Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика


А. А. Гилл
Опыт путешествий



Вступление

Я встретился с этим загорелым мужчиной с бледными глазами и тонким телосложением человека, которому доводилось множество раз сражаться за выживание, в Королевском географическом обществе в Кенсингтон-Гор. Он пожал мне руку и произнес: «Больше всего мне жаль молодых, тех, у кого все только начинается. Все кончено. Все тайные уголки открыты, и исследовать больше нечего. Земной шар был выбит из рук путешественников и передан географам и инвентаризаторам. Все только и говорят о компьютерных моделях, статистике, нищете, атмосферных осадках, пластиковых пакетах и беженцах. У нашего мира истек срок годности». Я загадочно улыбнулся, втайне надеясь, что чем-то напоминаю сфинкса. Я не могу согласиться с этой точкой зрения. Однако именно она превратилась в достаточно спорный трюизм, удручающую истину нашего времени: наш мир пригоден лишь для того, чтобы его спасать, а путешествие воспринимается как эгоистичное развлечение. И все истории, которые заслуживают того, чтобы быть рассказанными, подтверждают одну мрачную истину — мы лишь надсмотрщики за навозной кучей.

Подобно множеству других примеров псевдомудрости и гладкой, как древко копья, уверенности, эта точка зрения не просто ложна — она полностью противоположна реальному положению вещей. В тот момент, когда я покинул границы знакомого и привычного мира, я был полностью захвачен волнением, красотой, потрясающим разнообразием и оптимизмом, окружавшими меня почти повсюду. Наш мир — более прекрасное и приятное место, чем когда-либо прежде, не в последнюю очередь из-за того, что мы можем добраться до самых сокровенных уголков. Не так давно я вернулся из путешествия в Антарктику. В годы жизни моего деда лишь немногим удавалось ступить на ее землю. В дни моего прадеда этого не сделал вообще никто. А сейчас вы можете просто купить билет на круизный теплоход. И что в этом плохого? У нас появилась возможность добраться до пустыни Калахари, проплыть по реке Ориноко, провести выходные во Флоренции или Рейкьявике или спуститься в прежде недоступные известняковые шахты. Весь пессимизм и снобизм моего собеседника, выражаемый словами «Я — истинный путешественник, вы — туристы, а все остальные — просто бродяги», предполагает, что по миру отныне шастает кто попало, бесцельно тратя свое время. Но мой собственный опыт — все, чему я научился как журналист-бродяга, говорит мне, что путешествия — вещь действительно отличная. Они вдохновляют, наполняют сердце радостью и заставляют думать иначе. И это прекрасно и для тех, кто едет в новые места, и для самих этих мест. Во многом страхи и несчастья нашего мира возникают не из-за толп и открытости, а из-за замкнутости и наглухо запертых дверей. Величайшими изобретениями нашего времени можно считать реактивный двигатель и аэропорты, магические порталы романтики и бегства от обыденности. Туризм — великая сила мира, гармонии, образования, экономики и стабильности. Он обладает большей силой, чем ООН со своими дочерними учреждениями, чем вместе взятые неправительственные организации. Вы говорите о том, что эпоха исследований и открытий закончилась? Может быть, это связано с тем, что вы исследуете не там, где нужно, и не знаете, что хотите открыть?

Человек, впервые попавший в новое место, зачастую подвержен какому-то извращенному снобизму. Его так и подмывает сказать всем и каждому: «Я здесь, а вы все — где-то там, и здесь вам не бывать». Иными словами, вы хотите сказать, что место, куда вы попали, обладает особой красотой, и вы были бы счастливы, если бы все остальные не могли разделить ваш восторг. Журналистика такого рода исключает читателя из разговора, заставляет его испытывать легкое раздражение и зависть. Вы как читатель никак не можете забыть, что, по сути, платите кому-то за то, чтобы он прошелся босиком по берегу океана на закате. Я же стараюсь сделать так, чтобы человек, переворачивающий страницы моих рассказов, смог почувствовать себя рядом со мной.

Эта коллекция рассказов достаточно неполная и не всегда рассказывает о далеких уголках мира. Половина из них посвящена прозаическим и близким к нам событиям (например, рассказы о старости или клубе Морских Свинок) — я воспринимаю их как путешествия в более широком смысле, события метафорического порядка. Никто не может смотреть на мир глазами другого человека. И многие ненавидят путешествия, боятся всего чужого, довольствуются гостиницей с бассейном, снегом на горах, запахом лаванды, гамаком, дешевым вином и горячими, доступными женскими сосками. Но начав два десятилетия назад описывать свои странствия, я почувствовал непреодолимое желание, хищное любопытство ко всему, что находится «где-то там». Я был и в горячих, и в холодных, и в засушливых, и в сырых местах, жил в роскошных гостиницах и ходил по каменистым тропам. Но, где бы я ни был, я всегда помнил, что песок в моих часах неумолимо падает вниз, а дорога, как и прежде, не заканчивается, а идет все дальше и дальше. Страницы моих календарей шуршат, как сухие осенние листья, и в каждом из них я вижу лица людей или картины мира. Когда-нибудь я смогу добраться до горизонта. Мои дни закончатся, и последнее, о чем я буду сожалеть (лишившись мышц, зубов, глаз, обоняния и всего остального), — не о том, что в моей жизни было мало секса или икры, кашемира или смеха, я буду сожалеть, что так и не увидел северного сияния или Тимбукту, не добрался до пустыни Атаками, не встретился с племенем нага в индийском штате Нагаленд и не увидел зарослей араукарии в Чили. Будут места, о которых я буду сожалеть, и места, которые я буду вспоминать. Этой дорогой мы проходим множество раз. Становясь старше и приближаясь к горизонту, я понимаю, что мои возможности уменьшаются с каждым днем. Я реалист и понимаю, что мне уже не доведется покорить Маттерхорн или пробежать марафон по пустыне. Просторы и глубина всегда будут сильнее нас. И это заставляет меня пристальнее смотреть на то, что происходит рядом со мной. Путешествия не имеют ничего общего с расстояниями. Одна из моих любимых историй посвящена путешествию по Гайд-парку и Кенсингтон-Гарденс, расположенным совсем рядом с Королевским географическим обществом.

Чаще всего я езжу в путешествия вместе с фотографом. И, как правило, работаю с Томом Крейгом. Я даже не знаю, сколько историй мы смогли создать вместе, но эти истории тянутся от Шпицбергена до Тасмании, от Чада до Гаити. В наши дни редко встретишь подобные тесные отношения между журналистом и фотографом, однако мы испытываем гордость от того, что умеем подбирать слова и фотографии так, чтобы они дополняли друг друга не как иллюстрации или подписи к фотографиям, а как тандем — синхронизированный, но при этом независимый. Я называю этот процесс «взломом», Том же предпочитает называть его «рисованием светом». Как бы то ни было, но работа с Томом есть и (я надеюсь) останется идеальным сочетанием и переплетением двух наших ремесел.

Сейчас, когда я пишу эти строки, меня сильнее всего волнует и занимает путешествие, которое мне так и не удалось совершить в прошлом году. Я никуда не выбирался и занимался лишь чтением. Моя дочь Флора закончила школу и теперь размышляет о том, чем заняться дальше. Она спросила меня, куда бы ей съездить вместе с друзьями. Я рассказал ей о зарослях араукарии и северном сиянии. Предложил пройти по следам Геродота и Стэнли. Я нашел для нее кучу книг и карт. Она же оставила все это без внимания и, подобно другим вырвавшимся на свободу выпускникам, поехала в Таиланд, Лаос, Камобджу, Вьетнам, Малайзию и Сингапур. Чем там обычно занимаются? Напиваются на тысяче пляжей с горячим песком, плавают в мрачных водах, едят бургеры в барах с крышами, устланными пальмовыми ветвями. Я лишь вздохнул и позволил ей насладиться столь нелюбимым мной видом туризма — избирательным, разочаровывающим и преисполненным снобизма. Через пять месяцев она вернулась домой. Я увидел, что мой ребенок, по-новому познавший окружающий мир, изменился до неузнаваемости. Каждая минута этого путешествия была для нее ярким открытием, поиском чего-то нового. Она плавала в горячей морской воде под тропической луной, видела храмы и руины, продиралась сквозь густые джунгли, спала в кроватях, кишевших клопами и тараканами, или на скамейках на автовокзалах, ездила в тележках тук-тук и ходила в шлепанцах. Она была переполнена впечатлениями. Порой путешествия расширяют горизонты мышления, но на самом деле путешественники стремятся расширить свою душу и заразиться тоской и ожиданием. Дочь рассказала, что иногда она лежит всю ночь напролет без сна и думает о местах, которые есть где-то там, о местах, где ей уже довелось побывать и о которых она только слышала, о местах, куда она хотела бы поехать, которые расположены где-то там, за горизонтом, всего в нескольких часах лета. А затем она сказала: «Я хочу вернуться, я очень хочу вернуться, а затем ехать дальше, дальше и дальше…».


Близкое


Мореска

Вы думаете, что знаете об Эссексе все — болтливые мамаши с колясками, неудачные подтяжки, задницы, торчащие из штанов Juicy Couture, пьяные в луже блевоты вечером в пятницу, трахающиеся в подворотне, Burberry, шардоне и прочая фигня? Да, такой Эссекс — толстозадые шлюхи, переполненное метро, выходящий из берегов Ист-Энд — знаем мы все, но это лишь верхушка айсберга. Неожиданно для нас, на севере, сразу за аэропортом «Стенстед», в паре ярдов от съезда с магистрали и бесконечных развязок, начинается совсем другая страна.

Превращение это столь же прекрасно, сколь и внезапно. Бренчание утилитарного эсперанто современной застройки сменяется мелодичностью старых полей, заросших маком и бузиной. Дороги повторяют замысловатый узор старых троп — времен, когда лучшими путями были окольные.

Всего в двадцати минутах от аэропорта — карабкающийся на холм городок Такстед. Викторианские и георгианские дома и лавки опираются друг на друга, ища поддержки, а улицы свободны от однотипных вывесок супермаркетов и жилищных кооперативов. Переизбыток пабов, слишком роскошная для ярмарочного городка церковь, и даже мельница — все это оплачено постфеодальным шерстяным бумом.

Премилый аккуратный городок, окруженный уставшими фермерскими угодьями, с заросшими зеленью домами лавочников и часовщика. В общем, все то, что так стремятся скопировать коварные Котсволдские холмы[1]. Но не все так просто: та громадная церковь на самом деле — колыбель нетрадиционного радикализма. Она знаменита двумя викариями — первый, Конрад Ноэл, проповедовал христианский социализм, а второй, Питер Элерс, — открытый гомосексуалист, в 1976-м обвенчал двух лесбиянок под предлогом того, что раз церковь благословляет линкоры и волнистых попугайчиков, почему бы ей не благословлять влюбленных. Здесь жил Густав Холст[2], а по соседству с ним еще и Дик Турпин[3].

Благостным ранним и солнечным утром в Такстеде тихо и сонно. Я выхожу из тени и замечаю двух мужчин в белом, возможно, игроков в крикет, а затем еще одного, в обносках, беседующего с человеком, облаченным в костюм дракона из пантомимы. Вдали слышится ритмичный звон колокольчиков. Мужчин, поднимающих к солнцу свои одутловатые от пива лица, все больше и больше. Мужчины в соломенных шляпах с ленточками, мужчины в ярких жилетах.

Секрет мятежного Такстеда не в каноническом большевизме и даже не в содомии. Все дело в фольклоре. Ежегодно здесь собираются все британские танцоры морески. Это не ритуальное построение машущих платочками и дерущихся на швабрах, но 75-й фестиваль морески Thaxted Morris Ring. Этот городок — центр таинственного культа танцоров, а фестиваль станет самым большим за всю историю морески.

День начинается с того, что команды разбредаются по эссекским деревням и кочуют из паба в паб, танцуя джигу, а потом встречаются на главной улице Такстеда. Мы начинаем с Финчингфилда до смешного милой деревушки. Зелень, пруд с утками, церковь, коттеджи. Распускаются цветы, простые деревенские парни опираются на свои трости, лохматые детишки в комбинезонах предлагают хлеб… и антикварный магазинчик с занимательной табличкой «Здесь вам не музей, все на продажу, а если не хотите покупать — проваливайте». А еще тут есть паб — настоящий паб на лужайке, под названием «Лис».

Дверь открывается, и внутри — танцоры в полосатых жилетах и соломенных шляпах с пластиковыми цветами заглатывают свою первую пинту, как пожарная машина перед выездом. На цыпочках они выходят на лужайку, после небольшой подготовки становятся в неровную линию, достают скрипку, аккордеон и дудку и начинают наяривать знакомые сельские мелодии XV века. Яркие и кричащие костюмы дополняют картину, когда они начинают скакать друг за другом, как пожилые бойцовые петухи, тяжело выписывая па, которые наскучили бы даже детсадовцу. Над танцорами морески в Британии смеются все. Да еще и презирают. Но они продолжают резвиться. Танцевать мореску — значит не обращать внимания ни на что. Эти люди давно научились игнорировать ухмылки и насмешки. Они поддерживают традицию, на которую всем плевать, ради удовольствия, ради своей компании и пива, плещущегося в мочевом пузыре. Совет сэра Томаса Бичема[4] попробовать в жизни все, кроме инцеста и фольклорных танцев, облил танцоров презрением. Для большинства людей мореска — странное и безвкусное граффити Терпсихоры, занятие для анимированных садовых гномиков.

Пара поднимается и танцует джигу. Никто не смотрит. Я замечаю, что один из танцоров обут в ботинки Velcro, вроде тех, что рекламируют в Sunday Telegraph. За их спинами — сотни английских деревень, военный мемориал, оплакивающий былые времена, имена, напоминающие о другой Англии. Эрнст и Том Перкиссы, Портор Чоут, Том Джунипер, Перси Уиффен, Т. О. Рагглз-Брайс. Кажется, им самое место среди аккордеонов и скрежещущих песенок, ритмичных ударов жезла и пьяноватого сельского хора голосов. На дверях паба — афиша вечера, посвященного творчеству Нила Даймонда.

В соседней деревеньке Корниш Холл Энд танцоры кружат по залу, время от времени отстегивая личные пивные кружки от поясов, чтобы глотнуть еще, прежде чем собраться в неровный квадрат и проскакать свой простенький танец. На веранде паба сидят семьи, бегают дети, и никто не обращает на них внимания. В «Лошади и конюхе» проходит вечер, посвященный Братьям Блюз.

Бал правит Morris Ring. Все эти семьдесят пять лет он проводится в Такстеде. В этом году фестивалю исполняется три четверти века, и организаторы обещают особенно выдающиеся встречи танцевальных команд. Каждая сохраняет традиции своей деревни, а они во многом отличаются друг от друга. Как и футболисты, танцоры очень щепетильно относятся к правилам. У каждой команды есть лидер, казначей и тренер. Традиционные танцы они исполняют так, как принято на их родине. Одни скачут с мочевыми пузырями — как своими (переполненными), так и свиными (высушенными), другие надевают лошадиные маски, или наряжаются в женские платья (обычно королевы Виктории и Леди Мериан, легендарной супруги Робина Гуда), или мажут лица черной краской.

Есть просто животные — олени, драконы, лошади, но под костюмами всегда мужчины. В круге женщин нет. Никто не знает, откуда пошла мореска — название, возможно, произошло от слова Moorish[5]. А может, мореска зародилась в Северной Африке или Испании, а к нам вернулась вместе с крестоносцами. Известно, что мореску танцевали при Елизавете — знаменитый шекспировский комик Уилл Кемп протанцевал ее от Лондона до Норвича за девять дней.

Семьдесят пять лет — не слишком большой срок для ассоциации по сохранению древнего сельского искусства. Ассоциация игроков в пинг-понг старше Morris Ring на полвека, а регбийная — почти в два раза. То, что мы видим сейчас, — воссоздание, возрождение. Адское пламя и дымящие трубы индустриального XIX века сместили, а кое-где и уничтожили вековые традиции хрупкой сельской культуры.

Фабрики и шахты затоптали лоскутное одеяло магии кельтов и саксов. Рабочий класс промаршировал от мотыги к кирке, а от лужаек — к дьявольским фабрикам и смогу. Но едва мореска ушла со страниц английской истории, пара городских музыковедов и фольклористов вернулись, чтобы принять чрезвычайные меры и возродить исчезнувшие сельские традиции. Сесил Шарп собрал тысячи и тысячи народных мелодий. Их использовали такие композиторы, как Элгар, Воан-Уильямс, Холст и Бриттен. Движение искусств и ремесел сподвигло сотни хемпстедских социалистов вернуться к корням, к новому Средневековью, наполненному ткачами, гончарами, фермерами, огородами и вегетарианством. Они отрастили бороды и одели детей в домотканые рубахи. Некоторые, как Эрик Гилл (не мой родственник), полностью воссоздали средневековый жизненный уклад и даже спали вместе с детьми. Фольклорную основу морески будто бы облили живой водой. В результате она стала управляемой, обзавелась своей иерархией, правилами и снобами. Как в случае с уэльскими движениями бардов и друидов, парочка фанатичных энтузиастов сделали из себя посмешище для горожан.

Такие писатели, как Оруэлл, Во и Бетжеман, высмеивали пиво, бороды, страсть к чечевице и особую серьезность танцующих мореску Танец стал символом своего рода фабианства — фригидного, лишенного чувства юмора достопочтенного социализма. Никто не знал истинного смысла танца, впрочем, это никого и не волновало. Достаточно того, что он соответствовал хардискому[6] снисходительному видению волшебной сельской Англии.

Антропологи склонны рассматривать все сельские ритуалы, ремесла и культуру как символ плодородия или благодарность за урожай. Это классическое объяснение грубого поведения, к которому не прилагается справочник. Возможно, есть связь с древними мифологическими персонажами или языческими верованиями — Зеленым Человеком и Херном-Охотником[7]. Есть анимистические духи цветов и зелени, но их трудно встретить жаждущим развлечений туристам или скучающим завсегдатаям баров.

В соседнем деревенском пабе происходит нечто совершенно иное. Они выпустили зверей на волю. К мусорным бакам на парковке выходят седлвортские танцоры, прибывшие из Йоркшира. Они цокают, как шахтные пони: на ботинки с деревянной подошвой навешаны колокольчики. На головах у них корзины цветов и перьев, а руководит шествием мужик с кнутом. Здесь не будет пьяных разухабистых скачек. Их танец под шляпами с цветами — грубый, мужской, восхитительно агрессивный. Грубые лица, взгляд пронзителен, как у северян. И мореска завораживает. Ритм отстукивает мрачные картины воинствующего братства, а их движения не забываются. Они будто плетут заклятья.

Мой маленький сын предлагает найденное им лебединое перо одному из танцоров. Тот снимает шляпу, чтобы вставить его. Его мама спрашивает, можно ли посмотреть шляпу.

«Только не надевайте, — предупреждает танцор, будто тролль из сказки. — Не хотел бы говорить при вашем мужчине, но, если девица надевает шляпу, она должна… ну, вы понимаете… отправиться с танцором в постель. Таковы правила». Николя обдумывает предложение и возвращает шляпу с извиняющейся улыбкой.

Несмотря на все свое плодородное наследие и обещания посевов и жатв, мореска едва ли не наименее сексуальный танец на свете. В отличие от народных танцев остальных европейцев с их нарядами и узорами или рила, распространенного в кельтской части Британских островов, мореска в прямом и переносном смысле не является вертикальным выражением горизонтального желания. Мужчины не только не танцуют с женщинами, они не танцуют и для женщин. И вообще складывается ощущение, что они не танцуют ни для кого, кроме себя.

В этом есть нечто, достойное уважения — полное отсутствие показухи. Никто не смог бы обвинить этих людей в тщеславии. Их огромные животы потеют в нейлоновой одежде, как теплая моцарелла, а прыщавые лица отражают унылую жизнь, проведенную за барной стойкой. Они почти так же выносливы и грациозны, как тележки из супермаркета, их бороды торчат, как обгрызенные батончики Weetabix, а волосы упрятаны в жалкий хвостик. Золотой век морески так и не наступил. Дух времени она не поймала, да и Вудстока[8] для нее не состоялось. Она возродилась за гранью эстетики, но все же в этом есть нечто чудесное, отважное и настоящее, некая коллективная эксцентричность.

Пока благонамеренные хихикают и меняют свои убеждения в соответствии с сезоном, танцоры продолжают скакать. Они знают, что следующий год будет таким же, как предыдущий, знают, что вместе с инцестом всегда будут замыкать список самых невостребованных в свете занятий. Но продолжают танцевать, свободные от прихотей и предрассудков, тщеславия и амбиций, славы и ярлыков. И тут же, будто подтверждая всю непроницаемость эстетики, появляется группа под названием Britannia Coconut Dancers из города Бэйкеп.

Вы вряд ли слышали о них, если только вы не из северного Ланкашира, но и в этом случае вы, скорее всего, не нашли для них места в своем сердце. Они редко выезжают из своей деревни. В Такстеде они впервые, да и то потому, что за ними присматривает команда из Седлворта. Маленькие, нервные человечки. Такими они и должны быть, ведь они наряжены в белые ночные чепчики, украшенные лентами, вроде тех, что были у служанок викторианской эпохи. Ниже — черные свитера с высоким воротом, белые кушаки, черные бриджи, белые гольфы и черные ботинки с деревянной подошвой. Будто этого было недостаточно, кто-то когда-то заметил: «Этому наряду ужасно не хватает пышной красно-белой юбки». «Вы уверены?» — якобы спросили в ответ танцоры. И он подтвердил, что уверен. Но на этом все не заканчивается. Их лица черны, и на черном фоне сверкают маленькие яркие глазки. К рукам привязаны одинокие кастаньеты. Кастаньета без пары — символ бессмыслицы, но вторая прицеплена к колену. Выдумать танцоров-коконаттеров — все равно что не поверить своим глазам.

Танец начинается с того, что каждый из коконаттеров прикладывает руку к уху, будто хочет услышать что-то недоступное простым смертным. Затем они грозят друг другу пальцем и пускаются в пляс, кружась и топая, время от времени поднимая гнутые палки, украшенные красными, белыми и голубыми розетками, и выписывая ими узоры в воздухе. Не мило и даже не остроумно. Это не просто нечто восхитительное, это совершенно иное. Танцоры из южных команд смотрят на танец с отвисшей челюстью. В цивилизованном мире нет ничего столь же безумного и захватывающего, как танец коконаттеров из Бэйкепа. Для чего они? О чем они только думают? Зачем они накладывают эти темные незаконнорожденные чары? Говорят, что изначально танцоры, возможно, были берберийскими пиратами, работавшими в корнуоллских оловянных шахтах и путешествовавшими по Ланкаширу. Говорят, что танец рассказывает об умении слушать подземелье, то есть своего рода шахтерский язык жестов. Ну и, конечно же, вся эта чушь о плодородии, весне и фертильности, но этим уж точно нельзя описать странность команды из нижнего мира.

В Такстеде — время пить чай, и толпы людей вываливаются из пабов и выстраиваются на главной улице, спускающейся с холма и убегающей в поля. Поля ждут, что к ним вернутся стога сена, пугала и языческие кукурузные куклы. После обеда к нам приходит далекий Альбион. Танцоры начинают свой парад с вершины холма, компанию им составляют скрипачи, аккордеонисты, барабанщики и дудочники, лошадиные маски, вымышленные существа, травести и пританцовывающие дурачки. С подножья холма поднимается встречная процессия. Действо напоминает последнюю картинку из поучительных историй, сцену Судного дня, частично воссозданную из стародавнего английского фольклора и сказок. Живая суета и ритм тащат тебя за собой, изгоняя снобизм и пренебрежение, характерные для горожанина. Это давно утерянная частичка тех, кем мы были, тех, кто мы сейчас. Обе процессии встречаются, танцуют свои танцы, скрещивают мечи в пентаграммы[9], трости в изгородь, а платочки… в платочки. Танцоры скачут, гарцуют, пляшут, звенят колокольчики, участники действа восторженно кричат и щелкают каблуками, призывая старые добрые времена. Мореска дергается, как оторванная конечность давно похороненного тела. Это последний обряд давно забытой веры. Движения, мелодия и вся эта чушь есть древний язык, оторвавшийся от жизни, что его породила.

Смотришь на действо и вдруг замечаешь покалывание, судорогу узнавания. Легкость в теле, комок в горле — едва заметная искра, связывающая всех нас. Отголосок народной памяти, тех, какими мы были, каким был наш мир. В великой гонке за промышленностью и прогрессом, за кирпичом и цементом, железом и дымом мы потеряли нечто жизненно необходимое, разорвали соединявшую нас цепь, и пути назад не было. Мы понимаем, что презрение и насмешки над мореской не слишком рациональны и заслуженны. Если бы это была чья-то национальная сельская культура, мы бы смотрели с удовольствием и почтительным интересом. Но все это нам слишком близко, и ягодицы сжимаются от смущения, вины и стыда. Будто смотришь на старые фотографии со студенческой попойки, где ты сидишь в дурацком костюме, и понимаешь, что вырос не таким.

Но мореска продолжается. Люди танцуют, не понимая, что пытаются примириться с неудобной семейной реликвией, которая ни к чему не подходит. Но это единственное, что осталось нам в наследство от доиндустриальной эпохи. Их танец — попытка поцеловать в лоб череп, проваливающийся под землю, прогуляться по пестрым полям, превратившимся в кольцевые развязки, взлетные полосы, торговые центры и первые тупики постмодернистской эпохи. И они продолжают танцевать. Уже не ради нас, а вопреки.

Солнце садится, аккордеоны продолжают играть, пиво выплескивается из оловянных кружек, а в одиннадцать часов вечера крики, протесты, аплодисменты и пение затихают, будто кто-то выдернул вилку из розетки и выключил шум. В окнах гаснет свет, и где-то под летней молодой луной раздаются тихие звуки скрипки.

Abbots Bromley Horn Dance, возможно, самая драматичная из всех команд, ковыляет по булыжной мостовой. Их танец, исполнявшийся сотни, тысячи лет, пробуждает больше всего воспоминаний. Их ведет дудочник, одетый в драное пальто. Он играет мелодию, которая кажется детской и простенькой, но на самом деле полна печали и обладает едкой неземной силой, будто саундтрек к снам. За ним идут мужчины, держащие перед собой рогатые оленьи головы цвета опавшей листвы. Следом мужчина-женщина, охотник и маска лошади. Они медленно танцуют в тишине. Процессия тянется, рисуя замысловатые узоры в лунном свете. Призрачный танец, печальный, будто плач по покойнику. Вещи, что легко теряются, — гораздо более страшная утрата, чем те, в которые мы вцепляемся. И я неожиданно чувствую, как в темноте по щеке катится слеза скорби.


Гайд-парк

Подобно всем великим путешествиям, свиданиям, походам и старту чего-то нового, Гайд-парк «начинается» на рассвете. С наступлением самого длинного уик-энда в году огромные ворота открываются, чтобы впустить угрюмое серое утро. Гайд-парк — самый известный парк в мире. Гефсиманский сад — старше, Булонский лес — больше, но только Гайд-парк напоминает огромного зеленого родителя города. Это пространство нашло отражение в городских пространствах всего мира. Везде, где строятся новые города для свободных, счастливых и к чему-то стремящихся людей, любящих культуру и отдых, — везде незримо прорастает семя Гайд-парка. Это нечто большее, чем просто зона без строений, большее, чем случайный зеленый пояс, захваченный бетонной ловушкой подобно случайному порыву ветра. Парки противостоят асфальту и кирпичу, одностороннему движению, предупредительным объявлениям в транспорте, уличному движению под прямым углом и аналитическому устройству общества. Эти места напоминают городу о том, что он есть на самом деле, из чего он вырос и к чему стремится.

По мере роста Гайд-парк становится все более похожим на выдуманную страну из детских сказок: тут есть и открытые равнины, и потайные лощины, и дикие места, и руины, и заросли, и фонтаны, и дворцы. Это самый большой туристический аттракцион Британии — ежегодно его посещает пять миллионов человек. Здесь проводится шестьсот организованных мероприятий — начиная от политических собраний и выпускных вечеров и заканчивая «Тур де Франс» и выступлениями духовых оркестров по воскресеньям. Кроме того, это место тысяч неорганизованных мероприятий — футбольных матчей, выступлений проповедников, корпоративов, встреч одиноких сердец и оздоровительных забегов.

Я приходил в парк с детских лет. Здесь я терял игрушечные лодки, неудачно запускал бумажных змеев, играл в крикет, валялся в высокой траве с подружками, выгуливал собак, гулял с коляской и учил своих детей ездить на велосипеде. И если я и принадлежу сердцем к какому-то месту в стране, если и испытываю какую-то привязанность, так это — привязанность к этому парку. Ему и посвящена моя сегодняшняя история.

В 6:15 утра дворцовая кавалерия уже на месте и готова начать свой привычный поход к водопою. Когда-то здесь стояли военные казармы, построенные в георгианском стиле. Их классические фронтоны до сих пор торчат над воротами церемониального входа. Казармы Найтсбриджа — пожалуй, самое уродливое строение в Лондоне, на которое открывается прекрасный вид. Они были спроектированы сэром Бэзилом Спенсом, умудрившимся достичь эффекта разорвавшейся бомбы с помощью так и не взорвавшегося бомбообразного вертикального строения. Казармы с присущей им робкой брутальностью — единственное здание, заметное с любой точки парка.

В поведении солдат, движущихся по парку, можно заметить странную смесь заторможенности, мальчишеской надоедливости и определенности, напоминающей механическую определенность роботов. Они испытывают эйфорию — для них только что закончился церемониальный год. На каникулы лошадей отправляют в Норфолк и Виндзор. Теперь на какое-то время можно будет забыть о постоянном цоканье копыт, полировке амуниции и медленном ковылянии по парку.

Кавалеристы испытывают немалые трудности, вышагивая в сапогах с широкими раструбами, куда время от времени запихивают бумажки с номерами своих телефонов хихикающие девушки-иностранки. Если вы когда-нибудь задавались вопросом о том, что происходит с тоннами лошадиного дерьма, ежедневно производимого конями королевской стражи, я вам скажу — его сгружают лопатами в специальный желоб, а затем увозят прочь на грузовиках. Куда? Как-то раз я поинтересовался у капитана, руководившего караулом. Вопрос его озадачил. «Куда-то далеко», — ответил он.

Стражник, стоявший у входа в парк, выходит на середину проезжей части, подняв высоко винтовку — это лучший способ остановить дорожное движение. И на сцене появляется воинский отряд. Копыта лошадей тихо и красиво выстукивают по камням, дополняя картину раннего и сырого утра. Мы смещаемся в восточную сторону парка, туда, где трепещет и синкопирует широкая авеню лондонских платанов, скрывающих лужайки, на которых люди занимаются поутру тайцзи и пилатесом. Их тела словно странные иероглифы напоминают фигуры с утраченных средневековых фресок, изображающих чистилище.

Если вы внимательно посмотрите на Парк-лейн, то заметите остатки земляных работ, которые проводились по приказу парламента для защиты Лондона от атак роялистов в годы гражданской войны. В XVII веке на этом месте заканчивался город.

В сотне метров от казарм офицер издает звук, похожий на всхлип человека, выходящего из наркоза, и все подразделение поворачивает взгляд влево. Они проходят мимо небольшого огороженного памятника людям, погибшим от взрыва автомобиля, в который ИРА подложила бомбу. И берут на караул. Кажется, они отдают дань памяти не только погибшим, но и доморощенному терроризму. Церемонии и воспоминания могут превратить в национальное достояние все что угодно.

Жители Западного Лондона часто просыпаются ранним утром, и им кажется, что они слышат цокот копыт, подобно предрассветному эху Киплинга. Чаще всего они поворачиваются на другой бок и продолжают смотреть свои сны о кентаврах. Путь движения кавалерии зависит от командира. Сегодня солдаты отправятся в Ноттинг-Хилл-Гейт. Они выезжают из парка через северный вход и сворачивают на небольшую боковую улочку. Там, в тупике спешиваются. Офицер занимает десятку у сержанта и собирает заказы. Пять порций кофе и три чая. Потом направляется в кафешку для рабочих, арабские владельцы которой делают ему скидку, лучезарно улыбаясь пуговицам и сапогам. Солдаты держат за уздцы лошадей, втихомолку курят в кулак и потихоньку задирают друг друга. Офицер подает им кофе. Чем-то это напоминает детство, когда ты стоишь около школьной стоянки велосипедов вместе с бандой своих дружков. Этажом выше человек раздвигает шторы, трет глаза и вновь закрывает окно. «Как-то раз, когда мы стояли здесь, — говорит капитан, — мимо нас прошел Роберт Де Ниро. Он и бровью не повел. Конечно, мы же в Лондоне. Ну что особенного в том, что кавалеристы в полседьмого утра пьют чай в районе своих конюшен в Южном Кенсингтоне».

В 7:30 у пруда Серпентайн встречаются члены клуба пловцов. Не самое хорошее утро для ныряния. Шквалистая погода заставила местных гусей сбиться в стаю в самом грязном уголке пруда. Пловцы в пруду Серпентайн представляют собой одну из тех характерных английских ассоциаций, при рассказе о которой не обойтись без слов «неустрашимость» и «эксцентричность». Члены клуба встречаются здесь с 1864 года. Эти добродушные люди кутаются в одежду, купленную не из-за стиля, а из-за долговечности и соображений бережливости. В руках они мнут полотенца, совсем не тонкие и лысеющие, как и добрая доля их хозяев.

Эти люди, стоящие на краю пруда в удручающе узких плавках Speedos и резиновых шапочках, напоминают мне черепах, выдернутых из панцирей. Мне кажется, что каждый из них мог бы снять биографический фильм о себе, примерно такой же, как Ealing Comedy[10]. Среди них и парламентарий, и архитектор на пенсии, и гостиничный портье, и водитель такси. Многим из них удалось переплыть Английский канал. Они плавают здесь каждую неделю, даже на Рождество. А сегодня предстоит серьезное дело, никаких брызг, никакого ныряния «бомбочкой» или надувных матрацев — их ждет соревнование. Руководитель с хорошо развитой грудной клеткой, доской для записей и секундомером запускает пловцов в воду по очереди, с достаточно большими интервалами. «Дейв, ты где? Дейв, давай в воду!» Они ныряют в серую с грязной пеной воду и принимаются махать руками. Через несколько минут вода начинает напоминать документальный фильм про движение торпеды. Клубу пловцов принадлежит небольшая раздевалка, не разделенная по половому признаку и украшенная старыми фотографиями ухмыляющихся пловцов. Раздевалка переполнена хриплым дыханием и болезненно бледными, шишковатыми телами, закутывающимися в усыпанные песком полотенца.

Снаружи происходит небольшая церемония. Победу одержал человек, которого все зовут Белка. Его добродушно поздравляют и дарят небольшой посеребренный кубок. Дама, по-видимому, миссис Белка, добродушно его поддразнивает. Кто-то кричит: «С днем рождения!» Сегодня Белке 84 года. Пловцы отправляются на завтрак, излучая сумасшедшие и бесстыдные волны бессмертия.

Серпентайн создан с помощью плотин, перегородивших Вестбурн — одну из исчезнувших лондонских рек. Пруд был построен королевой Каролиной. По крайней мере так говорят, но я сомневаюсь, что для этого она шевельнула хоть одним пальцем. Создание этого декоративного водного сооружения потребовало специального парламентского акта и огромной суммы денег, однако в итоге получилось огромное и естественно выглядящее озеро в огромном и самом естественно выглядящем из всех природных ландшафтов во всех парках Англии. Есть еще в парке Круглый пруд, на котором безмерно увлеченные члены клубов моделирования яхт мостят себе дорогу к разводу. К всегда жившим здесь гусям не так давно добавились шипящие флотилии лебедей. Раньше на пруду жил только один лебедь, выживший из ума старый самец, не пускавший сюда никого другого. Теперь его больше нет, и сюда переместилась вся лебединая шваль.

Для большинства лондонцев Гайд-парк и Кенсингтон-Гарденс — синонимы. Они перетекают один в другой, соединенные Серпентайном. Прежде Кенсингтон-Гарденс был садом Кенсингтонского дворца, однако постепенно он стал доступен для широкой публике. Когда-то здесь ограбили Георга II. Он попросил разбойника, чтобы тот позволил ему оставить у себя печать, прикрепленную к цепочке часов. Разбойник согласился, но при условии, что король никогда и никому не расскажет об том, что смог его уговорить. Король пообещал и исполнил свое обещание. Название Роттен-Роу[11], песчаной дорожки в южной части парка, на деле представляет собой неправильное произношение французского названия Route du Roi (Королевская дорога). Эта дорога вела королей от Кенсингтонского дворца к Вестминстерскому. Это была первая лондонская улица, получившая централизованное освещение, — чтобы больше ни на одного монарха не ограбили в парке.

Гайд-парк Генрих VIII отобрал у Вестминстерского аббатства. Король использовал парк в качестве охотничьих угодий. Вскоре это место на окраине Лондона стало довольно оживленным — здесь собирались разбойники, обделывались незаконные делишки, тут легко было снять проститутку. Эти два парка обладают совершенно разной атмосферой. Кенсингтон-Гарденс — парк вежливый и провинциальный, место выгула собак и прогулок с детской коляской. Гайд-парк — место публичное и политизированное. Именно в нем проводились марши великих реформаторов, студенческие демонстрации и поп-концерты, призванные спасти мир. Здесь есть и «дерево реформаторов»[12], и почтовое отделение — знак политических реформ, и Тайбернское дерево[13]. Право висельников выкрикнуть свою последнюю просьбу, молитву или проклятие привело к возникновению на месте казни Уголка ораторов. Практически каждое воскресенье отсюда раздаются похожие на рэп речитативы религиозных фанатиков, неизбранных политиков-экстремалов или сторонников страннейших диет. Коммунисты, будто не знающие о падении Берлинской стены, и христиане, мимо которых прошли идеи Дарвина, предлагают публике своего рода кукольное представление на тему свободы слова. Они напоминают мимов, которым дали возможность говорить. Основная их аудитория — развлекающиеся туристы. Вспоминая обо всей пролитой крови и сломанных шеях — достаточно высокой цене, уплаченной за это право, ты ощущаешь, что такая свобода слова вряд ли может считаться краеугольным камнем демократии. Основы свободного общества никак не связаны с криком — они заключаются в том, чтобы заставить людей слушать.

В центре парка расположен полицейский участок со старомодным синим фонарем и красным стоячим почтовым ящиком. Королевские парки всегда стоят особняком от районов, в которых им суждено находиться: здесь действуют свои законы и традиции, а надзор за ними осуществляет суперинтендант полиции Саймон Оуэнс, офис которого украшен стимулирующими афоризмами. Любимый его афоризм звучит так: «Самое главное — сделать самое главное самым главным». «Я говорю эту фразу по десять раз на день», — рассказывает он мне. Он очень гордится парком и тем, как над ним осуществляется полицейский контроль. По парку описывает круги специальная машина — она может оказаться в любой его точке за три-четыре минуты. Помимо пеших полицейских парк патрулируют полицейские на велосипедах и лошадях. В среднем в парке ежедневно фиксируется парочка инцидентов; однако уровень раскрываемости преступлений поразительно высок — 44 %, что делает парк не только самым безопасным местом в округе, но и (в расчете на милю) местом самой эффективной и результативной работы полиции.

Больше всего меня удивляет, что полиция не использует принципы нулевой толерантности и в целом ведет себя достаточно ненавязчиво. «Вот смотрите, — говорит мне суперинтендант, — с учетом всех правил, в парке технически невозможно заниматься хоть какой-то деятельностью. Наша работа состоит в том, чтобы контролировать, чтобы люди делали то, что они делают, не мешая заниматься другим тем, что они хотят. Это нередко порождает конфликт интересов, столкновение различных культур. Ближневосточные семьи проводят в парке пикники, что не слишком нравится владельцам собак (ежегодно в парке фиксируется до миллиона выгулов), но самое большое количество жалоб поступает на велосипедистов. Футболисты не должны мешать выпасу кур или занятиям по капоэйре; женщины в хиджабах должны уживаться с девушками, загорающими в бикини. Однако наш парк обладает каким-то чудесным свойством, заставляющим людей вести себя достойно. В мероприятиях порой участвует до десяти тысяч человек. Мы должны безопасно впустить и выпустить их силами всего нескольких полицейских. Если бы такая толпа отправилась на футбольный матч, мне понадобилось бы не менее двух тысяч полисменов».

Парк обладает врожденным тактом и либерализмом. Это место, где люди живут и дают жить другим. А как обстоят дела с сексом? Мой собеседник откидывается в кресле. «Тут его немало. Многие приходят в парк именно ради секса. Вы заходили в Сад Роз? Это место рядом с казармами, и там уже много лет встречаются геи. Работа моих людей состоит не в том, чтобы шарить по кустам и ловить людей, занимающихся любовью. Мы отказались от этого. Если кто-то захочет уединиться за беседкой, никто не будет его преследовать. Однако, если же вы решите заняться сексом на скамейке прямо на глазах у публики, мы не оставим это без внимания. С другой стороны, геи — достаточно уязвимая группа: тут и грабежи, и гомофобное насилие, и шантаж. Многие из них женаты, поэтому им приходится делать все втихаря, но у них есть право на защиту. Поэтому мы и присутствуем в саду. Офицеры в куртках со светоотражающими полосами и фонарями патрулируют центральную дорогу. Мы здесь, чтобы защищать и геев. У них есть право пользоваться парком, как и у любого другого человека».

В парке много секса. Флиртовать и строить глазки вполне естественно, даже для подростков, пытающихся как-то справиться со своими гормонами. Вы замечаете, что парочки либо очень молоды, либо принадлежат к более чем среднему возрасту. Можно заметить много пар, состоящих из представителей разных рас, в том числе и азиатов, постоянно держащихся за руки. Эти люди больше нигде не могут найти себе столь необходимого уединения. Парк — это огромная и бесплатная кровать для всех, кому нужно место для своих напряженных усилий и дергания. Парочки напоминают спаривающихся лягушек, выброшенных на берег реки — одежда сдернута, отброшена в сторону и висит на ветках, пальцы пылко шарят по застежкам, пуговицам и крючкам бюстгальтеров, влюбленные поглощены нескончаемым и бездумным спазмом поцелуев. А на скамейках сидят тайные любовники и неверные супруги, застенчиво делящиеся бутербродами, обменивающиеся поцелуями, поглаживаниями, объятиями и взглядами.

Каждую летнюю пятницу парк наполняется парочками, имитирующими секс, не снимая одежды, перед тем как сесть в электрички и двинуться к своим законным партнерам в пригороды. Сад Роз, ночами превращающийся в притон гомосексуалистов, днем предстает в роли прекрасного цветника, наполненного ароматными розами. Туристы сидят на скамейках, запах бродяг борется с запахом цветущих роз; семьи стоят перед грудами лепестков и улыбаются фотографу — сделанные сегодня фотографии надежно спрячутся в фотоальбомах по всему миру.

Все формальное садоводство в Гайд-парке бесконечно увлекательно. В середине парка скрывается огромная куча навоза размером с собор Святого Павла. Наряду с армией садоводов, здесь есть лесоводы и надсмотрщики за дикой природой, которые приглядывают за деревьями — 62 рода, 130 видов и 120 подвидов. Самое известное дерево в Гайд-парке — лондонский платан. Дерево не просто делится с нами кислородом — его многослойная кора поглощает загрязнения. И многие поколения детей знают, что его круглые семена — яйца, которые откладывают феи. Доминирующим видом в Кенсингтон-Гарденс является каштан. Иногда попадается шелковица. А семья киприотских женщин собирает незрелый миндаль на аллее Лаверс Уок в Гайд-парке. В разгар лета по парку течет тонкий сладкий запах, заставляющий думать, что вы идете по комнатам невидимого борделя, — это цветет лайм. Большие площади зарезервированы для выращивания вереска, дикого ячменя и луговых трав. Какая-то женщина постоянно оставляет на автоответчике менеджера парка угрожающие сообщения из-за того, что семена растений прицепляются к лапам ее собаки.

На протяжении многих лет в Гайд-парке накопилась масса безделушек, памятников, статуй, украшений и мебели, заставляющей вспомнить дома старушек. Ко всему этому относятся с уважением, а порой и с любовью. В северозападном углу парка расположен мемориал Веллингтона, созданный из переплавленных пушек. Его строительство было оплачено женщинами Британии. Монумент представляет собой колоссальную фигуру Ахиллеса в яростной позе; как и полагается классической скульптуре, герой обнажен. Это первый обнаженный мужчина, выставленный в качестве скульптуры в Лондоне. Матери и няни из Кенсингтона были вне себя от гнева, и поэтому к скульптуре был прилеплен фиговый листок, напоминающий парковочный билет для одержимых сексом. Возможно, они были бы возмущены сильнее, если бы узнали, что Ахиллес столь разгневан из-за гибели своего бойфренда. Теперь персонаж в своих фиговых стрингах смотрит на Байрона, стоящего на другом конце Парк-лейн.

В Гайд-парке стоит каменный монолит, воздвигнутый в память о холокосте, есть и кусок гранита, подаренный благодарным народом Норвегии. Есть здесь и достаточно оригинальная статуя, отчасти послужившая источником вдохновения при создании Мемориала Родса[14] в Кейптауне, и печальный обелиск в память о Джоне Хеннинге Спике, расставшемся с жизнью, после того как ему удалось найти исток Нила. Есть здесь и Альберт в космической ракете в стиле готического возрождения, сверкающий золотом и окруженный столь прекрасными аллегориями, что переварить их не по силам ни одному серьезному немцу[15]. Группа в углу представляет четыре континента.

У азиатской гурии, сидящей верхом на слоне, лучшая пара каменных грудей во всем Лондоне. Перед Кенсингтонским дворцом стоят статуи Вильгельма Оранского — подарок кайзера — и королевы Виктории, которая родилась в этом дворце и жила в нем в условиях относительной (по королевским меркам) нищеты. Скульптура поставлена ее дочерью. Есть здесь и маленький терьер, стоящий у фонтанчика с питьевой водой с филейной частью, поднятой в воздух. Этот памятник — в память Эсме Перси, актера, умершего в 1957 году и забытого так быстро, словно он никогда не существовал. Насколько я смог выяснить, чаще всего он играл роли аристократов, а однажды сыграл Афи, главного евнуха в фильме 1935 года под названием «Абдул Проклятый».

Настоящим незабываемым волшебством кажется статуя Питера Пэна работы Фрэмптона — один из самых знаменитых памятников в мире. Несомненно, это самый любимый и прекрасный памятник в Лондоне. Он возник здесь буквально за ночь, был заказан и оплачен Джеймсом Барри, который и придумал Питера Пэна. Барри встретил в садах детей семейства Ллевелин Дэвис, их мать и собаку. И эта встреча вдохновила его на создание величайшей из когда-либо написанных сказок. Но Кенсингтон-Гарденс — не просто место, откуда потерянные своими няньками дети отправляются в страну Нетландию. Это и есть сама Нетландия. Кажется, что любая из сцен книги описывает именно это место. Дерево, на ветвях которого спал Питер, до сих пор живет на цветочной тропе. Статуя на берегу Лонг-Уотер, где он приземляется в птичье гнездо после своего путешествия. Питер стоит на неровном постаменте, украшенном фигурами фей и животных. Он спрятан в алькове из травы и листьев, и вы натыкаетесь на него по чистой случайности.

В течение часа я сидел и смотрел за родителями, приводящими сюда своих детей. Странно, что, хотя дети с огромным удовольствием пытаются найти на постаменте фигурки маленькой мышки и кроликов, самое большое впечатление скульптура производит именно на взрослых. Кое-кто даже пускает слезу. Этот мальчик-мужчина, играющий на дудочке и выдувающий звуки, слишком высокие и нежные для того, чтобы мы могли их услышать, постоянно напоминает родителям, что история, рассказанная Барри, — не о детях, а о взрослых. За всеми перипетиями приключений, романтики и удали кроется печальнейшая истина — мы все взрослеем и то, что мы оставляем за спиной, куда более ценно, чем то, что мы приобретаем.

А еще тут есть мемориал принцессы Дианы. Удивительно, насколько естественно один памятник следует за другим. Культ мертвой Дианы добавил Кенсингтон-Гарденс миллион посетителей. Путь этих паломников часто проходит по уродливым ответвлениям на дороге, напоминающим слезливых «лежачих полицейских». Я бродил по парку годами, но до сих пор так и не знаю, куда ведут эти ответвления. Мемориал Дианы включает собой детскую игровую площадку с пиратским кораблем (иронический кивок в сторону Питера Пэна) и огромный, недружелюбный, исполненный темперамента фонтан, открытие которого вызвало потоки желчных и обидных высказываний и даже непристойных шуток[16]. Однако сейчас, когда шум поутих, он выглядит достаточно шикарным и элегантно бледным. Вода катится и падает с приятным шумом, и множество людей приходит сюда, чтобы поплескаться или просто посмотреть куда-то вдаль застенчивым, скромным и загадочным взором.

Пока я стоял на краю фонтана, ко мне подошел парень в чем-то типа униформы и сказал: «Вы не можете здесь стоять. Тут можно сидеть или лежать, можно пройти в воду, но стоять здесь нельзя». Как же я могу сесть на край фонтана, перед этим не встав на него ногами? «Не знаю», — ответил он и покачал головой. Это было загадкой и для него самого. Мой собеседник оказался не преданным фонтану охранником, а уборщиком по контракту. Он работает на частную компанию, которая поддерживает работу водных потоков. Как ему работается? «Тяжело, приятель. Эту штуку нужно чистить каждый день. Он постоянно покрывается плесенью и становится скользким». Фонтан частят ранним утром, примерно тогда, когда гвардейцы отправляются за своей чашкой кофе.

Это сооружение черпает воду из водоносного слоя глубокого залегания, и все эти галлоны воды затем перекачиваются в Серпентайн. На этапе презентации концепции и строительства горизонтальный фонтан Дианы казался чуть ли не самым глупым вариантом из всех, которые могла выбрать комиссия. Но теперь, десять лет спустя, он кажется на удивление необходимым и элегантным. Несмотря на то что поддержание его работы требует огромных усилий, и почти каждый день начинается с глубокой очистки, фонтан начинает завоевывать все больше поклонников.

Гайд-парк — также место сбора полиглотов всего мира. Здесь можно услышать любой язык и узнать привычки жителей любого уголка планеты. Парк — место, понятное любому человеку. Улицы, магазины или кофейни могут представлять для иностранцев проблему, но парк говорит сам за себя. Во время обеда люди разворачивают свои подстилки и молятся в сторону торгового центра Whiteleys, рядом с парочками, поглощающими на пару сэндвич с беконом. Филиппинские девушки подставляют лица солнцу, а маленькие шайки польских парней обсуждают свои делишки. Огромный негр из Ганы едет на роликах спиной вперед, его ноги сплетаются и расплетаются по ширине всего бульвара, а руки разлетаются в стороны, как у человека, падающего из окна.

В парке всегда присутствует какая-то грусть, неуловимая атмосфера меланхолии, перемежающаяся визгами дошкольников и детей ясельного возраста, катающихся в твердых защитных шлемах на толстых медленных пони, или смехом группок задастых девушек с бутылками пино-гри. Парк — это именно то место, куда люди приносят свою грусть и одиночество. На каждую парочку молодых влюбленных приходится одно разбитое сердце, оставленное на одинокой скамейке; сгорбленные мужчины с наморщенными лбами бесцельно бродят по дорожкам в облаках депрессии, пытаясь прийти в себя. Сумасшедшие и полоумные приходят сюда, чтобы заклинать лесных нимф и легкий ветерок. Потерявшийся в зарослях травы в северной части парка викарий с чемоданчиком и спаниелем останавливает меня и спрашивает, могу ли я напомнить ему об искупительной истине бытия. Несмотря на отчаяние, он спокоен и перегружен своими несчастьями с должной долей вежливости.

Гайд-парк, не имеющий инструкций, направления, правительства или судебной власти, превратился в модель справедливого общества, люди в котором ведут себя хорошо не потому, что должны, а потому, что могут это делать. Толпы свободно приходят и уходят, постоянно сохраняя хорошее настроение. Летним субботним утром здесь может собраться до 20 000 людей, причем каждый будет вести себя вежливо и любезно. В этой эгалитарной атмосфере красоты и безопасности люди любой расы, любого возраста или социального класса могут играть, читать или закусывать. Здесь можно делать вещи, на которые вы не осмелитесь больше нигде; парк освобождает вас от смущения или стыда; это небольшой пример либеральной уверенности в том, что при должном уровне доверия люди ведут себя воспитанно и заботливо. Парк — истинное оправдание тихой и приглаженной английской анархии. Потоки велосипедистов в час пик устремляются в сторону запада, подобно стаям флюоресцирующих гусей; к вечеру в парке становится тише; солнце балансирует на вершине шпиля аббатства Святой Марии, расположенного к югу от парка; семь цапель и лиса на клумбе ждут, когда их придет покормить невменяемая дама с неописуемым мешком.

Кенсингтон-Гарденс закрывается с закатом. Гайд-парк остается открытым до полуночи. Тьма ползет сквозь деревья, которые становятся ночным приютом для лис, мотыльков, нетопырей и строителей из Восточной Европы, ищущих пристанище для сна. Парк освещают фонари викторианской эпохи, источающие эфирный бледный свет. Сквозь аллеи платанов с блеском и шипением пробиваются белые и красные неоновые огни городских улиц, но здесь в жемчужно-синей тишине парка с нами остается очаровательный намек на существующую параллельно с нами Утопию, на земной Эдем.


Отцовство

I

В строении человеческого скелета есть недочеты, которые Курешаются по-разному: решение встать прямо, вместо того чтобы передвигаться на четырех, существенно изменило угол зрения на наши гениталии, что в конце концов привело к началу производства мужского белья модели Y-front[17]. Прямой позвоночник стал первопричиной появления хиропрактиков[18]. В качестве утешительного приза человечество получило женские груди огромного размера — они компенсируют то, что другие привлекательные части женского тела не выставлены напоказ, а спрятаны где-то внизу.

Но, наверное, самое худшее из эргономических затруднений нашего тела — это то, что мы рождаемся, не зная, как сморкаться. Я не думаю, что сейчас это вас сильно волнует, потому что вы, скорее всего, не сморкаетесь на людях, а те, кого вы целуете, достаточно опрятны в том, что касается носов. Но вы ведь не родились такими. Было время в вашей жизни, когда сопли из носа лились ручьем.

Я и сам об этом не думал, пока оба моих отпрыска не простудились в Рождество. Один произвел на свет что-то напоминающее геологический пласт в форме лежащей плашмя Old Man of Hoy (торчащая из океана скала у острова Оркни в Шотландии), у другого нос был заложен так сильно, что сопли стекали через рот. Никто из них не представлял, как сморкаться, но они считали содержимое своих носов вполне съедобным, что, в общем, может заинтересовать сторонников дарвиновской теории. Очевидно, что к тому же оба родились с геном, отвечающим за то, чтобы сходу что-то схватить и проглотить.

Их вид с хлюпающими носами напомнил мне сцену, которую я видел в Африке. Я освещал войну в Дарфуре из лагеря беженцев на границе с Чадом, сидя в набитой женщинами и умирающими детьми палатке, предоставленной «Врачами без границ». Одна из матерей была очень красива. Просто потрясающе красива. Сильное и суровое лицо — огромные глаза и скулы цвета кофейной бронзы, обрамленные светлым платком. Я кивнул Тому, чтобы он сфотографировал ее. Такое фото легко тянуло на газетный разворот. Она глянула на Тома и его фотоаппарат темными, лишенными эмоций глазами. Ее красота была загадочной, как у сфинкса.

Пока Том снимал, девочка, завернутая в полу ее платка, стала издавать звуки, тихие звуки истощенного ребенка. Измученная обезвоживанием и отсутствием питания, малютка страдала и от соплей, наглухо забивших ее нос. Ее мать, не отрывая глаз от наведенного на нее объектива, медленно и вполне осмысленно наклонилась, взяла носик дочери в свои губы, высосала соплю, а потом проглотила ее. Эта сцена шокировала меня по нескольким причинам.

Во-первых, это было отвратительно. Но это был и ответ на пристальное внимание незнакомого мужчины к женщине, которая, скорее всего, потеряла мужа, семью, у которой не осталось ничего, кроме этого комочка жизни, завернутого в платок. Многие из женщин, находившихся в палатке, пережили насилие. На лице матери было написано, как жутко мир виноват перед ней. Ее поступок был откровенно сексуальным и одновременно крайне отталкивающим. Но совсем не это запомнилось мне больше всего. Мне запомнился акт глубокой родительской любви к своему ребенку.

В той тяжелейшей ситуации она могла мало что для нее сделать. У нее почти не осталось ничего, что она могла бы дать своей дочери. Ни молока, ни защиты, ни надежды. Но она могла облегчить ей дыхание. На краю пропасти, когда все возможности использованы, важными остаются только простые и практичные вещи. И любовь — одна из них. Грязная, элементарная, животная. Любовь совсем не романтична, когда, кроме нее, в жизни не осталось ничего.

Первый урок, который получает родитель — мужчина, ставший отцом, — заключается в том, что ты не имеешь представления о том, что такое любовь, на что она похожа, для чего она нужна. Настойчивое, приятно сводящее пах чувство, которое вы принимаете за любовь, — всего лишь приманка, тестер, вспышка… Это как теплая ванна в сравнении с горячим вихрем настоящей любви. И наступает она, когда вы становитесь отцом. С тех пор вы просто утопаете в любви. Вам никто этого никогда не говорит и не объясняет. Вы не можете почувствовать дна, не можете почувствовать, что погрузились в нее с головой. Другие мужчины никогда не упоминают об этой любви, растворяющей нас. Нам не говорят о ней наши собственные отцы. Вы можете написать «я люблю тебя» на поздравительной открытке, прошептать что-то нежное в ухо, торчащее из взъерошенной головы, но объяснить подростку, что представляет собой такое фундаментальное явление природы, как любовь к своему ребенку, слишком трудно. Вам следует знать и помнить всегда, что невозможно подготовить себя к этому чувству. Невозможно объяснить, как и когда оно возникнет. Но это не должно нас удивлять. Грустная ирония заключается в том, что те моменты, когда вы становитесь свидетелями самых ярких родительских чувств, когда эти чувства совершенно очевидны и очень сильны, — эти моменты вы запомнить не можете. Те годы вашей жизни, когда вы еще не умели сморкаться, когда ваш отец качал вас на руках и безмолвно наблюдал, как вы спите, полностью стираются из памяти. Позже, когда вы вырастаете, взаимоотношения с родителями запутываются из-за таких практических вещей, как обиды, неприятности, требования соблюдать дисциплину и вовремя идти спать, делать домашние задания и вести себя прилично. Они портятся из-за вспышек гнева и каждодневной усталости. И именно это чаще всего вы помните из своего детства. Вспоминаете, как вам не нравились ваши родители. Но ведь в вашей жизни были четыре коротких года, когда вы купались в океане любви. А ваш отец никогда не забывал о них, и они никуда не уйдут из его памяти. Такие годы обязательно наступят и для вас.

И только тогда вы поймете, что самая большая ущербность человеческой натуры заключается в том, что человек не помнит своего детства. Не помнит свои первые слова, первые шаги. Не помнит, как впервые попробовал шоколад или заснул на руках у отца в темной кухне. Но надо помнить о том, что все это произойдет, и все это уже происходит с вами.

II

Мудрый человек однажды сказал (собственно, это был Билли Кристал в фильме «Когда Гарри встретил Барри»[19]): «Вся философия, в которой нуждается человек, сосредоточена в „Крестном отце“». Там есть своя притча на каждый случай.

Я пишу эти строки ранним утром в Нью-Йорке. Сейчас так рано, что ночь еще не понимает, что она кончилась. Мне не спится. Когда я летел через Атлантику, то думал: «По крайней мере меня не станет среди ночи будить ребенок, который описался или у которого режутся зубки». А теперь я не могу заснуть, потому что мое тело думает, что оно еще дома и его в любой момент может разбудить детский плач.

«Крестный отец». В самолете я в очередной раз пересмотрел третью часть фильма. Можете себе представить, насколько хуже были другие фильмы.

Все начинается с монолога. Старый Майкл говорит: «Единственное богатство на земле — это дети». Не семья, а дети. Все остальное — прах и пыль. С детьми не могут сравниться ни кузены, ни племянницы и племянники, ни крестники и таксы. И «Крестный отец» — это история о том, почему не стоит иметь детей. Внутри каждого отца сидит дон Корлеоне. Пока не станешь отцом, не поймешь, насколько твое поведение будет зависеть от страха и чувства мести. Весь сладкий PR, все эти надписи на почтовых открытках и оберточной бумаге говорят, что любовь — телячьи нежности. Но на деле это страх и гнев.

Газеты полны публикаций о том, как детям не позволяют играть, выходить на улицу, а их жизни напоминают жизнь заключенных, имеющих право только на посещение таких же, как они, сидящих под домашним арестом детей. Никто не пинает мяч на дороге, жалуется газета Daily Mail, и не болтается на пыльной улице с веточкой в руках. Смысл этих публикаций заключается в том, что мы до дрожи боимся за наших детей. Но это лишь часть проблемы. Но больше всего родители боятся того, что случится с ними самими, если их дети получат травму или погибнут. Какой коктейль разъедающих эмоций придется им пить каждый день до самого конца дней? Внутренний Крестный отец попадает в наш дом вместе с аистом. Во всех нас сидит внутренний capo di tutti capi[20]. Вы не подозреваете о его существовании до тех пор, пока не увидите своего ребенка побитым или расстроенным.

Я ясно помню тот день, когда моя старшая дочь пришла из детского сада и тихо села на край кроватки, склонив подбородок к груди и сжимая в руках варежки. Что-то случилось. Выудить из четырехлетнего ребенка это так же трудно, как сортировать сырую шерсть. Наконец, губы задрожали, она зарыдала и, всхлипывая, сообщила, что ее обижают. Нарисованная ею картинка рыбки порвалась, а две девочки, которых она считала своими подружками, смеялись над ней и перешептывались, не посвящая ее в свои тайны.

Я почувствовал, как внутри все похолодело, и приготовился к бою. Я никогда не верил, когда обвиняемые на суде говорили, что им на глаза упала красная пелена, и они не понимали, что творят, пока не оказывались посреди лужи крови и горы костей. Теперь мне это понятно и очевидно, как после приема новокаина. Меня трясло от гнева библейской силы. Я был зол, раздражен, выведен из себя, разгневан. Большую часть своей сознательной жизни я фиксировал несчастные случаи. Но это чувство было мне незнакомо. Я бы убил этих девочек. Без сомнений, без сожаления, не боясь последствий. Но вначале придушил бы и содрал кожу с их домашних животных. Нарезал бы их дедушек и бабушек на отбивные. Надругался бы над их любимыми персонажами комиксов. И если все, что я говорю, вызывает у вас усмешку (и кажется преувеличенным), то хочу подчеркнуть — я действительно это чувствовал.

Пугающим было не столько желание расправиться с малолетними детьми, сколько то, что это желание взялось ниоткуда. Это было желание моего внутреннего Крестного отца. Желание защитить своих детей древнее, чем сам человек.

Инстинкт охотника, предохранявший мою ДНК от того, чтобы она попала на завтрак к саблезубому тигру, остался неизменным. И чтобы вызвать его к жизни, достаточно неудачного дня в жизни моей четырехлетней дочери.

Той ночью я не мог заснуть, пытаясь прийти в себя. Меня поразило, сколь быстрым и всеохватывающим было это чувство. Как за мгновение испарились результаты десяти тысяч лет культурного и социального развития человечества. Еще я думал о том, как же справлюсь с предстоящими тридцатью годами взросления моего ребенка. Что буду чувствовать, если случится что-то действительно серьезное, если мою малышку по-настоящему обидят? Что я буду делать, когда какой-нибудь подонок разобьет сердце моей дочери?

Этот психический террор подстерегает каждого родителя. У вас нет возможности подвести итог, обратиться в суд, отказаться от дальнейших потерь и выйти из игры, как на бирже. Если случается что-то ужасное, вы взорветесь подобно атомной бомбе. Ради своего ребенка вы можете уничтожить весь мир. Конечно, это выглядит страшно и жутко. Но следующее, что случается в вашей жизни, это телефонный звонок. В трубке раздается голос незнакомого вам мужчины, который, еле сдерживая себя, сообщает, что его девочка подралась сегодня с вашей дочерью, которая назвала его дочку рыжей и не позволила ей играть с кукольным домиком. И теперь ему приходится успокаивать маленькое, потерявшее всякую надежду существо, мир которого рухнул. И, наполовину умоляя, наполовину угрожая, он спрашивает, что вы намерены делать по этому поводу?

И вы думаете: «Господи, соберись. Посмотри в будущее». И ты отвечаешь беззаботно: «Мне жаль. Но они же дети. Завтра моя дочь будет вести себя по-другому. Даю вам слово». Вы кладете трубку и давитесь от смеха. В вас нет сочувствия, нет братского понимания: «Я знаю, через что тебе пришлось пройти, приятель. Я сам не мог заснуть из-за слез в ее глазах».

Ты просто думаешь: «Да она и на самом деле рыжая! А чего ты хотел?» И от этих мыслей становится стыдно.

Сейчас моей дочери 17. Когда она идет куда-нибудь, я даю ей деньги. Требую, чтобы она не выключала телефон и была осторожна. Я говорю это каждый раз, а у нее на лице появляется улыбка, которая успокаивает меня и которой дочь всегда улыбается мне с тех пор, как она это заметила. То, что я хочу сказать, на самом деле означает: «Будь осторожна, потому что ты берешь с собой самую изящную и опасную вещь из тех, что у меня есть. Смотри по сторонам. Не садись в машины, за рулем которых сидят мальчики. Не пей по темным углам или на улице. Не бери ничего и не верь незнакомцам». Потому что ты пока не знаешь о той доисторической бомбе, которая заложена во мне. Никто никогда не говорил, что такое быть родителем — испуганным, злым, постоянно преследуемым страданием, избавиться от которого невозможно.

III

У Ганди было четыре сына. Старшего звали Харилал. Харилал был мачо. Мрачным, трудным, разочарованным. Со своими проблемами. Он слишком много пил. Дрался с отцом. И, чтобы особенно вызывающе показать папаше средний палец, обратился в ислам. Харилал даже пропустил похороны отца.

Ганди был убит, и по индуистской традиции его публично сожгли на костре из сандалового дерева, кедра и топленого масла. Обязанность старшего сына — зажечь погребальный костер, а затем развеять прах над водами Ганга. Похороны Махатмы Ганди, можете себе представить. Миллиард людей оплакивает его, а наш мальчик Харилал так и не появился. Он был слишком пьян.

В наше время пропустить похороны отца — серьезный проступок. Ты не можешь оправдаться, сказав, к примеру, что у тебя не сработал будильник. Похоронить отца — очень важно. Чрезвычайно. Это одно из самых главных событий, через которые должен пройти мужчина. Это шаг от поколения к поколению. День, когда ты, не стесняясь, плачешь. В этот день ты сам по себе. Никто не станет утешать тебя, когда ты будешь трястись от рыданий, никто не протянет тебе десятифунтовую бумажку. В день похорон твоего отца не может быть дела, более важного, чем похороны. А теперь представьте: ваш папочка самый знаменитый человек на земле. За ним идут миллионы. Отец не только твой, но и всей нации, всего Индостана. Об этом даже трудно задуматься. Но Харилал должен был задуматься. И должен был думать об этом до конца жизни. Ни один старик не сказал ему, что все в порядке, что похороны можно и повторить — например, во время летнего отпуска.

После публикации моей первой колонки я получил от читателей несколько писем по электронной почте. Большинство из них пришли от сыновей, которые рассказывали о трудностях в общении с отцами. Отцы-фашисты, отцы-надсмотрщики, забывчивые, оскорбляющие. Отцы, которые тебя никогда не похвалят и никогда не будут тобой гордиться. Но авторы пары писем рассказали о том, какие замечательные у них отцы. Один молодой парень в очень длинном и эмоциональном послании написал, что отец для него — как каменная стена, за которой можно было укрыться. Когда его исключили из школы — отец стоял за него. И когда посадили за торговлю наркотиками, отец стоял за него. Чтобы ни случилось — поножовщина, наркозависимость, вранье, воровство, ругань, — отец всегда был рядом. А когда сын получил срок, его отец заботился о своих незаконнорожденных внуках. Старый чудак ни на минуту не предал свою тихую и сильную любовь.

Сын этого человека писал, что у него по-прежнему проблемы с наркотиками и алкоголем, что он не может найти работу и вынужден спать на диване у своего старика. Отец остается его лучшим другом, и у сына нет слов, чтобы отблагодарить его за все. Когда читаешь это, наверное, должна прийти на ум мысль — какой славный парень. Какой хороший человек. Если бы только мой отец мог быть способен на такое, Надеюсь, я смогу сделать то же и для своего сына, Но после того как подобные истории начинают появляться по средам в каждой колонке и в каждой газете, мнение меняется. Самые большие проблемы в государстве — бесполезность, жестокость, насилие, порочность, пьянство, трусость, бесхарактерность молодежи — это вина родителей. Читая такое, думаешь, что отцы сами виноваты. Никакой дисциплины, никаких ограничений, никакой твердости.

Как вы думаете, кто-нибудь говорил такое Ганди? Представьте, как его соратники по Конгрессу[21] сидят в горячей пыли (в ожидании того, что на их миролюбивые головы сейчас обрушатся сыновья беспокоящихся британских отцов из Ньюкасла) и спрашивают. «Ну что, Мохандас, как там твой мальчик? Все еще пьет? Все еще хамит маме? Все еще считает, что ему должен весь мир?»

Что этому мальчику нужно на самом деле, так это хороший удар в ухо. Вы наверняка не согласитесь, но, поверьте мне, он бы выучился хорошим манерам, если бы кто-то вовремя взялся за ремень.

Совершенно очевидно, что хорошие родители и хорошие дети не обязательно составляют счастливые семьи. Нам нравится представлять себе наши семьи как продукт природы — крепкие гены и родословная. «О, у него нос дедушки. И улыбка тетушки! И в нем есть настоящая твердость — это от родственников по валлийской линии». А в других семьях, считаем мы, все построено на воспитании и на понятном, а чаще непонятном поведении. «Посмотри на них. Чего еще ждать от таких родителей, как они?»

Перед тем как у меня родился первый ребенок, я приготовил список дел, которые хотел бы делать с ним вместе, — длинный, как список покупок невесты знаменитого футболиста. Музыка, которую надо послушать, книги, которые надо прочитать, города и места, которые хорошо бы посетить. Множество развлечений. Ну и упражнения по воспитанию характера. Все это должно было наполнить пустую пока бочку. Я был наивным, тупым, безнадежным идиотом. Я считал, что жизнь — цепь выборов из двух вариантов. Натурал или гей. Лейбористы или тори. Регби или футбол. Beatles или Rolling Stones.

Прежде всего, ребенок оказался дочкой. И еще до того, как она сказала первое слово, сделала первый шаг, увидела Роберта де Ниро или Джека Николсона, первую или вторую часть «Крестного отца», она уже была, без всякого сомнения и навсегда, созданием собственного воображения. Она не была похожа на дедушку и бабушку, у нее не было мистических свойств нации, к которой она принадлежит. Она была «испечена» не по моему рецепту. Она была человеком, который сам себя создает. И так происходило со всеми моими детьми. Я предлагал им анчоусы и устрицы, Одена и Брукнера[22], Мольера и Пекинпа — они же хотели заинтересовать меня шоколадным кремом Nutella, десертами Sunny Delight, Роальдом Далем, группой Flaming Lips, Джеком Блэком и YouTube[23].

Мне приятно, что у них хватает смелости бороться за свои предпочтения. Но это происходит не благодаря мне, а вопреки тому, что я делаю. Я не отвечаю за их недостатки, за их ужасные прически. Но не могу записать себе в актив и их скромные достижения. Все мы — необъяснимым образом авторы собственных триумфов и катастроф. Но и с тем, и другим легче справляться, если вы не одиноки. И дело тут не в плохих или хороших родителях. Дело в том, чтобы быть постоянно родителем. Все время, каждый день. До тех пор пока один из ваших сыновей не зажжет ваш погребальный костер.

У Ганди был брат. Знаете, кем он работал? Полицейским.

IV

Мы можем определить возраст мужчины по количеству поводов в его жизни, чтобы надеть галстук. Все начинается с вечеринок по случаю детских дней рождений — красиво упакованные подарки, слезы и любители раскрашивать детские лица (почему-то с явными признаками педофилии). Вечеринки по случаю окончания семестра — сидр на мокрой траве, чтение стихов. Вечеринки по случаю обручения, выпускные балы, десятилетие мальчишников и свадеб, когда вы тратите свой отпуск на то, чтобы сидеть в аэропорту «Стэнстед» в ожидании самолета Ryanair, который отвезет вас в Хельсинки, а на вас надета футболка с надписью: «Закадри девчонку и напейся пива — последний уик-энд свободы для Гарри». Каждую летнюю субботу приходится бежать за свадебными подарками, а потом шутить по поводу MILF[24], солнечных ожогов и бритвы.

Потом наступают годы крещения детей, новоселий, за которыми следуют вечеринки по поводу разводов и участие в благотворительных вечерах и аукционах. После этого, к счастью, наступает некоторое затишье, и, пока ты в неглиже смотришь телевизор, твой выходной костюм поедает моль. Все продолжается до тех пор, пока не начинаются похороны.

Я сейчас нахожусь на подступах к элегии прощания, и это, как я думаю, продлится до тех пор, пока сам не встречусь на небесах с теми, кого провожал. Первыми обычно умирают дедушки и бабушки. Оплакиванию ты учишься на кролике или паре сдохших золотых рыбок, а потом наступает долгий период, когда смерть для тебя — настоящий шок, она кажется нечестной, пришедшей слишком быстро, слишком рано. Постепенно она становится обычной и предсказуемой. Число случаев смерти от онкологических заболеваний растет, как кусты живой изгороди вокруг дома. Артерии забиваются. Страшные и ужасные болезни наступающей старости подкрадываются к твоему поколению.

Пора похорон и прощаний начинается со смерти твоих родителей, и в какой-то момент кажется, что все сверстники одновременно хоронят своих отцов. Хочу вас предупредить — это гораздо тяжелее, чем может показаться. Говорят, мальчик не может окончательно стать мужчиной, пока жив его отец. Я говорил об этом со своим другом на следующий день после того, как он развеял прах своего отца над полями колокольчиков в Сассексе. Он сказал (и его голос при этом дрогнул): «Он не просто был отцом. Он был моим лучшим другом».

Сочувственное выражение моего лица мгновенно сменилось плохо скрываемым раздражением. Точка зрения, согласно которой наши родители могут быть и нашими друзьями, превращает мое сердце в камень, а любое сочувствие улетучивается. Сын и отец становятся друзьями, только если их отношения выстроены плохо.

Желание появляется с обеих сторон. Мальчики хотят, чтобы отцы были их приятелями, потому что приятели не отворачиваются от тебя, не заставляют чувствовать свою вину, интересуются, что происходит в твоей жизни, и не приказывают тебе вернуться пораньше, потому что завтра утром идти на работу. А отцы дружбой с детьми пытаются вернуть себе молодость. Они ведут себя как юнцы, делают глупости, как в детстве. Но у этого есть своя цена — поступая так, вы слагаете с себя ответственность за своего ребенка.

Одно дело — выпить с отцом, поиграть с ним гольф. Но на этом все и кончается, есть много вещей, которые делать с ним совсем не хочется. Вам не захочется поехать с ним на Корфу в отпуск. Смотреть порно. Узнать, где он был прошлым вечером. С ним вы не станете устраивать бой на полотенцах в раздевалке.

Однажды я позвал отца на свою вечеринку. Он покраснел. Ему было приятно мое приглашение, но он сказал, что, наверное, не придет.

«Почему? — спросил я. — Будет весело».

«Ну, это же твои друзья».

«Ну и что?»

«Да ничего. Они прекрасные молодые люди. Но они твои друзья. Я бы их себе в друзья не выбрал. Несмотря на то что они очаровательные, веселые и привлекательные, они все-таки довольно скучны для меня. Да и могло бы быть иначе? Их радость в их потенциале. Их жизненная энергия — в обещаниях и ожиданиях».

«Тогда, — сказал я, — значит, и со мной тебе скучно?»

Он задумался на секунду. «Нет, ты же мой сын. Все, что ты сказал или сделал либо скажешь и сделаешь, мне необыкновенно интересно. Это меня волнует, а иногда и заставляет гордиться. Но, если бы ты был чьим-нибудь сыном, то я считал бы тебя щеголеватым, мелковатым, попусту тратящим свои способности молодым человеком, какого я совсем не хотел бы видеть рядом со своей дочерью». Справедливые слова.

Обернитесь на свою жизнь. Вспомните этапы, которые вы уже прошли, — все эти вечеринки. А теперь припомните, кто на всех этих вечеринках был вашим лучшим другом. Если вы, конечно, не Родни Бьюз[25], то в вашей жизни был по меньшей мере пяток «лучших друзей». Но вы выросли. И ваши пути разошлись. Друзья — лучшее, что есть в жизни. Но они взаимозаменяемы. Или сменяемы. Настоящая вечеринка с отцом проходит в паре шезлонгов. Если вы делаете из отца лучшего друга, это значит, вы меняете единственного в своем роде человека в вашей жизни на кого-то обычного. Стать лучшим другом своего сына — значит отказаться от самой важной в вашей жизни работы. Нам предстоит похоронить немало друзей. Но отца — только одного.

Няня только что вернулась с моими детьми — моими раскрасневшимися, вспотевшими и всклокоченными близнецами. Их мама ликует. Эдит была лучше всех на занятиях по плаванию (возможно, кроме нее, туда никто не пришел). Она научилась опускать голову под воду, спокойно сидеть в ней и даже выпускать в воду воздух. Но похоже, самое главное для нее то, что другая девочка, на четыре месяца старше, делает все гораздо хуже. «А как мой сын? — спрашиваю я. — Как у него дела?» Голос жены падает на октаву. «Он просто пьет воду». Ох. Я почувствовал сострадание к парню. Я его понимаю. Он не собирался выпить всю воду в бассейне. Он пытался убрать из него воду, чтобы не утонуть. Я это чувствую. И знаю, что плавание — это неправильное употребление понятия. Это замедленное утопление. Все пловцы в конце концов тонут — это эмпирически доказанная правда воды.

Но сегодня в этом доме самое главное то, что Эдит может задерживать дыхание под водой и делает это лучше, чем другая маленькая глупышка. Вот так. Старт дан, хотя выстрела я не слышал. Им только-только исполнился год. Они не ходят и не говорят, но мои близнецы уже вступили в жизненную гонку. Если вы в глубине души еще прячете сомнения в убийственной точности дарвиновской теории происхождения видов, пойдите и проведите пару минут у кромки поля, на котором играют в футбол дети из младших классов. Вы увидите прочный генетический императив — родителей, настроенных на триумф своих ДНК. Необходимость знать, что твой ребенок лучше, чем кто-то из соседнего двора, забивает гол или мастерски делает обводку. Это нехорошо. Но древняя рептилия[26] в вашем мозгу говорит, что это неизбежно. Как дети, сидящие в своих стульчиках, запрограммированы переворачивать вверх дном баночки с джемом, так же и мы запрограммированы на победный марш наших генов. Марш, похожий на нацистский.

Футбольная ассоциация только что запретила публикацию турнирных таблиц и результатов матчей лиг, в которых играют ученики младших школ. Соревнования — слишком серьезно для детей, которые просто хотят пинать мяч, объясняют нам. Но родители вне себя от гнева: их лишили возможности одержать малюсенькую победу. И это, возможно, самая трудная и невыносимая часть отцовства. Недостойное желание, чтобы твой ребенок победил другого ребенка. Никто тебя не предупреждает, что, став отцом, ты станешь фанатом. И у тебя будет пожизненный абонемент. То, что лежит сейчас перед тобой в коляске в теплом крем-брюле из собственных какашек, — это твоя команда. Ты будешь поддерживать ее каждым атомом своего существа, каждым звуком, вырывающимся из твоего горла, и до конца жизни. Трансферов здесь не существует. А главное, ты будешь чувствовать все и знать, что это — неправильно.

Став отцом, ты будешь упорно бороться с этим внутренним фанатом. Мой старший сын Али один сезон играл в регби. Я никогда не играл в регби. И совершенно не знаю этой игры.

Никто, у кого не сломан нос, не знает, как в нее играть. Но я был горд. Мой внутренний фанат вдруг приобрел валлийский акцент[27]. «Как там твое регби?» — спросил я. «В этом году я в регби не играю, папа. Я работаю на ферме». Внутренний фанат задохнулся от боли и злобы. Но мое «я», которое пишет эти строки, сказало: «Все в порядке. Нет проблем. Уход за овцами… Готов поспорить, ты делаешь это лучше, чем другие ребята».

Взгляды и предпочтения внутреннего фаната во многом связаны с вашими личными неудачами. Нужно быть честным. Речь идет о вашем втором шансе. Сделай что-то, и он придет. Я сделал этого парня. Теперь я жду славы. Движущая сила — это наши неудачи и потери прошлых лет. Толстые папаши с потемневшими от никотина пальцами хрипят, бегая вдоль бровки, мычат в катарсисе. Огорчаются, издавая звуки, похожие на крики рожениц. Все это — свидетельство их неудач в детстве.

Однажды я был в детском саду и зашел в туалет, который, как казалось, был построен для шимпанзе. Рядом с детским писсуаром рыдал взрослый мужчина. Его сын, его единственный сын был лидером в соревнованиях по несению яйца в ложке. Он был уже совсем рядом. Он уже чувствовал вкус этого яйца. И тут яйцо упало. И вместо того, чтобы поднять яйцо, положить обратно на ложку и пересечь финишную черту, мальчик запустил ложку в толпу и упал лицом на траву в истерике. Это так потрясло его отца, что он не выдержал и вышел, поскольку не мог сдерживать своих рыданий. «Простите, — сказал он, вытирая рукавом слезы. — Со мной такого никогда не случалось. Я не плакал уже… Я не помню…».

Наверное, с тех пор как сам проиграл в подобном соревновании?

Со мной все наоборот. Меня ужасает вспышка успеха.

Я никогда не занимался спортом. Вместо этого я упражнялся в цинизме. Мой отец провел свое детство в инвалидной коляске и передал мне глубокое презрение к грязным олухам и заискивающим дуракам. Но в последний день спортивных занятий я стащил у кого-то шиповки и принял участие в забеге на 100 метров. Я выиграл и установил новый рекорд школы — к удивлению всех (да и самого себя) и к ярости учителя физкультуры. Был момент, яркий момент славы, который я так до конца и не забыл. Он как шрам. Я могу его почувствовать. У меня сохранилось ощущение ленточки от медали на шее. Но это яд. Это дьявол. То чувство, которое я не хотел бы передать своим детям. Героизм, победа — могут быть дарвиновским императивом, если ты сам должен делать себе одежду и есть руками. Но для цивилизации и культуры — это тупик.

Мир, который мы создали, — не достижение шустрых и сильных, храбрых и отважных. Это результат усилий тех, кто умеет работать в команде, общаться с людьми, коллегиально обсуждать проблемы. Результат труда демократов и гуманистов. Правда заключается в том, что первые — редко лучшие. Они просто первые. Мораль — будьте умными, а не сильными. Люди, рядом с которыми вы хотите прожить жизнь, должны быть привлекательны и остроумны, а не должны уметь дольше других задерживать дыхание под водой. Быть взрослым хорошим человеком означает понять, что вы побеждаете лишь тогда, когда финишировал последний участник. Мы выключаем свет, когда все уже в постели. И совсем не хочется быть частью мира, который забудет про твоего ребенка.


Дислексия

Не я написал эти слова и те тоже. Их пишет Эми. Скажите: «Привет, Эми». Я произношу слова в изогнутое ушко Эми, и она печатает вместо меня. Эми может увидеть разницу между строчными b и d даже одним глазом и после трех рюмок джина. Она способна различить p и q и сделает это для меня, если я ее попрошу. Эми хорошо знает все многочисленные способы произношения ough. Слова для нее — такая же открытая книга, как алфавит. Поэтому она печатает с ловкостью, даже не смотря на клавиши. Но то, что вы слышите, — тембр, интонации, сбившиеся в кучу слова и сложные формулировки — это мое. Голос, который шепчет, словно морская волна в ракушке, — тоже мой. И это великая и тонкая алхимия. А эти каракули, скрытные и едва заметные следы — всего лишь сухие звуки, суп-минестроне моей речи. Значение имеет лишь голос, согретый моим дыханием. Это вам не холодные черные буквы.

Первый алфавит из гласных был изобретен в Греции за 800 лет до нашей эры. Слово начиналось со знаков альфа и бета, скопированных у финикийцев, — пиктограмм, обозначающих «быка» и «дом». Конюшня. Алфавит — это конюшня для слов, идей, деклараций, заявлений, шуток, распоряжений, опровержений, рифм, причин, лжи и завещаний. Ну, и для всего остального, чем, как вам известно, полны конюшни.

Предполагалось, что мы напечатаем этот текст именно в том виде, как я пишу, просто для того, чтобы вы могли представить себе весь беспорядок, всю инфантильность случайных алфавитных мюсли моего 55-летнего стиля.

Вы получили бы немалое удовольствие. Нет, это действительно развлекает массу людей. Они постоянно смеются надо моими строчками на бумаге: «Боже мой, это что — правда? Вот так вы пишете? Вы, должно быть, шутите». У меня не возникло к этому иммунитета. Возможно, я просто стал более толстокожим и даже освоил приемы защиты. После всех «наград», ударов по спине, убогих школьных издевательств и оскорблений вы можете издеваться, сколько влезет. Смейтесь, сколько вздумается. Мне платят за слова, которые я пишу, и меня не капли не беспокоит, что все окружающие пишут слово «фонетика» через ph.

Есть вещи получше, чем прийти отвратительной дождливой ночью в лишенную очарования церковь. Внутри — привычные атрибуты стиля «помоги себе сам»: стол с брошюрами, размноженные на ксероксе книги об одержимости, чайник (продукт массового производства), полукруг пластиковых стульев, плакаты со словами заботы и поддержки. В зале около 20 человек, беседующих в маленьких группах на привычные им темы, составляющие их общественную жизнь. Пара дам замечают меня и приветливо улыбаются. Церковь заполнена весталками-распорядительницами: твердыми, энергичными, пугающими. «А вот и вы! — говорит одна из них. — Мы так рады, что вы смогли прийти. Хотите чаю?» «Возьмите печенье», — говорит другая, поднося мне оловянный поднос. «Это VIP-бисквиты», — шепчет она. Это, пожалуй, единственный зал, где я могу считать себя важной персоной. Я присутствую на вечере Ассоциации дислексии (основана в 1974 году). Подобные вечера ежемесячно проходят в Бекли, Бромли, Гринвиче и Льюишеме. Как я уже сказал, я дислектик. Дислектик, который много пишет, — плюс-минус 1500 слов в день. И если я позволю орфографии надеть свое бюрократическое пенсне и, прищурившись, рассмотреть эти слова с близкого расстояния, то обнаружится, что приблизительно 1000 из них написаны неверно. Я грамматический калека, безграмотный писатель. Я пишу для того, чтобы заработать на жизнь, и чем-то напоминаю слепого альпиниста или безногого игрока в гольф. Я — та соломинка, за которую могут ухватиться все эти безмолвно отчаянные и безгранично решительные люди, жизнь и детские мечты которых были перечеркнуты двадцатью шестью символами ортодоксальности[28].

Собрание идет своим чередом. Перед нами четыре эксперта (эксперт — тот, кто знает о проблеме больше вашего) — учитель, ассистент, студент и тренер, который обучает, как справляться с трудностями. Лица родителей, в основном матерей, застыли в тревожном и напряжении и непонимании. Они изо всех сил пытаются слушать с вниманием. Кое-то из них пришел с детьми. Те сидят поодаль с опущенными головами и рисуют, стараясь, по возможности, оставаться невидимыми. Я их отлично понимаю. Вопросы становятся все длиннее, слышны мучительные истории о безразличии школы, непримиримости руководства, слабых учителях, неэффективных представителях власти и растерянных детях. В ответ на каждый рассказ или описание симптома эксперты обмениваются понимающими усмешками и, как настоящие заговорщики, приподымают брови.

Есть шанс, что они возьмут твоего ребенка под защиту. Слушая очередную историю, все собрание возмущенно качает головами и выражает свое неодобрение действиям очередного параноика.

Наконец встреча завершается. Получены ответы, которые вызывают еще больше вопросов. Двери распахнулись и вывели нас в коридоры, заполненные новыми дверями. Это только повысило озабоченность и без того взволнованных участников, чьи тревоги в основном вращаются вокруг диагностики заболевания. Детям с трудностями в обучении нужна диагностика — ряд профессионально проведенных тестов, которые занимают много времени, и если не совсем произвольны, то и абсолютно точными их не назовешь. Чем-то они похожи на викторины из журнала Cosmo для малограмотных. Тем не менее они несут свою пользу и высоко востребованы родителями детей, терпящих неудачу.

По закону ребенку, которому поставлен диагноз «дислексия», обязаны уделять особое внимание при обучении. Органы образования и школьные советы не хотят делать этого, потому что у них нет денег. Зато у них есть время. А время — это все. Дети растут, вырастают из своих ботинок и, к счастью, из школ. Общеизвестно, что чем раньше вы начнете лечить дислексию, тем лучше — поэтому школы откладывают диагностику. Они не перезванивают, отменяют встречи, теряют документацию в надежде, что проблема перейдет в другие руки, другую школу, возможно, к частным специалистам. Они не безразличны и не жестоки. Они знают, что вся помощь, которую они могут предоставить ребенку с дислексией, — это неподготовленный помощник преподавателя, который способен прочитать детский стишок пару раз в неделю во второй половине дня (к тому же он работает бесплатно). Все понимают, что сложная городская система не подстроится под нужды ребенка, не умеющего читать. Таким образом, у родителей нет другого выхода, кроме того, как сталкиваться со все большим числом неприятностей. У детей есть выбор: они могут отключиться. Могут находиться в комнате, но не присутствовать. Они могут изменить свою самооценку, быть одновременно и пробивными, и чересчур умными. Дети перестают выходить к школьной доске, если боятся, что их осмеют и обидят.

Я зависаю у книжного стенда. Вот они, самые известные дислектики — Ли Райан, Томми Хилфигер, Бенджамин Зефанайя, Стив Редгрейв, Ричард Брэнсон, Зое Ванамейкер, Эдди Иззард, Тойя Уиллкокс, Альберт Эйнштейн, Джеки Стюарт[29]. Звучит, как ужасное реалити-шоу. Для рекламы туберкулеза или сифилиса можно было бы составить куда более звездный список. «Мы не совсем уверены в отношении Эйнштейна, — утверждает куратор книжного стенда. — Не исключено, что он был аутистом».

Я купил брошюру с названием «Руководство для растерянных родителей детей со специальными потребностями». Книга стоит всего 8 фунтов. Она содержит словарик, четыре страницы жаргона и восемьдесят семь сокращений. Насколько легче сказать родителям, что у их ребенка ГМТО, чем «глубокие и многочисленные трудности в обучении». Дама с самыми благими намерениями спрашивает меня, не хочу ли я подписаться на новостную рассылку о дислексии. Я приношу свои извинения, но отказываюсь. На выходе я обращаю внимание на маму с дочкой, чья голова склонилась над записной книжкой. Ей, должно быть, семь или восемь. Ее рисунки умны и закончены, свободные линии изображают вымышленные вещи, которых нет в этой комнате. Мы улыбаемся друг другу. «Она отлично рисует, — говорит одна из весталок. — Типичный дислектик — исключительная креативность».

Возможно, я излишне критичен по отношению к этим людям, но всю свою жизнь я избегал подобных встреч.

Как избегал писать такую статью с тех пор, как я начал писать. Мне диагностировали дислексию, когда я учился в младших классах государственной школы на севере Лондона. Уровень успеваемости у меня был самым низким, возможно, чуть выше уровня стола. И тут нам дали заполнить IQ-тест[30], и мои результаты оказались намного выше моих академических успехов. И это был способ, которым диагностировали дислексию в 1960-х годах. Хотя заболевание было не новым — впервые дислексия была описана в XIX столетии, — тем не менее оно было незнакомо нашей общеобразовательной системе, и подавляющее большинство преподавателей полагали, что дислексия — это нечто, импортируемое из Америки, или какой-то эвфемизм, придуманный родителями среднего класса для своих тупых отпрысков. Не существовало никакого лечения, кроме дополнительных домашних заданий, которые я получал с немалым возмущением. Поэтому я терял их и забывал, ронял в лужи, использовал вместо стоек футбольных ворот или скармливал соседской собаке. Из-за этого меня даже отправили в школу-интернат «Сент-Кристофер» в Лечуорте. Там мне сказали, что я страдаю дислексией и что они могут оказать мне ощутимую помощь.

На первом собеседовании директор школы попросил меня прочитать текст из газеты — разумеется, из Guardian[31]. В Лондоне проходила Конференция Содружества[32]. Первый абзац состоял из списка экзотических африканских и азиатских названий. Я не смог прочитать правильно ни одного из них. Он просиял. Семь лет спустя, когда он пожал мне руку, и я вышел из стен школы без какой-либо значимой или полезной квалификации, он достаточно неуверенно пожелал мне удачи. Консультант по профориентации предложил сосредоточиться на парикмахерском деле. «Я абсолютно уверен, что вы найдете свой собственный путь, — сказал директор. — Я не знаю ни одного ученика в нашей школе, который бы потратил столько времени на выполнение дополнительных домашних заданий по воскресеньям». Он рассмеялся, и я тоже. Никто из нас не принял эти слова всерьез. Только спустя некоторое время я понял, что этих задания, отнимавшие у меня единственное свободное утро недели, были для них альтернативой прочим способам наказания за неспособность понимать.

В ретроспективе это было пророческое столкновение. Я любил историю, которую преподавал злобный и неприятный тип, ставящий мне плохие оценки за работы, в которые я вкладывал душу, причем часто за счет остальных предметов. Однажды я пришел к нему в слезах и заявил, что, по моему мнению, я сделал работу куда лучше, чем та оценка, которую он мне поставил. Он ответил, что работа была очень хорошей, однако из-за моего отвратительного почерка он оценил ее так, как это сделал бы любой экзаменатор: «У вас проблемы с письмом, Гилл». А я подумал, что нет, это у него проблемы с моим письмом. В тот момент я раз и навсегда решил, что дислексия — не моя проблема.

Но был еще один учитель. Один-единственный, которого каждый из нас может найти, если очень повезет. Он преподавал английский, и его звали Питер Скафэм. Он не учил меня писать, не делал со мной фонетических или каких-то других упражнений, которые помогают различать окончания. Он просто показал мне, как надо читать. Он читал все время и часто вслух. Он мог прийти в наше общежитие поздно вечером и начать читать нам истории о привидениях М. Р. Джеймса[33] при свете полной луны. Он разбирал с нами Блейка[34]. Стихотворение «Больная роза» было первым, которое я выучил наизусть. Я читал очень медленно, но и забывал очень немногое. Да и какая разница: книги — это не гонки. Книга не расплавится и не исчезнет. Автор ее мертв, а слова живы. Питер Скафэм показал мне это так ясно, насколько было возможно. Он не рассказывал мне ни об обществе мертвых поэтов[35], ни о Хелен Келлер[36], просто после его занятий мы не отходили от книжных полок. Однажды утром я нашел его на кафедре английского: он сидел на полу и рвал на части копии книги Шекспира. Он посмотрел на меня без всякого удивления и сказал: «Вы должны показать им, кто здесь хозяин».

Я никогда не собирался поступать в университет или техникум. Я наткнулся на художественную школу, пройдя через биржу труда и перебрав огромное количество черной работы: магазины, склады, строительные площадки, сады, кухни, работа официантом, нянькой и моделью. Я провел пять лет в колледже Святого Мартина[37], а потом попал в Слейд, где я писал экзамен по истории искусства перьевой ручкой. Заточив перья, я выводил элегантно неграмотные, романтические каракули. Значительная часть дислектиков в итоге начинают заниматься искусством или театром. Наряду с тревогой о возможной тупости отпрысков матери дислектиков почему-то уверены, что их дети художественно одарены. Как ампутированная конечность становится сильнее в оставшихся суставах, так и дети с проблемами в правописании развивают повышенное эстетическое восприятие, имеют природный вкус к линиям и цвету, работе с глиной и отсечению лишнего от мрамора. В церковном зале я увидел много понимающих улыбок, когда сказал, что учился в художественной школе. «Конечно, мы ведь все художественно одарены, не так ли?» — заявила женщина, которая, обнаружив свою скрытую дислексию после защиты докторской диссертации, теперь пыталась открыть в себе художественную жилку. Я оставался в этой среде почти до сорока лет. И довольно неплохо рисовал. С другой стороны, я занимался этим почти 25 лет, так что постепенно стал профессионалом. Нет никаких доказательств тому, что дислексия делает вас более чувствительным в культурном плане или более умелым в художественном по сравнению с людьми, которые умеют произносить слова по буквам. Просто мы заменяем пишущие ручки кистью. Это возвращает нам потерянную уверенность в себе. Я не жалею об искусстве, но, боже мой, когда я наконец уселся за письменный стол, это было похоже на возвращение домой. Вот что я пытался сказать с помощью светотени и перспективы! Почему я раньше не думал о словах? Просто потрясающе, насколько легко мне давалось письмо, если отбросить грамматику и правила. Если просто произносить вслух то, что я хочу выразить.

Джулиан Эллиот — исследователь специальных потребностей, учитель и эксперт по дислексии. Точнее, он был бы экспертом, если бы верил в то, что дислексия — не фикция. В прошлом году он вызвал большой ажиотаж своим заявлением, поставившим под сомнение само существование дислексии. Я позвонил ему: скорее всего, я нарывался на скандал. После всех лет мучений обнаружить, что я страдал от какой-то воображаемой болезни, что, скорее всего, я был просто тупым и отстающим? К счастью, сам стиль письма профессора Эллиота был таким же деревянным, как лучшая речь Буратино. Такими выражениями мог бы изъясняться какой-нибудь студент-второгодник. К несчастью, через три минуты разговора я был согласен почти со всем, что он сказал. Он был далек от образа занудного учителя грамматики, испачканного мелом и с заплатками на локтях. Наоборот, скорее это был либерал с чувствительной душой.

Его идея состоит в том, что дислексия превратилась в своего рода ярлык и ничего не значащую ловушку. Ей приписывают слишком много симптомов и проявлений — и словесную слепоту, и безграмотность, и потерю краткосрочной памяти, и низкую уверенность в себе, и ограниченное внимание, и неряшливость, и чувствительность к свету, и плохую зрительно-моторную координацию, неспособность отличить левую сторону от правой плюс обширный набор легких нарушений аутистического спектра. Теперь это понятие носит, скорее, не медицинский, а социальный характер. Эллиот делает упор на отсутствие какой-либо связи между величиной IQ и дислексией. Природой мы одарены не более, чем другие, и нет никаких доказательств тому, что мы более талантливы в художественной, театральной или оформительской сфере. С другой стороны, способность произносить блестящие речи тоже не является признаком высокого IQ, равно как и начитанность. Но тем не менее существует огромное давление со стороны родителей, чтобы рассматривать дислексию как нарушение, требующее специального лечения и сопровождающееся повышенной эстетической чувствительностью.

Эллиот не отрицает, что у некоторых детей есть трудности с письмом и чтением, но полагает, что это относится ко всем детям со специальными потребностями. Дислексию можно лечить точно так же, как и другие проблемы в обучении. Но сама мысль о роспуске клуба страдающих от дислексии вызывает ужас не только у родителей, но и у коммерчески заинтересованных школ и экспертов. Существует целая (и достаточно привлекательная) индустрия дислексии. Там, где государственная система пробуксовывает либо не желает помочь, она вступает в сговор с частным сектором, который в свою очередь счастлив предложить услуги, эксплуатирующие тревоги и страхи родителей. И теперь у нас есть легион специалистов, чьими визитками матери обмениваются у школьных ворот. Учителя продают собственные методики, начиная от работ с цветным целлофаном и заканчивая компьютерными программами со специальной гимнастикой. Искренне увлеченные и сочувствующие подразделения коммерческих организаций, занимающиеся дислексией, имеют чуть ли не самый высокий доход в отрасли частного образования.

Я рассказал Эллиоту, что у меня есть сын, страдающий от дислексии в той же степени, что и я, и приблизительно с тем же уровнем IQ, что был у меня в его возрасте. «Ах да, — сказал он. — Вероятно, есть определенная генетическая взаимосвязь, особенно при передаче нарушения от отца к сыну».

Я спросил разрешения у Али перед тем, как упоминать его в этой книге. Он сказал, что все в порядке, если только я не собираюсь его выставлять на этих страницах в виде карикатурного безграмотного юнца. Для решения проблем дислектиков могут использоваться практически те же приемы, с какими я столкнулся во время учебы в школе — больше работы, дополнительное чтение, дополнительные письменные упражнения, работа один на один с женщиной с этническими украшениями, говорящей медленным и громким голосом.

«Фэйрли Хаус» — школа, которая специализируется на дислексии и на связанных с ней трудностях в обучении. Золотой стандарт в области специальной помощи, и не случайно — обучение в школе достаточно недешево. Детей принимают по окончании начальной школы и помогают им совершить скачок в систему среднего школьного образования. Самый пугающий ночной кошмар для родителей — яростная конкуренция за лучшие школы, как государственные, так и частные. «Фэйрли Хаус» — яркое и радостное место в Пимлико, названное в часть Гордона Гамильтона-Фэйрли, врача-онколога, убитого бойцами ИРА[38]. Я помню, что когда-то слышал об этом взрыве. Школа полна шума и энергии. Каждая стена, двери и потолок покрыты информацией — фотографии, мобильные телефоны, этикетки. Попав сюда, чувствуешь, словно попал внутрь записной книжки тринадцатилетнего гиперактивного подростка — столь велика мешанина стимулирующих надписей и полезных рубрик.

Директриса школы будто сошла с одного из портретов, висящих на стенах ее кабинета. Эта леди светится подобно флюоресцентной краске и обладает энергией того рода, которая, кажется, существует только в сфере образования и харизматичных фундаменталистских церквях. Она скользит вдоль школьного коридора в потоке детей, ободряя и мягко предостерегая их, с усердием и пластикой актера пантомимы. Она предложила мне следовать за милым обаятельным пареньком по имени Зинзан. Мы вместе с Милли, Джорджем и Льюисом идем в класс математики, где преподает г-н Тейлор, укушенный, по-видимому, той же собакой, что и директриса. Мы изучаем проценты с помощью пакетика с конфетами. Ученики пытаются узнавать все на практических примерах, намертво застревающих в голове. Они изучают число «пи» (pi) с помощью настоящих пирожков (pies). Я сижу на маленьком стульчике позади стола и вдруг со мной начинают происходить странные вещи — я чувствую, что регрессирую, и паника начинает сдавливать грудь. Я не могу следить за мыслью г-на Тейлора. Я ее не понимаю.

Милли наклоняется ко мне и помогает. Это не просто вежливость по отношению к взрослому, который старше ее отца, а типичное действие для братства людей с нарушениями.

Я один из них — еще один слепой в мире букв, парализованный цифрами школьный страдалец. Знакомые чувства наваливаются на меня: в голове ничего не укладывается, звуки доносятся приглушенно, будто из-за двойного стекла. Я теряюсь в тумане непонимания и боюсь отстать. Я совсем позабыл это гнетущее ощущение одиночества в классе, где остальным все понятно. Я смотрю на страницу и осознаю, что мой почерк принадлежит ребенку. Я все понял неправильно. «Не обращай внимания», — говорит Милли. Не обращай внимания. Это самой правильный из всех уроков. Я совершенно похоронил это чувство, забыл, каково это — быть здесь и потерпеть неудачу, несмотря на всю доброту преподавателей, пытающихся тебе помочь, подталкивающих к пониманию хотя бы простейшей части вечно призрачной и размытой концепции. Я до сих пор не умею делить числа — ни столбиком, ни каким-то другим способом. Не знаю грамматических правил. Не могу назвать части предложения. И знаете, что странно? Если бы я был китайцем, я бы не страдал от этого. По-моему, для отображения дислексии нет специальной пиктограммы. Если бы я обучался на финском языке, то вряд ли бы страдал от дислексии. В подавляющей степени это присуще именно английскому языку — нашему глупому, иррациональному, обманывающему и противоречивому письменному языку, порождающему заблуждения и недоразумения, которым никогда не суждено попасть в твердолобые головы некоторых из нас. Мы не можем иметь дела с картами памяти, исключениями из правил — этими маленькими очаровательными странностями.

Английский язык только недавно был упорядочен и систематизирован. Это произошло, когда государственные школы должны были повернуться лицом к нуждам государственной службы и целого класса торговых клерков, которые нуждались в систематизации. Раньше на английском декламировали, пели, говорили, это был горячий живой язык, не этот холодный, накрахмаленный язык канцеляризмов и офисных сообщений. Но пути обратно нет. Мы не сможем вернуться к славному, свободному, импровизируемому, своеобразному звучанию XVII столетия. И с этим ничего не поделать. Валютой школы теперь навсегда остались слова и цифры. А если ты в состоянии найти и расставить их по порядку, то не имеет значения, умеешь ли ты считать конфеты, готовить пироги или рисовать красочные изображения макаронных изделий. По-настоящему богатым ты не станешь. И с этим придется жить, а точнее, уживаться до конца наших дней. Но если бы вы предложили родителям дислектиков выбор — их ребенок научится произносить слова по буквам, как чемпион Scrabble[39], но при этом будет уродом, то они никогда бы не воспользовались таким предложением. В любом случае много ли у вас, умеющих хорошо писать, осталось в голове от школьных заданий?

Наэлектризованная директриса спросила меня, хочу ли я поделиться с детьми своим опытом жизни с дислексией. «Разумеется», — сказал я, выдавив из себя усмешку. Мы отправились в актовый зал. «Вы хотите, чтобы я выступил с речью?» «Всего лишь несколько слов. Им очень интересно ваше присутствие». «Сколько времени у меня есть?» «Двадцать-тридцать минут, а потом они зададут свои вопросы». Я стоял перед морем невинных лиц, зная, что за каждым из них и низкая самооценка, и целая коллекция неудач, и огромное родительское беспокойство. Я вновь подумал о том, насколько сложной мы делаем жизнь наших детей после того, как прощелкали собственную. Я поймал взгляд Зинзана и вдруг испытал гнев, кипящую ярость от растраченных, ужасных, неудачных школьных лет, наполненных молчаливым беспокойством. Я показался себе Спартаком, стоящим перед толпой рабов. И начал говорить, причем громче, чем было необходимо. Я сказал им, что их родной язык — английский, и это прекрасно, что это самый удивительный и выразительный способ рассказать о смысле и поделиться воображением. Язык — великая, выразительная и яркая песня, принадлежащая каждому человеку, способному открыть рот и говорить. Не существует неправильных способов говорить, язык нельзя поставить в угол. Его невозможно укоротить или обрезать, он может быть весомым, как клятва, или нежным, как колыбельная. Его нельзя принудить, над ним невозможно издеваться или загнать в академические рамки. Он не принадлежит только тем, кто умеет правильно ставить ударения в словах. Ни у кого нет права говорить человеку, как пользоваться языком или что именно говорить. Нет никаких правил, и нет людей, говорящих неправильно, потому что нет высшего суда по контролю над синтаксисом. Говорить может каждый, но никто не говорит во имя самого языка. Грамматика или словари не имеют смысла. Они способны лишь следовать за языком, фиксировать уже устаревающие формы. Английский язык не принадлежит ни экзаменаторам, ни учителям. Каждому человеку уже вручен высочайший дар — самое главное, что может дать наша страна. И этот подарок на кончике языка во рту каждого из нас.

А затем я глянул на себя со стороны. Я вещал, подобно громогласному оратору или помощнику букмекера, принимающего ставки. Я остановился и уставился на лица детей — они смотрели на меня с полнейшим непониманием. А из глубины зала слышалось покашливание учителя.


Нельсон Мандела

В коридорах отеля «Интерконтиненталь» пахнет затхлостью. Бельэтаж источает миазмы истощенного кондиционированного воздуха и ковра, способного впитать даже громкие крики. Отель — одна из пресных утилитарных конструкций, что заставляет терять веру в человеческую изобретательность. Сразу за помещениями для прессы и бизнесменов расположен конференц-зал — огромное пространство, которое в крупных городах используют для коммерческих торжеств и лжи.

Сейчас 10 утра, но комнату уже подготовили к большому дню. Мужчины в шортах и рабочих ботинках, в футболках, кричащих об эскападах прошедшей жизни, работают, опустив голову и ощущая, как неминуемо ускользает отведенное им время. Они — члены международного братства сборщиков, монтажников и прочего техперсонала. Эти парни не могут обойтись без буравчика, пары метров изоленты и драк.

Ни одно публичное мероприятие ни в одной точке мира не проходит без этих пережитков Средневековья. Они живо перемещаются, общаются неразборчивыми односложными выкриками, с веселым цинизмом проверяют звуковое оборудование, строят сцены, устанавливают интерактивные экраны и дисплеи. И все догадываются, что с последним трубным гласом армия волосатых, как рок-группа Iron Maiden, рабочих восстанет и разберет мир по кирпичику за одну ночь.

Под ноги этой армии стараются не попасться мужчины в костюмах с галстуками из Duty Free и бесчисленными телефонами. Они пишут умоляющие требования в своих BlackBerry. Их окружают девицы на шпильках, с укладкой и намекающими улыбками. Это отдел по связям с общественностью. Они ошиваются около рабочих, как стервятники возле шакалов — их клиенты любой ценой хотят избежать публичности. Со стороны они напоминают стадо пугливых овец. Им платят за то, что выкручивают им руки и заставляют впитывать всю тревогу мира, где бал правят деньги.

Сегодня они следят за мизансценой во время фотосъемки: простая сцена, задник, пара картонных табличек с высокопарными сентиментальными фразами. Здесь могло происходить что угодно — от запуска нового товара до вручения награды лучшему сотруднику месяца и даже объявление войны.

На деле это подмостки для Нельсона Манделы, который должен в свой 90-й день рождения сфотографироваться с сотней незнакомцев. Точнее, это подмостки для людей, которые хотят сфотографироваться с Манделой.

Стефан из Будапешта, беженец по экономическим причинам, тащит пылесос по нейлоновому ковру площадью с теннисный корт. Для окружающих Стефан — невидимка. Он слишком стар, чтобы поднимать пыль в чужой стране, рано полысел, а в глазах его печаль. Он говорит, что ему нравится Лондон, по крайней мере то, что он видел. Однако он слишком устал и понятия не имеет, чему посвящено мероприятие.

Терри О’Нил, официальный фотограф юбилейного тура Манделы, сидит в уголке, пока его ассистенты устанавливают камеру и синхронизированные ослепительные софиты. Они в черт знает какой раз проверяют, точно ли стул в фокусе. Мы все смотрим на стул. Он стоит посреди комнаты. Даже технический персонал относится к нему с уважением, будто он — воплощение Мит Лоуфа[40]. Плюшевый стул эпохи Людовика XVIII — из тех, которыми заполняют пробелы в интерьерах отелей.

«Сходи, взгляни на него», — велит мне Терри. Сидеть на стуле попахивает святотатством, как если бы кто-то взгромоздился на трон, пока король вышел в туалет. Этот уродливый кусок гостиничной мебели уже пропитался святостью Манделы, хотя тот еще и не садился на него. Ассистент щелкает затвором с видом лучшего парня Земли, а Терри рядом со мной имитирует Боно[41]. Это получается у него лучше, чем у меня. Он натирает «Полароид», будто хочет вдохнуть в него жизнь.

Потом смотрит на стул и говорит: «Замените его. Замените его на что-нибудь попроще». Его минута славы закончена, и он превращается обратно в недостул, уродливую гостиничную мебель.

Идет бурная перестановка. Фотографы скучают и нервничают. На каждый кадр у них будет лишь несколько секунд, и нет места для ошибок и ухищрений. Не будет времени указать знаменитостям на застрявшую в зубах пищу. По периметру комнаты расставлены негостеприимные столики — признаки гостеприимства: термосы с едва теплым, отдаленно напоминающим кофе напитком, тарелки с печеньем, которое вы никогда не встретите на кухне или в супермаркете, а только в гостиничных сетях. Столики охраняют восточноевропейские девушки в нелепых униформах, мечтающие о том, что вот-вот случится что-то важное, что спасет их от общества печенья.

Большинство людей прогуливаются в пограничных зонах и собираются в темных углах зала. Ухоженные пожилые мужчины с аккуратно распределенной сединой в волосах, в дорогих костюмах, туфлях и шелковых галстуках, любовно выбранных ассистентом по галстукам. У каждого из них есть еще пара человек, к кому можно обратиться за поддержкой. Это повелители потребления — денежные мешки, которые двигают страны первого мира и потрясают третий. Гендиректора голубых фишек, спонсировавших это событие, этот хэппенинг. Они пришли сфотографироваться с Манделой — скромный сувенир, фотография, которую можно поставить на офисный стол, приложить к годовому отчету или повесить над баром в комнате отдыха. Они не привыкли ждать, и видно, что они получают от этого удовольствие. Есть что-то уместное в ожидании появления святого. В этом полном неразберихи мире знаменитостей и благотворительности плутократы с их доступом к министрам находятся на самом дне пищевой цепочки. Их будут приветствовать последними — талант прежде всего, поэтому их держат в отдельной комнате.

Кто-то из пиарщиков шепчет в крошечную рацию: «Запускайте знаменитостей». И улыбающиеся, ослепленные друг другом, событием, обстоятельствами и собственной прекрасностью звезды вваливаются в комнату сквозь двойные двери. Какое облегчение — не нужно изображать серьезность, можно болтать и хихикать. В одном углу из-за спины поспешно собранной охраны выглядывает состав какого-то мультикультурного мюзикла. Хорошенькие бойкие подростки сочатся адреналином и эндорфинами. Эти гиперактивные выпендрежники подпрыгивают от возбуждения, переполненные восторгом и гормонами. Они непроизвольно покачиваются в такт, дрыгают ногами и дергаются от радости. Они не уверены, кто такой Нельсон Мандела, но точно знают, что Уилл Смит — крутой.

Неподалеку стоит чернокожий мужчина в костюме с слишком длинными рукавами. Абсолютно точно, что это африканец, он привез с собой спокойствие, предусмотрительность и тихую вежливость. Это водитель Манделы — он был им еще со времен острова Роббен[42]. Он оглядывает подпрыгивающие юные таланты: не худшее, что ему доводилось видеть.

Сразу за его спиной — открытая дверь, за которой суетятся тени людей, марионеток в сомкнутом строю. Посередине — шаркающий силуэт, в котором мгновенно узнается Нельсон Мандела.

Он идет с палочкой, поддерживаемый с двух сторон, и яркая процессия движется к сцене. Поп-звезды, танцоры, плутократы, пиарщики, фотографы, их ассистенты, агенты и распорядители еще не знают, что он здесь, а Мандела еще не понимает, что они тоже здесь. Это затишье перед столкновением миров.

Он входит медленно, больные ноги — в удобных тапочках, завернутый в свою африканскую рубаху, и толпа взрывается аплодисментами, не веря своим глазам. Действо напоминает начало телеконкурса по отбору музыкальных талантов.

Терри говорит: «Давайте сначала сделаем групповой снимок» — он понимает, что не сможет долго удерживать перевозбужденную массовку. Мандела усаживается посередине, ему помогает секретарша-африканер[43], одна из тех поразительных женщин, которые есть лишь в Африке. Он смотрит по сторонам, точно ребенок, проснувшийся в странной комнате, полной людей, и улыбается знаменитой блаженной улыбкой, от которой может разорваться сердце. Это — самое трогательное выражение лица на свете, которое он выработал в тюрьме. Если вернуться назад и взглянуть на фотографии Манделы до острова, он кажется одним из множества чернокожих адвокатов с неприступным выражением лица и настороженным взглядом. Но спустя двадцать семь лет он вышел на свободу с этим фантастическим лицом, преобразившимся от несправедливости в африканскую маску и понятным в любой стране мира. Вокруг него, как конфетти на свадьбе, кружат звезды. Энни Леннокс[44] сидит по левую руку, место справа пустует. Уилл Смит[45] пробирается, чтобы встать за Манделой. В ногах, как щенки лабрадора, располагаются детишки из театральной школы. Место имеет большое значение не только потому, что близость к Манделе само по себе благословение, но и потому что фотографию в газетах обрежут, и слава достанется только тем, кто находится в эпицентре. Место по правую руку заполняют крутые бедра Леоны Льюис[46] (последнего детища Саймона Ковелла[47]), исполнительницы «Bleeding Love».

«Улыбнитесь. Посмотрите сюда, улыбнитесь», — просят фотографы. «Madiba, посмотрите сюда, Madiba![48]» Это обычное уважительное обращение, но в устах кокни оно звучит, как издевка.

Мандела лишь мельком смотрит в камеру, не избегая ее, но, кажется, не совсем осознавая ее присутствие. Его взгляд путешествует по комнате: он созерцает людей, замечая их внимание и любовь, обращенные к нему. И тут снова улыбается своей чудной улыбкой. За ним стоит Уилл Смит, по счастливому стечению обстоятельств рекламирующий свой фильм «Хэнкок», улыбается во все зубы и складывает пальцы в жест мира, а все остальные красноречиво складывают руки и придают лицам искаженное самолюбивое выражение.

Вспышка. Момент пойман. Терри отворачивается и смотрит на меня взглядом, не предусмотренным для камер, а я думаю, насколько уместно дарить девяностолетнему человеку с больными ногами поп-концерт.

А впрочем, концерты в современной культуре — как правило, реакция на какие-то события, неважно, торжества, поминовения или соболезнования. Юбилей королевы, засухи, ураганы, дни рождения или небольшие, но тяжелые войны.

Но почему здесь? Почему Мандела приехал отмечать день рождения в Лондон? Да потому, что здесь можно собрать денег на борьбу со СПИДом. Мы могли бы просто отправить ему чек, а он посидел бы дома, но тогда у этих людей не было бы фотографии, а мы остались бы без концерта.

Наступает время для парных снимков. Артисты немного нервничают, сидя рядом с ним, кто-то берет его за руку, кто-то приобнимает. Кто-то из ухаживающих за Манделой грустно и рассерженно бормочет: «Да не трогайте же его». Но это слышу лишь я.

Все это время Мандела сидит, терпеливо и неподвижно. Слушая, но не слыша, зная, но не понимая, улыбаясь своей теплой улыбкой. Его бесстрашная помощница грозно выстраивает очередь. «Так, сегодня никаких менеджеров, никаких организаторов, только артисты».

Когда с талантами покончено, в очередь выстраиваются бизнесмены. Им неудобно в костюмах, они теребят галстуки, будто это рудиментарные мошонки. Они пожимают руку Манделе, придавая этому жесту значимость, и пристально смотрят в объектив, будто заключая важную сделку с совестью.

Зачем им это нужно? Совместная фотография с африканцем, обожествление которого Западом бросает обвинение всем остальным африканцам. Мы не можем не привечать достойных представителей развивающихся стран — и, откладывая критику и долги на потом, осыпать их рождественским дождем с благими намерениями и безупречной простотой. Это не просто расизм, это отзвуки высокомерия колонизаторов. Мы видим хорошего человека и делаем его великим на том лишь основании, что он вышел из темного страшного места.

Бедная отсталая Африка — континент коррупции, насилия, мегаломании, невежества, болезней и предрассудков. Мандела становится еще выше в наших глазах, поднявшись из сердца тьмы, а не, скажем, из Тьюксбери[49] или Осло. Его обнимают, и комок встает в горле. Он меняет наши представления о третьем мире, в частности об Африке. За время поклонения Манделе ему приписали множество благих черт: природная мудрость, любовь к детям и т. д. Кто-то из присутствующих даже заявил, что Мандела — Ганди нашего поколения. Эта сказочная чепуха не допускает, что он мог быть другим — чернокожим озлобленным африканцем. Мандела был революционером, очень далеким от пацифизма. Он создал «Копье нации» и руководил этим вооруженным крылом АНК[50]. Когда мы признаем в Манделе улыбчивого старичка, автора изречений на футболках, причесанную версию другого мира, мы лишаем его настоящей семьи — Южной Африки. Мы делаем из него дитя Запада.

Он настоящий герой — герой Африки. Его борьба и триумф — это африканские борьба и триумф. Мы не можем купить его пожертвованиями в пользу больных СПИДом и песенками. Его зовут Madiba потому, что он — африканец, а не вопреки этому. В свой день рождения он должен быть дома, с семьей. Африканцы чтят стариков, а он прожил в два раза дольше, чем большинство из них.

В этих картинах кроется какое-то смутное обещание. И заставляет вспомнить, как в прежние времена великие и могущественные изображали себя святыми, чтобы обмануть Бога и соседей. Но сразу же на память приходит и что-то менее поучительное, типа воспоминаний об охотничьих трофеях.

Наконец мероприятие подходит к концу. Манделе помогают медленно встать с места. Артисты и бизнесмены толпятся у выхода, терзая свои BlackBerry и крича в телефоны, что им нужно подать машину и ланч.

Манделе вручают трость из слоновой кости, и он, медленно и болезненно прихрамывая, идет из зала. Здесь заканчивается долгий путь к свободе. Он обессилен, изнурен обожанием незнакомцев, требующих столько любви.

Это был далеко не поучительный случай. Здесь нет ничьей вины — у всех были благие намерения, или достаточно благие. Но все действо приводило в уныние. Никто не вышел с фотосессии молодцом, а монтажники уже заметают следы и пакуют аппаратуру в железные ящики. Фотографы смотрят в экран, выбирая изображения, которые подкормят любопытство поклонников.

На подходе к двери Мандела замирает на мгновение и смотрит на стену, возле которой девушка в униформе по-прежнему охраняет кофе и печенье. Она улыбается, и Мандела ласкает ее своей улыбкой, горячей, как африканское солнце. В глазах ее стоят слезы.


Рыбная ловля

Вода — самый талантливый декоратор на планете. Вода К/и лунные приливы — лучшие архитекторы. Из моря не появляется ничего уродливого. Все вылеплено и сглажено согласно эргономичной, удовлетворяющей нашим требованиям эстетике. Каждая раковина, плавник, камень или чешуйка и вынесенные на берег обломки людских творений превращены в нечто прекрасное по меркам водного мира. Еще есть корабли, построенные человеком, но сконструированные стихией. Какими бы скудными и незамысловатыми ни были их путешествия, в воде они безупречны. Все, кроме «Эмулятора».

Дыхание перехватывает, когда видишь это кораблеподобное, притаившееся в маленькой гавани Скарборо, нечто. У всех лодок, даже у простейших катамаранов, есть эргономика, но не у этого горбатого Квазимодо, украшенного крестом Святого Георгия, словно водоплавающий строительный вагончик. С момента, как появился на свет, он выбивается из ряда рыбацких лодок. Они предназначены для ловли крабов сетями вдоль берега. «Эмулятор» же создан для кое-чего иного.

Мы прошли уже полмили по заливу Скарборо, а перед этим провели ночь в отеле «Клифтон». Я не смог заснуть на чердаке, где перед последним наступлением ночевал Уилфред Оуэн[51]. Он написал здесь свои самые суровые стихи, прежде чем перебрался через пролив и погиб. Скарборо — неплохой город, аккуратный и исполненный важности. Судорожно мигают галереи игровых автоматов, застыли магазинчики с рыбой и чипсами в этот холодный предрассветный час, скалы покрыты морскими птицами. Викторианская лепнина говорит о том, что были здесь времена и побогаче, когда йоркширские туристы приезжали за свежим воздухом и пляжами — отдохнуть от шахт и фабрик, когда было больше кораблей, больше моряков, рыбаков и рыбы.

Рыба и рыболовство — линия фронта политики по защите окружающей среды, проблема, которая смотрит на тебя с тарелки. Рыба происходит из другого измерения — тех двух третей планеты, что нам недоступны. Мы можем лишь барахтаться на поверхности. Когда поймаешь рыбу и заглянешь в ее круглые черные глаза, то не заметишь в них узнавания или эмпатии. Но мы хотя бы знаем, чего ожидать. Рыба не имела ни малейшего представления о том, что мы существуем, не догадывалась, что мир может быть без воды.

Ловля и поглощение рыбы связаны с кучей рекламы, упаковок, залепленных галочками и зелеными улыбками, с указанием места происхождения — будто бы рыба пасется в полях, обещания свежести, честности и устойчивого качества. Маркетинг совести и чувства вины. Рыбу поставляют в комплекте с ограничениями на ловлю, квотами, торговыми соглашениями, объединениями, национальной гордостью и международными обязательствами. Вместе с рыбой мы получаем куда больше, чем Омега-3[52].

Один мужчина загружает лед в люки «Эмулятора», другой несет пакеты из супермаркета. Мы приветствуем их с берега. Тот, что со льдом, говорит: «Ну что, добрались? Смогли встать? Поднимайтесь на борт». Нет простого способа подняться на борт — ни сходней, ни пробела в перилах. Нужно прыгнуть и уцепиться за судно, в надежде, что не скатишься по гладкому борту к верной погибели между железом и камнем.

Даже по пришвартованному судну передвигаться довольно трудно. Отданы швартовы, двигатель лихорадочно гудит, «Эмулятор» протискивается мимо маяка, пересекая границы все еще спящего города, и выходит в Северное море.

Почему судно назвали «Эмулятор»? Кого или что оно эмулирует? Я задаю вопросы Шону, капитану судна, коротко стриженому круглолицему мужчине с пронзительным взглядом и серьгой в ухе. «Черт знает. Наверное, хозяину нравятся слова, начинающиеся с гласных, или еще что». Судну почти 30 лет, и Шон выводит его в море всю свою жизнь. Он сидит в крошечной рубке, подняв ноги. В держателе стоит кружка кофе. Перед ним нечто, больше похожее на ремонтную мастерскую электроники, — куча экранов, показывающих разнообразные линии и вспышки. Здесь радар, сонар и местные теленовости. А еще тут куча бумаг — списки, блокноты, судовые журналы и другой мусор. Сквозь грязное окно с трудом видно море, горизонт закрывает палуба, мачты, подъемные краны и антенны, а на волнах качается буй.

В команде три человека — Шон, Марк и Стивен. Марк — крупный, грузный, грубоватый, рукастый мужчина с лицом, напоминающим подмерзшую тыкву. Этим двоим за сорок: вся их жизнь — море, а остальному пришлось подвинуться. А еще с ними Стивен — хилый и нескладный мальчишка чуть за двадцать с обаятельной улыбкой человека, склонного постоянно оправдываться. Он может похвастаться худшим набором татуировок, сделанных по пьяни, что я когда-либо видел.

На берегу у него две семьи, все девочки. Женщины — его слабость, женщины и пиво. Кажется, будто он уходит в море за облегчением. В лодке нет ни пива, ни женщин. Это очень мужественное место: рыбная ловля — возможно, последняя профессия, куда женщины не суются. Я спрашиваю, есть ли женщины-рыбаки: «Есть одна, ловит крабов вместе с мужем. Но баба на корабле — к несчастью».

Национальный сарказм и шуточки йоркширцев оборачиваются постоянными издевками. Каждое предложение начинается с иронично риторического вопроса: «Ты действительно собрался это надеть?» «Ты, правда, думаешь, что команда из Мэклсфилда выиграет в следующем году?» Так что, когда я спрашиваю о сокращающемся поголовье рыбы, они презрительно усмехаются: «Кому ты веришь? Мужикам, которые всю жизнь рыбачат, или кучке обученных чиновников, которые только и умеют, что пялиться в компьютеры? Да никакой нехватки рыбы нет».

Рыбная ловля и число рыбы в морях — одна из областей экологии и защиты окружающей среды, где мнение активистов в костюмах диаметрально противоположно мнению тех, кто работает с рыбой всю жизнь. Как правило, борцы за окружающую среду поддерживают и защищают местных производителей, но не в случае с рыбой. Рыбаки по всему миру говорят, что рыбы полно, а морские биологи с ними не соглашаются.

«Мы всегда говорили, что потепление меняет рыбьи маршруты, — говорит Шон. — Рыбаки отметили факт задолго до этих придурков. Вон, посмотри на сибаса. На него нет никаких квот, просто потому что его полно в Канале».

Макрель, похоже, отправилась на север, к берегам Исландии и Фарерским островам, чем привела в ярость скандинавских и британских рыбаков. Эксперты, просиживающие штаны на суше, говорят, что рыбаки заинтересованы в экологически неустойчивом рыболовстве. «У кого тут законный интерес?» — орут все трое в голос. «Хреновое экологическое движение, Грин-хренов-пис, — говорит Марк. — Это же просто бизнес. Окружающая среда в несколько с хером раз крупнее рыболовства. Говорю тебе, никто из них не стал бы работать за мою получку».

Экономика «Эмулятора» никого не сделает богатым. Если забыть амортизацию, то самые большие расходы — траты на дизель. Сельскохозяйственный дизель стоит 50 пенсов за литр. Двигатели работают весь день и тратят около 4000 литров в неделю. К тому же нужно платить за лед, коробки, страховку, наземный транспорт, да и хозяин лодки забирает половину прибыли. Все, что остается, они делят между собой. В прошлый раз рыбачили неделю и не заработали ничего. Они проводят в море по полгода, а на этой неделе на них висит еще и долг за топливо. Им нужно наловить рыбы на 8000 фунтов, чтобы хоть что-то заработать. Если суммировать часы, это далеко до минимума. Но в море ни одно из правил не действует.

Сидеть можно только в камбузе. Но здесь так тесно, что не продохнуть. На борту нас пятеро, но одновременно сесть могут лишь четверо, что, в принципе, не проблема, потому что кто-то должен управлять лодкой и высматривать танкеры. В камбузе грязная плитка и маленькая раковина с пластиковой миской, полной подернутой рябью воды. Это единственный кран на всей лодке. Нет душа, а воду не стоит пить, не прокипятив. Они пьют только чай, кофе и колу из супермаркета Tesco. Есть пять кружек, которые никогда не моют, что, может, и к лучшему, судя по виду кухонного полотенца. Мы спим в недрах судна, маленьком темном подземелье на носу. Катакомбы, как у Дейви Джонса[53]. Часть судна, отведенная людям, просто мизерная. Остальное отдано пойманной рыбе, добыче, деньгам. Двигатель постоянно грохочет и каркает.

Есть мусорное ведерко, которое опустошают за борт, есть туалет без сидения, но там все равно невозможно сидеть — он втиснут в чулан со сломанным иллюминатором. Меня тошнит даже от мысли о том, что придется там усесться. Подводя итоги, могу сказать, что это самое загаженное место из всех, что я видел со времен студенчества. Работа на судне — будто курс молодого бойца, полный падений, ударов по голове, утерянных пальцев, ожогов от веревки и перемалывающих тебя глыб. Если что, всегда можно просто тихо вывалиться за борт.

Пыхтя, мы заходим в Северное море. На улице прекрасная погода, и вода приобретает стальной оттенок синего цвета. Я провожу много времени на палубе, просто таращась вдаль. Это гораздо лучше, чем таращиться в камбузе на Марка. Все, к чему мы привыкли на земле, в воде не существует. Вода — вещь волшебная, никак не может усидеть на месте, и ее настроение постоянно меняется. Вода шипит, плещется, шепчет и грохочет, меняя цвет от холодного голубого до серебристого, цвета медянки, золотистого, цвета начищенного олова или стального серого. Англичане и шотландцы рыбачили в этих водах более двух тысяч лет. Доходили до Норвегии и Исландии. Сейчас море спокойно, дует легкий бриз. Уродливая неповоротливая лодка крутит бедрами, как вульгарная дива. Я с облегчением понимаю, что морская болезнь меня миновала.

Мы подходим к месту лова — всего 50 миль от берега. Ловим камбалу, палтуса, морского языка — тех, кто плавает у дна, так что оно должно быть песчаным. Вонючая сеть, сплетенная из синего и зеленого нейлона, разматывается с катушки и медленно соскальзывает в воду, как туалетная бумага, застрявшая в трусиках толстушки. Сеть работает по принципу пакета из супермаркета. К нижнему концу прикреплены резиновые кольца, они взбаламучивают ил и грязь, пугая рыбу, которая тут же попадает в сеть. «Эмулятор» собирает рыбу в течение четырех часов. Команда отдыхает, пьет чай и режется в карты. Птицы резвятся над кильватером, болтаются над судном, ловя малейшие порывы ветра. Среди них милые моевки, серебристые чайки, олуши, но в основном — глупыши, прекрасные серобелые птицы с черными глазами и странными трубчатыми ноздрями. Их название пришло в английский из скандинавского и обозначает ни много ни мало «вонючая птица». Защищаясь от врагов, глупыши плюются желудочной жидкостью.

Трал поднимают, и начинается выборка. Веревка прорывается сквозь снасти, перлинь визжит, гремят цепи, и, где бы ни находился, ты в любом случае мешаешь. Эти парни работают вместе так давно, что действуют до жути синхроннно. Сеть словно кошелек переливается серебряными головками ершоваток. Ее поднимают на рыбный хоппер, и Стивен дергает скользкий узел. Устье трала раскрывается, и сотни килограммов рыбы падают, а он карабкается обратно.

От хоппера идет конвейер. Трое мужчин в желтых комбинезонах стоят бок о бок. Рыба выскальзывает и хватает ртом воздух. У каждого из них небольшой остро заточенный нож. Они хватают рыбу руками, одним движением распарывают ей брюхо и вырезают внутренности. Я попробовал потрошить и потратил на камбалу две или три минуты. Это было сложно и скользко.

Марк поднимает настоящего левиафана, размером с четырехлетнего ребенка. «Вы, блин, только посмотрите. Это же та самая херова рыба, про которую эти херовы умники говорят, что ее больше не существует. Она, мол, на хер, вымерла». Это очаровательная блестящая бледно-зеленая треска. Ее поймали довольно много — полноценную, взрослую треску, не просто мелкую рыбешку.

Разноцветная пятнистая камбала, камбала европейская, маленькие лиманды. Огромные овальные палтусы и гладкая камбала-ромб. Зубастые удильщики, медузы, морские воробьи, звезды и анемон, который они называют сиськами, потому что он похож на вымя. В груде рыб находится осьминог, которого тут лепят на стенку и смотрят, как он карабкается, спрашивая о результатах футбольных матчей[54]. Нашлась и одинокая красная кефаль, но в основном в сети пикша — тысячи и тысячи пикш с удивленными глазами. Лучшая жареная рыба к северу от границы.

Я подсчитал, что примерно две трети улова выбрасывается за борт — это мертвые рыбы. В сетях выживают немногие. Они давят друг друга, задыхаются, в замешательстве едят друг друга и тонут. Хуже всего удильщикам — их огромные зубастые рты загребают грязь, пока жабры не забьются. Они буквально хоронят себя заживо под водой. «Ну и что ты об этом думаешь? — спрашивает Шон. — Обо всей этой выброшенной рыбе?» Он сам отвечает на свой вопрос: «Мы это на хрен ненавидим. Это неправильно». Перед каждым из парней лежит деревянная линейка с насечками. Это минимально допустимая длина рыбы. Меньше — отправляют за борт. Система квот ЕС означает, что все траулеры ловят больше, чем им разрешено продавать, и выбрасывают лишнее.

В случае с пикшей крупные рыбы дороже мелких. Они знают, что выловят разрешенное квотой количество, поэтому оставляют только лучшие экземпляры. То же и с мерлангами. Безумие, несправедливость, и это лишь полдела. Систему квот постоянно улучшают и совершенствуют люди, которые никогда не были в море и даже рыбу с головой не ели. Можно списать лодку, превратить ее в бар или бордель, но сохранить квоту, а затем ее продать.

Шон часами торчит за рацией, пытаясь убедить хозяина купить дополнительную квоту на рыбу, которую уже поймали или рассчитывают поймать. У рыболовной квоты есть вторичный рынок, и ими владеют самые странные люди. Например, ходят слухи, что одна принадлежит клубу «Манчестер Юнайтед».

Защитники окружающей среды вечно хотят, как лучше, но их планы и графики привели к худшему: к бюрократической системе, при которой рыбу убивают и выбрасывают ради ее же блага. Больше всех зарабатывают те, кто покупает и продает бумажные квоты, а рыб в глаза не видит. Достается этим трем парням в лодке и покупателю. О таком не мог мечтать даже Кафка. Все знают, что это жутко и нерационально, но никто не знает, как остановить систему.

Кроме, разумеется, норвежцев. Они настаивают, что каждая пойманная рыба должна попасть на землю. И вместо того чтобы устанавливать квоту на количество пойманной рыбы, они регулируют количество дней, в которые лодка может выходить в море. Но что вообще в этом понимают какие-то норвежцы? У них всего-то самая длинная в Европе береговая линия, ну и еще они самые богатые в мире.

Улов выпотрошен, помыт, запакован в ящики со льдом и отправлен в холодильник в чрево траулера. Мы обедаем. Едим подогретые замороженные гамбургеры с картошкой фри и холодный пай. Под ногами у нас ящики с самой лучшей, свежайшей северной рыбой на свете. В конце концов они неохотно соглашаются поджарить пару пикш, а я готовлю филе морского петуха.

Рыбаки не едят рыбу, не плавают и не пьют воду. Если тебе постоянно приходится совать пальцы в задницу тысячам рыб, ты вряд ли захочешь положить хоть кусочек себе в рот. Ни один из них не любит треску: «Вы бы видели, какие в них охрененные черви бывают». Мы спим пару часов, и мой гамак сладко пахнет чужими грязными носками.

«Эмулятор» тралит четыре раза за день. Я стараюсь просыпаться к каждому улову. На второй день сеть цепляется за что-то на дне, и парни теряют куток[55]. Это примерно тысяча фунтов дополнительных расходов. Им некогда спать — нужно нашить новый, пока лодка болтается на двадцатифутовых волнах. Затем зачерпывают тонны грязи. Ловля рыбы — тяжелый труд, полный разочарований. Но ночью луна такая большая и чистая, а море — платиновое.

На третий день уже есть сотня ящиков рыбы — удильщики, зеленоватая треска, плоские рыбы и пикша. Они решают вернуться в Скарборо, чтобы отправить рыбу на рынок в Гримсби по земле. Это дополнительные расходы, но цены должны быть неплохими. Рыбу разгружают в доке. Цены фиксированные, поэтому нужно попытаться еще что-то заработать. Так что «Эмулятор» развернется и отправится в море еще на три дня, но уже без меня.

Мы живем на острове, и география — наша определяющая черта.

Все наши мифы и легенды посвящены морякам. В наших жилах течет морская вода, и те, кто ходил в море, всегда был у нас на особом месте. Но пренебрежение, компромиссы и стыд сделали свое дело — мы разжаловали море до лужи, чтобы стать такими, как все. Теперь море — всего лишь неудобство, яблоко раздора экологов.

Мы абстрактно переживаем за весьма приблизительное число и происхождение рыбы и игнорируем вымирающий вид странников, что выходят в море в дождь и ветер. Мы тайно замышляем истребить этих уникальных мужчин, эту удивительную породу — порождение моря. И кровь в наших жилах становится все менее соленой.

Я покинул «Эмулятор», но еще долго чувствовал призрачное море под ногами. А когда закрывал глаза, то видел, что меня окружают парящие глупыши, и казалось, что они поднимают лодку и летят вместе с ней. Тогда я вспомнил прощание Марка: «Ну что, ты про нас напишешь? Будешь добреньким? А, впрочем, мне по херу. Пиши, что тебе, на хрен, вздумается. Мы эту хрень читать не будем. Она годится только рыбу заворачивать».


Корпорация «Еда»

В документальном фильме «Корпорация „Еда“» есть момент, Когда мать, потерявшую ребенка из-за отравления и выступающую за более безопасную еду, спрашивают, чем она кормит семью. Она отвечает: «Я не могу вам сказать — это чревато судебными исками».

Вы смотрите и думаете: «Что? На тебя подаст в суд мертвая рыба? Или сальмонелла оставит тебя без штанов?» Но именно это она и имела в виду. Тринадцать американских штатов приняли закон, согласно которому производители еды могут подать в суд за клевету. Как кулинарный критик я нахожу эту информацию весьма тревожной.

«Корпорация „Еда“» — прекрасный и нужный фильм, но не по тем причинам, которые пришли вам в голову. На благотворительную премьеру в Лондоне пришли толпы дамочек, избегающих обеда, гастроневротики, ожидавшие некого подобия Джейми[56], чего-то типа мечты Монти и Хью о росе и соломке или хиппи-тирады, обличающей мистера Макгрегора и жирдяев, заправляющих супермаркетами. В мешочках с сувенирами, заботливо разложенных на местах, лежала еда из экологически чистых продуктов и листовки компании «Этичная пицца». Возможно, они думали, что фильм именно об этом. Сам режиссер, Роберт Кеннер, говорит: «Я с удивлением обнаружил, что, начав снимать фильм о еде, я сделал фильм о подавляющей власти корпораций».

Во время работы над «Корпорацией „Еда“», он побывал на слушаниях, где обсуждалось, стоит ли как-то маркировать клонированное мясо. Представитель индустрии высказался против этой идеи, заявив: «Не думаю, что знание об этом отвечает интересам потребителей. Это собьет их с толку». Собьет с толку? Собьет с толку больше, чем закон, запрещающий матери говорить о том, что ел ее сын перед смертью? Нет, не больше. Но почти так же.

Конечно, существует огромная разница между сельским хозяйством в Европе и Америке. Начнем со скотобойни. Процедуры обработки мяса являются причиной постоянных разногласий между Евросоюзом и Министерством сельского хозяйства США. Американские коровы отправляются в бургер, покрытые своими и чужими фекалиями. Фекалии же — это инфекция, поэтому мясо подвергается посмертной химической очистке. У нас животные отправляются в поля блаженных с чистыми задницами. Несмотря на то что в Европе масса сельскохозяйственных предприятий: например, свекольные поля восточной Англии, находящиеся сразу в двух часовых поясах, или стада немецких коров, которые могли бы оккупировать Польшу. Выращиваемые культуры, производимая еда и размер ферм здесь более разнообразны, чем где-либо еще в мире. Европейское сельское хозяйство в основном заключается в смехотворной аграрной политике, защищающей малых производителей, создающих горы провизии, с целью удержания цен. В Европе существует большое количество локальных рынков, олицетворяющих местную культуру. Европейские страны до сих пор холят и лелеют систему контроля происхождения продуктов питания — от рокфора и пармской ветчины до шампанского и мелтонских пирогов. На нашем континенте мы гораздо больше заботимся об эстетике еды. Мы — эпикурейцы, а американцы — эгалитаристы. (Как известно, 80 % говядины в Соединенных Штатах производят всего четыре компании. Говядина не обязательно хорошая, зато ты можно быть уверенным в том, что ешь то же самое, что и сосед.)

Так вот, еда в Америке во многом отличается от нашей. Можно простить нас, европейцев, когда мы снисходительно улыбаемся, глядя, как «Корпорация „Еда“» изобличает отчаянное состояние здоровья американцев. Эпидемия ожирения, 20 % диабетиков, заболевших благодаря рациону из переработанных углеводов и жиров, все это — прямые последствия господства американской пищевой промышленности.

Кеннер говорит, что и нам не стоит сохранять спокойствие — Большая Ферма скоро захватит весь мир. Так уже произошло с Латинской Америкой. В Бразилии есть гигантские хозяйства, способные оставить американских фермеров без работы. Малайзия посадила леса для производства пальмового масла — третьего ингредиента дьявольской кухни после соевого белка и кукурузного сиропа. Китайское сельское хозяйство стремительно развивается, чтобы не просто прокормить гигантскую популяцию, но и предложить ей более «западный» рацион с большей долей мясной и молочной продукции.

Или, как говорит Кеннер: «Моя любимая фраза сейчас — „Скоро во всех супермаркетах страны“, потому что эти продукты заполонят все».

Та часть «Корпорации „Еда“», которую каждый должен посмотреть и понять, повествует о ситуации, когда производство продуктов питания в большинстве стран контролируется горсткой безымянных компаний, связанных между собой общим кошельком и советом директоров в правительстве. Американская история с прекращением регулирования рынка, поддержкой свободных предприятий и непоколебимой верой в его святейшество капитализм давно побила все остальные соображения. Теперь вас могут засудить за то, что вы пожаловались на мерзкий вкус гамбургера. Это посягательство на бизнес. Так, пара техасских производителей говядины судились с Опрой[57], которая сказала, что в стаде могут быть коровы, больные бешенством. Они проиграли, но только потому, что Опра могла позволить себе защищаться.

Американские производители еды — скрытные, как торговцы оружием. Они заявляют, что таким образом оберегают свои профессиональные тайны. На деле они прекрасно понимают, что никто не будет есть сосиску, зная секрет ее производства. Промышленно изготовленные продукты ни на йоту не напоминают домашнюю готовку или картинку с упаковки, на которой изображена уютная ферма. В Америке тщательно лоббируется мнение, что огромные пищевые конгломераты успешно регулируют себя сами, ведь независимый рынок — лучший контролер. Но это работает, если рынок действительно независим и вы можете сделать осознанный выбор. Представления об идиллической ферме тщательно поддерживаются производителями и оптовиками, а это означает, что мы не знаем и не понимаем, откуда берется наш обед.

Корни такого положения дел уходят в историю — переработанные и брендированные продукты стали популярны в XIX веке, когда население перебралось в города. Несмотря на удобство, не в этом было их главное достоинство. Брендированная еда была не всегда дешевле, но считалась более безопасной. Та самая промышленность, на которую мы жалуемся сейчас, привлекала домохозяек Викторианской эпохи. Эта еда была стерильной, проверенной и предсказуемой. Брендированные ингредиенты радовали постоянством и отсутствием примесей. Можно заметить, что старая реклама специально указывает на безопасность ингредиентов: их можно предложить детям и инвалидам. Пищевая промышленность достигла колоссального успеха, ограждая нас от подделок и серьезных пищевых отравлений. Мы жалеем героиню фильма «Корпорация „Еда“», потерявшую ребенка, потому что ее история — большая редкость. Но 150 лет назад, до появления продуктовых брендов, это было бы заурядным событием.

Каждый, кто хоть раз был в Индии, знает, что постоянными спутниками туриста становятся рвота, диарея, лихорадка и многое другое. Это было вполне нормально в то время, когда обработанной еды не существовало. То, что мы полностью доверяем содержимому пакетов с едой — это прекрасно; то, что мы можем накормить 60 миллионов людей, не отравив их — еще прекраснее. Но это — достижение прошлого столетия.

Затем что-то пошло не так. Пищевая промышленность становилась все более эффективной, и эффективность встала во главе угла. Процесс стал важнее самого продукта. К примеру, продавцу было невыгодно, что продукты портятся. Поэтому способность еды протухать была уничтожена с помощью науки. Формулы обезжиренной еды с низким содержанием углеводов радовали толстяков, но избавили нас от вкуса пищи. Поэтому вкус пришлось усилить искусственно с помощью очередной сложной формулы. Начинки и глазурь были неплохи на вкус и вызывали привыкание. Так и было задумано. Как именно задумано? Не спрашивайте. Секрет. Коммерческая тайна.

Чтобы каждый день осознанно выбирать хлеб, мы должны знать о нем все, не оставляя рынку возможности регулироваться самостоятельно. Маркировка пищевых продуктов сейчас бестолковая и неполная. Британские производители продуктов совсем недавно отказались от удобной и понятной системы указания содержания сахара, соли и жиров в готовых продуктах. И заявили, что система все только путает, подразумевая, что незнание проще и предпочтительнее.

Мы должны знать гораздо больше о нашей еде и способах ее производства. Каждого школьника следует сводить на экскурсию на скотобойню. Они должны провести день, собирая экологически чистую капусту в октябре. В идеале каждый, кто хочет есть мясо, должен убить и ощипать курицу. Распотрошить рыбу. Вегетарианцы должны собирать ягоду и сами готовить свою поленту. Еда — это кровавое месиво и каторжный труд. Каждый день мы продираемся сквозь ошеломляющее количество информации, но нам нужно больше, ведь информация — это сила, способная управлять рынками. Но это применимо и ко всем этим рынкам натуральной, экологически чистой пищи — продвижение веселого скота и хардиских[58] фермеров, бессовестный пиар здоровья, гомеопатии и долгожительства, не менее лживый, чем счастливые семейства, нарисованные на промышленных упаковках.

Лично я считаю, что ваш диабет второго типа[59] — исключительно ваше решение. Наслаждайтесь. То же относится к вашему весу и тому, что, где и когда вы едите. Я лишь настаиваю на том, чтобы никто не заставлял меня смотреть, как вы поглощаете еду, и не лишал права есть то, что мне нравится. Мы хотим сохранить континент, где выращивают все, начиная от брусники во фьордах и заканчивая инжиром на Кикладах, где мы можем есть куропаток в Инвернессе и свежие сардины на Сицилии. Где безумцы, производящие тысячу видов сыра, оберегают свое ремесло и безумие. Где можно купить панфорте[60] в Сиене или HobNobs в супермаркетах Tesco.

Нам пора повзрослеть и понять, откуда берется еда, отказаться от брезгливости и сказочек про белого бычка. И следует создать правительство, лучше многонациональное, защищающее права производителей и потребителей, поддерживающее стандарты качества и гарантирующее зарплату тем, кто перережет горло вашему завтраку. Мы должны получить всю информацию, тем более что она слишком важна, чтобы оставлять эти сведения на усмотрение предприятий, рынка или тех, кто рассказывает нам сказки о диетах, позволяющих сбросить вес за пару недель.


Цыплята

«Поддерживай ее снизу, вот так, нежно, но крепко. Просунь палец между ног. Ей нравится чувствовать себя в безопасности. Прижми к себе, чтобы она успокоилась. А теперь посмотри на нее». Маленькая курица чуть взъерошивает перья и спокойно устраивается у меня на ладони. Я ощущаю приятную тяжесть, этакую компактную основательность. Под сложным узором перьев скрывается затаившийся динозавр. Круглый, черный и блестящий, как бусина, глаз, смотрит на меня, и я наливаюсь спокойствием. В душе рождается какая-то легкомысленная радость. Курица в моих руках устраивается поудобнее, ритмично покачивая головой, и напряжение покидает меня. Есть только я и эта тихо кудахчущая сама с собой курица, и мы спокойны. В этот момент у нас все в порядке, все идет отлично.

Мужчина, стоящий рядом со мной, говорит: «Держать курицу — ни с чем не сравнимое ощущение». Он прав, я чувствую какое-то особенное удовлетворение. Это необычно и неожиданно, даже чуть стыдно, но совершенно невозможно сдержать улыбку, когда ты держишь курицу. Парень рядом со мной — судья на выставке бентамок. Мы стоим в комнате, забитой курицами и красующимися петухами. «Знаешь, — добавляет он, — люди и цыплята — пожалуй, древнейший симбиоз на планете. Возможно, такой же древний, как человек и собака».

Мы живем друг у друга под крылом вот уже больше десяти тысяч лет.

Ньюбери — довольно необычное место для проведения выставки домашней птицы. Город, знаменитый своим ипподромом и объездной дорогой, определенно заслуживает, чтобы его объезжали. На окраинах стоят промышленные склады и спортивные площадки. Тут центр активного отдыха, и по воскресеньям здесь толпятся семьи, пришедшие поплавать. Пахнет хлоркой, и эхо разносит крики плещущихся коротко стриженых детей и татуированных родителей. Туда-сюда бродят, отжимая полотенца, толстые девчонки в купальниках не по размеру. Все это невообразимо далеко от сельской идиллии. Но если найти дверь, не обозначенную табличкой, то можно попасть в тайную комнату. Возможно, это корт. И здесь ты погружаешься в дивный суетный мир перьев, клювов и хвостов. Клетки, стоящие друг на друге, образуют проходы этого супермаркета для лисиц, пахнущего аммиаком и свежим сеном.

Зайдя внутрь, я начинаю слегка паниковать, ошарашенный всем этим разнообразием, ошеломляющим экзотическим орнаментом. Невероятная находчивость и пост-Дарвинский синдром Турретта у цыплят. Настоящее перьевое безумие. Люди держат ряженых куриц, с бородками, шапочками, залысинами и вечерними платьями. Меня сопровождает куча экспертов, но я потерял дар речи. Все, что я мог бы спросить: «Почему? Почему вон та выглядит так, будто собралась в Аскот? Почему у той на ногах сапоги-дутики? А голова этой напоминает мошонку клоуна? А у той вообще нет лица! Кто вообще это придумал? Каким образом быстрый завтрак превратился в это Богом покинутое существо, в это сокрушительное кукареку генетического экспрессионизма?»

«Потерпите, — говорит мне дружелюбный господин. — С непривычки это тяжело». Вокруг меня ритмично моргающие глаза, куры трясут бородками, внимательно приглядываясь ко мне. Они старейшие наши друзья, но до сих пор смотрят на нас с неизменным любопытством. Каждый раз, когда цыпленок что-то замечает, он так забавно удивляется, будто весь мир вокруг — постоянный фестиваль цветов, драк, движения и червяков.

Начнем с начала. Никто не знает точно, где одомашнили первого цыпленка — в Индии, Китае, Таиланде или Вьетнаме, но было это около десяти тысяч лет назад, на заре фермерства. Дикую птицу еще называют банкивской джунглевой курицей — Gallus gallus. (Французы сделали ее символом страны из-за созвучия со словом «галл», ну и, разумеется, потому что они до сих пор ведут себя, как цыплятки[61].) Она принадлежит к семейству фазановых.

Человеку удалось одомашнить лишь горстку животных. Буквально единицы. Дело не в поимке и выведении пород до тех пор, пока они не согласятся стать нам полезными. Мы безуспешно пытались одомашнить оленей и гепардов. И дело даже не в том, чтобы позволить животным жить рядом с нами, пока мы их не полюбим. Крысы и мыши в этом случае делили бы с нами постель. Выгода должна быть взаимной.

Джунглевые куры не умеют летать. Они прячутся в кустах с деланной враждебностью. Их можно было бы назвать KFC в азиатской пищевой цепочке. Они гнездятся на земле, и из-за этого вынуждены откладывать больше яиц. Именно яйца в первую очередь привлекли людей. В Древнем Египте куриц называли птицами «по-яйцу-в-день». Яйца — редкость в обществе охотников и собирателей, поэтому джунглевые куры сменяли яйца на попечительство. Мы — всеядные животные, и вылупившийся цыпленок оказался тоже неплох на вкус. Но в вопросе сохранения видов стать домашними означало выиграть лотерею. Хоть в Америке и убивают 25 млн куриц ежедневно, в мире их насчитывается более 30 млрд. А это весьма неплохо для нервной и невзыскательной азиатской птички. Назвать куриц редкими было бы смешно, но некоторые виды кур действительно редки.

Промышленные несушки, сырье для наггетсов и карри, — всего лишь дворняжки с цифрами вместо имен. Они имеют весьма опосредованное отношение к потрясающим экзотическим существам, таким как доркинги, цыплята с лишним пальцем, выведенные римлянами. Или взять, к примеру, красивейших разноцветных гамбургских кур, объехавших с викингами весь мир. Их кости до сих пор находят во время раскопок древнескандинавских привалов. Они остались на севере Англии на радость ланкаширским шахтерам, демонстрирующим их в пабах. В каждой стране есть порода куриц, оперением и характером напоминающая о земле и людях, на ней живущих.

Коммерческое разведение цыплят и выращивание кур на заднем дворике разделились около ста лет назад. Население Викторианской эпохи увлеклось разведением куриц престижных пород. Люди, жившие в пригородах, хотели сохранить сентиментальную связь с пасторальной жизнью своих родителей. Куры одновременно полезны и декоративны. Они демонстрируют, что вы приехали надолго и пустить здесь корни. Что-то в курицах напоминает об акварелях Викторианской эпохи. Они возвращают нас к детским книгам, задним дворикам и запаху свежей сдобы. К тому же прекрасно сочетаются с поистине евгеническим стремлением все улучшить. Викторианцы придумали клубы и сообщества и с присущей им методичностью измерили и категоризировали все. Они придумали карликовых бентамок, лучше подходящих к небольшим садикам и скромной пышности разрастающегося среднего класса. Как и во всем, что касалось сообществ и клубов, здесь были четкие правила и стандарты. Должностные лица старательно контролировали все — от цвета бородки до завитка перьев.

Сотни клубов любителей бентамок существуют до сих пор, и контроль в них так же строг, как в Ассоциации лаун-тенниса или Профсоюзе работников секс-индустрии.

Британский клуб бельгийских бентамок — один из самых крупных. Существует две разновидности бельгийских бентамок, но не буду вдаваться в подробности — не забудьте сказать за это спасибо. Бентам — одно из немногих слов, пробравшихся в английский с Явы. Так назывался портовый город, захваченный Ост-Индской компанией и голландцами, откуда и произошли эти карликовые куры. Разведение кур имело огромное значение во время обеих мировых войн, так как яйца выдавали по норме. При взгляде на свежее яйцо моя бабушка каждый раз вспоминала омерзительную порошковую субстанцию, не имевшую никакого отношения к птицам.

Оценка бентамок — одно из самых загадочных таинств, к которым я когда-либо приобщался. Кажется, будто кто-то приоткрыл завесу и позволил заглянуть в другое измерение. В сравнении с этим футбольное судейство представляется делом, которым может заниматься любой дурак в шортах и со свистком. Я спросил у судьи, что он ищет, и через тридцать секунд осознал, что не вижу ничего из того, что видит он. Я не вижу ничего, как ни таращусь, а он замечает весь гиперреализм мельчайших недостатков, абсолютное совершенство и что-то еще чисто метафизическое. «Этот — недостаточно гордый. Посмотри на него — ему недостает яростного тщеславия. А она должна быть словно гейша — застенчивая, но элегантная. А вот эта должна выглядеть как чайная чашка». Чайная чашка? «Чайная чашка». И тут, словно по волшебству, эта крошка превратилась в чашку. Чаепитие у Безумного шляпника.

Сначала птиц просто разглядывают, а затем берут их в руки. Куры должны быть податливы, но в то же время требуется, чтобы они могли удерживать в своих крошечных головках мысли о яростном тщеславии и чайных чашках.

Судья должен проверить наличие сотен дефектов в зависимости от породы. Вот лишь отрывок из огромного перечня дефектов, недопустимых для правильной птицы: отметины на гребне, топорщащийся гребень, белые с красным мочки ушей, красные с белым мочки ушей, жесткие перья на шее, искривленное хвостовое оперение, искривленная грудная кость, вогнутая спина, кривой хвост, беличий хвост, сдвинутые колени, кривые ноги, прямые ноги, перепончатые лапы, пододерматит, петухи без шпор, куры со шпорами, пситтакоз (справочник велит уничтожить зараженных птиц). И это мы еще не говорим об оценке признаков породы — постановке крыла, цвете радужки, мягкости оперения. Трюкам, которые проворачивают владельцы, чтобы прикрыть недостатки, мог бы позавидовать кордебалет Мулен Ружа. Ни единое перышко не выбивается, ни следа пситтакоза, по мочкам ушей прошлись замазкой. Судейство — настоящий вызов, который встречают с невозмутимостью корейских постовых. И наконец-то, как кардиналы, выбравшие папу, на свет выползают финалисты. Среди них будущая Лучшая бентамка Британии. Все мыслимые породы от бойцовых темных корнишей до будуарных кохинхинов.

Приспособленчество — генетическая черта кур, поэтому они так популярны у людей. Они будто понимают, что мы, неэлегантные и бесперые, жаждем разнообразия в других. И куры эволюционировали. Они позволили нам влезть в свою ДНК, изменяя их вид и окрас. Они смирились с абсурдными щетками на головах и перьями между пальцев, сохраняя сущность своего вида, виртуальный кубик «Кнорр» чистой куриности.

Судить кур нелегко, но это ничто по сравнению с оценкой яиц. Когда мне сказали, что яйца тоже участвуют в конкурсе, я решил, что это шутка.

Ан нет, здесь о домашней птице не шутят. Старый судья с бородой, как у Мерлина, попытался познакомить меня с основой классификации яиц. Он бережно поднял яйцо своими ручищами размером с поднос и поднес к лицу, объясняя, что с ним не так. Проблема была в плечах. Кто может предположить, что у яиц есть плечи и они могут быть неправильными? У этого был слишком широкий узкий конец, у того — слишком острый. Эти слишком круглые, а другие — неровные. «Вот хорошее яйцо, яйцо-призер», — сказал он. «А вон то отполировали, — прошептал он позже. — Это грозит дисквалификацией. А на тех яйцах — следы соломы». Действо походило на прогнозы акушерки. Но и это было не все. На соседнем столе стояли тарелки с разбитыми яйцами. Здесь сравнивали желтки: этот слишком плоский, этот слишком бледный, здесь разваливается белок, а вот это яйцо оплодотворено. Праздник Ирода, избиение младенцев.

В другом конце комнаты в два ряда стояли клетки. Это птичий приют. Место для нежеланных и недостойных. Куры и петухи, не соответствующие высоким стандартам. Куры высиживают два и более выводка в год, поэтому за количеством никто не гонится. Выставки и разведение евгенически жестоки. В войне против мелких полых гребней нет места сантиментам.

Я очарован парой курочек. Их классическими цыплячьими очертаниями, маленькими красными бородками и гребешками. У них белые перья с черным контуром, будто кто-то обвел каждое перо тонким фломастером. Это серебристые виандоты — американская порода, появившаяся в Нью-Йорке в 70-е годы XIX столетия. Они очаровательны, и стоят всего лишь 14 фунтов за пару. Мое сердце бьется сильнее, в голове пустота, как перед принятием импульсивного и неуместного решения, призванного изменить жизнь. Я спешно прогулялся по залу в поисках человека, продающего кур, и швырнул ему деньги. Он удивился, непривычный к такой финансовой сговорчивости. Бентамки — весьма экономное хобби, а я даже не пробовал торговаться. Он был слегка разочарован.

«Виандот — замечательная порода, — заметил проходивший мимо эксперт. — Прекрасный выбор для начинающего. Милый характер. Они почти не летают, так что вам не придется снимать их с деревьев. Но самое сложное еще впереди». О Господи, что? Еда? Вода? Ветеринар? Чистка клоаки ватной палочкой? «Нет, дружок. Нужно найти коробку, в которой ты понесешь их домой. Коробок здесь…». Можете не продолжать, коробок тут как зубов у курицы.

Я заметил, что люди, которые разводят куриц, содержат их, судят, играют с ними в господа-бога, постепенно становятся похожими на своих питомцев. И в нескладных тринадцатилетних мальчишках, и в коренастых таксистах проявляется что-то птичье. Они наклоняют голову, петушатся, ерошатся, с любопытством поднимают вещи и роняют их. И им нравится общество друг друга. Я нахожу любителей бентамок очаровательными по природе. Они с головой погружены в свое хобби и околдованы птицами. Они довольны своей стаей, проводят выходные в церквях и центрах активного отдыха, а вечерами сидят перед телевизором, держа на коленях курицу, теребя ее за хвост и обмазывая ей мочки мучной пастой. Их объединяет невинное призвание. Их опыту и терпению, их увлечению любимым делом можно позавидовать. Бентамки прекрасны, и сложно представить нечто лучшее.

Правда, есть одна проблема. Старый таксист из Эссекса говорит, что подумывает бросить эту затею. Соседи уже шесть раз подавали на него в суд. «Я потратил бог знает сколько денег на сарай, жена не знает отдыха. Но людям не нравится кукареканье. Ко мне приходили с микрофонами из муниципалитета, приходили и адвокаты, и судебные приставы. Я годами боролся за своих птиц. Но уже устал». И это не единичный случай — переехавших в сельскую местность раздражает кукареканье и не только. Они хотят избавиться от церковных колоколов и скота, а цыплят отправить в суп.

Сельская местность превращается в дом престарелых, сообщество со строгими правилами, тишина должна быть как в библиотеке. Но песнь шантеклера будила нас тысячелетиями. Это предупреждение, приветствие нового дня, звонок к завтраку и к станку, но прежде всего напоминание о том, что мы не одни в этом мире.

В обмен на яичницу и жаркое мы обязаны защищать этих птиц, таких уютных и таких домашних. Разведение кур становится все более популярным. Это недорого, опыта не требуется, а плоды своих ошибок можно просто съесть. Это вестник трудных времен. Когда людям страшно, они обращаются к курам. Когда наступают тяжелые времена, когда мы не чувствуем себя в безопасности, мы возвращаемся к своим старейшим друзьям и обнимаем наших кур.

Я отвез виандотов в свой крошечный садик в Челси. Они обосновались, копаются в земле и кудахчут о чем-то своем. Мои близняшки кормят их объедками и наблюдают за ними. Как нервные матроны, куры кудахчут на собаку и не хотят нестись. Но я не против, они по-прежнему завораживают меня. Вечерами я прихожу посидеть с ними, и каждый раз, когда беру одну из них на руки и поглаживаю ей шею, меня переполняет чувство поистине детского спокойствия, и все проблемы дня уходят в небытие. Мы тесно связаны с этим маленьким заурядным динозавром, покрытым перьями.

К сожалению, у этой истории не будет счастливого конца. Осторожно, будто ступая по скорлупкам, моя жена начала разговор: «Ты же понимаешь, что нельзя их оставить. Ты постоянно в разъездах, а у нас собака, да еще эти лисы и крысы. А куры — еще одна забота. Нам и там хватает забот. К тому же, — добавляет она, чтобы подсластить пилюлю, — нам нужен свадебный подарок для Элизабет и Аруна».

Так что теперь мои виандоты копаются в земле на ферме Элизабет Хёрли. Там им наверняка лучше, думаю я. Но по-прежнему по ним скучаю. В груди моей дыра с очертаниями бентамки. Когда мы их увезли, я вычистил их ящик и… вы наверняка догадались.

Одно бледное яйцо. Не слишком широкое в плечах, приятно округлое, не слишком острый конец, неплохая симметрия, никаких отметин от сена. Отличное яйцо. Я сварил его и поделился с близняшками. Яйца у бентамки небольшие, но мы дружно решили, что для солдата это яйцо было бы лучшим на свете.


Таутон

Если ехать по шоссе B1217 — дороге Феррибридж — Тадкастер, то сразу за слиянием М1 и A1M можно обнаружить, у что вы пересекли невидимую границу, за которой север перестает быть зловещим, а воздух бодрит. Едем через Сакстон, мимо паба «Кривое полено», и по левой стороне начинаются поля с кукурузой и небольшие рощицы. Этот древний пейзаж не беспокоят поэты, художники и гиперболизированные туристические афиши, здесь царят тишина и покой. Дорогая прямая — она знает, куда ведет, куда спешит и стремится. За выстриженным кустом вы можете заметить огромный древний падуб, растущий на обочине. Кажется, будто ему здесь не место.

Остановитесь и выйдите из машины. Прислушайтесь к звенящей тишине, а затем обойдите дерево. За ним, невидимый с дороги, стоит древний готический крест. Никто не знает, откуда он и кто его поставил. Веками он лежал в канаве. Кто-то недавно нацарапал на нем неправильную дату — 28 марта 1462. Событие случилось на следующий день — в Пальмовое воскресенье 29 марта.

Этот затаившийся крест — единственный памятник самой большой, длинной и кровавой битве, когда-либо случавшейся в Британии — битве при Таутоне. Жертвы побоища исчисляются даже не сотнями, а тысячами. Второе по числу жертв сражение произошло 200 лет спустя при Марстон-Муре, и погибших было в четыре раза меньше.

Согласно современным подсчетам, учитывающим средневековые преувеличения, в то воскресенье погибло от 20 до 30 тысяч людей. Чтобы вы осознали масштабы — это больше, чем в первый день битвы на Сомме[62], но без бомб и автоматов. Молодые парни рубились, лупили дубинами, топтали, душили и топили друг друга. В тот день погибла сотая часть всего населения Англии. Сегодня это было бы 600 тысяч.

Пройдитесь по кромке поля. Ветер колышет кукурузу, а сверху кружатся розовато-лиловые облака, похожие на синяки, и раскидывают по земле пятна солнечного света. Вдали стоит одинокое дерево с кроной, примятой южным ветром. Оно обозначает это мрачное элегическое место. Невозможно пройти, не почувствовав отзвука страшных событий. Невозможно печальный и выразительный пейзаж смерти.

Вернувшись на парковку «Кривого полена», вы заметите фургон, стоящий на кирпичах. Здесь находится штаб-квартира Таутонского сообщества. В пабе рады гостям, а муниципальный совет дал им временное разрешение. Большую часть выходных он работает как гостевой центр, если появляются желающие прийти и отпереть двери.

Меня встречает группа энтузиастов — историк-любитель, археолог, металлоискатель, менеджер супермаркета, инженер-химик, несколько учителей, типограф, мастер по ремонту компьютеров, мальчишка-школьник и его отец. Самое обычное сборище англичан — мужчины и женщины, что каждые выходные копаются в гаражах, коробках и багажниках машин. Они увлечены, но держат оборону, гордые и смущенные одновременно — они занимают чердак, отведенный зубоскалами для всех англичан, сверх меры увлеченных своими хобби. Их интерес граничит между досугом и одержимостью, и они привлекают внимание, как любые энтузиасты. Особенно энтузиасты английские — такие редкие и застенчивые. Они влезают в куртки и рейтузы из льна и вяленой шерсти, цепляют к поясам кошельки и кинжалы, натягивают тетиву на лук, наполняют колчаны стрелами, которые достают из багажников японских внедорожников. С извиняющейся улыбкой они отправляются в далекое прошлое. Мне вручают череп, издевательски ухмыляющийся, как и все черепа, забывшие агонию ранений — двуручный молот ударил по затылку, защищенному шлемом, так, что сделал в черепе вмятину и оторвал его от позвоночника.

Возможно, вы даже и не слышали о Таутоне. Худший день в английской военной истории был утерян, оставлен на растерзание посевам и жатве. Будто все сговорились о нем не упоминать. Осталось на удивление мало свидетельств современников, да и те, что есть, — скупы, несмотря на то что все сходятся во мнении, что битва была грандиозной и кровопролитной.

Возможно, история Таутона не дошла бы до нас, потому что случилась в разгар войны Роз — кровопролитной аристократической междоусобицы. Гневный припадок, пронесшийся по Англии на исходе Средних веков, затянувшаяся бандитская разборка. В войнах Алой и Белой розы не было героев, хороших парней или даже налета романтизма. Они столь же запутанны и сложны для восприятия, как русские романы и способы разведения голубей. Для начала у каждого из главных действующих лиц было по три имени — семьи, графства и исторического периода. Так же плохо обстояли дела с их женами и матерями. Почти всех героев в какой-то из моментов жизни зовут Эдвардами или Генрихами. Весь скандал разгорелся из-за фамильного древа и престолонаследия и не имел почти ничего общего с благосостоянием простых людей.

О войне Алой и Белой розы больше не рассказывают на уроках истории, о ней упоминают только на литературе, в шекспировских произведениях о цареубийствах и мести, нашей национальной Илиаде. Несмотря на то что Гарри Горячая Шпора, Уоррик — Создатель королей, Джон Гонт и Болингброк громогласно вещают со сцены, чертов Таунтон тих, как братская могила. Вкратце история захоронения Таутона такова: война Алой и Белой розы началась в 1455-м, хотя в то время так еще не называлась (название было придумано викторианцами). Начинается она с восьми сыновей Эдварда III, возможно, лучшего из наших королей. Одного из сыновей звали Лайонел — я вспомнил о нем, потому что думаю, что король по имени Лайонел — это прекрасно. Эдвард начал столетнюю войну, а его старшим сыном был Черный Принц.

С этого времени началась настоящая толчея в очереди за короной. Это борьба за власть между Плантагенетами (которые, кстати, так себя не называли). Они предпочитали считать себя членами Шатодёнского дома, потомками Жоффруа Анжуйского. Его цветком считался желтый дрок, латинское название которого — Planta genista — и дало нам Плантагенетов.

После небольшой перепалки, драки, каторги и готовности материка принять участие в веселье, мы получили Генриха V — нахального и везучего малого. Он победил в битве при Азенкуре, но потом ему не повезло — его убили, а сын его был еще мальчишкой.

Генрих VI был жалким подобием монарха. Даже по меркам вырождающегося средневекового двора ему не следовало бы приближаться к трону. Причисление к лику святых подошло бы ему куда больше. Он был одержим религией, и, вероятно, страдал от кататонической шизофрении, доставшейся в наследство от дедушки, французского короля. Он не был в состоянии руководить озлобленной и ожесточенной нацией. К тому же его настигло еще одно вечное проклятье средневековых монархов — коварная, беспощадная и мстительная жена, которая произвела на свет весьма подозрительного наследника, учитывая, что Генрих никогда не выказывал интереса к использованию своего розового скипетра. Часто он впадал в прострацию, и Англией правил своего рода овощ. Такими были Ланкастеры.

На стороне Йорков мы имеем Эдварда, графа Марч — прекрасного принца из сказки: шесть футов росту, статный, умный, чувственный и брутальный. После того как его отца казнили, а голову с издевательской бумажной короной вывесили на Микльгейтских воротах, Эдвард провозгласил себя Эдвардом IV, и болезному Генриху Плантагенету пришлось собирать армию и двигаться на север.

Война Йорков и Ланкастеров не имела географических особенностей, хотя, грубо говоря, это была война севера с югом. Эдвард и его сторонники двигались на север. Причина, по которой битва у Таутона была столь кровавой и унесла тысячи жизней, была в том, что это была одна из немногих битв, где два законных британских короля боролись друг с другом. И Эдвард, и Генри пользовались разлагающейся системой иерархий, чтобы пополнять свои войска.

К тому времени, как Эдвард добрался до Понтефракта, Генрих и Ланкастеры ушли из Йорка в поля.

На рассвете Пальмового воскресенья[63], дня Входа Господня в Иерусалим, армия Эдварда добралась до поля за Таутоном и обнаружила, что Ланкастеры уже заждались. Их фланги были защищены речкой Кок и лесами, а Йорки были в не самом выгодном положении. Если бы кто-то делал ставки, то поставил бы все на Генри и его отдохнувшую армию, превосходящую по численности Йорков. Половина войск последних во главе с герцогом Норфолкским еще пробиралась с юга по полным грязи дорогам Англии. К тому же шел снег, точнее началась снежная буря.

Как и оды, посвященные им, средневековые битвы обычно шли по одному распорядку. Аристократы спешивались. Вдоль задних флангов верхом проезжали солдаты, вооруженные шипами, — они следили за дезертирами. Это так по-английски — демонстрировать железную верность и бросаться на амбразуры. Правители воюют вместе с народом. Все, кроме хилого Генриха. Его оставили в Йорке читать молитвы, грызть ногти и препираться с женой.

Армии выстроились друг напротив друга — каких-то 300 ярдов, дальность полета стрелы. Лучники выходят вперед, к их нёбу прилипли облатки после причастия. Они молятся святому Себастьяну, покровителю лучников. «Вытряхнуть стрелу, натянуть, отпустить» — и в воздух взлетает туча щепок с железными наконечниками.

Английские лучники заработали мистическую репутацию из-за побед явных аутсайдеров в битвах при Азенкуре или Креси. Это национальная особенность — только англичане и валлийцы способны перенять дисциплину, плебейскую ненависть и изощренную ругань, необходимые для стрельбы. Армии других стран не желали принимать в этом участия и предпочитали превращаться в ежиков. Они полагались на генуэзских лучников — своеобразных польских сантехников Средневековья[64]. Даже воинственные шотландцы и ирландцы не хлопотали с луками, несмотря на то что достаточное количество тренированных лучников в течение трехсот лет решало исход битвы.

Медленно, но верно луки заменили порохом. Любой испуганный пастушок мог прицелиться и нажать на курок, но, чтобы правильно натянуть тетиву тисового лука и попасть стрелой с острым наконечником через 200 ярдов, броню и кожу в чью-то глотку, требовались годы тренировок. Большой лук был самым эффективным оружием на полях битв Европы до изобретения пулемета Гатлинга.

Лучники вышли вперед и выпустили так называемую «бурю стрел». Английский лучник мог выстреливать от пятнадцати до двадцати стрел в минуту, и именно поэтому первые минуты битв были столь ужасны. Туча стрел взвилась в морозный воздух, но именно в этом Эдварду и всему дому Йорков несказанно повезло. Снег летел в лицо Ланкастерам, не позволяя им целиться и оценивать дистанцию. Ветер мешал их стрелам, но проносил стрелы Йорков дальше вглубь ланкастерского войска. Господь тем утром кричал и выл в поддержку Эдварда, обмораживая глаза и щеки Ланкастеров.

Металлоискатели обнаружили целую траншею, полную наконечников стрел, показывающую, где началась стрельба. Опустошив свои колчаны, лучники принялись использовать стрелы противника. Вполне возможно, что за 10 минут было запущено около полумиллиона стрел — крупнейшая перестрелка из луков в истории.

Под дождем стрел у солдат есть три варианта: принять надвигающуюся истерию, ужас, свист гусиных перьев, звуки ударов, крики, мольбы, запах дерьма, рвоты и разорванных кишок и стоять в ожидании конца. Они могут отступить и сбежать — разрушить строй, забыть о своей цели и удрать куда подальше. Или могут атаковать — пойти вперед и вырезать беззащитных крестьян-лучников, на которых и доспехов-то нет. Ланкастеры выбрали последнее.

Склонив головы, они заскользили по замерзшей грязи, пересекли узкую долину и перебрались на другую сторону. Все это время поток стрел не иссякал. Мрачная средневековая статистика заключается в том, что армия, двинувшаяся с места первой, обычно проигрывает. А Ланкастеры по численности превосходили противника и к тому же были на своей земле.

Они приближались, и Эдвард крикнул, стараясь заглушить ветер, что не будет пощады и плена для толстых графов и меркантильных рыцарей. Этой битвы ждали долго — ей предшествовали оскорбления и унижения, предательства, казни и убийства, долги, которые можно было смыть лишь кровью и слезами. Пока войско пересекало долину, слышались залпы первых огнестрельных орудий. Бургундские наемники Йорков взрывали свои изобретения. Первую пулю, выпущенную в истории человечества, нашли именно в этой долине.

Обе армии, выкрикивая оскорбления или просто завывая, как бешеные собаки, слились в одну, и началось одно из самых ужасающих действ в истории человечества — средневековая бойня в снегу.

На передовой нет места для хулиганских выходок или изящного маневрирования. Здесь бьют и колют. Солдаты выбирают кинжалы и булавы, пристегивают шлемы-салады к шее сзади, чтобы противник не мог ударить в спину. Сквозь прорези для глаз они смотрят на противников, от которых их отделяет лишь несколько дюймов, и бьются со всей силой.

В 1461 году доспехи пользовались популярностью. У большинства мужчин была какая-нибудь защита для головы и кусочки брони, но самой распространенной защитой была рубаха, сшитая из нескольких слоев льна, смягчающая удары и защищающая от удара кинжалом и летящих осколков. Но главным было не убить, а уронить оппонента. Его затоптали бы в считаные секунды.

Самые распространенные ранения были в области головы и шеи. Умирали, скорее всего, от удушья — те, кто напирал сзади, давили впереди идущих. Толчки и давление доставались от армии, что даже не начала еще биться и толкать.

Перевес оказался на стороне Ланкастеров, и линия фронта сместилась в долину, которая сейчас носит название Кровавые луга. Большинство средневековых битв длились не так уж долго. Возможно, потому, что армии были огромны, или потому, что солдаты сражались не впервые, сражение в Таутоне длилось дольше, чем обычно. Бойцы, невзирая на усталость и раны, продолжали биться. После полудня Эдвард с отчаяньем наблюдал за тем, как его армия отступает шаг за шагом. Но тут на холме B1217 взвился стяг Норфолка — белый кабан: это подошла остававшаяся армия Йорков. Сложно представить, какое облегчение испытал Эдвард. Войска с ходу ударили во фланг ланкастерской армии. Это был переломный момент — линия наступавших поколебалась и остановилась. А затем Ланкастеры начали отступать, спотыкаясь о трупы своих же соратников. И вот уже нет никакой линии — просто разбегающаяся толпа. Порой армия способна моментально превратиться в кучу суетящихся кроликов, и кролики бросились восвояси.

Однако пришло время обеда.

Мы сидим в маленькой комнатке в «Кривом полене», скрытые от посторонних глаз. Некоторые члены Таутонского сообщества одеты в бордовое и голубое — цвета Йорков, но с эмблемой не в виде розы, а в виде солнца в зените. Остальные одеты в не менее смешную спортивную одежду марки Argos. На обед у нас ростбиф, жесткий и безвкусный, как перчатки лучника, и йоркширский пудинг размером с нагрудник. Как ни странно, остальные посетители паба нас почти не замечают. Мне рассказывают об этих местах, о битве и запутанной политике эпохи войны Алой и Белой розы. Над реконструкторами так просто смеяться — они наряжаются и ведут себя как провидцы. Нас учили, что история хранится в книгах, не в полях, а исторический анализ напоминает судебное разбирательство с фактами, датами и свидетельствами очевидцев. В истории нет места эмоциям, все должно быть рационально и разумно. Но сегодня все не так.

Здесь совсем другая история. История передается из поколения в поколение до тех пор, пока она не станет гладкой и художественной. Это история принадлежности, связывающая нас с ландшафтом и в свою очередь связывающая ландшафт со страной. Это гобелен нашей истории, а эти люди — те, кто болезненно реагирует на искаженные представления о Ричарде III. Возможно, они слегка не в своем уме, но то, что они делают, столь же важно и правомерно, как работа университетской библиотеки.

После обеда мы отправляемся по маршруту стремительного Таунтонского отступления. Начинается сильный ветер. За нами Феррибридж и электростанция Дракс. Впереди — Йоркский собор, который во время битвы при Таутоне еще не был достроен. Мы пробираемся сквозь кукурузу, шелестящую и цепляющуюся за ноги. Настоящая бойня началась в момент отступления. Именно тогда число жертв Таутона превысило количество убитых при Сомме.

Ланкастеры бежали. Армия Йорков, свежее пополнение Норфолка и вооруженные всадники гнали их с той яростью и облегчением, что приходят за страхом. Именно тогда они захватили свою добычу — монеты, кольца и чётки, медальоны и спрятанные кошельки, которыми позже платили за ферму, корову и жену. Они спустились к реке Кок, где тысячи утонули: льняные куртки впитали в себя ледяную воду и утянули хозяев вниз.

Мы идем по старой лондонской дороге. До появления А1 эта изрезанная колеями, заросшая дорога была основной транспортной артерией страны. Обходя камни и бревна, мы спускаемся к реке, которая теперь превратилась в ручеек. Неподалеку находился Трупный мост — плотина, построенная из тел Ланкастеров. Пенящаяся вода была алой от крови, и это был последний кошмар Таутонской битвы. Мы молча и внимательно смотрим в темные воды.

«Знаете, я не могу представить этот момент, — говорит типограф. — Как чувствовали себя те, кого гнали, как зверей, за сотни миль от дома. Каково было им пережить этот день, раненым, отчаявшимся?» И мы вновь замолкаем.

Чуть позже он говорит, что его сын собирается в армию и натаскан на службу, как легавая. Стоя посреди этого огромного тайного морга, он говорит, что гордится сыном, но ужасно беспокоится. Его пугает сама мысль о том, что его мальчик станет солдатом. В этих словах и этой тишине мы чувствуем легкое дыхание истории. Момент, когда прошлое сталкивается с настоящим. Время сворачивается и складывается. История прошлого перестает быть холодной и застывшей — ты воспринимаешь ее, как теплое дыхание секундной давности.

В то Пальмовое воскресенье шел снег. Снег заглушал предсмертные всхлипы и карканье воронья. Шокированные обессиленные солдаты, оцепеневшие и полные отвращения, отказывались преследовать отступающих. Извозчики и слуги, проститутки и крестьяне спустились в долину, чтобы похоронить павших, развели костры, чтобы подогреть вино и сварить кашу. Дыхание победителей в морозном воздухе звучало тихими благодарными молитвами.

Таутон подарил Эдварду престол, но совсем ненадолго. Генри сбежал в Шотландию, его жена — во Францию, а спустя десять лет его заточили в Тауэр и сгубили (возможно, уморив голодом — таким хитроумным способом удавалось избежать греха цареубийства). Род Ланкастеров умер вместе с ним. Эдвард отбросил коньки в 1483-м — от чрезмерного потакания своим слабостям, ожирения и насморка. Маленького сына он оставил под присмотром своего брата Ричарда. Ужасная ошибка. Род Йорков сгинул при Босворте, освобождая путь династии Тюдоров и Новому времени.

Таутон стал последним отблеском мрачного и жестокого Средневековья. Темные века подошли к концу в то гнетущее столетие. Война с Францией, гражданская война, черная смерть. Саксонско-норманская система обязательств использовалась с такими катастрофическими последствиями в последний раз.

Таутонские мертвецы здесь везде — в канавах и насыпях, в ямах, на саксонских погостах и в заброшенной деревушке Лид. Они стали частью ландшафта и частью истории. И оставили после себя прекрасно сохранившееся поле битвы. Если бы Таутон был королевским особняком, за ним бы следила целая куча организаций и благотворительных фондов, дизайнеров интерьеров, чудаков-историков, титулованных дам, американцев-англофилов, да и сам принц Уэльский. Но не про Таутон. За ним ухаживает тихое аккуратное сообщество эксцентричных энтузиастов. Мы бредем сквозь кукурузу, и я понимаю, что они — истинные служители Англии. Они пробираются сквозь историю, сквозь Коббета и Диккенса, Шекспира и Чосера назад, к Судному дню. Они чтят эту благословенную землю, эти великие места, ставшие троном Марса.


Клуб Морских Свинок

«Вы знакомы с кем-нибудь из Морских Свинок?» — спросила меня солидная дама, взявшись за ручку двери. «Нет? Это не страшно. Главное, не волнуйтесь. Они очень милые и дружелюбные. Я уверена, они будут приветливы. Только вот руки… Когда будете пожимать им руки, их у них нет… И пальцев немного. Просто примите это спокойно, а то некоторые дергаются».

Эллиптическое крыло самолета «Спитфайр» не могло нести топливных баков, поэтому их поместили возле кабины, сразу за двигателем типа «Мерлин». Крылья самолетов «Харрикейн» были оборудованы топливными баками, и на них стояла защита, но ее не было на участке, где крыло переходило в фюзеляж, прямо под пилотом. Если удар приходился в бак, горящее топливо моментально проникало в кабину. За две-три секунды самолет становился неуправляемым, пламя было невидимым из-за невероятной интенсивности. В попытках управлять смертельно раненным самолетом, посреди растущего страха, адреналина, визга двигателя пилот осознавал, что кабина превратилась в печь, только увидев, как плавится приборная панель и с обожженных пальцев свисают ошметки кожи. Любой металлический предмет превращался в раскаленный гриль, подстегивая стремление выбраться из этого средневекового ада. Если козырек кабины смещался, языки пламени облизывали лицо пилота.

В 1940 году 400 пилотов Королевских ВВС пострадали от ожогов. Из них 30 были летчики-истребители, пострадавшие в битве за Британию, а в августе наступил решающий момент битвы. Потеря самолета была критичной, потеря пилота — катастрофой. Тончайшая сеть, защищавшая нацию, рвалась на глазах. Юных неопытных летчиков побеждали свободно чувствующие себя в воздухе асы Германии. Чудо инженерной мысли, воплотившееся в «Спитфайрах» и «Харрикейнах», несколько компенсировало их неопытность и отсутствие тренировок, но «Харрикейн» в любой момент мог превратиться в пылающий метеорит. Нужно было проявить недюжинную смелость, чтобы даже забраться в один из самолетов. Если пилоту и удавалось выжить в крушении, шансы, что в течение нескольких месяцев он вновь полетит, были минимальны даже при незначительных ожогах.

До войны у каждого воинского подразделения был собственный госпиталь. Королевским ВВС досталась небольшая пригородная больница — госпиталь королевы Виктории в Ист-Грин-стед. Опыт, приобретенный за время Великой войны[65], подсказывал, что по сравнению с другими подразделениями у ВВС будет немного раненых. В Ист-Гринстед обожженные летчики нашли хирурга по имени Арчибальд Макиндоу. Беспокойная природа войн такова, что заставляет людей переживать ключевые моменты своей жизни там, где в мирное время судьба обошла бы их стороной. Ни у кого не сложилось более прекрасной судьбы, чем Макиндоу в Ист-Гринстеде.

Дама, с которой мы входили, открыла дверь. В комнате стоял знакомый обеденный гул. За круглыми столиками сидели мужчины в смокингах и дамы с подходящими к случаю прическами. Это могла быть ежегодная встреча членов гольф-клуба или прием «Ротари»[66]. Единственное, что отличало эту встречу — горстка кадетов Королевских ВВС в начищенной уродливой форме и огромных ботинках. И еще малозаметные значки с толстеньким крылатым грызуном в шлеме, которые красовались на груди многих из стариков. Эти люди называют себя Морскими Свинками, ведь все они были объектами экспериментов. Никто никогда не лечил такие ожоги. Никто не знал, с чего начать. У немцев не было Морских Свинок: немецкие летчики просто погибали от ожогов. Их медицина отставала на три десятилетия, и они не знали, что при ожоге летчика убивает обезвоживание. Тело направляет всю жидкость к сожженным местам, поэтому жертвы плачут. Плачут и умирают.

Сегодня Морские Свинки собираются в последний раз. Это их последний ежегодный торжественный обед — конец долгой истории. После этого они отправятся в клуб, прослушают поминальную службу с принцем Филиппом и решат, что делать с текущим счетом.

Теперь им всем за восемьдесят, а то и за девяносто, и каждый пойдет своей дорогой, прожив жизнь, полную взаимной поддержки и дружбы. Клуб был их гордостью и защитой, он связывал их, как стропы парашюта, с теми отчаянными судьбоносными моментами, когда они горящими факелами летели над Сауз-Даунс, словно искры в черном европейском небе.

Макиндоу был из Новой Зеландии и владел бесценным даром хирурга. В молодости он изучал хирургию в госпитале Майо в Америке. Ему предложили остаться там, но он предпочел работу в Лондоне с одним выдающимся хирургом. Но когда приехал в Англию, вакансии уже не было. Его дядя лечил обезображенных Великой войной солдат и взял его временным помощником. Талантливый, но неопытный мужчина застрял в провинциальном госпитале в ожидании великих перемен. Война и двигатель «Мерлин» способствовали этому. Никто не ожидал, что будут ожоги. Во время Первой мировой солдаты страдали от осколков разорвавшихся снарядов, калечивших их тела. Уход за ними заключался в установке и маскировке протезов.

С момента появления военной авиации сгореть заживо было главным страхом летчиков. Сначала обгорали отдельные части тела — кожа лица, рук и шеи, ноги чуть выше ботинок и пах. Сгорали и облетали веки, носы и губы горели, как шкварки. Какой чудовищной кажется смерть человека, сгорающего заживо в свободном падении с нескольких тысяч футов на землю, дарующую забвение. Пилоты выбрасывались из кабины без парашюта, предпочитая ветер и неощутимый удар. Сгореть заживо было кошмаром всех пилотов, но особенно бомбардировщиков, где потери были сравнимы с потерями Первой мировой. При массированных бомбежках шанс отлетать свои тридцать полетов был один к четырем. Вы бы вышли из дома с такими шансами на выживание? Но если у вас есть дом, то лишь потому, что эти юнцы выходили из своих казарм. Экипажи бомбардировщиков были оснащены аптечками с тюбиками мази от ожогов и морфием. Морфий на борту предназначался не обгоревшему, а остальным — для поддержания боевого духа.

Макиндоу изобрел современную пластическую хирургию и придумал, как реконструировать лица. Он возвращал молодым людям веки и носы, создавал им лица, собирал расколотые черепа и покрывал кожей культи. Для этого потребовались десятки операций, и каждая служила ему новым уроком. Он разработал питающие ножки для трансплантатов. Кусок кожи со здорового участка прикреплялся к пораженному, например к носу, давая трансплантату приток крови, позволяющий расти новой коже. Он творил если не чудеса, то вещи, которые до него не делал никто. Однако он понимал, что хирургия — только половина успеха. Надо было вытягивать пилотов из депрессии, не давать им жалеть себя и отчаиваться. Испытывая постоянную сильнейшую боль, эти молодые мужчины, глядя на себя в зеркало, понимали, что их молодость канула в вечность, а они превратилась в иллюстрации к страшным историям. А они были еще так юны. Сложно понять то, насколько не готовы они были к такому. Посмотрите на тысячи нервных самоуверенных лиц на University Challenge[67] и представьте, что они горят. Макиндоу понимал, что главной задачей было вернуть им уверенность и надежду, а Королевские ВВС считали, что главная задача — вернуть пилотов в «Ланкастеры». Он был непреклонен, когда дело касалось формирования характера, воспитывая в юных пациентах командный дух, поощряя их и подтрунивая над ними. Он нанимал лучших медсестер, причем в большинстве своем красавиц. Секс и соблазн стали важной частью восстановительной терапии в Ист-Гринстеде. Кто-то даже заметил, что в госпитале нельзя было и чулан открыть, не обнаружив там полуголую медсестру и забинтованного летчика.

Борясь за право своих пациентов на нормальную жизнь, Макиндоу писал тысячи писем. Он бился с Военным министерством, Королевскими ВВС, а позже и с потенциальными работодателями. Весь Ист-Гринстед работал над возвращением пилотов в реальный мир. Обожженных мужчин водили на прогулки, в пабы и по магазинам. Никто не пялился на них, никто не шептался за их спинами. Многие Морские Свинки так и остались в Ист-Гринстеде, женившись на своих медсестрах. После войны Макиндоу бился за то, чтобы им дали работу. Один из них стал инженером. «Я держал руки в карманах во время собеседования, — вспоминает он. — Прошло три недели, прежде чем они осознали, что у меня нет пальцев выше второй фаланги». Ни один из парней, проходивших реабилитацию у Макинлоу, не покончил с собой.

В бальной зале я смотрел по сторонам, пытаясь понять, кто из сидящих — Морские Свинки. Это было сложно — у стариков старческие лица. Но иногда замечаешь пересаженное ухо или натянутое веко. Гладкая кожа, пересаженная на место ожога, с возрастом начинает выглядеть очень мило. Их лица не были странными, и уж точно не ужасали. Лица были спокойными, а их владельцы прожили размеренную жизнь. Благодаря шлемам сохранились корни волос, так что многие и сегодня щеголяют густыми шевелюрами. Даже если не знать, кто они и зачем они здесь, чувствуешь, что от них исходит сияние красоты. Это не натужная романтика и не сентиментальность, это правда. Им можно позавидовать — они выглядят уверенно, и что поражает больше всего — на десятки лет моложе, чем есть на самом деле. Будто бог наконец-то вернул им частичку молодости, украденную огнем.

После отвратительного обслуживания в ресторане и всех прозаичных объявлений и благодарностей старые знакомые бродят по залу, дружелюбно подшучивая друг над другом. Они с легкостью вспоминают госпиталь и лечение, Макиндоу и медсестер, войну и полеты. Их истории отшлифованы скромностью и постоянным повторением. За кривыми ухмылками и едва заметным пожатием плеч прячутся мужество и боль. Будто они поклялись прожить как можно менее примечательную жизнь. «Я работал на энергетическую компанию». «А потом мы переехали в Болтон». «Меня подстрелили над Руром». «Я смотрел, как плавится моя рука». Самое трогательное и доблестное в них — эта блаженная обычность. Однажды им сделали новые лица и дали новую жизнь, несмотря на мизерность шанса. И они, вернувшиеся из небытия, сделали свои жизни восхитительно обычными. Устроились на работу, женились, завели детей и домик на колесах. Их дочери вышли замуж, с сыновьями пришлось понервничать, потом родились внуки, и они ушли на пенсию к своему садику и благотворительности. Они не теряли друг друга из виду и продолжают присматривать друг за другом. Великая победа этих мужчин состоит в том, что они построили для себя самое ценное, что может быть в свободном обществе — тихую жизнь с маленькими радостями, невзирая на сломанные руки, разбитые головы и стеклянные глаза.

Приятный мужчина (совершивший аварийную посадку на своем «Спитфайере», потерявший лицо и обе ноги, он был так страшно обожжен, что человек, вытащивший его из кабины, получил медаль за отвагу) основал благотворительный фонд для солдат, потерявших конечности. Сейчас ему за восемьдесят, но он выглядит не более чем на шестьдесят. Как оказалось, его дети учились со мной в школе, и он попросил меня написать для него кое-что. Что-нибудь о раненых мальчиках, возвращающихся из Ирака и Афганистана. «У них серьезные ранения, такие, каких мы бы не пережили. Но у них нет того, что было у нас, — госпиталя, работающего на восстановление, и поддержки сослуживцев». Многие Морские Свинки говорили мне о том же. Их глубоко печалит обращение с ранеными солдатами. Для них это очень личное.

Кто-то начал играть на пианино, и они собрались в кружок, держа в руках кружки, и распевая польку «Катись, бочка», как в старом фильме о войне. Их семьи стояли поодаль и смотрели с типично английской — «Ох, он опять за свое!» — гордостью.

Отважные поступки обычно коротки — всего один миг. Но эти люди пронесли свою отвагу через всю жизнь. И величайшая их доблесть заключалась в том, что они старались сделать свои подвиги незначительными. Они — лучшие из нас, но только потому, что мы следим, чтобы они получали от нас лишь самое лучшее. В 1944 году Макиндоу сказал: «Мы опекаем друг друга. И должны помнить о том, что честь умереть за свою страну отличается от чести жить за нее».


Космическая гонка

Для того чтобы понять и почувствовать, насколько большим разочарованием с астрономической точки зрения оказался первый полет человека на Луну, нужно самому оказаться там. Представьте, что Проблема 2000 оказалась реальной. Подумайте (без шуток) о похоронах Матери Терезы. Просто представьте — Нил Армстронг с дрожащими коленками выбирается из своего серебристого передвижного домика, неуверенно ступает резиновыми сапожищами, прямо как старушка, сходящая с поезда, и говорит: «Один маленький шаг для человека, но гигантский скачок для всего человечества». От этой слабенькой глубокомысленной пошлости сводит зубы. Надуманная фраза — результат работы пялящихся в небо чиновников, озабоченных торжественностью момента. Это подзаголовок фильма, девиз благотворительного фонда или слоган марки сухих завтраков.

К тому же, в тот момент фраза звучала совсем не так. Она больше походила на «Трмрбрфрррпшшшагипшшшрррфства». А уже в студии комментатор Джеймс Берк, тогда более популярный, чем космонавты, но так же слетевший с орбиты, был вынужден повторить сказанное ими. Так что на деле мы услышали первые слова «космонавта из Шепердс-Буш»[68]. Мы ждали этого гигантского скачка часами. Всю ночь по телевизору показывали белый шум, ничего не происходило, напряжение нарастало, превращалось в оцепенение, пока, наконец, не вылилось в самое большое разочарование XX века (конечно, если не брать в расчет кинокарьеру Брижит Бардо).

Но все же это была кульминация гонки, обещавшей нам Луну, а подарившей лишь отблеск. Меня даже не удивляет, что большинство американских подростков считает, что высадка на Луне была секретной операцией спецслужб, проведенной в ангаре в Техасе, где тени падают не в ту сторону. Качественная теория заговора всегда занимательнее реальных событий. В общем-то, история пятидесятилетней космической гонки не идет ни в какое сравнение со «Звездными войнами», «Парнями что надо» или даже «Джетсонами». Космос так и не оправдал ожиданий. Я сам — ребенок космической эры. Космос и ядерная война в моем детстве задавали общий тон. Все началось с Юрия Гагарина — волнующее начало. Я был юн, а он казался чем-то вроде Маленького принца. Затем Джон Гленн[69], что тоже весьма интересно. Мы жили в мрачную эпоху круглых штепселей и бакелитовых выключателей, а на ламповом радиоприемнике размером с детский гробик я слушал военную музыку с помехами — высокие технологии времен немого кино.

Это эпоха расцвета научной фантастики, и космос успешно продавался. Я точно помню момент, когда все пошло не так и рухнуло на землю. Это произошло, когда в космическую заварушку ввязались китайцы. «Сделано в Китае» — синоним некачественной подделки, бьющей током и разваливающейся в руках. Не желая оставаться в стороне от всеобщей мегаломании, торговцы-краснокнижники[70] запустили в вечность спутник. Он транслировал короткую мелодию под названием «Красный Восток», предвосхищавшую появление рингтонов. Наши транзисторы ловили эту паршивенькую песенку, когда спутник проплывал мимо, и я понимал, что космическая гонка затевалась вовсе не для того, чтобы сделать человека божеством прекрасного далека. Дело было во вполне земных долях рынка, а космос — не последним рубежом, а большим рекламным щитом.

Важную роль играло музыкальное сопровождение. У русских были величественные мужские хоры, скорбно воспевающие сверхчеловеческие усилия и муки, будто их космонавтов на веревках поднимали пролетарии. У нас на Западе была «Телстар» группы Tornados, величайшая поп-мелодия всех времен и народов, и «Подъем», и «Фанфары для обычного человека» — гимн тружеников военного времени, написанный Аароном Коплен-дом. Но закрыл музыкальную тему фильм «Космическая Одиссея: 2001» с мелодией «Так говорил Заратустра» и плавающим контрапунктом вальса «На прекрасном голубом Дунае».

Все великие стремления оставляют за собой эстетику, образы, как след кометы. Это не осознанный и не запланированный процесс, а реакция коллективного бессознательного. Начало 1960-х возникло из научной фантастики. Летающие тарелки, геометрия пространства и времени — все это эксплуатировалось людьми, желавшими продавать товары детям. Хромированные радиаторы и неон Америки 1950-х отжили свое, а космическая лихорадка жива до сих пор. Едва у космических путешествий появился образ, он превратился в китч: обтягивающие футболки из полиэстера и ботинки в сериале «Стар Трек». Так же, как врачи и полицейские подражают актерам «Скорой помощи» или «Автомобилей Z», астронавты стали пародией на собственных доппельгангеров[71] из дешевых детских телешоу.

Космический китч достиг точки полной деградации вместе с Карлом Саганом, романтичным ученым в водолазке, проповедовавшим науку для чайников. Саган был Эйнштейном в представлении читателей журнала «Ридерз Дайджест», торговым агентом в космической гонке. Он был тем парнем из рекламы сигарет, на которого все хотят быть похожими. Затем он придумал концепцию капсулы времени. Сейчас почти невозможно объяснить, зачем в эту абсурдную затею вкладывалось столько усилий. Идея заключалась в отправке приглашения пролетающим мимо инопланетянам. В капсулу следовало вложить свидетельства о существовании и развитии человечества. Каждый имел свое мнение по поводу того, что должно оказаться в капсуле: Библии и Кораны, фотографии стариков, аборигенов и танцовщиц с Бали, немного Моцарта и Beatles. Получилось как с клипами, которыми перебивают новостные каналы, когда не хватает рекламы. Кто-то предположил, что инопланетяне не говорят по-английски, и в капсулу добавили универсальной математики, которую марсиане уж точно должны понимать, а заодно и карту, чтобы можно было вернуться во Флориду.

Больше всего шуму поднялось из-за изображений мужчины и женщины, выгравированных на неразрушимом криптоните[72], призванных стать олицетворением каждого из нас (кроме черных, конечно). Фигуры были обнажены, и это послужило пищей для ожесточенных дебатов. Должны ли у мистера и мисс Земля быть гениталии и лобковые волосы? В результате они до сих пор летают где-то в космосе, создавая о нас представление, как о Барби и Кене после депиляции. И мы знали, что никому нет дела до происходящего наверху, что все происходит здесь, дело в нашем странном, искаженном восприятии самих себя. Исследование космоса стало символом суетности, проявлением тщеславия государства и демонстрацией силы. Исследование продолжается в тени шпионажа, средств ядерного сдерживания и звездных войн. Оно подарило нам GPS — говорящую карту, встроенную в машину; не то что бы вперед, в бесконечность, а скорее, как добраться до Лидса, минуя платные дороги. Когда закончилась Холодная война, смысла в космической гонке не осталось. Никто не вернулся на Луну — там ничего и не было, кроме поэтичности и мифологии. Они поступили по-людски, оставив там кучу мусора и корпоративный панегирик, подписанный президентом Никсоном. В этом не было величия или отваги, лишь глупость, грязь и суета. Колумб, Магеллан и Кук привезли из своих вояжей нечто полезное или проясняли важные вещи. Космическая гонка была бессмысленной и затратной.

Она оставила нам космические станции: цыганский табор, не подчиняющийся законам гравитации, разрушающийся передвижной домик, болтающийся вокруг Земли под присмотром третьесортных охранников с двойками с минусом по физике и резервуарами, наполненными мочой. Научные эксперименты? Смысл существования станций больше напоминает школьные проекты — а могут ли горчица и кресс-салат расти в космосе?

Город Калининград на Балтийском побережье подарил космосу больше путешественников, чем любое другое место на земле. Он может похвастаться десятками советских мемориалов, воздвигнутых в честь отважных путешественников к далеким звездам. Но памятники давно покрылись мхом и облупились. Калининград — один из самых убогих и загрязненных уголков Европы. Благодаря космической гонке он стал посмешищем. В московском Музее космонавтики (где можно увидеть корабль-спутник Юрия Гагарина, размером не больше буфета образца пятидесятых, или копии ракет, запускавших в космос собак, пока люди не научились возвращать их на землю), сейчас пусто, если не считать вереницы скучающих школьников. Это старая коммунистическая Россия. Никому не нужны вещи с маркировкой СССР. Космическая гонка так и не стала грандиозным символом власти. Это полный провал. Такова правда о программе освоения космоса: настоящее обогнало будущее. Ракеты — громкие, мощные, внушительные, символизировавшие стремление человека вперед и вверх, — сейчас лишь устаревшая, затратная технология. Будущее не в бессмысленной растрате все большего количества полезных ископаемых. Мечта о том, что исследование космоса позволит человеку колонизировать новые миры, ушла в прошлое.

А новейшие научные открытия, призванные появиться в результате космической гонки, как грибы после дождя, обернулись тефлоном и ручками, которые пишут вверх ногами. Невероятным прорывом космической эры стали компьютерные технологии, а они не имели ничего общего с Хьюстоном и мысом Канаверал. Их придумали в садовых сараях Калифорнии. Технология запуска на орбиту глыб металла с двумя замотанными в фольгу учителями географии внутри устарела так же, как паровой каток, да и никогда не была столь вдохновляющей и красивой, как астрофизика. Вот где будущее космических путешествий — двигаться вперед, оставаясь на месте. Животные, растения и минералы оказались лишним компонентом программы освоения космоса. Балом правит математика. Последний рубеж прячется не где-то за Млечным Путем. Планета, до которой необходимо добраться, — наша собственная. Космонавты больше не кумиры детей. Наши потомки сейчас хотят жить с пингвинами и спасать дельфинов.

Единственная прекрасная вещь, доставшаяся нам от ненасытной космической гонки, — это фотография голубой планеты. Наш общий портрет — поразительный, нежный и трогательный. По иронии судьбы именно эта фотография способствовала зарождению экологического движения. Нам нужно было сбежать из собственного мира, чтобы оглянуться и понять, что для нас самое важное и где должна идти битва за будущее.

Когда инопланетяне, наконец, получат тот металлический ящик, что мы им отправили, они, скорее, обнаружат не бесполую парочку Сагана, а дохлую собаку.


Поэзия

Одни из самых приятных свойств слов — их строгость, аккуратность, аскетизм. Слова черно-белые, а буквы на странице прямолинейны и, простите за тавтологию, буквальны. Связь писателя и читателя интимна и устанавливается мгновенно — мысль, облеченная в несколько знаков, застывает, чтобы вновь возродиться. Этот процесс не изменился со времен клинописи, когда тростниковые стебли мяли мокрую глину. Написанное не хитрит — никаких происков, никакой ловкости рук. Слова такие, какие есть. Прочтя предложение, вы можете проследить мысль, понять, как оно было написано. Вы знаете, как это происходит, до тех пор, пока речь идет о прозе.

К поэзии же эти правила не применяются. Это совсем другое. Выглядит вроде бы так же — знакомые буквы и слова, но является, в сущности, чем-то совершенно иным. Словно по волшебству, поэзия парит над страницей, над словами. Она возникает вне черно-белых строк, будто письмена — это ясновидящие, призывающие духов.

А теперь мы собираемся увенчать лавровым венком очередного поэта. Поэты ищут укрытия, шлепая биркенштоками[73], прикрывая лицо, сбегая от света рампы, будто помощники режиссера, внезапно вынужденные пробоваться на роль Гамлета. Есть те, кто спрашивает, нужен ли нам поэт-лауреат? Награжденный бочкой шерри, прижатый к груди власть имущих, вынужденный выслушивать тосты в свою честь на этих искусственно-пластиковых приемах и, конечно же, выплевывать бессмысленные вирши по случаю рождения очередного королевского отпрыска, Олимпиады или запуска ядерной подлодки. Поэт-лауреат — козел отпущения, призванный смиренно принимать обвинения в мещанстве и выступать объектом публичной травли для прессы.

В то же время поэты — не шоумены от природы. Поэзия всегда была таинством. Стихи — это закодированные послания, предназначенные только для твоих глаз, спрятанные под подушкой или за бутылкой виски, привязанные к букету роз или вовсе написанные водой. В журналах о культуре нет рубрики с рецензиями на стихи, а по телеку не показывают программы о поэзии или церемонии награждения поэтов. В гонке за известностью поэты далеко позади актеров, музыкантов, художников и даже прозаиков. Я думаю, Венди Коуп с Шеймасом Хини[74] могут пройтись под ручку по большинству магазинов сети Waterstone’s[75] и остаться неузнанными. Стихи продаются все меньше и реже.

Эта скрытность, немодная нынче застенчивость пытается скрыть важную истину — большинство из нас были освежеваны, набиты стихами и зашиты. Мы отмечены стихами. Даже если мы не прочли ничего нового в течение десятилетия, мы все еще храним милые нам строки у сердца. Спроси любого, что лежит в основе его личной культуры, и это окажется поэзия. Отрывки, строчки — мы носим их в себе до конца.

Стихотворение — та вещь, что выходит за пределы своего устройства.

Каждый день я пишу огромное количество слов, упорядочивая их так аккуратно, как только могу. Я обращаюсь с ними уважительно, наслаждаюсь их весом и легкостью, выстраиваю из слов узоры и скидываю их в кучу. Я люблю их легкомысленной любовью и подчиняюсь им с осторожностью дрессировщика львов. Они — инструменты моего ремесла. Мне кажется, я могу превратить в ремесло создание почти любой вещи из слов — от панегирика до списка покупок. Но не имею ни малейшего понятия о том, как создается стихотворение. Конечно, я пытался писать. Я выстраивал строчки, подсчитывал слоги, вытягивал внутренние рифмы, создавал гладкие, как шелк, сравнения, усеивал строки метафорами, но это была не поэзия. Моя поэтическая солянка так и оставалась прикованной к странице.

Тяжелее, чем писать стихи, может быть только писать о стихах, как вы уже, наверное, заметили. Автор превращается то в претенциозную феечку, то в настоящего головореза. Для начала, никто не знает, что такое на деле поэзия. Она радостно перепрыгивает через все заборы, построенные, чтобы оградить и защитить ее. Оксфордский словарь английского языка предлагает нам «образную, творческую литературу в целом», но даже не начинает раскрывать тему. Дальнейшее еще более непонятно: определение указывает на «мастерство или характерные черты поэта».

И снова эти стихотворные размеры, и прочее фигурное расположение слов. Само слово «поэт» впервые прозвучало в XIV веке у Чосера. Оно произошло от нормандского французского, ранее латинского и греческого слова «создатель». Люди пишут книги, определяя, чем является и не является поэзия, но говорят лишь о ее механике. Это все равно, что распотрошить ласточку, чтобы понять механизм полета. Я спросил редактора, что такое поэзия, и она ответила: «Это то, что нельзя отредактировать». Ни одно из этих описаний не поможет вам написать стихи, но в то же время поэзия проста и узнаваема, как дорожный знак.

Поэзию узнаешь мгновенно — об этом кричит первая же строчка. Но в то же время она не подчиняется правилам. Строки могут быть любой длины, ритмов — столько же, сколько на бразильском танцполе, а знаков пунктуации — сколько захотелось автору. Поэзия может обладать математической доскональностью и непостоянством шестнадцатилетнего подростка. Она существует вне грамматики и может связать себя экивоками и этикетом так, как не смогла бы японская доминатрикс[76], но при этом остается цельной и настоящей, самым проникновенным и трогательным признанием, пронизанным сотней оттенков значений. Одна женщина написала Дилану Томасу[77], что ей очень нравится его поэзия, но она не уверена, что понимает ее так, как им было задумано. Томас ответил, что стихотворение подобно городу — у него множество ворот. Поэзия — это культурный пик, апогей цивилизации. Она облекает в слова, выкрикивает и шепчет то, что невозможно сказать словами.

И как это ей удается? Невозможно научиться быть поэтом, натренироваться в стихосложении. Я однажды судил поэтический конкурс. Вы даже не представляете, сколько людей пишут стихи, не являясь поэтами. Я пока не слышал достойного объяснения тому, откуда берется поэзия и как она появляется на свет, но точно знаю, что она является высшей точкой эмоциональных, чувственных и мыслительных процессов. Поэзия, возможно, один из старейших видов искусства наряду с барабанным боем и танцем. Ритм и рифма существовали задолго до того, как был изобретен письменный язык. Этот ритм резонирует с нашим сердцебиением, тем самым создавая историю.

До того, как кто-то записал «Илиаду» Гомера, ее учили наизусть и повторяли. Стихи были памятью о нашем общем прошлом, они рассказывали, кто мы, и продолжают это делать.

Люди, не читающие стихов, обращаются к ним в ключевые моменты своей жизни. В моменты безудержного счастья и великого горя, когда проза погребена грудой слов, нужна лишь поэзия. Стихи звучат на свадьбах и похоронах, их пишут на памятниках погибшим на войне, и в любовных признаниях. Существуют стихи для безответно влюбленных, для скорбящих и для восторженных любовников. Для всего есть стихи. Мы читаем их Богу и называем молитвами. Чем больше прозы я пишу, тем больше стихов читаю. И чем больше стихов я читаю, тем меньше понимаю, в чем их загадка, почему они переполнены смыслом — причем все, от викторианских эпосов до хайку. (Последние, кстати, я никогда не понимал: мне они казались просто несмешными лимериками.) Когда мне было пятнадцать, мы с семьей поехали отдыхать на Майорку. Прогуливаясь по оливковым ступеням, мы встретили незнакомца с копной белых волос, в черной шляпе тореадора, с длинными пальцами, унизанными серебряными кольцами с бирюзой. У него был профиль, как у Джеронимо[78].

Мы поздоровались. Вечером он пришел ужинать в наш пансион. Он пожал мне руку, и оказалось, что это Роберт Грейвс[79]. Я застыл в благоговении. Он олицетворял все мои представления о настоящих поэтах.

Спустя несколько лет, на задворках вечеринки в саду в Олл-Сейнтс в Оксфорде, началась гроза. Мужчина в очках в роговой оправе, потрепанном пальто и ничем не примечательной шляпе предложил встать под его зонтик. Нам было по пути, и он спросил, в каком колледже я учусь. Я сказал, что я не отсюда — учусь в Слейде, в Лондоне. Мы зашли в часовню колледжа Магдалены и замолчали. Я тихо спросил, чем занимается он, и он ответил: «Я библиотекарь в Халле»[80]. И выглядел он именно так, как в моем представлении должны выглядеть поэты.

В мое время поэтов было предостаточно — Оден, Грейвс, Мейсфилд, Ларкин, Томас, Дей-Льюис, Спендер, Бетжемен, Хини, Хьюз, Лог, недавно скончавшийся Эдриан Митчелл. Они писали между строк о каждой из граней наших жизней — от пейзажей до эдвардианских водопроводов. Поэзия наших дней гораздо честнее отражает наши заботы и надежды, чем кино, телевидение или живопись. А сейчас мы говорим о новом смысле звания поэта-лауреата, а возможно, и об упразднении звания, превращении его в независимый комитет при правительстве, чья работа заключается в распространии лирики среди богачей и бедняков. Но избавиться от этого звания из-за культурной ограниченности было бы ужасным расточительством, неудачей либералов.

Эта роль уходит корнями в историю Англии на десять тысяч лет назад, в то время, когда английский еще не был языком. У нас были и великолепные поэты, и просто отвратительные. Люди, отказавшиеся от этого звания, не менее знамениты, чем те, кто согласился. Но ни разу за всю нашу историю не было момента, когда бы мы не нуждались в поэте. Лауреат освещает нам путь. И дело даже не в его стихах — помпезные, нескладные, они все равно — поэзия. А она пульсирует в унисон с сердцем нации.


Тернер

Отбор кандидатов на получение Премии Тернера в этом году происходит с уже наскучившей помпезностью в центральных залах старого здания галереи Тейт[81]. Кое-кто считает, что присвоение имени величайшего художника Британии этой художественной версии телешоу Big Brother[82] отдает насмешкой и даже оскорблением. Но не исключено, что сам Тернер не был бы против. Ему импонировала жесткая конкуренция и было присуще развитое коммерческое чутье. В одном из коридоров галереи можно увидеть его работу, впервые выставленную в 1818 году. «Поле Ватерлоо» — очень необычная картина. Даже если вы знакомы с творчеством Тернера, вы вряд ли знаете эту работу размером 9 х 6 футов, которую он представил на общенациональной выставке, посвященной победе над Наполеоном тремя годами ранее.

Тернер решил изобразить поле брани ночью. Мертвецы будто спрессованы вместе, как консервированное мясо. Мешанина из человеческих останков и обрывков военной униформы покрывает призрачный волнистый ландшафт. Тернер действительно был на поле сражения, делал наброски и отмечал на них количества гниющих тел. Трупы освещены белой вспышкой в центре картины, назначение которой — отпугивать падальщиков, мародеров и призраков. Достаточно едко написанная картина совершенно не в духе тогдашнего ура-патриотизма и воинственно-высокопарных речей. Это поистине антивоенное полотно, демонстрирующее, как смерть уравнивает французов и англичан. Картину не приняли, да и, честно говоря, ее вряд ли можно считать большой удачей художника. Тернер не был мастером изображать людей — на его картинах они всегда выглядят куклами, воткнутыми в пейзаж, а их лица часто повернуты в сторону от зрителя. Дело, конечно же, не в том, что он был плохим рисовальщиком или живописцем — скорее, он испытывал неловкость в обществе других людей, пусть и нарисованных.

Рядом с «Ватерлоо» висит еще одна странная картина под названием «Изгнанник и моллюск»[83]. Никто так и не смог внятно объяснить, почему Наполеон (напоминающий цыганскую куклу, вырезанную из деревянного колышка) так восторженно смотрит в лучах пламенеющего заката на двустворчатого моллюска, лежащего перед ним. Вообще, Тернер — совсем не тот, кем кажется на первый взгляд. Мы воспринимаем его как типичного английского художника, что-то вроде Шекспира от живописи. Его представляют нам как один из английских архетипов, не менее почтенных, чем традиционная чайная под защитой National Trust[84] или Джон Буль с сигарным окурком. А еще Тернер — хрестоматийный отчим импрессионизма, любивший писать ностальгические морские виды и расплывчатые пейзажи. Да ведь обычно больше ничего нам и не показывают.

Но на самом деле он был наследником и еще одной британской традиции — радикализма, бунтарского, непричесанного мистицизма. После смерти Тернера в 1851 году осталось состояние в 140 000 фунтов — в пересчете на современные деньги это составляет около 11 миллионов. Так что ему, пожалуй, все удалось. За всю свою жизнь он ни разу не женился, а большую часть своих работ завещал родине. Одно из условий завещания гласило, что две его картины должны будут вечно висеть по бокам от полотна Клода Желле в Национальной галерее. Тем самым он отдал дань мастеру классического пейзажа, а заодно и устроил своего рода посмертное соревнование. Вторым условием завещания было, что остальная часть коллекции должна демонстрироваться в специально созданной для нее галерее.

В конце 1980-х годов неторопливо-благодарная родина открыла в галерее Тейт новое крыло под названием Клор. Пройдитесь по нему в компании японских студентов, фотографирующих друг друга на мобильные телефоны, и мрачных пенсионеров, ищущих бесплатных тепла и культуры, и вы поймете, насколько это здание неподходяще и жалко. Оно было построено в эпоху скупости, неуверенности нации в себе и умственной ограниченности муниципальных чиновников. Его галереи выглядят тесными и убогими, потолок слишком низок, пропорции нелепы. Живые, наполненные образами холсты Тернера, развешанные по стенам галереи, напоминают прекрасно сложенных атлетов, томящихся в очереди в центре социальной помощи малоимущим.

Впервые я пришел сюда сразу же после открытия галереи вместе с моим отцом, передавшим мне по наследству страстную любовь к Тернеру. Помню, как испытал огромное разочарование, впервые увидев галерею Клор. Мне казалось, что я наблюдаю за прекрасным фейерверком через замочную скважину. То решение, которое одна из самых богатых и развитых стран мира предложила в качестве храма для своего великого художника, оскорбляет веру и лишает гордости. Даже если не принимать во внимание вопросы эстетики и соответствия галереи Клор уровню гения, она слишком, донельзя мала. Тернер оставил огромное наследство: 300 картин маслом, из которых в галерее выставлена лишь половина, и около 30 000 рисунков на бумаге — набросков и акварелей, из которых в публичных галереях выставлено всего 70 или около того. Но, тем не менее, нам принадлежит каждая из его работ, и любой человек может договориться с галереей Тейт и увидеть их все. Справедливости ради, стоит сказать, что сотрудники галереи покажут вам эти работы с большой радостью и готовностью. А если вам повезет, то в запасниках вы столкнетесь с Иэном Уоррелом — экспертом по творчеству Тернера и тихим, но вдохновленным куратором галереи.

Было бы большой ошибкой не начать изучение с «Рек Франции», серии акварелей, которую Тернер нарисовал по просьбе нескольких граверов. Рисунки должны были стать книжными иллюстрациями — подобный бизнес в то время был крайне привлекательным. Он проиллюстрировал «Чайльд-Гарольда», эпическую поэму, которая сделала ее автора, Байрона, знаменитым чуть ли не за один день. Тернер принадлежал к новой волне радикальных романтиков — но не думайте, что это были какие-нибудь протохиппи. Это были любители готических романов, наполненных ужасами, безбожные революционеры-республиканцы, которые, кстати стали первыми звездами-знаменитостями в современном смысле слова. Байрон и Тернер были двумя столбами, на которых покоился культурный вигвам моего отца. В сущности, в их творчестве проявился первый намек на наш современный мир. В годы своей жизни Тернер был известен и уважаем как акварелист, а не художник маслом. Английская школа акварели прожила яркую, но недолгую жизнь в XIX веке, прежде чем выродиться в любительскую терапию для пенсионеров. Тернер же работал в то время, когда это искусство переживало свой чудесный апофеоз. Его прикосновения к бумаге говорят мне о чистейшем и безусловном проявлении невиданного прежде гения. Они деликатны, нежны, но при этом и созданы уверенной рукой. Следы краски на бумаге тонки, как если бы вы красили забор небольшим птичьим пером.

Он обладал фантастическим знанием техники и на многие годы опередил всех своих современников, предшественников и последователей. Тернер специально затачивал один из своих ногтей, чтобы царапать и скоблить бумагу. Лучше всего изучать его акварели вблизи, без защитного стекла. Мощь, блеск и близость к шедевру доводят до головокружения и заставляют глаза мерцать новым светом. Иногда зрители подолгу задерживают дыхание, теряют ощущение своих конечностей, а то и тихонько плачут, сами того не замечая. Учитель Тернера, Джон Раскин, говорил о том, что у того глаза настоящего разведчика. Он умел видеть вещи одновременно вдохновенно-лирическим и интеллектуальным образом. А кроме того, он обладал врожденной эстетической ловкостью, прекрасной рукой, не следовавшей за разумом, — на протяжении любого столетия во всем мире вряд ли найдется больше десятка таких людей, вне зависимости от рода деятельности.

Тернер рисовал постоянно. Он беспрестанно и неутомимо делал наброски и исследовал окружающее пространство — будь то топографические или архитектурные формы, которые он зарисовывал на будущее, или каракули, нарисованные от скуки на званых обедах. Переворачивая страницы его небольших самодельных блокнотов для эскизов, вы оказываетесь в невероятной близости от чувств и мыслей художника из другой эпохи — и тут вы замечаете запах. О, этот прекрасный сладкий, пряный и усыпляющий запах старой бумаги! Следы вина, отпечатки пальца и крошечные заметки. Тернер хранил и упорядочивал все свои блокноты. Они были крайне важны для него — ведь это было отражением потока его сознания, средством терапии и картотекой вкупе с дневником. Зачастую он рисовал, даже не глядя на бумагу — и прекрасные линии, легкие и скользящие, и жилистые четкие контуры. Акварели на страницах его блокнотов могли поймать и закат солнца, и плывущие облака. Они сохраняли в его памяти и поля, и деревья, и горы. Он заполнял целые тетради изображениями колоколен или одних только коров.

Тернер был заядлым путешественником, и не только английским, но и панъевропейским художником. Палитра цветов в его альбомах экономна, грубовата и мрачна. Казалось, что он испытывал особое пристрастие к красному цвету. В каждой его работе можно заметить брызги и мазки, своего рода азбуку Морзе, цепляющие наше внимание и согревающие наши глаза — и в полете малиновки в зимнем оперенье, и в едва заметных каплях крови.

Я беседовал обо всем этом с Иэном Уоррелом, и вдруг он упомянул, что в галерее хранится посмертная маска Тернера, «Не желаете ли ее увидеть?» — спросил он. Затем он бережно достал ее из коробки, завернутую в ткань, подобную дорогостоящей шляпке, которую берегут для скачек в Эскоте. Я смотрел на угловатое впалое лицо, старые беспокойные глаза, полые и наконец-то закрывшиеся, на поджатый беззубый рот, и вдруг произошла странная, почти готическая и мистическая вещь — маска превратилась в лицо моего отца. После смерти моего отца я постоянно думал о нем и вспоминал наши разговоры, но сейчас мне показалось, что я гляжу в его умирающее лицо — и это было для меня шоком, хотя и не очень печальным.

Тернер родился в 1775 году в Ковент-Гардене, где его отец работал цирюльником. Настоящий кокни, Тернер говорил с сильным лондонским акцентом всю свою жизнь. Его мать была душевнобольной и частенько проводила время в психушках. Отец побудил его рисовать, отправлял его к учителям рисования, а когда мальчик начал показывать успехи в акварели и гравировке, отец оставил свое парикмахерское дело и начал управлять студией своего сына, занимаясь административными делами. Получилась своего рода компания «Тернер и сын». Для Тернера всегда был важен высокий класс в работе. Искусство было для него семейным бизнесом, объектом торговли, и он занялся этим делом со всей решительностью, честолюбием и гордостью своего рабочего класса. Нужно понимать, что значило его завещание в тех условиях. Он никогда не мог бы получить рыцарский титул или теплое место при дворе. Тернер просто не вписывался в систему — ни тогда, ни сейчас.

Он был глубоко потрясен смертью своего отца в 1829 году, и после этих переживаний его стиль изменился. Не то чтобы он стал мрачнее — скорее, он стал громче, быстрее и, пожалуй, искреннее. Казалось, что внутри него внезапно исчезли какие-то ограничения. В запасниках галереи есть его работа под названием «Смерть на коне бледном». Вам даже может показаться, что ее написал не Тернер — она похожа, скорее, на работы Гойи. Смерть в виде скелета протягивает вперед руку, сидя на спине своего апокалиптического коня. Картина наполнена гневом, печалью и страхом — в залах галереи ее можно увидеть довольно редко. Во время Второй мировой войны она могла бесследно исчезнуть, если бы только Кеннета Кларка, молодого директора Национальной галереи, не позвали взглянуть на несколько свернутых в трубку холстов, выброшенных из подвала в ходе очистки. Оказалось, что этими холстами были примерно 70 работ Тернера.

Еще при жизни Тернера люди пытались загнать его в рамки определенного стиля. Особенно в этом преуспел человек, ставший его наставником и своего рода заменой утраченного отца, критик Джон Раскин. Раскин отдавал должное его гению, но видел его совсем не в том, что и сам Тернер. Раскин воспринимал Тернера как романтика, национальное сокровище, радующее глаза народу. Он не признавал и не любил экстремальных, непознаваемых и мрачных настроений в картинах Тернера, и его беспокоили даже легкие намеки на эротику. Однако после смерти отца Тернер начал рисовать все больше, и все чаще делал это для себя, накапливая работы, которые должны были превратиться в его мемориал, его подарок нации. Он переносил на холст свои экспрессивные наблюдения и эмоции. В какой-то момент ты перестаешь понимать, закончена картина или нет. Тернер просто останавливается, и кажется, что он не может сделать ни одного нового мазка, будучи не в силах разорвать связь с предыдущим, как будто еще один новый штрих повергнет всю картину в хаос.

В одном из самых красивых в мире залов, увешанных картинами, можно сразу заметить еще одну. Ее название «Вьюга. Пароход у входа в гавань». Стоя рядом с Иэном и глядя на огромный вихрь в центре картины, я сказал, что, возможно, это самая прекрасная из когда-либо нарисованных в Великобритании картин. Он согласился, что, возможно, это действительно так. Но тогда я еще не знал, что Тернер, по слухам, велел на самом деле привязать себя к мачте в штормовую погоду, чтобы понять, каково быть в центре бури. Я не знал, что один из критиков смертельно обидел его, сказав, что картина похожа на хлопья мыльной пены вперемешку с побелкой.

Вернувшись в запасники, Иэн принес стопку блокнотов. Это были последние рисунки Тернера, которые тот делал во время своей поездки в северную Францию. Страницы испещрены штрихами и эскизами, наполненными грубой силой и пафосом, которые невозможно передать в терминах искусства, красоты, наследия или эго. Эти рисунки, которые никто и никогда не должен был увидеть, напоминают ритмические толчки и пики сердечного монитора, говорящего «Я еще здесь. Мои глаза еще все замечают, а рука все фиксирует».

«После смерти Тернера эти рисунки видело не больше сотни человек», — сказал мне Иэн. Бумага блокнотов явственно пахла сандалом, табаком, фимиамом и черной землей.


Четвертый постамент
(июль 2009 года: проект One & Other Энтони Гормли)

Первое, что я увидел, выйдя на Трафальгарскую площадь, была горилла на постаменте. Я сразу же подумал, что горилла наверняка ненастоящая. Живая горилла не стала бы спокойно стоять на постаменте. Никакая сетка не могла бы обеспечить защиту человека рядом с живой гориллой. Кроме того, гориллу на постаменте вряд ли можно назвать произведением искусства — скорее, она бы вызывала ассоциации с фильмом-катастрофой. Я подумал, что вряд ли это и чучело гориллы — потому что тогда это была бы имитация работы Дэмиена Хёрста[85]. Но нет, это был человек, облаченный в костюм гориллы. Причем явно не подходивший ему по размеру. Он даже не смог застегнуть костюм на спине. Представляете, каково это — быть слишком толстым для костюма гориллы. «Прошу прощения, сэр, но это самый большой размер, который у нас есть». Не исключено, впрочем, что ему просто было некого попросить застегнуть костюм на спине.

Несостоявшаяся горилла (не уверен, что когда-нибудь в жизни мне представится удовольствие вновь использовать это выражение) стояла на постаменте и бросалась в окружавших различными предметами. Парочка проходивших мимо итальянцев, похоже, не имела ничего против того, чтобы получить в спину бананом. В конце концов, они же приехали в Англию, а зачем еще ехать сюда, как не за идиотским юмором и эксцентричностью? Чуть поодаль шла смена караула: пара десятков мужчин с медведями на головах[86] двигалась с поразительной синхронностью — по мне, это гораздо смешнее, чем нейлоновая шкура обезьяны.

Итак, что же я должен был думать при виде человека-обезьяны? Он должен вызывать ассоциации с Кинг-Конгом в миниатюре? Или олицетворять насмешку над величественностью мемориала? Была ли это аллегория вымирания и потери? А может, это был просто пьяный жених, которого дружки закинули на постамент после мальчишника? Не ждала ли его какая-нибудь безутешная Джейн возле алтаря?

Через толпу, подавая предупредительные сигналы, проехал погрузчик. На его площадке стояла женщина, одетая во все оранжевое, которая должна была сменить гориллу на постаменте. Обезьяна собрала все использованные банановые шкурки, оператор погрузчика, одетый в куртку со светоотражающими полосами, потянул на себя один из длинных рычагов, и площадка поехала вниз. Стоявшая на ней горилла пожелала женщине в оранжевом всего наилучшего. Во всем поведении гориллы чувствовались нервозность и страх — ее время на постаменте закончилось, и теперь ей предстояло вновь стать нештатным заместителем учителя или женихом. А может быть, швейцаром в Rainforest Cafe.

Женщина в оранжевом разместилась на постаменте и крикнула «привет» прямо навстречу порыву ветра. Ее оранжевые одежды создавали какое-то буддистско-хипповое настроение. Вообще, мне кажется, что оранжевый цвет, совершенно непригодный для носки, может восприниматься как универсальный цвет мирного протеста. Настоящий художник никогда бы не разрешил ей совместить с одеждой такого цвета букет красных роз, который она держала в руках. Я заметил, что в качестве нижнего белья она предпочитает трусы из прочной ткани (красота вторична, главное — безопасность).

Обо всем этом стоит подумать, когда собираешься забраться на пьедестал на Трафальгарской площади. Когда проект демократической лотереи, придуманной Энтони Гормли, только начинался, мне довелось увидеть, как один репортер с местного телеканала спросил его с присущим провинциальным телерепортерам насмешливым, дружелюбным, наигранно простодушным и псевдонародным скепсисом: «На самом деле это ведь не искусство, правда?» На это Гормли вполне искренне ответил: «А вам-то что до этого?»

В достаточно жидкой толпе, стоявшей перед постаментом, звучал тот же вопрос: «Искусство ли это?» Точнее, задавался он в несколько иной форме: «Это ведь не искусство, правда?» Но это совершенно неправильная постановка вопроса. Правильно будет звучать так: «А вам-то что до этого?» И на этот вопрос, пусть и частично, отвечает проект под названием One & Other. Должен признаться, я учился с вместе Энтони и его женой Викен в художественном колледже. Скорее, не «вместе», но в одно и то же время. И я считаю его умным и талантливым, хотя и не настолько, как кажется ему самому. И я думаю, он делает красивые, глубокие и запоминающиеся вещи, то есть владеет всеми тремя элементами, формирующими настоящее творчество.

Этот проект представляется естественным продолжением одной из первых его работ, носивших название «Поле». Самое ужасное в вопросе об искусстве заключается в том, что само искусство вынуждено отвечать на него уже свыше 120 лет. Этот вопрос звучал и во времена модерна, и из уст людей, в туалете которых висит репродукция Энди Уорхола. «Искусство ли это?..» Вам кажется, этот вопрос свидетельствует о вашей интеллектуальной глубине? На самом деле он звучит крайне удручающе. Вы совсем не понимаете, о чем спрашиваете? Почему вы вновь и вновь задаете один и тот же вопрос?

На следующий день перформанса на постаменте состоялось открытие мемориала жертвам теракта 7/7[87]. Никакой самодовольный телевизионный репортер или щедрый банкир даже не задался вопросом «Искусство ли это», ведь открывавшийся объект четко соответствовал всем необходимым критериям. Он был создан художником, он уникален, эстетически правилен, не имеет практического применения и сильно напоминает другие предметы, которые мы считаем объектами искусства. Однако при этом является мемориалом, т. е. своего рода объектом искусства, хотя и с оговоркой. Но если бы он оказался лишенным духовного смысла и его мемориальные функции были бы переданы другому объекту, превратился ли он в объект искусства и воспринимался бы в этом качестве так, как в нынешнем, мемориальном? Взгляните на Трафальгарскую площадь, на другие ее памятники. Никто не задается вопросом, является ли памятник Нельсону объектом искусства, но стоит надеть на него костюм гориллы, и вечный вопрос снова возникнет.

Вопрос «Искусство ли это?» задают люди, не чувствующие себя свободно в вопросах культуры, те, кому нужно знать, что сумка, в которой они хранят свои мнения и предубеждения, — «настоящий Louis Vuitton». Вот вам простое правило — искусство есть ничто. Цель искусства заключается не в том, чтобы быть искусством, а в том, чтобы двигать, вдохновлять, подавлять, возбуждать, манипулировать, заставлять людей демонстрировать чувства и мысли, слишком тонкие и глубокие, чтобы им можно было найти словесное выражение. Оно может заставлять вас смеяться, может успокаивать, расстраивать, а порой даже приводит к эрекции.

С другой стороны, цель обоев состоит в том, чтобы украшать стены. Не стоит путать искусство и ремесло. Искусство тоже может быть частью ремесла, но объект ремесла не всегда будет произведением искусства. Смысл искусства точно такой же, как у пудинга, — оно предназначено для потребления. Его нужно почувствовать и узнать. А если вы хотите узнать, относится ли тот или иной объект к искусству, взгляните, как воспринимают его другие люди. Мы смотрим на произведения искусства не так, как на другие окружающие нас объекты. Существует четыре вида искусства: хорошее искусство и искусство плохое, успешное и неудачное искусство. Успешное искусство не обязательно будет хорошим, а неудачное искусство не всегда уж плохо.

Женщина в оранжевом начинает кричать на нас, стоящих ниже ее. Она кричит нам, что стоит там, наверху, чтобы привлечь внимание к женским половым органам. Ага, так вот для чего ей понадобились эти большие трусы. Она вытягивает наружу футболку с надписью «Мали» и вновь кричит: «Я делаю это во имя трех миллионов женщин, которые подвергнутся в этом году обрезанию в Мали». Затем она вытаскивает кривые садовые ножницы, символическим щелчком обезглавливает розу и швыряет бутон в поток встречного ветра. Никто не задается вопросом, кажутся ли девушкам из Мали цветочные бутоны достойной заменой половых губ и клитора. Затем она стаскивает с себя футболку и вновь кричит: «А вот, кому хочется Мали?» Бросает футболку жирному американцу в бейсбольной кепке, а тот передает ее жене.

Что ж, это было забавно. Но кто мог подумать, что вопрос женского обрезания может вызвать смех? Путь этой женщины в Африке будет долгим, и на этом пути многие розы лишатся своих бутонов. Толпа, жаждущая маек на тему клитородектомии, машет руками и требует еще. (Все же футболка — забавная вещь, находящаяся на стыке культуры и политики, своего рода персональный рекламный щит, посвященный тому или иному убеждению.)

Николас Пенни — директор Национальной галереи, человек, который (я готов биться о заклад на картину Пуссена[88]) даже если и ходит в футболках с рисунком, то разве что с едва заметным. На прошлой неделе он, воспользовавшись интересом к происходящему на Трафальгарской площади, заявил о том, что следовало бы вновь сделать проезжей дорогу перед Национальной галереей. По его словам, это позволило бы создать санитарный кордон (три ха-ха) между высоким искусством и простонародьем. Ну-ну!

Мы занимаемся не чем иным, печально кивал он головой, как разрушением классической красоты площади. На ней проходит множество событий, она стала шумной и вонючей. На статуи львов и фронтоны зданий то и дело забираются люди. Это, кстати, проблема любого классического монументального градостроительства — оно заставляет людей чувствовать себя никчемными, неуместными, вульгарными человеческими отбросами — хотя, разумеется, это совершенно не входило в планы проектирующих монументальные городские пейзажи.

Само это место предназначено для того, чтобы человек почувствовал себя маленьким и убогим. Его величие и масштаб позволяют одновременно грозить кулаком populus[89] и показывать французам непристойный жест аж двумя руками. Архитекторы георгианской эпохи разрушили площадь, спроектированную Нэшем, который построил ее на месте средневекового рынка с магазинчиками и улочками. Площадь стала своего рода каменной печатью гражданской империи, убедившей растущее, не находящее себе места и скандалящее население в его долге. Граждане были призваны помнить о великих и благородных мужах, создавших империю и принесших ей богатства.

Можете ли вы назвать имена людей, чьи статуи делят площадь с проектом Гормли? Это труднее, чем найти ответ на знаменитый вопрос об именах семи гномов или братьев Маркс. Могу ли сделать это я сам? Ну, разумеется (после изучения ряда источников). Это Генри Хейвлок, герой осады Лакхнау[90], — он умер, не успев вернуться домой, от сильного расстройства желудка. Генерал Нейпир, человек, которого не любили при жизни, хотя куда меньше, чем его статую после смерти. Он захватил провинцию Синд и, возможно, никогда и не посылал апокрифическую телеграмму (со словом peccavi)[91]. Статуя Георга IV, авторства Чантри, она тут по завещанию; за ней бюсты первых морских лордов: Джеллико, Битти и Каннингэма. За ними, перед фасадом Национальной галереи, стоит статуя Якова II, худшего из наших королей, достаточно абсурдно облаченная в одежду Юлия Цезаря и созданная Гринлингом Гиббонсом. Рядом с ним можно увидеть скульптуру Джорджа Вашингтона, подаренную народу Британии штатом Вирджиния. Вашингтон поклялся, что никогда не ступит и шагу по британской земле, поэтому его ступни покоятся на импортированной, республиканской земле, присланной нам янки. К югу, на островке, лицом к Арке Адмиралтейства стоит лучшая статуя на площади, а то и во всем Лондоне, и уж точно лучшая конная статуя: Карл I работы Ле Сура. Он внимательно смотрит на Уайтхолл, где распрощался со своей головой[92], Вестминстер и дальше на дворец[93].

Никто и никогда не осмеливаться спросить, являются ли эти суровые бронзовые гранды произведениями искусства. Они стоят здесь для того, чтобы вдохновлять нас, пробуждать древний гражданский долг, гордость, самопожертвование и благодарность. Но самое главное, они стоят, чтобы указывать нам наше место в этом мире. Само собой — у подножия. И в этом как раз и заключается проблема появления живых людей на постаменте. Это — не место для живых. Они слишком малы. Монументы огромны, потому что именно с помощью размера мы демонстрируем наши достижения. Великие герои больше простых смертных, ибо они достигли большего. Люди, стоящие на пьедестале Гормли, выглядят еще менее значительными, чем есть на самом деле. Для начала их сложно разглядеть. Постамент отсекает из нашего поля зрения всю нижнюю половину их тел. Они не создают ощущения разнообразия и не говорят о благородстве обычного человека. Им не присущ и коммунистический героизм. Все то, что они делают, показывает нам, насколько мы все просты и обычны.

Искусство, которым пользуются победители арт-лотереи для демонстрации своего «я», наполнено неуклюжими клише. Люди, меняющие друг друга перед веб-камерой, неловко рассказывают о том, что считают важным, резко сворачивают с одной темы на другую, пользуются простейшими дихотомиями[94] или визуальными каламбурами. Кто-то уже отмечал, что этот процесс представляет собой нечто большее, чем еще одну разновидность реалити-шоу. Наверное, это неплохо, но если и есть тут достижение, то слишком скромное. Неиссякающий поток победителей лотереи доказывает, что искусство не создается случайно, его неспособны создать обычные люди — это удел личностей экстраординарных. Искусство — это не что-то, что вы видели раньше, это то, чего вы не могли себе прежде представить. И создать настоящее произведение искусства могут немногие. А мы, остальные, способны заниматься лишь стилизацией и плагиатом.

Женщина собирает стебли своих роз, и ее сменяет мужчина, который принимается читать Ветхий Завет. И без того небольшая толпа рассеивается прежде, чем он заканчивает первый стих. И это позволяет мне понять одну истину — не о Господе, а о постаменте. На самом деле это — не постамент, а кафедра, линия защиты и трибуна беззастенчивого агитпропа. Чтобы занять место на постаменте, надо сначала умереть. А для того, чтобы выйти на трибуну, достаточно пожаловаться на свою беду. Фактически, на Трафальгарскую площадь пришел Уголок ораторов[95] — примерно таким же образом заканчивалось большинство маршей последнего столетия.

Так что все эти действия — всего лишь пример неудачного плохого искусства. Ну а если говорить о самом Гормли, то это — неудачный акт хорошего искусства. С точки зрения искусства, это место станет хорошим, если на нем не будет ни одного человека. Пустой постамент со смешными, навязчиво заботливыми и уродливыми конструкциями сетки безопасности, постоянно пищащий погрузчик JCB, охрана в куртках со светоотражающими полосами, бытовка, в которой сидят телохранители, пиарщики и организаторы, — все это способно сказать так много об уязвимости нашего общества, о нашем навязчивом страхе перед опасностью, о постоянном беспокойстве о шансах и неудаче и желании защититься от всего окружающего. Мы боимся упасть со своего пьедестала и пораниться.

Человеку не нужно многого. Ни Хейвлоку, ни Непьеру не нужна сетка безопасности. Даже Карл I перед казнью попросил лишь вторую рубашку, чтобы не дрожать. Где-то там, на самом верху колонны, стоит Нельсон с одним глазом и одной рукой, и ему не нужны ни оценка рисков, ни ремень безопасности. Как всегда, Гормли смог создать нечто современное и важное — мемориал здоровью и безопасности.


Старость

Я хочу попросить вас сделать для меня одну вещь. Считайте, что это игра, тест или просто шутка. Пойдите на улицу и найдите старика, к которому ни вы, ни ваши соседи не имеют никакого отношения. Просто наугад — незнакомого старика, с такой, знаете, покрытой струпьями кожей. Неважно, какого он пола — для стариков это не имеет значения. У них его просто нет. Они — старики. Старость — это как третий пол: мальчики, девочки и… старики. Посмотрите на выбранного вами старика, подойдите к нему поближе. Не бойтесь — он не причинит вам вреда. Старики не заразные: они больше боятся вас, чем вы их. Итак, первый вопрос. Вы можете определить его возраст? Посмотрите внимательно на лицо, морщины, впалые щеки, хрупкие, разъеденные временем челюсти. Посчитайте архипелаги пятен на коже, оставленные временем, рассмотрите пучки волос редкой тонкой бороденки. Загляните в слезящиеся усталые глаза, на обвислые веки, которые похожи на истрепавшиеся занавески в спальне. Теперь определите его возраст. Назовите число, как если бы вы пытались угадать вес пирога или высоту башни. Дать правильный ответ куда сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Легко отличить шестнадцатилетнего человека от двадцатилетнего. И вы точно можете сказать, кому 21, а кому 28. Но, готов поспорить, вы не сможете определить, на каком десятке жизни находится человек в возрасте от 60 до 90. Не потому, что старики скрывают возраст. Вы не сможете этого сказать, потому что не смотрите на них. А не смотрите потому, что вам все равно. И правда, кого заботит, сколько лет старику? Старость — это конечный пункт назначения. После нее уже ничего не будет. Вообще ничего. Теперь еще одна просьба: посмотрите внимательно и скажите, что выдает в стариках старость? Почему, глядя на них, вы не думаете, что это молодой человек с потрепанным лицом, да еще с похмелья? Если вы не можете назвать возраст, то как определяете, что перед вами старик? Неужели вы думаете, что однажды утром этот человек проснулся и обнаружил, что вся его жизнь в прошлом, а впереди — только медицинский уход и социальная помощь? Старость — это не цифра. И не дата. Это просто отсутствие молодости, привлекательности, интересов, новых друзей, общества. Отсутствие веселости, теплоты, выбора, сюрпризов. Отсутствие жизни.

Существует проблема старости, и она очень серьезна. Если мы произвольно разрежем испеченный ко дню рождения торт на 65 частей, то получится, что 16 % населения — старики, а к 2031 году их будет уже 22 %. На стариков уходит более 40 % бюджета национального здравоохранения. Но проблема-то не в стариках. Она — в нас. Это ваша и моя проблема. Это наш общий отказ заботиться о стариках, жить с ними под одной крышей, просить их участвовать в нашей жизни. Старение — главная угроза для людей нашего возраста. Мы предпочитаем отправить стариков в никуда, в комнату ожидания, где их не видно и где они медленно сходят с ума. Конечно, мы не боимся стариков. Но боимся, что сами когда-то ими станем. Старики — это зомби, появляющиеся в финале вашего домашнего фильма ужасов.

Город Сент-Леонардс-он-Си был построен стариком. Джеймс Бертон купил большой кусок плодородной земли на побережье и заложил там новое поселение, которое быстро укрепило свои позиции как родовое гнездо знатных семей. Это собрание блестящих и чванных улиц, променад, муниципальные сады, где можно обсуждать общественные проблемы, стало конечным пунктом для ушедших в отставку государственных чиновников и военных, последним приютом для вдов инженеров и владельцев провинциальных торговых центров. Ревматичный и дорогой, он вскоре превратился в отражающийся в морской глади белый ряд оштукатуренных отелей и доходных домов, выстроенных на крутом берегу.

Жители приехали в город, чтобы играть в ужасный бридж и вызывающий усмешку крикет. Они образовывали престижные общества, устраивали танцы и выезды на шарабанах. Они заполнили свои комнаты медью из Бенареса, бирманским тиком, турецкими коврами и китайским фарфором. Они повесили в золоченых рамах виды южноафриканской Столовой Горы и фотографии давно умерших мальчиков в хаки, позабыв среди этих пыльных богатств о своих прожитых с достоинством жизнях.

С самого начала Сент-Леонардс был не слишком веселым, немного сумрачным, не отделимым от страниц писем, Консервативной партии и крематория. Но это была и награда, настоящий десерт, символ жизни в соответствии с высокими стандартами — от носовых платков до вычищенных до блеска ботинок. И если вам грозила старость, это было прекрасное место, чтобы ее провести здесь — в те времена, когда дожить до преклонных лет считалось достижением. Интересно, что сказали бы про нынешний город призраки бабушек, предпочитавших черно-белую гамму одежды.

Отливающий сталью Канал все еще несет свои воды, но улицы стали запущенными, а магазины закрыты или используются лишь для благотворительных целей. В пабе пылинки танцуют в свете лампы, горящей над головами мужчин в спортивных костюмах и с пожелтевшими глазами. Эти люди меряют время количеством использованных зубочисток. Ничего благородного в Сент-Леонардс больше нет. Как и остальная часть южного побережья, он давно стал никому не нужным, заброшенным, несостоятельным, местом, откуда бегут люди. Но стариков отсюда никто не увез. Они все еще здесь — это местное население, которое прячется от других. Средний возраст жителей этого города — один из самых больших в стране.

В комнате на шестом этаже дома социального обеспечения тихо сидит старик, окруженный посудой, фарфором, деревянными кошками. И ни одного другого живого существа. В шкафу стоит нетронутое издание Диккенса в кожаном переплете, а над головой хозяина — гравюра XVIII века, изображающая охотников, выпивающих у костра. Все это подчеркивает его одиночество. В комнате спертый воздух. Часы отбивают каждую четверть, издавая какие-то какофонические звуки, которые могут привести в бешенство любого человека, сохранившего слух. Ход времени сложно назвать беззвучным. Все в доме связано с женщиной, которой больше нет. Ее безделушки, сувениры, привезенные из отпуска, сумочки. Все эти предметы борются за место с таблетками, костылями и посудой. У хозяина диабет, слабое сердце, у него болят ноги, но беспокоит его не это. Он стар и одинок. Пуговицы его спортивного костюма заржавели. Каждые два дня привозит еду милый филиппинец из агентства соцобеспечения. Он же ходит по его просьбе в магазин. Я навестил этого старика вместе с медсестрой, которая должна проверить у него уровень сахара в крови. У него есть бутылка джина и телек. Когда-то он жил на Мальте, был частным детективом, держал кошек, у него были жена и друзья. Нельзя сказать, что о нем не заботятся — у него есть необходимые таблетки, кнопка, нажатием которой можно вызвать врача или скорую помощь. Мы, будучи обществом заботливым, защищаем его от смерти, изо всех сил продлевая его ужасное одиночество. Мы просто не можем снабдить его тем, ради чего стоит жить. В другой маленькой квартире с видом на море сидит другой человек, будто вросший в свое кресло. Он сидит спиной к морю. В комнате почти нет мебели. Никакого комфорта. В стеклянном шкафу в углу — коллекция фарфоровых принцесс. «Очень красивые, вы их коллекционировали?» — спрашиваю я.

«Хотите купить?» — говорит он в ответ.

Это человек помимо диабета страдает депрессией. Его мучает и незаживающая язва на ноге. Она у него уже давным-давно. Ему говорят, что лучше всего — ампутировать конечность, которой он и так не особо пользуется. Он работал на железной дороге в Паддингтоне, встречал разных знаменитостей — членов королевской семьи, звезд. Каждый день отличался от другого. У него была жена. Она умерла. У него есть сын и дочь, но они не навещают его и не звонят. Одиночество и грусть сделали жизнь смертельной болезнью. Я спросил, сколько ему лет. 69! Всего 69. И он вполне может рассчитывать, что проживет (может, без одной или двух конечностей) еще 15–20 лет.

Эти два примера — не исключение. Похожих людей можно встретить на каждой улице, в каждом квартале — в окнах домов над галереями магазинов; под дворовыми лаврами, с которых сочится вода; на ступеньках общественных домов, на испачканных мутными потоками улицах. Они сидят в креслах, поставленных так, чтобы было можно, не вставая, дотянуться рукой до радиатора, телефона и телевизора. Просто задумайтесь о том, как мало стариков вы замечаете, как немного их среди нас, бродящих по магазинам и ресторанам. После наступления темноты вы не увидите вообще ни одного. Они живут, как трансильванцы, боясь молодости. Быстрой и гибкой, громкой и поздней, раздражающей молодости. Даже когда они оказываются среди нас, мы на них не смотрим, мы их не видим. Они прислоняются к стенам, липнут, как опавшие листья, к стеклу автобусных остановок, забиваются в углы.

Меня стало мучить отсутствие стариков. После смерти отца, случившейся три года назад, у меня появилась привычка спрашивать у друзей средних лет, как поживают их родители. В ответах одна общая черта. Они перечисляют проблемы, состояния, приступы, спады с усталой нежностью и растущим раздражением. Недавно одна женщина, с которой я оказался за одним столом, рассказала, каким замечательным был ее отец. Он умер тихо, спокойно и быстро. А потом эта женщина вздохнула и добавила: «А вот моя мать, она все время жалуется, чувствует себя угнетенной. Я думаю, она просто боится умирать». Это было сказано не беззаботно, не без чувства тревоги, но главным в словах было раздражение.

То же можно услышать и от тех, кто профессионально занимается уходом за стариками. Они жалуются на болезни и неудобства. Об этом говорят и СМИ, где старость представлена как набор проблем. Старики медленны, холодны, хрупки, бездыханны, беззубы, несексуальны, забывчивы. И что важно для прессы, они жертвы — клопов, чиновников, системы здравоохранения и погоды. Они жертвы скорби, печали и комиков. Быть старым — значит, быть объектом преследования со стороны налогов, морозов, лестничных пролетов и, в конце концов, самого Бога. Быть старым — значит, исчезнуть с лица земли, столкнувшись с непреодолимыми, вызывающими жалость препятствиями.

Для многих последний этап жизни проходит без движения в кресле, в светлой комнате, которой присвоен эвфемизм — «дом». Но это не дом, как не является домом и Battersea Dogs Home[96]. Это хоспис для тех, кого выставили из дома. Эти виллы на окраинах провинциальных городов так же незаметны, как бордели. Они носят блеклые незапоминающиеся названия, ими управляют компании, которые не смогли найти себе другого места в системе здравоохранения.

По некоторым оценкам, не менее четверти домов престарелых не отвечают необходимым требованиям, и без того крайне невысоким. Если вы попадете в такой дом, поднявшись по ступенькам и держась за перила, чтобы не упасть, пройдете в небольшую приемную, уставленную горшками с растениями, увидите доску с предупреждением о соблюдении правил безопасности и расписанием мероприятий — не поддавайтесь иллюзиям. Вы сможете покинуть этот дом только на скорой помощи или в катафалке. Вы здесь, пока не решите умереть, и чем тише и аккуратнее это удастся — тем лучше. Жителям домов престарелых уделяется значительно меньше внимания, чем заключенным в тюрьмах. И реабилитацией заниматься не надо. Здесь каждый осужден на пожизненное заключение. Эти светлые, до блеска вычищенные, залитые неоновым светом, дезинфицированные, пахнущие рыбой, мочой или чистящим порошком комнаты — камеры смертников для невиновных.

Мне показывают жилой дом в Патни, пригороде Лондона. Этим домом гордятся и считают его по-настоящему хорошим. Действительно, очень милый, очень оживленный и очень удобный. Директора, PR-менеджеры и технические работники, вышедшие мне навстречу, бросали мне взгляды людей, выполняющих долгосрочную и совсем не бессмысленную благородную миссию. Стены дома увешаны конвертами от пластинок с записями Перри Комо, Джимми Шэнда, Клиффа и группы Carpenters[97]. Двери комнат и лифтов срабатывают только при наличии специальной карты, комнаты полны жильцов — «гостей», сидящих большей частью в застывших позах. Несколько старых мужчин сидят рядом, друг друга не замечая. Зрачки их слезящихся глаз мутны, торчат седые пучки оставшихся волос. И лишь пальцы их беспокойно двигаются, как будто они вслепую ищут что-то забытое или потерянное. У одного в руках большой плюшевый медведь, напоминающий подарок с благотворительной ярмарки.

В другой комнате три горбатые старухи смотрят мюзикл «Оклахома!»: «Я девушка, которая не может сказать „Нет“!» В следующем помещении идет религиозная служба. Мы поем «Благослови, Боже, мою душу!» Еще в одной комнате висят пронумерованные картины. Это место напоминает колесо, которое крутит белка. Все эти песнопения и сидячие упражнения лишены смысла. Ничего не нужно изучать, ни к чему не надо быть готовым, некому отдавать картины, нет смысла в освоении новых навыков. Нет новых песен и новых стихов. Это просто коллективное убивание времени.

Посетители часто говорят о сходстве домов престарелых с детскими садами. Здесь есть какая-то особая опрятность, возвращение к невинному детству. Утешает мысль о том, что конечный пункт назначения в жизни такой же, как и ее начало — ты в подгузниках, тебя кормят пюре, ты пьешь из чашки-непроливайки, к тебе относятся по-доброму, но без уважения и признания чувства твоего достоинства. И редко упоминается тот раздражающий нас факт, что практически весь персонал домов престарелых состоит из приезжих из стран, где к старости относятся с гораздо большим почтением, чем у нас. Как сказал мне один филиппинец-уборщик: «Вы не должны жить со стариками, вы не заслуживаете даже того, чтобы кормить их».

Эти дома — их последнее пристанище. Когда ваша жизнь повисает на волоске — вы оказываетесь здесь. Чтобы пустить вас сюда, правительство заставит продать все, что у вас есть. Практически все «гости» страдают разными формами слабоумия. Умирание изнутри — невыразимая беда нынешних времен прогрессивной медицины. Это забота социальных работников. Если бы это была медицинская проблема, то местные власти обязаны были бы заниматься лечением.

В отделении для пожилых Лондонского учебного госпиталя практически все кровати заняты пациентами, страдающими от болезни Альцгеймера. Сломанные руки, ноги, ожоги, рак и отказ различных органов усталых организмов. Я спросил у лечащего врача, специализирующегося на гериатрической медицине, зависит ли лечение от поддержки со стороны семей пациентов. Врач, прижимая к груди планшет для бумаги, строго глянула на меня, пытаясь понять, надо ли отвечать на вопрос. В конце концов сказала: «Да, конечно. Если старый хрупкий старик с несколькими тяжелыми заболеваниями и неблагоприятным прогнозом поступает к нам, мы заботимся о том, куда он отправится после лечения. Кто будет заботиться о нем, если он живет один? Да, и качество жизни… — она подыскивает нужное слово. — Если качество жизни не слишком высокое, мы вполне можем не делать процедуры, требующие потом большого ухода за выздоравливающим. Мы просто стараемся сделать их жизнь комфортнее. Это не значит, что мы убиваем людей или позволяем им умереть. Мы просто не продлеваем несчастные одинокие жизни».

Подобный ответ вряд ли произведет впечатление на работника социальной сферы и системы здравоохранения, но для человека, чья бабушка находится в доме престарелых, до которого каждый день не добраться, эти слова могут стать шоком. Наше общество заботится о стариках примерно так же, как Donkey Sanctuary[98]. Может, это и правильно — мы очень хорошо относимся к ослам.

Я спрашиваю врача, оставила бы она здесь своих родителей. «Нет, — отвечает она не раздумывая. — Я бы сама заботилась о них». «А хотели бы вы, чтобы о вас самой заботились, как в этом доме престарелых?» «Нет. Я не имею в виду, что сотрудники — плохие люди, они стараются, как могут. Но это совсем не то, чего бы мне хотелось».

Никто из социальных работников и сотрудников системы здравоохранения, с кем я говорил, не хотел бы оказаться здесь по своей воле. Да, пациенты окружены заботой, сотрудники верны своему делу, все необходимое финансируется, материалы предоставляются. Но все равно старики предпочли бы умереть дома.

Каждая жизнь заканчивается кризисом. Сколько бы вы ни готовились к путешествию в загробную жизнь, все закончится кризисом: отказом сердца, зрения, онемением конечностей, разрывом мочевого пузыря, потерей равновесия, памяти и надежды. Но уход может быть и моментом осознания успеха — ощущением победы в забеге на долгую дистанцию, гордостью за детей — рожденных, воспитанных и поставленных на ноги. Моментом, когда можно вспомнить стоически перенесенные жизненные трудности.

Мы — одна из немногих в мире культур, которая не считает, что дожить до старости — само по себе достижение. В Африке нет домов престарелых, потому что старики живут в своих семьях. Им присваивают почетные титулы. Седые волосы и палки воспринимаются с уважением. Они считаются мудрыми благодаря жизненному опыту. Нас же уход молодости просто пугает. Мы стараемся пустить часы вспять, как маленькие дети, пытающиеся оттянуть время сна. Мы одеваемся так, чтобы выглядеть моложе. Растягиваем, замораживаем, штопаем наши стареющие тела, чтобы попытаться обмануть тех, кто моложе нас, и собственные гены. Нам кажется, что смесь супа из чечевицы, свекольного сока, позитивного мышления и хип-хопа навсегда оставит нас тридцатилетними. И мы думаем так, пока посреди всех этих мечтаний не проступает реальность. Мы горячо молимся (правда, без особой веры), прося безболезненной и мгновенной смерти.

Старение нас пугает во многом потому, что мы плохо относимся к старикам. А относимся мы плохо, потому что боимся их. Не обращаем на них внимания и обрекаем на одиночество, поскольку не можем смириться с тем, что однажды кто-то таким же образом поступит и с нами. Большинство людей умирает в ужаснейшем одиночестве — в холоде, голоде, с уверенностью в том, что они слишком задержались в этом мире. Это самый страшный позор и ужас современного общества.

Рецепт избавления от террора молодости до смешного прост. Верните стариков. Сделайте их частью своей жизни. Антибиотик для одиночества — хорошая компания. Я не буду защищать стариков, говоря, что каждое их слово — мудрость с привкусом уникального жизненного опыта. Но мы ведь никогда их не слушаем. Мы глухи к старости. Мы заранее уверены, что им нечего нам сказать. Нечего, кроме пустых банальных фраз и постоянных жалоб на жизнь. Даже если какая-то новость касается стариков, у них никто не спрашивает, что они думают по этому поводу. За них говорят молодые специалисты.

Знаете, все-таки стоит часок послушать человека, который живет вдвое дольше, чем вы. Не в качестве «социальной филантропии» или какой-то милости. Ради себя. Ради повышения самооценки, чтобы успокоиться и забыть о страхе старения. Ну, и потому, что вы можете услышать что-то смешное и умное, трогательное и, возможно, удивительное. Старики, как правило, интереснее, чем большинство молодых людей. Просто потому, что они старше. Опыт может не принести мудрости, но дает возможность пережить невероятные события. Каждый из стариков, на которых вы не обращаете внимания, жил во времена, которые вы никогда не увидите, делал и сталкивался с тем, что вам не суждено узнать. Так что послушать их стоит.

Есть глубокая и очень грустная ирония в том, что в Интернете самым популярным направлением после порносайтов, на которых жирные немцы занимаются сексом, является исследование собственной генеалогии. Мы готовы часами рыться в древних документах и учетных книгах, чтобы узнать, кто мы. Но не можем заставить себя узнать, как все было до нас, из первых рук.

Без сомнения мы обязаны сделать так, чтобы никто из наших соотечественников, знакомых или родственников не стал бы желать смерти из-за того, что вокруг нет никого, кто хотел бы, чтобы они продолжали жить. Мы победим наш страх старения, если сделаем так, чтобы никто другой не был одинок и бессилен. Людям возвращается то, что они дают другим.

Я наблюдаю за культом Гарри Пэтча — самого пожилого ветерана Великой войны. Это человек не просто обманул смерть. Он победил ее — все эти миллионы смертей. Люди становились в очередь, чтобы увидеть его, записывали прошептанные им воспоминания, бумажные мысли. Известные люди и влиятельные политики приезжали, чтобы пожать его руку. Он был живым памятником. Когда я был мальчиком, каждый старик вокруг был ветераном Великой войны. Садовники отхаркивали мокроту из отравленных газом легких, трактирщики носили шевроны своих воинских подразделений. Парень с пристегнутым рукавом, продававший на вокзале спички, потерял свою руку в битве при Лоосе[99].

Гарри Пэтч не был каким-то особым человеком. Будучи молодым, он делал то, что делал в то время каждый молодой человек. Он стал особенным, потому что он победил равнодушие к возрасту. И прожил достаточно долго, чтобы пересечь черту и вновь стать интересным и востребованным.


Далекое


Бомбей

Часто ли вам приходилось останавливаться перед светофором и думать: «Черт возьми, вот сейчас, именно сейчас взять и купить себе розовую щетку для волос, как у Барби, или смягчающий кожу крем, или игрушечный пластиковый вертолет, или набор гаечных ключей. А может, желтого плюшевого мишку?» Все это можно встретить в Бомбее на каждом перекрестке. Это мир мелкой торговли среди опасно маневрирующих такси и ядовитых выхлопных газов. Если вам когда-нибудь хотелось увидеть, как выглядит нижняя ступень лестницы капитализма, то пожалуйста: вот 9-летний мальчик, продающий 40-ваттные лампочки на четырехполосной магистрали в Бомбее (не называйте его Мумбаи, так этот город называют только на CNN, в прогнозе погоды). Каждая 16-секундная торговая площадка за стеклом вашего автомобиля — маленький триумф надежды, очковтирательства и гороскопов над опытом, здоровьем и безопасностью.

Тридцать лет подряд я составлял список из десятка самых невероятных вещей, которые мне предлагали купить на бомбейских перекрестках. В течение долгого времени лидером была вешалка. Шестифутовая деревянная вешалка, которую в полуденную жару предложил мне худющий мужчина с тряпкой на голове и с широкой, полной надежды полууничижительной улыбкой. Конечно, можно импульсивно купить то, что совсем не собирался покупать. Можно приобрести у рыжеволосой девочки плошку риса и чечевицу для ее брата, сидящего у сестры на коленях. Можно купить колесо для коляски безногого мальчика. Противостоять стукам в окно, размазыванию грязи по стеклу, умоляющим взглядам представителей другой цивилизации, предложив им стакан чистой воды. Можно в одно мгновение изменить целый мир для золотушного бездомного ребенка. А можно купить номер журнала Vogue. Злобный, оборванный, лохматый юнец предложил мне свежий выпуск Vogue India и тем самым моментально без какого-либо напряжения обогнал вешалку на вершине моего сюрреалистического хит-парада импульсивных покупок.

Я приезжаю в Бомбей уже 30 лет. Впервые Ворота в Индию предстали перед моим взором на рассвете, когда я стоял на палубе построенного в Глазго парохода, пыхтевшего по Аравийскому морю из Гоа. И сразу понял, что и в горе, и в радости буду любить этот город всю жизнь. Не сомневайтесь, отбросьте свои западные предрассудки: это один из величайших городов в мире. Если хотите представить, какие чувства вызывали в XIX веке Лондон и Нью-Йорк, когда они еще были полны жизни и энергии, до того, как захотели мира и спокойствия, посетите Бомбей — это что-то похожее. Но Бомбей — все же больше. Намного, намного больше. Эта метрополия выжала педаль газа до предела. Жизнь гудит, как турбина. Можно чувствовать запах и напряжение улиц, вздувшихся, будто натрудившиеся вены. Город растет вверх и вширь, захватывая огромный кусок побережья. Когда-то правивший здесь британский колониальный архитектурный стиль задвинут в сторону сооружениями из стекла и бетона для богатых и власть имущих.

Бомбей как магнит притягивает сотни тысяч костлявых босых импресарио. Рядом с каждой новенькой застекленной банковской башней, выросшей из треснувшего асфальта, появляются длиннющие торговые улицы, окружающие это великое коммерческое сооружение, как индейцы — тотемный столб.

Бедные иммигранты занимают каждый клочок плоской земли и ждут своего часа. Грязные неопрятные лачуги делаются из подручных материалов. Коробка из-под кондиционера стала домом для семьи человека, который на испепеляющей жаре готов копать ямы ради того, чтобы у его сына была возможность работать в кабинете с кондиционером. Улицы больших торговых городов не устланы золотом. Они покрыты попрошайками, мечтающими о золоте. Но в чем Бомбей уж точно не нуждается, так это в еще большем количестве машин. С самого утра движение превращается в одну нетерпеливую пробку. Это пробка не рассасывается и тогда, когда наступает жаркий день. Дороги до отказа забиты потрепанными машинами. Индийцы водят их по наитию, не заботясь о соблюдении правил, осторожности и прочих мелочах, но вдохновляясь верой в реинкарнацию. Законов на дорогах не существует, а только вечные и непознанные заповеди бытия. А еще ты гудишь. Все гудят одновременно. Если забыл погудеть, то тебе напоминает об этом сделанная красивым шрифтом табличка на задней стенке кузова грузовика, которым управляет неистовый сикх. На ней написано «Погуди, пожалуйста».

Из хаотичной бомбейской толкучки вырастает хваленый, обходительный и льстивый слабенький индийский средний класс. С ним связывают много надежд. Сколько сейчас представителей этого класса, не знает никто. Одни говорят — их 350 миллионов. Другие — что их всего 30 миллионов, и эти люди уже расплатились с родной страной по всем долгам. В стране с населением больше 1,1 миллиарда — малюсенький сектор диаграммы реинкарнации. Но этих людей узнаешь сразу. У них озабоченный и оскорбленный вид, как у каждого из нас. Они страдают от стяжательских амбиций. Им нужны вещи. Их женам нужно еще больше вещей. Их дети считают, что заслуживают массу вещей. Десятки их родственников, близких и дальних, требуют вещи. А еще нужно соответствовать уровню соседа. Вещи не возникают просто так. Эти люди в долгах по самые красные точки, нарисованные между глаз. Растущий индийский средний класс получил первый урок от международной кредитной касты: в каждой создаваемой экономике потребления ты становишься заложником. И чем сильнее такая экономика растет, тем больше придется платить.

Статус Бомбея растет быстро, как ни у одного города в мире. Появляются итальянские рестораны, винные бары и ночные клубы. Распространяется благотворительность. Здесь открывается и то, что открытия совершенно не требует. Существуют списки гостей и черные списки. Флирт и супружеская неверность — обычное дело. (Но в фильмах они до сих пор даже не целуются!) Зато ходит огромное количество слухов и сплетен, существует обязательный интерес к молодым звездочкам, тупо копирующим своих западных коллег. Я читаю интервью старлетки о ее первой роли в мыльной опере на телевидении. «Что вы подумали, когда увидели себя на экране?» — спрашивают у нее. «О, я была потрясена тем, какая я хорошая актриса!» Ложная скромность, недооценка себя и самоуничижение — это пороки, нетипичные для индийцев, чего нельзя сказать о снобизме и нарочитом подчеркивании собственного статуса. Один из самых понятных, всегда имеющихся под рукой символов жизненного успеха — автомобиль. Раньше индийские дороги были заполнены эгалитарными «амбассадорами» — местными копиями довоенных британских «моррисов».

Автомобили марки «Оксфорд» в Калькутте выпускали с барабанными тормозами — и они тормозят с таким же успехом, как и барабаны. Их пытались заменить современными дисковыми тормозами, но если одна машина на миллион и сможет успешно остановиться, то это спровоцирует хаос и увечья. И от тормозов решили отказаться. Когда никто не может остановиться, ситуация безопаснее. Очень «индийское» решение проблемы. Но в наши времена «амбассадоры» устарели и практически исчезли с дорог. Сейчас здесь ездят на японских и корейских иномарках и местных Tata motors. На заводах этой компании производят первые после «фольксвагена» настоящие народные машины, семейные мини-вэны за $2500, давшие нации возможность сесть за руль — к ярости западных защитников окружающей среды, которые предпочли бы, чтобы индийцы крутили педали велосипедов.

Для современной Индии автомобиль — простая и понятная метафора успеха. Когда мне сказали, что в Бомбее устраивают гонки на винтажных машинах, я понял, что должен это увидеть. Владение старым автомобилем — один из ярких признаков высокого благосостояния. Он и дорог, и непрактичен. За рулем такой машины сидит мачо. А главное, в ней можно красоваться перед соседями, если вы не хотите впустить их к себе домой.

Ралли организовано VCCCI — индийским клубом винтажных и классических автомобилей. Это не просто автоклуб. Это — история двух мужчин: разных людей, которые, каждый по-своему, представляют нынешнее лицо Бомбея. VCCCI основал г-н Праньял Бхогилал. Управляет им и отвечает за проведение гонок г-н Нитин Досса. Друг с другом они не разговаривают.

С г-ном Досса трудно поговорить еще и потому, что с ним вообще нелегко вступить в контакт. Я полагаю, что «быть недоступным» — это специфика его профессии. Нью-йоркский и лондонский офисы журнала Vanity Fair настойчиво пытались организовать интервью с ним, чтобы подтвердить дату проведения ралли. Очень изредка трубку поднимала разгневанная женщина, которая представлялась его секретарем, но была, как я догадываюсь, его тещей. Она постоянно сообщала, что г-н Досса вышел (и это заставило меня вспомнить Элвиса)[100].

Но когда я приехал в Бомбей, мне каким-то чудесным образом удалось-таки заставить его ответить по мобильному телефону.

Естественно и ожидаемо, что он был чрезвычайно любезен. Мы договорились встретиться для интервью в Cricket Club of India.

Этот клуб — одно из закрытых и очень снобистских заведений, которые заставляют приезжих англичан чувствовать отвращение к собственной культуре. Говорят, британцам удавалось сравнительно легко и с небольшим количеством солдат управлять Индией во многом потому, что индийцы и британцы нашли друг у друга схожие черты в более отвратительной форме, чем у себя. К моему стыду, это касается снобизма, классовой принадлежности и клубов. Очередь в Cricket Club длиннее жизни — еще один повод восторгаться идеей реинкарнации.

Как только я вошел, секретарь, сидящая под картиной с колониальным сюжетом, сказала мне, что г-н Досса пьет чай на поле для крикета. В тот момент кто-то тронул меня за плечо и представился мистером Досса. Высокий непритязательный джентльмен с аккуратно подстриженной бородкой, который одновременно пытается и сказать, и скрыть что-то. Он был похож на стипендиата небольшого частного университета. «Давайте выпьем чаю». Он провел меня на поляну, достаточно большую, чтобы проводить профессиональные матчи, и окруженную трибунами, на которых поместились бы тысячи зрителей. Вместо крикета на поле стояли плетеные столы и стулья. За каждым столом сидели люди: громко разговаривали, ели сэндвичи с яйцом, а рядом сновали официанты. Во всем этом странно проявлялся ностальгический взгляд Льюиса Кэрролла на викторианский семейный пополуден-ный отдых в воскресенье. «С мятой?» — спросил г-н Досса, когда мы сели. Я еще не успел раскрыть рот, чтобы ответить, как он, извинившись, встал и пересел за другой столик. Через 10 минут он вернулся и объяснил, что говорил со своим двоюродным братом, которому нужна небольшая услуга в связи с предстоящей женитьбой. Он налил себе горячего мятного чая, а потом, вопреки традициям, добавил молока и сахара. В тот момент к нам присоединился еще один джентльмен. «Это мистер Гилл, — любезно сказал Досса. — Он пишет для журнала Vanity». Джентльмен вежливо перевел на меня пустой взгляд, и тут мобильный телефон Доссы заиграл громкую мелодию в стиле поп. Он извинился и снял трубку. Оказалось, ему звонил интервьюер из индийской газеты.

Мы с незнакомым джентльменом сидели в тишине, потягивая прохладный, напонимающий по вкусу зубную пасту чай, наблюдая за членами клуба, пытавшимися имитировать скучноватые сюжеты Э. М. Форстера[101]. Я не подслушивал, но просто не мог не услышать, что нынешнее ралли будет посвящено годовщине производства Wolseley 1908 года, что все будет весело и будет приз за лучший костюм. Владельцам машин будет предложено одеться так, как одевались в те времена, когда их автомобили только начали собирать. Досса произнес слово Oldsmobile как два слова, причем второе (mobile) рифмовалось с nubile (сексапильный). Получался «пожилой гуляка», и я захихикал. Через полчаса разговора он повесил трубку. И с видом «что я здесь вообще делаю» сказал, что ему приятно со мной познакомиться, что я должен прийти на ралли, что мне, возможно, удастся сесть за руль машины и он угостит меня ланчем. «Хорошая местная кухня. Вы пробовали карри?» Он протянул мне свою визитку, на которой были 8 телефонных номеров, адрес электронной почты и веб-сайта. А еще ее украшали логотипы British Automobile Association; Alliance Internationale de Tourisme, Женева, Швейцария; Federation of Indian Automobile Associations и Federation Internationale de l’Automobile, Париж, Франция. И еще оставалось место, чтобы сообщить, что г-н Досса — исполнительный директор. Очевидно, этот человек — с огромным количеством вращающихся шестеренок внутри, правда, лишь немногие из них цепляются друг за друга.

На следующее утро я сел в такси и по чудовищной, вызывающей клаустрофобию дороге проехал вокруг залива до старого аристократического района Малабар-Хилл. Напротив особняка губернатора располагается кричаще отвратительный огромный дворец в викторианском стиле. Это — городская резиденция г-на Бхогилала. Я позвонил, и металлические ворота заскрипели, как в фильме «Семейка Аддамсов». Какое-то чиновничье лицо глянуло на меня без интереса. Внутри был пыльный двор, окруженный чем-то, похожим на «конюшни», полный древних и огромных автомобилей. Почти невозможно переусердствовать в описании масштабов и странностей капризов, двигавших богатыми индийцами в XIX веке. Сегодняшние арабы и русские по сравнению с ними выглядят милыми и скромными. Меня привели в комнату с мраморными стенами, инкрустированными стеклянной мозаикой с погребальной пышностью. Сейчас никто такого не делает, просто потому что не решится. На богато украшенных подставках стояли бронзовые и золоченые копии скульптур эпохи Ренессанса и барокко. В большинстве своем это были обнаженные женщины в порыве экстаза, многие из которых заодно поддерживали и абажуры. Электропроводка — временная и проложенная наспех. Розетки и выключатели на стенах болтаются на проводах. Мебель изношенная, со сколами, прогнувшаяся от долгого использования. В центре этой, непонятно чему служащей комнаты, стоит огромная мраморная ванна. Рядом фигура мальчика, пытающегося вытащить из ноги колючку, — итальянская скульптура. И что самое удивительное, стены увешаны сотнями дешевых рамок с фотографиями автомобилей. Дом тих, окна закрыты ставнями.

Солнечный свет проникает только через щели, и пылинки пляшут в его лучах.

Я подождал г-на Бхогилала, оказавшегося совсем не похожим на привидение, которое, как мне казалось, должно появиться в дверях. Несколько секунд я провел в окружении оргазмических бронзовых женщин, а потом вошел бледный человек с приятным круглым лицом, безнадежно грустными глазами и похожими на пух седыми волосами. Он скорее просто подержал мою руку, нежели пожал ее, а потом бросил, как несвежий ролл в буфете, и сел рядом со мной на неудобный маленький диван. На нем была длинная индийская пижама — курта. Рубаха — из тончайшего шелка, расшитого цветами из золотой нити. Три пуговицы — усеяны алмазами, а на пальце его руки был алмаз такой величины, что произвел бы впечатление даже на саудовскую принцессу.

Господин Бхогилал был потрясающе обходителен. Он вел себя с почти исчезнувшей в наши дни куртуазностью, что заставляло чувствовать, как тебя обволакивает поток истории. Взгляд снизу вверх, лесть, намеки — и все это с акцентом индийца из высшего класса, столь редким сегодня. Это напоминало герцога Девонширского. Слуга принес маленькие серебряные чашечки с соком личи, и мы заговорили о машинах. У него, по-видимому, самая большая коллекция винтажных, старых и классических автомобилей в мире, но он никогда не унижался до того, чтобы пересчитать их. Он коллекционирует автомобили, потому что в его семье всегда были хорошие машины, и детям надо что-то с этим делать.

Когда Индия получила независимость, раджи, некогда приобретавшие экстравагантные средства передвижения как игрушки, были вынуждены от них избавиться. Частично это было представлено как акт раскаяния в эгалитаризме, но главное — им нужны были деньги. Господин Бхогилал, которому раскаиваться было не в чем и у которого деньги были, машины скупил. Раджи славились украшением своих автомобилей. Часто они вешали впереди большие серебряные колокольчики, потому что крестьяне могли испугаться рычащих и гудящих монстров и застыть на дороге от испуга. Колокольчики были реминисценцией звуков, издаваемых буйволами, в этом случае крестьяне воспринимали автомобиль как вьючное животное и отпрыгивали в сторону. Один нувориш, посчитавший, что его оскорбил продавец роллс-ройсов, купил шесть автомобилей и превратил их в грузовики для перевозки мусора. Раджпуты[102] из Раджастана были очень строги с женщинами: им было запрещено говорить с шоферами. В их лимузинах были установлены приборные доски с инструкциями. К примеру, можно было нажать кнопку «поверни налево», или «поезжай в храм», или «возвращаемся домой». Господин Бхогилал рассказал, как в демонстрационный зал Rolls-Royce на площади Беркли в Лондоне вошли два раджи. (Это анекдот, и он рассказывает его осторожно, не заливаясь смехом, который может обидеть, а с легкой вежливой интимностью.) Так вот, раджи смотрят на последнюю модель и решают купить себе по одной. «Разреши мне заплатить», — говорит один. «Нет, нет», — отвечает другой. «Я настаиваю, — говорит первый, — ты же платил за ланч!» Господин Бхогилал делает паузу и улыбается, довольный, что я не оскорблен его весельем. Он достает фотоальбом для детских снимков, какой можно купить на любом перекрестке. Там фото машин. С тихой любовью знатока, рисующегося перед бывшими сокурсниками, он называет модель каждого автомобиля, объем его мотора. Особенно ему нравятся машины, украшенные плавниками и колпаками в стиле ар-деко: Maybach, Lagonda, Hotchkisse. Он любит перекрашивать их в теплые индийские тона, искрящиеся, как лак на ногтях стриптизерши. Я с вежливостью, самой большой вежливостью, на какую способен, интересуюсь, откуда взялось богатство семьи Бхогилал.

«Фабрики», — говорит он шелестящим, как лист бумаги, голосом. «Хлопчатобумажные фабрики, мучные фабрики, сахарные фабрики, сталелитейные заводы, — он вздыхает, будто устал от их перечисления, и продолжает — химические заводы, фармацевтические фабрики, недвижимость». Потом он, наконец, бросает перечислять — много всего. Он взмахивает рукой, отгоняя неприятные мысли о работе. Большинство гигантских состояний Индии связаны с хлопком и теми возможностями, которые представились, когда поставки из Европы прервались из-за Гражданской войны в Америке. «Я был главой компании, но очень по-любительски», — говорит он, словно дистанцируясь от коммерции.

«А ваши машины примут участие в завтрашнем ралли?»

«Я что-то слышал, но не имею сейчас к этому никакого отношения. Люди, которые во всем этом участвуют, то, как они одеваются… Насколько я знаю, есть человек, считающий себя Ганди. Профессиональный Махатма в роллс-ройсе». Он задумчиво улыбается, извиняясь, что почти заставил меня смеяться. «Да еще призы для всех участников…». Он тянется куда-то и, как по волшебству, появляется слуга с конвертом в руках. «Человек, который зовет себя начальником, или исполнительным директором, или чем-то подобным, — говорит он, — недостоин уважения. Я бы назвал его жуликом. Я нашел этого человека, он работал на меня. Но, вы понимаете, там много всякой бумажной работы, он выполнял мои поручения. Когда я его нашел, он был… — Бхогилал подыскивает точное слово. — Он был… отбросом. Я поднял его, сделал из него человека. Он был отбросом». Из конверта он достает фотокопию документа, который оказывается признательными показаниями г-на «Отброса», датированными 2003 годом и написанными на специальной для письменных показаний бумаге за 100 рупий. «Можете оставить себе копию», — говорит г-н Бхогилал. Копия грязная и почти неразборчивая. Очевидно, что документ копировали не один раз, а возможно, и не раз передавали другим людям.

С отменной учтивостью облив грязью своего бывшего служащего, г-н Бхогилал заканчивает разговор и показывает мне дом. В столовой висит громадная люстра, напоминающая хрустальную грудь, свешивающуюся к столу. Мы проходим мимо бюста Георга VI. «Он посетил нас и побывал в этом саду». Слуга включает зажигание у огромного образчика довоенной британской инженерной мысли. «Хотите прокатиться?» — спрашивает хозяин. «О, нет, нет, спасибо!» Перспектива оказаться на бомбейских дорогах за рулем этого бегемота пугает до смерти. Господин Бхогилал согласно кивает, как бы извиняясь, что заставил меня так грубо отказаться от подарка. Рядом стоит рыжий щенок. Он смотрит на хозяина и негромко лает. Его тявканье напоминает легкий бриз, шуршащий в высохшей траве.

Само ралли оказалось предсказуемой неразберихой — результатом добрых намерений и невозможностью соответствовать уровню ожиданий. Огромное количество машин разного уровня дряхлости паркуются на центральной площади Бомбея, где стоят полицейские в душных нейлоновых униформах. Играет поп-музыка. Особенно неожиданно исполнение песни Like a Virgin[103]. Обязательные актрисы/модели/танцовщицы или какие-нибудь старлетки, которые размахивают флагами и жеманно улыбаются. Одетых в костюмы — совсем немного, причем чаще всего участники ради смеха одеваются в старые английские костюмы и ходят с игрушечным оружием. Увы, Ганди так и не смог отучить их. Вокруг тысячи новых представителей среднего класса Бомбея в дорогих джинсах и кроссовках, гуляют, фотографируют на мобильные телефоны. В течение утра машины разъезжаются в клубах дыма, вливаясь в воскресный дорожный поток и регулярно ломаясь в самый неподходящий момент. Дети богачей с угрюмым видом стоят в тени с волосами, напомаженными гелем, а потом разъезжаются на своих ламборгини и, как ни странно, фольксвагенах-жуках. Сами машины не столь важны. Как искусно сделанные и красивые статуи бога на религиозных фестивалях, они просто символы чего-то более великого, чего-то, что когда-нибудь придет. Реинкарнации потребляемого, о которой так все молятся. Тем вечером, когда вдоль залива зажглись фонари, я проходил мимо огромного роллс-ройса с колокольчиком, вставшего посреди дороги. Оборванный мальчишка, взобравшись на подножку, стучал в окно, предлагая купить перьевую метелку для смахивания пыли, рождественскую гирлянду и номер Vogue за прошлый месяц.


Нью-Йорк

Нью-Йорк узнаешь сразу. От жарких джунглей до холодной тундры — все знают его вид, силуэт, эту высь и ширь города. Это самый узнаваемый городской пейзаж в мире — а это что-то да значит. Из-за границы он видится не только крупнейшей американской метрополией, но и символом современной эпохи. Нью-Йорк стал современным давным-давно и будет оставаться таковым всегда, поскольку его современность основана на стиле жизни его обитателей. Нью-Йорк идет своим путем и несет себя особо важно и чванливо. Это город, характер и чувства которого всегда соответствовали его внешнему виду. Его архитектура — материализация того, что должно существовать именно здесь, в Нью-Йорке, и быть современным. Однако положение меняется. И меняется при помощи дизайна.

На новом архитектурном подиуме «высокодизайнерские», «высококонцептуальные» и «высокоценные» кондоминиумы, характерные не только для Нью-Йорка. Процесс напоминает тотальную распродажу в Европе и на Ближнем Востоке. Дизайнерские идеи — проекты для Нью-Нью-Йорка — в большинстве своем зарубежные, международные — как сыры и дамские сумочки — и провоцируют остаточное культурное отвращение, как и все, что импортируется. Из общих черт тут только повсеместное использование стекла. В Европе нам уже слегка надоело решать любую архитектурную проблему при помощи куска текстурированного стекла, обернутого вокруг стальной арматуры. Мы стали цинично рассуждать о метафорах прозрачности, открытости, гармонии и света. Однако это не то же самое, что плыть по небу. Скорее, это напоминает жизнь в жаростойкой стеклянной кастрюле. Все напоказ, как фрукты в липком магазинном пироге. Не то чтобы новые манхэттенские здания плохо выглядели, просто они смотрятся по-лентяйски вторичными и делают Нью-Йорк похожим на любую другую финансовую гавань мира, неопрятно выставляющую все напоказ.

«Собственность, как и мода, нуждается в маркетинге», — сказал мне один восторженный молодой брокер, торгующий люксовыми квартирами, когда сидел рядом со мной на заднем сиденье своего длинного лимузина. «Архитекторы — новые кутюрье. Жители нового Нью-Йорка — банкиры, менеджеры инвестиционных фондов, денежная элита — все они не просто хотят получить „правильный“ адрес. Им нужен социальный комфорт и личные доказательства того, что они живут на Стильной Улице. Ваш дом должен что-то говорить о вас». Видимо, громко и с иностранным акцентом.

Взять, к примеру, дома Ричарда Мейера, пустующие стеклянные здания в Уэст-Виллидж, где студии площадью в 633 квадратных метра дороже миллиона. Эти дома присели, как три медведя из сказки, обозревая Гудзон, и ждут, пока какая-нибудь Маша не решится войти. Они шокируют, потому что кажутся невероятными, как если бы вы нашли в своем саду трех зебр. Однако в пригороде Берлина они были бы столь же рядовыми и скучными, как кожаные шорты и духовой оркестр. Внутри царит полный дизайнерский оксюморон — смесь минимализма с индустриальным функционализмом 70-х. Куча выступающих вперед пилонов, но некуда повесить картину, не говоря уж о шляпе.

Плавательный бассейн в подвальном этаже выглядел до того безысходно-мрачным, что я ожидал увидеть в нем надувного менеджера инвестиционного фонда, плавающего лицом вниз. Смотришь на эти здания и другие импортированные гнущиеся сооружения из стекла и стали, с их заезженным дизайном, который они несут, как вторые жены носят обручальные кольца, и становится непонятно, что эти новые нью-йоркцы думают о себе. Кто будет жить в этих домах? Кто они эти новые закомплексованные нестильные богачи?

«Стиль жизни — это способ самоопределения. Художественное исполнение жизни. Стиль жизни пришел на смену национальной и классовой принадлежности». Это сказал не я. Это заявил Йен Шрегер, будда дискотек и конфуций непристойных вечеринок. Только задумайтесь о его словах: наследственность, личные достижения, география и история — в прошлом. Имеет значение только количество ваших «тредов», меню вашего айпода и то, за какой столик вас посадят. Шрегер послал мне им же самим изданную глянцевую книжку своих афоризмов в коробке из плексигласа в комплекте с двумя DVD. Книжка была отправлена мне домой. В Челси, в Лондон. Этот том беременного каталога был брошюрой — хотя «брошюра» кажется столь значимым словом — о доме номер 40 на Бонд-стрит, который еще только будет строиться. Цена — не ниже $3,35 млн за двухкомнатную квартиру площадью 1179 кв. метров.

«Вот что я сделал со своими ночными клубами и отелями и собираюсь сделать с жилыми зданиями». Только представьте себе: приходите вы домой, а у двери педерастичный кубинец-вышибала с блокнотом, в ванной заперлись три обесцвеченные силиконовые цыпочки из трастового фонда, которые стрекочут все разом, а вдобавок к этому в вашей спальне спит семья из Айдахо, приехавшая в Нью-Йорк на мюзикл «Продюсеры».

На фасаде нового здания Шрегера будет декоративная закорючка из алюминия, почему-то называемая «скульптурными воротами». Архитекторам так нравятся закорючки, что они их лепят всюду — на полы и стены, гравируют на стеклах и печатают на обложках своих брошюр. Они хвалятся, что таким образом экстраполируют образ граффити с нью-йоркских улиц. Иными словами, после того как дома они разгонят детей, рисовавших на стенах граффити, они предлагают вам граффити от дизайнера. И кажется, что никто не замечает иронии происходящего или того, что на самом деле написано на стене. Революция дизайна нового Нью-Йорка не предназначена для жителей Нью-Йорка, дома строятся для нью-ньюйоркцев, а у последних совершенно другие, более деревенские и более провинциальные комплексы и тайные желания.

Брошюра, созданная для домовладельца Андре Балаца, Мерсер-стрит, 40, рассылается в коробке в комплекте с книжкой в жестком переплете. Книжка представляет собой детскую сказку про Жака и Джилл, парочку крысоподобных суматошных собак, сбегающих от своих стильных, богатых, но скучных хозяев и поселяющихся в новой квартире. И если этого будет недостаточно, чтобы вас вырвало чеком в цветах марки Burberry, к книжке прилагается колокольчик. Ну и кто выложит миллионы за квартиру из-за чокнутой детской сказки с колокольчиком? Первое, что поражает при взгляде на рекламные материалы, создающиеся для нового Нью-Йорка, — огромные бесполезные траты, позорное расточительство, весь этот бред сивой кобылы. Поток улыбчивой идиотической литературы эпохи бума недвижимости сопровождает вас повсюду, царит на страницах газет и журналов, забивает почтовый ящик и вещает оргазмически веселым тоном. Наиболее вездесущее словечко — «уникальный». Все — «уникально» и, как правило, выстроено с «роскошной», «бессовестной», «вневременной» и — мое любимое — «неповторимой» уникальностью.

Отдел продаж квартир на Мерсер-стрит, 40 находится в апартаментах гостиницы «Мерсер». Входит агент с профессиональной ненатуральной улыбкой. Выглядит она не так, как я ожидал; не как одна из тех невротически бодреньких разведенок с голосом циркулярной пилы, у которой недвижимость — заменитель любви. Эта дама-риэлтор из новеллы Реймонда Чандлера[104]. Она как страховой агент смотрит на меня единственным долгим и проницательным взглядом и, кажется, мгновенно просчитывает мои доходы и положение в обществе, так что я начинаю себя чувствовать недостаточно богатым. Нет — вообще бедняком. А потом начинается то, что мы в Старом Свете называем «французским флиртом». Вроде бы обычный флирт, но наглядно показывающий, чего вы не получите. Злой флирт. Она блестит зубками, облизывает губы, берет блокнот, демонстрируя кусочек декольте, и мы идем смотреть дом.

Шуршит дождь. Дом 40 по Мерсер-стрит — это скелетная коробка, вся в балках и штукатурке. Мы тащимся в замызганном служебном лифте наверх, в пентхауз (который может стать моим всего за каких-нибудь $12,9 млн) и пробираемся через узел из труб, спутанных кабелей и истерзанных ржавеющих внутренностей здания. Все они угловатые, тяжелые и грязные. Кокетка, шагая, как танцующая гейша, прокладывает путь и рисует мне воображаемые картины. Ее длинные бледные пальцы касаются бурого металла, бута и влажного воздуха, как волшебная палочка феи-крестной. Строительная бригада в многослойных головных уборах, сооруженных из бейсболок, бандан и касок, с плохо скрываемым сексуальным возбуждением наблюдает за тем, как она строит свои воздушные замки. Они что-то бормочут на проктологическом испанском и поглаживают свои «спусковые крючки», отчего их мешковатые промежности вспухают. Я замечаю, что на каждом лестничном пролете, где бы она ни останавливалась, прямо за ее головой нарисован огромный член с кратким восклицанием о том, что некий Дон (насколько можно понять) «трахаит бледей и имеит их ф зат». Странно, что это не попадает в брошюры, но это место просто кишит пенисами. Куда ни кинь взгляд — словно детородное капище эпохи неолита.

В большинстве новых нью-йоркских домов очень популярная дизайнерская «фишка» — окна от пола до потолка. В Европе мы уже утомились жить в герметически закупоренных, запотевших от жары и холода витринах, а Нью-Йорк до сих пор все это импортирует. В доме 40 по Мерсер-стрит на окна наклеены красные и синие полосы, как я сперва решил, — обертка.

«Это же снимут, правда?»

«Это дизайнерская задумка, — процедила она сквозь зубы, будто бомжа обругала. — В зависимости от этажа они либо красные, либо синие».

«Но, если я куплю здесь квартиру, я смогу их снять, да? Я же не обязан жить с красным окном в гостиной».

«Вообще-то, сэр, их нельзя снимать. Чтобы не нарушать концептуальную целостность всего. Но вы можете их завесить».

«Секундочку! Я трачу несколько миллионов, а потом еще должен драпировать окно, потому что какому-то архитектору кажется, что примитивные полоски клево смотрятся снаружи?!»

«Это уникальная особенность здания».

Ясно. Мы выходим. Я наблюдаю, как просвечивает на свету ее белая блузка. Мимо проходит мужчина и врезается в фонарный столб. По-моему, он что-то себе сломал. Не исключено, что это — самое лучшее и интересное, что произошло с моей собеседницей за сегодняшний день.

Вообще, участь агентов по продаже стиля жизни в новом Нью-Йорке странна и одинока. Они бродят по пустынным коридорам как благожелательные привидения или сидят в снятых офисах с выкипающим на плитке смоляным кофе и аккуратно разложенной коллекцией мраморных осколков, щепок из экзотической древесины, дверных ручек, петель, красок и «артистических» эскизов невыстроенных атриумов и небесных спа, каплю за каплей отдавая свою жизнь делу какой-нибудь уцененной швейцарской концепции уникального городского жилья. Это кураторы музеев робкого будущего, цивилизации, которая еще не въехала. Одна смелая дама, пробивающая себе дорогу в персональное светлое будущее из крохотного офиса, настолько рада меня видеть, как захлопнувшийся в буфете спаниель. Она восхваляет роскошество и потрясающее изобилие ванной комнаты величиной с менонитский мусорный ящик: «Вы представить себе не сможете, что такое паровая душевая, до тех пор пока по вам не ударят пять мощных струй!» Я улыбаюсь особенной улыбкой, надеясь дать ей понять, что знаю — знаю, но просто не говорю.

Все дружелюбные риэлторы-привидения отчаянно желают вам сообщить удивительнейшие подробности. Начинают они с высоты потолков. Но при этом мне никогда не доводилось входить в комнату с мыслью: «Ух ты! Потолок во столько-то метров высотой! Здесь должен жить великан!» Потом вам расскажут историю происхождения стиральных машин и дверных защелок. И опять же меня никогда не посещала мысль типа: «Вау! Какие профессионалы! Они осознают всю важность хороших петель!» Потом идет древесина с названиями более экзотическими, чем меню во фьюжн-ресторане: пятнистый болотный ирландский вяз, шишковатая гондурасская корсетная сосна, копченый австрийский дуб. Прекрасно смотрится на фоне подушечек цвета хрена со сливками.

Агенты населяют пустующие квартиры, живя жизнью шлифованной стали и двенадцати оттенков индийского мрамора. Постепенно повторяясь, этот стиль жизни переплавляет все квартиры в одну. Везде малюсенькие кухоньки ценой в сто тысяч долларов, в которых можно разве что бублик разогреть, и слава богу, потому что присесть и поесть там все равно негде. Почти нигде нет столовых, да и гостиных. «Стиль нового Нью-Йорка предполагает огромное пространство». Есть куда воткнуть ноутбук, подключить к нему домашний кинотеатр, а потом сосать кофе из «Старбакса» и бродить по сайтам с молодыми намыленными азиатками под душем. А спальни — для одинокого страха и таблеточного беспамятства ночью. Кислорода там хватает лишь на одного. Эти квартиры не рассчитаны на семью или лохматую собаку, да и вообще на любую жизнь, которая претендует на нечто большее, чем пассивное поглощение электронных раздражителей и почты.

Над всем витает дух непостоянства. Это модно, но, как и все модное, преходяще. Эти популярность и престижность будут быстро узурпированы новым веянием моды. Никто не купит эти мрачные квартиры со словами: «Здесь должны расти мои дети. Я хочу состариться и умереть в этом доме». Это просто возможность инвестировать деньги и получить еще и крышу над головой. Безмолвное, кричащее, запертое в четырех стенах одиночество. Квартиры строятся для тех, кому некого развлекать, а если бы и было — они не знают, как это делается. Эти коробочки — не для демонстрации стиля жизни, а для того, чтобы сложить куда-то свою неисследованную и неиспользованную жизнь. В одном таком застекленном помещении я встретил модного богатого молодого человека. Каждая поверхность, каждая грань его бытия была продумана дизайнером. «А где вы повесите картины?» — спросил я его, и он потащил меня к стене, которая раздвинулась, обнажив ряды картинных рам. «Вот моя коллекция. Правда, здорово?»

Наконец, я посмотрел дом 20 на Пайн-стрит, в финансовом квартале. Строго говоря, это была не новостройка, а переделанное старое здание большого банка. Разработчики завербовали Armani Casa[105] заниматься дизайном интерьеров. Отдел продаж, который мог бы служить гигантской сценой для смертельной битвы Гордона Гекко с Папочкой Уорбаксом[106], представляет собой макет Милана 1980-х. Импортированные из Европы немодные излишки перешли к американцам, как в свое время бусы и зеркала продавались индейцам. Смотреть квартиры в режиме реального времени мне не разрешили, но разрешили изучить брошюры — «в реале» — на нескольких огромных экранах. Шаг за шагом мне объяснял под томную музыку уютный, вызывающий доверие голос из рекламы для импотентов, которым я бы и стал, если бы позволил бы себе роскошь и привилегию приобрести один из этих апартаментов.

С каждым этажом чудеса стильной жизни, уготованные заливающимся соловьем-риэлтором, множились: дворецкие, лайф-менеджеры, гувернеры — для любого каприза найдется соответствующий клуб и инструктор. Так что к тому времени, как я достигаю райского пентхауса, я вообще ничего не должен делать сам. Они позаботятся о каждой пылинке и ниточке. Деньги способны превратить меня в функционирующего социального инвалида.

Что бы брокеры ни говорили вам о продажах и населенности этих домов, они лгут. И не потому что они — негодяи; вам лгут, чтобы вы были счастливы. Они хотят, чтобы вы забрались в эту многоэтажную парковку, так как они того желают, и вели крутую, импортированную, шикарную, уникальную жизнь. Когда многие ведут такую жизнь, мир становится лучшим местом. Все агенты по продаже недвижимости верят Брошюре. Они знают, что это — карта воскрешенного Готэма[107]. На самом деле на рынке полно непроданных квартир.

Мне говорили, что многие варианты — чисто теоретические инвестиции. Они стоят пустыми в праздники, летом и в период зимних отпусков. Эти кварталы строятся, чтобы стать городами-призраками, где эхом будет отдаваться жужжание ненужного кондиционера. В их спортзалах будут идти новости телеканала Fox, пугая неработающие тренажеры. Их тесноватые эргономичные холлы будут дремать под перемигивание лифтов.

Строительный бум — не для гениальных находок архитекторов и самовыражения дизайнеров. Это — гигантская спекуляция, призванная украсть у банкиров их бонусы, а банкирские деньги стерильны. На них покупают тишину, спокойствие и идеи второй свежести. Нью-Йорк построен с риском и опасностями, и в нем гораздо больше нищеты и неудач, нежели богатства и успеха. Директора фондов убивают того, кого породили. Они хотят купить себе пропуск в «прекрасное далеко» в надежде на перспективы Нью-Йорка, но сами же истощают и уничтожают город. Конечная, неудобоваримая и безусловная истина заключается в том, что менеджеры хеджевых фондов, банкиры, циничные архитекторы и дизайнеры, наживающиеся на людских комплексах, куда более опасны для нестилизованной жизни города, чем наркоманы, проститутки, попрошайки, городские ковбои, бомжихи, дети, рисующие граффити, и бездомные, на смену которым они приходят.


Выборы В США 2008 год

I. Съезд республиканцев

Всем привет. Добро пожаловать в Свиной Глаз, штат Миннесота. Забавное старинное название. Забавный старый городок. Штат Миннесота. На языке индейцев это означает «оденься потеплее». Индейцы сиу говорили: «Мы идем в Свиной Глаз», а их мама им советовала: «Миннесота». А потом, как это часто случается, сюда пришли люди с новой религией и все испортили. Переименовали Свиной Глаз в Сент-Пол, велели всем ложиться спать в семь вечера и испытывать постоянное чувство вины.

Сент-Пол — столица штата, хотя об этом никто не знает. Все думают что столица — это Миннеаполис, который находится рядом. Их называют города-близнецы, и Сент-Пол мучается от братской зависти. Миннеаполис крупнее, шумнее, и все развратные женщины съезжаются туда. Раньше Миннеаполис назывался Олл Сентс, т. е. Город Всех Святых, но, чтобы отомстить католикам, его переименовали в Миннеаполис, что на языке индейцев означает «я хожу без штанов».

Республиканцы выбрали Сент-Пол для своего съезда, поскольку, как и Колорадо, Миннесота — «колеблющийся штат». Он не слишком сильно и не слишком часто колеблется, к тому же если и колеблется, то делает это не очень интересно. Это место, куда шведы и норвежцы явились, чтобы выкроить модель Скандинавии на подоле Канады. У себя дома они выросли в наиболее либеральные государства мира. Здесь же стали молчаливыми и слезливыми. Есть такая шутка в Миннесоте (всего одна): жил, мол, старый норвежец, который так любил свою жену, что чуть было не сказал ей об этом. Мне было так смешно, что я чуть было не рассмеялся.

Жители Миннесоты — суровые, непреклонные и трудолюбивые кальвинисты со своими доморощенными добродетелями, врожденным стоицизмом и длинными кальсонами. Они хвастают своей официальной характеристикой, которая звучит как «по-миннесотски славный». И они действительно таковы. В них есть какая-то неумолимая, неистребимая, неизменная и несомненная приятность.

Съезд — тоже прятное, правда, и несколько тусклое мероприятие. Он начинается нехорошо, с пустого зала, и обрывается в первый же день из почтения к урагану «Густав».

Таким образом, нам приходится проводить понедельник в поисках чего-то интересного о Миннесоте. Официальный гриб штата — сморчок. Официальный напиток — молоко (я не выдумываю). Официальная зерновая культура — дикий рис. Официальная рыба — пучеглаз. Птица штата — гагара. В Миннесоте проживает самый маленький хищник мира — ласка, но ее никто никогда не видел. Каждый год одиннадцать самых симпатичных фермерских дочек удостаиваются чести быть выставленными на вращающемся холодильнике в виде скульптур, сделанных из сливочного масла. Согласен — это захватывающе. Сент-Пол также хвастается (но не слишком, потому что хвастовство — не слишком по-миннесотски) крупнейшим торговым центром в мире. Бойкая жизнерадостная девчушка заявила, что, если я проведу всего по три минуты в каждом из магазинов этого центра, то на это у меня уйдет три дня. Но, если провести в этом центре три дня, вам понадобится смирительная рубашка и успокоительное внутривенно.

Одна вещь в Миннесоте мне очень понравилась. Это была футболка, которая в отличие от других реликвий кандидата Маккейна, не была идиотской. На футболке было лицо Барака Обамы, наложенное на лицо мистера Спока из «Стар Трека». Сходство было довольно пугающим, особенно торчащие уши. Вулкан Обама[108] отдает стартрековский салют со словами «живите и процветайте», что может по праву считаться цитатой из одной из речей самого Обамы.

Понимаете, что они сделали? Они подчеркнули и усугубили его инакость. Он умный, но пришелец. Лишь наполовину человек. А наполовину инопланетянин. И единственное, что позволяет Обаме быть чем-то большим, нежели обычным тощим юристом из Иллинойса, это его чернота. Символизм не мог бы быть более очевидным, даже если бы лицо Обамы спроецировали на лицо Эла Джолсона[109].

Тотемное животное республиканцев — слон. И в качестве слона на этом белоснежном хоккейном стадионе выступает черный цвет кожи. Правда, об этом никто не говорит. Этого нет в речах и неформальных брифингах. Однако эта тема постоянно беспокоит, словно отдаленный генератор нервирует своим жужжанием. Конечная стратегия республиканцев, их последняя надежда — то, что оказавшись в кабинке для голосования, достаточное число американцев в достаточном количестве штатов не выберут в президенты чернокожего. Они не расисты. Они уже видели такое по телевизору и в голливудских фильмах. Однако в реальной жизни главнокомандующий — всегда белый.

На этом съезде у республиканцев всего 36 черных делегатов. И это, пожалуй, было наиболее шокирующей статистикой всей предвыборной кампании. Меньше 2 % от общего количества делегатов. Меньше, чем один делегат от штата. И меньше, чем на любых других выборах за последние сорок лет.

Вот такие интересные вещи я обнаружил в понедельник и во вторник. Однако в среду все переменилось. Все стало видеться в цвете, да еще и с цветными брызгами. И все вернулось к теме, наиболее близкой сердцам республиканцев, а именно к сексу. Секс и молодежь. Жаркий, созидательный секс.

Тон задала речь Сары Пэйлин. Она прилетела с Аляски вместе с семьей. Сообщение о том, что эта невесть откуда взявшаяся губернатор будет баллотироваться в вице-президенты, превратила съезд в самое большое и самое китчевое реалити-шоу мира. Пересуды и обсуждение отцовства, материнства, воспроизводства, беременности и адюльтера у эскимосов вызвали к жизни еще один «Густав» злорадства, потрясший даже видавшие виды интернетные блоги. Утроба Сары оказалась черной дырой, в которой исчезли самые далеко идущие планы республиканской партии.

В зависимости от того, насколько вы фундаментально правый, Пэйлин может показаться вам политиком-находкой, говорящей от имени обычных грудастых американок из маленьких городков и тычущей пальцем в глаза либералам с побережья. Или же она может представляться вам весьма постыдной ошибкой, способной затянуть процесс выборов в болото непотребных сексуальных скандалов. И тогда основной целью станет минимизация ущерба. Вы стараетесь не думать о том, что случится, если президент Маккейн умрет и семейство Пэйлин станет первым семейством страны. От иглу до Белого дома не так далеко, как от иглу до белого фургона безработного неудачника.

Съезд делает то, что сделали бы главные республиканские герои: Тедди Рузвельт, Рональд Рейган и Арнольд Шварценеггер (в «Терминаторе», а не в «Детсадовском полицейском»). Он возлагает ответственность. Митт Ромни и Майк Хакаби произносят злобные едкие речи. Руди Джулиани толкает речь своей жизни — нескончаемую обличительную тираду, полную брызганья слюной, косвенных намеков и словесных выпадов. Джулиани для республиканцев — автохулиган и ДТП в одном лице: он выступает за однополые браки и аборты, а от его частной жизни крыша поехала бы даже у Джерри Спрингер[110]. Однако он подводит нас к речи Сары (мы все зовем ее Сарой, как в скучном утреннем телесериале). Она появляется на сцене вместе со всей семьей и выглядит так по-аляскински, словно только что кинула ключи от снегохода в свою меховую шапку. Мерзкая усмешка библиотекаря-убийцы. Легкий запах кокосового масла и лосиной крови. Мощные феромоны, возбуждающие делегатов и заставляющие их трясти в ее сторону брюшками.

Сара произносит речь, столь же сильно пропитанную маслом и искусно сделанную, как ловушка для бобров. Речь эта агрессивна и нацелена на либералов и Обаму. Она издевается над ними и поднимает их на смех. И кое в чем достигает цели. Залу это интересно. Он одобрительно вторит ей. Однако за пределами этого неумолимого и похотливого зала она, как мне кажется, выглядит жесткой, расчетливой и слегка стервозной. Могу представить, что люди в разных уголках страны восклицают: «Не хотел бы, чтобы эта женщина была моей мамой». Первое голосование показывает, что на каждый выигранный ею голос приходится один потерянный.

В центре зловонной недельной дискуссии в блогосфере ребенок Сары. Милый, тихий и прекрасно воспитанный. И если Сара не желает держать свою семью вне политики, Триг Пэйлин тихонько стоит в сторонке. Его передают с рук на руки сестры, отец и братья, а затем отдают Синди Маккейн, напоминающей сумасшедшую чудачку из сериала «Династия». Люди подходят к нему, сюсюкают и тискают его. А он сидит, блаженно и умиротворенно. Он — центр циклона. И я вспоминаю, что сказала когда-то Хиллари Клинтон: чтобы вырастить одного ребенка, нужна вся республиканская партия.

Однако самое долгоиграющее развлечение недели — вовсе не Триг, не Сара и даже не Маккейн, а кукиш, показанный Бараку. Это из-за нефти. Из-за самодостаточности. С целью перерезать нефтяную пуповину следящему за нами террористическому Ближнему Востоку, а также бандитам-коммунистам из Латинской Америки и России. Пусть мир барахтается в своем сонном болоте, Америка же должна бурить для достижения американской мечты. Изумительно приапический[111] образ: засовывание инструмента промеж чресел заставляет петь все громче и громче: «Бури, детка, бури еще сильнее, детка, бури, детка, бури!»

Последний день — четверг — принадлежит Маккейну. В этот день он официально соглашается баллотироваться в президенты. Прежде чем он произносит речь, возникают проблемы: лучшие ораторы республиканцев — Ромни, Хакаби и Джулиани — уже выступили в поддержку кандидата в вице-президенты. Поэтому все, что мы видим сегодня, это пара старичков, о которых никто никогда не слышал, да еще один миллионер, владелец NASCAR[112], который не только богач, но еще и евангелист. Поэтому он произносит вдохновляющую речь, брошенную в толпу новых правых, словно кость, от которой сжимаются ягодицы: «Да станет Бог тренером вашей команды! Играйте в соответствии с его планом!»

Пара закадычных друзей по партии заводят волынку по поводу армии. У республиканцев дикая слезливая любовь к военным. Любое упоминание о парнях в Ираке вызывает волну одобрительных возгласов из зала. Это наиболее легкий и дешевый способ сорвать аплодисменты. И он никак не сочетается со старинной американской традицией народного ополчения, которое собиралось весьма неохотно и столь же неохотно прибегало к оружию.

Синди Маккейн выходит, чтобы подготовить подиум для мужа. Еще одна яркая и странная женщина. Вторая жена, начавшая роман с Маккейном, как только он съехал от первой. Наследница мясного короля, происхождение денег которого окутано туманом. Маленькая и выборочная подборка из ее жизни показывает нам женщину, старающуюся походить на принцессу Диану. На фотографиях она держит на руках негритянских детишек или стоит рядом с матерью Терезой, что напоминает розыгрыши в стиле Алисон Джексон[113].

Зал по-прежнему неполон — неделя была долгой и тяжелой. Старики устали. Обед подавали в шесть, скоро пора спать. Маккейн поднимается на сцену под гул овации и с ходу начинает благодарить Джорджа Буша. Он слегка запыхался. Имя президента звучит тут впервые, как напоминание, что все обещания республиканцев изменить политику Вашингтона — результат восьмилетней работы республиканского правительства. Самым правым комфортнее всего в оппозиции, так как стать действительно ответственными за что-либо было бы слишком проблематично.

Маккейн стоит перед огромным зеленым экраном, что делает его похожим на призрака. Да он частично и есть призрак. Возраст, годы, проведенные в плену[114], и борьба с раком превратили его в развалину. Он не может поднять руки над головой и ходит как человек, которого ударили штыком в пах. А его и вправду ударяли штыком в пах. Но больше всего пугает его голова, напоминаящая старую марионетку из «Маппет-шоу». Выражение лица не соответствует тому, что он говорит. Рот произвольно изгибается в страшную младенческую гримаску. Один глаз похотливо подмигивает, живя какой-то своей жизнью. И голос у него, как у мульта: гнусавый и с пришепетыванием. С тембром человекоподобной мыши.

Это речь — катастрофа. Он говорит много и сбивчиво, путая концы фраз с их началом. Расставляет знаки препинания и логические ударения, как бог на душу положит. В этой речи нет ни сути, ни логики, ни интереса. Он теряет контакт с аудиторией, которая отвлекается на сердитую антивоенную демонстрацию. Демонстранты на галерке начинают скандировать: «США, США!» — словно подбадривая проигрывающую футбольную команду. Маккейн моргает, ухмыляется и шлепает рукой. Это плохо. Когда он, наконец, доходит до тягостной истории своего пребывания в плену, уже стоит недовольный шум и внимание потеряно. Мы все это слышали раз десять в течение этой недели.

Наконец, отчаянно скучающая толпа, которой хочется посмотреть на воздушные шарики, начинает длительную овацию, хотя Маккейн еще не закончил, и он комкает конец речи. Несмотря на то что его товарищи по партии держат большие пальцы вверх, реакция блогов убийственна. Это самое ужасное заявление о согласии баллотироваться со времен Джимми Картера.

Синди снова входит на сцену. Элегантная пролонгированная блондинка, апофеоз куклы Барби, и он… измученная марионетка. Затем к ним присоединяется Пэйлин, нарочито человечная. Маккейн скукоживается, стоя меж двух эффектных таблоидных женщин. Это съезд Пэйлин, госпожи Бовари[115] с хваткой питбуля. Над ее головой тускло сияет нимб Немезиды. Все ожидают вкусных и пикантных разоблачений. Часть населения пристрастилась к мыльным операм и трагедиям из жизни простых рабочих, так что они будут следить за Сарой. Она стоит в огнях прожекторов и машет рукой, непристойная и дерзкая манипуляторша.

Кто-то замечает, что Пэйлин следовало бы выпихнуть Маккейна из списка кандидатов. Он стоит на сцене, одеревенелый и судорожный, со своим мертвым оскалом. Хороший, приличный, гуманный и приверженный своему делу человек, преследуемый неудачами. Такая у него судьба — оказываться в плохом месте в плохое время и падать с огромной высоты в руки к плохим людям. Шарики мягко, словно с издевкой, начинают опускаться на сцену, постепенно покрывая ее полностью.

II. Съезд демократов

Аенвер — крупный, но малоэтажный город, расположенный на равнине. Нет никакой видимой причины, по которой Денвер должен был быть построен именно здесь. Он был основан не столько из духа противоречия американских пионеров, сколько в результате плаксивого подвывания из разряда «ну, мы все равно уже здесь». Железнодорожная станция в Денвере на пути из Чикаго в Калифорнию появилась благодаря виду на Скалистые горы. До сих пор пугающее число его жителей носит одежду из грубой ткани «дангери» и фуражки в стиле Кейси Джонса[116]. Они выглядят как сборище фан-клуба телесериала «Уолтоны» о жизни бедняков. Колорадо — родина седого «конского хвоста» стиля унисекс, характерных пышных усов и неироничного ковбойского и индейского одеяния. А также штат, в котором никогда не гладят галстуков.

В Денвере нет дефицита пространства. Он размазан по равнине, словно масло по бутерброду. Непритязательное место. Ощущение, что город прячется сам от себя. Колорадо — штат не городов. Западный штат может не иметь своей кухни, моды или особого чувства юмора, но своя «конкретная» погода есть у каждого из них. Здесь есть разрушительные бури, поэтому половина всех местных новостей посвящается облачности. Погода — весточка от господа Бога. А метеоролог — единственный медиум с приличной квалификацией.

Делегаты прибывают в город в апокалиптический сезон торнадо. На всех телеэкранах одна и та же картинка: маленький белый домик в прериях, освещенный лучом света с небес, а на заднем плане огромный и грозный сгущающийся черный смерч. Все догадываются, что это чем-то чревато, но не могут понять до конца, чем именно. Для жителей Запада политика — это просто большая и плоская метафора погоды.

Все мы собрались в Денвере, потому что Колорадо — маргинальный для кандидатов штат. Как говорится, орел или решка. И демократам нужен орел, что случалось всего три раза со времен войны. В этом штате столько противоречивых вопросов и проблем, что могут выбрать и демократов. Здесь есть и бедные сельские консерваторы, и отвязные хиппи-либералы. Тут одновременно заботятся об окружающей среде и задумываются об альтернативной энергии, но при этом отчаянно жаждут увеличить число рабочих мест и развития индустрии. Этот штат одновременно ностальгирует по старым временам и дискриминирует стариков. Говорят, это самый «худой» или, точнее, «наименее толстый» штат, в котором больше всего велосипедистов. Коэффициент подтянутости значительно повышается, когда съезжаются демократы. Они вразвалочку прибывают сюда с континента и с островов, пыша энтузиазмом, источая эндорфины и вдыхая разреженный воздух Майл-Хай Сити, как еще называют горный Денвер.

Большое собрание членов любой партии похоже на любое другое сборище людей с одним-единственным хобби. Страшно, как в сторожке в саду. Здесь политические фанаты героев «Стар Трека» и Элвиса Клинтона[117]. И первое, что вы замечаете — то, что никто из них не держит камня за пазухой, равно как в кармане или в трусах. Они увешаны гирляндами слоганов и бодреньких каламбуров: «Обама — новый черный[118]». Мимо проходят мужчины, гремя значками и пуговицами, напоминающими тяжелые шторы. На улицах яркая какофония соперничающих между собой футболок. Нет такой плоской мысли, которую не могла приподнять чья-нибудь грудь. Или такого глубокомысленного высказывания, которое не было бы опошлено чьим-то пивным брюшком. Стайка круглолицых гусынь со Среднего Запада шествует мимо в маечках размера XXL с кричащей надписью «Да, мы это можем!» — слоганом надежды Обамы. Они выглядят как группа магнитов, сбежавших с холодильника. Да, мы это можем и с жареной картошкой слопать.

Еще одна группа людей, значительно превышающих допустимую норму в Денвере, это приезжие полицейские. Город получил дотацию размером $50 млн на улучшение безопасности, и, видимо, все потратил на этих жирных полицейских. Помните игру Buckaroo, где нужно было навьючить мула как можно большим количеством вещей? Ну так вот, национальная безопасность играет в эту самую игру с копами.

Они стоят на каждом углу черными потными толпами, обвешанные средствами для усмирения и нападения, похожие на злобные рождественские елки. Я наблюдаю за тем, как один из этих жирных молодчиков запихивается в пластиковое сиденье в забегаловке и застревает в нем, зацепившись своим ремнем.

Съезд проходит в Пепси-центре, на домашней арене местной баскетбольной команды Denver Nuggets[119], и, кажется, один только я нахожу это название дурацким. Центр вмещает в себя 20 тысяч либералов. Утомительная, как в аэропорту, проверка службы безопасности. Она одновременно и злит, и оживляет делегатов, пока их пихают туда-сюда слуги закона с угловатыми лицами. Здесь можно заметить разделительную линию между левыми и правыми. Мечта демократов — создать страну, где не нужно будет ставить у каждой двери металлоискатель, в то время как республиканцы хотят улучшенных технологий для сканирования сетчатки, больше обысков с оружием наголо и больше досмотров с пристрастием без ордера. Я получаю особое удовольствие от глупости происходящего — секретные агенты одеты в куртки, слова SECRET SERVICE на которых написаны большими белыми буквами.

Снаружи в ужасной жаре страдают несколько групп по специальным интересам. Они обступают делегатов, как бездомные собаки. Крайне левые, или социал-демократы, как мы их называем в Европе, мрачно жалуются на отсутствие свободы слова, хотя на самом деле они имеют в виду, что никто их не слушает. Здесь же группа ветеранов иракской войны, которые шатаются по ресторанам и торговым центрам, изображая пальцами пистолеты как третьеклашки. «Это представление!» — ревет один из них, на всякий случай. Представители компании Trojan раздают презервативы размером с пистолет «Магнум». (Как вы думаете, они были названы по имени того самого огромного деревянного коня, поскольку внутри каждого тысячи маленьких людей, готовых выскочить наружу и испортить вам жизнь?). Ко мне подходят люди с петицией, звучащей так же депрессивно, как и любой гражданский призыв: «Защищать и уважать себя и других». Есть здесь и человек, желающий ввиду глобального потепления ввести специальный налог на мясо. А после наступления темноты появляются религиозные радикалы, похожие на воскресших мертвых с омерзительными постерами с изуродованными эмбрионами и плакатами, предрекающими геенну огненную для геев. Единственный раз за всю неделю я увидел кого-то по-настоящему злым, когда несколько чернокожих женщин среднего возраста были атакованы этими злобными святошами.

Съезд медленно разворачивается. В невнимательном гулком зале Говард Дин (после несолидного для этих обстоятельств окрика) начинает представлять первых ораторов, по большей части доброхотов, проникнутых благоговением, исполненных благодарности и незамедлительно забытых публикой. Приспособленцы и герои узкого профиля получают свои пятнадцать минут славы. Съезд распадается на две части — прайм-тайм и после него. Все хотят засветиться на национальном телевидении. Для этого и нужен съезд. Все, что остается за пределами голубого экрана, к делу не относится.

В зале появляются сотни самодельных маленьких студий. Они свисают с ярусов, как шаткие гнезда аистов. Десятки блуждающих операторов шныряют по коридорам и этажам. Масса нервных мужчин и миниатюрных блондинок промокают свои бронзовые лица влажными губками и активно используют компактные пудреницы. И не поймешь, телевизионщик ли этот парень с пристальным взглядом и проводом в ухе или секретный агент. Спросит ли он твое мнение или засунет палец тебе в задницу? В зале сотни тысяч микрофонов. В любом диалоге присутствует камера, все записывают всех. Все одновременно и репортеры, и зрители, и публика, и участники. Газетчики отстраненно и беспорядочно сидят в отведенном для них месте. Большую часть времени они читают с экранов компьютеров политические блоги друг друга. Возле меня два жирных очкарика-неоконсерватора из журнала American Spectator проворно бьют пальцами по клавишам с таким знанием дела, что становится ясно, чем именно они заполняют отсутствие интимной жизни. Я замечаю, что один из них большую часть времени проводит в чате Second Life[120] (название, намекающее на отсутствие первой). Его аватар в семь раз худее, чем оригинал. Надо сказать, что мы, политические журналисты, вообще не слишком привлекательное сборище. Мы — трейнспоттеры[121] с камнем за пазухой.

Это мероприятие вызывает странное чувство нереальности. Приходится все время лезть в компьютер, чтобы понять, что делается снаружи, вне этого мирка. Этаж заполняется приверженцами партии, которые группируются вокруг плакатов с названием их штатов. Чем ближе к подиуму — иными словами, к телекамерам, — тем более важными становятся их бюллетени и более захватывающими гонки. Время, когда участники съезда действительно принимали участие во всем, что происходит, давно прошло. Сколько бы ни трубили о демократии, бюллетени этих людей не имеют никакого значения. Их присутствие здесь — всего лишь игра света и тени. Они лишние в этом дорогом телемарафоне. И больше не носят праздничные канотье. Теперь на них одежда подороже. Кругом десятки цилиндров в стиле Дядюшки Сэма и жокейских шапочек ручной выделки, похожих на мудреные праздничные торты с диорамами. Я замечаю, что у штата Джорджия слишком много эксцентричных красавиц, сплошь выглядящих как мисс Хавишем, едущая на Ноттинг-Хиллский карнавал[122]. Хотя, не исключено, что в Джорджии все такие. Еще где-то бродят потерянные люди в ужасных белых парках, которые оказываются национальной одеждой Аляски. А еще тысяча женщин в одних и тех же платьях, копиях платья, которое Мишель Обама купила за $50 и как-то раз надела на дневной эфир. На высокой спортивной черной женщине оно выглядело прекрасно, но на низенькой толстой белой женщине напоминает наволочку. Еврейский оркестр играет легкую музыку 80-х для делегатов и небольшие вступительные отрывки для очередного оратора. Делегаты поднимаются с мест и танцуют в проходах. По закону толпы только люди физически закоснелые и без чувства ритма позволяют себе с удовольствием потанцевать в общественном месте.

В пресс-центре добропорядочная женщина-наблюдатель, контролирующая нашу жизнь, спросила, на кого я работаю. И затем сухим и недовольным тоном сообщила, что я нарушил дресс-код. Вручила мне письмо по этому поводу и попросила «постараться одеться поприличнее завтра». Мне очень захотелось сказать: «Посмотрите вокруг. Вон мужчина в костюме Капитана Америки. А вон там люди в розовых костюмах в полоску». Но я ничего не сказал. Я извинился и пообещал прийти завтра, одетый, как вдова Туанки[123]. Она невыразительно посмотрела на меня: «О’кей, сэр, благодарю за внимание».

Мне стало ужасно весело. Мне уже лет сорок не говорили, как я должен одеваться. На следующий день она украдкой подобралась ко мне и сказала вполголоса: «Вы отлично выглядите».

В этом году женщины впервые составляют большинство выборщиков. Из них 24 % чернокожих и 5 % — из Азии и с островов Тихого океана, что совсем неплохо, даже в случае если оставшиеся 95 % не имеют ни малейшего понятия о том, откуда эти женщины приехали. (Служащий отеля взглянул на мои водительские права и спросил: «Вы из Лондона? Это в Швейцарии, да?»)

Съезд начинается с отдания долга памяти Теду «Зеппо» Кеннеди[124]. На больших экранах транслируется сентиментальный видеонекролог. Мило сделано. Пусть посмотрит на съезд, пока не окочурился. А потом большой сюрприз — сам Тедди материализуется на сцене. Танцующие делегаты выпадают в осадок от сериальной пикантности момента. Тед умирает от рака мозга, а они жутко счастливы. В руках у них сотни плакатов с надписью «Кеннеди», и в какое-то мгновение кажется, что они пытаются напомнить ему, кто он такой.

Кульминационный момент вечера — выступление Мишель Обамы. Ее представляет брат, баскетбольный тренер команды Oregon Beavers, что опять нахожу смешным только я. Однако ее речь блестяща, логична и человечна. Она рассказывает историю своей жизни, убедительно и ясно, с сочувствием и уверенностью. Выводит на сцену своих дочерей. Обама появляется на видео как по волшебству, похожий на Волшебника из страны Оз. Это такая редкость — счастливая чернокожая семья со средствами. Мне это кажется очень милым. И, кажется, здесь, в пресс-центре, я одинок в этом чувстве.

Трудно понять, почему Мишель Обаму так ненавидят правые. Она черная, юрист, женщина и выше, чем большинство звезд телешоу. Наверное, это вызывает у них усыхание мошонки. Черная баба с яйцами и юридическим дипломом.

Истории жизни в стиле Опры[125] становятся лейтмотивом съезда. Один за другим ораторы поднимаются на сцену и начинают свои выступления, говоря надтреснутыми голосами. «Я хочу рассказать вам историю о женщине, приехавшей в эту страну и не имевшей ничего, кроме мечты. Днем она закатывала анчоусов в консервные банки, вечером гладила одежду для стриптизерш, и в жизни у нее ничего не было, кроме мечты. Она вырастила пятнадцать детей, я младший из них. Ей удалось устроить меня учиться на юридический факультет в Гарварде, поскольку она брала на дом работу по изготовлению чучел. И в нашем доме всегда была любовь, а на столе — мясо сбитых машинами животных». В общем, все эти истории звучат как один длинный рассказ йоркширцев из скетча «Монти Пайтон»[126], пересказанный друг другу двенадцатью разными людьми. Каждый из этих разодетых, причесанных и напомаженных сенаторов, конгрессменов и губернаторов хочет превзойти остальных, рассказывая о своих стигийских[127] тяготах. В результате все становится насколько приторно-сентиментальным, что любой циник может получить диабет. Но опять же я — единственный, кто находит этот парад откровений в стиле малышки Нелл[128] ужасно снисходительным. В результате выходит, что если ты не стал правоведом, отучившимся в первоклассном университете, значит, был недостаточно беден. А мечты твои — недостаточно грандиозными и американскими. Единственный, кто ничего не рассказал нам о том, каково расти в ведре на помойке, был Тед Кеннеди. Поскольку всем давным-давно известно, что он рожден в богатой патриархальной семье и его образование было оплачено бутлегерскими деньгами[129].

Три человека, подозреваемых в попытке возродить мечту Кеннеди[130], были арестованы в пригороде Денвера во взятом на прокат автомобиле с парой ружей и большим количеством метамфетамина. Одного из них звали Адольф, что не очень-то помогало в осуществлении мечты. История выглядела захватывающей, пока CNN не показала фотографии этих людей, и тогда стало понятно, что ребята просто разыгрывали в реальности сценку из кинофильма «Один дома». Полиция заявила, что пока она еще в состоянии отличить реальную угрозу жизни сенатора Обамы от трех пьяных белых расистов с ружьями. Это успокаивает.

Съезд так хорошо поставлен, его сценарий настолько качественно написан, а идея — многократно отрепетирована, что вместо того чтобы отдать постеры и плакаты в руки лунатиков в мишуре, по природе своей неконтролируемых, их раздали народу, чтобы они махали нужными плакатами в нужное время. Как будто слоганы с футболок, только без самих футболок. И когда делегаты размахивают ими, это похоже на затянувшийся припадок синдрома Туретта[131]. Это лишено всякой спонтанности или личного отношения. Все происходит механически, но мы — мы тоскуем по чему-то непредвиденному и в поисках этого непредвиденного полагаемся на чету Клинтонов.

В этом мельтешащем цирке они — гигантские белые тигры Зигфрида и Роя[132]. Несмотря на годы дрессировки и одомашнивания, несмотря на присутствие людей с ружьями, они все еще дикие животные, и однажды все может пойти не так, как задумывалось. Вот поднимается Хиллари и с железным профессионализмом прыгает через обруч славословий Обаме. Ее можно не любить, но не восхищаться ею нельзя. Она произносит лучшую за свою карьеру речь, доказывая известный факт, что некоторые политики достигают наивысшего величия, только проиграв.

Билл — нечто другое. У него есть то, чему не учат в Гарварде или за гаражами. То, что у него есть, дается от рождения, и это талант, недоступный богачам. У него есть политическая харизма. Он ступает на сцену и словно помечает территорию. Раздаются громовые овации, зал сотрясают волны желания. Можно почувствовать, как увлажняется воздух. Его речь не представляет собой ничего особенного, написана на четверку с плюсом, но все дело в том, как ее произнести. Толпа не слышит, что он говорит, она ловит аудиоферомоны. Это нечто потрясающее — наблюдать за тем, как синкопированный, расхлябанный, мешковатый Казанова от политики мягко и нежно убивает их словами. Это потрясающе, хотя слегка грязно и непристойно.

В самом сердце этого огромного, дорогого, микрорегулируемого эпического спектакля с тысячами задействованных актеров, на месте, где следовало бы находиться политическим установкам, зияет некая глубокая, минималистская, никем не тронутая дыра. Даже для тех из нас, кто живет под фоновую музыку речей новых лейбористов, эти заявления — пустой звук. Есть громкий список пожеланий, среди которых счастливое завтра, всеобщее медицинское обслуживание, новые рабочие места, более дешевое и чистое горючее, прогресс в образовании, доступное жилье, мир без войны и много заграничных друзей, но нет подробностей. Причем подробностей не просто нет — отсутствует даже набросок будущих действий. А как же план?

План тоже отсутствует. Американские политические установки рождаются на свет с врожденными финансовыми застоями. Любое изменение выливается в долгий, медленный и зубодробительный процесс. Такова система. Бог — в деталях. И то, что предлагают нам демократы, — это мечта. Каждый из выступающих имеет мечту, делится ею с окружающими, лелеет ее и упоминает всуе имена своих детей для придания этой мечте смысла. Демократы владеют частью мечты, имя которой Америка. Это напоминание о том, что Америка — единственная страна на свете, где мечтать не вредно. Очнувшись, ты понимаешь, что все это было лишь фантазией, и сказке тут же наступает конец. Конец мечты — начало реальной жизни, в которой ты снова становишься дворником или официанткой, будешь вырезать купоны на скидку и молиться, чтобы у тебя не было рака. А твои дети будут ходить в школу по благотворительной программе. Отсутствие новых мыслей, хитрого плана или даже списка действий по осуществлению этого плана — беспокоит. Некоторые назвали бы такое поведение беспечностью. У многих в Америке нет мечты, потому что они слишком напуганы своей ипотекой, чтобы мечтать. Так что, после выпуска футболок с надписью «Да, мы это можем!» нужно тут же начать выпуск новых с надписью «А как?».

Три первых акта съезда проходят, как «Гамлет» без принца Датского. Драма без Обамы. Он появляется как призрак на телеэкранах, всегда без пиджака, и произносит блестящие проповеди, не лишенные уитменовского пафоса и гуманизма[133]. Телевизионные гуру из горячих новостей, которые, наподобие шекспировских ведьм, всегда появляются страшноватыми троицами, фонтанируют советами, заклинаниями и предостережениями.

Накал страстей лихорадочно растет, и Пепси-центр уже не может вместить всей энергетики финального действа. Сцена должна быть гигантской, больше чем для любого другого съезда. На футбольный стадион «Майл-Хай» приглашено 84 тысячи человек. Там выстроен китчевый фасад в стиле неоклассицизма, копирующий правительственные здания Вашингтона, в частности Мемориал Линкольна, где 45 лет назад Мартин Лютер Кинг-младший произнес самую знаменитую речь XX столетия. И жрецы, и сама действительность требуют сходного представления.

Начинается все не очень хорошо: в два часа дня еще стоит очередь длиной в милю. До речи Обамы осталось шесть. Шоу начинается медленно, под звуки ужасного кантри и песен Стиви Уандера, который теперь играет на всех коммерческих мероприятиях и аукционах мира. Еще есть смешная шеренга генералов в стиле Гилберта и Салливана[134], как будто они пришли на конкурс «Мисс Мировое Господство». Они кокетливо машут, желают работать на дело мира во всем мире и общаться с детишками и уверяют, что Барак — их кандидат. Звучат истории о руках, ногах и товарищах, оставленных в пустыне, а потом Эл Гор пробегается по своей «зеленой» речи, как толстяк по тонкому льду.

И прежде чем мы успеваем расслабиться, на сцену вступает Обама — деятельный, внешне привлекательный, невозмутимый. Худой черный рыцарь, пришедший вернуть себе Камелот. Его долго приветствуют. Толпа превращается в одно ревущее, восторженное, ритмично двигающееся существо, напоминающее своим звучанием парады фашистов. Ну и кто сказал, что только нацисты умеют так весело приветствовать?

Обама благодарит, повторяет слова благодарности снова и снова, прекрасно зная, что драгоценное время прайм-тайма утекает. Его речь длинна, многословна и беспорядочна, словно он пытается вспомнить список покупок и стихотворение одновременно. Возможно, мы слишком многого от него ждали. Или на нас влияет острая критика Обамы республиканцами, которые утверждают, что он всего лишь симпатичный болтун, носитель пустой риторики. Как бы то ни было, речь не приводит в восторг. Она нормальная, лучше, чем просто нормальная, она даже трогает. Он разносит в пух и прах Джона Маккейна, обещает нам полный комплект либеральных подарков, много говорит о том, как важно достойно делать свою работу, а я не могу оторвать взгляд от армии молодых волонтеров, которых использовали, чтобы устроить весь этот театр, и которые, скорее всего, сами оплачивали все свои расходы.

Время от времени в речи Обамы возникают вспышки красноречия и моменты чрезвычайного вдохновения: «Эти выборы никогда не были моими, — его чистый церковный голос взлетает. — Они всегда были вашими». И легионы заобамленных чувствуют, что он говорит правду. Эти выборы действительно устроены для них. «Перемены не приходят из Вашингтона. Это вы приносите перемены в Вашингтон». Естественно, он вспоминает и свою семью, но только ее белую половину. И только один раз, мимоходом, упоминает человека, передавшего ему его заветную чернокожесть. Сквозь тишину с горних высей раздается долгое, леденящее душу африканское завывание. Плач отца Гамлета.


Мадагаскар

Земля блестит и переливается, как сокровища османского паши. Жарко. Солнце играет на поверхностях кристаллов, отражения разбиваются на тысячи маленьких лучиков. Это — полудрагоценные развалины. Какой-то по-гоблински чокнутый пейзаж, сложенный из богатств и пышных нарядов. Кварц всем своим геометрическим и призматическим блеском освещает день цветами горного хрусталя. Это напоминает след древней радуги. Ветер сделал валуны похожими на изгибы тел огромных вымерших ящериц, вьющихся и переплетающихся друг с другом. Окаменевшая оргия. Забраться на эти валуны очень трудно. Мы спотыкаемся и карабкаемся по рассыпающимся под костяшками пальцев валунам, а на наших подошвах блестят алмазы.

После каменного хребта пейзаж на мили вперед представляет собой неуступчивое, похожее на лицо сердитого древнего человека плато, сливающееся с пиками и ущельями. Оно негостеприимно и одновременно восхитительно. Щурясь, я выхожу под яркий и чистый солнечный свет, утренний зной становится все более жарким, а мои мысли, естественно, обращаются к Хейвордс-Хит.

Невидимая кружевная сеть связей, накрывшая мир, редко бывает очевидной, никогда — простой, но всегда — удивительной. Многие наспех набросанные идеи начала тысячелетия просуществовали не дольше, чем горит петарда. Но одна из них — сдержанно амбициозная — оказалась пророческой и стала символом наших опасений за судьбу этого мира.

В 2000 году ботанический сад «Кью-Гарденз» получил грант на сбор семян 10 % всех существующих в мире растений. Если денежные поступления будут продолжаться, то цифру можно было бы увеличить до 30 %. Проблема в том, что процент собранных образцов постоянно снижался, ведь те, кто занимался поисками, находили все новые и новые виды — их было больше, чем собранных семян уже известных растений. Было ужасно, что большая часть утерянного нами исчезала безымянной. Поэтому было решено построить в городе Хейвордс-Хит репозиторий.

Он чем-то похож на логово злодея из фильма про Джеймса Бонда — но с сувенирным магазином. Здания из стекла и бетона, защищающие растения от людей и божественной стихии. Внутри в тихих лабораториях старательные ученые и пенсионеры-добровольцы перебирают семена, проверяя их на фертильность, прежде чем положить в холодное, сухое место — в обычные стеклянные банки. «Вы хотите сказать, что отправляетесь в джунгли, собираете редкие семена, привозите сюда, пенсионеры их моют и чистят и кладут в кладовку?» — интересуюсь я. «Нет, — отвечает Пэйд Смит, директор репозитория Millennium Seed Bank. — Мы не можем собирать их в джунглях, потому что семена влажные, а если они высыхают, то умирают». «Но вы можете сохранять их влажными в мокрой бумаге,» — говорю я. «Нет, — отвечает он сдержанно. — Они могут прорасти». Ах, да, конечно. А почему мы едем на Мадагаскар? «Я думаю, это вам должны объяснить сборщики семян», — говорит он с легкой улыбкой.

Человек, хорошо знающий Мадагаскар, рассказал, что остров поражает людей, которые прежде не бывали в Африке, а тем, кто Африку знает хорошо, он просто крышу сносит. «Он даже отдаленно не напоминает то, что вы можете себе представить. Забудьте обо всем, что ожидаете увидеть.

Мадагаскар единственный — единственный и неповторимый, и будет оставаться таким всегда».

Мадагаскар — четвертый по величине остров в мире, по площади превышает Францию или Калифорнию. Он находится у восточного побережья Африки с другой стороны Мозамбикского пролива. Но это еще и самый древний остров на земле. Его гранитно-мраморный хребет уже состарился, когда Гималаи были небольшими кочками. Пятьсот пятьдесят миллионов лет назад Мадагаскар был центром суперконтинента Гондвана. На карте можно увидеть, где именно современная Бразилия прилегала к Бенину, Индия соприкасалась с Восточной Африкой, а Австралия примыкала к Антарктиде, создавая огромную территорию, распавшуюся в результате тектонического разлома. Этот распад оставил Мадагаскар нетронутым и изолированным в Индийском океане, позволив ему идти своим путем. Слово «уникальный» — слово оценивающее и всеобъемлющее, но в географическом соревновании единственных в своем роде явлений Мадагаскар стоит отдельно, как созданный природой храм уникальности. Этот остров — собрание уникальных явлений. Около 90 % всего живого на острове можно найти только там. На Мадагаскаре не менее 4200 видов деревьев. Для сравнения: в Британии — от 30 до 40 (причем среди них нет ни одного эндемика[135]). Еще здесь почти 12 тысяч видов растений — причем не просто растений, а целых семейств. На острове существует 8 эндемических семейств растений, 80 разных видов хамелеонов (почти половина их видов в мире), а также большинство известных нам видов орхидей. Это единственное место, где можно встретить лемуров, травоядных, прячущихся в кронах деревьев предков обезьян, практически исчезнувших в мире (на их место пришли агрессивные обезьяны, вид которых знаком нам по игрушкам с полок супермаркетов).

Мадагаскар, официально считающийся уникальным и самодостаточным заповедником природного разнообразия, одновременно является и местом невосполнимых потерь. Здесь совсем немного животных местного происхождения. Ни одного млекопитающего с континента — ни одного слона, льва, жирафа, плотоядного животного, собаки, крысы. Ни одного жвачного или копытного. Нет антилоп, овец или оленей. Ничего ядовитого, и, в отличие от Африки, никаких животных с рогами. Здешний мягкий дерн не нуждался в защите и превратился в удивительный растительный мир, не сравнимый ни с чем на земле. Это был пятизвездочный рай для растений, поросший кустарником и лесом элизиум расширяющихся геотропических возможностей.

На Мадагаскаре есть 10 ареалов — от тропического леса до засушливой пустыни, хвойный лес на пути влажных масс, редкие дожди, сменяющиеся солнечными лучами. Десятки миллионов лет зеленый был единственным цветом, который можно было увидеть на Мадагаскаре — пока ветра, течение и любопытство не занесли сюда нетипичные виды. Впервые человек появился здесь около двух тысяч лет назад, но только через 500 лет начал по-настоящему осваивать эту территорию. Так что самый древний остров земли был открыт позже других. Но человек быстро «восполнил» потери упущенного времени. Почти сразу были уничтожены лемуры. Раньше они были размером с гориллу, скорее всего, мирные и до глупости доверчивые. Здесь обитали слоновые птицы — мифические птицы Рух, известные по сказкам, — самые большие птицы из тех, что когда-либо бродили по земле. Марко Поло утверждает, что видел одну из таких птиц — Aepyornis родом с Мадагаскара, исчезнувшую несколькими столетиями ранее. Ростом 3 метра, она откладывала огромные яйца, которые впервые показали замечательные физические свойства скорлупы: достаточно толстой, чтобы удерживать клейкое содержимое, но достаточно тонкой, чтобы дать птенцу возможность пробить себе путь наружу.

Как это ни странно, первые люди сюда прибыли не из Африки. В те времена, когда африканцы колонизировали все подряд, они пропустили Мадагаскар. Первыми, ступившими на эту землю, были представители Юго-Восточной Азии и Индонезии. Это было так, как если бы остров Уайт в Ла-Манше открыли греки. Позже на этой земле появились представители народности банту из Южной Африки, создав почти гомогенную, иногда беспокойную смесь из представителей двух континентов. До сих пор здесь есть люди и с прямыми, и с кудрявыми волосами.

Команда по поиску семян рассредоточилась по скале. Эти люди напоминают древних охотников, действующих на расстоянии крика друг от друга. Работают две группы — одна собирает семена, другая уточняет атлас флоры Мадагаскара, сравнивая данные со спутников с тем, что встречается на земле. Это книга «Страшного суда» — книга об исчезновении растений. Такой вид экогеографии сейчас самый лучший, самый эффективный способ пропаганды для защитников природы. Большая часть экологической информации представляет собой ком из статистических данных, размазанных в виде диаграмм по всему земному шару. Но это — реальное исследование, практичное и бесспорное.

Тут мало что растет. Попался маленький симпатичный желтый цветок с широким узловатым стеблем, напоминающим ногу слона, за что его и назвали pachypodium[136]. Невысокая трава, сильно пахнущая скипидаром, — отдаленный родственник розмарина. Алоэ — один из сотен местных видов этого растения. Вообще отличить один вид алоэ от другого очень трудно, если вы не специалист, но, к счастью, один из собирателей им и оказался. Он автор путеводителя по алоэ Мадагаскара, который мне очень хотелось назвать «Про Алоэ, Алоэ и Алоэ». Сбор семян лишь кажется легким занятием.

На деле это сизифов труд. Во-первых, семена должны быть созревшими, а определить это может только эксперт. К счастью, среди нас есть и такой. Во-вторых, заниматься этим нужно в правильное время. А собрать необходимо 3 тысячи зерен.

Люди из Кью-Гарденз хорошо знают, кто способен заниматься всем этим. Бесстрашные бородатые мужчины и добросердечные, немного сумасшедшие женщины, которые погружаются в девственно-нетронутую флору южных регионов земного шара, чтобы наполнить хранилища садовых центров в графстве Суррей. Этот глобальный проект может осуществляться только в сотрудничестве с местными ботаническими садами. Поэтому они делятся семенами — по полторы тысячи каждому. Право использовать их в коммерческих, медицинских или даже ювелирных целях сохраняется исключительно за страной происхождения. В этом нет и намека на грабеж. Речь идет о спасении планеты, а не об очередном способе ее эксплуатации. Три тысячи семян — не проблема, если речь идет об орхидее, у которой в каждой коробочек по нескольку сотен семян. Но можно заработать грыжу, собирая кокосовые орехи. На деле самое большое семя в мире — это семя coco de mer, ореха, который моряки привезли с собой ради шутки, — уж больно он напоминал часть гениталии. Сейчас этот вид на грани исчезновения. Под низким деревом у реки мы встречаем группу свирепых мужчин, вооруженных копьями. Они разводят огонь и протягивают к пламени на лезвии своего оружия коровьи кишки и желудки. Мужчины объясняют, что ведут разведку для еще большей группы, преследующей бандитов, укравших у них скот. Они будут искать их на высокогорных тропинках и на открытой местности, а потом найдут и убьют. Они шумят и жестикулируют, осуждая бандитов. Мы желаем им удачи и отправляемся дальше. Бандитизм типичен для Мадагаскара. Воровство скота для некоторых кочевников — единственный способ выжить. Это единственное богатство.

Животных едят, они — символ статуса. Они появились здесь сразу после человека, который разрушил счастливую зеленую задумчивость Мадагаскара.

Тем вечером мы остановились в деревне. Так безопаснее, потому что бандиты, хоть и охотятся обычно за крупным рогатым скотом, могут воспользоваться случаем и ограбить vazaha — белого человека, который, к примеру, покупает мешки кристаллов для оздоровительного центра в Европе.

В целом на Мадагаскаре довольно безопасно, местные жители достаточно дружелюбны, за исключением случаев — и это так похоже на Африку, — когда они недружелюбны. На следующий день мы отправляемся на центральное плато острова. Дорога — одна из главных артерий. В течение 800 километров путешествия нам встречаются только пересекающие горы русла пересохших рек, петляющие и завихряющиеся, как будто ищущие свой конечный пункт. Водители и наездники стараются найти более удобный путь, поэтому на дороге можно встретить развилку или новую тропку, однако все эти три-четыре «рукава» уже через сотню метров могут вновь сойтись в один.

Мы путешествуем на двух лендроверах, набитых людьми и оборудованием. Поездка занимает 15 часов и ни разу не удается перейти на передачу выше второй. Навстречу попался только один грузовик да четыре безумных итальянца на мотоциклах. В деревнях — трехэтажные дома из кирпича с тростниковыми крышами, опоясанные акведуками и маленькими каналами. Люди одеты в нейлоновые балахоны, купленные, по всей видимости, у заезжих торговцев. Раньше они носили платки из шерсти и шелка дикого шелкопряда. Но китайский нейлон, видимо, дешевле. Некоторые мужчины натягивают на себя шляпки, которые обычно надевают на свадьбы тещи. Не имея представления о предназначении этих шляпок, местные мужчины считают их достаточно крутыми.

Рис — главный источник углеводов. Малагасийцы, жители острова, должны есть его три раза в день. На завтрак — отвратительную жидкую кашу с маленькими кусочками мяса или рыбы. На обед и ужин рис сварен лучше, и едят его с более крупными кусками рыбы и мяса, добавляя столь острый соус, которым наверняка можно стирать лак с ногтей. Их умение употреблять рис в пищу необыкновенно. Они пьют даже воду, в которой его варят. Малагасийская кухня — худшая из всех тех, с которыми мне приходилось сталкиваться в Африке. Не лучше было и наше путешествие на автомобиле. Беспрерывное прослушивание малагасийской поп-музыки качество поездки явно не улучшило. Но нашему водителю нужно было чем-то взбодриться.

Мы кое-как протряслись через крышу острова. Пейзаж потрясал. Волнистая, покрытая травой степь с вкраплениями зарослей эвкалипта и пихты, которые заменили на склонах холмов деревья местного происхождения.

Где-то вдали виднелся столб дыма и яркие вспышки горящих кустарников.

Всю дорогу мы видели этот предупреждающий столб дыма — розовато-лиловый сигнал, обозначающий опустошение и разрушение. А потом выехали на местность сероугольного цвета, с выжженными алоэ, почерневшими так, как будто огонь торопился изо всех сил закончить свою работу. Теплый воздух, исходивший от машины, смешивался с острым запахом зловонного дыма. На пожарищах не видно людей — не исключено, что они вообще никогда не были в этих местах. Язычки пламени напоминали бегающих мелких зверюшек — единственных обитателей этой местности. Неожиданно мы оказались посреди пожара. Огонь стал злым и сильным, жадно ищущим деревья, чтобы накормить себя, стремящимся вперед, заглатывающим растения, изрыгающим дым и копоть. Огненная стая нападала на листья и ветки: они извивались, скручивались и увядали.

Весь этот огромный, шириной с Англию пейзаж был создан огнем. На Мадагаскаре нет естественных пастбищ. Слой почвы очень тонок. Землю постоянно поджигают пастухи, чтобы выращивать рогатых и горбатых зебу — животных, настолько соответствующих этим местам, что местные природоведы не могут поверить, что они родом не с Мадагаскара. Именно из-за зебу была безвозвратно потеряна столь значительная часть изначального мадагаскарского пейзажа. Но малагасийцам пожары, похоже, очень нравятся. Они не всегда устраивают их ради дела — часто им просто нравится видеть, как горит огонь. В каждом из них сидит пироманьяк. С наступлением темноты мы останавливаемся в залитом светом кафе для водителей грузовиков (среди которых огромное количество китайцев). Под старой кожей Мадагаскара скрыты огромные залежи металла и минералов. Из-за отсутствия инфраструктуры и дорог разрабатывать месторождения экономически невыгодно. Так продолжалось до тех пор, пока китайцы не стали поедать землю, как голодные зебу. Ирония нынешней ситуации в том, что именно горнодобывающие концессии защищают леса, не давая возможности малагасийцам сжигать их.

Мы добрались до сухого леса в Киринди, в западной части острова. Честно говоря, нужно быть специалистом, чтобы прийти в восторг от сухого леса в засушливый сезон. Грязь серого цвета. Бледная, пыльная, плотная масса гнилых деревьев, о которых можно подумать, что они мертвые. Мы прошли сквозь этот лес, слушая крик самца кукушки, назойливо призывающего к спариванию всех самок в округе. А потом меж деревьев, пересекая наш путь, промелькнула группа красногрудых лемуров.

Специалисты по семенам нашли нужный им гибискус. Один из трех скалолазов, проворный парень с узловатыми, как связки чеснока, ногами, вскарабкался на него, как лемур, раскрыл семенную коробку и стал трясти ветку. Семена опадали, как серые конфетти, мы собирали их среди серых ветвей, а над нами кружила мошкара вида галиктида хайлэндская.

Я нашел красивую орхидею — белую с желтым центром. Это дикая ваниль. Но ее семена еще не созрели. Название орхидей происходит от тестикул. Если вам удаляют яичко, то операция называется орхидэктомия. Орхидеи — цветы элегантные, нежные, но при этом довольно энергичные. Той ночью мы гуляли по безмолвному серебряному лесу. Это — пугающее место. Тропинки усеяны чернильными тенями, некоторые из них оказываются мышами-лемурами. Их лучистые маленькие глазки мерцают в темноте. Через 30 метров загораются два более крупных огонька и вместо того чтобы броситься наутек, начинают нагло к нам приближаться. Мы стоим, затаив дыхание и стараясь не издавать ни звука. В лесу пронзительно кричит ночная птица. Животное размером с лису, но более гибкое и изворотливое, напоминающее большую кошку или мангуста, подходит прямо к моим ногам, смелое от любопытства. Красивая морда (напоминающая выдру) с круглыми огромными глазами ночного охотника, продолговатое тело и изящный длинный хвост, который мотается во все стороны. Это фосса — единственное плотоядное млекопитающее на Мадагаскаре местного происхождения, теперь крайне редкое. Фосса — ночной охотник на лемуров и гнездящихся птиц. Она обнюхивает нас с эпикурейской деликатностью, обходит кругом, а потом бросается в лес, и тени деревьев скрывают отблески ее меха. Кроме своего потрясающего хвоста, фосса обладает еще и самым длинным (в сравнении с длиной тела) пенисом среди млекопитающих. Слушая, как она охотится в лесу, я потихоньку засыпаю, не снимая антимоскитной сетки.

На открытом участке земли мы обнаруживаем могилу площадью с двуспальную кровать, окруженную резным деревянным забором. Хотя благодаря французским колонистам и английским миссионерам малагасийцы в основном христиане (католики и протестанты), но где-то внутри их объединяет культ предков и призраков. Перед умершими существуют зловещие обязательства. Многие кочевники регулярно достают из могил, чистят и вновь хоронят своих мертвых. Существуют истории (возможно, это легенды или преувеличение) о ритуальном сексе с мертвыми и о посмертном каннибализме. Мертвые рассказывают и указывают, как жить. Мир призраков существует параллельно с миром живых людей. Есть и так называемые fady (что-то типа табу, но с определенными отличиями). Одни правила мягкие, как суеверия. Нарушая другие, ты рискуешь быть убитым или изгнанным. Существуют fady по поводу дней недели, цветов и еды. Запрещено передавать яйцо из рук в руки. Детям запрещено упоминать части тела своих отцов и даже громко произносить их имена. Нельзя, чтобы ваши фекалии оказались поверх фекалий кого-то другого, так что пользоваться туалетом на Мадагаскаре довольно сложно. В некоторых племенах близнецы представляют собой fady, и один из них должен быть убит. Что же касается зебу, то их ценность и предназначение состоит в том, чтобы взять их с собой после смерти. На пирах по поводу похорон иногда забивают до тысячи голов — своеобразный способ коллективного потребления протеинов. Зебу — не просто валюта и социальный статус. Это еще и духовное страхование.

После того как мы пересекли две реки на чудовищно ненадежных паромах, мы добираемся до tsingy. Пейзаж tsingy настолько невероятен, настолько экстремален, что описать его просто невозможно. Из гущи джунглей вырываются зубчатые известняковые столбы, похожие на готические храмы. Отвесные скалы — в глубоких ущельях и оврагах, кругом туннели и пещеры. Попытаться взобраться сюда могут только скалолазы-самоубийцы. Но пару лет назад группа французских альпинистов проложила себе дорогу через tsingy, используя крепления на вкрученных в породу болтах, переброшенные через ущелья тросы и канатные мосты.

Если вы достаточно здоровы и у вас хорошая медицинская страховка, то вы можете провести пять часов на невыносимой жаре, пересекая этот уносящий в мир приключений природный парк. Как человек старый, больной, боящийся высоты и закрытых пространств, без врожденного чувства равновесия (из-за чего я до сих пор не могу определить, правша я или левша), я проклинал каждый момент этой поездки, однако мгновенно выложил бы деньги за возможность ее повторить.

С научной точки зрения tsingy — одно из тех редких мест, где можно наблюдать сравнительную эволюцию. Поверхности ущелий и оврагов, на которые время от времени падают лучи солнца, превратились в нетронутые островки микросреды. В нескольких метрах друг от друга можно увидеть растения, которые не соприкасались в течение тысячелетий. Чертыхаясь и молясь, я пересек вершину холма и увидел тонкое дерево, из всех веток которого вырывались клубы дыма. Это напоминало волшебное дерево из сказки. Ветра совершенно не было, воздух был «стоячим». Я спросил нашего спутника из Кью, чтобы это могло быть. Он сказал, что не знает. Собственно, он сказал то, что говорит каждый эксперт, — что надо самому пойти посмотреть, но он не знает точно и достаточно ли воды я пил по дороге.

А еще баобабы. Баобабы самые… ну вот опять начинается… необыкновенно странные и гипнотизирующие деревья в мире. Их существует восемь разновидностей в мире, причем шесть — малагасийского происхождения. Один из видов есть в Южной Африке, один — на другом осколке Гондваны, в Австралии. Когда поджигают леса, баобабы оказываются единственными выжившими деревьями — они слишком велики для огня. Малагасийцы называют баобабы Королевами лесов, и есть специальная fady, их защищающая. Никто не знает, как происходит их опыление — возможно, свой вклад в это вносят летучие мыши. Баобабы стоят на фоне этого проклятого пейзажа — одинокие и восхитительные. Здесь есть знаменитые аллеи баобабов, тянущиеся вдоль пыльных дорог и болотистых, полных лилий озер. Настоящий марш баобабов. Сложно представить, что такая прозаичная вещь, как заросли деревьев, может вызывать восхищение. Но это — настоящий Ангкор-Ват[137], созданный природой. Лес потрясает, лишает дара речи, перехватывает дыхание — как любой средневековый храм. Есть что-то меланхоличное в этих огромных красных часовых леса. Они стоят безмолвно, с экспрессией. Внутри они полые, поэтому никто не может определить их возраст. Если вы хотите поверить в то, что у растений есть души, — взгляните на баобабы, и тогда поверить в это будет гораздо легче. Группа из Кью тихо сообщает, что им никогда не удавалось найти побегов баобабов — у них нет детей. Возможно, баобабы уже превратились в призраки леса.

Запасаться семенами — один из самых древних инстинктов человеческой цивилизации. В тревожные времена семена были талисманами, верой в будущее, молитвой о грядущем урожае. Если вы спросите, зачем в Хейвордс-Хит нужна коллекция семян, вам легко и немного задумчиво скажут, что это — страховка. Если дикое растение окажется на грани исчезновения, то вот оно, пожалуйста. Здесь оно в безопасности, и мы можем возродить его. За исключением того, что как раз возродить его мы не сможем. Если разрушается естественная среда обитания (со своим необыкновенным разнообразием и возможностями), то никакое, даже самое большое желание и идеальный набор семян не помогут ее восстановить. Вы не можете вырастить джунгли на пустом месте. Банк семян можно пополнять и сохранять, но банк семян — это скорее кладбище растений. Не страховка, а укор, напоминание о наших грехах. И хотя ученые с огромным энтузиазмом продолжают свои поиски и занимаются эмпирическими исследованиями, используя огромное число латинских терминов, это всего лишь эмоциональный спазм, своего рода анимистическая молитва о чуде. Важна не коллекция, а вера в ее значимость для тех, кто ее собирает. Надежда на чудо, что мы не будем в конечном счете пожинать то, что посеяли прежде.

Проведя 9 дней на Мадагаскаре, две группы людей по 15 человек проехали на лендроверах на второй передаче больше двух тысяч миль, пересекли две реки, но смогли при этом собрать семена всего семи видов растений.


Алжир

«Вы в первый раз в Алжире?» — спрашивает меня Кукаждый, кого я встречаю. Этот вопрос может быть задан из вежливости, в качестве предупреждения и даже с нотками обвинения. «Где же вы были? Почему так долго не приезжали?» Со слабой улыбкой и несколько обобщая с точки зрения географии, я отвечаю, что нет, я уже бывал в Магрибе. «В Марокко…» — вздыхают они. Да, в Марокко. «А, Марокко, — повторяют они, скривив губы. — Диснейленд». По сравнению с Алжиром — действительно Диснейленд.

В течение 10 лет сюда приезжали, только если возникала острая необходимость и имелись прочные связи. Фотограф, который предпринял последнюю известную мне попытку поработать в Алжире, так и не вышел из своего номера в гостинице. Страшно напуганный, он сразу же отправился обратно в аэропорт. Тут работает всего несколько команд иностранных журналистов: 11 лет гражданской войны — это кровь, смерть и ужасы. Угрозы в Алжире никогда не бывают пустыми. Они всегда полны страшного смысла, и в их серьезности сомневаться не приходится.

«Зидан», — говорю я. Зинеддин Зидан — единственный алжирец, о котором знают во всем мире. «О, Зидан», — отвечают они. Все следят за его карьерой, им гордятся, хотят получить автограф. «Жаль, что так получилось в последнем матче, я имею в виду, когда он головой ударил игрока в финале Кубка мира в 2006 году». «Что ты говоришь?! — взрывается собеседник, всплескивая руками. — Это было здорово, это было потрясающе! Всю свою жизнь Зидан был тихим, уступчивым, обычным французом, но в конце концов поступил, как настоящий алжирец».

Город Алжир расположился по берегам огромной, выбеленной солнцем естественной гавани. Это город нор и теней. На поверхности — сахарная глазурь, променад, узнаваемый и даже хвастливо французский. Кварталы высоких белых домов с красивыми голубыми ставнями в типично алжирском стиле, навесы над галереями магазинов, глубокие и темные бары. Широкие, вьющиеся бульвары, вдоль которых растут фикусы, подстриженные так, что начинают напоминать зеленые тени от солнца. Здесь чувствуется какая-то тенистая и пыльная изношенность, так подходящая к колониальной архитектуре, вызывающей чувство ностальгии по буржуазному снобизму и расовой предвзятости. Этот французский город смотрит на Средиземное море, на противоположном берегу которого, отражаясь, как в зеркале, стоит Марсель.

Французы оставили себе вид на море. А позади — ползущие по холмам кривые аллеи, старая оттоманская цитадель-касба и башня беев. Полуразрушенные, с раскрошившимися стенами, изрисованные граффити туннели, тупики и пещеры. Они другие — африканские, извилистые, секретные и охраняемые. Это место было центром сопротивления, застаревшей ненависти. А над городом возвышаются строгие и неуклюжие штампованные образчики коммунистической архитектуры — прямо-таки олицетворение функциональной красоты, кирпичики социального равенства. Пародия на архитектуру. Наша гостиница — монумент коллективному социалистическому гостеприимству, отпускной барак с кафетерием для безымянных героев. В его украшениях запечатлено время оптимизма в Алжире, период изобилия 1970-х годов: текстурированный бетон, бугорчатые стеклянные стены, пластиковая мебель, резиновые растения.

Такой интерьер заставил бы редактора журнала Wallpaper*[138] в восхищении поднять вверх большой палец.

Впрочем, один маленький «эргономический» недостаток есть. Нет входа. Его ликвидировали. Вы, нервничая, входите с заднего крыльца, вашу машину досматривают на предмет наличия бомб и оружия солдаты, вооруженные автоматами Калашникова. Алжирцы живут в постоянном страхе. Полицейские и солдаты, затянутые в кожу с головы до пят копы на мотоциклах стоят на каждой улице, на каждом углу, на каждом перекрестке. Ночью всюду блок-посты, бесконечные проверки — словом, создание иллюзии безопасности там, где все охвачены ужасом. Машины ездят с включенным в салонах светом, чтобы было видно сидящих там людей. Вы снижаете скорость. Какой-то нервный мальчишка, похожий на подмастерья из берберской деревни, появляется в слабом желтоватом свете, лишь костяшки пальцев белеют на руле. Мой водитель рассказывает, что три месяца учился в Англии. Вернувшись в Алжир, он забыл включить свет в салоне. Солдаты остановили его, взяли под прицел автоматов и вывели из машины. «Мы могли бы тебя пристрелить, — сказал офицер. — Почему ты ездишь в темноте?» Водитель извинился и объяснил, что забыл, так как недавно был в Лондоне. «Ну хорошо, — сказал один из солдат, — а в Лондоне что, нет блок-постов?»

Теперь, после ужасов гражданской войны, спровоцированной исламскими фундаменталистами, трудно поверить, что в свое время научно-исследовательские институты и центры рассматривали Алжир как работающую, приемлемую и реализуемую модель арабской республики, возможное будущее Ирака. Кто-то даже рассматривал эту страну с точки зрения ее роли в ближневосточном мирном процессе. Из залитых неоновым светом кабинетов на двадцатых этажах офисных зданий в десяти тысячах миль отсюда алжирская смесь социализма, армии и светского государства с мусульманским населением — подвергшаяся вестернизации арабская страна, носящая кроссовки Nike, пьющая пиво и желающая торговать, — казалась находкой, продвинутым вариантом решения. Но отсюда, без всех этих цифр и графиков, брифингов и совещаний, такая точка зрения представляется абсолютно нелепой. А мысль о том, что Алжир может послужить моделью для других стран, вызывает лишь невеселый смешок.

Алжир — это кровавая смесь злобы и фундаментализма, насилия, жестокости и несправедливости. Алжир был домом для Барбароссы[139] и его корсаров-варваров, которые больше трехсот лет грабили корабли в Средиземном море, разоряли порты, похитили и продали в рабство более миллиона европейцев-христиан из самых разных стран, в том числе и из Исландии! Они превратили южные побережья Испании и Сицилии в практически необитаемые. Пираты были в конце концов уничтожены одной из первых в истории армий, состоящих из солдат разных стран. Гимн американских морских пехотинцев, начинающийся словами «От чертогов Монтесумы до берегов Триполи», — именно об этой операции.

Во время распространения ислама коренное население — берберы — были покорены арабами, потом Оттоманской империей. Затем регион стал пристанищем изгнанников — мавров и иудеев. В результате, когда насквозь коррумпированная страна оказалась на грани развала, сюда прибыли французы в 1830 году. Практически не сопротивляясь, беи бежали.

Французам Северная Африка пришлась по душе, несмотря на ее ужасную историю. Алжир был колонией более 130 лет — дольше, чем любая другая африканская страна, кроме ЮАР и Мозамбика. Французы не просто использовали Алжир, стремясь получить от него все, что нужно. Они нанесли гораздо больший ущерб, сыграв более зловещую роль. Французы трепетно полюбили этот край, как старик, которому вскружила голову молодая красотка из теплых краев. И думали, что силой своей культуры, своего шарма, романтичности и особенно армии преступников под названием Иностранный легион, смогут заставить Алжир стать «экзотичным» членом своей семьи. Они не пользовались Алжиром как имуществом, они попытались ввести его в состав Франции. Алжирцы голосовали на выборах во Франции, у них были депутаты в Париже. В Алжир переехало больше белых, чем в любую другую африканскую страну. Здесь жило больше миллиона франкоалжирцев. Они выращивали значительную часть овощей и фруктов, продаваемых во Франции. У них были бедуинки-любовницы, а иногда и жены. Когда наступило время развода — все было жестоко и безнадежно. Разжигая лицемерную жалость к себе, Алжир разбил сердце Франции, и она повела себя как супруг-рогоносец. Никто не думал о том, чтобы отпустить Алжир на свободу. Алжирцы в представлении французов превратились в слуг, ворующих серебро. Это стало национальным унижением и актом предательства.

Известна фраза Альбера Камю — экзистенциалиста, получившего Нобелевскую премию по литературе и забившего гол за сборную Алжира на чемпионате мира, — о том, что, выбирая между матерью и страной, он выбрал бы мать[140]. Война за независимость, продолжавшаяся с 1954 по 1962 г., унесла жизни миллиона алжирцев. Французы в конце концов покинули страну, оставив после себя гигантские разрушения.

Война привела к падению Четвертой республики[141], расколу в армии, спровоцировала внутренний терроризм, заставила саму Францию столкнуться с изменой и пытками. Во Франции появилась самая большая в Европе община иммигрантов. Африканские страны особо отличаются приемами, какими они добивались независимости. Алжир — один из самых ярких по своей жестокости примеров. Было много жертв, а еще страна потеряла полтора миллиона человек, которые были вынуждены уехать. В большинстве своем это были образованные люди, специалисты — доктора, учителя, адвокаты.

А потом новые власти стали уничтожать тех, кто работал на французов или с французами. Предателей казнили прямо на улицах. Французы, конечно же, отказались защищать или взять с собой тех, кто им доверял, или был вынужден на них работать, или получал от них взятки. Итогом войны стала жестокая междоусобица. И в Алжире поселилась ненависть.

Каждый из алжирцев, с которыми я встречался, рано или поздно говорил, что они победили французов. Дважды алжирские армии побеждали европейские. В первый раз — под руководством Ганнибала, второй — с Фронтом национального освобождения. «Мы их победили, но где же победа? — спрашивает у меня левый интеллигент (вообще-то, все местные интеллигенты — левые). — Я не чувствую победы. Мы не добились справедливости». Он напоминает расстроенного и обиженного ребенка.

Алжир завоевал независимость в июле 1962 г. В 1960-х гг. он был путевой звездой Африки, социалистической республикой, вооруженной и гордой, вдохновляющей движение за независимость в других странах. Для левых профессоров и политиков Европы, журналистов агитпропа на какой-то момент Алжир стал самой крутой страной.

Ахмед бен Белла — эдакий сахарский прото-Мандела — на международной арене выступал с огромным энтузиазмом. У себя на родине он стал автократичным, изолировался от всех и был никому не подотчетен. Под тяжестью проблем Алжир стал тонуть, и друг президента генерал Бумедьен совершил государственный переворот. Затем последовала череда военных и социалистических правительств. Все это продолжалось до тех пор, пока в 1991 г. в первом туре на выборах не победила фундаменталистская партия «Исламский фронт спасения» (FIS).

При поддержке американцев и сохранявших свое присутствие французов армия вмешалась и не позволила исламистам взять власть. Было сформировано очередное правительство из военных. Потом последовала гражданская война, по своей жестокости не уступавшая войне с французами. Обе стороны, несомненно, извлекли уроки из первой войны. Исламисты под знаменем джихада вырезали целые деревни. Армия делала то же самое. И те, и другие ставили блок-посты, использовали пытки и под покровом ночной тьмы воплощали свои идеи террора. Журналисты в страну не приезжали, иностранцы тоже. Алжир превратился в крепость страха.

«Можно было проснуться и обнаружить, что в непосредственной близости твоим соседям ночью перерезали горло», — рассказывает человек, которого угрозами заставили отказаться от своего бизнеса. У каждого погиб кто-то близкий — кузен, брат, школьный друг. В деревнях возродились средневековые порядки, помимо прочего, внезапно грянуло восстание берберов, а заодно кому-то пришла мысль организовать в Сахаре крыло Аль-Каиды.

В последнее время насилие, похоже, прекратилось. Но это не мир, а лишь отсутствие войны — хрупкое вымученное перемирие. Случаются еще убийства, нападения на дорогах, небезопасных в темное время суток. Армия по-прежнему везде, но ситуация выглядит получше. Прошли выборы. Но крепкие и тугие объятья гнева не ослабли.

Я иду по улице в сопровождении человека, который горячится при виде мужчины, надевшего джеллабу и белый головной убор хаджи. Вместе с ним женщина с закрытым чадрой лицом. «Взгляни на это, — говорит мой спутник. — Это не наша культура. Алжирцы так никогда не одеваются. Когда я был мальчиком, то никогда не встречал мужчин с такими бородами, а женщины не должны были носить эти идиотские покрывала на голове. Все это привезено извне. Поехали воевать в Афганистан и вернулись оттуда со всем этим экстремизмом, религиозностью и. — он подыскивает слово, — этой нетерпимостью».

Алжир — самый центр урагана нетерпимости, цунами пост-колониальной травмы вкупе с нигилистическими в целом 1960-ми, социализмом третьего мира, авторитарными военными хунтами, ваххабитами, борющимися друг с другом на фоне массовой безработицы. Его население молодо — почти треть младше пятнадцати. Подростки тусуются на перекрестках, собираются кучками в темных закоулках, собираются в банды, выполняют тайные поручения главарей. Они похожи на борзых в ожидании кролика, чтобы растерзать его и оставить прошлое позади. Юноши очень привлекательны, иногда невероятно красивы. Пожалуй, они единственные на земле, умеющие с шиком и элегантностью носить дешевые спортивные костюмы из супермаркета. Названия европейских клубов на их спинах подчеркивают культурный тупик, в котором они оказались. На каждом клочке пыльной земли кто-то пинает мяч, отжимается, прогуливается с питбулем на цепи, курит, дерется и ждет, когда произойдет хоть что-то важное.

«Они ждут австралийский пароход», — говорит мне кто-то. Это эвфемизм. В 1960-х гг. прошел слух, что вот-вот из Австралии придет большой пароход и заберет с собой тысячи людей туда, где у них будет работа и лучшая жизнь. И каждое утро люди выходили на пристань в ожидании парохода. Они приходили с сумками, документами, обсуждали детали прибытия парохода, который, как говорили власти, уже совсем рядом, за линией горизонта. Пароход стал великим и печальным символом несбывшихся надежд и ожиданий алжирцев.

Ирония, если Алжир действительно нуждается в иронии, состоит в том, что страна могла бы стать одной из самых богатых в мире. Тут есть озера нефти, горы минералов, природного газа достаточно, чтобы накачать всю Европу, безнадежно ищущую, как избавиться от шантажа Газпрома. Но, похоже, этого никогда не случится. А если и случится, то ничего не изменит. Этому мешают и политика, и армия, и непримиримость, и религиозная ортодоксальность. «Куда уходят деньги? — спрашивает меня интеллигентная женщина, торгующая книгами. — Где инвестиции для создания рабочих мест?» Смотришь по сторонам и думаешь, что все деньги, наверное, уходят на службы безопасности и военных — обычная для стран третьего мира история растаскивания богатств. Страна, которая была главным зеленщиком Франции, теперь не экспортирует даже оливковое масло. Кстати, совсем забыл, здесь есть еще и соляные копи.

Ощущение, что город готовится к встрече Грэма Грина — привлекательный, красивый, обойденный международной торговлей и политикой. Рядом с мечетями и синагогами стоят христианские храмы. Иудеи, жившие здесь 3 тысячи лет и бывшие значительной частью культуры Магриба, — уехали все. Во время гражданской войны они выступали на стороне французов. Здесь есть маленькие парки, где, держась за руки, сидят сентиментальный влюбленные. На каждой скамейке разыгрывается трагическая оперетта подавляемого желания и скрываемой страсти. И еще можно почувствовать, что этот город когда-то был светлым и сибаритским: утонченным, ярким, эротичным, опасным, богатым и романтичным. Именно здесь соприкоснулись музыка и озорство Европы, Африки и Арабского Востока. Но сейчас удовольствие можно получить лишь маленькими глотками за закрытыми дверями.

Однако, здесь имеется и небольшой прибрежный городок Ля-Мадраг. Его бухта полна яхт, у домов — автоматические ворота, в гаражах стоят мерседесы. Сюда приезжают представители среднего класса, работающие за границей. За все заплачено твердой валютой. На побережье — рыбные рестораны под тентами, маленькие белые столики, похожие на те, что можно встретить на курорте Жуан-Ле-Пин. Бары с плазменными экранами, на которых танцуют западные поп-звезды. На одном из баров памятный знак о посещении его Брижит Бардо. У дверей ночных клубов стоят вышибалы — здоровые потные мужики с рябыми лицами и пустыми глазами.

Внутри другие здоровые и потные мужчины развлекают девушек, напоминающих проституток с фотографий Брассая[142], едят дорогие западные стейки, пьют импортное вино. Картина выглядит одновременно опасной и жалкой. Это — имитация интересного времяпрепровождения в каком-то другом месте. Австралийский корабль ночных клубов. Меня привели в кабаре, где какой-то генерал сидит с проституткой. Несколько сотрудников нефтеперерабатывающего предприятия хлещут водку после шестимесячной вахты. Несколько геев напились до неприличия. Все темно и таинственно. Певцы по очереди подходят к электронному органу и исполняют традиционные приторно-сладкие песни о любви на арабском языке. Потом происходит крайне странная вещь — публика подзывает певцов деньгами и просит спеть песню про них самих. Певицы дрожащими голосами начинают петь о нефтяниках и генерале с его спутницей с мертвыми глазами. Публика отравлена славословием в свой адрес. Люди платят все больше и больше, чтобы услышать свои имена и должности, имена и должности своих друзей, пропетые под аккомпанемент электрооргана. Те, кто привел меня, заплатили, чтобы спели и про меня. «Вот наш дорогой друг, приехавший в Алжир из Англии. Мы приветствуем тебя, Адриан». Так продолжается часами. Сотни и сотни долларов заплачены за эту детскую песенку. Все хлопают. Девушки в убогих облегающих платьях сидят в баре и ждут момента, когда на них обратят внимание. Это самый странный ночной клуб из тех, что я когда-либо видел. Он каким-то психотическим и депрессивным образом обостряет чувство, ради которого мы все ходим в такие заведения — желание думать о себе хорошо, быть любимым и уважаемым незнакомыми тебе людьми, слышать свое имя из уст человека в серебристом блейзере и остроносых белых туфлях.

Вечерами на побережье работают аттракционы — скачущие лошади, крутящиеся огромные чайные чашки, раскачивающиеся пожарные машины, звон монет и хлопки выстрелов из духовых ружей, воздушные шарики, сахарная вата и многочисленные семьи, поглощающие мороженое малыши, одетые в светлые платья и костюмчики, грохочущая музыка, звучащая угрожающе. Отцы сажают детей на плечи, стайки девочек заглядываются на мальчишеские банды. Бедняки стоят у моря, воткнув свои посохи в песок, и разглядывают нефтяные танкеры, выстроившиеся в очередь у залива. Тепло, пахнет потом, сахаром и нечистотами. Это карусель на северной оконечности темного континента. Небо отливает красно-коричневым светом. Меня сопровождает сотрудник секретной полиции. Чей-то голос шепчет. «Сэр, посмотрите на море, вы можете сделать фотографии моря». Через залив виден местный образец городской цивилизации. «Но вы не имеете права оборачиваться. Сэр, не оборачивайтесь, пожалуйста».


Дубай

Единственный способ разобраться в том, что такое Дубай — забыть, что он существует на свете. Это — миф, сборник сказок, как «Тысяча и одна ночь». А точнее, предостерегающая сказка. Дубай — история о трех желаниях, в которой, как знает каждый ребенок, в своем третьем желании герой просит еще три. И, как знает каждый джинн, чем больше желаний, тем больше жадности, страданий, невозврата кредитов и очень, очень много плохого вкуса. Дубай — это Лас-Вегас без танцовщиц, казино и Элвиса. Скучный финансовый Диснейленд. Курортный город с худшим в мире климатом. Жаркий до кипения. И полный сырости. Постоянные ветра приносят горы песка. Первое, что видишь, приехав сюда, — аэропорт, который наполненными эхом мраморными залами приветствует тебя в воротах огромной метрополии среди песков. Он слишком велик, чтобы быть главной гаванью континента. Дубай страдает от гигантизма — сублимации национального комплекса неполноценности, заставляющего создавать все самое большое. В том числе и финансовый кризис.

Проезжая мимо сотен пальм, стоящих в ряд на этой липкой жаре, задаешься вопросом, кто и чем поливает эти деревья. Горизонт в пыльной дымке напоминает обложку мрачного научно-фантастического романа. Кластеры небоскребов возвышаются в серой пустыне, окруженные кранами и строительными лесами. Дубай рассчитывал вырасти в арабский Сингапур — центр торговой, банковской и страховой индустрии в Персидском заливе, с местным гостеприимством и таймшерами для знаменитых футболистов. Он хотел стать оазисом, где будут проводить отпуск представители среднего класса. Но эта идея не нашла полного воплощения. Вертикальные улицы офисов пусты. Заброшенные небоскребы выглядят такими же, как и те, где бурлит торговля. Сейчас там еще воздвигли самое высокое здание в мире — вызывающий зевоту памятник мечте маленькой нации о большом пенисе. Эта вышка, выросшая на виагре кредитов, сейчас превратилась в яркое свидетельство финансовой несостоятельности Дубая. Здание должно было называться «Бурдж Дубай», но деньги кончились, и с белым полотенцем в руке Дубаю пришлось обратиться за кредитом к соседу. Так что башня теперь называется «Бурдж-Халифа», в честь правителя Абу-Даби, подкинувшего $10 млрд своему не знающему меры соседу.

Дубай построили очень быстро. Планом были деньги. Архитектором были деньги. Дизайнером и строителем тоже они. И если вас интересует, как выглядят деньги в реальном выражении, — это Дубай.

Мой водитель живет здесь всю жизнь, но по дороге заблудился несколько раз. Он говорит, что так происходит постоянно. Дороги меняются. Повсюду стоят оранжевые дорожные конусы или перекрывающие движение барьеры — все это сбивает с толку. Дороги упираются в горы пыли и строительного мусора. Практически ничего не происходит. Широкие полосы тянутся в бесконечность, а потом оказывается, что ехать некуда. Нет ни площади, или плазы, ни центра. Негде поболтаться, погулять. С другой стороны, кому хочется гулять по такой жаре?

Выскакиваешь из машины, засовывая ключи в бумажник, и стараешься как можно скорее войти внутрь близлежащего здания, обычно оказывающегося торговым центром, похожим на аэропорт небольшого государства или гробницу египетского фараона. Медленные шаги охранников рождают гулкое эхо. В бутиках лощеные продавцы разглядывают манекены в кашемировых шалях — и у тех, и у других на лицах одинаковая гримаса безнадежности. Дубай ограбил себя собственной алчностью. Его потребительская экономика держится на сотне семей, для которых депрессии, бумы, выигрыш в лотерею или необходимость выкроить время и деньги для отпуска воспринимаются как совершенно абстрактные понятия.

Благосостояние и богатство — термины относительные. Но не для тех, о ком мы говорим. Рынок золота здесь, где изысканные украшения продаются на вес, так же тих, как боулинг в общине амишей[143] в воскресенье. Внутри одного из зданий здесь построен горнолыжный спуск, пожалуй, самой большой в пустыне. Рядом толпятся мальчики-арабы, чтобы взять напрокат горнолыжные костюмы, ботинки и лыжи. Некоторые местные жители приезжают с собственной дизайнерской экипировкой, с шубами и сапогами-луноходами. Входишь в дверь и будто попадаешь внутрь сказки «Лев, колдунья и платяной шкаф»[144] — перед тобой вечная зима. Полноватые подростки стараются скорее подъехать на своих сноубордах к киоскам среди швейцарских пихт — там продают тирольский шоколад. Мальчик-толстяк спускается с явно привычным для повседневной жизни высокомерием. Девочки скользят на лыжах, широко расставив ноги, и их хиджабы развеваются над искусственным снегом. А за барьером другие полноватые дети, одетые в стиле американских подростков, прилипнув носами к стеклу, смотрят на все это, как будто через экран пространственно-временного континуума.

Никто об этом и не мечтал. Двадцать лет назад ничего здесь не было. Не было никакой Нарнии. Не было семизвездочных гостиниц. И самых высоких в мире членоподобных зданий тоже не было. В пасторального вида палатках жили люди, разводившие козлов, передвигающиеся на верблюдах и стрелявшие друг в друга. Порой попадались жадноватые вооруженные нефтяники, одетые в шорты цвета хаки и бурившие какие-то скважины. Всего за одно поколение Дубай с привычного для себя ковра взгромоздился на подделку кресла работы Имзов[145] где-то на сотом этаже офисного здания. И ни один из местных жителей ради этого и пальцем не пошевелил. Это, конечно, не совсем объективно — палец они все-таки поднимают. Чтобы подозвать официанта или погрозить слуге. Они потратили деньги, которые были высосаны из-под земли, причем практически все. Если приглядеться, то увидишь, что здесь нет ничего местного — ни одно из произведений искусства, ни один товар не произведен здесь. Даже козлы исчезли. Все оптом скупила цивилизация. История Персидского залива подтверждает ту опасность богатства, о которой говорил Карнеги: «Ни один класс так не жалок, как тот, который владеет деньгами и больше ничем». Жители Эмиратов, едва родившись, выходят на пенсию. Они передвигаются по городу в своих белых дишдашах[146] и головных платках со слишком серьезными лицами. Они чужие в собственной стране. Они привезли и возвели здесь город, крепость экстравагантности, в которой для них места нет. Стали лживыми и шизофреничными. Они запрещают носить национальную одежду в барах, где подают алкоголь, и ресторанах, где голодные девицы потягивают шампанское. Поэтому, направляясь туда, все надевают западную одежду.

Местные арабы, которые хотели вытащить свою страну из пустыни, превратились в национальное меньшинство. Их менее 20 % населения. Остальные — наемные работники, которые приехали сюда ради не облагаемых налогом зарплат. Они занимаются менеджментом и предпринимательством и готовы на все ради денег. Деньги для них — основная мотивация и мера успеха. Они молоды, одиноки, жадны и неискренни. Среди них нет особо умных. Их жизнь крутится вокруг выпивки, проституток, вечеринок в бассейнах или барбекю, во время которых они истерично смеются, вокруг тусовок, караоке, неряшливых и случайных сношений. Эти экспаты не собираются пускать здесь корни, растить детей, жить здесь. Каждый приезжий напрямую зависит от своей работы.

Есть еще одна категория людей — зануды. Это рабочие. Азиаты — индийцы, пакистанцы, шри-ланкийцы, филиппинцы. Те, кто строит, сооружает, управляет и следит за Дубаем. Рано утром, до того, как белые наемные работники успевают справиться с похмельем, и задолго до того, как коренные жители начинают кричать на своих слуг, автобусы, полные азиатов в касках, приезжают на стройки. У них угнетенный вид, как на коммунистических плакатах 30-х годов, — они одновременно рабы столицы и герои труда. Азиаты дежурят в гостиницах, управляют службами соцобеспечения, ведут коммерцию. Они — клерки, секретари, адвокаты, доктора, бухгалтеры. Ни одно заведение не смогло бы работать, если бы они обо всем не заботились. Человек с местным паспортом не смог бы поменять предохранитель. Но у рабочих, составляющих более 70 % населения, практически нет никаких прав. Они не могут стать гражданами, хотя, живя здесь, уже обзавелись внуками. Их могут в любое время выслать из страны. Им не компенсируют убытки. Многим рабочим-азиатам не заплатили за работу, и, скорее всего, никогда уже не заплатят. Есть куча анекдотов о том, как обижают гастарбайтеров. Мне рассказали, как продавец из Пакистана, обслуживая в магазине женщину-арабку, случайно пукнул. Его арестовали и посадили в тюрьму.

Арабы живут в своих гетто, за высокими стенами увешанных огромными спутниковыми антеннами домов. Мы едем мимо пустыря, и водитель рассказывает, что раньше здесь был дом сына богатого политика. Папочка распорядился сравнять дом с землей, когда сыночка уличили в организации вечеринок в западном стиле для таких же, как он, богатых деток. Местная молодежь становится большой проблемой, хотя об этом стараются не говорить. Жирные, избалованные до невозможности, они еще и патологически жестоки. Они иногда объединяются в банды и нападают на рабочих и женщин-иностранок, просто для того, чтобы доставить себе удовольствие. Это поколение детей, которые даже не собираются заняться серьезной работой — они уверены, что получат хорошие хлебные места. Индийский менеджер, управляющий отелями в Дубае, рассказывал, какой ужас охватывает всех, когда кто-то из королевской семьи звонит и сообщает, что посылает на работу одного из своих племянников. Этот мальчик требует отдельный кабинет, секретаря, служебный автомобиль, огромную зарплату, почитание и свободный график работы. Нечто вроде выкупа, который приходится платить, чтобы вести здесь бизнес.

Мактумы[147] — скрытны и автократичны, как большинство арабских деспотов. Премьер-министр — всегда шейх. Правитель в Абу-Даби — всегда король. Отношение к королевской семье на публике восхищенное, коленопреклоненное, льстивое, необыкновенно вкрадчивое. Но ходят слухи об их темных секретах. Королевская семья сохраняет власть благодаря запутанному семейному союзу, заботе и покровительству искусству. Ее искренне уважают.

Мактумы увлечены скачками. Им принадлежит в Британии и Ирландии практически весь бизнес по выведению породистых лошадей. Это умное и своекорыстное хобби. Интерес к лошадям — одна из немногих вещей, которая объединяет богатых арабов, европейцев и американцев. В жилах каждого скакуна течет хоть немного арабской крови. Так что Мактумы могут смешиваться с Западом, не боясь, что соотечественники заклеймят их позором — такое вот соблюдение приличий, западный декаданс. Естественно, предложение начать такой бизнес на скачках было бы отклонено с нарочитым высокомерием. Но как только основанная на строительстве экономика Дубая застопорилась, принц, конечно же, открыл гигантский и омерзительный ипподром Meydan Racetrack. Самый большой ипподром в мире стоимостью $3 млрд. Здесь проводятся Dubai Cup — естественно, самые дорогие скачки в мире. Это место просто не могло быть вторым. Победитель получает $10 млн.

Ипподром находится на пустоши, опоясанной скоростными дорогами. Я брожу здесь, но смотрю не на лошадей и бравых жокеев, а на трибуны. Передо мной открывается панорама современного устройства Дубая, достойная пера Данте. Скопление арабов за стеклом, выглядящих в своих могильных саванах, как персонажи одной из серий «Стар Трека». Рядом трибуна для тех, кто приехал с Запада. В основном это британцы — шумные и пьяные, одетые в вульгарные костюмы для вечеринок. Девушки, визгливые, ведущие себя вызывающе, с толстыми ляжками, затянутые в малюсенькие платья. Раскачивающие грудью в такт походке. Молодые люди, раздражительные и напомаженные, со стеклянными глазами и пронырливыми улыбками. И наконец, последнее отделение — азиаты с семьями и всем для пикника, счастливые, что смогли хоть на время покинуть свои домики для строителей, развеять скуку и забыть о грусти по дому, которая охватывают их, когда они сидят в интернет-кафе. Перед ними ряды вооруженных охранников, строго следящих, чтобы одна часть «взаимоисключающей» публики не «загрязнила» другую. После скачек будет петь Элтон Джон.

Дубай — это аллегория того, что происходит, когда единственная цель — деньги и их безудержное умножение. Когда культура слишком неустойчива, чтобы впитать их в себя. Дубай — не просто место, которое не знает цену ничему и ничего не ценит, а место, которое все делает никчемным. В Дубае деньги — ответ на любой вопрос. В темноте жаркой ночи автострады заполнены рычащими феррари, порше, ламборгини. Одурманенные спортивными машинами толстые юноши бесцельно носятся по дорогам, ведущим в никуда. Рабы своих безамбиционных и всепоглощающих возможностей. Обманутые тем, что получили все, что хотят. Проклятые деньгами.


Албания

Если вдруг по какой-то причине вам понадобится это знать, то международный аэропорт Тираны носит имя Матери Терезы. Мрачновато и символично, что албанцы назвали место отлета за границу именем женщины, всю жизнь помогавшей людям отходить в мир иной, к тому же еще и католички — и это в стране, где 70 % населения исповедуют ислам. Мать Тереза — единственная из граждан страны, снискавшая международное признание. У остальных албанцев слишком дурная репутация.

Здесь, на бетонной площадке, можно заметить пару самолетов компании Albatross Airways, опять же с албанской неумолимостью названной именем той единственной птицы, которая общепринято считается предвестником несчастья, да к тому же никогда не летает над Адриатикой.

Вообще, любое упоминание об Албании вызывает смех. Албания — это смешно, нечто из анекдота, вроде страны из комических опер Гилберта и Салливана[148], какая-нибудь Руритания[149] с ее бандитами, вендеттой и потешным королевским двором.

Здесь происходят трагедии, но там, где по замыслу автора вам положено рыдать, вы с трудом сдерживаете хихиканье.

Недаром любимый всеми албанцами комик — Норман Уиздом[150]. Смешно — потому что не смешно. Столица страны Тирана — редкий пример города, где смешались архитектурные стили эпох фашизма и коммунизма. Тоталитарные здания-соперники выстроились плечом к плечу вдоль улиц в рытвинах, словно танцуя некое диктаторское танго в мраморе и бетоне.

Итальянцы, авторы наиболее приятной взгляду фашистской архитектуры, выстроили здесь футуристически классическое здание университета, школу искусств и правительственные здания, в то время как коммунисты возвели шаткие стелы в честь триумфа рабочих и ужасающие спальные районы для этих самых рабочих-победителей — серые бетонные коробки в пятнах мочи.

Некоторые кварталы Тираны напоминают маленькие южные итальянские городишки с тут и там пестреющими деревцами и кофейнями, а другие — запущенные и разрушенные участки городского пейзажа — словно сектор Газа.

Однако прежде всего вы замечаете другое. Цвет. Он притягивает взгляд и завораживает, как завораживает ребенка простейший фокус. Мрачные многоквартирные дома и общежития выкрашены в разнообразные цвета, краска положена широкими полосами, и дома смотрятся как гигантские копии декоративных подушечек с Карибских островов.

Разноцветные здания — яркая, даже слишком, идея мэра Тираны, по мнению местных жителей, человека самоубийственно деятельного и темпераментного. В 1992 году, когда сугубо албанская идея «герметичного коммунизма», наконец, провалилась, новая власть заявила, что хотя денег на то, чтобы изменить действительность, нет, но после 50 лет нескончаемых невзгод можно попытаться внести в нее немного яркости при помощи краски. Очевидно в ход пошла краска таких оттенков, которые магазин Homebase[151] никогда не мог сбыть в Чешире. Получилось и креативно, и смешно, но главное — очень по-албански: похоже на клоунский грим, который только подчеркивает несовершенство лица, на которое нанесен.

В течение жизни всего одного поколения Албанию подвергли всевозможным политическим, социальным и экономическим экспериментам. Страна вступила в XX век в качестве колонии Оттоманской империи и вскоре стала площадкой для политических игр всех своих соседей на Балканах и Адриатике. В один из периодов ни много ни мало семь соперничающих армий пытались урвать куски ее территории. За короткий период Албания побывала и монархией по указке Германии, и жалким австрийским протекторатом. В 1913 году Лондонский договор установил границы страны, удовлетворив противоречивые требования Сербии, Греции, Италии, Австрии и России. Это привело к тому, что половина албанцев оказались за пределами своей территории, в основном в Косово.

При подписании Версальского договора албанский трон был абсурдным образом предложен некоему Чарльзу Фраю, британскому игроку в крикет, который слыл таким образчиком маскулинности, что фотографировался в Оксфорде нагишом во время занятий спортом. Закончил он тем, что вместе со своей мужеподобной женой-садисткой стал чрезвычайно жестоким директором подготовительной военноморской школы.

А потом у албанцев появился король Зог.

Вообще албанскую историю не понять. Зог стал последним «сделавшим сам себя» европейским монархом и человеком, который выглядел смешнее Чарли Чаплина. Он любил легкую оперетту, белую гусарскую униформу, носил набриолиненные усы и достаточно посредственно танцевал танго. А также поддерживал итальянцев в их желании строить в Албании дороги и кофейни. К сожалению, итальянцы оказались сторонниками Муссолини, так что Зогу пришлось удирать и править уже в гостиной отеля «Риц».

Потом итальянцы проиграли войну, и власть захватили партизаны. В этом не было бы ничего плохого, если бы партизанами не руководил Энвер Ходжа, ужаснейший из коммунистических диктаторов периода холодной войны, садист и параноик, который решил, что доверять он может только двум союзникам, расположенным на противоположных концах света, — Китаю и Кубе. И Албания стала единственным в Европе маоистским государством.

В конце концов, когда во всем остальном мире человечество заводило кредитки и мобильные телефоны, Ходжа приобрел лишь рак. Он умер, и его уникальный хронический коммунизм умер вместе с ним. Албании радостно раскрыл свои дружеские теплые объятия свободный рынок. Что должно было стать хорошей новостью, но на деле, конечно, оказалось плохой.

В центре Тираны есть парк, разбитый рабочими для собственного отдыха. Они вырыли огромное озеро, выстроили амфитеатр и устроили небольшой зоопарк с бешеным медведем. Внутрь можно попасть, пройдя через туалет для бомжей, мимо жутко исковерканных бюстов албанских героев и маленького, аккуратного британского кладбища героев войны.

На тенистом лугу мужчины косят траву, а юноши расположились на трех пеньках, уставившись взглядом в пустоту. На озере еще несколько мужчин удят рыбу без особых надежд на улов, а другие, сидя на корточках, наблюдают за происходящим. Наблюдение за рыбалкой — наследие коммунистической эпохи, сублимация действия, позволяющая убить время. Старики сидят на солнцепеке, играя в домино. Их морщинистые тела цвета арахисового масла блестят, как кожа на старых башмаках. Они сидят на картонных коробках, надев на себя удручающе откровенные трусы-«треугольники», которые в коммунистической стране еще могут сойти за привлекательные плавки, и ухмыляются сквозь гнилые зубы.

Эти люди — обломки развала административно-командной системы, чьи зарплаты и пенсии — очередной албанский анекдот. Человек, который раньше был профессором истории, смотрит поверх воды на (предположительно) незаконно выстроенные в народном парке дворцы и рассказывает, как в Албанию пришла благая весть капитализма.

«Мы ничего не знали про рынки и деньги, и вдруг все изменилось. Внезапно появились возможности, все перепуталось. А потом возникла финансовая пирамида. Слыхали про такую? Мы вкладывали деньги, они возвращали в десять раз больше. Вкладываешь больше — получаешь еще больше. Это было потрясающе. Капитализм! Как в сказке. Все этим занимались. Может, 70 %, а может, и все 80 % населения. Люди бросали работу, чтобы жить на деньги с „пирамид“. Это были два самых лучших года в истории Албании. Все пили, ели, веселились и были счастливы. У всех были деньги и надежда». Он замолкает, глядя на рыбаков. «Но все оказалось обманом. В конце концов люди потеряли все — не только сбережения, но и дома, фермы; теперь они живут в долг, и государство им не помогает. Это хуже, чем просто ничего не иметь. Я потерял и свои сбережения, и работу. Не понимаю».

«Вы смеетесь. Да, мы были дураками, но что мы знали о капитализме? Это была сказка, а когда она кончилась, люди стали сводить счеты с жизнью, сходить с ума, драться, кричать и плакать. Они захотели мстить. Понимаете — албанцы очень, очень, (он подыскивает подходящее слово) эмоциональны.»

Албанцы оказались нацией простофиль, не готовых к тому, что их захотят надуть. А когда такое произошло, им это совсем не понравилось. Все, что вы знаете или думаете, что знаете об Албании и албанцах, следует рассматривать через призму того, что с ними произошло. После скандала с финансовой пирамидой Албания продала единственное, что у нее оставалось: своих граждан. Они отдали свои паспорта и стали ждать. В мире 4 млн албанцев — меньше, чем население Шотландии. Из них 3 млн живут собственно в Албании, а оставшаяся четверть — за границей, занимаясь в основном нелегальным бизнесом. Албания — ключевое звено в европейской секс-торговле: именно отсюда девушек из Молдовы и Украины тайно переправляют на Запад.

Говорят, что они промышляют и нелегальной продажей оружия — самые дешевые автоматы Калашникова именно здесь, что-то типа дешевых распродаж для бандитов. После стольких лет рабства, унижения, обдираловки и лжи албанцы научились быть страшными. Не коварными: месть, контролируемая агрессия и скрытые угрозы — это не для них. Албанцы, как мне сообщили, оказались на верхушке криминального мира в Милане. Теперь они экспортируют в Италию cosa nostra, что еще удивительнее, чем продавать песок арабам или холодильники эскимосам.

В центре Тираны существует район, известный в народе как Квартал. При Ходже это был закрытый, благополучный район-заповедник для партаппаратчиков, который патрулировали солдаты и куда всем прочим обычным албанцам вход был заказан. Теперь это популярный среди молодежи квартал ночных заведений: кафе, бары и клубы выросли как грибы на запруженных улицах.

Он напоминает солнечную, праздничную Европу, но стоит зайти за угол, и вы попадаете в атмосферу затаившейся мрачной коммунистической разрухи, с играющими в футбол мальчишками и беззубыми стариками, сидящими на скамейках подобно городским сумасшедшим и пялящимися на гневные граффити.

Количество молодежи относительно остального населения Тираны шокирует, особенно в сравнении с городами северной Европы. Албания — страна молодых. У албанцев большие семьи, и все живут с родителями, так что стараются больше времени проводить вне дома.

Кафе в Квартале полны подростков, которых называют «студентами», хотя это скорее прозвище, чем род занятий — незачем учиться при такой безработице. Улицы кишат медленно ползущими огромными автомобилями: тут и БМВ, и порш-кайенны, и рейнджроверы с тонированными стеклами, и хаммеры, и вездесущее племя мерсов — естественно, угнанных из Германии и Италии.

Молодежь практикуется в умении «кидать понты»; парни в шутку задирают друг друга. Разница между этими ребятами и их сверстниками из соседних Италии и Греции заключается лишь в том, как они выглядят. Албанские студенты, без преувеличения, самые плохо одетые подростки на Западе. Они помешаны на лейблах и брендах, но все, что они могут себе позволить, — это жалкие спекулянтские подделки с барахолок. Магазины переполнены омерзительным, невероятно безвкусным тряпьем с трафаретными логотипами, и молодежь носит все это с показным равнодушием, напоминая ряженых из балагана.

По натуре албанцы довольно скромны. Можно встретить пожилых женщин в деревенских косынках и мужчин в традиционных белых фесках, но молодые отчаянно стремятся быть европейцами, а это значит — выглядеть сексуально. Девушки осветляют волосы, натягивают короткие юбчонки и маечки фасона «все наружу» и притворяются гангстерскими подружками. Все это похоже на школьный спектакль.

У мужчин есть странная и, надо сказать, отвратительная привычка закатывать майки кверху: издалека — будто на них верх от бикини. Албанцы низкорослые, коренастые, с острыми чертами лица, с кривоватыми ногами, похожими на ноги шетлендских пони. Мой любимый эпизод на тему албанской моды — мужчина средних лет с усами а-ля Village People[152], похожий на хоббита и расхаживающий с важным видом в футболке с надписью «Огромные яйца».

Албанский — один из тех языков, которые не родственны никаким другим. К тому же в нем есть шесть букв, которые вообще отсутствуют в латинском алфавите. Говорят, если вы не выучили албанский до двух лет, то уже не выучите никогда. Говорят, что на нем никто не может говорить, кроме самих албанцев, и это делает албанский незаменимым для преступников. Однако одновременно с этим албанский, как водится, — причем совершенно случайно — язык, удивительно смешной в фонетическом отношении. Продажа по-албански shitel, а любимая в народе рыба карп — krap[153].

Я спустился в крошечный подвал бара, где играли музыку в стиле death metal. Ну вот, наконец-то албанцы что-то могут сделать как надо. Я уселся рядом с матерью ударника, излучавшей гордость крестьянкой, которая наблюдала за тем, как ее сын эпилептически издевался над нашими барабанными перепонками вместе со своей группой «Пролитая Кровь Заводных Психов-Содомитов».

«Оттягивающиеся» тиранцы с застенчивой бравадой заваливаются в ночной клуб, где вежливо потягивают коктейли, пока самый старомодный бармен свободного мира жонглирует бутылками с видом Тома Круза[154], смешивая вышедшие из моды коктейли, а потом, вынув счет, засунутый за ремень застиранных «хипстеров», протягивает его группе хихикающих подвыпивших девиц.

Вся эта имитация, отчаянно амбициозная молодежная культура оплачивается деньгами, присылаемыми из-за границы. Албанская экономика работает благодаря существованию Western Union и пачек налички, засунутых под сиденья угнанных ауди.

Большая часть этих денег — криминального происхождения, но есть и горькие плоды временной черной работы в богатой Европе, которая выполняется тихо ненавидимыми эмигрантами на благо «черной» экономики. По каким бы крупицам эти деньги ни собирались, это самые тяжело зарабатываемые деньги в Европе.

Меня постоянно предупреждали, что нужно опасаться карманников и грабителей в неблагополучных районах. За свою жизнь у меня выработалось некое мышиное шестое чувство при любом намеке на неприятности, но Тирана, надо отдать ей должное, оказалась безопасным местом. На улицах мало пьяных, хотя пьют тут много. Из наркотиков — только доморощенная «травка», и, несмотря на то что именно отсюда проститутки экспортируются на Запад, здесь нет никаких стрип-клубов и секс-шопов. Даже на улицах Тираны проституток не встретить. Все равно как искать лобстеров в Шотландии — все на экспорт.

В Албании самое ужасное на Западе дорожное движение. При этом албанцы игнорируют ремни безопасности, видимо, считая это первым признаком пассивного гомосексуализма. На пути к северу от Тираны вдоль шоссе в выбоинах можно видеть результат неукротимых строительных оргий, осуществляемых вряд ли с разрешения властей и вряд ли по конкретному плану.

Окраины застраиваются пустующими барами и ресторанами в деревенском стиле, а также просторными особняками без канализации, воды, электричества и жильцов.

Крупнейшая отрасль албанской экономики — отмывание денег, а строительство — наиболее простой и быстрый способ превращения порока в добродетель. Так и стоят тысячи недостроенных зданий без окон и крыш с иронично развевающимся албанским флагом, на котором очень к месту смотрится орел, одновременно глядящий в обе стороны.

Горы представляют собой пейзаж из холмистых склонов, покрытых лесами, кое-где населенных крестьянами, которые до сих пор жнут при помощи серпа. Мужчины тащат деревянные плуги за тощими кобылами, а их жены сеют зерно, доставая его из корзинок. Словно ожившие иллюстрации к произведениям Бертольда Брехта.

Крохотные деревушки укрываются в горных долинах; огромные семьи селятся на вторых этажах каменных или глинобитных домов. На первом этаже держат скотину. Лоза карабкается вверх по стенам домов, цыплята и дети копошатся в пыли, собаки прикованы цепью к плетеным конурам, куры высиживают яйца под сладко пахнущими стогами сена, женщины пекут хлеб в деревянных печах. Нас кормят обедом: шашлык из барашка, молодой овечий сыр, помидоры и только что собранные с дерева вишни. Поля вокруг утопают в диких цветах; певчие птицы и горлицы соревнуются за наше внимание, на стерне шуршат черепахи, ослы опереточно ревут друг на друга.

Едва ли можно найти другое место в Европе, где жизнь сохранилась бы нетронутой с XVI века. Правда, это не очень умно — жить в XXI веке, как в XVI. Это ясно всем, поэтому села пустеют, а крестьяне перебираются в города, ища возможности немного подзаработать на отмывании грязных денег.

По всей Албании стоят заброшенные бетонные бункеры, похожие на ульи строения с толстыми стенами, пахнущие плесенью и лисами. Они стоят рядами на склонах холмов, в лесах и садах. Их миллионы. Ходжа начал строить бункеры в конце войны, со временем они превратились в параноидальную идею-фикс и влетели Албании в копеечку. Бункеры строились не по какому-то логичному плану: на них никогда не хватило бы солдат, так что это скорее символ недоверия и страха. Албания была вечно окружена врагами, но, по сути, разделение существовало и внутри страны.

В пейзаже отсутствует элемент доверия: это место вендетты и возмездия. Здесь и по сей день есть семьи, живущие в домах без окон. В этих семьях мужчины не покидают своих домов, а новорожденные мальчики рождаются, чтобы умереть. Правила «кровников» были установлены в XV веке в своде правил «Леке» — древнем руководстве для убийц. Эта одна из причин, по которой албанцы стали хорошими мафиози. Предписания религии — ничто по сравнению с законами чести, установленными в древности: все вторично по сравнению с честью семьи и бизнесом. Все простительно, если делается ради семьи и денег.

Существует еще разделение между северной и южной Албанией. Север называется Гег, юг — Тоск. Гег — суровый, грубый и агрессивный; Тоск — образованный, цивилизованный и итализированный. Примерно как в Англии.

На побережье Адриатики стоит город Дуррес, который некогда был портом-столицей. Берег грязно-серого цвета, на жестком песке валяются сигаретные окурки, бутылочные крышки и синие пластиковые пакеты — как во всем мире. Пахучая, спокойная Адриатика лениво выкатывает на берег безымянный студенистый комок. Дети строят замки из песка, пока родители жарятся на солнце. У албанцев на удивление белая кожа, и они «зажариваются» до красноты. Меня подзывает какой-то человек. Он выглядит сердитым. «Американец?» «Нет, англичанин». «Скажи им там, в Европе, что у нас нет хвостов. Понимаешь, мы не обезьяны. Мы такие же люди. А Дуррес станет второй Хорватией». Есть над чем подумать.

Я спросил его: «Что вы думаете о Нормане Уиздоме?» «Он был популярен в 90-х. Сейчас самый популярный комик, естественно, Мистер Бин».

Сидя на главной площади Тираны, где стоят в тени менялы со своими пачками денег, где продают сомнительные мобильники и заряжают зажигалки, я наблюдаю за потоком людей и понимаю, что что-то не так. У меня уходит час на то, чтобы понять, что именно. Здесь почти никто не носит часов. А зачем, собственно? Им некуда спешить.


Стокгольм

Шарикоподшипник был запатентован одним валлийским колесником в XVIII веке, однако сам по себе он был всего лишь игрушкой. Потребовались шведы, чтобы увидеть силу, скрытую в группе подшипников, и изобрести многорядный самоцентрирующийся радиальный шарикоподшипник. Нет сомнений, что именно самоцентрирующиеся шарикоподшипники заставляют вращаться весь наш мир. И теперь Швеция — крупнейший производитель стальных шариков на всем нашем огромном шаре. Шариковые подшипники — достаточно аккуратная и вполне стильная метафора современного шведского общества. Коллекции чистых личностей, имеющих право двигаться в любом направлении, предпочитающих катиться вместе и делающих свое общество гладким, справедливым и эффективным, к тому же прекрасным с точки зрения эргономики. Слово Volvo[155] лежало в загашниках производителей подшипников, и они решили им не пользоваться. Именно швед, работавший на автомобильную компанию, изобрел ремень безопасности, еще одно примечательное изобретение, которое смогло (равно, как и родина его создателя) стать одновременно и бесспорно нужным, и необъяснимо раздражающим. А некто Нильс Густав Дален во время работы над клапаном, который был призван выключать газ между вспышками предупредительных буев и маяков во фьордах (что позволяло вдвое снизить издержки), создал чуть ли не самый символичный предмет всей шведской техники — Aga. Это не столько кухонная плита, сколько настоящее выражение либеральных и самодовольных скандинавских намерений. Мало что способно сказать о северянах больше, чем Aga. В момент нехарактерного для шведов самовосхваления они вручили Нильсу Нобелевскую премию якобы за его клапан, а не за устройство для выпечки.

Совершенно случайно в бурлящем и болтливом холле стокгольмского Гранд-отеля я оказываюсь окруженным лауреатами Нобелевской премии. По счастливой случайности именно на этой неделе состоится грандиозный ужин с танцами и вручение королевских дипломов. Так что если вы упадете здесь с болью в груди и криком «Есть ли здесь доктор?», вас моментально окружит стадо абсолютных гениев, самых сверх-квалифицированных шарлатанов в мире. И (готов поклясться) никто из них не сможет оторвать защитную пленку с пластыря без того, чтобы случайно не прилепить его к своему носу. Здесь хорошо сидеть и размышлять над величайшей из шуток Господа. Умные люди находятся на самой вершине горы человеческих достижений, более глупые — стоят у основания. За завтраком я наблюдал, как величайшие до сумасшествия и сумасшедшие до крайности люди с пустыми тарелками в руках разглядывают мертвую рыбу, лишенную кожи свинину и множество видов молочных продуктов (типичный завтрак на Балтике), выдвигая дикие и путаные гипотезы. Их многострадальные жены в коридорах гостиницы завязывают им шарфы и шнурки, находят недостающие перчатки для растерянных умников, у которых количество букв после фамилии куда больше, чем длина самих фамилий[156]. В холле гостиницы расположился Нобелевский стенд, укомплектованный должным количеством молодых блондинок, постоянно готовых прийти на помощь. Хотя он предназначен для того, чтобы лауреаты могли найти закрепленные за ними машины или потерянные шляпы, мне нравится представлять, как эти девушки бросаются помогать обеспокоенным лауреатам в неразрешимых вычислениях и поиске забытых теорем. Я представляю, как они могли бы помогать в организации свиданий. («Выдающийся итальянский химик хотел бы встретиться с вдохновленной девушкой-биологом с большими сиськами для получения удовольствия и проведения исследований; фотография и образец феромонов обязательны».)

В моем нахождении здесь есть нечто ощутимо странное, как будто о жизни шведов в Швеции рассказывают комики из «Монти Пайтона». Рациональный здравый смысл вызывает к жизни лобстера сюрреализма[157]. В тот момент, когда я иду по этому свифтовскому холлу[158], один из лифтов открывает двери и выпускает на волю главный деликатес — Брюса Спрингстина, «Мистера Бина» мира рок-музыки. Он выступает в Globen — стокгольмском мегастадионе, который (что вполне предсказуемо) является самым большим зданием в мире полусферической формы.

На самом деле, все мы занимаемся здесь не чем иным, как «танцами в темноте»[159]. Света на улице едва хватает для нормального ночного образа жизни. И очень холодно. Иными словами, темно, холодно, наполнено сумасшествием и отдает маринованной сельдью. Так почему я здесь? Зачем приезжать в Стокгольм зимой не такому уж умному человеку? Я понимаю одну истину, касающуюся нашего мира. Все жаркие места в мире наполнены солнцем совершенно одинаково, а темные сумеречны каждое по-своему. Взгляните на обложки брошюр, сулящих нам заграничные чудеса. Они совершенно взаимозаменяемы: все виды курортов в расслабленной диафрагме нашего мира до удивления предсказуемы. С того момента, как у человека появился заграничный паспорт и возможность выбора между говядиной и цыпленком на обед, путешествие представляет собой, по сути, охоту за солнцем. Но теперь солнце гонится за нами. Жара и пот — уже не атрибуты роскоши, а необъемлемый атрибут отдыха. Туризм неотъемлемо связан с модой на удобства, и с практической точки зрения глобальное потепление означает лишь то, что в следующем сезоне крем против загара SPF 40 станет столь же модным, как никотиновый пластырь.

Так какой же смысл приезжать в Стокгольм в декабре? Для начала, здесь есть свет. Отсутствие света не погружает нас в темноту. Мы находимся в каком-то эфирно-молочном переливе, в тлеющем свете газового освещения. Солнце поднимается чуть выше горизонта. Ненадолго показывая нам свое лицо, оно испускает золотые лучи, покрывающие позолотой оштукатуренные фасады домов, и заставляет воду отступить на второй план. Город представляет собой коллекцию из четырнадцати островов, соединенных между собой примерно шестьюдесятью мостами. Все вместе, словно краюха хлеба, порезанная на столе Балтики. Ты не можешь отойти от воды дальше, чем на 100 метров. Жирный и замороженный свет кажется умиротворенным и сглаженным. А еще тут нет теней.

Город можно пройти из конца в конец за пару часов. Он порезан на порции размером с котенка. У каждого кусочка свой стиль и своя атмосфера. Дворцы и парламент — здесь, парки и зоосад — там, а тут — рестораны и торговые центры. Имеются и средневековые рынки, и купеческие палаты. Это напоминает отлично сделанные, старомодные детские игрушки: замысловатые строительные кубики, барочное Lego.

Сложно с ходу понять, что делает город таким приятным с первых минут. Но к тому времени, как ты бросаешь свои вещи в гостинице и проходишь пяток кварталов, уже понимаешь что. Ты просто чувствуешь уют этого места. Ничто не вознаграждает и не поднимает дух так, как встреча с новым городом и понимание того, что твои первые впечатления истинны. Множество мелочей намекает, что впереди тебя ждет что-то более глубокое, широкое и запоминающееся на всю жизнь. Еще до того, как я выбрался из машины по дороге из аэропорта, я понял, что полюблю Стокгольм. В какой-то момент водитель такси показал мне на невзрачный треугольник зелени между перекрестками дорог — своего рода муниципальный аппендикс, в который в других местах выбрасывают мусор и старые рождественские ели. Оказалось, там живет несколько десятков черных кроликов. Несколько лет назад какой-то швед выпустил парочку кроликов на волю, а те выжили и начали городскую жизнь. Этот заповедник на трассе поддерживают и охраняют местные жители. Крайне важно, что кролики черного цвета. Они понемногу подрывают трассу и повышают уровень либерализма среди жителей города. С учетом политической важности города и его артистического наследия не было бы ничего удивительного, если бы он оказался наполнен уличными мимами. Для статичного нищенства такого рода есть много площадей и пешеходных зон. Однако мимов отпугивают суровые зимы и темнота, и вообще мне говорили, что самая северная точка, где их видели, — это Гамбург. Что ж, жизнью в соответствии с «зелеными» принципами стоит жить хотя бы для того, чтобы не пустить мимов за Полярный круг.

По европейским стандартам Стокгольм можно считать выскочкой. До XIII века жизнь в этих местах практически не начиналась. Само название города переводится как «место из дерева»[160]. Лишь в XV веке город начал расти и постепенно стал региональным центром. Однако к 1600 году его население не превышало 6 тысяч человек. Это меньше, чем могло бы прийти на концерт ABBA. Город по-прежнему производит впечатление деревни, одевшейся в свои лучшие платья. Важное преимущество Стокгольма — его цивилизованность. В слове «цивилизация» есть латинский корень civic, т. е. «гражданский». Нередко одно сопутствует другому, но во многих городских агломерациях эти две вещи не совмещаются. Кажется, что большинство современных городов отказываются от цивилизации и лелеют варварство, однако Стокгольм принципиально цивилизован, расслаблен, безопасен, любознателен, изнежен и этичен. Он совмещает в себе природную и рукотворную красоту. В старом купеческом квартале Гамла-Стан торговые склады выходят к воде, а кривые улочки наполнены небольшими лавочками, ресторанами и уютными церквями, выкрашенными в цвет сыра. Перед дворцом, прекрасно сложенным образцом рационального барокко, происходит смена караула. Солдаты движутся неловко, будто стыдясь, и до крайности нескоординированно, а их униформа скучна, как одежда почтальона. В любой менее эмоционально выдержанной стране их давно бы приговорили к смертной казни. Но что говорит о цивилизованности лучше, чем солдаты-любители?

Зимние рынки заполнены сосисками и имбирным печеньем, яркими, толстыми свитерами и носками с национальными узорами и запахом животного пота. Огромное, тревожащее количество и разнообразие тряпичных кукол, троллей и нимф в условиях непрекращающегося вечера. Витрины магазинов сверкают, как страницы галлюциногенных сказок. Налет простого эстетического вкуса и современного дизайна, во многом отражающего скандинавскую сущность, едва ли способен спрятать ручную работу крестьянского китча в стиле древних саг.

В двадцати минутах от дворца находится Скансен, странное и забавное место в лесистом парке. Здесь можно увидеть старые магазины, дома, церкви и фермы, собранные со всей Швеции и превращенные в своего рода аттракцион и музей под открытым небом. Еще есть рынок и зоопарк. Тут поют, танцуют крестьянские танцы и едят еду, приготовленную прямо на улице. Все одеты в костюмы, будто взятые напрокат из пьес Стринберга[161]. Не умереть со скуки здесь позволяет лишь то, что все это делается неискренне, без налета иронии и без попыток эксплуатации культурных традиций. Крестьянин XVIII века в большой войлочной шляпе продает мне свернутую в конус лепешку, наполненную пюре и кусками жареной и копченой оленины, облитыми теплым, душистым и сладким соусом из морошки. Своего рода средневековый шведский кебаб, по-бергмановски[162] хороший и нескончаемый.

Вообще, еда в Стокгольме меня приятно удивила. Она не просто хороша. С одной стороны, она современна, но при этом не отрывается от местных корней, ингредиентов и старых рецептов. Шведы любят получать радость от еды и питья. По природе они консервативны, но склонны к экспериментированию. Цены на спиртное астрономически высоки, но шведы усердно и упорно трудятся, чтобы получить право не держаться на ногах — тогда к их услугам множество небольших, теплых и темных берлог, напоминающих маленькие деревянные утробы. Люди проводят массу времени в четырех стенах, так что нет ничего удивительного, что они находят существование селедки в банке вполне возможным и даже достойным. Открытые шведские буфеты с консервированной или соленой рыбой, теплым хлебом и тонко нарезанным сыром — чуть ли не самое лучшее, чего можно ожидать от национальной кухни. Если вы думаете, что шведские женщины производят впечатление, то посмотрим, что вы скажете при виде шведской рыбы. В холодном Северном море и глубоких фьордах ловится лучшая рыба в мире. Мне довелось видеть треску размером с пятилетнего ребенка, мякоть которой колыхалась подобно страницам глянцевой энциклопедии. Стокгольм — прекрасное место для полуночных гастрономических праздников.

Наряду с четырнадцатью островами, шестьюдесятью с лишним мостами, дюжиной Нобелевских лауреатов и бесчисленным количеством разновидностей сельди в городе есть свыше семидесяти музеев, что даже с учетом активно впитывающей культуру современной Швеции можно считать настоящим шведским столом с точки зрения новых знаний и опыта. Но если у вас есть возможность посетить лишь один музей, это должен быть музей «Ваза». Невозможно приехать в Швецию и не зайти в этот корабль, спрятанный внутри здания. «Ваза» — единственный существующий в мире деревянный корабль XVII века. Он затонул в гавани Стокгольма в свой первый выход в море и сохранился благодаря консервирующим свойствам балтийских фьордов. После того как в 1960-х его подняли на поверхность, корабль законсервировали и выставили в музее, напоминающем ангар. Пусть мой рассказ звучит скучно, как рассказ о «Мэри Роуз»[163], но нельзя передать, с каким чувством вы впервые войдете внутрь и увидите этот высокий и удивительный объект. «Ваза» был не просто кораблем с неудачной судьбой. Он должен был стать самым великим из военных кораблей. Его построили по приказу великого героя Тридцатилетней войны Густава Адольфа. Мало какой музейный экспонат способен так успешно провести вас по страницам истории, как это делает «Ваза». В процессе восстановления ученые смогли реконструировать лица по черепам моряков, ушедших с кораблем на дно. Лица скандинавов XVII века смотрят прямо на вас. Кажется, вы попали в ловушку времени.

«Ваза» заставляет нас вспомнить несколько исторических фактов. Швеция была достаточно агрессивной воинственной нацией, рожденной их достаточно обширной конфедерацией племен, торговавших и грабивших континент вплоть до Черного моря. Шведы воевали с поляками, русскими, немцами и датчанами на протяжении двух столетий. Немецкие сказки до сих пор пугают детей рассказами о том, что к ним под покровом ночи могут прокрасться шведы. Эта балтийская империя включала Финляндию, Норвегию, части Дании и Германии и, как ни странно, остров Сент-Бартелеми, который Швеция получила от Франции в обмен на склады в Гетеборге. (Столица этого острова в Вест-Индии до сих пор представляет собой вольный порт с названием Густавия.) Швеция контролировала деятельность лиги, объединявшей все скандинавские страны, а также Гренландию и Исландию. После вспышки чумы и Тридцатилетней войны Швеция стала самой сильной страной в Северной Европе, и к тому же самой нетерпимой.

Будучи последней континентальной страной, принявшей христианство и державшейся за норвежских богов с их склонностью к насилию и грабежам, шведы приняли кальвинизм и превратились в нетерпимых фундаменталистов, совершая крестовые походы в Финляндию и Германию. Любая другая религия в стране была вне закона. Шведы, исповедовавшие иные вероучения или не признававшие Бога, изгонялись. Страной управляли аристократы, говорившие на французском, на которых работало несколько миллионов беднейших и самых отсталых крестьян в Европе.

В самом начале XX столетия около 15 % шведов (в основном молодых и здоровых) эмигрировали в Америку. В большинстве всем они осели в Миннесоте, где благодаря выносливости и изобретательности, мрачной религиозности и крепкому семени смогли обрабатывать землю, в которую никто другой не мог бы воткнуть и лопату, в условиях жесткого климата, который напоминал им о родине. Они смогли превратить прерию в пшеничное море и прокормить мир.

Суть этой истории в том, что когда-то Швеция придерживалась взглядов, диаметрально противоположных тем, с чем связываем мы ее сегодня. Страна была милитаристской, нетерпимой, реакционной, суеверной, с жесткой иерархией и чертовски бедной. А затем, благодаря какому-то катаклизму, ночной депрессивной вспышке просветления, новой реальности, возникшей в воображении благодаря шнапсу и сауне, шведы вдруг решили измениться, причем всем скопом, синхронно. Не просто сменить подушки и занавески, а изменить вообще все. Стать другими — склонными к плюрализму, либеральными, современными, сексуально расслабленными, культурно открытыми, демократичными, миролюбивыми и нейтральными, увлеченными идеями социального благосостояния и общего блага, здоровья, счастья и картин Бергмана. Я даже не могу представить какую-либо другую страну, которая могла бы столь зримо доказать, что национальные характеристики не заложены внутри нас, а являются следствием многих лет неправильных действий, предубеждений, страха, снобизма и злоупотреблений. Шведы смогли пересадить свои корни и превратиться в международный стандарт заботы, образец человечности. И это замечательно. Стокгольм выглядит и ведет себя как многосоставный удобный европейский город. В нем присутствуют все хорошие черты, которые мы бы хотели видеть в себе, и мы почти не замечаем признаков пагубного влияния.

Мне кажется, все по-настоящему великие города выстроены на воде — на реках, заливах, вокруг портов или на озерах.

Вода — это обои, ковры и шторы Стокгольма, города, который постоянно мерцает, отражается, подглядывает за нами сквозь арки и смотрит через площади. Где бы ты ни был, вода постоянно взывает к тебе.

Выходя на надувной лодке в Балтийское море, я испытываю ужасный холод. Я одет в термальное белье, позволяющее выжить даже в Арктике. Поверх перчаток надеты варежки. Вокруг меня фантастическая красота: архипелаг, состоящий из множества мелких островов, плотно сидит на отполированной глади серой воды под мягким, лилово-серым небом. Вокруг все замерло. Стволы серебряных берез выстроились в ряд на берегу, их голые ветви пронизывают замерзший воздух. Жители островов строят себе простые и уютные дома, раскрашенные в типичные для Скандинавии цвета, частенько в ржаво-красный, столь похожий на цвет земли, богатой железной рудой. Крыши домов готовы выдержать непогоду, а на причалах стоят небольшие, продуваемые ветром домики-сауны, в окнах которых мерцают огоньки. Везде комфорт, практичность и приветливость. Все говорят шепотом. Нигде ни тени хвастовства. В шведском языке есть особое слово thisijantelagen, означающее неписаный закон равенства. Смысл его состоит в том, чтобы не прыгать выше головы, не болтать впустую. Это — противодействие шику, алчности. Своего рода социальная смазка для людей, находящихся в одном подшипнике. Именно здесь ненавязчиво и незаметно богатые люди проводят свои выходные. Летом, когда утро кажется нескончаемым, они плавают под парусом, купаются, удят рыбу и долго и обстоятельно едят, сидя за столом порой нагишом. Но сейчас здесь холодно, и картина, украшенная спокойным, тихим, серым, как крыло чайки, светом, выглядит на удивление элегантной.


Сицилия

Аэропорт Палермо называется «Фальконе э Борселлино». Чем-то напоминает американские полицейские сериалы 1970-х. Никто не обидится, если вы не будете знать, кому именно принадлежали эти имена. На самом деле это была пара безумно храбрых судей, пытавшихся положить конец древней традиции организованной преступности на Сицилии. Оба они были убиты.

Сицилийцы не любят говорить о мафии с чужаками. Это — семейная неловкость, не наше дело, частная трагедия. Сицилия — место, склонное к секретности. Это можно почувствовать на темных барочных улицах Палермо, столицы Сицилии, на главной площади которой до сих пор не убраны следы авианалета союзников 1943 года и где в многоквартирных палаццо поселились беженцы из Северной Африки. Это — тревожное и очень мужское место, одновременно прекрасное и противное.

История Сицилии ужасна, несчастна и романтична. Как и в любом другом месте Европы, в 1950-х годах жители этого региона были одними из самых бедных во всем западном мире. Столетиями жители острова влачили скудное существование, страдали от постоянных вендетт, вражды, несправедливости, эксплуатации, убийств с целью защиты чести и соблюдения кодекса убийц, и все это — в окружении ароматов цветущих мандаринов и благовоний. На Сицилии правило «кровь за кровь» действовало в течение десятилетий.

Монастырь ордена капуцинов в Палермо — достаточно непримечательное здание. Он стоит на тихой площади около кладбища, на другой стороне города от того района, где в 1992 году мафия свела счеты с советником Борселлино. Снаружи, перед дверьми, зажатая в угол, расположилась парочка торговцев открытками и путеводителями; внутри же за столом сидит монах, продающий входные билеты, пустяковые обереги и тоже открытки. День катится медленно, поэтому монах погрузился в чтение газеты.

Внизу, через несколько ступеней, рядом с деревянной статуей Божьей Матери находится дверь в катакомбы — зал ожидания мертвых. Зал на удивление большой, с высоким сводчатым потолком и длинными коридорами, расходящимися под прямым углом. Здесь прохладно, влажно, пахнет кислой, пряной пылью и гниющей тканью. Высокие окна превращают солнечный свет в бледную дымку. Флюоресцирующие лампы вибрируют, добавляя комнате медицинской анемичной яркости. Здесь около двух тысяч тел, свисающих со стен, опирающихся на скамьи, нашедших покой в своих дряхлых ящиках. Все они облачены в свою лучшую мирскую одежку — униформу своего земного призвания. Кроме них, здесь никого нет.

Что касается Европы, то высушивание и сохранение тел считается особенностью Сицилии. Примеры мумификации можно найти и в других районах Италии, но большинство мумий находится именно в Сицилии, где связи между живыми и мертвыми особенно крепки. Никто в точности не знает, сколько людей здесь похоронено, а сколько было вывезено из катакомб и похоронено на кладбищах священниками, не согласными с теологическими традициями сохранения обетов в отношении трупов. Это явление постоянно вызывает один и тот же вопрос: почему они это делали? Для чего выставлять напоказ гниющие тела?

Я иду по этим рядам в замешательстве, не в состоянии понять, что же чувствую на самом деле. Мы, жители Запада, не так часто видим мертвые тела — отсутствие жизни окутано тайной и скрыто. У этих мертвецов есть своя тайна; у каждого из них когда-то были свое отношение к жизни и убеждения. Исследуя тела с болезненным интересом — вот как выглядит смерть, — я понимаю, что между живым и мертвым есть огромная разница. На мертвеца можно смотреть в упор с нескрываемым любопытством, которого не выдержал бы никакой живой объект наблюдения. И мне кажется, что здесь идеальным фоном была бы песня Майкла Джексона Thriller, особенно принимая во внимание, как похожи эти тела на плохо сконструированных зомби из второсортных фильмов ужасов. Насколько комично и жалко выглядит естественная мимика — это не просто искусство, а дешевое искусство. Их челюсти открыты в молчаливом зевке, гниющие зубы угрожающе усмехаются, глазницы мрачно смотрят на нас, обрывки твердой кожи цепляются за сморщенные щеки и сведенные артритом суставы. Эти люди в основном небольшого роста, их руки скрещены, они провисают, несмотря на проволоку и гвозди, удерживающие их в вертикальном положении, головы склоняются к плечам, а тела медленно разрушаются в попытках имитировать давно прошедшую жизнь.

Коридоры разделены между собой — где-то лежат служители культа, а где-то профессионалы, т. е. врачи и юристы, среди которых затесалась парочка водевильных военачальников в форме карабинеров. Существует женский коридор, и гид говорит нам, что мы можем насладиться видами мод прошлого. Скелеты мрачно стоят, облаченные в тряпки, выбеленные до темно-серого цвета. Восхищаться особо нечем. Небольшая часовенка посвящена умершим девственницам, что в современные времена выглядит не только трогательным, но и жестоким подарком, который человек дарит вечности. Похороненные здесь девственницы наверняка должны были служить символами чистоты в мире распада.

А еще есть небольшая часовня для умерших детей. Они одеты в праздничную одежду и чем-то напоминают кукол-зомби. Одна мертвая девочка сидит на детском стульчике с небольшим скелетиком на коленях (возможно, это ее младший брат). Выглядит невообразимо жалко и смешно, с элементом гротеска.

Это ничем не похоже на римские катакомбы, где археологи достают тела, раскапывая могилы. Здесь было принято выставлять тела на обозрение и брать за удовольствие взглянуть на них небольшую плату. Повсюду висят таблички, напоминающие о том, что необходимо сохранять уважение к усопшим и не делать фотографии. Однако сами служители без проблем торгуют фотографиями. Не совсем понятно, какое воздействие мы должны испытать — религиозное и ли культурное, но понятно — что это настоящий туристический аттракцион.

Первая и самая старая мумия принадлежит монаху Сильвестро да Губбио, стоящему в своей нише с 1599 года (само слово «мумия» обозначало у арабов битум, черную смолу, которую древние египтяне использовали как средство предохранения). Большинство тел относятся к XIX веку. Сначала это были лишь монахи и священники, принадлежавшие к монастырю. Со временем к служителям культа присоединились благотворители, высокопоставленные лица и знаменитости.

Никто в точности не знает, как появилось мумифицирование. Возможно, кто-то случайно заметил, что тело, оставленное в склепе с определенной прохладной атмосферой и стенами из пористого известняка, не гниет, а просто высыхает. Затем система была усовершенствована. Вновь умершие лежали в специальных камерах, называвшихся фильтрами, на терракотовых брусьях, расположенных над канализационной системой. Таким образом, жидкости из их тел могли постепенно просачиваться и исчезать, а сами тела понемногу высыхали, подобно ветчине прошютто. Через некоторые время, от восьми месяцев до года, тела обмывали в растворе уксуса, одевали в лучшие одежды и либо укладывали в гробы, либо вешали на стены.

Сохранение тел предков встречается во многих культурах, однако они редко выставляются напоказ, как здесь. На Сицилии существует так много культур, сюда приезжало и здесь ассимилировалось так много людей со своими обычаями и верованиями, что на поверхность то и дело выплывают элементы этих обычаев, хотя их корни давно утеряны. Кто-то предположил, что подобная практика представляет собой остаточное эхо более старых, дохристианских обрядов — веры в шаманскую власть мертвых тел. Высох не каждый труп; некоторые сгнили, поэтому сохранение оставшихся могло восприниматься на намек на Божью волю, божественную руку, оберегающую людей, жизнь которых могла бы быть символом особой мирской благости. Так как останки святых используются для укрепления молитвы и веры, то, возможно, тела оставались здесь в надежде на то, что Господь сохранит их нетленными и усилит тем самым людскую веру. А возможно, катакомбы были сделаны с более важной целью — memento mori, напоминая нам о том, что все мирские амбиции преходящи, смерть — неизбежна, а попытки накопить земное богатство тщеславны и глупы.

В последние годы сохранение тел производится с помощью химических инъекций, т. е. ответственность забирается их рук Господних и передается могильщикам и ученым. В одной из часовен лежит в своем гробу девочка по имени Росалия Ломбардо. Кажется, она просто уснула под грязным коричневым листом. В отличие от многих других зажатых и высохших мумий, она сохранила волосы, падающие на ее желтый, как у куклы, лоб и закрепленные большой желтой шелковой лентой. Ее глаза закрыты, а ресницы прекрасно сохранились. Если бы ее не окружали ухмыляющиеся черепа и гниль, могло бы показаться, что эта девочка просто уснула по дороге домой с вечеринки. Натурализм и красота сцены обезоруживают. Ты понимаешь, что от тревожной и призрачной жизни тебя отделяет всего одно дыхание. Росалия умерла от пневмонии, когда ей было два года от роду. Ее обезумевший от горя отец попросил Альфредо Сафалия, известного бальзамировщика, сохранить ему дочь. Тому удалось показать весь трагизм ситуации, и ужас и скорбь нависли над этой небольшой головкой с белыми волосами. (Сафалия продавал свою жидкость для мумифицирования, храня тайну рецепта, похоронным компаниям в Соединенных Штатах, так как после Гражданской войны бальзамирование стало в Америке очень модным.) В Палермо Росалию воспринимают как своего рода полубожество, волшебного маленького ангела. Таксист спрашивает меня: «А вы видели Росалию? Вот ведь красавица!»

Савока — тихая деревенька, ползущая вверх по холму до тех пор, пока перед жителями не открывается вид на восточную часть острова вплоть до моря. Это странное место напоминает бутылку, которая сама закручивает свою пробку Именно здесь Фрэнсис Форд Коппола снимал «Крестного отца». Ресторан, в котором Майкл Корлеоне и его несчастная жена праздновали свадьбу, выходит на небольшую площадь и выглядит точно так же, как и 37 лет назад на экране. Нет ничего, напоминающего о съемках фильма. Местным жителям не нравится вспоминать об этом. Большинство сицилийцев, которым я задавал вопрос, клянутся, что никогда не видели фильма.

На вершине горы расположен монастырь, напоминающий скорее молодежный хостел, а не средневековое готическое учреждение. В нем живут две монахини, индианки из Джаркханда. Поверх сари они носят шерстяное белье и куртки. В одной из боковых комнат монастыря, во временных пристанищах из фанеры, лежит пара десятков трупов, которых изучает трио ученых.

Это очень странная команда: Артур Ауфдерхайде, восьмидесятилетний американец из Миннесоты, раньше работавший патологоанатомом, а потом ставший одним из ведущих мировых экспертов по мумиям; Альберт Цинк, массивный немец, директор Института мумий и Ледяного человека[164], находящегося в Северной Италии; молодой сицилиец Дарио Пиомбино-Маскали, возбудимый и нервный, постоянно обеспокоенный, полный энтузиазма и потенциально прекрасный ученый. У него через бровь тянется шрам, а на спине куртки написано Boxfresh — вряд ли он надел куртку, размышляя об ироничности надписи[165].

Я нахожу его в тот момент, когда он склоняется над неприглядно выглядящим ящиком и аккуратно вытаскивает из него стихарь, принадлежащий монаху XIX века. Он пытается найти образец органического материала, на котором профессор Цинк может проводить свои эксперименты. «Ого, это то, что я думаю?» Мы все наклоняемся к платью викария и соглашаемся с тем, что эта гипотеза вполне вероятна. Ученый держит в руке тонкий мешочек из порошкообразной сухой кожи. Полусантиметровый образец получает свою наклейку и упаковывается. Покойник наконец-то сможет воссоединиться со своей мошонкой.

Изучение мертвых тел способно многое сказать о повседневной жизни наших предков — их диете, болезнях и ожидаемой продолжительности жизни. Зная больше о том, как развивались сифилис, малярия, холера и туберкулез много лет назад, мы сможем лучше справляться с ними в наши дни. Ученые движутся методично, проверяя рост и возраст тел, изучая состояние черепов и зубов, отсутствие эмали на которых может свидетельствовать о многих годах неправильного питания. Две мумии страдают от подагры. У пяти заметны признаки дегенеративного артрита. Почти все эти люди при жизни мучились зубами — зубной камень, опускание десен, кариес и абсцессы.

Животы проверяются на предмет недостающих органов. У одного из тел были удалены все мягкие ткани, другие набиты тряпками и листьями (в том числе и лавровыми), возможно, для того чтобы смягчить запах или из-за того что они обладали какими-то консервирующими способностями. Заполнение пустот в телах было призвано придать им более реалистичный вид. Восковая кожа напоминает пергамент, одежда кажется липкой и влажной, лица — раздутыми и зевающими, а рты открыты так широко, что можно проводить визуальное исследование высохших гортаней и сморщенных языков.

Ученые относятся к телам с уважением, не забывая, что когда-то те были людьми, такими же, как и мы с вами. Тем не менее они называют каждое из тел «оно», пытаясь сохранять дистанцию и бесстрастность в те моменты, когда вытаскивают у тела коренной зуб.

Несколько лет назад тела, лежавшие в склепе, подверглись нападению вандалов. Кто-то ворвался в склеп и раскрасил их зеленой краской. Эти зловещие и унизительные брызги покрыли лица покойников, их одежду и обувь, сделав их еще похожими на персонажей аттракциона «Комната ужасов». Монахини, присматривающие за этим странным собранием, глядят на тела с жалостью и отвращением. Они говорят, что тела нужно достойно похоронить, позволив им обратиться в прах. Одна их них считает, что в этом нет ничего духовного или возвышающего.

Забрызганные краской и заполненные тряпками тела вскоре вновь вернутся в свои пустующие ниши. На данный же момент арки в альковах вдоль стен заполнены лишь сотнями высохших мертвых сороконожек. Несколько тел продолжают лежать в своих гробах. Я осторожно отодвигаю тяжелую крышку, которую, возможно, не трогали столетиями, и смотрю внутрь. Кажется, что воздух из гробницы выходит с глубоким вздохом, и мое горло наполняется запахом — но не запахом гниения, а ароматом крепкого бульона, сухой плесени и тонкого, как пыль, человеческого праха. Этот запах, совершенно незабываемый, напоминает настойку молчания и грусти, аромат повторяющейся молитвы, звучащей где-то в отдалении, аромат раскаяния и сожаления, одновременно отталкивающий и странно знакомый. Я сталкиваюсь с ним впервые, однако при этом испытываю странное и убедительное ощущение дежавю.

Мы никогда не узнаем, что значили эти мертвые тела для общин, принесших их сюда и одевших. Это остается одной из загадок Сицилии. Столкнувшись с этими комическими и трагическими образами смерти, мы остаемся наедине со своими сомнениями, мыслями и заботами. Очень сложно понять, что чувствуешь, когда смотришь на тела, замерзшие на полпути из ниоткуда в никуда, — здесь тайна и страх, надежда и ощущение противоречивости жизни и потери, вечные и универсальные чувства.

В красивом городе Новара-ди-Сицилия стоит большая и обильно украшенная церковь. Перед алтарем секретная дверь в склеп, и при нажатии секретной кнопки вход открывается автоматически, прямо как в фильмах про Джеймса Бонда. Ступени, ведущие вниз, приводят нас в комнату с нишами, вырезанными в камне, внутри которых разнообразные и уже знакомо бесформенные тела еще шести прелатов. На высокой полке в окружении черепов стоит коробка с двумя кошками, мумифицировавшимися естественным образом — легкое напоминание о древнем Египте. Они попали в ловушку в склепе, и это лучшее напоминание о том, что даже если у тебя и девять жизней, конец всегда один и тот же.


Дунай

I. Река

Зайдите в лес. Пройдитесь по покрытым мхом камням и корням мимо кустов ежевики, окунитесь в тень на краю лесных лужаек. В каменном углублении течет ручеек, скорее струйка воды, выбивающаяся из земной толщи. Она пузырится, брызгается, на мгновение замирает, а затем стремглав бросается в лес. А там скользит мимо валунов, омывает гравий, бездумно и бесцельно бежит по пути наименьшего сопротивления. Люди, приходящие сюда, окунают в ручей оловянные кружки и поднимают тост за старт, за великие приключения, за небольшие идеи, из которых вырастают мощные проекты. Все это напоминает древний анимизм — поклонение перед силой воды, леса и рождающей их земли. Место называется Шварцвальд, а ручеек этот — исток Дуная. Самая дальняя точка, куда вы можете добраться от устья реки, расположенного в 2860 километрах восточнее. Дунай, Danube, Donau, Dunaj, Duna, Dunav, Dunarea — величайшая река Европы, самая длинная (если не считать рек России) река, не принадлежащая ни одному государству, но протекающая по территории десяти. Здесь, в темном и наполненном вздохами лесу, река еще недостаточно созрела, для того чтобы называться Дунай. Ее здесь зовут Брег, но этот ребенок совсем скоро превратится в бурный поток.

На берегу стоит вместительное кафе, где можно отведать нарезанный толстыми ломтями настоящий шварцвальдский торт, которые подают вам настоящие шварцвальдские девушки. Торт распирает от грубого веселья взбитых сливок и вишни. Лес наполнен голосами немцев. Увлеченные повышением эффективности своей сердечно-сосудистой системы, они маршируют в шортах, с рюкзаками за спиной и палками в руках (покрытыми маленькими эмалированными бляшками, напоминающими о местах, где им доводилось петь свои «тру-ля-ля»: Ульм, Регенсбург, Пассау, Вена, Сталинград).

Неподалеку, в маленьком городке Фуртванген есть музей часов. Что бы нам ни говорил Орсон Уэллс[166], но часы с кукушкой родом не из Швейцарии, а из Шварцвальда — именно из этих мест люди, доведенные до отчаяния средневековой нищетой, отправлялись бродить по дорогам страны, торгуя вразнос часами с кукушками. Возможно, это не лучшее занятие для голодавших крестьян, однако, как и всегда, мы недооцениваем степень упорства, мастерства и дьявольской изобретательности отчаявшегося немца. Кукушка получила звездную роль не из-за своей врожденной способности следить за временем, а потому что голос ее имитировать было проще. В свое время проводились эксперименты с совами, утками и даже, говорят, с двуглавыми орлами.

Брег покидает лес и продолжает течь на восток, где встречается с еще одним инженю[167] под названием Бригах. Вместе они текут вплоть до города Донауэшинген, где официально и возникает Дунай, в большом саду за огромным домом, принадлежащим семье фон Фюрстенбергов — местным важным птицам. Река вытекает из декоративного пруда, украшенного барочной скульптурой чопорной женщины, бранящей двух обнаженных детей. Эта дама — женский дух региона, приказывающий маленьким ручейкам расти и вести себя хорошо. Ненадолго река уходит под землю, а затем вновь появляется на поверхность из-под классической беседки. Достаточно бесхитростно, не смешно и в лучших традициях немецкого китча — притвориться, что тебе может принадлежать целая река. Кайзер Вильгельм, развязавший «Великую войну», очень любил приходить в эти места и стрелять уток из своих английских ружей, переделанных так, чтобы ему не мешала его покалеченная рука[168]. Я прохожу вперед по течению. Пара крякв шумно что-то обсуждает. Одинокий мужчина выгуливает собаку. Ветер шелестит листьями тополей. Местная гостиница отчаянно пытается быть яркой и веселой.

Дунай — огромная линия разлома Европы. Он выступал естественной границей Римской империи. К западу и югу от него — классическая Европа, империя разума и интриги, поэзии и порядка. К северу и востоку — Европа варварская: бородатая, родовитая, домотканая и суеверная, Европа лесов и троллей. Река также служит границей между католической и православной Европой. По ней проходит граница десяти столетий исламской экспансии. Она петляет через неспокойные Балканы, а затем беспрепятственно течет сквозь освобожденные земли — от железного занавеса к территории Варшавского договора. Это река Ясона и аргонавтов, по берегам которой находятся самые ранние из известных в Европе поселений человека. На самое главное — Дунай представляет собой огромную артерию, питавшую Mitteleuropa — аморфную зону идей и коммерции, существовавшую в мире книг и концертных залов чуть ли не больше, чем в области географии[169]. Родной дом шоколада и кафе, психологии, философии, романтики и бунта, огромных состояний и музыки — музыки, которой полно все, на что дирижер только мог указать своей палочкой. Это место для нового мышления, развития науки и изобретений, способ существования и культура, которая до сих пор составляет закваску нашего коллективного характера.

Однако нас крайне редко тянет взглянуть на центр нашего континента. Мы смотрим в эту сторону куда реже и с меньшей любовью, чем на юг Европы. Мы предпочитаем Европу оливкового масла Европе гусиного жира — юг кажется нам более зрелищным и сексуальным. Однако именно здесь благодаря широчайшему потоку сознания возникла глубокая и реалистичная идея Европы, которая возникла довольно тихо, как прогулка по стране неторопливо росших деревень и сытой пивной лени. В прошлом мне было сложно любить Германию, однако жизнь здесь действительно красивая, светлая, забавная и отчасти изнеженная. Северная протестантская Германия — земля усердных, организованных и серьезных людей. Католический буколический юг наполнен ностальгией — это Германия, из которой вынули все немецкое. Северяне презирают южан — жирных, жадных и тупых крестьян. Южане называют северян Saupreuss — «прусскими свиньями». Мне же здесь нравится. В этих местах чудится нечто ирландское с легким привкусом кислой капусты. Первая большая стоянка на реке — город Ульм. Ульм — прекрасный и застывший город. В Средние века благодаря торговле он был очень богат, однако затем источник иссяк и город погрузился в нищету. Как и в большинстве красивых немецких городов, то, что мы видим, лишь отчасти напоминает то, что было утрачено. Британская авиация нанесла в город визит всего однажды, в декабре 1944 года, но в результате огненной бури была разрушена значительная часть старого города. Пустоты заполнены поразительно современными зданиями — взять, к примеру, здание школы, сменившие прежнее здание в стиле баухаус[170]. Город знаменит самой высокой церковной колокольней в мире. Лютеранская церковь была выстроена на самой границы Швабии, и католическая Бавария могла беспрепятственно видеть возвышающееся чудо Реформации. Это было самое высокое здание в мире, пока не появилась Эйфелева башня. Строить ее начали в 1377-м, а закончили лишь в 1890 году. Для того, чтобы влезть на самый верх, требуются крепкие нервы — вы описываете круги внутри колокольни, как штопор, пока вас, наконец, не вынесет с хлопком наверх. Открывается потрясающая панорама, но впечатление портит тот факт, что, когда вы вновь спуститесь вниз, вы уже забудете обо всех красотах, которыми любовались.

Хоры внутри церкви примечательны целой серией портретов и изображений философов, ученых, священнослужителей, рогоносцев и пьяниц. Они трогательно приземленны и причудливо эфемерны. Им удалось избегнуть волны протестантского иконоборчества, возможно, из-за того, что резьба представляет собой типичное украшение дома небогатых крестьян. Искусство лукавым образом вышло из ремесла, да и сам Христос был плотником. Геральдическим символом города является воробей. В честь него в городе проводится праздник. Фигурки воробья делают из шоколада, и даже местная футбольная команда названа в его честь. С ним связана следующая история — как-то раз к городским воротам прибыли повозки с древесиной для строительства храма. Бревна были слишком длинными для того, чтобы пройти сквозь двери. Швабы почесали затылки (а, возможно, и животы) и уже были готовы приступить к разбору стены, как кто-то заметил воробья, несшего прутик в свое гнездо. Для того чтобы пролезть в щель в стене, воробей наклонил голову вбок. Эврика! И эта история подтверждает все, что говорят северные немцы о южных. Дело не в том, что они тупее, чем маленькая птичка. Глупость в том, что они продолжают рассказывать эту историю и сейчас. Есть еще история про ульмского портного, который в XVIII веке скроил себе костюм для полета, взлетел над Дунаем и рухнул прямо в воду. Он стал всеобщим посмешищем и спился. Но ему поставили статую. Несмотря на весь бесшабашный идиотизм, примечательно, что именно Ульм — город, в котором родился Эйнштейн.

Река покидает нежно-зеленую тропинку и движется дальше на восток, к Регенсбургу. Но мы сделаем отступление и посетим концентрационный лагерь Дахау с противоречивыми чувствами, в основном с чувством вины. Разумеется, следует отдать дань уважения, но в этом визите нет ничего праздничного. Это бесконечно печальное зрелище, не предполагающее лишних слов. Здесь чисто и тихо. Местная выставка в полной мере объясняет чувство вины, присущее немцам. Они знали об этом. Они все знали. Школьники рассаживаются по автобусам; они непослушны, им скучно, и их не интересует ничего, кроме своих товарищей, — может, это и есть своего рода искупление.

Центр города Регенсбург входит в Список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Там есть старый огромный мост, но мой гид — американец, вспомнивший о своих баварских корнях, — больше заинтересован в местном пиве. Мне удается найти последний из великих шляпных магазинов в Германии, а возможно, и во всей Европе. С моей точки зрения, это самый лучший шляпный магазин в мире. Продавцы рисуют золотом на зеленом фетре мои инициалы: AAJ. Отсюда родом Альбрехт Альтдорфер[171] и астроном Иоганн Кеплер. В этом городе жили нынешний папа римский и Оскар Шиндлер.

Река набирает скорость и движется к границе. Пассау расположен в точке слияния трех рек — Дуная, Ильца и Инна, текущего от Инсбрука. Город смог заработать неплохо, взимая пошлины с проходящих через него судов, и обладал немалой политической силой, находясь на стыке границ и торговых путей. Он не кажется немецким. Близость Австрии придала ему некоторую вальсообразность. Итальянские мастера выстроили здесь блестящий барочный собор. Река часто выходит из берегов и заливает отдельные части города… стараясь превратить их в болото.

Мы садимся на корабль под названием «Авалон», один из местных круизных кораблей, забитый старыми и очень здоровыми американцами и австралийцами. Все они — закаленные ветераны круизов. Отходя от берега, мы разглядываем яркий пейзаж Пассау — настоящее латинское барокко с легким привкусом рококо. Заметно, что текущие мимо нас воды имеют два цвета — зеленый (цвет Инна) и темный, грязно-серый (цвет Дуная). Мы пересекаем границу Австрии. Старая пешеходная дорога вдоль канала теперь используется велосипедистами — спокойно можно, крутя педалями, добраться до самой Вены.

Время от времени мы замечаем на берегах реки парочки, сплетенные в объятьях рядом с брошенными велосипедами, захваченные очарованием окружающего мира и занятые лишь друг другом. Мне нравится наш корабль; он роскошен, как провинциальный мотель, и я представляю себе радость от путешествия вместе со стариками, любящими приключения и живущими наперекор ходу времени. Им нравится все — и походы в аббатства, и винокурни, и визиты в оперу, и народные танцы, и фабрики по переработке чили, и викторины после обеда, и вечерние посиделки. Они разговаривают как оптимисты, а одеваются как пессимисты — прекрасный урок для путешественника.

Но река начинает брать свое. У каждой реки собственное сказание; они текут подобно старым песням, а мы позволяем себе двигаться в ее ритме. Утром я глупо радуюсь, как отраженный от поверхности воды солнечный зайчик скачет по стенам моей каюты. Линц — это европейская культурная столица, и город несет эту ношу с неменьшим трудом, чем его бургомистры — цепь, символизирующую их власть. Город выставляет напоказ концертные залы, музеи, инсталляции, парки со скульптурами и потрясающую коллекцию современного искусства. Линц всегда был богатым городом, родным домом купцов, промышленников и богатых политических воротил. Он имеет яркий вкус публичной филантропии и социальных устремлений. Город приглашает меня поужинать и одаряет меня пресс-пакетами, ручками и компакт-дисками, а также Linzertorte — пирогом с вареньем и миндалем, для которого существует сотня секретных рецептов старее всех остальных, когда-либо записанных на бумаге. Новый, приукрашенный лозунг Линца «Линц: город оживляется» явно требует некоторой адаптации с точки зрения любого туриста.

После войны Линц оказался на границе советской и американской оккупационных зон. Граница проходила по Дунаю, а на мосту Нибелунгов стоял контрольно-пропускной пункт. Люди северного берега голодали во тьме и холоде, но при этом искренне презирали своих невидимых врагов, как настоящие пешки холодной войны. Другой Линц, за рекой, пережил экономическое возрождение 1950-х. Вся остальная Европа забыла о том, как близко была Австрия к тому, чтобы оказаться за железным занавесом. Линц разжирел на промышленном богатстве, обеспеченном щедростью своего самого знаменитого сына: Гитлер перевел в город фабрики, сталелитейные и химические заводы. Но Гитлер — не единственный знаменитый парень из этого города[172]; уроженцем Линца был и Фриц Аустерлитц, отец Фреда Астера[173].

Река продолжает течь сквозь романтический пейзаж виноградников и фруктовых садов, абрикосы и сливы, пасторальные деревни, аккуратные фермы, богатые земли с большими беременными житницами. Она плывет сквозь зеленое знамя сердечности, земледелия, обильных урожаев и глубоко консервативного процветания. Здесь, на возвышении, стоит огромный монастырь Мельк — барочная ледяная глыба католицизма. Библиотека монастыря хранит серию исключительно жестоких и глубоко преданных германскому духу картин кисти Йорга Броя. Также здесь есть церковь, наполненная золотом так, что напоминает содержимое рта гигантского рэппера. Невольно задумаешься, сколько корзин слив и абрикосов, бутылок сладкого вина, коровьих туш и яблочных штруделей ушло у местных крестьян на строительство и поддержание этого шика. На алтаре видна надпись на латыни: «Без сражения нет славы» — громогласное выражение сильной церкви как корпоративного полицейского папы. В тот момент, когда наши рты открываются при виде столь сильной экстравагантности, Мельк дотягивается до нас и вытаскивает молитвы из наших глоток как аденоиды.

Ниже по реке стоит Дюрнштайн — замок, в котором трубадур Блондель пел свои песни, чтобы найти Ричарда Львиное Сердце, похищенного ради выкупа при возвращении из третьего крестового похода. Замок производит впечатление какой-то идеализированной романтической ерунды, поставленной здесь для ублажения акварелистов-любителей и проезжающих мимо австрийских старцев. Где-то в этих краях была найдена виллендорфская Венера, которая старше (ей около 30 000 лет) Венеры греческой более чем на 20 000 лет. Эта женщина — символ плодородия с огромными грудями и корзиной или бобом вместо головы — сделана из слоновой кости[174]. Самое древнее изображение человека — мать всего сущего, образ самосознания, первый образец символизма. Найти ее в южной Австрии было крайне маловероятно, однако это подтверждает, что и в самые древние времени люди уже жили где-то в этих краях.

По мере того как наш корабль приближается к Вене, я вглядываюсь в берег и удивляюсь, где же город. Венцы не имеют с рекой почти ничего общего — возможно, из-за того, что она ассоциируется с моряками, сквернословием, жестким и неблагодарным делом торговли и сексом. Город основан как гарнизон римской кавалерии. «Австрия» означает «восточная граница» — именно здесь она и проходила. Дух римлян жив и поныне. Это очень странное место, одинаково (а порой и одновременно) очаровательное и отталкивающее. Город выглядит так, будто построен для гигантских полубогов, которые в наши дни исчезли, а вместо них здесь поселились члены ордена чопорных кураторов. В городе все либо огромное и мистическое, либо нагое и жестокое, либо до приторности слащаво, будто сделано из марципана. Национальный музей искусств представляет собой бредовое и садомахозистское отображение борьбы с Реформацией[175]; огромные полотна изображают эротичные членовредительства и экстатическую агонию. Вена — самая дальняя точка распространения ислама. В 1683 году ненасытные турки были остановлены у ворот Вены. Их смогли остановить на последнем рубеже во многом благодаря вмешательству польского короля Яна Собеского, поручившего собственную страну заботам Девы Марии и выступившего на защиту всего христианского мира. Он руководил самой крупной кавалерийской атакой в истории. Бежавшие турки оставили венцам запасы кофе. Именно в Вене были изобретены капучино и круассаны, форма которых имитировала оттоманские полумесяцы. Турки бросили и свои музыкальные инструменты, подарив тем самым Западу достаточно сомнительное культурное преимущество в виде военных духовых оркестров. Вена наглядно увидела падение железного занавеса. Вплоть до 1989 года любые корабли, плывшие вниз по течению, рисковали нарваться на обстрел.

Земля в этих краях начинает меняться, становится более жесткой, бедной, разбитой и заброшенной. До следующей столицы ехать всего ничего. Лидерская роль пришла к Братиславе внезапно, будто кто-то позвонил ей в дверь рано утром и сказал: «Поздравляем, вас выбрали столицей нового независимого государства Словакия. Удачи!» Развод с Чешской Республикой был добросердечным, либеральным и даже дружеским. Когда я упомянул об этом паре местных жителей, те в ответ закатили глаза. «Не будьте так доверчивы. Они раскололи страну, потому что не могли договориться, кто получит все деньги, прежде принадлежавшие коммунистам, захватит предприятия, кому пойдут международные займы и инвестиции. Две страны — в два раза больше коррумпированных политиков, борющихся за свое место у кормушки».

Первое, что замечаешь в Братиславе, это до судорог отвратительное строение — мост, из которого торчит высокий треножник с НЛО на верхушке. Внутри НЛО ресторан и дискотека. Бывшие коммунистические страны почему-то очень любят дискотеки; это считается современным и модным, здесь играет прежде запрещенная импортная музыка и царит распущенность. Но вход преграждают привычные очереди, а внутри царят социалистический шик и дискомфорт. Говорят, что сверху отличный вид на город. Но дискотека была закрыта. Говорят, что в городе есть интересный еврейский музей. Оказалось, что и он закрыт. В крошечном центре города, выстроенном в стиле барокко, можно найти комнату, в которой Наполеон подписал мирный договор после битвы при Аустерлице. Комната на реставрации. В центре города проводился фестиваль музыки хэви-метал, и им наслаждалось никак не меньше полудюжины лиц. Одним из зрителей был лысый человек в камуфляже, на голове которого сидела живая шиншилла. Я не знаю, кто из знаменитостей родился в Словакии, однако в пересчете на душу населения страна производит больше автомобилей, чем любое другое государство мира.

Я нахожу свободное местечко в водном трамвае, забитом компанейским народом, жарко дышащим потом, чесночным соусом, луком и сливовицей. Хрюкая и кряхтя, трамвай спускается вниз по реке в направлении столицы Венгрии — Королевы Дуная. Будапешт — что-то совсем иное, город из другого мира. Долгое время он был младшим партнером царственной Вены, однако благодаря национальной гордости и природной яркости жители смогли выстроить достаточно буйный и поражающий воображение город. Здание парламента выстроено по мотивам Вестминстера и накачано архитектурным ботоксом, к которому добавился огромный купол. Оно было построено до того, как Венгрия стала независимой страной. Будапешт представляет собой калейдоскоп других мест — где-то он похож на Лондон, где-то на Париж, Берлин или Милан. Барокко перемешивается с фантастическими зданиями в стиле сецес-сион[176]. Здесь можно увидеть замки, соборы, лучшие в мире мосты через реку и попасть в настоящую Вальгаллу музыки. После обеда я побывал на прощальном концерте Альфреда Бренделя[177] в концертном зале имени Листа.

Гуляя по городу, я внезапно понимаю, чего ему не хватает, что остается нормированным в наши времена — это смех и чувство юмора. Место это достаточно забавное. Тут много едят и пьют, разговаривают, спорят, хвастаются и размахивают руками. Это город разума и галерей, центр фотографии и журналистики. В большинстве своем этот энтузиазм — результат множества бедствий. Венгрии не повезло в войне, мирное время оказалось ничуть не лучше, национальное возрождение было прервано и за его попытку настигло жестокое возмездие. Венгры посвятили царившему в стране террору целый музей. Это один из лучших музеев, посвященных идеям, которые мне довелось видеть. Однако нам приходится оторваться от паприки и цыганских скрипок и продолжить свой путь вниз по течению. Во второй половине дня я остановился на юге Венгрии и прокатился на велосипеде вдоль берега реки, по маковым, ржаным и пшеничным полям. Я проезжал мимо пугал, виноградных лоз и бобовых полей, а на горизонте виднелись башни далекого собора. Моим компаньоном в этом путешествии была река, и это было прекрасно.

Настоящим шоком для меня стал Вуковар. Хорватский городок среднего размера, окруженный с трех сторон Сербией, подвергся осаде в годы балканской войны. Выгоревшие дома и магазины пышно заросли сиренью и шиповником. Разбитый город закрылся в своей раковине, как моллюск, и время в нем остановилось. Прошло двадцать лет — жизнь целого поколения — с тех пор, как сербские ополченцы опустошили госпиталь, вывезли раненых и больных на расположенную неподалеку ферму и зверски всех убили. Подвал госпиталя превратился в естественный памятник отчаянию. В городе сохранилась водонапорная башня, устоявшая даже после взрыва, и ее до сих пор видно с территории Сербии. Город тих и угрюм. В лесах можно множество могил. Река неспособна смыть эту память.

В ста километрах ниже по течению — Белград, столица Сербии. Город вырос в месте слияния Дуная и Савы. Я стою на зубцах городского замка, рассматривая еще одну панораму, а мой гид — впечатлительный преподаватель, рассказывающий истории только с одной, своекорыстной позиции, — с гордостью говорит, что Белград был единственным городом в Западной Европе, который действительно нещадно бомбили. В течение XX века это происходило пять раз: дважды во время Первой мировой войны (которую, кстати, они же и начали) — Австрия при содействии Германии; дважды во время Второй мировой войны — сначала немцы, затем союзники; а потом НАТО. Несмотря на количество принятых на себя ударов, Белград остался красивым городом, с огромными соборами, обязательными оперными театрами, парками и бульварами. Но основные его черты — безбрежная жалость по отношению к себе и чувство жуткой несправедливости. Сербия всегда хотела стать одной из ведущих стран Европы, однако при этом считала, что ее постоянно преследует зависть и недоброжелательность противников — оттоманов, австрийцев, германцев, русских, а также коварство союзников — французов, итальянцев, а потом и НАТО. Сюда же стоит добавить неблагодарность всех остальных балканских стран. Иными словами, в Европе вряд ли найдется страна, не боровшаяся с тщеславием Сербии. Я не хочу влезать в споры, поэтому меняю тему и говорю о том, насколько прекрасны сербские женщины. А они в самом деле красивы — неулыбчивые и вселяющие ужас блондинки в плотно облегающей одежде. Пища здесь на удивление хороша, а жители — космополитичны, дружелюбны, веселы и кокетливы, но лишь до тех пор, пока речь не коснется Косово. Мне особенно понравилась могила маршала Тито, рядом с которой выставлена его коллекция жезлов и охотничьих ружей. И, разумеется, зоопарк, в котором живут только белые животные.

Река набирает обороты и входит в свою самую зрелищную фазу: нас ждут Железные ворота — исключительной красоты скалы, вода между которыми образует водовороты и бурлит, — и крепость Голубац. Мы попадаем на территорию Болгарии, хотя земли на левом берегу принадлежат Румынии. Румыния — древние Дакия и Скифия, завоеванные Траяном[178] (что нашло выражение на соответствующей колонне). Румыния до сих пор осталась верна классике. Она использует латинский алфавит; язык на слух напоминает Geordie — ньюкаслский диалект с легкой примесью итальянского. Где-то здесь готы, теснимые гуннами, перешли границы Восточной Римской империи, после чего и начался упадок Рима — сначала незаметный, а потом стремительный. В деревнях лошадей до сих пор больше, чем автомобилей, повсюду видны стога сена и царит грязная неразбериха, присущая сельскому хозяйству. Невысокие сгорбленные женщины в черных головных уборах и ярких шалях сидят на завалинках подобно детям, ждущим обещанной сказки.

Болгария — славянская страна с кириллицей, которая пахнет розами и сливовым компотом. Милые деревушки с низкими, раскрашенными шале и притаившимися, древними, пышно украшенными церквями. Перед каждым кирпичным домом палисадник с аккуратными грядками картофеля и капусты. Здесь река впервые слышит запах моря и течет мимо брошенных фабрик коммунизма, затонувших барж и гниющих пристаней. Когда-то по этому великому водному пути шли корабли из экзотической Африки, с богатого Востока и из Константинополя, ростовские меха отправлялись в северную Европу, а в обратном направлении плыли суда с солью, древесиной и умелыми ремесленниками. Теперь торговля практически прекратилась. Река бесплодна. Время от времени попадаются случайные баржи, но чаще река течет в одиночестве, пока не растворяется в широкой дельте меж островов и дамб. По берегам тесных протоков живут орлы, аисты, кукушки, пеликаны, морские змеи, лягушки и комары.

Люди, скрывающиеся на пропитанных болотистой водой островах, строят себе временные жилища и варят огромных и скользких сомов. Дельта — очень странное место, потерянное на самом краю Европы и живущее вне законов. Здесь река распадается. Какие-то рукава уходят в Молдову и на Украину, а на западе она впадает в канал, который завершается на берегу Черного моря у последнего города на Дунае — Констанцы. Этот древнеримский город, куда был сослан Овидий[179], отмечен печатью дряхлости. Огромное белое здание казино в стиле барокко стоит прямо на набережной, и видно, что его игра закончилась неудачей. Море с непристойной фамильярностью дает пощечины земле. В городе пахнет озоном и пиццей. Муэдзин созывает правоверных на молитву, и его голос доносится до Азии. Я прохожу мимо старой умирающей синагоги. Через разбитое окно вижу надпись на иврите, сделанную золотыми буквами. Может, это «мене, текел, фарес»?[180] Евреи — отсутствующее сердце всей этой истории. Это была их река, так же как и всех остальных. В каждом городе по берегам реки существовала процветавшая и блестящая еврейская община.

Это место представляло собой сердцевину диаспоры европейских евреев, но они отсюда ушли. Тень миллионов, кто здесь жил или мог бы жить, сохранилась по сей день — в архитектуре, в магазинах, в кафе и банках, в клецках, приправах и топленом жире, в золоте, поэзии, психиатрии и политике и, конечно, в скрипках, которые с блаженной болью тоскуют на протяжении всего Дуная.

Стоики утверждали, что человек не может войти дважды в одну и ту же реку: изменится и река, и сам человек. Однако справедливо и то, что и люди, и реки меняются незаметно. Вместе с водой утекает время. Реки — часть великого братства пресной воды. Это великие истории, глубокие как печаль и легкие как смешок. Плывя по реке, мы попадаем внутрь притчи и катимся по волнам метафор. В плавании мы замечаем и то, как в воде отражаются время и история, коммерция и власть, и то, как неумолимо проходит и время нашей жизни.

II. Вена

Рональд Рейган отлично разбирался в дипломатическом этикете. Кроме того, он, как отличный шоумен, обладал прекрасным слухом. Поэтому, когда на одном званом обеде оркестр заиграл Edelweiss, он прервал свой рассказ на полуслове, поднялся и, благоговейно прижав руку к сердцу, уставился вдаль, отдавая дань уважения национальному гимну Австрии.

Эта, возможно, неправдоподобная история говорит об Австрии куда больше, чем об американских президентах. Австрия — страна, которую зачастую воспринимают слишком тривиально или неверно. Австрийцы порой чрезмерно горды или склонны слишком рьяно защищать свое уникальное музыкальное наследие (Берг, Брукнер, Гайдн, Малер, Моцарт, Шененберг, Шуберт, два Штрауса и Веберн — те имена, что сразу всплывают в памяти). Это не позволяет им заметить комизма: эта мелодия была взята из мюзикла, написанного двумя нью-йоркскими евреями[181]. Даже те из нас, кто не знает, нужно ли свистеть, молчать или аплодировать при исполнении «Волшебной флейты», отлично разбираются в том, что важнейшими вещами в Австрии являются дверные колокольчики, бубенцы и шницель с лапшой, а знаменитая мелодия Вены — города, где жил Моцарт, а Малер работал дирижером в опере — была позаимствована из британского фильма («Третий человек»), где была сыграна на русской стиральной доске с натянутыми на нее струнами[182]. Вена — это город, который в добродетели решил стать выше всех, встречая укоры недоброжелателей и насмешку злой судьбы с ледяным презрением и вздохом мученика. Страна цепляется за достаточно потертое ощущение собственного достоинства. Несмотря на множество прославленных предков, самым популярным австрийцем остается Кристофер Пламмер[183].

В Вене есть одна забавная вещь. Вы не замечаете это сразу; но когда осознаете, это до удивления восхищает. Все двери открываются в неправильную сторону. Словно в какой-то момент жители Вены договорились, чтобы все двери открывались на улицу, а не внутрь. Возможно, это был небольшой акт национального восстания, направленный на то, чтобы их не путали с немцами. Поэтому вы можете провести немало времени в попытках drucken дверь, когда ее на самом деле нужно ziehen. В какой-то момент у меня возникло какое-то странное ощущение в отношении Вены — некий момент синхронизации. Ее имя постоянно всплывало в разговорах; мне казалось, именно этот город станет очередной точкой моего путешествия. В этом городе произошло и должно было произойти так много, что мой визит в него был вопросом времени, а не желания.

Мне предложили взять в путешествие своих новорожденных близнецов. Так что группа, поехавшая зимой в Вену на выходные, состояла из матери моих детей, самих детей, их няни, фотографа Тома и меня. Такие выезды на выходные — привычное явление для жителей северной Европы. Они режут наше обычное время отдыха на части, как мы режем на небольшие треугольнички сэндвичи с огурцом. Нам необходимо взять от коротких выходных самое лучшее, и после того как земли за Дунаем открылись для туризма и перешли на евро, прежде дальные города Европы — от Барселоны до Риги — наполнились берсерками[184], гуннскими ордами пьяниц с приглаженными гелем волосами в футболках с дикими надписями, а также эскадронами диких подружек невесты в сопровождении знойных бразильцев. Континентальная Европа — именно то место, куда мы хотим поехать, чтобы оттянуться. Но в Вене этот номер не пройдет. Здесь не отращивают патлы и не выставляют напоказ ягодицы. Это — выросшая Европа, город для взрослых. И приходится вести себя не по возрасту, а подобно людям старше вас на пару десятков лет.

Официант рассматривала сдвоенную коляску примерно так же, как французский полировщик мебели — газонокосилку на обеденном столе, и со всей возможной вежливостью попросил разрешения отставить ее куда-нибудь в сторону. «Но она же никому не мешает, — возразил я. — Она не загораживает ни проход, ни пожарный выход». «Да, но ее все равно нужно убрать». Я понял, что возражение официанта в этом прянично-хрустальном раю кофе и пирожных носило скорее эстетический, а не практический характер. «Однако, — добавил я, — в коляске лежит пара младенцев». «Ах да», — безнадежно сказал он, понимая, что на этом наш разговор заканчивается, но не совсем понимая почему.

Вена недружелюбна к детям. И не к ним одним. Она не испытывает дружеских чувств вообще ни к кому. Нежная и любовная гуманность отнюдь не венские черты характера. Если вы внимательно взглянете на венцев, занимающихся своими повседневными делами, то поймете, что они не очень человечны и не особенно теплы по отношению друг к другу. Да, они вежливы, имеют отличные, слегка накрахмаленные манеры, которые крайне приятно видеть, приехав из социального климата насильственного и моментального дружелюбия и разговоров ни о чем. Продуманная формальность этикета — настоящее благословенное освобождение. Но как только вы выпадаете из-под власти напряженного и напускного дружелюбия, вы сразу забываете, что это такое.

В венских ресторанах нет дресс-кода — это и не нужно, так как дресс-код существует у города в целом. Хотя это и считается достаточно эксцентричным, но представители обоих полов часто носят деревенскую одежду — меховые украшения на фетровых шляпах, напоминающие свиную задницу, два ряда роговых пуговиц, милитаристско-фетишистские атрибуты из козлиной кожи и безделушки, сделанные из резного рога. Мне удалось найти старый ювелирный магазин, специализирующийся на продаже зубов, обрамленных серебром. С одной стороны, это кажется красивым, а с другой — уродливым до судорог в промежности. Это ощущение возникает при описании многого в Вене. Ничто не может подготовить тебя к бессвязной какофонии из холодной мраморной ругани и истерического, чуть ли не психического смеха. Здания будто опускаются ниже и хитро смотрят на тебя. А потом принимаются издеваться над масштабами. Все начинается с бесчеловечного предположения о том, что все вокруг должно иметь размер XXL. Достаточно взглянуть на железнодорожный вокзал с его семнадцатью платформами, выстроенный в классическом муниципальном стиле. На тот невероятный Вавилон пьедесталов, колонн, пилястров и всяких там наличников, будто обсыпанный из мешка кондитера-великана фигурками и картинами, вызывающими ассоциации, не приходящие в голову даже страдающему без секса отшельнику. Обнаженные ангелы борются с двухголовыми орлами и полулюдьми-полурыбами, голые бодибилдеры лупят пастухов и попадают в челюсти аллигаторов, в небесах играют духовые оркестры, а напоминающие чирлидеров валькирии скачут по крышам. Какой-то безудержный рог изобилия обнаженных тел — эпатажных, веселых, мускулистых.

Жители Вены одеты достаточно консервативно, но ярко. Пожалуй, это самые чопорно-полированные люди в Европе. Кажется, будто над их головами висят мультяшные облачка с картинками, изображающими безудержные оргии и пьянки (но нарисованные в стиле барокко). Нет ничего удивительного, что Фрейд пришел к идеям либидо, эго и психоанализа именно в Вене. Это не совпадение, даже сам Фрейд утверждал, что совпадений не бывает. Остается лишь догадываться, как могла бы выглядеть психиатрия, если бы он жил в Белфасте или Бельгии. Вена выглядит так, будто постоянно пытается что-то себе доказать. Она живет на стероидах гражданственности. Где-то империи были крупнее, а денег было больше, армии чаще побеждали в сражениях, но никто другой не доказывал себе собственной значимости со столь грандиозным пылом. Но самый потрясающий и трогательный объект, который мне довелось видеть в Вене, был крайне простым и современным. Думаю, он не нравится венцам и вызывает у них больше всего возмущении: я говорю о «Каменной библиотеке» работы Рэйчел Уайтрид — памятнике погибшим австрийским евреям.

Вена всегда находилась на переднем крае Европы, выступая линией обороны против оттоманов, гуннов и коммунистов. Она представляла собой точку опоры и, несмотря на своеобразное понятие о честности и снобизм с поджатыми губами, смогла создать массу поразительных произведений культуры, больше чем любой другой европейский город. Я говорю не только о музыке, но и о науке, философии и искусстве. Сецессионисты Климт и Шиле, писатели Иосиф Рот, Рильке, Артур Шницлер (отправленный в тюрьму за свою бескомпромиссно сексуальную пьесу La Ronde[185]), венские социалисты и эссеисты-утописты, Леопольд фон Захер-Мазох, написавший «Венеру в мехах» и подаривший миру свое имя для обозначения такого явления, как мазохизм. Захер-Мазох: полуторт, полушлепок… Как это по-венски!

Несмотря на всю монументальность зданий, город имеет вполне человеческие размеры. Практически до всех углов можно дойти пешком. Зимой улицы наполнены густым запахом имбирного печенья и глинтвейна. Витрины магазинов скалятся и переливаются разноцветными сладостями, тортами, шоколадками и сладкими украшениями в форме посоха Санта-Клауса. В городе до смешного много магазинов нижнего белья, манекены в которых выглядят столь же вызывающе, как декорации в стиле барокко. Внутри венских домов всегда жарко, поэтому часто можно видеть женщин, кутающихся в меховые шубы, под которыми минимум одежды.

Несмотря на всю цивилизованность, основной дар, который подарила Вена человечеству, — это кафе. Свой вклад внесли и кофе, оставленный оттоманами, и шоколад, подаренный испанской ветвью Габсбургов. Вена изобрела самое совершенное место досуга во всей человеческой культуре. Кафе распространились по всему миру: вы можете посидеть в кафе везде, начиная с Гималаев и заканчивая оазисами Сахары. Это дар Вены всем нам. Эти идеально демократические места принадлежат всем и каждому — здесь можно почитать газету, поболтать о какой-нибудь чепухе, написать книгу о чувстве отчужденности или открыть в себе эдипов комплекс. Кафе не просто трансцедентный образец цивилизации, а строительный кубик культуры: в кафе родилось больше великих мыслей, чем во всех университетах мира. А уж венские кафе в этом смысле далеко опережают все остальные.

Кондитерская Demel, возможно, самая известная в мире, схлестнулась в юридической битве (описать которую мог бы только Роальд Даль[186]) с гостиницей «Захер», владевшей оригинальным рецептом Sachertorte (разница между двумя рецептами заключалась в том, нужно ли класть прослойку из абрикосового конфитюра в середину торта или оставить ее прямо под глазурью). Официантки в кафе облачены в старомодную черно-белую униформу, а торты и сладости лежат на стеклянных подносах, как настоящие драгоценности. На столиках стоят кувшинчики с идеально горячим шоколадом и альпийскими горами взбитых сливок. Все это создает несколько тревожное ощущение того, что вы вот-вот попадете внутрь сказки. Сидя в кафе, можно наблюдать за тем, как кондитеры в поварских колпаках особой формы (которую уже лет восемьдесят не носят никакие другие повара), вручную покрывают глазурью пирожные в виде обнаженных женщин (ну куда же без них?) и животных. Я наблюдал, как девочка в течение десяти минут разглядывала сахарную свинку без какого-то намерения ее купить. Вена — одно из последних мест в Европе, где такие важные вещи, как сахарные свинки в крапинку, готовят не для коммерции, а в силу ностальгической традиции.

В конце войны жители Германии глянули на свою разрушенную страну, заводы и фабрики, которые сровняли с землей, решили взять у американцев деньги и создать новое экономическое чудо. Австрийцы же, судя по всему, предпочли комфорт и славу, хорошие манеры и взбитые сливки. Они осознали, что лучшее, на что могла надеяться Австрия, уже в прошлом и чем плотнее они будут держаться за свою историю, тем лучше.

Вена — город без будущего, но это вполне устраивает ее жителей. Как устраивает и меня — чудесное место, эхо отражений, призраков, белых лошадей и музыки. И если вы собираетесь что-то взять с собой отсюда на память, пусть это будет знание о том, что самым знаменитым австрийцем перестал быть Кристофер Пламмер. Теперь это Арнольд Шварценеггер.


Исландия
(декабрь 2008-го — банки уже рухнули, а извержение вулкана Эйяфьядлайёкудль еще не началось)

Летом 1783 года на юго-востоке Исландии произошло извержение вулкана, лава попала в реку Скафта, которая закипела и стала похожа на огненное проклятие из нордической мифологии. Ядовитые вулканические газы отравили зверей в их убежищах. Облака пепла взвились в небо, закрыв солнце. Все растения, жившие за счет фотосинтеза, увяли и умерли. От голода погибла пятая часть жителей острова — от тех, что остались после недавней эпидемии оспы, убившей каждого четвертого исландца.

Так что коллапс исландской банковской системы, обвал ее валюты, резкое сокращение экономики — все то, что превратило Исландию из второй или третьей по уровню доходов на душу населения страны в большую проблему Европы и поставили в один ряд с Албанией и Молдовой, — далеко не худшее, что случалось с этим государством. Дважды, по крайней мере, чума уносила более половины населения страны. В Исландии не было крыс, но и без них там вспыхнула самая страшная в истории Европы эпидемия бубонной чумы. Это было неслыханно. И почти невозможно. Но вот так Исландии «везло». Говорят, твоя удача зависит лишь от тебя. Но никто не говорит о том, что и ты зависишь от своей удачи.

Судьба била Исландию и исландцев как тяжелый молот по наковальне. Самое несправедливое в кризисе с ценными бумагами — то, что он случился, когда дела шли очень хорошо. По крайней мере все были в этом уверены. Там были рестораны, где продавали еду людям, которые не голодали. Там были бары для иностранцев, отели-бутики, тихая музыка и ароматические свечи, не предназначенные для освещения. Исландия была шикарной — просто сооl (разумеется не в смысле холодная). «Этим летом, — сказала мне одна симпатичная девушка с красным носом и розовым шарфом, — все собрались на маленькой зеленой поляне перед парламентом». (Он меньше, чем гостевой дом Элтона Джона.) «Мы пришли веселиться и выпивать, потому что Исландская сборная по гандболу завоевала серебро на Олимпиаде, — сказала она. — Это было здорово! Мы никогда до этого не выигрывали олимпийские медали». «А кто занял первое место?» «Да какая разница! Главное — мы были вторыми. Это было так классно!»

Рейкьявик усеян развалинами и воронками, которые остались от тех мест, где раньше все было отлично, а теперь стало совсем плохо. Взять хотя бы внедорожники, купленные в рассрочку или в обмен на обещание заплатить позже. Огромная (заставляющая вспомнить о вавилонской башне) строительная площадка, беспорядочно уставленная кранами: здесь должно было появиться здание концертного зала — Сиднейской оперы на крайнем-крайнем севере. Местный информационный центр еще открыт, но девушка, отвечающая на звонки, уже ищет новую работу. Есть макет того, что уже вряд ли будет построено. Можно направить телескоп на стройку — здесь не увидишь ни одного строителя. Я наблюдал, как пожилой дорожный инспектор вешает штрафную квитанцию под дворник одинокого грузовика, брошенного на обочине грязного пустыря, который должен был стать современным культурным центром. Все это финансировалось Landsbanki, тратившим деньги как подвыпивший рыбак и занимавшим как страдающий агорафобией викинг, но в результате вместе с другими банками мира отправивший экономику в свободный полет, но без кейнсианского парашюта[187].

Отличие в том, что в любом другом городском центре все бегут к «папочке-правительству», который оплачивает «карточные долги». Правительство Исландии — десяток пастухов и пара зеленщиков, одетых в костюмы из Specsavers и M&S. Одна из причин того, что риск был недооценен, — малое количество местных предпринимателей. Банкиры и регуляторы, министры и судьи были людьми одного круга, хорошо знали друг друга, знали как кто живет, были знакомы с женами и детьми друг друга. И никто не хотел стать человеком, который скажет «нет». Да и зачем? Все шло так хорошо.

За грузовым портом, где лениво торчат в небо стрелы подъемных кранов, парковка машин размером с пять футбольных полей, окруженная ненужными металлическими коробками. Там стоят сотни, а может, и тысячи автомобилей. Позади них, по ту сторону фьорда, виднеются покрытые снегом вулканические утесы. Эти машины никуда не уедут. Они брошены здесь, на краю света: огромный открытый ветрам концептуальный памятник спеси, над которым смеются чернокрылые чайки. Это свидетельства неумеренности — самое безвкусное, что можно увидеть. Бесполезные лендроверы здесь называют гэймоверами[188].

Чуть дальше вдоль залива — здания с современными квартирами, неоправданно дорогими городскими пентхаусами, которые, возможно, навсегда останутся пустыми. Мимо проходит молодой человек, одетый в зимнюю униформу исландской молодежи — узкие джинсы, майка с ироничным постмодернистским слоганом, кеды марки Converse, бесполезный шарф, втянутые плечи и безразличие к холоду и похмелью. Он останавливается и смеется: «Мы постоянно думали: „Интересно, а кто собирается жить здесь?“ Сейчас это кажется сумасшествием — это может сказать каждый. Да и я могу».

Рядом с Рейкьявиком велось строительство загородных поселков. Были проложены дороги, установлены светофоры, но строить либо еще не начинали, либо не закончили. На улице маленькая девочка играет с собакой. Какая-то сюрреалистическая картина — тихий тупик, похожий на американский пригород, в котором можно видеть всего одного ребенка, будто списанного с картин Эдварда Хоппера[189].

Двигаясь вдоль дороги под названием «Край света», мы встречаем электрика, у которого есть свое дело. Его компания называется «Почему не я?». Когда он закончит работу здесь, то отправится на заработки за границу. «Наверное, в Польшу», — говорит он, улыбаясь хитрой исландской улыбкой. Это шутка. В лучшие для экономики времена здесь на черных работах трудилось много поляков. Сейчас все они разъехались, потому что исландская крона стала своего рода шрапнелью во время взрыва на свободных рынках.

Названия Kaupthing, Landsbanki и Glitnir звучат как имена персонажей из «Властелина колец». И в том, что эти три прогнивших банка получили по заслугам, есть что-то сказочное. Только увидев их штаб-квартиры, можно понять, каким странным и нереальным был их успех. Они напоминают маленькие городские магазины типа Bradford & Bingley. Одним из них управляли из офиса, расположенного над рестораном быстрого питания. Как и в случае с любой другой катастрофой, в тот момент, когда все случилось, у всех упала пелена с глаз и стало понятно, что крах неизбежен. Где должны были работать клерки, которые, как предполагалось, должны были жить в зеленых загородных поселках? Кто заполнял бы зал оперы? Могла ли Исландия обладать лучшими в мире финансистами? Могла ли эта страна выжить за счет всего лишь двух отраслей — рыболовства и финансов? Но, что самое важное (или самое плохое), как исландцы вообще могли думать, что смогут противиться исландской удаче? Сейчас все оглядываются на только что пройденный путь и не могут понять, почему никто из них не упомянул, что этот путь был выстлан марципанами и часами Rolex.

Шагом, столкнувшим с обрыва последний исландский банк, стало решение Гордона Брауна[190], заморозившего исландские активы в Британии при помощи нашего блестящего антитеррористического законодательства. Исландцы обиделись — они пострадали. Вы знаете, они всегда считали нас своими, а не чужими. Но Гордону нужно было сделать что-то простое и наглядное, чтобы выглядеть профессионалом, и он нанес удар по тому, кто поменьше. Не шлепнул, а сильно приложил. Покрасовался перед девочками. Он так бы не поступил, будь это немецкий, французский или даже лихтенштейнский банк.

Исландцы обиделись на историю с терроризмом. У них ведь даже армии нет. Можно сказать, что нет и тюрьмы, — она больше похожа на сборный пункт. Если вы слишком сильно выпили, полицейские отвозят вас домой. Исландцы — самые либеральные, благоразумные, трудолюбивые, честные, нравственные, улыбчивые и образованные люди на европейском континенте. Нация, которая по своему темпераменту дальше других от идеи терроризма. Помните об этом, когда Браун надевает личину борца за спасение мира и говорит о международной гармонии. Он отправил союзника в реанимацию ради заголовка в газете и трех пунктов в еженедельном рейтинге. Может быть, он просто не заметил, что натворил. Или пытался разглядеть Исландию своим искусственным глазом.

Давайте четко определим, что такое Исландия. Многие думают, что это страна размером с остров Уайт и с числом жителей примерно таким же, как в Голландии. По размеру она больше Венгрии и больше Южной Кореи, число жителей которой зашкаливает за 50 миллионов. В Исландии живет чуть более 300 тысяч человек. Это страна размером с Португалию и населением, равным населению Брэдфорда. Вот таковы «террористы» мистера Брауна.

Исландия надеялась, что Европа и Америка ей помогут. В конце концов, исландцы всегда всем помогали. Во время холодной войны город Кеблавик был стратегической базой НАТО на пространстве между США и западным побережьем Европы. Мы были заодно. Но, как выяснилось, лишь пока хватало средств на решение вопросов. Выкупили исландский долг русские — Рейкьявик мог стать удобным местом, чтобы отмывать деньги и показывать после этого всем средний палец. Фарерские острова, да хранит их Господь, одолжили 34 миллиона фунтов. Каждый исландец подписал открытку с благодарностью за это. И, наконец, определенную помощь оказал МВФ.

Да, но Гордон Браун — известный за границей, как сторонник принципа «я вместе с вами» — так глубоко влез в это дело, что теперь жирные глупые англичане имеют возможность совать свои жадные носы даже в решение вопроса о поставках бананов исландским детям. И это не гипербола — из-за нехватки иностранной валюты импортные товары разделены на три категории, жизненно необходимые, важные и предметы роскоши. Экзотический фрукт — предмет роскоши, но для Исландии даже самое простое дерево — явление нетипичное. И если вам нужны фрукты, довольствуйтесь печенью трески или филе буревестника.

Сидя в веселых кафе здорового питания в центре Рейкьявика, где подают экологически чистую еду, хипповатого вида подростки пишут посты в своих блогах (здесь больше блогеров, чем где бы то ни было), а мамаши со светловолосыми малышами беспрерывно смеются. Трудно догадаться, что ты находишься в стране, чья экономика переживает клиническую смерть. Когда ты находишься в отеле 101, по нью-йоркски хрупком, построенном и управляемом банкирами и спекулянтами, невозможно представить, что здесь ни у кого нет ни пенсий, ни сбережений. Стройные и уверенные в себе девушки поправляют прически, потягивают коктейли и открыто кокетничают с пьющими пиво или опрокидывающими стопки водки мужчинами с трехдневной щетиной на лице. На неприятные события исландцы отреагировали как обычно. Правда, так же они реагируют и на хорошие новости: напиваются. Настоящая Вальгалла[191]. Бары и клубы полны людей, выпивка дорогая, а они с ироничными улыбками поднимают тосты друг за друга. Тратится по-прежнему много — пока что на это хватает наличных. Все закончится в Новый год, когда кончатся монеты.

Люди обижены на Брауна и британцев, оскорблены обжорством и непрофессионализмом собственных бизнесменов, злы на правительство. Они хотят выборов и лидера с настоящим исландским характером, способного встать у штурвала и брать на себя ответственность. Тем не менее исландцы необыкновенно оптимистичны и нордически спокойны по поводу себя и своего будущего. Женщина в баре прямо сказала: «Все эти деньги и вещи — все это неисландское. Постоянное желание, стремление к потреблению, душераздирающая зависть — все это не наше. Теперь, когда деньги и желания исчезли, мы сбросили с плеч огромную ношу. И можем снова стать собой».

Происхождение исландцев — одна из главных загадок Северной Европы. Они говорят на древнем, чистом скандинавском языке. Жуткие пьяницы, они сентиментальны, склонны к нигилизму и долгим депрессиям. Эти молчаливые рыбаки и фермеры — твердые, практичные, нравственные. Они напечатали больше книг и произвели на свет больше шахматных гроссмейстеров на душу населения, чем где бы то ни было в мире. Они читают и пишут больше других, поют и играют на музыкальных инструментах. Здесь каждый может сменить покрышку, разобрать и починить мотор, умеет ездить верхом, управлять лодкой, постричь барана и разделать лосося. Через глубокий кальвинизм они пришли к нравственному атеизму, сохранив при этом веру в эльфов.

Дороги они прокладывают так, чтобы не задеть дома эльфов. У эльфов спрашивают разрешения при строительстве. Крестьяне их часто встречают, причем для этого не обязательно быть пьяным. Эти сказочные существа, живущие на острове вместе с людьми, — такие же дети Адама, что и мы, только нежеланные, и Бог их сделал невидимыми.

Еще одно общее у всех исландцев — ностальгия. Семьи действуют так, как делали это в старину. Они покупают выбракованных осенью баранов (обычно нечетное число). А потом вся семья собирается, чтобы делать slatur — что-то вроде жирной вареной ливерной колбасы, на вкус похожей на теплый мясной жир. В тепловых шкафах супермаркетов можно найти готовые к употреблению в буквальном смысле слова разрезанные надвое бараньи головы в вакуумных упаковках, которые, как мне сказали, продаются как «половинки голов быстрого приготовления». Женщины вяжут свитера из грубой шерсти, как во времена святого Франциска. Модным местом для шопинга стал магазин секонд-хенда, хотя далеко не все в нем модное и удобное. Его содержимое до неприличия недорого и практично. Коробки со звукозаписями, помогающими перенести долгую исландскую зиму. Много романтической хоровой и народной музыки, которую поют мужчины в третьесортных трикотажных костюмах. Хеви-металл и прог-рок. На журнальной стойке — стопки пособий по проведению досуга на природе и номер журнала Hello! посвященный памяти принцессы Дианы.

Торговые центры с современным дизайном, расплодившиеся за последние пять лет, теперь стоят пустые и мрачные, как полуодетые девушки с глазами панд на автобусной остановке наутро после бурной вечеринки. На окраине Рейкьявика есть большой заброшенный молл, залитый неоновым светом. Спутница, что привела меня сюда, говорит: «Торговый центр. Ничего менее исландского на свете нет. Все это исчезнет, — она машет рукой в сторону магазинных складов, новых домов, стоянок машин, где на флагштоках хлопают от ветра флаги. — И мы сможем прекратить делать вид, что похожи на американцев, датчан или англичан».

В Исландии сейчас есть что-то вдохновляющее — она похожа на человека, просыпающегося ото сна. Это радостно и поучительно. «Люди владеют большим, чем просто богатством», — звучит слишком снисходительно, но это правда. Жизнь не лучше, когда человек беден. Но это крепко спаянное сообщество сдержанных людей, живущих на краю света, избавилось от ненужных вещей. И думаю, нам стоит у них поучиться. «У нас все будет в порядке, мы голодать не будем, — говорит мне продавец в магазине. — У нас есть рыба, рожь, шерсть и ячмень. Мы можем разводить помидоры в теплицах, пусть они и выглядят странно. У нас есть навыки, полезные и практичные. К тому же тротуар рядом с моим магазином подогревается, так что зимой я не замерзну. Энергия, которую мы получаем, — термальная и бесплатная. Может, у меня и не будет нового мобильного телефона, но когда я напьюсь и брякнусь на тротуар, он не даст мне замерзнуть».

В XII веке здесь происходили удивительные вещи — одно из тех «извержений созидания», которые определили сегодняшнюю культуру и законы, сделав цивилизации на короткое время «пиротехничными». Была написана целая серия книг, осветивших тьму: саги, светские истории о жизни, волшебстве, мифологии, правителях, фермерах, политиках, мести, любовных приключениях, путешествиях. Эти истории писались, как рассказы, содержащие параболу сюжета и схематические персонажи. Никто раньше не делал ничего подобного. Это было рождением литературы. Все это необъяснимо и до комка в горле волнует, как зарождение Ренессанса сто лет спустя. Именно исландские саги вдохновили Толкиена на написание «Властелина колец», потому что он хотел, чтобы у Британии появился ретроспективный миф о ее появлении. Никто не знает, что вдохновило Исландию, что породило ее многочисленных гениев. Наверное, это сделала природа Исландии — пустынная и лишенная леса.

Завывающие бури, кипящая вода, громыхающие вулканы, землетрясения, делающие почву жидкой, черные дымящиеся побережья — пейзаж наполняет душу либо смертельным страхом, либо историями. Они сроднились с эльфами, героическим одиночеством, задумчивостью бытия, когда оцениваешь сам себя.

Исландия преодолела свою слабость, жадность, бизнес-идеи и большие деньги и нашла в себе силы взглянуть на себя серьезно. Все будет хорошо. Именно в этой стране появился первый демократический парламент — альтинг, исландцы победили Королевский флот в борьбе за создание первой рыболовецкой промышленности в Северном полушарии[192], отсюда родом три мисс мира и один лауреат Нобелевской премии по литературе[193]. Теперь вот еще и серебро по гандболу. Людей оценивают по тому, как они противостоят неудачам, а не по тому, как они упускают удачи.


Копенгаген
(декабрь 2009-го: конференция по изменению климата)

Будем откровенны. Во всем болтливом, критиканском, обличительном, зубоскрежещущем, грязьюзакидательском, сквалыжном, мюслипожирающем и отравляющем удовольствие экологическом движении гораздо больше причин для раздражения, чем призыва к действию. Однако это раздражение хорошего сорта, в каком не грех погрязнуть и им даже хочется поделиться с незнакомыми вам людьми.

«Вы видели эти частные самолеты в аэропорту? — спросил копенгагенский таксист, везший меня на самую крупную и представительную конференцию по изменению климата в мире (не верите — спросите в Гидрометцентре). — Вы не могли их не заметить, их там штук двадцать, а может, и тридцать». Да нет, все-таки не заметил. Может, их заслонили вертолеты? Или дирижабль? Или космический корабль? Или спрятал Дед Мороз?

Потом еще популярна история про сотни «хаммеров» с длинными кузовами, привезенных из Германии для транспортировки обрюзгших делегатов в зал заседаний. Лично я видел только старые потрепанные «Пежо». Датчане не любят пускать пыль в глаза. Большинство пользуется общественным транспортом, но пусть это вас не успокаивает.

Специфически скандинавский вид спорта — собирать и выдергивать плевелы лицемерия, особенно если в деле замешаны экологи. Только упомяните Киотский протокол[194], и все тут же начнут издеваться над тем, сколько вокруг этого пустой болтовни. Весь этот углекислый газ, который сами же делегаты и произвели, отправившись на конференцию. «Все эти пожиратели бобов больше портят воздух, чем стадо коров, идущих на гамбургеры в Макдоналдс». Юмор столь же тонкий, как лед в Гренландии.

Начнем с того, что глобальная конференция по сокращению выбросов парниковых газов — это полный оксюморон. Но не только. Это еще и триумф. В имперском, древнеримском смысле этого слова. И в Копенгагене проходит парад победы, хотя сразу и не скажешь, глядя на то, как делегаты со всего мира являются на регистрацию ровно в полдень.

Датчане мелочно дотошны в отношении многого: к примеру, они вывели особую породу полицейских, сплошь блондинов, которые сантиметров на 30 выше своих европейских собратьев и похожи на резные украшения в стиле рококо. Они вам рады, но тем не менее в карманах держат настоящие пистолеты. При этом датчане удивительно легко относятся к целому ряду других вещей, например к тем же указателям и подъездам. У здания, где проходит крупнейшая мировая конференция — лишь пара небольших указателей на шоссе под эстакадой, возле временного ограждения.

Белла-центр, вне сомнения, самое уродливое строение в Копенгагене. Недодуманное и недоразвитое промышленное сооружение. Как О2, но только без О. Снаружи — очередь на три часа, трясущаяся на балтийском холоде. Напоминает мрачную версию иллюстрации к детской книжке из разряда «все флаги в гости будут к нам». По какой-то причине чем ближе страна к экватору, тем выше у делегата внутренняя необходимость нарядиться в национальный костюм. Весь индийский контингент прибыл одетым джавахарлалами неру, и белые пилотки делегатов торчат поверх шарфов и балаклав[195]. Делегаты с тихоокеанских островов дрожат, укутанные взятыми напрокат пледами; стойкие африканцы немилосердно мерзнут в своих военных шинелях. Это одно из маленьких африканских чудес — и где они откапывают эти шинели?

Такое ощущение, что собравшиеся пришли на кастинг для фильма-катастрофы, что, в принципе, недалеко от истины. Очередь развлекает — а на деле, конечно же, раздражает уличный оркестр, барабанящий по картонным коробкам и распевающий «Гринпис в моем доме». Именно эти песенки маленьких уличных оркестров служат лучшим поводом врубить обогреватель на полную мощность и закоптить небо. Ко мне начинает приставать какой-то смельчак — он тут единственный диссидент, эдакий «солженицын раздора». Он протягивает памфлет, рассказывающий о том, что вся история с глобальным потеплением — заговор, инспирированный принцем Филиппом.

Толпа на удивление дружелюбна, учитывая, какие расстояния и препятствия эти люди преодолели, чтобы попасть на конференцию в Данию. Людской поток медленно просачивается в зал, где разветвляется на очереди поменьше, словно крона огромного дерева в амазонской сельве или толпа новоприбывших зеков в колонии. У неправительственных организаций своя очередь, у представителей прессы — своя, отдельно стоят делегаты, отдельно — независимые участники конференции, а совсем отдельно — члены ООН и ВИП-персоны. ВИП-персоны — очень неэкологично. Для многих сама эта очередь — шанс почувствовать вкус новизны, экологического цехового братства. Я наблюдаю, как вежливый охранник неторопливо объясняет выводку девушек из какой-то южноамериканской страны, что такое очередь. Девушки вздыхают и хихикают. По-моему, они решили, что очередь — это самба для викингов, поэтому стоят задом наперед, до тех пор пока охранник не решается осторожно их развернуть в правильном направлении.

Простояв с полчаса для получения аккредитации, которой занимаются датские школьницы с потрясающим английским в стиле «псевдококни», я начинаю понимать, что нахожусь на историческом отрезке пространственно-временного континуума. Я пересекаю невидимый глазу барьер, балансируя, как Нуриев[196], на острие неповторимого момента — в момент момента. Эта неразбериха — на деле поворотный пункт, причем не с точки зрения экологии. Все гораздо важнее. Копенгаген — это место, где новые экологические принципы и процессы перешли из разряда лоббистских увещеваний и жалобных призывов в разряд мейнстрима, в ортодоксальность, стали истиной. Ранее окружающая среда находилась за дверью, а теперь она оказалась внутри, и неважно, что покажут опросы общественного мнения и референдумы. Не имеет значения, что партия зеленых всегда проигрывает, даже в самых демократических условиях. Неважно, что зеленые скучны и добропорядочны, как пуритане. Неважно, что ученые перевирают факты и скрывают статистику, что все делают втайне от нас. Это больше не имеет значения. И не так уж важно, грозит ли действительно нам глобальное потепление. Значимо лишь то, что люди, имеющие вес в этом мире, думают, что все это важно.

Когда главы практически всех государств приезжают и начинают обещать и подписывать договоры, которые потом будут, вне всякого сомнения, нарушать и врать нам, посмеиваясь про себя, это неважно. Можно отказаться платить по чеку, но нельзя отказаться от причины, по которой этот чек был выписан. Раз речь идет о глобальном изменении климата — они уже в команде.

Глобальное изменение климата — это актуально. За ним будущее. Скептики и неверующие — все эти «красти», «свампи», городские сумасшедшие, носящие рекламные щиты-сэндвичи, и кассандры, безумно вращающие глазами, конечно, будут жаловаться и все отрицать, заниматься ловлей блох, писать книги и участвовать в ночных телешоу. Однако теперь и они в деле. Так уж заведено.

Снаружи Белла-центра поражают две вещи: во-первых, датчане не торгуют выпечкой, а во-вторых, нет никаких указателей. Ну не любят они указывать, что вам делать.

Я провожу три дня как в тумане, совершенно потерянный, бесцельно бродя меж тысяч людей, одетых в национальные костюмы, сидящих импровизированными группками вокруг компьютеров общего пользования. Бесконечные разговоры и выстукивание древних ритмов на клавиатурах. Чувствуется отсутствие хиппи, хотя я обнаружил трех азиатов, одетых деревьями. Никаких косичек, да и бород почти нет, никаких самовязаных свитеров и самотканых рубах.

Это не те люди, которых можно встретить на уличных демонстрациях. На них нет перуанских шапок, и волосы на голове не выбриты в пьяном угаре. Это не те ребята, что устраивают представления снаружи.

Это третье поколение эковоинов. Все началось с диких пророков 1970-х, писавших книги соком вайды и уходивших отшельничать в пустоши, пытаясь услышать зов Геи и обрести забвение. Потом были их ученики — безумцы альтернативного толка, белые растаманы, модельеры и модели в искусственном меху, тощие мальчики из рок-групп, изготовители сидра и культиваторы конопли. Но и они исчезли. Теперь есть официальная поддержка, и работа делается профессионалами. Технократами.

Зал полон тысячами излишне квалифицированных людей, тихо беседующими на четырех языках. Эти люди возглавляют неправительственные организации, большие благотворительные фонды и ведомства ООН. Аппаратчики-альтернативщики со всего света, большинству из которых нет и сорока пяти. Экология стала слишком большим и важным делом, чтобы оставлять его вшивым романтикам. Пускай себе пишут блоги или прокладывают велосипедные маршруты. А здесь речь идет о путях развития мировой экономики в следующем столетии.

Поэтому тут присутствует большой бизнес: представители автопромышленности, авиалиний, нефтяных компаний. Энергетики — они-то знают, откуда ветер дует. И все без исключения хотят оказаться внутри. Они уже осознали, что защита окружающей среды подобралась к верхушке власти и вершинам цинизма. На борьбе с глобальным потеплением делаются состояния — на технологиях, инновациях, торговле выбросами углерода, грантах и чувстве вины. Чувство вины приносит большие деньги. А все потенциальные покупатели тоже тут: молодые, умные, смышленые чиновники со всего света. В Южном, развивающемся полушарии единственные люди, помимо туристов, пользующиеся самолетами, — это местные чиновники, направляющиеся на экологические и медицинские конференции. Вот у кого деньги, а не у отсталых скептиков. Скептики ничего не добьются и ничего не смогут купить. Они просто надеются сохранить все как есть и выйти в финал.

Ничего этого не случилось бы, не будь на свете такой вещи, как ноутбук. Тут он есть у каждого. И участники постоянно подсвечиваются снизу, как герои готического фильма. Они потому и называются «зелеными», что так выглядят. Никто из них никогда не станет жаловаться на карбоновые выбросы в сети, произведенные поисковыми механизмами, или ругать ресурсы, затраченные на производство ноутбуков и зарплаты рабочим, их собирающим. Их ноутбуки — это пылающие золотые мечи, их огненные колесницы. Движение в защиту окружающей среды стало возможным благодаря Интернету, блогам, электронной почте и компьютерному моделированию. Лет пятнадцать назад эта конференция не могла бы состояться. Это, конечно, не значит, что бумага устарела: ее неправдоподобно много. Каждый стенд, каждая делегация, каждая неправительственная организация распечатывает акры буклетов, памфлетов и прочих документов, составленных на малопонятном и невразумительном техническом жаргоне. Само собрание, разумеется, обходится без целлофановых пакетов, всем раздают хлопчатобумажные цветные сумки с логотипами, которые обходятся гораздо дороже и людям, и природе.

Залы названы именами знаменитых датчан, и самый большой — Исак Динесен. Это псевдоним писательницы Карен Бликсен[197], которая, если помните, имела плантацию в Африке. В двух главных залах официальные бюрократические процедуры ползут с теплотой, остроумием и живостью тающего ледника. В наличии очередность, пресный язык официоза, тяжеловесность иерархии международной организации, выстроенной в виде пирамиды, и никаких возбужденных выкриков студентов-демонстрантов. Делегаты удобно устроились в своих национально адаптированных креслах и после долгого перелета умирают от скуки и непонимания. На мгновение все встало с ног на голову, и последние стали первыми. Прогрессивные и промышленно развитые постколониальные страны — в самом низу таблицы: они — парии, и им придется постараться догнать другие страны. На верхних строчках — крохотные кусочки земли, куда никто не приезжает. Так выслушаем же Соломоновы острова, острова Маршала, Тувалу и Того.

Ничто не бесит так, как постоянное обращение к коренному населению. В любом выступлении хоть раз, да скажут о «туземцах». Я борюсь с желанием поднять руку и выкрикнуть: «Простите, сэр, а что, разве в зале есть НЕкоренные жители? Покажите мне, кто тут НЕземляне? Кто тут монстр Калибан[198], не привязанный хотя бы к пяди земли на нашей планете?» Снисходительное отношение к туземцам омерзительно. Абориген — нечто доисторическое, отсталое, вроде зверюшки. Об аборигенах говорят как об исчезающих гоминидах, возводя их до мученического образа панды и белого медведя. На антропологических картинках в викторианском стиле они изображены в цветастых одеяниях из меха и перьев, с раскрашенными лицами, само изящество. Поскольку мы на севере, то в большом количестве присутствуют эскимосы на каяках, охотящиеся при помощи копий — чего давно никто не делает. Эскимосы теперь охотятся с ружьями, на моторных лодках, в парках North Face. В Гренландии так мало белых медведей не потому, что льды тают, а потому что безработные иннуиты палят по ним от нечего делать.

Больше всего беспокоит и удручает, что у этих «зеленых» совершенно нет вкуса. Им неважно, что они едят, что носят и что вешают на стены. У них нет своей концептуальной культуры — только чужая культура, которую они принимают на ура, хватаясь за примитив, рукопечатные знаки и резьбу по камню. Все делегаты одеты в туфли-лего и балахонистые грубые тряпки, на которых иногда может красоваться старый университетский галстук — символ либеральных взглядов владельца — или шарфик в этническом стиле. Даже коммунизм и фашизм смогли перевести свои взгляды в плоскость эстетики, а вот движение «зеленых» оказалось испорченным, заношенным и лишенным воображения. У него не остается времени на культуру. Они, видимо, считают, что не заслужили ее. «Зеленые» слишком увлечены своими блогами и моделями, чтобы создать мало-мальски приличную музыку протеста. Искусства нет, есть только какие-то печально-каламбурные слоганы и скучнейшая, напыщенная и переполненная солипсизмами писанина.

Однако, несмотря ни на что, движение «зеленых» триумфально шествует по миру, поскольку у него есть самое важное и ценное из качеств: ему есть о чем рассказать. Оно рассказывает сагу о спасении мира. В ней присутствуют все элементы великого мифа: тяжелейшие испытания, драконы и великаны, которых необходимо победить, волшебные семена, которые нужно отыскать, источники и фонтаны молодости и здоровья, узы братства и безжалостный враг. Принцессы, которых нужно освободить. Королевства, которые надо завоевать.

Если рассматривать споры об изменении климата на планете как черновик нового мифа, который будет создаваться тысячелетиями, становится понятно, почему он так неотразим. А кто бы отказался от собственного мифотворчества?


Мальдиы

Странно думать, что в Копенгагене можно увидеть пальмы, но их там полным-полно — и пальм, и тропической растительности. Пальм, тропической растительности и пастухов Самбуру. Вообще-то, пастухи Самбуру не слишком радовались жизни, дрожа вечером на северном ветру вместе с продавцами фруктов из Кералана. Прошлогодняя конференция по изменению климата была посвящена всем проблемным регионам планеты — людей, носящих одеяла и перья, свели в некоем антиутопическом тематическом парке вместе с их чиханием, кардиганами и жалобами. Было странно бродить по натопленным залам и внезапно натыкаться то на корейца, одетого китом, то на жителя Соломоновых островов, расфуфыренного, как агент по торговле недвижимостью из Флориды.

Безусловно, в роли Микки Мауса в этом Диснейленде исчезающих особей выступал Мохаммед Нашид. Возможно, его имя не сразу всплывет в памяти, но если вы следите за новостями, то наверняка вспомните, что это первая эко-рок-звезда. Он — президент Мальдив, и из всех альфа-самцов мира политики, которые съехались в Данию, этот худощавый, телегеничный мужчина первым делом оказался в центре внимания. Он возглавлял группу «Полтора» — союз островных государств, которые уйдут под воду, если температура на Земле поднимется больше чем на 2 градуса. Он знает, как надо пиариться, попасть под прицел фотокамер или в газетный заголовок: он провел заседание Кабинета министров под водой, заставив перенести свой рабочий стол на пляж.

Мальдивы представляют собой длинный атолл из тысячи с лишним островов вулканического происхождения, которые высовываются из воды, как спины китов. Они уязвимы и находятся на грани вымирания так же, как, например, белый тигр в руках китайского знахаря. Мы топим их своим образом жизни.

В этом-то и заключается актуальнейшая мальдивская дихотомия — и ирония, и противоречие, и пресловутая «муха в супе». Положение страны на краю света проясняется — его государство топят выбросы углекислого газа. А на плаву его держат те же выбросы, но только производимые туристами. Десантированный на острова громадными беременными межконтинентальными «Боингами», именно этот народ оставляет за собой самые грязные на планете следы. Ожидающих в очереди на таможне экология заботит столь же мало, как сотрудников отдела косметики в магазине Harrods. Но вас она должна заботить. Вы должны понимать. И это не ханжество. Не в том смысле, чтобы и рыбку съесть, и косточкой не подавиться, и не в том, чтобы говорить одно, а делать другое. Здесь комбинация молота и наковальни. А между ними — страна, зависшая в пустоте, готовая рухнуть в никуда.

До появления международных отелей основными статьями дохода на Мальдивах был экспорт на Шри-Ланку вяленого тунца и содержание британской военно-воздушной базы на острове Ган. Суши и бомбы — не самые экологичные продукты, а больше на Мальдивах нечем заниматься, разве что плести циновки из кокосовых волокон. Поэтому пришлось развивать туризм.

Я был там лет 25 назад, когда страна только открылась для туристов. В те времена приходилось делать пересадку на Шри-Ланке, да и вообще все было довольно хиппово и по-дурацки, несмотря на ужасное качество интернациональной кухни — тогда даже бефстроганов везли из Сингапура. Зато сейчас летишь прямиком в столицу Мале, а потом морем перебираешься на нужный остров. В этот раз я, моя блондинка и наши двухлетние двойняшки остаемся на Рити Ра — курорте, который представлен в туристическом буклете самыми экзальтированными и галлюциногенными клише: например, ужасным оксюмороном «босоногая роскошь», автор которого умудрился одновременно задеть босоногих и принизить любителей роскоши (о чем постоянно говорят и те, и другие). Есть тысячи благозвучных способов донести основную мысль: «расслабься, отдохни, успокойся, подлечи нервы, оттянись». Существует даже «банановая гипотеза отдыха», согласно которой люди, много занимающиеся нервным бизнесом в странах первого мира, обязательно должны переместиться в какую-нибудь страну третьего мира, чтобы там под пение птиц и звуки свирели приостановить свой бег. Гипотеза также предполагает, что чем быстрее ритм жизни, тем дальше надо уехать, чтобы распутать этот клубок. Странно, но мой личный опыт общения с богатыми людьми показывает, что они не очень-то много работают. Всех наиболее успешных плутократов объединяет один универсальный талант: умение делегировать свой стресс с блаженным безразличием. Они никогда не носят свои чемоданы или даже не воспитывают собственных детей.

Рити Ра — удивительное место. Мне доводилось побывать на всевозможных необитаемых островах, и обычно все мечты и надежды испаряются минут через десять под натиском мошек, пассатов и запаха гниющих водорослей. Но хуже всего другое: отчаянная, убийственная скука. Однако Рити Ра — это нечто иное. Рити Ра — место, где жил бы Бог, если бы не нашел себе места на небе. Оно выглядит пугающе божественным и словно скрывает что-то. Возможно, где-то там, внизу, мастерит ракету очередной злодей из фильмов про Джеймса Бонда. А возможно, этот остров — декорация к крупномасштабному порнографическому реалити-шоу. А когда находишься здесь, кажется, что само это место перемещается куда-то еще. Раньше это вообще не было «местом», пока кто-то не задумал здесь построить первый отель.

Мальдивы — всего лишь длинный атолл, лежащий поверх океанских глубин. Здесь никто не живет подолгу, разве что блуждающие крабы-привидения. Люди импортировали сюда отпуск мечты при помощи сотен тысяч тонн песка, похожего на сахарную глазурь, и насадили райские кущи пальм и тропических цветов, сымитировав джунгли из детских книжек — пестрые, чистенькие и безопасные.

Наш номер — это щедро обставленный дом, со всеми мелочами, необходимыми людям, путешествующим налегке: тремя курильницами благовоний и дворецким, а также сотней телеканалов, кинофильмами по заказу и двумя холодильниками с тремя видами воды с трех континентов. (Я спросил у дворецкого: «А какой самый популярный вопрос вам задают приехавшие сюда, на необитаемый остров?» «Естественно, „Как подключиться к Интернету?“» — ответил он.)

С водой здесь проблема — на острове есть опреснитель, электрогенератор, завод по переработке мусора и семьсот работников, скрывающихся в руссоистских[199] джунглях, как японские солдаты. У нас есть женский и мужской велосипеды и гольф-карт, а через большое французское окно видно, как за моей личной столовой, моим черным плавательным бассейном, за нашим пляжем с подвешенным гамаком и плетеной сдвоенной колыбелью плещется мой собственный кусочек океана. Тут три ресторана — с едой стало лучше. Ливанский ресторан под открытым небом так же хорош, как и тот, что на Эджвар-Роуд в центре Лондона. Еще есть японский ресторан на сваях, где усатые акулы-няньки размером с Роя Шайдера[200] скользят у вас под ногами в подсвеченной прожекторами воде. В главном обеденном зале готовят выпечку со всех концов света и занимаются соковыжиманием. Слащавый и бледный взмокший ирландский шеф-повар готовит именно те блюда, которых от него ожидают расслабляющиеся приезжие, — редкие и экзотические, но понятные и уважительные, без жестких корочек. Есть оздоровительный спа, способный одновременно обслужить футбольную команду премьер-лиги и бразильский бордель. Половина гостей русские — пузатые, решительно настроенные мужчины с неприветливыми глазами и агрессивными прическами, одетые по-курортному в то, что было куплено им ненавидящими их ассистентами. Большинство приезжает с любовницами, чьих фамилий они не успели узнать. Девушки ходят, качая бедрами в намокших стрингах, и изучающе смотрят сквозь хищные очки на своих новых кавалеров и на всех остальных тоже — таким взглядом похоронные агенты смотрят на стариков.

Остальные — обычное скучное меньшинство: удивленно разевающие рот, подвыпившие и круто загоревшие новобрачные, обалдевшие от секса и постепенного понимания того, что ни с кем другим сексом уже заниматься не смогут; пенсионеры, обналичившие страховку; президенты международных компаний со своими вторыми женами-хищницами.

Понимаю, мое описание звучит не очень соблазнительно. Это место божественно, но в то же время сюрреалистично. Словно счастливая реинкарнация, созданная магическими заклинаниями тысяч отельных консьержей, задуманная, как материализация снов, порожденных валиумом, как декорация к пьесе, которую никто не удосужился написать. Смотреть нечего, ходить некуда и незачем. Я воображал, что буду писать книгу, но мой ноутбук спит в своем неопреновом чемоданчике, а я — в покачивающемся гамаке.

Однажды я сошел с песчаной дорожки и углубился в лес — сделал то, чего никогда нельзя делать в детских сказках, — и там обнаружил длинные парники. Они тянутся на многие мили — эти парники орхидей, которые выращивают, чтобы обезглавить и хладнокровно бросить в душистые ванны и на подушки к куртизанкам. Это было необычайно печально.

Лежа на пляже в гамаке, можно увидеть человека, медленно бредущего по песку с граблями. Он делает уборку, прочесывая песок «елочкой», пока вы философствуете над инь и ян туристической индустрии, потребляющей природу, которую она же и охраняет.

Мои мысли переносятся в Копенгаген. Ко всем этим замерзшим активистам в перуанских шляпах, требующим перемен, экологической бережливости, отмены капитализма и прогресса, введения норм и лимитов, с визгливой грустью уверяющим, что все это нужно для того, чтобы спасти девственные лазурные россыпи Мальдив. Видимо, они думают о каком-то другом острове.


Арктика

Холод. Всю жизнь мы боремся с ним, избегаем его; самое развитие человечества предполагало бегство от холода, борьбу с ним и поддержание тепла. Мы говорим: холодный взгляд, холодный прием, месть — это блюдо, которое надо подавать холодным, хладный труп. Кому захочется холода? Тепло — это здорово: горячие блюда, горячие штучки, жаркий секс и зажигательные вечеринки. Тепло или холод — вообще не выбор, разве что он заинтересует тех немногих хладнокровных упрямцев, в жизнь которых экстремальный холод привносит особое, суровое очарование. В этих холодных краях беснуются тролли, а мы покрываемся гусиной кожей при одной мысли об этих обледеневших равнинах и пронизывающем северном ветре. А они отправляются туда. Большинство голосует за тепло. Холод капитулирует, тает на глазах. И нужно успеть почувствовать холод, пока он еще где-то остался.

Поэтому, когда меня спросили, не хочу ли я отправиться в Арктику, то я тут же сказал «да», прежде чем они успели добавить «пожить».

Прежде всего надо разобраться со снаряжением: найти его, затем потерять, составить список, классифицировать, заказать, поохотиться за остальным в Интернете, распаковать, надеть, устроить первую примерку, снять, снова примерить перед зеркалом, подогнать, протестировать по правилам и без правил, уложить и, наконец, упаковать. Маленькие пакеты и секретные заначки — груда вещей в углу моего офиса постоянно растет, как ледник из шерсти и перьев, гортекса и застежек-липучек.

Люди, путешествующие в те места, где отсутствует обслуживание номеров и туалеты со сливом, зациклены на снаряжении. Они никогда не говорят о городских пейзажах, таможенных досмотрах, исторических руинах и туристических маршрутах, а лишь о носках и фонариках. Под маской любого исследователя скрывается маньяк-вещист. И хотя свои требования к снаряжению выдвигают и тропические джунгли, и океаны, и пустыни, и саванны, ничто не сравнится с подготовкой к путешествию на самый верх (или самый низ) земного шара. Искупительная жертва холоду — самая дорогая. И лишь немногие места так холодны, как Свальбард[201].

Я случайно столкнулся с сэром Дэвидом Аттенборо[202]. Я плохо знаю Дэвида, но, как и все, воображаю, что знаю хорошо. «Я собираюсь в Свальбард», — сказал я ему и увидел на его лице тень тревоги вместо радостного энтузиазма.

«Правда? — тихо сказал он. — Сейчас там очень холодно. Ужасно холодно. Зачем вы туда едете?»

«Посмотреть на белых медведей!» — бойко, словно бойскаут, отрапортовал я.

Он приподнял бровь: «Белые медведи — опасные животные, знаете ли. По-настоящему опасные. А самое главное в экстремальном холоде — то, что все хорошо до тех пор, пока не становится очень плохо. Вот вы идете, и все нормально, но стоит потерять перчатку, как вы теряете руку».

«Спасибо за совет. А куда отправитесь вы сами?».

«Домой, в Ричмонд», — ответил он и был таков.

Помимо одежды (список вещей был длиннее того, который я составил, уезжая в школу-интернат), мне был необходим (по словам организаторов) четвертый уровень физической подготовки. До этого момента я и понятия не имел, что у мускулов, как у ресторанов, бывают мишленовские звезды. Поэтому поинтересовался, на что в принципе должен быть способен человек с четвертым уровнем подготовки. Мне ответили лаконичным электронным сообщением: «Человек с пятым уровнем подготовки способен покорить Эверест». Итак, я упаковал свое снаряжение в новый водонепроницаемый норд-фэйсовский рюкзак и вместе с фотографом Томом потащился в Хитроу, внутренне ощущая себя на уровне где-то «два с половиной».

До Свальбарда добираться долго: сначала вы летите в Осло, из Осло — далеко на север в Тромсе, а уже из Тромсе где-то час с небольшим до Лонгиербиена, что на острове Шпицберген. Лонгиербиен назван по имени американца, мистера Лонгиера, который когда-то купил здесь угольную шахту. Шпицберген — название голландское, его дал острову Баренц, который открыл это место и здесь умер. А Свальбард — норвежское название архипелага, и означает оно «холодный берег».

Если норвежец называет какое-то место «холодным», значит, здесь не просто прохладно. Свальбард — наиболее удаленное к северу место постоянного проживания людей. Аэропорт Свальбарда — самый северный аэропорт мира. Он расположен на 78-й северной широте, в то время как Северный полюс — на 90-й. Еще севернее — только тюлени, моржи, кучка ученых, несколько охотников и парочка выпускников британских школ, из последних сил волочащих сани во имя бездомных кошек. Свальбард оказался слишком суровым местом даже для эскимосов.

На острове нет местного населения. Здесь мы встречаемся с остальными членами нашей партии: близнецами Китом и Коди, журналистами-экстремалами из Айдахо (один из них фотограф, а другой — репортер, но я так и не понял, кто из них кто); Крэйгом, банкиром из Калифорнии лет сорока пяти, чьим единственным хобби было фотографировать крупных хищников; Анастасией, девятнадцатилетней студенткой школы моделей из Сибири; Дэвидом, американским бизнесменом тайваньского происхождения; Чай Чай, восторженным и полным энтузиазма представителем Thai Electronics, и Флори, миниатюрным пиар-менеджером, напоминающей живостью Поллианну[203]. Потом еще был мрачный швед по имени Макс, он был экспертом по полярным медведям, и два гида-норвежца. «О боже, — цедит Том сквозь зубы, — это просто состав для фильма-катастрофы семидесятых». И действительно, стоя у подножия горы со снаряжением, мы представляем собой совершенно несовместимую и, вероятнее всего, обреченную группу людей. Мы все лабораторные крысы, а точнее, лемминги, прибывшие, чтобы поселиться в пустыне, где еще ни один дурак не разбивал до них свой лагерь.

Лонгиербиен выстроен на сваях: привлекательные своей функциональностью скандинавские мобильные дома вознеслись над вечной мерзлотой, готовые убежать, если дела пойдут плохо. Городок теснится в долине между отвесными склонами холмов в устье фьорда. Тут есть маленькая церковь, университет, пара отелей, супермаркет, несколько магазинов, продающих серьезное снаряжение без финтифлюшек, жевательный табак и, к моему удивлению, абсурдно широкий ассортимент лакричных конфет.

Над городом возвышается весьма зловещего вида труба, выпускающая в чистый воздух элегантную струю дыма. Лонгиербиен появился благодаря добыче угля, который теперь стало слишком дорого экспортировать, так что сейчас он используется лишь для обогрева и освещения города. На другой стороне холма стоят, широко раздвинув ноги, черные вышки, которые раньше поднимали на поверхность вагонетки с углем. Еще есть кладбище, на котором в вечной мерзлоте покоятся тела моряков, умерших от пандемии гриппа в 1918–1919 годах, а также мемориал героев войны, испещренный (куда же без этого?) британскими фамилиями. Это место было сровнено с землей немецкими линкорами и стало домом для одиноких радистов, сквозь помехи слушающих голоса, доносящиеся с отдаленных полей войны.

Свальбард всегда существовал обособленно от окружающего мира. Вплоть до двадцатых годов XX века, когда эта территория перешла к Норвегии, он считался ничейной землей, и посещали его лишь китобои и исследователи. На него не распространяется Шенгенское соглашение, так что здесь может поселиться любой. После норвежцев вторая по численности нация на Лонгиербиене — тайцы, их тут несколько семей, работающих в туристическом бизнесе. Но ни один житель не был рожден здесь, детей рожают на континенте. Люди оказываются здесь по случайности, от отчаяния или по собственному выбору: любители экстрима, любители нестись на лыжах в небытие. В тот день все флаги были наполовину приспущены. Я поинтересовался, не погиб ли у них накануне какой-нибудь лыжник при сходе лавины. «Нет, — ответил проводник. — Девочка-подросток покончила с собой». Здесь много самоубийств: сказывается отсутствие солнечного света и влияние климата. Свальбард — конец всех дорог. Поселок на краю Ойкумены. Однако для меня, гостя, здесь больше радости, чем в снежном Рождестве длиной в целый месяц. Я лежу в своей маленькой комнатке в отеле, почему-то украшенной фотографиями бывших мэров города, смотрю на мерцающее северное небо и не могу уснуть от возбуждения.

На следующий день нас учат одеваться. Мне-то казалось, что на протяжении последних пятидесяти лет я знаю этот процесс назубок. Оказывается, нет. Чем-то это похоже на то, как стюардесса объясняет правила безопасности в самолете, с одной лишь разницей: мы все внимательно слушаем. Итак, прежде чем вылезти наружу, нужно натянуть две пары кальсон (толстые и тонкие) из овечьей шерсти, надеть шерстяную фуфайку, вязаную водолазку и толстый свитер из овечьей шерсти на молнии. Потом две пары шерстяных носков (толстые и тонкие), пару лыжных рейтуз, синтетические брюки и сверху пару непромокаемых брюк на гагачьем пуху с подтяжками. Следом идут: пуховой жилет, пуховая парка с глубоким капюшоном и подкладкой из меха койота и пара арктических сапог, каждый размером в два садовых домика, со сменными термовкладышами. На лицо надевается тонкая вязаная маска серийного маньяка, а на голову еще и толстая балаклава a-la Роберт Скотт. Затем идут нижние перчатки из шелка — это важно, поскольку если вы решите тронуть что-либо металлическое на улице голыми руками, то лишитесь кончиков пальцев, и огромные варежки на веревочке, как у детсадовцев. Если наденете перчатки, то потеряете пальцы до костяшек. Все завершается шапкой, сделанной моим другом, исландцем Эггертом, из морской выдры, с наушниками из лисьего меха. В общем, процесс одевания напоминает подготовку к какому-то убийственному виду спорта, и уже сам по себе является серьезным физическим упражнением. Радует, что, однажды надев все это, вы проходите так целую неделю. Здесь, в Арктике, вас никто не унюхает, разве что белые медведи.

Закон термодинамики утверждает, что мы греемся теплом, которое сами же и производим. Эти слои одежды, надетые один на другой, застегнутые на пуговицы и молнии, зашнурованные и прошитые двойным швом, должны не допустить утечек тепла. Мы жадно копим тепло. Однако перегрев столь же опасен, как и переохлаждение. Если вы вспотеете и пот замерзнет, вы погибнете либо отдельные части вашего тела почернеют и отомрут. Постоянно идет поиск компромисса между вентиляцией и сохранением тепла, будто вы наполовину человек, а наполовину жаба-ага.

Мы садимся на снегоходы — своеобразные мотоциклы на полозьях. Снегоход катится легче, чем тележка из супермаркета, но его так же трудно поворачивать, как и тележку, зато гораздо легче перевернуть. Я ненавижу мотоциклы, но поменяйте гудронное шоссе на снег — и получите незабываемое удовольствие. В Свальбарде больше снегоходов на душу населения, чем где бы то ни было. Местные гоняют на снегоходах с бесшабашным хладнокровием — нордические беспечные ездоки с карабинами, болтающимися на боку. Выезжать за пределы города без оружия запрещено. Если у вас нет ружья, можно взять напрокат в местном магазине.

День бело-синий, с багровыми и розовыми тенями. Воздух искрится алмазной пылью, инкрустированный мелкими кристаллами льда. Мы уносимся прочь из города в ледяную пустыню и быстро осознаем, насколько несовершенно наше снаряжение: малейшая полоска голой кожи обмораживается в считаные секунды, дыхание кристаллизуется на балаклавах, синтетический материал абсорбирует влагу под очками, и она, мгновенно замерзая, ослепляет. Я с радостью обнаруживаю, что варежки, купленные через аляскинский веб-сайт Midnigt Mushing и похожие на черные клешни со специальными заплатками для подтирания носа, несравнимо лучше, чем варежки всех остальных. У меня все время теплые руки. Остальные пересчитывают пальцы.

Мы останавливаемся на заледеневшем морском берегу, где глыбы изъеденного ветром льда вмерзли в ледяную корку океана. Напротив, освещенный лучом солнечного света, стоит огромный собор — ледяной храм. Это место священного величия, пейзаж, полный высокой романтики XIX века. Мы слезаем со снегоходов, и мир внезапно становится неподвижным и безмолвным, но все же мы здесь не одни. У наших ног следы — четкие и глубокие, еще до конца не уничтоженные ветром.

Белый медведь. Следы огромные. Я засовываю в один из них свою черную карикатурную руку. Выглядит, как рука ребенка.

След величиной с колпак автомобильного колеса. Норвежцы расчехляют ружья. Следы тянутся цепочкой по холму над замерзшим морем. Можно услышать бесшумную поступь зверя, почувствовать, как он размашисто шагает, представить себе, как он покачивает головой и поводит носом, самым чувствительным среди всех млекопитающих. Полярный медведь может учуять человека за 24 километра с лишним.

На следующий день мы встаем рано и вытаскиваем сани, на которых горой высятся палатки, спальные мешки, кухонные принадлежности, пищевые концентраты и туалетное сиденье. Мы покидаем город, направляясь к востоку мимо стад северных оленей, выкапывающих из-под снега мох. Пять часов езды по равнинам, ледниковым отложениям, покатым холмам и спускам, настолько крутым, что кажется, будто катишься с американской горки. Но занервничать и надавить на тормоз в этом аттракционе — значит, подвергнуть себя риску получить удар по затылку тюком со снаряжением весом в центнер. Переправившись через глетчер, мы оказываемся в небольшой глухой долине на побережье. Солнце начинает садиться, и мы разбиваем лагерь. Пока распаковываем вещи, погода портится, поднимается ветер и начинает казаться, что небо падает нам на головы. Пурга уже вокруг нас. Мы в спешке ставим палатки. В них нет ничего гламурного: обычные палатки Glastonbury на двоих, защита от ветра и снега. Мы с Томом выкапываем подвал — место для хранения мешков и переодевания. Разбивка лагеря — гонки наперегонки с ветром и падающей стрелкой барометра. Нужно, чтобы пальцы сгибались, но они постоянно мерзнут, и шелковые перчатки уже все в дырах от застежек-липучек, которые точно изобрел какой-то хладнокровный дьявол. Уже поставлена палатка-столовая — переносная русская времянка из двуслойного пластика. Внутри два стола, пара скамеек, крохотный уголок для приготовления пищи, парафиновая печка и параллельные краны, установленные на высоте человеческого роста. Размером 12 x 10 футов, она удерживается при помощи стальных тросов. Последнее, что мы успеваем сделать до темноты, — это протянуть проволочное заграждение и подсоединить к нему взрывчатку.

Лучшая защита от белых медведей — собаки: собаки лают, и медведи держатся в стороне. Однако мы здесь затем, чтобы увидеть белых медведей, поэтому собак с собой не захватили. Вместо них на видном месте в палатке висит ружье.

Мы жадно глотаем горячий ужин и расходимся по палаткам, чтобы уснуть внутри пухового спального мешка, поверх которого постелен еще один пуховой спальный мешок. На мне новозеландская шапка из меха опоссума, и, прежде чем усталость смаривает меня, я успеваю прочитать при свете фонарика пару страниц из исландской саги: «Прошу тебя, испытатель непорочных монахов, стань мне охранителем в моих странствиях! Да осенит Господь с горных вершин путь мой ястребиным крылом!»

Мы забираемся в мешки с головой: любая часть тела, оставшаяся на воздухе, за ночь обморозится до кости. Температура внутри палатки не сильно отличается от температуры снаружи. Мороз превращает зубную пасту в цемент с запахом мяты, ломает переплеты книг, разряжает батарейки. Таким холодным бывает тон отказа, вкус измены и боль одиночества. Ни один из нас прежде не испытывал подобного холода. От мороза дерет горло изнутри, щиплет в глазах, и козявки намертво замерзают в носу. Кожа горит, словно к ней прикоснулись раскаленной кочергой.

Утром на стенах палатки тонкий слой инея от нашего дыхания. Ветер поигрывает этими новыми элементами первозданного пейзажа, сердито прочищая глотку, бормоча рунические угрозы и предостережения, но храп Тома ему не удается заглушить. Барометр просыпается, ртуть начинает ползти вверх по шкале термометра. Ветер дует изо всех сил, и мир становится белым. В полутора метрах ничего не разглядеть. Снег — кружащееся, пульсирующее, живое существо. Такое ощущение, что с поверхности земли слезает кожа. Кругом крутящиеся воронки и фонтанчики, как на реке во время паводка. Пейзаж меняется: там, где вчера был твердый лед, теперь двухметровые сугробы. Мы проваливаемся по пояс. Сибирячка Анастасия удивляется, что такая погода вообще возможна.

И вот мы сидим в маленькой столовой — тринадцать душ, прислушивающихся к непогоде, надеющихся, что небо хоть чуть-чуть просветлеет — день, потом второй; мы играем в карты, читаем, придумываем викторины: столица Молдовы, три всемирно известных норвежца, три всемирно известных финна, как я потерял девственность, как я встретил свою жену. Сидим, как лисы в норе или элементы кубика Рубика, — подвинется один, все остальные тоже смещаются. Теперь мы беседуем о перистальтике наших кишечников.

Поход в туалет — серьезная экспедиция. В шести метрах от столовой находится пластиковая коробка с крышкой, вроде той, которую чернорабочие ставят поверх дырки в земле. Внутри нее — складное сиденье туалета.

Терпишь до последнего, потом хватаешь биоразлагаемый пакет, говоришь окружающим, что выйдешь прогуляться, на что все непременно улыбаются, и, спотыкаясь, бредешь сквозь поземку к маленькому бивуаку. Откапываешь из-под снега бумагу, которая остается сухой, потому что мокрым бывает лишь тающий снег, и начинаешь разматывать шерстяные слои одежды горящими на морозе пальцами. Обычно спрашивают: «Как вы там ходили в туалет?» Отвечаю: очень, очень быстро. Для мужчин были «писательные контейнеры», в которые мочились и тут же закапывали в сугроб. В снегу — маленькие отверстия с градацией цвета от здорового соломенного до почечного, насыщенно-охряного, поскольку чем дальше мы продвигались, тем меньше жидкости пили.

Снег засыпает равнину, погребая снегоходы и подбираясь к палаткам. Он просачивается сквозь откидные клапаны палаток, заполняет подвал, покрывая нашу поклажу, одеяла и спальные мешки. Мы сидим в столовой и изобретаем новые блюда. Лучшее принадлежит мне: какао с соусом «Табаско». Самое странное блюдо — овсянка с вареным коричневым сыром и красным джемом, который, как оказывается, норвежские дети едят на завтрак. На полу кучи верхней одежды и промокших варежек из тюленьей кожи и оленьих шкур. Веревки прогнулись под тяжестью перчаток и балаклав, шарфов и шапок. По комнате, освещаемые фонарями, свечами и парафиновой печкой, медленно и сонно передвигаются люди, пытаясь отыскать свое снаряжение. Колеблются тени, озаряя лица, мы рассказываем одну историю за другой, на снежном полу образуются лужи, от носков поднимается пар.

Норвежец Эрден рассказывает, как он пересек на лыжах Гренландию. Впечатляет — даже с точки зрения бывалого арктического исследователя. Гренландия расположена в четырех временных поясах. «Как это было?» — мы усаживаемся, чтобы послушать его сагу. «Белая равнина. На семнадцатый день ко мне в палатку залетела птичка. Я ее покормил. Потом она улетела, и я пошел дальше». И все? Видимо, да.

На третью ночь температура падает. По-вагнеровски завывает ветер. Мы поем песни, играем в детские игры, складывая бумажки. Анастасия постоянно что-то рисует. Том фотографирует. Мы рассказываем истории про путешественников. Пляшут отблески света, проходит время. Непогода кружит, как дикий зверь, ревущий, неуловимый, злобный и безжалостный. Мы сидим в нашей сырой норе. Нас никто не вызволит, никакой вертолет или снегоочиститель. Нет никакого запасного плана. Делать нечего. Но с этим ничего и не поделаешь. Холод и ветер сковали все. В нашей тюрьме спокойно, так как отсутствует необходимость двигаться дальше и принимать решения. Такое можно только пересидеть. Мир сузился до клочка в несколько метров. Это все, что у нас есть. В снежной пустыне этот клочок и есть все, что мы есть.

На следующую ночь снег атакует наши палатки. Он давит на нас, как бетон. Я лежу и наблюдаю, как он подползает к стенам. Ветер ревет, как скорый поезд, завернутый в целлофан. Он несется издалека, с ревом и потрескиванием, со скоростью 15–20 метров в секунду, палатка дрожит и хлопает полостями, как живое существо в смертельной агонии. Мы спим чутким сном.

Около трех часов ночи я слышу, как кто-то копошится снаружи. В отверстии появляется голова Эрдена. «Вылезай, — говорит он. — Немедленно вылезай. Бери с собой только то, что сможешь унести». В скором времени мы будем под снегом. Палатка норвежцев тоже исчезла. Мы забиваемся в столовую и спим там еще пару часов. На рассвете снег прекращается и застывает в виде жестких змееподобных архитектурных форм. Буря отбушевала, мы потеряли тринадцать снегоходов, одиннадцать саней и две палатки.

У нас три складных лопаты на всех. После нескольких дней, проведенных в полном бездействии, все хватаются за лопаты с радостным нетерпением, и нам удается все откопать из-под двухметровых сугробов. Странно наблюдать, как откапывают мою палатку. Вещи лежат, как в древней гробнице: подушка, книга, шапка, и я ожидаю увидеть в выкопанном из-под снега мешке собственное замерзшее тело.

Теперь нам нужно выбирать: покинуть лагерь и отправиться назад в Лонгиербиен, что займет 12 или даже 14 часов, либо провести еще одну ужасную ночь здесь и отправиться на побережье искать белого медведя. Все единодушно решают остаться.

На следующее утро выезжаем все вместе. И небо, и земля одинаково бледно-голубого полярного цвета. Горизонт отсутствует. В течение часа не оставляет ощущение, будто мы поднимаемся по облакам в небо, словно валькирии. Берег океана потрясает. Воздух становится прозрачным, занавес раздвигается, и перед нами открывается пейзаж в своем безбрежном и суровом величии. Огромные голубые искрящиеся ледяные торосы, гранитные глыбы, теснимые ледниками, далекие зубчатые гряды над морем, заключенные в скобки льда. Рядом с нами летают глупыши — эти альбатросы северных пустошей и вестники весны, осматривая замерзшие волны океана в надежде найти какую-нибудь завалящую живность. А рядом утес, кишащий черными кайрами, с яростной меткостью снующими над нашими головами.

Поистине эпический пейзаж, страна саги, благоговейного трепета и романтики. Ближе к вечеру шведский эксперт указывает куда-то поверх огромных заледеневших дюн, вздыбившегося гранита и замерзшей глади океана. Мы следуем взглядом за его пальцем, смотрим, прищурившись, вдаль и видим точку, одинокий восклицательный знак, движущийся медленно через льды. Это он — «исбьёрн» — белый медведь. Желтоватый, как старый зуб, на фоне окружающей белизны, на расстоянии чуть меньше трех сотен метров от нас.

Бинокль сокращает расстояние вчетверо. Это большой самец. Он вышел на охоту, бредет по замерзшей поверхности океана на своих гигантских лапах, низко склонив голову и вынюхивая подо льдом тюленей, прислушиваясь к ветру, к ритмичному хрусту снега под когтями, к своему дыханию и пробуя воздух на вкус. Белые медведи — самые большие одиночки на свете. Все живые существа, даже их собственные собратья, избегают самцов. Они не ищут компании или близости. Мэри Шелли отправила незаконнорожденное чудовище Франкенштейна[204] именно в эти далекие безбрежные просторы. Этот медведь — иносказательный символ конца света, хозяин тусклого, призрачного и печального безмолвия, вслушивающийся в одиночество.

Белые медведи не редки; они встречаются не столь редко, как черные носороги, гигантские панды, тигры или осетры. На свете больше белых медведей, чем кофеен Starbucks. Они не исчезнут как антилопа-квагга, сумчатый волк, странствующий голубь или бескрылая гагарка. Их будут разводить и держать в резервациях. Белый медведь редок в Гренландии, где иннуиты истребили их почти полностью, но на северо-западе американского континента их, наоборот, слишком много. В Черчилле, штат Аляска, они подходят прямо к туристическим автобусам, а видно их лучше всего по телеку. Но вот увидеть медведей именно в этом пейзаже — редкость, которая запоминается на всю жизнь.

Белый медведь стал символом сужающихся границ зон полярного холода, поскольку его жизнь неразрывно связана с отступающими льдами и ледниками, этими тающими бесцветными просторами. Медведям приходится проходить все большие и большие расстояния в поисках тюленей, их жизнь на краю земли становится все более незначительной. В прошлом году два медведя умудрились переплыть море и перебраться из Гренландии в Исландию. «И что с ними стало? — спросил я рассказавшего мне об этом исландца. — Естественно, их застрелили!»

Полярные медведи — не очень интересный вид с точки зрения биологии. У них полый мех и необычайно короткий для таких крупных животных период беременности. Слепые и лысые медвежата рождаются под снегом не вполне сформировавшимися и должны сразу присосаться к матери, иначе просто будут съедены. Это единственные абсолютно плотоядные медведи, но они могут адаптироваться. Вообще, способность адаптироваться делает этот вид крайне жизнеспособным. Белые медведи способны спариваться с медведями гризли, что происходит все чаще и чаще с повышением температуры. Детеныши, рожденные в смешанных парах, могут в свою очередь спариваться, в связи с чем даже возникает вопрос, является ли полярный медведь настоящим видом. Но дело не в этом. Согласно популярному среди путешественников трюизму, важно не то, куда ты дошел, а то, как ты шел, поскольку все пункты назначения — всего лишь остановки на долгом пути. Главное, с кем ты путешествуешь и кого встречаешь на своем пути. А дойти до полюса Земли, не повстречав белого медведя, было бы огромной, бессмысленной и символичной потерей времени.

Мы следовали за этим старым медведем в течение часа, отчасти путешествуя вместе с ним. И по сей день я чувствую, что он где-то там, на горизонте, на том продуваемом ветрами берегу, принюхивающийся к холоду, бредущий по льдам, слушающий крики глупыша. И оба мы все еще в пути, разделенные 12 градусами широты и 58 градусами температуры — две параллельные непересекающиеся прямые.


Гаити
(апрель 2010 года: после землетрясения)

Невозможно привыкнуть к детским отделениям скорой помощи. Становится только хуже от того, что знаешь, чего ожидать. Однако со временем я научился молчать. Выдает лишь голос. Никто не должен видеть, как у вас сдавливает горло. Чего уж точно не нужно окружающим, так это очередной порции дорогостоящих импортных слез. Палаточные отделения этой импровизированной лечебницы наспех установлены во дворе старой больницы, выстроенной из кирпича и бетона и не тронутой землетрясением, возможно, благодаря заступничеству маленькой иконы Девы Марии. Больные и увечные не возвращаются внутрь — боятся нового толчка, боятся быть заживо погребенными в своих кроватях под этими мрачно нависшими стенами. Так что больница пустует.

Мы находимся в квартале Ситэ Солей, что в пригороде Порт-о-Пренса. И до землетрясения он был известен как самое ужасное на свете место. Эту трухлявую трущобу, выстроенную из всякого дерьма, мерзостную, с отворенными венами заразных сточных канав, тоже тряхануло, однако по какой-то непостижимой иронии десница божья пощадила ее. Так она и торчит триумфально в своем гнилом уродстве.

Палатка рожениц — место радости «со слезами на глазах». Младенцы — блаженные символы надежды. Большинство матерей лежит на маленьких раскладушках; на короткое время они в безопасности, в своем маленьком мирке, полном облегчения и радости, которое приносит благополучное разрешение от бремени. Однако это совсем не подходящее время и место для новорожденного или молодой матери: большинство этих женщин потеряли и свои семьи, и собственных матерей. Им некуда возвращаться. Одна из женщин сидит, скрючившись, совершенно несчастная. У нее на коленях маленький призрак — скелетик, обтянутый кожей. Его веки трепещут, головка покачивается, слишком тяжелая для тощей шейки. Я видел это прежде: кроха на грани между жизнью и смертью. Доктор шепчет, что у ребенка водянка головного мозга. Всего в часе лета Флорида, там ребенку могли бы всунуть в голову дренажную трубку и откачать жидкость. «Здесь мы этого сделать не сможем, и потом, ему ведь понадобится регулярное лечение, а тут это невозможно». Его прогноз? Врач пожимает плечами. Маленькое сердечко бьется о грудную клетку, дыхание упрямо растягивает ребра. Только когда все совершенно безнадежно, когда смерть за углом ждет финального отсчета, начинаешь осознавать, насколько цепкими и яростными, насколько отважными становятся попытки сохранить в себе искру жизни. В кроватке по соседству с умирающим ребенком лежит обложенный подушками милый маленький мальчик. Он глядит на меня лучистым взглядом огромных глаз и тянет ручонки. «Любит обниматься, — объясняет бельгиец, занимающийся снабжением больницы. — Всем доверяет. Мы нашли его в мусорном ящике». Гаитянский мусорный ящик — постапокалиптический метод решения проблем. У ребенка не хватает одного пальца. Наверное, крысы отъели, — не такая уж здесь и редкость, как может показаться. Крысы приходят ночью и отгрызают людям пальцы на руках и ногах, иногда носы. Мальчику месяцев девять.

Он не нежеланный ребенок и не какой-нибудь незаконнорожденный. Кто-то растил этого малыша, пока мог, и в конце концов под давлением этого ужаса, смертей и катастрофического отчаяния его выкинули, как мусор. Он хихикает и тянет ко мне ручонки, и я понимаю, что если возьму его на руки, то уже не смогу вернуть его в кроватку. «И как вы его назвали?» «Ирод». «Как-как?» «Ирод». «Вы назвали этого ребенка именем царя, приказавшего умертвить невинных младенцев?!» Нет такой трагедии, которую бельгийцы не смогли бы усугубить, причем из самых лучших побуждений.

Это землетрясение стало женской трагедией. Конечно, трагедией оно было и для всей нации, но особенно тяжкая ноша выпала на долю женщин. Хотя статистика и не велась, но, судя по некоторым данным, погибло больше женщин, чем мужчин. Землетрясение случилось днем. Женщины были дома, готовили обед, заваривали детям чай, когда упало небо. В отделении для калек я насчитал примерно в два раза больше женщин, чем мужчин, к тому же за последнее время в больницах появляется все больше жертв изнасилования. Ходят туманные слухи, что часто подвергаются насилию девочки, оставшиеся сиротами, оказавшиеся на шее соседей или дальних родственников в переполненных лагерях, большей частью выстроенных и обслуживаемых тоже женщинами. Как и везде, они стирают, убирают, готовят еду и заботятся о детях. На скамейках несколько женщин дожидаются врача. Тихие и умиротворенные, они держатся за руки, приобняв бледных детей и положив ладони с жесткими проворными пальцами на колени. Их лица отутюжены горем и полны жестокой решимости. Здесь присутствует нечто виденное мной прежде, что сложно объяснить: в любой катастрофе есть своя устрашающая красота.

В последний раз я приезжал на Гаити в 2004 году, на грустный праздник двухсотлетия независимости страны. Это было самое страшное место из тех, где мне доводилось побывать. Меня травили газом, в меня стреляли, мне угрожали вудуистскими зомби. На улицах валялись трупы. Я был свидетелем, как солдаты избивали студентов, на моих глазах погиб подросток, застреленный в бандитской «разборке». Всем заправляли банды головорезов, называвших себя химерами. Говорят, они подчинялись непосредственно президенту Аристиду, который некогда был католическим священником, но, по слухам, пользовался для удержания власти практиками вуду. Это даже не анархия: анархия подразумевает наличие некой философии, некоего замысла. А тут — вселенский хаос. Единственное, что объединяло практически всех гаитянцев, — вера в то, что их страна всегда была проклятой и осталась таковой по сей день. Уезжая, я мысленно поблагодарил Бога за то, что выбрался из этой темной и безрадостной страны и больше никогда сюда не вернусь. Будьте осторожны, когда благодарите за что-либо, — вам могут предложить добавки.

В новом аэропорту царит хаос: кругом кучи вещевых мешков и коробок. Люди, что беспомощно бродят вокруг, — большей частью американские христиане-фундаменталисты, приехавшие в поисках санкционированных Богом приключений, одетые как для африканского сафари, в футболках, кричащих об их добродетели. Они возбуждены и бестолковы. Вторая половина — гаитянцы, вернувшиеся домой из-за границы, чтобы искать свои семьи под руинами панельных домов. Они везут с собой деньги, теплые одеяла и магнитофоны. На вылете из Майами нас задержали на три часа: группа экзальтированных баптистов пыталась проскочить с огромными сумками, полными вяленой говядины, мимо очереди, состоявшей из тех людей, которых они ехали утешать. Огороженное летное поле превратилось в огромную свалку: военные палатки, мобильные склады, вертолеты и оборудование. Здесь работают сотни благотворительных и неправительственных международных организаций, тысячи рабочих, волонтеров и специалистов, полезных и не очень. Всем им нужно где-то спать, что-то есть и пить, им нужна санитария западного уровня. Первоочередная забота этих организаций — здоровье и безопасность их собственных членов, материально-техническая помощь логистикам и читателям молитв.

Солдаты американской армии, «голубые каски» ООН и миротворцы сидят за колючей проволокой, сохраняя скучную, мрачную, сытую неподвижность, периодически приглядывая за дорогой из окон броневиков сквозь стекла зеркальных очков Ray-Ban. Они всячески стараются избегать поездок в брезентово-полиэтиленовые городки для пострадавших, и в большинстве случаев им это удается.

На первый взгляд Порт-о-Пренс выглядит на удивление таким, каким я его запомнил: даже до землетрясения он представлял собой самую разрушенную, отсталую и жалкую столицу в Западном полушарии. Позже, углубившись в город, я начинаю замечать рухнувшие здания. Тектонические плиты капризны в выборе: какие-то дома сложились, как карточные домики, в то время как соседние с ними остались стоять. Другие здания завалились набок и раскололись, открыв взору зловеще пустые кукольные комнатки со всем содержимым. Горы обломков высятся на улицах, как кучи блевотины. Провода повисли гирляндами на автомобилях, на крышах супермаркетов, офисов и отелей, на президентском дворце и кафедральном соборе, разрушенном по прихоти гаитянской геологии. На склонах холмов панельные бетонные дома превратились в одинокие кучи мусора, выплюнув из себя жалкую обезображенную мебель, яркие клочья одежд, посуду, обувь, осколки украшений, кухонную утварь, разорванные на клочки книги и порхающие фотографии умерших — горький урожай бесхозного движимого имущества.

Все кажется несущественным и несерьезным. Лишенным веса и достоинства — дурацкий мусор и только. Воздух жаркий и тяжелый от влаги, спертый от вони гнилья и экскрементов, к которому примешивается приторно сладковатый дух мертвечины, который не спутаешь ни с каким другим. Запах душ, отлетевших в мир иной, тошнотворный запах святости. Тела лежат, погребенные под рухнувшими плитами. И никто не знает, сколько их.

Сразу поясним, пока не забыли: это землетрясение — величайшая природная катастрофа современности. Наихудшее природное событие со времен распятия Христа. Официальная статистика говорит, что погибло где-то около 230 тысяч человек. Местные полагают, что мертвых намного больше. Конечно, если судить по первой десятке мировых катастроф, то цунами в Азии принесло больше разрушений, но обрушилось оно на два континента. А гаитянское землетрясение произошло на территории величиной с кусочек Англии между Лондоном и Брайтоном, в стране, где население не превышает десяти миллионов.

Пережившие трагедию остались на улице. На каждом углу — навесы и хибары. Бивуаки потерявших жилье загромождают бензоколонки и придорожные стоянки. Парки напоминают ульи, кишащие людьми. На деревьях развешано белье, дымят костры, свиньи и куры копаются в сиропообразном мусоре. Шеренги вонючих переносных туалетов выстроились поодаль в тщетной попытке остановить загаживание окружающей среды.

Питьевой проточной воды в городе нет, поэтому ее ежедневно приводят в цистерне. Пацанята продают маленькие полиэтиленовые кульки с водой, пахнущей хлоркой. Ощущения, что ты в часе лета от Флориды, нет. И совсем не чувствуется, что ты на острове, половина которого занята полями для гольфа и пятизвездочными отелями. Гаити всегда был больше африканским, нежели карибским островом. Как Аккра или Фритаун. Здесь всегда помнили свои корни — свое рабское прошлое, испытывая мрачную гордость за самую первую черную республику. И за первую армию черных со времен Ганнибала, разбившую армию белых, — единственную армию из солдат-неевропейцев, победившую Наполеона[205]. За это унижение гаитянцы дорого заплатили. Французы отобрали у них в качестве репараций все лесные угодья, в результате чего остров столкнулся с самой страшной эрозией почв. Теперь здесь торгуют оружием, наркотиками и гуманитарной помощью. И еще дешевыми футболками.

Схлынула первая волна острой боли, а вместе с ней исчезли и команды новостных репортеров. Я обнаружил только работника AFP, усердно пытавшегося состряпать репортаж дня, и команду операторов с телеканала «Аль-Джазира». Как ни странно, говорю это без всякой иронии, наиболее популярная история о землетрясении — это история позитивная: чудесные спасения, акты героизма и храбрые поступки, самоотверженные спасатели из Роттердама, собаки-ищейки из Баркинга, хирурги-чудотворцы из Сурбитона. Однако чем меньше надежда на спасение из-под завалов, чем больше спасателей пакует вещи и уезжает, тем больше репортеров из круглосуточных новостей следуют их примеру. Новости из этих мест дорого обходятся телеканалам, и ни бюджет, ни рейтинги не позволят им платить за мрачную и депрессивную историю восстания из мертвых.

Неотложки больше не помогают раненым. Теперь им приходится иметь дело с ужасающей нищетой, детским поносом, респираторными проблемами, инфекциями и болячками. Во временной больнице, которой управляют швейцарцы, самая распространенная медицинская проблема — ННФС, то есть научно необъяснимый физический симптом. А проще говоря, горе. Или необходимость выспаться. Или недостаток внимания. Или надежда на таблетку, после которой станет хорошо.

Молодой врач с глазами, горящими мессианским огнем, рассказывает о первой реакции на катастрофу: «Мы находим людей в трущобах с кусками железной арматуры и металлическими шинами на поломанных ногах, которые держат в руках свои медицинские справки. Им оказали неотложную помощь, а потом бросили. Мы нашли женщину, жившую в палатке из полиэтиленовых мешков. У нее был рак груди четвертой степени. На Западе его признали бы неоперабельным, но кто-то взял и отвез эту женщину в Доминикану, сделал ей мастэктомию, наложил на рану металлические скобки, потом привез ее назад и бросил здесь, в Порт-о-Пренсе. У нее с собой компакт-диск, на котором записана ее история болезни. Представляете, компакт-диск! Рана инфицирована, а у нас нет даже оборудования, чтобы удалить скобки. И она по-прежнему умирает медленной смертью. Ну и кто это сделал? А пострадавшие, которых забрали американцы, — с рваными ранами, с травмами органов дыхания, которым постоянно нужны воздушные подушки? Их отвезли к грузовому самолету. И где он? Улетел. А где пациенты?»

Слишком много поспешной, произвольной медицины, массу детей отвезли на другой конец света в сопровождении телевизионщиков. Хирурги и доктора из стран богатого первого мира гордо оказывали первоклассную медицинскую помощь, начинали длительные курсы лечения и процедур, которые людям не по карману, выписывая лекарства из аптек, которых не существует. Предполагалось, что следом приедут другие люди и превратят это место в реально функционирующую страну.

Сотни сотен калек. Самый распространенный случай — потеря руки или ноги под обвалившимся потолком или упавшей стеной. Много детей с гильотинированными ступнями или кистями рук. Ампутация производилась быстро; жертвы часто проводили под завалами многие часы и даже дни. Теперь им нужны протезы, длительная реабилитация, нужно делать упражнения для предотвращения атрофии мышц. У многих обрубки продолжают воспаляться, и им требуется повторная ампутация. Какая-то женщина рыдает у больничной койки, умоляя Бога сжалиться над ней. Ее муж и сыновья погибли. У нее осталась дочь, потерявшая ногу, и нужно снова резать. Неужели нет конца боли и горю? Она безнадежно рыдает.

Но медицина — не самая серьезная проблема. Встает ребром никем не решаемая проблема логистики: как доставлять предметы первой необходимости миллионам людей, ютящимся в палаточных городках. Вот они — вторичные последствия землетрясения. Если отправить грузовик с палатками, ведрами или консервированными бобами (да с чем угодно) в лагерь беженцев, начнется бунт. Работников благотворительных организаций избивают, товары отнимают и у них, и друг у друга, вещи портят, воруют с грузовиков, а потом перепродают на черном рынке. Нет ни инфраструктуры, ни порядка, ни возможности распределять помощь. Правительство помочь не в силах. Неправительственные организации — это молодые волонтеры, которым и за собой-то не уследить; ООН и американцы не имеют ни мандата, ни желания применять силу, а люди, борющиеся за свое существование и не имеющие самого необходимого, становятся все агрессивнее. Они знают, насколько большие деньги выделены на борьбу с последствиями землетрясения; знают, что третьесортные певички и участники реалити-шоу уже перепевают приторные рок-баллады себе на пользу, а юмористы и стареющие звезды сериалов бегут марафоны от их имени, но помощи этой не видят. Улицы запружены внедорожниками с логотипами известнейших благотворительных организаций, за рулем которых сидят белые парни. Гаити — страна, испокон веков бывшая клептократией[206], страна победившей коррупции. Все знают, что деньги и товары разграблены дельцами, благотворителями и американскими христианами и стали предметом спекуляции. Поэтому люди начали совершать отчаянные поступки: похищать работников гуманитарных организаций и использовать заложников как рычаг давления в борьбе за то, что принадлежит им. Об этом не распространяются.

Я путешествовал вместе с представителями «Врачи без границ», у которых похитили двух медсестер. Через несколько дней женщин освободили, не причинив им никакого вреда. Люди из ВБГ рассказывали, что выкупа не было, — они никогда не платят. Относительно других неправительственных организаций ходят разные слухи. Никто не хочет афишировать, но уже казнили кое-кого из похищенных, и в связи с этим проблема предстает в совершенно ином свете: куда серьезнее, намного тяжелее и гораздо опаснее.

Два-три дорогих отеля, сохранившихся в старой, колониальной части города, переполнены. Причем не работниками благотворительных организаций, а вновь возникшими торговцами детьми и другими дельцами, пытающимися нажиться на стихийном бедствии. Здесь довольно большой потенциал — денег будет крутиться много. Востроглазые пираты продают антенны для телефонов и оборудование для земляных работ. Эксперты торгуют вразнос своим опытом. Футболочные магнаты заправляют на рынке футболок.

Полупьяный, похожий на хорька, маленький англичанин цепляется ко мне в баре. Он торгует безопасностью: «Мы покрываем всю Латинскую Америку». Он бойко торгует услугами охранников и шоферов, страховкой на случай похищения — полный набор параноика. Это дорого, однако, по его словам, благотворительные организации платят, чтобы защитить себя или, точнее, платят люди, которые направляют деньги этим благотворительным организациям. Все оплачивается из гуманитарного бюджета. Он кивает на высокого и грозного с виду гаитянца, стоящего в углу: «А это мой охранник. Конечно, у него есть оружие — скорее всего, оно ему не понадобится, но после захода солнца я без охраны никуда не выхожу». Я пристально смотрю на парня. С ним бы я никуда не пошел после захода солнца. «На вашем месте я бы подумал, — говорит он. — Вы человек заметный, работаете на крупную международную компанию». Спасибо, но я лучше прибегну к старому испытанному способу. «Правда? И что за способ?» — «Встану на колени и обделаюсь от страха».

Мы выезжаем в предместье Ситэ Солей, чтобы доставить палатки в небольшой лагерь. На пути встречаются лагеря-призраки. Хитрые местные дельцы возвели фальшивые «потемкинские деревни», ловящих наподобие венериной мухоловки неосторожных работников благотворительности. Иногда на дороге попадаются знаки с простой надписью «Помогите!». На то, чтобы организовать эту поездку, ушли дни. В лагере нас ждет руководительница, честная и преданная женщина. Составлен список, согласно которому семьи будут получать палатки. Группа «Врачей без границ» провела мастер-класс по тому, как ставить палатки. Пара дней ушла на то, чтобы расчистить землю. Была организована охрана из жителей лагеря. Эти люди дружелюбны и милы, но все равно раздача даже мелочей — очень большая работа. На пути в лагерь мы сворачиваем не на ту дорогу и натыкаемся на банду из трущоб, чьи лица скрыты шарфами и балаклавами. Это настоящие бандиты третьего мира, они опасны, и мы поворачиваем назад. Бандиты сторожат городскую свалку — широкое поле, полное дымящихся обломков; мусор успевает переменить дюжину владельцев, прежде чем попадает сюда. Это их вотчина. Они — последние стервятники в длинной цепи одноразовой западной цивилизации. Жестокие стражи отбросов. А под этим дымящимся зловонным полем, с которого они собирают урожай, лежит сто тысяч искалеченных трупов.

Очередной факт, попадающий в десятку. Землетрясение само по себе стоило больше, чем бюджет целой страны. Технически Гаити списан со страховых счетов. На благотворительной конференции в Нью-Йорке было запланировано собрать $17 миллиардов в помощь Гаити. Это 120 % стоимости всех активов страны. Билл Клинтон заметил, что попытайся международное сообщество собрать деньги для Гаити за день до землетрясения, ничего бы не получилось. А тут появилась уникальная возможность построить страну с нуля. Возможность сделать для нации что-то реальное из того, что должно было быть сделано двести лет назад. Грандиозная утопическая идея выстроить новый город. Этот порт непригоден для жизни. За такие деньги можно было бы оставить Порт-о-Пренс мертвым, пусть в его проклятых трущобах бродят зомби. Однако на данный момент гуманитарное распределение палаток, еды и пластмассовых ног — это бег наперегонки со временем и терпением выживших. Приближается сезон дождей, со всей серьезностью встает проблема оползней. Никто не может сказать, как поведет себя новоиспеченная геология города.

Мы отправляемся в очередной городок, стихийно возникший на крутом склоне холма. С изумительной иронией он называется Тапе Руж — Красный Ковер. На вершине холма двое мальчиков исступленно рыдают в разрушенном домишке. Отсюда сверху просматривается весь город вплоть до моря. По главной улице, словно струя бледной крови, течет красный пенящийся поток. Недавно прошла первая в этом году гроза. Везде горит свет, улицы полны народа, бодрого и оживленного. Дети орут, прыгают через веревочку, играют в футбол и запускают крошечных матерчатых воздушных змеев. Соседи сидят на коробках, болтают и слушают радио. «Эй ты, блондинчик! — кричат девушки. — Привет, блондинчик!». Девушки флиртуют, полные жаркой, дразнящей энергии. Они насмешливо смотрят прямо в глаза, с едва прикрытым озорством сверкают зубами и показывают кончики розовых языков, стоят, подбоченившись и покачивая бедрами. Они делают это не ради денег, не из отчаяния, ничего в принципе и не ожидая, но ради короткого и острого наслаждения: показать свою силу, почувствовать себя привлекательными, не растерять попусту потрясающую силу своей молодости, а также ради скоротечного волнения, которое вылетает из их горя подобно маленькому воздушному змею. Флирт — по существу, зарождение человеческих отношений, словно воздушный поцелуй, посланный другому миру, секундный светлый оптимизм. И это разрывает вам сердце, лишает сил и вызывает радость.

Мы скользим вниз по холму, сопровождаемые цыканьем зубов а-капелла, щелканьем пальцев, пением и смехом. На обочине вязкой от грязи дороги мокрые дети продают лепешки из грязи — гладкие круглые печенья, состряпанные из воды, земли и небольшого количества жира и запеченные на солнце. Их едят голодающие, наполняя рот грязью, а желудок — могильной землей. Такого я не видел нигде на свете. Лепешки из грязи — национальное гаитянское блюдо.

Мы здесь, чтобы встретиться со старейшиной трущоб и организовать раздачу пакетов первой помощи. Несколько самых необходимых вещей: кусок брезента, ведро, брусок мыла, таблетки для очищения воды, гигиенические салфетки, подгузники и немного еды. Старейшина сидит под навесом, за письменным столом, окруженный молчащими мужчинами и кучей ребятишек. В пристройке есть мобильные телефоны, телевизор, DVD-плеер и спутниковый декодер. Старейшину легко отличить от других — эдакий черный Тони Сопрано[207], окруженный атрибутами своей власти. Он весел и дружелюбен, но его улыбка может легко перейти из приветливой в угрожающую. Он выглядит как человек, которому редко говорят «нет», и он пытается вести переговоры, словно они были устроены им самим. Переговорщики от «Врачей без границ» непреклонны и сохраняют хладнокровие. Он ведет себя как и положено блатному: треплет детишек по головам и делает вид, будто то, чего он не может получить, его не интересует. Его помощники недвижимы, хотя дети снуют у них под ногами, как кошки. Помощники в курсе, что природные катастрофы такого масштаба случаются раз в тысячелетие. Это шанс, и они стоят, натянутые, как тугие струны, чтобы не упустить своего.

Мы отъезжаем, и я спрашиваю у переговорщиков, зачем они якшаются с бандитами, этими кровососами, грабящими Гаити со времен тонтон-макутов[208], которые делают бедных еще беднее, а многих лишают жизни. «На данный момент только бандиты могут гарантировать безопасное распределение помощи». Но ведь они будут отдавать ее своим дружкам или перепродавать! «Мы надеемся, этого не случится. Мы делаем все возможное, но главное продолжать передавать эту помощь населению, до тех пор пока ее не станет так много, что она потеряет ценность для бандитов». Жестокая правда благотворительности.

Во второй половине дня на улице тепло и тихо. Море вдали блестит, как лист металла. Трущоба, нежащаяся в шелковистой красной глине, кажется почти обыденной. На многолюдной улице девочка-подросток, обнаженная по пояс, моется из ведра. Худая, как хворостинка, вся в мыльных пузырях, она отфыркивается с белозубой улыбкой, складывая ладони в простом просительном жесте, пока мать льет воду ей на спину. Это словно маленькое крещение — смыть с себя грязь, утраты, прах смерти и горе. Смыть свое прошлое, чтобы осталась только смеющаяся девочка, купающаяся в золотом сияющем свете солнца.


Благодарности

Спасибо всем редакторам, помощникам редакторов и юристам по правам, помогавших в работе над этими рассказами, каждый из которых ранее был опубликован в различных изданиях — в Sunday Times, Vanity Fair, GQ и National Geographic. Я благодарю Алана Самсона, Селию Хейли, Лусинду Макнейл и Кэрол Грин. Спасибо Эду Виктору, Чарли Кэмпбеллу и Эми Тернер. И, как всегда, спасибо тебе, Николя.


Об издательстве

Как все начиналось

Мы стартовали в июне 2005 года с двумя книгами. Первой стала «Клиенты на всю жизнь» Карла Сьюэлла, второй — «Маркетинг на 100 %: ремикс». «Доброжелатели» сразу же завертели пальцами у виска: зачем вы выходите на этот рынок? Вам же придется бороться с большими и сильными конкурентами!

Отвечаем. Мы создали издательство, чтобы перестать переживать по поводу того, что отличные книги по бизнесу не попадают к российским читателям (или попадают, но не ко всем и зачастую в недостойном виде). Весь наш опыт общения с другими издательствами привел нас к мысли о том, что эти книги будет проще выпустить самим.

И с самого начала мы решили, что это будет самое необычное издательство деловой литературы — начиная с названия (мы дали ему наши три фамилии и готовы отвечать за все, что мы делаем) и заканчивая самими книгами.

Как мы работаем

— Мы издаем только те книги, которые считаем самыми полезными и самыми лучшими в своей области.

— Мы тщательно отбираем книги, тщательно их переводим, редактируем, публикуем и активно продвигаем (подробнее о том, как это делается, вы можете прочитать на сайте нашего издательства mann-ivanov-ferber.ru в разделе «Как мы издаем книги»).

— Дизайн для наших первых книг мы заказывали у Артемия Лебедева. Это дорого, но красиво и очень профессионально. Сейчас мы делаем обложки с другими дизайнерами, но планка, поднятая Лебедевым, как нам кажется, не опускается.

Мы знаем: наши книги помогают делать вашу карьеру быстрее, а бизнес — лучше.

Для этого мы и работаем.

С уважением,

Игорь Манн,

Михаил Иванов,

Михаил Фербер

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2012


Примечания


1

Холмы в западной части центральной Англии. Одна из официальных территорий «выдающейся естественной красоты» Британии. Здесь и далее — прим. перев.

(обратно)


2

Английский композитор XX века, известный симфонической сюитой The Planets.

(обратно)


3

Английский разбойник XVIII века.

(обратно)


4

Британский дирижер и оперный импресарио, известный не столько творчеством, сколько бурной личной жизнью (в частности, тремя официальными

(обратно)


5

То есть «мавританский» (отсюда и стремление некоторых танцоров красить лица черной краской). В английском тексте статьи автор использует современную форму названия — morris dance (существующую с XVII века). В других европейских языках танец имеет сходные названия — Moriskentanz (в немецком), morisques (во французском) и moresco, morisca (в итальянском и испанском).

(обратно)


6

Речь идет о взглядах писателя Томаса Харди (1840–1928), в чьих произведениях описывается сельская Англия. Прим. ред.

(обратно)


7

Зеленый Человек (Green Man) — декоративный архитектурный элемент, лицо, созданное из листьев или окруженное ими. В некоторых культурах — символ возрождения или духовного защитника Земли. Херн-Охотник (Herne the Hunter) — дух защитника Виндзорского леса (впервые упомянут в литературном произведении Шекспиром).

(обратно)


8

Один из самых знаменитых рок-фестивалей (1969), на котором присутствовало около 500 тысяч человек. Символ конца «эры хиппи».

(обратно)


9

Пятиконечная звезда, символ, присущий множеству культур (в древнем Вавилоне — символ защиты от зла, у евреев — символ Пятикнижия, у пифагорейцев — отличительный знак принадлежности к сообществу, в христианстве — пять ран Христа и т. д.). В эпоху Возрождения олицетворяла изображение микрокосма.

(обратно)


10

Комедия 2008 года. Бухгалтер Альфи Сингх хочет стать режиссером и снять фильм про бухгалтера Альфи Сингха, который хочет стать режиссером. В интернет-рейтинге IMDB фильм получил оценку 2,6 (максимальная оценка составляет 10).

(обратно)


11

«Гнилой», или «испорченный», ряд (англ.).

(обратно)


12

Мозаичный монумент в память о реально существовавшем дереве, сгоревшем во время бунта 1866 года. Используется в качестве места сбора демонстрантов и собраний сторонников парламентских реформ.

(обратно)


13

Виселица оригинальной конструкции, на которой можно было казнить одновременно несколько преступников. Официальный символ силы закона. Получило название в честь деревни Тайберн — одного из основных лондонских мест публичной казни преступников.

(обратно)


14

Сесиль Родс — английский и южноафриканский политический деятель и бизнесмен второй половины XIX века, диктатор большой части Южной Африки. Родезия (ныне разделенная между Зимбабве и Замбией) получила название именно в его честь.

(обратно)


15

Принц Альберт, муж королевы Виктории, был родом из Баварии.

(обратно)


16

Фонтан представляет собой закольцованное гранитное русло с тремя мостами-переходами к центру. С определенной долей фантазии его можно сравнить с одной из разновидностей писсуаров в общественных мужских туалетах.

(обратно)


17

Y-образная форма кроя мужских трусов с характерным вырезом, позволяющая не снимать трусы полностью при мочеиспускании.

(обратно)


18

Метод лечения путем воздействия на позвоночник и мышцы спины силой рук.

(обратно)


19

Автор, по всей видимости, заблуждается. Эту фразу произносил герой Тома Хэнкса в фильме «Вам письмо (You’ve Got Mail)». Буквально она звучит как «The Godfather is the I-ching. The Godfather is the sum of all wisdom. The Godfather is the answer to any question». Не исключено, впрочем, что он показывает свое отношение к голливудской продукции, так как фильм с участием Билли Кристала на самом деле называется «Когда Гарри встретил Салли».

(обратно)


20

«Босс всех боссов» (ит.) — используется для обозначения главы самой мощной из криминальных «семей».

(обратно)


21

Индийский национальный конгресс — в годы жизни Мохандаса (Махатмы) Ганди одна из ведущих организаций национально-освободительного движения в Индии.

(обратно)


22

Уистен Хью Оден (1907–1973) — известный англо-американский поэт; Антон Брукнер (1824–1896) — австрийский композитор; Мольер (1622–1673) — комедиограф, создатель классической комедии; Сэм Пекинпа (1925–1984) — американский кинорежиссер, один из самых значимых новаторов кинематографа XX века.

(обратно)


23

Роальд Даль — валлийский писатель, известный многим читателям по экранизированным книгам «Чарли и шоколадная фабрика», «Матильда» и «Гремлины».The Flaming Lips — альтернативная рок-группа из США, Джек Блэк — американский актер и музыкант, снимался в фильмах «Кинг-Конг», «Солдаты неудачи».

(обратно)


24

Акроним, описывающий женщин в возрасте до 50 лет, имеющий ряд расшифровок (согласно «Википедии», чаще всего используется расшифровка Mother I’d Like to F***k).

(обратно)


25

Британский актер. Возможно, его имя упоминается в связи с известным фактом, что Бьюз не разговаривал с одним из своих партнеров по фильму в течение 30 лет после случайной размолвки.

(обратно)


26

Мозг ящерицы — одна из древнейших структур человеческого мозга, отвечающая за базовые потребности, в особенности за физическую безопасность.

(обратно)


27

Регби считается национальным спортом Уэльса. Национальная команда Уэльса многократно выигрывала Кубок Шести Наций (неофициальный чемпионат Европы).

(обратно)


28

По количеству букв в английском алфавите.

(обратно)


29

Ли Райан — популярный певец, солист группы Blue; Томми Хилфигер — модельер, создатель одноименного бренда; Бенджамин Зефанайя — известный британский раста-поэт; Стив Редгрейв — прославленный британский спортсмен-гребец; Ричард Брэнсон — бизнесмен, основатель компании Virgin; Зое Ванамейкер — британская актриса; Эдди Иззард — британский актер и комик; Тойя Уиллкокс — британская актриса и певица; Джеки Стюарт — шотландский автогонщик, чемпион мира в классе «Формула-1».

(обратно)


30

Тест оценки уровня интеллекта человека.

(обратно)


31

Британская газета леволиберального толка.

(обратно)


32

Добровольное объединение суверенных государств, в которое, кроме самой Великобритании, входят почти все ее доминионы, колонии и протектораты (всего 54 государства).

(обратно)


33

Монтегю Рос Джеймс — писатель, историк, специалист по Средневековью, классик жанра «История с привидениями».

(обратно)


34

Уильям Блейк — английский поэт и художник (1757–1827).

(обратно)


35

«Общество мертвых поэтов» (1989) — художественный фильм, по сюжету которого учитель английского языка пробуждает у своих учеников интерес к литературе и изменениям в своей жизни.

(обратно)


36

Слепоглухая американская писательница и преподаватель, первый слепоглухой человек, получивший высшее образование (1904).

(обратно)


37

Один из старейших англоязычных университетов в области дизайна в мире (основан в 1854 г.).

(обратно)


38

Ирландская республиканская армия — национально-освободительная организация, ставящая целью полное освобождение Северной Ирландии из-под пяты Соединенного Королевства и воссоединение с Ирландской Республикой. До 2005 года преследовала свои цели с помощью вооруженной борьбы.

(обратно)


39

В русскоязычной среде игра известна под названием «Эрудит».

(обратно)


40

Знаменитый американский рок-певец и актер.

(обратно)


41

Лидер рок-группы U2, зачастую вовлекающий публику во взаимодействие своим сценическим поведением.

(обратно)


42

Остров Роббен до 1997 года был тюрьмой максимально строгого режима в ЮАР. Нельсон Мандела провел в одиночной камере тюрьмы на этом острове 27 лет.

(обратно)


43

Народ Южной Африки, потомки колонистов голландского, немецкого и французского происхождения.

(обратно)


44

Популярная шотландская певица, бывшая вокалистка группы Eurythmics, активно занимается благотворительностью и борьбой за права меньшинств.

(обратно)


45

Афроамериканский актер и исполнитель хип-хопа, обладатель ряда премий «Грэмми», «Золотой глобус». Дважды номинировался на «Оскар».

(обратно)


46

Певица, восходящая звезда британской эстрады.

(обратно)


47

Американский телевизионный ведущий, участник модных телевизионных шоу, в частности X-Factor.

(обратно)


48

Племенное имя Манделы, которое считается у его народности (коса) более важным, чем фамилия человека.

(обратно)


49

Город в западной части Англии.

(обратно)


50

Африканский национальный конгресс — старейшая политическая организация африканского населения ЮАР, основанная в 1912 году. С 1960 по

1990 годы находилась на нелегальном положении.

(обратно)


51

Английский поэт-пацифист, убитый во время боевой операции в ходе Первой мировой войны за неделю до перемирия.

(обратно)


52

Класс ненасыщенных жирных кислот, один из компонентов здорового питания.

(обратно)


53

Пират XVI века, превратившийся в вымышленный персонаж ряда книг и фильмов.

(обратно)


54

Ассоциация с осьминогом Паулем, жившим в немецком океанариуме и получившим известность благодаря предполагаемой способности угадывать исходы футбольных матчей с участием сборной Германии.

(обратно)


55

Часть трала, в которой оседает пойманная рыба.

(обратно)


56

Джейми Оливер — успешный британский повар, ресторатор и телеведущий, выступающий за здоровое питание и против использования полуфабрикатов в составе школьных обедов.

(обратно)


57

Опра Уинфри — американская телеведущая, актриса и продюсер. Первая и единственная чернокожая женщина-миллиардер.

(обратно)


58

Томас Харди (1840–1928) — английский романист и поэт, сюжеты произведений которого часто повествуют о жизни крестьян.

(обратно)


59

Инсулинонезависимый диабет, в большинстве случаев связанный с ожирением.

(обратно)


60

Рождественский пряный пирог. Прим. ред.

(обратно)


61

Слово «chicken» в английском языке имеет идиоматическое значение «трус».

(обратно)


62

Англо-французская наступательная операция в ходе Первой мировой войны (июнь-ноябрь 1916 года). Потери противоборствовавших сторон превысили 1 млн.

(обратно)


63

Воскресенье за неделю до Пасхи. В России его называют Вербным воскресеньем. Прим. ред.

(обратно)


64

Польский сантехник — символический образ дешевой рабочей силы из Центральной Европы, мигрирующей в «старые» страны ЕС.

(обратно)


65

Традиционное для Великобритании и США название Первой мировой войны.

(обратно)


66

Ротари — сеть международных благотворительных организаций, объединяющая профессионалов и бизнесменов с целью «осуществления гуманитарных проектов, развития высоких этических стандартов в профессиональной сфере и помощи в установлении мира и доброй воли на всей планете». Прим. ред.

(обратно)


67

Британская телевизионная викторина с участием университетских команд.

(обратно)


68

Shepherd’s Bush — местонахождение станции BBC TV Studio в Лондоне.

(обратно)


69

Первый американский астронавт, совершивший орбитальный полет вокруг Земли.

(обратно)


70

«Маленькая красная книжица» — название сборника изречений Мао Цзэду-на, впервые изданного правительством Китая в 1966 году. Книга имеет один из самых больших тиражей в мире.

(обратно)


71

Доппельгангер — в романтической литературе — демонический двойник человека, антитеза ангелу-хранителю.

(обратно)


72

Криптонит — в данном контексте, крепкий металл. На самом деле диски были сделаны из анодированного алюминия и размещены на беспилотных космических кораблях «Пионер-10» и «Пионер-11». Криптонит — минерал с фантастическими свойствами из саги про Супермена.

(обратно)


73

Обувь с ортопедическими стельками. Названа по имени создателя ортопедической обуви Конрада Биркенштока. Прим. ред.

(обратно)


74

Вениди Коуп — английская поэтесса, офицер ордена Британской Империи, член жюри Букеровской премии. Шеймас Хини — ирландский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1995 года.

(обратно)


75

Сеть книжных магазинов в Великобритании и ряде других стран Европы.

(обратно)


76

Госпожа в садомазохистских играх.

(обратно)


77

Валлийский поэт (1914–1953), много писавший о природе человека.

(обратно)


78

Знаменитый военный предводитель апачей. Символ доблести и мужества.

Его имя стало традиционным боевым кличем американских воздушных десантников.

(обратно)


79

Знаменитый британский поэт, писатель и критик (1895–1985).

(обратно)


80

Этим человеком был Филипп Ларкин, поэт, писатель и джазовый критик. Проработал библиотекарем всю свою жизнь. Кавалер ордена Британской Империи, лучший британский писатель послевоенной эпохи по мнению Times.

(обратно)


81

Старое здание галереи Тейт было построено в 1893 году. Сама галерея изначально именовалась Национальной галереей британского искусства, однако известна под своим неофициальным названием, полученным в честь ее основателя, сэра Генри Тейта.

(обратно)


82

Реалити-шоу, названное в честь персонажа книги Дж. Оруэлла «1984». Его участники, изолированные от внешнего мира, борются за денежный приз, который достанется последнему участнику, не покинувшему шоу.

(обратно)


83

The Exile and the Rock Limpet.

(обратно)


84

Национальный фонд объектов исторического интереса и природной красоты.

(обратно)


85

Известный британский художник, основная тема работ которого — смерть. Одна из наиболее известных его серий — Natural History — представляет собой тела мертвых животных, погруженные в бассейны с формалином.

(обратно)


86

Имеются в виду высокие шапки из черной медвежьей шерсти — атрибут униформы королевской гвардии.

(обратно)


87

Серия терактов 7 июля 2005 года в Лондоне, унесшая жизни 52 человек.

(обратно)


88

Николя Пуссен — французский художник XVII века, стоявший у истоков живописи классицизма.

(обратно)


89

Народ, простолюдины (лат.).

(обратно)


90

Город к востоку от Дели, один из центров Великого народного восстания 1856–1858 годов.

(обратно)


91

Выражение, которое значит по латыни «я согрешил». В переводе на английский звучит как «I have sinned», что созвучно выражению «I have Sindh», т. е. «я взял Синд».

(обратно)


92

Карл I был казнен по приговору парламента в 1649 году.

(обратно)


93

Улица Уайтхолл, на которой стоял одноименный дворец, ведет от здания Британского парламента прямо к Трафальгарской площади.

(обратно)


94

Раздвоенность, последовательное деление на две части, не связанные между собой. Примером дихотомии является разделение понятия «человек» на «мужчина» и «немужчина» (деление на «мужчина» и «женщина» не является дихотомией, так как эти понятия не содержат логического противоречия).

(обратно)


95

Один из углов лондонского Гайд-парка, где традиционно оттачивают свое ораторское мастерство проповедники, общественные деятели и желающие высказаться по любому вопросу.

(обратно)


96

Старейший и самый знаменитый в Великобритании приют по уходу за кошками и собаками. По состоянию на 2009 год приют заботился о 10 600 кошках и собаках.

(обратно)


97

Перри Комо — американский певец и телезвезда 1940-1950-х годов; Джимми Шэнд — шотландский аккордеонист, автор более 300 песен, начавший карьеру в 1945 году; Клифф (Ричард) — британский поп-исполнитель, продавший свыше 250 млн дисков, один из первых исполнителей рок-н-ролла в Великобритании. Carpenters — семейный поп-дуэт, популярный в 1970-е годы.

(обратно)


98

Британская благотворительная организация, основанная в 1969 года и занимающаяся защитой домашних ослов в Великобритании и других странах мира.

(обратно)


99

Одна из крупнейших битв с участием Великобритании в ходе Первой мировой войны. Из-за гибели 50 000 солдат считается в стране примером «пирровой победы».

(обратно)


100

Elvis left the building (Элвис уже покинул здание) — известная фраза, которую использовали организаторы концертов Элвиса Пресли для того, чтобы аудитория перестала ждать выхода певца на бис. В настоящее время широко используется, чтобы подчеркнуть завершение определенного действия.

(обратно)


101

Британский писатель, часто описывавший неспособность представителей различных классовых и этнических групп понять друг друга.

(обратно)


102

Раджпуты — этническая сословная группа, живущая в Пакистане и штатах Северной Индии (например, в Пенджабе и Раджастане).

(обратно)


103

Известная песня из второго альбома певицы Мадонны, после которого она начала набирать статус поп-иконы.

(обратно)


104

Американский писатель и критик, автор множества детективных произведений в стиле «нуар».

(обратно)


105

Бренд, под которым продаются дорогостоящая мебель, лампы, ткани и столовые приборы от Armani.

(обратно)


106

Гектор Гекко — главный герой фильма «Уолл-Стрит», символ беспринципного дельца. Папочка Уорбакс (Daddy Warbucks) — герой комиксов Little Orphan Annie (выходивших с 1924 года), миллионер, один из самых богатых вымышленных существ (по версии Forbes).

(обратно)


107

Вымышленный город из комиксов про Бэтмена. Традиционно принято считать, что его прототипом стал Нью-Йорк.

(обратно)


108

Спок — персонаж научно-фантастического сериала «Стар Трек» («Звездный путь»), уроженец планеты Вулкан, жители которой руководствуются в своих поступках логикой и сознательно подавляют в себе эмоции. Помимо этого, отличаются от землян формой бровей и ушей.

(обратно)


109

Эл Джолсон был одним из наиболее популярных певцов и шоуменов начала XX века. Певец иногда выступал в гриме «под негра», что могло бы показаться проявлением расизма в наши дни, однако в то время считалось вполне обычным и непримечательным шагом.

(обратно)


110

Американский телеведущий и продюсер. Его телевизионное «Шоу Джерри Спринтера» посвящено различным скандальным темам, часто связанным с личными отношениями (измены, проституция, порнография, фетишизм и т. д.).

(обратно)


111

Приап — древнегреческий бог плодородия, изображавшийся с огромным эрегированным половым членом.

(обратно)


112

Частное предприятие, занимающееся с 1949 года организацией автомобильных гонок, в основном на территории США.

(обратно)


113

Британская фотохудожница, известная своими провокационными работами. Используя двойников, Джонсон инсценирует вымышленные моменты из частной жизни знаменитостей.

(обратно)


114

Маккейн находился в плену у Вьетконга во время вьетнамской войны с 1967 по 1973 год и подвергался там жестоким пыткам.

(обратно)


115

Героиня одноименного романа Г. Флобера, стремящаяся избавиться от пустоты и обыденности провинциальной жизни.

(обратно)


116

Легендарный машинист, герой американского фольклора.

(обратно)


117

Известен целый ряд выступлений американских журналистов и деятелей культуры, посвященных сравнению архетипов Клинтона и Элвиса как двух икон поп-культуры.

(обратно)


118

Выражение «X — это новый Y» часто используется в массовой культуре для обозначения внезапной популярности новой идеи за счет популярности старой (например «розовый цвет [в модных коллекциях] — это новый черный [прежде популярный у всех дизайнеров]».

(обратно)


119

Слово Nuggets можно перевести и как «самородки», и как «привлекательные девушки», и как «кусочки курицы в сухарях», и даже как «яички» (на австралийском жаргоне).

(обратно)


120

Буквально «Вторая жизнь» — трехмерный виртуальный мир с элементами социальной сети, насчитывающий свыше 1 млн активных пользователей.

(обратно)


121

Транспоттинг, или железнодорожное хобби, — собирательное название хобби, связанных с железной дорогой (в частности, наблюдением за поездами, фотографированием различных моделей, коллекционированием всего, связанного с железными дорогами).

(обратно)


122

Героиня романа Чарльза Дикенса «Большие надежды», старая дева. Ноттинг-Хиллский карнавал — крупный ежегодный карнавал в лондонском районе Ноттинг-Хилл, организуемый представителями афрокарибской диаспоры.

(обратно)


123

Персонаж классической английской пантомимы «Аладдин» с утрированной псевдокитайской внешностью и яркой экзотичной одеждой, роль которого обычно исполняют мужчины.

(обратно)


124

Сенатор от штата Массачусетс (Демократическая партия), прослуживший на своем посту 47 лет. Младший брат Джона и Роберта Кеннеди. Незадолго до выступления, о котором идет речь, перенес операцию по удалению опухоли мозга. Скончался через год после описываемых событий.

(обратно)


125

См. комментарий к статье «Корпорация „Еда“».

(обратно)


126

Герои скетча делятся своими переживаниями относительно тяжелого детства. Стремясь показать, что именно их детство было самым тяжелым, рассказывают все более страшные и постепенно становящиеся абсурдными истории.

(обратно)


127

Стикс — олицетворение первобытного ужаса и мрака, из которых возникли первые живые существа, персонификация одноименной мифической реки.

(обратно)


128

Героиня романа Чарльза Диккенса «Лавка древностей», оставшаяся без дома и вынужденная жить в нищете вместе с дедом — азартным игроком и жуликом.

(обратно)


129

Основатель клана Кеннеди, отец Теда, Джона и Роберта, сделал (по многочисленным слухам) состояние на незаконной торговле спиртным во времена сухого закона.

(обратно)


130

Видимо, имеется в виду известная речь Джона Кеннеди о покорении космического пространства, в которой он сказал: «Мы выбираем… делать другие вещи не потому, что они просты, но потому что они трудны, потому что эта цель послужит организации и измерению лучших наших усилий и умений, потому что этот поединок — один из тех, вызов на которые мы готовы принять, не расположены откладывать, и один из тех, в которых мы намерены победить.».

(обратно)


131

Синдром Туретта — генетически обусловленное расстройство центральной нервной системы, характеризующееся множественными моторными тиками, порой с выкрикиванием нецензурных слов.

(обратно)


132

Зигфрид и Рой — немецко-американские артисты, иконы поп-культуры, совмещавшие в своих шоу элементы фокусов и дрессировки диких животных.

(обратно)


133

Уолт Уитмен — американский поэт и публицист (1819–1892).

(обратно)


134

Авторы 14 комических опер, созданных во второй половине XIX века. В Британии их произведения популярны не меньше, чем в континентальной Европе произведения Оффенбаха, Штрауса или Кальмана.

(обратно)


135

Вид, род или семейство растений или животных, ограниченный в своем распространении небольшой областью.

(обратно)


136

Пахоподиум — название происходит от греческих слов «толстый» и «нога».

(обратно)


137

Агнкор-Ват — гигантский храмовый комплекс бога Вишну, одно их крупнейших из когда-либо созданных культовых сооружений (занимает около 200 кв. километров). Расположен в Камбодже.

(обратно)


138

Известный ежемесячный журнал, специализирующийся на темах путешествий, дизайна, развлечений, моды и медиа. Также под этой торговой маркой выпускаются путеводители по городам мира.

(обратно)


139

Это имя, по разным источникам, носили несколько морских разбойников и турецких адмиралов XVI века. Скорее всего, здесь речь идет о владыке Алжира под именем Баба Арудж (отец Арудж).

(обратно)


140

Альбер Камю родился в Алжире в семье так называемых pieds noirs — французских поселенцев, составлявших более 10 % населения Алжира до объявления им независимости.

(обратно)


141

Четвертая республика — период французской истории с 1946 по 1958 г. Период между принятием двух конституций (характеризуется парламентским строем и слабой властью президента как функции). Пятая республика была учреждена после прихода к власти де Голля, а алжирский кризис послужил одной из причин ее возникновения.

(обратно)


142

Брассай (Дьюла Халас) — венгерский и французский фотограф, художник и скульптор. Помимо прочего, известен альбомом «Ночной Париж» (1932) о жизни городского дна.

(обратно)


143

Особо консервативная община протестантов в Америке, отличающаяся нежеланием использовать современные технологии и удобства (телевидение, автомобили и проч.). Прим. ред.

(обратно)


144

Первая книга в серии «Хроники Нарнии» Клайва Стэпплза Льюиса. Дети, герои книги, попадают в волшебную страну Нарнию через платяной шкаф.

(обратно)


145

Чарльз Ормонд Имз-младший и Рэй Имз — семейная пара знаменитых американских архитекторов и дизайнеров.

(обратно)


146

Дишдаша, или гандура, — традиционная арабская одежда, длинная рубаха, обычно белого цвета. Прим. ред.

(обратно)


147

Аль-Мактум — семья правителей эмирата Дубай (с 1833 года).

(обратно)


148

См. комментарий к статье «Выборы в США: 2008 год».

(обратно)


149

Вымышленная страна из книги Энтони Хоупа «Узник Зельды», нарицательное имя типичной центральноевропейской страны.

(обратно)


150

Английский комик, особенно популярный благодаря роли мистера Питкина. Энвер Ходжа объявил его национальным героем Албании, вследствие чего в стране регулярно показывались фильмы с его участием (в отличие от других фильмов производства капиталистических стран).

(обратно)


151

Сеть британских хозяйственных магазинов и садовых центров.

(обратно)


152

Американская диско-группа, ассоциирующаяся с мужским гомосексуализмом. Усы были частью образа большинства участников группы.

(обратно)


153

Эти слова созвучны английским словам shit и crap, означающими «дерьмо».

(обратно)


154

Сыгравшего бармена в популярном фильме «Коктейль» (1988).

(обратно)


155

В переводе с латыни слово значит «я кручусь» или «я качусь».

(обратно)


156

Имеются в виду аббревиатуры научных званий типа PhD (doctor of philosophy), MA (master of arts) и т. д.

(обратно)


157

Видимо, имеется в виду Сальвадор Дали, создавший телефон, верхнюю часть которого заменяет натуралистичный муляж лобстера.

(обратно)


158

В книге «Путешествия Гулливера» Джонатан Свифт описывает Академию прожектеров, жители которой пытаются претворить в жизнь псевдонаучные идеи.

(обратно)


159

По названию песни Спрингстина Dancing in the Dark.

(обратно)


160

По другой версии — «остров, укрепленный сваями».

(обратно)


161

Юхан Август Стринберг — писатель и драматург, основоположник современной шведской литературы.

(обратно)


162

Ингмар Бергман — шведский режиссер, сценарист и писатель, неоднократный лауреат и номинант премии «Оскар».

(обратно)


163

«Мэри Роуз» — английский трехпалубный корабль, затонувший близ острова Уайт в 1545 году. В конце 1960-х годов часть корабельных остатков удалось поднять со дна и выставить в музее Портсмута.

(обратно)


164

Ледяной человек (Эци) — ледяная мумия в возрасте примерно 5500 лет, старейшая мумия человека, обнаруженная в Европе (в Тирольских Альпах).

(обратно)


165

Boxfresh — марка городской одежды. Название можно перевести, как «свежий, как будто из ящика».

(обратно)


166

Известный американский актер и режиссер. В фильме «Третий человек» он произносил фразу: «В Швейцарии мы видим сплошную любовь к ближнему, пятьсот лет мира и демократии. И что же из этого вышло? Часы с кукушкой».

(обратно)


167

Актерское амплуа — простушка, наивная и обаятельная молодая девушка.

(обратно)


168

Вильгельм не мог владеть левой рукой, атрофированной из-за разрыва нервов.

(обратно)


169

Концепция Mitteleuropa (Центральной Европы) была выдвинута Фридрихом Науманом в разгар Первой мировой войны. Предполагалось, что Центральная Европа представляет собой не географическую, а историческую и историко-идеологическую концепцию, определявшуюся государственно-политическим единством при этнокультурном многообразии. После революций 1989 года концепция Центральной Европы в новой реинкарнации сменила прежнюю концепцию социалистической Восточной Европы.

(обратно)


170

Архитектурное направление, названное так по одноименной школе, существовавшей в Германии до 1933 года. Основные элементы стиля — железобетон в качестве строительного материала, отсутствие архитектурных излишеств, открытые широкие пространства в интерьерах.

(обратно)


171

Немецкий художник XV века, мастер картин и гравюр на исторические и религиозные сюжеты.

(обратно)


172

По данным, отличающимся от мнения автора, Гитлер родился в Браунау-на-Инне, примерно в 120 километрах от Линца.

(обратно)


173

Фред Астер — знаменитый американский актер и танцор, снявшийся более чем в 40 фильмах. Входит в пятерку лучших американских актеров по версии Американской академии киноискусства.

(обратно)


174

По другим данным — из оолитового известняка.

(обратно)


175

Реформация — массовое религиозное и общественно-политическое движение в Западной и Центральной Европе (XVI–XVII вв.), направленное на реформирование католичества в соответствии с Библией.

(обратно)


176

Стиль, известный в других странах под названиями модерн, ар-нуво, югенд-штиль и т. д.

(обратно)


177

Австрийский пианист, гражданин Великобритании, кавалер ордена Британской империи.

(обратно)


178

Колонна Траяна, находящаяся в Риме, была создана в 113 году. Ствол колонны огибает лента длиной 23 метра с рельефами, изображающими эпизоды войны Траяна с даками. Император изображен на колонне 59 раз.

(обратно)


179

Публий Овидий Назон, древнеримский поэт, оказавший огромное влияние на европейскую литературу позднейшего времени.

(обратно)


180

Согласно библейскому преданию, слова, начертанные на стене таинственной рукой во время пира вавилонского царя Валтасара. Одно из толкований выражения, состоящего из арамейских обозначений мер веса, звучит как «исчислено, взвешано и разделено».

(обратно)


181

Мелодия Edelweiss взята из мюзикла «Звуки музыки», написанного Ричардом Роджерсом и Оскаром Хаммерстайном. Популярность и патриотический настрой песни заставляют многих ошибочно думать, что это народная песня или даже государственный гимн Австрии.

(обратно)


182

Мелодия в фильме исполнялась на цитре, струнном щипковом музыкальном инструменте, получившем распространение в Австрии и Германии в XVIII веке. Название инструмента происходит от греческого kithara, так же как и название гитары.

(обратно)


183

Кристофер Пламмер — исполнитель роли капитана фон Траппа в одноименном фильме, поставленном по мюзиклу «Звуки музыки».

(обратно)


184

Свирепые скандинавские воины, обладавшие в сражении быстрой реакцией, невосприимчивостью к боли и отсутствием страха смерти.

(обратно)


185

В русском переводе известна как «Хоровод». Французское название пьесы известно значительно лучше, чем немецкое (Reigen), благодаря популярному фильму 1950 года, выдвинутому на «Оскар» в двух номинациях.

(обратно)


186

Роальд Даль — валлийский писатель норвежского происхождения. Автор ряда книг для детей, в том числе «Чарли и шоколадная фабрика».

(обратно)


187

Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) — английский экономист, сторонник и проповедник вмешательства государства в работу рыночного механизма.

(обратно)


188

От англ. game over — «игра окончена».

(обратно)


189

Эдвард Хоппер — выдающийся представитель американской жанровой живописи, в картинах которого постоянно проявляются темы отчужденности и угрозы в обычных и повседневных вещах и пейзажах.

(обратно)


190

Гордон Браун — премьер-министр Великобритании (2007–2010), в октябре 2008 года воспользовался некоторыми положениями британского Акта о противостоянии терроризму (2001), чтобы заморозить активы ряда исландских банков, в которых были вклады британских граждан, и получить над ними контроль. Это решение вызвало неоднозначную реакцию в странах Европы.

(обратно)


191

«Дворец павших» в германо-скандинавской мифологии, рай для доблестных воинов, каждый день пирующих за общим столом.

(обратно)


192

Так называемые тресковые войны, связанные с поэтапным расширением Исландией исключительных прав на ловлю рыбы в пределах 200 миль от острова. В ходе конфликта происходили столкновения между береговой охраной Исландии и кораблями Британского военно-морского флота, в определенный момент даже были разорваны дипломатические отношения между странами.

(обратно)


193

Халлдор Кильян Ланкснесс (1955 г.).

(обратно)


194

Международный протокол, обязующий развитые страны и страны с переходной экономикой сократить или стабилизировать выбросы парниковых газов (в первую очередь углекислого газа) к 2008–2012 годам.

(обратно)


195

Головной убор, закрывающий голову и шею, с небольшой прорезью для глаз. Прим. ред.

(обратно)


196

Советский артист балета, гениальный танцовщик, оставшийся на Западе в 1961 г.; много лет работал в лондонском Королевском балете, был директором балетной труппы в парижской Гранд-опера.

(обратно)


197

Карен Бликсен со своим мужем управляла кофейной плантацией в Кении (1914–1923). Одно из ее самых известных автобиографических произведений «Из Африки» экранизировано Сидни Поллаком (1985); фильм получил семь «Оскаров».

(обратно)


198

Один из главных персонажей пьесы Шекспира «Буря», грубый, злой и невежественный дикарь.

(обратно)


199

Анри («Таможенник») Руссо — французский постимпрессионист, один из самых известных представителей примитивизма. Часто изображал в своих работах экзотические джунгли, которых в реальной жизни так никогда и не увидел.

(обратно)


200

Американский актер, получивший известность после фильма-триллера «Челюсти».

(обратно)


201

Норвежское название Шпицбергена.

(обратно)


202

Известный телеведущий и натуралист, один из пионеров документальных фильмов о природе.

(обратно)


203

Ставшее нарицательным имя героини книги Элинор Поттер, умевшей видеть во всем только хорошее. Прим. ред.

(обратно)


204

В Арктике разворачивается финал романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818), в котором ученый Виктор Франкенштейн борется со своим ужасным созданием.

(обратно)


205

Наполеон послал на Гаити 20-тысячный экспедиционный корпус в ходе так называемой экспедиции Сан-Доминго, цель которой состояла в восстановлении контроля над островом. Большая часть солдат умерла от желтой лихорадки, а Республика Гаити в 1804 году объявила о независимости.

(обратно)


206

Буквально «власть воров», идеологическое клише для описания правительства, контролируемого мошенниками, которые стремятся использовать преимущества власти для увеличения личного богатства или политического влияния, расхищения государственных средств и т. д.

(обратно)


207

Главный герой сериала «Клан Сопрано», американский мафиози итальянского происхождения.

(обратно)


208

Гаитянская добровольческая гвардия, опора режима гаитянского диктатора Дювалье, занимавшаяся официальным рэкетом и преследованием оппозиции (по некоторым данным, тонтон-макуты несут ответственность за смерть более 60 тысяч жителей острова).

(обратно)

Оглавление

  • Вступление
  • Близкое
  •   Мореска
  •   Гайд-парк
  •   Отцовство
  •   Дислексия
  •   Нельсон Мандела
  •   Рыбная ловля
  •   Корпорация «Еда»
  •   Цыплята
  •   Таутон
  •   Клуб Морских Свинок
  •   Космическая гонка
  •   Поэзия
  •   Тернер
  •   Четвертый постамент (июль 2009 года: проект One & Other Энтони Гормли)
  •   Старость
  • Далекое
  •   Бомбей
  •   Нью-Йорк
  •   Выборы В США 2008 год
  •   Мадагаскар
  •   Алжир
  •   Дубай
  •   Албания
  •   Стокгольм
  •   Сицилия
  •   Дунай
  •   Исландия (декабрь 2008-го — банки уже рухнули, а извержение вулкана Эйяфьядлайёкудль еще не началось)
  •   Копенгаген (декабрь 2009-го: конференция по изменению климата)
  •   Мальдиы
  •   Арктика
  •   Гаити (апрель 2010 года: после землетрясения)
  • Благодарности
  • Об издательстве
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно