Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей, Консультации специалистов: Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика

Игорь Николаевич Экономцев

 

ОБЕТОВАННЫЙ ОСТРОВ

повесть-притча

1. ДАР ЗЕВСА

Лименарх Погона Диодор в сопровождении четырех воинов торжественно и важно шествовал по центральной площади порта возле храма Посейдона. Он просто млел от сознания собственной значимости и был настроен царственно благодушно. Глаза его щурились, как у сытого кота, и, вообще, в его широком лице с небольшой рыжеватой бородкой и топорщащимися жесткими усами было что-то кошачье. А в его походке степенность и важность сочетались с какой-то удивительной мягкостью, упругостью, которая вызывала настороженность у купцов, разложивших свой товар на прилавках под навесами или в легких импровизированных павильонах. Выражение сытого довольства на лице начальника порта отнюдь не успокаивало торговцев. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что его прищуренные кошачьи глаза зорко наблюдают за ними и видят все.

Диодор стал начальником порта год назад. До этого он довольствовался скромной должностью помощника лименарха, а по существу, был мальчиком на побегушках у начальника порта. Но Диодор знал уже тогда, что его час придет, и, прищурив глаза, выжидал удобного случая.

— Сдается мне, что я взял тебя в помощники на беду себе, — говорил ему с грубоватым простодушием его начальник, откровенный хапуга, поборами и вымогательством доводивший купцов до отчаяния. Страшась его, как чумы, финикийцы, критяне и троянцы стали обходить Трезению стороной, отдавая предпочтение ее конкурентам, что, естественно, отразилось на доходах государства, в значительной степени зависевших от внешней торговли.

Встречая устремленный на себя, пристально мрачный взгляд начальника, Диодор молчаливо опускал глаза, вместо них на его лице оставались лишь узкие щелки и невозможно было понять, что скрывается за ними: смущенье, растерянность или ехидство. Следует отдать должное изумительной проницательности бывшего лименарха, ибо Диодор ничем не обнаруживал того, что происходило у него внутри, он только делал какие-то пометки на глиняных табличках, а когда их накопилось достаточное количество, явился вместе и ними в Трезен к царю Питфею, ломавшему в тот момент голову над причинами, вызвавшими спад во внешней торговли государства. Будучи мыслителем и тонким политиком, Питфей был склонен видеть в этом один из тревожных признаков изменения общей международной обстановки, нарушения благотворного равновесия сил между Египтом, Хеттской державой и федерациями ахейских государств. Когда же Диодор с табличками в руках как дважды два доказал ему, что дело тут лишь в начальнике трезенийского порта, Питфей растерялся, а затем пришел в неописуемую ярость. Он приказал немедленно отстранить лименарха от занимаемой должности, конфисковать все его имущество, а самого — выслать за пределы государства и запретить ему въезд в Трезению во испокон веков.

В тот же день Диодор стал начальником порта. Указ об этом поразил портовых чиновников своей очевидной для всех несуразностью. Пусть прежний лименарх был хапугой, но он был лименархом! Стоило ему бровью провести, как у чиновников (о купцах можно и не говорить) начинало пренеприятно щекотать под ложечкой, мерзкая дрожь пробегала по всему телу, а спина сама так и сгибалась. Диодор же — хотя его имя и означало «дар Зевса» — произвести такое впечатление, свидетельствующее о несомненной близости к всевышним, по мнению сослуживцев, был не способен. Зато, как же изумились они, когда на следующий день увидели Диодора величаво шествующим по торговой площади в сопровождении военного отряда! Он, казалось, стал выше и шире в плечах, лицо у него лоснилось, усы топорщились — ну как тут не увидеть знак снизошедшей на него милости богов? С этого дня никто уже не мог и представить себе его иначе.

Диодор отменил обременительные поборы с купцов и, чтобы завоевать их доверие, стал раздавать им ответные щедрые подарки (разумеется, за счет казны). Эта тактика вскоре дала свои результаты. Число иностранных кораблей, посещающих Погон, резко возросло и в тот момент, с которого мы сочли целесообразным начать описание развернувшихся здесь драматических событий, в трезенийском порту их находилось уже десятка два.

Добиваясь расширения внешней торговли Трезении, Диодор, собственно говоря, руководствовался своими корыстными интересами. Прежде всего, он следовал элементарному принципу «не руби сук, на котором сидишь», то есть имел достаточно трезвую голову, чтобы следовать этому принципу, ибо его предшественник, сознавая, должно быть, всю пагубность своего «рвения» на службе, никакими силами не мог сдержать себя, когда ему предоставлялась возможность ограбить, а такая возможность предоставлялась ему, по крайней мере, на первых порах очень часто. Трезвый ум подсказывал Диодору, что при достаточном развитии трезенийской торговли его личные доходы сами собой превысят доходы его злополучного предшественника.

Второй принцип, которому следовал Диодор, далеко не был таким ординарным, как первый, и это, несомненно, свидетельствует о незаурядных административных и предпринимательских способностях лименарха. Принцип гласил: «действуй в рамках законности». При этом Диодор, конечно, учитывал, что законность — понятие весьма растяжимое и что при некотором опыте и достаточно развитом воображении осуществление этого принципа на практике не представляет особого труда.

Третий и последний принцип Диодора — «всегда будь готов к худшему». Этот постулат — вы, наверно, согласитесь с нами — изобличает в нем философский ум, способность хладнокровно и с определенной долей сарказма относиться ко всем жизненным перипетиям. Руководствуясь последним принципом и постоянно помятуя о злосчастной судьбе своего предшественника, в которой он сам, как мы видели, сыграл немаловажную роль, Диодор стал заблаговременно переводить свои капиталы за границу в виде золотых изделий и драгоценных камней. Он надеялся, безусловно, на то, что с Питфеем он и впредь будет находить общий язык... Но ведь существуют интриги, доносы, а у царя иногда бывает дурное настроение... Вот почему Диодор завязал тесные сношения с влиятельными афинскими купцами и теперь не без оснований мог рассчитывать, что даже если незавидная судьба бывшего лименарха постигнет его самого, падение не будет таким сокрушительным.

Полномочия Диодора как начальника порта не ограничивались, конечно, таможенными функциями. Лименарх по традиции отвечал за береговую охрану государства.

Уже длительное время Трезении ничто не угрожало со стороны соседних ахейских государств. В могущественных Микенах правил племянник Питфея Эврисфей. Имя отца Питфея с благоговейным уважением произносилось на всем полуострове, который уже в то время начинали называть Пелопоннесом — островом Пелопа. Непосредственные соседи Трезении — Эпидавр и Гермион, отделенные от нее естественными горными массивами, не имели с трезенийцами спорных территориальных проблем.

Уязвимым местом Трезении было море. Конечно, оно не представляло слишком большой опасности: ахейские государства Пелопоннеса объединенными усилиями могли сокрушить любого противника на море. Им не были страшны ни египтяне, ни ливийцы, ни хетты, ни зависимые от них малоазийские государства. Времена, когда ливийцы и египтяне на своих крутобоких кораблях появлялись около берегов Пелопоннеса, свергали местных правителей и устанавливали здесь чужеземные царские династии, безвозвратно прошли. Звезда державы Миноса, некогда господствовавшей на море, угасала. Но в этих, казалось бы, весьма благоприятных условиях сущей напастью для Трезении, как, впрочем, и для других прибрежных ахейских государств, стали пираты.

Разноплеменные проходимцы и авантюристы: прирожденные мореходы — карийцы и, конечно, ахейцы, а также ликийцы, финикиицы и лелеги, выходцы из знатных фамилий, по тем или иным причинам порвавшие со своей родиной, и беглые рабы — пираты легко находили себе прибежище на бесчисленных мелких островах, разбросанных в Эгейском море. Все попытки искоренить пиратство заранее были обречены на неудачу. Правда, некогда Минос, не нынешний царь Крита, а другой, легендарный Минос, правивший в Кнососе за несколько веков до него, добился этой цели и сделал Эгейское море свободным от пиратов. Но сейчас правители ахейских государств были на это не способны. Они могли бы объединиться для совместных военных действий с крупным противником, для одноразовой компании, но в данном случае перед ними был многоликий незримый враг. Здесь нужна была не армада кораблей, а длительная планомерная борьба. Разобщенный ахейский мир организовать такую борьбу был не в состоянии. К тому же некоторые правители находили более выгодным для себя просто-напросто откупаться от пиратов. Сам Эврисфей, царь обильных золотом Микен, которого в письмах к нему правитель Хеттской державы называл «братом возлюбленным» и униженно заискивал перед ним, не считал зазорной для себя такую сделку. Он предпочитал нанимать пиратов на службу и направлять их подальше от берегов Пелопоннеса, к азиатскому и африканскому побережью, где они могли бы прославиться сами и прославить имя могущественного микенского царя. И вот с благословения Эврисфея банды головорезов и авантюристов, считающие себя уже респектабельными воинами, отправлялись на восток, на юг и запад, где без зазрения совести убивали и грабили, захватывали города и целые области. Естественно, это осложняло отношения ахейцев с соседними народами и вызывало протесты со стороны царя хеттов и египетского фараона.

Дело, однако, на этом не ограничивалось. Банды головорезов после того, как они в достаточной мере прославили себя в заморских странах, возвращались назад с золотом и рабами. Они требовали признания своих воинских доблестей. Предводители банд становились военачальниками в ахейских государствах и нередко захватывали в них власть.

Вот от этих-то пиратов и должен был охранять побережье Трезении Диодор. Сложность его положения заключалась в том, что Питфей, в отличие от других ахейских царей, заранее отвергал возможность всяких сделок с пиратами. Приходилось рассчитывать на свои силы. В подчинении у Диодора находился гарнизон береговой охраны, он имел в своем распоряжении легкие сторожевые корабли. Была разработана надежная сигнальная система. Размещенные на горных возвышенностях полуострова Метана и острова Калаврия наблюдательные пункты позволяли далеко просматривать морское пространство вплоть до Эгины и побережья Аттики, и в случае опасности береговая охрана оповещалась с помощью сигнальных огней.

Но и этим не ограничивались задачи Диодора, и можно даже сказать, что самой сложной обязанностью лименарха, отнимавшей у него больше всего времени и требовавшей постоянного внимания, было поддержание порядка в порту, то есть выполнение чисто полицейских функций.

Если учесть, что в самое благоприятное время для навигации — весной, когда дует легкий бриз, и осенью, вплоть до веселого и беспутного праздника молодого вина, когда море ласково и спокойно, — в порту Трезении собиралось до двадцати иностранных кораблей, легко можно понять, сколько забот было у Диодора. Двадцать кораблей — это более тысячи человек экипажей — людей в большинстве своем незнакомых, с разным темпераментом, с чужими обычаями и нравами. Диодору нередко приходилось заниматься разбирательством случаев грабежей и насилия. Бывало, что часть команды покидала корабль, уходила в горы и превращалась в шайку разбойников. Нельзя было не учитывать и возможности объединения экипажей нескольких кораблей в целях налета на Трезен.

Велика была ответственность Диодора. Но положение его не было столь безнадежно тяжелым, как может показаться с первого взгляда. Дело в том, что некоторые купцы и капитаны уже были знакомы ему, поскольку не впервые посещали Погон, торговцы имели рекомендательные письма от правителей дружественных государств и заслуживающих доверия лиц. Нередко купцы пользовались кредитами, производили расчеты с помощью денежных писем и расписок.

Вступив в должность лименарха, Диодор навел порядок в учетных книгах, куда заносились сведения о купцах, посещавших Погон, и заключенных с ними сделках. В лименархионе хранилась картотека оттисков печатей, которая позволяла контролировать подлинность рекомендательных и денежных писем. И хотя сам Диодор за всю свою жизнь никогда не выезжал за пределы Пелопоннеса, он из бесед с иностранными купцами, капитанами кораблей и простыми моряками знал о всех, казалось бы, совсем не значительных, достопримечательностях Тира, Милета, Трои, Кнососа, Фестоса, Сидона, Угарита, Фароса, Аммана и других городов. В его голове хранилась масса сведений о наиболее известных людях, проживавших в этих городах: царях и военачальниках, жрецах и философах, купцах и архитекторах. Поэтому в беседе с незнакомцем, задав ему два-три совершенно безобидных вопроса, Диодор, усмехаясь про себя, уже знал, является ли его собеседник тем лицом, за которое он выдает себя или нет.

Стоит ли удивляться рассказам о неусыпном страже Аргосе, обладавшем сотней глаз, которые никогда не закрывались разом? Не таков ли Диодор, имеющий не только сотню глаз, но и сотню ушей? Его осведомителями были местные жители и иностранцы. Прелюбопытные сведения ему сообщали нищие, уличные девчонки и развращенные мальчишки, красящие губы и подводящие глаза. Все они каждой весной и осенью, неизвестно откуда появляясь, поскольку в другое время года их никто и не видел в Трезении, буквально наводняли порт, наглядно и красноречиво свидетельствуя о процветании государства. Из всех этих категорий осведомителей к девчонкам Диодор относился с особым уважением. Независимо от того, что их заставило заняться самым древним в мире ремеслом, поручения лименарха они выполняли охотно, видя в этом, вероятно, возможность придать своей рутинной работе высокий гражданский смысл. Но главное было даже не в том, что они выполняли весьма своеобразные и порою фантастические поручения начальника порта. Богоугодная деятельность жриц любви, по глубокому убеждению Диодора, была тем краеугольным камнем, на котором зиждился порядок в порту и, может быть, безопасность государства. Что бы он, Диодор, делал без них с целой армией жаждущих любви молодых самцов, возбужденных вином и вооруженных до зубов? Но как тут не поклониться богине Афродите, воистину, могущественнейшей из богов!

Размышляя о том, какую бы пользу могло получить государство, подчинив себе стихийную и необузданную силу любви, Диодор пришел к выводу о необходимости сооружения в порту Трезении храма Афродиты Демосии. Так назывались храмы богини земной, чувственной любви в отличие от святилищ Афродиты Урании — Афродиты Небесной, и там священные жрицы за определенную мзду дарили всем страждующим божественные ласки и утешение. Такой храм, например, издавна существовал в Коринфе, где три тысячи жриц доблестно трудились на склоне горы, на которой возвышается акрополь, принося великую славу и огромный доход этому городу. Даже друг Питфея афинский царь Эгей, оба брака которого оказались бесплодными, чтобы умилостивить богиню любви, соорудил храм Афродиты Демосии у самого входа на афинский акрополь.

Продумав свой проект до мельчайших деталей и со свойственной ему скрупулезностью сделав необходимые расчеты, Диодор явился на доклад к Питфею. Тот мрачно выслушал лименарха, пристально посмотрел на него, сплюнул и ничего не ответил.

Такая пренебрежительная реакция, обычно рассудительного и уравновешенного, Питфея обидела Диодора, разумное предложение которого отнюдь не заслуживало такой уничижительной оценки. Но эта реакция, недостойная правнука Зевса, обидела не только лименарха (на его обиды, в конце концов, можно было бы и не обратить внимание), она разгневала богиню Афродиту и, таким образом, явилась причиной бед, обрушившихся вскоре после этого на дом царя Питфея.

2. ВОРОТА В ЛАБИРИНТ

Не будем, однако, торопить событий. Нам предстоит пройти длительный путь. Суетливость и нетерпение в длительном странствии могут лишь преждевременно выбить из сил и привести к катастрофе. К тому же, мы с вами находимся в той эпохе, когда ритм жизни определялся естественным биологическим ритмом, когда люди имели время и возможность смотреть вокруг себя и, вглядываясь в звездное небо, размышлять о сущности человеческого бытия.

У нас с вами много, очень много времени. Мы можем расслабиться, остановиться и просто так, ни о чем не думая, постоять у берега моря, слушая, как плещутся волны. Мы можем погреться на октябрьском солнце: оно не пышет изнуряющим зноем, а излучает ласковое тепло, передающее душе успокоение и зрелую уравновешенность самой благодатной поры природы.

А не пройтись ли нам по лабиринту узких извилистых улочек порта, наугад, без всякой цели, отдаваясь неповторимому пьянящему чувству погружения в иной, незнакомый мир, в неизвестное, в тайну? Мы не будем заранее сковывать себя каким-либо определенным маршрутом. Все будет зависеть от нашего желания и каприза. Пусть в том, что мы сейчас повернули направо, а не налево, проявила себя какая-то неведомая нам закономерность или необходимость. Шаг уже сделан. Мгновения не вернешь. И все же, ощущение свободы остается. Оно переполняет и веселит нас.

Порт Трезении — ворота в таинственный лабиринт. Мы входим в этот лабиринт с любопытством, с предчувствием чего-то необыкновенного и сладостным весельем.

Удивительные вещи происходят, когда время, словно под прессом, сжимается в сотни и тысячи раз. Окружающий нас мир становится сразу хрупким и зыбким, пространство оживает, горы начинают двигаться и расти, земля сотрясается, как разъяренный бык, из ее пасти с грохотом извергается пламя, из морской пучины поднимаются острова, материки уходят под воду. И невольно возникает вопрос: можно ли построить в этом мире что-нибудь прочное и стабильное?

Жители той далекой эпохи, о которой идет у нас речь, не узнали бы теперь Трезении. Не потому что акрополь города превратился в груду развалин, которые в такой степени смешались с естественными известковыми глыбами, что без проводника и не найдешь их, а оказавшись на этом месте, не сразу догадаешься, что здесь когда-то кипела жизнь и серые камни — это все, что осталось от богатой и утонченной цивилизации. Три с половиной тысячи лет назад горы Адеры, на одном из склонов которых возвышался акрополь Трезена, были значительно ниже. То же самое можно сказать и о горных вершинах Метаны и Калаврии.

Горы и острова росли, но поднимался и уровень моря. Он сейчас почти на четыре метра выше, чем во времена Питфея. Ахейский Погон — порт Трезении — находится под водой. В ясную тихую погоду сквозь голубоватое стекло воды можно увидеть остатки древних строений.

Каким был этот Погон? Название порта означает «борода». И, действительно, он располагался на крохотном полуострове, острым клином врезающемся в залив. При определенной доле воображения можно представить, как выглядел древний Погон. Одноэтажные и двухэтажные дома из серого известняка. Глинобитных хижин и домов из саманных кирпичей здесь уже давно не строили. По милости бога морей Посейдона и покровительницы царского дома, искусной в ремесле, богини Афины государство процветало. Люди чувствовали себя уверенно и прочно обосновывались на благодатной земле Трезении.

Конечно, строительство каменного дома требовало значительных расходов и усилий. В горах за несколько десятков стадиев от побережья нужно было подобрать тяжеловесные каменные глыбы для фундамента и более мелкие бутовые камни для кладки стен. Их нередко приходилось обтесывать, чтобы плотнее подогнать друг к другу. Не менее сложно было перевести весь этот материал на мулах и ослах к месту строительства. Но усилия оправдывали себя. Дома получались добротными. Им не были страшны наводнения и ливни, ни умеренные землетрясения, ни испепеляющее солнце. С фасада они удивительным образом похожи на современные дома. Однако это только видимость. Ахейские дома — гораздо более сложные сооружения, включающие в себя многочисленные пристройки, амбары и подземные кладовые для хранения вина, оливкового масла, зерна и другого продовольствия. Они оснащены канализацией и водопроводом. Как и жители современной Греции, ахейцы строили свои дома с плоскими крышами — террасами, на которых сушили белье, отдыхали вечером и спали душными летними ночами.

Ахейские дома служили не только местом отдыха и ночлега. В них кипела хозяйственная жизнь: там ткали полотно, занимались кузнечным и гончарным ремеслом, столярничали, изготовляли драгоценные украшения и благовония. Недаром древние названия дома «войкос» и «домос» означают живое существо.

Таким же живым существом был ахейский город. Он не знает удушающей прямолинейности современных улиц. Этому препятствовал неровный характер местности, на которой возводились ахейские города, а главное — сам дух народа, создавшего эту удивительную цивилизацию. Дома возникали естественно и стихийно, повинуясь лишь собственной логике и индивидуальному произволу. Они сосредотачивались островами и создавали запутанный лабиринт улиц. И в то же время целое проявляло себя во всем и, прежде всего, в поразительной гармонии и каком-то сверхпорядке противоречивых элементов, из которых слагался город. Дух целого незримо присутствовал везде, и вместе с тем он был сосредоточен в одном определенном месте, которое было душой и центром города. В самом Трезене это был царский дворец со святилищем Афины, в Погоне — храм Посейдона. Однако реально дух города проявлял себя здесь лишь в особо важные моменты: во время религиозных праздников или принятия ответственных решений в связи с какими-либо исключительными обстоятельствами или событиями. Будучи подвижным и неуловимым, он повседневно присутствовал не здесь и даже не в самом городе, а вне его — он был там, где находились трезенийские корабли — главная сила и богатство государства.

Живописное зрелище представляло собой побережье Погона. Здесь можно было увидеть стоящие на якоре критские корабли, похожие на месяц, с кабиной и навесом для пассажиров, финикийские — напоминающие вытянутую миску с высоко поднятыми краями, египетские — по форме сходные с бананом. От них резко отличались быстроходные удлиненные корабли ахейцев — легкие крейсеры, изобретение которых позволило ахейским государствам утвердить свое господство на море, вытеснив ширококорпусные корабли критян с их традиционных рынков на островах и в Азии. Рядом с этими кораблями длиной до тридцати пяти метров и грузоподъемностью до ста пятидесяти тонн в заливе там и здесь сновали одновесельные и двухвесельные лодки, похожие на пироги баркасы, гондолы с каютой или балдахином, барки с профилем фантастической водной птицы.

Некоторые корабли, прибывшие в порт на длительное время, были вытянуты на берег. И тут же, рядом, на прибрежной площади, расположенной у храма Посейдона, купцы вели торговлю. Вот краснокожий египтянин в белоснежной юбке с тяжелым золотым ожерельем на обнаженной груди и серьгами в ушах. Он продает мирру и ладан, мазь для глаз, папирус, хвосты жирафов, слоновую кость и обезьян. Рядом с ним желтолицый хетт, с волосами, заплетенными в косу, расхваливает необыкновенные достоинства молодой рабыни, которая, по его словам, в искусстве любви превосходит богиню Иштар. Его недоверчиво слушает коринфянин, видимо, поставщик иеродул для храма Афродиты, и придирчивым взглядом торговца осматривает смуглокожую красавицу с головы до ног.

А вот и наш знакомый Диодор. Шествуя по торговой площади, он несколько замедлил шаг. Его прищуренные глаза скосились в сторону низкорослого юркого финикийца, который, вероятно, готовясь к отъезду, складывал свой навес. Но тут внимание Диодора привлек спешащий навстречу начальнику порта воин — расталкивая прохожих, он интенсивно и взволнованно размахивал руками. И прежде чем из уст взмыленного вестника вырвалось похожее на стон слово «навс» (корабль), начальник порта резко повернул голову к морю и понял все — в бухту Погона входило судно с пурпурными парусами, на которых отчетливо было видно изображение совы. Жестом подозвав к себе одного из следовавших за ним воинов, Диодор сказал ему властно и торжественно: «Немедленно запрягай самых быстрых лошадей, стрелою лети к царю Питфею и сообщи ему, что царь Афин Эгей прибыл в Погон!»

3. ОТВЕТ ОРАКУЛА

В сопровождении немногочисленной свиты царь Эгей сошел с корабля на берег. Пристально вглядываясь в его лицо, Диодор отметил про себя, что в этот раз оно было необычно суровым, а в глазах царя сквозили озабоченность, тревога и растерянность. Его движения не были, как всегда, размеренными и спокойными. В них ощущались несвойственные характеру Эгея порывистость и нервозность. Все это поразило Диодора и навело его на мысль о том, что нынешний приезд царя в Трезению — чрезвычайное событие, которое может иметь самые серьезные последствия.

— Здравствуй, анакт, — почтительно приветствовал Эгея Диодор, — слава великому Посейдону, помогшему тебе и твоим благородным спутникам благополучно прибыть в Трезению.

— Здравствуй, Диодор, — ответил царь. — Воистину велик Посейдон, покровитель Трезении. Благодаря его покровительству и я благополучно прибыл в Погон. О, если бы и другие боги были бы столь милостивы ко мне!

«Боги или богини? — усмехнувшись про себя, подумал Диодор. — Это уже кое-что проясняет».

Кто из богов, вернее, из богинь проявлял немилость к Эгею, было известно. Об этом рассказывали пикантные истории при дворах ахейских анактов и судачили простолюдины на торговых площадях. «Если именно эта богиня с тайным умыслом направила сюда афинского царя, можно быть уверенным — скучно здесь не будет», — решил про себя начальник порта, с трудом подавив на своем лице не совсем уместную улыбку.

— Здоров ли царь Питфей, здорова ли его благочестивая супруга Антия и царевна Этра? — спросил Эгей.

«Кто из них троих интересует его прежде всего?» — не без ехидства подумал Диодор.

— Велика милость богов, — сказал он. — Царь Питфей здоров на радость жителям Трезении. Здорова его прекрасная и благочестивая супруга. Цветет и хорошеет Этра. Неуместно мне спрашивать тебя о твоем здоровье, царь. Вероятно ты расскажешь об этом царю Питфею, гостем которого ты являешься, вступив на трезенийскую землю. А теперь, я думаю, было бы правильно в связи с твоим благополучным прибытием в Погон совершить возлияния на алтаре Посейдона. Благодарственные жертвы богу-властителю морей, несомненно, вы принесете вместе с царем Питфеем позднее. После совершения возлияний мы могли бы отправиться на колесницах во дворец царя. Я не решаюсь, царь, предложить тебе себя в качестве возницы, поскольку вижу в числе твоих спутников доблестного Антедона, который, как мне известно, в совершенстве овладел искусством управления лошадьми и постоянно исполняет обязанности царского возницы. Позволь, однако, предложить услуги благородному Эврилоху, одному из лучших мужей Афин, прославившему свое имя ратной доблестью и мудростью. Для всех остальных твоих спутников также готовы колесницы и искусные возницы доставят их во дворец Питфея.

— Пусть будет по-твоему, — коротко ответил Эгей.

Гости в сопровождении Диодора и отряда воинов отправились к храму Посейдона, где при стечении огромной толпы любопытных, тепло и дружелюбно приветствовавших Эгея, совершили торжественный обряд возлияния. По всему было видно, что к Эгею здесь относились с большой симпатией и это, как можно было понять, объяснялось не только племенной близостью и традиционными тесными связями, существовавшими между Афинами и Трезенией.

Сразу же после завершения религиозного обряда на площадь возле храма были поданы колесницы. На первую из них взошли Эврилох с Диодором, на вторую — обитую золотом «царскую» колесницу Питфея — Эгей с Антедоном, их примеру последовали и прочие знатные гости.

Кортеж колесниц медленно двинулся по улицам Погона. Впереди бежал глашатай, который зычным голосом, призывая прохожих посторониться, кричал: «Дорогу царю Эгею!» Но вот колесницы выехали на прибрежную равнину. Вокруг расстилались поля и оливковые рощи. Впереди на склоне Адер был виден трезенийский акрополь.

Диодор, возглавлявший кортеж, не торопил лошадей. Он стремился по возможности затянуть приезд гостей во дворец, чтобы дать возможность хозяевам подготовиться к встрече. До прибытия в Трезен Диодор должен был решить еще одну задачу — исключительно трудную и ответственную — получить сведения о цели приезда сюда высоких гостей, чтобы своевременно доложить об этом Питфею.

Нужно сказать, что некоторой информацией Диодор уже располагал. Ему, например, было известно от иностранных моряков, что три дня назад Эгей прибыл в Коринф и, не посетив местного царя Креонта, переправился на другой берег перешейка (корабль был доставлен туда волоком) и отбыл в неизвестном направлении. Куда отправился Питфей, начальник трезенийского порта мог сказать почти безошибочно: в Итею, а оттуда в Дельфы. К святилищу Аполлона из Афин существовал и другой, более удобный, сухопутный путь, но он пролегал по территории враждебных Фив. Вполне естественно, что Эгей предпочел корабль. Диодор мог ответить с достаточной степенью достоверности и на вопрос о том, зачем афинский царь отправился в Дельфы. Невольно вырвавшаяся у царя жалоба на то, что некоторые боги проявляют к нему немилость, подтвердила догадку лименарха. Эгей должен был спросить Аполлона, чем прогневил он богиню Афродиту и позволит ли она ему вступить в брак, от которого родится, наконец, наследник престола. Диодору оставалось выяснить, какой ответ дал Аполлон Эгею и почему в таком замешательстве, по-видимому, не заезжая в Афины, он прямо из Дельф отправился в Трезению.

Вполне умышленно и с тонким расчетом Диодор предложил себя в возницы Эврилоху и в присутствии царя лестно отозвался о «ратной доблести» и «мудрости» знатного афинского мужа. В безрассудной храбрости Эврилоху, действительно, нельзя было отказать, но что касается мудрости, то тут начальник трезенийского порта явно сгустил краски. Такая оценка, однако, произвела должное впечатление на самого Эврилоха. Он сразу вдруг напыжился, войдя в роль «мудрого» государственного деятеля и ближайшего советника царя. Но именно на это и рассчитывал Диодор. И теперь, находясь с Эврилохом в одной колеснице, он решил, не теряя времени, использовать это обстоятельство в своих интересах.

— Мудрейший Эврилох, — обратился он к своему спутнику, — как истолкуешь ты смысл загадочного ответа оракула, изреченного пифией?

— О каком изречении ты говоришь, Диодор?

— Об ответе на вопрос, каким образом Эгей может умилостивить богиню Афродиту.

— Как?! — изумился Эврилох. — Здесь уже знают об этом?

— Чему ты удивляешься, мудрейший Эврилох? Разве крылатое слово Аполлона не может опередить корабли и людскую молву?

— Конечно, может, достопочтенный Диодор. И все-таки, удивительно, что ты знаешь об изречении. Ведь сразу же после того, как был получен ответ оракула, мы отплыли из Итеи в Коринф, а оттуда, перетащив корабль волоком через перешеек, отправились прямо сюда.

— Разве вы не посетили на обратном пути царя Креонта и не воспользовались своим пребыванием в Коринфе, чтобы встретиться с мудрой Медеей, столь искусной в толковании снов и темных изречений оракула?

— Изумительна твоя проницательность, Диодор. Мы, действительно, посетили дворец Креонта и встретились с мудрой Медеей. Но и она уклонилась от толкования смысла изречения Аполлона, сказав, однако, в беседе с Эгеем с глазу на глаз, что раскроет ему значение ответа оракула, если царь предоставит ей убежище в Афинах.

— И царь согласился на это?

— Согласился.

«Так, так... — отметил про себя Диодор, — еще одна женщина на пути Эгея. А положение Медеи в Коринфе, видимо, становится безысходным, если она думает об убежище в Афинах... К чему это приведет?»

Решив обдумать эту интересную тему позднее, Диодор спросил своего спутника:

— Как же ты сам, мудрейший Эврилох, понимаешь смысл изречения? Я уверен, что царь, получив ответ Аполлона, первым делом к тебе обратился за советом.

— Так оно и было, достопочтенный Диодор. И признаюсь тебе, обращение царя повергло меня в крайнее смущение. Никогда прежде мне не приходилось слышать столь загадочного изречения оракула, которое, как тебе уже известно, гласило: «До приезда в Афины бурдюк не развязывай, пастырь народов». Посоветовавшись между собой, мы решили, что царю в соответствии с изречением Аполлона не следует до приезда в Афины вступать в связь с женщинами.

— Очень мудрое и, по-моему, верное толкование, Эврилох. Почему же только вы, чтобы не искушать судьбы, не поехали сразу прямиком в Афины?

— То же самое сказали и мы Эгею. Но он ответил нам, что это, хотя, вероятно, и правильное, но примитивное толкование, что в изречении оракула есть и другой, более глубокий, смысл и что по этому вопросу он должен, как можно быстрее, посоветоваться с Питфеем. Я же на его месте, Диодор, как ты верно заметил, не стал бы искушать судьбы и прежде, чем советоваться со своим другом, заехал бы сначала в Афины.

Диодор понял, что получил исчерпывающую информацию, что дальнейшие вопросы не имеют смысла и что сам Эгей не знает толком, зачем он приехал к Питфею.

4. ВСТРЕЧА

Вереница колесниц приближалась к воротам Трезена. Там собрались, казалось, все его жители. Мужчины, женщины, дети, подняв над головой оливковые ветви, приветствовали с городских стен Эгея и его спутников. Миновав ворота, торжественный кортеж по таким же, как в Погоне, извилистым и узким улицам, направился к центру города.

Вот и центральная площадь — агора. Колесницы проезжают мимо святилища Артемиды, где находится самая древняя у ахейцев деревянная статуя богини. Сюда когда-то Дионис привел свою мать Семелу, вызволив ее из подземного царства. Достопримечательностью святилища являлся также невиданных размеров пес, которого привез откуда-то из Малой Азии Геракл, сын Алкмены. Находясь в веселом и даже несколько игривом настроении после пира с Питфеем, он подарил его девственным жрицам Артемиды. Фантастические рассказы о подвигах Геракла передавались из уст в уста, и жители Трезении охотно согласились с тем, что такого огромного пса Алкменид мог привести только из мрачного царства Аида. Около собаки, сидящей на цепи возле святилища, всегда толпились любопытные. Посмотреть на этого живого Кербера приезжали из других, и порою весьма отдаленных, городов.

На площади за святилищем Артемиды возвышались три белокаменных трона. Они были воздвигнуты еще при жизни царя Аэтия в период своеобразного троецарствия в стране. Тогда Аэтий разделял власть со своими зятьями — сыновьями Пелопа — Трезеном и Питфеем. Здесь они втроем вершили суд. Давно уже нет в живых Аэтия и Трезена, но Питфей продолжает традицию, которую возвел в закон. Царь в Трезене судит не единолично, а с двумя другими судьями, назначаемыми из наиболее достойных граждан. Судоразбирательство производится открыто — поэтому троны и были сооружены на агоре.

Внимание гостей не мог не привлечь построенный Питфеем с правой стороны площади храм Аполлона Ясновидящего. Чуть дальше по пути их следования были видны жертвенники Диониса Искупителя и Фемиды, первой супруги Зевса, поборницы справедливости и благодетельницы людей. На жертвеннике Фемиды были начертаны составленные Питфеем законы.

А вот утопающее в зелени небольшого сада древнее святилище муз. Его построил сын Гефеста Ардал, великий поэт и музыкант. Ардал изобрел флейту, которая издавала такие мелодичные звуки, что, когда он играл на ней, нимфы и музы сами являлись сюда в эту рощу и благоговейно слушали его. По его имени трезенийцы называли муз ардалидами. Питфей очень любил это место. Здесь он основал школу мудрости и сам, выступая в роли учителя, рассказывал ученикам о возникновении мира и происхождении богов, о сотворении человека, о справедливости и законах, об искусстве прорицания и толкования снов. Последнему Питфей придавал очень большое значение и полагал, что из всех богов Сон наиболее близок к музам.

За святилищем муз дорога начинала круто подниматься к акрополю.

Над мощным монолитным перекрытием ворот была воздвигнута треугольная каменная плита с барельефным изображением богини и двух крылатых гриффонов. В поднятых руках богиня держала двух змей. На ее голове — украшенный лентами сложный головной убор. Сверху него — изображение совы. На богине блуза с короткими рукавами, оставляющая обнаженной грудь, и длинная, расширяющаяся книзу юбка. Гриффоны с птичьими головами и панцирями на спинах представлены стоящими перед богиней на задних лапах в позе почтительного повиновения.

За воротами с обеих сторон от дороги террасами располагались дома трезенийской знати, государственных служащих и жрецов. Эгей и его спутники проехали мимо храма Пана Избавителя, некогда спасшего город от чумы, и, наконец, оказались у царского дворца, возведенного на самой высокой точке акрополя.

На замощенной каменными плитами площади перед дворцом собралась знать Трезена. Царь Питфей в расшитой золотом пурпурной тунике сидел в кресле из слоновой кости спиной к окованным медью дверям дворца. Кресло было поставлено таким образом, что две огромные серебряные собаки, украшавшие вход во дворец, располагались с обеих сторон от царя. Они, казалось, настороженно замерли, готовые в любой момент в стремительном прыжке напасть на того, кто явился сюда с недобрыми намерениями.

Справа и слева от Питфея, образуя прямоугольник, открытый в сторону прибывших, в креслах и на скамьях сидели приближенные царя. Бородатые мужчины были одеты относительно просто: на них сильно стянутые в поясе туники, в расцветке которых преобладали желтые, красные и синие тона, на ногах — сандалии.

Туалеты дам были несравненно более сложными. Великого искусства требовали их прически, замысловатые и неповторимые, но имеющие одну общую особенность — часть волос, обрамляя лицо, завитыми локонами падала на плечи и грудь. Пышность и торжественность туалетам дам придавали длинные, расширяющиеся книзу юбки на каркасах. На дамах были легкие блузы с глубоким декольте и короткими рукавами. Стремясь быть или казаться стройными, женщины (впрочем, так же как и мужчины) сильно стягивали талию. С этой целью они использовали корсеты, которые подчеркивали выпуклость бедер и поднимали вверх обнаженные или прикрытые полупрозрачной тканью груди. Блеск и изящество нарядов дам зависели также от многих мелких, но со вкусом подобранных деталей: серег и клипс, колье из золотых пластинок, ожерелий из бисера, браслетов и колец из серебра, стеатита и агата, аметиста и золота. Чтобы выглядеть еще более красивыми, женщины использовали целый арсенал косметических средств: белила и губную помаду, тени для глаз. Духи и благовонные мази создавали тонкий и пьянящий аромат.

Все говорило о том, что мужчины здесь высоко ценят очарование и утонченность, которую вносят в их жизнь женщины. И можно с уверенностью сказать, что сейчас во время встречи Эгея именно присутствие женщин придавало особый блеск и торжественность этой церемонии.

Эгей и его спутники сошли с колесниц. Царь Питфей поднялся с кресла и сдержанной, как того требовал ритуал, походкой направился к гостям. Ласково взяв Эгея за руку и жестом пригласив его спутников и Диодора следовать за ним, Питфей провел своего друга через площадь к креслам царицы Антии и царевны Этры.

Встретившись с устремленным на него пристально любопытным взглядом Антии, Эгей потупил глаза. Она была прекрасна, так же как и двадцать лет назад, в тот день, когда он вместе с другими знатными женихами приехал сюда свататься за нее. И все-таки, время в чем-то изменило ее. Она стала мягче, добрее, женственнее. Ее по-прежнему девичья талия теперь упоительно контрастировала с округлостью ее форм. И такой она нравилась Эгею больше, чем двадцать лет назад, когда гордая и восхитительная дочь Аэтия предпочла ему и многим другим ахейским юношам его друга Питфея.

Золотистые искорки сверкали в карих глазах Антии. Она была удовлетворена произведенным эффектом, она была рада видеть Эгея и не скрывала этого. Встреча с ним не только возвращала ее в прошлое, но стирала грань между прошлым и настоящим, утверждала всесилие и нетленность ее красоты, затмевавшей юное очарование ее дочери.

Этра, по-видимому, была далека от того, чтобы уловить тонкие нюансы переживаний Эгея и ее матери. Ее просто забавляла эта сцена и, главным образом, смущение Эгея, в чем, впрочем, не было ничего необычного, ибо некоторая неловкость и неуклюжесть, свойственная этому добродушному гиганту, нередко заставляла его тушеваться и вызывала на его лице растерянную и виноватую улыбку.

Они стали друзьями еще тогда, когда Этра была совсем ребенком. Во время своих частых приездов в Трезению Эгей почти не разлучался с нею. Он относился к девочке серьезно, как к взрослой, и, когда играл с ней в тувлы, порою входил в азарт, искренне расстраивался, если проигрывал. Этре нравилось, что он, такой большой, не считает ее ребенком, как все остальные, нравилась его доброта и готовность удовлетворить любые ее желания и капризы, нравилось то, что она, хитрая и лукавая, может во время игр легко обвести его вокруг пальца.

Сейчас, слушая, как Эгей смущенно произносил официальные приветствия царице Трезении и царевне, Этра еле сдерживала улыбку, пытаясь сохранить строгий и величественный вид, подобающий светской даме. Но когда Эгей, подозвав одного из своих приближенных, державшего в руках окованный медью ларец, вынул из него и вручил царице драгоценное ожерелье, а царевне — золотой перстень с изображением рождающейся из пены морской Афродиты и браслет из электрона, Этра не выдержала. Забыв о правилах этикета и роли важной дамы, которую ей до сих пор удавалось довольно успешно играть, она вскочила и, по-детски подпрыгнув, поцеловала Эгея в щеку, что вызвало благодушные улыбки у присутствующих.

Эгей взял ее за руку и почтительно усадил в кресло. И тут он с досадой заметил сидевшего рядом с царицей и царевной брата Питфея — Тиеста, присутствие которого в Трезене явилось для него неприятной неожиданностью. Тиест наблюдал за Эгеем с той неопределенной мерзкой улыбкой, смысл которой можно было понимать как угодно. Она не была явно вызывающей, способной спровоцировать скандал, но в ней легко угадывалась ирония, пренебрежительная насмешка, ранившая тем больнее, что не давала прямого повода потребовать объяснения, не показавшись при этом смешным. Встретившись взглядом с Эгеем, Тиест кивнул ему, и опять невозможно было понять, означает ли этот жест приветствие или паясничание. Эгей ответил холодным кивком. Но в этот момент к нему подошел Питфей и, строго посмотрев на брата, что заставило того придать выражению своего лица некоторую благопристойность, пригласил Эгея и его спутников занять отведенные для них почетные места. Своего друга он посадил рядом с собой.

По знаку Питфея на площадку вышел флейтист. Под однообразную и заунывную мелодию флейты четверо трезенийских юношей вывели на середину площади жертвенного быка. Явился дворцовый ювелир с листовым золотом и наковальней, молотом, клещами и другими необходимыми инструментами. Быстро и ловко он оковал золотом рога жертвенного животного.

На площади между тем был разложен костер. Явились жрецы в длинных и тяжелых одеждах, расшитых золотом и украшенных драгоценными камнями. Они принесли кувшины с ячменем, жертвенный двойной топор и, увитый цветами, круглый серебряный таз с водой. Питфей встал с кресла, вымыл руки в тазу, который поднесли ему жрецы, осыпал быка ячменем, вырвал шерсти с его головы и бросил ее в огонь. Затем, приложив левую руку к груди, а правую подняв кверху, он произнес благодарственную молитву богу Посейдону. После него тот же ритуал исполнил Эгей, а за ним и другие знатные присутствующие.

Один из юношей взял в руки жертвенный топор. Бык, словно почуяв недоброе, поднял голову и замычал. Двое других юношей ухватили его за рога, пытаясь пригнуть голову быка книзу. Неожиданно тот рванулся и в какой-то момент показалось, что он сейчас вырвется и, все сметая на своем пути, устремится на присутствующих. Дамы вскрикнули. Но в этот миг жертвенный топор, как молния, сверкнул в воздухе и глубоко вонзился в шею животного. Бык судорожно вздрогнул, покачнулся и рухнул наземь. Из зияющей раны хлынула черная кровь. К животному подошел жрец со священным сосудом — ротоном — в форме головы быка и наполнил его жертвенной кровью.

Питфей с Эгеем, их самые ближайшие приближенные, члены царской семьи и жрецы в торжественной процессии направились во дворец. Царь жестом пригласил Диодора присоединиться к шествию. Сердце начальника порта бешено заколотилось, и сладостная истома охватила его. О такой чести он не мог даже и мечтать. Приглашение царя означало, что начинается качественно новый этап в жизни Диодора. Сын простого ремесленника, тот, кто только год назад был обыкновенным служащим в порту, становился благородным сановником, приближенным царя. Диодор почувствовал устремленные на него завистливые взгляды. Ему показалось, что кто-то за его спиной произнес зловещим шепотом слово «выскочка». Но даже этот зловещий шепот был, как бальзам, для его сердца. Присоединившись к процессии, Диодор не шел, не шествовал, нет, не чувствуя под собой земли, он словно парил в воздухе, и приятная легкость опьяняла его.

Торжественная процессия миновала ряд помещений дворца и по лестнице спустилась в освященную тусклыми светильниками крипту с алтарем и деревянной статуей Посейдона. После очистительных омовений в священном бассейне участники церемонии совершили возлияние из ритона на алтаре великого бога, исполнили ритуальные гимны и молитвы, а затем причастились, испив из особых чаш вино, смешанное с жертвенною кровью. Жрецы осторожно подняли расписанный красками ксоан Посейдона, уложили его на священные носилки, украшенные цветами, и процессия в том же порядке покинула крипту, поднялась наверх и через растворенные двери дворца вышла на площадь.

Заиграла флейта. Все присутствующие встали и запели гимн Посейдону, приветствуя бога, который услышал их молитвы и явился к ним, чтобы принять участие в совместном пиршестве. Священные носилки с умащенной благовониями статуей бога были поставлены на специальном возвышении. Рядом заняли место жрецы.

Между тем слуги уже расставили перед хозяевами и гостями небольшие столики. Туша жертвенного животного была освежевана и разрублена на куски. По знаку Питфея юноши, совершившие заклание, подхватили на ухваты с пятью зубцами бедра быка, которые предназначались Посейдону, и бросили их в огонь. Питфей подошел к костру и оросил священное мясо вином.

Запах горящего мяса распространился вокруг, радуя великого бога Посейдона — покровителя Трезении. Теперь можно было нанизать на вертелы остальные куски жертвенного животного и, поджарив их на костре, приступить к долгожданному пиру.

Но пока мясо не было готово, а слуги еще не разнесли вино и закуски, между присутствующими начались оживленные беседы. Обсуждались события дня, строились догадки относительно цели приезда сюда Эгея, дамы, конечно, говорили о туалетах, делая комплименты собеседницам и критикуя тех, кто не мог их слышать, мужчины пытались найти объяснение неожиданного возвышения Диодора.

Начальник трезенийского порта, находившийся в состоянии эйфории, страстно жаждал доказать Питфею, что тот не напрасно удостоил его великой чести и выжидал удобного случая, чтобы сообщить царю добытые им важные сведения. Наконец, заметив, что Эгей занят разговором с подошедшей к нему Этрой, он приблизился к Питфею и, наклонившись к царю, шепотом произнес:

— Царь, я хотел бы в двух словах доложить тебе некоторые сведения о цели приезда сюда Эгея.

Питфей, не повернув к нему головы, сухо ответил:

— Сведения о моих друзьях меня не интересуют. Запомни это раз и навсегда.

Диодора словно обдали ушатом холодной воды. С высоты Олимпа его низвергли на землю. И хотя Диодор был уверен, что сведения о друзьях должны интересовать Питфея уже потому, что у сильных мира сего не может быть друзей и сегодняшний друг — это завтра самый заклятый враг, он не мог себе простить совершенной оплошности. «Я обязан был это предвидеть», — с горечью подумал он. Стремясь не показать, что он чем-то расстроен, поскольку его короткая беседа с царем не осталась незамеченной, Диодор неторопливо и величаво отправился на свое место.

На полпути лименарха остановил Тиест.

— Диодор, — любезно сказал он, — тебя можно поздравить?

— Благодарю, принц.

— Так с какой же целью приехал сюда Эгей? — неожиданно, без всякого перехода спросил Тиест.

И Диодор, находясь в шоковом состоянии после своего взлета и досадной неудачи, так же неожиданно рассказал ему все, что знал о поездке Эгея в Дельфы и ответе оракула.

— Болван! — доверительно сказал Диодору Тиест. — Если его интересует вопрос о том, как заиметь детей, лучше бы поехал не в Дельфы к девственной пифии, а ко мне — во всяком случае я дал бы ему более квалифицированный совет.

Тиест мерзко захихикал.

И тут Диодор почувствовал на себе острый взгляд Питфея. На душе у него сразу стало скверно-прескверно.

«Браво, Диодор! — подумал он. — Если дело так пойдет и дальше, будь уверен, к концу сегодняшнего дня ты сломаешь себе шею. В Погоне ты, конечно, великий человек, но царедворец из тебя никудышный!»

5. ТОЛКОВАНИЕ ОРАКУЛА

Они сидели в креслах друг против друга одни в мегароне дворца. Они молчали, не желая произносить пустых, ничего не значащих фраз, и в то же время не решаясь приступить к главному, ради чего и приехал сюда Эгей.

В очаге в центре мегарона весело потрескивали поленья, излучая приятное тепло. Блики огня играли на стенах и как будто оживляли изображенные на них сцены охоты. Вот гончие собаки преследуют лань. Одна из собак уже впилась в нее зубами. Загнанное животное, напрягая последние усилия, пытается сбросить с себя смертельную ношу и освободиться от преследователей. Голова лани в смелом ракурсе повернута назад. Ее огромные влажные глаза устремлены к приближающейся колеснице, на которой стоит девушка в голубом хитоне, увлеченная, азартная. Одной рукой она управляет лошадьми, в другой держит копье, нацеленное на лань. Это Этра — дочь Питфея.

— Завидую тебе, Питфей, — сказал, наконец, Эгей, — боги не дали тебе мужского потомства, зато подарили прекрасную дочь. Конечно, трудно бывает с детьми, но еще труднее без детей. Дело тут не только в обычных человеческих радостях. Отсутствие прямого наследника делает мое положение двусмысленным и невыносимым.

— Ты имеешь в виду Палланта?

— Не только Палланта... Но прежде всего, конечно, его. Я попробовал было откровенно с ним объясниться, вызвал его к себе и сказал: «Брат, ты помнишь то время, когда мы, четверо сынов Пандиона, восстали против узурпаторов, захвативших власть в Афинах. Будучи изгнанниками, мы крепко стояли друг за друга. Что же теперь нас разделяет? Я бездетен. Тебе боги дали многочисленное потомство. После меня власть в Афинах перейдет к тебе и твоим сыновьям». — «Государь, — ответил Паллант, — ты достаточно крепок для того, чтобы иметь детей. Мы не хотим быть наследниками». И что же! На третий день после нашей беседы мои слуги перехватили письмо Палланта к царю Эдипу, из которого видно, что они давно находятся в тайном заговоре против меня.

— Видимо, Паллант на самом деле не хочет быть наследником.

— Да, Питфей. Он хочет быть не наследником, а царем и как можно скорее, опасаясь, что боги все-таки дадут мне потомство. Но страшат меня не козни Палланта, а интриги Фив и Мегар, заинтересованных в ослаблении Афин. И хуже всего то, что брат находит поддержку у знатных афинян. Они, я знаю это, не любят его, необузданного и жестокого, однако вынуждены считаться с тем, что Паллант и его сыновья рано или поздно станут царями... Даже если я изгоню его из Афин.

— А почему бы тебе и в самом деле не изгнать его?

— Но ведь это ничего не изменит. И, к тому же, находясь в Афинах, он у меня на глазах.

— Даже сейчас, когда ты здесь?

— Он мой брат, Питфей...

— Прости меня. Давать советы, конечно, легче всего. Ко мне на днях приехал Тиест. Такое же сокровище. Он что-то не поделил с Атреем — женщину или царскую власть, скорее всего, то и другое. Отныне я вынужден терпеть его здесь.

— Питфей, я очень устал... И все чаще мне в голову приходит мысль — не отказаться ли самому от власти, не уступить ли ее Палланту ради собственного спокойствия и блага всех остальных? Я уверен, что ты позволишь мне провести остаток моих дней рядом с тобой в Трезении.

— Я всегда рад видеть тебя, Эгей, и я буду счастлив предоставить тебе приют в моем городе, если ты примешь такое решение. Но я думаю, что ты поступишь неблагоразумно, уступив свою власть Палланту. Пойми меня, неустойчивая и опасная обстановка существует сейчас не только в Афинах, она всюду. Наше спасение и благополучие зависят от зыбкого равновесия, которое установилось среди ахейцев и во всей икумене. Один неверный шаг и произойдет катастрофа! Представь себе, что Паллант, а вместе с ним Мегары, где правит твой брат Нис, примкнут к фиванскому союзу. Не приведет ли это к их открытому столкновению с Пелопоннесом и кровопролитным войнам? Эдип — наш враг, но он мудрый человек. Правитель Микен, хотя и не блещет умом, зато весьма осторожен. Но все ли зависит от мудрости Эдипа и осторожности Эврисфея?

— Может быть, Паллант и не пойдет на союз с беотийцами?

— Но не ты ли сказал мне, что он уже находится в тайном сговоре с Эдипом. Главное же — он необуздан! Паллант — безответственный человек. Он опасен. Таких людей нельзя допускать к власти, особенно сейчас, когда мы находимся на грани от катастрофы.

— Ты имеешь в виду войну с Фивами?

— Не только это и не столько это. Главная опасность — война с Востоком, с Азией. Ослабление Хеттской державы пробудило в алчных душах жажду наживы и желание сокрушить торговых конкурентов — Тир, Милет, Трою. Безумцы не понимают, что в этой войне поражение ахейцев было бы для них наименьшим злом, но истинной катастрофой была бы их победа.

— Ты любишь говорить парадоксами, Питфей.

— Не я говорю парадоксами. Парадоксальна жизнь.

— И все-таки объясни мне, Питфей, почему победа ахейцев может обернуться для них катастрофой?

— Это очень просто. Ты, я думаю, согласишься со мной, что наше благополучие зависит не только от нас самих, но и процветания тех, кого мы по недомыслию называем своими врагами. Ты посмотри на эту бедную каменистую землю. Свое у нас — только оливки и виноград, и одаренные неугомонные люди — мастера, художники и матросы. Нам нужны мир и торговля. Люди хеттской земли, люди Ассувы — это щит от диких народов Севера. Разве можно радоваться их неудачам? Если бы не троянцы и их союзники, орды варваров дошли бы до Египта, все сметая на своем пути. Пусть они не достигли бы берегов Пелопоннеса, но они разрушили бы Трою, Тир, Угарит и Фарос. А без них наши города пришли бы в запустение. Мы стали бы дикими пастухами, как наши предки, если не превратились бы в троглодитов — пещерных людей, не знающих слова и закона.

— Возможно ли это, Питфей? Могут ли стать дикарями те, кто вкусил божественной мудрости?

— В каждом из нас живет дикарь, и все мы живем на вулкане безумия.

Взглянув в глаза Питфея, Эгей невольно вздрогнул. Его всегда смущал и тревожил, и в то же время влек к себе странный гипнотизирующий взгляд чуть раскосых восточных глаз его друга. Он видел в нем отражение холодной рассудочности, доходящей до отрицания всего святого. Но в этот раз его поразило другое. Он почти физически ощутил, что там, в глубине этих раскосых глаз, скрывается темная, загадочная сила, еле сдерживаемая нечеловеческим усилием воли. У Эгея не возникло ни малейших сомнений относительно того, что произошло бы, если бы эта сила вдруг вырвалась наружу — катастрофа! Он закрыл глаза и слегка отпрянул назад.

— Где же выход? — растерянно прошептал Эгей.

— В равновесии. Чрезмерная мудрость так же опасна, как и безумие. Все чрезмерное опасно — и мудрость, и любовь, и добродетель. Поэтому боги не любят ничего чрезмерного и жестоко карают за это. Вспомни моего деда Тантала. Знаешь, что я тебе скажу? — Порой мне кажется, что весь мой род проклят богами. Мы как прокаженные. Соприкосновение с нами несет несчастье людям.

— Что ты говоришь, Питфей! Не твоя ли мудрость и умение понять сокровенный смысл знамений, посылаемых богами, помогали людям, предостерегали их от роковых решений и спасали от гибели?

— Страшные предчувствия мучают меня...

— Каковы бы ни были эти предчувствия, дар предвидения, которым ты обладаешь, подскажет тебе разумный выход и путь к спасению.

— Дар предвидения... Да, мой внутренний голос часто подсказывал мне правильные решения и помогал избегать роковых ситуаций. Но какова природа этого внутреннего голоса? Я люблю логически мыслить, мне нравится ясная красота гармонии чисел Аполлона. Здесь все понятно: красиво значит истинно. Но мой внутренний голос не от Аполлона, он сродни безумию. Он рождается где-то в глубине, во мраке и вырывается наружу, разрывая цепь логических умозаключений. Я знаю лишь одно — то, что говорил он до сих пор, сбывалось. Но будет ли так и дальше? Не приведет ли он к гибели и меня, и других?

— Мой друг, я уверен, что ты находишься под покровительством могущественного бога, того, чья природа, действительно, сродни безумию, но безумию не губительному, а созидающему, святому безумию. Я говорю о Дионисе. И если этот могущественный бог избрал тебя своим глашатаем, зачем ему желать твоей погибели? А теперь, Питфей, я хотел бы попросить у тебя совета. Не поможет ли мне твой бог-покровитель, который загадочным образом связан со святилищем Аполлона в Дельфах — ведь и могила его в храме сына Латоны и сам он, как говорят, зная тайные источники жизни и смерти, имеет непосредственное отношение к прорицаниям пифии — так вот, не поможет ли мне этот бог постигнуть смысл изречения оракула Аполлона?

— Так что же изрек тебе Аполлон?

— Его изречение на редкость странное — «До приезда в Афины бурдюк не развязывай, пастырь народа». В целом, смысл изречения мне ясен. «Не развязывай бурдюк», — видимо, означает «не вступай в связь с женщинами». Видимо, так, а может быть, и не так. И к тому же, я никак не могу понять, каким образом это поможет мне приобрести потомство. Когда я заявил об этом жрецам, они ответили мне весьма неучтиво: «Ты не знаешь, царь, зато Аполлон знает». И вот с этих пор не выходит у меня из головы эта фраза. А главное, в душе смутное беспокойство. И мучает меня предчувствие, что в изречении оракула есть ускользающий от меня более глубокий смысл. Вот почему, не долго думая, я отправился из Дельф, не заезжая в Афины, прямо к тебе.

— И правильно сделал. Что я тебе могу сказать... Мне кажется важным не столько само изречение оракула, сколько то беспокойство, которое оно вызвало в тебе. Что-то подспудно зрело внутри тебя, и слова Аполлона упали, как семя, в благодатную почву. Такое бывает накануне великих решений и великих событий. И я думаю, не случайно это вещее беспокойство направило тебя сюда.

Легкая дрожь пробежала по телу Эгея. «Такое бывает накануне великих решений и великих событий!» Он не напрасно приехал сюда! Это говорит Питфей, отец Этры. Это говорит глашатай могущественного бога, чья могила находится в Дельфах, в храме сына Латоны, бога, которому известны тайные источники любви, жизни и смерти.

6. БЕЗДНА

Прошлое обладает над людьми магической властью. И это не случайно, ведь природа прошлого темна и загадочна. Первый же и самый простой вопрос может поставить в тупик: что такое прошлое, когда начинается оно, где водораздел между ним и настоящим? Если настоящее — это данный миг, то все, что было мгновение назад, — уже прошлое. В таком случае настоящее становится настолько зыбким и неуловимым, что возникает сомнение, есть ли оно на самом деле. Может быть, существует только прошлое, и наша жизнь представляет собой движение не вперед, как мы по инерции привыкли думать, а назад?

Весьма условным является и само понятие прошлого. То, что мы называем этим словом, не исчезает, а парадоксальным образом продолжает существовать. Оно довлеет над нами, неотвратимо толкает нас на проторенную стезю схем и циклов, выработанных в результате бесконечного повторения человеческих судеб и судеб народов. Не потому ли мифологические схемы приобрели в глазах людей божественный, «роковой» характер? Это как смена времен года, чередование дня и ночи.

Нарушение естественного цикла вызывает смятение, безотчетный страх, предчувствие катастрофы, и, наоборот, повторяемость мифологических схем, несмотря на их неизбежную трагичность, дает своеобразное утешение, вносит в наше существование порядок и смысл. Ведь закономерности, которые еще не приняли в нашем сознании устойчивую форму мифа, воздействуют на нас как стихийная сила, непостижимая и жуткая. Тогда кто-то должен вступить в борьбу со сфинксом, отгадать его загадку и стать родоначальником нового мифа.

В прошлом стирается грань между реальным и нереальным. Какими были в действительности Тезей, Тантал, Таммуз, Осирис и были ли они — значения не имеет. Важно, что мифические герои, носящие их имена, сыграли удивительную роль в жизни людей и наций и до сих пор под другими именами продолжают играть эту роль. Что по сравнению с ними реальные Тезей, Тантал, Таммуз и Осирис? И что такое после этого реальность и нереальность?

Прошлое — это не только наша память, это и то, что со временем стерлось из нее и что мы сами попытались вычеркнуть из памяти как нечто позорное, невыносимое для нашей совести. Но разве уйти от самих себя? Забытое прошлое осталось у нас в подсознании, в крови. Рубцы от позабытых ран иногда даже слишком мучительно дают себя знать. И не тяготеет ли над всеми нами сознание какой-то страшной вины? Мы больны прошлым и потому так напряженно вглядываемся в глубь веков, стремясь постигнуть самих себя, найти средство исцеления наших недугов и, возможно, искупления не дающей нам покоя вины.

Размышляя над прошлым, Питфей пытался как можно дальше проникнуть за темную завесу времени. Проклятие богов, тяготевшее над родом Пелопидов, заставляло его вновь и вновь возвращаться к далеким событиям, вновь и вновь переживать преступления, совершенные его предками против людских и божественных законов.

Прадедом Питфея был фригийский царь Тмол. Утверждают, однако, что на самом деле его дед Тантал родился не от фригийского царя, а от владыки богов громовержца Зевса. Вот почему он пользовался любовью и покровительством всевышних. Но Тантал якобы был слишком несдержан и не мог хранить тайны, которые узнавал, пируя с богами. Этими тайнами, а также нектаром и амвросией он делился со своими смертными друзьями. Его дерзость дошла до того, — говорят жрецы, — что он стал отрицать божественную природу солнца, заявляя, что это есть ничто иное, как раскаленная масса. Наконец, рассказывают совершенно невероятную историю о том, что Тантал, желая проверить, насколько всевидящими являются боги, предложил им в качестве угощения кушанье, приготовленное из тела его сына Пелопа. Боги, которых охватили ужас и отвращение, не притронулись к еде и только Деметра, горевавшая по своей дочери, похищенной Аидом, и ничего не замечавшая вокруг, съела кусок плеча Пелопа. По распоряжению Зевса Гермес якобы оживил Пелопа, изготовив ему недостающую часть плеча из слоновой кости.

Нет никаких сомнений, что фантастическая сказка об убиении Пелопа родилась неслучайно. Видимо, Тантал на самом деле сомневался во всеведении богов и совершал такие поступки, которые шокировали жрецов. Чтобы скомпрометировать его и показать людям, до каких неслыханных преступлений может довести сомнение в могуществе богов, они выдумали эту жуткую историю.

Тантал обладал глубокими знаниями о природе. Он изучал астрологию в Вавилоне, умел предсказывать затмения луны и солнца. Своими знаниями он, естественно, делился со своими «смертными» друзьями, и это особенно не нравилось жрецам. Не потому ли его обвиняли в неспособности хранить тайны богов?

Финал Тантала трагичен. Он был лишен власти в результате мятежа, спровоцированного жрецами, и вынужден был покинуть Сипил. Дед Питфея вернулся на родину уже в глубокой старости, больной и разбитый. Там, около горы Сипила, возле озера, носящего имя Тантала, находится его могила.

Жрецы утверждают, что Тантал за свои преступления обречен на вечные муки в царстве Аида. Он якобы стоит по горло в воде светлого озера. Над его головой склоняются ветви плодоносящих деревьев, сгибающихся под тяжестью золотистых яблок, груш и красных гранат. Однако стоит только Танталу, томимому жаждой, наклонить голову, чтобы напиться, как вода с шумом убегает, стоит ему протянуть руку к сладким плодам, как ветви деревьев тут же устремляются вверх. Но о загробных ли муках тут идет речь? Не сама ли это наша жизнь, представляющая собой погоню за недостижимым? Тантал, держава которого простиралась до Иды, обладавший несметными богатствами и всем, о чем только может мечтать человек, ловил иссохшим ртом и жадными руками призраки.

Сына Тантала — Пелопа не увлекали заумные идеи о сущности бытия, он не вступал в дерзостный спор с богами, но трагический рок преследовал и его.

Покинув родину, Пелоп со своей дружиной совершил смелый налет на Трою и получил богатый выкуп от царя Ила. Погрузив свои боевые колесницы на корабли, он появился около Лесбоса и без труда овладел этим островом. Пелоп мог бы спокойно прожить там до старости или, используя Лесбос как базу, провести бурную жизнь в походах и войнах, подобно Алкмениду и Беллерофонту. Но неожиданно для всех он покинул остров, оставив там царем своего друга и возничего Килла. Судьба властно и неумолимо влекла его в Пису.

Пелопа, человека эмоционального, наделенного пылким воображением, интриговали слухи о необыкновенной красоте дочери писейского царя Эномая Гипподамии. Еще больше его интриговали жуткие рассказы о гибели ее женихов.

Эномай объявил, что отдаст свою дочь замуж лишь тому, кто победит его в состязании на колесницах. Он сохранял за собой право убить неудачливого соперника и уже восемнадцать человек погибло от его руки. Первым был Мармак, затем Алкат, Эвриал, Кротал, спартанец Акрий и другие. Последним был Элоней. После смерти Эномая Пелоп соорудил для них единую толосную гробницу и засыпал ее землей. Этот холм находится по дороге в Пису в одном стадии от святилища Артемиды. Когда же Пелоп впервые вступил в писейскую землю, головы его злополучных предшественников украшали ворота дворца Эномая.

Чем же была вызвана эта странная кровожадная мания царя Писы? В семье Пелопидов было принято все объяснять естественным стремлением Эномая выбрать своей дочери наиболее достойного жениха в соответствии с обычаями предков. Истребление женихов, потерпевших поражение в состязании, в принципе, не противоречило древним обычаям, строгим поборником которых был Эномай. В то же время при дворе царя много говорили о роковом изречении оракула, предсказавшем Эномаю смерть от жениха Гипподамии. В соответствии с этой версией, убивая женихов и выставляя их головы на воротах своего дворца, он стремился отбить у кого бы то ни было охоту домогаться руки своей дочери, тем более, что царь Писы считался непревзойденным в управлении лошадьми и кони его были самыми быстрыми в Апии.

Но есть еще одно объяснение, темное, не делающее чести роду Пелопидов, и, если оно соответствует действительности, преступление, о котором идет речь, принимает новую, еще более трагическую окраску. Говорят, что Эномай был влюблен в свою дочь и, расправляясь с женихами, рассчитывал навсегда удержать рядом с собой Гипподамию. Так было или иначе, но Пелоп, увидев Гипподамию, не думал о причинах, по которым Эномай вызывает на поединок женихов своей дочери, он не думал о грозящей ему опасности и даже, более того, ему казалось естественным, что получить в жены такое сокровище можно, только рискуя жизнью. Это была роковая страсть, которая поразила их обоих, как молния. Она заполнила всю их жизнь, дав им короткие вспышки счастья, похожие на муку, и неизмеримые страдания.

У Пелопа не было шансов на победу в состязании с Эномаем. Это чувствовал он сам, но особенно ясно это сознавала Гипподамия, сохранявшая, даже будучи одержимой страстью, трезвый рассудок. Накануне состязания она направила к Пелопу служанку, которая от ее имени предложила ему подкупить Миртила, возничего Энбмая. Гипподамия советовала возлюбленному обещать Миртилу «что угодно». Пелоп, однако, отказался. Он жаждал, как ему казалось, смертельной опасности в качестве искупления за будущее счастье. Тогда Гипподамия пошла сама к Миртилу. Она уговорила его вытащить чеку из колесницы Эномая и заменить ее чекой из воска. Говорят, она обещала за это провести с ним ночь. Видно, так оно и было. Известно, что Миртил был тайно влюблен в Гипподамию. Какую же иную цену она могла предложить ему за преступление и опасность, которой он подвергал себя ради сохранения жизни ее жениха?

Рано утром в день состязания Пелоп принес жертвы Афине Кидонейской на акрополе Писы, а затем отправился в Олимпию. Там он, в соответствии с условиями состязания, стартовал от алтаря Зевса в тот момент, когда Эномай, уверенный в себе, не спеша завершал жертвоприношения Гефесту. Финиш был назначен у алтаря Посейдона в Коринфе, что, конечно, не имело практического значения, поскольку все обычно завершалось в непосредственной близости от Олимпии.

Гипподамия взошла на колесницу Пелопа и стартовала вместе с ним. Таким образом, весь этот ритуал напоминал древний обычай похищения невест.

Восемнадцать раз участвовала Гипподамия в подобных «состязаниях». Восемнадцать раз она была свидетельницей отвратительной жуткой сцены расправы над ее женихами. Разные чувства испытывала она к тем, кто, рискуя жизнью, добивался ее руки. Некоторым из них Гипподамия страстно желала победы. И тем не менее, на этот раз все было иначе. Сейчас она была готова идти на «что угодно», лишь бы спасти своего возлюбленного и стать его супругой. И она пошла на «что угодно», совершив тягчайшее преступление против отца, предав его и даже предав того, ради которого она совершила это преступление.

Гипподамия не ошиблась. Недалеко удалось отъехать Пелопу от алтаря Зевса Олимпийского. Вот уже сзади послышался грохот приближающейся колесницы Эномая. С каждым мигом сокращалось расстояние между ними. Язвительная злая улыбка, должно быть, кривила губы Эномая. Он уже подымал копье, чтобы через несколько мгновений поразить безоружного Пелопа. И тут, когда Пелоп потерял всякую надежду на спасение, произошло то, чего ожидала Гипподамия с надеждой и ужасом. Колесо, восковая чека которого расплавилась от движения, оторвалось от колесницы, и, обгоняя ее, покатилось вдоль дороги, судорожно подпрыгивая на камнях.

Можно отчетливо представить всю эту сцену: лицо Пелопа, на котором выражение невольного страха и отчаяния сменилось гримасой восторга, Гипподамию, бледную и немую, прижавшуюся к нему и мертвой хваткой вцепившуюся онемевшими пальцами в того, кого она отныне могла называть своим супругом. Но в следующий момент Пелоп уже понял смысл и причины произошедшей на его глазах катастрофы. Что испытал в тот миг Пелоп, в которого, как щупальца спрута, впились пальцы преступницы, отцеубийцы — отвращение, тошнотворное чувство брезгливости? Но не ощутил ли он одновременно с этим невыносимое сладострастное наслаждение, которое можно испытать, лишь переступив роковую черту? Она увлекла его за «черту», сделав невольным соучастником преступления.

Пелоп резко остановил коней и повернул назад, к поверженной колеснице Эномая, которую продолжали волочить за собой любимые кобылицы писейского царя — Псилла и Арпинна. Он сошел с колесницы, не подав руки Гипподамии.

Оказавшиеся рядом крестьяне подняли с земли изуродованный труп Эномая. Они положили его на колесницу Пелопа и накрыли грубой шерстяной мантией. Траурная процессия медленно двинулась к Писе. Женщины-крестьянки, распустив волосы, карябая себе лицо и грудь, простирая руки к небу, оплакивали погибшего царя. Пелоп и Гипподамия молча шли сзади, не глядя друг на друга. Чудовищное преступление встало между ними и навек связало их между собой.

В тот же день ликующие спутники Пелопа устроили шумный праздник в честь его победы, зарезали целое стадо коз перед храмом Артемиды и сплясали неистовый танец жителей Сипила — кордак. Сам Пелоп, изрядно выпивший, выкрикивал в такт музыки какие-то непонятные слова на термильском наречии. Местные жители смотрели на эту необузданную оргию холодно и неприязненно.

Впрочем, мнение писейцев о Пелопе вскоре изменилось к лучшему. Торжественные похороны, устроенные им Эномаю, и почести, оказанные погибшему царю, можно сказать, даже расположили их к нему.

Наконец, Пелоп отпраздновал свою свадьбу с Гипподамией. И тут выявился новый фактор, придавший еще более драматический характер отношениям между двумя супругами. Оказалось, что Гипподамия была уже не девой. Подозрения Пелопа сразу же пали на Миртила. Вероятно, они были не без оснований. Возможно даже, дело тут не ограничилось одной ночью, обещанной якобы Гипподамией Миртилу. Она, конечно, не испытывала к нему такой же жгучей и всепоглощающей страсти, как к Пелопу, но кровавое преступление связало ее не только с мужем, но и с ним, Миртилом. Новая трагическая развязка была неизбежна. Об этом знали все трое.

Говорят, Миртил вел себя подчеркнуто фамильярно по отношению к Пелопу, если не сказать, вызывающе. Он всем своим видом показывал, что боготворит Гипподамию и готов пойти для нее на все. По одному ее слову он был способен совершить любое преступление. На деле же Миртил знал, что на этот раз жертвой должен стать он сам. По-видимому, он был уверен в том, что одна ночь с божественной Гипподамией — это даже слишком много для него, что дальнейшая его жизнь не имеет смысла, ибо он достиг зенита, невозможного и по-настоящему должен был бы погибнуть сразу же, как только заключил в свои объятия ту, которая была и оставалась для него недосягаемой. Создается впечатление, что Миртил умышленно провоцировал Пелопа.

Однажды, когда они втроем находились в мегароне писейского дворца, Гипподамия попросила Пелопа принести ей воды. Миртил вскочил с кресла, намереваясь лично исполнить просьбу царицы. Гипподамия, однако, остановила его: «Я попросила об этом не тебя, а своего супруга». Пелоп пожал плечами и вышел. Вернувшись с водой, он застал Гипподамию в объятиях Миртила. И тут же, на глазах у жены, он убил человека, который незадолго до этого ценой преступления спас его от смерти. Миртил не пытался оправдываться и сопротивляться. Во время этой сцены Гипподамия не произнесла ни слова, ни один мускул не дрогнул у нее на лице.

Гипподамия было женщиной страсти, но глубокой страсти, она не разменивалась на мелочи и прекрасно умела владеть собой. Таким же был и Миртил, долго таивший в себе любовь к дочери Эномая. Заключив ее в свои объятья, не пытался ли он спровоцировать развязку? При этом загадочную роль сыграла тут и Гипподамия. Не она ли послала Пелопа за водой, причем, весьма нетактично, демонстративно, с каким-то вызовом? Может быть, и в этом преступлении она была сообщницей? Только чьей сообщницей — жертвы, убийцы или того и другого?

В детстве Питфей неоднократно был свидетелем бурных сцен между его родителями. Объяснения происходили с надрывом, в каком-то исступлении, доходя до непристойного фарса. Иногда какая-нибудь незначительная деталь или случайно вырвавшееся слово служили поводом для новых чудовищных обвинений.

Пелоп давал Гипподамии достаточно предлогов для таких объяснений. Об его многочисленных любовных интригах знали все. Но он заводил неразборчивые и порою нелепые связи с женщинами не из жажды наслаждения, не из-за пресыщения или склонности к игре, а с отчаяния. Только одну из этих женщин, Хрисиппу, он по-своему любил. Сын, рожденный ею от Пелопа и названный в ее честь Хрисиппом, был усыновлен им и воспитывался в царском доме вместе с остальными его детьми. Видимо, в ласках этой доброй и примитивной женщины Пелоп находил отдохновение от мучительной, испепеляющей страсти, изнурительной борьбы с самим собой и роком, преследующим его.

Когда Гипподамия упрекала Пелопа в изменах, тот вскипал, вспоминал первую брачную ночь, Миртила. Он начинал паясничать и безобразно кривляться. Его намеки становились все более гнусными. С сарказмом смакуя сплетни о преступной любви Эномая к своей дочери, он давал понять, что эта любовь не осталась безответной.

Со временем у него появилась какая-то болезненная наклонность копаться в прошлом Гипподамии. Трудно даже представить, откуда он выискивал мелкие и, казалось бы, совершенно невинные эпизоды из ее жизни до замужества, но которые в его интерпретации становились крайне двусмысленными. Вероятно, иногда он действительно попадал в цель, ибо Гипподамия бледнела и смотрела на него испуганно, словно перед ней находился всевидящий дух, чем доставляла ему несравненное наслаждение. Если же принять за веру все, что говорилось им, нет такого порока, которому втайне не предавалась бы или не была подвластна его супруга.

Напрягая память, Пелоп концентрировал внимание на своих собственных впечатлениях, относящихся к периоду знакомства с Гипподамией. В его памяти порою всплывали новые детали, прочно забытые им. Тогда он прошел мимо них, не придав им какого-либо значения, но теперь в свете трагических событий и всего пережитого, они вдруг приобрели особый смысл и воспринимались им как откровение.

Пелоп вспомнил, например, свою случайную встречу с Миртилом накануне состязания. Эта встреча оставила у него неприятный осадок, и он постарался забыть о нем. Сейчас же, пытаясь в мельчайших подробностях восстановить весь этот эпизод в своей памяти, он понял, что неприятный осадок был вызван не только советом Гипподамии склонить Миртила к преступлению, предложив ему «что угодно», но и каким-то гнусным выражением лица возничего Эномая, фамильярной ухмылкой. Потом в памяти всплыл стих, который продекламировал Миртил, встав в позу жреца и нагло глядя прямо в глаза Пелопу. Это было или из гимна Афродите или изречение оракула. Стих мог показаться совсем невинным:

Ждет награда великая тех,

Кто последует зову Киприды.

Его можно было воспринять как предсказание победы на предстоящем состязании и Пелоп сделал вид, что он понял стих именно таким образом. Более того, он сам себя попытался убедить в том, что Миртил вложил в свой стих именно этот смысл. Но ведь все было не так. Потом это стало совершенно очевидным. Однако и тогда, при встрече, Пелоп почувствовал двусмысленный характер декламации Миртила. Кто следует зову Афродиты и кого ждет великая награда? Не давал ли он понять Пелопу, какой ценой тот может одержать победу на состязании и получить в жены Гипподамию? Не хотел ли он согласия, санкции Пелопа на преступление и награду за него? Но зачем ему нужна была эта санкция? — Чтобы привязать его к преступлению, чтобы унизить счастливого соперника, отомстить ему за свои муки, за то, что «одна ночь», которая обещана Миртилу как наивысшая награда, будет повторяться сотни, тысячи раз для Пелопа. И к тому же, в тот момент он чувствовал свою силу — от него зависело все. Что мог сделать Пелоп? Он мог согласиться, дав «санкцию», или погибнуть. Пелоп ничего не сказал. Он сделал вид, что не понял Миртила. Он не отказался и тем самым дал «санкцию» и на преступление, и на ночь со своей женой в качестве награды за преступление.

Странным и таинственным образом все действующие лица этой драмы оказались связанными между собой. Вначале существовал треугольник — Эномай, Гипподамия и Пелоп. Был ли выход из этого треугольника менее трагическим? Допустим, Пелоп и Гипподамия бежали из Писы... Куда они могли направить свои стопы? — Вероятно, в Фивы, к сестре Пелопа Ниобе, жене фиванского царя Амфиона. Но в этом случае неизбежно произошел бы вооруженный конфликт между федерацией южных ахейских государств и Фивами, отношения между которыми и без того были достаточно напряженными. И тогда, все равно, кто-нибудь из них должен был погибнуть — Эномай или Пелоп, только спор между ними решался бы не в состязании на колесницах, а на полях сражений с участием тысяч людей.

Теперь другой вопрос: кто несет ответственность за преступление — Эномай, Гипподамия, Пелоп? — Каждый из них и никто. Это трагическое сплетение обстоятельств и причин, уходящих в глубь, в прошлое, в подсознание.

После гибели Эномая возник новый «роковой треугольник» — Гипподамия, Пелоп, Миртил. И опять выход из него произошел путем преступления, причем с математической неизбежностью. И в этом преступлении виновны были все трое и никто.

Ясно одно — преступление рождает преступление и мы оказываемся как бы в замкнутом порочном круге. Во всяком случае, проклятие, тяготевшее над Пелопом, перешло на его потомков.

У Пелопа и Гипподамии было семеро детей. Особенно ее тревожило то, что у них был сын, который, будучи признан Пелопом, воспитывался у нее на глазах как принц и один из наследников царя Писы. Этот факт превращал отношения между Пелопом и Хрисиппой практически в неофициальный брак, который легко мог стать и официальным, если бы «роковая страсть», владевшая Пелопом, со временем ослабла. Царицу угнетала возрастающая привязанность Пелопа к юному Хрисиппу, что, впрочем, было вполне естественно, поскольку дочери, горячо любимые им, покинули Пису, сыновья Гипподамии стали взрослыми, а в его отношениях с Атреем, Тиестом и Алкатом усиливалась отчужденность и даже неприязнь.

Атрей и Тиест были любимцами Гипподамии. В конфликтах между матерью и отцом они всегда были на ее стороне. Не решаясь открыто выступить против отца, они за глаза ругали его, называли рогоносцем, выжившим из ума, распространяли о нем мерзкие сплетни.

Сама атмосфера дворца Пелопа, где воспоминания о недавних преступлениях не угасали и продолжали отравлять жизнь царской семьи и придворных, с детских лет пагубно влияла на Атрея и Тиеста.

Она убедила их в том, что преступление является нормальным, естественным решением «роковых вопросов», способствовала развитию, видимо, от природы заложенных в них жестокости, лживости, склонности к интригам. И тот и другой испытывали почти органическое недоверие к прямым, открытым решениям и действиям. То, чего иногда можно было бы достигнуть без всяких усилий, они добивались сложными закулисными путями и, наоборот, действительно неразрешимые проблемы, перед которыми встал бы в тупик мудрец, они рубили сплеча, не считаясь с последствиями. Вопроса «можно или нельзя» для них не существовало. Все дело сразу же сводилось к одному — «как?»

Оба они были развращены до мозга костей. Шалопаи не оставили в покое ни одну служанку в доме. Они буквально затерроризировали округу, нападая на девушек и молодых женщин повсюду — в поле, прямо на дороге. Сколько раз им приходилось спасаться позорным бегством от разъяренных крестьян, с вилами и мотыгами преследовавших божественных царских отпрысков. Их похождения с придворными дамами иногда были столь скандальными, что создавали серьезные проблемы для Пелопа.

Атрей и Тиест всегда были неразлучны. Хотя Тиест и был моложе Атрея, он, обладая, несомненно, более изощренной хитростью и разнузданным воображением, выступал неизменно в роли заводилы, изобретателя пакостей. Его старшему брату отводилась роль, главным образом, исполнителя, а в критический момент — и козла отпущения. Пелопу все это было хорошо известно и попытки Тиеста после очередной пакости остаться в тени редко имели успех.

Самый младший сын Пелопа и Гипподамии, Алкат, сторонился своих старших братьев. Вообще, он был с детства мрачен и нелюдим. Обстановка в царском дворце его не развратила, подобно Атрею и Тиесту, а как бы придавила, преждевременно вызвав у него разочарование во всем, убив интерес к жизни. Матери и отцу он был как чужой. В глазах Алката уже в детстве была написана его судьба. Роковой вопрос своей жизни он разрешил также с помощью насилия и преступления, но своим особенным путем, совершив самоубийство.

Так вот, в этой обстановке разыгралась третья кровавая драма в доме Пелопа.

Гипподамия, замышляя козни против Хрисиппа, стала внушать Атрею и Тиесту, что отец собирается изгнать их из страны и сделать своим единственным наследником сына любовницы. Атрей и Тиест, которые и без того ненавидели Хрисиппа, решили свести с ним счеты.

В момент трагических событий Хрисиппу было шестнадцать лет. Это был мальчик впечатлительный, нервный. Двусмысленное положение Хрисиппа в доме царя, которое он слишком рано осознал, угнетало его. По своей природе он был добрым и отзывчивым. К отцу, который в нем души не чаял, мальчик относился с трогательной любовью.

Пакости, пущенные в ход против Хрисиппа Тиестом и Атреем, вначале были относительно безобидными, хотя и злыми. Они сводились в основном к мелким уколам, дурацким каламбурам, но вскоре приняли слишком даже серьезный характер.

Однажды Тиест предложил Атрею повторить «веселую шутку», которой прославился Миртил — вынуть чеку из колесницы Хрисиппа и заменить ее на восковую. Ночью они совершили эту операцию. Все, однако, завершилось трагикомически. В темноте братья перепутали колесницы и жертвой оказался сам Тиест. На следующий день, выехав из дворца вслед за Хрисиппом, чтобы быть свидетелем «веселой шутки», он грохнулся на землю и сломал себе ногу.

«Веселая шутка» не образумила братьев. По наущению Тиеста Атрей со своими друзьями подкараулил Хрисиппа в роще возле реки Алфей. Они задушили его, а затем инсценировали самоубийство.

Пелоп не поверил этой версии. Он начал расследование. Круг подозреваемых лиц все больше сужался, и у Пелопа почти не оставалось сомнений, что убийство является делом рук Атрея и Тиеста. И вот тогда Тиест решил предупредить развитие событий и воспользоваться ситуацией, чтобы устранить Атрея и стать единственным наследником престола. Он явился к отцу и рассказал, как был убит Хрисипп с мельчайшими подробностями, известными ему из первых уст, умолчав, конечно, о своей роли в этом злодеянии. Но Пелоп понял все. Реакция его оказалась неожиданной для Тиеста. Он холодно выслушал сына и ничего не сказал ему в ответ. Несколько дней Пелоп никого не принимал, а затем через управляющего дворца отдал распоряжение Атрею, Тиесту и Гипподамии покинуть Пису.

Гипподамия с сыновьями отправилась сначала в Макисту. Затем они перебрались в Медею. Там через несколько месяцев Гипподамия умерла. Ее прах был перенесен в Олимпию. Вскоре после этого умер и Пелоп, жизнь которого теперь потеряла всякий смысл. Его запоздалая попытка вырваться из «рокового круга» ни к чему не привела.

Пелоп был рожден для того, чтобы стать знаменитым героем и великим государственным деятелем. Под Троей на Лесбосе он одержал блестящие военные победы. Будучи царем незначительного и слабого государства, он приобрел огромное влияние среди ахейцев. Его единственной военной операцией после того, как он стал царем в Писе, был захват Олимпии. Пелоп понял, какое значение может иметь святилище Зевса для укрепления его авторитета. В отличие от Тантала он не спорил с богами и жрецы неизменно поддерживали его. Когда Электрион и Сфенел обратились к дельфийскому оракулу с вопросом о том, кого им взять в жены, Аполлон назвал имена дочерей Пелопа.

Таким образом, оба его зятя, сначала Электрион, а затем Сфенел, были царями в могущественных Микенах, сестра была замужем за правителем Фив, свою племянницу Пелоп выдал замуж за царя Пилоса Нелея, Питфей и Трезен стали царями в Посейдонии, получившей позднее название Трезении. Обладая столь сильным влиянием, Пелоп никогда не вмешивался в дела других ахейских государств и не мечтал, подобно некоторым другим анактам, о завоевании Азии. Возможно, это объясняется тем, что личная драма полностью поглотила его. Но с другой стороны, внутренняя напряженность, неразрешимость «роковых» проблем должны были бы, наоборот, толкать его к внешней активности. В чем же тут дело? По-видимому, Пелоп был, все-таки, мудрым политиком и, вообще, мудрым безумцем. Не потому ли он любил повторять: «Не создавай роковых ситуаций и не нарушай равновесия».

«Не создавай роковых ситуаций...» — думал Питфей. Да, это очень правильно и мудро... Но все ли здесь зависит от нас? И не только потому, что мы можем быть вовлечены в «роковые ситуации», созданные другими, помимо нашей воли, но потому, что они заложены в нас еще до нашего бытия. А равновесие... Оно может иметь смысл лишь как всеобщий принцип. Но кто способен претворить его в реальность? Вся сообщность людей, правители государств? Нет, это невозможно. Боги? Но они находятся в вечном несогласии между собой и, подобно людям, имеют пороки и одержимы страстями. Рок? Но он безразличен к судьбам людей и вселенной. Да, пожалуй, прав мудрый безумец Пелоп. Нам остается лишь рассчитывать на свои слабые силы и стремиться по мере возможности не создавать «роковых ситуаций» и не нарушать равновесия.

7. БЕССОННАЯ НОЧЬ ЭГЕЯ

Эгей не мог заснуть до утра. Он пытался как можно точнее восстановить в памяти разговор со своим другом. Многое нужно было обдумать. У него не выходила из головы фраза Питфея о проклятии, тяготеющем над родом Пелопидов. Эгея поразило то, над чем раньше никогда не задумывался, хотя это и вызывало где-то в подсознании у него неясную тревогу, поразила внутренняя связь Питфея с героями драм, которые разыгрывались в роде Тантала. Он — и Тантал, и Пелоп, дерзкий мятежник, бросивший вызов небу, и реалистический политик. Его отношения с Антией — как будто бы совсем не то, что у Пелопа с Гипподамией. Но что было бы, если бы Аэтий благоразумно не уступил ему свою дочь? И не только Тантал и Пелоп... Нет ли у него чего-либо общего с дерзким и честолюбивым Атреем, коварным Тиестом, мрачным Алкатом или, наконец, с Эномаем? Не грызет ли эта мысль самого Питфея? Не возвращается ли мысленно он вновь и вновь к драмам дома Пелопа, вживаясь в роль каждого участника этих драм, пытаясь постигнуть в мельчайших нюансах мотивы их действий и каждый раз с содроганием проводя параллель между ними и собой?

Из головы Эгея не выходила загадочная фраза, произнесенная его другом: «Такое бывает накануне великих решений и великих событий». Какое великое решение имел в виду Питфей? Боясь поверить своему счастью и гоня от себя эту дерзкую мысль, Эгей знал уже, что слова Питфея имеют прямое отношение к его будущему браку, браку, от которого должен родиться его наследник, браку, который упрочит положение афинского царя и свяжет два города-государства — Афины и Трезен — прочными династическими узами.

До сих пор Питфей неизменно отказывал всем, кто сватался за его дочь. Ни с чем уехал из Трезена красавец Беллерофонт, сын блистательного Главка, добивавшегося когда-то руки Антии. Полученный им отказ вызвал недоумение в ахейском мире, ибо лучшей партии для Этры трудно было себе и представить. Кое-кто в связи с этим стал уже вспоминать о царе Эномае. И вот Питфей произнес фразу о предстоящем важном решении, решении, которое должен принять, конечно же, не Эгей, а его друг, царь Трезена, отец Этры.

Эгей был женат два раза. Оба его брака были бездетными и, мягко говоря, неудачными. В первый раз он женился на Мете, дочери Микона из Афидны. Это была тихая и спокойная женщина, которая не выделялась красотой и не питала особого пристрастия к моде и украшениям в отличие от многих знатных ахеянок. И только какая-то загадочная странная улыбка, не сходившая с ее губ, предвещала печальный конец их мирным брачным отношениям. Однажды ошеломленному Эгею сообщили о том, что Мета сбежала от него с гостившим в Афинах сыном царя Милета Агафонтом. Потом выяснилось множество других невероятных историй, которые повергли Эгея сначала в замешательство, а затем в тоску и уныние. Оказалось, что во дворце не было ни одного мужчины, не только из придворных, но и рабов, кто не находил бы утешения в объятиях Меты. Она никому не отказывала.

То, что явилось неожиданностью для Эгея, не вызвало ни малейшего удивления в столицах других ахейских государств, где давно уже развлекались пикантными историями о безотказной Мете и ее «прозорливом» супруге. Это обстоятельство, однако, не смущало некоторые горячие головы, которые немедленно предложили организовать совместный поход ахейцев против Милета, чтобы наказать бесчестного похитителя и вернуть Эгею его жену. Но подобная идея почему-то не вдохновила афинского царя.

Второй женой Эгея была Халкиопа. На этот раз к драматической развязке он был уже подготовлен. Узнав, что Халкиопа вступила в заговор с его врагами и пыталась отравить его, Эгей только печально вздохнул. Он распорядился удалить Халкиопу из Афин, но по доброте душевной обеспечил ей приличное пожизненное содержание.

После этих двух опытов супружеской жизни мысль о третьем браке не вызывала у Эгея энтузиазма. Но делать было нечего. Отсутствие прямого наследника поощряло его младшего брата Палланта, жаждавшего власти, к постоянным интригам и заговорам. За положением в Афинах внимательно следили соседи, Мегары и Фивы. Правивший в Мегарах брат Эгея Нис чуть ли не открыто поддерживал Палланта. Для Эдипа же, который давно добивался присоединения Афин к федерации беотийских государств под эгидой Фив, промикенская политика Эгея была, как бельмо на глазу.

Выход из создавшейся ситуации — Эгей это отчетливо сознавал — был один: ему нужно было жениться, причем не просто жениться, необходимо было установить родственные связи с одной из влиятельных ахейских династий. Брак с дочерью Питфея, с этой точки зрения, представлялся ему идеальным решением. Этра принадлежала к могущественной династии Пелопидов. Уже сам этот факт представлял бы определенную гарантию против угрозы со стороны Фив. Важным было также то, что между Афинами и Трезенией существовали тесные традиционные отношения. Жители обоих государств официально называли себя ахейцами, но в действительности они были не ахейцами, а ионийцами, близкими к ним и, все-таки, отличающимися некоторыми своими обычаями, образом жизни, складом характера и диалектом. Наряду с этими объективными причинами и, может быть, даже в большей степени, чем они, на выбор Эгея влияли личные моменты. Ведь Этра была дочерью его друга и единственной женщины, которую он любил в жизни. Жениться на Этре не означало ли жениться на Антии и через двадцать лет оказаться, несмотря ни на что, ее избранником?

Эгей был уверен в том, что Антия согласится на этот брак, но он понимал сложность и противоречивость ее чувств. Она сознавала, что его любовь к Этре — лишь отраженный свет его истинной любви к ней самой. Это льстило ее самолюбию, особенно теперь. Антия не хотела смириться с мыслью, что для нее все уже позади. Вот почему она появилась сегодня перед Эгеем во всем блеске своих нарядов, ослепительно прекрасной, такой же, как двадцать лет назад, подчеркнуто такой же. Она хотела вновь испытать на нем свои чары и затмить в его глазах свою дочь.

Безусловно, Этра была для Эгея, прежде всего, Антией. Но была ли она Антией? Напряженно вглядываясь в ее лицо, он видел в нем не только сходство, но и черты, которые отличали ее от матери. Она не была столь же ослепительно красива, волосы ее были темнее, разрез глаз — как у Питфея. В ее манерах не было легкого изящного кокетства Антии. Этра, по-видимому, была очень темпераментной, но внешне это почти не проявлялось. Подобно отцу она умела владеть собой. Этот темперамент, страстность и даже азартность выдавал какой-то особый блеск ее глаз, глубина которых приводила Эгея в замешательство. Что же скрывается в глубине загадочных глаз дочери Питфея, внучки Пелопа и Гипподамии? Может быть, не случайно Питфей завел сегодня разговор о своей родословной и проклятии, тяготеющим над родом Пелопидов? Не хотел ли он предупредить Эгея? Он не исключает возможности новой драмы и заранее дает совет: «не создавай роковых ситуаций». Что же делать? Вероятно, надо положиться на судьбу, на свой внутренний голос, который привел его сюда.

8. СТРАНА ПОСЕЙДОНА

Первоначально Трезения называлась просто Побережьем, Берегом. Возможно, это название ей дали жители Аргоса, Тиринфа и Микен, расположенных в глубине полуострова. Но, может быть, так назвали ее предки нынешних трезенийцев, прибывшие сюда на крутобоких черных кораблях. Неизвестно, откуда они приплыли и что заставило их в далекие незапамятные времена покинуть землю отцов: нападение могущественных врагов, хеттов или египтян, проклятие богов, наказавших их за какие-то преступления эпидемиями и голодом, или они пустились в опасный путь, повинуясь воле оракула, в поисках обетованной земли?

Среди развалин древнего царского дворца Питфей видел странные фрески с изображением людей, которые своим обликом заметно отличались от нынешних жителей Трезении. У них были полные губы, прямые крупные носы, голубые волосы, спускающиеся на плечи двумя прядями и уложенные на голове в виде извивающихся змей. Было видно, что мужчины подвергались обряду обрезания. Женщины носили длинные прямые платья, оставляя, как правило, одно плечо открытым. Они отдавали предпочтение шафрановому цвету.

На одной из фресок была изображена флотилия кораблей, выходящих из гавани города. В центре — украшенный вымпелами флагманский корабль. Флотилию провожают жители города на лодках. Женщины смотрят вслед уходящим кораблям с башен и крыш домов. Дети бегут наперегонки в гавань, чтобы не упустить впечатляющее зрелище. Около города — луг, на котором пасутся козы, овцы, коровы. За лугом небольшая речка. Вдоль реки — заросли папируса, финиковые пальмы, акации. Там можно увидеть уток, козуль и даже гриффона. Затем начинаются горы, поросшие дубами и соснами.

Питфей пытался выяснить у местных старожилов, что означают эти фрески и имеют ли они какое-нибудь отношение к прошлому Трезении. Старики причмокивали губами и удивленно вскидывали головы. Им было известно только, что дворец построил первый царь страны Гор. Другие, правда, говорили, что цари были здесь и до Гора, но их имен не могли припомнить.

Может быть, художник изобразил на фресках свои личные впечатления от поездки в экзотическую африканскую страну? Или это воспоминание о далекой прародине? Не имеют ли они отношения к событиям во времена Даная, сына сирийского царя Бэла? Получив от отца в удел Ливию, он вынужден был покинуть ее после неудачной войны со своим братом, фараоном Египта. Данай погрузил свое имущество на корабли и прибыл сюда, в Арголиду. Жители Аргоса сначала не хотели принимать беженцев, но прорицатель Меламп, видимо, получивший богатые подарки от Даная, истолковал в его пользу знамения богов. Через некоторое время сын Бэла стал здесь царем. Но жестокая судьба продолжала преследовать его. Египетский флот блокировал Арголиду. Данаю пришлось выплатить египтянам огромную дань и выдать замуж за их предводителей своих дочерей. По этому поводу в Аргосе были устроены великолепные празднества. Но в первую брачную ночь дочери Даная по приказу отца убили своих мужей. Толпы аргосцев с факелами метались по городу. Слышались стоны жертв, улюлюканье, скрежет оружия. В эту ночь были вырезаны все находившиеся в городе египтяне. В живых остался только Линкей. Дочь Даная Гипермнестра полюбила его и, отказавшись выполнить приказ отца, спасла от смерти.

Сирия, Ливия, Египет... Возможно, фрески древнего дворца на побережье Арголиды связаны с прибытием сюда данайцев, если только не навеяны другими, более давними событиями. Во всяком случае, во времена Питфея египетские фараоны, ссылаясь на какие-то древние документы, продолжали выдвигать притязания на Арголиду и Мессению. И неслучайно, наверно, у первого царя Трезении египетское имя — Гор. Может быть, подобно Линкею, он уцелел от аргосского погрома и стал родоначальником царской династии в этой стране.

У Гора была дочь Леида. Однажды она отправилась на расположенный около побережья Трезении остров Калаврию на праздник в честь бога Посейдона. В этот день сюда съезжалось много народу с материка и островов. Калаврия находилась под особым покровительством Посейдона, здесь было его главное святилище. И вот на этом освященном острове во время великого праздника бог — колебатель земли — явился Леиде в образе прекрасного юноши. Отвергнуть его ласки было бы кощунством. Леида была благочестивой девушкой, у нее и мысли такой не возникло. Через девять месяцев она родила сына, ведь любовь богов не бывает бесплодной. Ее отец долго не мог придти в себя от потрясения, но когда осознал совершившееся как реальность, торжественно объявил о великом событии: рождении внука — Алтепа, сына Леиды и Посейдона.

Жизнь обитателей Трезении — а ее иногда называли Посейдонией — была связана с морем. Трезенийцы были искусными мореходами. Их корабли плавали в Египет и Палестину, достигали Геракловых столпов и сказочной Колхиды. Бесстрашные моряки возвращались домой с золотом, пурпуром, благовониями, любовницами и удивительными рассказами о далеких странах. Но море для них было не только «понтом», дорогой к другим землям. Оно бывало капризным и жестоким. Неподвижная гладь моря могла в любой момент омрачиться и вздыбиться громадными волнами. Легкий бриз мог превратиться в неистовый ураган, все сметающий на своем пути, рвущий паруса, ломающий мачты, бросающий корабль, как щепку. Но еще более коварными были туман и беззвездная ночь, создающие странное впечатление замкнутости пространства, вызывающие чувство нереальности, безысходности и какого-то животного страха. Скалы и подводные камни, морские чудовища, голод, жажда, штиль, вынуждающий моряков грести день и ночь до изнеможения, до отчаяния. Мужественные и суеверные, они знали, что такое гнев Посейдона. Это знали живущие дарами моря трезенийские моряки. Об этом хорошо было известно всем жителям Трезении. Ведь Посейдон не только владыка морской стихии, он бог живительной влаги, оплодотворяющей землю. Его трезубец, кстати говоря, менее всего подходит для того, чтобы волновать море, и Посейдон его использует для другой цели — он ударяет им в землю и оттуда начинают бить источники.

Когда Посейдон разгневался на жителей Аргоса за то, что они предпочли ему Геру, выбрав ее в качестве покровительницы города, в стране высохли все источники. Погибли посевы. Животные впали в бешенство. Каждый глоток воды был на вес золота. Данай — это было в его правление — послал своих дочерей искать воду. Одна из них, Амимона, утомленная поисками источника, заснула в лесу. Там ее увидел сатир. Подкравшись к ней, он набросился на спящую девушку. Громко вскрикнула Амимона, призвав на помощь Посейдона, и великий бог услышал ее мольбу. В тот же миг он предстал перед дочерью Даная. Сатир сразу же сообразил, что он тут лишний, и бросился наутек. Но Посейдону уже было не до него. Амимона произвела на него не менее сильное впечатление, чем на сатира. Кровь ударила ему в голову. Бросив треножник, он бросился к ней, как молодой жеребец к кобылице. На этот раз Амимоне призывать на помощь было уже некого — даже молния Зевса не остановила бы Посейдона. Когда же он утолил свою страсть, ему захотелось утешить девушку, которая, вместо того чтобы радоваться, почему-то плакала. Всемилостивый бог метнул свой треножник в скалу, и оттуда забил обильный источник.

Велико могущество Посейдона. Ему подвластна не только водная стихия, он колеблет земную твердь. По воле разгневанного бога рушатся города, морская бездна поглощает острова и целые материки. Он погубил великую Атлантиду, потому что ее жители, ослепленные гордыней, перестали почитать его и приносить ему жертвы. Однако стоит лишь захотеть Посейдону — из пучины моря подымается суша и там возникают новые цветущие города и селения.

Любимое животное Посейдона — конь. Не потому ли, что взмыленные стремительные кони носят его колесницу по поверхности моря? «Спаситель кораблей и укротитель коней» — так называют его священные гимны. Да и сам Посейдон иногда превращается в это благородное животное. Боги очень хитры на выдумки, особенно, когда нужно усыпить бдительность неприступных красавиц. Зевс в этих случаях принимал вид быка, лебедя и даже золотого дождя. А когда Деметра, избегая назойливых ухаживаний Посейдона, превратилась в кобылицу и попыталась укрыться от него в табуне царя Онгиоса, тот принял облик жеребца и в таком виде сочетался с нею. Застигнутая врасплох Деметра пришла в такую ярость, что получила имя «Одержимая безумием». Успокоилась она лишь после того, как искупалась в ледяной воде Латоны. От Посейдона у Деметры родился конь Арион. В последствии в своих любовных похождениях Посейдон, видимо, нередко прибегал к аналогичной уловке, потому что и некоторые другие его дети, например, Пегас и Скифий, были конями.

Велик Посейдон! И, все же, другие боги постепенно теснили его. Дельфы ему пришлось уступить Аполлону, Аттику — Афине, Эгину — Зевсу, Наксос — Дионису. Но вот в Трезении его власть оставалась непоколебимой. Хотя... хотя и здесь он вынужден был считаться с возраставшим влиянием богини Афины, покровительницы царского дома. Осторожный Питфей, правда, старался не возбуждать ревность богов и сохранять разумное равновесие в отношениях с ними. Ему не нужно было объяснять, от кого в первую очередь зависело благосостояние страны, называемой Посейдонией. Но ведь копье и щит Афины охраняли дом царя и акрополь Трезена. Премудрая богиня покровительствовала ремеслу, без которого не построить ни дома, ни корабля. Да и кем бы мы были без божественной Софии-Мудрости, воплощенной в Афине! Холодный расчет и несокрушимая логика богини, рожденной из головы Зевса, нужны были ему как якорь спасения. И не только ему — всему его роду!

Питфея беспокоила судьба его дочери Этры и в уме давно уже зрела мысль посвятить ее девственной Афине. Долгие годы он таил от всех, даже от своей супруги Антии, страшное предсказание Мелампода. Десять лет назад мудрый прорицатель гостил у царя Трезена. Как-то вдвоем они сидели в саду возле дворца, а перед ними Этра играла с обезьянкой. Ужимки зверька веселили девочку, и она смеялась до упаду. Глядя на ребенка, Мелампод вдруг помрачнел и вздох вырвался из его груди. Это не укрылось от Питфея.

— Что так внезапно встревожило тебя? — спросил он.

— Печальна человеческая жизнь. Веселится дитя и не ведает, какие скорби и муки ждут его в будущем.

— Какие же скорби и муки ждут ее?

— Лучше не знать тебе этого, Питфей.

— Вероятно. Но если уж начал говорить, говори до конца.

— Испытает она сильную и несчастную любовь, окажется в рабстве на чужбине и конец ее жизни будет ужасный. Сын же Этры прославит твой род.

— И никак нельзя изменить ее судьбу?

— Ты же знаешь, Питфей, перед судьбой бессильны даже боги.

— Знаю, Мелампод, и все же не могу смириться с этим.

— Кровь Танталидов бунтует в тебе.

— Может быть. Думаю только, что Танталиды лишь сильнее и трагичнее воплотили в себе неукротимое стремление человека противостоять року.

— Безумное стремление.

— Я все понимаю. Обуздывая в себе это стремление, мне хотелось бы примириться с судьбой и найти умиротворение в тех узких рамках, которые определены роком. И все же ничто не отвратит меня от безумной надежды на бессмертие, безграничную свободу и абсолютное блаженство. И сейчас, когда ты изрек свое страшное предсказание, мой ум невольно будет искать пути предотвратить его исполнение. Но прежде всего мне хотелось бы, чтобы ты оказался неправ.

— Увы, Питфей, мне и самому хотелось бы того же. Дар ясновидения для меня как проклятие. Сколько раз я страстно желал ошибиться, ошибиться хоть однажды. Неотвратимость происходящего вызывает во мне болезненное чувство безысходности и отчаяния. Я не хочу знать будущего! Но нет, до сих пор все мои предсказания сбывались с математической точностью.

Десять лет прошло после этого разговора. Сколько бессонных ночей провел Питфей, ломая голову над тем, как избежать исполнения пророчества Мелампода, и ничего не мог придумать, кроме одного — попытаться удержать Этру около себя в Трезене. Вот почему он отказал сватавшемуся за нее красавцу Беллерофонту. Вот почему он был не склонен отдавать Этру замуж за своего друга Эгея, несмотря на все очевидные выгоды такого брака. Вопреки ожиданиям афинского царя, конечно же, не этот брак имел в виду Питфей, произнося свою двусмысленную фразу о «великом решении».

История рода Питфея была, однако, достаточно поучительна. Пример Эномая, пытавшегося удержать в своем доме Гипподамию, сам говорил за себя. Не полагаясь на прямые запреты и хитроумные трюки типа состязаний на колесницах, Питфей считал, что в данном случае нужно действовать более основательно и опираться не на человеческий, а на божественный авторитет. Потому снова и снова он возвращался своей мыслью к Афине, покровительнице царского дома Трезена.

9. ВЕЩИЙ СОН

Под утро Питфею приснился странный сон. Он увидел алтарь, воздвигнутый много лет назад его отцом Пелопом своему возничему Сферию на маленьком острове около Трезенийского полуострова. Сам островок с тех пор стал называться Сферией. Питфей никогда не думал и не вспоминал об этом заброшенном алтаре. И вдруг он увидел его во сне, очень ясно и отчетливо, немного покосившимся, с трещинами, заросшими травой и небольшими кустиками. Неожиданно один стебелек на алтаре стал быстро расти. В считанные мгновения он превратился в могучее дерево, расколовшее алтарь на мелкие части. И тут Питфей проснулся, после чего уже не смог заснуть.

Сон был необычным и, конечно, промыслительным. В этом у Питфея не было сомнений. Но что он мог означать? Рано утром царь послал за старым рабом, служившим еще у Пелопа, и стал расспрашивать его о Сферии, но ничего нового тот ему не открыл. Да, Сферий был возницей Пелопа. Да, его искусство в управлении лошадьми неоднократно спасало Пелопа от смерти и алтарь ему был воздвигнут, должно быть, неслучайно. Все это так. Но какое отношение заброшенный алтарь имел к нему, к Питфею, если исключить тот факт, что царь Трезена был сыном Пелопа? Разумеется, можно объяснить этот сон, как напоминание свыше о необходимости сохранять и почитать отцовские святыни. Кто будет спорить с таким постулатом! Безусловно, сегодня же царь пошлет мастеров, которые приведут алтарь в порядок. Но в этом ли главный смысл увиденного им странного сна?

Недоумение Питфея возросло, когда в то же утро к нему пришла Этра и рассказала о своем, не менее загадочном сне. Царевне приснилась богиня Афина, которая повелела ей совершить возлияние на алтаре того же самого Сферия. Оба сна совпали, не оставляя, казалось бы, никакого сомнения в верности того прямолинейного объяснения, которое лежало на поверхности, но которое почему-то не удовлетворяло Питфея. Два вещих сна в одну ночь, чтобы объявить свою тривиальную истину! — это уже перебор. Нет, боги хотели сказать что-то другое. Но что?

Мысли Питфея расплывались. Он никак не мог сосредоточиться и потому на вопрос Этры о том, может ли она прямо сейчас отправиться к алтарю Сферия, чтобы совершить там возлияние, рассеяно кивнул. И лишь когда до него донесся лязг отъезжающей колесницы, Питфей встрепенулся. «Колесница... колесница... — думал он, — возница Сферий... Интересно, какова была его роль в трагическом исходе состязания Пелопа с Эномаем, упорно не желавшем выдавать свою дочь замуж. Дочь... Замуж... Гипподамия... Этра... Лязг отъезжающей колесницы... С кем она отправилась на остров возницы Пелопа? Вероятно, со своей служанкой Ксенией. Можно было бы дать ей и более надежное сопровождение. Но что может быть надежней щита Афины? Не сама ли великая богиня повелела Этре совершить возлияние на алтаре Сферия?» От этой мысли Питфею не стало, однако, легче. Все ли в состоянии предвидеть премудрая Афина? И так ли всесильна она? Ведь в мире есть и другие боги, своенравные и капризные, и помимо них действует в нем множество неведомых могущественных сил, но страшнее всего рок, жестокий и неотвратимый. Если можно еще каким-то образом умилостивить богов и заклинаниями повлиять на незримые стихийные силы, то в отношение рока все бесполезно. Слабый человек, червь из червей, и бессмертная богиня равны перед ним. Тоска и озноб охватили Питфея. Он почувствовал себя, как птица, попавшая в силки и безрассудно мечущаяся в них, повинуясь инстинкту.

Питфей в гневе вызвал к себе начальника дворцового военного отряда и стал распекать его за то, что тот выпустил Этру одну без сопровождения из города. Бравый воин растерянно мигал глазами и никак не мог понять, какая муха укусила царя. Этра носилась на своей колеснице по дорогам Трезении как и когда ей было угодно. Ни о каком сопровождении никогда не было и речи. Да и не потерпела бы своенравная Этра над собой такого насилия.

— Собери отряд и немедленно на колесницах отправляйтесь в Погон! — отдал распоряжение Питфей. В порту доложишь обо всем лименарху и поступишь в его распоряжение. Если на пути к Погону не настигнете Этры (а вам, конечно, ее не настигнуть), переправляйтесь на остров Сферию и следуйте к алтарю возничего Пелопа.

— А дальше что?

— Сопровождать Этру и не спускать с нее глаз.

— Но если она не потерпит нашего сопровождения?

— Голову сниму!

С кого в этом случае снимут голову, можно было не уточнять.

Боевые колесницы загромыхали по мощеным мостовым Трезена. Выезжая из ворот акрополя, воины увидели бегущую вниз по равнине колесницу Этры. Но мог ли кто из них превзойти в колесничных бегах правнучку Эномая?

Этре, собственно говоря, некуда было торопиться. К своему «вещему» сну она отнеслась достаточно легкомысленно. Возница Пелопа и его алтарь занимали ее еще меньше, чем Питфея. Но она была рада вырваться из дворца. Прохладный утренний ветер приятно обвивал ее. Скорость пьянила, и забавляло легкое повизгивание Ксении, судорожно вцепившейся пальцами в поручни колесницы.

В порту было пустынно, только отдельные торговцы готовили товары на продажу. Перевозчика не было видно. Этра в растерянности остановилась у самой кромки воды. И тут она заметила лодку, скользившую по зеркальной глади пролива между материком и островом Сферия.

— Э-а, э-а ! — закричала царевна и замахала руками.

Лодка развернулась и направилась к Погону. Уже через несколько минут Этра могла разглядеть находившегося в лодке молодого мужчину с короткой темно-русой бородой. Он греб спокойно, несуетливо, казалось, почти без усилий, но лодка плыла легко и стремительно приближалась к берегу. И вот она на полном ходу врезалась в песок. Мужчина проворно выпрыгнул из нее.

— Добрый вечер, прекрасная незнакомка, — произнес он с чуть заметным восточным акцентом. — Чем могу быть полезен?

А у прекрасной незнакомки, как только она взглянула на него и услышала его голос, екнуло сердечко и сладостно затрепетало. Она забыла и про свой вещий сон и про то, зачем ей потребовалась лодка. Зато не растерялась бойкая Ксения. За одну минуту она выпалила все, что знала — и про сон, конечно, и о том, что им необходимо переправиться на остров возницы Пелопа. Молодой человек мало вникал в то, что тараторила Ксения. Он в свою очередь не сводил глаз с Этры и таял от блаженства. Неизвестно, сколько бы они простояли таким образом, глядя друг на друга, если бы у Ксении не лопнуло терпение и она не напомнила лодочнику о том, зачем его позвали. И в этот же миг Этра и Ксения оказались у него на руках, одна — на левой, другая — на правой. Затем он осторожно перенес их в лодку. Привычным жестом незнакомец привязал лошадей Этры к сосне, оттолкнул лодку от берега и взял в руки весла.

Если бы ни Ксения, которая бдительно следила за курсом, лодка уплыла бы к берегам Аттики, ибо окончательно потерявший голову незнакомец уже ничего не видел перед собой, кроме очаровательного личика царевны. А той он казался воплощением силы и несокрушимости. Как играли мускулы на его обнаженном торсе, когда он напрягал их, чтобы дать толчок лодке! Рубцы от ран красноречиво говорили о пережитых им испытаниях в бурной и опасной жизни моряка. И вместе с тем лицо его было по-детски открытым, глаза глядели мягко и доверчиво.

Лодка причалила к острову. Незнакомец не спешил расставаться со своими пассажирками, а те в свою очередь ничего не имели против того, чтобы он помог им донести до алтаря Сферия принадлежности, необходимые для совершения возлияния.

В это время в Погон с грохотом ворвались боевые колесницы царя Питфея, произведя немалый переполох в портовом городе. Слушая сбивчивый рассказ начальника дворцовой стражи, Диодор долго не мог понять, в чем дело. Трезену и Погону как будто ничто не угрожало. Что касается сопровождения Этры (если уж это так необходимо), то о нем следовало бы позаботиться чуть-чуть пораньше, не поднимая такого шума. Поскольку указание было одно: сопровождать царскую дщерь, которая якобы следовала к алтарю возницы Пелопа (при чем тут возница Пелопа, благоразумный Диодор вообще понять был не в силах), не оставалось ничего иного, как следовать за нею на остров Сферия.

На месте переправы были обнаружены кобылицы Этры, мирно пощипывающие выжженную солнцем траву. Можно было предположить, что царевна каким-то образом уже перебралась на соседний остров.

Чтобы не навлечь на себя упрека в отсутствии рвения по службе, но главным образом из желания показать начальнику дворцовой стражи, что он, Диодор, тоже не лыком шит, лименарх устроил в Погоне еще больший переполох, подняв по тревоге всю свою флотилию — и боевые корабли, и вспомогательные суда. В этой суматохе дежурный гарнизон запалил сигнальный огонь тревоги и клубы дыма взметнулись в небо, возвещая всему ахейскому миру о грозящей ему неведомой опасности.

Флотилия кораблей по всем правилам военного искусства блокировала Сферию. Высаженный на остров десант на колесницах и пешим строем начал продвижение к алтарю возницы Пелопа. К удивлению суровых воинов, приготовившихся к опасной баталии, они обнаружили возле алтаря трех персон, мирно возлежавших на траве. Одна из них была Этра, другая — ее служанка Ксения, а третьим был неизвестный мужчина. Они, видимо, уже совершили ритуал возлияния и теперь мирно завтракали. Сам Диодор не столько удивился, сколько испытал смущение как военачальник. Но не было таких положений, из которых он не находил бы выхода. Суровым взглядом окинув свое воинство, лименарх зычным голосом воскликнул:

— Благодарю за службу! Боевая учеба прошла успешно. Если вы таким же образом будете действовать в настоящей боевой обстановке, никакой враг нам не страшен. Все участники операций будут вознаграждены по заслугам, особенно сигнальщики, которые, вероятно, подняли на ноги весь Пелопоннес и Аттику.

По тону, которым были произнесены последние слова, трудно было понять, ждет ли тех, кто поднял на ноги весь Пелопоннес и Аттику, действительно награда или нечто совсем противоположное.

Диодор, между тем, забыв и про сигнальные огни и про окружавших его воинов, судорожно искал единственно правильное и спасительное для него решение в той головоломной ситуации, в которой он оказался. Было очевидно, что Питфей не случайно направил его к заброшенному алтарю возницы Пелопа, дав указание не сводить глаз с Этры. Значит, он знал о предстоявшем здесь свидании его дочери с молодым мужчиной. В таком случае ему, вероятно, было угодно предотвратить это свидание или по крайней мере не допустить нежелательных последствий. Но как быть с молодым человеком? Арестовать его? Отпустить восвояси? Арестовать было бы проще всего — только мигни своим молодцам, вооруженным до зубов. Только как на это среагирует Этра? От нее можно ждать чего угодно — в ярости она становится тигрицей. Да и от Питфея он не получал подобных указаний. Поди знай, чего у него на уме! Нельзя арестовывать и отпускать нельзя! Исчезнет — потом ищи с огнем! А Питфей, может быть, затем и послал его сюда, чтобы тот не исчез.

Решив не форсировать событий, начальник порта обратился к Этре с почтительным приветствием:

— Доброе утро, божественная царевна!

— Царевна? — переспросил молодой человек.

— Тебя это удивляет?

— Нисколько... Я бы не удивился, если бы она оказалась и бессмертной богиней.

— Так... так... так... Рад и тебя приветствовать, тонкий поклонник божественной красоты. Не знаю, правда, как величать тебя по имени.

— Звать меня Горгий и родом я из Тарса. Отец и дед мой были купцами. И сам я отправился с товаром в море, да не повезло мне. Буря разбила корабль. С немногими друзьями мне удалось спастись на его обломках. По милости богов на следующий день нас подобрали мореходы из Тира и благополучно доставили в Трезению.

— Повезло тебе, Горгий. Судьба и боги, видимо, милостивы к тебе.

— Не хочу гневить всевышних, ставя под сомнение твои слова.

— Так... так... так.., Горгий. Одно удивляет. Говор у тебя скорее не жителей Тарса, а вифинский. Так мне кажется... Но, может быть, и ошибаюсь я, ведь за всю свою жизнь не выезжал за пределы Трезении.

— Нет, не ошибаешься ты. Мать моя, действительно, была родом из Вифинии.

— То-то, я думаю, говор вифинский, а сам родом из Тарса... Там, наверно, и родился ты?

— Да, я родился в Тарсе.

— Тем более удивительно. Ведь окружение, друзья, школа — а ты, чувствуется, получил хорошее образование — оказывают большее влияние на говор, чем речь родной матери. Но ты, должно быть, сильно был привязан к ней?

— Действительно, так.

— Обычно люди, привязанные к матери, вырастают изнеженными и редко выбирают профессии воина и моряка. А я вижу на твоем теле рубцы от ран... Видимо, побывал ты в переделках... А меч!.. Какой прекрасный клинок и какая чеканка! Кавказская ковка! Тонкая работа. Ты любишь оружие и хорошо разбираешься в нем. Твои руки умеют не только считать деньги...

— Каждый купец должен быть хорошим воином и моряком.

— Не всегда так бывает, молодой человек, не всегда. Что касается тебя, то уж, несомненно, тебе есть, что вспомнить. Думаю, нашему царю Питфею, мудрому и любознательному человеку, будет очень интересно послушать твои рассказы.

Этра бросила на Диодора признательный взгляд, а тот, довольный, усмехнулся про себя: «Что же, двух зайцев убил разом. Эта дурочка теперь до гроба будет признательна ему. А этот глупец, на которого она положила глаз и который, конечно, никакой ни житель Тарса и не купец, никуда теперь не денется от него. Сам придет во дворец Питфея. И тот пусть собственной мудростью развязывает еще один запутанный узел в новом акте драмы Пелопидов».

— Позволь, божественная царевна, — галантно произнес Диодор, — предложить тебе помощь. А с тобой, молодой человек, я не прощаюсь, поскольку надеюсь уже сегодня увидеться с тобой во дворце царя Питфея.

10. АПАТУРИЯ

Флотилия возвратилась в Погон. Диодор сделал все возможное, чтобы погасить возбуждение обывателей. Сигнальщикам было дано указание оповестить Ахейский мир о том, что тревога была ложной (три шкуры с виновников переполоха лименарх решил снять позднее). Дворцовому гарнизону Диодор рекомендовал возвращаться в Трезен свободным строем и без спешки, а сам на колеснице, запряженной своими лучшими лошадьми, устремился вслед за Этрой, стремясь держать такую дистанцию, которая не задевала бы самолюбия царевны и в то же время не давала бы ей возможности слишком далеко оторваться от него.

С террасы своего дворца, расположенного на самом верху акрополя, Питфей еще издалека увидел белых лошадей Этры и ее развивающуюся белую тунику. За ней следовала помпезная колесница начальника порта. На душе у Питфея немного отлегло. «На этого чиновника можно положиться, — подумал он, — во всяком случае в той мере, в какой можно вообще полагаться на смертного человека». Тем не менее, беспокойство, вызванное сном, полностью не покидало его. Как на крыльях, влетела Этра в комнату отца, сияющая, счастливая. Ее улыбка растопила его печаль. Он обнял дочь и поцеловал ее. Вновь откуда-то из подсознания выплыла горькая фраза предсказателя Мелампода: «Веселится дитя и не ведает, какие скорби и страдания ждут его в жизни», и в тот же миг его сознание поразила догадка: «Свершилось!»

— Как я счастлива, как я счастлива, папочка! — воскликнула Этра.

— В чем же причина твоей радости?

— Не знаю. Просто сегодня очень хороший день.

— Ты совершила возлияние на алтаре Сферия?

— Да, конечно.

— Что ты собираешься делать теперь?

— Я погуляю в саду. Мне хочется побыть одной.

— Знаешь ли ты, что в Трезен прибыл Ардал? Сегодня в мегароне дворца мы будем принимать его. Возможно, он споет нам свою песнь о скитаниях Ариса.

— Я обязательно буду вечером в мегароне дворца. Я очень хочу услышать песнь о скитаниях Ариса. Но у меня будет к тебе одна просьба...

— Какая же просьба?

— Совсем пустяковая. Может быть, даже тебя и не следует утруждать ею. Я попрошу Диодора.

— Как знаешь. Но прежде пусть он сам зайдет ко мне.

Этра чмокнула отца в щеку и выпорхнула из комнаты. И тут же в нее вошел Диодор.

— Мудрейший царь и могущественнейший владыка... — начал он свое высокопарное приветствие, но Питфей резко прервал его.

— Не надо, Диодор. Не продолжай. Садись в кресло. Нет, не сюда, а напротив меня. Рассказывай.

— Твои воины, царь, прибыли в Погон, когда Этра уже переправилась на Сферию.

— Этого и следовало ожидать.

— Перевез ее туда на лодке молодой мужчина, который назвался Горгием. По его словам, он родился в семье купца в италийском городе Тарсе и месяц назад отправился с товаром в море, но потерпел кораблекрушение. Его со спутниками подобрали тирские купцы и доставили в Трезению. Мне удалось переговорить с купцами. Они подтвердили, что обнаружили его на обломках затонувшего корабля. И все-таки, царь, я не верю ему. Не похож он на купца. Это моряк и воин, побывавший в опаснейших переделках. Его манеры говорят о благородном происхождении. И говор у него не жителя Тарса, и вифинский. Он что-то утаивает.

— Где ты обнаружил его?

— Возле алтаря Сферия. После совершения возлияний Этра завтракала вместе с ним и Ксенией. Как ты приказал, царевну я сопроводил назад во дворец, а ее спутника... отпустил восвояси.

— Восвояси?

— Но я думаю, он никуда не денется. Этра обворожила его.

— И не только она его, — мрачно добавил Питфей.

— Кроме того, я обещал представить его тебе.

— Ты поступил правильно. Ты не совершил ни одной ошибки. Но от этого мне не легче. Апатурия! Обманщица! — с глухим отчаянием произнес он.

— Кто обманщица? Этра? — машинально спросил Диодор.

Но Питфей не обратил внимания на бестактность вопроса лименарха.

— Нет, не Этра, — сказал он, — а покровительница царского дома Трезена великая богиня Афина.

11. АРИС

В мегароне дворца Питфея собрались все члены царского дома и высшая знать Трезена. Так же, как и накануне, во время встречи Эгея, дамы были одеты в великолепные наряды. Замысловатые прически украшали их красивые головы с тонким изящным профилем. Аромат духов и благовоний создавал волнующую, чувственную и вместе с тем ирреальную атмосферу.

Гости сидели на скамьях вдоль стен мегарона и в креслах. Передние места заняли Питфей, Антия, Этра, Эгей, Эгисф. Ждали Ардала. И вот он вошел, и тотчас все присутствующие встали, приветствуя великого певца и поэта Ахейского мира. Имя его было на устах всей икумены. Цари почитали за честь принять его во своих дворцах и были бы рады, если бы он избрал их город для своего постоянного пребывания. Но Ардал принадлежал всему миру. Он, однако, был другом Питфея и часто бывал в Трезене. Сейчас он прибыл сюда из Микен, а до того гостил во враждебных им Фивах у царя Эдипа. Для него не существовало границ. Враждующие стороны просили его о посредничестве. И при всем том, человек, перед которым склонялись цари и потомки богов, в том числе и самого самодержавца Зевса, был сыном простого пастуха. Некоторые, правда, пытались и ему приписать божественное происхождение — настолько сильным было обаяние его личности. И уж, конечно, никому в голову не могло прийти, что его благозвучные песни, исполненные глубокого сокровенного смысла, могли быть созданы смертным человеком без помощи божественной силы.

Непроизвольный жест царей и высоких сановников Трезена, вставших, чтобы приветствовать Ардала, был воспринят им и всеми присутствующими как нечто естественное и закономерное. Этот жест или, вернее, неосознанный порыв не затрагивал чью-либо честь и достоинство. Соприкоснулись две иерархии, лежащие в различных измерениях — иерархия человеческая и божественная.

И хотя на челе Ардала зримо ощущалась печать высокого божественного сана, в чертах лица и всей его фигуре прежде всего обращала на себя внимание некая приземленность, крепость, произрастающая из земли. Известно было, что вместе с сыном вифинского царя Арисом он плавал за Геракловы Столпы и во время этого опасного похода не только развлекал моряков своими песнями, но и делил вместе с ними все труды и невзгоды.

Ардал учтиво поприветствовал царя Трезена и всех собравшихся в мегароне. Тогда Питфей подошел к нему и усадил в кресло, приготовленное для него в центре дворцового зала. Только после этого сел он сам и его примеру последовали остальные.

— Божественный Ардал, — обратился к нему царь Трезена. — Вся икумена говорит о твоей замечательной поэме о странствиях Ариса. Отрывки из нее исполняют бродячие певцы во многих ахейских городах. Но они зачастую искажают твою песнь. Вот почему нам хотелось бы услышать ее полностью и в твоем исполнении. Это доставило бы нам несравненное удовольствие и было бы большой честью для нас.

— Хорошо, — коротко ответил Ардал.

Певец взял в руки кифару и замер. Взгляд его был обращен к сидящим в зале, но он уже, казалось, не видел их. Лицо Ардала преобразилось. Его грубоватые крестьянские черты утончились и стали удивительно прекрасными. Некоторые присутствующие говорили потом, что видели в тот миг исходившее от него золотистое свечение.

И вот Ардал взял первый аккорд и под аккомпанемент кифары стал петь или, вернее, читать нараспев свою знаменитую поэму о скитаниях Ариса.

«У Вифинского Олимпа, — начал свою песнь Ардал, — у царя Аргесилая и его царственной супруги родился долгожданный сын, златокудрый мальчик Арис. Царь с царицей, придворные и слуги не могли налюбоваться на прекрасного младенца. Взглянуть на него прилетали даже музы, и он засыпал, убаюканный их сладкими песнями. С благодушными улыбками взирали на Ариса бессмертные боги, предрекая ему великое будущее. Аполлон обещал ему лавры знаменитого поэта, Арес — славу героя, волоокая Афина мудрость Прометея, а богиня Афродита, лукаво улыбаясь, обещала, что ни одна женщина не сможет устоять перед его красотою. Но не ведали бессмертные боги, ни Аполлон, ни Афродита, ни многомудрая Афина, что судьбою, нить которой бесстрастно сплетали мойры, златокудрый мальчик был обречен на муки и великие скитания.

Шли годы, и взрослел Арис. Он был первым на уроках, он был первым на палестре. Царь гордился своим сыном, не было предела его счастью. И ничто, казалось, не предвещало катастрофы, а она была совсем рядом, в двух шагах.

Однажды Арис купался в море, и увидела его проплывавшая мимо нимфа Галатея. Не устояла дочь Нерея пред красотой златокудрого юноши, полюбила его так, что позабыла обо всем на свете. А тот даже не заметил ее, только легкое облачко как бы омрачило его сердце и непонятное беспокойство овладело им.

Мрачный, с отрешенным видом, бродил теперь Арис по дворцу и все пытался что-то вспомнить. Иногда он подымался в горы и оттуда почему-то пристально вглядывался в морскую даль.

Аргесилай тщетно пытался постигнуть причину странного недуга сына, напрасно обращался к врачам и приносил жертвы богам. Ничего не замечал Арис. И все-таки, в его затуманенном сознании что-то подспудно зрело. Порой его озаряли вспышки дивного света, и он слышал неземные упоительные звуки. Эти вспышки света и таинственные звуки сливались в едином гармоническом звучанье, несравнимом и сверхреальном, перед которым меркли звуки лиры Аполлона и флейты Афродиты. Вот тогда-то и наступило просветление и понял Арис, что реальность, настоящая реальность, первоисточник и смысл бытия там и только там лишь, где сияет этот Свет нетленный.

Созывает Арис своих друзей, самых близких, самых надежных и самых смелых. И говорит им: «Братья! Пробил час великого решения. Мы должны построить с вами в тайне от всех быстроходный многовесельный корабль. В назначенный срок мы покинем вифинский берег и отправимся в неизведанные дали. Знайте, братья, в мире есть другое солнце и другие звезды и неведомое людям бесконечное блаженство. Я не могу вас неволить, пусть каждый сам сделает свой выбор. Кто знает, может быть, нам никогда больше не суждено будет вернуться на эту землю и никогда больше не увидим мы своих родных, своих друзей и подруг. Делайте выбор!» И друзья Ариса сделали выбор: никто из них не ответил отказом, все дали клятву быть вместе всегда и всюду, что бы их ни ожидало.

Тридцать вифинских юношей построили в укромной бухте быстроходный корабль и однажды утром они взошли на него, взяли в руки кипарисовые весла и отплыли в неизвестность.

В лучах солнца искрилось и переливалось разноцветными огнями перламутровое море. Волны с шумом ударялись о корабль и, разбиваясь, рассыпали, как жемчуг, серебристые кристаллы. А вокруг резвились дельфины — пажеская свита нереиды Галатеи. Как мираж, как дымка, пролетала она над волнами, без усилий обгоняя быстроходный корабль. В недоумении глядел перед собою Арис и не мог понять, видит ли он бесплотный призрак или прекрасную нимфу. Слышит Арис пленительную песню и не знает, напевает ли ее нимфа или ветер. «Арис, Арис, — слышит он, — ты не веришь глазам своим, а напрасно! Ты не веришь ушам своим, но почему же? Ты покинул свой дом и отправился на поиск иного мира и неиспытанного счастья. Они близко, они рядом. Оглянись и ты увидишь не играющие волны, не резвящихся дельфинов, а цветущую долину. Ты увидишь дивные парки и прекрасный город. Там живут, не зная забот, полулюди-полубоги, а правит этой страной нереида Галатея. Как же обманчивы чувства людей и как несовершенен их разум! Ты полагаешь, наверно, что твой быстроходный корабль летит по морю, как птица? Увы! Он не летит, он не плывет по морю, но стоит среди зеленого луга и напрасно напрягают свои мускулы матросы — кипарисовые весла скользят по траве. Бессмысленный труд. Но не такова ли жизнь людей? А ведь истинное бытие и свобода совсем рядом! Стоит вам только покинуть свой убогий и ненадежный корабль, победить естественный страх и поверить, что рядом не пучина, не смерть, а иная твердь. Ты оставил свои дом, ты не побоялся отплыть в неизвестность. Принимай же решение, Арис!»

Обратившись к своим друзьям, воскликнул Арис: «Братья! Я вижу чудесный город и страну, которой правит нереида Галатея. Она зовет меня. Я должен вас покинуть. Продолжайте плыть прежним курсом и ждите меня сорок дней. Если я не ошибаюсь и если это не виденье, то я найду вас, где бы вы не находились. Ну, а если случится так, что я не смогу вернуться в этот срок, возвращайтесь без меня к родным пенатам...»

Не успели друзья Ариса вымолвить даже слова, как он сделал шаг и оказался за кормой в пучине моря. Нет, это был не мираж, не наважденье. Под ногами Ариса устойчивая твердь! Он вдыхает полной грудью чистый и пьянящий воздух. Юные девы встречают его с цветами. По длинным пропилеям они ведут его во дворец царицы. Он входит в золоченые палаты и видит сидящую на возвышении прекрасную дочь Нерея.

Не сумела совладать с собою нимфа. Как раненная птица, забилось ее сердечко. Она сбежала вниз по ступеням трона и устремилась навстречу Арису, потеряв по пути золотую диадему. Обнимает и целует она гостя, ведет к столу и угощает яствами, которых ничего нет слаще в мире, а затем увлекает к себе на ложе.

Велико очарование нимфы. Может ли кто сравниться с нею в утонченном искусстве игр и ласк любовных? Никогда не думал Арис, что подобное возможно и что такое блаженство ждет его в жизни. Достигая апогея наслаждения, он тотчас вновь ощущал в себе приливы желания и силы. Арис пил любовный напиток и пьянел от него сильнее, чем от вина. Дни и ночи смешались в непрерывном наслаждении, в котором все слилось в одно мгновенье, в своей быстротечности неотличимое от смерти. Все забыл Арис — и отчий дом, и покинутых им друзей, и то, зачем он отправился в опасное странствование. Но однажды в полудреме, в полусне увидел Арис свой быстроходный корабль. Он стоял на зеленом лугу и напрасно напрягали свои мускулы матросы — кипарисовые весла скользили по траве. И услышал Арис, как друзья его говорили о том, что истекает сорок дней, как он покинул корабль. Понял он из разговора, что на корабле кончаются припасы, что матросы сбились с курса и не знают, куда им плыть дальше. Пот катился с потемневших, усталых лиц его друзей. Вздрогнул Арис. Острая боль обожгла его сердце, и в тот же миг исчезли золоченые палаты и сказочное царство нереиды Галатеи. Растаяла, как дымка, обольстительная нимфа и только вздох печальный услышал за собой Арис.

Еле сдерживая слезы от счастья, вступает Арис на корму своего корабля. «Я вернулся, друзья! — восклицает он, — и теперь уже нас ничто не остановит. Ночные призраки гаснут в свете солнца!»

Проходили, однако, за днями дни, а вокруг по-прежнему простиралась бесконечная пустыня моря. Жажда изнуряла моряков, их мучил голод, их силы были на исходе. Непрерывно, неустанно вглядывался Арис в морскую даль. Где долгожданный берег? Где предел скитаний? Не напрасно ли ожидание? Может быть, и в самом деле их корабль застыл неподвижно на зеленом лугу и скользят по траве кипарисовые весла?

Но однажды поздно ночью Арис, не смыкавший усталых глаз, увидел над собою луч голубоватой звезды. Необычное светило, казалось, танцевало и резвилось, вырисовывая в небе петли и какие-то таинственный знаки. Оно как будто бы пыталось что-то поведать Арису. Это было знаменье. Но как понять, как угадать его смысл? И лишь только под утро внезапная догадка пронзила его — это путь их скитаний. Отныне они должны плыть, повторяя петли и зигзаги, указанные им в небе путеводною звездою!

«В путь, друзья! — воскликнул Арис. — Нам ниспослано свыше знаменье! Нам указан надежный курс к цели наших скитаний!»

День прошел, и в легкой дымке показался на горизонте желанный берег. Наконец-то брошен якорь! Наконец-то изможденные матросы ступают на твердую землю!

На пустынном берегу юноши встретили древнюю старуху с пожелтевшим свитком. Произнеся слова приветствия, с почтением вопросил ее Арис:

— Поведай нам, кто ты, любезная, будешь, расскажи нам, что за берег, на который мы ступили после долгих и мучительных дней скитаний.

— Эта вотчина этруссков, — отвечала старуха, — это берег италийский. На него вступил ты, Арис, после долгих и мучительных дней скитаний.

— Но откуда тебе известно мое имя?

— В этой книге о тебе я прочитала. В ней, написанной задолго до того, как ты родился, указаны все дела твои и сроки.

— Я понял — ты премудрая Сивилла! И, конечно же, не случайно я приведен к тебе ныне своей путеводной звездою! О своей судьбе я не буду спрашивать тебя, лучше мне не знать ее. Но прошу тебя и умоляю: открой мне тайну жизни и тайну смерти!

— Позволь вначале мне накормить твоих спутников, Арис. Они валятся на землю от усталости. Им нужно отдохнуть. Долгим было ваше странствие. Но путь ваш отсюда будет куда длиннее!

Накормила Сивилла усталых матросов, уложила отдыхать на пуховых постелях, а сама отправилась с Арисом в горы, в мрачное, мертвое ущелье. Это место стороной обходят люди, его избегают звери и облетают птицы. В его сумраке роятся скорбные тени. Порывом леденящего ветра там пролетает Ангел смерти. В этом ущелье есть пещера, а в ней провал в преисподнюю. Оттуда доносится гул, похожий на рыдания и стоны.

— Вот и пришли мы, — сказала Сивилла. — Ты хотел узнать разгадку тайны жизни и тайны смерти? Мы у порога преисподней. С кем ты хочешь поговорить из умерших? Назови мне любое имя.

— О, почтенная Сивилла! Жил когда-то на земле муж, превосходивший всех людей своей великой мудростью, получивший знания от Сынов Неба. Он рожден от Зевса...

— Я догадалась, если имя этого человека Тантал.

— Да, это он, ты угадала.

— Ну, что же, я вызываю его тень из преисподней. Выходи из бездны, Тантал!

И послушная воле Сивиллы, перед ней предстала тень божественного старца. Она плыла и колебалась. Отрешенным казался взгляд его.

— Скажи мне, кто ты? — промолвил Арис. — Неужели перед нами премудрый Тантал?

— Я есмь тот, кто был когда-то сотрапезником бессмертных богов, тем, кому они вверяли свои тайны. Правил я Фригийской землей, был властителем державы, простиравшейся до самой Иды. А теперь я только жалкий призрак.

— Говорят, премудрый Тантал, что, наказанный богами, ты испытываешь ныне нескончаемые муки, страдая от голода и жажды. Так ли это?

— Велико воображенье у жрецов! Бытие за гранью смерти на самом деле намного печальнее и страшнее. Когда-то мое тело казалось мне тяжким бременем и как хотелось безумцу Танталу освободиться от его оков! Я мечтал стать свободным духом! Что же, Арис, я достиг теперь этой свободы. Но легче ли мне от этого?! Быть вне пространства, быть всегда, но вместе с тем никогда, нигде — в этом, наверно, танталовы муки! Знал бы ты, как тяготятся этой призрачной свободой духи и тени и как страстно они жаждут воплощения!

— Неужели это страстное желание никогда неисполнимо?

— Настанет срок и родится в мире царственный Младенец. Его страдания и подвиг принесут нам исцеление. Его жертвенною кровью возродимся мы для новой, вечной жизни и восстанем возрожденные во плоти. И тогда уже я предстану не старцем, а в расцвете моих духовных сил, в апогее моего существования! Сотворенные богами, таковыми мы и должны быть. Мы ведь сами уклонились от своего призвания. На Земле сменилось уже три эона: золотой, серебряный и медный. Ныне, Арис, железный век. Когда-то на Земле жили полулюди-полубоги. Они жили по божественным законам и в любви с Сынами Неба. Им были открыты тайны мироздания. Они не знали ни болезней, ни страданий. Но по наущению вселенского зла среди них возникла вражда и зависть. Жажда власти помутила их рассудок. Появилась жреческая каста, которая узурпировала право на общение с богами. Вот тогда-то и разверзлась брешь между Небом и Землею, а вместе с этим завершилось время золотого эона.

Серебряный век принес людям искушения и муки. Но намного тяжелее и губительней был новый, медный век, век богоборства и великих потрясений. С его началом пробудились автохтоны, порожденные Землей могущественные титаны. Они восстали против Сынов Неба и попытались похитить у них сокровенное знание. Однако похищенное знание не могло им принести ничего, кроме бед. На Землю обрушились катастрофы и болезни. Разразилась великая битва, в которой победила небесная рать и пали порожденные Землею титаны. А вождя мятежников Прометея боги приковали к нависающей над морем гранитной скале.

Так бесславно завершился медный век. Настал четвертый век, век железных человеков и могущественных магов. Заковав себя в железо и соорудив могущественные машины, они, так же как и титаны, не хотят смириться. Грудь плодоносящей Земли больно ранит железный плуг и тяжко страждет истерзанная, в шрамах, земная плоть.

Пройдет, однако, как и все проходит, железный век. На многострадальной Земле созревает племя богочеловеков, страстотерпцев и героев, тех, кто в жажде совершенства не находит себе места в этой шаткой и неверной жизни, тех, кто является в этом мире странником, но кому уже забрезжил, как маяк во мраке ночи, свет нездешний и нетленный. Ты, Арис, из племени изгоев и странников. От таких, как ты, зависит наступление на Земле иного, лучезарного эона. И тебе нет другого пути. Оставайся верным себе и следуй за своей путеводной звездою!

Не успел Арис вымолвить даже слова, как исчезла тень того, кто был когда-то фригийским царем и собеседником бессмертных.

Тридцать дней без трудов и забот прожили гости у божественной Сивиллы. Но однажды рано утром они снова сели за весла и отплыли от гостеприимной земли этруссков.

Много дней прошло в суровых испытаниях и лишениях. Были бури и крушенья. Нередко их душило отчаяние. А однажды им вновь удалось увидеть за кормой вифинский берег. Какое же искушение овладело их сердцами! Совсем рядом были родной дом, друзья и подруги, покой и наслаждение. Но никто из них не дрогнул. Сжав зубы, понурив взоры, они продолжали плыть мимо родного берега и счастья.

Миновав Вифинию, корабль вышел в Понт, который встретил его буйным ветром и штормами. Но как-то раз на рассвете показались очертания таинственной Колхиды. Путеводная звезда привела корабль к той скале, где был прикован вождь мятежных титанов и похититель тайны Неба Прометей. Он висел на цепях над бездной моря и в урочный час к нему прилетали хищные птицы и клевали титану печень. В сострадании и гневе поднял Арис свой лук, готовый уже поразить птиц, терзавших Прометея, но многострадальный титан остановил его. «Не гневи всевышних, — воскликнул он, — я заслужил эту кару». В изумлении опустил свой лук Арис. С болью в сердце он взирал на муки титана, пока птицы не оставили на время его. Измученный пыткой, Прометей не сразу пришел в себя, а когда обрел силы говорить, промолвил Арису:

— Спасибо за великодушный порыв и сострадание. К сожалению, не тебе дано судьбой прекратить мои муки. Но недолго мне уже осталось их выносить. Скоро прибудет сюда тот, кому по воле рока дано поразить этих птиц и повергнуть мои цепи в море. Однако и ты ко мне, конечно, был приведен не случайно своею путеводной звездою. Скажи мне, что бы ты хотел услышать от меня.

— Я хотел бы услышать, премудрый Прометей, — отвечал ему Арис, — о тайне, которую ты когда-то похитил у всевышних.

— Трудный вопрос задаешь ты мне, сын Аргесилая. Не могу ответить на него и не могу не ответить. Знай, за Великими Столпами, за Землей Последней Фулы есть вращающийся остров, который каждый день совершает оборот, подобно небесному своду. На острове есть замок, в котором хранится тайна, о которой спрашиваешь ты. Заблуждаются те, кто думают, что ее можно похитить, как заблуждался в этом и я. Ее нельзя похитить, но она дается даром, безвозмездно всем, кто жаждет совершенства и чистоты, кто способен без сомнений довериться Абсолюту. Если ты таков, ты разыщешь этот остров.

Попрощавшись с Прометеем, юноши вновь взяли весла в руки и поплыли к Пропонтиде, а затем к Великим Столпам и Земле Последней Фулы, за которую не плавал никто из смертных.

Много лет прошло в скитаниях, много бедствий и страданий пришлось им пережить за это время. Но однажды перед ними внезапно, словно призрак, ниоткуда возник прекрасный остров. На нем был замок с золотыми куполами и все сразу догадались, что это и есть тот самый остров, который они так долго и мучительно искали.

Арис, а за ним и его матросы вступили на причал. И тотчас сам собой опустился подъемный мост, сами собой открылись ворота замка. Не было видно ни души, но внутреннее чувство не оставляло моряков, что невидимые стражи охраняют этот остров и незримо наблюдают за ними.

Гости вошли в золоченые чертоги и, наконец, оказались в овальном зале со сводом. В центре зала находился круглый стол с изображением незнакомых, удивительных созвездий. На столе стояла чаша с барельефом человека, распятого на кресте. Долго в недоумении глядели на чашу гости и не могли отвести от нее взглядов. Она светилась и как будто бы озаряла зал удивительным светом. Потому, наверно, не сразу заметили они, что появился некто в светлом одеянье. И сказал он им: «Вы искали тайну мира. Что же, эта тайна, сокровеннейшее знание, теперь перед вами, она в этой чаше. Своим великим подвигом, своим мужеством и верой вы заслужили самой ценной награды. Вам даруется свобода и бессмертие, вам даруется блаженство, вы становитесь богами! В этой чаше все! Она дается вам безвозмездно, даром! Берите ее! Но вот только никогда не поднимайте ее крышку. Эта чаша не от мира. Она с жертвенною Кровью Вседержителя, Который еще не родился в мире. Еще не исполнился срок времен, а нарушение хода времени, как вы знаете, чревато бедами и катастрофой».

И случилось так, что моряки даже не заметили, как исчез некто в светлом одеянии, растаяв, словно призрак.

С благоговением подошел Арис к чаше, но не смог он, как ни пытался, даже сдвинуть ее с места — столь тяжелой она казалась. Только все вместе, напрягшись, подняли юноши чашу с жертвенною Кровью и с великим трудом перенесли ее на свой корабль. И тогда они вновь сели за весла и поплыли обратно. Однако грести им теперь было намного тяжелее. Бремя вселенской мудрости, которое они возложили на себя, казалось им не под силу. Было даже впечатление, что и гребут они напрасно, как будто замер до скончания века без движения их корабль посреди морской пустыни.

Однажды разразилась страшная буря. Поднимая до неба волны, ревело море и грозило поглотить в своей пучине нагруженный до предела корабль. И вот тогда впервые обессиленные люди, измученные долгими скитаниями, пали духом и возроптали. «Друг наш Арис, — сказали они, — видимо, на погибель нам всем возложили мы на себя эту ношу, бремя вселенской мудрости. На что она нам, если мы погибнем вместе с нею? Без нее мы можем прожить и надежнее и вернее».

Напрасно Арис умолял своих спутников взять себя в руки, взывал к благоразумию и пытался убедить их в том, что чаша с жертвенной Кровью дарована им свыше якорем спасения и залогом вечной жизни. Матросы отвечали ему: «Это лишь предположение, Арис. Мы не знаем, что хранится в этой чаше. Но мы ясно видим, что корабль перегружен и обезумевшее море готово поглотить нас вместе с нею».

Спутники Ариса приподняли крышку чаши. И в тот же миг они ощутили дивное благоухание. Тотчас смолкла буря. Неведомую легкость почувствовали измученные люди. С них словно спало бремя земного тяготения. И как будто исчезла грань, которая разделяла Небо и Землю. Звездной россыпью заискрилось пространство. И никто уже не ведал, плыл ли корабль в море сам собою или парил в небе, подобно птице.

Остались позади бури, испытания и муки, но глядели матросы вдаль с несказанной печалью. Вокруг мерцали звезды незнакомых созвездий, где иное бытие, иные радости и скорби. То, что раньше им казалось тяжкою мукой и страданием, теперь вспоминалось как великое блаженство. Им, отвергшим земную цель и небесное призвание, оставалось лишь скитание между Небом и Землею, оставалась лишь надежда, что когда-нибудь проклятие будет с них снято, смыто Кровью Вседержителя, тою жертвенною Кровью, Которая однажды была дана им от Небес бесценным даром и залогом вечной жизни».

Ардал смолк, и в мегароне долго еще стояла тишина, вибрирующая, напоенная дыханием моря и ветра, музыкой звезд. Зачарованные слушатели не сразу возвращались к посюсторонней реальности. Даже лицо Тиеста казалось необычно просветленным. Скитания Ариса, пережитые им испытания и беды не могли не найти отзвука в душе трезенийцев. Завораживал и сам стих Ардала, в ритме, звучании, аллитерации которого слышался шум волны, разбивавшейся о борт корабля, скрип мачты и стон ветра, стук сердец измученных, отчаявшихся людей.

Наконец, царь Питфей встал и вслед за ним в едином порыве поднялись члены его семьи и гости.

— Спасибо, — сказал Питфей, — у меня нет слов, чтобы выразить свое восхищение. Многое еще нужно обдумать. Не все в твоей поэме оказалось для меня понятным, например, рассказ о вращающемся острове и чаше с жертвенной Кровью. Чувствую, что в ней заложена сокровенная мысль, чрезвычайно важная для каждого из нас и всего мироздания, но она, как Протей, ускользает от меня. Мы сможем, конечно, поговорить об этом позднее, а сейчас мне хотелось бы просто поблагодарить тебя за доставленное нам наслаждение.

Царь подошел к Ардалу и обнял его. Сердце Этры учащенно колотилось. В отличие от Питфея у нее не вызвали особого интереса вращающийся остров и жертвенная чаша. Ее взволновала музыка стиха. И странная мысль не покидала ее от самого начала до конца поэмы. Юный Арис невольно ассоциировался у нее с молодым человеком, с которым она чудесным образом встретилась сегодня и который, видимо, так же, как и сын вифинского царя, странствовал по морской пустыне, претерпевая бедствия и катастрофы. В какой-то миг, почувствовав устремленный на нее взгляд, Этра оглянулась. И тут она увидела Горгия. Он стоял у дверей рядом с Диодором. Лицо его было взволнованным и печальным. Этре показалось даже, что на его щеках были видны следы слез. Взгляды молодых людей встретились и уже не могли оторваться друг от друга, что вскоре привлекло к себе внимание присутствующих. Все теперь с недоумением глядели на Этру и незнакомого гостя, неподвижно застывшего в дверях мегарона.

Внутри Питфея тотчас что-то оборвалось. «Так вот он каков, вестник и виновник грядущего несчастья!» — подумал царь, отец Этры, не зная, что предпринять, как прервать эту мучительную и унизительную для него немую сцену. Но все разрешилось вдруг независимо от Питфея самым неожиданным и фантастическим образом. Ардал, отстранив легким движением обнимавшего его царя, направился к дверям мегарона и произнес два слова, которые окончательно повергли всех в изумление. Он сказал:

— Здравствуй, Арис.

12. ЗНАМЕНИЕ

Питфей стоял на террасе дворца и глядел на звездное небо. Была безлунная ночь, и звезды сияли удивительно ярко. Напрягая зрение, можно было различить множество мелких светил, обычно сливающихся в белые облака туманностей. А сколько же звезд незримо для нас! И что такое звезды? Неужели прав прадед Питфея Тантал, утверждавший, что они ничто иное как бесчувственные раскаленные глыбы? Неужели они абсолютно равнодушны друг к другу и к тому, что происходит на Земле? Бесчувственные мертвые глыбы... Но как тогда объяснить поразительную гармонию и порядок в движении планет и звезд? Что же, этот порядок возник из хаоса сам собой? Невероятно! Гармонии и порядку должен предшествовать замысел. У кого он мог возникнуть? Кто придумал этот мир? Кто осуществил грандиознейший замысел? Олимпийские боги тут ни при чем. Они могущественны, но не настолько! Они бессмертны, но не вечны. Бытие богов имеет предел, по крайней мере в прошлом. Они возникли или родились уже в существующем мире и было время, когда их не было. Что же тогда остается? Хронос? Время? Оно, конечно, древнее всех других богов. Но может ли время — абстрактная и безликая категория — быть Демиургом?

На память пришла беседа с одним странствующим восточным мудрецом. Тот высказал парадоксальную мысль, утверждая, что было время, когда не было времени. По его словам, время возникло вместе с миром, сотворенным из ничего Единым и Могущественным Богом. Он заявлял, что время — это категория движения вещей и атрибут бытия материального мира. Не было мира, не было движения, не было и времени.

— А как же Бог? — спросил его Питфей.

— Бог вечен, — отвечал мудрец.

— Но что же делал Бог века, тысячелетия, целую вечность, один, среди абсолютного «ничего»?

— Какие века, какие тысячелетия, какая вечность, если не было времени? Бог вне времени и пространства. В Его бытии вечность равна мгновенью.

— Это выше человеческого разумения.

— Не спорю. Так оно и есть.

— А что ты можешь сказать о своем странном и непостижимом Боге?

— Ничего, кроме того, что Он есть, кроме того, что Он сотворил этот мир и кроме того, что Он благ.

— Откуда ты знаешь, что Он благ?

— По делам Его. Так же, как по картине видно, каков художник — талантлив он или бездарен, добр или зол, так и по сотворенному миру можно понять, каков его Творец.

— Картин и художников много — есть с чем сравнивать. А окружающий нас мир один. Другого нам не дано. Но даже имея возможность сравнивать, вряд ли можно согласиться с тем, что он совершенен. Разве мы не видим вокруг несправедливость и зло?

— Видим и несправедливость, и зло. Только откуда проистекают они? Не от человека ли?

— Почему же твой Всемогущий Бог не вмешается в дела мира и не устранит зло?

— Каким образом?

— Своею властью.

— Но будет ли это справедливо? Бог сотворил человека свободным и потому дал ему право выбора между добром и злом. Он готов помочь человеку, но не путем навязывания Своей воли.

— Как же тогда он может помочь ему?

— Своим примером. Добровольным принесением Себя в жертву.

— Не жертвой Богу, а жертвой Бога?

— Да, жертвой Бога.

— Но это же нелепо!

— Нелепо, царь.

Этот странный разговор пришел на память Питфею при мысли о странствиях Ариса, о загадочном вращающемся острове и чаше с жертвенной Кровью. Слишком упрощенно было бы воспринимать рассказ Ардала как поэтический вымысел, красивую сказку. Поэтическое творчество сродни вещим снам — это знал Питфей. Тем не менее, как не прийти в изумление и замешательство! И не потому, что смерть принимает обладающий бессмертием. Конечно, это нелепо и невероятно и, все-таки, такие случаи известны. Разве не находится в Дельфах могила Диониса? Разве не был убит и расчленен Осирис, воскрешенный затем Исидой, собравшей и соединившей поруганные части тела возлюбленного супруга. Но в этих и других подобных случаях убиенные боги оказывались жертвой равномогущественных злых сил, в то время как Бог, о котором говорил странствующий мудрец, добровольно Сам приносил Себя в жертву. Однако сразу же встает вопрос: кому? Значит, есть некто, более могущественный, чем Он. Если же нет, то в жертву Он приносит Себя Себе Самому! Абсурд!

В поэме Ардала нелепостей еще больше. Вселенская мудрость, высшее знание оказываются заключенными в чашу с жертвенной Кровью божественного Спасителя, еще не родившегося в мире. Это вызов элементарной логике, самое настоящее безумие! Но именно это безумие притягивало и манило к себе Питфея, будоражило его мысль, вызывало смятение и сладостное волнение в душе. Как будто бы разрывалась завеса пространства и времени и открывались новые невероятные горизонты, мир менял свои очертания, стиралась грань между прошлым и будущим, рушилась связь причин и следствий, события утрачивали свою логическую последовательность и неумолимый рок терял свое устрашающее всемогущество.

Кто же он, знаменитый поэт Ардал, — безумец или божественный провидец? Можно ли назвать безумцем того, кто отказывается объяснять происходящее в мире с точки зрения элементарной логики и здравого смысла? Можно было бы, если бы все в мире происходило в соответствии с этой логикой и здравым смыслом, с той последовательностью, с которой движутся звезды и планеты. Их появление и движение не так уж трудно рассчитать и предсказать на многие годы вперед. И вдруг, словно в опровержение этой мысли, Питфей увидел в небе две звезды, стремительно летевшие под углом навстречу друг другу. В какой-то миг их траектории пересеклись и они стали так же быстро расходиться, а на месте их встречи вспыхнула новая яркая звезда. Питфей вздрогнул, потрясенный новым необычным явлением, и внезапная догадка пронзила его мозг. Это знамение. И тут он услышал приближающиеся шаги. К царю подходил Ардал.

— Видел, царь? — спросил он.

— Да.

— И понял, конечно?

— Думаю, что понял.

— Такова жизнь.

— И ничего нельзя изменить?

— Это говоришь ты, величайший мудрец икумены?

— Если я величайший мудрец, немного стоит человеческая мудрость.

— Не надо переоценивать ее, но не следует и принижать. В человеке скрыты такие возможности, о которых мы и не подозреваем. В конце концов, не призваны ли мы быть богами?

— Но что такое «боги»? Что такое «человек»? Что такое «мир»? Кто Он, Творец Вселенной? В чем суть Его великого замысла? Если мир — хорошо отлаженный механизм, состоящий из движущихся вещей, неделимых частиц, звезд или планет, если люди и боги — лишь мыслящие вещи, если все предоопределено, если ничего нельзя изменить, какая мне разница: человек я или бог? Зачем мне бессмертие, если нет смысла в моем бытии? Зачем мне жизнь? Вот в чем вопрос! Правит ли миром рок, холодный, бесчувственный, безжалостный или выше него есть иная Сила, которую можно умолить, умилостивить и таким образом изменить ход событий?

— Встреча, которая должна привести к вспышке новой звезды, насколько понял я, уже состоялась... Что же хочешь ты изменить?

— Я хочу изменить дальнейшую судьбу Этры. Что ты можешь сказать о той звезде, с которой пересекся ее путь?

— Не больше того, что я сказал...

— Он, действительно, сын вифинского царя?

— Да.

— А эти эпизоды с Галатеей, Сивиллой, Прометеем?...

— Они были, Питфей. Однако есть реальность и сверхреальность. В поэме отражена сверхреальность.

— Но вращающийся остров и чаша с жертвенною Кровью, это, конечно...

— Это то, что ждет его в будущем.

— Значит, все предопределено?

— Как сказать тебе, Питфей... Разумеется, он может отказаться продолжать свой путь, отпустить своих друзей, остаться в Трезении, жениться на Этре, стать твоим зятем и наследником. Но я не думаю, что он сделает такой выбор. Иначе он не был бы Арисом.

13. ИНТРИГА

Ксения змейкой соскользнула с постели.

— Я пойду? Этра может заметить мое отсутствие...

— Иди, иди, малышка. Не забудь, о чем я тебя попросил.

— Не забуду.

Ксения быстро одела платье, легким движением руки поправила волосы на голове и выскользнула из комнаты.

Тиест был доволен собой — насколько же своевременно он завел интрижку со служанкой Этры! В день приезда Эгея смазливое личико Ксении мелькнуло перед ним и внезапно его осенила мысль о том, что она может быть очень полезна ему. Уложить ее в постель оказалось делом несложным. Как позднее Парис, Тиест был секс-идолом своей эпохи. Светские дамы таяли от одного его взгляда, от одного его имени. Ему не нужно было предпринимать даже малейших усилий, чтобы добиться успеха у женщин. Он был обречен на него, так же как Эгей был обречен на их снисходительно-равнодушное отношение к себе, на измены и бегство своих жен с ничтожными, но удачливыми соперниками. И если светские дамы, царевны и царицы не могли устоять перед соблазном и, потеряв рассудок, бросались в сомнительные и рискованные игры с неотразимым Тиестом, то что можно сказать о простой служанке Этры! Достаточно было одного взгляда принца, чтобы у нее закружилась головка и она пала в его объятья.

К удивлению и неудовольствию Тиеста Ксения оказалась девственницей. Рафинированному принцу это было не нужно. Его возбуждало не обаяние невинности, а изысканное искусство любви, проявить которое служанка Этры, естественно, была не способна, тратить же недели и месяцы на ее обучение желания у него, разумеется, не было. Она лежала неподвижно, распластав руки и ноги, и слабо попискивала от боли. Тиесту потребовалось немало усилий, чтобы преодолеть злополучную преграду, и это не могло вызвать у него ничего, кроме раздражения.

И, все же, Тиест был доволен собой. Где-то подсознательно он постиг, что ухватил конец веревочки, дергая за которую можно привести в движение балаган марионеток. У него уже не было сомнений в том, что все действующие лица новой драмы в семье Пелопидов собрались и заняли свои места. Он пока не мог предугадать окончательного финала драмы, но чутье подсказывало ему, что роковая ситуация созрела, да, да, та самая ситуация, в которой он ощущал себя, как рыба в воде, и которая давала ему шанс, уникальный шанс обыграть богиню судьбы.

В комнату Тиеста извне доносились привычные звуки. Царский дворец жил своей обыденной жизнью. Раздавались суетливые голоса и топот ног пробегавших мимо слуг. Из кухонных помещений распространялись запахи приготовляемой трапезы. В кузнице за стенами дворца под ударами молота гулко гудела наковальня. Все было так же, как всегда, и в то же время не так, как всегда. В атмосфере дворца ощущалась неясная, скрытая, предгрозовая напряженность, а Тиест обладал поистине звериным чутьем на малейшие изменения атмосферы, что было в какой-то степени сродни провидческому дару его брата, но именно в какой-то степени, ибо отличалось от него своим первозданным примитивизмом.

Покидать свое ложе Тиест не торопился. Ксения все-таки изрядно его утомила — ничего не поделаешь, годы дают себя знать. Ясно, однако, было, что заснуть он не сможет, и, наконец, разгоревшееся любопытство, нюх, звериное чутье, о котором мы уже говорили, побудили его подняться с постели.

У дверей мегарона Тиест почти столкнулся с Питфеем, но тот прошел, не заметив его. Вид у него был мрачный, он выглядел осунувшимся — видимо, тоже провел бессонную ночь. Но у Тиеста не возникло к нему ни капли сочувствия. Наоборот, он злорадно подумал: «Ну, каково теперь тебе, мудрейший из мудрейших, великий праведник и любимец богов?! Легко судить других и давать мудрые советы. Попробуй ныне сам спасти себя! Посмотрим, помогут ли тебе твоя мудрость, твоя добродетель и твои боги! Боги! Как ни пытался Пелоп умилостивить их, рухнул его дом. А теперь рушится твой дом, Питфей! В своей гордыне и самонадеянности ты жестоко ошибся. Не добродетель и мудрость правят миром, а рок. И это справедливо, ибо он уравнивает всех. Только не думай, что мойры в соответствии с каким-то высшим замыслом плетут твою судьбу и судьбу мира. Нет, они ничего не плетут! Мойры играют в тувлы! Они бросают фишки и тут уж кому как повезет. Тебе не повезло, Питфей. Твои фишки брошены. Они на столе. Ты проиграл. А у меня есть шанс и какой шанс!»

Тиест прошел в дворцовый садик. Этра и Ксения сидели в беседке и что-то оживленно обсуждали. И хотя он не мог слышать их разговора, его смысл не вызывал никаких сомнений. Царевна восторженно говорила о поэме Ардала и неожиданной встрече с Арисом, а служанка с упоением внимала ей. Тиест удовлетворенно хмыкнул. Большего от Ксении пока и не требовалось. Она должна была только слушать признания царевны и подбрасывать хворост в разгоравшийся огонь. А затем... затем в руках у Тиеста окажется канал, через который он сможет не только знать о каждом шаге влюбленных, но и манипулировать их действиями, постепенно раскручивая интригу, чтобы в нужный момент пойти ва-банк и выиграть.

В дворцовом садике Тиест заметил еще одного персонажа драмы, неожиданно превратившегося из главного героя в статиста и отодвинутого на задворки действия. Речь идет об Эгее. Он сидел на некотором удалении от Этры и Ксении и внимательно наблюдал за ними. Тиест преодолел инстинктивное желание сказать ему какую-нибудь колкость, благоразумно решив, что время для этого еще придет, а сейчас лучше всего держать под контролем ситуацию и не провоцировать участников драмы, даже исполняющих роль статиста, на неадекватные поступки.

— Доброе утро, царь, — почтительно произнес он, подойдя к Эгею.

Тот настороженно взглянул на него, ожидая очередной гадости, и не сразу ответил:

— Доброе утро, принц.

— Хотелось бы, царь, чтобы оно действительно было добрым и, прежде всего, для моего брата, для Антии и для Этры. Признаюсь тебе, те несколько дней, которые я провел в Трезене, внесли в мою душу успокоение и, можно сказать, гармонию.

Лишенный дара речи, Эгей глядел на Тиеста широко раскрытыми глазами.

— Да, да, царь, только тут я, наконец, осознал, чего мне до сих пор не хватало. Не хватало мне семейного тепла и уюта, той прочной гавани, без которой не может быть стабильности в жизни. И вот, что я решил — хочу отправиться в Дельфы и вопросить оракула Аполлона, как умилостивить богов, чтобы они даровали мне такую же прекрасную супругу, как Антия, и ту пристань, где я мог бы бросить свой якорь. Я завидую по-хорошему своему брату и как бы мне хотелось, чтобы мир и благополучие в этом доме сохранялись незыблемо.

— Не знаю, что тебе и ответить, принц. Мои желания полностью совпадают с твоими.

— Вчера у нас был изумительный вечер. Поэма Ардала великолепна. Она очень красива и исполнена глубокого смысла. Реальность и сверхреальность удивительным образом соединились в ней и порой трудно сказать, где действительность, а где прозрение и полет фантазии поэта. И самое поразительное, что герой поэмы сразу же после ее прочтения неожиданно появился среди нас, как бы перейдя из одной реальности в другую. Всю ночь я думал об этом. И вот о чем я хочу спросить тебя — как ты полагаешь, Арис поэмы и Арис, представший перед нами воочию, одно и то же лицо?

— У тебя в этом есть сомнения?

— Нет, конечно, но я другое имею в виду — в какой степени они совпадают друг с другом. Где проходит водораздел между реальностью и поэтическим вымыслом? У меня нет оснований не доверять Ардалу и сомневаться в том, что Арис сын вифинского царя. Он мог совершить плавание в Понт Евксинский и за Геракловы столбы. Он мог побывать в гостях у италийской Сивиллы. Но что касается прикованного Прометея, то я слышал от моряков, что это, всего-навсего, причудливая скала, напоминающая по своей форме гигантского человека, и в ней вьют гнезда орлы, так что при известной доле воображения можно представить себе, что они прилетают клевать печень низвергнутому титану. Нимфа Галатея — в лучшем случае, царица какого-нибудь островка. Однако вращающийся остров и неподъемная жертвенная чаша — это уже абсурд, абсурд, на который поэт, конечно, имеет право. Но имеет ли на него право Арис? Думаю, что в тот момент, когда Ардал представил его Питфею и его гостям как героя своей поэмы, ему следовало бы, все же, несколько дистанциироваться от образа, созданного поэтическим воображением. Он мог бы, например, сказать собравшимся в мегароне: «Да, я Арис, но вы сами понимаете, насколько относительна и условна моя связь с тем великим скитальцем, которого под моим именем столь блестяще воспел Ардал!» Но он ведь не сказал этого! Он промолчал, сознательно или несознательно вводя в заблуждение доверчивые души... Ты догадываешься, кого я имею в виду? Так настоящие мужчины не поступают и вряд ли так поступил бы герой поэмы Ардала. Ты не согласен со мной?

— Трудно с тобой не согласиться.

— Скажу откровенно, царь, мне бы очень не хотелось, чтобы мир и благоденствие в семье Питфея, которые произвели на меня столь отрадное впечатление, были нарушены.

— У тебя есть какие-то предложения?

— Нет. Но я знаю, как ты любишь моего брата, Этру и Антию, а потому считаю своим долгом заверить тебя, что являюсь твоим союзником.

Тиест встал и отвесил церемониальный поклон Эгею, который затем долго в недоумении смотрел вслед отходившему от него принцу. И было с чего придти ему в замешательство — взаимная личная неприязнь и репутация Тиеста как отъявленного интригана, естественно, не могли внушить Эгею доверия. Он инстинктивно чувствовал подвох. Но какой подвох? В чем смысл неожиданного маневра Тиеста? По доброте душевной, конечно же, ему хотелось верить в чистые помыслы брата своего друга. Но жизнь, слишком часто преподносившая афинскому царю неприятные сюрпризы, побуждала его к осторожности.

А в самом деле, в чем же был смысл внезапного маневра Тиеста? Парадокс, однако, в том-то и заключался, что он неведом был даже ему самому. Подходя к Эгею, Тиест не подозревал еще о том, что скажет, а покидая его, полностью не сознавал, зачем попытался расположить к себе собеседника, но был уверен, что поступил безошибочно верно и что в нужный момент это станет очевидным. Не математический расчет, а интуиция, как правило, руководила его действиями, а их спонтанность, алогичность, непредсказуемость каждый раз ставила в тупик его противников и соперников.

Встреча с Диодором оказалась, однако, не столь импровизированной, как с Эгеем. К ней Тиест был уже готов. Он думал о ней даже в тот момент, когда сжимал в своих объятиях Ксению, и твердо знал, что от этой встречи нужно получить. Напрасно Диодор попытался уклониться от разговора, Тиест взял его буквально в тиски, поймав в одной из проходных комнат дворца.

— Что тебе известно об Арисе? — в упор спросил он лименарха и тот, загипнотизированный его взглядом, рассказал все, что знал о сыне вифинского царя из слов подобравших его в море купцов и о проведенной им самим военно-морской операции по блокаде острова Сферии, результатом которой было обнаружение Ариса и Этры, мирно завтракавших возле алтаря возницы Пелопа. Не забыл он упомянуть и о своем хитроумном приглашении Ариса во дворец Питфея.

— Все ты сделал абсолютно правильно, — констатировал Тиест, — но можешь ли ты сказать мне, с кем общается он, как провел вчерашний день вплоть до прибытия в Трезен?

— Могу, принц. Он бродил по порту, разговаривал с моряками, посетил верфь, где завершается сооружение «Гормоны», который будет самым быстроходным и самым большим кораблем в икумене.

— Именно об этом я хотел и узнать. Ты, конечно, уловил мою мысль?

— Да, принц.

— Вот и хорошо. Я надеюсь, что мы и в дальнейшем так же прекрасно будем понимать друг друга. И не думай со мной хитрить, Диодор.

При этих словах у лименарха холодок пробежал по спине. Тиест отошел от него и Диодор, оглянувшись по сторонам, подумал: «Хорошо, что на этот раз Питфей не стал свидетелем нашего разговора!»

14. БОГ ДИОНИС В ТРЕЗЕНЕ

Жители Трезена готовились к празднику в честь бога вина и веселья Диониса. И по мере приближения этого дня в городе росло возбуждение. Оно ощущалось во всем — в каком-то особом блеске глаз мужчин и женщин, молодых людей и стариков, свободных граждан и рабов, в интонации их голоса, в жестах, в беспричинном, нервическом смехе. Атмосфера накалялась как бы в ожидании очистительной грозы и разрядки.

Питфей с беспокойством прислушивался к тому, что могло быть отзвуками глубинных тектонических сдвигов, угрожавших благотворному равновесию сил в жизни города и государства. Пожалуй, он был здесь единственным человеком, которого в эти дни не покидало чувство тревоги. Нет, нет, он, конечно, все понимал. Разрядка необходима людям. И, разумеется, Питфей сознавал, насколько опасно вступать в спор с могущественным богом, ураганом прошедшим по земле ахейцев, разрушая привычный размеренный уклад жизни и низвергая царские династии.

Питфей ставил себя в положение Ликурга и Пенфея и не мог с уверенностью сказать, как он поступил бы сам, будь на их месте.

Ликург, царь эдонийцев, живущих у реки Стримона, мягко сказать, неприветливо встретил Диониса, вернувшегося из триумфального похода в Индию. Местные жители в недоумении глядели на пьяную свиту Диониса, бесстыдных менад и сатиров. А потом началось такое, что трудно было себе представить в самом страшном сне. В одночасье рухнули все нравственные устои в государстве. Суровые, консервативные эдонийцы забыли о семье и работе и предались необузданному разгулу. Великий Дионис, бог-Освободитель, принесший на берега Стримона виноградную лозу и научивший людей изготовлять вино, освободил их от всех запретов и табу. И тогда Ликург решился на дерзновеннейший шаг. Он приказал захватить и связать необузданных спутников Диониса, а самого бога преследовал до побережья моря и тот едва успел спастись на своем корабле. Царь распорядился вырубить все виноградники на подвластных ему землях. И что же? Разгневанный Дионис помутил рассудок Ликургу, и тот зарубил топором своего сына и мать, приняв их за виноградные ветви. А затем по наущению бога эдонийцы растерзали самого несчастного Ликурга.

Столь же страшную смерть принял и двоюродный брат самого Диониса фиванский царь Пенфей, попытавшийся воспрепятствовать массовым вакхическим оргиям, в которых принимали участие члены его семьи. Обезумевшие вакханки — среди них была и мать царя — разорвали на части тело Пенфея.

Сурово наказал Дионис и девственных дочерей царя Тиринфа Прита, отказавшихся принять участие в соблазнительных оргиях во время празднества в честь бога вина и веселья.

Вот о чем думал Питфей по мере приближения праздника, установленного в воспоминание великого события в земной жизни сына Зевса и потому отмечавшегося в Трезене с особой торжественностью и пышностью. А событие это было действительно необыкновенным. Вскоре после возвращения из Индии Дионис прибыл в Погон на корабле, мачты которого были обвиты ветвями плюща и виноградными лозами. Верхом на осле, в сопровождении своей свиты, танцующих менад и сатиров, львов и пантер, он проследовал дорогой от порта до Трезена. Благочестивые жители города устроили ему прием, достойный сына царя богов. В его честь были устроены спортивные игры и соревнования аэдов, состязавшихся в пении дифирамбов Дионису. Довольный приемом, тот собственноручно возложил венки из лавра на головы победителей, а затем неожиданно, покинув город, отправился со своей свитой в горы Адеры, к мрачному ущелью, где, по преданию, находился вход в подземное царство Аида. Дионис спустился в него и долго склоны Адер оглашались стонами нимф и рыданиями осиротевших спутников бога. Казалось, вся природа скорбела и оплакивала Диониса, добровольно сошедшего в мертвое царство теней. Но через день, ровно в полночь, громко зазвучали тимпаны и флейты, и жители города с факелами устремились в горы, туда, где раздавались восторженные крики менад и сатиров: «С нами бог!» Дионис вернулся на землю из владений Аида, вызволив оттуда свою мать Семелу, похищенную ангелом смерти.

В память об этом событии в Трезене ежегодно проводились празднества, которые начинались с перенесения статуи Диониса из Погона в Город, что символизировало прибытие сына Зевса в Трезен. Статую, увитую виноградными лозами, несли жрецы. Ее сопровождали ряженые, изображавшие сатиров и менад. Они танцевали и приплясывали, пели непристойные песни и отпускали скабрезные шутки. Над их головами вздымался вырезанный из дерева огромный фалл. Шествие носило карнавальный характер. Это был праздник свободы, во время которого весь уклад жизни в городе словно переворачивался вверх дном. Верх и низ менялись местами. Рабы становились на эти дни свободными, а царская власть по существу переходила от анакта к ликующей толпе. И вот этот день, день Великих Дионисий, которых в таком возбуждении ждал Город, наступил.

Питфей по традиции должен был встречать священную процессию на дворцовой площади. Но прежде, чем спуститься туда, он взошел на террасу дворца — самую высокую точку акрополя, откуда, как на ладони, можно было разглядеть все его микроскопическое государство. Шествие он увидел еще издалека. Вначале трудно было различить какие-либо детали, однако затем Питфей интуитивно почувствовал нечто, отличающее нынешнюю процессию от всех предыдущих, и это «нечто» заключалось в какой-то особой экзальтации. Потом, когда шествие достаточно приблизилось к Городу, он увидел впереди жрецов, несущих священные носилки, некоего человека, восседающего на осле и явно играющего роль Диониса, так что не статуя бога, а именно этот человек являл собой главный композиционный элемент процессии. Через плечо у него была переброшена шкура пантеры, а в руке он держал тирс — символ Диониса. Вокруг него кружились и плясали полуобнаженные женщины, изображавшие менад. Гнев охватил Питфея и еще больше возрос, когда он узнал в человеке, восседавшем на осле, своего брата Тиеста. Это был откровенный вызов. Царская власть, которая на время Дионисий переходила к безликой толпе, теперь как бы концентрировалась и воплощалась в одном лице, в том, кто так же, как и Питфей, был сыном Пелопа, правнуком Зевса, кто обладал уникальным артистическим даром и мог мастерски манипулировать толпой. Огромных усилий стоило Питфею взять себя в руки. В сложившейся ситуации нужны были выдержка и самообладание. Вступать в конфликт с экзальтированной толпой неразумно и рискованно.

Питфей, однако, не был бы сыном Гипподамии и братом Тиеста, если бы тут же не нашел хитроумное решение. Он спустился на дворцовую площадь и отдал распоряжение удивленным слугам подпилить ножку стоявшего там на возвышении золоченого царского трона. Сидя на нем, Питфей должен был встречать уже вступившую на акрополь процессию. Восседавший на осле Тиест был счастлив. Он упивался ролью господина и повелителя толпы, ролью царя и бога. Несомый жрецами деревянный ксоан Диониса отступил куда-то на задний план. Настоящим богом, живым богом был он, Тиест, облаченный в шкуру пантеры, держащий в руке тирс и увенчанный венцом из виноградных листьев. Он был окружен прекрасными женщинами. К нему были устремлены взоры ликующей толпы.

Питфей сошел с возвышения и, подойдя к Тиесту, почтительно предложил ему, как и подобает богу, занять место на троне. С гордым и величественным видом тот взошел на помост и сел на трон. Однако насладиться этим великим мгновением он не успел. Трон рухнул, и Тиест под хохот толпы полетел вверх тормашками с помоста. Не удосужившись взглянуть на него, Питфей дал знать жрецам и они тут же подняли на возвышение вместо низвергнутого самозванца деревянную статую истинного бога. И толпа с восторгом запела гимны Дионису.

Затем все пошло по порядку. Состязались атлеты, и Питфей награждал победителей лавровыми венками. Соревновались аэды — лучшим же среди них был признан Орфей. Ардал отказался принять участие в соревновании, но после их окончания охотно согласился исполнить свою поэму о нисхождении Диониса в царство Аида, за что был награжден неистовыми овациями. А потом был грандиозный пир с обильными возлияниями.

После заката солнца откуда-то со стороны гор донесся крик, похожий на стон: «Бог умер!» И он был подхвачен всеми, кто мог слышать его. «Бог умер! Бог умер!» В толпе раздались причитания и вопли. Но этот приступ скорби был лишь пережитком действительного траура, который когда-то продолжался целых три дня. Теперь же в соответствии с жанром карнавала, не терпящим печали, он был сведен к короткому, символическому мгновению. Но даже этот краткий приступ был сродни фарсу, ибо все знали, что бог умер не по-настоящему, не всерьез, что это лишь эпизод в карнавальной круговерти. В самом деле, сразу же где-то высоко в горах раздался крик, теперь уже торжества и ликования: «Бог вернулся! С нами бог!» И тогда началось подлинное исступление. С зажженными факелами сотни людей, в основном юношей и девушек, устремились в горы. Они бежали к ущелью, где по преданию был вход в царство теней, откуда только что вышел Дионис, бог-Освободитель, вызволивший из плена смерти свою мать Семелу.

Подняв в руке факел, Этра бежала вверх, в гору, бежала, как лань, легко и быстро. Молодые силы, накопившиеся в ней, искали выхода. Их умножало всеобщее возбуждение и, конечно, любовь, которая теперь беспредельно овладела всем ее существом. Не отдавая себе отчета рассудком, внутренним чутьем, каждой своей клеточкой она ощущала, что наступил кульминационный момент ее жизни, пик, вершина, выше которой ей уже не подняться, ибо все, что было до этого мига, было его ожиданием, а тому, что будет потом, суждено стать одним воспоминанием.

Этра не бежала, Этра летела, без усилий обгоняя запыхавшихся юношей и девушек. Подгоняло ее вперед, удесятеряя силы, то чувство, благодаря которому звери безошибочно распознают угрожающую им опасность. Она ощущала себя ланью, которую преследует охотник. Этра не видела его и он, охотник, зрительно еще не обнаружил ее, но они уже были в контакте между собой, они посылали друг другу импульсы, в которых смешалось все: неуемная страсть, упоение охотой и парализующий сознание страх. Исход охоты был предрешен. Это знали оба — и охотник, и лань. Самое же парадоксальное, самое безумное заключалось в том, что неизвестно было, кто из них лань и кто охотник.

Этра и Арис далеко оторвались от всех устремившихся навстречу воскресшему богу. Море огней за спиной и только их два факела метались и дрожали впереди. Расстояние между ними с каждым мгновением сокращалось. Этра бросила свой факел — куда-то вниз, в пропасть. Она бежала теперь в сплошной темноте, звериным чутьем избегая опасности, продолжая легко перепрыгивать с камня на камень. Арис тоже бросил свой факел. Его ноздри раздулись и напряглись. Ее выдавал теперь не только шум скатывавшихся из-под ее ног камней. Ныне он мог бы найти Этру где угодно по запаху, неповторимому, дразнящему, дурманящему запаху ее разгоряченной плоти. А она все ближе и ближе. Арис слышит уже ее прерывистое дыхание, которое еще больше возбуждает его, приводит в неистовство. Он делает рывок и схватывает Этру. Та отчаянно сопротивляется, кусает, царапает его. Но ни он, ни она не испытывают боли. Все растворяется в невероятном наслаждении.

Сначала Этра почувствовала приятную теплоту внизу живота. Затем она стала распространяться по всему ее телу. Сладостные мурашки побежали по ее животу, груди, шее, ногам, рукам, до кончиков пальцев, до затылка... Волны невыносимого блаженства накатывали на нее снова и снова. Этра плакала и кричала: «Что ты со мной делаешь! Что ты со мной делаешь! Я и подумать не могла, что такое возможно! У меня нет сил вынести моего счастья! Любимый! Единственный! Да, да, да!»

Потом Этра сидела у него на коленях, обхватив его шею руками. Склонив голову ему на грудь, она с упоением прислушивалась к его дыханию и биению сердца. А внизу ее живота, там, откуда только что блаженная истома разливалась по ее телу, зарождалась новая жизнь, ради которой они должны были встретиться и полюбить друг друга.

А вокруг метались факелы и раздавались восторженные крики: «С нами бог!»

15. ВЫБОР

После праздника Великих Дионисий прошло несколько дней. И каждой ночью Арис умудрялся теперь поистине с акробатическим мастерством подниматься на стены царского дворца и пробираться при содействии Ксении в комнату Этры. Таким же образом перед рассветом он покидал ее. Каждое посещение было сопряжено с немалым риском — Арис легко мог разбиться или оказаться в руках стражи. Но судьба до поры до времени была милостива к нему.

Нельзя сказать, что Питфей благодушествовал и в его голову не закрадывалось никаких подозрений. Само присутствие Ариса в Трезене не могло не беспокоить его. Царственное происхождение и громкая слава Ариса, воспетого самим Ардалом, вынуждали Питфея проявлять сдержанность и такт. В то же время он продолжал ломать голову над тем, каким образом поучтивее и без особых хлопот выпроводить нежеланного гостя за пределы своего государства. Из докладов Диодора ему было известно об особом интересе, который проявлял Арис к строящейся «Гормоне» и готов был уже подарить ему этот корабль.

В том же направлении работала мысль и Тиеста с той лишь разницей, что Питфей хотел разлучить Ариса с Этрой, а его брат, наоборот, вынашивал план ее бегства вместе с возлюбленным. При таком развитии событий (разве это не ясно?) он оставался бы единственным наследником в Трезене. Интрижка с Ксенией оказалась тут весьма полезной. От служанки Этры он уже знал о ночных похождениях Ариса. Встречаясь с племянницей, Тиест всякий раз ненавязчиво расхваливал достоинства ее любовника. Вместе с тем, он осторожно давал понять, что нормальный, естественный выход из ее положения невозможен, кстати и некстати заводил речь об Эномае и Гипподамии, проводя параллель с «непонятным» и «странным» отношением Питфея к вопросу о замужестве его дочери. Этра ничего не отвечала Тиесту. Она опускала глаза, бледнела и еле сдерживала себя, чтобы не разрыдаться.

Весть о спасении Ариса, ставшего знаменитым благодаря Ардалу, распространилась по Ахейскому миру. И тут выяснилось, что спастись удалось не только ему, но и большинству его спутников, которые, прослышав, что их капитан находится в Трезении, стали прибывать в Погон. Сидеть там до бесконечности у них, естественно, не было ни малейшего желания. День шел за днем, неделя за неделей. Сотоварищи Ариса стали нервничать. Срок навигации подходил к концу, им хотелось добраться до родной Вифинии, там провести зиму, а дальше... дальше видно будет. Арис же — это становилось все более и более очевидным — попросту тянул время и ни у кого уже не вызывало сомнения, почему он тянет время.

Нервничать начал и Тиест. Взлелеянный им план выдворения из Трезена Ариса вместе с Этрой явно давал сбой. Вырисовывалась не очень заманчивая для него перспектива того, что Арис останется здесь до поздней весны, а там, как знать, может быть и навсегда. Нужно было провоцировать скандал.

И вот однажды ночью, убедившись, что Арис уже во дворце, Тиест поднял на ноги стражу, заявив о проникновении в дом некоего таинственного злоумышленника. Со светильниками в руках стражники обследовали все закоулки дворца — никого! Тиест, однако, продолжал настаивать на том, что он собственными глазами видел крадущегося подозрительного человека, которого он даже попытался задержать, но тот сумел-таки улизнуть, скрывшись, вероятно, в одной из дворцовых комнат. Пришлось разбудить Питфея. По его распоряжению были осмотрены все комнаты — потревожили даже царя Эгея. Оставалось лишь убедиться, что злоумышленника нет в покоях Этры. И тут Питфею стал ясен весь смысл затеянной интриги и устроенного Тиестом переполоха.

Царь вошел в спальню Этры и увидел то, что, собственно говоря, и ожидал увидеть. Этра и Арис, обнаженные, мирно спали в постели царевны, утомленные любовными играми. Ее голова покоилась на плече возлюбленного.

Питфей вышел из спальни дочери. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Никаких злоумышленников там нет, — заявил он недовольным и несколько раздраженным тоном человека, которому понапрасну помешали спать, так что сам Тиест усомнился, действительно ли он видел проникшего во дворец Ариса.

На следующий день Арис был вызван к Питфею. Тот жестом предложил ему сесть напротив себя.

— Я думаю, — сказал он, — нам нет необходимости делать вид, что мы не понимаем друг друга.

— Действительно, в этом нет необходимости.

— Ты нарушил священные законы гостеприимства.

— Я признаю это, царь. Я предаю себя твоему суду и готов принять любое твое решение.

— Разве у тебя есть иной выбор? Вот если бы ты пришел ко мне еще вчера, тогда можно было бы еще говорить о том, что ты предаешь себя моему суду. Но сегодня... не звучит ли это уже нелепо?

— Да, звучит нелепо. Но у меня есть смягчающее обстоятельство.

— Какое же?

— Я люблю Этру.

— Если бы не было этого, как ты говоришь, «смягчающего обстоятельства», я бы и не стал с тобой разговаривать.

— Есть еще рок, Питфей.

— Вот об этом не надо. Да, есть рок. И все же мы сами принимаем ответственные решения. Иначе нас никогда не мучило бы чувство вины за совершаемые нами преступления...

— Готов согласиться и с этим.

— Допустим, ты был ослеплен страстью, допустим, тут проявил себя рок, но ты же не мог не думать о последствиях своего деяния?

— Признаюсь, я гнал из своей головы эту мысль. Я ни о чем не хотел думать.

— Верю. Но согласись, что человеку, наделенному разумом, не подобает так поступать.

— Согласен, Питфей.

— Ну, что же, если до сего момента ты мог еще уклоняться от принятия решения, хотя это не лучшим образом характеризует тебя, то теперь тебе дается шанс.

— Я прошу у тебя руки твоей дочери Этры.

— Предположим, я соглашаюсь, а дальше что?

— Я возьму ее с собой в Вифинию.

— А дальше что?

— Она будет жить в царском дворце как моя супруга и будущая царица...

— А ты?

— Я?

— Оставишь ее, чтобы продолжить свое плавание в поисках вращающегося острова и Чаши с жертвенною Кровью нерожденного Спасителя мира?

— В поисках смысла жизни.

— Хорошо, я открою тебе то, что до сих пор таил от всех. Много лет назад великий Мелампод предсказал, что моей дочери Этре суждено испытать несчастную любовь, оказаться рабыней на чужбине и что конец ее жизни будет ужасным. Первая часть предсказания исполнилась. Мне страшно подумать о том, что должно последовать за этим. И хотя, как говорят, невозможно противостоять року, для себя я решил — пока я жив, Этра никогда не уедет из Трезении. Я мог бы отдать ее тебе в жены и сделать тебя наследником престола, но ведь ты при первой же возможности покинешь Трезен. Разве не так?

— Так, Питфей.

— Вот только почему, скажи мне, смысл жизни необходимо искать непременно за Великими Столпами? Может быть, Чаша с жертвенной Кровью Спасителя мира и высшая мудрость находятся здесь, рядом, в двух шагах от тебя? Ты допускаешь такое?

— Допускаю. Но у каждого, вероятно, свой путь к этой цели.

— Вероятно. Каков твой путь и каковы твои планы, я знаю. Теперь мне надлежит принимать решение и от него будет зависеть твоя судьба. Я не буду тебя брать под стражу, надеюсь, ты явишься сюда по первому моему зову.

— Можешь не сомневаться в этом, Питфей.

Огромных усилий стоило Питфею сохранить самообладание во время этого разговора. О том, что ему пришлось пережить ночью, можно не говорить. Тем страшнее был гнев, обрушенный им на Этру. Несчастная царевна молча, в отупении смотрела на отца, внезапно осознав, что сладостный сон, в котором она жила в последнее время, оборвался, что вся ее последующая жизнь будет лишь воспоминанием дарованного ей судьбою краткого мига блаженства и что больше никогда — никогда! — ей не суждено будет увидеть Ариса.

— Что будет с ним? — глухо спросила она.

И словно в подтверждение ее мыслей Питфей ответил:

— Ты больше никогда его не увидишь.

Лицо Этры стало бледным, как восковая маска, и дрожащими губами она прошептала:

— Я хочу умереть.

Питфей вызвал к себе Диодора.

— Что в Погоне? — спросил он, бросив резкий, пронизывающий взгляд на лименарха.

Тот научился уже без слов понимать Питфея.

— Дело серьезнее, чем можно было бы предполагать, — ответил он. — Меня беспокоят друзья Ариса. Это отчаянные ребята и, главное, они долго не могут сидеть без дела на одном месте. Мне кажется, сейчас они уже на пределе.

— Ты ждешь неприятностей?

— Да. Они способны захватить какой-нибудь корабль и уплыть на нем восвояси. Но это еще не самое страшное...

— Что ты имеешь в виду?

— Похищение Этры.

Лицо Питфея стало мертвенно бледным.

— У тебя есть основания для подобного вывода?

— Ни для кого не секрет, что удерживает здесь Ариса.

— И ты думаешь, он сможет решиться на это?

— А что ему еще остается делать?

— Хорошо. Не спускай глаз ни с него, ни с его команды. Сегодня или завтра я приму решение.

Диодор вышел, а Питфей долго еще сидел в мегароне дворца, глядя на потрескивающие в очаге поленья. Нужно принимать решение, решение, которое в любом случае будет жестоким и принесет страдания ему и его дочери. И не с кем поделиться бременем, которое обрушилось на него. Хотя почему не с кем? — Эгей! Как хорошо, что он находится в Трезене! Только ему он может раскрыть свою душу. И пусть решение, все равно, принимать ему самому, важно выйти сейчас из своей самости и взглянуть на себя и на все происходящее вокруг со стороны, глазами своего друга. И в этот миг — разве это не чудо? — словно в ответ на призыв Питфея, Эгей вошел в тронный зал дворца.

— Чем ты удручен, мой друг? — спросил он.

— Садись, Эгей. Ты верно заметил — я удручен. Мне очень тяжело. Я нахожусь накануне принятия решения, которое тяготит меня и больно ранит мне душу.

— О каком решении ты говоришь?

— Человек, которому я оказал гостеприимство в Трезене, обесчестил мой дом.

— Ты говоришь об Арисе?

— Да, я говорю о том, чье имя мне невыносимо повторять, кто нарушил законы гостеприимства и по этим законам должен принять смерть.

— Быть может, это только оговор?

— К сожалению, не оговор.

— Ты хочешь услышать мой совет?

— Да.

— Изволь. Я возмущен не менее тебя. И, все же, давай попытаемся рассуждать спокойно и беспристрастно.

— Давай попытаемся.

— Этра, как я смог заметить, полюбила его.

— Разве трудно вскружить голову молодой неопытной девушке?

— Не знаю. И, тем не менее, это так, а если так, то не лучше ли соединить их законным браком? И пусть он везет ее как свою супругу в Вифинию.

— Дорогой друг, придется тебе поведать о жутком предсказании Мелампода, которое я таил в себе и которое помешало мне выдать ее замуж за тебя, как того желало мое сердце. Мелампод предсказал, что Этре суждено познать несчастную любовь и страшную смерть на чужбине. Он предрек также, что сын ее прославит мой род. До сих пор все предсказания Мелампода сбывались.

— А если Арис останется здесь?

— Он не останется здесь.

— Пусть так. Но внук твой будет иметь отца.

— Отца, который обесчестил мой дом и разбил жизнь моей дочери?

— Однако чего ты добьешься, лишив его жизни? Утолишь жажду мести? Прости меня, я пытаюсь просто рассуждать и рассуждать беспристрастно.

— Не жажда мести владеет мной. Я обязан восстановить справедливость. Преступление не должно остаться без возмездия.

— Боюсь, что таким образом не выйти из рокового круга.

— Да, да, мой друг! Все завязано в один узел. Страшное проклятие довлеет над родом человеческим. Это рок! Если он есть — а мы ежедневно ощущаем его зловещее дыхание! — наша жизнь не имеет смысла. И тогда мы жалкая игрушка в его руках, наделенная на нашу беду разумом, который лучше было бы и не иметь! Но что, если это не рок, и мы сами вовлекаем себя в порочный круг роковых ситуаций, из которых не можем найти исхода? История моего рода — жуткое повторение таких роковых ситуаций. Зло порождает зло, преступление влечет за собой новое преступление. Что же нужно, чтобы вырваться из этого заколдованного круга?

— Не знаю, может быть, совершить какой-нибудь невероятный, неожиданный шаг, который не вмещался бы в неумолимую логику роковых событий, взорвал бы ее...

— Какой шаг?

— Ответить, например, любовью на зло...

— Что ты говоришь, Эгей! Это безумие!

— Конечно, безумие с точки зрения той реальности, в которой мы живем. Но ведь ты мечтаешь об иной реальности!

— Мечтаю, мой друг. Однако что такое мечты? Я живу в этом мире и несу ответственность за судьбу живущих в нем тысяч людей. Я не имею права совершать безумные поступки.

*  *  *

Этра стояла на террасе дворца и смотрела туда, где за крохотными, игрушечными строениями Погона расстилалась бесконечная гладь моря. Она глядела на белый парус отплывавшего от порта корабля. Это была только что спущенная на воду «Гормона». На ней Арис покидал Трезению. Со своими друзьями он отправлялся сначала в Вифинию, а затем за Великие Столпы на поиски вращающегося острова с таинственным замком, где находится Чаша с жертвенной Кровью нерожденного Спасителя мира.

На лице Этры не было слез. Она не винила судьбу, она никого не винила. Произошло то, что должно было произойти. Что касается ее отца, то он не только простил Ариса, но и сделал ему поистине царский подарок — отдал «Гормону», самый большой и быстроходный корабль в мире. Этра знала, что ей никогда уже не суждено увидеть своего возлюбленного. Их пути разошлись. Для него это был эпизод, может быть, один из самых ярких, но все-таки эпизод, в бесконечном странствии по жизни, если же верить Ардалу, то и за гранью жизни, в скитании между Небом и Землей до скончания эона. Для Этры встреча с ним, разумеется, значила несравненно больше. Значила! Ибо она уже была не одна. В ее утробе резвился, плавал и кувыркался маленький человечек. Еще не ведая об этом, Этра каждой своей частицей жила уже ради него, ради новой жизни, вместилищем которой она стала.

1976 г.

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно