Один в джунглях. Приключения в лесах Британской Гвианы и Бразилии

Виктор Норвуд Один в джунглях Приключения в лесах Британской Гвианы и Бразилии

Моей жене Элизабет,

безграничная преданность,

самоотверженность и постоянная помощь

которой сделали возможным появление этой книги,

и моей любимой матери, давшей мне силы выстоять,

посвящаю

Введение

В северо-восточной части материка Южной Америки, от 1° до 9° с. ш. и от 56° до 62° з. д., между двумя могучими реками, Амазонкой и Ориноко, лежит тропическая Гвиана. («Гвиана» — древнее индейское название, означающее «Страна вод»). В настоящее время она делится на три колонии: Британская, Нидерландская и Французская Гвиана (с запада на восток).

В XVI и XVII столетиях Гвиана была яблоком раздора между завоевателями-авантюристами из разных стран Европы. Испанцы, добравшись до Ориноко, захватили западную часть Гвианы, которая принадлежит теперь Венесуэле. Португальцы основали поселения на юге, в неприветливом крае, среди обширных девственных лесов по притокам Амазонки. Французы захватили Кайенну, лежащую к востоку от нынешней британской колонии. Голландцы основали колонию со столицей Парамарибо на реке Суринам, а также колонии на реках Бербис, Демерара и Эссекибо. В результате войн, на удивление почти бескровных, эти владения неоднократно переходили из рук в руки, пока наконец не было заключено соглашение. Суринам и Кайенна были возвращены их первым владельцам, но остальную территорию Англия, побеждающая держава, удержала за собой, превратив ее в одну большую колонию. Протяженность ее береговой линии — более 260 миль, а площадь — 83 000 квадратных миль. 85 процентов этой территории — девственные леса, которые тянутся до самой границы с Бразилией.

Рельеф этой обширной страны весьма разнообразен, но больше всего здесь поражают реки с их сумасшедшими порогами и ревущими водопадами. Водопад Кайетеур, например, более чем в пять раз превосходит по высоте Ниагару. За полосой лесоразработок начинается сплошное царство джунглей, густых и мрачных, лишь изредка прерываемых участками саванны и обширными топями. Почти сплошная цепь массивных гор с сильно сглаженными вершинами отделяет на юге Британскую Гвиану от Бразилии, среди них хребты Акараи и Камо. В этих горах берут начало многие реки, текущие к Атлантическому океану.

На протяжении многих и многих веков эти горы разрушались и постепенно раскрывали свои сокровища — золото, алмазы, кварц, горный хрусталь, яшму, берилл, гранат, турмалин, циркон и много других минералов, металлов и драгоценных камней. Стремительные потоки уносили эти богатства вниз, на равнины, где они оседали в ручьях и реках и покоились там, пока до них не добрались руки целой армии оборванных «порк-ноккеров» (старателей), которые промывали песок хотя и примитивным, но вполне выгодным способом.

Если смотреть на побережье Британской Гвианы с моря, то оно не производит особого впечатления. Густой мангровый лес из однообразных темно-зеленых ризофор и курида лишен ярких красок. Однако близ устьев рек лес уже давно сведен, главным образом из-за комаров — переносчиков желтой лихорадки и малярии. По многочисленным высоким трубам можно судить о местах расположения сахарных и рисоочистительных заводов, лесоразработок, бокситовых рудников и плантаций.

В Британской Гвиане всего лишь два крупных города — Джорджтаун (столица) и Нью-Амстердам. Джорджтаун нередко называют городом-садом: его ботанические сады тропической растительности, пожалуй, самые лучшие в Британской империи. Город расположен в устье реки Демерары, на месте бывших здесь когда-то обширных болот. До сооружения защитной дамбы здесь так часты были наводнения, что большинство зданий возводилось на сваях на высоте нескольких футов от земли. Эта дамба протянулась вдоль восточного берега на много миль, в нескольких местах в нее вклиниваются старинные укрепления.

Джорджтаун — город контрастов. Фанатизм и полная апатия, отчаяние и безмятежное довольство шагают здесь рядом. Несколько сказочно богатых семей и страшная нищета остального населения. Такая нищета, в которую трудно поверить, если не видеть всего собственными глазами. Вдоль дамбы разбросаны просторные нарядные бунгало, окруженные садами. Это дома правительственных чиновников, промышленников и местной богатой знати. Но в целом Джорджтаун производит жалкое впечатление: это город ветхих деревянных лачуг, со всех сторон обступающих; центр, где возвышаются здания из бетона — банки, большие магазины, мрачное здание тюрьмы, окруженное высокой стеной из ржавого железа, и несколько административных учреждений.

«Широкие каналы», о которых сообщают путеводители, изданные в Гвиане, на самом деле просто грязные канавы, почти всегда забитые травой, чахлыми лилиями, консервными банками, велосипедными шинами, дохлыми крысами и собаками, ослиным пометом, гнилыми фруктами, скорлупой кокосовых орехов и пальмовыми листьями. Все они переполнены гигантскими лягушками и прожорливой рыбой, поедающей падаль.

В городе несколько базаров, весьма колоритных и насквозь пропитанных мерзкими запахами, столь же разнообразными, как и одежда фантастически пестрой, тараторящей и суетящейся толпы, заполняющей рынок. Под ногами хрустит гниющая скорлупа креветок и маленьких голубых крабов. На почерневших от крови досках выставлено для продажи засиженное мухами мясо, и повсюду — горы овощей и фруктов. Стойкий запах соленой рыбы смешивается с пряным ароматом проперченных, вест-индских блюд, который доносится из разных потаенных местечек, где посетители сидят на корточках, склонившись над чашками немыслимо острой и бог знает из чего приготовленной стряпни. Запах нефти с соседних пристаней перешибает приторно-сладкий аромат патоки и тростникового сахара, арахисного и кокосового масла и неочищенного рома.

По неровным улочкам, среди сверкающих автомобилей (в основном американских) тарахтят неуклюжие тележки, запряженные упирающимися ослами и мулами. В пыльных переулках масса грязных «ромовых лавок» и «залов», где подают освежающие напитки, хлеб, картофель, гренки (тонкие ломтики похожего на резину хлеба), жареное филе из протухшей рыбы и дрянные леденцы. Куда ни посмотришь, всюду реклама кока-колы и пепси-колы. Покоробленные деревянные стены, просевшие и прогнившие ступеньки и ржавые листы жести. Никаких полов и ни малейшего намека на краску, все гниет и разрушается.

В Джорджтауне на одну квадратную милю приходится гораздо больше нищих-калек, подлинных и симулянтов, чем блох на один квадратный дюйм спины дворняжки. Речь, разумеется, идет о джорджтаунской дворняжке. Жизнь почтальона в Джорджтауне просто кошмарна. Все районы здесь разделены на «участки» (это было сделано еще голландскими властями), и нумерация домов может Свести с ума. Например, на улице, где всего сто домов, десятый дом может иметь номер пятьдесят, а в ста шагах от него вы обнаруживаете номер… четыреста первый…

В правилах уличного движения такая же полная неразбериха. Один и тот же закон, который разрешает велосипедистам мчаться вдвоем на машине, предназначенной для одного, и позволяет владельцам ставить свои неосвещенные автомобили на главных улицах города после наступления темноты, карает за отсутствие звонка на велосипеде… Все правила движения сводятся к реву клаксонов, и каждый джорджтаунский водитель, будь он белым, черным или коричневым, считает, что, просигналив, он сделал все от него зависящее, и продолжает мчаться с полным безразличием к человеческой жизни и полиции. Единственное, несомненно, разумное правило в этом тропическом сумасшедшем доме — обязательность лицензии на владение! велосипедом.

Ужаснейшее бедствие для города — муравьи-древоточцы. Они везде и всюду. Эти муравьи превращают в труху все дерево, какое есть в домах, — стены, полы, мебель. Чтобы спасти от них свое имущество, бедняки обычно ставят ножки столов, стульев, кроватей в старые банки из-под сардин, наполненные водой или керосином.

Наиболее живописны окраины Джорджтауна с их величественными кокосовыми пальмами и пальмами сабаль вдоль немощеных дорог. Правда, кричащие рекламы, расклеенные на старых железных щитах, несколько портят впечатление. Здесь около каждой лачуги есть садик, где растут бананы, хлебное дерево, манго и кокосовые пальмы. Большинство жителей выращивают папайю, грейпфруты, ямс, огурцы, маниоку и маис. В каждом дворе есть полный набор паршивых дворняжек, несколько костлявых кур и отощавших коз.

Водопровода на окраинах Джорджтауна нет, да и в «центре» это редкость. А такую роскошь, как ванна, могут позволить себе лишь немногие семьи и отели, где за это берут непомерную плату. Пьют обычно дождевую воду, которая хранится в огромных чанах. Этим, видимо, и объясняются весьма частые случай заболевания брюшным тифом. Стеклянной молочной посуды в городе нет. Козье молоко торговцы развозят в грязных бидонах, висящих на руле велосипеда. А продавцы «падди» (неочищенного риса) разъезжают по городу на дребезжащих тележках, запряженных ослами. Они сидят, Поджав под себя ноги, и резкими, хриплыми голосами выкрикивают: «Падди! Паддиииии!» Эти пронзительные крики разносятся по сонным улицам, словно вопли потерянных душ, обреченных на вечные муки.

Температура на побережье страны колеблется от 27° до 35, а во внутренних районах — от 29,5° до 43. В наиболее же удаленных от моря местах, близ границы с Бразилией, климат еще более жаркий. К тому же во внутренних районах меньше заметны различия между сухими и влажными сезонами. На побережье выделяются два сухих и два влажных сезона; продолжительный влажный сезон с апреля по август, который затем до середины ноября сменяется сухой знойной погодой, после чего наступает новый влажный сезон, длящийся до конца января, и затем ему на смену приходит второй сухой сезон, который продолжается до конца марта. Узкая приморская полоса суши получает в среднем от 2300 до 2800 миллиметров осадков в год. Теплые морские ветры дуют здесь с большим постоянством, но тропический лес препятствует проникновению их в глубь страны. После проливных дождей густой подлесок так перенасыщается водой, что солнечные лучи, пробивающиеся сквозь кроны деревьев, не могут высушить эту разбухшую губку, и поэтому здесь всегда сыро.

По собственному опыту могу сказать, что полуденный зной во время сухого сезона в Джорджтауне невыносим. В такую жару маленькие древоточцы лежат в полном изнеможении. Жуки перестают летать и густым слоем усеивают раскаленную землю или замирают на коре поникших деревьев. Бурые и желто-зеленые ящерицы спешат спрятаться в тени широких листьев банана, а тучи мошкары парят в душном воздухе почти над самой землей. Лишь изредка промелькнет в поисках тенистого местечка стайка маленьких желто-зеленых птичек, сверкающих в солнечных лучах, словно драгоценные камешки. Из земли и из разных трещин выползают полчища муравьев и начинают неистово метаться, будто ищут спасения.

Лишь в немногих странах экономическая жизнь в такой же степени зависела от гидрографических особенностей, как в Гвиане. Пороги и водопады мешали здесь сколько-нибудь заметному развитию хинтерланда. А на побережье, где обширные участки лежат ниже уровня моря, ирригационное строительство, дренаж и возведение дамб стоили очень дорого. В сельскохозяйственных районах, несмотря на обильные осадки, артезианские колодцы необходимы. Постоянное заиливание устьев наиболее крупных рек также мешало хозяйственному развитию.

Британская Гвиана делится на три округа: Эссекибо, Демеpapa и Бербис, названные так по имени широких рек, текущих по их территории. Таким же образом названы и районы, примыкающие к Куюни, Корантейну, Потаро, Померуну, Мазаруни, Рупунуни и другим живописным рекам.

Население Британской Гвианы всегда было незначительным по сравнению с ее площадью и ресурсами. По-настоящему здесь освоена лишь узкая полоска побережья да еще долины рек в их нижнем течении. В этих районах и сосредоточилось почти все население страны. Значительную часть населения, примерно 49 процентов, составляют индийцы (индусы, мусульмане и представители разных сект), которых здесь называют «ост-индцы». 44 процента населения — негры африканского происхождения, 5 процентов — португальцы (выходцы с острова Мадейра) и чистокровные китайцы, а оставшиеся 2 процента приходятся на долю европейцев, французских креолов, мулатов и той смешанной публики, в жилах которой течет кровь по меньшей мере дюжины национальностей.

Самый распространенный язык здесь — английский, хотя он довольно испорчен, однако испанский, голландский, французский, хинди и всякие смешанные жаргоны тоже в ходу, особенно в сельских районах. Большая часть молодежи говорит на жаргоне, основу которого составляет американский сленг. Тут сильно сказывается влияние американских фильмов, особенно на негритянскую молодежь.

Хотя климат страны и считается здоровым, в Гвиане очень много разных болезней. В прибрежных районах противомалярийная служба на средства, выделенные из Колониального фонда, старается бороться с переносчиками малярии и желтой лихорадки, распыляя ДДТ. Однако во внутренних областях обе эти болезни, особенно желтую лихорадку, схватить легко. Чесотка, глисты, истощение, рахит, кариес зубов — обычные детские заболевания, а среди взрослых широко распространена слоновая болезнь. Из-за плохой канализации и скверной питьевой воды люди очень часто болеют брюшным тифом, а число больных туберкулезом увеличивается с каждым годом. К концу 1951 года было зарегистрировано 1119 случаев проказы. Из 3787 человек, посетивших в том же году государственную клинику, у 2736 (1726 мужчин и 1010 женщин) были обнаружены венерические болезни…

Эти цифры очень внушительны, однако мне кажется, что социальные пороки здесь еще страшнее, чем физические болезни.

1. Алмазная лихорадка

Еще мальчишкой я страстно жаждал чего-то необыкновенного и, как только оставил школу, пустился бродяжить. Путешествия мои были разнообразны и часто весьма необычны. Я был матросом на яхте, возившей контрабандный спирт, охотился на оленей и диких кошек среди суровых холмов Шотландии, плавал шесть месяцев на китобойном судне, нанимался на корабли торгового флота и уж кое-что повидал на белом свете. Я был в жарких краях Южной Америки, видел аллигаторов по топким, илистым берегам и кровавые зловонные бойни Аргентины на реке Ла-Плате.

А потом вместе со своим приятелем контрабандистом я плавал по неисследованным африканским рекам в поисках золота и добывал крокодиловую кожу. В пятнадцать лет мне можно было дать восемнадцать. Я умел петь, играть на губной гармонике, умел постоять за себя и обычно легко сходился с людьми. Я жил! В полном смысле этого слова. И только иногда обстоятельства вынуждали меня браться за нудную, неинтересную работу. Жить среди дикой природы, дышать свежим чистым воздухом, ездить куда твоей душе угодно — все это так же отличается от показного блеска городов, как сияние солнца от мрака зимней ночи. Может быть, спокойная жизнь и хороша для пожилых людей, но для человека молодого, здорового душой и телом размеренные будни — просто ад!

Я слышал грохот барабанов, среди малярийных болот на африканском берегу, я собирал апельсины и бананы на этих болотах и ел их, не слушая уверения корабельного врача, что через неделю свалюсь от лихорадки. Сам врач свалился, а я устоял… Потом бои быков в Ла-Линеа и Альхесирасе, скала Гибралтара, Мальта, пикантные погребки на улочках Марселя и Гавра… Как не любить такую жизнь?!

Интерес к Британской Гвиане, и особенно к алмазам, появился у меня во время войны 1939-1945 годов, когда на одном торговом судне я встретил Билла Эндрьюса. Возможно, что настоящее его имя было совсем не Эндрьюс. Он выдавал себя за канадца, но, может быть, и не был канадцем. Если хоть малая часть тех передряг, из которых ему удавалось выбираться, была правдой, то он, вероятно, сменил дюжину имен и даже больше. Это был крупный, плотный человек, лишенный всяких предрассудков и совести, но мне он понравился с самого начала. Он на несколько лет был старше меня и на своем веку перепробовал уйму профессий. Служил некоторое время во французском иностранном легионе (откуда дезертировал и говорил об этом не стесняясь), возил контрабандное оружие в Южную Америку, клеймил коров в Аризоне и искал золото и опалы в глухих уголках Квинсленда в Австралии.

Но чем бы он там ни занимался в прошлом, минералы и горное дело он знал безусловно. Я спас его от удара ножом в спину во время драки в погребке под вывеской «Королева Египта» на одной из разрушенных бомбами глухих улочек на Мальте. После этого мы стали друзьями. Теперь он иногда откровенничал со мной, обычно когда бывал под хмельком.

— Вик! — говорил он мне не раз, — ты не знаешь, чем я займусь, когда кончится эта проклятая война? Послушай, мальчик, у меня есть неплохое дельце. Приходилось тебе когда-нибудь видеть алмаз, настоящий алмаз?

Нет, мне не приходилось. И тогда он показал камень (теперь я знаю, что в нем было не меньше десяти каратов) - безупречной формы восьмигранник, сверкавший холодным огнем! Вот тогда-то я и заболел алмазами. Мало-помалу я сумел вытянуть из него всю историю. Говорил он об этом неохотно, и лишь водка развязывала ему язык. Я узнал, что как-то в Бразилии он полетел на стареньком самолетике разыскивать новые участки каучукового дерева для одной бразильской компании. Во время этого полета его настигла гроза, он сбился с пути в районе гор Акараи, близ гвиано-бразильской границы, и его самолет потерял управление.

И вот там, среди хмурых скал, он наткнулся на указатели алмазной «трубки» — металлические заявочные щитки, сбитые при крушении самолета. Сам Билл выпрыгнул с парашютом, повредив при этом позвоночник. На метках было выбито имя (Билл знал, что этого человека уже нет в живых) и дата (1928 год), воскресившая в его памяти кое-какие события тех времен, связанные с одним рискованным дельцем в джунглях, о котором его участники старались не распространяться. Имя этого таинственного незнакомца Билл так и не назвал, несмотря на все мои попытки выведать его. И я уже никогда не узнаю, почему он это скрывал.

Билл достаточно разбирался в геологии и минералогии, чтобы разглядеть некоторые особенности грунта, и он понял, что заявочные метки были здесь поставлены не зря. Множество признаков указывало на алмазы, а потом он нашел и несколько драгоценных камней в русле высохшего ручья. Но что он мог сделать с поврежденным позвоночником и с теми скудными запасами, которые удалось спасти из-под обломков? Он лишь набросал примерный план месторождения, отметив самые видные ориентиры этой местности, чтобы вернуться сюда с надлежащим снаряжением.

Билл оставил здесь свои собственные заявочные метки и отправился на юг. Добравшись до реки Мапуэры, он соорудил плот и поплыл дальше, пока его в конце концов не подобрал речной пароход, шедший к Амазонке,

Была ли во всем этом хоть доля правды, или это был просто пьяный бред, предстояло решать мне самому. Билл казался искренним, и, безусловно, у него были и другие алмазы, помимо того, который он мне показывал. А когда он понял, что его пьяная болтовня возбудила мое любопытство, он вообще открыл все свои карты и предложил вместе с ним махнуть в эти края после войны. Он даже набросал чертежик, чтобы показать приблизительные размеры своего открытия. После этого мы обсуждали план нашей будущей экспедиции при каждом удобном случае. И в конце концов я увлекся всем этим не меньше, чем он сам. Даже если бы все эти разговоры об алмазах оказались чистейшим вздором, уже сама возможность побывать в гвианских джунглях была для меня соблазнительна. Энтузиазм Билла был неподдельным и заразительным. Многие слышали его пьяную болтовню и подтрунивали над ним, но он терпеливо сносил все шуточки и лишь хитро улыбался. Только со мной он был до конца откровенен.

Кажется, Роберт Бернс сказал: «Лучшие намерения мышей и людей уносит волна…»

В свой следующий рейс Билл уходил на танкере, а я был в том же конвое на транспорте с боеприпасами. Мне приходилось видеть такое и раньше, но вот так, совсем рядом — впервые. Лишь секунду назад танкер мерно раскачивался на волне, а через мгновение груда, искореженных, пылающих обломков взметнулась к небу!

В конце войны я пустился в самое рискованное из всех приключений на свете — женился. Правда, я ни разу не пожалел об этом, но лишь потому, что мой выбор оказался удивительно удачным. Я прошел всю войну и остался цел, только оглох на левое ухо, да кое-где в моем теле застряли осколки. О карьере боксера или борца нечего было и думать, пришлось зарабатывать на жизнь более унылым способом. Я часто менял работу, но последние два года на сталелитейном заводе меня в конце концов доконали, и я капитулировал перед скукой.

Я ненавидел свою работу и постоянно думал о горах Акараи с их алмазной тайной. Быть может, там, среди мрачных скал, лежит ответ на все мучающие меня вопросы. Быть может, там находятся надежные гарантии нашего существования, которых потребовала моя женитьба. В свободное время я сочинял вестерны и детективные романы, и это дело пошло у меня совсем неплохо. Тогда я решил, что смогу жить писательским трудом. А ведь если писать не только боевики, то придется порядочно путешествовать, и в таком случае у меня будет законное право на путешествия. Эта мысль путешествовать и одновременно зарабатывать себе на жизнь вновь обратила мои взоры к Гвиане.

Писать и искать алмазы. А почему бы и нет, думал я. Мы с женой долго обсуждали это дело и решили, что мне нужно ехать и продолжать исследование района, изображенного на схеме Билла Эндрьюса. Мои издатели согласились финансировать всю экспедицию, если я по возвращении напишу несколько боевиков о джунглях, а мой хороший приятель Джэк Миннз из Лутона собирался поехать вместе со мной. Через Королевское географическое общество и Американское географическое общество я удостоверился, что объекты, отмеченные на карте Билла как ориентиры, существуют на самом деле, и достал экземпляр единственной аэронавигационной карты этого района. Потом несколько месяцев я изучал книги о Гвиане, об алмазах, их добыче, удельном весе, каратах, спайности, кварце, речных галечниках. О добыче россыпного золота я уже кое-что знал. Теперь узнал побольше, но в основном меня интересовали кристаллы, углеродистые соединения, «индикаторы», «монеты», «кошачьи глаза» и другие тонкости, связанные с добычей алмазов.

И вот, наконец, уверенный, что сумею отличить алмаз от кварца или циркона, а золото — от пирита, я сел на пароход, идущий в Тринидад, чтобы оттуда добраться до Гвианы. В кармане у меня было пять фунтов, еще девяносто я перевел телеграфом в Джорджтаун, на банк Бэркли, а мои издатели пообещали выслать деньги в Гвиану. В последний момент Джэк Миннз отказался ехать — у него рожала жена, и я отправился один, намереваясь завязать знакомства в Джорджтауне и нанять там людей для путешествия в глубь страны. Все это я сделал, только вот проникнуть в глубь страны мне не пришлось.

Когда я сошел на берег, с меня потребовали залог в размере ста фунтов, и до уплаты этой суммы все мое имущество было задержано на таможне. На следующее утро я отправился в банк, но ни моих девяноста фунтов, ни денег от издателей там еще не было. В кармане у меня оставалось всего около двенадцати вест-индских долларов (три фунта), так что я сидел на мели и даже без чистой рубашки! Мне разрешили ждать денег в течение двух недель, и за это время я, конечно, умер бы от голода, если бы не доброта моих друзей португальцев и индийцев, с которыми мы сюда вместе плыли. После долгих пререканий мне выдали кое-что из моей одежды, а потом я сумел устроить концерт, за который получил пятьдесят долларов. Часть этой суммы я истратил на телеграмму в Лондон, и только для того, чтобы получить убийственный ответ — за этот недолгий срок мои издатели сумели обанкротиться!

Когда в конце концов мои девяносто фунтов прибыли (не в тот банк) - а это случилось в последний день из отпущенных мне четырнадцати, — иммиграционные власти их забрали и почти на всю сумму купили мне билет на пароход, уходивший в Соединенное Королевство. Моего согласия в этом деле не спрашивали. Тогда я решил действовать самостоятельно и, перебравшись на пароме через реку Демерару, улизнул в Бартику. Там я встретил партию порк-ноккеров, которые отправлялись на прииски. Они взяли меня с собой и довезли до одного уединенного местечка на реке Эссекибо, где я остался ждать лодку, которая, по их словам, должна была прибыть сюда на следующий день. На этой лодке я хотел пробраться в глубь страны, надеясь, что там-то уж власти меня не достанут.

Кроме одежды, которая была на мне, у меня еще имелся нож, немного спичек и остаток от моих девяноста фунтов в долларах. Лодка не появлялась. Всю ночь шел дождь, и весь следующий день тоже шел дождь, и еще одну ночь, а лодка все не приходила. Еды у меня не было, и даже нельзя было разжечь костер. Я забрался в какую-то старую заброшенную хибару и сидел там, пока не появилась лодка — полицейская лодка. В Джорджтауне я едва не угодил в тюрьму. Под конвоем меня отправили на голландский корабль «Коттика», и через несколько часов я уже плыл домой, выставленный из британской колонии за свой собственный счет.

Вот и все мои алмазы. Я был рад, что хоть Джэку не пришлось испытать разочарований и унижений. Домой я вернулся грустным и поумневшим, но все же решил снова попытать счастья. Только уж в следующий раз, говорил я себе, не стану верить ничьим обещаниям.

Чтобы накопить денег для второй поездки, мне понадобилось два года. Жена ни о чем даже слышать не хотела, друзья считали меня ненормальным, но я стоял на своем. Связи с издателями вестернов я потерял, а спрос на них в других местах был невелик. Тем не менее с помощью друзей в Лондоне и Винчестере мне удалось снарядиться в дорогу. К декабрю 1953 года у меня собралась достаточная для поездки сумма. Как и в прошлый раз, я не сумел найти компаньона, который бы мог вложить деньги в это дело или хотя бы оплатить собственные расходы. Но один мой приятель в Джорджтауне обещал составить мне компанию, если я снова приеду в Гвиану. Кроме того, я надеялся, что кто-нибудь из порк-ноккеров охотно к нам присоединится.

Сборы мои были простыми и недолгими. Мне сделали прививки против брюшного тифа, паратифа, столбняка, сыпного тифа, желтой лихорадки и оспы. За небольшую плату, но после больших хлопот я получил визу на въезд в Бразилию, где мог пробыть девяносто дней (этот срок начинался через три месяца после моего прибытия в Гвиану). Я застраховал багаж на время переезда через океан и сделал операцию аппендицита, который последнее время меня иногда тревожил. Чтобы не очутиться в беспомощном положении при всяких непредвиденных обстоятельствах, я соорудил специальный кожаный пояс шириной в четыре дюйма с многочисленными кармашками для компаса, иголок, ниток, спичек (в водонепроницаемой коробке), двух запасных магазинов к винтовке, рыболовных крючков и лески в плоской жестяной коробочке, небольшой аптечки, зажигательного стекла, географических карт (в клеенке), небольших инструментов (напильников, плоскогубцев, миниатюрных ножовочных полотен), сотни патронов к винтовке Хорнет 22 калибра и двадцати пяти патронов к автоматическому пистолету Люгера. На поясе были сделаны гнезда для двенадцати патронов к дробовику и оставлено место для пистолетной кобуры и чехла для ножа и мачете (длинный нож для рубки кустарника). Казалось бы, список внушительный, однако вес и размеры пояса получились совсем небольшими. Он оказался компактным и удобным. А вот что я взял с собой еще:

Винтовка Хорнет Маузер 22 калибра, в кожаном чехле (по разрешению).

Двуствольное ружье Гриннера 12 калибра, в брезентовом чехле.

Ремни и приборы для чистки оружия.

Автоматический пистолет Люгера калибра 9 мм, в кобуре (по разрешению).

Пятьсот патронов к винтовке Хорнет.

Сто патронов к дробовику (в Гвиане их достать трудно).

Сто патронов к пистолету Люгера.

Пара сделанных на заказ коричневых хромовых сапог.

Запасные шнурки. Смазочное масло. Запасные подметки, каблуки и гвозди.

Шляпа.

Две пары тиковых шорт цвета хаки. Две пары тиковых брюк цвета хаки. Две пары шерстяных носков цвета хаки. Две пары белых бумажных носков. Две тиковые рубашки цвета хаки. Плотная тиковая куртка цвета хаки с глубокими карманами и поясом.

Дюжина белых носовых платков. Простой кожаный ремень. Набор ниток и иголок и коробка пуговиц.

Вещевой мешок. Большая сумка.

Темные очки. Защитные рабочие очки.

Липкий пластырь.

Брезент.

Охотничий нож (самодельный, со стальным шеффилдским лезвием и медной, обтянутой кожей рукояткой).

Армейский компас.

Фотоаппарат «Дуофлекс» со вспышкой.

Четыре плоские коробки из-под табака, в каждой — по восемь катушек кинопленки Верихром.

Две плоские коробки из-под табака с двумя дюжинами лампочек для вспышки.

Две плоские коробки из-под табака с дюжиной запасных электробатареек и дюжиной лампочек по 3,5 вольта. Большой электрофонарь (кажется, водонепроницаемый). Шесть брезентовых мешочков для образцов минералов. Плоская коробка с карандашами, резинками, блокнотами, конвертами и эластичной тесьмой. Колода карт. Губная гармоника. Туалетные принадлежности, включая зеркало в металлической оправе и прочном футляре. Два полотенца.

Рыболовные снасти (без удилища), большая часть которых оказалась совершенно непригодной для рыбы гвианских рек.

Карманные часы (Смитс Импер) стоимостью 30 шиллингов.

Прочный деревянный ящик с толстыми веревочными ручками и замком (для боеприпасов и пищи). Учебник минералогии.

Аптечка, включающая шприцы для инъекций, новейшие противомалярийные средства, марганцовку против змеиных укусов и т. д. (Небольшое примечание. Обезболивающие средства и целебные сыворотки, пенициллин, кокаин и стрептомицин хранившиеся в отдельном ящичке, были украдены во время плавания. Пропажа обнаружилась лишь в Джорджтауне, где у меня уже не было времени возместить ее.) Поручения Британского музея и зоопарков. Все деньги в аккредитивах, за исключением нескольких фунтов наличными.

Остальные необходимые предметы снаряжения я рассчитывал достать в Джорджтауне или во время самой экспедиции. И вот 8 декабря 1953 года я снова стоял на слегка покачивающейся палубе океанского лайнера и сквозь туман пытался разглядеть очертания Саутгемптопа. Впереди были приключения со всей прелестью неизведанного, но без тех явных ловушек, которые подстерегали меня во время первой злосчастной поездки. А о скрытых ловушках я не думал. Да и как о них думать, если они скрыты от наших глаз.

2. Через Вест-Индию

Представьте себе путешественника, который познает жизнь в сыром третьем классе французского океанского лайнера. Это было единственное место, которое я сумел получить без труда.

Моя койка находилась как бы в самом центре сцены, где разыгрывалась целая комическая опера. Арабы, индусы, мусульмане, солдаты, хмурые даго, смуглые итальянцы, громадные негры, толстые вежливые китайцы и рядом с ними учтивые французы, бритые священники в темно-коричневых одеяниях, монахини в черно-белом, темноглазые испанские сеньориты, приветливые и вспыльчивые одновременно, красочно одетые креолы с их страстью к музыке, золотым зубам и украшениям. У всех этих людей свои заботы, ничтожные и серьезные, действительные и мнимые, и все без конца ищут чего-то нового — чего угодно, лишь бы скрасить пронзительную скуку вынужденного заточения на узкой полоске кормовой палубы длиной пятьдесят футов.

Еще ниже, куда совсем не проникает солнечный свет, потому что все это помещение расположено ниже ватерлинии и там нет иллюминаторов, раздаются нескончаемые охи и вздохи жертв морской болезни, которые сливаются в погребальную песнь и перемежаются визгливой бранью обезумевших матерей, стремящихся унять своих непослушных воющих младенцев. Несчастные страдальцы с потухшим взором стояли на коленях и били головой о стальной настил палубы, страстно моля аллаха послать им избавление. Запахи испарений, немытых тел, пряностей и сладостей таинственного Востока, дешевого табака и рвоты создавали отвратительное, неописуемое зловоние, которое вместе с качкой и грохотом механизмов превращало сон в несбыточную мечту. Это был ад!

Пассажиры-испанцы прозвали меня «Эль Торо» (бык). Один из них, коротыш с бородкой Мефистофеля, без конца проделывал невероятные акробатические трюки и показывал девушкам-креолкам порнографические открытки. Здесь не было отдельных кают или перегородок. Представители обоих полов ехали все вместе, не испытывая смущения друг перед другом и не обращая внимания на всякие условности. Койку надо мной занимал толстый священник (койки располагались там в три яруса), и его массивное тело так продавливало пружины, что я даже не мог повернуться. В голове у меня стучало, я проклинал все на свете, но куда было деться?

Когда серое небо поголубело и ночной холод начал ослабевать, я поднялся на палубу. Постепенно ко мне стали присоединяться наиболее стойкие из страдальцев, выползающие из своих мрачных закоулков, словно насекомые из коконов.

Теплые ветры Карибского моря, овевающие Гваделупу, пахнут приключениями и романтикой. На гребнях больших, лениво катящихся волн лежит серебряный свет луны. И над мерцающим морем носится густой аромат ночных цветов… Но это все в туристских проспектах. Действительность оказывается совсем иной. Пассажир сходит на грязный берег, и в его ноздри бьет омерзительный запах отбросов, а его уши, в которых еще звучит нежный ритм ночи, терзает рев автомобильных гудков.

А при виде убогих лачуг из желтого грубого камня и гнилого дерева, с ржавыми железными крышами без малейшего следа краски исчезают последние иллюзии. Полчища бездомных шавок рыскают среди выложенной для продажи прямо на, растресканных тротуарах разнообразной снеди: соленой рыбы, перца, голубых крабов, черных кусков пудинга из козьей крови, перезрелых плодов манго, бананов и незрелых апельсинов. Все это создает тот «крепкий аромат», который надолго остается в памяти путешественника. Канализации на Гваделупе, видимо, нет. Груды гниющей шелухи кокосовых орехов, кожуры фруктов, рыбьих голов и всякого другого мусора рассыпаны повсюду.

Рядом со сверкающими американскими и французскими автомобилями по ухабистым улицам громыхают тяжелые повозки, запряженные неуклюжими горбатыми быками. Жара изнуряет и подавляет все желания. За боковой улочкой с жалкими лачугами, где рядом с негритянскими ребятишками и их угрюмыми родителями бродят козы, свиньи, собаки, и куры, видна дорога вся в пламени малиновых гибискусов и бугенвиллей. Дорога вьется по холмам, где разбросаны старые каменные здания. Среди этих построек в самом центре стоит церковь с великолепными окнами из цветного стекла, манящая своим покоем.

За несколько франков я добрался до этих холмов на дряхлом «автобусе», сколоченном из остатков старого армейского грузовика. Сиденья в нем были весьма своеобразны — большинство пассажиров, если им не удалось примоститься на куче узлов и чемоданов, сами устраивали себе сиденья из коротких досок, которые они втискивали куда только можно. Я был зажат между тюками овечьих шкур и гороподобной негритянкой. При каждом толчке моя голова готова была пробить крышу автобуса, а негритянка, глядя на меня, давилась от смеха. Сумасшедшая скорость не бодрила, а изматывала, и все же поездка меня увлекала. Мы мчались мимо рощ темных хлебных деревьев, сгибавшихся под тяжестью шаровидных плодов, мимо зарослей качающихся пальм и высокой пушистой травы кагасу с розовато-лиловыми верхушками.

В стороне от дороги все время мелькали отдельные ветхие домишки, окруженные бананами и кокосовыми пальмами, с их непременными козами, мелкой домашней птицей, собаками и голыми большеглазыми негритятами, почти всегда жующими сахарный тростник или вымазанными соком манго до самых ушей. Мы пронеслись мимо живописного старого кладбища (я отчетливо представил, как все мы, пассажиры этого автобуса, найдем там свой конец) и загромыхали по маленькому тесному селению, распугивая пронзительно кричащих кур и визжащих свиней, потом свернули на приморское шоссе и миновали маяк Гозье.

Слева от дороги я увидел грязное озеро и в прибрежной слякоти среди камышей заметил нескольких аллигаторов. За озером тоже были домишки, невероятно ветхие, почти рассыпавшиеся. Сгнившие и источенные муравьями доски поотваливались во многих местах, и широкие дыры были просто прикрыты циновками. Такими же циновками закрывались отверстия в стенах, заменявшие окна. Над крышами из пожелтевших листьев банана или ржавых кусков жести широко раскинули ветви суковатые пойнцианы (или пламенные деревья) с гроздьями желтых стручков.

По обеим сторонам пыльной дороги цвели розовые и желтые мимозы и жимолость, а по крутым зеленым склонам холмов осторожно бродили козы и волы такого же кремового оттенка, что и жимолость. В некоторых окнах и проломах появлялись черные мордочки, сквозь щели внимательно смотрели темные глаза. Какая-то отчаянная собачонка с тявканьем бросилась к автобусу и побежала рядом, но автобус внезапно швырнуло в сторону, и собачка покончила счеты с жизнью, а улыбавшийся шофер даже и не подумал остановиться.

Мы поехали дальше и по крутой дороге спустились к песчаному берегу. Я рад был немного размять ноги. Белый песок и раскачивающиеся пальмы, миндаль и ваниль, а за бурунами, пенящимися у полосы коралловых рифов, удивительно синее море… Теплый бриз принес аромат цветущих апельсиновых деревьев и привкус моря. Вдали промелькнул спинной плавник акулы, какая-то птица с пронзительным криком бросилась вниз и начала осторожно кружить над стайкой сверкающих рыбок, снующих вдоль берега.

Вдали от поселений с их грязью и зловонием все это казалось раем.

Мы отплыли той же ночью. Луна пробивалась сквозь курчавые облака, и на море наползал светлый туман. Мерцающие огни и буйная растительность медленно пропадали за кормой.

Как только корабль миновал маяк Пьер-Пойнт и прошел сквозь стаю резвящихся дельфинов, в знойной дымке показалась Мартиника — дома из белого камня на фоне крутых зеленых склонов, королевские пальмы, раскинувшие кроны над пристанью и пирамидами железных бочек с ромом. Узкие улицы в благодатной тени деревьев. По обеим сторонам улиц тянутся грязные сточные канавы, выложенные растресканными плитами с предательскими провалами. По камням карабкаются всевозможные вьющиеся растения с приторно-сладким ароматом. Сверкающие ручьи несутся с гор и, спадая каскадом к подножию, растекаются вдоль дорог, питая влагой цветущий кустарник.

На широкой площади среди эвкалиптов высится мраморная статуя Жозефины, жены Наполеона, уроженки Мартиники. Она смотрит на море. Город шумный, многолюдный, но он благоустроеннее Гваделупы. По краям тротуаров на корточках сидят торговцы фруктами, разложив свои соблазнительные, но отнюдь не дешевые товары, до хрипоты торгуются, сжимая в руках истертые клочки не имеющих почти никакой ценности бумажных денег. На каждом шагу кафе с закрытыми для прохлады ставнями, где можно получить ледяное пиво, вино, фрукты, хлеб и благосклонность рослых девушек-мулаток и улыбающихся толстогубых негритянок.

Террасы по склонам холмов сверху донизу застроены лачугами, между ними протоптаны дорожки, загаженные свиньями и козами. На ветру весело трепещет драное разноцветное белье. Однако Мартиника мало меня интересовала, я стремился к своей цели.

Ночью по пути к Барбадосу мы бросили якорь на рейде острова Санта-Лючия, чтобы взять палубных пассажиров. Вдоль берега сновали контрабандисты, их лодки без огней ясно вырисовывались в лунном свете. Ранним утром в туманной сетке дождя показался Барбадос, но, когда мы причалили, уже светило солнце. Гавань с ее белыми парусами и коричневыми стенами напоминает корнуэльскую рыбачью деревушку. Лужайки, теннисные корты и нарядные яхты, плавно скользящие по заливу, вызывают воспоминания о Торки. Серебряные купола церкви ярко сияют в лучах солнца, а дальше простираются зеленые холмы с пятнами белых штукатуреных зданий и высокими пальмами.

Далеко в море видна была рыбачья лодка, ее паруса в лучах восходящего солнца казались розовыми, а по небу, поднявшись из-за маленького островка, раскинулась радуга. В прозрачной воде стайками ходила рыба, и, несмотря на ранний час, вокруг парохода шныряли маленькие негритята: одни сидели в лодках, другие барахтались в воде, совсем не боясь акул, и все выклянчивали монетку… Наша стоянка была короткой, и я не стал сходить на берег, хотя такая возможность пассажирам представлялась.

После безмятежности Барбадоса мы попали в толчею Порт-оф-Спёйна на Тринидаде. О моем приезде здесь уже знали, и меня встретил целый полк репортеров и фотографов. Самолет на Джорджтаун (парохода туда пришлось бы ждать несколько недель) отправлялся через три дня, и за это время я решил осмотреть остров. Неприятности начались тотчас же. Уже на следующий день кто-то забрался в Мой номер (если это можно назвать номером) и перерыл его сверху донизу. Этим я, несомненно, обязан одному местному дураку-рёпортеру. Он состряпал сообщение о «карте сокровищ», которая должна привести Меня в «Эльдорадо». В тот же вечер, когда я шел по темной улице, на меня неожиданно напали три бандита, но мне удалось удрать, отделавшись легкой ножевой царапиной. После этого я стал носить с собой пистолет.

Но у Тринидада есть и достоинства. Например, зоологический сад оказался превосходным. В прошлый свой приезд на Тринидад я не смог в нём побывать. Один чиновник иммиграционной службы пригласил меня в бар «Бельведер», расположенный высоко на холме, среди живописной природы. Я пил ледяное пиво и смотрел на расстилающийся внизу город с его знаменитыми асфальтовыми озерами и на сверкающий океан.

В то утро, когда я уезжал на аэродром, какой-то ворюга украл на прощанье мои сапоги! Вещи оставались в номере без присмотра всего лишь несколько минут, но этого было достаточно, чтобы сапоги исчезли. И это в пять часов утра!

3. Джорджтаун

Самолет сначала резко накренился, а затем стремительно пошел вниз сквозь белые облака навстречу потокам горячего влажного воздуха, поднимающегося над джунглями. Внизу, насколько хватает глаз, расстилался густой, ядовито-зеленого цвета лес, прорезанный узкими извилистыми речушками в дымке испарений. Когда облака рассеялись, проступили постройки, ряды лачуг и фигурки людей, похожие на муравьев. Мы приземлились, и нас поглотила знойная духота, особенно невыносимая после прохлады, ощущавшейся там, наверху. Выполнив ряд таможенных формальностей (включая поиски коммунистической литературы) и вложив в жадные руки иммиграционного чиновника пятьсот долларов, что весьма его удивило и, по-моему, напугало, я стал искать приятеля, который должен был бы меня встретить, но нигде его не увидел. Последнее время я не получал от него писем и объяснял это тем, что дела задерживали его в джунглях — он был скупщиком балаты.

Такси, в котором я ехал из аэропорта, врезалось на узкой дороге в зад ветхого автобуса, но все же мне удалось добраться до города-сада живым и невредимым. Мы кое-как приковыляли в Джорджтаун, но здесь передо мной возникло новое препятствие. Приближалось Рождество, и ни в одном отеле нельзя было найти свободного номера.

Шофер такси принял на себя все заботы о моем пристанище. Он сказал, что я смог бы очень дешево снять свободную комнату в его доме. Зачем выбрасывать деньги за номер в отеле (даже если бы его удалось получить), когда у него в Лодж Виллидже я могу наслаждаться всеми домашними удобствами. Его предложение было здравым, и я был искренне признателен ему до тех пор, пока не увидел этот дом. Он был за много миль от города, и, когда мы туда приехали, уже почти стемнело. Ветхая машина протиснулась в покосившиеся ворота и подъехала к серой безобразной лачуге, какой-то развалившейся крысиной норе, скрытой в густой зелени пальм, склонившихся над ее крышей…

Возвращаться в Джорджтаун было уже слишком поздно, оставалось лишь мужественно вынести все это. На мои не очень лестные высказывания шофер только пожимал плечами и весело улыбался, как будто считал все это необычайно забавной шуткой. Я отправился осматривать «домашние удобства». Ржавая рама с пружинами, положенная на три пустых перевернутых ящика из-под мясных консервов и сломанный стул, служила «кроватью». Сверху лежал грязный и тощий, как вафля, соломенный матрац, на котором больше ничего не было. Вероятно, догадываясь о моем намерении дать ему хорошего пинка, мой хозяин удалился, оставив меня одного.

Я зажег керосиновую лампу, и через мгновение в тесной лачуге закружились рои жуков и огромных бабочек. Целые полчища комаров гудели у меня над ухом. Никогда не забыть мне этой ночи! Я лежал без одежды на скрипучих пружинах, обливаясь потом и изнемогая от этого шума, и старался сообразить, что буду делать завтра. Кричали ослы, квакали и посвистывали лягушки, стрекотали сверчки, тявкали собаки. В оконные проемы влетали летучие мыши и, резко отшатнувшись от коптящей лампы, вылетали снова. Над головой ревел дребезжащий патефон, раздавался топот босых ног по дощатому полу, а на меня сыпались пыль и всякая труха. Вскоре я обнаружил, что весь матрац набит злющими клопами, а гнилой пол иссверлен муравьями. Когда я в отчаянии соскочил с матраца и направился к одному из оконных проемов, то понял, насколько прогнил весь пол. Наступив на кусок прибитой к полу мешковины и еще не понимая ее назначения, я в тот же миг провалился в широкую щель между досками и растянулся среди грязи и мусора под домом! Стая рычащих дворняжек подняла адский шум, и каждая из них пыталась тяпнуть меня за ногу. Чтобы не предстать во всей своей наготе перед веселившимися там, наверху, я сделал отчаянную попытку вернуться в комнату и кое-как выкарабкался из дыры, ободрав при этом колени и локти и чуть не оставив голодным псам свою ногу. Для моего полного счастья не хватало лишь выводка розовых крысят, который я обнаружил в матраце…

На следующее утро я стоял, поджидая такси до Джорджтауна (своего хозяина я больше не видел), когда появился какой-то тип, беззубый, с большими плоскостопыми лапами, и, ухмыляясь, уставился на меня.

— Есть твое имя в книге? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я, — в какой книге?

— В книге жизни, брат, — прогудел он. — Если там нет твоего имени, ты наверняка попадешь в ад!

Я намекнул ему, что уже провел ночь в этом мало подходящем месте, но это его не удовлетворило.

— Молись, пока еще есть время! — убеждал он меня. — Я несу слово божие!

Судя по тому, как он чесался, он еще нес на себе немалое количество блох божьих… Должно быть, по моим глазам догадался он о том, что я собираюсь сделать, так как в панике отскочил назад, выхватил спелый плод манго из корзины проходившей мимо мулатки и завопил: «Да благословит тебя бог, сестра!» И тут же пустился наутек.

В этот мой приезд в Джорджтаун все здесь кипело и бурлило. Присутствие в стране британских войск вызвало резкий протест всего населения, кроме немногих лояльных лиц. После наступления темноты в городе нередко происходили ужасные потасовки, драки и нападения, где пускались в ход ножи и бутылки. Некоторые признаки надвигающейся грозы я заметил еще два года назад.

Я решил тщательно засекретить свое путешествие и отправиться кружным путем, избегая всякого контакта с официальными властями. Как оказалось, это было необдуманное решение, едва не стоившее мне жизни.

Поджидая транспорт в Бартику — начальный пункт моего путешествия в глубь страны, я осмотрел некоторые сахарные заводы и плантации. В Гвиане, как известно, изготовляется демерарский сахар, и процесс его производства из раздробленного тростника удивительно интересен. Кроме неочищенного сахара заводы выпускают также мелассу и густой паточный ром.

Для цветных рабочих ром — великий утешитель, бальзам во всех их бесчисленных невзгодах и незаменимый напиток во время их скудных праздников. Они также пьют «вино высшего сорта», как они это называют, — дешевый неочищенный спирт крепостью 90 градусов и более. Почти на всех плантациях (за исключением немногих современных хозяйств типа плантаций Букерс) цветные рабочие содержатся как свиньи, в длинных бараках, среди невероятной грязи и нищеты.

Не считая ботанического сада и чрезвычайно интересного музея, в Джорджтауне нет ничего достойного внимания. Купаться в море неприятно из-за грязи и опасно из-за течений, акул и электрических скатов, а подходящие для купания реки очень далеко. Есть еще одно развлечение — козьи бега, где красочно одетые «жокеи» мчатся со своими специально выдрессированными и выхоленными животными. Если жокей выпустит из рук поводок, его снимают с состязаний. После многочисленных фальстартов лидерство обычно захватывает наиболее сильный и быстрый владелец козы, который обгоняет остальных конкурентов и переволакивает свою козу через финишную линию. Особенно быстроноги жокеи-негры. С ними по быстроте не могла сравниться ни одна виденная мной коза. Я покинул бега, недоумевая, каким это образом, угадав двух победителей и имея «дубль» в пяти заездах, я все же проиграл десять долларов. Видимо, в этих состязаниях есть какая-то хитрость, скрытая от постороннего глаза…

В Джорджтауне невозможно как следует послушать радио. Передачи без конца прерываются рекламными сообщениями о сверхотличных товарах. Глуповатый тон всех этих объявлений и неестественная «живость» речи дикторов режут слух. Так же неприятны для слуха (во всяком случае для моего) так называемые «железные оркестры», где музыка извлекается из искусно подобранного ассортимента особых металлических бидонов. Однажды услышав эту музыку, вы уж никогда не забудете и никогда не захотите услышать ее еще раз. Сотни «взрослых», вопя, прыгая, словно помешанные, сопровождают музыкантов по всем улицам, которые превращаются в настоящий сумасшедший дом.

4. Я отправляюсь в путь

Последние приготовления к путешествию не потребовали особых усилий и больших расходов: я мог себе позволить лишь самое необходимое продовольствие и снаряжение. Но груз все же быстро возрастал, к привезенному мной из Англии снаряжению добавилось следующее:

Ящик с товарами для обмена весом около десяти фунтов, куда входили плиточный табак, зеркальца, стеклянные бусы, небольшие напильники, спички, рыболовные лески и крючки, гребни, душистое мыло и несколько ярдов красной материи.

Жестяная кружка, тарелка, походный котелок, служивший и сковородкой, ложка и вилка.

Маленькая керосиновая лампа, с запасными фитилями.

Полугаллоновый бидончик с керосином.

Средства против насекомых (весьма скоро оказавшиеся бесполезными).

Точильный брусок.

Тридцать метров тонкого, но очень прочного манильского троса.

Трехдюймовый абордажный крюк.

Два блочных колеса диаметром около двух дюймов.

Моток медной проволоки (один фунт).

Мачете.

Леска (выдерживающая рыбину весом до шестидесяти фунтов) и соответствующие крючки.

Круглое сито с мелкими ячейками из латунной проволоки (специально для промывки алмазов). Запасная сетка для сита.

Металлический лоток (мелкий противень для промывки песка). Небольшая кирка (без рукоятки). Небольшая лопата (без рукоятки). Гамак.

Противомоскитная сетка.

Литр формальдегида в банке с завинчивающейся крышкой. Три дюжины коробков спичек (в водонепроницаемом полиэтиленовом мешочке). Пищевые продукты: Рис, пять фунтов. Соль, три фунта. Чай, два фунта. Мука, три фунта. Печенье, три фунта. Горох, три фунта. Фасоль, три фунта. Лук, пять фунтов. (Все это в полиэтиленовых мешках.)

Литр растительного масла в жестянке с завинчивающейся пробкой.

Сахарин (вместо сахара), десять тысяч таблеток в коробке. Солонина, десять банок (по фунту каждая).

Основную массу продуктов я рассчитывал достать в самом последнем населенном пункте на реке перед тем, как отправиться в отдаленные районы. Все свое имущество я намеревался погрузить в лодку, а то, что у меня пока имелось, не представляло никакой проблемы в смысле транспортировки — я мог тащить это сам или нанять носильщика. Общий вес всего моего имущества не превышал ста семидесяти пяти фунтов.

Я еще должен был приобрести лицензию на право добычи алмазов (за три доллара) и получить разрешение на въезд в районы, заселенные индейцами, при условии, что я не буду продавать там спирт. Затем надо было приготовить «бутылку-убийцу». Для этого дно большой банки из-под леденцов покрывают опилками, затем слоем алебастра толщиной полдюйма, кладут сверху картонный кружок и наливают туда несколько капель цианистого калия. Этот необычайно эффективный прибор (чтобы умерщвлять насекомых, не повреждая их) был сконструирован для меня моим добрым приятелем Рэмом Сингхом, помощником хранителя и таксидермистом джорджтаунского музея. Позднее, когда я собирал коллекцию на Курупунге, советы мистера Сингха очень мне пригодились.

У меня было еще одно очень важное дело — добыть пару сапог взамен украденных в Порт-оф-Спейне. Джорджтаунские сапожники не так искусны, как английские мастера, но сделанные ими сапоги оказались крепкими и удобными. Желая сохранить свою поездку в тайне, я постарался «убить» газетные басни об «Эльдорадо» и распространил слух, что просто собираюсь проехать по Мазаруни до Апайквы, чтобы собирать минералы и насекомых, приобрести некоторый опыт старателя, пофотографировать и, если удастся, убить или поймать нескольких диких зверей. Ну, а кроме того, мне нужны были материалы для новой книги.

Так ведь оно и было на самом деле. Не только хитрость заставила меня избрать этот далекий окольный путь, минуя непреодолимые пороги и водопады на Эссекибо и других крупных реках, стекающих с южных гор. Я знал, что плыть до Эссекибо или же по Бербису и Корантейну, чтобы потом через Нью-Ривер попасть в верховья Эссекибо, было невозможно без команды в двадцать человек и опытного речного «капитана». А это означало, что, даже имея официальное разрешение (которого не было), мне следовало обеспечить пищей двадцать мужчин и иметь лодку, достаточно большую и прочную, чтобы выдержать экипаж со всем снаряжением. Но при моем маршруте такое путешествие было абсолютно нереальным.

Я и на этот раз решил отправиться один в надежде найти в одном из речных поселений какого-нибудь старателя или сборщика балаты, готового присоединиться ко мне. У меня не было денег, чтобы снарядить целую партию, однако я рассчитывал вовлечь в это дело двух-трех парней похрабрее. Из Апайквы я думал отправиться через горы Камаранг к реке Иренгу, а там сесть в лодку с подвесным мотором и плыть вдоль восточного берега. Чтобы не возбуждать любопытства, я решил не покупать в Джорджтауне ни лодки, ни мотора. Все это я мог свободно достать где-нибудь по пути, в Апайкве или за горами Камаранг. Как оказалось, я был прав, хотя, конечно, мог бы и жестоко просчитаться.

Продовольствие я решил везти с собой. Это гораздо выгоднее, чем покупать его во внутренних районах по очень высокой цене. Ведь, даже истратив деньги на лодку, я все же окажусь в выигрыше. И вот, закончив все приготовления, я оставил у своих новых друзей в Джорджтауне чемоданы, одежду и другие ненужные мне пока вещи, а сам отправился на первом же пароме во Вриден-Хуп, расположенный на другом берегу широкого устья Демерары. Было хмурое, сырое, пасмурное утро. В шесть часов я садился на паром среди невероятной сутолоки и давки.

Неуклюжая посудина медленно двигалась среди бурлящего потока. Все кругом было пропитано запахом разогретой нефти, рома, прогорклой копры, гниющих фруктов и отходов, спускаемых в реку по канализационным трубам. Наконец-то мое путешествие началось… На другом берегу реки стоял состав товарных вагонов, ждущий пассажиров до Парики — перевалочного пункта на пути в Бартику, расположенную в месте слияния двух рек — могучей Эссекибо и дикой Мазаруни. Произошла отчаянная схватка из-за мест в вагонах. Ваш покорный слуга, обремененный громоздким снаряжением, щедро раздавал мелочь направо и налево, пытаясь погрузить вещи прежде, чем эта дребезжащая рухлядь тронется с места.

И вот мы поехали. Мимо рощ кокосовых пальм и бананов, мимо рисовых полей, где флегматичные индийцы и одетые в лохмотья негры с трудом бредут по колено в грязи за примитивными деревянными плугами, которые тянут горбатые волы. Казалось, что мы едем целую вечность, стиснутые, мокрые от пота, набитые в вагон, как скот. Духота была ужасная. Когда мы добрались до Парики, рубашка у меня промокла насквозь. Я тут же пересел на речной пароход, поджидавший пассажиров. За плотами из бревен бурлила Эссекибо — широкий стремительный поток, бурый от грязи, убегающий вдаль среди темной зелени джунглей. Теперь, когда судно шло полным ходом, я мог немного прийти в себя. Не было ни малейшего ветерка, никакого движения воздуха. Духота стояла невыносимая.

Река тянулась бесконечной лентой, ярко блестя на солнце, а по берегам от самой воды подымались сумрачные, зловещие джунгли. Их сплошная стена лишь кое-где разрывалась участками лесоразработок и индейскими деревушками.

Очень редко среди этого унылого однообразия появлялось красочное пятно — проносилась птица, сверкая своим великолепным оперением, или цветущий куст мелькал в сплошном зеленом море. Где-нибудь на берегу в тени свисающих ветвей или среди высоких зарослей тростника незаметные, неподвижные, словно бревна, в жирной грязи лежали аллигаторы, греясь на солнце. Увидеть их может только очень опытный глаз. Течение здесь стремительное. Иногда из-за поворота вылетала тяжело нагруженная лодка с кричащими неграми — это старатели или лесорубы ехали в Парику, а оттуда в Джорджтаун, чтобы покутить.

В Форт-Айлэнде, на нашей первой стоянке, нам наперебой предлагали свежие огурцы, небольшие, очень вкусные бананы, дыни и кокосовые орехи. За этим островом с развалинами старой крепости виднеется еще один остров — низкий, мрачный, безмолвный и устрашающий. Это гвианская колония преступников — «Остров дьявола»… На борту парохода, шедшего в Бартику, я познакомился с помощником главного лесничего района Курупунга и узнал от него много интересного об этих местах. В Бартике он устроил меня в меблированные комнаты, где было по крайней мере хоть сравнительно чисто. Он мне сказал, что от Бартики в глубь страны можно проникнуть только по дороге через джунгли, а по реке дальше плыть невозможно из-за опасных водопадов и стремнин на Мазаруни и Куюни. Поэтому мне нужно было ехать по дороге (между прочим, единственной во всей внутренней Гвиане) до пункта под названием Иссано, а уж оттуда плыть дальше на почтовом пароходе.

В Бартике мы проторчали три дня, а может быть, и больше. Интересного там ничего нет: обычные лавки, торгующие ромом, да лачуга с железной крышей, набитая блохами, где два раза в неделю показывают кино. Меня осаждали толпы порк-ноккеров, которые хотели наняться ко мне, полагая, что я еду лишь до Апайквы. Но все они были мне не очень по душе, и я не открывал им своих подлинных намерений.

Очень немногие из них отваживались забираться в отдаленные районы, главным образом из-за отсутствия средств. Здесь существует весьма несправедливый порядок (и никто не пытается его уничтожить, хотя это и во власти людей): владельцы «магазинов» внутри страны дают старателям в кредит еду и всякие предметы обихода, а за это получают право скупать у них все добытые алмазы. Несправедливость этих сделок заключается в том, что лавочники платят гроши за драгоценные камни и назначают непомерные цены на свои продаваемые в кредит товары. И вот после шестимесячных трудов старатель нередко имеет долг в тысячу долларов и даже больше, а после всех расчетов у него почти ничего не остается, и он не может предпринять новую поездку в джунгли без посторонней помощи. Таким образом, он никогда не вылезает из долгов у лавочника и, надо сказать, не очень-то старается это сделать. Порк-ноккеры могли бы объединить свои средства или подработать на лесозаготовках, чтобы обеспечить себя всем необходимым на более продолжительный срок работы на россыпях. Но гвианец мало задумывается над тем, что будет завтра. Пока он может получать в лавке товары в долг, он согласен идти и копать землю, а лавочники тем временем наживаются на его труде.

Среди старателей весьма распространена такая хитрость. Кто-нибудь из партии притворяется, что он болен, остается в лагере, а затем исчезает, унося с собой какую-нибудь ценную находку, чтобы не делиться со своими мнимыми друзьями. Другая хитрость — завысить цену на участок земли при продаже его новичку. Чтобы создать иллюзию богатых россыпей, ружейный патрон набивают золотым песком и стреляют, рассеивая золотые крупинки по участку. Даже опытный покупатель нередко ловится на удочку, когда в его промывочный лоток подбрасывают несколько шариков золота, покрытых глиной. Иногда под видом алмазов сбывают циркон и горный хрусталь, известные под названием «кошачий глаз». Негры любят посмеяться над всем и всеми, и они весьма находчивы и остроумны. Я помню, как один негр сказал другому в ромовой лавке:

— Больно много о себе воображаешь, а сам-то и можешь лишь ковырять землю да точить лясы.

— А разве есть на свете дела важнее, братец?! — последовал мгновенный ответ.

Мы отправились из Бартики в пять часов утра на тяжелом грузовике, набитом бидонами, соленой рыбой, свининой, мешками с мукой и рисом, ящиками и пожитками дюжины улыбающихся негров. Я устроился на единственном брезентовом сиденье позади кабины, остальные пассажиры почти всю дорогу ехали на брезентовом тенте, натянутом на металлические прутья, или лежали на груде вещей. Я все время держал наготове винтовку в надежде подстрелить дикую свинью или крупную кошку — ягуара или пуму, которые иногда появляются в эти ранние часы на лесных опушках.

Грузовик тарахтел по изъезженной песчаной дороге, усеянной острыми камнями, которые могли бы распороть самые прочные шины, и несколько часов подряд мы подымались по этим камням. Узкая дорога круто обрывалась к глубоким лощинам, густо заросшим кустарником. Среди этой буйной зелени лишь кое-где темнели туннели, прорытые свиньями и тапирами. Впереди дорога петляла среди высоких деревьев, густо увитых причудливыми лианами. Древние великаны с суковатыми и кривыми стволами вставали из зловещего мрака, угрюмые и неподвижные на фоне унылого серого неба. А сзади призрачные кольца стелющегося по земле тумана, холодного и сырого, окутывали сплетенные корни деревьев.

Это был безрадостный мир гниения и разрушения, тишины и зловония, и только где-то в глубине, под густым слоем мокрых ржаво-бурых прелых листьев пряталась жизнь. Зловещее молчание этого унылого зеленого мира лишь изредка нарушалось приглушенным криком птицы или треском падающего дерева. Очень редко среди мертвых, изъеденных проворными муравьями коуши листьев, трепещущих на мокрых ветвях, проносилась какая-нибудь птица. Все кругом — серое и зеленое, бурое и черное, и ни единого красочного пятна. Ночью прошел небольшой дождь, и все пропиталось водой.

Отовсюду летели брызги, и казалось, что весело улыбающийся водитель-негр несется навстречу гибели. С каждой милей этого извилистого пути дорога становилась все тяжелее, колеи — все глубже. Грузовик подпрыгивал и кренился, проезжая по шатким, осевшим деревянным мостикам через глубокие овраги, наполненные илом и тиной. При головокружительных спусках грязь из-под колес летела через скалистые гребни высотой от пятидесяти до ста футов, которые подымались над густым подлеском. Лопнувшая шина или отказавшие тормоза были бы катастрофой…

Грузовик почти вертикально нырял в глубокие ямы, и затем медленно карабкался вверх, устремив радиатор в небо. Нам то и дело приходилось вылезать из машины, рубить кустарник и подкладывать ветки под буксующие колеса, из-под которых фонтаном взметался белый песок. Временами машина погружалась в грязь и пенистую воду по самые ступицы. Когда взошло солнце, и его жар проник сквозь зеленый полог, от земли, от деревьев и от всего вокруг начал подыматься пар. Вскоре под навесом кузова стало душно, как в турецкой бане.

До меня доходил разогретый воздух от мотора, смешанный с парами бензина и машинного масла, и, когда грузовик замедлял ход (только очень крутые подъемы или заболоченные участки могли заставить шофера снизить скорость) и тяга воздуха почти прекращалась, в тесном уголке позади кабины становилось как в печке. Солнечный свет почти не пробивался сквозь сплетение ветвей, но жара проникала всюду. Я обливался потом, да и другим было не легче. Эбеновое лицо нашего шофера блестело, его измазанная тиковая рубашка цвета хаки прилипла к мускулистой спине и животу. Все тело у меня невыносимо зудело, особенно подошвы ног, затянутые в плотную кожу. В отчаянии я снял сапоги, но вытянуть ноги было некуда, и мои икры сводила судорога.

Временами, когда солнцу все же удавалось пробиться сквозь листву, его лучи освещали огромных бабочек, лениво порхавших над дорогой, и сверкающих стрекоз, носившихся в душной дымке. Один раз дорогу перебежал какой-то гладкий пятнистый зверь, но он так быстро исчез в зарослях, что я даже не смог определить, оцелот это или ягуар. Если не считать птиц, то за всю дорогу от Бартики до Иссано эта кошка была единственным диким животным, которого мне удалось увидеть. Да и птиц нам до сих пор попадалось не так уж много. Солнце давно перевалило за полдень, и теперь извилистая каменистая дорога стала почти плоской.

Высокая стена пятнистых, покрытых плесенью стволов поредела, и некоторое время машина шла под лучами солнца.

Вдоль дороги стали попадаться жирные повис и хохлатые маам, я сменил винтовку на дробовик. Шофер сбавил скорость до скромных тридцати миль в час, и вскоре я сбил чудесную большую черную повис с красным хохолком, когда она слетала с ветки. Потом я выстрелил в толстого голубя, но промахнулся, так как грузовик заехал на травянистую обочину, и дробь попала в огромный муравейник.

Шоферу наконец надоела «черепашья скорость», он нажал на акселератор, и ровный отрезок дороги быстро остался позади. Теперь мы снова тряслись по еще более каменистой, чем прежде, дороге, и стрелять здесь стало почти невозможно. Как только я вставал (а встать было необходимо, так как мне мешала кабина), железная переборка начинала барабанить по моим ребрам. В конце концов я отказался от этого безнадежного дела. Вскоре хлынул неожиданный ливень и превратил песок в грязное месиво. Дождь продолжался недолго, но он прогнал всех птиц, и в этот день я уже больше не видел ни одной повис или чего-нибудь еще стоящего внимания.

Мы остановились на ночлег в одинокой гостинице, построенной на пересечении дорог. Короткая ветка шла отсюда к золотым приискам Кабури и аэродрому Потаро. На следующий день мы снова должны были трястись по этой безлюдной, сырой, дикой местности, и целый день ужасная дорога выматывала нам душу, пока наконец мы не приехали в Иссано. Грузовик, взвизгнув тормозами, остановился. Дорога кончилась. Дальше мне предстояло плыть в лодке или идти пешком. Меня это нисколько не огорчало.

Тени уже стали длинными, когда, взяв свои пожитки, я пошел искать гостиницу. Направление к ней было указано костлявым пальцем на дощечке. Это оказалось невзрачное деревянное строение на берегу реки. Такая гостиница, похожая на сарай, есть в каждом крупном поселке. Путешественник может натянуть здесь свой гамак и выспаться, уплатив за ночь доллар. По скрипучим доскам бегали жирные, длиной в пол-ладони тараканы, отвратительно хрустевшие под голыми пятками хозяина-негра, который вел нас по коридору.

Чиркнув спичкой, он зажег почерневшую от копоти керосиновую лампу, и, когда слабый свет озарил большую голую комнату, по прогнившему полу заметались крысы, убегая к щелям и дырам. Омерзительные пауки притаились в черных трещинах, в затянутых паутиной углах и между массивными расщепленными балками. Тараканы прекратили суету и замерли на месте, лишь слегка поводя усами, а когда я сбросил свою тяжелую ношу на пол, они понеслись в разные стороны.

Вонючая копоть лампы отгоняла комаров, носившихся целыми тучами. Пока я развешивал гамак, на дворе совсем стемнело. Я стоял на неровных ступеньках, вглядываясь во мрак, туда, где бурлила река, и прислушивался к голосам джунглей, обступивших меня со всех сторон. Таинственное похрюкивание, посвистывание, внезапный пугающий треск, фырканье, назойливый писк и какие-то громкие, отчетливые, режущие слух звуки… Издали донесся пронзительный визг диких свиней, и тут же послышались мерзкие крики рыжих обезьян-ревунов. Затем ветер принес прерывистое рычание крадущегося ягуара, и все звуки мгновенно смолкли.

Джунгли насторожились, затаили дыхание и застыли в каком-то жутком безмолвии… Потом среди темных камышей, на берегу реки раздался всплеск и какой-то хлопок, словно в воду упало тяжелое тело. Камыш затрещал… Я включил фонарик, но не увидел ничего, кроме ряби на воде. В темных ветвях дерева испуганно вскрикнула какая-то птица, и я направил в листву свет фонаря. Маленькая птичка с великолепными красными, зелеными и синими перышками запуталась в клейких нитях густой паутины в развилке двух больших ветвей. Сетка паутины достигала не менее шести футов в поперечнике. Паук, волосатое чудовище размером с мой кулак, изогнулся над трепетавшей птичкой и застыл в лучах света в напряженном ожидании, глаза его мерцали, словно бусинки.

Когда я дотянулся ножом до паутины, чтобы освободить птичку, паук стал медленно отползать и затем исчез в темноте. Чирикнув, птичка упорхнула под карниз дома, но тут же мертвым комочком упала на землю. Паук успел нанести ей удар прежде, чем я вмешался… Из джунглей донесся жалобный, заунывный плач дикого голубя, а затем крики неугомонных попугаев. Под самым карнизом и между щелистыми бревнами метались летучие мыши, огромные бабочки бились о стекло коптящей лампы.

5. Смерть на реке

Над дымящейся рекой с пронзительными криками кружились попугаи. С высоких ветвей доносились хриплые звуки красно-желтых ара. Я стоял на ступеньках гостиницы и смотрел на воду. Чуть брезжил рассвет, солнце еще не взошло, и небо над горизонтом лишь слегка окрасилось в розовые и золотистые тона. Мое внимание привлекли всплески в зарослях тростника. Я ничего не мог рассмотреть, но все же взял ружье и направился к берегу по узкой крутой тропинке, надеясь встретить молодого тапира или, быть может, лаббу — весьма интересное животное с красновато-коричневой шерстью, головой зайца и туловищем, ногами и хвостом небольшой свиньи. Лабба изумительна на вкус.

Так или иначе в зарослях кто-то был. Я осторожно приблизился… В воде, конечно, было живое существо, но вряд ли годное для жаркого! Там купалась молодая девушка-индианка. Она подняла глаза и остановилась, удивленная не меньше, чем я. Ее кожа имела нежные бронзовый оттенок, а длинные влажные волосы были черны, как смоль. Не сказав ни слова, она подняла с земли платье — лоскут дешевого ситца — и величаво прошла мимо меня, обнаженная и спокойная, как будто меня тут и не было. Только поднявшись на берег, она оглянулась и хихикнула, а затем умчалась, как лань.

Возвращаясь в гостиницу, я встретил полицейского капрала. Он направлялся с ружьем к дороге Бартика — Иссано, явно рассчитывая подстрелить там повис или золотистую индейку маруди. Повис особенно любят выходить на дорогу, чтобы поковыряться в песке, но там можно встретить и более крупную дичь — свиней или оленей, а частенько и змей.

Засунув в карман куртки еще несколько патронов, я пошел вместе с капралом, но нам не попалась даже куропатка. Капрал хвастался, что он лучший стрелок среди полицейских в Иссано. Позднее он пришел ко мне как раз в тот момент, когда я упражнялся в стрельбе из винтовки, целясь с веранды гостиницы по бутылкам, покачивающимся на воде. С важным видом мой приятель взял у меня винтовку и тремя выстрелами поразил три бутылки. Уже собрались зрители. Капрал взял две бутылки поменьше, повесил их на веревке примерно в двадцати пяти ярдах и поспорил со мной на пять долларов, что я не попаду ни в одну.

Пять долларов были для меня легкой добычей, но это его не остановило. Он разбил вторую бутылку, что вызвало громкое одобрение толпы, однако я предложил испытание потруднее. Я положил бутылку на бок, пулю надо было послать прямо в горлышко, не задев при этом стеклянного ободка… Я знал изумительную точность боя своего Маузера и знал, что мне по плечу такой выстрел, иначе бы я этого не затевал. Я вышиб дно, как и предполагал, а мой приятель установил другую бутылку, выстрелил и разбил горлышко. Тогда капрал придумал еще одно испытание. Он укрепил на ветке ружейный патрон 12 калибра и поспорил на десять долларов, что я не смогу взорвать его. Ветра не было, и медный капсюль выделялся очень отчетливо. Я знал, что патрон взорвется от удара, даже если я попаду лишь в закраину гильзы. Раздался выстрел — и от патрона почти ничего не осталось, так что нельзя было разобрать, куда именно я попал…

Ей-богу, в этом не было ничего особенного. Мой семидесятилетний отец может с двадцати пяти ярдов попасть в перламутровую пуговицу от рубашки, висящую на ниточке. Но старателям это показалось чудом. Однако, увидев сердитое лицо капрала, я из благоразумия решил утешить его, потратив часть выигранной суммы на ром. В трактире в это время как раз был «капитан» почтового парохода, и я тут же выложил шесть долларов за билет первого класса до Апайквы — самого отдаленного поселения искателей алмазов на Мазаруни. За Апайквой возвышались горные хребты и не было никаких дорог, никакой связи. Ничего, кроме лесистых скал, реки, болот и топей, болезней и неизвестности…

Почтовый пароход представлял собой древнюю баржу футов сорок длиной, с еще более древней машиной и заплесневевшим брезентовым тентом с опускающимися на время дождя боковинами. В течение ближайших двух месяцев дождей не предвиделось, но капризы погоды во всем мире не миновали и Гвианы: уже в ближайшие дни стали налетать неожиданные шквалы. На пароходе было два класса: один — дряннейший, а другой — еще дряннее. Две деревянные скамейки на носу представляли «первый класс», отделенный от остальной части судна брезентовой перегородкой. Те несчастные, которые не могли заплатить шести долларов, кое-как устраивались на груде багажа и груза, их немилосердно жгло солнце и поливал дождь.

«Капитан», лысеющий, почти беззубый тип неопределенного возраста, носил имя Морт, капитан Морт… Те волосы, что еще оставались у него на голове, были грязно-серого цвета и жесткие, как проволока. На нем была лишь рваная, пропитанная потом фуфайка, надетая поверх изношенных шорт цвета хаки. Почту он носил в рваном кармане штанов вместе с плоской бутылкой неизменного рома, а его челюсть никогда не знала покоя. Он то и дело выплевывал целые потоки слюны, смешанной с бурым табачным соком, не заботясь, куда попадают его плевки.

Мы отплывали лишь на рассвете следующего дня. Кругом стоял невообразимый шум, все кричали, ругались, толкались, вопили, продираясь к поручням и лучшим местечкам. Громко кричащая толпа улыбающихся, потных, возбужденных людей! Меня затиснули в «первый класс» вместе с полудюжиной толстых негритянок, каким-то паршивеньким португальцем с его еще более паршивой собачонкой, помощником главного лесничего района: Камакусы (этот индиец был единственным человеком из всех встреченных мной до сих пор, кого я охотно взял бы с собой в экспедицию) и измазанным негром гигантского роста, который плевался хотя и с меньшей точностью, чем капитан Морт, но с еще большей непринужденностью.

Приближался момент отплытия. Дряхлая машина с лязгом задвигалась, и под возгласы восторга и взрывы смеха посудина отвалила от заросшего травой причала, выезжая на середину реки. На носу с длинным шестом в руках примостился мускулистый индеец, а на корме громадный негр со шрамом на лице, еще крупнее, чем наш неутомимый плевальщик, распихивал по свободным углам ящики и тюки, чтобы очистить местечко у штурвала. Капитан Морт, как аист, стоял на одной ноге, а пальцами другой голой ноги управлял судном и одновременно что-то наспех чинил в хрипящей машине. Немало плевков вылетело у него изо рта, прежде чем эта износившаяся рухлядь откликнулась на его старания непрерывным хриплым ревом.

За кормой тянулся пенистый след, а над носом взлетали, брызги, заливая весь «первый класс». Встающее солнце отражалось в бурлящей воде тусклым красным светом. Перед тупым носом баржи вился туман, а из воды среди плавающего мусора выпрыгивала рыбешка. Вскоре жара стала невыносимой. Увлекаемое сильным течением, судно неслось мимо густых зарослей. Мутный поток завихрялся вокруг свисающих в воду ветвей, у самого берега под сенью зеленой листвы плескались и ныряли дикие утки.

Над головой у нас жужжали огромные пчелы. Белые цапли и аисты со снежно-белым оперением, ярко сверкающим на солнце, кружились над мчащимся потоком, хлопая крыльями. Они опускались среди густой зелени, но снова взлетали, когда наше судно проходило мимо. Негры начали петь старые матросские песни и гимны — в дело шла любая песня, лишь бы она громко пелась, — а когда пение стихало, на много миль вокруг разносилось пыхтение машины, заглушавшее говор воды. Река без конца петляла, разделяясь кое-где на протоки неприветливыми островками с их густой однотонной зеленью, окутанной дымкой.

Редко среди зелени появлялся какой-нибудь иной оттенок. Лишь на мгновение промелькнет голубое, красное или желтое пятнышко пучка орхидей, растущих на замшелых ветвях высоких деревьев, да иногда покажутся усики вьющейся жимолости. Река в этих местах заросла у берегов, течение ее было спокойным, однако скорость возрастала с каждой милей. Высоко в воздух взлетали водяные брызги, ниспадавшие сверкающим каскадом. Иногда стая обезьян вдруг заявляла о себе трескотней и шумом веток, но увидеть их нам удавалось редко. Капитан Морт все время старался держаться поближе к берегу и лишь изредка удалялся от него, когда нужно было попасть в другую протоку.

Все протоки были похожи одна на другую, а острова ничем не отличались от коренных берегов — такие же гнетущие, молчаливые, сплошь заросшие буйной растительностью. Было безветренно. Когда судно выплывало из-за поворота, с верхушек деревьев в небо стремительно взмывали попугаи и с криком летели к другому берегу. Снизу они казались не больше воробья. Так как скорость течения все время возрастала, капитан Морт прибавил оборотов, и выбивающаяся из сил машина начала изрыгать клубы едкого синего дыма, который смешивался с вонючими парами разогретого машинного масла.

Индеец на носу отталкивал шестом подплывающие к судну бревна, пучки травы и торчащие из воды коряги. Где-то впереди, за стеной густого леса, послышался приглушенный грохот и постепенно стал усиливаться. Это приближался водопад. Судно уже подходило к кипящим белой пеной порогам. Из бурлящей воды предательски торчали сломанные сучья, острые камни местами поднимались к самой поверхности реки. Вероятно, капитан Морт и индеец знали безопасные проходы, но, когда корпус судна задевал какую-нибудь скользкую корягу или натыкался на затопленные сучья, я начинал сомневаться в этом.

Очевидно, уровень воды в реке был необычайно высок. И я мог себе представить, что здесь будет, когда начнется настоящий сезон дождей… Я только надеялся, что Иренг окажется более спокойной рекой. Глухой рокот водопада превратился в зловещий рев. Негры перестали петь и заметно волновались. Капитан Морт прибавил скорость и выжимал каждый лишний оборот из напрягшейся, дрожащей, ветхой машины. Резкий толчок, ужасающий скрежет — и пороги остались позади. Переваливаясь с боку на бок, мы плывем к водопаду, промокшие от брызг, летящих на палубу проливным дождем. В просвете между деревьями я на мгновение увидел пенистый водопад, обрушивающийся в бездну, а затем джунгли снова сомкнулись. Рев водопада был оглушителен. Река пенилась от бесчисленных водоворотов, бурлящих над бездонными провалами, и нос судна разрезал всклокоченные волны грязно-белой пены.

Река осатанела. Тысячи зияющих воронок и коварные подводные течения грозили смертью. Судно швыряло, как скорлупу. Мы все ближе подходили к водопаду, и мной вновь овладел страх, когда капитан Морт поставил судно поперек реки. Борясь с бешеным течением, он стал осторожно пробираться к узкой протоке — бурлящему проходу среди сплошных зеленых зарослей. Капитан плавал по этой реке уже столько лет, что вряд ли помнил их точную цифру. Для него это был лишь обычный очередной проход через быстрины. Мне же казалось, что ни одно судно, не говоря уж о нашей гнилой, дырявой лохани, не сможет уцелеть в таком стремительном потоке и никакая машина не в состоянии двигать его против течения.

Машина начала работать с перебоями, а может быть, мне это только казалось. Кроме рева мчащейся воды, ничего не было слышно, однако по вибрации я чувствовал, как работает гребной винт. Судно медленно развернулось и, осторожно войдя в протоку, двинулось вдоль излучины. Я увидел, что протока стала шире и течение здесь не такое яростное. У самого берега пены не было. Тогда я понял то, что мне следовало уразуметь раньше: путь, которым следовал капитан Морт, шел в обход водопада и самых опасных порогов. Судно ползло вдоль илистых зловонных берегов. Низко нависшие ветки деревьев в любую минуту могли смахнуть взвизгивающих пассажиров с их мокрых насестов. Наконец судно снова вошло в главный поток, теперь уже выше водопада.

Напряжение возросло. Если бы заклинило руль, или погнуло винт, или вышла бы из строя машина, многие из нас нашли бы смерть в пучине. Судно медленно удалялось от бушевавшего водоворота, стараясь держаться ближе к берегу. И тут внезапно разыгралась трагедия. Раздался дикий, отчаянный крик. Я оглянулся и увидел человека, висевшего над самой водой. Чтобы не свалиться в реку, он ухватился одной рукой за железную подпорку, но ржавый клин острым концом вонзился ему в руку выше кисти. Из ужасной раны хлестала кровь.

Я и раньше думал, что с этим парнем случится несчастье. От самого Иссано он все время пил, орал непристойные песни, поощряемый ухмылками других пассажиров. Несколько рук пытались его схватить, но он извивался от сильной боли, издавая ужасные вопли. Внезапно железный клин прорвал рану, и рука высвободилась из зажима. С душераздирающим криком он полетел в бушующий поток. Даже самый искусный пловец не смог бы справиться с таким сильным течением, и, конечно, раненый парень его не одолел.

Потрясенный быстротой свершившейся трагедии, я мог лишь беспомощно, как и все остальные, включая капитана Морта, смотреть на то место, где исчез человек. Индеец с шестом на мгновение ослабил бдительность, но этого мгновения было достаточно. Плывущий навстречу сломанный сук дерева с раздирающим треском вонзился в корпус судна, и снова раздались крики, когда в пробоину хлынула бурая вода.

Чертыхаясь, капитан Морт резко повернул ручку штурвала и направил судно к отлогому берегу. Почти затопленная баржа, вздрагивая, словно живое существо, отчаянно пробивалась сквозь грязь, а затем въехала в сплетение корней. Весь груз был мгновенно выброшен на берег, а судно подтянули повыше, отнимая его у жадного потока. Пассажиры заволновались, когда их личные вещи без разбора стали бросать в грязь и воду. Гигант-негр пробирался с кормы с ящиком заржавленных инструментов, пинками и толчками расчищая себе дорогу. Капитан Морт, внешне абсолютно невозмутимый, взял молоток и пригоршню четырехдюймовых гвоздей и, присев на корточки, приступил к починке.

Не обращая внимания на бесполезные советы, он выломал несколько досок из подвернувшегося под руку ящика и, поглядев по сторонам, схватил оброненную кем-то рубашку. Прежде чем разгневанный владелец успел спасти свою собственность, капитан Морт запихнул ее в пробоину, наложил сверху крест-накрест доски и прибил их гвоздями к полусгнившей обшивке судна. Заплата получилась грубая, но вполне надежная, и капитан Морт тут же приказал столкнуть судно в реку…

Баржа была полна воды, кругом плавали разные пожитки. Казалось безумием продолжать плавание в этой полузатопленной посудине. Промокшее имущество было быстро собрано, и все начали отчаянно вычерпывать воду, пока не затарахтела машина. Индеец оттолкнулся шестом, и судно отошло от берега. Так как водопад был еще совсем близко, мы бросили вычерпывать воду и стали досками и всем, что могло заменить весла, грести против течения, пока машина не заработала на полную мощность. Заплата на корпусе оказалась целиком под водой, но она выдерживала ее напор, и мы двигались вперед, веря в счастливую звезду и спокойный оптимизм капитана Морта. Мимо нас проносились огромные клочья желтой пены, но с каждым оборотом винта скорость потока ослабевала, и наконец нос баржи стал рассекать совершенно гладкую, тускло сверкающую поверхность реки.

Течение еще оставалось довольно быстрым, но судно без труда двигалось вперед. Где-то поблизости, за поворотом реки, приютился Тумуренг. На юго-востоке горы Меруме вздымали к облачному небу свои вершины. Тумуренг был копией Иссано: тот же облик, те же запахи. Здешний лавочник завел порядок давать клиентам вместо сдачи расписку, которой в дальнейшем можно было расплатиться за покупки. Для лавочника и для местных жителей этот способ был удобен, но для путешественника вроде меня, у которого нет купюр мельче двадцати долларов, он совсем не годился.

Баржу вытащили на берег для Тщательного осмотра, а это означало, что мы пробудем здесь до следующего утра. В полдень в поселок пришел какой-то старатель пропивать свои богатства. В его кармане лежали алмазы каратов на десять и расписка на триста долларов. Чтобы помочь ему в этом деле, вся смешанная публика поселка явилась под вечер в своих красочных нарядах. Пристроенная к лавке просторная крытая веранда, где постояльцы могли повесить свой гамак, была теперь очищена для танцев. Гамаки, всякая утварь и личные вещи, в том числе и мои, были вышвырнуты. Сюда вкатили дребезжащий, источенный червями рояль (бог знает, каким чудом его протащили через пороги!), и вскоре ром полился рекой. Какой-то улыбающийся тип колотил по облупившимся клавишам, и вся публика самозабвенно плясала под эту музыку.

Вскоре я узнал, что почтовый пароход отправится в Курупунг только после полудня и большую часть пути мы должны будем плыть ночью, сделав заход в Камакусу, чтобы высадить помощника главного лесничего, а ранним утром следующего дня прибудем в небольшой поселок в устье реки Курупунга. Оттуда я мог продолжать путь к Апайкве на «бато» (плоскодонке) или же ждать в течение четырех-пяти дней почтового парохода, который должен был вернуться из Знаку, лежащего за Курупунгом. Я совсем не собирался в Курупунг, однако дела потом сложились таким образом, что все мое дальнейшее путешествие пошло по иному пути.

Затарахтела машина, и, когда за кормой забурлила и запенилась вода, причальный канат натянулся. Капитан Морт кивнул головой и одобрительно сплюнул, а индеец на носу начал отвязывать канат. В самую последнюю минуту с берега скатился запыхавшийся негр. На его голом плече висела половина окровавленной туши только что забитой свиньи. Он швырнул ее на палубу, обрызгав все вокруг свиной кровью, а затем крикнул своему приятелю, и тот сейчас же бросил ему вторую половину свиной туши и убитого броненосца.

Негр сложил куски мяса друг на друга, прикрыв их сверху рваным мешком, улыбнулся капитану Морту и едва успел отскочить назад, спасая ноги от тяжелого железного ящика, который индеец отшвырнул ногой, вновь принимаясь отвязывать причальный канат. Судно выбралось на середину реки, и мы снова отправились в путь. Солнце стояло высоко и палило как следует, так что под его жаркими лучами влажное окровавленное мясо на носу баржи начало быстро портиться, издавая запах.

Хотя на реке и мелькали клочья пены, течение было спокойным. Яркий блеск воды резал глаза. Дерево и металл жгли руки, и я все время обливался потом. Судно неторопливо двигалось вперед мимо густых однообразных зарослей, тусклых, удивительно безмолвных и таинственных. Но было во всем этом какое-то тонкое очарование, какая-то необычайная прелесть. Через несколько часов тени удлинились и солнце стало опускаться за верхушки высоких деревьев. Безмятежности дня пришел конец. Летучие мыши стали носиться среди суковатых ветвей древних деревьев-великанов, растущих на отмелях. Когда начало темнеть, капитан Морт отвел судно подальше от берега.

Некоторое время мы ползли в кромешной тьме, а потом взошла луна и осветила деревья, бросив серебряные блики на воду. Но и во тьме капитан Морт ни разу не сбился с курса. Эта река была его жизнью, и он знал ее как свои пять пальцев. Печально кричали совы, глазевшие на нас с нависших над водой ветвей, и огромные неуклюжие жуки метались в лунном свете. За топкой прибрежной полосой вставала темная стена джунглей, грозных, полных неизвестности. Повсюду трепетала притаившаяся, невидимая жизнь.

В каждом голосе, доносившемся из леса, звучал страх, ужас, дерзкий вызов. Где-то там, в непроглядном мраке беспокойной ночи, внезапно обрывалась жизнь. Все живое бодрствовало, настороженное, готовое к смертельной борьбе, вечной, как этот мир. Осторожность против хитрости, скорость против безжалостных клыков и когтей… Страх, вечный страх, рождавшийся каждый раз заново с наступлением темноты.

Мои размышления были прерваны вспышкой света электрического фонарика, мерцавшего где-то внизу, у самой воды. Сквозь просветы в деревьях показались смутные очертания каких-то приземистых строений. Могучий негр, стоявший на носу лодки, свободной рукой держался за свисающую ветку а фонариком водил по физиономиям пассажиров баржи, пока не наткнулся на помощника главного лесничего. Тот сразу же пересел в лодку, и я распрощался с одним из немногих интересных людей, встреченных мной в Гвиане. Больше я его никогда не видел…

На рассвете мы вошли в устье Курупунга, и я отправился в поселок. Почтовый пароход взял здесь несколько пассажиров, и я стал искать лодку, чтобы добраться до Апайквы. Вот тут я и познакомился с тремя братьями Лоберт, молодыми, исключительно хорошо сложенными индейцами. Им надоели лесоразработки, и они снова принялись за поиски алмазов, закрепив за собой небольшой участок где-то в глубине джунглей на речушке, впадающей в Курупунг.

У братьев была лодка, и они как раз собирались возвращаться на свой прииск, закупив необходимые припасы. По их словам, я выбрал неудачное время для поездки в Апайкву: Мазаруни так вздулась из-за ливней, что всякое плавание по ней было временно прекращено, и вряд ли кто-нибудь рискнет отправиться в Апайкву в течение ближайших двух недель. Слово за слово, и я в конце концов рассказал им о своих намерениях, насколько счел это возможным. Братья мне понравились, и я рассчитывал, что они согласятся отправиться со мной. Однако они сразу же отвергли мое предложение.

У них был свой участок, и он их вполне устраивал. Об алмазных «трубках» в горах Акараи они даже слушать не хотели, а когда увидели, что я не собираюсь отступать от своего намерения и готов отправиться туда даже один, братья стали всячески меня отговаривать. Они приводили разные доводы, видимо вполне обоснованные, объясняя, почему у меня так мало шансов вернуться из этой поездки живым. По их словам, и до меня некоторые уходили в джунгли в одиночку, но очень немногие возвращались обратно. А ведь почти никто из них не осмеливался забираться так далеко, как предполагал я.

Они говорили мне о препятствиях, о которых я думал и сам, слишком хорошо зная, что все это правда: пороги, водопады, болота, враждебные индейские племена у границы с Бразилией, их ненависть к белому человеку восходит к временам испанских конкистадоров. Но братья наговорили еще кучу всякого вздора о злых лесных духах и привидениях, а в особенности о речных чертях. Я видел, что они искренне верили во все это, хотя и были совсем еще молоды. Старатели вообще народ суеверный.

Когда они наконец поняли, что я не сошел с ума и не шучу, Лоберты сообщили мне об одном своем знакомом, индейце Чарли, который живет в Апайкве. Уж если я решил отправиться в это безумное путешествие, заявили они, то Чарли был единственным человеком, который мог бы провести меня туда и обратно, и при этом я, может, и остался бы жив. Если, разумеется, мне удастся уговорить его. Он знал джунгли лучше многих профессиональных проводников. Сейчас Чарли уехал с двумя американцами по реке Венамо, и их возвращения можно ждать лишь недели через две. Братья сказали, что Чарли уже не молод, но он индеец и не боится в джунглях ничего, кроме духов, которые с таким же успехом могли бы настигнуть его и дома.

А пока что братья не советовали мне ехать в Апайкву и торчать там целых две недели в ожидании Чарли. Не лучше ли провести это время. с ними? Они считали, что это даст мне возможность на деле приобрести необходимые навыки в поисках алмазов и, сколько бы мы ни нашли камней, моя доля всегда пригодится мне для покрытия расходов, которые, несомненно, намного превзойдут мои скромные подсчеты. Я обдумал их предложение и решил, что ничего не потеряю, а, может быть, даже и останусь в выигрыше. Этот самый Чарли казался мне теперь именно тем человеком, которого я все время так жаждал встретить и у которого вполне могли быть приятели, тоже пожелающие отправиться со мной. Но действительно, не к чему, ожидая его, бездельничать в Апайкве и съедать там свои запасы.

К тому же помощник главного лесничего рассказал мне небезынтересную историю о десяти загадочных смертях в районе Курупунга. Целая партия старателей-негров, работавшая на прииске неподалеку от владений братьев Лоберт, погибла при весьма загадочных обстоятельствах. Этот прииск слыл богатым, и, поскольку слухов о вмешательстве дьявола было вполне достаточно, чтобы другие старатели держались теперь от него подальше, я усмотрел в этом возможность самому добыть там немного алмазов. Братья Лоберт отправлялись на прииск после полудня, и я согласился ехать с ними. Через две недели почтовый пароход, направляясь в очередной рейс в Знаку, должен будет пройти мимо устья нашей речушки при ее впадении в Курупунг и прихватит меня до Апайквы. Я выложил братьям несколько долларов на еду, желая сохранить в неприкосновенности свои консервы, и мы скрепили наше временное содружество выпивкой. У Лобертов была лодка-плоскодонка, борта ее возвышались над водой всего на несколько дюймов, а когда мы вчетвером уселись в нее и погрузили все наше имущество и снаряжение, то можно было считать почти чудом, что эта посудина вообще держится на поверхности. Но мы все же оттолкнулись от берега и все четверо гребли изо всех сил, до тех пор пока Мазаруни не осталась позади и мы поплыли по Курупунгу, стараясь все время держаться поближе к берегу. Нам еще долго надо было плыть против течения, но мы уже могли чередоваться и грести по двое, потому что Курупунг был не таким яростным, как Мазаруни. Темная бахрома джунглей имела здесь больше цветовых оттенков, птиц тоже было больше, и если на Мазаруни я почти не страдал от насекомых, то здесь, где река была поуже, носились целые тучи мелких, злобно кусающихся мушек.

Вокруг нас порхали огромные бабочки, голубые, желтые и малиновые. У некоторых из них размах крыльев превышал шесть дюймов. Я все время обливался потом от напряженной работы веслами, но все же гребля доставляла мне удовольствие. Наконец мы свернули в унылую речушку шириной всего в несколько ярдов, где совсем не было никакого течения и над бурой солоноватой водой сплошной стеной стояли деревья. Их переплетающиеся ветви почти не пропускали дневного света, а заболоченные берега заросли высоким папоротником. Громадные водяные лилии с белыми восковыми цветами величиной с футбольный мяч и листьями до четырех футов и более в поперечнике плавали среди густой травы и пальмовых веток, окруженных желтоватой пеной. Все было пропитано въедливым запахом гнили и разложения.

Над чащей носились стайки зеленых попугаев, и где-то поблизости резвились и болтали обезьяны. Я то и дело замечал, как среди листвы мелькал их красновато-коричневый мех и сверху на меня внимательно смотрели любопытные глаза. В воду шлепались ягоды и кусочки коры, а под водой плескалась рыба, оставляя на поверхности расходящиеся круги. Иногда с какого-нибудь полузатопленного бревна в воду срывался маленький аллигатор…

Когда мы доехали до места, где два упавших дерева образовали над рекой арку, братья объявили, что мы наконец прибыли, и лодка ткнулась в сплетение корней, большая часть которых находилась под водой. Вверх вела крутая тропка, петлявшая среди поникших папоротников и каких-то растений с широкими листьями, среди карликовых пальм и пальм трули, суковатые корни которых образовали естественные ступеньки. Поднырнув под толстый ствол упавшего дерева, я увидел лагерь… Он был примитивен — всего лишь настил из необтесанных бревен, четыре столба по углам, несколько перекрещивающихся подпорок и крыша из веток, покрытых толем.

На земле под наклоненным желобом из расщепленного тростника стоял бочонок из-под рома, позеленевший от плесени и слизи, в котором хранилась дождевая вода. Как мне дали понять, ее использовали только для питья. Здесь же располагалось грубо сколоченное, похожее на гроб сооружение без дверцы, служившее буфетом. В нем хранились все припасы — от соленой рыбы и говядины до сушеных креветок. Для приготовления пищи служил открытый «камин», сделанный из двух железных обручей, вколоченных в землю, на которые устанавливалась кастрюля, а также «печь» из старого рифленого железа, обмазанного толстым слоем глины. Чтобы дождь не мочил и не размывал обожженную глину, над печкой был сооружен навес.

«Спальня» также была сделана весьма просто: в мягкую землю через щели бревенчатого настила вгонялись четыре шеста, а между ними натягивались старые мешки. Получался похожий на носилки гамак, который для устойчивости еще привязывался к развилкам угловых столбов хижины. Мешки, набитые сеном, вполне сходили за подушки. Все очень примитивно, но на редкость удобно. Мы разожгли огонь и поставили на него кастрюлю с водой, а я подвесил свой собственный гамак, потому что не мог положиться на эти «койки» из мешковины. Сверху я приспособил противомоскитную сетку.

Вся хижина была забита тараканами, жуками и разной крылатой нечистью, особенно мошкарой, но дым костра все же отгонял их. Когда густые клубы дыма поднимались вверх, из темных щелей под крышей выползали ящерицы и огромные пауки, и стоило лишь кому-нибудь из нас тронуться с места, как вся эта живность мгновенно пряталась под бревна настила. Сверчки не замолкали ни на минуту. В этот первый день моего пребывания у Лобертов на обед были сушеные креветки с вареным рисом и мелко нарезанной соленой рыбой, клубни танья и маниоки, вареные бананы и особый черный горошек. Все это запивалось овальтином.

Ложась спать, мы не погасили керосиновую лампу. Огонь здесь надо держать всю ночь, чтобы отпугивать насекомых и особенно летучих мышей, которых тут было великое множество, главным образом вампиров. Меня еще раньше предупреждали, что укус некоторых видов вампиров, обитающих в этих краях, очень опасен, так как это грозит бешенством. Видимо, вампиры заражаются этой болезнью от других обитателей джунглей, а затем распространяют ее среди старателей и сборщиков балаты. Смертность при этом огромна, потому что большинство порк-ноккеров пренебрегают соответствующими мерами предосторожности и спят без противомоскитных сеток.

В тот вечер я увидел около нашего лагеря несколько змей, а одного из братьев чуть не укусила в руку ядовитая многоножка, вылезшая из-под груды консервных банок. Весь лагерь казался мне очень опасным местом, где смерть подстерегает на каждом шагу и в особенности на тропинке, ведущей к речке. В ранние, предутренние часы, когда едва лишь брезжит рассвет, карабкаться через пни и поваленные стволы, а затем идти по этой предательской тропинке, всегда очень скользкой от обильной росы, было делом весьма рискованным.

Братья растолкали меня на рассвете следующего дня, когда еще не было и пяти часов. Быстро позавтракав, мы погрузились в лодку и отправились к прииску, до которого, как выяснилось, нужно было грести около двадцати минут. Мы плыли по узкому, извилистому руслу речушки, то и дело наклоняя голову, чтобы не задевать низко нависших над водой веток, и стараясь не напороться на торчащие коряги.

Братья сказали, что после неожиданного разлива речка снова начала сильно мелеть и скоро, видимо, нам придется ходить к месту работы пешком за целую милю по скользким тропинкам. Среди замшелых ветвей я видел причудливых ящериц, высовыва ющих свои длинные язычки, и зеленых игуан, которые быстро удирали при нашем приближении и сливались с зеленью листвы. Игуаны очень вкусны, и я постарался подстрелить одну из них. Звук выстрела потревожил пятнистую зеленую змею, обвившуюся вокруг лианы. Прежде чем я успел перезарядить винтовку, пресмыкающееся шлепнулось в воду.

— Гимадрали! — воскликнул один из братьев. — Очень опасная!

Лодка нередко застревала среди: густой массы опавших ветвей, и тогда я начинал действовать мачете, обливаясь потом. Все деревья были усеяны муравьями, злыми, больно кусающимися муравьями. Стоило только задеть какую-нибудь ветку, как на нас сыпались сотни ужасных маленьких созданий, укусы которых похожи на прикосновение раскаленных щипцов… На конец лодка пристала к берегу. Мы должны были преодолеть болотистую полосу ярдов в сто, пробираясь по колено в грязи и воде, прежде чем вскарабкались на крутой откос по намытой гальке.

Прииск представлял собой широкую впадину в центре открытой поляны, на расчистку и вырубку которой братья затратили немало труда и пота. Повсюду валялись срубленные деревья, некоторые из них уже начали превращаться в труху, изъеденные муравьями и термитами. Огромные черные муравьи сновали по бесчисленным ходам в отставшей коре, и, когда я постучал рукоятью мачете по стволу одного из поваленных гигантов, он зазвучал, как барабан. Когда осело облако древесной пыли, из ствола стремительно выскочил скорпион…

Старые, уже выработанные шурфы были заполнены тухлой водой, и надо было рыть новый шурф. Где именно нам нужно копать, было выяснено с помощью «лотка» — неглубокого железного противня около восемнадцати дюймов в поперечнике, с пологой воронкой в центре. Мы сделали пробную «прикопку» и бросили в лоток немного грязи и глины, а затем отправились к воде и принялись за промывку: слегка погрузив лоток в воду, начинали вращать его и потряхивать. Постепенно грязь и глина вымывались, а в воронке оставался лишь черный песок, мелкая галька и еще то, что старатели называют «монеты» или «индикаторы», — крошечные частички разрушенной вулканической породы содержащие яшму, турмалин, оловянный камень, магнетит, гранит и кварц.

Этих «индикаторов» было достаточно, и мы начали рыть шурф у подножия высокого дерева мора. На эту тяжелую работу ушло несколько дней. Сначала мы перерубили скрученные корни дерева, а когда оно угрожающе накренилось, спилили его, отступив на несколько футов от досковидных корней, служивших подпорками. Мы обрубили плотные лианы и стали пробиваться сквозь гранит и спрессованную, как камень, землю, вырыв шурф в двадцать футов глубиной и около тридцати футов в поперечнике. Укрепив его стенки стволами срубленных деревьев, мы работали, обнаженные до пояса, под палящим солнцем и только через неделю сняли всю пустую породу, добравшись до алмазоносных горизонтов.

В шурф все время просачивалась вода, и это сильно затрудняло работу. Тогда один из братьев отправился на лодке вверх по реке, чтобы взять напрокат помпу у владельца лавки в Курупунге. Его не было двое суток. За это время мы не многое сумели бы сделать в нашем шурфе, а начать рыть другой, где, возможно, мы снова наткнемся на воду, не было смысла. Поэтому я попытался уговорить братьев совершить рейд к расположенным неподалеку разработкам, где погибли десять старателей, но они не поддались на уговоры.

Я отправился один и оглядел место, но все шурфы там были затоплены. Потом мы все же откачали воду в одном из них, промыли кучу песка и нашли несколько мелких алмазов. Но чтобы уговорить братьев, мне пришлось потратить немало красноречия. Я говорил до тех пор, пока у меня не свело челюсти, и старался убедить их, что духи не имели никакого отношения к гибели десяти старателей. Очень возможно, что они умерли от какой-нибудь болезни, заразившись от летучих мышей, или чем-нибудь отравились (позже я узнал, что летучие мыши действительно были причиной их смерти). Но братьям явно было все время не по себе, пока мы не покинули этого мрачного места и не возвратились на свой прииск.

Эти два дня мы болтали, охотились, ловили рыбу, собирали коллекции. Братья охотно помогали мне, так что вскоре я собрал всех нужных насекомых, и даже с избытком.

6. Летучие мыши Курупунга

По утрам мы нередко слышали, как в зарослях, окружающих лагерь, дикие свиньи роются в земле, с треском ломая ветки, и решили отправиться на охоту. В таких густых джунглях охотиться очень рискованно хотя бы уже потому, что небезопасно продираться сквозь чашу, переходить по шатким скользким бревнам через зловонные пенистые топи, брести по пояс в воде, где всегда вас могут поджидать змеи или аллигаторы, прорубаться сквозь густые заросли, подымая при этом такой шум, который может спугнуть даже самых бесстрашных животных.

Но братья знали такие редкие местечки, где сквозь чашу про ходят узкие звериные тропки, и вот на следующий день в семь часов утра мы отправились за свиным стадом, шум которого был слышен где-то в отдалении. Нам пришлось пройти несколько миль, догоняя стадо. Но оказалось, что мы были не единственными охотниками за этой дичью. На своем пути мы вдруг наткнулись на следы. Это были отпечатки лап ягуара, четко выделявшиеся в мягком грунте дна высохшей речки. Судя по следам, зверь был крупным…

Мы нагоняли свиней — теперь уже ветер доносил до нас их запах, а из-за плотной стены деревьев слышалось их чавканье и хрюканье. У меня была с собой винтовка, у одного из братьев мое ружье 12 калибра, у другого — собственный старый дробовик 16 калибра. Мы начали обходить свиней, стараясь держаться подветренной стороны. У нас над головой резвились обезьяны, но их, видимо, было немного. А когда мы вышли на небольшую полянку, раздалось рычание подкрадывающейся кошки!

Свиньи подняли невообразимый визг и в панике бросились в чащу. Они бежали прямо на нас. Мы быстро отскочили в сторону, и в это время раздались хриплые вопли семейства рыжих обезьян-ревунов, которые заметили крадущегося ягуара. Ветви над нашей головой ходили ходуном, и там, где я раньше видел лишь нескольких обезьян сэкивинки, неожиданно оказалась целая воющая и прыгающая стая. Вдруг ветки сильно затрещали. Это все обезьянье племя, охваченное паникой, очертя голову бросилось в бегство.

Со всех сторон через кустарник мчались свиньи, а я, отвлеченный на мгновение беснующейся обезьяньей стаей, не успел вовремя спрятаться за дерево. Прямо на меня мчался взъерошенный кабан. Он проскочил прямо между моими ногами и свалил меня на землю. Когда я упал, его желтые, тускло сверкающие клыки длиной в пять дюймов с силой вонзились мне в сапог и распороли его до самого верха, выдрав на колене клок из моих тиковых брюк. Когда кабан остановился, я быстро перевернулся на живот и выстрелил. Кабан закувыркался и скатился в заросшую густым кустарником лощину.

С ловкостью обезьянок братья вскарабкались на деревья, и Гектор выстрелом из дробовика снес полголовы молодому поросенку. Другой брат, Пэт, впопыхах выстрелил сразу из обоих стволов ружья и ранил третью свинью… Я прикончил ее выстрелом в голову. Когда отгремели залпы, снова послышалось рычание ягуара, и свиньи с диким визгом бросились врассыпную. Грозный рев заставил джунгли внезапно смолкнуть, но только на мгновение.

У нас над головой закружилась стая кричащих попугаев и снова зашумели обезьяны. Из-за слишком густого подлеска я не видел никаких следов, ягуара, но хищник находился где-то поблизости. Он вел себя на редкость вызывающе, если учесть шум стрельбы и запах людей. Я знал, что иногда ягуар может броситься с дерева на человека и разорвать ему когтями лицо, но, как правило, этот зверь, если только он не очень стар, предпочитает улизнуть от человека, а не нападать на него. То же самое относится ко всем крупным кошкам. Но именно этот ягуар мог оказаться людоедом…

Я старался не спускать глаз с чащи, пока братья слезали с деревьев и стаскивали убитых свиней в одну кучу. Этой свинины нам должно было хватить надолго, только большую часть мяса следовало закоптить или засолить. В этой влажной атмосфере мясо портится уже через несколько часов. Пэт перезаряжал дробовик, все время озираясь по сторонам и хмурясь. Он что-то произнес, но я ничего не разобрал из-за страшного шума вверху на деревьях.

Видимо, стая обезьян все время кружилась на одном месте у нас над головой. Пронзительно кричали попугаи ара и туканы, ероша перья и без устали прыгая с места на место. Ягуар был где-то рядом. Вдруг Гектор протянул свой окровавленный нож, указывая на что-то, и я решил, что он заметил зверя, но когда я оглянулся, то увидел, что он показывает на обезьяну. Она не рассчитала своего прыжка и теперь падала вниз. Обезьяна пролетела добрых пятьдесят футов, прежде чем ветви несколько задержали ее падение.

С пронзительным визгом она упала в высокую траву, и в тот момент, когда обезьяна коснулась земли, из-за деревьев взметнулась огромная когтистая лапа и вышибла из нее дух! Я не ожидал, что ягуар был так близко. Гектор что-то крикнул, но его голос был едва слышен из-за визга обезумевших обезьян. Из зарослей показалась огромная пятнистая голова со злобными сверкающими глазами. Зверь вызывающе зарычал, и его красиво очерченные губы, по которым стекала слюна, приоткрылись, обнажив желтоватые клыки длиной в добрых четыре дюйма. Потом он снова издал грозный рев и прыгнул.

Я выстрелил два раза, потом еще раз. Зверь перевернулся в воздухе и свалился в траву, рыча и извиваясь. Его сильные когти судорожно заскребли по стволу дерева. Мне пришлось еще дважды выстрелить в голову ягуара, прежде чем его огромное тело застыло, вытянулось и в глазах погас огонь… Мое ружье системы Маузер всего лишь 22 калибра, но к нему есть особые патроны Хорнета. И все-таки мне пришлось израсходовать все содержимое магазинной коробки, чтобы прикончить кошку. Живучесть некоторых диких зверей просто невероятна.

Этот ягуар, огромный, рыжевато-коричневый зверь с великолепной пятнистой расцветкой, оказался не таким старым, как я думал, но у него были плохие зубы, а левая передняя лапа сильно искалечена. Братья вспомнили, как несколько недель на зад негры-золотоискатели рассказывали, что они подстрелили у реки большого «тигра», когда этот зверь прыгнул на одного из них. Он основательно распорол ему руку и скрылся в лесу, однако негры заметили на земле следы его крови. Вполне возможно, что я застрелил именно этого ягуара.

Зверь оказался исключительно крупным — от носа до кончика хвоста у него было почти девять футов. Такие размеры необычны для пятнистого ягуара. Шум в ветвях заметно утих, как будто смерть этого грозного хищника вызвала умиротворение среди всех других обитателей джунглей, и теперь среди тревожного щебетания и посвистывания я мог разобрать какой-то отчаянный писк. В нем звучала обида, но в то же время и вызов. Я не сразу Понял, что это за писк, но, поискав глазами, увидел крохотную волосатую обезьянку, которая все еще цеплялась за окровавленную шерсть своей растерзанной матери.

Этому маленькому разбойнику, вероятно, было всего лишь несколько недель от роду, но он уже обнажил свои желтые боевые клыки длиной почти в полдюйма, а когда я наклонился, чтоб его подобрать, маленькие и блестящие, как бусинки, глаза вспыхнули злобным огнем. Его желтые клыки оказались к тому же и острыми: они до кости прокусили мой палец, прежде чем мне удалось ухватить зверька как следует… Братья наскоро соорудили носилки для Ягуара, а я стал снимать с него шкуру. Одна пуля попала зверю в череп и прошла сквозь нижнюю челюсть, раздробив часть кости и выбив несколько зубов. Поэтому вся нижняя часть головы как трофей была безнадежно испорчена.

Я дал маленькой обезьянке имя Волосатик и, когда уезжал с прииска, оставил братьям своего крошечного приятеля на хранение вместе с коллекцией насекомых и другими вещами. На следующее утро вернулся третий брат и привез помпу. Мы возобновили работы. Пришлось целый день собирать и налаживать этот дряхлый механизм. Эвелин — весьма странное для мужчины имя, но именно так его звали — сказал, что насос ему согласились дать лишь при одном условии: за его работой будет наблюдать «механик», которого хозяин пришлет к нам, как только тот возвратится с другого задания. А пока мы откачали из шурфа воду и начали лопатами выбирать из него песок. К вечеру следующего дня мы набросали уже целую гору, а ночью, когда я лежал в своем гамаке, мне пришлось испытать сильнейшее в своей жизни потрясение. Как всегда, мы с братьями в этот вечер много болтали, рассказывая всякие небылицы, и я узнал немало любопытных подробностей о некоторых «лекарствах», приготовляемых старателями и индейцами от всяких болезней, как подлинных, так и мнимых. Например, существовало поверье, что зуб аллигатора может быть чудодейственным амулетом против укуса змеи, а если кусочек зуба растолочь, разболтать в воде и проглотить, то это предохраняет от змеиного укуса на то время, пока у человека нет еще такого амулета. Потом мне рассказали историю об одном старателе, который неожиданно умер, и, по всей видимости, от отравления ядом. У него было три сына, и двое из них вскоре тоже умерли, причем симптомы были одни и те же. И только третьему сыну удалось обнаружить, что в изношенную подошву отцовских ботинок вонзился отравленный шип. Он-то и погубил отца. Два других брата, надевавшие потом эти ботинки, очевидно, тоже напоролись на шип и погибли от яда. Я удивился, что отец не обратил внимания на впившийся в его ногу шип, но мне сказали, что в тот момент рядом с ним никого не было, а яд был таким сильным, что свалил его в несколько минут. Первый сын тоже был один, когда надел эти ботинки, и также скончался в одиночестве почти на том же месте, где умер его отец. А второй сын стал надевать ботинки в присутствии третьего и сильно закричал, когда неожиданно накололся на острие. Если бы не этот случай, погиб бы и третий сын… Братья говорили очень серьезно и уверяли меня, что в Парике есть три могилы, подтверждающие эту историю…

Так же неправдоподобны были и всякие легенды о духах. Тут был страшный упырь Даи-Даи, который будто бы прятался по ночам на берегу рек и перекусывал глотки беззаботным путешественникам, и злой дух Свистун, который неотразимыми трелями увлекал свои жертвы в мрак джунглей, навстречу страшной гибели. Но наиболее мерзким созданием был Потрошитель, еще один речной дух, который предстает перед купающимися в образе получеловека, утаскивает их под воду, а там для полноты картины выгрызает им животы…

Менее омерзительны, но так же опасны для людей Мэйдагас — духи-женщины (и в этом деле не обходится без женщин), которые появляются перед старателями-одиночками в самых соблазнительных позах, увлекают их на освещенные луной поляны и превращают в деревья. Наслушавшись таких историй, я подумал, как же удивительна та сила, которая гонит людей к алмазам, если они могут преодолеть свой суеверный страх и целые месяцы, а иногда и годы оставаться в сумрачных джунглях, где, по их убеждению, обитают эти страшные духи…

В ту ночь все вокруг было просто создано для этих разговоров о духах. Луна зашла, кругом царил непроглядный мрак. От костра осталась лишь кучка едва тлеющих угольков. Прислушиваясь к ночным шорохам и всматриваясь при слабом мерцании керосиновой лампы в колеблющиеся тени, я без труда мог вообразить, как из темноты вдруг появляется страшный призрак. Язычок пламени стал совсем маленьким, потому что в лампе выгорал керосин. Внизу, у речки, квакали лягушки, шелестела высокая трава — кто-то осторожно пробирался сквозь нее. Призрачной стайкой над чащей пролетали мерцающие светлячки, а около угасающей лампы порхали огромные бабочки…

Я задремал. Не знаю, спал ли я несколько часов или несколько минут, когда вдруг проснулся от какого-то внутреннего толчка. Было все еще темно, но на моих веках играл свет. Я открыл глаза и вдруг увидел прямо перед собой другие глаза. Казалось, что они горели красным огнем. Сверху на меня смотрело лицо в шрамах, самых ужасных, какие я только видел, кошмарное лицо, окруженное ореолом желтоватого света!

С диким воплем выскочил я из гамака, так же громко завопил и «призрак». Братья тут же вскочили на ноги и бросились ко мне с фонариками и мачете в руках, но я уже уразумел, что схватился с живым существом из мяса и крови. Когда мы наконец расцепились, то наш приятель-призрак оказался просто тем самым негром, которого хозяин «мастерской» послал к нам присматривать за помпой… По дороге он задержался, чтобы выпить с приятелями в каком-то лагере ниже по реке, и добрался до нас только к полуночи. Нетвердо держась на ногах, он ощупью бродил от одного спящего тела к другому и при слабом свете фитилька, вставленного в горлышко бутылки с керосином, старался разыскать старшего брата. Никто из нас особенно не пострадал, если не считать синяков, полученных мной при падении с гамака, да темных пятен на горле нашего приятеля, когда я бессознательно вцепился в него. Но не будь я так сильно испуган, этот парень, вероятно, был бы убит. А он даже и не догадывался, как легко мог бы получить пистолетную пулю в лоб… После этого случая о духах мы больше не говорили. «Призрак» наш оказался одним из самых славных негров, каких я только встречал. Мне не удалось узнать, почему он так страшно изуродован, но это увечье его совершенно не волновало. Он, кроме того, косил на один глаз, зато телосложение у него было крепкое. Братья, хорошо знавшие парня, называли его Болотный Глаз, и другого имени я не слыхал ни разу. Когда он бывал пьян, что случалось совсем не часто, то болтал всякую чепуху, а в трезвом виде был отличным товарищем и очень мне нравился.

На следующий день мы продолжали рыть шурф. Когда мы в полдень ели свой неизменный рис с соленой рыбой, картошкой и сушёными креветками, из леса вышел какой-то оборванец, еле держась на ногах, и остановился невдалеке от нас. Это был метис, одетый в грязные лохмотья. Он казался живым мертвецом, его темные глаза горели лихорадочным блеском. Не успели мы к нему подскочить, как он тяжело грохнулся на кучу камней, порезав лицо и руки. Когда мы его подняли, он был в крови, а одна половина его лица страшно перекосилась, видимо от паралича… Идти он не мог, и нам пришлось отнести его под тент, где мы обедали. Насколько я мог понять, человек умирал. Это был первый случай, когда я столкнулся с бешенством, вызванным укусом летучей мыши.

Он лежал без сознания, но мы ничем не могли ему помочь и только перевязали порезы и ссадины. Его следовало отправить в Знаку, где можно было достать сыворотку от бешенства, однако, по словам братьев, она помогала лишь в начальной стадии болезни. Братья сказали, что во вторую половину дня в лагерь должен заехать государственный фармацевт на пути в Курупунг. Он появлялся здесь каждую неделю примерно в один и тот же день и час, и мы решили, что лучше оставить больного на месте и привезти потом к нему фармацевта, чем мучить его долгим и трудным переездом в лодке к нашему постоянному лагерю.

Да это было бы и бесполезно, как потом оказалось. Час проходил за часом, а катера фармацевта все не было (позже мы узнали, что он не смог достать бензин). К вечеру у больного начались судороги, он упал на пол с койки, которую мы для него устроили, и бился в конвульсиях, с пеной на губах… Через несколько минут он умер.

На следующий день Болотный Глаз и Гектор отправились с его телом на небольшую почтовую станцию на реке милях в десяти отсюда и оставили его там до прибытия фармацевта. Позже я узнал, что фармацевт приехал лишь через неделю. Труп за это время разложился, и его зарыли на берегу реки. Говорили, что человек, копавший могилу, был сильно пьян и потом не мог вспомнить, где это место. Больше я ничего об этом не слышал.

Мы рыли шурф еще два дня, а потом принялись за промывку и просеивание. Приготовления оказались сравнительно простыми. Стенки шурфа надо было дополнительно укрепить бревнами. Кроме того, мы соорудили несколько бревенчатых помостов, расположенных друг над другом, чтобы можно было выбрасывать песок постепенно, передавая его с одного «этажа» на другой по мере углубления шурфа. Когда весь рыхлый песок был удален из шурфа, мы стали ждать, чтобы он наполнился грунтовой водой, а потом перебросили через яму два шеста для установки «грохотов».

На шестах был закреплен желоб, называемый здесь «том», — продолговатый деревянный ящик, несколько напоминающий гроб и примерно такого же размера, но открытый с одного конца. Он располагался над самой водой слегка наклонно, так что его открытый конец был ниже закрытого. В пазы у открытого конца был вставлен лист железа с просверленными в нем отверстиями, а в воду погружен высокий ящик, привязанный как раз под нижним концом «тома» так, чтобы в него попадал тонкозернистый алмазоносный песок. Мы кидали лопатами в «том» крупные куски покрытого глиной кварца и песка, с силой терли их о лист железа с помощью инструмента, похожего на садовую мотыгу, и все время лили туда воду из сильно помятого ведра.

Крупные камни отбрасывались. Песок проходил через отверстия в железном листе и собирался в ящике под водой, откуда его сгребали в крепкие сверхпрочные медные сита и «просеивали», двигая сита в воде вверх и вниз. При промывке и просеивании исчезали остававшиеся частицы песка и глины, а в центре сита собирались более тяжелые минералы или металлы. На несколько дюймов выше уровня воды поперек шурфа мы перебросили еще два шеста, на которых можно было сидеть, и поднимали сюда мокрые сита, чтобы внимательно просматривать, нет ли в песке алмазов.

Просеивание оказалось делом утомительным, да и простоять весь день в грязной воде тоже не шутка, но что поделаешь. К концу этого дня мы намыли алмазов на восемь с половиной каратов, а когда переработали всю кучу песка, у нас оказалось приблизительно двадцать семь каратов, хотя ни один из камней не превышал полкарата. Все это было очень неплохо, учитывая затраченное на работу время. Для сильно истощенного района Курупунга такая добыча представляла исключение.

Начало было обнадеживающим, и мы принялись за второй шурф. Мне хотелось, чтобы промывка в нем была закончена до моего отъезд в Апайкву. Мы копали два дня, но на вторую ночь вода размыла стенки шурфа. После этого я весь день работал по пояс в воде, вгоняя крепящие бревна, пока помпа откачивала воду, с бульканьем текущую по шлангу. Вдруг стенка шурфа целиком осела, и в яму свалилась груда корней срубленного нами дерева мора, прижав меня к противоположной стенке.

К счастью помпа, обычно не очень надежная, на этот раз продолжала качать, а то бы я, безусловно, утонул, прежде чем братья успели бы зацепить веревками всю эту массу корней и немного оттащить их в сторону, чтобы я мог из-под них выбраться…

7. Под желтой луной

На Курупунге нам редко приходилось скучать. Как-то вечером, возвращаясь с шурфа, мы увидели в реке на мелком месте электрических угрей. Я попытался получше разглядеть, как они извиваются, и нечаянно сбил свисающее с ветвей гнездо злющих ос марабунта! В воздух поднялась гудящая туча. Надо сказать, что по сравнению с марабунта бледнеет даже укус шершня. Гектор тут же выпрыгнул за борт, а Болотный Глаз натянул на остальных кусок старого брезента. Несколько сот ярдов мы гребли вслепую. Сзади лодки шлепал Гектор, не думая даже о зубах пирайи и электрических угрях.

К концу второй недели уровень воды в речушке так понизился, что стало невозможно добираться до шурфа на лодке. Как и предсказывали братья, нам пришлось ходить туда пешком по опасной тропе, петлявшей по джунглям среди густого подлеска и могучих стволов, густо обвитых лианами. Приходилось то подыматься вверх, то спускаться в заболоченные лощины, натыкаясь на предательские валежины и хлюпая по зловонной жиже. Bcе деревья были усеяны гигантскими, длиной в два дюйма муравьями понопонари (они так же свирепы на суше, как пирайя в воде), многоножками и змеями.

Путь этот был чертовски труден. Раньше я поражался, как это братья, поглощая всякий раз целые горы риса, ухитрялись оставаться такими тощими. Теперь я уже не удивлялся. У меня и самого порядочно поубавился животик. Рыбная ловля здесь на речушке была отличной. Однажды утром я пытался поймать пакку или хаймару (обе рыбы великолепны на вкус), но вместе этого выловил молодую черепаху, мясо которой еще восхитительнее. Возвращаясь домой, я увидел на ветке у самой воды трехпалого ленивца и вспомнил, что мне рассказывали братья о глупости этих существ, которые продолжают цепляться за сук дерева, даже если он срублен. Я сломал ветку и швырнул это нелепое животное в речку.

Вынужденное купание не слишком его расшевелило, оно лишь слегка ослабило исходивший от него запах. Я посадил потом ленивца на молодое деревцо, чтобы он обсох на солнышке. За двадцать четыре часа он сумел продвинуться только на три фута, и ему понадобился еще целый день, чтобы спуститься наконец на землю и перебраться на более высокое дерево.

За день-два до моего отъезда появилась шумная партия старателей-негров, собиравшихся начать работы на заброшенном участке недалеко от нашего лагеря. На вид это была наиболее подозрительная компания из всех, какие мне до сих пор встречались, но на самом деле старатели оказались веселыми, бесшабашными ребятами. На эти разработки они наведывались уже семь лет, но ни разу не нашли здесь ничего стоящего. В день их приезда Болотный Глаз и двое братьев отправились к ним в лагерь распить бутылочку рома, а Гектор, оставшийся вместе со мной, принялся месить тесто в старой железной шайке.

Он разжег обмазанную глиной печь, которая ужасно задымила, и дым вызвал панику среди жирных тараканов и жуков. По трухлявому бревну молнией скользнула ядовитая коралловая змея толщиной с карандаш. Под крышей зашевелились бесчисленные пауки, большие и маленькие. Особенно много было тарантулов. А между подпорками и гнилыми бревнами нашей хижины и в дуплистых деревьях вокруг лагеря скрывались еще более опасные пауки. Я знал, что их укус причиняет сильную боль и может вызвать серьезные последствия. Это были «черные вдовы» и черные водяные пауки, некоторые разновидности паука-волка и в особенности один вид из семейства ctenus, которого старатели называют «седым» пауком. Его можно узнать по белым полоскам на всех суставах длинных волосатых лапок. О пауках написано немало, но обычно их опасные свойства преуменьшаются. Однако на Амазонке я дважды был свидетелем смерти индейцев от укуса пауков, поэтому теперь принял меры предосторожности, взяв с собой соответствующую сыворотку.

И хорошо сделал… У тех погибших индейцев вскоре после укуса появилось головокружение, тошнота и судороги, они жаловались, что им трудно дышать. Возможно, большую роль при этом играл также и страх. Один из них погиб через несколько часов после укуса, а другой умирал медленно. Глубокие ранки от укусов никак не заживали и в конце концов вызвали гангрену. Всё это промелькнуло у меня в голове, когда Гектор, поставив тесто и подкинув дров в огонь, устроился с книгой на койке, но в то же мгновение с криком выронил книгу — на его обнаженную грудь шлепнулся огромный изголодавшийся «седой» паук!

Гектор сбросил с груди это волосатое чудовище, отшвырнув его прямо на меня. Я тут же бросил чистить винтовку и в смятении вскочил на ноги, а мелькнувший в воздухе паук ударился о подпорку и свалился мне на плечо. В следующую секунду он уже был под рубашкой! Я тут же раздавил его, но он успел тяпнуть меня своими мощными челюстями в живот. Боль от укуса была ужасной… Не теряя ни секунды, я приготовил небольшую дозу сыворотки. Ранка уже вспухла и горела, меня здорово подташнивало, так что я должен был сесть.

Но через несколько минут сыворотка начала действовать, и тошнота прошла. На теле у меня были отчетливо видны два прокуса, они воспалились и кровоточили, кожа вокруг ранок вздулась и покрылась белыми волдырями, как при крапивной лихорадке. К вечеру я уже не испытывал никаких неприятных ощущений, кроме боли в месте укуса, но, не будь у меня сыворотки, мне было бы очень скверно. А если верить братьям, дело могло бы кончиться смертью.

Уже несколько ночей подряд я слышал, как в илистой грязи на берегу речки барахтаются аллигаторы, и прислушивался к их отчаянному реву во время схваток друг с другом. А раньше, когда речка еще не обмелела, я часто по дороге к прииску видел на отмелях поломанный тростник и комья ила и грязи высоко на стволах старых, мшистых деревьев. И вот как-то один из негров-старателей, по имени Перри, предложил мне поохотиться ночью на аллигаторов.

Перри сказал, что, когда он прошлый раз работал в этом районе, аллигатор сожрал его собаку и теперь он хочет свести счеты. Кроме того, он и его ребята, то есть старатели-негры, обожают великолепное блюдо из риса, бананов и хвоста аллигатора. Ночное время самое подходящее для охоты в джунглях, когда все обитатели сходятся к ручьям и озеркам на водопой. Надо только быть очень осторожным, а то превратишься из охотника в дичь.

Эти чешуйчатые хищники днем обычно стараются не попадаться на глаза, по крайней мере в окрестностях лагеря, а мне очень хотелось сделать несколько снимков. Поэтому я сразу согласился отправиться на охоту. Даже если не удастся подстрелить аллигатора, то всегда можно убить лаббу или акури. У нас было много соленой свинины, но у нее уже появился неприятный запах, и поэтому свежее мясо нам бы не помешало. Дневная духота постепенно спадала. Медно-красный диск опустился за горизонт, и предзакатную тишину быстро сменил шум черной бархатной ночи.

Легкий ветерок шумел в листве высоченных деревьев, и они скрипели и гнулись под тяжестью буйных лиан. До самого ужина мы играли в карты, а после еды начали заряжать ружья и винтовки при свете керосиновой лампы. У Перри было одноствольное ружье 8 калибра, заряжающееся с дула, — прямо-таки музейный экспонат. У ружья 16 калибра расшатался затвор, и поэтому Гектор взял мой дробовик. Пэт вызвался быть рулевым, а Эвелин предпочел остаться дома, чтобы допечь хлеб.

Я взял с собой винтовку с двумя запасными обоймами, а Болотный Глаз принялся точить свой длинный мачете, хотя я до сих пор не могу понять, как он при этом ухитрился не отрезать себе пальцы. Мы вчетвером спускались по скользкой тропинке, а Болотный Глаз освещал нам путь фонариком. Все осторожно расселись в лодке. Если бы Болотный Глаз поднял шум или уронил в воду фонарик, с ним могла бы случиться непоправимая беда, поэтому я поместил его на носу вместе с фонарем, и мы отчалили.

Лодка бесшумно скользила по черной воде, и ни один звук не нарушал тишины, лишь раздавались тихие всплески, когда весла погружались в воду. Там, где речка разделялась на два протока, мы свернули направо, вместо того чтобы плыть прямо по уже обмелевшему протоку, который вел к прииску. Новый путь был не шире, зато там было глубоко. Мы врезались в путаницу свисающих пальмовых листьев и темных ветвей. Зелень над головой сомкнулась, образуя плотный полог, и мы вертелись в этом лабиринте изнемогающих под тяжестью лиан деревьев, вдыхая запах тины, смешанный с сильным терпким ароматом каких-то луковичных растений, плавающих среди пузырей пены.

Вскоре сквозь сплетение ветвей кое-где стал пробиваться лунный свет, и мы услыхали где-то поблизости тихие всплески и хлопанье выползающих из ила аллигаторов. Тускло мерцала покрытая рябью поверхность речки. Лодка въехала в еще более густые заросли, и пробивавшийся свет луны совсем исчез. Я не мог ничего разглядеть… Мы перестали грести и прислушались. Вдруг где-то очень близко раздался страшный рев, а потом тяжелые шлепки и удары бронированных хвостов.

В лодку хлынула вода, что-то с силой стукнулось о планшир. Болотный Глаз включил фонарь, и в его мигающем свете мы увидели злые, горящие красным огнем глаза над широко раскрытой пастью, усеянной острыми зубами. В пятнадцати футах от нас сошлись в смертельной схватке два огромных аллигатора. Одно чудовище ухватило другого за переднюю лапу, и мы, словно завороженные, смотрели, как раненый аллигатор перевернулся и опрокинулся на спину, продолжая яростно бить хвостом.

Мощные челюсти с хрустом впились в беловатое брюхо, и, когда они разжались, полилась кровь и обнажились внутренности. Оглушительный рев почти заглушил отрывистый звук винтовочного выстрела. Я стрелял в ближайшего зверя, и когда пуля попала в цель, аллигатор скатился в воду, увлекая за собой и другое чудовище. Гектор выстрелил в распоротое брюхо почти одновременно из обоих стволов и вспугнул остальных аллигаторов, лежащих в прибрежном иле. Они все разом бросились в воду, так что все кругом вскипело. Лодка наша отчаянно запрыгала.

Болотный Глаз, в волнении чуть не свалившийся за борт, бешено махал руками, делая знак Перри грести назад, но тот, выпучив глаза и разинув рот, показывал куда-то вверх, где среди ветвей сверкал яркий зеленый огонек чьих-то глаз. А в это время наша неуправляемая лодка въехала прямо в самое скопище чешуйчатых тварей и чуть не опрокинулась под их ударами. Перри дико завопил:

— Камуди! Большая змея, очень, очень, очень большая! Да посвети сюда, черт тебя возьми, этим проклятым фонарем!

Вдруг хвост аллигатора хлестнул по задранному носу лодки, отщепив большой кусок дерева. Над бортом показалась безобразная морда, и мощная передняя лапа ухватилась за планшир. Когда когти аллигатора заскребли по сиденью, а длинное рыло с широко раскрытой пастью оказалось лишь в ярде от Перри, он забыл о притаившейся змее и выстрелил из своего музейного ружья. Свинцовый град буквально разорвал чудовище на части, а сильная отдача сбила Перри с ног и отшвырнула ко мне. В этот момент я пытался поймать свет фонаря, чтобы сделать снимок при вспышке магния.

Аппарат был выбит из моих рук, я опрокинулся на заднюю скамью, а Перри повалился на меня. В лодку хлынула вода, затопляя все вокруг, и корма под тяжестью наших тел совсем ушла под воду. В следующее мгновение я уже барахтался наполовину в воде, наполовину в илистой слякоти, а Перри уцепился за корму, стараясь не последовать за мной. В лодку снова хлынула вода, и Гектор закричал. Я тоже стал орать, когда мою ногу царапнула грубая чешуйчатая кожа!

Луч фонаря скользнул по взбаламученной воде и осветил здоровенного аллигатора, выползающего из грязи. Он прошлепал так близко, что наступил мне на руку, и я опять заорал. Пасть приблизилась к моему сапогу, я стал отчаянно отбиваться. Болотный Глаз перегнулся через борт. В лучах фонаря сверкнуло лезвие его мачете. Я был уверен, что аллигатор отхватит мне ногу, но Болотный Глаз попал острием прямо ему в глаз, и зверь выпустил мою ногу. Я радостно выругался. Зловонное дыхание пресмыкающегося смешалось с запахом тины и слизи, забивших мне нос и рот. Перри ухватил меня своей огромной лапой за штаны и одним мощным рывком буквально внес в лодку…

Он бросил меня на скамью, выхватил у Болотного Глаза фонарь и направил луч света в листву. Но огромная змея уже исчезла. Я был слишком занят розысками своей драгоценной камеры, чтобы обращать внимание на его ругань. Ни одного аллигатора уже не было видно, кроме того дохлого, который плавал вверх брюхом. В тростнике мягко плескалась вода… Я крикнул Перри, чтобы он посветил в лодку. Болотный Глаз уцепился за хвост мертвого аллигатора и пытался втащить его через борт. Лодка накренилась. Я заорал на него, но он продолжал тянуть. Иногда Болотный Глаз попадал в луч фонаря, а потом Перри, направил свет уже прямо на него. Тогда наш «механик» бросил тянуть и принялся рубить по хвосту аллигатора своим мачете, заодно ухитряясь откалывать щепки от нашего уже безнадежно изуродованного планшира.

Я упросил Перри посветить на дно лодки. Под скамьями было дюйма на три воды, и моя камера лежала на дне. Моя винтовка тоже. Гектор схватил консервную банку и начал вычерпывать воду, а я стал спасать свое имущество. Болотный Глаз кончил резать аллигатора и шлепнулся в воду на дно лодки. Драгоценный хвост был крепко прижат к его забрызганной кровью груди.

Пэт схватил весло и начал грести, направляя лодку по кругу. Перри помогал ему, гребя прикладом своего мокрого ружья, все еще ворча насчет той большой змеи. Я наскоро протер винтовку и занялся камерой. Она оказалась в порядке. Пленка, разумеется, погибла, но у меня был порядочный ее запас. Больше всего я жалел, что пропали мои снимки. Когда мы выбрались из самых густых зарослей, вновь показалась луна. Ее бледный свет никогда еще не был таким желанным. То же самое я должен сказать и о хорошем глотке вина, ожидавшем всех нас в лагере.

На следующее утро я отправился на лодке к месту ночных событий. Братья продолжали рыть шурф, но у меня оставался лишь один день до отъезда в Апайкву, и мне еще многое надо было сделать. Под аркой переплетенных корней я нашел какой-то липкий ком из шерсти и кожи вместе с копытами и рогами. Да, здесь побывала камуди, и притом огромная… Над водой висела легкая дымка, непрерывно гудела мошкара. Какое-то существо мелькнуло под водой, оставив на поверхности зигзагообразный след, но я не понял, что это было.

Держась ближе к камышам, я наткнулся на «гнездо» аллигаторов из прутиков и травы, скрепленных стеблями и глиной. Его почти не было видно под двумя огромными поваленными стволами. По отметкам воды на их пятнистой коре можно было видеть, что уровень в речке продолжает падать. А всего через шесть недель картина может совершенно измениться. Вода поднимется футов на двадцать и затопит илистые берега. Такие неожиданные перемены в порядке вещей. Еще накануне «гнездо», вероятно, находилось целиком под водой. Мое внимание привлекла густая копошащаяся масса крошечных аллигаторов, всего лишь по несколько дюймов в длину. Они извивались, переползали друг через друга, и их маленькие злобные глазки, казалось, совсем не мигали.

Когда я подгреб поближе, аллигаторы бросились к воде, но их было так много, что я сумел ухватить нескольких из них за шею и бросил в лодку. Я накрыл их жестянкой для вычерпывания воды, придавив ее мокрым чурбаком. На обратном пути я увидел маленькую желто-зеленую черепаху, медленно ползущую по грязи. Я стукнул ее веслом, подцепил на лопасть и вывалил в лодку. Черепаха лежала на спине, беспомощно шевеля лапами. Таких странных черепах я никогда в жизни не видел. У нее была необычайно длинная шея и головка змеи. Кроме того, у нее, как и у змеи, имелась пара «зубов», выступавших из нижней челюсти…

У причала меня встретили братья. Когда я нагнулся, чтобы взять черепаху в руки, Гектор предостерегающе крикнул. Эту черепаху называют «лабария» и считают такой же ядовитой, как и змею с тем же названием. О черепахах я знал мало, поэтому принял сообщение братьев за чистую монету и брал ее уже с большой осторожностью.

В то утро, когда мы ждали почтовый пароход, случилось несчастье. Братья должны были доставить меня к устью нашей речушки к определенному часу. Как обычно, они спустились в воду босиком и стали укладывать в лодку кое-что из моих вещей. Болотный Глаз с веселой улыбкой оттолкнул лодку от берега и вдруг закричал и повалился в воду, корчась от боли. Со дна поднялось облако ила и грязи. Мы втащили его в лодку — это было проще, чем волочить его по скользким корням на высокий берег, — и увидели, что его ступню пронзил скат своим опасным шипом! В ране торчал обломок…

Вот ирония судьбы! Именно он часто предупреждал меня об этой самой опасности, хотя я не делал и шага без сапог. Сами мы не сумели вытащить острие из ноги — было похоже, что у него раздроблена кость. Требовалось вмешательство опытного врача. Мы только могли остановить кровотечение и дать ему несколько обезболивающих таблеток. Братья повезли его в Знаку, а я в утлой лодчонке Перри отправился к пароходу. Так печально завершились эти две интереснейшие недели, проведенные мной у Лобертов.

В Апайкве произошла первая серьезная заминка. Здесь невозможно было достать подходящей лодки, ни простой, ни моторной. Правда, я слышал, что в Кевейгеке, недалеко от поселения индейцев аккаваи за горами Камаранг, есть один голландец, у которого можно купить и лодку, и мотор к ней. Об этом мне сообщил хозяин лавки в Апайкве. Он сказал, что лодка представляет собой плоскодонное «бато». Похоже было, что это именно как раз то, что мне нужно. Во всяком случае поздно уже было доставать лодку в каком-то другом месте без риска застрять в Апайкве еще недели на четыре или на пять. В крайнем случае я мог нанять нескольких индейцев, и они сделали бы мне «бато» за более короткий срок.

Апайква очень выгодно отличается от Тумуренга. Здесь сколько угодно свежих фруктов, тогда как в Тумуренге их почти нет. Прямо напротив полицейского поста в реке бурлил огромный водоворот — шумящая, засасывающая воронка, достигающая многих ярдов в поперечнике. А немного подальше порк-ноккеры ныряли за алмазами, пользуясь при этом очень старым водолазным шлемом и костюмом из прорезиненного брезента с курткой до талии и тяжелыми свинцовыми бляхами на поясе (придумали его бразильцы). Таких костюмов здесь было всего два, и их хозяин (тот самый португалец, которому принадлежало почти все на Мазаруни) здорово на этом зарабатывал, получая долю с каждого найденного алмаза.

Здесь, разумеется, были несчастные случаи, иногда кончавшиеся смертью. Это происходило из-за предательских течений, нередко относивших ныряльщиков и перекручивающих их воздушные шланги, из-за нападения электрических угрей, а однажды причиной гибели была гигантская змея. Й все же алмазная лихорадка не ослабевала. В первое время старатели обычно спускались в бурную реку с отлогого берега и прыгали с крутого уступа, но после того, как несколько человек утонуло, повредив воздушный шланг или разбившись о камни, они построили понтон и стали нырять с него. Все это было примитивно, но тем не менее нередко давало неплохие результаты.

Тот же португалец, который по передоверенному контракту владел почтовым пароходом, имел также исключительные права на этот участок реки. Без его разрешения никто не мог нырять за алмазами. Мне предложили попытать счастья в этом деле, а когда узнали, что я собираюсь отправиться дальше, за Апайкву, то допросили в полиции. Однако имевшееся у меня разрешение на въезд в индейские поселения и рассказ о намерении написать книгу прекратили дальнейшие расспросы. Я сделал еще одно открытие: гамак из травы типишири, купленный мной в Джорджтауне за двадцать два вест-индских доллара, стоил здесь ровно три доллара, и по этой цене его можно купить буквально всюду у индейцев, которые их изготовляют… Меня явно надули!

8. Индеец Чарли

У меня и без того было много хлопот, но все же я не смог устоять против соблазна понырять за алмазами, когда узнал, что ныряльщики снова принялись за работу. Я совершенно не представлял, на какой глубине работали порк-ноккеры. Когда меня спросили, хочу ли я попробовать, я согласился, надел этот полукостюм и застегнул пояс со свинцовыми пластинками. Вместе с двумя сильными неграми, тащившими допотопный воздушный насос, я направился к краю понтона. Старатели работают под водой без света (по причине, известной только им одним, возможно, из-за недоверия друг к другу), но я взял с собой свой водонепроницаемый фонарь. Ныряльщики-профессионалы ориентируются очень простым способом: они втыкают в дно реки на месте работ железный стержень.

Никто не отговаривал меня брать с собой фонарь, но когда я спустился на две сажени и включил свет, то понял, что против фонаря есть основательное возражение, которого я не учел. Поблизости вертелась парочка электрических угрей, а когда я достиг дна, в облаке ила появился гигантский скат. Для пирайи или другой мелкой рыбы такое течение было слишком быстрым, но я заметил бледное зеленоватое пятно — это блеснуло брюхо какого-то похожего на дельфина животного. Там была и другая живность, потревоженная светом фонаря…

У меня слегка кружилась голова и было трудно дышать. Я вспомнил, как меня предупреждали, чтобы я не слишком сильно наклонялся вперед. Иначе, как это часто бывает со старателями, из шлема уйдет воздух, и внутрь проникнет вода. Такие аварии у ныряльщиков случаются чаще всех других. Дно реки было усеяно крупными камнями и массой мелких, но из-за сильного течения на дне не было никакой растительности. Течение — вот с чем приходилось мне бороться, и хорошо, что мои ноги уже прочно опирались о дно.

Я решил пользоваться фонарем, несмотря на то, что свет привлекал внимание обитателей реки. Кроме того, мне хотелось видеть, куда я ставлю ногу. Ныряльщики обычно работают босиком, а на мне были брезентовые туфли с резиновыми подметками. Я нашел железный стержень и просигналил наверх, чтобы спускали мешок. Тем временем я перевернул несколько крупных камней, полагая, что в песке, который собирается около них, скорее всего можно обнаружить алмазы.

Работать под водой было, конечно, легче, чем целыми днями размахивать топором или ковырять землю. Течение смывало с песка все легкие наносы. Алмазы, кварц и другие тяжелые кристаллы год за годом сносились водой и крутились в бешеных водоворотах, пока наконец не оседали на дно, иногда образуя так называемые карманы. Глубина реки здесь была порядочная. Работа ныряльщика заключалась в том, чтобы без всякого разбора наполнять песком прочные мешки и отправлять их на поверхность, а уж люди на понтоне промывали и просеивали его.

После того как владелец участка забирал из выручки свою долю за пользование его снаряжением, за эксплуатацию его участка и, наконец, за продукты, которые он давал старателям в кредит в течение всего сезона, остаток делился среди рабочих. Это наиболее справедливое решение вопроса для старателей, работающих «артелью». Даже когда для работы на каком-нибудь прииске старатели объединяются в партию, то все равно каждый из них работает лишь для себя. У негров не принято делить доходы поровну, да и у других старателей тоже. Братья Лоберт являются исключением.

Это очень жестокая система, при которой человек человеку всегда волк. Прежде я слышал об изумительном благородстве старателей, но, за исключением моих друзей Лобертов, я ни разу не сталкивался с фактами, подтверждающими это мнение.

Работая при свете фонаря, я наполнил песком три мешка и отправил их наверх. Я тщательно проверил каждую горсть, но нашел только один кристалл топаза и несколько зерен циркона. Затем попался гранат, а в последующих порциях не было ничего более ценного, чем кварц, и я уже собирался попытать счастья где-нибудь в другом месте, как вдруг увидел алмаз. Правда, размером всего лишь со спичечную головку, но начало было положено.

Я покопал еще немного, вновь наполнил песком очередной мешок, отправил его наверх и в ожидании пустой тары стал внимательно рассматривать дно. Под огромным камнем, который я не мог бы сдвинуть с места, сверкал красавец алмаз примерно в три карата… В волнении я забыл об осторожности и нагнулся слишком резко. В шлем мгновенно хлынула вода. Я быстро выпрямился, но уровень воды в медном шлеме стоял угрожающе высоко, поэтому я положил алмаз в чехол для ножа и дернул за веревку, чтобы рабочие вытащили меня наверх.

Никакого отклика… Панический ужас охватил меня, когда я почувствовал, что поступление воздуха уменьшилось. Что-то там случилось, что-то случилось. Вскоре поступление воздуха вообще прекратилось, и как будто гигантский кулак сдавил мой череп… Я схватился за свинцовый пояс, пытаясь отстегнуть его, но мои пальцы никак не могли справиться с застежкой. Наверху вода была теплая, но здесь, на глубине, она была холодна как лед. У меня начали неметь пальцы.

Здесь, на дне реки, могла раньше времени кончиться вся моя затея с алмазной «трубкой»… Ржавая, согнутая пряжка пояса никак не расстегивалась. Я начал задыхаться! Железный обруч сдавил мне грудь, и казалось, что вот-вот лопнут ребра. В отчаянии я ухватился за веревку и попытался взобраться по ней наверх, но тяжелый пояс тянул меня вниз, и я чувствовал, будто руки у меня выходят из суставов. Мои легкие просто разрывались на части, и я понял, что долго мне не протянуть.

Потом, о милосердие, воздух вновь зашипел в шланге, и я перестал взбираться по веревке, так как меня начали вытаскивать. Когда я наконец освободился от шлема и, задыхаясь, с налитым кровью лицом сел на ящик, то увидел, что старатели считают все происшедшее просто веселой шуткой. Ясно, они прекратили накачивать воздух, чтобы напугать меня, и это им удалось вполне! Они сочинили мне целую басню о том, как двое рабочих у помпы завидели какую-то бабенку и бросились за ней, но по их улыбкам я понял, что они просто смеялись надо мной.

Я не протестовал. Я знал, что буду смеяться последним. Но они не только чуть не задушили меня. Они проделали со мной еще одну штуку. Оказалось, что ныряльщик, который спускался как раз передо мной, обработал весь участок (по крайней мере, он считал, что обработал), оставив там железный стержень, и тот песок, что я отправлял наверх, по их словам, был пустым. Выходит, я нырял совершенно зря. Думая об алмазе в три карата, лежащем у меня в чехле, я решил, что это не я, а они остались в дураках. Я и раньше предчувствовал какой-то подвох, еще когда мне предложили спуститься под воду, но дело обернулось так, что и я мог принять участие в этой шутке.

Так вот почему никто не возражал против фонаря: они никак не предполагали, что я могу там что-нибудь найти! Но если в моем песке ничего не было, то уже следующий ныряльщик возместил все с избытком. Он отправил на поверхность семь полных мешков, и общая выручка за найденные там алмазы превысила пять тысяч долларов! Но это был опасный промысел. Следующий старатель получил такой сильный удар током электрического угря, что целый час после подъема на поверхность не мог вымолвить ни слова. Вот вам «простой» и «легкий» способ добычи алмазов…

Мне говорили, что индеец Чарли знает джунгли как свои пять пальцев и даже лучше, а кроме того, может объясняться почти на всех индейских диалектах. Но когда я наконец познакомился с ним, он не произвел на меня сначала большого впечатления. Это был очень худой человек с кожей цвета старого тикового дерева и морщинистым, как печеное яблоко, лицом. Но его гладкие волосы были все еще такими же черными, как и маленькие бусинки глаз. А в этих поблескивающих глазах таилась бездна мудрости. Грязь въелась в глубокие складки кожи на его худой шее, а от его зубов остались лишь желтые и почерневшие корешки. Он не переставая сосал свою вонючую незажженную короткую глиняную трубку.

На нем была рваная рубашка цвета хаки без рукавов, с наполовину оторванным воротником и широкими дырами на спине и короткие тиковые штаны, такие же рваные и залоснившиеся от грязи и жира. На его широких, вывернутых ступнях не было никакой обуви, да и вряд ли можно было найти для них подходящие ботинки. Худые голени от лодыжки до бедра были иссечены рубцами и шрамами, кожа на них загрубела и потрескалась.

Я разыскал его за ромовой лавкой, где он сидел на краю низкого корыта в окружении хрюкающих свиней и ел огромный ломоть ананаса. Липкий сок стекал с его щек и подбородка на грязную рубашку и бронзовую грудь. Он был вымазан по самые уши. Чарли внимательно оглядел меня, бросил кожуру ананаса свиньям, вытер липкие руки о штаны и улыбнулся.

— Здорово, хозяин, — обратился он ко мне. — Ты ищешь меня?

— Говорят, ты знаешь страну ваи-ваи, — сразу же приступил я к делу.

Он сплюнул, сунул в рот трубку и ударил себя в грудь.

— Самый лучший проводник во всей Гвиане, — похвалился он. — Ваи-ваи знаю хорошо. Когда-то это были опасные индейцы. Еще знаю макуши, знаю ваписианов. Хорошо говорю по-индейски. Ты, верно, собрался к ваи-ваи за золотом?

— За алмазами, — уточнил я и в общих чертах рассказал ему о своих планах.

Чарли смотрел на меня внимательно, морщинистое лицо его было непроницаемым.

— Негры говорят — ты сумасшедший! — сказал он прямо. — А может, и не такой уж сумасшедший. Там много алмазов, много золота, самородков. Я Одно время работал у Ла-Варре. Ты слыхал о Ла-Варре?

Конечно я слыхал о Ла-Варре, хотя был еще мальчишкой, когда Чарли уже стал проводником и носильщиком в джунглях Гвианы. Все прежние порк-ноккеры знали Ла-Варре.

— Это тот самый, который нашел алмазы в терке для маниоки? — спросил я. — Да, я слыхал о нем. А ты когда-нибудь бывал с Ла-Варре на юге?

— Я всюду бывал. Эссекибо, Мазаруни, Потаро. Я добыл там немало золота и алмазов. Пожалуй, мы с тобой сговоримся.

— Два доллара в день и еда.

Он внимательно осмотрел свою пустую трубку, сплюнул и снова с решительным видом сунул ее в рот.

— Три доллара, ром, табак, рис, побольше соленой рыбы, побольше солонины. А может, дашь мне немного золота и алмазов, а?

— Два пятьдесят, ром и табак, и получишь свою долю, если мы найдем что-нибудь…

Я дал ему время на размышление. В этих краях доллар в день — самая большая плата, но за такое путешествие, какое задумал я, надо было прибавить. Я бы дал ему еще больше, если бы у меня были лишние деньги. Через час он уже сидел в моей комнате в «гостинице», каким-то чудом державшейся на гнилых сваях у самого края бешеного потока. Он согласился идти со мной… Я дал ему немного табака, спичек и полбутылки рома, и он весело улыбнулся. Чарли достал где-то мягкую фетровую шляпу — бесформенный колпак с лентой из змеиной кожи. На ее полях торчало несколько ржавых рыболовных крючков.

— У меня есть ружье, — сказал он с гордостью. — Хорошо стреляет. А патронов нет — не могу достать разрешения полиции.

Я пообещал ему помочь в этом деле, и мы стали подробно обсуждать с ним мой маршрут. Чарли его не одобрял. Дожди, правда, не ожидались в ближайшие недели, но погода повсюду такая изменчивая, ни за что нельзя поручиться. Чарли знал путь от Иренга к Эссекибо, который позволил бы сократить изнурительное плавание по реке на много миль и избежать опасные пороги. Я согласился дать ему полную свободу в выборе маршрута. Я уже по слухам знал его как отличнейшего проводника. Он был карибом по происхождению, но воспитывался у индейцев ваписианов. Одна его жена была макуши, а другая — из далекого племени ваи-ваи.

Ваи-ваи, по его словам, осталось совсем немного. Это было последнее сохранившееся в Британской Гвиане первобытное племя. Но вдоль границы с Бразилией и по ту ее сторону жили многочисленные воинственные племена индейцев, которые, как утверждал Чарли, убьют нас, как только увидят, и я просто безумец, если собирался идти на юг к Манаосу в Бразилию. Он согласен провести меня через горы Акараи до реки Мапуэры. Но дальше он не пойдет… Я доказывал, что вдвоем вполне можно добраться до Манаоса, не сталкиваясь с индейцами. Зачем им нападать на двух человек? Вот если бы шла целая партия, тогда конечно, а на двух они не нападут. Но убедить Чарли я не смог.

Мой приятель Джон Браун много путешествовал по Бразилии среди диких индейцев, и ни разу с ним ничего не случилось. Я рассчитывал, что и со мной ничего не случится. Но Чарли не хотел меня даже слушать. Он говорил, что к югу от гор Акараи живут индейцы, которых не видел еще почти ни один белый человек.

В давние времена они бежали туда от индейцев аккури, живущих в Нидерландской Гвиане, и от ойяриколетов из Французской Гвианы.

Наш договор мы скрепили выпивкой. А когда я увидел его заряжающееся с казенной части ружье 12 калибра со стволом, пришедшим в полную негодность, то поразился, как это ему до сих пор не разнесло череп. Он так гордился им, как будто это был Ланкастер стоимостью в двести фунтов, однако, когда я предложил ему пользоваться во время путешествия моим ружьем, он моментально куда-то ушел и обменял свой музейный экспонат на мачете, рыболовные снасти и гамак из травы типишири.

Я сделал последнюю попытку заинтересовать своими планами кого-нибудь из старателей, но они были слишком увлечены нырянием. Во всяком случае мысль о путешествии за тысячу миль им не улыбалась. Я мог себе представить, каких бы трудов стоило свести их с проторенной дорожки. Апайква была самым оживленным местом из всех, через которые я прошел. В других поселках- Иссано, Парике, Тумуренге и особенно в Бартике — жизнь, казалось, была скорее бременем, чем удовольствием. Тамошние жители по большей части просто сидели на одном месте, свыкшись с пустотой и однообразием жизни, и постоянно вспоминали «доброе старое время». Этих воспоминаний хватало на целый день. Пока у них есть рис, маниока, соленая рыба и самогон, прилагать какие-то усилия просто бессмысленно. Так день за днем они и перебивались, врастая в землю вместе со своими покосившимися лачугами, без всяких надежд на будущее, где их ждала только смерть.

В Апайкве люди, по крайней мере, проявляли хоть какой-то интерес к жизни и какую-то инициативу. Но когда заходила речь о том, чтобы расстаться с ромовой лавкой, у старателей сразу пропадал и интерес, и инициатива. Я купил продуктов еще на три месяца. В основном это были консервы (из-за муравьев) и больше всего мяса с бобами. Я добавил к этому еще рис, соленую рыбу, муку, а также соленую говядину и свинину для Чарли. Груз заметно увеличился и по весу, и по объему, но, когда мы доберемся до реки Иренг, это уже не будет иметь значения.

Я нанял несколько молодых парней (по три доллара в день и питание) для перевозки груза по горной тропе к поселку индейцев аккаваи, примерно в двух днях пути от Апайквы. Мы отправились на следующее утро, когда над темными джунглями и туманными горами еще не показывалось солнце. Нам предстояла прогулочка в тридцать пять миль, прежде чем мы сможем думать о лодке. Чарли собирался попасть в Иренг по реке Кукуй, двигаясь на юго-восток, и таким образом миновать самые опасные пороги в верховьях Иренга. Мы осторожно пробирались сквозь густые влажные заросли. У самой земли стелился туман, заполняя низины и скрывая опасные провалы. Но вот наконец местность стала подниматься, и мы шли теперь по узкой песчаной тропке, взбираясь все выше и выше. Мы не торопились. Негры шли своим обычным шагом, и мне нужно было подлаживаться под него. Чарли говорил мало. Теперь, когда у него был табак, его трубка почти не гасла.

Лес на склонах гор защищал от холодного ветра, и все же ночью здесь, на высоте, было прохладно. Чарли нашел дикие сливы и очень крупные бананы, а к вечеру первого дня я подстрелил индейку маруди с золотым гребешком. Чтобы испытать мое ружье, Чарли сбил с ветки игуану. Вечером мы устроили роскошный ужин и потом пустили по кругу бутылку рома, чтобы спастись от промозглого холода. Со скалистого уступа, где мы разбили лагерь, я смотрел на бесконечные джунгли. Среди необозримого моря яркой зелени сверкающими серебристыми лентами извивались бесчисленные ручьи и реки.

Мы вышли рано, а к полудню уже совершенно изнемогали под знойными лучами солнца. Крупные ящерицы шмыгали повсюду среди зелени или неподвижно лежали на камнях и песке, греясь на солнце. Здесь были какие-то необыкновенные бабочки, которые, когда садились, не складывали, а, наоборот, распрямляли крылья. Очень своеобразная расцветка их тела и крыльев придавала им удивительное сходство с глазастыми совами. Как-то жутко было проходить мимо тех мест, где среди темной листвы сидели десятки этих существ. Размах их крыльев был не меньше шести дюймов.

Над высокими горными пиками без устали кружилась пара орлов гарпий. Иногда они стремительно падали вниз и скользили над самой поверхностью мелких потоков, бежавших к далекой реке. В отличие от бурых рек равнин вода в горных речках очень чистая, и в них кипит жизнь. Как-то меня привлек шум, доносившийся с реки. Я подошел поближе и увидел сражение между черепахой и крупным угрем. Мы поймали их обоих. Угорь был почти перекушен пополам. Негры получили возможность приготовить из черепахи свое излюбленное блюдо.

Как ни странно, до угря они даже не дотронулись, зато мы с Чарли расправились с ним в два счета. Под вечер второго дня мы вышли к довольно широкой речке, и джунгли здесь сомкнулись снова. Когда мы обогнули стену шелестящих пальм трули и стройных поникших маникол, из-за излучины реки показалась лодка из древесной коры, и тут я впервые увидел индейцев аккаваи. Их лодка представляла собой кусок коры длиной в двадцать футов, открытый с обоих концов, но закрученный, словно сухой осенний лист, так что вода в него как-то не проникала.

Поток плескался всего в двух дюймах от отполированного веслами планшира. Трое из восьми индейцев, сидевших в этой хрупкой скорлупке, были в рваных шортах цвета хаки, четвертый — в рваных синих брюках, еще двое — в рубашках без воротников, надетых поверх штанов. Седьмой был в бумажной фуфайке и изодранном в клочья тиковом пиджаке. С широкого пояса у него свисал какой-то шарф, закрывавший колени, а на голове красовался котелок без полей. Последний индеец был абсолютно голый, и его гибкое мускулистое бронзовое тело отливало маслянистым блеском. В лодке лежала груда забитой острогой рыбы и большая связка бананов.

Чарли заговорил с ними на языке аккаваи, но высокий индеец в нелепом колпаке ответил на ломаном английском. Этих людей никак нельзя было назвать красивыми. У них были широкие лица, приплюснутые носы и восточный разрез глаз. Один из них курил тростниковую трубку, двое — самодельные сигареты. Когда я с ними поздоровался, они тут же попросили сигарет и спичек. Эти индейцы сильно отличались от одноименного племени, живущего по Амазонке, куда древние аккаваи бежали от преследований карибов.

Индейская деревушка на песчаном берегу широкого ручья была маленькой и скученной. Ее хижины стояли на сваях и были покрыты пальмовыми и банановыми листьями. У жителей имелись чугунки, ведра, топоры и стальные ножи из Бирмингема и Шеффилда, но уклад их жизни почти не изменился. Между сваями рыскали ворчащие дворняжки, а вокруг хижин и под ними рылись в мусоре тощие куры.

Появились женщины, приземистые и коренастые. У некоторых из них сильно распухшие ноги, изуродованные слоновой болезнью. Одеты они были в бесформенные хлопчатобумажные платья или старые кофты и юбки, но большинство молодых девушек носили только расшитые бисером передники.

Насколько я понял, над индейцами аккаваи потрудились миссионеры, которые внесли в их жизнь одни лишь пороки цивилизации и в то же время сумели уничтожить многие хорошие качества этих обитателей лесов. Если у индейца была рубашка, он носил ее, пока она не истлевала на нем. Если рубашки не было, он не унывал и ходил в чем мать родила. Но цену доллару и «благословенному напитку» — рому все они знали очень даже неплохо… Власти запрещали обменивать товары на ром, но они теперь сами варили самогон, пайвари (пиво из корнеплодов) и еще один напиток под названием кашири.

Чарли сказал мне, что отсюда до Кевейгека, лежащего южнее, всего лишь несколько миль, поэтому я расплатился с молодыми неграми-носильщиками и нанял нескольких индейцев, обещав им по доллару. Они должны были перевезти мои вещи в Кевейгек. Ранним утром мы с Чарли в сопровождении примерно дюжины индейцев погрузились в большую лодку из древесной коры и под визг собак и грубую брань, совсем несвойственную нетронутым цивилизацией индейцам, выехали на середину реки. С берега тянулся густой дым. Это женщины жгли кустарник, расчищая место для посевов маниоки.

Плавание прошло без всяких происшествий, хотя я все время очень тревожился, что лодку вот-вот зальет — так низко она сидела в воде. В Кевейгеке я встретил голландца Ван Гоффа, совершенно спившуюся личность с заплывшими глазками и большим брюхом. У него была толстая жена из местных и чуть ли не десяток сопливых детишек, но самое главное — у него была лодка, от которой зависела моя судьба. Эта плоскодонка, такая же, как у братьев Лоберт, была хоть и громоздкая, но все же не слишком тяжелая и, видимо, крепкая. Именно то, что мне нужно. Ею могли без труда управлять два человека. А там, где надо, ее можно перетащить волоком без риска надорваться. Подвесной мотор, хотя и был старый и ржавый, оказался в неплохом состоянии. Его только надо было перебрать и почистить. Где-нибудь на побережье за лодку с мотором не взяли бы больше тридцати долларов, но Ван Гофф запросил с меня сто пятьдесят.

Так как лодка меня вполне устраивала, я решил выложить за нее эту сумму и отдал деньги владельцу, стараясь делать вид, что доволен покупкой. Потом расплатился с индейцами, дав им в придачу еще несколько рыболовных крючков и плиточного табака. К утру следующего дня мы с Чарли уже привели лодку в полный порядок, уложили груз, проверили мотор и заправили его горючим. Под задним сиденьем у нас стоял десятигаллонный бочонок с горючей смесью. Мы отчалили очень рано, чтобы воспользоваться утренней прохладой, и направились по реке Кукуй на юго-восток. Мерно стучал мотор. Нос лодки плавно рассекал безмятежную гладь реки.

Итак, еще один шаг в неизведанное…

9. Морские раковины в джунглях

Впереди в лучах яркого солнца сверкал широкий стремительный Иренг. Мы старались держаться ближе к берегу, где река достаточно спокойна, так что можно было плыть против течения. Лодка едва двигалась, но, когда мы помогали жалобно воющему мотору веслами, дело шло гораздо лучше. Над лодкой был натянут брезентовый тент, и я приделал к нему противомоскитную сетку. Когда нашествие насекомых становилось совсем невыносимым, что обычно случалось по вечерам или ранним утром, мы со всех сторон спускали сетку и наслаждались относительным покоем.

Ленивый береговой бриз приносил ни с чем не сравнимый запах гниющей буйной зелени и приторный аромат восковых цветов лиан — отвратительное дыхание джунглей, густых, влажных, полных гниения и смерти и все же чем-то необъяснимо влекущих. Джунгли могут стать адом, могут замучить свою жертву, но есть в них нечто такое, что снова и снова влечет путешественника, и он возвращается туда всякий раз, пока наконец не случается неизбежное и от человека остается лишь груда обглоданных костей на какой-нибудь муравьиной куче. Лучше всего это назвать «зовом джунглей».

Я совсем не представлял, что может ждать меня за следующим поворотом, за каждым отдельным кустом. В последующие несколько дней мы проехали мимо трех маленьких деревушек, но нигде не останавливались. Мы ни в чем не нуждались, а привлекать к себе внимание мне не хотелось. Пронюхали власти о моих намерениях или нет? Разыскивают ли уже меня? Об этом я не знал. Но мне не хотелось еще больше усложнять и без того нелегкое дело. Третью деревушку мы проезжали ночью. Вид мерцающих огоньков и горящих костров вызвал у Чарли острую тоску по дому.

Он-то гораздо лучше меня знал, что нас ждет долгий путь и бесконечный, тяжкий труд. Теперь впереди были только джунгли и река да редкие деревушки индейцев, большинство из которых встречали белого человека примерно раз в десять — двадцать лет, а многие не видели его вовсе. Признаться, и у меня защемило сердце, когда костры и огни на берегу начали удаляться и наконец исчезли совсем за поворотом реки. Ярко освещенный луной Иренг извивался, как змея. Я предоставил Чарли выбрать время и место остановки.

Чарли был для меня загадкой. Он почти всегда молчал, а когда говорил, я часто не мог разобрать, что он сказал. И можно было только догадываться, что таилось в его черных блестящих глазах.

После десяти однообразных дней пути мы поравнялись с истоками речки Бенаой — притока Рупунуни, которая текла через полосу саванн, простирающуюся на сорок пять миль. Чарли держался восточного берега, и мы покинули Иренг в пятидесяти милях севернее аэродрома Летем. Приятно было после однообразных, сомкнутых стеной джунглей оказаться среди саванны. Как хорошо видеть над головой широкое небо и чувствовать на лице легкий ветерок. Кроме того, здесь водились олени. Когда Чарли пристал к берегу, чтобы устроить нашу первую по выходу из леса ночевку, я подстрелил в камышах карликовую вирибизири.

Мы никогда не упускали случая застрелить что-нибудь для котла, чтобы сохранить в целости консервы и сухие продукты. А когда мы разбивали лагерь, то ловили рыбу, оставляя удочки на всю ночь, если только в этом месте не водилась пирайя. Нет смысла насаживать на крючок приманку там, где есть пирайи или черепахи и угри, почти не уступающие ей в алчности. На этой реке нам часто попадались выдры — крупные животные коричневого цвета с кремовым горлом и животом. Некоторые из них часто плыли рядом с лодкой, почти у самой поверхности воды. Иногда они подныривали под плоское дно и страшно раскачивали лодку.

Спали мы в лодке, останавливая ее в нескольких футах от берега. Олени привлекали с окрестных гор ягуаров, и мы каждую ночь слышали, как они бродят вокруг. Однако у нас совсем не было времени, чтобы поставить западню, поэтому мы оставили ягуаров в покое. Ночи эти были самым приятным временем во всей нашей поездке. После сытного ужина мы удобно устраивались под противомоскитной сеткой, керосиновая лампа отбрасывала желтоватые отсветы на темную рябь реки, а Чарли иногда начинал наигрывать какую-то мелодию на старой хриплой губной гармонике, которую раздобыл в Кевейгеке. Играл он очень плохо, зато умел производить много шума.

В Апайкве я иногда пел в лавке песни, и слушатели их очень неплохо принимали. Когда Чарли уставал раздувать легкие, он прятал инструмент, сплевывал, затем впихивал в рот свою трубку, сжимал ее раскрошившимися зубами и выжидающе, с улыбкой смотрел на меня. Поскольку поблизости не было разборчивых слушателей, я обычно безоговорочно соглашался выполнить его просьбу, и это явно доставляло ему удовольствие. Мы рано ложились и рано вставали. Плыть было легче, пока солнце не так сильно палило. Теперь мы плыли по течению и поэтому двигались быстро. Мотор несколько раз начинал пошаливать, но в целом он оказался гораздо надежнее, чем я мог думать.

Еще через два дня мы добрались до Рупунуни, а к концу следующего знойного дня уже миновали саванну и снова начали забираться по изгибам реки в глубину сомкнувшихся густых зеленых джунглей. Там, где над высокими деревьями высится мощная вершина гор Макарапан, мы свернули с Рупунуни в ее приток Илливу и по ее излучинам поплыли на юг. Река была спокойной. Мы без труда плыли против течения на одних веслах. Приберегая горючее, мы включали мотор лишь тогда, когда надо было пробраться сквозь скопления плавающей травы и корней или преодолеть течение впадающих в Илливу речек.

Теперь мы снова были в землях индейцев, на этот раз в стране макуши. С каждым днем мы уходили все дальше и дальше в глубь мрачного леса, плывя на юг. Волдыри от весел на моих руках теперь зажили, кожа на ладонях затвердела, и плавание по этой все суживающейся реке стало доставлять мне удовольствие. Я ходил без рубашки, а часто и без шляпы, наслаждаясь полной свободой. У меня появилась спутанная косматая бороденка. Выглядел я как сам черт, но чувствовал себя великолепно. Я плыл без рубашки под палящим солнцем от самого Кевейгека, и моя кожа, раньше белая, как рыбье брюхо (следствие английского климата), быстро приобретала бронзовую окраску, не говоря уже о том, что каждый взмах весла сбрасывал лишний жирок с моего живота. Давно я уже не чувствовал такой бодрости.

Ранним утром мы подъехали к деревне индейцев макуши. Дымились костры, но поселок казался безлюдным. И только когда неизменные дворняжки подняли свой невообразимый визг, откуда-то, словно из-под земли, появились индейцы и выстроились вдоль берега — на узкой полоске белого песка между водой и травянистым склоном. Сто лет назад макуши заселяли пространство от гор Пакарайма до Кануку и от Рупунуни до Паримы. А теперь их жалкие остатки обитали в саваннах Рупунуни и в районе к северу от хребта Кануку и земель ваписианов.

Макуши ведут свою родословную от карибов, но эти индейцы, стоявшие перед нами на берегу реки, очень мало напоминали те воинственные племена, которые жили полвека назад, хотя многие из них выглядели достаточно грозно, несмотря на их более или менее современную одежду. Большинство мужчин носили старые рубашки и рваные тиковые штаны цвета хаки, но на некоторых были лишь ситцевые набедренные повязки или обрезанные выше колен штаны. Кое у кого на голове были мягкие фетровые шляпы или индейские уборы, сплетенные из пальмовых листьев и украшенные перьями нанду и попугаев ара.

Некоторые молодые индейцы носили хлопчатобумажные передники, сзади у них совсем ничего не было, но какая-нибудь нелепая европейская шапка портила впечатление первобытности. На одних были пробковые шлемы, на других — соломенные шляпы или охотничьи шляпы с обтрепанными полями и мятой тульей. Неважно, какой формы шляпа и есть ли у нее поля или нет. Раз ее можно надеть на голову, значит, все в порядке. Один индеец был в суконной кепке…

Кругом носились совершенно голые ребятишки. Большинство молодых женщин тоже были без одежды, если не считать коротких передников, так называемых кайо, сделанных из нанизанных на нитку бус и стручков. Женщины были приземисты, с плоскими лицами и напоминали мне эскимосок. У многих на руках пониже плеча, вокруг лодыжек и под коленками были туго завязаны широкие ленты из ситца, поэтому их руки и икры неестественно вздулись. И мужчины и женщины носили на шее разные украшения, главным образом ожерелья из зубов акури и из крыльев жуков, но у одного старика (видимо, местного колдуна) я увидел ожерелье, сделанное из перьев черной повис и сохранивших естественную окраску шкурок колибри, нанизанных на медную проволоку, а на тулью его засаленной шляпы с обрезанными спереди полями была надета тиара из перьев разных попугаев.

Меня поразило огромное количество ручных попугаев, с важным видом расхаживающих по хижинам и около них. У одних индейцев были старые дробовики и длинные мачете, у других — духовые трубки, сделанные из кураты и арундинарии (два вида бамбука), луки из дерева уашиба и колчаны из свиной кожи, наполненные стрелами из кокоритовой пальмы, наконечники которых были смазаны ядом кураре и урали. Все они толпились вокруг нас, улыбаясь и тараторя, причем некоторые говорили на ломаном английском языке. Казалось, что они знают Чарли, а женщины пересмеивались между собой.

Я видел, как улыбался Чарли, и мог бы поклясться, что многие из этих чумазых ребятишек, которые бегали вокруг и таращили на нас глаза, были его собственными детьми. Я роздал женщинам плитки шоколада, иглы, мыло и дешевые духи, а мужчинам — сигареты, мачете и плиточный табак. Лодку вытащили на песчаный берег. Из-за хижины вышла крупная индианка и остановилась, обнажив в улыбке испорченные зубы. Чарли сплюнул, стянул с головы свою измятую старую шляпу и вытер ею пот с лица. Он что-то сказал женщине, они оба засмеялись, а потом он пошел за ней в хижину.

Я удивился, увидев среди макуши нескольких карибов — маленьких крепких индейцев с подпиленными заостренными зубами. Двое из них носили штаны и фуфайки, третий — лишь красно-голубую полосатую набедренную повязку, но ошибиться в их происхождении было невозможно. Все они были пожилыми людьми, и, по всей видимости, зубы им подпилили еще в молодости. Я ни разу не встречал кариба с нормальными, данными ему богом зубами, а я немало видел карибов, живущих на Амазонке среди хибаро и калапало.

Несколько молодых индейцев нырнули в одну из хижин и вынесли оттуда здоровую лохань, до краев наполненную каким-то буроватым варевом. Потом из двери хижины высунулась голова Чарли, и он присоединился к остальным.

— Что это за бурда? — спросил я его, когда старик индеец наполнил тыквенную бутыль и подошел ко мне.

— Напиток индейцев, — сказал Чарли. — Кашири. Очень крепкий. Никогда не пробовал кашири, хозяин?

Мне не понравилась его улыбка. Старик протянул мне бутыль, я взял ее и с опаской понюхал эту жидкость. У нее был кисловатый запах, как у простокваши. Я сделал глоток. Напиток был похож на смесь арроурута и капустного рассола… Чарли, продолжая улыбаться, зачерпнул из лохани полную бутыль, выпил и с видом знатока почмокал губами.

— Макуши умеют делать кашири, — объявил он. — Скажешь о'кей, а?

— Оно плохо пахнет! — ответил я.

Только к вечеру я понял, почему он все время улыбался. После обеда я поспал несколько часов, а потом вышел из дымной хижины на яркий дневной свет. Вокруг глубокой лохани на корточках сидели несколько старых индианок и что-то делали. Меня это заинтересовало, и я подошел поближе. Около каждой из них лежала кучка клубней маниоки. Они брали их в рот, жевали и выплевывали кашицу, обильно смоченную слюной, в лохань.

Оглянувшись, я увидел широкую улыбку Чарли. Он показал своим коротким пальцем на лохань и сказал:

— Кашири!

— Что?

— Кашири! — повторил он снова. — Сначала льют речную воду, кладут две-три рыбьи головы, бананы, немножко ямса. Выставляют дня на три, на четыре на солнце. Очень крепкая кашири… Тебе плохо, хозяин?

— Нет, — солгал я. Меня выворачивало наизнанку…

С восходом солнца мы снова были в пути. Чарли хотел еще задержаться, и мне пришлось долго его отговаривать. Теперь я узнал еще одну черту его характера — Чарли был упрям, как мул. Зачем спешить? — был его девиз (как, впрочем, и большинства встреченных мной индейцев). Не уехали сегодня, так поедем завтра, не завтра, так послезавтра, не послезавтра… и так далее. Да и жарко очень, и кашири полна бутыль! Нередко, даже когда мы плыли довольно быстро, Чарли вдруг сворачивал к берегу и устраивал стоянку.

И никаких объяснений. Моих вопросов он не замечал. Приготовив еду, Чарли обычно садился курить трубку и курил ее до вечера, а часто до поздней ночи, тратя драгоценное время. Можно было сойти с ума, но мне приходилось мириться с этим. Протестовать было бесполезно. Только намекнув на очарование жены номер два, живущей в племени ваи-ваи, я смог уговорить его покинуть жену номер один и сняться с места. Но не прошло и часа, как начал шалить мотор. Он почти перестал тянуть и в конце концов заглох совсем.

Я попытался снова завести его, но оказалось, что вышло из строя зажигание, а когда я вынул мотор из воды, чтобы осмотреть винт, то увидел, что одна из лопастей обломилась, видимо напоровшись на затопленное бревно. Здесь у некоторых деревьев древесина была твердая, как железо, и такая тяжелая, что тонула в воде, поэтому предательские коряги всегда грозили пропороть дно лодки. Чтобы починить мотор, мы вытащили нашу посудину на песчаный берег. У меня был набор миниатюрных инструментов. Я стал делать временную лопасть из латунной пластинки, которой раньше хотел заменить полоску пластмассы на прикладе моего ружья, но вдруг обнаружил, что потерял маленькую ручную дрель.

Я пользовался ею в Апайкве и давал ее там одному порк-ноккеру, чтобы просверлить отверстия для новых медных заклепок на рукоятке его мачете. И вдруг я со злостью вспомнил, что он не вернул мне дрель… А как без нее скрепить куски латуни, чем просверлить отверстия для болтов или заклепок? Сверла у меня остались, а дрели не было. Я начал пробивать дыры гвоздем, и дело шло хорошо, пока я возился только с тонкой латунной пластинкой.

Но совсем другое дело продырявить уцелевшую часть старой сломанной лопасти в месте ее соединения со ступицей. Она была гораздо толще и тверже латунной пластинки. Пришлось пробить гвоздем небольшие дырочки и вставить туда режущий конец четвертьдюймового сверла, а на другой конец надеть стальную муфту, чтобы при вращении сверло не вонзилось мне в руку. Потом Чарли начал усердно вращать сверло, зажав его плоскогубцами, а я что есть силы давил на него сверху.

Сверло, совсем новое и острое, врезалось в металл, но это была самая медленная и трудная «механика», за которую я когда-нибудь брался. Мы работали несколько часов, прежде чем добились ощутимых результатов. Если бы тот тип в Апайкве, не вернувший мне дрель, услышал все слова, какими я его честил, то его грязные уши покрылись бы сплошь волдырями. За целый день мы сумели просверлить всего два отверстия. Конечно, лучше бы сделать три или четыре, но мы уже были сыты по горло и решили, что хватит и двух. Прикрепить латунную пластинку уже было не трудно. Чтобы не соскочили гайки, я заклепал концы болтов. Но видимо, то же самое бревно, которое сломало лопасть, погнуло также и ось, и, хотя починенный винт работал теперь исправно, он косо сидел на оси и сильно качался.

Когда я завел мотор, он начал подпрыгивать, так что пришлось наполовину сбавить обороты. Но по крайней мере его сила осталась прежней. Потом я обнаружил течь в баке с горючим… Я ее заделал и тут же дернул за пусковой шнур, но он лопнул. Когда мне все же удалось завести мотор, он начал чихать и плеваться, пришлось разбавлять горючую смесь. В это время маслом залило свечу. Я стал вынимать ее, обжигая пальцы, и уронил в воду… Пока я выуживал и сушил ее, а потом заводил мотор, который хотя и с перебоями, но все же работал, уже не было смысла отправляться в путь в этот день.

Пока еще не стемнело, мы осмотрели днище лодки, загнали кое-куда гвозди или шурупы, выковыряли ил и траву из-под исцарапанной обшивки. Потом поужинали и улеглись спать. Утром, ожидая пока вскипит вода в котелке, мы услышали кулдыканье маруди, доносившееся из чащи, и отправились на охоту. Едва войдя в лес, мы наткнулись на кучи раковин — огромные холмы футов шестидесяти или даже больше в длину и высотой в двадцать футов. Они были насыпаны у края глубокой, заросшей кустарником лощины. Может быть, это было старое русло реки. На песчаном дне тоже валялись раковины, и, что меня поразило, это были морские раковины! Здесь лежали литорины и мидии, попадались сердцевидки и волнистые рожки, а кроме того, панцири и клешни голубых крабов, крупных креветок, рыбьи кости и черепки глиняной посуды…

Я наудачу копнул в нескольких местах и извлек на свет груду костей — человеческих костей, основательно расколотых и раздробленных. Некоторые кости окаменели. Здесь попадались и черепа. Одни — совсем разбитые, другие — более или менее целые, только на лбу или на затылке у них зияли отверстия, пробитые, наверное, каким-то оружием. Видимо, кости сваливали в яму, разравнивали и сверху насыпали раковины, потом снова бросали кости и снова раковины, пока не образовались холмы. Я копнул глубже и вновь наткнулся на раковины и лежавшие под ними кости. Это подтверждало мое предположение. К сожалению, у меня не было времени, чтобы проверить, какой глубины достигают эти слои.

Кости были разных размеров, значит, останки принадлежали и мужчинам, и женщинам, и детям. Возможно, это были могильные курганы, древние места захоронения первобытных племен, скитавшихся по материку в те времена, когда здесь у лесистых скал бушевало доисторическое море. А может быть, тут когда-то разыгралась страшная резня между племенами, возможно древними карибами. Морские раковины говорили в пользу первой гипотезы. Иначе как бы они могли попасть сюда с далекого побережья, если бы море не расстилалось когда-то на месте теперешних непроходимых джунглей? Вряд ли их притащили специально — раковин было слишком много, да и что за смысл их сюда тащить.

Я плохо разбираюсь в костях, но мне было ясно, что некоторые из них пролежали здесь очень долго. Многие кости сплавились в одну массу и окаменели, смешавшись с крупными кусками песчаника. Целые черепа и отдельные куски, заполненные песком, превратились теперь в твердый камень, и, чем глубже я копал, тем тверже становился песчаник и тем сильнее были разложены кости. Чарли не захотел подойти к этим курганам. Он отправился за маруди, и вскоре я услышал выстрел. Когда я возвратился в лагерь, птица уже была ощипана, и Чарли жарил ее на потрескивающем огне, подбрасывая туда сучки.

Мы плыли на юг, река постепенно суживалась, джунгли подступали все ближе и становились все мрачнее и гуще. Много дней подряд мы плыли среди зеленой чащи и ни разу не видели ни единого живого существа крупнее птицы и ни одного красочного пятна. Стояла жуткая, гнетущая тишина. Но это было только днем. С наступлением ночи подымался настоящий бедлам и джунгли не замолкали до рассвета. Изредка нам попадались дикие сливы и бананы, иногда — несколько спелых папай или манго. Обычно же те орехи и фрукты, что мы видели, росли на верхушках очень высоких деревьев и были доступны лишь птицам, обезьянам и ящерицам.

Но иногда, после долгих однообразных дней, мы вдруг оказывались среди буйных красок и бьющей ключом жизни. Казалось, что мы перешли какую-то невидимую границу и попали в совершенно иной мир, в настоящие джунгли, как их представляет большинство людей, сверкающие щедрыми красками, с роскошными цветами, дремлющими среди темной зелени, и с неумолкаемым гомоном великолепных ярких птиц. На низких ветках сидели длинношерстные обезьяны коаита и печальными глазами внимательно и серьезно разглядывали нас, пока им не приходила в голову мысль об опасности, и тогда они пускались в позорное бегство.

На таких участках миниатюрные обезьяны сэкивинки нередко следовали за нашей лодкой целые мили. Они свистели, пронзительно визжали, бросались в нас орехами и ягодами, ветки трещали по всему лесу, когда эти бесстрашные орды прыгали с дерева на дерево. Среди путаницы лиан раскачивались странные лохматые паукообразные обезьяны, а по стволам шныряли белки, прячась в дуплах. Но такие оживленные участки попадались редко, и мы, в конце концов, снова оказывались в безмолвных, как могила, джунглях и продолжали плыть среди уже привычного для нас однообразия.

Оружие и снаряжение портилось от сырости. Я густо смазал патроны к моей винтовке, но ружья было почти невозможно уберечь от ржавчины, особенно стволы. Кожа покрывалась зеленой плесенью, швы начинали гнить, несмотря на все принимаемые меры. Мы постоянно чинили свои гамаки, а я так сильно потел, что приходилось ежедневно менять носки и брюки. А так как брюк у меня было только две пары, я стирал их каждый вечер.

С рубашкой хлопот не было. Если я ночью замерзал, то надевал свою тиковую куртку. Нередко после особенно основательной стирки я оставался в одной лишь этой куртке, ожидая пока что-нибудь высохнет. Свои сапоги я смазывал постоянно. Они мне уже неплохо послужили, но самое главное было еще впереди. Нам предстояло порядочно пройти пешком по очень нелегким дорогам. Стирка моя всегда забавляла Чарли. Лично он снимал свои грязные шорты только в определенных случаях. Каждое утро он входил в воду у берега и плескал на голову и лицо несколько пригоршней воды, но даже и тут почти никогда не снимал своей рваной рубахи.

Как-то я дал ему кусок мыла и посоветовал выстирать рубашку, пока она совсем не истлела на нем, а когда вернулся к реке, то увидел, что он тщательно мылит рубашку, не снимая ее, а потом смывает пену, окунаясь в реку. После этого я уже не давал ему советов.

В реке было много всякой живности, иногда очень опасной, и с нами постоянно что-нибудь случалось. Часто огромные рыбины неожиданно выпрыгивали у самой нашей лодки, а однажды в воздух взлетела двенадцатифутовая рыба-пила — извивающаяся серебристая стрела в сверкающих каплях воды — и чуть не потопила лодку, когда плюхнулась обратно в реку. Один удар ее страшного отростка мог бы разрубить человека пополам…

В Илливе было множество крупной рыбы — арапаимы, рыбы-кота и особенно рыбы-пилы. Как-то вечером я делал записи в блокноте. Мы остановились на ночевку, в котелке варился ужин. Чарли старался вытащить «чиго» из-под вывернутых пальцев на ногах, пока эта нечисть не успела отложить под кожу яички.

Вдруг мы услыхали всплеск, затем чей-то рев, в котором звучали боль и ужас, но за кустами ничего не было видно. Я взял винтовку, Чарли — ружье, без которого он никогда не делал и шага, и мы пошли вдоль берега. У самой воды происходила жестокая схватка. Огромный аллигатор ухватил тапира за его странную хоботообразную морду и пытался стащить испуганное животное в реку! Вся морда тапира была изранена и залита кровью, его ноги широко расставлены, и каждый мускул, каждое сухожилие напряжены до предела. Тапир медленно скользил к воде.

Вода кипела и пенилась, когда аллигатор яростно бил по ней хвостом, начиная отползать назад, а тапир с диким ревом упал на колени и заскользил по илистой жиже. Теперь его морда была изорвана еще больше, кровь лилась струей. Аллигатор словно в нетерпении сильно бил хвостом, и на прибрежные кусты летели клочья пены. Вдруг тапир взвился и выдернул свою искалеченную морду из пасти чудовища. Аллигатор бросился вперед, но тут же перевернулся и упал в воду, извиваясь и хлопая хвостом. Это Чарли пустил в ход оружие и угодил ему прямо в левый глаз. Темная вода заходила ходуном, и с аллигатором было покончено.

Я послал тапиру пулю под лопатку в тот момент, когда он бросился к воде, но животное прыгнуло в заросли тростника и исчезло из вида. Тапир был величиной почти с лошадь, однако его нигде уже не было видно. Его следы — три широкие вмятины — вели в заросли поломанного тростника, но здесь среди грязи мы нашли лишь шарики дымящегося помета. Огромное животное исчезло… Чарли сказал, что тапир прыгнул в воду и уплыл под прикрытием нависшей над водой высокой травы, но я знал, что пуля попала в него где-то рядом с сердцем, а кроме того, ни Чарли, ни я не слышали всплеска воды.

Мы все еще рыскали в разные стороны среди тростника, когда внезапно темное тело тапира тяжело поднялось из илистой впадины и пронеслось мимо нас. Но прежде чем животное добежало до леса, колени у него подогнулись, и оно стало терять последние силы. Лишь по инерции тапир продолжал двигаться вперед, пока не свалился среди зарослей роскошных папоротников, привалившись к стволу гигантской моры.

Мы отрезали от туши тапира несколько кусков и отправились в обратный путь, но недалеко от лагеря наткнулись на сброшенную кожу огромной змеи, которую густо облепили черные жуки. Рядом лежали остатки змеиной трапезы. Погрузив в лодку мясо тапира, я вернулся к тому месту, где лежала змеиная кожа, чтобы сделать снимок, и попал в беду. Стараясь найти лучшую позицию для съемки, я не замечал, куда ставлю ногу, и, лишь когда из кочки, на которой я стоял, потоком хлынули двухдюймовые муравьи понопонари, я понял, что наступил на муравейник!

Они мигом облепили мои сапоги, и я начал яростно отбиваться. Мне удалось разделаться почти со всеми. Я быстро отскочил в сторону, но один муравей остался у меня на ноге (он пролез через дырку в брюках) и вскоре очутился под рубашкой, добравшись затем до подмышки. Злые челюсти вонзились в кожу, прежде чем я успел придушить муравья. Страшная боль пронзила мне руку и бок, растекаясь по телу жидким огнем. Через несколько секунд под мышкой у меня вздулся волдырь с небольшое куриное яйцо. Когда я наконец раздавил этого бандита, другой муравей тяпнул меня через дырку в брюках! И одного такого укуса хватало с избытком, а два — это уже было настоящее проклятие! Я что есть силы помчался в лагерь и тут же принял сильную дозу лекарства. Всю ночь я лежал в гамаке словно полумертвый. Меня бросало то в жар, то в холод и все время рвало. Но к утру опухоль уменьшилась, и лихорадка прошла. Я чувствовал себя вполне здоровым, если не считать головной боли.

10. Ручей смерти

Мы решили подстрелить дикую свинью, но, углубляясь в чащу, увидели многочисленные следы тапира и его помет, поэтому решили вместо свиньи поохотиться на «лесную корову». Солнце стояло высоко, и во влажных джунглях было душно, как в оранжерее. Чарли шел по следам животного. Они привели к густым зарослям колючего кустарника, и, чтобы пробраться туда, нам нужно было бы прорубать себе путь топором. А тапир с его толстой, жесткой кожей без труда проскочил в самую чащу.

Мы все же сумели выкурить его оттуда — подожгли сухую траву вокруг зарослей. Трава была сухой лишь местами, но она ярко вспыхнула, затрещала, окутываясь клубами густого дыма. Тапир несколько раз фыркнул и выскочил из кустов — крупный самец с массивной щетинистой шеей и высоко поднятой лошадиной головой. В тот момент, когда он пересекал тропку, я быстро выстрелил. Тапир споткнулся и упал. Но он тут же поднялся, бросился к узкой речушке, и низко нависшие ветви скрыли его от нас.

Мы слышали, как он шлепает где-то поблизости, и поспешили зa ним прямо по воде. Речка была неглубокая, но идти по ее илистому дну, засыпанному прелыми листьями, было тяжело. При каждом шаге мои сапоги увязали в черной липкой массе. Отыскав удобное место, я выбрался из воды, Чарли последовал за мной, и мы шли по высокому берегу до тех пор, пока стена густого кустарника не преградила нам путь. Сквозь деревья виднелись мшистые скалы, поднимающиеся над зарослями на несколько футов.

Казалось, что нет смысла следовать за тапиром через такую чащу. Однако вода в речке была окрашена его кровью, и теперь животное совсем затихло. Я был твердо уверен, что пуля попала ему в голову, и полагал, что тапир уже мертв и лежит где-нибудь неподалеку. Мы прорубали себе путь, обходя самые густые заросли, пока не выбрались к скалам. Вскоре, несмотря на сильный шум, который мы производили, я услышал всплеск. Он, казалось, доносился прямо из-за этих каменных глыб.

— У нас будет много свежего мяса! — закричал Чарли. — Мы все-таки взяли его, хозяин!

Здесь, вокруг скал, лес был не таким густым. Солнце пробивалось сквозь, листву, и его отсветы полосами ложились на воду. Карабкаясь по стелющимся корням деревьев, мы пробрались через узкую щель между массивными глыбами, и тут Чарли вскрикнул, а я поспешил подползти к нему. Тапир лежал, распластавшись, на отлогом каменистом уступе, ведущем к небольшой илистой заводи. Темная кровь сочилась у него из раны за ухом. Он был мертв. Мухи ползали по его остекленевшим глазам и тучей вились около раны.

Послышался плеск воды. Это через заводь пробирался пятнистый олень. Вода едва доходила до его впалого живота, и по тому, как медленно он передвигался, я понял, что какая-то сила тянула его назад, — возможно, у него была сломана нога. Его широко раскрытые глаза налились кровью и застыли от боли и ужаса, а кругом в воде носились сверкающие серебряные стрелы. Пирайя! Я слышал, как щелкают их дьявольские зубы, рвущие тело беспомощного животного. Каждая капля крови, падавшая в воду, усиливала ярость хищников.

Однако олень не сдавался. Он отчаянно боролся, стараясь выбраться из воды, и шел прямо на меня. Я уже собирался выстрелить ему в голову, чтобы прекратить его страдания, но он вдруг поскользнулся и скрылся под водой. Вода закипела и забурлила, когда хищники стали крутиться и прыгать вокруг своей жертвы. Грязь и кровь смешались в этом водовороте. Но пока я посылал бессмысленные проклятия, олень собрал последние силы и вновь показался над водой. По его израненной голове струилась кровь, глаза остекленели, и сквозь свисающие полоски кожи и мяса виднелась кость.

Я выстрелил, олень упал, и совершенно обезумевшие рыбы превратили воду в кровавую пену. Они носились во все стороны, отчаянно терзая труп. Чарли не мог примириться с потерей такого количества вкусного мяса. Он прикрепил веревку к рукоятке своего мачете и метнул его так, что лезвие глубоко вошло в тушу как раз под лопаткой. Чарли вытащил на берег то, что осталось от оленя, и вместе с ним десятка два рыб, мертвой хваткой вцепившихся в труп.

Глядя, как бьются эти хищники, и как они щелкают своими страшными, огромными для их небольшого тела челюстями, я понял, почему у многих встреченных мной старателей не хватало пальцев на руках и ногах. Чарли отшвырнул этих пучеглазых рыб обратно в воду, а тех, что туда не долетели, я изрубил ножом. На Курупунге Перри рассказывал мне об одном своем приятеле, который однажды утром, ловя рыбу, выпил больше, чем надо. Он уснул, рука у него свесилась в воду, и пирайи вмиг обглодали ее до костей. Ужасная боль вывела его из оцепенения, и он увидел свою искалеченную руку. Это его так потрясло, что он стал заикой на всю жизнь.

Моя догадка оказалась верной: у оленя действительно была сломана нога. И не только сломана, но и крепко зажата капканом, какие обычно ставят индейцы. Вероятно, кровь, капавшая из головы тапира, привлекла в это место рыб, и олень был захвачен врасплох как раз в середине водоема. Чарли отрезал от его туши заднюю часть, потом заднюю часть тапира, и мы ушли с этого злосчастного ручья. Но не успел он еще скрыться из виду, как Чарли вдруг остановил меня, предостерегающе подняв руку. Мы стояли на краю чащи, и я увидел перед собой движущийся живой ковер. Черный блестящий поток переливался через поваленные деревья, листья, наросты на стволах, спускаясь в понижения и переваливая через груды камней или обтекая их с двух сторон.

Муравьи! Миллионы и миллионы муравьев. Шум от их движения был похож на громкое шуршание сухих листьев… Я наблюдал, как они приближались к мелкому ручейку, преградившему им путь. Передние остановились, в панике заметались во все стороны, но напиравшая сзади армада столкнула их в воду. Тысячи муравьев барахтались в воде, а остальные продолжали двигаться прямо по их телам, безжалостно прокладывая себе путь по этому «мосту» из трупов…

Да, муравьи были подлинными владыками джунглей. Они двигались к своей неведомой цели, неведомой по крайней мере для меня, и никакие преграды не могли остановить этого движения. Они пожирали все на своем пути, оставляя за собой широкую полосу голой земли. Там, где они прошли, не было видно ни одного ореха, ни одной ягоды, только пустая шелуха. Кое-где лежали небольшие кучки перьев, обглоданные останки птиц, змей и яичная скорлупа. Все, что попадалось им на пути, было обречено на смерть…

Это были не те маленькие муравьи, какие досаждают нам в Англии во время пикников, забираясь в одежду и пищу, а настоящие гиганты длиной больше двух дюймов. Они отличались замечательной дисциплиной. Это была не просто орда опустошителей. Это шла организованная армия с разведчиками во главе колонны и по флангам. Авангард и арьергард составляли муравьи-солдаты с особенно мощными челюстями, а между ними шли муравьи-рабочие, и каждый из них тащил муравьиное яичко, кусочек листа или еще что-нибудь.

В Бразилии такое нашествие муравьев называется марабунта (а в Британской Гвиане так называют особенно злую разновидность ос). Это страшное слово всегда вызывает ужас у рабочих плантаций и сборщиков балаты, потому что марабунта несет с собой горе, разрушение, болезни и нередко гибель. Мне приходилось читать зловещие рассказы о марабунта, этом невероятном живом потоке, нередко достигающем нескольких миль в ширину и многих миль в длину. В Африке тоже можно встретить это необъяснимое чудо. Даже слон обращается в паническое бегство перед неутомимым потоком, несущим смерть всему живому…

Колонна, которая двигалась перед нами, была сравнительно небольшой, шириной всего в несколько ярдов, и, вероятно, представляла собой лишь один отряд из многочисленных сил, находившихся где-то на юге. Я надеялся, что нам повезет и мы не столкнемся с ними. Я невольно отпрянул от этой муравьиной орды, зацепился за какую-то свисающую лиану и шлепнулся прямо на пучок острых колючек, торчащих из трещины валяющейся на земле замшелой ветки. Проклиная все лианы на свете и эту в особенности, я быстро поднялся на ноги, и весь мой интерес к муравьям сразу же пропал. Из чащи стремительно выпорхнул кассик, сверкнув своими черно-малиновыми перышками, и улетел, щебеча насмешливые ругательства. Где-то совсем рядом громко пискнуло от страха какое-то существо, заколыхались ветки. Это через заросли торопливо пробиралось какое-то животное.

Я видел, как бурый крапчатый ствол моры захлестнули черные блестящие волны… Пора было уходить. Пенистая речка уже скрылась из виду, и в лесу царила необычайная тишина. Жуткое молчание, полное тревоги и страха. И птицы, и звери — все от мала до велика смолкли перед лицом общего врага.

Мы обошли колонну стороной и, взобравшись на поваленный ствол дерева, пересекли полосу, по которой прокатилась эта лавина. Пробираясь по джунглям и стараясь не наскочить на каких-нибудь отставших муравьев, мы вдруг наткнулись на страшное доказательство их прожорливости. Придавленный гнилым стволом упавшего гринхарта, лежал человеческий скелет со сломанными ребрами и костями, обглоданными дочиста. И только несколько лоскутков хлопчатобумажной ткани да разорванное ожерелье из зубов пекари указывали, что перед нами были останки индейца.

Мне представилось ужасное зрелище: придавленный стволом, лежит этот несчастный со сломанным позвоночником и слышит приближающееся шуршание муравьиной армии. Трудно сказать, сколько времени пролежали здесь эти кости. Может быть, индеец умер до того, как сюда пришла эта черная орда. А может быть, наоборот, он тихонько шел вслед за Чарли и мной, когда дерево упало и придавило его. Но скелет мог пролежать здесь и многие недели, прежде чем через него прошли муравьи. Ответить на этот вопрос невозможно.

Мы закоптили большую часть мяса и после обеда двинулись дальше. До самого вечера колесили мы по лабиринту речек и узких проток. Все они казались мне одинаковыми. Везде по берегам рос высокий тростник, и сплошная стена деревьев не пропускала сюда даже легкого дуновения ветерка. И тут мы опять попали в один из тех загадочных уголков, где вдруг кончалось мрачное однообразие и джунгли преображались. Здесь снова появились яркие неожиданные краски, гирлянды цветущих лиан и множество восковых цветов с опьяняющим ароматом.

Кое-где на речушках из мерцающей воды выступали маленькие островки, густо заросшие травой. Их берега окаймлял тростник и стройные склонившиеся пальмы — маникола, аварра, кокорита, и высокие восковые пальмы с зубчатыми листьями, почти незаметными среди густой листвы таких гигантов джунглей, как гринхарт, мора, уаллаба, пурпурен. Низко над водой широко раскинули свои огромные листья пальмы трули, а пушистые симири (акации) еще больше сгущали тень.

Обезьянки коаита щурили свои задумчивые глаза. Причудливые зеленые ящерицы мелькали среди листвы, почти сливаясь с ней, или застывали на пятнистой коре деревьев. Рыжие обезьяны-ревуны возбужденно прыгали и суетились, глядя вниз сквозь листву и скаля зубы с преувеличенной свирепостью. Ярко сверкало желто-красное оперение туканов, которые сидели высоко на ветвях, поводя своими фантастическими клювами, а неугомонные попугаи ара с хриплыми криками носились в разные стороны, поблескивая золотистыми, алыми и синими перьями или же темно-малиновыми с желтыми и фиолетовыми искрами.

Черно-желтые американские иволги с любопытством выглядывали из своих висячих гнезд среди ветвей великолепных жакарандовых деревьев, усыпанных цветами, и повторяли каждый услышанный звук. Юркие паи-пайи порхали с ветки на ветку, а над головой кружились стаи ярко-зеленых попугаев, Весь лес оглашался торжественным «звоном» птицы-колокола. Среди буйной зелени, как снежинки, кружились белые цапли. Гигантские белоснежные аисты ябиру — нелепые создания шести футов в высоту с блекло-розовой шеей и длинным черным копьевидным клювом — сидели на нависших над водой ветвях, оглашая воздух жалобными криками.

Весь этот шум и гам утомлял, но слушать его было приятно. Проплывая мимо густых зарослей, я вдруг увидел пугливого оленя. Он насторожился, прислушиваясь к малейшему шороху: ведь всюду была смерть, она подкрадывалась к нему на пружинящих стальных лапах. Везде была жизнь, видимая и невидимая. Капибара — крупный красновато-коричневый грызун с головой крысы и телом огромной морской свинки — с шумом плюхнулась в воду, когда наша лодка приблизилась к излучине. Она поплыла под водой, оставляя за собой пузыристый след.

За какие-нибудь десять минут мне встретилась дюжина самых разнообразных змей: здесь были зеленые древесные удавы, коралловые змеи с красными и черными полосками, попугайные змеи, свернувшиеся клубком среди корней у самой воды. А однажды встретилась великолепной расцветки камуди, дремавшая на стволе дерева, наклоненного над водой. Она совсем сливалась с пятнистой корой, так что мне пришлось очень пристально вглядываться, чтобы различить в рассеянных солнечных бликах ее страшные кольца.

Мясо здесь не может долго храниться, даже копченое, а лишней соли у нас не было. Поэтому нельзя было упускать случая раздобыть свежего мяса. Я сбил с ветки жирную хохлатую повис и подстрелил акури, метнувшегося к воде. Чарли подбил еще одну повис и маам (лесную «куропатку»), и, когда отгремели все выстрелы, в джунглях воцарилось молчание…

Но эта мертвая тишина длилась всего несколько секунд. Потом вдруг заколыхались высокие ветки деревьев, и от взмахов тысячи крыльев пронесся ветер, раскачивая пушистые верхушки тростника. С илистых берегов с шумом взлетели стаи диких уток, и воздух наполнился хлопаньем крыльев, гомоном, стремительным мельканием и кружением. А через минуту уже не было видно ни одной птицы, ни одной обезьяны и даже ни одной ящерицы. По воде пробежала рябь, и все звуки замерли в отдалении. Лишь кратко прозвучал жалобный крик одинокого голубя, и снова воцарилась жуткая тишина.

После этого мы два дня не встречали ни одного живого существа, кроме змей, насекомых и лягушек. Теперь, когда мы покинули Илливу, нам уже не попадалась крупная рыба, лишь изредка можно было увидеть черепаху. Мы плыли по бесконечному лабиринту речушек и проток. Мотор поднимал легкую волну, которая набегала на топкий берег и мягко ударяла в густые заросли тростника. Иногда мы видели, как почти без единого всплеска в воду, словно бревна, соскальзывали аллигаторы. Только индеец мог разобраться в этом сплошном лабиринте петляющих речек и найти проход. Бывали моменты, когда я не надеялся даже на чутье Чарли и на его умение ориентироваться.

Однажды утром он был особенно весело настроен и все время улыбался, словно помешанный. Он даже не собирался приставать к берегу, чтобы перекусить, пока я не попросил его об этом. После еды, вместо того чтобы сидеть целый час на корточках и курить трубку, как он обычно делал, Чарли начал быстро складывать вещи обратно в лодку. Он явно торопился, но ничего мне не объяснял. Хорошо зная его характер, я понял, что расспрашивать Чарли бесполезно. Пока он сам не захочет все рассказать, я не добьюсь от него ни слова.

Я подозревал, что эта внезапная спешка так или иначе связана с приближением поселения индейцев ваи-ваи. Но прошло не меньше часа после нашей последней стоянки, прежде чем Чарли повернул лодку к берегу, и я понял, что мои предположения были верны. Он вытащил лодку на отлогий берег, покрытый белым песком, и проворчал:

— Индейцы ваи-ваи — скоро увидим.

11.Золото джунглей

К берегу с лаем и визгом подлетела стая свирепых псов, но, когда Чарли вышел из лодки и ногой пнул вожака под ребра, так что тот взлетел в воздух на добрых три фута, собаки поджали хвосты и разбежались… Сквозь деревья я увидел несколько хижин и дым костров, но не заметил ни одного индейца. Это меня встревожило. Кого бы я раньше ни расспрашивал о ваи-ваи, никто не мог сказать о них ничего определенного, и я знал, что невидимый индеец может быть опасен, но Чарли улыбался по-прежнему. Он что-то громко крикнул, потом присел на корточки и закурил трубку.

За деревьями началось заметное оживление, и вскоре оттуда показалось несколько индейцев. Все они были обнажены, и только полоски хлопчатобумажной ткани наподобие фартуков свисали спереди и сзади. Их было шестеро: два старика, один мужчина средних лет и трое молодых. Руки их были украшены ситцевыми лентами с перьями тукана и орла гарпии, а бронзовые тела выкрашены красной краской арнотто и желтой охрой. Их талии были обвязаны плетеными веревками, с которых свешивались пучки ярких перьев. У троих индейцев постарше ситцевыми ленточками были обвязаны и ноги ниже колен, а от мочек ушей свисали крылья черных жуков и желтые стручки, нанизанные на нитку.

Но удивительнее всего была у них прическа. Длинные черные с блестящим отливом волосы были зачесаны назад и пропущены через деревянные трубочки дюймов десяти длиной и около дюйма в поперечнике. Трубочки тоже были украшены птичьими перьями, крыльями жуков, зубами акури и пекари. У всех молодых индейцев были луки из дерева уашиба и по пучку пятифутовых стрел с костяными наконечниками. Длина луков была не меньше восьми футов. Один старик держал в руках духовую трубку, другой — ржавый мачете, а индеец средних лет — копье с широким железным наконечником с зубцами.

Молодые парни были крепкого сложения, и все шестеро — коренасты. Чарли что-то им быстро сказал, старший морщинистый индеец с большим животом и ужасно худыми руками ему ответил, а затем обратился к кому-то в зарослях. Я увидел, как улыбка мгновенно сбежала с физиономии Чарли. Лишь гораздо позднее я узнал, что старик сообщил скорбную весть о смерти жены Чарли из племени ваи-ваи, которая всего лишь занесколько дней до нашего появления умерла от укуса бушмейстера — одной из самых ядовитых змей в Британской Гвиане, да и вообще во всей Южной Америке.

Я видел, что Чарли чем-то расстроен и подавлен, однако он не захотел мне сказать, что случилось. Из чащи нерешительно вышла молодая, совершенно голая, приземистая, полногрудая женщина. Она остановилась и с любопытством стала нас разглядывать. Для индианки у нее была удивительно светлая, почти белая кожа. Талия обмотана куском ткани шириной в два дюйма, на шее — ожерелье из чучел колибри, очень искусно выделанных. Эти миниатюрные птички сохранили все свое великолепие. Их перышки совсем не потеряли ярких красок, и даже клювы и лапки были в прекрасном состоянии.

На ее плече, покрытом татуировкой, на плетеном шнуре висел «пегол» — небольшая сумка, сплетенная из волокна кокоритовой пальмы. На другом плече сидел маленький зеленый попугай. За женщиной из леса вышли два малыша, оба — мальчишки, голые и чумазые. Цепляясь за ее крепкие ноги, они пытливо глядели на нас и терли глаза кулачками. Вскоре к этой группе присоединились еще две женщины. Одна — морщинистая старуха с вылинявшей шкурой ягуара на костлявых плечах и в короткой красной ситцевой юбке, украшенной стеклянными бусами. Другая — девушка лет пятнадцати с развитой не по возрасту грудью.

Девушка застенчиво улыбалась, обнажая черные зубы. В руках она держала лук длиной в пять футов и угрожающе острые стрелы с костяными наконечниками. Все это казалось просто нелепым рядом с ее застенчивой робостью и прелестью ее наготы. На ней был лишь маленький бисерный передничек размером в восемь квадратных дюймов, и я мог ощущать терпкий аромат ее тела даже на расстоянии десяти футов. Она была дика, как зверек, и свободна, как лесная птичка. Из зарослей робко вышел мальчик лет десяти и остановился за спиной девушки. Его живот был в мелких белых волдырях, а кожа между пальцами сильно потрескалась, и из ранок сочился желтый гной…

Из хижины вышла еще одна девушка и остановилась на краю берегового откоса. Она была на несколько лет старше первой, и я заметил, что она беременна. Ее маслянистая кожа блестела, а волосы были связаны на затылке скрученной полоской красной ткани. Из хижины донесся громкий плач, и девушка исчезла за деревьями. Через минуту она появилась снова, держа на руках полнощекого малыша, который сосал ее левую грудь.

За нею выполз еще один ребенок и уселся между ее широкими голыми ногами.

Я подождал еще, но больше никто не появлялся. Чарли сплюнул, когда я спросил его, где же остальные жители.

— Больше нет, — сказал он коротко. — Все умерли. Скоро никого не останется.

Он отвернулся и с подчеркнутым усердием стал разгружать лодку. И тогда я понял, что вижу последних представителей еще одного вымирающего народа, еще одного легендарного племени. Менее ста лет назад к северу от Амазонки жили сотни племен. Это были гордые араваки, свирепые карибы, уаррау, насчитывающие сотни тысяч человек. А теперь во всей Британской Гвиане осталось всего лишь шесть племен, и их численность катастрофически падает. Менее трех лет назад грипп уничтожил последних индейцев племени тарума. И теперь, видимо, настал черед ваи-ваи. Это обособленное племя, верное до сих пор своим древним обычаям, скоро должно уйти во тьму неписаной истории…

В костер подбросили веток, и все индейцы столпились вокруг Чарли, который вынимал из лодки разные вещи и складывал все это в кучу на прибрежный песок. Я достал плиточный табак, куски соли, рыболовные крючки и спички и раздал их мужчинам. Они взяли все охотно, но без особого восторга. У меня было несколько ярдов яркого ситца, стеклянные бусы, зеркальца, гребни, которые я вез специально для ваи-ваи. Я надеялся, что сумею уговорить нескольких индейцев сопровождать меня за Мапуэру, после того как Чарли уйдет обратно. Но я совсем не представлял, что их осталось так мало.

У меня было немного молочного шоколада в особой тропической упаковке, и я угостил им ребятишек. В десять секунд они вымазались шоколадом от подбородка до бровей. Старшим тоже захотелось отведать лакомства, пришлось немного уделить и им. Они наверняка съели бы и обертку, если бы я не остановил их. Пожилые индейцы беседовали друг с другом, с удовольствием жуя крепкий табак. Я привез этот табак для курения, но если им нравилось его жевать — пожалуйста, а не возражаю. Вообще индейцы — большие любители табака. Они умели выращивать и использовать табак задолго до того, как Уолтер Рэли открыл его для европейцев.

Появилось кашири. Над огнем подвесили большой железный котел и положили в него вонючую смесь из сушеной рыбы, протухшей свинины, корней танья и жесткого мяса попугая. Рядом поставили греться еще один котелок поменьше, наполненный темно-бурой жидкостью кассарип — вареным соком маниоки. Кассарип считается очень питательным, но сырой сок маниоки — настоящий яд. Во всяком случае так говорят порк-ноккеры, и не мне с ними спорить.

На мой взгляд, это коричневое варево выглядело довольно противно. Я добавил в большой котел две банки бобов и несколько кубиков приправы «Оксо». Старуха индианка все это время подозрительно следила за мной. Она взяла одну пустую банку, понюхала ее и слизала томатный соус, капавший с зазубренных краев. Молодой индеец схватил другую банку и с интересом стал ее разглядывать. Между ним и двумя другими парнями началась перебранка. Старуха прекратила ссору, отобрала у них банку и унесла в ближайшую хижину.

Я подумал, что не плохо было бы подлечить ноги старшему мальчугану, и начал рыться в аптечке. На зависть остальным малышам он получил еще одну плитку шоколада и не издал ни единого звука, пока я осматривал и ощупывал его ранки и смазывал их потом антисептической мазью. Старуха сидела рядом, следя своими маленькими блестящими глазками за каждым моим движением. Один из стариков подобрал тюбик из-под мази, понюхал его, потом с отвращением отшвырнул и заковылял к костру, где Чарли и вождь племени, индеец средних лет, расправлялись с кашири.

Молодые индейцы устроились на корточках вокруг котла и стали в него заглядывать, но тут старуха высунула из хижины свою высохшую голову и принялась их громко бранить. Тогда двое ребят взяли свои луки и стрелы и направились к зарослям тростника, а третий, у которого через все лицо, от самого лба до полных губ, тянулся шрам, присел на бревно и вытащил из-под хижины какой-то обрубок дерева.

Этот чурбан имел размеры два с половиной фута на полтора и толщину дюйма три. Углы его были слегка стесаны. В нем виднелось несколько рядов отверстий, половина из них была заполнена кусками кварца, турмалина и кремня. Индеец вывалил из большой плетеной сумки целую кучу острых осколков и с изумительной ловкостью стал заколачивать их плоским камнем в маленькие дырочки. К тому времени, когда была готова пища, он кончил эту работу и теперь покрывал чурбан смолистым беловатым клеем, который, как я знал, схватывал не хуже цемента и еще прочнее закреплял осколки в отверстиях.

Пока обсыхал клей, индеец приготовил целую тыквенную бутыль густого черного «мушиного мора» — дурно пахнущей жидкости, которой смазывают терку для маниоки, чтобы предохранить ее от муравьев-древоточцев. Молодая женщина и обе девушки ткали грубую бумажную пряжу на примитивном ткацком станке. На женщине был теперь надет расшитый бисером передник. Ребенок старшей из девушек ползал в пыли; вокруг его пухлой измазанной шоколадом мордочки жужжали мухи. Других детей не было видно.

Здесь было всего четыре хижины. Одна из них использовалась как склад, а та, в которой умерла жена Чарли, стояла пустая. Она будет пустовать до тех пор, пока не появятся благоприятные признаки, что ею не владеет злой дух. Если же этих признаков не будет, хижину, сожгут. Итак, всего две хижины на семнадцать человек. Я мог себе представить, какая мне предстоит веселенькая ночь, но все же это было интересно. Я не хотел устраиваться на ночлег отдельно, боясь обидеть индейцев.

Чарли указал мне на хижину, которая была побольше, и я повесил там свой гамак, стараясь не обращать внимания на всевозможные ароматы. По стенам были развешаны различные украшения, которые индейцы надевают на себя лишь в редких торжественных случаях. Здесь были тиары из подрезанных маховых перьев повис, красно-желтые перья из хвоста и крыльев попугая ара и перья из груди орла гарпии, прикрепленные ситцевыми ленточками к плетеному ободку из прутьев. Здесь были ожерелья из целых тушек птиц — иволги, колибри, ара, нанизанные вместе на одну веревку, пелерины из вплетенных в ткань перьев колибри, отделанные по краям стеклянными бусами.

… Великолепные красочные изделия. Изумительное мастерство! На возвышениях в корзинах из пальмового волокна лежали гребни из шипов дерева, вставленных в большую берцовую кость паукообразной обезьяны, шарики черной смолы карамани, применяемой для починки стрел, тыквенные бутылки с красной, черной, желтой и голубой краской. Я увидел флейты, сделанные из бедренной кости оленя, и свирели из стволов птичьих перьев; скребки для кожи из зубов пекари, вставленные в бамбук и украшенные пучками красных и черных перьев; замысловатые браслеты, вырезанные из верхней оболочки бразильских орехов кастанья.

Я попытался выменять у индейцев что-нибудь из этих богатств, но они соглашались расстаться далеко не со всяким предметом. Мне удалось приобрести ожерелье из передних зубов акури, связку зубов ягуара и клыков пекари, два ожерелья из птичек и пелерину из перьев колибри. Но я никак не мог уговорить их отдать мне хоть какую-нибудь ритуальную маску. Лишь после долгих споров и вмешательства Чарли мне удалось обменять на нож небольшой обрядовый барабан. Они охотно отдавали разные мелкие украшения, флейты, сумки из волокна пальм, но не хотели расставаться с луками, стрелами и особенно с духовыми трубками и копьями.

Но я был очень доволен и тем, что мне удалось получить. Сверх всего я подарил вождю рубашку цвета хаки, несколько маленьких напильников и мотки медной проволоки. Сделка была скреплена пущенной по кругу тыквенной бутылью кашири. Уже опьяневший Чарли немного оживился и стал забывать о своей тяжелой утрате. Вскоре была принесена и гордо выставлена на всеобщее обозрение его губная гармоника, и все, включая старуху, принялись дуть в нее. Просто удивительно, как она не рассыпалась на части.

Два молодых индейца вернулись с речки, таща двадцатифунтовую хаймару и огромную черепаху. Рыбину они бросили старухе, а черепаху повесили на шест, обвязав панцирь веревкой. Потом мы все уселись вокруг кипящего котла и в несколько минут разделались с обедом. Как известно, пальцы были придуманы задолго до ложек и вилок и, по мнению ваи-ваи, мыть их после еды совсем ни к чему, их просто надо облизать как следует.

После обеда Чарли растянулся в тени, надвинув на глаза свою старую шляпу, а я решил сделать несколько снимков. Старуха наблюдала за мной с большим подозрением, а вождь просто испугался, увидев сверкающие линзы, когда я вынул свой фотоаппарат. Чарли смачно сплюнул и что-то произнес. Послышались негромкие возгласы удивления, и все заулыбались. Даже старуха обнажила в улыбке свои беззубые десны.

Чарли хорошо знал, что такое фотоаппарат. По крайней мере знал его основное назначение, хотя и не имел понятия о том, как он действует. Да он и не стремился загружать этим свои мозги. Мясо — это мясо, кашири — это кашири, аппарат — это аппарат. Первое — продукт природы, второе — продукт индейцев, третье — выдумка белых людей. Она не имеет к Чарли никакого отношения и не входит в понятия индейцев. Но я не был первым белым, пришедшим к ваи-ваи с фотоаппаратом. Их снимал Ла-Варре, когда в племени было раз в десять больше народа, а в джорджтаунском музее есть цветные фото ваи-ваи, сделанные экспедицией Хокинса в начале 1945 года.

Но в общем белые люди попадали в отдаленные земли ваи-ваи очень редко. Может быть, именно удаленность поселений ваи-ваи затрудняла проникновение к ним. Индейцев это вполне устраивало. Видимо, я не был желанным для них гостем, хотя они и согласились взять подарки и оказывали мне гостеприимство. Я чувствовал, что они обрадуются, когда я отсюда уберусь. Не знаю, что сказал им Чарли, но они не стали больше обращать внимания на аппарат, да и ко мне не проявляли особого интереса. Чарли улегся снова, и так как солнце стало припекать сильнее, индейцы повалились в свои матерчатые гамаки, подвешенные под крышей длинных хижин. Я был предоставлен самому себе.

Как я и предчувствовал, ночь оказалась не из легких. Вождь, два старика и старуха спали в меньшей хижине, а все остальные были втиснуты во вторую хижину длиной в двадцать, а шириной в пятнадцать футов. Три молодых парня, женщина и обе девушки расположились на нарах, покрытых сухой травой и шкурами животных. Ребятишки копошились в гамаках. Посередине хижины был разведен костер, обложенный со всех сторон камнями, и едкий дым от него заполнял все помещение. Вдобавок ко всему откуда-то несло сушеной рыбой.

О сне для меня не могло быть и речи. Парни храпели, Чарли храпел, десятилетний мальчишка тоже храпел. Постоянно просыпался грудной младенец и надрывно орал до тех пор, пока не поднималась заспанная мать, давая ему грудь. Вторая девушка все время вертелась и крутилась, хлопая себя по голому животу. Когда костер стал угасать, в хижину пробралось несколько собачонок. Они начали шнырять по хижине, пока не разыскали вонючую рыбу, и тут же устроили из-за нее свалку. Тогда поднялась старшая девушка, схватила палку и что есть силы огрела по спине ближайшую собачонку.

За стеной звучали голоса джунглей. Я тихо покачивался в гамаке, обливаясь потом, чутко прислушивался к звукам и, проклиная этот дым, эти запахи, с нетерпением ждал рассвета. К утру я почти ослеп и задохнулся, ломило все кости. Когда я выбрался из хижины, солнечные лучи уже пробивались сквозь кроны деревьев и разгоняли стелющийся над землей туман. Чарли, очень угрюмый с покрасневшими глазами, взял дробовик и вместе с двумя молодыми индейцами отправился в лес. Все трое растворились, словно призраки, во влажной чаще, и вскоре я услыхал выстрел, затем другой.

Я даже не заметил, как они вернулись. Они появились так же тихо, как и ушли. На бронзовых телах индейцев блестели капли росы, одежда Чарли промокла насквозь. На его плече болталась туша небольшого оленя. Из груди и спины животного сочилась кровь, забрызгивая листву. Один юноша нес лаббу и гроздь зеленых бананов, у другого в руках была жирная повис, пронзенная тонкой двенадцатидюймовой стрелой, выпущенной из духовой трубки, и еще какое-то животное, похожее на большую серую крысу.

Я направился к ним, чтобы сделать снимок, но только стал наводить аппарат, как вдруг индеец бросил на землю лаббу вместе с бананами и поднес к своим толстым губам духовую трубку. Все это была так быстро и неожиданно, что я невольно пригнулся. Я услышал, как он дунул в трубку и затем легкий визг стрелы, попавшей в цель. Что-то упало с дерева прямо за моей спиной. Я обернулся и увидел на земле большую зеленую ящерицу.

Она была похожа на какое-то доисторическое чудовище в миниатюре, но это оказалась всего лишь игуана. Такую ящерицу трудно разглядеть на фоне листвы, однако стрела вонзилась ей прямо в горло. Все ваи-ваи, включая стариков, стреляют с невероятной меткостью. В тот же день я видел, как десятилетний мальчик на лету сбил птицу трехфутовой стрелой.

По словам Чарли, молодая девушка была его дочерью и теперь он должен задержаться в деревне, чтобы приготовиться к предстоящей свадьбе: она выходит замуж за одного из юношей. Судя по размерам ее живота, церемония казалась мне несколько запоздалой, но Чарли явно не видел в этом ничего плохого. Только через три дня мне удалось уговорить его отправиться дальше. Я ругался, выходил из себя, умолял — все было напрасно.

Наконец на четвертый день утром он принялся спокойно нагружать лодку и объявил, что готов отправиться в путь и что скоро может начаться дождь… Индейцам, казалось, было все равно, плывем мы или остаемся, но все же в глазах старухи, жевавшей маниоку, я уловил чувство облегчения. Ребятишки возились в пыли, старики присев в тени, молча курили. Двое молодых индейцев с самого утра ушли в лес и еще не вернулись, третий принялся за вторую терку для маниоки.

Женщина расчищала участок у реки, а девушки терли маниоку и пропускали кашицу сквозь сито, выдавливая сок. Сито представляло собой длинный сетчатый мешок, называвшийся матапи, и было подвешено к крыше хижины. К его нижнему концу была приделана крепкая петля, через которую продевалась толстая палка с тяжелым чурбаном на одном конце. Старшая девушка села на другой конец палки, растягивая таким образом ячейки сетки, и собрала целую тыквенную бутыль белого сока. Она вылила его в котел над огнем и оставила младшую девушку наблюдать за ним, а сама вынула из мешка оставшуюся там массу, положила ее на плоский камень и с силой начала колотить по ней дубинкой.

Затем она оставила все сушиться на камне. Эту массу потом размалывают, получая грубую муку, и пекут из нее плоские лепешки, довольно безвкусные, но, говорят, питательные. А если лепешку помазать маслом, то получается совсем неплохо. Сливочное масло, которое я взял с собой в дорогу, кончилось уже много недель назад, да и растительного масла у меня осталось совсем немного, поэтому, когда мне случалось есть маниоку, я приправлял ее сардинами или джемом. А Чарли нередко замешивал маниоку с настоящей мукой, и получался вполне съедобный хлеб. Но все же во время путешествия мы чаше всего ели печенье.

Я покинул поселение ваи-ваи без особого сожаления. Вверх по речке недалеко отсюда были пороги, и пришлось завести мотор, чтобы справиться с сильным встречным течением. Мы пробились сквозь густую завесу низко нависших над водой лиан и вытащили лодку на песчаный берег. Пройти в этом месте речку было невозможно. В ста ярдах отсюда, зажатый между стенами узкого ущелья, бушевал и кипел стремительный поток. Над водой в хаосе пены и брызг выступали острые камни.

Впервые за все время поездки нам пришлось перетаскивать лодку волоком (потом это уже бывало часто). Там, где было необходимо, мы прорубали сквозь чащу дорогу и тащили по ней лодку. Это была медленная, убийственная работа, но только так мы могли преодолеть взбесившийся поток. Порожистый участок, по словам Чарли, тянулся на несколько миль и заканчивался целой серией водопадов. Преодолев еще один волок, полумертвые от жары и усталости, мы оказались на берегу тихой речки, катящей свои воды на юго-восток. Когда мы выбрались из густых зарослей, я увидел вдали горы — неприступные скалы темного, мрачного хребта Акараи, вздымающегося над джунглями.

До них оставалось еще не меньше тридцати миль, но казалось, что они были совсем близко. За два дня нам удалось пройти не больше трех миль, при этом дно нашей лодки оказалось пробитым в нескольких местах. Позднее, когда лодка была уже починена, мы причалили к берегу под сень поникших папоротников и с удовольствием принялись за еду. Я сидел, разглядывая речку, и вдруг подумал, что в том месте, где она делает резкий поворот, вполне может быть скопление россыпного золота. Мне уже встречались такие участки, и я добыл там около семнадцати унций золота и больше двадцати семи каратов алмазов, не считая массы алмазных обломков и циркона. Все это доказывало, что я выбрал верный маршрут.

Все гвианские реки зарождаются в горах Пакарайма и Акараи, поэтому вполне логично сделать вывод, что золото и алмазы, которые находят или находили по рекам и речкам близ морского побережья, были когда-то принесены с этих гор, разрушающихся в течение многих тысячелетий. Где-то там в горах непременно должна быть алмазная «трубка», и, если только я располагал верными сведениями, до нее оставалось уже совсем немного миль.

В месте излучины реки мы устроили запруду, работая по грудь в воде. Футах в восьми от берега, там, где он делает резкий изгиб, из воды выступала песчаная гряда. Мы вогнали в мягкий грунт дна два ряда кольев, соединив концы гряды с берегом, и таким образом получили огороженный участок в пятьдесят квадратных футов. Правда, это была ненастоящая плотина, но все же она достаточно задерживала воду, так что за какой-нибудь час мы вычерпали почти весь подпруженный участок. На дне осталась лишь грязная лужа глубиной всего в несколько дюймов.

Я накопал беловатой глины и наполнил ею лоток, однако никаких следов золота или алмазов там не оказалось. Я стал копать в других местах, но тоже безуспешно. Со злости я уже готов был бросить это дело, как вдруг Чарли, копавший футах в десяти от меня, удовлетворенно хмыкнул и своими короткими пальцами начал разламывать куски глины и бросать их в лоток. Он тщательно промыл глину, а когда слил побелевшую воду, я увидел, как в лотке сверкнуло золото.

Я выудил из лотка самородок. Он весил унции три! Чарли вытащил еще один, потом опорожнил лоток и снова наполнил его глиной. Скоро он вымазался до самых плеч, да и я выглядел не лучше. Вода здесь была мутно-белой, и при каждом нашем движении со дна поднималось еще больше глинистой мути. Но нам было на все наплевать. Следующий лоток принес нам дюжину самородков и целую кучу золотого песка, а всего в этой ямке, разрытой Чарли, мы откопали тридцать унций золота. Мое предположение оказалось верным. Эта излучина была настоящей ловушкой для тяжелых минералов, и все, что тут оседало, прочно застревало в глине.

Потом мы перерыли весь огороженный участок и у самого берега в трех глубоких ямах нашли скопления поменьше.

Намыв еще двадцать унций золота, мы наконец решили, что тут уже больше ничего не возьмешь, и стали счищать с себя грязь. Время здесь было потрачено не зря! Но это место сразу потеряло для меня привлекательность, когда я обнаружил у себя под брюками множество пиявок. Несколько штук прицепилось также к худым ногам Чарли. Мы избавились от пиявок, посыпав их солью, и снова пустились в путь. Река была спокойной, и мы могли не включать мотора.

Вскоре речка начала суживаться. Теперь в отдельных местах ее ширина почти не превышала двадцати футов. Джунгли смыкались все плотнее, и наконец ветви деревьев сплелись в сплошной полог, через который с трудом пробивался дневной свет. Мы пробирались сквозь такой жуткий лабиринт, какого мне еще не доводилось видеть. Нередко нам приходилось прорубаться сквозь петли лиан и плотную завесу ветвей, полностью преграждавших путь потоку воздуха, насыщенного парами. Везде стоял запах гнили и разложения.

Над водой угрожающе наклонились огромные стволы с гнилой сердцевиной. От некоторых осталась лишь оболочка, скрипучая шелуха, готовая рассыпаться на куски и рухнуть при первом же порыве ветра. Прежде, на открытом пространстве, мухи и комары не так уж докучали нам, но теперь они носились целыми тучами, а наша противомоскитная сетка сильно изорвалась, цепляясь за разные сучки и колючки, и теперь мало помогала. Воздух был гнилой и нездоровый, пропитанный ароматом каких-то противных растений, поднимающихся из илистой грязи.

Мы проплывали по безрадостным местам, где погибшие деревья, словно унылые бесцветные скелеты, поднимались из ила и песка. Неподвижные ветки без листьев, перекрученные корни. Иногда поваленные стволы перегораживали речку. Молодые деревца изнемогали под тяжестью лиан. Их стволы, покрытые белыми струпьями, были изъедены сыростью и гнилью и усеяны муравьями. С высохших ветвей клочьями свисала кора, а внизу, у мертвых корней, из липкой грязи с тихим звуком поднимались разноцветные пузырьки газа. На поверхности они лопались, и тогда мелкие затхлые лужи окрашивались всеми цветами радуги.

Над самой водой, словно клубок питонов, свисали ветки с жесткими темно-зелеными листьями, над которыми роилась злая мошкара. Кривые корни были погружены в слегка колышущуюся отвратительную жижу. Из нее поднимались пузырьки газа, производя какие-то странные булькающие звуки. С пестрых красновато-коричневых ветвей в илистую грязь падали спелые стручки и лопались, едва коснувшись земли. Временами из-под какого-нибудь поваленного ствола срывались стайки небольших серых летучих мышей и тут же уносились в чашу, где мгновенно исчезали, сливаясь с пятнистой корой и лишайниками.

Мухи кабури сплошь облепили противомоскитную сетку. Они без особого труда проникали сквозь ее истлевшие ячейки и кусали до крови. Тогда в отчаянии мы накрывались с головой брезентом и включали мотор, не обращая внимания на затопленные стволы и предательские плавучие обломки и сучья. Мы направляли лодку через проходы, а там, где пути Сквозь заросли не было, мы его прорубали. Гул мотора разносился по зловещим безмолвным джунглям на многие мили и, отраженный со всех сторон эхом, постепенно оживлял берега. Зашевелились аллигаторы, почти незаметные среди травы, покрытой пеной.

Сквозь густые и темные заросли скользили, разворачивая свои кольца, змеи. По берегу, извиваясь, ползла лабария, а в реке среди плавающих растений показалась черная водяная змея. На покрытом слизью камне, свернувшись в клубок, неподвижно лежала настороженная линария, сверкая своими маленькими глазками. Эта змея такая опасная и быстрая, что ее боится даже смертоносный бушмейстер.

Когда открытый участок реки кончался и впереди был непроходимый хаос перекрученных ветвей, мы вытаскивали лодку на берег и начинали прорубать себе путь, пока снова не появлялась открытая вода. И так было десятки раз. Нам гораздо чаще приходилось брести по колено в воде и грязи, чем плыть в лодке. Это был ад! Теперь я уже не был обнажен до пояса, несмотря на духоту. Я надел куртку, а к полям наших шляп мы прикрепили накомарники, сделанные из противомоскитной сетки, и обвязали их вокруг шеи. Только так можно было спасти глаза от мух кабури.

С утра до ночи я не просыхал от пота и не мог уберечь руки и плечи от синяков и ушибов, да и Чарли был весь истерзан, несмотря на его загрубевшую кожу. Я потерял всякое представление о времени. Мы тащили, волокли, брели, рубили ветки, потели и ругались. Каждый пройденный ярд был победой, и мы все же двигались вперед. Но приходилось больше перетаскивать лодку волоком, чем тянуть ее по воде на веревке, прорубаясь сквозь сплетение ветвей. Нам случалось переваливать через возвышения, используя корни деревьев как ступеньки. Но они нередко оказывались гнилыми, а земля вокруг них была размыта последними дождями, так что корни не выдерживали, и мы скатывались вниз.

Часто нам приходилось ползком пробираться под стволами поваленных деревьев, и, если лодка там не проходила, надо было подвешивать блок и переволакивать ее через бревно. Мы ощупью пробирались по узким лощинам среди густого кустарника и папоротника чуть ли не в рост человека. А в тех местах, где извилистые речки, по которым нам время от времени удавалось плыть, впадали в долины с крутыми склонами, нам снова приходилось доставать блок и веревки. Иногда веревка лопалась или слетал блок, лодка с грохотом падала в густые заросли, мы падали вместе с ней, образуя клубок из рук, ног и колец верёвки. И всегда здесь оказывались лианы или скрытые корни, за которые мы непременно цеплялись, особенно я. А тут еще постоянный страх, как бы не наступить ногой на змею.

Иногда мы по пояс проваливались в ямы с застоявшейся водой. Они были скрыты густым кустарником, так что их нельзя было заметить вовремя. Местами нам приходилось ползти. Мы скользили по бурому ковру мокрых прелых листьев, откуда выползали тысячи свирепых муравьев и кусали нас. Острая трава резала руки, а сломанные сучья рвали одежду и тело. Если, поскользнувшись, ты необдуманно хватался за свисавшую лиану, она тут же рвалась, и тебе лишний раз приходилось падать в грязь или колючий кустарник.

За что бы мы ни схватились, все было гнилым или кишело муравьями и многоножками. Однажды скорпион укусил Чарли в левую пятку, но его жало не смогло проникнуть сквозь толстую, жесткую кожу. А ведь он мог вцепиться не только в пятку… Но все это было не так уж страшно. Нужно было напрячь все силы, ведь такая трудная дорога не будет длиться вечно. Добираясь до воды, мы наскоро латали лодку, спускали ее на воду и шли следом за ней, потому что в речке бывало слишком мелко и мы не могли увеличивать осадку суденышка. А когда мы достигали более глубоких мест и могли наконец-то сесть в лодку, содрав с себя отвратительных пиявок, почти всегда оказывалось, что русло реки так сильно забито водяной растительностью, что нельзя было воспользоваться мотором. И мы принимались грести.

В воде я все время боялся нападения ската, не забывая того случая на Курупунге. А пока я думал о скате, меня раза два ударил током электрический угорь! Все это очень выматывает нервы, когда не знаешь, какое очередное потрясение тебя поджидает: ужалит ли тебя в ногу змея, или из сумрачного леса вдруг появится анаконда и обовьет тебя своими кольцами. Не знаю, беспокоило ли все это Чарли. По его виду этого нельзя было сказать. Он ко всему относился спокойно и, не задумываясь, брел босиком по воде.

Наконец мы вышли к такому участку, где речка намного расширялась, но, видимо, где-то поблизости она была просто подпружена. После бесконечного мрака джунглей открытая вода дала нам хотя и короткую, но очень приятную передышку. Спокойная гладь реки сверкала под лучами солнца, гигантские стрекозы парили в воздухе или стремительно носились над водой, слегка касаясь ее крыльями. Но дальше снова надо было прорубать себе дорогу, потому что деревья здесь стояли сплошной стеной, и мы никак не могли протащить лодку. Иногда между могучими стволами не мог бы протиснуться и худой человек, а я был не таким уж худым, хотя и сбросил уже больше тридцати фунтов, если судить по болтавшимся брюкам.

Спустя некоторое время мне все же удалось включить мотор, и, когда его гул нарушил относительную тишину, впереди за возвышением послышались громкие всплески и неожиданный рев аллигаторов… Но когда мы туда подъехали, я увидел, что это со дна реки поднимается огромная скала, покрытая зеленым мхом. Она разделяла поток на две струи, и течение в этом месте становилось угрожающе быстрым. Сильное течение неожиданно подхватило нашу лодку, завертело ее и мгновенно понесло по узкому проходу мимо скалы навстречу затягивающему водовороту!

Мы включили мотор на полную мощность и стали отчаянно грести, чтобы не попасть в этот бурлящий котел. Нам удалось выбраться в спокойные воды, но дальше речка опять сузилась и деревья снова сомкнулись над нашими головами, почти не пропуская солнечных лучей. Аллигаторов в этом месте было видимо-невидимо. Они были повсюду. На илистой пойме среди корней деревьев и в узком русле речки. Сотни аллигаторов, напуганные гудением мотора, с ревом выползали из прибрежной слякоти и, налезая друг на друга, спешили к воде.

Нельзя сказать, что меня радовала перспектива плыть среди аллигаторов, но, судя по всему, нам больше ничего не оставалось. Крикнув Чарли, чтобы он убавил обороты, я достал винтовку и стал пробираться к носу лодки. Но вместо того чтобы сбавить ход, Чарли неожиданно включил мотор на полную мощность, и лодка рванулась вперед. Повернувшись к нему, я осыпал его всеми ругательствами, какие только существуют на свете, а лодка в это время врезалась носом в барахтающуюся массу. Я чуть не свалился за борт. Теперь Чарли сбавил ход и схватил весло. Он вскочил и стукнул по спине ближайшего аллигатора, отчего лодка угрожающе запрыгала. Уже не было времени прицелиться как следует. Я разрядил всю обойму в ревущих чудовищ, стараясь попасть в сверкающий белый живот. Скопление стало рассеиваться. Аллигаторы метались во все стороны, они были буквально и под нами и над нами. Одни подныривали под лодку, а другие пытались забраться в нее. Колотя хвостами по воде, они обливали нас с ног до головы, а одно чудовище ухватилось своими челюстями за планшир у носа лодки, угрожая раздавить его, как яичную скорлупу.

Я выстрелил ему в глаз, и, когда аллигатор перевернулся вверх брюхом, все остальные бросились разрывать его тушу. Высоко в воздух взлетали брызги, окрашенные в малиновый цвет. Вода вокруг кипела. Но вот в массе аллигаторов появился какой-то просвет, Чарли оттолкнулся веслом о спину одного из них и дернул за пусковой шнур. Когда заревел мотор и лодка ринулась вперед, я растянулся на скамье. Но передышка была недолгой… Сидевший на руле Чарли, на лице которого снова появилась улыбка, объезжал нависшие над водой кусты, мешавшие нам смотреть вперед. В этот момент с раздирающим треском начало валиться какое-то дерево, однако на полпути было задержано лианами и повисло на их узловатых нитях. Но оно всем весом навалилось на другое дерево, сломав его у самых корней. Дерево резко наклонилось, его ветви, свисавшие в воду, взметнулись вверх. Мы не успели предотвратить опасность, и лодка врезалась в массу ветвей. Толстая упругая ветка хлестнула меня по груди. Лодка продолжала двигаться вперед и прижимала меня к ветке все больше, отгибая ее назад. Мне надо было или пригнуться, или выпрыгнуть за борт. Я пригнулся, стараясь не выпускать ветку из рук, чтобы не хлестнуть Чарли, но она была слишком упругой и тут же вырвалась из моих влажных ладоней. Чарли заметил ее и быстро пригнулся, а ветка просвистела у него над головой и ударила по бензобаку мотора!

С чмокающим, раздирающим звуком часть борта, к которой крепился мотор, откололась, мотор шлепнулся в воду и исчез, оставляя за собой пузыристый след! О том, что мы когда-то обладали механическим транспортом, теперь напоминал только полупустой бидон с бесполезным уже бензином да расходящиеся по воде блестящие маслянистые пятна…

12. Алмазное счастье

Вскоре мы выбрались из самых ужасных топей и оказались на берегу какой-то реки. Я думал, что это Эссекибо, но Чарли сказал, что мы пришли на Кассикаитью. Без особого труда переправившись на другой берег, мы поплыли на юг по одному из ее широких притоков. Двигались мы медленно, но теперь я часто видел перед собой вершины гор Акараи, возвышающихся над джунглями, и знал, что Эссекибо где-то уже совсем близко. Лес постепенно редел. Утром на второй день плавания мы подошли к какому-то унылому участку, где деревья росли среди высокого тростника, качающегося под знойным ветерком. За полосой тростника поблескивала вода.

Да, это была Эссекибо. Но я ожидал увидеть могучий поток, а увидел лишь речушку не шире тридцати футов. Она текла медленно, и берега ее были покрыты засохшей, растрескавшейся грязью. Сквозь плывущие облака виднелись пятна голубого неба. Вода лениво плескалась среди тростниковых зарослей, размывая сухую грязь и перекатываясь через песчаные отмели, где суетились тысячи голубых крабов. Мы вышли гораздо ближе к истокам реки, чем я ожидал.

Теперь уже горы поднимались совсем близко, массивные, мрачные, гнетущие. Их вершины терялись в дымке и среди низко плывущих облаков. Лес тростника тянулся на многие мили, поднимаясь сплошной стеной высотой до восьми — десяти футов, и тихо шелестел под ветерком. Дальше к югу Эссекибо дробилась на многочисленные протоки, вьющиеся среди тростниковых зарослей. Главный поток вытекал из узкого ущелья — лесистого прохода, прорезавшего горную цепь всего в нескольких милях отсюда.

Это была унылая, глухая местность, безмолвная и таинственная, как могила. Какие-то птицы что-то прокричали из тростниковых зарослей и, хлопая крыльями, низко пронеслись над сверкающей гладью реки. В пушистых метелках тростника гудели большие пчелы.

Мы разбили лагерь на берегу речки, впадающей в Эссекибо, и только успели поесть, как все небо затянулось тучами и пошел сильный дождь. Небо становилось все темнее. В полумраке мы уже с трудом различали предметы, а дождь превратился в настоящий потоп, вынудив нас просидеть в лагере весь остаток дня.

Ливень продолжался всю ночь, и к утру мы были как мокрые мыши. Горные пики скрывались в тумане. Мы сложили все вещи в лодку и стали пробираться через прибрежную слякоть. Перед впадением в Эссекибо речка была достаточно широкой, но слишком мелкой, и нам пришлось долго идти по воде, таща за собой лодку, пока мы наконец не вошли в медленные бурые воды Эссекибо. Но скоро и этот поток стал слишком мелким, чтобы можно было свободно грести.

К счастью, течение здесь не было быстрым, и мы плыли вверх по реке, отталкиваясь от дна шестами. С обеих сторон поднимались топкие, зловонные берега. Река все суживалась, и все теснее смыкались тростниковые заросли, пока не исчезли из вида и горы, и джунгли. От главного потока ответвлялись бесчисленные речушки, поблескивая на солнце. Река становилась такой мелкой, что передвигаться даже с помощью шестов было очень трудно. Лодка то и дело натыкалась на песчаные и илистые отмели, так что в конце концов нам снова пришлось идти по щиколотку в илистой жиже и тащить лодку.

Все время в зарослях тростника чувствовалось какое-то скрытное движение. Нас немилосердно жрали злые комары. Но всему приходит конец. Заросли стали реже, и теперь мы видели горы, которые поднимались перед нами, пугая своей близостью.

Среди тростника поблескивала вода, отовсюду текли сюда ручейки и мелкие речки, вливая свои воды в обширное болото. У всех этих потоков отвесные берега поднимались на несколько футов, по их краям торчали пучки желтоватой травы.

Все пространство, залитое водой и окруженное полосой черной грязи, заросло тростником. Ил, песок, зловонная жижа и нескончаемые пространства шуршащего тростника. К юго-западу десятки узких проток направлялись к узкому ущелью, окаймленному с обеих сторон густым темно-зеленым лесом, окутанным легким туманом. На юге между болотами и подножием скалистых гор виднелась полоса черного песка, усыпанного обломками камней. За ней высилась стена крутых, сильно разрушенных скал, разбитых бесчисленным множеством трещин. Среди разноцветных скал сверкали потоки воды, сбегающие с гор после недавнего ливня.

С изрезанных утесов, покрытых редким кустарником, свешивались вьющиеся растения. У подножия росли роскошные папоротники. Все совпадало с рассказами Билла Эндрьюса, налицо были те самые признаки, которые я ожидал найти. Друг за другом выстроились по ранжиру семь горных пиков, которые Билл называл «семь гномов». На юго-запад уходило ущелье и виднелась большая скала, напоминающая по форме голову ящерицы.

На юге и востоке массивные скалы образовали абсолютно неприступный карьер, но на юго-восток вела широкая ложбина, усыпанная крупными камнями. Она поднималась вверх, к окутанной туманом вершине, и потом терялась среди целого лабиринта ущелий, каньонов и пропастей.

Эта ложбина вилась среди разрушенных скал и странных, похожих на грибы камней. Я знал, что нужное мне место находится где-то выше, за верховьями этой ложбины. Вне всяких сомнений, это были именно те самые грибовидные горы, о которых говорил Билл. Где-то там, если только мне повезет, я разыщу его старый лагерь, а затем и заброшенную индейскую тропку, идущую по берегу древнего речного русла на юг, в джунгли, туда, где берет начало река Мапуэра.

Мы подтянули лодку на песок и привязали ее к выступу скалы. Все необходимое снаряжение мы взвалили на плечи, а часть вещей оставили в лодке, укрыли все брезентом и придавили сверху камнями. Как только стали подниматься вверх по ложбине, снова пошел дождь — еще один предвестник дождливого сезона. Дождь лил целый час, хлеща по земле с отчаянной яростью. Когда он наконец стал стихать, небо все равно оставалось облачным и серым, а на северо-восток плыли темные, зловещие тучи.

Их вид мне не нравился. Мы выбрались из густых джунглей и топких болот, но мне не очень-то хотелось сидеть теперь на вершине горы два или три месяца, пережидая сезон дождей. А стоит только начаться дождям, как плавание по рекам на юг и на север станет очень рискованным или вообще невозможным. Но Чарли, кажется, не тревожился. По его словам, в январе и феврале дожди бывают нередко, но это всего лишь отдельные ливни, а настоящие затяжные дожди начнутся не раньше апреля или мая.

Но я бы не назвал дождь, который шел предыдущей ночью, кратковременным ливнем. А теперь на северо-востоке явно собиралась гроза. Я сказал об этом Чарли, однако он ничего не ответил. Чарли согласился, что в ноябре дождей было больше, чем обычно, да и на побережье случались внезапные штормы, а во время его поездки по реке Венамо с двумя американцами дождь шел целых три дня подряд. Очень даже возможно, что в этом году сезон дождей начнется рано, но у нас еще уйма времени, хотя было бы гораздо лучше, если бы я все-таки отказался от своего намерения идти к Манаосу и вернулся бы вместе с ним обратно по Эссекибо, когда уровень воды в реке поднимется.

Нет, ответил я ему. Я не откажусь от своего плана и пойду на юг к Мапуэре. Двигаться на юг от гор Акараи не труднее, чем плыть обратно на север через опасные пороги и водопады на Эссекибо.

Но чтобы плыть на юг, требовалось построить плот, так как лодку я должен был оставить Чарли, и он, вероятно, сомневался, смогу ли я один соорудить этот плот.

Я все же не мог избавиться от подозрения, что истинная причина упорного нежелания Чарли сопровождать меня дальше в Бразилию заключалась в том, что он не знал дороги даже до Мапуэры. В свое время он заверил меня, что знает ее, так как надеялся, что, помучившись месяц-другой в джунглях, я в конце концов откажусь от своей затеи. Теперь это затянутое тучами небо беспокоило меня больше, чем все неожиданности, вместе взятые, с которыми я мог бы встретиться. Вечером снова начался дождь и шел до рассвета. Ночь мы провели в пещере, которую обнаружили на склоне горы среди выветрившихся перидотитов.

Весь следующий день мы карабкались вверх мимо массивных камней все дальше за ложбину, через лабиринт ручьев и ущелий, заросших папоротником и жестким кустарником. Теперь стало трудно ориентироваться на местности. Обвалы и текучие воды вообще уничтожили некоторые ориентиры, да и двигаться по голым разрушенным скалам, среди каменных россыпей и сухих русел, абсолютно похожих друг на друга, было очень трудно.

Весь следующий день мы все еще поднимались вверх, ориентируясь, главным образом, по «семи гномам». В горах было мало деревьев, им приходилось вести отчаянную борьбу за существование. Они были чахлы, низкорослы, с сухими, шершавыми, как наждак, листьями. В узких расселинах и лощинах рос папоротник, а по более широким долинам, где после ночного дождя влажно поблескивали камни, росли, главным образом, кактусы и разноцветные мхи. Кактусы окаймляли лужицы с хрустальной водой, собирающейся у основания каменных глыб.

Мы пробирались по глубокому ущелью, вырытому, должно быть, какой-нибудь древней рекой, питавшейся потоками опустошительных ливней. Повсюду тускло поблескивали крупные глыбы выветрившегося зеленоватого перидотита. Некоторые глыбы держались на высоких тонких конусах из рыхлых пород, другие такие же сооружения уже рухнули, и на их месте остались разбитые неровные куски камней и груды глинистого сланца, среди которого мелькал красноватый железняк в разных стадиях распада.

Среди галечников сверкали кристаллы кварца — огромные призмы, преломляющие свет, искрясь всеми цветами радуги. Гигантские ящерицы выскакивали из-под нагромождения камней или выглядывали из мшистых расщелин, а сквозь заросли папоротников пробирались гремучие змеи. Ни одна подробность не ускользала от острых глаз Чарли. Без него я мог бы вертеться здесь месяцами и не найти ничего, кроме кварца. Он ориентировался по мху на скалах, по самим скалам и даже по направлению ветра.

Когда мы начали подниматься в горы, шел дождь; он продолжался и теперь, когда мы достигли вершины. Это были кратковременные ливни, как и предсказывал Чарли, но с каждой очередной порцией мой проводник все внимательнее вглядывался в небо и был уже далеко не так оптимистически настроен, как раньше. В последующие дни клочки голубого неба появлялись все реже и реже. Мы разбили лагерь среди огромных каменных глыб, хорошо защищавших нас по ночам от ветра, и каждый день уходили отсюда в разных направлениях, внимательно изучая местность. Постепенно вера в удачу, которую вызывал во мне вид этих гор, и близость ориентиров, отмеченных на плане Билла, начала заметно ослабевать.

Суровый вид гор действовал на меня угнетающе. Ориентиры были на месте, но они охватывали площадь в несколько квадратных миль, и я очень боялся, что до начала сезона дождей мы не успеем обследовать эту местность или хотя бы значительную ее часть. Теперь я жалел, что потратил столько времени на остановки в поселениях макуши и ваи-ваи и на старательство. Правда, по дороге я намыл немало золота и алмазов, но все это было каплей в море по сравнению с теми богатствами, которые должны лежать здесь где-то рядом, в этом Неприступном хаосе разбитых скал.

К концу недели мы так ничего и не нашли. Временами начинался дождь, особенно по ночам, и, хотя он почти никогда не бывал затяжным, тем не менее все сухие русла заполнились водой, а в пустотах среди каменных россыпей образовались озерки. Весь облик местности изменился, и искать нам стало еще труднее. Все же мы продолжали искать с восхода солнца до заката, оставляя знаки в тех местах, где уже побывали, чтобы не было путаницы. Иногда сквозь тучи пробивалось солнце, и тогда над землей поднимался густой пар, но потом снова наползали неумолимые облака и солнце исчезало. Ночи были холодные, часто ветреный, и по утрам горы окутывались туманом, который не рассеивался до тех пор, пока не начинался ветер.

В горах нам встречались только ящерицы и змеи да изредка птицы. Иногда из лесистой расселины выпархивала маам, как старатели называют тинаму, да одинокий орел парил в небе или сидел на высокой скале, издавая воинственные крики. Прежде всего нам хотелось найти обломки самолета Билла, но в такой дикой местности это было все равно что искать иголку в стоге сена. В бесплодных поисках прошло еще несколько дней. И вот однажды утром Чарли наткнулся на ржавую табакерку…

Я сразу приободрился. Теперь уже цель была близка. Кто же, кроме Билла Эндрьюса, мог оставить здесь коробку из-под табака? С удвоенным рвением принялись мы обшаривать все вокруг и вскоре нашли и другие вещи: бутылку, покрытую внутри мохнатой плесенью, и смятую, вздувшуюся от давления газов банку с какими-то консервами. Когда я по глупости вскрыл ее, она взорвалась как бомба, обдав нас вонючей жижей. В это время выглянуло солнце и очень помогло нам в дальнейших поисках.

Я издали увидел какой-то блеснувший на солнце предмет и позвал Чарли. Мы помчались туда и увидели разбитый бинокль! Он висел на сломанном суку на кожаном ремне. В этом месте росло несколько приземистых деревьев. Разросшиеся за эти тридцать лет папоротники не могли полностью скрыть следа от падения тяжелого предмета: вокруг были видны раздробленные пни и мертвые, перекрученные корни, торчавшие из земли, словно высохшие когти.

Мы прорубились сквозь густые заросли папоротника и низкорослого кустарника и замерли на месте — наконец-то мы выиграли игру! Из массы кривых корней торчали искореженные обломки старенького биплана… Его нос глубоко зарылся в землю, но сквозь заросли все же можно было разглядеть, что эта ржавая груда изуродованного металла когда-то была машиной. Хвост задрался к небу, а одно из верхних крыльев оторвалось и повисло на сломанной ветке дерева.

Все здесь выглядело точно так, как рассказывал мне Билл Эндрьюс: ржавые бидоны из-под горючего, банки с консервами, вкопанные в землю столбы временной хижины Билла. Одни столбы уже полностью сгнили и давным-давно повалились, другие еще стояли, и на них мотались изодранные лоскуты полусгнившего брезента. Среди осколков битого стекла мы нашли помятую медную керосиновую лампу и изъеденную ржавчиной лопату с отломанной ручкой.

Из ствола дерева над тем местом, где валялась разбитая лампа, торчал проржавевший остаток гвоздя, а на редких песчаных прогалинах и среди корней папоротников валялись стреляные ружейные гильзы. Картонные части из них выпали, а медные закраины покрылись зеленью. Среди остатков брезента на земле лежало вынутое из самолета сиденье, его сгнившая и почерневшая обивка болталась клочьями, а к согнутому каркасу кое-где прилипли кусочки набивки. Все остальное давным-давно растащили птицы.

Тут же лежал покоробленный ящик с откидной крышкой, служивший Биллу столом. Он так сильно прогнил, что сразу же рассыпался в труху, как только я тронул его носком сапога. Повсюду валялись пустые бутылки и осколки стекла, несколько коробок из-под табака и жестяная кружка, изрешеченная пулями. Я не мог понять, для чего Билл это сделал: ведь кружка была вполне пригодной, если не считать того вреда, который потом причинило ей время. Где-то поблизости должны были находиться закопанные в землю заявочные метки — последний этап на пути к нашему алмазному счастью. Все было правильно. Даже моих познаний хватало на то, чтобы увидеть признаки алмазоносности — эти вулканические породы и разрушенный перидотит, которым была сложена большая часть горы.

«Трубка» была рядом — она не могла не быть здесь. Вероятно, до нее можно добросить камнем из этого старого лагеря Билла, где на высоту добрых ста футов отвесной стеной подымались выветрившиеся перидотитовые утесы, сливающиеся с зубцами гор. Мы искали все время, но спустилась ночь, а метки все еще не были найдены. Правда, я не так уж волновался, найдем мы их или нет. Главное, что все признаки месторождения были налицо и я не нуждался в метках Билла. И так было ясно, что я держу свою фортуну в руках.

Однако через два дня я все-таки наткнулся на одну метку, делая пробную прикопку у подножия утесов. Это был всего лишь кусочек тонкой, как бумага, проржавевшей до дыр жести. А в пятидесяти футах от меня Чарли нашел вторую метку. Больше мы ничего не нашли, но и этих двух было вполне достаточно. Я сделал все, что мог, однако без динамита и взрывных приспособлений не многое сделаешь.

При таких сумасшедших ливнях по всем ложбинкам и руслам из года в год проносятся бешеные потоки. Они сбегают по горным склонам и вливаются в болота, а затем в реку. С каждым новым ливнем от гор откалываются и уносятся вниз обломки, попадая в конце концов в реки, текущие на север.

В галечниках долин, пересекающих перидотитовый массив, можно было намыть целое состояние, и лопата здесь нужна лишь для того, чтобы сгребать песок в сита. Воды для промывки в ручьях было достаточно. На месте лагеря Билла мы построили временное убежище, а в русле одного из ближайших к коренному месторождению ручьев соорудили из жердей «скамью», на которую ставили сита с алмазоносным песком. Устраивать «том» не было надобности, мы вполне обходились без желоба. Надо было только сгребать лопатой в сита песок из наиболее перспективных участков и промывать его.

У подножия скал лежали кучи разноцветной гальки, а в долинах ручьев были прямо-таки целые горы этой гальки. Дожди отлично ее промыли, и нам не требовалось особых усилий, чтобы прополоскать ее в сите и избавиться от глинистых примесей. Несколько дней мы работали как одержимые, сгребали песок лопатами, трясли, промывали, сортировали и обливались потом. Каждый день шли дожди, и уровень воды в ручье все время повышался. Когда мы только начали работу, вода доходила нам до щиколоток, а через три дня — уже до колен. Теперь нам приходилось вдвоем трясти одно сито, вместо того чтобы управляться с ситом каждому отдельно.

Небо по-прежнему было затянуто зловещими свинцовыми тучами, и иногда над скалами гремел гром. Я не обращал на это никакого внимания, да и Чарли, кажется, тоже. В каждом сите мы находили алмазы, главным образом «обломки» и гораздо реже целые камни в полкарата, в один карат, в два и три. По-настоящему крупные алмазы нам не попадались — камень в восемь-десять каратов был самый большой. Но мы нашли несколько камней по пяти-шести каратов, и я знал, что все найденное нами было лишь слабым намеком на те огромные богатства, которые пока спрятаны в глубине коренных пород и могут быть извлечены на свет божий только с помощью взрывов.

В сите нередко попадалось золото и куски розового кварца с вкрапленным в них золотом. Мы находили яшму, гранаты, циркон, горный хрусталь, оловянный камень и турмалин, но самое главное — мы находили алмазы! За пять дней — полторы тысячи каратов… Мы с Чарли теперь договорились, что он получает половину всей прибыли. В мерцающем свете керосиновой лампы я рассортировал добычу пятого дня работ и, как мне кажется, по справедливости поделил все найденные драгоценности. Ветер сотрясал нашу хрупкую хижину, угрожая вырвать столбы из земли, а Чарли так широко улыбался, что казалось, вывихнет себе челюсть. Он завернул свою долю в грязный лоскут, оторванный от рубахи, и тщательно спрятал сверток в своих лохмотьях.

Питались мы кое-как. Днем лишь наспех перекусывали, а как следует ужинали только после наступления темноты и не ложились до тех пор, пока усталость не валила нас с ног. Ночи нам казались ужасно длинными, и было жаль тратить на сон драгоценное время… Я с беспокойством поглядывал на небо.

— Ну, что? — не раз спрашивал я Чарли. — Надо уходить? Ведь скоро начнутся дожди.

— Ты что, сошел с ума? — отвечал Чарли. — Тут столько камней, а ты говоришь уходить… Сначала их надо все забрать, а уж потом идти. Да ты не бойся, хозяин, выберемся отсюда в полном порядке. Может, с трудом, но выберемся.

Я вполне понимал его. Чем больше имел я, тем больше имел и он. Сейчас у него уже было столько, сколько он не заработал бы и за два года, получая по два доллара в день. Да и сам я не очень-то торопился свернуть наши работы, пока не было риска утонуть во время наводнения. Конечно, мы искушали судьбу, но я крепко верил в способности Чарли. Мы старались больше работать, чем смотреть на небо, но оба хорошо понимали, что уходить все-таки придется.

Это не могло тянуться долго. Наступила наконец ночь, когда небеса разверзлись и начался настоящий потоп. Дождь хлестал с отчаянной силой. Мелкие ручейки превратились в стремительные потоки, которые неслись по узким долинам, становясь все внушительнее. Деревянную «скамью», которую мы соорудили недалеко от утеса, смыло водой, а сам ручей превратился в настоящее море, затопившее все вокруг. В черном небе ярко вспыхивали молнии, а раскаты грома сотрясали скалы.

Гроза продолжалась всю ночь и весь следующий день, и только к вечеру это безумие начало стихать. Ночью иногда показывалась луна. Ее мерцающий свет ложился на воду, блестевшую среди зарослей. Вода струилась из бесчисленных расщелин, стекала по камням вниз и вливалась в обширные, вздувшиеся болота. Все углубления, которые мы вырыли, были залиты водой. Теперь эти лужи быстро соединялись друг с другом в целые озера, а мягкая почва вокруг лагеря превратилась в жидкую грязь.

Почти все наше имущество промокло насквозь. Редко мне приходилось видеть такой сильный ливень. Он произвел на меня огромное впечатление. Надо было уходить, и побыстрее. Эта гроза была лишь первым предвестником надвигающихся дождей. В холодном утреннем свете Чарли уже казался не таким уверенным.

— Никогда я не видел такого ливня, хозяин, — сказал он. — Иногда в поездках все время шли дожди, но такого, как этой ночью, я никогда не видел. Да, хозяин, плохо, очень плохо! Реки сейчас быстрые и всюду пороги. Эссекибо — опасная река. Пожалуй, мне лучше идти с тобой на юг, хозяин.

Нам еще нужно было кое-что сделать здесь. Я не знал точно, когда смогу снова сюда вернуться, чтобы разрабатывать коренное месторождение, а доверять свою тайну кому-либо из официальных лиц города-сада я не собирался. Едва ли кто-нибудь уже наткнулся на это месторождение или увидел его с воздуха. Но когда-нибудь это все же может произойти, а я в своей жизни пережил уже немало разочарований и знал, что иногда простая предосторожность может спасти от многих неприятностей.

Вооружившись шестами, мы столкнули фюзеляж самолета и разбитый мотор в глубокую расщелину, заросшую папоротником, а сверху набросали сучьев, так что все следы самолета были полностью уничтожены. Потом выбросили раскиданные повсюду банки, бутылки и прочий хлам, который мог бы насторожить случайного пришельца. Свои собственные заявочные метки я оставил в бутылках с завинчивающимися пробками. После нашего ухода дожди смоют все остальные следы. В эту ночь снова был ливень, не такой страшный, как накануне, но все же очень сильный.

Дождь все еще не переставал, когда мы вышли из лагеря, направляясь к заброшенной индейской тропе. Я уходил с большой неохотой, но жаловаться мне не приходилось. Разумеется, мне хотелось взять отсюда как можно больше, но я и так неплохо поработал. Нам бы надо было уйти еще неделю назад, но ведь жадность — слабость, свойственная многим. Когда мы расстанемся с Чарли, ничто не может помешать ему разгласить нашу тайну, но я обещал взять его в компаньоны, когда снова вернусь сюда. Так что не в его интересах подводить меня.

Я всегда поступал с ним справедливо, и он, конечно, знал, что и впредь может рассчитывать на мое хорошее отношение, тогда как другие вполне могут воспользоваться его услугами, а потом обмануть. Я согласился оплатить ему обратную дорогу из Манаоса в Апайкву самолетом или пароходом, так что его сокровища останутся в неприкосновенности. Конечно, в Апайкве на Чарли градом посыплются вопросы, но я надеялся, что он будет держать язык за зубами.

Тем временем мы нашли старую индейскую тропу, которая начиналась на северо-востоке, в Нидерландской Гвиане, и шла через горные хребты на юго-запад. Однако не прошли мы по ней и полмили, как путь нам преградил горный обвал… Тропинка вилась по самому краю глубокого ущелья, так что обойти препятствие мы никак не могли. Но когда мы двинулись обратно, то случайно обнаружили в скале щель, по которой можно было выйти к выступу как раз позади обвала. Проход этот был таким узким, что я еле в него протиснулся.

В расщелине с жутким завыванием дул сырой ветер, а вверху на каменных плитах, как сухие листья, висели летучие мыши. Протиснувшись через этот длинный извилистый проход, мы снова оказались на дороге и стали рассматривать расстилавшиеся внизу темные джунгли. Ручьи и речушки мерцали, словно ленточки из тусклого серебра, и несли свои воды к какой-то поблескивающей вдали широкой реке. Чарли указал на нее рукой и удовлетворенно хмыкнул:

— Мапуэра! Наверное, миль двенадцать до нее…

Отсюда, с горы, казалось, что добраться до реки совсем нетрудно, но я-то хорошо знал, что стоило нам спуститься вниз, как сплошной зеленый хаос сомкнётся вокруг нас еще теснее, чем на гвианской стороне. В Бразилии путешественнику стоит лишь сойти с тропинки, слегка углубиться в чащу и сделать несколько поворотов, как он уже безнадежно заблудился. А если у него нет компаса, он может уже никогда не выбраться из джунглей, хотя бы до спасительной тропинки было не больше ста футов…

Мы начали спускаться по крутой тропке. Небо к этому времени потемнело еще больше, и косые струи дождя, словно острые иглы, хлестали по нашим лицам.

13. Катастрофа

С востока на запад на многие мили непрерывно тянулось ущелье. Его нельзя было обойти. Оставалось только перебраться через него по одному из поваленных деревьев, которые образовали нечто вроде мостов, правда очень ненадежных. Ширина ущелья не превышала в некоторых местах тридцати футов и нигде не была больше ста футов. Но ущелье обрывалось почти отвесно, и внизу, на глубине тысячи футов, бурлила и пенилась вода…

Мы выбрали самое широкое бревно в наиболее узком месте ущелья — огромный ствол моры диаметром около восьми футов. Но когда я с опасением ступил по нему несколько шагов, мне уже не казалось, что мы сделали хороший выбор. Мокрая кора на стволе расслоилась и отстала, она крошилась у меня под ногами, обнажая скользкую гниль. Посередине ствола тянулся какой-то выступ, который я сначала не заметил под корой. Обнаженные участки были очень скользкими и опасными, так что я осторожно вернулся назад и разулся. Это был первый случай, когда обувь оказалась помехой.

На плечах у меня был тяжелый тюк, винтовка и всякое другое имущество, так что потребовалось собрать все свое хладнокровие, чтобы пойти по бревну вслед за Чарли, и мне пришлось пережить несколько ужасных мгновений, прежде чем мы перебрались на другую сторону. Теперь перед нами подымалась плотная стена джунглей высотой в двести футов — самый густой и мрачный барьер из всех, какие я до сих пор видел. В могучем великолепии стояли огромные чешуйчатые гринхарты, красновато-коричневые уаллабы, пурпурен, гигантские моры с корнями-подпорками, врастающими в ствол. Сильвербалли, суари, симири, кастанья и десятки других, менее известных деревьев изо всех сил старались вырваться к свету из крепких объятий цветущих лиан. А между деревьями над самой землей тоже был сплошной лабиринт ползучих и стелющихся растений. Некоторые из них были тонкие, как усики, другие толще, чем те молодые деревца, которые они душили.

Были тут и какие-то удивительные деревья, напоминающие мангры, с такими же причудливыми, воздушными корнями. Но если у мангров корни кривые и твердые, то у этих деревьев они были не толще цветочного стебелька… Мхи и паразиты плотно усеяли пестрые ветви, а среди хаоса ползучих растений между деревьями буйно росли адиантумы — роскошные папоротники с вполне невинными на вид листьями, заканчивающимися острыми колючками. Я понял, что нам придется порядочно попотеть и потерять уйму драгоценного времени, чтобы пробиться через эту чащу.

Вокруг пальм, покрытых мхом, росли какие-то кусты с острыми, как иглы, колючками до четырех дюймов в длину, а с деревьев свисали лианы с изогнутыми шипами, которые рвали тело, словно зубья пилы. Когда мы шли по опушке этих зарослей, по одежде и голому телу хлестала острая, как лезвие бритвы, трава. Не видно было ни тропы, ни даже следов каких-нибудь животных. Мы преодолели около мили, прежде чем появился какой-то намек на просвет. Деревья поредели, но подлесок был все таким же густым. Мы начали прорубаться сквозь него и, насколько я мог судить, к полудню продвинулись примерно футов на пятьдесят. Да, пятьдесят футов за два часа или даже больше…

Это была адская работа. Да еще на каждом шагу нас подстерегали всякие неожиданности. Тонкие молодые деревца дюйм или два толщиной тупили лезвие мачете. От этой рубки перенапрягались все мускулы от кисти до плеча, словно вы рубили железные прутья. Стоило ударить с размаху по какому-нибудь толстому мясистому растению, как в лицо с силой летели брызги вонючего красного сока и целый ливень серебристых хлопьев. Однако у Чарли дела шли лучше, чем у меня. Ползучие растения, за которые я то и дело цеплялся, почти не беспокоили его. Шипы и колючки, которые рвали мне сапоги, ни разу не поранили его босых ног, и, пожалуй, только острая трава причиняла ему некоторые неприятности.

Он все время повторял, что полоса этих непроходимых зарослей неширока и что Мапуэра уже где-то совсем рядом. Но мы прорубались сквозь этот ад целую вечность, а впереди не было никакого просвета. Вдруг я поскользнулся и свалился в какую-то неглубокую ложбину, оказавшись по колено в затхлой воде среди целого леса папоротников. Прорубаться сквозь них было легче, чем карабкаться наверх. Я отправился по этому извилистому руслу и вскоре неожиданно вышел к краю чаши. В просветах между деревьями я увидел свинцовое небо, и в лицо мне подул легкий ветерок. Там, где лесная чаща редела, начинались густые заросли камыша и тростника. Их сине-зеленые верхушки мягко колыхались на фоне хмурого неба.

Здесь начинались болота, но двигаться было сравнительно легко. Мы совсем не видели, куда идем, и должны были определить направление. Прорубив в тростниках широкий проход, мы старались выйти из низины на более высокий участок и вскоре добрались до твердого грунта. Тростник здесь рос отдельными пучками во влажных понижениях, и теперь сквозь треск стеблей, ломавшихся под нашими ногами, я уже мог различать громкие голоса птиц. Когда мы вышли на широкое открытое пространство, все вокруг загудело от хлопанья бесчисленных крыльев, и серое небо совсем потемнело, когда в воздух поднялись тысячи птиц.

Такого количества птиц я еще никогда не видел. Тускло поблескивала цепочка небольших озер, а дальше, всего в какой-нибудь миле отсюда, кипел вздувшийся, покрытый пеной бурый поток — это была Мапуэра. Когда мы двинулись через это пространство, птичий гомон стал еще оглушительнее. Дикие утки и бакланы тучами взмывали вверх, а затем низко проносились над поблескивающей, влажной землей. Из заросших камышом озерков с хриплыми криками подымались тысячи аистов и кружились в небе, словно снежные хлопья и розовые пушинки, которые гонит ветер. Шум крыльев и громкие крики оглашали окрестности, а затем огромные стаи птиц потянулись на юг, низко летя над Мапуэрой, и вскоре скрылись из виду. Все затихло, и только было слышно, как вздыхает тростник, да мерно плещет вода…

Ветер шевелил листья пальм, окаймлявших озера. Здесь были самые разнообразные виды пальм: кокоритовая, туру, акьюру, аварра и широколистная трули. Стройные маниколы грациозно склонились над самой водой, укрыв в своей тени гигантские плавающие лилии и другие водяные растения. Мы обогнули самое крупное из озер и направились к бурной Мапуэре. В тростниковых зарослях стремительно носились маленькие птички. Сверкающие яркие комочки — красные, зеленые, желтые, черные — настоящие живые драгоценности на темно-зеленом и буром фоне среди пятнистых теней. Широкая река текла в низких илистых берегах и была усеяна множеством мелких островков со стройными восковыми пальмами.

Мы устроили лагерь на берегу выше илистой поймы, радуясь возможности немного отдохнуть. Больше всего нас заботила постройка плота, но сначала надо было как следует подкрепиться. Река вздулась, и казалось, что опять вот-вот мог начаться дождь. Тучи на небе все темнели, духота становилась гнетущей и воздух зловеще неподвижным. Мы принялись сооружать плот в том месте, где деревья близко подступали к берегу, оттесняя заросли тростника. Для этого мы выбрали стволы уаллабы и крэбвуда, скрепив их поперечными бревнами, связанными гибкими лианами. Из шестов мы сделали навес и покрыли его листьями трули, а на плот набросали толстый слой листьев и травы. На одном конце отгородили нечто вроде миниатюрного загона, служившего нам багажным отделением. На борта его можно было положить уставшие ноги. Из молодого дерева мы вырезали широкое рулевое весло, прочно прикрепили его к плоту и взяли с собой целую кучу крепких шестов.

Течение Мапуэры было быстрым, и ее уровень мог еще подняться. Поэтому мы покрепче привязали плот двадцатипятифутовым остатком манильского каната. После полудня работа была закончена, и мы подтащили плот к берегу, к самой воде. Теперь надо было запастись свежим и копченым мясом, а по возможности и фруктами. Среди влажного мха валялись орехи сури и шелуха орехов кастанья. У края леса росли саподилльи и бананы с зелеными плодами, а на одной маленькой полянке мы обнаружили дикий сахарный тростник. Потом нам удалось подстрелить оленя. Мы разделили его тушу на четыре части, погрузив на плот вместе с двумя гроздьями бананов и маленькой кучкой орехов. Чарли выкопал из грязи несколько плоских камней, чтобы можно было раскладывать костер на плоту, и мы насобирали сухих дров. Когда все было погружено, мы разожгли огонь на берегу, чтобы закоптить часть оленины, пока ее не испортили мухи. Но тут начался дождь, и костер погас.

Низко, почти над самыми деревьями, нависли черные тучи. Стало совсем темно. Мы перебрались на плот и отвязали причальный канат. В это время раздался страшный удар грома. Начиналась гроза. Небо прорезала молния, зашумел тростник, закачались верхушки деревьев. По воде пробежала легкая рябь. Но потом сила ветра начала угрожающе нарастать, пока его громкий вой не заглушил наших голосов. В воздухе замелькали обрывки пальмовых листьев и тонкие веточки. Деревья клонились под бешеными порывами ветра, а через бревна плота катились бурые волны.

Дождь превратился в шипящий ливень. Раздался еще один оглушительный удар грома, и потом снова клубящиеся облака разорвала молния. Потоки косого ливня хлестали что есть силы, с корнем вырывая тростник или прибивая его к земле. Сквозь завесу дождя ничего нельзя было разглядеть уже в нескольких ярдах. Вой ветра почти заглушал громкие крики птиц, улетающих от реки. Река вздувалась на глазах, заливая пойму. Вода уже окружала плот со всех сторон, и его несло к крутящемуся водовороту.

Мы как могли орудовали шестами. На нас давно уже не было сухой нитки, первый же порыв бури промочил нас до костей. Уровень реки все поднимался. Жадный поток заливал корни деревьев, ломал ветки. Волна подняла плот и в хаосе грязной пены понесла к середине реки. Поток подхватил его, завертел, и набежавшая крутящаяся волна смыла почти все шесты и запас топлива вместе с орехами, олениной и фруктами. Почти вся трава, служившая нам подстилкой, тоже была смыта, и на один страшный миг мне даже показалось, что волна уносит наше оружие и тюки, хотя я принял все меры предосторожности, связав все веревкой и прочно прикрепив к бревнам.

Мы держались за плот изо всех сил. Он бешено прыгал и крутился, бревна терлись друг о друга, и казалось, что веревки вот-вот лопнут. Однако мы сделали все на совесть, и они пока держались. Но бог знает, сколько времени они еще продержатся… Навес слегка защищал нас от ярости бури. Мы сидели согнувшись, надеясь, что буря стихнет. И вскоре она действительно стихла, так же внезапно как и началась. Ослабел дождь, прояснилось небо, ветер неожиданно утих, и плот теперь уже так не качало и не швыряло. Крутящийся поток уносил его, почти не захлестывая волной.

Видимость улучшилась, и теперь уже сквозь сетку дождя я мог разглядеть противоположный берег. Он оказался уж очень близко. Я оглянулся назад и едва смог различить тот берег, откуда мы отплыли. Тогда я понял, что сильные боковые течения сносили наш плот по диагонали. Я сильно налег на рулевое весло, но это почти не помогло… Мы быстро приближались к пологому восточному берегу. Плот несло прямо к зарослям высокого тростника. Мне показалось, что сейчас нас вышвырнет на берег, но течение неожиданно изменило направление и потащило плот в широкую протоку, внезапно открывшуюся перед нами.

Шириной она была около ста ярдов. Нас неудержимо несло туда, и ничего нельзя было поделать. Оставалось только держаться в надежде, что рано или поздно мы снова попадем по этому извилистому руслу в главный поток ниже по течению. Нам явно не повезло. Произошло именно то, чего я так боялся, — плот попал в бешеное боковое течение. Миновав одну из излучин, мы вдруг увидели у противоположного, заросшего тростником берега протоки лодку с голыми индейцами. Она отчаянно пробивалась против течения к основному руслу реки. Мое удивление при виде индейцев мгновенно сменилось тревогой, когда я понял, что этот канал уходит в сторону и не соединяется снова с рекой. Иначе бы индейцы не стали плыть против течения, стараясь выбраться к реке… Было также очевидно, что никакая лодка не в состоянии пересечь реку и пробиться к тому берегу, от которого мы отплыли. Ясно, что индейцы, как и мы, собирались плыть по течению реки на юг.

Их было человек двадцать. Они гребли, напрягая все силы, и лодка медленно продвигалась вперед. На некоторых индейцах были головные уборы из замусоленных птичьих перьев и ничего больше. Их лодка была сделана не из коры, как обычно, а выдолблена из бревна. Я громко крикнул, Чарли тоже, и индейцы что-то прокричали в ответ, но нас разделяло не меньше девяноста ярдов, и, не успело еще эхо замереть вдали, как расстояние между нами увеличилось почти до двухсот ярдов. Мы смотрели, как лодка медленно обогнула излучину и скрылась потом из виду…

Дождь усилился снова. Это не был прежний сумасшедший ливень, но все же он хлестал как следует. В отдалении гремел гром, над вершинами гор Акараи все еще сверкали молнии. Но гроза уже кончалась, а может быть, только начиналась, если судить по зловещему виду неба на северо-востоке.

Мы проезжали мимо густых зарослей и поломанного тростника, и речка постепенно суживалась. Высокие берега подступали все ближе. Теперь между ними было не больше пятидесяти футов. Однако течение оставалось слишком быстрым, и мы все еще не могли управлять плотом. Постепенно тростник редел, и вместо него из ила поднимались корни растений, похожих на ризофору. За ними стояла сплошная стена джунглей, туманная и безмолвная, а на севере и северо-востоке застыли зубчатые пики Акараи. Течение здесь было не таким сильным, но управлять плотом не было необходимости, он и так держался на середине потока.

Видимо, до ливней ширина этой речки не превышала нескольких футов. Воздушные корни растений почти все были скрыты теперь под водой, и это свидетельствовало о резком подъеме уровня. К вечеру дождь заметно ослабел. Никакой растительности уже не было видно — плот шел теперь среди угрюмых каменных стен, отвесно поднимающихся на головокружительную высоту. Казалось, что они даже наклонены друг к другу. В Гвиане ночь наступает внезапно, без сумерек. Съежившись под мокрым навесом, мы внимательно выглядывали какое-нибудь подходящее местечко, куда бы можно было причалить, чтобы провести на берегу ночь, но морщинистые стены скал казались неприступными.

Мы видели лишь узенькую полоску серого неба в просвете между тесно сомкнувшимися утесами. Эти нависшие каменные громады грозили рухнуть и похоронить нас под собой, а со дна речки над водой поднимались огромные камни. Мы прилагали титанические усилия, отталкиваясь шестами от опасных мест, но течение здесь было все еще слишком быстрым, и плот часто со скрежетом врезался в одну из этих глыб с такой силой, что просто удивительно, как он не рассыпался на отдельные бревна.

Нас несло мимо выветренных мшистых скал, покрытых ползучими растениями, и кое-где мы видели какие-то странные знаки и рисунки, очевидно высеченные здесь очень и очень давно. Эти знаки были на высоте по меньшей мере двадцати футов над уровнем вздувшейся речки, но выше и ниже этих изображений вода оставила отчетливые следы разных уровней древнего потока…

Ущелье, по которому нас сейчас несло, было очень похоже на ту глубокую пропасть, через которую мы перебирались по бревну два дня назад. Куда оно нас выведет, ни Чарли, ни я сказать не могли. Возможно, мы окажемся в конце концов в Нидерландской или Французской Гвиане, но ни то, ни другое меня не устраивало.

Выбраться на берег все еще не было никакой возможности. Тени удлинились. А ведь и днем в это узкое ущелье проникало не так уж много света. Нам оставалось только привязать как-нибудь плот и переждать до утра. Тут нас могли выручить веревка и якорь, которые я снял с брошенной нами лодки. Без них мы, вероятно, даже бы не сумели остановить плот. Я уже снял крепкую веревку с тюков и привязал ее к якорю. Этот маленький якорь оказался одним из самых полезных предметов во всем моем скудном имуществе.

Расщелина в скале, заполненная густой массой корней, показалась мне наиболее подходящим местом, и, когда плот поравнялся с ней, я бросил туда якорь. Крюк зацепился за корни, но веревка так резко натянулась, что от толчка я едва не свалился в воду. Чарли воткнул шест в другую щель и держался за него что есть силы. Плот немного накренился, вода запенилась вокруг бревен. Наше неуклюжее сооружение двигалось прямо на, камни, а мы изо всех сил старались удержать его. Но у самой скалы течение уже не ощущалось, и плот мерно закачался среди густой грязной пены.

Мокрые, замерзшие, несчастные, мы опустились на бревна и принялись за еду. Съев те жалкие остатки раздавленных бананов, которые еще уцелели на плоту, мы разделили на двоих банку говяжьих консервов. Когда мы покидали лодку, я вместе с другим необходимым снаряжением взял с собой шестьдесят с лишним фунтов консервов, и нам нужно было соблюдать самую строгую экономию, пока мы снова не вернемся к лодке. Да, лучше всего нам теперь попытаться вернуться назад, к тому месту, где мы оставили лодку с продовольствием и снаряжением. Мы надежно укрыли припасы от непогоды, и, вероятно, почти все продукты были целы, потому что все было в железных банках, прочных ящиках или полиэтиленовых мешках.

После еды Чарли принялся сосать свою пустую трубку. Его табак намок, а разжечь огонь было совершенно безнадежным делом. С наступлением темноты снова хлынул дождь. О сне мне нечего было даже и думать. А Чарли, пососав еще немного свою трубку, примирился с невозможностью покурить и сразу задремал. Я лежал в каком-то полуоцепенении, прислушиваясь к шуму дождя. К утру я весь одеревенел и продрог до костей. Меня начинало лихорадить. Я принял солидную дозу противомалярийного средства драмафрим, а потом мы прикончили остатки рома.

Дождь прекратился. Мы съели скудный холодный завтрак и отчалили. За ночь вода поднялась еще на два фута, и плот сразу попал во власть буйного потока. Тусклая полоска неба почти сливалась с темными деревьями на вершинах высоких скал, и нередко из-за тумана не было видно ни неба, ни вершин. Мы проплывали под десятками стволов, перекинутых через ущелье вроде того моста, по которому мы недавно прошли через пропасть. Отсюда, с плота, они казались не толще карандаша. Нечего было и думать снова выбраться на Мапуэру. Это я понял еще ночью и уже смирился. Но если плыть дальше на юг через Бразилию до самой Амазонки было безнадежно, то почему бы не вернуться назад к нашей лодке и плыть на север по течению рек. Мы все время выискивали подходящее местечко в скалах, где можно было выбраться наверх.

А уж каким образом мы сумеем преодолеть сотни футов опаснейшего пути по скалам, таща на себе тяжелые тюки и оружие, мы пока не думали. Вот когда отыщем путь, вернее, если отыщем, тогда и подумаем. Мы продолжали плыть, принимая и тут же отвергая одно решение за другим, когда вдруг и без того быстрое течение заметно усилилось. Это нас встревожило. Чарли стал внимательно прислушиваться, жестом приказав мне замолчать. По его напряженному лицу было видно, что он чем-то обеспокоен. А вскоре я и сам услышал отдаленный рев. Сомнений быта не могло — нас несло к водопаду!

Я уже представил, как нас вместе с плотом разрывает на куски. В отчаянии мы еще внимательнее стали вглядываться в берега. Даже если проход и отыщется, нужно обладать ловкостью обезьяны и иметь стальные нервы, чтобы взобраться по этим неприступным скалам на такую страшную высоту. Но что-то надо было делать. Грохот водопада становился все громче, сила потока возрастала с каждой минутой. Вдруг я заметил широкую расщелину, поднимавшуюся ярдов на двести вверх от уступа, расположенного у самой воды, и, не колеблясь ни секунды, бросил туда якорь. Его лапы прочно засели в трещине, и натянувшаяся веревка зазвенела, когда плот резко остановился и начал бешено вращаться.

Потом сильный толчок сбил нас обоих с ног, когда плот ударился о пологий выступ скалы и два бревна оторвались от него и вздыбились. Одно из них стукнуло меня по пояснице, чуть было не сорвав с пояса кобуру, но веревка держала крепко. Чарли ловко выпрыгнул на уступ, а я, пока еще плот не развалился, начал судорожно швырять ему вещи — тюки, оружие, подсохший кусок оленьего мяса, который остался у нас от всей туши. Когда оторвалось еще несколько бревен, я выпрыгнул на берег, и вода захлестнула остатки плота. С громким треском отломилась часть скалы, за которую зацепились лапы якоря, и этот бесценный для нас предмет с лязгом заскользил по мокрому камню, а бревна плота, бешено вращаясь, понеслись по течению.

Я сделал глупую и бесполезную попытку поймать якорь и промахнулся. В этот момент он зацепился за другой конец скалы, и тут наконец многострадальная веревка не выдержала и лопнула. В наших руках остался кусок длиной не больше тридцати футов, привязанный к якорю… Внимательно разглядывая неимоверно высокие крутые скалы, по которым нам предстояло карабкаться, я заметил в одном месте какие-то широкие отверстия. Раньше они казались мне просто темными трещинами, но теперь, внимательно приглядевшись, я увидел, что это, несомненно, входы в пещеры, закрытые вьющимися растениями. Неизвестно, намного ли они входят в глубь скалы, но если бы нам удалось до них добраться, то у нас по крайней мере был бы кров над головой и мы могли бы спокойно обсудить создавшееся положение. Иного выхода у нас не было. Через несколько часов вздувшаяся река, наверное, затопит уступ, на котором мы стояли.

Струйки воды и зеленая слизь на поверхности скалы делали подъем еще более опасным. Камни обламывались и крошились под ногами, как только мы пробовали карабкаться вверх. Прежде чем уцепиться за что-нибудь рукой или поставить ногу, нам приходилось долго нащупывать подходящее место. Тогда мы придумали особый способ подъема. Чарли, который весил вдвое меньше меня и был удивительно силен и гибок, карабкался футов на двадцать вверх, находил там надежную опору и спускал на веревке якорь. Я вешал на крюк один из тюков, он подтаскивал его наверх, а потом спускал веревку для другого тюка и оружия. Наконец он закреплял за что-нибудь якорь, и я по веревке взбирался наверх. Это повторялось несколько раз, пока мы с трудом преодолели первые двести футов подъема к пещерам.

И вот мы стоим среди груды камней на широком уступе, который с обоих концов отвесно обрывался вниз. Выше, над зияющими пастями пещер, нависает огромная скользкая скала, на которую могла заползти разве лишь муха. Да, не будь этих загадочных отверстий, мы бы здесь основательно застряли. Я старался не смотреть вниз. Отсюда, с уступа, казалось, что до дна пропасти не двести футов, а скорее две тысячи… Со скользких ползучих растений над входом в пещеры капала вода. Перед нами было несколько отверстий, но ток воздуха чувствовался только у самой крупной пещеры. Ветерок с жалобным стоном вырывался из ее мрачной глубины, и мы решили идти туда.

Навьючив на себя тюки, мы направились к входу. Я зажег свой фонарь. Его яркий свет выхватил из темноты огромную полость, уходящую далеко во мрак, куда уже не доставал луч. При вспышке света из-под темных сводов вылетели сотни летучих мышей. Они закрутились около нас, как злые духи, а потом умчались в какие-то совсем недосягаемые щели. Невыносимо пахло пометом. Когда мы начали осторожно продвигаться вперед, я заметил, что от главного ствола пещеры во все стороны ответвляются десятки проходов. Однако наиболее сильный поток воздуха шел из какой-то узкой трещины, в которую мне удалось протиснуться лишь с трудом. Миновав ее, мы попали в другую большую пещеру, стены которой тоже были усеяны отверстиями. Тяга воздуха чувствовалась по-прежнему, и мы уходили все дальше и дальше, с тревогой думая о том, куда нас, в конце концов, выведет эта пещера. Где-то ведь должен же быть выход. Но мы все шли и шли и, кроме слабого тока воздуха, не замечали иных признаков выхода.

Я уже начинал подумывать, что нам, видно, суждено идти по этим пещерам до тех пор, пока мы не свалимся с ног. И вдруг впереди блеснул дневной свет. Это был всего лишь слабый лучик, видневшийся где-то вдали, там, где извилистый проход поднимался под углом в сорок пять градусов. Мы ободрились и, собрав все силы, стали взбираться наверх к этому светлому пятну. Мы поднимались все выше и выше и вот наконец увидели над головой низко нависшее небо — хмурое, свинцовое, но такое желанное, что казалось, прекраснее на свете не было ничего.

На северо-западе среди сплошных джунглей, казавшихся скорее черными, чем зелеными, тускло мерцала лента Эссекибо. Полоска воды была отчетливо видна среди зарослей тростника и целого моря поблескивающей грязи. Куда бы я ни взглянул, везде по извилистым руслам струилась вода. Жалкий ручеек, всего несколько дней назад имевший в ширину не больше десятка ярдов, стал теперь мощным полноводным потоком, а джунгли до самого горизонта представляли собой сплошное гигантское болото.

Мы сделали привал под защитой каменных глыб у самого края джунглей. Чарли порыскал вокруг, добыл сухого мха и папоротников для костра и, когда огонь разгорелся, подбросил в трещавшее пламя веток. Я нарезал тонкими ломтиками остатки оленины и начал их жарить. Вдруг раздались два выстрела подряд, и я вскрикнул от испуга (я даже не заметил, как Чарли вынул ружье из чехла). Но мой гнев быстро прошел, когда он эффектным жестом показал на извивающийся среди забрызганных кровью папоротников клубок гремучих змей…

Наши гамаки отсырели и прогнили, они прямо распадались на части и по существу стали бесполезными. Оказывается, гамаки из травы типишири сильно портятся от сырости. Но я об этом не знал, когда покупал их. Моя противомоскитная сетка тоже имела жалкий вид, да и одежда свисала с плеч лохмотьями. Ночью разбушевалась сильная буря, а когда на рассвете она утихла, по кустам забарабанил дождь. Несмотря на шум дождя, мы спали мертвым сном. Скалы все же защищали нас от яростных струй. Утром ливень сменился мелким моросящим дождем.

В путь мы собрались рано. Среди деревьев клубился туман. Никакой тропинки мы не нашли, приходилось самим прокладывать себе дорогу. Не будь со мной Чарли, я бы наверняка заблудился, как только река скрылась из виду. К полудню морось прекратилась, и вскоре мы вышли из джунглей к каким-то голым зубчатым скалам, разбитым бесчисленными трещинами и ущельями. Здесь среди черного песка рос лишь редкий низкорослый кустарник.

Теперь я снова увидел реку, но мне не показалось что она стала намного ближе. Мы шли, не сбавляя шага, стараясь двигаться строго на северо-запад. Правда, широкие пропасти надо было обходить, но все же мы продвигались довольно быстро. Были и другие препятствия. Порой мухи кабури превращали нашу жизнь в настоящий ад. Когда их укусы становились просто невыносимыми, мы наспех приканчивали еду и заворачивались в остатки моей сетки. Но если начинался дождь, мухи оставляли нас в покое.

Короткие сумерки застали нас в глубокой извилистой лощине, Нагромождение каменных глыб по ее краям в какой-то мере защищало нас от дождя и пронизывающего ветра. До болотистых низин было уже буквально рукой подать, но от реки нас отделяла гористая полоса, которую необходимо преодолеть до наступления темноты. Когда мы покинули лощину, укрывавшую нас от непогоды, и прошли последнюю сотню ярдов, на юго-востоке показались знакомые утесы с черным песком у подножия. По моим расчетам, лодка должна была быть где-то здесь.

Мы нашли ее не сразу и заканчивали наши поиски уже при свете фонаря. Вздувшаяся река не добралась еще до лодки, но брезент не смог как следует защитить ее от дождя. Некоторые вещи плавали в воде, но все же значительная часть самого необходимого имущества не промокла и не испортилась. Влага проникла в полиэтиленовые мешочки с мукой, солью и галетами. Мне показалось, что мука заплесневела, однако темнота мешала рассмотреть все как следует, а жечь без особой надобности фонарь не было смысла. Мы разложили костер в углублении под скалой, где было достаточно плавника. Чтобы сырые дрова разгорались побыстрее, мы изрубили навес лодки. Но когда я хотел плеснуть на дрова немного горючей смеси из бидона, оказалось, что почти вся она каким-то образом вытекла…

Но все же ее хватило, чтобы разжечь огонь, и, когда пламя ярко запылало, мы разложили вокруг все наше имущество для просушки. Потеря горючего была для нас жестоким ударом. Ведь, я рассчитывал, что этот бензин поможет нам без особых хлопот разжигать костры во время всего пути. Но тут уж ничего не поделаешь. Конечно, это была моя вина, потому что я как следует не осмотрел бидон перед отплытием из Кевейгека. Мы вычерпали из лодки воду и при свете костра осмотрели днище. В нем были глубокие вмятины, оно обросло ракушками, но все же после небольшого ремонта в этом «бато» вполне можно будет плыть по реке. В углублении под скалой помещался костер, но ни для нас, ни для наших вещей места уже там не было. Поэтому из остатков брезента мы соорудили нечто вроде навеса и, разложив еду на перевернутой лодке, стали обсуждать планы на завтра.

Над огнем вскипал котелок, от наших лохмотьев валил пара мы все болтали и болтали, и я никогда не думал, что Чарли может быть так разговорчив. Казалось, будто с его плеч свалился тяжелый груз. Я начиная понимать, какому ужасному испытанию подверглось его воображение в тех зловещих, наполненных таинственным воем пещерах, где нервы были все время напряжены и казалось, вот-вот должно случиться что-то страшное. Интересно, далеко ли от Апайквы согласился бы он отойти, если бы знал хоть частичку того, что ждет его в пути с этим «сумасшедшим» англичанином?

Но нам не долго пришлось наслаждаться теплом и уютом. Ветер внезапно переменился. Косые струи дождя хлестали теперь прямо по скале, капли с громким, шипением падали на раскаленные головешки, и веселое пламя на глазах угасало. Пока мы перетаскивали наше имущество под навес, от костра осталась лишь кучка едва тлеющих углей. В свете фонаря от нее поднимались тонкие струйки дыма… Я лежал на холодном песке, пытаясь заснуть под шум дождя, хлеставшего по хлопающему на ветру брезенту. Я так устал, что едва не уснул прямо во время еды, но стоило мне только лечь, как сон тут же пропал. Я ворочался с боку на бок, и казалось прошла целая вечность, прежде чем я задремал.

Вдруг я почувствовал, что Чарли с силой тормошит меня. Он что-то кричал, но его голос тонул в шуме свирепой бури, которая все усиливалась. Вспышки молний освещали черные косматые тучи. Страшные раскаты грома гремели среди залитых водой скал, словно зловещие удары судьбы. То место, на котором я лежал, было залито на несколько дюймов водой. При вспышке молнии я увидел, как из широкого устья недавно еще сухой лощины мчится мощный поток. Лодку перевернуло и поволокло к болотам.

Можно было не зажигать фонаря. Непрерывные вспышки молний разрезали небо и ярко освещали полоску прибрежного песка. Мы бросились к лодке, перевернули ее и стали торопливо швырять в нее вещи. Они снова были мокрыми. Мы свалили все в одну кучу и прыгнули в лодку вслед за вещами. Якорь прочно засел среди кривых узловатых корней, а веревка была надежно привязана к лодке. Я снова завернул ружья в брезент, засунул их под заднюю скамью, а остатком брезента, служившего нам навесом, укрыл продукты. Нам оставалось только ждать. Бог знает, чем бы все это могло кончиться, если б лодка не была привязана и нас бы несло в темноте среди шумящих камышей. Когда мы выбрались из зарослей, я огляделся вокруг.

К вою ветра и глухому шуму дождя теперь примешивался какой-то новый звук — зловещий, нарастающий гул, который превращался в оглушительный рев. Снова, будто взрыв бомбы, раздался страшный удар грома, а с вершины утеса с треском посыпался целый град камней. Нарастающий рев заглушил последние раскаты. Еще раз сверкнула молния, и в ее огненном блеске я увидел широко раскрытые горящие глаза Чарли, который указывал куда-то дрожащей рукой. Его отчаянный крик потонул в вое ветра. Но я взглянул в ту сторону, куда он показывал, и леденящий страх сжал мне сердце.

Вниз по глубокому оврагу стремительно мчался бурлящий пенистый вал высотой в двенадцать футов. Когда он вырвался к прибрежной полоске песка, гребень его опрокинулся. На лодку обрушились целые тонны кипящей, ревущей воды. Суденышко взметнулось в воздух. Веревка лопнула, как ниточка, и лодка стала почти вертикально. Потом волна ее опрокинула, затопила и начала швырять и переворачивать. Я оказался под водой, почти оглушенный. Кровь стучала у меня в ушах, а легкие разрывались на части. Я силился выбраться, но меня уносило куда-то во тьму…

Что-то с силой ударило меня в бедро, и я непроизвольно ухватился за этот предмет. Мои пальцы вцепились в какой-то острый камень, но тут же волна опять подхлестнула меня, и я начал беспомощно хватать бурлящую воду…

14. Яд болот

Я лежал, с трудом переводя дыхание, прислушиваясь к шуму волн, с силой бьющих по зарослям тростника и стволам деревьев. Я сообразил, что лежу на каких-то камнях, истерзанный, полузахлебнувшийся, чудом оставшийся в живых, и страстно молил небо, чтобы поскорее наступал благословенный рассвет. Сверкнула молния, и я заметил среди острых камней какую-то груду лохмотьев и торчащие из-под них руки и ноги. Это был Чарли, но живой или нет, бог знает. Я отчаянно цеплялся за камни. Вокруг шумела и булькала вода, отливающая черным блеском при каждой вспышке молнии. В этом обезумевшем мире мчащейся воды, воющего ветра и оглушительных раскатов грома время теряло всякий смысл…

Откуда-то сверху на камни свалилась груда перепутанных ветвей. Одна ветка хлестнула меня по голове, а остальные основательно придавили к земле. Должно быть, я потерял тогда сознание. Когда я пришел в себя, над туманными горами уже брезжил рассвет. Дождь прекратился. Легкий ветерок дул над поблескивающей полоской топкого берега, поваленным тростником, широкими озерками и запутанной сетью извилистых ручьев. Бедро у меня сильно болело. Я с трудом выбрался из-под густых зеленых ветвей и, проклиная свою скованность и боль в бедре, поднялся на ноги. Сквозь дыру в штанах были видны ссадины.

Чарли лежал на спине, широко раскинув руки, рот его был открыт. Рваная рубашка почти свалилась с плеч, а сам он казался бездыханным трупом. Но когда я попытался приподнять его, Чарли зашевелился и выругался. Влажно поблескивал прибрежный песок. По оврагу бежал поток глубиной в несколько дюймов, затем он пересекал полоску песка и вливался в обширное болото. Вода принесла из верховьев оврага крупные каменные глыбы и нагромоздила их в зарослях поломанного тростника.

Мы стояли посреди этого хаоса, дрожащие от холода, насквозь промокшие, какие-то ужасно несчастные, и вглядывались в зловещие джунгли. Чарли не произнес ни звука. Он потерял все свои алмазы вместе с истрепанной шляпой и значительной частью рубашки. У него остались лишь рваные шорты, разбитая трубка и ржавый мачете, все еще болтавшийся в ножнах на веревке, обмотанной вокруг талии. В таком положении, видимо, лучше не высказываться.

У меня начинался приступ лихорадки. Содержимое маленькой аптечки в одном из отделений моего пояса превратилось в сплошную кашу из размокших лекарств и битого стекла. Из всех лекарств, которые могли бы помочь в данном случае, уцелело лишь несколько таблеток драмафрима. Но все остальные вещи в намокшем поясе были целы, за исключением географических карт, в которых я уже больше не нуждался. У меня был компас, да и Чарли все-таки знал обратную дорогу. Однако все остальное наше имущество — тюки, ружья, снаряжение, продовольствие — смыло в болота. Нам надо было теперь построить плот и плыть на нем по течению в надежде спасти хоть что-нибудь.

Чарли выполнял мои указания совершенно автоматически. Он был ошеломлен и подавлен всем случившимся. Когда я пообещал дать ему часть своих алмазов, он немного повеселел. На песке среди разного хлама мы увидели веревку с якорем, все еще прочно сидящим в корнях. Связав куском, веревки несколько бревен мы взяли шесты подлиннее и не мешкая, спустили на воду это примитивное сооружение. Нужно во что бы то ни стало перебраться через залитые топи к реке, а там мы еще поборемся! Рыболовные снасти и остальное содержимое моего пояса не дадут нам умереть от голода. Да, затея с этим поясом была просто великолепной!

Отталкиваясь шестами, мы плыли по узкой протоке, внимательно следя за аллигаторами, притаившимися среди поваленного бурей тростника. Множество чудовищ неподвижно лежали в грязи или, как бревна плыли по течению, выставив над пенной водой лишь глаза и кончик носа. Одно из них подплыло совсем близко, и я стукнул его шестом по глазам. Остальные держались на почтительном расстоянии, но неотступно следовали за плотом. Глубина почти всюду была не больше фута и лишь кое-где достигала четырех-пяти футов. Часто плот скользил прямо по грязи и илу. На одной из кочек мы подобрали наш походный котелок, на другой — мою жестяную кружку. Чуть подальше из грязи торчала лопата, а среди камышей плавал лоток для промывки песка. Везде, насколько хватает глаз, — среди кустарника и между толстыми стволами и досковидными корнями — блестела вода. В одном месте, где ил, грязь и глина нагромоздились в большую кучу вокруг перекрученных корней, поваленных стволов и вырванных из земли кустов, мы увидели остатки нашей лодки. Среди обломков уныло квакали лягушки.

От лодки остался один лишь безнадежно разбитый остов. Мы нашли, еще несколько вещиц, и среди них мою шляпу, зацепившуюся за гвоздь, торчавший из обшивки… Те вещи, что я завернул в брезент и уложил под заднюю скамью, теперь плавали в воде вместе c несколькими банками консервов, с которых были смыты этикетки. Сверток с индейскими украшениями исчез бесследно. Погибли и два наших тюка, только кое-какие вещи из них валялись в грязи или в воде.

На поломанных шпангоутах болтались остатки моего гамака и клочья противомоскитной сетки. Они и раньше уже никуда не годились, так что это потеря была невелика. Потом нам удалось выудить с плота или просто подобрать на мелководье еще массу всяких вещей: ружье, ружейные и винтовочные патроны, несколько банок с консервами, одну единственную железную коробку с отснятой пленкой (о ее состоянии я даже страшился думать), кусок покрытого плесенью брезента, коробку из моей главной аптечки, в которой было несколько бутылочек, с марганцовкой, таблетками деттола и дисприна, а также разбитый пузырек глицерина, и, наконец, коробку с ненужными уже теперь лампочками для фотовспышки… В общем, дела могли обернуться значительно хуже, а теперь во всяком случае у нас была хоть какая-то еда.

Ложа ружья раскололась на куски, а в стволы набилась грязь. Но после хорошей чистки ружье еще могло послужить. Да, могло, но вряд ли послужит… В обоих стволах очень плотно сидели вставленные туда патроны. Латунные закраины гильз отошли от мокрого картона, и заряд пришлось выковыривать из стволов. Те патроны, которые нам удалось выудить из воды, очень разбухли и не лезли в ствол. Я начал подозревать, что и большинство патронов, если не все, уже никуда не годятся, так как слишком намокли, хотя и были «влагонепроницаемыми». Ведь всему есть предел, а они пробыли в воде много часов, больше даже чем патроны на моем поясе.

Может быть, надо было срезать немного картона, и тогда патроны еще послужили бы, если конечно, гильзы не слишком вздулись, но сейчас я не стал тратить на это время. Мы поплыли дальше, выискивая дорогу среди плотных сплетений корней и поглядывая по сторонам в поисках сухого местечка, где можно было бы устроить привал. Мы нашли один такой бугорок среди деревьев. Все вокруг него было на несколько дюймов залито водой, но на бугорке мы могли хоть присесть. Дальше к северу за полоской леса и целым морем тростника кипела бурая река со множеством предательских водоворотов. Чтобы плыть по такой реке, нужно соорудить плот намного прочнее того, который у нас был, и делать это надо с головой.

Если нам повезет, мы доберемся на плоту до водопадов, а уж там пойдем пешком. Мы устроили брезентовый навес (брезент был теперь на вес золота) и разожгли костер. Пока Чарли стряпал, я обследовал наши скудные запасы, и в первую очередь свои драгоценные пленки. Никаких надписей на коробке не осталось, и я не знал, какие там снимки. Хорошо, что мне удалось подобрать хоть это. Контрольная ленточка была как будто на месте, но, когда я перевернул коробку, оттуда стала капать вода… Я открыл ее, готовясь к самому худшему. Но благодаря тому, что я всегда очень тщательно заворачивал кассеты в плотную оловянную фольгу, пленка, видимо, не пострадала от воды. Однако, точно узнать об этом я смогу лишь в Джорджтауне, когда пленки будут проявлены.

Я высушил коробку, снова уложил туда кассеты и засунул в один из карманов своей куртки — карманы остались, пожалуй, единственным местом в моей одежде, где еще не было дыр. Свой мачете я потерял. Однако нож и пистолет с полной обоймой из восьми патронов уцелели. У нас было четыре банки говядины по фунту каждая, три банки бобов (надежный резерв в любой экспедиции), коробочка сардин, три плитки шоколада (неразмокшие благодаря специальной тропической упаковке), банка сгущенного молока и вдавленная банка с напитком «барлова». Ее мы узнали по форме самой банки, прежде чем открыли.

После еды Чарли остался на привале, чтобы как следует пошарить среди корней, а я отправился на плоту в заросли тростника в надежде найти там еще что-нибудь, особенно свою винтовку. Я был твердо убежден, что она лежит поблизости от того места, где мы нашли ружье. Если бы даже все восемнадцать патронов, которые мы выудили из воды, оказались негодными (в чем я все же сомневался, так как и раньше мне приходилось пользоваться при стрельбе из винтовки отсыревшими патронами), оставалось еще несколько сухих патронов в моем поясе. Ничего стоящего мне найти не удалось. Когда меня снова стало лихорадить, пришлось повернуть назад. В это время я услышал крик Чарли и поспешил к нему. Оказалось, что он нашел винтовку…

Она лежала на дне глубокой ямы, залитой водой, в пятидесяти ярдах от того места, где мы нашли большую часть нашего имущества. Я стал снимать сапоги и едва не свалился в воду, почувствовав вдруг сильное головокружение и какую-то внезапную усталость. Чарли подхватил меня.

— Ты сильно болен, хозяин, — сказал он. — Это плохое место, здесь лихорадка. Лучше я полезу за ружьем.

Я не успел ответить, как он уже нырнул в воду и выбрался оттуда с винтовкой в руках. Мы поплыли назад к лагерю. Дождя как будто не предвиделось. По моему совету Чарли стащил с себя изодранные штаны и повесил сушиться. Я присел на бревно и принял еще одну таблетку драмафрима. Ко всему еще прибавилась мошкара и комары. Мы положили в костер несколько зеленых веток, чтобы отогнать их дымом. Но, пожалуй, этот дым больше беспокоил нас, чем насекомых… Я выпил немного оставшейся после обеда «барловы» и занялся делом. Повынимав из пояса и карманов все, что там было, я стал сушить одежду, сапоги, кобуру и чехол для ножа, а сам сидел у костра голый, со слезящимися от дыма глазами и по порядку чистил свой нож, компас и патроны. Всего у меня было двадцать три ружейных патрона — пятнадцать штук очень сильно разбухших от воды и восемь штук из гнезд на поясе, хотя и мокрых, но, видимо, вполне пригодных.

В моем подсумке было пятьдесят семь винтовочных патронов, да еще восемнадцать мы нашли, значит, всего у нас оказалось семьдесят пять штук. Двадцать два из них были безнадежно сдавлены и помяты (вероятно, сумку било о камни), но остальные как будто остались невредимы. Чарли тем временем старательно привязывал ложу рыболовной леской и промывал стволы горячей водой. Я таким же образом вычистил пистолет и винтовку. Винтовка, хотя и проржавела во многих местах, действовала безотказно. Я сделал пробный выстрел, прицелясь в жирную жабу, и был вполне доволен громким звуком.

В стволе пистолета была вмятина, но на вид она казалась вполне безобидной. Я не стал испытывать пистолет, потому что у меня осталось всего восемь патронов. Затвор работал нормально, да и вообще все было в порядке, если не считать этой вмятины и порядочной ржавчины. Очень хорошо, что я не сделал тогда пробного выстрела, как выяснилось потом… Я сорвал горсть сассафрасовых листьев и несколько листочков йоко с росших поблизости деревьев и залил их остатками кипятка. Конечно, лучше бы раздобыть кору хинного дерева или абатуа, но у меня не было сил идти на розыски. Все эти четыре растения индейцы используют против лихорадки. У меня получилось отвратительное на вкус варево, но, когда остается всего две таблетки драмафрима, тут уж не до вкуса, лишь бы заглушить болезнь.

Чарли справился с ружьем и, улыбаясь, поднялся на ноги.

Он сказал, что отправляется ловить рыбу. На дорогу нам надо было запастись съестным, а копченая рыба — незаменимый продукт. Чарли поплыл, отталкиваясь шестом от воздушных корней. Я зарядил пистолет и винтовку, спрятал пистолет в кобуру, вложил нож в чехол и рассовал разную мелочь по соответствующим отделениям пояса. Затем придвинул патроны поближе к огню и начал их подрезать. Пятнадцать штук были безнадежно испорчены: картон сильно набух, гильзы увеличились в объеме, и я никак не мог запихнуть их в ствол. Но восемь остальных после проведенной над ними «операции» оказались пригодными, только я не знал, просох ли в них порох. Чарли появился бесшумно, почти незаметно. Он держал в руках двух рыб — блестящих розовых пакку весом фунтов по десяти.

— Очень много пакку, — сказал он. — Очень много. Этот крючок совсем не годится для хаймары. Была бы длинная стрела, я б их наловил целую кучу. Может, потом поймаю.

Чарли присел у огня и пощупал, высохли его штаны или нет. Вдруг он подпрыгнул и разразился потоком радостной брани. Он показал на что-то рукой, и тут я понял причину его возбуждения. Недалеко от нас на ветке у самой воды болтался кусок изодранной ткани. В нем с трудом можно было узнать остатки рубашки Чарли стоимостью две тысячи долларов: ведь к ее вороту был привязан мешочек с алмазами. Если, конечно, он уцелел…

Вот это Чарли как раз и собирался выяснить. Он бросился в воду, схватил свои лохмотья и, улыбаясь до ушей, отправился назад. А потом, уже вылезая на бугорок, вдруг громко вскрикнул. В его черных глазах вспыхнул смертельный испуг. Думая, что его ноги сводит судорога, я подхватил Чарли под мышки и вытащил из воды. Вслед за ним показалась какая-то зеленовато-черная масса. Это были извивающиеся кольца лабарии, одной из самых ядовитых змей Гвианы. Она вцепилась в ногу Чарли!

Это жуткое зрелище так потрясло меня, что я забыл о своей лихорадке, — нужно было сделать все, чтобы спасти Чарли. Ударом ноги я сбросил извивающееся чудовище обратно в болото, схватил Чарли, положил его на землю вниз лицом, вынул нож и надрезал ногу в том месте, где виднелись следы укуса. Кровь ударила струей, и Чарли начал кричать и ругаться. Но иного выхода у меня не было. Я схватил веревку, которой он подвязывал свои штаны, и туго перетянул ею бедро, чтобы задержать распространение яда, потом взял бутылочку с марганцовкой, высыпал на ладонь кучку черных, похожих на порох кристаллов, расширил пальцами рану на ноге, не обращая внимания на крики и стоны Чарли, и поглубже втиснул туда кристаллы.

Когда я закончил эту операцию, колени у меня дрожали, пот лил градом, к горлу подступала тошнота, и во всем теле чувствовалась; необыкновенная слабость. Я оторвал кусок материи от своей рубашки и забинтовал ранку, потом посадил Чарли у костра. Теперь оставалось только ждать… Его рваная рубаха плавала неподалеку, но мешочек с алмазами исчез где-то среди корней. Бедный, бедный, невезучий маленький Чарли! Я нарубил дров и подбросил их в огонь. Вид у Чарли был неважный. Из носа, изо рта и из ушей шла кровь. Нога в месте укуса посинела и распухала прямо на глазах. На лбу и на щеках блестели капли пота, глаза потускнели, зрачки сузились. Начал накрапывать дождь. Капли его с шипением падали в костер. Я укрыл Чарли своей курткой, а когда нагнулся, чтобы втащить под навес сапоги, все вдруг бешено завертелось у меня перед глазами и череп пронзила острая боль. Земля начала стремительно надвигаться на меня, с силой ударив по лицу…

Я долго не мог понять, где нахожусь. Уже наступила ночь. Было необычайно тихо. Дождь кончился, и впервые за последние три дня показалась бледная луна, осветившая окутанные туманом деревья. Раздавались жалобные крики птиц и страдальческий плач какой-то съежившейся на ветке и, вероятно, насквозь промокшей обезьянки. Теперь я сразу вспомнил все, что случилось. С болота доносились негромкие всплески и неумолчное кваканье лягушек.

Я лежал на спине, замерзший и одеревенелый, до крови раздирая зудевшее от укусов насекомых тело. Голова гудела и казалась огромной, как котел. Река вздулась еще больше, везде среди стволов плескалась мутная вода. Она еще дюймов на шесть затопила наш бугорок. Огонь почти погас. Когда смысл всего случившегося дошел до моего, сознания, я быстро сел и огляделся — Чарли исчез. Всплески стали громче, потом раздался какой-то хриплый вопль, перешедший в ужасный тягучий стон.

Я приподнялся и встал. Сделать это было нелегко. Хотелось лечь и забыть все на свете. Но я заставлял себя двигаться, превозмогая боль. И потом я увидел Чарли. Он шел шатающейся походкой среди деревьев, удаляясь от реки. Я попытался было окликнуть его, но с моих губ слетали лишь какие-то хриплые квакающие звуки. Я натянул сапоги, взял винтовку и выстрелил в воздух, надеясь, что звук выстрела приведет Чарли в чувство. Мгновенно все вокруг смолкло… Эхо выстрела замерло вдали. Я сошел с бугра в воду, и тут же хлюпанье и всплески послышались снова. Теперь за густым сплетением корней Чарли не было видно.

Я, шатаясь, побрел по воде. Выбираясь к кромке джунглей, я ненадолго остановился на склоне. Среди сплошного покрова опавших прелых листьев были отчетливо видны отпечатки босых ног Чарли. Они вели в глубь леса. Проклиная Чарли и свою собственную слабость, я двинулся по следам. Сюда, в густые заросли, уже не проникал лунный свет. Я с трудом пробирался сквозь чашу и наконец вышел на полянку, где было светло, как днем. Здесь я остановился и снова позвал Чарли. Вдруг чья-то сильная рука схватила меня сзади за горло, а в спину вдавилось твердое колено. Меня обдало горячим дыханием, и к глазам потянулись скрюченные пальцы. Безумный крик всколыхнул тишину леса.

Я схватил эту тонкую, но тугую, как канат, руку и особым приемом перебросил Чарли через спину. Он тут же вскочил на ноги и двинулся на меня. При свете луны я мог заметить пену на его полуоткрытых губах. В глазах Чарли горел безумный огонь. Укушенная нога чудовищно распухла, увеличившись вдвое. Усмирить его было невозможно. Я почти не мог говорить, а ноги мои были налиты свинцом. В таком состоянии я вряд ли мог бороться с сумасшедшим.

Что-то скользнуло за моей спиной, и я быстро обернулся это был аллигатор. Он громко заревел и, широко разинув пасть, устремился к болоту. В этот момент Чарли бросился на меня, и я не успел повернуться к нему вовремя. В руках у него был сломанный сук. Чарли с силой хлестнул меня по груди. Я упал и выронил винтовку. Сук обломился. Но Чарли замахнулся на меня оставшимся концом, стараясь ударить по лицу. Я поймал его руку, рванул ее вверх, а потом ребром ладони ударил Чарли ниже уха — это было самое безобидное, что я мог сделать в подобной ситуации.

Теоретически Чарли уже должен бы был умереть, так как этот яд действует очень быстро. Но возможно, моя грубая хирургическая операция и марганцовка на время приостановили действие смертельного яда… Мое внимание привлек громкий всплеск, донесшийся из-за какого-то бугра. Оттуда выполз аллигатор, за ним еще один. Я выстрелил в глаз ближайшего ко мне зверя, тот перевернулся и с ревом покатился по склону. Я оглянулся и увидел, как из зарослей один за другим выползают эти чудовища. Казалось, что все джунгли переполнены аллигаторами. Я выстрелил прямо в широко открытую пасть одного из них и потом быстро повернулся к Чарли, чтобы поднять его с земли. Тут я не поверил своим глазам: Чарли уже был на ногах, и нетвердой походкой направлялся прямо туда, где ревели аллигаторы…

Только что я видел его фигурку, а через секунду он уже скрылся в густой тени. Я пошел вслед за ним, проклиная себя за то, что по глупости не связал его сразу же еще в лагере. Конечно, если бы я был здоров, я бы догадался об этом, но сейчас мои мозги были явно затуманены. Я не видел, как Чарли упал, только услыхал всплеск воды. Раздался оглушительный рев и щелканье страшных зубов. Чарли закричал.

С возвышенного места я увидел, что он лежит в какой-то залитой водой темной яме. В это время на воду упал свет луны, и в его жутком блеске я увидел, как к Чарли бросилась целая дюжина громадных аллигаторов. Один из них вцепился в его распухшую ногу… Я выстрелил. Вода тут же закипела грязной пеной, когда чудовища ринулись на своего раненого товарища. Я подстрелил еще двух, стараясь целиться прямо в злобно горящие глаза, потом стал нащупывать в кармане одну из двух имевшихся при мне обойм и уронил ее. В панике я стал искать другую, вытащил ее, вставил в магазин, щелкнул затвором и выстрелил в пятнадцатифунтового аллигатора, когда он уже собирался перегрызть ногу Чарли.

Я спускался по склону, стреляя в сгусток извивающихся чудовищ. Мне кое-как удалось вытащить Чарли. Я взвалил его на плечи и начал снова медленно подниматься вверх. Аллигаторы ползли вслед за мной… Я слышал их у себя за спиной и старался идти как можно быстрее, но все время соскальзывал назад. У самых моих ног щелкнули челюсти, и меня охватил ужас, когда чудовище хлестнуло меня хвостом по бедру. Я упал, выронил Чарли, но тут же опять взвалил его на плечи и стал отчаянно карабкаться вверх. Еще какой-то аллигатор с ревом бросился на меня. Я ударил его бесполезной теперь винтовкой.

После первого же сильного удара дерево разлетелось на куски, и я начал яростно лупить аллигаторов стволом винтовки, продолжая взбираться по склону. Я пятился задом, стараясь ступать как можно тверже и колотя стволом направо и налево, пока он не согнулся. Я выбрался наверх, и в это время луна спряталась за темными облаками…

Это произошло мгновенно. Только что и холм и вода были ярко освещены луной, а в следующее мгновение они погрузились в непроглядную тьму. Я совершенно потерял ориентировку. Сделал наудачу один шаг и тут же наткнулся на какое-то дерево, потом что-то живое коснулось моей ноги! Я наугад дал пинка. Ужасный, сковывающий страх овладел мной в эту минуту. Кругом ползали аллигаторы, и впереди, и сзади меня. Я слышал, как они шныряют в темноте, как трещат вокруг ветки и чавкает грязь…

Я снова, сделал шаг, ощупью пробираясь во тьме, спотыкаясь и падая, стараясь хоть куда-нибудь уйти от этих крадущихся чудовищ и их невидимых зубов. Вдруг я споткнулся о какой-то предательский корень и согнувшись, полетел вперед. Меня хлестнула по лбу ветка, и я свалился на землю, вывихнув колено. Бедный Чарли, обмякший и, наверное, уже мертвый, соскользнул с моего плеча на мягкую влажную землю и, вырвавшись у меня из рук, покатился вниз, в темноту.

Снова поднялся шум, удары, всплески и клацанье челюстей. В этот ужасный момент ненадолго показалась луна. Ее бледный свет озарил место трагедии, навсегда запечатлев в моей памяти страшные детали. На мгновение я увидел вскинутую руку Чарли и белые животы аллигаторов, сверкавшие среди темно-малиновых брызг. Потом рука исчезла под водой, и на поверхности остались лишь темные силуэты извивающихся чудовищ. Теперь я был совсем один, затерянный среди бесконечных болот и джунглей, раскинувшихся на тысячу квадратных миль…

15. Двуногие волки

Лунный свет временами прорывался сквозь облака, и я кое-как дотащился до лагеря. Лагерь!.. Всего лишь два куска полусгнившего брезента, натянутого на шесты, несколько банок говядины и бобов да мокрые лохмотья, висевшие над кучкой остывшего черного пепла… Сердце мое сжалось от тоски. Набрав побольше дров, я разжег костёр, приготовил настой из листьев сассафраса и йоко и маленькими глотками стал пить эту отвратительную смесь, обжигающую горло. Я старался обдумать свое положение, но мозги отказывались работать. Мне хотелось только уснуть, На глаза мне попались винтовочные патроны, лежавшие около пояса. Теперь они были бесполезны: ведь винтовка безнадежно изломана. Чтобы отогнать мух кабури, я сунул в огонь зеленую ветку, и от костра стал медленно ползти едкий желтый дым. Я проглотил последние противомалярийные таблетки, расстелил на земле куртку и повалился на нее. «Пропади все пропадом», — подумал я, засыпая. Спал я недолго. В течение всей этой печальной, трагической ночи я то обливался потом, то дрожал от холода. Одни мой бок замерзал, а другой почти поджаривался на огне. Но, к утру приступ лихорадки прошел. Голова стала ясной, и я уже мог довольно твердо стоять на ногах. За ночь река поднялась еще на несколько, футов и теперь холмик, на котором я находился был островком среди огромного озера. Вода залила досковидные корни моры и доходила уже до пушистых султанов тростника.

Я стряхнул с куртки насекомых и прелые листья, натянул ее на себя и, пока ел бобы и грел воду для «барловы», старался обдумать воздавшееся положение. Главной заботой был плот. У меня оставалось достаточно консервов, чтобы несколько дней, продержаться на строгом рационе, кроме того, еще двадцать фунтов рыбы, которую я собирался закоптить. У меня были спички, компас, леска и крючки, нож, ружье с восемью патро-нами, мачете Чарли, пистолет, немного веревки, два куска брезента и разные принадлежности для починки одежды. Я не боялся предстоящего пути до Бартики, меня лишь охватывал ужас одиночества. Два отделения в моем поясе были набиты алмазами и золотом, но стоило мне только вспомнить о старине Чарли, как радость от обладания такими сокровищами вмиг улетучивалась.

Ведь если даже предположить, что я каким-то образом сумел бы без Чарли достичь гор Акараи, то уж выбраться без него к Мапуэре я бы ни за что не смог, разве только чудом. Не будь Чарли, я бы уже давным-давно уничтожил весь запас консервов, потому что именно Чарли с его ловкостью и осторожностью индейца, обеспечивал нас пищей. Стрелять умею и я, но именно Чарли в девяти случаях из десяти показывал мне куда стрелять. Единственным слабым утешением теперь для меня могло быть сознание, что я поступал с ним всегда справедливо, и что в его гибели я был совершенно неповинен. Ну почему, почему Чарли со всем его изумительным опытом и знанием джунглей все время ходил босиком?

Я тщательно уложил все вещи, потом почистил и выпотрошил рыбу, нарезал ее ломтиками и подвесил в густом дыму. Пока рыба коптилась, я зашил самые большие дырки в одежде, а потом сделал из двух кусков брезента мешок, чтобы запихнуть туда все, что не поместится в поясе, все, кроме коробки с пленками. Я решил, что самым подходящим местом для нее будет карман куртки. Теперь когда у меня не было ни гамака, ни противомоскитной сетки насекомые и летучие мыши стали очень важной проблемой.

Я положил свои восемь патронов в самое безопасное для них место — в гнезда на поясе. Соорудить плот было не очень сложно. Это для меня стало уже почти привычным делом. Деревьев кругом хватало, мачете у меня был и веревки осталось достаточно, чтобы связать основные бревна. Временем я тоже располагал и мог сделать эту работу как следует. Куда мне спешить, ведь чем выше поднимается уровень воды в реке, тем меньше риска налететь на опасную корягу. А ржавый якорь со сломанным зубцом, о котором я вспомнил только тогда, когда мне понадобилась веревка, мог еще послужить мне на славу.

Я решил делать плот из толстых бревен, а не из тонких. Работа эта, конечно, посложнее, но зато плот будет массивнее. Он, правда, получался очень тяжелым, но ведь скоро река затопит бугор, и плот окажется на воде. Поэтому я сооружал его на единственной ровной площадке рядом с костром. Я набрал в котелок листьев сассафраса и йоко и прочно привязал его веревкой к плоту, а затем устроил низкий брезентовый навес наподобие птичника. Другой кусок брезента я расстелил на бревнах, чтобы в щели не очень плескала вода, и покрыл его тонкими ветками и тростником, так что получился довольно неплохой настил в фут толщиной. Потом я срезал несколько шестов, уложил брезентовый мешок с вещами и копченую рыбу в «хижину» на плоту, а оставшиеся куски веревки прочно связал концами, чтобы иметь причальный канат. Теперь почти все было готово к плаванию.

Я надел пояс, сунул мачете Чарли в ножны и сверил направление по компасу. Прежде, мне казалось, что река находится прямо к востоку от бугра, где был мой лагерь, но я не представлял, сколько раз с тех пор мне пришлось передвигать вещи. Если река текла, примерно на север, то, согласно компасу, мне нужно было плыть по лесу на северо-запад, срезая угол, чтобы попасть в главное русло. Мне осточертело сидеть и ждать подъема воды, поэтому я срезал шест потолще и попытался им, как рычагом, столкнуть плот на воду. Это оказалось легче, чем я предполагал. Когда плот наконец коснулся воды, его быстро рвануло вперед, и, чтобы взобраться на него, мне пришлось чуть не по колено зайти в воду.

Отталкиваясь шестом, я плыл среди стволов, радуясь, что ближе к реке деревья становились реже и тоньше. Раньше здесь был берег. Когда мы с Чарли еще до начала дождей появились в этой районе, заросли тростника поднимались выше человеческого роста, а теперь все скрылось под водой, и я мог выплыть из леса прямо в русло реки. Солнце силилось пробиться сквозь плывущие густые облака, а под бурым потоком висел туман.

Тростник и листья пальм все время цеплялись за плот, как бы не желая выпускать меня из джунглей. Но стоило мне только выплыть из леса, как течение подхватило плот, завертело его и вынесло на глубокое место.

Мимо проплывали разные обломки, а однажды в плот ударился своими обломанными корнями ствол какого-то дерева, резким толчком выведя меня из благодушного настроения. На быстрой реке было множество предательских водоворотов, но я ухитрялся избегать почти все опасные участки и держался поближе к западному берегу. Время тянулось бесконечно. К вечеру я причалил к какой-то торчащей из воды коряге и поужинал копченой рыбой. Пакку оказалась такой же вкусной, как копченая семга… Я немного пожевал антималярийные листочки и попытался заснуть, но на меня тут же нахлынули ужасные воспоминания минувшей ночи. Несколько раз принимался идти дождь и, в конце концов, стал лить как следует, до самого утра. Его струи монотонно били по протекавшему во многих местах брезенту.

Утро принесло с собой много любопытного. Я увидел несколько розовых ибисов и неуклюжих аистов ябиру. Однако когда я пытался подобраться к ним на расстояние выстрела, аисты взмахивали крыльями и исчезали среди деревьев. Нередко я видел переплывающих реку уток, но они, как назло, всегда были вне досягаемости. Мимо меня на кучке тростника плыла ящерица. Она прыгнула на плот, сделав прямо-таки невероятный прыжок, и, как зеленая молния, исчезла в щели. Потом я снова заметил аистов. Их небольшая стайка как-то бесприютно сидела на ветке — огромные белоснежные птицы пяти-шести футов высотой с бело-красной шеей и очень черным копьевидным клювом длиной больше фута. Старатели зовут их «сладкими коровами». Темное мясо аистов по вкусу очень напоминает говядину.

Один из аистов внезапно сорвался с ветки и понесся над самой водой, а я замер в ожидании. Размах его крыльев был просто гигантским. Он камнем упал в воду и через секунду взмыл вверх, держа в клюве серебристую рыбу. Тут же в воздух поднялся другой аист и, хрипло крича, принялся описывать круги над джунглями. Потом мгновенно поднялась вся стая и вскоре скрылась из виду, а я грустно смотрел ей вслед, недоумевая, что встревожило птиц. Когда плот медленно проплывал мимо дерева, на котором они сидели, я внимательно оглядел это место и понял причину их испуга. В воде была змея анаконда длиной, по крайней мере, в двадцать пять футов… Может быть, даже больше — трудно сказать.

В прозрачной воде можно было разглядеть ее мощное тело, растянувшееся на илистом дне. Я воткнул шест в кучу полузатопленных ветвей и притормозил плот. Он завертелся и ткнулся в эту густую массу. Я зацепился за ветки канатом и стал внимательно разглядывать гигантскую анаконду. Она двигалась… Когда змея проползала под ветками, около которых я остановился, со дна поднялись клубы мути. Вскоре неподалеку от огромной моры среди грязно-белой пены, где покачивался пучок водяных растений, я заметил движение. Из воды высунулась плоская чёрная голова анаконды…

Я, как завороженный, смотрел на огромное тело, появляющееся из воды. К темно-зеленым кольцам прилипла скользкая трава. Кольца эти достигали пятнадцати дюймов в поперечнике… Чудовище проползло между двумя громадными деревьями и начало подниматься, на нижние ветви одного из них. Было очень соблазнительно привезти, домой змеиную кожу, и я схватился за ружье. Надо было подождать, пока появится голова. С такого расстояния я, конечно, не мог промахнуться. Голова появилась, я быстро прицелился и выстрелил… Патрон зашипел, как отсыревшая петарда. Я выстрелил из второго ствола. Дробь зашлепала по воде у самого дерева, не долетев до змеи… Я со, злостью принялся перезаряжать ружье. Но если мне кое-как удалось впихнуть патроны в ствол, то после выстрела гильзы так, расширились что их латунные закраины оторвались, и картон остался в стволе. По-видимому, какая-то шальная дробинка попала в змею. Анаконда соскользнула с ветки и снова ушла под воду. Расстроенный, я поплыл дальше. Кажется я без толку потратил столько времени на возню с этими патронами. Если отсырели два из них, то и всё остальные были, конечно, не лучше! Но я все же вытащил гильзы и перезарядил ружье. Без особых надежд. Так, на всякий случай.

Снова показались аисты, только опять вне пределов досягаемости. Однако в тот момент, когда я этого меньше всего ожидал, над рекой пронесся крупный попугай. Я вскинул ружье и выстрелил — птица камнем упала в воду. Я шестом подтолкнул ее к плоту. Вскоре я заметил несколько маленьких островков и, когда плот проплывал мимо одного из них, бросил туда якорь, причалил и вышел на пологий берег. У самой воды суетились голубые крабы. В воздухе вились тучи мошкары, но здесь было много сухих дров, и вскоре ярко запылал костер, повалил густой дым, отпугивая этих крошечных злых бандитов. Я ощипал попугая. Мяса на нем оказалось не так уж много, но все же это было приятное разнообразие в моем рыбном меню.

Я разрезал птицу на мелкие кусочки и бросил в котелок. Даже сваренная она была жесткой, как старая подметка, но я проглотил все в два счета. На десерт у меня была анона — зеленый овальный плод с желтой мякотью и большой косточкой. На дереве висел только один такой плод. Видимо, птицы и летучие мыши не заметили его и поэтому он казался мне особенно сладким. Остальные ветки этого дерева почти все засохли, под ними на земле валялось еще несколько гнилых, исклеванных плодов.

Надо мной свисали листья пальмы асаи. Я срезал несколько штук, чтобы добраться до нежной «пальмовой капусты», росшей в пазухах листьев. Когда начался дождь, я отплыл от островка, пока берег еще не превратился в грязное месиво. Весь день плот шел мимо таких же маленьких островков, на одном из них я провел ночь. Там совсем не было сухих дров, и пришлось обходиться без костра. Я пробовал ловить рыбу, но без особого успеха. Удалось поймать лишь несколько мелких рыбешек величиной с кильку да одного угря, а потом мошкара довела меня прямо до безумия, и я лег спать, завернувшись с головой в брезентовый мешок.

Ночью снова шел дождь, но я спал крепким сном. Наутро почти весь островок оказался под водой… Кусты, к которым был привязан мой плот затопило, и причальный канат сильно натянулся. Беспокоясь о якоре, я быстро ослабил веревку, а потом позавтракал копченой рыбой, пожевал листочков и отправился в путь. Солнечные лучи безуспешно пытались пробиться сквозь густые облака. Через некоторое время я заметил, что скорость течения явно возросла, Впереди виднелись белые барашки и я вдруг сообрази, что приближаются пороги. Тогда я постарался держаться как можно ближе к берегу, но все же на достаточной глубине, чтобы не напороться на какую-нибудь корягу.

Кое-где вода бурлила над затопленными островками, и мне приходилось обходить, эти места. Течение становилось все быстрее, и плот, уже несся с угрожающей скоростью. Я все время старался отталкивать от плота всякие обломки, а пороги между тем все не появлялись… Потом я вдруг заметил, что поток становится уже, а бешеное течение резко замедлилось. Это произошло так быстро, что я сначала даже не сообразил, в чем тут дело. Но вскоре понял, что, плывя около самого берега, я даже не заметил, как плот вынесло из главного русла в какое-то ответвление, где обычно течения почти не чувствуется, но сейчас, во время бурного разлива, сюда хлынули воды вздувшейся реки.

Я понял, что это была не просто протока, огибающая какой-нибудь островок. Русло, по которому я плыл, уходило почти на запад. Плыть с шестом против течения я, разумеется, не мог, и мне оставалось лишь ждать, положившись на волю случая. Ручей не только суживался, но еще и мелел, от него в обе стороны отходили ручейки поменьше. Густые джунгли подступали к самой пойме, заросшей высоким тростником. Над этим волнующимся морем тростника не было видно ничего, кроме каких-то далеких гор на юго-западе, — конечно, это не были Акараи. Когда плот в конце концов ткнулся в берег и прочно засел среди черной грязи, я понял, что мне предстоят серьезные испытания, если только грязь окажется такой мягкой, какой она была на вид.

Но, воткнув в нее шест, я был приятно удивлен. Шест застрял в ней, как в глине, а когда я сделал несколько осторожных шагов, мои сапоги почти не оставили на поверхности никаких вмятин. Плыть дальше на плоту было невозможно. Я срезал с него все веревки. Один кусок пустил на ремень для ружья, из другого сделал ручку к брезентовому мешку. Остальную веревку я спрятал в карман, взял в руки шест покрепче и отправился на север. Раздвигая шестом тростники, я все время поглядывал на компас, чтобы не сбиться с нужного направления. Шум, который я производил, безусловно, должен был отпугнуть всех притаившихся змей и аллигаторов.

Вскоре начался подъем. Тростник стал заметно ниже, а через несколько ярдов он вообще кончился, и я вышел к какому-то обрыву, который поднимался вверх футов на восемь и был переплетен корнями. На верху этой стены торчали пучки травы и папоротника, а дальше вставали джунгли, безмолвные и зловещие. Цепляясь за свисающие корни, я вскарабкался наверх и оказался на лужайке. Черная ящерица испуганно метнулась в сторону и скрылась среди густой травы, а какая-то маленькая птичка с черно-желтым оперением упорхнула в тростниковые заросли.

Я с большим трудом зажег костер. Спички отсырели, несмотря на все принятые меры предосторожности. При ярком пламени сгущавшаяся вокруг тьма казалась еще непрогляднее. Меня охватило острое чувство одиночества. Начался сильный дождь. Пришлось бежать в лес, чтобы нарезать веток для навеса. Уже совсем стемнело, и мне не хотелось возвращаться к плоту за брезентом, он мог подождать и до утра. Тяжелые капли с шипением падали в огонь. Они гасили пламя, не давая дровам разгореться. Дождь! Снова бесконечный, свистящий, льющий как из ведра, трижды проклятый дождь!… Навес из листьев все-таки немного защищал меня. Я поспешил открыть одну из трех оставшихся у меня банок мясных консервов и стал есть, наблюдая, как зеленые краски леса постепенно темнели, становясь бархатисто-черными. В отдалении начала свой концерт стая обезьян-ревунов, но вскоре глухой свист дождя перешел в непрерывный рев и заглушил все звуки.

Смутное ощущение тревоги охватило меня, как только я открыл глаза. Костер погас, дождь прекратился, сквозь просвет в облаках светила луна. За деревьями слышался какой-то осторожный шорох, будто кто-то подкрадывался ко мне… Я увидел, как темные фигуры быстро перебегают от дерева к дереву, и придвинул к себе ружье. Индейцы, решил я… Я прислушался, стараясь не делать резких движений, и услыхал приглушенные голоса. До меня ясно донесся хриплый шепот, и я разобрал несколько испанских слов.

Нет, там, в мокрых, туманных джунглях, были не индейцы, во всяком случае не дикие индейцы… Я находился на гвианской территории и не так уж близко к границе, поэтому странно было слышать испанскую речь. Еще кто-то заговорил, на этот раз по-португальски… В мерцающем лунном свете я увидел гигантскую фигуру…

Я встал на колени и спустил на ружье предохранитель, но, вспомнив о двух испорченных патронах, вытащил пистолет и тоже поставил его на боевой взвод. А может быть, предположил я, в кустах притаилась какая-нибудь партия суеверных старателей или бразильских метисов-кабокло, которые сейчас, вероятно, со страхом думают, что за лесной дух прячется там под посеребренным луной навесом из листьев? Но чутье подсказывало мне, что это, пожалуй, не просто старатели. Уж слишком далеко от реки они забрались. Я громко спросил по-испански:

— Кто там? Что вам надо?

Шепот мгновенно смолк. Несколько секунд стояла мертвая тишина, а потом из-за деревьев одна за другой начали появляться какие-то фигуры в лохмотьях, и я встал. Их было человек двадцать, какие-то подозрительные типы с впалыми щеками и гладкими волосами. На них были такие же грязные лохмотья, как на мне, если еще не хуже. В общем, банда каких-то пугал. Почти у всех в руках были обнаженные мачете. Выглядели все ужасно, просто дикие звери, а не люди. Правда, и я со своими всклокоченными волосами и спутанной бородой, которую не сбривал вот уже три месяца, выглядел, вероятно, не лучше.

Увидев оружие, они приостановились. За поясом у меня был пистолет, а в руках я держал ружье наготове. Казалось, они собираются напасть на меня, хотя я и не мог понять, что им от меня нужно… Оружия у них, кажется, не было. Впереди остальных стоял высокий, худой, как щепка, человек. Видимо, он был у них главарем. На нем болтался расстегнутый армейский китель (явно с чужого плеча), из-под которого виднелась волосатая грудь. Рваные рубчатые штаны едва доходили ему до колен, а на шее висели связанные шнурками сапоги. Его злое лицо было сильно изрыто оспой.

На других бандитах болтались остатки штанов, у некоторых на голове были шляпы с мягкими полями, а у остальных длинные волосы зачесаны назад и перетянуты рваными полосками ткани. Почти все были босые.

— Американец? — спросил меня вожак по-испански.

— Англичанин, — ответил я. — А вы кто?

Он сплюнул и что-то сказал через плечо, но я не разобрал, что именно. Толпа оживилась, послышались насмешливые замечания. Он сделал шаг вперед, но я остановил его, угрожающе подняв ружье.

— Не надо бояться, амиго! — сказал он по-английски с лицемерным добродушием. — Мы же неплохие ребята. Мы искали золото и попали в беду. У тебя, наверное, есть еда? Ведь мы всего-навсего голодные ребята, и притом друзья англичан.

— Мне нечем вам помочь, — ответил я. — У меня нет еды. Я все потерял во время наводнения.

— Ты что один? — мгновенно последовал нетерпеливый вопрос, и лица бандитов хищно оскалились. В их грубой речи сквозила алчность и что-то еще… Да, безусловно они собирались меня убить! Толпа двинулась ко мне, и я выстрелил из ружья в землю. Звук выстрела был не очень сильным, но они все же остановились.

— Следующий заряд я пущу вам в головы! — предупредил я. — Проваливайте отсюда, да поскорее! У меня вам нечем поживиться, я в таком же отчаянном положении как и вы.

Я угрожающе положил руку на пистолет, не слишком полагаясь на патрон, находившийся в другом стволе ружья. Главарь повел плечами и скривил лицо в улыбке, обнажив гнилые зубы. Улыбка его не предвещала ничего хорошего. Это был оскал раздраженного зверя… Он бросил взгляд на кого-то из своих подчиненных и с деланным отчаянием поднял вверх обе руки.

— А ты упрямый парень, сеньор, — сказал он. — Неужели у тебя ничего не найдется для бедного Панчо? Может быть, немножко золота?

Я не ответил, и он снова повернулся к толпе, показал своим оборванцам на темные заросли и выкрикнул какое-то распоряжение, а потом глянул вверх на луну и усмехнулся с издевкой.

Что-то сверкнуло в лунном свете. Я невольно нагнул голову, но было уже слишком поздно. Брошенный мачете попал мне в голову около уха, и на мгновение я перестал видеть — в черепе закружились тысячи огней. По лицу текла кровь. Раздались дикие вопли, и я выпалил из ружья прямо в толпу бандитов, наступающих на меня со всех сторон с мачете в руках. Кто-то закричал, а я швырнул на землю ружье и правой рукой выхватил из-за пояса пистолет. Голова моя разламывалась от боли, в глазах кружились яркие огни, а потом на меня внезапной волной надвинулась тьма, я зашатался и упал на одно колено. Но, падая, выстрелил в упор прямо в злорадную физиономию главаря.

Мою кисть, а потом всю руку пронзила невыносимо острая боль. Осколки металла содрали кожу на голове, лицо обожгло порохом, пламя отдачи опалило глаза и ресницы. Раздался оглушительный грохот, прокатившийся по всему лесу. Я был так потрясен, что в течение нескольких мгновений не мог сообразить, что произошло. А еще через секунду бандиты уже окружили меня, пиная, нанося удары и стараясь повалить на землю… Несмотря на охвативший меня ужас, я все же заметил, что они били меня своими мачете плашмя, и услыхал, как вожак кричал им по-испански, чтобы они не убивали меня, потому что я, вероятно, знаю, где есть золото…

Они безусловно, подозревали, что у меня есть золото, и не убили меня лишь потому, что нашли драгоценности в моем поясе. Бандиты разложили огромный костер и расселись вокруг, затеяв жаркую свару из-за добычи. Было еще темно. Свет луны с трудом проникал сквозь густые кроны деревьев, но яркое колеблющееся пламя костра подчеркивало грубость этих жестоких лиц, отражаясь в маленьких алчных глазках. Пахло ромом. Многие бандиты были уже пьяны, кое-кто из них, шатаясь, бродил вокруг костра.

Я подумал, что, может быть, бандиты считают меня уже мертвым. Голова у меня разрывалась от боли вокруг раны над ухом образовалась запекшаяся корка, липкая кровь залила переносицу. Я чувствовал боль всюду, болели мелкие ножевые раны в разных местах, но все же я, слава богу, был жив. Я приходил в бешенство, наблюдая, как они ссорятся из-за золота и алмазов, которые достались мне ценой невероятных трудов, лишений и страданий. Но жизнь для меня была дороже всех алмазов на свете, и я старался не шевелиться.

Я сообразил, что пистолет разорвало при выстреле и причиной была та казавшаяся мне неопасной «небольшая вмятина» в стволе. Да, мне как-то отчаянно не везло — сначала наводнение, потом Чарли, а теперь вот это… Я начал отползать в густую тень. Бандиты даже не позаботились связать меня. Я нисколько не сомневался, что они убьют меня перед уходом: ведь нельзя оставлять свидетеля, который может сообщить об их местопребывании.

Внезапно главарь встал с места и ткнул ногой в костер, так что вверх взметнулся сноп искр и запрыгали языки пламени. Он сплюнул на угольки и, размахивая мачете, направился ко мне. Я решил, что он заметил мои движения. Мне безумно хотелось вскочить на ноги и убежать, но я сдержал себя и притворился, что лежу без сознания. Но его нельзя было провести. Он пнул меня в ребра, а потом сильным ударом босой ноги перевернул на спину и плюнул прямо в лицо.

Меня охватила слепая ярость. Забыв всякую осторожность, я вскочил на ноги. Мне хотелось изувечить и убить его. Это внезапное нападение застало бандита врасплох. Он слишком поздно замахнулся на меня ножом, и я успел отскочить в сторону. Я с размаху ударил его сапогом в пах, потом кулаком в грудь и что есть силы стукнул по горлу. Он качнулся назад, судорожно хватаясь руками за разбитую шею, и упал прямо в костер.

Я бросился бежать, а бандиты помчались за мной, словно взбесившиеся псы. Но большинство из них были слишком пьяны, так что мне удалось порядочно опередить их. Я нырнул в кустарник и начал пробираться прямо сквозь густые заросли, покуда не выскочил на узкую звериную тропку. Впереди в лунном свете поблескивала вода.

Хрустнули кусты, и я резко обернулся. Никого… Потом послышались хриплые крики и плеск воды в ручье. На тропинке появились темные фигуры. Я притаился в тени, и они пробежали мимо, не заметив меня. Я осторожно направился обратно к костру — этого они, разумеется, не могли от меня ожидать — с намерением захватить там все, что удастся, и убежать. Но шум на тропинке и несколько неразборчивых слов, сказанных по-испански, вынудили меня забраться в ручей. Я притаился среди низко нависших над водой ветвей, прижавшись к мокрому берегу.

Луна внезапно скользнула за облако, упало несколько крупных капель дождя… Я стоял теперь на берегу в темноте, выжидая, когда снова появится луна. Вдруг в зарослях совсем близко от меня что-то задвигалось… В то же самое мгновение кто-то прыгнул на меня и сильным ударом сбросил обратно в воду. Я быстро повернулся, и у самого моего горла сверкнула сталь ножа. Я невольно вскинул правую руку, чтобы защитить шею. Острое лезвие мачете до костей рассекло мне пальцы.

Я совершенно обезумел от боли. Бандит снова замахнулся ножом, но я плеснул ему в глаза водой, ударил что есть силы сапогом и, когда он стал валиться, рубанул его по глазам ребром ладони здоровой руки. Стукнув его еще два раза по голове, я сдавил ему горло и окунул в мутную воду. Я долго держал его под водой, пока наконец мой разум не прояснился и безумие, вызванное мучительной болью, не прошло. Я тупо смотрел на качающееся на воде тело, пока не забурлила вода и не появились стремительные серебристые силуэты… Меня тошнило, я чувствовал неимоверную слабость. Из моих искалеченных пальцев в воду капала кровь. Из ручья выпрыгнула извивающаяся пирайя и едва не цапнула меня за руку. Я бросился на берег, временное оцепенение тут же слетело с меня.

Я оторвал полоску от своей уже заметно уменьшившейся рубашки и, как мог, забинтовал кровоточащую руку. Раздавались громкие крики, вокруг трещали кусты. Бандиты были буквально всюду. Я споткнулся о низкую ветку и сквозь хлещущие прутья кустарника свалился в какую-то канаву. Я лежал на дне ямы, задыхаясь, почти теряя сознание от страха и боли, и молил бога, чтобы рядом со мной не оказалось бушмейстера или какой-нибудь другой смертоносной твари. Я слышал хриплые возгласы и сердитую брань. Все заросли вокруг прямо ходили ходуном.

Шум постепенно удалялся, но бандиты все время возвращались назад, и я не смел шелохнуться, хотя по мне ползали насекомые. Сквозь кроны деревьев уже начал пробиваться серый рассвет, когда последние крики погони замерли в отдалении. Наступила зловещая тишина. Полумертвый, промерзший до костей, дрожащий от лихорадочного озноба, выбрался я из канавы. Рука моя сильно распухла. При свете луны я обследовал страшную рану. Фаланги третьего и четвертого пальцев были перерублены и висели на лоскутках кожи… Когда я снял грязный «бинт», из ран опять хлынула кровь.

Я снова перебинтовал всю кисть, принеся в жертву еще один кусок рубахи, и стал осторожно пробираться к лагерю.

Костер все еще не погас. Я собрал дров, навалил их на раскалённые угольки и в изнеможении опустился на бревно поближе к огню. Потом обмотал тряпкой окровавленную голову и долго сидел, уставившись на пламя костра, силясь придумать, что мне теперь делать, но меня одолевала такая тоска, что я не мог ясно соображать. Рассветало. В листве окутанных туманом деревьев печально звучали птичьи голоса. Я не сразу заставил себя пошевелиться. Повсюду в траве валялись осколки бутылок из-под рома. В гнилом древне торчал ржавый мачете с выщербленным краем. Мой пистолет с вырванным затвором, без магазина и с лопнувшим по всей длине стволом валялся на прежнем месте.

Коробка, в которой находились пленки, лежала пустая и была вдавлена в землю. Рядом валялись три пленки, по-прежнему в обертке из фольги. Четвертая лежала без упаковки, измятая, безнадежно испорченная… Несмотря на мрачное отчаяние, какой-то проблеск разума все же мелькнул в моем мозгу. Я нагнулся, поднял с земли три пленки (внешне это жест казался совершенно бессмысленным и механическим) и положил их в карман своей куртки.

Больше я ничего не нашел. Эта мерзкая шайка утащила все, кроме развалившихся сапог и грязных лохмотьев, которые были на мне. Исчезли последние банки консервов, пояс со всем его содержимым, ружье и три оставшихся патрона. Сломанный якорь и тот утащили. Теперь у меня не было даже спички…

16. Кошмарное путешествие

Я понимал, что нужно пробираться обратно к реке. Это было единственным разумным решением. А уж что делать потом — это вопрос другой. Но делать что-то надо. У меня снова начался приступ лихорадки, и я пожевал немного листьев абатуа. Потом разыскал листья амапы — народное индейское болеутоляющее и антисептическое средство. Я привязал их к искалеченной руке, оставив два здоровых пальца свободными, но их малейшее движение вызывало острую боль в остальных пальцах, так что они оказались практически бесполезными. К ранам на голове я тоже привязал листья амапы.

Я отправился к берегу ручья, к тому месту, где оставил плот. Теперь в тростниках плескалась вода и мой плот снесло.

Травянистая лужайка кончилась, начались заросли тростника. Я, не раздумывая, пошел прямо сквозь них, уверенный, что иду в нужном направлении и что река должна быть где-то близко. Я брел по колено в воде и жидкой грязи, но через некоторое время илистая топь сменилась довольно твердой почвой. Я пробирался сквозь тростник, надеясь выйти к месту впадения ручья в реку. Местность все время повышалась, заросли тростника становились реже, но пушистые верхушки мешали смотреть вперед. Я продолжал свой путь, уверенный, что вот-вот выйду к воде. Но снова начался спуск, и почва постепенно делалась все мягче и мягче, пока под моими сапогами опять не зачавкала жидкая черная грязь.

Тучи комаров доводили меня до исступления. Я закутал голову рваной курткой, но это не очень помогло. В конце концов, я обмазал обнаженные участки тела вонючей грязью. Казалось, не будет конца этим проклятым тростниковым зарослям, и, чем глубже я в них забирался, тем болотистее становилась почва. Куда бы я ни повернул, всюду была лишь жидкая грязь да поблескивающая вода глубиной от нескольких дюймов до двух футов. Я понял, что безнадежно заблудился, и меня охватил панический ужас…

Над головой висело зловещее серое небо. Не было видно ни гор, ни деревьев, которые могли бы служить мне ориентиром. Я старался подавить свой страх и продолжал двигаться. Ведь должен же я куда-то выйти наконец. Речка стала глубже, и я решил, что приближаюсь к устью. Тростник поредел. Я шлепал между кочками растрескавшейся грязи с пучками тростника на вершинах и теперь уже видел деревья и сверкающую гладь воды.

Я с огромным трудом выдирал ноги из вязкой грязи и все же постарался прибавить шагу, радуясь, что кончаются эти кочки с тростником. Но ручей, вдоль которого я шел, впадал не в реку, а в какое-то мелкое озеро, разлившееся, насколько хватает глаз, среди перекрученных, изогнутых корней…

За этими причудливыми арками сплошной стеной вставали джунгли. Пробраться сквозь темные туннели в зарослях можно было только по узловатым предательским корням, и я начал карабкаться, оступаясь, скользя и отчаянно цепляясь за них. Меня гнал вперед страх перед змеями и аллигаторами. С жестких листьев взлетали стаи озверевшей мошкары, всюду стоял невыносимый запах гнили и плесени. Я снова обмазал лицо и руки грязью, но ведь глаза не залепишь. Это был настоящий ад.

Вскоре стали попадаться огромные деревья, а когда начался постепенный подъем, воздушные корни заметно поредели и потом вообще затерялись среди свисающих пальмовых листьев и густого кустарника. Я брел по щиколотку в воде, забираясь все глубже и глубже в лабиринт серовато-зеленых стволов, пробивая и прорубая себе дорогу сквозь мокрую листву, которая живой стеной смыкалась за мной. Я потерял всякую ориентировку. Со всех сторон меня окружали хмурые стволы, а сплетенные ветви и фестоны лиан совсем закрывали небо.

Куда бы я ни посмотрел, всюду блестела неподвижная, темная вода, и, если я останавливался, чтобы передохнуть, жуткое молчание джунглей нарушали только звуки падающих в воду стручков да стук скатывающихся по листьям капель. Волокна светлого тумана медленно проплывали в этом царстве мрака. Без компаса я был совсем беспомощным. Наш старый способ определения севера по мху, растущему на затененной стороне деревьев, в джунглях неприменим. Мхи и паразиты растут здесь везде, где только могут зацепиться, облепляя дерево со всех сторон. Даже сильный ветер, ломающий верхушки деревьев, сюда вниз почти никогда не проникает. Трава вокруг спутанных корней здесь так же неподвижна, как и вода в темных лужах между кочками.

Я уже не знал, где ручей, где река и совсем не представлял, в каком направлении двигаюсь. Но все же не терял уверенности, что рано или поздно выйду к реке. Положившись на волю случая, я старался подавить тревогу и привыкнуть к мысли, что мне предстоит пробираться через эти дебри. Я пробьюсь, я должен пробиться. И я продолжал двигаться, рубить ветки, карабкаться, ругаться, падать до тех пор, пока не спустилась ночь, слившаяся с тусклым полумраком дня. И вместе с темнотой пришел страх. Где найти пристанище на ночь, как выбраться на сухое место, пока еще видно хоть что-нибудь?…

Все же я нашел себе «берлогу» среди корней огромного дерева. В стволе было дупло, куда могли бы втиснуться три человека. К моему удивлению, здесь оказалось довольно сухо. Мох и прелые листья поднимались над водой, так что можно было устроиться даже с некоторым комфортом, если не считать обилия насекомых. Прежде чем забраться в дупло, я проверил, нет ли в нем змей и сороконожек. Казалось, что этой ночи не будет конца. Со всех сторон неслись какие-то таинственные всплески и громкое ворчание, а страшный рев аллигаторов не смолкал почти до утра. Среди кривых корней вокруг моего убежища носились летучие мыши.

Потом ненадолго показалась луна, посеребрив неподвижную воду между стволами деревьев. Лягушки квакали не умолкая. Но под утро бледное небо затянуло тучами, поднялся ветер и загудел высоко в ветвях. Во всю силу хлынул дождь, неизбежный, безжалостный дождь. Он застучал по плотной листве и, пробившись сквозь нее, капал в болото и бесчисленными струями стекал на дно дупла, пропитав насквозь пористую подстилку из мха и листьев.

Когда дождь кончался, с листьев и с веток еще долго капала вода, так что трудно было понять, когда идет дождь, когда нет. Но я спал, несмотря ни на что, свалившись от изнеможения. Пробуждение было безрадостным. Все мое тело онемело и ныло. Рука, покрытая коркой запекшейся крови и густо усеянная насекомыми, кошмарно болела. При каждом движении с лица и бороды отваливались куски растрескавшейся сухой грязи. Я снова обмазался грязью и двинулся по мрачному лесу, подгоняемый ужасной мыслью, что я долго не протяну в таком состоянии — без пищи и все время мокрый.

Но эта адская ночь была лишь началом, за ней последовало много таких ночей. Я брел, пробивался, падал. На следующую ночь я снова отыскал пристанище, если его можно было так назвать, и наконец-то выбрался из сплошного болота на твердый грунт. Но мои мучения только начинались. Я буквально умирал от голода. Меня терзала лихорадка и боль. Бесконечные дожди загнали почти всю живность в самую гущу леса. Я видел лишь нескольких жалких птичек, но поймать их было невозможно.

Все последующие дни я жил, как дикий зверь, испытывая совершенно звериный голод. Я выкапывал разные корни: ямс, маниоку, танья. Здесь не было ни фруктов, ни ягод, ни орехов. Если мне встречались озерки и ручейки, я часами безрезультатно пытался пронзить заостренной палкой юркую рыбу, но все мои усилия сделать это левой рукой выглядели просто смехотворными. Иногда я ухитрялся поймать несколько крошечных рыбешек, но это случалось очень редко. Если мне удавалось найти какое-нибудь прибежище на ночь, там всегда было полным-полно жуков или муравьев.

Чтобы не спать на голой земле, приходилось вбивать колья и делать настил. Эта, казалось бы, обычная и несложная работа превращалась для меня в постоянную пытку. Я обливался потом и почти терял сознание от боли.

Все мое путешествие было сплошным кошмаром, которому, казалось, не будет конца. Страдание, боль, промозглая сырость, страх и вечный мучительный голод. Меня без конца терзали крошечные красные клещи, которые забирались под кожу вызывая нестерпимый зуд. Я совершенно терял власть над собой и в кровь расчесывал тело, а кровоточащие ранки еще больше привлекали злобных насекомых. Как-то я нашел кремень. Теперь задолго до наступления темноты я принимался высекать огонь, ругаясь от досады, когда мои усилия оказывались бесплодными. Я подолгу сидел на корточках над кучкой сухих (или только по виду сухих) щепок и мха, которые мне с трудом удавалось извлечь из какого-нибудь дупла, и упорно старался высечь искру из лезвия мачете. Иногда мне это удавалось. Но обычно, если я даже и ухитрялся высечь огонь и раздуть крошечное пламя, с бесконечным терпением стругая и подкладывая тонкие щепочки, неожиданный ливень гасил этот слабый огонек, не оставляя даже следа…

Такие ночи, когда я оставался без огня в непроглядно черной тьме, почти сводили меня с ума. Каждый час казался вечностью, каждый звук — угрозой. Я лежал на своей постели из веток, устроенной на кольях, и страх сжимал мое сердце: я боялся змей, летучих мышей, притаившейся мучительной смерти. А днем были свои страхи, которые так же неотступно следовали за мной: страх свалиться от ужасной болезни, страх встретиться с каким-нибудь зверем. Пить приходилось любую воду, и часто я не мог найти ничего, кроме грязных дождевых луж, позеленевших от тины. Я старался пить поменьше и терпел до тех пор, пока жажда, вызванная лихорадкой, становилась совершенно невыносимой.

Бывали моменты, когда я просто бессмысленно блуждал от одного места к другому, не сознавая, что делаю. Иногда я устраивался на ночлег, а когда просыпался, вспотевший и дрожащий, то оказывался в совершенно ином месте. Однажды в минуту просветления я догадался привязать к рукоятке мачете петлю из тонкого, но необычно прочного волокна пиассавы и, ложась спать, надевал ее на запястье. Это выщербленное лезвие было в тысячу раз дороже всех алмазов и золота, вместе взятых.

Я не решался тревожить свою раненую руку, просто держал ее все время завернутой в листья амапы, а сверху время от времени наматывал новые куски рубашки, когда прежние становились черными от крови. Рука болела теперь не так сильно, если, конечно, я случайно не задевал ее. Вся кисть онемела, и временами я чувствовал дергающую боль. Я мог кое-как двигать двумя здоровыми пальцами, но делал это лишь в самых крайних случаях. Во время сна или просто отдыха я всегда закутывал голову курткой, а руки обертывал большими листьями, Да и на себя наваливал листьев. И все-таки просыпался я всегда искусанный, а по всему телу ползали всякие насекомые. Особенно терзали меня муравьи. И всегда я просыпался в страхе, гнетущем страхе, не укусила ли меня этой ночью зараженная летучая мышь — переносчик бешенства? Раны у меня на голове покрылись струпьями, но я все-таки не снимал с них повязок.

Однажды я убил обезьянку. Она сидела на дереве, под которым я нашел яйцо, выпавшее из гнезда на мягкий мох и, кажется, не разбившееся. Обезьяна, одна из стаи тех красных ревунов, которых я слышал предыдущей ночью, сидела на высоте футов двадцати и сквозь листву внимательно разглядывала яйцо. Я мгновенно схватил его и уже собирался выпить, как вдруг мне в голову пришла счастливая мысль. Я положил яйцо на место и отошел в сторону. Когда обезьянка, как я и предполагал, с ужимками спустилась вниз, я с силой бросил в нее мачете и попал прямо в голову. Весь остаток утра я потратил на то, чтобы разжечь костер, и только к вечеру отодрал последний кусок волокнистого мяса от зажаренной, пахнущей дымом тушки. Я съел все до крошки, оставив лишь обглоданные кости да кишки, которые в тот же миг густо облепили муравьи.

Иногда я вдруг выходил к заросшему тростником берегу какого-нибудь более или менее широкого потока, и тогда мне казалось, что я наконец выбрался к реке. Но меня всегда ждало горькое разочарование… Несколько раз, когда я на мелком месте пил воду или просто с наслаждением смачивал лицо, на меня чуть не напали аллигаторы. Нередко пирайя пыталась вцепиться мне в щиколотку, но это не представляло опасности, так как я никогда не снимал сапог. Зато пиявки забирались внутрь через рваные голенища. Когда я еще раз наткнулся на стайку пирайи, я решил использовать раздувшуюся от крови пиявку и добыть себе пищу. Я срезал тонкий стебель лианы и привязал к его концу кусок тряпки, пропитанной кровью пиявки, вернее сказать, моей собственной. Когда я опустил эту леску в поток, к ней молнией метнулась пирайя. Я быстро выхватил леску из воды вместе с тремя рыбками, которые вцепились в тряпку своими острыми зубами. Четвертая сорвалась в воду и не успела упасть, как еще одна пирайя впилась ей в брюхо…

Все трио билось у моих ног, издавая какие-то странные хрюкающие звуки. Я раскроил им головы. Одной из них я отрезал голову совсем, но и после этого страшные челюсти продолжали щелкать… Часть рыбы я съел в сыром виде. Ведь если два дня питаться только корешками, не приходится быть привередливым. Голод, вообще, не знает ни границ, ни брезгливости, ни жалости. Один раз я заметил повис, сидевшую на поваленном стволе, и метнул в нее мачете. Когда она свалилась на землю, я увидел, что от птицы остался почти один скелет да перья, а остальное было сильно изъедено муравьями. Я стал разыскивать мох и сухие ветки и потом принялся за обычную нудную процедуру разжигания костра, но на этот раз мне повезло. Собирая ветки, я нашел бутылочную тыкву с начисто выеденной сердцевиной. В ней поселился громадный паук, но я тщательно прополоскал ее и наполнил водой. У меня получился неплохой котелок. Я ощипал перья с жалких останков повис и положил в тыкву, добавив несколько листиков танья и кусочки ямса. Этот «суп» влил в меня новые силы.

На следующее утро у меня сильно начала болеть рука, а под мышкой я заметил небольшую опухоль. К вечеру она стала размером с яйцо, и начались такие страдания, каких я еще не знал. Когда боль стала совсем невыносимой, я принялся разжигать огонь. Теперь я всегда устраивал над костром навес из листьев. Это спасало пламя от внезапного дождя и от постоянно сыпавшихся с ветвей капель. Я нагрел воды в котелке и начал снимать с кисти повязку. Листья амапы и первый слой материи пришлось отмачивать в горячей воде, и, когда они отстали, я был просто потрясен, увидев руку. Разрубленные пальцы страшно распухли и воспалились, а из ран сочился желтый гной. Кончики пальцев стали серовато-белыми… Меня бросило в жар от страшной мысли, что началось заражение крови, возможно, даже гангрена. Пока я промывал воспаленные, гноящиеся ткани, я испытывал и душевные и физические муки. Наложив на раны припарку из свежих листьев амапы, я снова забинтовал кисть пригнув искалеченные пальцы к ладони, а потом сварил порцию тонизирующего средства

из листьев йоко.

Как-то в полдень, когда я медленно брел по узкой извилистой тропке, проложенной дикими свиньями по самому краю болота, я вдруг увидел рой золотисто-коричневых пчел, облепивших поваленный бурей ствол какого-то дерева. От полного падения его удерживали высохшие ветки других мертвых деревьев, наклоненных во все стороны под разными углами. Белые призраки с ободранной пятнистой корой и расщепленными скрученными стволами. Гниющие стволы лежали в спутанной массе погибших и погибающих лиан и были покрыты плесенью и грибами. Надежда получить сладкую концентрированную энергию ободрила меня, и я двинулся через трясину, утопая по колено в грязи. Мед…

Я принялся откалывать сухие щепки от растрескавшегося бревна. Древесина внутри была такой гнилой и высохшей, что крошилась на мелкие куски. Я сгреб порядочную кучу листьев, положил сверху щепки, собираясь устроить костер прямо под широкой трещиной, расколовшей ствол поваленного гиганта. Теперь я уже не боялся, что мне не удастся разжечь огонь. Больше мне не приходилось бесконечно возиться с кремнем и щепками. Я стал применять другой способ, о котором, несомненно, вспомнил бы с самого начала, не будь мой мозг одурманен лихорадкой. Теперь у меня была трутница — коробка из-под табака, в которой лежала обугленная тряпочка. Искру надо был высекать по-прежнему, но все это уже не представляло сложной проблемы. Достаточно было нескольких искорок, чтобы поджечь тряпочку, а потом я без особых трудностей переносил огонек на пучок травы или лучинку, осторожно дуя на тлеющий трут.

Мох и щепки вскоре запылали и закрутились, потом огонь охватил крупные ветки. Когда языки пламени стали лизать ствол мертвого дерева, я подбросил в огонь мокрых прелых листьев. Густо повалил едкий желтый дым, окутал ствол и стал проникать в трещину.

Оттуда выскочила двенадцатидюймовая многоножка и мгновенно скрылась в трещине другого бревна. Откуда-то сорвалась небольшая сова и стала кружиться среди путаницы неподвижных ветвей. Из грязи выпрыгнула огромная зеленая жаба, уселась на кривом корне и уставилась на меня своими выпуклыми глазами. Ее горло бурно вздымалось, она закрывала при этом глаза и громко квакала. Ярким пламенем вспыхнули поднимавшиеся со дна трясины струйки болотного газа, охватив корни поверженного гиганта. Потревоженные дымом пчелы сердито загудели и заметались в нерешительности. Вереницы муравьев отчаянно забегали во все стороны.

Вдруг почти весь золотистый рой поднялся, отлетел на несколько ярдов и опустился на другое дерево с подветренной стороны. Из трещины все еще вылетали отдельные пчелы по одной, по две и, одурманенные дымом, падали иногда в воду. Я принялся рубить ножом ствол у самого «улья». После нескольких ударов гнилое дерево просело и изнутри с гудением вылетело еще несколько пчел. Одна забралась мне под рубашку, но, не ужалив, вылетела через дырку обратно. В клубах дыма я уже видел груду медовых сот. Они влажно поблескивали, когда их охватил жар пламени, и со ствола стали стекать капли растопленного воска и меда.

Я воткнул мачете в золотистую массу и начал выламывать куски. Глаза у меня слезились от едкого дыма, но я все же добрался до этого сладкого чуда. Обугленный ствол прогнулся и осел в илистую топь. В воду упал кусок горящего дерева и погас с громким шипением, окутываясь клубами пара. Я отправился дальше, наслаждаясь захваченной добычей. Мед был жидкий, грязный, смешанный с воском, но я с жадностью пожирал кусок за куском, пока меня не замучили насекомые, и я должен был смыть с лица и бороды липкие остатки.

Вокруг носились мухи кабури. Укусы их были похожи на укол раскаленной иглы. Я зачерпнул из трясины немного глины и обмазался ею.

Меня стали беспокоить ноги. Левая пятка была стерта, а между двумя пальцами чувствовалась сильная боль. Сапоги мои порвались и потрескались, подошвы стали тонкими, как бумага, и в некоторых местах протерлись до дыр. Но все же эти сапоги оказались удивительно прочными. Любая другая обувь при таком тяжелом пути давным-давно разлетелась бы в клочья. Если регулярно смазывать их специальным составом, сапоги продержались бы всю обратную дорогу до Джорджтауна без серьезной починки. Но после длительного пребывания в сырости кожа позеленела от плесени и отстала от рантов.

Ведь я не снимал сапог с самой Эссекибо… Когда я в конце концов с трудом стянул их с ног, мне в лицо ударил невыносимый едкий запах. Носки все протерлись, пятки были совсем голые, а остатки шерсти свалялись в твердые комки. Между болевшими пальцами на левой ноге отложили свои яички тропические песчаные блохи «чиго». Это место распухло и представляло собой белый волдырь размером с горошину, с черным пятнышком в середине. Аккуратно выковырять их оттуда щепочкой было нелегко, хотя и не особенно мучительно. После удаления волдыря на ноге осталась кровоточащая глубокая ранка.

Я срезал верх «носков» и натянул на лодыжки, стараясь прикрыть и пятки. Из какой-то щели выскочил одинокий муравей понопонари и устремился прямо на меня по бревну, где я сидел. Я раздавил его каблуком сапога, который держал в руке, и воздух наполнился сильным запахом муравьиной кислоты. Я нее знал, сколько миль уже прошел. Мне казалось, что сотни. Я брел уже много дней, утратив всякое представление о времени и направлении. От меня исходило ужасное зловоние, запах моего собственного тела и грязных лохмотьев вызывал тошноту. Борода свалялась клоками.

Дождь принимался лить через каждые несколько часов с удивительным постоянством. Иногда он продолжался всю ночь и большую часть дня. Часто за весь день мне не попадалось ни одного живого существа, даже птицы. Эти насквозь мокрые, угрюмые джунгли казались необитаемыми, но каждую ночь я слышал хриплый рев обезьян. Днем я почти никогда не видел ни одной обезьяны. Я брел по тропинкам, пробитым в подлеске тапирами, оленями и свиньями, но ни разу мне не повстречался ни олень, ни кабан, хотя несколько раз я довольно близко слышал пронзительный визг свиней и громкий хруст кустарника и видел много их следов в тех местах, где они объедали нежные побеги.

Однажды буквально в ста шагах от меня по мрачному «туннелю» среди сплетения густых ветвей проходил тапир. Животное взглянуло на меня и, словно тяжелый танк, ринулось в чащу… Несколько раз я натыкался на дымящиеся кучи помета. Но обычно я видел только ящериц. Я ставил силки на агути и лаббу, да и вообще на всякую живность, но за все время изловил только молодого дикобраза и розовую крысу. Бывали у меня и сытые дни, бывали и очень скудные. Как-то раз я лежал на берегу мелкого ручейка, наполняя котелок, как вдруг прямо у меня под носом из воды выпрыгнула пятифунтовая рыбина и любезно разлеглась на груде плавающих корней. Я проткнул ее мачете, прежде чем она успела броситься обратно в воду. А поднимаясь вверх по берегу, я чуть не споткнулся о черепаху…

Но зато в последующие двое суток я не встретил даже жабы. Казалось бы, пять фунтов рыбы и черепаху можно растянуть надолго, но ведь здесь все так быстро портится, что оставлять, впрок ничего нельзя. Черепаху я съел за один присест, сварив ее в собственном панцире. В следующий раз я уничтожил порядочную часть рыбы, а остатки закоптил. Но даже в таком виде уберечь ее от муравьев и мясных мух было невозможно Муравьи сожрали, пожалуй, больше, чем досталось мне. Я видел, как они уволакивают кусочки рыбы, неся их на себе, как они это обычно делают, но помешать им не мог. От муравьев нет, защиты, кроме разве стеклянных банок или бутылок, закупоренных чем-нибудь более надежным, чем обычная пробка.

У меня все время было то густо, то пусто. Чего не удавалось утащить муравьям, приканчивали огромные жуки или жирные тараканы. Я снова надел сапоги и отправился дальше. Я всегда старался идти по линии наименьшего сопротивления, всячески экономя силы. Если тропинка, по которой я шел, обрывалась, я продирался сквозь заросли до тех пор, пока не натыкался на новую, но никогда не пытался прорубить себе дорогу через чащу, если можно было идти по тропинке, даже когда она уходила в сторону от избранного мной маршрута. Меня устраивало любое направление, если в общем это был север, северо-запад или северо-восток.

Рано или поздно я все же должен был выйти к реке, будь то Кассикаитью, Эссекибо или Бурро-Бурро. Когда у меня начинался приступ лихорадки и затуманивалось сознание, я совершенно бесцельно плутал по лесу, но я знал, что если только не начну бесконечно кружить по своим же собственным следам, то, безусловно, когда-нибудь выберусь отсюда. Лохмотья теперь болтались на мне свободно. Штаны в поясе стали велики дюймов на двенадцать, и конец тонкого ремешка, рассчитанного на талию в сорок восемь дюймов, свисал теперь от пряжки чуть ли не до колена. Вероятно, за время моих отчаянных скитаний я сбросил не меньше шестидесяти фунтов…

Найти съедобный корень было не так просто. То, что торчало над землёй, быстро попадало на зубы мелким грызунам, а всякие роющие зверьки приканчивали остальное. Кроме того, основные питательные корни, такие, как ямс, маниока и танья, растут далеко не всюду. Ягоды попадались только на самых верхушках высоченных деревьев и были доступны лишь птицам да обезьянам. А те, которые росли внизу, уцелели лишь потому, что были ядовиты. Бредя по извилистым тропкам, я редко находил орехи или ягоды, а в стоячей воде не было даже пирайи, чтобы хоть как-нибудь утолить голод.

Я лежал, потеряв всякое представление о времени, забыв о насекомых, голоде, о непрерывном шуме бьющего по листьям дождя. Я ничего не помню из того, что происходило той ночью. Помню лишь, что очнулся среди густого леса колышущихся тростников, недоумевая, как попал сюда. Я лежал вниз лицом среди бурой грязи и сломанного тростника. Я чувствовал слабость, необычайную слабость, но мысль работала четко и голова не болела. Под ложечкой сосало, должно быть, от голода или дизентерии или от того и другого вместе. Мухи облепили мою замотанную руку и жужжали вокруг головы. Когда я пошевелился, в сторону шмыгнула зеленая ящерица.

Надо мной было небо, по-прежнему серое и зловещее, но сквозь густые облака силилось пробиться солнце. На опушке леса перекликались и щебетали птицы. Я встал на ноги. Лес был футах в пятидесяти от меня. За высоким тростником ничего не было видно, но я уже понял, что там не просто ручеек или речушка. У меня закружилась голова и потемнело в глазах. Но это быстро прошло. Я сделал несколько шагов. Затрещал тростник, под ногами захлюпала вода. Я заходил все глубже и глубже, раздвигая тростник руками.

И вдруг заросли кончились. Передо мной катила свои бурые воды река, широкая и стремительная, в легкой дымке тумана. Она текла с запада на восток. Это была Кассикаитью. Наконец-то…

Шагах в пятидесяти от меня у самого берега под сенью нависших ветвей в лодке из древесной коры сидела толстая полуобнаженная негритянка и индеец. Они мирно удили рыбу…