет не курю. Мы с Мишей вышли на балкон при конференц-зале, полюбовались питерскими видами, и Миша сказал:

– Знаете, а ведь если бы это было не собрание, а сезонная распродажа, все бы быстренько договорились по скидкам и размерам… У нас в отношениях между людьми деньги и вещи – необходимый посредник, а напрямую никак, вот почему законы не работают…

Он докурил, а я понял, как называется система, которую я в ярости хотел создать. Она называется вертикалью власти, когда вся демократия – для декорации и отчета. И от Путина, получается, меня отличало лишь то, что он эту систему создал, а я о ней лишь слабодушно мечтал.

Я Путина вставил в текст не для (пре)красного словца. В последнее время оттуда, где обитает «власть», уж больно часто поступает информация, что сценарий распада страны в Кремле считают вполне реальным. И я не думаю, что главред «Эха Москвы» Венедиктов, сообщая об этом, питается личной фантазией, а не тем, что ему сообщили «за стенкой». Возможно, цель этих сливов – успокоить, показать, что все под контролем. Я же, в свою очередь, думаю, что когда страны разваливаются, их разносит такая сила, что утрачивается любой контроль. В конце концов, сегодня у Владивостока, Калининграда и Москвы нет ничего общего, кроме русского языка, доходов от нефти и привычки к покорности, но как минимум один из ингредиентов может исчезнуть.

И вот мне интересно, – что будет тогда? Ведь когда творится новая Большая История, когда еще ничего не окостенело, все ведь действительно зависит от самих людей, разве не так? Если они умеют не просто говорить, но договариваться, – у них, скорее всего, образуются в той или иной форме народовластие и закон. А если нет – то Туркмен-баши, который, полагаю, был все же не злодеем, а человеком, которого достал бардак, и который понимал, что с его народом иначе нельзя.

И вот здесь, в этой картине будущего – только не смейтесь! – мне кажется чрезвычайно важным для России опыт ТСЖ. Потому что где же еще учиться договариваться жить совместно, как не в своем доме? Не на выборах же президента (и, тем более, не на отмененных же выборах губернаторов)? Научимся выбирать правление ТСЖ, научимся принимать у правления отчеты – научимся выбираться и контролировать муниципальные власти. Научимся муниципальные – дойдем и до Кремля, и будет там не бог с мигалкой, а свой человек. И даже наше жуткое собрание было не таким уж и провальным – я кое с кем познакомился, обменялся телефонами, довольно многое узнал. И уж дальнейшие собрания пропускать точно не намерен.

Возможно, я идиот в своих предположениях, возможно, даже блондин – но не одинокий, это уж точно. И я сейчас не про Солженицына и его идею спасительности земской власти (отличная, кстати, идея, если бы ее Николай I не свел к нулю в конце XIX века). А про того же моего приятеля Диму Синочкина. Дима в последнее время редактирует питерский журнал «Пригород» и сам все больше за городом живет, обожая лодку и рыбалку – и считает, что то, что сегодня складывается в садоводствах, дачных и коттеджных поселках, в конечном итоге определит будущее России. Потому что там сами люди решают, асфальтировать ли им подъезд, устраивать ли общую канализацию, подключаться ли к газу, – и ни на какую другую «власть» они свалить свои проблемы не могут.

Мы с Синочкиным недавно встречались, и он эту идею мне разъяснял, и я кивал, соглашаясь с тем, что даже в самых дохлых садоводствах за последние лет 15 произошли колоссальные изменения, основанные на совместном управлении частной собственностью, и он вполне серьезно спросил, не собираюсь ли я все же переехать из Города Большой Нефти, то есть Москвы, в провинцию у моря, то есть на балтийский берег под Петербург. У меня такая идея ведь была.

– Понимаешь, тезка, – ответил я, – Большая Нефть и Большие Деньги, как к ним не относись, формируют Большое Историческое Время.

– Ты называешь возню в дерьме ради денег большим временем? – удивился он.

Вон, поди, плавает сейчас на лодке, пока я дописываю этот текст на увитом виноградом балконе – единственном, кстати, зеленом балконе в нашем небедненьком ТСЖ. Нужно будет соседу Мише позвонить, мы договаривались сходить в муниципалитет, чтобы выяснить, можем ли мы рассчитывать на высадку кленов под окнами, пока земля во дворе еще государственная.

Деваться некуда – я обещал.

2011 Комментарий

Отчитываюсь: в муниципалитет я сходил, но выяснилось, что озеленением занимается садово-парковое хозяйство, которое подчиняется городским, а не муниципальным властям (и я потом в это хозяйство звонил, выяснял, кто отвечает за нашу улицу, – а потом замотался, и про озеленение забыл, и про идею демократии «снизу» – признаться, тоже).

И так шло до осени этого года, пока не просто бесчестные, а уж какие-то совершенно бесстыжие по бесчестности выборы в Госдуму взорвали страну – и тогда начались митинги, образовались активисты, началась низовая активность… Которая, правда, к отмене результатов выборов не привела.

А за месяц до выборов (и, думаю, вне всякой связи с ними) садово-парковое хозяйство, то есть та самая госструктура, на которую я уж махнул рукой – посадила на нашей улице клены и даже выставила вокруг газона, на котором нередко парковались машины, довольно симпатичное ограждение.

То есть, используя фразеологию Солженицына – и теленок крепнет, и дуб растет.

Может, и не придется бодаться.

2012


#Россия #Петербург Поэт, революция и БОМЖ

Теги: Арабская весна и Ленинградский вокзал . – Шииты, сунниты, бомжи и охрана. – Удар по морде и цитата из Маяковского.

У нас все чаще задаются вопросом о возможности революции в России, правда? И неважно, что цены не нефть высоки: вон что в нефтяном Бахрейне творится! Хотя, казалось бы – богатейшее островное государство!

…Обо всем этом я думал, стоя на крайней правой платформе (не в политическом смысле) Ленинградского вокзала в Москве. Я думал, что Бахрейн есть показатель того, что понятие справедливости без понятия равенства приводит к произволу.

Там, на правой платформе, где к ней примыкает вокзальная стена, есть киоски со всякой снедью. А после размышлений о Бахрейне меня вдруг невероятно пробило на ближневосточную шаурму-шаверму, а на платформе был как раз ларек с шампуром и блинами мяса. И я попросил сделать мне шаурму, а сам, додумав мысль о Бахрейне – где большинство шииты, но правят сунниты, что и было, в представлении шиитов, попранием справедливости, а для восстановления попранной справедливости богатство или бедность неважны, вот там и громыхнуло – стал думать о том, что падение автократических режимов часто меняет не строй, а его форму, причем не в лучшую сторону. Автократии ведь как устроены? Они уничтожают любую параллельную структуру, которая могла бы тихо-мирно принять на себя часть власти, потому что ни тихо, ни громко автократия свою власть отдавать никому не намерена. Поэтому, если деспотии уж рушатся, то сразу валясь под ноги толпы, обуздать которую лучше всего получается у негодяев. Взять большевиков с Лениным, который не просто утверждал, что оппонентов нужно не переубеждать, а уничтожать – но и уничтожал. Большевики потому и победили, что шли через толпу и трупы нагло, с ложью, обманом, заложниками и концлагерями. А прочие миндальничали…

Вот ровно об этом я и думал, когда во внешнем мире произошли два действия. Во-первых, продавец за стеклом протянул мне завернутую в салфетку шаурму. Во-вторых, подле меня материализовались двое: бомж, в котором я опознал бомжа сначала по запаху, а потом по одежде, – и мужик, вышедший на мороз покурить в одной белой сорочке и галстуке. В манерах и чертах мужика проглядывал бывший бандит, которого бог чудом спас от тюрьмы и перепрофилировал в мелкие бизнесмены. У мужика в глубине вокзала наверняка был офис.

– Извините, пожалуйста, – обдал меня амбре бомж, – у вас не найдется пяти рублей?

Я достал из кошелька 10-рублевый кругляш и, брезгуя вложить монету в грязную ладонь (и злясь на себя за брезгливость), устроил так, чтобы денежка как бы бесконтактно упала в руки бомжу, но с прилично близкого расстояния.

И ровно в тот момент, когда десятирублевка коснулась ладони, мужик в сорочке коротко, жестко и страшно ударил бомжа в лицо, и тот двинулся головой в ларечное стекло, а затем повалился на асфальт в окурках.

– Здесь люди едят, – понял, нет? – зло сказал мужик.

– Вы что, это же человек! – заорал ошарашено я.

– Эй, если стекло разобьется, что я хозяину скажу? – горестно, но так, чтобы услышала белая сорочка, спросил продавец.

Сорочка не удостоила нас даже взглядом, и сделала шаг назад. Бомж, подвывая, но не думая ни терять сознание, ни удивляться, на четвереньках, по-крабьи, попятился и исчез.

– Это начальник охраны наш, – кивнул в сторону мужика продавец. – По-другому они не понимают. По-другому им уже объясняли, но они снова приходят. Они здесь воровством занимаются, нескольких пассажиров обокрали.

Я отошел, обгаженный разом всем: и тем, что при мне ударили человека; и что меня защитили, как прилично одетого господина; и что аппетит у меня не пропал, и я стою и трескаю из чистых рук относительно съедобную шаверму; а главное, что на слова продавца и действия мужика мне нечего возразить.

К чему я это гну? Да ни к чему. Слегка перефразируя Маяковского,

В политику

этим

не думал ввязаться я

А так —

срисовал для видика.

Одни говорят —

«русская цивилизация»,

другие —

«самодержавная политика».

Комментарий

Текст был написан для портала GZT.ru (не путать с Gazeta.ru!).

Случившееся, ей-ей, я не придумал.

А получилась очередная иллюстрация к вопросу – в России власть есть производная от народа или народ есть производная от власти?

2012


#Россия #Петербург Петербургский детский сад

Теги: Башня «Газпрома» и демократы с кашей в бороде. – Отчего петербуржцы предпочитают шопинг митингам. – Детское сознание и небесная линия Петербурга.

7 октября 2010 года Главгосэкспертиза согласовала проект питерского небоскреба «Газпрома», а 9-го в городе у ТЮЗа был митинг протеста. Кто туда пришел – тысяча с небольшим человек – понятно. Так что куда интереснее, кто (и почему) не пришел.

Пишу «понятно», потому что если на митинг против явления, призванного кардинально изменить символику город, собирается лишь тысяча горожан (ну хорошо: две тысячи), их можно перечислить поименно. Юра Шевчук, певец, там был – спел куплет «Родины», а как подошло к «боже, сколько правды в глазах государственных шлюх!» – так лопнула струна. Художника Тихомирова, который из «Митьков», я встретил. Были режиссеры Сокуров и Мамин. Но большинство людей из массовки (которую поддержать численно пришли и мы с женой) – были, в общем, теми, кого Невзоров называл «демократами с кашей в бороде». Вне зависимости от пола и политических убеждений. То есть по одежде которых нельзя уловить тренд сезона. Жестикулирующие чересчур оживленно. Слово «культура» произносящие с уважением. А слова «тренд», подозреваю, не знающие совсем. Плюс какие-то, бог его не знает, юные коммунисты, анархо-синдикалисты, – периферия общества, тьфу.

Хотите правду? Толпа на шопинге в «Гостином дворе» или «Меге» выглядит богаче, чем эти митингующие, которых любая власть, начиная с рядового мента, искренне считает быдлом (а Шевчук с Сокуровым? – а что Шевчук с Сокуровым? Шевчук, он что, – в ежедневной ротации на «Русском» и «Дорожном» радио? Сокуров идет широким экраном? – такие же маргиналы, только от искусства). Да и протестуют они потому, что ничего не добились. И Дмитрий Губин идет на митинг оттого, что он не Андрей Малахов. Был бы Дмитрий Андреем (пусть даже не Малаховым, а Губиным) – косил бы деньгу, а не занимался глупостями.

Вопрос: почему успешный массовый петербуржец, тот, который на иномарке, у которого дачка под Вырой либо Выборгом, а детишки у которого в спецшколе плюс в лектории при Эрмитаже – он на митинг не идет?

Тут важно сказать одну принципиальную вещь.

Петербург – город уникальный не просто в России, но и в мире. У него гигантский – по сравнению с любой европейской столицей – нетронутый исторический центр. С главных «открыточных» точек можно любоваться примерно той же картиной, что открывалась Пушкину в 1820-х, когда Росси завершил Главный штаб и Дворцовую площадь. Но ценнейшая особенность города даже не в архитектуре или имперских ансамблях, каких в мире хватает (и, скажем, в Вене имперский размах будет покрупнее петербургского). Но Петербург – единственная столица, обладающая горизонтальной небесной линией. Эта практически ровная линия крыш, сложившаяся вследствие запрета строить выше 24 метров, то есть Зимнего дворца, открывается с невероятно воздушных набережных Невы – и действительно потрясает. Небесную линию в Петербурге дано нарушать лишь куполам и шпилям. Вот кораблик на Адмиралтействе парит над небесной линией – все понятно. Ангел над Петропавловкой, хранящий город – тоже понятно. Ангел на Александровской колонной, у которого лицо Александра I, но над которым возвышается крест – и это понятно. Как понятно и то, что газпромовский небоскреб – тоже символ времени и города, призванный обозначить, что поток углеводородов, то есть денег, теперь превыше всего. Другие символы пали, скукожились в масштабе 122,5:403, в каком соотносится Петропавловский собор с ангелом к небоскребу с Миллером (который суть нефтегазовая ипостась царя).

Ну, а теперь возвращаюсь к вопросу: почему массовый петербуржец не протестует против этой кардинальной смены символик?

Боится, что утихомирят с ОМОНом?

Увы: правда не в том, что боится.

А в том, не видит в небоскребе ничего страшного.

Вот у меня есть добрый знакомый, архитектор Андрей Шаров. В Питере архитектурное бюро «Рейнберг & Шаров» – одно из лучших. Шаров, например, построил торговый дом, известный как Vanity House, у Казанского собора – это архитектура изящная, современная и нежная, не просто вписавшаяся в старый центр, но и давшая, стоит зайти внутрь и подняться по эскалаторам, новые высотные точки обзора.

Так вот, Шаров – за небоскреб. Говорит, что это интересно, что даст новую архитектуру, новый стимул: город ведь должен развиваться. И это Андрей не от страха и не ради денег говорит, а по убеждению.

Или вот Михаил Боярский, которого многие склоняли за якобы меркантильную поддержку небоскреба – я с ним говорил и убедился, что Боярский так поступает не потому, что ему что-то посулили или чем-то пригрозили. Он тоже считает, что город должен развиваться, и строить небоскребы в том числе.

И еще десятки мне лично известных, в том числе и неподкупностью, людей говорят именно это: Петербург должен развиваться. Поэтому пусть будет небоскреб. А на мое: так почему ж развитие должно идти по архитектурной вертикали, а не горизонтали, столь хребетно значимой в Петербурге? Почему небоскреб в 100 этажей, а не цепь разноэтажных зданий, скажем? – они смотрят на меня с искренним недоумением: как почему? Да потому, что небоскреб – это прогресс! Небоскреб – это идея развития!

Я, признаться, вначале спорил. Я говорил, что в Нью-Йорке строительство небоскребов на Манхэттене было следствием нескольких совпавших обстоятельств: жутчайшего дефицита островной земли (340 гектаров из которой трогать нельзя – зарезервированы за Центральным парком), дефицита офисных площадей, наличия строительных технологий и огромных денег. То есть нью-йоркский небоскреб – это продукт рационального подхода, как рационален вообще почти любой продукт пан-атлантической цивилизации. В Америке, например, некоторое время чугун был дешевле кирпича – и фасады домов в Нью-Йорке строили из чугуна. А в Питере что – на Охте дефицит земли? Дефицит офисов? Избыток денег? Или специалистов по высотному строительству?

Любая иррациональная вещь обречена быть символом, как символом является сам Петербург, построенный вопреки законам природы, но в силу воли империи, но даже в этой воле связавший себя правилами: строить дома «единой фасадою» и минимум на пол-сажени ниже дворца. Империя рухнула, а символ остался. Небоскреб же символизирует, что прежние законы отменены, и что можно отменить любые законы за деньги.

Я это сотни раз повторял, но те, кому нравился небоскреб, меня не слушали, потому что любовь имеет глаза, но не уши.

Так ребенка восхищает кричащая бижутерия, но не ювелирная изысканность, – детям вообще, как говаривал Рома Трахтенберг, «говно всякое нравится». Гамбургеры, сникерсы, сладости, гадости. Не мишленовский же ресторан. И подросток грезит о гоночном «суперском» автомобиле, не слушая аргументов взрослых, что это дорого, опасно и непрактично. Зато круто. Ух!

Так вот, я сейчас о принципиальной вещи.

Понимание истории как ценности и принятие истории как ценности – это свойство взрослых зрелых наций. Даже в Европе такое понимание и приятие появилось в массовом сознании совсем недавно, с раскопок Шлимана, то есть с конца XIX века. Вот тогда вещи начали цениться за старину, а до этого ценились лишь за красоту. Так у Пруста в «Сване» принцесса де Лом с презрением замечает, что всю доставшуюся по наследству ампирную мебель держит на чердаке, никому не показывая, поскольку она «пошлая, ужасная и мещанская» – действие романа как раз происходит в эпоху импрессионистов и Шлимана. Уже через десяток-другой лет после высказываний де Лом в интерьерах начнется цениться старина, и антикварный бизнес переживет настоящий бум. Это в дошлимановскую эпоху, в 1850-х и 1860-х, Жорж Осман смог снести и перестроить пол-Парижа под современные нужды, – полувеком спустя точно такую же идею признали бы преступлением и осудили.

Русские по сравнению с европейцами – совершенные дети (да и французы Пятой республики успели натворить детских ошибок, воткнув в османовский Париж чудовищную башню Монпарнас).

Цикличность нашей истории, когда каждый новый царь зачищал и подчищал созданное предыдущим царем, немало способствовала сохранению этой детскости – или, если хотите, неразвитости. Историческое мышление вообще – удел народовластия; при самодержавии летоисчисление начинается с нового деспота, называйся он хоть царем, хоть генсеком.

Обычный русский человек сегодня в эстетическом, в историческом плане еще неразвит, невинен. Он, как дитя, ищет в пластическом искусстве нарратива, то есть сходства, повествования, рассказа – и потому так уважает реализм (и почитает абстракционизм «мазней»). Он все еще любит все «богатое» и новое, потому что страшится прочитать в старом и бедном тот приговор, что с детства вынесен ему самому. Он хотел бы американский небоскреб, потому что русский небоскреб создает в его глазах иллюзию равенства с Америкой.

Он вообще хотел бы яркой новой простоты и понятности.

400 метров над Невой, стеклянный лифт, вау, круто – да плевать он хотел на скрытую новую символику, и на явную старую символику, он просто клюет на яркий посул, – как ребенок, садящийся в машину к незнакомому дяде, клюет на ценность обещанного ему в неограниченном количестве мороженого.

Русские не одна такая детская нация на земле. Скажем, китайцы сегодня те же дети: их история была обнулена Мао и хунвейбинами. Прочите роман Го Сяолу «Краткий китайско-английский словарь любовников». Роман, написанный от лица студентки-китаянки, приехавшей учиться в Лондон, использует старый трюк: он пишется вначале простейшими фразами, какими иностранец выражает на чужом языке свои мысли. Постепенно все усложняется. У героини заводится любовник, которого она поначалу не понимает: он не ценит ни работу, ни деньги, он любит старые вещи, – о господи, как странно, в Китае так мало денег и так много бедных, и все мечтают о новых вещах! Но глава за главой все меняется, причем настолько, что, вернувшись в Китай, героиня уже понимает компатриотов.

Я вот тоже среди петербуржцев – как вернувшаяся героиня Го Сяолу.

Я понимаю, что Питер, эту чудом сложившуюся драгоценную игрушку уничтожают никакие ни Валентина Матвиенко и даже не нынешний русский царь.

Петербург ломают – и сломают – нынешние петербуржцы.

Как нынешние москвичи сломали Москву, в своем наивном детском желании предпочтя пластмассовую новизну офиса сложносочиненности старого дома.

Я не знаю, что тут делать.

То ли, плюнув в сердцах, продавать квартиру в Питере и покупать во Франции. То ли записаться на курсы пилотов «Боинга». То ли ждать, что Шаров с Боярским повзрослеют.

Пока, вот, хожу на безнадежные митинги.

2010 Комментарий

Ну, на идею о том, что все митинги в России в нашей время «безнадежны», теперь смотришь по-другому. И башню газоскреба на Охте строить не будут, а будут подальше от центра, на Лахте (хотя все эти причитания, охты-лахты, в данном случае не столько лукавы, сколько глумливы). Надеюсь, что в итоге ее так и не построят. Кризис грянет, или революция, или нефть подешевеет, или бюджет разворуют – ох ты, да если хоть одно из перечисленного случится, не вырастет ничего!

Кстати, внутренний смысл вырастающего из ровного места небоскреба лучше других разъяснил Иосиф Бродский. Есть у него в одном из сонетов Марии Стюарт дивные строфы – правда, не про «Газпром», а про ту самую башню Монпарнас, но разницы никакой:

Париж не изменился. Пляс де Вож

по-прежнему, скажу тебе, квадратна.

Река не потекла еще обратно.

Бульвар Распай по-прежнему пригож.

Из нового – концерты за бесплатно

и башня, чтоб почувствовать – ты вошь.

2012


#Россия #Петербург Как я шел под чужими знаменами

Теги: Нацболы, ДПНИ, эсеры и лечение дисфункций . – От этих подростков, печальных и тощих , еще содрогнется Дворцовая площадь . – Развод быдла по загонам.

«Фашистам в твоем любимом Питере, – сказали мне, – разрешили 1 мая марш по Невскому. Капец».

Спустя сутки я стоял под знаменами тех, чьего марша мои информаторы боялись. Я много под чьими знаменами 1 мая постоял.

Сейчас я вам расскажу про это привлекательное для фотоаппарата шествие, объединившее два десятка разномастных колонн, от нацболов из запрещенной НБП и националистов из полузапрещенного ДПНИ до владельцев сносимых гаражей и женщин из гендерных организаций с розовыми шариками в руках. Плюс едроссов, справароссов, коммунистов, профсоюзов, патриотов и обглоданного до сплюнутых косточек «Яблока».

Но вначале – дорожный пролог.

Дело в том, что я поехал в Питер из Москвы на машине. Десять с половиной часов пути, быстрее не получается, даже если гнать: узкая, дурная, на 40 % проходящая по эн-пэ трасса давно представляет из себя 750-километровую пробку. Там есть выдающийся затор в Вышнем Волочке, где легко потерять пару часов, но заторы нынче вообще везде, где есть гаишники и светофоры. Я выехал в половине шестого утра, в шесть влетел в первую пробку у подмосковного памятника-штыка, а в два тридцать в пробке под Питером отчаянно пытался поймать новости на «Эхе Москвы», то есть «Эхе Петербурга». Но там в середине часа не было новостей. Их перекрывали рекламой. После приглашения вылечить эректильную дисфункцию последовало приглашение депутата Госдумы Оксаны Дмитриевой выйти на первомайский марш вместе со «Справедливой России». И это тоже была реклама избавления от дисфункции, только политической. Я вздохнул. Пробка выглядела безнадежной. Левую из двух полос занимала колонна ОМОНа, который подтягивали в Питер не то из Новгорода, не то из Твери. После того, как во Владивостоке местные менты отказались бить местных мужиков, и пришлось вызывать подмосковный спецназ, урок был усвоен. В стране, где социальные отношения, по сути, остались на уровне родо-племенных, для избивания своих нужно привлекать бойцов из другого племени.

Я позвонил Дмитриевой. Дмитриеву любят в Петербурге. Питер вот уже два года разрыт на тотальный ремонт, ведущийся в эстетике честного свинства подзаборного алкаша, которому вдруг привалило денег на реставрацию барской квартиры. И алкаш, мочась мимо унитаза, вершит ремонт так, как он это себе представляет. А Дмитриева – один из немногих людей, кто об этом говорит, потому что местным говорунам рты позатыкали. Дмитриеву любят потому, что она не любит губернаторшу Матвиенко, в Питере вообще готовы любить любого, кто против Матвиенко. Это тоже, кстати, из разряда первобытности, в которую город покатился, как только губернаторов запретили выбирать (и, соответственно, не выбирать).

«А вы знаете, что на меня властям жалуются уже покойники? – отозвалась по телефону Дмитриева. – Да-да, губернатору письма с кляузами на меня подписывают умершие люди, я могу это доказать!»

Я не удивился.

Когда шваль перекраивает дворец на свой вкус и манер, покойники и впрямь должны вставать из гробов (и здесь будет конец вступлению: слава богу, я доехал. По Питеру ветер гнал тучи пыли. Тротуаров кое-где не было, вместо них были грязь, песок и ямы с перекинутыми над ними досками. Ну и что: талибы в Афгане уничтожили статуи Будды, и мир не рухнул. Срочно в душ!)

* * *

Пронизывающим утром первого мая, когда пар шел изо рта, а в области выпал снег, я уже стоял в колонне тех, кого мои знакомые называли русскими фашистами и кто сам себя называл русскими националистами. И мирно беседовал с их лидером Семеном Пихтелевым – худым молодым человеком в модных очках, чья внешность позволила бы ему затеряться среди кембриджских выпускников. Над нами реяли монархические черно-желто-белые стяги без единой надписи, потому что писать правду («Движение против нелегальной иммиграции») было нельзя, а отличительный знак иметь было нужно. Вокруг флагов вились полсотни худых бритоголовых окраинных мальчишек, натянувших на лица медицинские маски. Эстетика, так привлекающая режиссера Бардина-младшего и отмеченная поэтом Емелиным. Протестующая окраинная гопота, если сказать правду. Под предводительством умного парня в очках. «От этих подростков // Печальных и тощих // Ещё содрогнется // Манежная площадь». Маловато их было в то утро для содрогания.

«ДПНИ не запрещено, а лишь приостановлено по решению суда, – объяснял Пихтелев, зябко натягивая перчатки. – Я получил в Смольном разрешение на демонстрацию как частное лицо, и в моей заявке указано 500 человек». – «В Смольном ведь прекрасно знают, кто вы?» – «Конечно». – «И легко разрешили?» – «В этом году долго не давали ответа, я допускаю, что ждали решения от Москвы. В итоге, видите, идти по Невскому разрешили всем. Мы идем под лозунгом «Слава России!»» – «Семен, у вас юридическое образование?» – «Я заканчивал муниципальное управление».

Разрешение на первомайскую демонстрацию в этом году действительно получили без малого два десятка организаций (отказали, кажется, только геям, наказав зачем-то тех, кто имел непосредственное отношение к майскому тестостерону в крови). При этом место сбора было общим: угол Невского и Лиговского. И порядок расположения и формирования того, что в былую пору называли «праздничными первомайскими колоннами», был наглядных рейтингом политических сил. Верхняя строчка – с триколорами, одинаковыми бейсболками и Путиным на флагах – это «Единая Россия». У них были даже таблички с названиями районов, организаций и учебных заведений – о господи, какая прелестная дурость в демонстрации административного ресурса! Я заметил, что едроссы заигрывали с молодыми – в колонне были роллерблейдеры, парни и девушки на ходулях, у тротуара была припаркована горстка сегвэев – двухколесных электрических тележек, славных тем, что с них невозможно упасть, а знаменитых тем, что Буш-младший с них все же свалился… За «едроссами» следовали официальные профсоюзы, и мужской голос, с интонациями больного хроническим геморроем, вещал: «Трехстороннее соглашение – основа профсоюзной политики! Работодатель! Соблюдай права наемного работника! Ура!» (Но тут уже требовался не проктолог, а психиатр). По рейтингу вниз жали гашетки затянутые в черную кожу головные мотоциклисты справароссов Оксаны Дмитриевой. Ну, а в самом хвосте, глубоко на Лиговском робко переминалась просыпанная горсточка молодых людей – все, что осталось от «Яблока» (и я мысленно адресовал Явлинскому привет).

Если брать середину рейтинга, повыше размещались коммунисты всех мастей, патриоты, сталинисты и ЛДПР, – а вот лимоновцы с лимонками на флаге и полузапрещенное ДПНИ значились ближе к концу.

И все это по краскам и звукам – впрочем, эстетически близким, поскольку в любой колонне крутили советские песни (невольно подтверждая, что в России любое движение вперед сводится к шагу назад) – словом, по многообразию все это напоминало коралловый риф в океане, то есть живой большой город. Вон, поперек проспекта прошли мальчишки в корсарских шапках и с «Веселым Роджером»; по свободной полосе Лиговского покатился шар-зорб с надписью «Не нравится в России? Катитесь отсюда!», приближаясь то к либерал-демократам, то к обществу автомобилистов; коммунисты повели медведя с табличкой, утверждающей, что «Единая Россия» – партия жуликов и воров.

Мне нравилось это птичье, рыбье, звериное, цветочное многообразие.

Но одна вещь настораживала. Что-то в этой майской демонстрации было не то. Чем-то она отличалась от виденных мною в Берлине, Париже, Лондоне.

И вот, когда милиция дала отмашку и шествие покатило по Невскому, и геморроидально загундосил официальный профсоюз, и пошли вслед за лимоновцами голоногие барабанщицы из неофициального профсоюза, и вскинулись портреты Сталина, и заорали «Слава России» стриженые мальчишки, – я вдруг не столько даже понял, сколько увидел, что было не так. По Невскому и Лиговскому, по всем прилегающим улицам, сколько хватало взгляда, стояли, чуть не плечом к плечу, бесконечные милиционеры, омоновцы, гаишники, спецназовцы, военные, снова милиционеры, гаишники, омоновцы и курсанты. Не стоявшие шли рядом с колоннами. Их вообще больше, чем всех демонстрантов, и тротуары Невского были перетянуты лентой, чтобы никто из прохожих не мог в шествие включиться, а идти по Невскому могли только те, у кого есть разрешение. Мне показалось даже, что всем этим милиционерам немного не по себе, что они вынуждены мерзнуть, что их лишили выходных, родных, праздничного винегрета – и все лишь затем, чтобы ограждать людей, как зверей. Может быть, чувствуя эту невольную вину, милиционеры разрешали мне переходить с тротуара в колонну и обратно – хотя, может, я для них был просто одиночный пикет.

Это шествие было пародией, но не жизнью свободного города. Это больше всего, если честно, напоминало развод скота по загонам – и те, кто разводил, были абсолютно уверены, что разводимые есть скот, который в случае чего можно и забить. И потом, когда на Исаакиевской площади я увидел либерал-демократов, поставленных к стенке Института растениеводства (ни шага влево, ни шага вправо!), и когда увидел коммунистов и нацистов, окруженных плотным строем военных, и когда у ТЮЗа увидел жалкую горсточку яблочников, окруженных совершенно уж какими-то невообразимыми чудищами в шлемах с забралами, я понял, что это не я прошел по Невскому. Это меня провели. И мне еще повезло, потому что кого-то там повязали как неразрешенных анархистов – уж те тех ли мальчишек, что играли в корсаров?

Я побрел по разрытой, изгаженной, закаканной в дупель Гороховой, и думал, что нет больше никакого «моего Петербурга», а есть котлован для рытья бабла, а поскольку с этим ничего не попишешь, честнее встречать следующий Первомай на даче. И, коли будет совсем невмоготу, то напиться.

2011 Комментарий

Последние пару лет я старался побольше читать по истории страны. Здоровенные тома «Истории» Соловьева, «Александр II» и «Николай I» Радзинского, «Россия при старом режиме» и «Русская революция» Пайпса, «История России от Рюрика до Путина» Анисимова, «Технологии власти» Авторханова, «22 смерти, 63 версии» Лурье, «Любовь к истории» Акунина – это не считая книг по смежным дисциплинам, вроде «Столкновения цивилизаций» Хантингтона или «Коллапса» Даймонда.

То, что тип государственного управления в России является самодержавным – он сложился, правда, не с Рюрика, а примерно с Ивана III, но благополучно дожил до Путина – для меня новостью не было. Но меня каждый раз забавляла быстрота смены массовой любви к самодержцу столь же искренней нелюбовью. Еще вчера – «дней Александровых прекрасное начало», а уже сегодня – «властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда».

Это я к тому, что очерк про Первомай в Петербурге был опубликован в «Огоньке», когда еще стояла эпоха «прекрасных начал» (в рамках представления о прекрасном среднего русского человека). А комментарий я пишу спустя 9 месяцев во уже времена «плешивого щеголя» (как назло, еще и сделавшего неудачную пластическую операцию).

Дальше, в соответствии с историей падающих самодержцев, имеются варианты: смерть при странных обстоятельствах (Иван IV, Александр I, Николай I, Сталин), насильственная смерть (Павел I, Александр II), насильственное отстранение от власти (Иван VI, Петр III, Николай I, Хрущев, Горбачев – первые трое затем были убиты). Шансов у деспота мирно умереть, «садясь на судно» (как Екатерина II) – меньше половины.

Ждем-с.

2012


#Россия #Петербург Сумасшедший трамвай

Теги: Навальный, повара, воры и любовь к революции. – Путин в каждом из нас. – Петербургские зимы, петербургские сосули и рельсы для русского трамвая.

Всякая метафора хромает: тем она и отличается от парадигмы. Метафора, однако, может стать частью теории и концепции, если используется не в качестве аргумента, но иллюстрации. Я про метафору России.

Зимой на переломе с 2010 на 2011 год я несколько раз публично и довольно нервно высказывался о ситуации в Петербурге – город не убирают, дороги ремонтируют под снегом (да-да, прямо в снег кладут асфальт), от падающего с крыш льда гибнут дети, кругом разруха – и попросил читателей и слушателей присылать конкретные примеры бездействия коммунальных служб.

Результат превзошел ожидания. Я был завален сообщениями (и до сих пор не могу выбраться из-под завалов). Более того: меня стали просить создать антигубернаторскую оппозицию, партию, движение – то есть перейти к практическим действиям. Я к этому оказался совершенно не готов. И стал хорошо понимать Алексея Навального, в котором, после нескольких нашумевших постов в ЖЖ, стали видеть не журналиста, работающего с информацией, и даже не юриста (он юрист по профессии), а потенциального политического лидера. Навальный, если помните, даже выиграл (с грандиозным отрывом!) электронные выборы мэра Москвы, издевательски устроенные на сайте «Коммерсанта» – после чего вполне серьезные люди, никак не склонные к постмодернистской иронии, стали видеть в нем будущего президента России. И уже не электронного.

Не знаю, готов ли к переходу в президенты Навальный, но я менять сегодняшнюю российскую жизнь – пусть и в масштабе одного города, население которого равно населению Финляндии – не готов. Первая причина понятна – никогда вмешательство интеллигенции в реальную политику добром не кончалось: ни в 1905-м, ни в 1917-м (я про февраль, унавозивший почву октябрю), ни в 1991-м. Интеллигент – это вечный критик действительности, но не факт, что из ресторанных критиков получаются хорошие повара. И мы же не просим лабораторию, взявшую кровь на анализ, назначить нам еще и лечение.

Вторая причина не так очевидна. С недавних пор я все больше склоняюсь к мысли, что время изменения страны путем реформ, неважно какой степени радикальности, безвозвратно ушло. Как бы ни возмущались противники Владимира Путина тем, что он создал; как бы ни издевались над неповоротливой и неэффективной вертикалью, как бы ни пугали последствиями углеводородной экономики – путинская модель страны оказалась жизнеспособна, и скорого краха ей не предвидится. Ну, или, если хотите, болезнь зашла так далеко, что бессмысленно обсуждать лекарства, и больному можно позволить все: хоть танцевать, хоть пить шампанское с утра. Две тесно переплетшиеся идеи – «деньги главное» и «своим можно все, чужим нельзя ничего» – дали не просто переплетшиеся заросли, но целое лесное производство.

Что бы сегодня ни попытаться изменить – изменить не удастся ничего. Да приведите сами пример того, что вам в российской действительности мешает и что бы вы хотели изменить на западный манер! Машины чиновников с «мигалками» на дорогах? Ок, давайте «мигалки» завтра запретим, – но послезавтра машины нужных людей (без мигалок) начнут сопровождать машины ДПС (с мигалками), а «Скорые помощи» на коммерческих условиях начнут вместо больных возить бизнесменов. Взяточничество в ГИБДД? Замечательно, снабдим все гаишные машины видеофиксаторами, после чего гаишники начнут кошмарить всех подряд по всей строгости закона за малейшее нарушение, а передача взятки в зоне, недоступной видеокамере, поднимет стоимость мздоимства вдвое. Мы массу разумных и ценных вещей, между прочим, переняли у Запада – от ЕГЭ до регулярной внутриведомственной аттестации – но в России они начинали работать вовсе не так, как надеялись (взять ЕГЭ, положивший заслон взяткам в ВУЗах, но направивший поток взяток в школы). Если страна живет по принципу разноправия плюс власти денег – ни один инструмент, созданный в принципиально других условиях, работать не будет.

Россия образца Владимира Путина мне вообще напоминает трамвай, покачавшийся-покачавшийся, но вдруг нащупавший ребордой рельс и покатившийся – с каждым годом все уверенней и уверенней. И пассажиры в вагоне, да, недовольны, что кондуктор не объявляет остановки и вообще плевать хотел на публику, и жалуются в Страсбург, что из окна дует, что отопление ни к черту, и что сиденья изрезаны и оттуда клочьями вата, а вот вагоновожатый, смотрите, кабину отделал карельской березой (а самые большие умники, из числа получивших трамвайное образование, вообще шепотом делятся, что тормозные шланги прохудились), – по большому счету все это неважно.

Потому что будущее России зависит не от того, сколько денег пошло на отделку кабины, работает ли внутренняя связь, заменено ли разбитое стекло, удобно ли пассажирам и оборудован ли в вагоне отдельный диван с надписью «Сколково». А от того, куда ведут рельсы.

Если они проложены прямо вперед – то однажды кончатся: может, тупиком, может, обрывом, а может, кирпичной стеной, и мы тогда все с развороту либо двинемся, либо сверзимся.

А если по кругу – то будем так кружить и кружить, кружить, покуда однажды перегоревший мотор сам собой не замедлит ход или (тоже вариант) не лопнет от ветхости колесная пара.

И, если эта метафора верна – она хорошо объясняет, почему в нашей стране, даже ратуя за перемены, даже проклиная пресловутые грабли, все в глубине души уповают, чтобы движение вышло по кругу.

2011 Комментарий

Этот текст я оставлю без комментария по той простой причине, что его читатель наверняка счастливее меня: его любопытство по части того, что происходит с сумасшедшими трамваями, наверняка удовлетворено в большей степени, чем нынешнее мое.

Но если трамвай сошел все же с рельсов, то, думаю вот это всеобщее отчаяние от обреченности его движения, описанное мною по состоянию на первую половину 2011 года, было тому во многом причиной.

2012


#Россия #Азия Москва, куриная нога

Теги: Москва как закрытое от мира пространство . – Мир как супермаркет и мир как проститутка . – Москва как азиатский город.

Сегодняшняя Москва как столица опирается на одну идею – национальную. Избушка на курьих ножках и то устойчивее. Москва, в отличие от европейских столиц, не интернациональна. И, как следствие – провинциальна. Она хочет выглядеть Европой, но в итоге внутренне обазиатчивается.

Сейчас, когда лечу на Запад, то неизменно испытываю одно свежее чувство. В дополнение к прочим, охватывающим в Европе русского путешественника, – включая и то, что было подмечено еще в 1839-м Астольфом де Кюстином, описавшим разницу в выражениях лиц отъезжающих за границу русских – и возвращающихся обратно.

Мне трудно выразить это новое (лет 10 назад его не было) чувство одним словом, – но, в общем, это ощущение, что вырвался из мира замкнутого и абсолютно самодостаточного в мир открытый и большой. На огромную планету, где пять обитаемых континентов, сотни стран и множество событий, в курсе которых хочет быть обитатель планеты. Неважно, какую газету я открою в аэропорту – Le Figaro или International Herald Tribune – но в обеих я прочту про беспорядки в Тунисе и в Кот д’Ивуар, про расследования в Штатах, про Польшу, про попытки «Хезболлы» низложить правительство Харири в Ливане, – и еще про массу всего, случающегося много где. И не только в «Геральд Трибьюн», которая «интернэйшнл», но и в абсолютно французской «Фигаро». Извольте: из первых шести полос – четыре отданы Тунису, Бельгии, Ливану, Нигеру, Гаити, убийству полицейских в северных кварталах Абиджана, и только две – Франции. Вот вы – вы укажете сходу на карте этот самый Абиджан?

Нет, я понимаю, что Тунис – бывшая французская колония, к нему во Франции отношение, как у нас к Молдавии, а Бельгия – это Евросоюз, на поезде до Брюсселя из Парижа час с мелочью, но так ведь и СССР претендовал на полмира! А вы давно читали репортажи из Каунаса? Вам показывают по ТВ, каких успехов достиг ресторанный бизнес в Эстонии? Вы, кстати, знаете, что от Таллина до Хельсинки под заливом собираются рыть тоннель?

Отсутствие в российских СМИ интереса к событиям в мире – это реакция на отсутствие интереса к событиям в мире у россиян. Оказалось, падение железного занавеса не обязательно провоцирует такой интерес. Особенно при росте заменившей занавес убежденности, что мир – это большой супермаркет, совмещенный с домом отдыха, и что вообще-то хваленые европейцы и американцы (не говоря уже про третий мир) – такие же дряни, как и мы, просто они более опытные лицемеры и лицедеи, и если мы перекроем им трубу, то у них все тут же рухнет. И вообще, пусть трепещут, потому что мы поднялись с колен.

Я вовсе не хочу сказать, что Россия – страна третьего разбора и сорта. Думаю, по массе показателей мы сильно впереди того же Кот д’Ивуар, где и расположен Абиджан. Но в нашем отношении к миру заложен, к сожалению, полный набор стереотипов дворового пацана. Наш двор – самый крутой. Боятся – значит уважают. Да ладно, блин, у них все то же самое. Кто платит девушку – тот и танцует. Ты чо сказал, кааазел?! Хорош учить, сами с усами. Чего мы там не видели? Лучше и милее в мире нету Родины родной.

Сон разума рождает чудовищ: современный русский искренне не понимает, что для миллионов европейцев, родившихся в одной стране, учившихся в другой, женившихся в третьей, а работающих в четвертой, патриотизм в русском значении – вообще бессмыслица. А смысл имеют лояльность стране пребывания и цивилизационная идентичность (где открытость и ответственность – базовые принципы). И по этой, кстати, причине люди Запада смотрят на мир как на общий дом и как на сферу персональной ответственности. Их действительно волнуют бунты в Тунисе, резьба в Дарфуре и гибель китов в Патагонии.

Обратная позиция – мир как магазин или мир как проститутка, обслуживающие за деньги, а круче тот, у кого денег больше – не то чтобы ведет к жизненному краху (я не думаю, что обвешанные пакетами соотечественники в аэропортах, которым я порой помогаю объясниться с местными, – что они страдают от того, что их жизни не задались: скорее, они думают противоположное, и потому свои пакеты выставляют напоказ).

Но эта позиция имеет неожиданный побочный эффект. Его недурно сформулировал – отдаю должное – в последнем номере «Афиши» за 2010 год президент института «Стрелка» Илья Осколков-Цинципер.

«Москва, – сказал он, – превратилась в азиатский город. На протяжении 300 лет в Россию ехали люди с Запада: евреи, поляки, литовцы, латыши, украинцы, немцы, шведы. А сейчас происходит обратный, очень мощный процесс: евреи все уехали, уехало очень много русских, и на их место едут азербайджанцы, армяне, таджики. Сейчас мужчины, когда встречаются, часто обнимаются и хлопают друг друга по плечам. Этого не было 10 лет назад. Мужчины при встрече только пожимали друг другу руки. Это влияние кавказской культуры».

Это верное наблюдение. Совсем как у Кюстина. Переезжая в другую страну, люди ищут не только, где им больше платят, – но и место, где действуют близкие им принципы. Россия – и прежде всего Москва – платят сегодня за свое моральное пацанство, то есть за предпочтение своячества закону, силы – справедливости, старшинства – таланту. Эта плата – замена оевропеивания обазиатчиванием. Потому что принципы пацанства – совпадают с принципами феодализма, общинного уклада, клановых либо родоплеменных отношений, которые довольно часто встречаются в Азии, но уже не встречаются в Европе.

То, что я написал – конечно, всего лишь гипотеза.

Но если она хотя бы наполовину верна, превращение России в Азию никаким шопингом в Европе не остановить.

2011 Комментарий

Я вообще думаю, что те таджики, туркмены или узбеки, что всеми правдами или неправдами просачиваются в Москву, терпя то, чего человек терпеть не должен – они ведь терпят это не просто в погоне за рублем, обращаемым затем в сомони, манат, сумм или доллар. А потому что в такой системе унижения ничего особенного не видят. Не видят несправедливости в том, что сильный унижает слабого. Был бы слабый сильным – он бы унижал.

Москва в этом смысле действительно куда более их город, чем город приобретшего внешний европейский лоск москвича.

2012


#Россия Как нам обустроиться в России

Тэги: Валить или оставаться? – Куда сбежать от государства? – На дачу, в звезды или ну все на хрен?

Я в каком-то магазине возмутился ценами. Со мной бывает. Цены выросли скачком, став выше парижских раза в полтора. Продавец – моя невинная жертва – признав рост цен и неизменность зарплат, равнодушно бросил: «Если здесь так не нравится, чего ж не уезжаете?»

Я сто раз в своей жизни слышал: «Не нравится – вали». Для меня совет давно стал цивилизационной меткой, пограничным столбом, отделяющим Россию от других жизнеустройств. Потому что англичане или французы тоже многим возмущаются, но другие англичане и французы никогда не советуют им «валить». Напротив, если возмущение сильно, люди вываливают навоз перед Елисейским дворцом, а случается, что валят и собственное правительство.

И меня это рабское «вали» (рабское – не потому что не дает выбора, а потому что скрывает рабский выбор: «либо уезжай, либо прогибайся, как все») долгое время возмущало. А теперь нет. Потому что мне дают дельный совет – другое дело, что не единственно возможный. Это совет по организации жизни в условиях, когда, по замечанию Бориса Немцова 2007 года (когда Немцов и не думал, что будет встречать Новый год в каталажке), «жить стало лучше, но противнее».

То, что вы прочтете ниже – попытка перечислить варианты жизнеустройств в России ближайшего будущего. Это будущее, кстати, сегодня тоже выглядит по-другому, чем в 2007-м. Тогда в среде городских профессионалов был разлит страх возможного и скорого экономического кризиса, коллапса. Кризис и правда случился, но коллапса не произошло. Новая российская система, лицом которой является Владимир Путин, оказалась подобна продукции АвтоВАЗа: трещит, ломается, проигрывает по всем статям иномаркам, но зато ремонтируется в любом гараже и, пусть кое-как, но едет. А случившийся при Путине прогресс – это прогресс от «жигулей»-«копейки» к желтой «Ладе-Калине».

Я не ставлю целью ни описать машину, ни, тем паче, спорить с теми, кто считает, что на колдобинах «Калина» лучше «мерседеса». Я, повторяю, ставлю целью определить варианты, как обустроиться в «жигулях».

Итак, как жить? Даже ведь в СССР находили возможность «жить не по лжи»!

Вариант 1: валить

Кстати, это вариант самый непротиворечивый, если по умолчанию принять, что из России «валят» на Запад, а не на Восток. На Западе сразу включаешься в систему, основанную на равенстве, справедливости, поощрении частной инициативы, подконтрольности государства обществу. Своих проблем тоже хватает, но лютующие гайцы, воспитание патриотизма, запрет на митинги, барство дикое и рабство тощее – про это все сразу можно забыть.

Проблемами этого варианта считаются две. Первая – что нас «там никто не ждет», вторая – языковая (бытует мнение, что с русским акцентом ты – человек второго сорта). Насчет первого – программы поощрения иммиграции действуют в Австралии, Новой Зеландии, Канаде и даже (будете смеяться!) Норвегии, где не хватает, например, стоматологов. Что до языка, то человек со средненьким английским через полгода начинает говорить, через год – болтать, через два – прилично, а на акценты в мультинациональной Европе всем плевать.

Однако проблемы варианта «валить» существуют. Главная – культурная. Это из России Запад видится монолитным, а на деле он дробен. Когда в Англии мне предложили продлить контракт (перспектива – вид на жительство и гражданство), я отказался. Невероятно уважая англичан, я не мог принять их культурных привычек – начиная от внешней холодности и заканчивая отношением к еде, как к заправке бензобака. А вот предложили бы во Франции – запрыгал бы от радости. Не потому, что французы лучше англичан, а потому, что французский стиль жизни, гедонистический, показной и лукавый, мне близок (при этом франкоговорящая Бельгия, живущая внутрь себя, а не напоказ, – мне снова чужда).

Другая реальная проблема – востребованность профессий. Нужны строители, озеленители, электротехники, зоологи; с оговорками – физики, математики, химики; совсем не требуются – люди, кормящиеся с русской культуры и языка (например, я).

И, наконец, третья проблема – возраст. Чтобы прилично жить в старости, нужно делать взносы в социальные фонды сызмальства. На это многие попали – 70-летний Сева Новгородцев продолжает сотрудничать с Би-Би-Си не только потому, что это в радость, но и потому, что заботой о пенсии в свое время пренебрег.

Вариант 2: уйти от государства

Эту концепцию год назад публично изложил актер Алексей Девотченко, полюбоваться на игру которого (блистательную, по отзывам) можно в Московском ТЮЗе в «Записках сумасшедшего». Если кратко: чтобы сохранить себя, не окормляйся от государства, тем более, что частного бизнеса навалом. У меня по этому поводу с Девотченко случилась заочная полемика (на государственных телеканалах и государственной радиостанции идут мои программы, и что-то никто не просил меня целовать дьявола в зад); позицию Девотченко некоторые из культовых фигур разделяют (например, Дмитрий Быков).

Не желая подлавливать Девотченко на мелочах (ТЮЗ, подозреваю, получает дотации от государства), сразу скажу, что плюс этого варианта в том, что да, любой шаг в сторону от государства дает упоительное ощущение свободы. Скажем, программу «Временно доступен», показываемую по ТВЦентру, снимает все же частная компания «АТВ», работать с которой приятно (а штатные сотрудники телеканалов жалуются, что не знают, «что можно и что нельзя»). Или пример совсем из другой сферы: в Петербурге я вздыхаю с облегчением за рулем, только тогда он является рулем велосипеда: тогда ни кошмара пробок, ни кошмара гаишников – рай!

А самый очевидный минус «концепта Девотченко» в том, что совсем уйти от государства не удастся. Техосмотры, поликлиники, школы и вузы, те же дороги, те же менты, жилконторы, военкоматы, мрак и плач. И это я по Хельсинки зимой могу гонять на велосипеде – зимний Петербург для меня закрыт ледяными наростами и сугробами, как в блокаду.

Вариант 3: стать государством

Вот история журналиста N.

В начале 1990-х он был в тройке самых популярных телеведущих, и, как ракета, влетел в те информационные слои, которые давали и власть над думами, и доход. Жил широко – загородный дом, коллекция олдтаймеров – но щедро; любил друзей; жене при разводе оставил недвижимость, но главное – являл образец яростного, бескомпромиссного служения профессии, смысл которой не пропаганда, не обогащение, а поиск истины, хотя бы информационной.

Его ток-шоу было популярно, а он не давал спуска никому. Помню, кто-то из экспертов возопил о секретных документах, хранящихся в секретном архиве, и N. гюрзой вскинулся: «Какой организации принадлежит архив? Адрес можно узнать? Туда троллейбус какого маршрута идет?» Или, в разговоре с Шойгу, когда Шойгу недовольно пробурчал: «Вам что про меня все важно знать, от шнурков до макушки?» – «Да, именно так. Потому что профессия заставляет выяснять про публичных политиков все, от пальто до трусов». А на курсах Internews Мананы Асламазян, ныне разогнанных (там региональные журналисты учились у мэтров), когда какая-то девочка сказала, что если последует совету, то губернатор ее уволит, и как ей же быть? – N. взорвался: «Вешаться! Или уходить из журналистики! Служить губернатору – другая профессия!»

Для меня N. был образцом мужчины и журналиста. Но потом настали 2000-е, и я уж не знаю, что случилось, но N. замечен был в узком кругу в «Бочаровом ручье», а вскоре сменил риторику от служения обществу и профессии на служение государству и государю, любые замечания отметая: «Страна при Путине развивается ди-на-мич-но!» Когда же кто-то возразил, что при Гитлере Германия развивалась еще более динамично, при этом Гитлер, в отличие от Путина, строил автобаны, N. выгнал человека из дома.

Так что все плюсы это варианта очевидны: гармония личных и государственных интересов. Правда, имени N. – даже если я назову – не знает сегодня никто. Хотя он – я с изумлением узнал – чуть не каждый день на экране.

Вариант 4: жить в глухой провинции у моря

Это, кажется, сегодня такое поветрие.

Люди в возрасте от 35 до 50 лет если не строят, то активно готовятся к строительству автономного и экономного загородного дома, подчеркиваю: автономного и экономного. Означает это следующее. Площадь не более 150 метров, несколько спален, однако небольших, с возможностью отключать зимой отопление на втором этаже. Автономные системы снабжения (включая аварийный дизель), экономное отопление (включая дорогие в установке, зато дешевые в эксплуатации теплонасосы), вообще минимум наворотов при максимуме комфорта, и материал – не кирпич, а брус, щит или каркас с хорошей теплоизоляцией.

Это не просто мечта о даче или о загородной фазенде. То есть, конечно, и она, но – с элементами убежища на тот случай, если «что-то случится». Если здоровье не позволит работать так же активно. Если государство закошмарит твой бизнес. Если вышвырнут с наемной работы. Если упадет цена на нефть. Тогда можно сдать городское жилье, и очень недорого и очень комфортно жить за городом, по Бунину: что ж, камин затоплю, буду пить; хорошо бы собаку купить.

Если в доме интернет и надежный «рамный» джип – вообще никаких проблем. Сплошные удовольствия, и пропади российская власть пропадом. В журналистской среде ходят рассказы о бывшем отвсекре «Огонька» Владимире Глотове, переехавшим жить под Суздаль, где у него теперь дом над рекой, сосны, высаженные собственными руками, баня, компьютер и электронная связь со всем миром. Чувствует он себя отлично и пишет в свое удовольствие книги – в последней признался, что для счастья не хватает лишь ветряка.

Полной радости (не Глотова, а прочих страдальцев по эскапизму) мешает только цена строительства (три-пять миллионов) да память о том, что после 1917-го отсидеться на хуторах и усадьбах не удалось никому, причем погромили их даже не большевики, а соседи-крестьяне, мечтавшие – и получившие, наконец – долгожданный общинный «черный передел».

Вариант 5: стать звездой

Вариант как бы очевиден: он манит тех мальчиков и девочек, что толпились в Москве на Дмитровском шоссе, 80, когда там записывали «Фабрику звезд» (местный скверик был превращен ими в место свиданий и в фабрику жизни).

Мальчики и девочки хотят поклонников, фото на обложках и сладкую жизнь, хотя самое ценное в жизни звезды – это переход в касту тех, кому законы не писаны. Я в нашей с Димой Дибровым программе люблю спрашивать гостей, давно ли они последний раз давали взятку гаишникам, и все вопрошаемые – от Марата Башарова до Олега Меньшикова – изобретательно смеялись в ответ. Гаишникам лестно пообщаться со звездой, звезд не кошмарят, звездам игриво грозят пальчиком. Со звездами заигрывают даже регистраторши в поликлиниках, когда б звездам пришла блажь пожить той жизнью, что все. Российская звезда – вне суда и закона, а если даже в рамках суда и закона, то в очень мягких, и Николай Валуев или Филипп Киркоров, думаю, это должны подтвердить.

И если бы мальчики и девочки с Дмитровского, 80, понимали, как в реальности устроена их страна, то рвались бы на экран телевизора с удесятеренной силой. Даже если бы понимали, что их шанс стать той звездой, которой улыбаются и миллионеры, и милиционеры, то есть всеобщим любимцем вроде Ивана Урганта, Андрея Малахова или Александра Цекало, у талантливого человека 1:1000. А поэтому у них шансов нет совсем.

Вариант 6: увлечься работой

Недавно арт-куратор Марат Гельман рассказал о своем новом проекте. Касается Твери, называется «Издательский рай». После арт-революции, которую Гельман произвел в Перми (а Пермь благодаря Гельману из провинциального города превратилась в одну из столиц современного искусства: вокзал был переделан в музей, по крышам присутствий стали путешествовать огромные красные буквы «П», на улицах проросли инсталляции), Марат теперь хочет так же всколыхнуть, наполнить новым смыслом Тверь. Тем более, что город на трассе между Москвой и Питером: будут заезжать и приезжать.

У Гельмана есть особенность, которой он не скрывает: примерно каждые лет семь он кардинально меняется, ощущая себя новым человеком, не имеющим отношения к предыдущему. Он вдоволь покувыркался в российской и украинской политике, занимался галереей, был однажды зверски избит неизвестными, принимал участие в создании «Винзавода», потом, вон, превратил в арт-площадку целый город. Может, умение меняться заставляло его так страстно отдаваться новым проектам, но именно страстное увлечение снимает противоречие между совестью и государственной гнусностью.

Потому что если превращаешь Пермь в полигон арт-идей, то неважно, кем является тот, кого ты своим делом увлек: художником или министром, ментом или вором. Важно, что увлеклись. Когда Ольга Свиблова превращала Москву в мировую фотостолицу, – ей что, мешали эстетические вкусы Лужкова, особенности бизнеса его жены или общее гниловастое московское устройство? Да она бы при любом режиме продвигала фотографию в массы.

Главный риск этого варианта – оценка властью культурных революций как политических. Гельману в Перми повезло с губернатором Чиркуновым. Советским же абстракционистам с Хрущевым – не повезло. Сегодня место советских абстракционистов занимает в России арт-группа «Война»: часть сидит, часть под следствием, идеолог Плуцер-Сарно в эмиграции в Праге.

Вариант 7: стать турком

Я хотел бы вернуться к разнице ощущений, бытовавших в моем кругу несколькими годами ранее и сейчас. Тогда тревога была связана с тем, что страна развивается не по-европейски, коррумпированно, несправедливо, а оттого может рухнуть. Сейчас тревога связана с тем, что страна несправедлива, коррумпирована, но не рухнет. Все будут долго, до горизонта жизни, с Европой ругаться, на Европу оглядываться, воровать, надувать щеки, давить слабых, лебезить перед сильными. В принципе, похоже на Турцию. Даже в оглядке на Европу много общего. Только одной стране дал пенделя по направлению к Европе Петр, а другой двумя веками позднее – Ататюрк. Обе страны – ни Восток, ни Запад; оба государства ни светские, ни религиозные; оба полны противоречий, но в обоих основу нации составляют люди, которым эти противоречия как с гуся вода.

Эти люди добры тем, что писатели-почвенники называют «национальным характером», эти люди невероятно пластичны, эти люди из любого времени, режима, религии успешно одомашнивают лишь то, что способствует благоденствию ближнего круга, – а перспективы их не волнуют совсем. Моя теща такой человек. Она смотрит телевизор. Она искренне верит, что Лукашенко и порядок навел, и что он крестный батька (в разное время по телевизору показывали разное). Ее радует и наш нынешний достаток, и порядок при Сталине. Она не хочет съездить за границу «посмотреть», хотя мы предлагали. Для нее величие страны есть производное от размера. У нее есть кот, она разговаривает с ним. Когда я приезжаю, она, не спрашивая, хочу я или нет, накрывает на стол. И – положа руку на сердце – она живет более цельной, а потому более счастливой жизнью, чем я. Россия – ее страна.

Стать гармоничным русским (или гармоничным турком) – тоже хороший вариант.

Просто для меня это путь невозможный.

Вон, турок Орхан Памук – написал блистательный, грустный и горький насквозь роман «Стамбул», сокрушил все мои прежние представления о Турции, получил Нобелевскую премию, но из Турции вынужден был уехать, потому что он написал не так, как хотели бы гармоничные турки.

Если я напишу и получу – боюсь, тоже придется.

2011 Комментарий

Актер Девотченко оказался прав.

Из государственного телеэфира меня в 2011-м убрали по причине политической неблагонадежности: я позволил себе прилюдно по радио сказать то, что думал, о питерской губернаторше Матвиенко.

А в Перми Кремль сменил губернатора, и новый все идеи Марата Гельмана похерил; а тверской проект Марата Гельмана тоже погорел, и тоже из-за смены губернатора. Сложатся ли у Гельмана отношения с новым губернатором, долго ли этот новый продержится на должности, смилостивится ли царь вернуть выборы губернаторов или из Кремля вынесут самого царя – это на данный момент не известно.

Ну да, еще арт-группа «Война» дала мощный побег в виде Pussy Riot – но про два года тюрьмы за арт-акцию в церкви не хочется даже и говорить.

2012


Оглавление

  • Дмитрий ГубинВъездное & (Не)Выездное Книга 1: по России
  • От автора
  • #СССР #Иваново Ивановский самиздат
  • #CCCР #Иваново #Россия #Петербург #Нидерланды #Амстердам Жизнь за царя
  • #Россия #Екатеринбург Грязное дело
  • #Россия #Нижний Новгород Перестройка сознания снизу
  • #Россия #Волгоград Почему я предпочел бы Рюрика
  • #Россия #Владивосток В поисках утраченного (недавно) времени
  • #Россия #Краснодар Город красной ночи
  • #Россия #Петропавловск Одноразовая Камчатка
  • #Россия #Красноярск Страна овец
  • #Россия #Петербург За что я не люблю Москву
  • Бонус! #Россия #Петербург Просто добавь воды
  • Петербуржцы
  • Мифы
  • Места
  • Ленинград
  • Эпилог
  • Бонус! #Россия #Петербург 300 лет одной ошибки
  • #Россия #Петербург Козы на склоне
  • #Россия #Петербург Блаженство духом
  • #Россия #Петербург Балтийское заливное
  • #Россия #Петербург В ожидании Альмодовара
  • #Россия #Петербург Питерский исход
  • #Россия #Петербург Ночь, улица, фонарь, аптека. Аптека, улица, фонарь
  • #Россия #Петербург Мечеть в окне
  • #Россия #Петербург А также в области билета
  • #Россия #Петербург Соседская страна
  • #Россия #Петербург Поэт, революция и БОМЖ
  • #Россия #Петербург Петербургский детский сад
  • #Россия #Петербург Как я шел под чужими знаменами
  • #Россия #Петербург Сумасшедший трамвай
  • #Россия #Азия Москва, куриная нога
  • #Россия Как нам обустроиться в России
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно