Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Саморазвитие, Поиск книг Обсуждение прочитанных книг и статей,
Консультации специалистов:
Рэйки; Космоэнергетика; Биоэнергетика; Йога; Практическая Философия и Психология; Здоровое питание; В гостях у астролога; Осознанное существование; Фэн-Шуй; Вредные привычки Эзотерика


А. А. Хисамутдинов
РУССКАЯ ЯПОНИЯ


От автора

Нихон куни — Сима-зима

От Хоккайдо до Цусима…

И аруйта сотни миль,

Мы прошли, глотая пыль.

Русская эмигрантская песня в Японии

Йокогама, лето 1970 г. Внизу грязевое месиво: остатки мазута, пластмассовые бутылки и прочий мусор, прибитый волной к борту теплохода. На вываленной «беседке» крашу обшарпанный борт «Джурмы». Вновь перебираю в голове последний разговор с боцманом:

— Придется тебе вместо увольнения на берег и походов по магазинам заняться покраской. Комиссар что-то взъелся на тебя: говорит, не ходишь на собрания, зато много болтаешь с японцами! Будь осторожен: могут прикрыть «визу» и попадешь к рыбакам!

Увы, у меня сразу не заладились отношения с первым помощником капитана, бывшим военным, у которого, как открыто говорили на судне, одна извилина и та от ношения армейской фуражки. Особенно он был недоволен моим увлечением японским языком. Тут с причала раздался женский голос:

— А как наши занятия?

Это была смешливая Эмико, изящная японка, помощница стивидора, с который я как раз и практиковал разговорную речь…


Южные Курилы, лето 1975 г. Сейнер мягко переваливался с борта на борт. Мертвая зыбь настраивала на меланхолический лад. Я лениво просматривал промысловые карты, приглядываясь к району, куда можно было бы отправиться на ночь в поисках сайры. На мостике шел обычный треп: кто и сколько заработал, и как можно потратить деньги на берегу. Как всегда, фоном из динамика доносилась скороговорка японской речи. Коллеги из Страны восходящего солнца с завистью смотрели на нас, промышлявших рыбу в местах, куда им было запрещено приближаться и которые они считали своими «Северными территориями». Тралмастер Степа, разбитной парень и любимец команды, как всегда в центре внимания.

— И что они разболтались? Ну-ка и я поговорю с ними, — сказал он, взяв в руки микрофон. В эфир полилось что-то невообразимое: заковыристый русский мат, кстати, весьма талантливо дополненный простыми и бессистемными звуками, среди которых слышались окончания японских существительных и глаголов.

На минуту в динамике воцарилось молчание, а затем раздался настоящий взрыв голосов возмущенных японцев. Я сразу уловил в речи японских рыбаков ненормативную лексику. Самое время ввязаться в разговор. Перехватив у смеющегося Степы микрофон, сказал по-японски:

— Мне всегда казалось, что японцы не могут так ругаться…

Эфир снова замолчал, а потом раздался набор извинений, произнесенных вежливым мужским голосом, судя по всему, принадлежавшим пожилому человеку.

— Простите, а это кто? На русском судне человек, говорящий на токийском диалекте?..


Нагасаки, 1989 г. Человек предполагает, а Бог располагает. Вот уж точнее не скажешь. Совсем было стал забывать японский язык, и увлечение этой страной осталось в далеком прошлом. Вначале не воспринял серьезно предложение стать научным консультантом делегации Министерства морского флота, отправляемой в Японию на переговоры по поводу организации выставки «Нагасаки-Путешествие-90». Это была незабываемая поездка, в ходе которой не только были решены организационные вопросы, но и состоялось знакомство с прекрасным городом, своим географическим положением и рельефом напоминающим Владивосток. Нагасаки стал для России официальными воротами в Японию. Чуть позже русские дальневосточники приезжали сюда на отдых или лечение. В те времена это было сделать во много раз легче, чем поехать в Европу. Свидетельство российского присутствия здесь — самое большое русское кладбище в Японии, на котором мне тогда посчастливилось побывать, выкроив полчаса из весьма напряженного рабочего графика.

Верхняя часть входа в кафедральный собор Воскресения Христова в Токио. Фото автора

Йокогама, 1995 г. Возвращаясь из Америки во Владивосток транзитом через Японию, решил там остановиться на неделю, чтобы поискать русские могилы. К этому времени я уже вплотную занялся вопросами русской эмиграции в страны Азиатско-Тихоокеанского региона. Как известно, в Токио не хоронили иностранцев, для этого существовало особое кладбище в Иокогаме, куда я и устремился. Небольшой по площади, этот погост появился в европейской части города в прошлом веке. С тех пор он пополнился сотнями могил моряков разных национальностей, нашедших свой последний причал на японской земле. Я провел на старом кладбище целый день, разыскивая среди множества могил русские, фотографируя аккуратные надгробья, списывая в блокнот слова эпитафий. Только к вечеру, когда солнце скатилось к горизонту, присел у одной из русских могил.

Из задумчивости меня вывело православное пение, которое показалось зовом из прошлого. Меньше всего думал встретить здесь соотечественников. Дождавшись окончания службы, познакомился со своими земляками, которые, как оказалось, уже давно жили в Японии. Они рассказали много интересного о своей жизни в изгнании, дополнив архивные сведения. К огорчению многих историков, изучающих прошлую жизнь русских эмигрантов, о ней осталось мало документов. Стараясь найти свое место в новой стране, русские изгои меньше всего беспокоились о сохранении собственных архивов.


Япония, 2006–2007 гг. Уже и не надеялся вернуться в Нагасаки или Йокогаму. Но вот на кафедре японоведения в Дальневосточном техническом университете мне предложили подать документы на получение гранта от Японского фонда. Признаться, в удачу верилось слабо: особых заслуг в деле изучения Японии не имелось, но все же решился и написал о желании заняться темой «Влияние японской культуры на российский Дальний Восток». К моему несказанному удивлению, однажды раздался звонок из Генерального консульства Японии, и мне сообщили, что могу отправиться в Страну восходящего солнца на год и заняться этими исследованиями. Так я смог посетить многие места русского присутствия в Японии. Выпал редкий шанс объехать всю Японию, поработать во множестве архивов и библиотек, провести насыщенные полевые исследования и завершить давно задуманное.

Только после этого я смог прояснить многое, что оставалось непонятым. В частности, почему в Японии к России относятся прохладно, даже с настороженностью. А россияне, наоборот, с увлечением занимаются Страной восходящего солнца. Так уж было угодно госпоже Истории, что мы соседи, а «соседей и родственников не выбирают». Кстати, в Японии есть очень похожая поговорка.

При создании этой книги не ставилась цель раскрыть всю историю русского пребывания в Японии. Основным желанием было рассказать о том, что связывает наши народы. Понимая, что невозможно дать полный анализ, автор решил ограничиться наиболее характерными, на его взгляд, событиями и героями. Автор отошел от общепринятой структуры таких публикаций и в конце каждый главы поместил свой путевой дневник, который вел во время пребывания в Японии, надеясь, что субъективный взгляд поможет читателю найти ответы на некоторые вопросы.

Автор будет благодарен за любые уточнения и дополнения, которые пришлют читатели по адресу: Россия, 690 041, г. Владивосток, ул. Полетаева, д. 49. Email: amir. khisamutdinov@wsu.ru или khisamut@hawaii.edu


В гости к соседям

В давние времена границей между странами порой служили огромные территории, заселенные редкими жителями. Для России и Японии это были Сахалин и Курильские острова. Но так уж распорядились история с географией, что Россия одним броском достигла берегов Тихого океана и стала соседкой Страны восходящего солнца. Несмотря на закрытость Японии, русские очень хотели завязать торговлю с обитателями Хоккайдо. Они слышали от жителей Курильских островов, что на Южных Курилах айны и японцы ведут меновую торговлю. Чтобы разузнать обо всем в подробностях, власти предложили российским купцам отправить туда экспедицию. Ее начальником назначили сибирского предпринимателя Ивана Михайловича Антипина, говорившего немного по-японски. Он получил подробную инструкцию, в которой детально описывалось все, что требовалось узнать о жизни соседей.

Полного успеха экспедиция не добилась, так как бот «Святой Николай» потерпел у Южных Курил крушение, но с японцами русские встретились. Они рассказали друг другу о своих странах и предварительно договорились о временной торговле на острове Кунашир, — при условии, конечно, утверждения ее правительствами обеих стран. Русские угостили японцев ржаным хлебом, сдобными пшеничными булками и табаком. Японцы, в свою очередь, отдарили русских рисом и листовым табаком. Напоследок они обменялись ценными подарками. Российские власти высоко оценили результаты экспедиции и наградили владельца судна именной золотой медалью.

Инициатором отправки в Японию другой экспедиции, более масштабной, был естествоиспытатель Кирилл (Эрик) Густавович Лаксман. Совершая поездки по Сибири для сбора коллекций, путешественник познакомился в Иркутске с японцами, потерпевшими кораблекрушение у российских берегов. Грех было не воспользоваться удобным случаем: отправить их на родину, а заодно попытаться разузнать что-то о Японии и установить с ней торговые отношения. Президент Коммерц-коллегии граф А. Р. Воронцов одобрил предложение ученого и написал: «Для препровождения тех японцов в их отечество можно употребить одного из сыновей профессора Лаксмана».

Адам Кириллович Лаксман, сын ученого, окончил Сухопутный шляхетный кадетский корпус и в 1786–1795 гг. служил исправником в Гижигинске. Переняв от отца тягу к исследованиям, он занимался метеорологическими наблюдениями, в том числе собирал сведения о вулканических явлениях на Камчатке. 28 июня 1891 г. Екатерина II приняла А. К. Лаксмана и одного из японцев Дайкокуя Кодаю, который в дальнейшем сыграл огромную роль в установлении добрых отношений между Россией и Японией. Императрица внимательно выслушала рассказ японца о пережитом и много расспрашивала его о Японии. Вскоре она издала указ: «Случай возвращения сих японцов в их отечество открывает надежду завести с оным торговые связи, тем паче, что никакому европейскому народу нет столько удобностей к тому, как российскому, в разсуждении ближайшаго по морю разстояния и самого соседства».

Начальником экспедиции назначили 26-летнего А. К. Лаксмана. 20 мая 1792 г. он с тремя японцами (Кодаю, Исокити и Коити) выехал из Иркутска в Охотск. Здесь уже снарядили галиот «Святая Екатерина». Командиром парусника стал опытный мореплаватель 35-летний Василий Михайлович Ловцов. Он окончил Иркутскую навигационную школу и участвовал во многих исследованиях на Дальнем Востоке, в частности, в знаменитой экспедиции И. И. Биллингса. В сентябре 1792 г. «Святая Екатерина» вышла в море и 9 октября вошла в залив Немуро на Хоккайдо, который тогда назывался Мацмаем.[1] Оттуда русские отправили письмо губернатору с просьбой разрешить судну подойти к берегам Японии. В ответ было получено следующее письмо: «Так как вы за препровождением людей наших прямо в здешнее место, не имея еще никакого дружества с людьми, на судне вооруженном пришли, чего для и следовало бы долговременно обратно не отпускать, как пришедших без ведома, а особливо против закона нашего, ибо таковые, которыя какия законопротивныя дела производить будут, и вовсе обратно не отпускаются, но уважая, что за препровождением наших подданных людей из своего государства отправлены, с великою трудностию следовали и государства нашего законов еще не ведая, ныне возвратить обратно простительно, только с тем, как в здешнее место заходить запрещается, чтоб впредь не приходить».

Русские не послушались в надежде на дальнейшие уступки японцев, и они их дождались спустя почти восемь месяцев. После длительных переговоров с японскими чиновниками галиоту разрешено было перейти в Хакодате. Там в начале июля 1793 г. русские передали японским властям двоих японцев. Третий, Коити, скончался от цинги во время зимовки, 30 марта 1793 г., так и не сумев ступить на родную землю. Остался на берегу Немуро и русский матрос, тоже умерший от цинги. На дереве, под которым его похоронили, Ловцов приказал вырезать соответствующую эпитафию. Так на Хоккайдо появилось одна из первых русских могил.

Из Хакодате российских представителей торжественно препроводили в столицу острова город Мацмай, где 17 июля состоялась первая официальная встреча японцев и русских. В результате переговоров Лаксман получил от японских властей разрешение на посещение одним российским судном порта Нагасаки для переговоров о торговле.

Пленение В. М. Головнина. Из Хакодатской библиотеки

8 сентября 1793 г. Лаксман и его спутники вернулись в Охотск. За время путешествия были собраны коллекции образцов флоры и фауны Северной Японии, семян сельскохозяйственных культур, а также изделия ремесел айнов и японцев. В отчетах и журналах Лаксмана содержались сведения о городе Эдо (ныне Токио) и Курильских островах. В 1794 г. его с отцом вызвали в Санкт-Петербург, где Лаксман-младший получил чин капитана. В 1796 г. он возвратился в Гижигинск. Полученная Лаксманом лицензия явилась основанием для отправки в Японию российских посольств Н. П. Резанова в 1803 г. и Е. В. Путятина в 1855 г.


Предыстория, или голландская «рекомендация»

После прибытия в Японию в 1543 г. первых португальцев и начального знакомства японцев с европейской культурой местные князья-даймё разрешили иностранцам заходить в различные порты и заниматься торговлей. Особенно португальским торговцам полюбилась превосходная бухта Нагасаки, где даймё Омура Сумитада (Отита Sumitada), управлявший этим побережьем, в 1570 г. построил шесть городских кварталов на «длинном мысу» (nagasaki), что и дало название городу. Постепенно он стал превращаться в главный порт иностранной торговли, но одновременно приобретал все большее значение как центр миссионерской деятельности: в нем обосновались миссионеры Общества Христа, начавшие в Японии пропаганду христианства.

Поначалу японские власти не обращали особого внимания на миссионеров: синтоистская и буддистская Япония терпимо относилась к другим верованиям. Со временем японцы заметили, что миссионеры действуют все более и более агрессивно по отношению к традиционным японским религиям, и это стало вызывать возражения. В конце концов возненавидевший христианство сёгун Тоётоми Хидеёши (Toyotomi Hideyoshi) распорядился изгнать всех проповедников и в 1587 г. взял Нагасаки под прямое управление.

Понимая, что чужеземного влияния на Японию этим не остановить, в 1635 г. правительство бакуфу запретило иностранцам подходить к берегам Японии, а японцам — плавать за границу. Португальским торговцам, уже знакомым японцам по многолетней деятельности, разрешили остаться в Нагасаки, но с условием, что они будут жить в стороне от местного населения. 25 богатых нагасакцев получили от властей распоряжение построить для них остров под названием Десима,[2] куда интернировали всех португальцев.

Страх японских властей перед чужеземным влиянием усилился из-за восстания Shimabara no Ran, происшедшего около Нагасаки в 1637 г., которым японские христиане воспользовались для выражения недовольства. В 1639 г. бакуфу предприняло решительные меры: оно выслало всех португальцев и провозгласило полную изоляцию страны. Отныне никто из японцев не мог покинуть пределов Японии, а тех, кто какими-то судьбами оказывался за границей, по возвращении ожидала казнь. Всех христиан предполагалось отправить в тюрьму, при этом обещали награду каждому, кто мог сообщить какие-либо сведения о христианских миссионерах и их последователях. Остров Десима опустел, правда, ненадолго. Уже в 1641 г., спустя два года после изгнания португальцев и провозглашения изоляции Японии, представители голландской Ост-Индской компании получили распоряжение переместить на Десиму свою факторию и вести торговые операции. Больше заинтересованным в торговле, чем в распространении религиозных идей, им удалось избежать преследования.

От голландцев, которые отлично знали Россию, японцы были наслышаны и о своем северном соседе, России, которая к середине XVIII века уже приблизилась к границам Японии. Голландцы вполне сознавали, что русские могут нарушить их монополию на торговлю с Японией, и делали все, чтобы представить их в невыгодном свете, вплоть до распространения слухов, что русские могут предпринять захват севера Японии.

Хотя Нагасаки находится в немалом отдалении от российских берегов, именно здесь развернулись события по установлению первых официальных контактов между Японией и Россией. Еще в 1787 г., после успешной войны с Турцией, Россия намечала кругосветное плавание с заходом в Японию. В команду планировали зачислить и молодого Ивана Федорович Крузенштерна, который к тому времени заканчивал Морской шляхетный кадетский корпус. Осуществиться планам помешала Вторая Турецкая война: в октябре 1787 г. императрица Екатерина II отменила морской поход.

Но через несколько лет именно Крузенштерну суждено было возглавить первую русскую кругосветную экспедицию. В 1788 г. он окончил кадетский корпус, успев за время учебы пройти отличную практику на кораблях Британского флота и побывав помимо Атлантического в Тихом и Индийском океанах. 27 марта 1798 г. Крузенштерну присвоили звание капитан-лейтенанта, а на следующий год он напйсал на имя императора Павла I записку «О развитии колониальной торговли и выгоднейшем снабжении российско-американских колоний всем необходимым». Крузенштерн доказывал, что сухопутные торговые пути России через Сибирь на Дальний Восток имеют ограниченное значение, и предложил иной путь: «Из Кронштадта на запад — мимо мыса Горн — через Тихий океан к Аляске и Алеутским островам — в китайский порт Кантон». Сначала предложение отклонили, но в начале августа 1802 г. 32-летний офицер получил от министра коммерции и дорожных сообщений Н. П. Румянцева разрешение готовить корабли для кругосветной экспедиции. Деньги на нее выделила Российско-Американская компания (РАК), успешно действовавшая на Дальнем Востоке.

РАК в то время фактически возглавлял Николай Петрович Резанов. Он был на шесть лет старше Крузенштерна. Получив домашнее воспитание, Резанов служил в артиллерии, затем в лейб-гвардии Измайловском полку. Он прошел хорошую практику, служа правителем канцелярии Адмиралтейств-коллегии, и являлся одним из учредителей Российско-Американской компании. Независимо от Крузенштерна Резанов также работал над программой первой кругосветной экспедиции, мечтая превратить РАК в достойного конкурента голландской Ост-Индской компании. Поэтому на стол министра Румянцева легли сразу два проекта кругосветки. 10 июня 1803 г. Резанову пожаловали звание действительного камергера и вручили орден Св. Анны 1-й степени. В высочайшем указе отмечалось: «Избрав вас на подвиг, пользу Отечеству обещающий как со стороны японской торговли, так и в рассуждении образования Американского края, в котором вам вверяется участь тамошних жителей, поручил Я канцлеру вручить вам грамоту, от Меня к японскому императору назначенную, а министру коммерции по обоим предметам снабдить вас надлежащими инструкциями, которые уже утверждены Мною. Я предварительно уверяюсь, по той способности и усердию, какие Мне в вас известны, что приемлемый вами отличный труд увенчается отменным успехом и что тем же трудом открытая польза государству откроет вам новый путь к достоинствам, а сим несомненно более еще к вам обратит и Мою доверенность».

Первое русское судно в Хакодате. Из Хакодатской библиотеки

Хотя первая русская кругосветная экспедиция носила дипломатический характер, Россия не проявляла государственного интереса к установлению связей с Японией. Инструкцию Резанову готовил министр коммерции, а роль Министерства иностранных дел ограничилась составлением канцлером Воронцовым высочайшей грамоты на имя японского императора. Резанову передали и старый документ, хранившийся в министерстве: разрешение на заход русского корабля в Нагасаки, выданное еще в 1793 г. японскими властями А. Лаксману.

В Петропавловске-Камчатском на борт «Надежды» поднялись четверо необычных пассажиров-японцев, оказавшихся в России после кораблекрушения. Зимой 1793 г. 16 человек, отправившихся с грузом риса и леса на «Вакамия-мару» из порта Исиномаки, попали в жесточайший шторм. Они целый месяц дрейфовали по морю, пока их не выбросило на один из Андреяновских островов, где они встретились с русскими. Японцев отправили в Иркутск, и они провели там десять лет. За это время шесть моряков скончались. Когда остальным предложили вернуться на родину, согласились только четверо жителей Сендая: Цудаю (62 года), Гихэй (44 года), Сахэй (43 года) и Тадзюро (35 лет).

Только через месяц после выхода с Камчатки, 25 сентября 1804 г., «Надежда» приблизилась к Нагасаки. Японские чиновники приказали привести «Надежду» на внешний рейд Нагасаки, где просили отдать якорь, из пушек не стрелять и не входить в залив до прибытия из города уполномоченных губернатора. В семь часов вечера «Надежда» бросила якорь в указанном месте. Сняв копию с бумаги, выданной в свое время Лаксману, японские чиновники выразили недоумение, почему русские воспользовались полученным разрешением лишь спустя 12 лет, и сообщили, что ждали прихода русского корабля четыре года подряд. В девять часов вечера нагасакский рейд озарился огнями: из залива появилось множество японских джонок и между ними большое судно, освещенное разноцветными фонарями. На этой флотилии, остановившейся у борта «Надежды», прибыли уполномоченные губернатора, баниосы, и корабельная стража. Японцы попросили вызвать соотечественников, привезенных из России. Расспрашивая их, они тщательно записывали ответы.

8 ноября голландские суда покинули Нагасаки, и по приказанию губернатора «Надежду» провели на буксире за императорские караулы, где судно встало на якорь. Между тем посол жаловался на усиление болезни, и губернатор пообещал предоставить ему помещение на берегу, к отделке которого велено было приступить. Выбрали местность напротив голландской фактории, где находился рыбный базар Мегасаки. Участок с трех сторон окружал залив, четвертую обнесли трехметровым тыном из бамбука. Но и залив против дома на расстоянии 106 м огородили двойным тыном, чтобы к русским не могло подойти никакое судно. Ворота, выходившие прямо в воду, запирались с обеих сторон замками.

Дом посланника и его свиты состоял из девяти комнат, отделенных друг от друга бумажными перегородками и ширмами. Во дворе имелись четыре магазина, еще два были за воротами, у которых поставили две караулки с солдатами: полицейскую и военную. Наружный ключ от ворот хранился у морского чиновника, а внутренний — у сухопутного офицера. Кроме того, на горе, возвышавшейся над русским лагерем, были расположены караульные дома с пикетами, так что сверху можно было видеть все происходящее внизу.

Остров Десима, на котором жили голландцы, отделялся от посольской территории заливом. В начале декабря отделка посольского дома была окончена, и 17 декабря Резанов с большой торжественностью переехал на берег. В этот день с раннего утра Нагасакская бухта приняла праздничный вид, залив был заполнен всевозможными лодками и другими судами, украшенными флагами, а на берегу выстроились войска. Около полудня показалось огромное, богато украшенное японское судно — двухпалубная джонка местного феодального князя. Переборки кают были покрыты лучшим японским лаком, трапы из красного дерева отполированы как зеркало, палубы устланы дорогими коврами. Шелковые ткани с вышитыми золотом гербами и цветами украшали двери, окна и даже борта. В кормовой части джонки устроили павильон для русского посла со свитой и важнейших японских сановников, также затянутый дорогой тканью с шикарными вышивками. Войдя в джонку, Резанов приказал поставить у входа в павильон двух гренадеров и поднять флаг чрезвычайного посла с двуглавым орлом посредине.

За все время стоянки моряки с «Надежды» не имели права покидать судно. Вместе с посланником в его резиденции проживали восемь человек. Переводчики-японцы перед встречей с россиянами обыскивались полицией. Не разрешались ни закупки научного оборудования через третьих лиц, ни обмен вещами.

Посланник и его свита прожили в почетном заточении четыре месяца, до самого отъезда из Японии.

Попытка первого официального российского посольства заключить с японцами договор о торговле завершилась неудачей: японское правительство, по-видимому, твердо решило сохранить прежнюю замкнутость. Разрешение, выданное прежде А. К. Лаксману, японцы проигнорировали. В связи с отказом в установлении торговых отношений Резанов составил особый меморандум японским властям, отметив в четвертом пункте: «Чтобы Японская империя далее северной оконечности острова Матмая отнюдь владений своих не простирала, поелику все земли и воды к северу принадлежат моему государю».

На последней встрече с представителями бакуфу им передали четырех японцев, привезенных из России. После продолжительного допроса они встретились с представителем Сендайского княжества, специально приехавшим за своими земляками. В декабре японцев отправили под конвоем в Эдо, где их принял в своей резиденции даймё. Более сорока дней их расспрашивал ученый Оцуки Гэнтаку и на основании бесед закончил в 1807 г. сочинение «Удивительные рассказы о далеких морях».

Неудачу дипломатической миссии Резанова объясняют по-разному. Одни считают, что виной всему горячность и высокомерие русского посланника; другие винят Деффа, директора голландской фактории, который опасался русской конкуренции и втайне употреблял все усилия, чтобы помешать русским завязать дипломатические и торговые сношения с Японией. Эта версия, кстати, не лишена оснований. Позднее В. М. Головнину довелось случайно познакомиться с письмом, в котором сообщалось, что голландским переводчикам «удалось дело это кончить хорошо, и склонить японцев на такое мнение о России, что они выслали Резанова, дав ему ответ, который, вероятно, отучит русских ходить в Японию».


Вокруг Хоккайдо

По выходе из Нагасаки «Надежда» направилась к Корейскому проливу, держась вблизи берегов и определяя географическое положение приметных пунктов. Моряки исследовали часть Корейского пролива между Японией и островом Цусима, лежащим посредине, и назвали ее проливом Крузенштерна. В Нагасаки Крузенштерн предпринял меры к поиску карт северной части Японского архипелага и каких-либо сведений об этой местности. Особенно его интересовал остров Карафуто. Оказалось, что так японцы называли южную часть Сахалина. Не имея под рукой точных данных о названиях некоторых географических объектов, мореплаватель присвоил им русские имена. Во время этого плавания Крузенштерн не заходил в Хакодате, который, вероятно, тогда представлял собой совсем небольшую деревеньку. «Южный берег Иесо, — писал мореплаватель, — представляет большую противоположность Японии. Даже и близ города Матсумая не приметили мы нигде таких нив и насаждений, какие представляются в Японии повсюду, где даже и вершины каменистых гор покрыты оными».

На первый взгляд, многомесячная стоянка шлюпа «Надежда» в Нагасаки окончилась неудачей, ничего не дав России. На самом же деле это не так. Недаром говорят, что отрицательный результат также можно считать достижением. Впервые представители России и Японии встретились на государственном уровне. Тогда же встал вопрос о будущей границе между двумя странами. Во время этих непростых переговоров русские и японцы лучше узнали друт друга и стали немного ближе. Заметно продвинулась Россия и в изучении Японии и ее народа.

Хакодате. Памятник Такадаю Кахэю. Фото автора

Уже тогда было ясно, что противоречий в понимании задач и свершений экспедиции будет немало. Неприязненно относившийся к Резанову Крузенштерн дал отрицательную оценку итогам дипломатической миссии в России лишь спустя 20 лет. Его оппонентом выступил Г. Лангсдорф, личный переводчик Резанова. Крузенштерн считал, что Япония не была готова к диалогу с Западом, а Резанов и Лангсдорф видели такие возможности, доказывали их перспективность.

Основной причиной неудачи было то, что японцы совершенно не нуждались в русских услугах. Им не требовались ни меха, ни другие товары с территорий Российско-Американской компании. С другой стороны, несмотря на упрочение экономики, Япония не имела излишков продовольствия, в частности, риса, которыми могла бы поделиться с русскими.

Получив в Нагасаки отказ в установлении торговых отношений, Резанов решил достичь этой цели другим путем: произвести нападение на поселения японцев на Южном Сахалине и юге Курильских островов. Камергер надеялся тем самым подтолкнуть японские власти к заключению соглашения с Россией. Он писал: «Я не скрою от вас, что народ, сколько известно мне, желал торга сето, а потому, считая нужным поставить оной сколько можно более в неудовольствие к зделанному России в торговле отказу, надеюсь, что внутренний ропот скорея принудит горделивую державу сию к снисканию торговых связей с ними». Сегодня можно говорить о наивности планов Резанова таким способом открыть Японию, но пройдет полстолетия, и американцы предпримут подобные меры.

Летом 1805 г. Резанов познакомился в Петропавловске-Камчатском с Н. А. Хвостовым и Г. И. Давыдовым, состоящими на службе в Российско-Американской компании. В 1805 г. на судне «Св. Мария Магдалина», которым командовал Хвостов, они совершили плавание из Петропавловска в Новоархангельск. Этих моряков и выбрал камергер для исполнения своих замыслов. Он решил не оставлять японцам шансов для переговоров, а сразу же начать военные действия. В предписании, выданном Хвостову и Давыдову, первым пунктом он написал: «Войти в губу Анива и, буде найдете японские суда, истребить их; людей, годных в работу и здоровых, взять с собою, а неспособных, отобрав, позволить им отправиться на северную оконечность Матмая, сказав, чтоб никогда они Сахалина, как российского владения, посещать иначе не отваживались, как приезжая для торга, к которому всегда россияне готовы будут».

Поручение было выполнено. Сразу же после вооруженного конфликта в Охотске началось разбирательство. Хвостова и Давыдова арестовали, но они бежали из-под стражи в Якутск. Потом их все-таки доставили в Петербург, где позднее освободили. Несмотря на отрицательное значение результатов Секретной экспедиции, российские власти заинтересовались материалами Хвостова и Давыдова. В советское время их стали считать национальными героями. И все же большинство исследователей ставят им в вину нападение на японские поселения. Смягчающим обстоятельством является то, что Н. П. Резанов все-таки предупреждал японцев не заниматься освоением Сахалина, который он уже тогда считал российской территорией.

Хоккайдо. Старое здание маяка в Сое. Фото автора

Следующей вехой в отношениях России и Японии стало плавание В. М. Головнина. Судьба этого человека и его друга П. И. Рикорда являют противоположный пример действиям Хвостова и Давыдова. В 1807 г. они получили назначение на шлюп «Диана», построенный в России и отправлявшийся в кругосветное плавание. Головнина назначили командиром судна, а Рикорда — старшим офицером. Василий Михайлович Головнин и Петр Иванович Рикорд уже были знакомы друг с другом: они в одно время учились в Морском шляхетном кадетском корпусе, а позднее в составе группы из 12 лучших офицеров служили для морской практики на английском флоте. В 1805 г. срок их службы у англичан закончился, но Головнин задержался, получив разрешение совершить плавание в Вест-Индию.

Главной целью экспедиции были «географические открытия и описи в северной части Великого (Тихого) океана, преимущественно в пределах России, и вместе с тем отвезение в Охотский порт разных морских снарядов». 25 апреля 1810 г. моряки «Дианы» прорубили лед в Петропавловской гавани, и шлюп вышел в Авачинский залив, чтобы 4 мая взять курс к Курильским островам.

5 июля «Диана» двинулась в гавань Кэмурай на южном побережье Кунаширского залива. Утром 11 июля Головнин, мичман Федор Мур, штурман Андрей Хлебников, курилец Алексей, матросы Спиридон Макаров, Иван Симонов, Михайло Шкаев, Григорий Васильев отправились на шлюпке на берег, где встретились с начальником крепости Насасэ Саэмоном. Японцы расспрашивали моряков о России, ее правительстве, попытались выяснить и численность экипажа «Дианы», замаскировав этот вопрос желанием узнать, какое количество продовольствия необходимо доставить на корабль. Моряки сочли полезным увеличить свою силу вдвое против имеющейся, сообщив, что в экипаже 102 человека. Беседа протекала в вежливой форме. Правда, мичман Ф. Мур, выбрав подходящий момент, сообщил Головнину, что японским солдатам, разместившимся на площади, раздают обнаженные сабли, но командир не придал этому значения.

Вскоре Головнин решил, что пора возвращаться на корабль, и сказал об этом японцам. Те восприняли это сообщение крайне отрицательно и заявили, что без повеления мацмайского губернатора они не могут начать снабжение шлюпа, а до получения его ответа — не менее 15 дней — один из русских должен остаться в крепости в качестве заложника. Как описал этот инцидент Головнин, начальник сказал, «что если хотя одного из нас он выпустит из крепости, то ему самому брюхо разрежут».

Головнина и других пленников японцы, крепко связав, отправили под усиленным конвоем на лодках в Хакодате. Там русских поместили в большом темном сарае, в клетки из толстых деревянных брусьев. Вскоре начались многочасовые допросы. Головнин сразу обратил внимание на то, как тщательно японцы подготовились к ним и как детально записывали все ответы. Их интересовало буквально все: от географии и устройства Российского государства до семейных отношений пленников. Пленных содержали порознь и часто устраивали между ними очные ставки. Русские столкнулись и с совершенно парадоксальными просьбами. Все японцы, от чиновников до караульных, завалили их веерами, на которых требовалось что-нибудь написать. Головнин заметил, что японцы весьма охочи до русских сувениров. Ему и спутникам показывали множество подарков, оставшихся еще от А. Лаксмана.

29 июня 1812 г. в Мацмай прибыл новый губернатор Ога-Савара-Исено-ками. Оба бунио посоветовали русским терпеливо ждать, когда из столицы придет решение об их судьбе, и не предпринимать больше попыток к бегству, пообещав со своей стороны улучшить условия жизни пленников. Прощаясь с русскими, старый губернатор заверил, что теперь нужно надеяться на лучшее. 14 июля он отправился в столицу вместе с Теске, который пообещал писать своим русским друзьям. Однако о скором ответе не приходилось и думать, ибо губернатор мог добраться до столицы не ранее, чем через 23–25 дней.

Пробыв в японском плену два года, два месяца и двадцать шесть дней, 10 октября 1813 г. русские моряки отправлялись на «Диане» в обратный путь. Множество японцев собрались на берегу, чтобы пожелать русскому шлюпу счастливого плавания, а Теске, Кумаджеро и Такатай-Кахи провожали «Диану» на шлюпках до выхода в открытое море. 3 ноября моряков встречали в Авачинской бухте, а 2 декабря Головнин и Рикорд отправились из Петропавловска в Петербург. Ехали на собаках, оленях, лошадях, прибыв в столицу 22 июля 1814 г., ровно через семь лет после того, как «Диана» ушла в дальнее плавание…


Успех Евфимия Путятина

В августе 1853 г., примерно в то же самое время, когда американская эскадра под командованием М. Перри высадилась в Курихаме (Kurihama), четыре русских корабля подошли к берегам Японии в районе Нагасаки. Шли они из разных портов, и путь их до Японии был долог. Командовал флотилией Евфимий Васильевич Путятин, своим примером показавший, как профессиональный моряк может блестяще справиться с дипломатической миссией. Он начал службу в тринадцать лет, поступив 30 июля 1819 г. в Морской кадетский корпус гардемарином, через два с половиной года окончил его первым по списку и сделал отличную карьеру. 1 марта 1822 г. он стал мичманом, а 22 февраля 1828 г. — лейтенантом. 8 июня 1838 г. за отличие в сражении против горцев при занятии местечка Туапсе его произвели в капитаны 2-го ранга, а 23 мая 1839 г. — в капитаны 1-го ранга. Всего через три года, 5 августа 1842 г., за успешные действия по прекращению хищничества туркмен по персидским берегам Путятин стал контр-адмиралом с состоянием по Морскому министерству. 3 апреля 1849 г. его назначили генерал-адъютантом к Его Императорскому Величеству, а через два года за отличие по службе присвоили чин вицеадмирала.

На первый взгляд, военно-морская карьера не имела прямого отношения к дипломатии, но характер Путятина подходил к этой роли как нельзя лучше: он мог, когда нужно, быть покладистым, оставаясь жестким и требовательным в принципиальных вопросах. Не случайно Министерство иностранных дел выбрало его для выполнения разных поручений в Китае и Японии, куда офицеру предстояло отправиться в 1853 г. из Англии на фрегате «Паллада». Некогда краса и гордость Российского военно-морского флота, этот корабль по-хорошему ни на что, кроме местных плаваний, уже не был пригоден: медные листы обшивки во многих местах были оторваны, дно обросло ракушками, но, исходя из каких-то соображений, Морское ведомство выделило послу именно его.

Перед дальним походом в Восточный океан «Паллада» в октябре 1852 г. зашла на ремонт в Англию, где ее поставили в портсмутский док. Пока на судне шли работы, Путятин сделал, как окажется впоследствии, весьма важное приобретение для Дальнего Востока. Он купил в Бристоле винтовую шхуну и назвал ее «Востоком» в честь другого славного русского судна. Забегая вперед, надо сказать, что новый «Восток» оказался достойным преемником корабля, открывшего Антарктиду, став не только первой железной шхуной, плававшей в дальневосточных морях, но и прославившись своими географическими открытиями. Командиром шхуны Путятин назначил лейтенанта Воина Андреевича Римского-Корсакова. К началу 1853 г. «Паллада» вышла из дока, и 6 января оба судна снялись в дальний путь.

Хотя ремонт частично восстановил былые мореходные качества «Паллады», дальний переход подтвердил опасения Путятина. Он писал в своем рапорте: «Слабость и неблагонадежность нашего старого фрегата к продолжительному плаванию подтвердилась неопровержимым образом: он потек всеми палубами, и сверх того обнаружилось движение в креплениях надводной части». Течь была настолько сильной, что вода проникала всюду, и две помпы с трудом с ней справлялись. Это очень напутало И. А. Гончарова, секретаря Путятина, который даже хотел вернуться домой.

В этом историческом плавании у Путятина были замечательные спутники. Фрегатом «Паллада» командовал капитан 2-го ранга Иван Семенович Унковский. Офицеры отмечали, что этот лихой капитан, прослуживший семь лет адъютантом знаменитого адмирала М. П. Лазарева, с которым совершил три кругосветных плавания, обладал благородными манерами и добрым характером. Большую роль в переговорах с Японией сыграл переводчик Иосиф (Осип) Антонович Гошкевич. В то время в России не было ни одного японоведа, но Гошкевич, окончивший Петербургскую духовную академию, одиннадцать лет прослужил в Российской духовной миссии в Пекине и отлично знал китайский язык. После возвращения из Китая в Санкт-Петербург его назначили драгоманом при Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. Когда летом 1852 г. вице-адмирал Путятин обратился туда с просьбой откомандировать в его дипломатическую экспедицию двух переводчиков, выбор пал на Гошкевича, и он оказался безошибочным.

Вечером 9 августа 1853 г. «Паллада» подошла к нагасакскому рейду. Уже темнело, никто на фрегате рейда не знал, поэтому решили подождать до утра в дрейфе. Моряки толпились на палубе, пытаясь рассмотреть берега.

Японцы, уже осведомленные о цели прихода русской эскадры, сразу же поднялись на борт фрегата. Общение свелось к выполнению формальностей. Разговора не получилось. Офицеры заметили, что японцы уходили от ответов на вопросы даже самого незначительного свойства и старались не давать никакой информации.

Русских очень удивило, что они обошли молчанием приход в Японию командора Перри. «Вида не показывают, что американцы были у них в Едо, — писал в дневнике Гончаров. — Они думают, что мы и не знаем об этом; что вообще в Европе, как у них, можно утаить, что, например, целая эскадра идет куда-нибудь или что одно государство может не знать, что другое воюет с третьим». Но и явную неправду японцы тоже не говорили: чтобы не потерять лицо, как поняли моряки.

Большинство просьб русских также осталось без ответа. При этом японцы ссылались на вышестоящее начальство: якобы только оно могло решить тот или иной вопрос. Но свежую провизию пообещали доставить без промедления. И действительно, во время стоянки в Нагасаки моряки не нуждались в продовольствии, оно доставлялось на «Палладу» и «Восток» в достаточном количестве: с берега через голландцев или же транспортом «Князь Ментиков» из Шанхая, до которого от Нагасаки было всего трое суток плавания. Погода держалась отличная, здоровье офицеров и матросов было удовлетворительным. На обоих русских судах ежедневно проводились учения: то парусные, то артиллерийские. 6 сентября 1853 г. во время учений произошел несчастный случай: матрос 23-го экипажа Борисов при поднятии парусов упал по собственной неосторожности с фор-салинга на палубу и при падении получил переломы костей с признаками сотрясения мозга, отчего через несколько часов умер.

Нагасаки. Фотография 1870 г. Собр. автора

У офицеров и гардемаринов был свой распорядок. Они занимались описью Нагасакского порта и береговых укреплений, составляя при этом карту. В их повседневные обязанности также входили чтение и переводы с иностранных языков. Кроме того, они совершенствовались в управлении гребными судами, катаясь ежедневно по обширному, живописному и превосходному в морском отношении Нагасакскому заливу. Японцы относились к этому весьма неодобрительно, даже пытались на своих лодках мешать им. Если моряки уходили далеко в море, то японцы принимались махать руками, требуя возвращения. В конце концов офицеры не выдержали: японцам объявили, что если их лодки будут подходить близко к русским судам, то их отведут силой дальше. Путятин тоже приказал объявить, что моряки «и так много делают снисхождения, исполняя их обычаи: не ездят на берег; пришли в Нагасаки, а не в Едо, тогда как могли бы сделать это, а они не ценят ничего этого, и потому кататься будем».

Моряки видели, что Нагасаки «представляет много выгод в морском отношении, имея обширные и безопасные рейды и покойную гавань для стоянки судов и исправления всякого рода повреждений. Находясь в руках какой-либо образованной нации, он, в короткое время, занял бы одно из первых мест в ряду приморских городов». Но крепостные сооружения Нагасаки, по мнению русских офицеров, совершенно не соответствовали современным требованиям фортификационного искусства: «При первом взгляде на батареи, и помещенных на них орудий покажется достаточным для отражения значительной морской силы; но при внимательнейшем рассмотрении нагасакских укреплений окажется, что японцы не имеют понятия ни об инженерном, ни об артиллерийском искусстве».

Моряки пытались уговорить губернатора отвести им место на берегу для проверки хронометров и для магнитных наблюдений, а заодно и для прогулок экипажа, но не добились успеха. Впрочем, они скоро поняли, что губернатор Нагасаки обладал весьма ограниченными правами: даже такой вопрос, принимать или не принимать послания или подарки от русских, решал не он, а столичные власти. Когда Путятин вручал губернатору письмо российского государственного канцлера графа Нессельроде для передачи в японский Верховный Совет, тот прочел полученное им из Эдо повеление, в коем разрешалось принять письмо и уведомить русских, что «ответ на оное в скором времени последовать не может». Незадолго до этой встречи скончался сёгун, что, по мнению японца, значительно замедлит получение ответа. Высказав официальное соболезнование от имени российского правительства, Путятин дал понять губернатору, что если в шестинедельный срок со времени получения письма он не получит ответа, то будет действовать согласно данным ему инструкциям, то есть отправится самостоятельно в столицу Японии.

Целый месяц потребовался для того, чтобы добиться перевода «Паллады» поближе к берегу. Губернатор наконец прислал ответ, что если русские желают, то могут встать на внутренний рейд, но не очень близко к берегу, чтобы не мешать движению японских лодок на пристани. В этом разрешении моряки усмотрели некоторый умысел: «Лишь только фрегат вошел бы в проход, японцы выстроили бы линию из своих лодок позади его и загородили бы нам второй рейд, на котором нельзя было бы кататься на шлюпках; а они этого и добивались. Но мы поняли и не согласились. А как упрашивали они, утверждая, что они хлопочут только из того, чтоб нам было покойнее!»

Путятин же хотел, чтобы русские суда растянулись: корвет встал при входе на внутренний рейд, шхуна и транспорт поместились в самом проходе, а фрегат остался бы на втором рейде, чтобы удержать его за собой. 19 сентября «Паллада» и «Восток» перетянулись на новое место. Для буксировки судов пришло 180 японских лодок, вставших вплотную к фрегату. «Гребцы, по обыкновению, голые, — отметил очевидец, — немногие были в простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти все одеты чинно), но женщины ни одной. Мы из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они все хватали с жадностью».

25 сентября исполнился ровно год, как на «Палладе» подняли флаг и она вышла на кронштадтский рейд. По поводу годовщины начала похода на судне устроили праздник, включавший в себя молебен и большой обед.

Приглашены были и японцы: приехал Хагивари-Матаса, старший из баниосов, только что прибывший из Эдо с новым губернатором, а также новый, тоже из Эдо, переводчик Эйноске.

В октябре нагасакский губернатор сообщил Путятину о доставке его писем по назначению, а 7 ноября на «Палладу» явились губернаторские чиновники с письменным извещением, что из Эдо в Нагасаки для переговоров с русскими скоро прибудут важные сановники. Путятин решил, что раньше, чем через месяц, встреча не состоится, и, сочтя бесполезным оставаться все это время в Нагасаки, решил отправиться в Шанхай. Японцы, узнав об этом, забеспокоились. После обеда на «Палладу» явились представители губернатора и сообщили, что хотя губернатор и не имеет разрешения из Эдо, но берет ответственность на себя и отводит русским место на берегу. К вечеру приехали уже с конкретным предложением обосноваться в бухте Кибач, которую занимал прежде посланник Резанов. Адмирал тотчас отправил Пещурова, Корсакова и Гошкевича осмотреть место. Те возвратились недовольные, сказав, что место не годится: никакой растительности, песок да каменья. Японцы, получившие отказ, вскоре вернулись с ответом губернатора. Тот, судя по всему, рассердился и сообщал, что другого места он предложить не может.

Через два дня, 11 ноября, моряки заметили, что на берегу бухты Кибач столпились японцы, среди которых выделялись баниосы. Они что-то рассматривали, измеряли, втыкали колышки: всем стало ясно, что для русских готовится другой участок. Он был получше первого, с зеленью, но то были посевы риса и овощей, разместиться среди которых было невозможно. Губернатор, узнав, что и это место отвергается, отвечал, что больше у него нет никаких прав. Указанный же русскими участок принадлежит князю Омуре, и посягать на него он не может. После обеда «Паллада» и «Восток» в сопровождении корвета «Оливуца» снялись с якоря на Шанхай. Перед уходом Путятин объявил губернатору, что если по возвращении в Нагасаки не встретит уполномоченных из Эдо, то сразу отправится туда.

В Шанхае Путятин собирался запастись углем и свежей провизией на несколько месяцев, а также произвести ремонт судов, особенно шхуны «Восток», возвратившейся 3 ноября из Татарского пролива. Кроме того, адмиралу важно было узнать, что делается в Европе, не началась ли там война. В течение месяца все намеченное удалось выполнить. Ремонтные работы произвели в местном доке при участии мастеровых «Паллады», и шхуна выглядела заметно подновленной. 17 декабря 1853 г. русская эскадра взяла курс на Нагасаки, куда пришла через пять дней.

По приходу в Нагасаки адмирал не увидел столичных представителей и отдал приказ готовиться к отплытию. Когда гребные суда уже были подняты на борт и японцы перестали сомневаться в серьезности русских намерений, они объявили, что полномочные прибыли. Обсуждение времени и места переговоров шло медленно и затянулось на несколько дней. Путятин хотел, чтобы чиновники из Эдо приехали на фрегат: мол, сам он уже был на берегу, передавая бумаги от своего правительства, следовательно, теперь японцы должны привезти ответ на корабль. Кроме того, он объявил, что не останется в Нагасаки, если встреча не состоится до 1 января. Полномочные из столицы, в свою очередь, приглашали Путятина к себе, ссылаясь на усталость с дороги.

Первая встреча, назначенная на 31 декабря, сопровождалась большой торжественностью. Хотя в переговорах участвовали только два главных лица, японских сановников сопровождала большая свита, как решили русские, «чтобы придать более важности делу». Японцы попробовали настоять на том, чтобы отвезти русских представителей на берег на своих шлюпках: как поняли офицеры, чтобы показать народу, что «мы не едем сами, а нас везут, словом, что чужие в Японии воли не имеют». Но эта затея не удалась. Путятин считал, что уступка японцам в пустяках может дать им повод потребовать уступок и в серьезных вопросах. Поэтому адмирал в общении с ними придерживался принятой им системы: вежливости и твердости, как в мелких, так и важных делах. По тому, как начиналось знакомство, рассуждал он, японцам предстояло составить мнение о русских, а тем — установить тон для дальнейших переговоров.

На пристани и у дома, где происходила встреча, были расставлены солдаты. Японцы приняли Путятина в самых нарядных одеждах, и все первое свидание прошло в обмене учтивостями. Напрасно адмирал пытался склонить разговор к цели его прибытия: японцы объявили, что по обычаю их страны при первом свидании стороны ограничиваются личным знакомством, а все речи о делах откладываются до другого времени. Затем они угостили русских офицеров обедом в японском стиле, при этом произошло непонятное для русских разделение: оба полномочных сановника обедали с ними, а вся свита, включая двух губернаторов Нагасаки, удалилась в другие покои.

По мнению Путятина и других офицеров, старшие полномочные по имени Тсу-Тсуй-Хизено и Ковадзи-Сойемон-но, обладая «бойким здравым умом и искусной диалектикой», мало чем отличались от образованных европейцев. Русские убедились, что японцы не напрасно считаются самой образованной и вежливой нацией из всех народов Дальнего Востока. Чиновники постоянно проявляли знаки радушия и гостеприимства, выражая этим, по их словам, искренность намерений японского правительства вступить в дружеские связи с Россией. Моряки заметили, что сановники из Эдо, в отличие от нагасакских, шли на уступки русским, правда, иногда после продолжительных возражений. Но приглашение посетить фрегат они приняли не только беспрекословно, но и с видимым удовольствием, что моряки отнесли к весьма замечательным и небывалым событиям.

Губернатор Нагасаки получил из Эдо позволение принять русские подарки. Их вручили не только ему, но и старшим чиновникам-баниосам, а также тем подчиненным губернатора, кто был связан с русскими моряками во время их пребывания в Нагасаки. В свою очередь японцы при вторичном свидании, угостив русских парадным обедом от имени своего сёгуна, тоже вручили Путятину, всем офицерам и гражданским чиновникам подарки: шелковые материи, фарфоровые чашки и другие изделия. Для команды передали сто мешков риса, тысячу ящиков сои и двадцать свиней. Как было сказано, подобные подарки делались всем иностранцам, но сановники при посещении фрегата привезли Путятину еще дары и от себя: дорогую саблю с отлично выделанным клинком и лакированные вещи с золотыми украшениями. При этом они отметили, что преподношение сабли служит выражением крайней приязни, и дали понять: поскольку подарок сделан по внушению их правительства, то по нему можно сделать вывод об отношениях японского правительства к русскому. Путятин в свою очередь, отдарив приличным образом полномочных, передал им также подарки для поднесения сёгуну: несколько кусков богатой золотой парчи и глазета, большие зеркала, бронзовые столовые часы, цветные вазы и ковры.

Вскоре после первых двух официальных встреч между Путятиным и японскими сановниками начались переговоры. Они проходили в так называемом «правительственном доме», в котором русские уже бывали, встречаясь с губернаторами. На эти совещания Путятин ездил на катере, без церемониала, в сопровождении только четырех, необходимых при переговорах лиц. Японские чиновники также были без многочисленной свиты. Результаты этих предварительных переговоров Путятин изложил в особой записке, представленной министру иностранных дел.

Пока Путятин был занят дипломатической миссией, офицеры русских судов, коротая свободное время, занялись театральными постановками: на борту корвета «Оливуца» сыграли «Женитьбу» Н. В. Гоголя. Руководил всем барон Крюднер, и затея удалась. Особенно зрителям понравился мичман Зеленый, обладавший природным юмором и, видимо, больше других знакомый с театральным искусством.

«Едучи с корвета, — написал в дневнике Гончаров, — я видел одну из тех картин, которые видишь в живописи и не веришь: луну над гладкой водой, силуэт тихо качающегося фрегата, крутом темные, спящие холмы и огни на лодках и горах. Я вспомнил картины Айвазовского». Романтичным настроениям были подвержены и другие. Однажды поздним вечером на «Палладе» услышали, как с моря доносится мелодичное пение. Оказалось, это офицеры корвета «Оливуца» с камчадалами-певчими затеяли серенаду из русских и цыганских песен. Они долго плавали при лунном свете около фрегата, пели и жгли фальшфейеры, а все, кто был на «Палладе», собрались на юте и молча слушали их. Когда пение закончилось, адмирал поблагодарил певцов и позвал офицеров пить чай. Напоили чаем и певчих. На японской лодке, стоявшей в бухте, тоже, видимо, заслушались песен: она отделилась от других и подошла к фрегату, но близко подойти не посмела и, остановившись, долго качалась на одном месте.

Переговоры Путятина с полномочными из Эдо продолжались целый месяц. В это время в мире запахло порохом: начиналась Крымская война. Хотя основной театр военных действий был на Черном море, Путятин предвидел, что Дальний Восток тоже не избежит сражений. Поэтому он решил, используя перерыв в переговорах, исследовать побережье около устья реки Тюмень-Ула (ныне Туманная) в поисках мест, где русский флот мог бы в случае нужды укрыться от неприятеля. В дальнейшем решено было продолжить встречи и начать консультации по разграничению границы. Путятин писал: «В конце января 1854 г. после прощальных обедов в Нагасаки и на фрегате и изъявлений взаимной дружбы я расстался с полномочными, назначив им свидание весной для дальнейших переговоров в заливе Анива, на южной оконечности острова Сахалин».

Оставив «Палладу» в Императорской гавани, Путятин пересел на фрегат «Диана», который к тому времени перешел из Кронштадта в Николаеве к-на-Амуре. На этом корабле и довелось русским в октябре 1854 г. вновь прийти в Хакодате — на этот раз из устья Амура.

…Порт Хакодате располагался в бухте, закрытой почти от всех ветров, на склоне гористого Хакодатского полуострова, который соединялся с островом Хоккайдо низменным песчаным перешейком. Песчаными пляжами были окаймлены и берега залива. Моряки уже знали, что подходы к заливу глубоководны и безопасны. В ясную погоду ориентиром служил вулкан Комагатаке высотой 1142 м, в 15 милях к северу от вершины залива. Путятину порт был знаком по запискам В. М. Головнина, бывшего командира «Дианы». Конечно, то судно давно списали, передав имя новому фрегату. Ситуация с тех пор тоже заметно изменилась. Если Головнину на японском берегу пришлось сидеть в клетке, как дикому зверю, то сейчас Путятин чувствовал себя здесь на правах важного гостя, хотя и непрошеного. До него дошли сведения, что незадолго до прихода русских сюда заходили корабли американского командора Перри: тот хотел заручиться поддержкой местных жителей на случай, если американским морякам, терпящим бедствие у берегов Японии, понадобится помощь.

При заходе в Хакодате Путятин сразу же объявил местному губернатору о своих намерениях — идти в Осаку для продолжения переговоров и потребовал немедленно доложить об этом японскому правительству. Зная нерешительность местных властей, он в первый же день сообщил и о своем желании сойти на берег. Чиновники принялись было возражать, но потом ограничились тем, что указали место для швартовки. Узнав, что город предполагается открыть для иностранной торговли, Путятин решил познакомиться с ним получше. Взяв с собой свободных от вахты офицеров, он отправился на прогулку. Моряки посетили несколько буддистских храмов, сады. Вероятно, Путятин хотел найти и то место, где содержали в заключении Головнина и его спутников. Какие разительные перемены! Еще совсем недавно было невозможно представить, что по Хакодате будут гулять иностранцы. Русские моряки вернулись на корабль лишь поздно вечером.

В последующие дни моряки занимались описью бухты, измерением горы, осмотром окрестностей. Позднее уточненная карта пригодилась экипажам русских судов, приходящих в порт. С командой проводили артиллерийские и парусные учения, а свободных от обязанностей матросов отправляли на берег. Нарушений не было. Среди членов экипажа был молодой художник Леман, стремившийся запечатлеть Хакодате в разных видах. Как-то раз, когда он делал наброски, с ним познакомился японский юноша Йокояма Мацусабуро (Yokoyama Matsusaburo) из Эторофу (Etorofu). Это знакомство изменило жизнь японца, который захотел научиться западной технике живописи. Впоследствии он стал известным японским художником.

«Входя в Хакодате, — писал Путятин, — я не предполагал оставаться в нем более двух или трех дней, но система японских властей медлить с исполнением самых пустых обычаев удержала меня сверх предположения. Новое затруднение состояло в условии о принятии платы за доставленную на фрегат провизию; а потом губернатор, основываясь на законе своей страны, по которому губернаторы Нагасаки ни разу не были на нашем фрегате, не решился приехать, чтобы принять письмо в Верховный совет, хотя и сознавался, что мне как полномочному не приходится ехать к нему первому, и таким образом увертывался от приема письма. Наконец решено было, что письмо передаст губернатору капитан 2-го ранга Посьет».

Симода. Памятник на месте гибели «Дианы». Фото автора

16 (30) октября 1854 г. моряки на «Диане» предполагали сняться с якоря, но помешал сильный ветер. Адмирал решил переждать непогоду, так как не был уверен в том, что имеющаяся карта точна. Поздно вечером, когда береговая черта слилась с небом и только слабые огоньки обозначали то место, где находился Хакодате, к фрегату «Диана» скрытно подошла лодка. Из нее на борт спешно поднялся японец. Его провели к Путятину, который тут же вызвал в каюту командира фрегата С. С. Лесовского и переводчика И. А. Гошкевича. Скороговоркой, с помощью жестов, японец рассказал о том, что он является православным и просит убежища. В своем рапорте Путятин написал, что хотел было высадить японца под покровом ночи, но раздумал: непогода разгулялась и велик был риск для жизни. Возможно, он оставил незнакомца на борту совсем по другой причине. Во-первых, японец мог помочь конкретным советом, как вести переговоры с местными властями. Во-вторых, появилась реальная возможность начать изучение японского языка. Все попытки Гошкевича узнать побольше о японском языке, оказывались тщетными: власти уклонялись от каких-либо разговоров на эту тему. Поэтому после коротких переговоров с офицерами фрегата и Гошкевичем Путятин принял решение зачислить неожиданного гостя денщиком. Командир «Дианы» принял соответствующие меры, и японец во время трехмесячного пребывания на борту русского корабля не был замечен японскими властями и оказался в России.

Фрегат «Диана» уже поднимал паруса, когда к его борту подошла джонка с представителем губернатора. На ней привезли письмо, в котором говорилось, что местные власти не препятствуют передвижению фрегата, но не разрешают русским морякам сходить на берег в других частях Японии.

Японец, бежавший из Хакодате на «Диане», все еще остается загадочной личностью, и историкам предстоит разобраться с ним. Пока же известно только об одном японце, который уехал в Россию с экипажем «Дианы». Это Татибана Косай, самурай из клана Какэгава провинции Тотоми (западная часть нынешней префектуры Сидзуока). Примерно в середине 1850-х гг. он стал буддийским монахом (секта Нитирэн) и поселился на полуострове Идзу. Профессор Ё. Накамура уверяет, что с этим японцем русские познакомились то ли в Симоде, то ли в Хеде, куда «Диана» пришла из Хакодате и где потерпела крушение. Обладая незаурядной смелостью, он вместе с 227 российскими офицерами и матросами сел на спасшее моряков немецкое торговое судно «Грета» и покинул Японию. Был ли это тот самый японец из Хакодате или же их было двое, пока сказать трудно.

Симода. Русские могилы около храма Гёкусэндзи. Фото автора

2 декабря 1854 г. фрегат «Диана» пришел в порт Симода для продолжения переговоров между Россией и Японией. Они начались 10 декабря, а на другой день были прерваны сильнейшим землетрясением, которое сопровождалось цунами. В результате Симода оказалась почти полностью разрушенной, а «Диана» получила значительные повреждения. Путятин попросил разрешения у японцев перетянуть фрегат для ремонта в соседний порт Хеду. Его разгрузили, а экипаж высадили на берег. Буксировку начали уже в новом, 1855 г., но завершить ее так и удалось: 8 января шквальный ветер перевернул корабль, и тот затонул. Несмотря на это, Путятин продолжил переговоры. К огорчению обоих сторон, из-за многочисленных трений так и не удалось решить вопрос о линии границы между двух странами на острове Сахалин. Что касается Курильских островов, то достигли соглашения о том, что там граница будет проходить между островами Итуруп и Уруп. Для русских судов Япония открывала три порта: Хакодате, Симоду и Нагасаки. Все это закреплялось в «Трактате о торговле, заключенном между Россиею и Японией в Симоде 26 января 1855 г.». Это был первый документ об установлении дружественных отношений.

Начальный этап официальных отношений России и Японии успешно закончился…


Русские в Хакодате

Существовало несколько причин того, почему, выбирая место для российского консульства в Японии, выбор пал на Хакодате, провинциальный городок, скорее напоминавший деревню. Прежде всего, сыграла роль близость его к Амуру и Сахалину, весьма важным для России районам. Также подразумевалось, что незамерзающий порт Хакодате мог бы стать отличной базой для российских кораблей. 21 декабря 1857 г. высочайшим приказом по гражданскому ведомству советника Иосифа Антоновича Гошкевича назначали российским императорским консулом в Японии с пребыванием в г. Хакодате.

Первому российскому консулу поручалось вести все дела в Японии от имени Российской империи: собирать о ней сведения, защищать интересы русских подданных, выполнять прочие обязанности, связанные с взаимоотношениями двух стран. Одним из важнейших поручений Гошкевича было начало работы по территориальному разграничению Японии и России. При этом подчеркивалось, что Россия намерена строго соблюдать принцип невмешательства во внутренние дела страны.

К этому времени Гошкевич уже выпустил свой «Японо-русский словарь». В предисловии он писал: «Составление предлагаемого ныне словаря начато мною в то время, когда я ничего не знал обо всех последних трудах европейских ориенталистов. Имев случай побывать в Японии, я решился воспользоваться им для ознакомления с этим доселе столь малоизвестным языком. Однако же первые успехи шли весьма медленно: японские переводчики в Нагасаки показали явное нерасположение сообщать сведения». Только встреча с японцем в Хакодате, потом кораблекрушение «Дианы» и близкое знакомство с местными жителями помогли Гошкевичу познакомиться с японским языком поближе. Очень полезными оказались и пять словарей, подаренных ему японцами. Один из них востоковед взял за основу для своего труда.

Консульская группа, состоявшая из 15 человек, прибыла на Амур в июле 1858 г. Помимо Гошкевича в нее входили секретарь консульства коллежский секретарь В. Д. Овандер, врач надворный советник М. П. Альбрехт, иеромонах Филарет, помощник консула по морской части П. Н. Назимов и другие. Гошкевич отправился в далекий путь с женой и сыном. Елизавета Стефановна Гошкевич, очень образованная женщина, с энтузиазмом согласилась поехать с мужем в Японию, где надеялась собрать сведения об этой загадочной стране.

Весьма удачной кандидатурой для консульской службы был лейтенант П. Н. Назимов. Он родился 27 июня 1829 г. в семье морского офицера и уже семилетним был записан в морскую роту Александровского кадетского корпуса. 30 января 1840 г. юношу перевели в Морской кадетский корпус. Через пять лет он стал гардемарином, а в 1847 г. надел погоны мичмана. Впервые на Дальний Восток офицер попал на транспорте «Двина», совершив кругосветное плавание из Кронштадта в Петропавловск-Камчатский. Вернувшись через Сибирь на Балтику, он служил вахтенным офицером на корабле «Лефорт», участвовал на нем в Крымской войне, обороняя Кронштадт, затем плавал в Балтийском и Средиземном морях.

17 февраля 1858 г. Назимова назначили офицером в Хакодатское консульство, а через десять дней инспекторский департамент Морского министерства вручил ему инструкцию: «Состоящему при Российском консульстве в Хакодате лейтенанту Назимову. По случаю назначения Вас состоять при нашем консульстве в Хакодате предписывается Вам по воле Государя Великого Князя Генерал-адмирала: 1. Находиться в совершенной подчиненности нашего консула и исполнять его предписания. 2. Стараться изучить японский язык и, с одной стороны, сообщать японцам полезные сведения в астрономии, мореходстве и по искусству кораблестроения и корабельной механики, а с другой — собирать и доставлять нашему Морскому министерству сведения о Японии, которые могут быть в особенности полезны Морскому ведомству, также собирать и сообщать нашим торговым судам, которые будут приходить в Японию, сведения полезные для них собственно в морском отношении. 3. Представлять ежегодно в Морское министерство отчет о Ваших занятиях».

Важная роль отводилась старшему врачу консульства Михаилу Петровичу Альбрехту, 36-летнему уроженцу Эстляндии. После окончания в 1848 г. медицинского факультета Дерптского университета он успел немало поплавать в должности корабельного врача на российских кораблях. Как часто случалось в те годы среди военных моряков, он был талантливым ботаником и коллектором. Впрочем, отличным коллектором был и сам Гошкевич. Альбрехт взял с собой в Японию и жену, которая также любила вести дневниковые наблюдения.

Ничем особенным не проявил себя секретарь консульства В. Д. Овандер, но он и не задержался в Хакодате надолго. А вот письмоводитель Российского императорского консульства титулярный советник Иван Васильевич Махов оставил большой след, и нам еще предстоит в этом убедиться. По приезде в Хакодате он по совету друзей и родных из Петербурга завел дневник, благодаря которому мы много знаем о жизни консульства и его окружения. «Что-то толку вижу мало в моем дневнике, — писал он. — Иное число занимает страницу, половину и четверть, много интересного, много изобличительного, смешного и даже драматического, словом, всячины всякой много, а говорить по дневнику гласно, печатно приходится только или о здешней погоде, которая мучит нас, или о японцах, этом жалком народе в зимнюю стужу». К сожалению, о Махове мало что известно, но его записи наблюдений за японской жизнью, к которым он поначалу так скептически относился, весьма красноречивы.

Об иеромонахе Филарете, построившем в Хакодате первый храм, также сохранилось не много сведений.

Азбука И. Махова. Из Хакодатской библиотеки

Известно лишь, что благочинный Амурского отряда был бескорыстным и целеустремленным человеком. В состав консульства зачислили также юнг-кантонистов Первого учебного флотского экипажа Кронштадта Александра Маленду, Федора Карлионина, Александра Юганова, Зиновия Драчева и Федора Решетникова. Им поручалось как можно быстрее овладеть японским языком, чтобы стать переводчиками.

Несмотря на близость Японии от российских дальневосточных берегов, добраться до Хакодате оказалось не так-то просто. Хотя русских кораблей было предостаточно, но всех командиров донимали собственные заботы: близилась осень, и нужно было найти хорошее место, чтобы переждать зиму. Командир пароходо-корвета «Америка», на который рассчитывали служащие консульства, заявил, что у него нет топлива и ему нужно вернуться в Николаевск-на-Амуре. Тут подвернулся корабль Российско-Американской компании «Нахимов», отправлявшийся в Русскую Америку. Его капитан Бенземан и представитель РАК Эльфсберг согласились по пути зайти в Хакодате и высадить первых русских дипломатов. Тут подошел и клипер «Джигит», который передавался в распоряжение российского консула. Наконец, подготовка к переходу была закончена, и оба судна, выйдя из бухты Святого Владимира, взяли курс на Хоккайдо.

В полдень 24 октября 1858 г. (по старому русскому стилю) или 30 сентября 5 года Ансэй (по старому японскому стилю) «Нахимов» бросил якорь на рейде Хакодате, доставив в Японию первую постоянную российскую дипломатическую миссию. Суровый климат и недостаток земли, удобной для занятий сельским хозяйством, делали Хакодате сравнительно малозаселенным местом. Здесь проживали около шести тысяч человек, большинство семей занимались торговлей.

Основные городские постройки тянулись вдоль гористого берега бухты на трех террасах, но больших домов в Хакодате не было совсем. Город и гавань защищала каменная восьмигранная крепость, поставленная на северо-западном мысу полуострова. Кроме того, со стороны города имелся глубокий ров, наполненный водой, который с двух сторон соединялся с заливом. Японцы полагали, что таким образом они могут обезопасить вход в порт.

Несмотря на капризы природы, здесь все же выращивали рис, пшеницу, гречиху, просо, кукурузу, бобовые и овощи, но все это в таком небольшом количестве, что многое приходилось завозить из других частей Японии. Хотя пролив зимой не замерзал, с ноября до конца марта плавание джонок между Хонсю и Хоккайдо прекращалось: мореплаванию препятствовали сильные и холодные ветры.

Почти в каждом доме имелась лавка или складское помещение. Основными предметами вывоза служили морская капуста, сушеная рыба и другие морепродукты (каракатицы-ирико и ракушка-аваби). В небольших количествах вывозили также табак, сырец местного чая, женьшень, серу и панты, а также строевой лес. Еще совсем недавно эта торговля шла через город Мацмай. С открытием же порта Хакодате для иностранной торговли все рыбо- и морепродукты стали доставлять сюда, а затем на английских судах они перевозились в Китай, основной торговый партнер Японии.

В Хакодате имелось только три лавки, которым разрешили торговать с иностранцами. Несмотря на трактаты, местное начальство было настроено против чужеземцев, в отличие от простого народа, который, как писали очевидцы, «вследствие существенных выгод, приобретаемых от сношений с иностранцами и приветливого с ним обхождения, не питает к нам глупого предубеждения японского чиновничества; напротив, всегда встречает нас с добродушными и улыбающимися лицами, а в поездках за город в японских гостиницах нас всегда ожидает самый радушный прием. Но служащее сословие под влиянием японской политики не оказывает нам много сочувствия, и косо смотрят на нас как на непрошеных гостей, оскверняющих своим присутствием святую почву Японии».

Первым на борт русского корабля поднялся японец-лоцман, предъявивший свидетельство на английском языке о том, что он имеет право на проводку. Чуть позже Гошкевич выдал ему такой же документ и на русском языке. За проводку нужно было заплатить пять мексиканских долларов.

На борт вместе с лоцманом поднялись представитель губернатора, офицер, таможенник и переводчик. Они сразу же узнали Иосифа Антоновича, и начался доброжелательный разговор, который шел на английском языке. Японские собеседники пообещали в ближайшее время выучить русский язык.

Гошкевич попросил организовать ему аудиенцию у губернатора в тот же день. Японцы стали отнекиваться, но русский консул все же настоял на том, чтобы его просьба была передана японскому начальству незамедлительно, а уж там, как получится. Ответ не замедлил себя ждать: губернатор попросил русских прибыть к нему. Все быстро собрались, надев парадные мундиры. Когда катер отвалил от борта, то на «Джигите» раздался салют в семь залпов.

Как только русские сошли на берег, их окружила огромная толпа жителей Хакодате. Двум офицерам даже пришлось раздвигать зевак, чтобы русские смогли пройти в губернаторский дом. На подходе к дому русских предупредили, что у японцев принято снимать обувь, заходя в помещение. Они об этом уже знали и у входа сняли… галоши, надетые на сапоги. Конечно, японцы не могли предполагать, что офицерская обувь является неотъемлемой частью формы.

Вопросы губернатора, как показалось русским, не отличались оригинальностью. Он спросил, например, сколько домов и жителей в Петропавловске-на-Камчатке. Гошкевич не знал точных цифр и хотел было оставить вопрос без ответа, но японцы настаивали, желая получить конкретные сведения. Дипломату пришлось отвечать наугад.

Пока шла беседа, перед каждым русским установили поднос, на котором находились чай без сахара, два блюдца — с грушей и вареным пуговичным крабом, две трубки, табак, маленькая жаровня, пепельница и чашка с саке. После того как губернатор закурил, японцы предложили покурить и русским, а также попробовать японскую еду. Особенно им не понравился краб, у которого был резкий вкус. Груша и виноград помогли избавиться от неприятных ощущений.

Японцы спросили о назначении артиллерийских выстрелов, сопровождавших сход русской делегации на берer. Им ответили, что российский консул является важным государственным лицом, и положено не только самим салютовать в некоторых случаях, но и в ответ получать соответствующее количество выстрелов. Такой же порядок будет, когда японский консул приедет в Россию. Японцы удивились и попросили в дальнейшем воздержаться от таких салютов.

Губернатор рассказал гостям о городских и рейдовых правилах, попросив русских не съезжать на берег. Он сослался на то, что этот обычай строго соблюдался до открытия Японии иностранцам. На это русские с твердостью ответили, что они будут обязательно сходить на берег, как это делается, например, в Нагасаки.

Наибольшую проблему вызвало размещение Российского консульства. Губернатор приказал двум офицерам показать уже подготовленное помещение в храме Дзицу-гёдзи. Увы, оно совершенно не соответствовало ни по количеству комнат, ни по условиям проживания. На возражения Гошкевича японцы пообещали подумать, но, как уже заметили русские, они не были склонны торопиться с ответом. «Нахимов», на котором до сих пор жили русские дипломаты, уже не мог ждать, и консульским служащим ничего не оставалось, как переехать. Недостатки этого помещения выявились сразу же. В храме было очень шумно: по случаю окончания уборки урожая служба была весьма многолюдной и сопровождалась громкими ударами барабанов. Раздражало сотрудников консульства и то, что верующие не столько молились, сколько глазели на русских.

Консул и врач с женами заняли две отдельные комнаты. Секретарь и Назимов остались на клипере «Джигит», что представляло значительное неудобство. Гошкевич предложил Назимову вновь напроситься на прием к губернатору, и вскоре такой визит состоялся. К удивлению офицера, весь протокол, еда и состав присутствующих были точно такими же, как и во время первого официального визита. После обычных приветствий японцы забросали Назимова вопросами. Их заинтересовало, в частности, расстояние между Петербургом и Хакодате по суше и по морю. Для этого они разложили на полу огромную карту. Также японцы расспрашивали об условиях судоходства по Амуру. Только после этих расспросов губернатор распорядился выделить помещение и для Назимова. Оно располагалось в храме Корюдзи и вначале предназначалось под рынок для торговли с иностранцами.

Русские вскоре выяснили, что основная власть на острове находится в руках двух губернаторов. Один живет в течение года, с мая по май, в Хакодате. Другой отправляется в это время по Хоккайдо, затем осматривает японские поселения на Сахалине, Кунашире и Итурупе. В ноябре возвращается и сообщает губернатору о виденном. Потом едет в Эдо, где в качестве представителя Хоккайдо участвует в правительственных комитетах. В мае он возвращается в Хакодате на замену. Семьи обоих губернаторов все это время живут в Эдо.

Два чиновника, которых русские называли вицегубернаторами, постоянно жили со своими семьями в Хакодате. Общение с иностранцами возлагалось главным образом на одного из вице-губернаторов, другой, хотя и присутствовал при встречах, почти не говорил. К первому русские обращались всякий раз, когда возникали проблемы. Если он не мог дать конкретный ответ, то шли на прием к губернатору. При этом ни одно серьезное дело не решалось без утверждения в столице. Следом за вицегубернаторами по иерархической лестнице шли восемь чиновников. Различить их по чинам русские затруднялись. Они лишь заметили, что один из них всегда стенографировал беседы.

Отношение с японцами было дружественным, хотя чувствовалось культурное различие. «Правды японец иностранцу никогда не скажет, один лжет по убеждению, другой по привычке, а третий просто из страха что-либо выболтать», — замечали русские. Гошкевич считал, что он как консул не, должен оставаться в стороне от общественной активности. При нем в Хакодате часто проводились — по поводу, а иногда и без всяких причин — балы и вечеринки. Российское консульство поистине стало центром общественной жизни в городе. Именно здесь японцы знакомились с европейскими обычаями и русской культурой. Особенно старательно консульство готовилось к празднованию первого Нового года на японской земле. Для детей Гошкевич устроил рождественскую елку, на которую пригласил и местных чиновников. Губернатор Хакодате, правда, на празднике не появился, хотя подарок передал. Комнату украсили русским оружием, российским и японским флагами. Все выглядело очень эффектно. Японским чиновникам обстановка так понравилась, что они прислали художника, который зарисовал комнату во всех деталях.

На встречу Нового года Гошкевич также пригласил японцев. Бал-маскарад, в котором участвовали и офицеры клипера «Пластун», удался на славу. Было очень весело, пары кружились в танцах. Хотя женщин было раз-два и обчелся и к ним установилась очередь, никто не скучал. Русские дамы попытались вовлечь в танцы и японских чиновников. Японцы старательно повторяли движения, а потом записали названия танцев.

1 января 1859 г. в три часа дня в Российское консульство с визитом приехал губернатор Хакодате с многочисленной челядью. Предварительно побывавший в консульстве чиновник сообщил Гошкевичу, что американский коммерческий агент такой чести еще не удостаивался. В те годы японское общество было разделено на касты-классы. Одним из наиболее привилегированных классов считались военные, а торговцы, напротив, занимали одну из низших ступенек. Японским чиновникам было затруднительно определить отношение к тем консулам, которые назначались из предпринимателей, каковым, в частности, являлся американец. Другое дело — чиновник Иосиф Антонович Гошкевич. Уже одна принадлежность к правительственным кругам ставила его на более значительную высоту, чем представителей других стран.

Сразу же после Нового года, начиная с 1 января, в консульстве начались занятия по русскому языку для японских кадетов, изучавших английский язык. В свою очередь начальство рекомендовало Гошкевичу поощрять изучение японского языка сотрудниками консульства, что не только облегчало бы им «исполнение служебных обязанностей», но и «сблизило бы с коренными жителями». Вскоре сотрудники консульства могли уже без переводчика объясняться с японцами на бытовом уровне.

Со временем у русских в Хакодате появилось немало знакомых, которые заглядывали к ним на огонек. Первым делом японцы просили «сладенького», подразумевая под этим шампанское, которое им пришлось очень по вкусу. Завязывался разговор, порой весьма оживленный — особенно по мере того, как русские усваивали японский язык. Но как только консульские служащие начинали интересоваться какими-то деталями японской жизни и задавать конкретные вопросы, японцы быстро закруглялись и уходили. Чтобы, например, заполучить план города, русским пришлось вручить японцам немало подарков.

Несколько окрестных мест пользовались особой популярностью у русских. Так, наняв лошадь, можно было отправиться в «Петергоф», живописный уголок, где имелся чайный домик. Там летом угощали виноградом и жареными каштанами, а японский чай подавали с кастеро — хлебом, выпеченным из яиц и рисовой муки. Японские кулинары позаимствовали рецепт у португальцев, которые называли такой хлеб castilla. Японцы не могли выговорить звук «л», и это слово превратилось в castera. Напротив домика располагался небольшой садик с прудом, через который был переброшен мостик. В воде красиво цвели лотосы. Чтобы добраться до домика, нужно было проехать небольшими аллеями, окаймленными с обеих сторон неглубокими каналами. Другой чайный домик находился в Камиде. Его содержала мадам Уткина. Это имя японке дали русские офицеры, якобы на память о том, что она привозила на русские суда уток. Имя настолько прижилось, что хозяйку чайного домика стали так называли и другие иностранцы. Она хорошо знала вкусы русских и угощала их теми же яствами, что и в чайном домике «Петергофа».

В течение первого года работы консульства одной из основных проблем было строительство консульского здания. В инструкции, выданной Гошкевичу, отмечалось: «По прибытии в Хакодате Вы составите, согласно с Высочайше одобренным предначертанием, проект учреждения в сем городе школы и больницы и примете необходимые к исполнению его предварительные меры, вплоть до утверждения его установленным порядком. Участок, который на основании трактата (имеется в виду российско-японский договор, заключенный в Симоде в 1855 г. — А. Х.) будет отведен под Консульский дом, должен находиться в городской черте, согласно с изустным обещанием, данным капитану Посьету Японскими уполномоченными, и соединять нужные удобства с достаточной обширностью для возведения дома со службами, собственно для Консульства, магазинов для складки товаров и каменного угля, а также помещения для приезжих». Скорее всего, в столице уже были наслышаны об особенностях японского характера, и в инструкции Гошкевичу советовали не сообщать раньше времени японским властям ни числа, ни рода предполагаемых построек.

Вопрос с выделением участка для консульства долго не решался. Ни письма консула губернатору, ни личные визиты не могли ускорить дела. Японцы добросовестно раскладывали на полу огромную разрисованную от руки карту Хакодате, но стоило русским показать место в центре города, рядом с домом губернатора, как разыгрывалась одна и та же сцена. Японцы делали вид, что не понимают гостей, и предлагали им расположиться за городской чертой, в местечке, удаленном от города на 3 км. Было очевидно желание японцев поселить всех иностранных гостей рядом друг с другом, чтобы облегчить контроль над их передвижениями.

«Ваши усилия заставить всех иностранцев жить в одном месте бесполезны, — возражал Гошкевич. — Этот способ, который вы применяли в отношении голландцев в Нагасаки, уже невозможен». При этом русский консул показал на карте участки, не занятые постройками, и предложил рассмотреть их на месте. Губернатор с большой неохотой согласился и выделил офицеров, чтобы сопроводить русских. Но дело так и не получило завершения. Сначала губернатор захотел сам осмотреть эти участки, потом заявил, что надо запросить разрешение у столицы Эдо, на что может уйти целый год. После долгих переговоров и раздумий японцы все же решились выделить для иностранцев участок О-мачи (O-machi, ныне Nakahamamachi), который тогда граничил с городом.

О том, как строилось консульство, известно со слов литератора С. В. Максимова, побывавшего в Хакодате и узнавшего обо всем от Гошкевича: «Понадобилось русскому консулу место для дома, и состоялся приказ Сёгуна не пускать пришельцев селиться в среде города, не отводить им мест удобных в центрах населения. Хакодатское начальство не задумывалось. Была у них на горе, за городом, великолепная кипарисовая роща. Место это отлично согласовывалось со смыслом предписания из Иедо и видами высшего правительства, но представляло большие неудобства и трудности в том отношении, что гора была слишком отлога, слишком крута для того, чтобы можно было применить к ней русское здание, задуманное по нашему обыкновению в широких размерах. Как быть? Хакодатский губернатор согнал огромные массы рабочих, в короткое время немногих месяцев муравьи эти, не знающие устали, вырезали из горы громадный кусок (в несколько десятков сажень длины и ширины), как раз достаточный для того, чтобы иметь вид огромного плаца и поместить консульский дом со всеми службами, даже с церковью и домами секретаря и доктора». Когда понадобился участок для Британского консульства, процедура повторилось. Вынутую землю использовали для того, чтобы обустроить новую террасу.

Назимов произвел разбивку места под здание консульства и составил проект двухэтажного дома для консула, одноэтажного для врача, а также больницы и бани. Для строительства можно было нанять только японских рабочих, привыкших к японскому стилю архитектуры. Поэтому решено было внутреннюю обстановку сделать так, как в японских домах, а внешний вид — по-европейски. По разработанному плану были сооружены двухэтажное здание самого консульства и четыре одноэтажные постройки для проживания русских семей. Строительство шло быстрыми темпами. Губернатор Хакодате лично следил за его ходом и выполнял все просьбы русских. Правда, Назимов замечал, что за все постройки японцы «сравнительно берут дорого и делают непрочно, штукатурка обвалилась».

В апреле 1860 г. сотрудники Российского консульства переехали в новые здания. Они были очень небольшими, но все же отличались от японского жилья в лучшую сторону. Особенно важным русские считали, что можно будет печь хлеб и сушить сухари: некоторые никак не могли привыкнуть к японской еде. «Вообще Хакодате, — писал Махов, — мало-помалу начинает украшаться новыми домами, принадлежащими как иностранцам, так и японцам; дом нашего консула уже совершенно готов, и можно смело сказать, что он и наша церковь — лучшие здания в городе».

В новых помещениях консульства нашлось место и для медицинского пункта, о котором не переставал мечтать консульский врач надворный советник М. П. Альбрехт, внесший огромный вклад в обучение японских врачей европейской медицине. В апреле 1859 г. он получил из Эдо разрешение лечить японских больных, но хакодатцы поначалу с недоверием относились к русскому врачу. Ситуация изменилась после того, как Альбрехт вылечил двух японцев с тяжелой формой водянки, с которой не справились местные медики.

Деятельностью русского доктора заинтересовался губернатор Хакодате. Он стал присылать к Михаилу Петровичу японского врача, который внимательно следил за действиями русского коллеги. Потом к нему присоединились еще двое врачей, Фукусе Ёсин и Елдриге, которые стали бывать у Альбрехта каждый день, наблюдая за его способами лечения. Такое внимание японских медиков к консульскому врачу усилило доверие к нему местных жителей. Вскоре число пациентов настолько возросло, что Альбрехт стал испытывать затруднения и обратился к японским коллегам с просьбой помогать с приемом больных. При этом он старался хотя бы немного внимания уделять каждому обратившемуся. Если не было соответствующего лекарства, то он выделял из своей аптеки.

Оказание медицинской помощи жителям Хакодате русским врачом осложнялось из-за отсутствия помощника-фельдшера. Кроме того, пока не окончилось строительство консульского здания, Альбрехт не имел постоянного помещения для медицинского пункта и вел прием больных в храме Дзицугёдзи, где он жил вместе с консулом.

В марте 1860 г. в Японии вышел сборник, рассказывавший о европейских государствах. Были там и страницы, посвященные России. На одной был помещен портрет Петра I: «Сидит он на троне, в правой руке скипетр, который, впрочем, больше похож на палку, на голове что-то вроде короны, с плеч спущена фиолетового цвета порфира». Имелись в книге и другие рисунки, знакомящие с историей Российской империи.

В свою очередь, в российских периодических изданиях все чаще появлялись материалы, присланные из Японии или написанные после возвращения оттуда. Первые русские жители Хакодате и моряки, заходившие в этот порт, отличались наблюдательностью и старались собрать как можно более полные сведения об этом городе и в целом об острове Хоккайдо. Особенно ценно то, что многие пытались сохранить свои впечатления от Японии в дневниках или в виде заметок и статей для русских газет. Гошкевич включал их в отчеты, которые посылал Министерству иностранных дел, а также писал статьи в «Морской сборник». Регулярно писали в морской журнал свои заметки П. Назимов, А. Корнилов, И. Махов и другие.

Из всех служащих консульства, записывавших и публиковавших свои впечатления о Японии, только доктор Альбрехт отличался пессимистическим взглядом на окружающее. Это не удивительно. Врач, он смотрел на все, что его окружало, прежде всего с точки зрения гигиены и безопасности для жизнедеятельности, а в этом отношении Хакодате, как и многие японские поселения, выглядел не лучшим образом. М. П. Альбрехт покинул Хакодате в 1863 г., а около 1867 г. скончался в Санкт-Петербурге, не дожив до 46 лет. Перед тем как уехать в Европу, он собрал научные коллекции в бухте Святой Ольги и на Нижнем Амуре (1863). Максимович назвал в честь русского врача и талантливого исследователя японский вид рододендрона (Rhododendron Albrechti). После Альбрехта госпиталем заведовал доктор Залесский.


Как установить границу

События Крымской войны и оборона Петропавловска-Камчатского в 1854–1855 г. подтвердили его опасения об уязвимости дальневосточных рубежей России. Совершив четыре экспедиции на Амур: в 1854, 1855, 1857 и 1858 гг. и убедившись в огромном значении этой реки для России, граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский считал первоочередной задачей обустройство Амура и близлежащих территорий, К счастью, к этому времени русские успели закрепиться в устье Амура, где появился новый пост Николаевск. Генерал-губернатор Восточной Сибири стремился закрепить успех и уже предпринимал усилия для заключения нового соглашения с Китаем. Одновременно с этим он хотел заключить соглашение по разграничению Сахалина с Японией. «Я сам вызвался на это дело, — писал Муравьев-Амурский, — потому в особенности, чтобы оно кончилось без промедления, покуда англичане не водворились в Японии и не вздумали еще захватить уголок на Сахалине. Для успешного исполнения этого поручения, а также для скорейшего установления границ с Китаем я намерен отправиться из Николаевска с эскадрой, по возможности многочисленной, в Японию и в Печелийский залив».

7 июня 1859 г. пароходо-корвет «Америка» под флагом генерал-губернатора Восточной Сибири взял курс на Хакодате. К 15 июня туда же подошли корветы «Гридень» и Рында», а также фрегат «Аскольд», которому предстояло увезти из Хакодате в Россию японские подарки. Так что у Муравьева-Амурского собралась целая эскадра. Начальником штаба назначили командира корвета «Аскольд» И. С. Унковского. Муравьев-Амурский пересел с «Америки» на «Аскольд» и в сопровождении эскадры отправился в Токио на переговоры по разграничению Сахалина, которые имели стратегическое значение для России.

1 августа 1859 г. корветы «Рында» и «Гридень» вошли в Токийский залив. На рейде Канагавы уже стояли корвет «Новик» и пароходо-корвет «Америка». Канагаву открыли для иностранцев после гибели фрегата «Диана» у берегов Симоды. Тогда европейцы настояли, чтобы им предоставили другой, более безопасный для мореплавания порт. Чтобы отделить чужеземцев от японцев, им выделили место в двух верстах от города, названное Юка-амой (Йокогамой), где имелась хорошая и глубокая бухта. Там быстро соорудили пристани, просторные склады и открыли лавки. Были даже построены дома для иностранных консулов, но они предпочли жить в Канагаве.

«Половина Йокогамы, — писал лейтенант А. А. Корнилов с клипера «Джигит», — занята большими деревянными, по обыкновению очень отчетливо отделанными зданиями, назначенными под склады товаров, подлавки и жилища иностранцев. В 2-х, 3-х лавках этих нам мало пришлось купить вещей нам нужных; они наполнены большей частью галантерейными вещами, ружьями, пистолетами, шарманками и другими мелочами, которых нет у японцев. […] На берегу у длинных, каменных пристаней выстроено большое одноэтажное здание таможни. Внутри здания огромный двор, насыпанный крупным щебнем; для какой цели, право, не знаю, разве для того, чтобы иностранцы реже туда ходили. Боковые ниши здания назначены, кажется, для складов, в задней же или главной части помещается контора. Тут мы меняли наше серебро на японское, тут же находили, в случае надобности, переводчиков, чиновников и даже самого Канагавского губернатора, который, впрочем, принимает лично далеко не всех, имеющих в этом нужду, а чаще извиняется нездоровьем и высылает вместо себя вице-губернатора или чиновников, смотря по значимости пришедшего лица».

Когда 4 августа фрегат «Аскольд» с Муравьевым-Амурским на борту пришел в Йокогаму, на рейде стояло восемь русских паровых кораблей, что представляло серьезную силу. На следующий день эскадра перешла в бухту Токио. «Вид Иедо с рейда очень красив, — отмечал Корнилов. — Раскинутый по холмам, он не может похвастаться ни одним высоким выдающимся зданием, но зато щедро рассыпанная зелень вознаграждает этот оригинальный, для столицы с двумя миллионами, недостаток. […] Весь город состоит из кривых узких улиц, обустроенных небольшими, тесно друг к другу прилегающими, иногда двухэтажными с лавкою внизу домишками или высокими деревянными стенами, окружающими княжеские дома. В первом случае улицы кишат нагим народом, а во втором пусты и безмолвны. Иногда попадаются храмы, но из них только один замечателен по массивности громадной крыши с резьбой и высокой колокольней.

Княжеские дома, занимающие большей частью целые кварталы, встречаются беспрепятственно, но в них кроме высоких стен и резных массивных ворот со страшными запорами ничего не видно. Даже дворец Тайкуна, несколько дней бывший целью почти всех наших прогулок, далеко не удовлетворил нашим ожиданиям. Довольно большая возвышенная местность, обкопанная широким рвом и обнесенная стеной, из-за которой везде проглядывали деревья и кое-где беседки, — вот и все, что мы можем сказать о дворце Тайкуна. Его таинственная неприступность, холм, на котором он выстроен, и зелень, пожалуй, иногда расшевелят воображение; но стоит только вспомнить, что это дворец властителя Японии, как фантазия оставит вас и вам останется лишь одна японская жизнь, так мало вызывающая сочувствие европейца. Как ни старайтесь обставить мысленно внутренность этих дворцов, кроме разрисованных бумажных ширм вместо стен и чистых циновок на полу ничего не придумаете. Единственная сторона, с которой мне понравился город, это бесчисленные парки и сады, частные и публичные, между которыми нам показали даже ботанический».

Симода. Храм Тёракудзи, где заключили Трактат о торговле и границе между Россией и Японией. Фото автора

Организацией переговоров в Токио занимался Гошкевич. 8 августа 1859 г. уполномоченные императора Эндо Тадзима-ноками и Сакаи Укёноскэ посетили графа на борту фрегата, а на 10 августа был назначен съезд на берег. Он был обставлен очень торжественно. При переходе Муравьева-Амурского с фрегата «Аскольд» на «Америку», которая могла поближе подойти к берегу, раздался салют, и все матросы были посланы на реи. Чуть позже по бухте засновали шлюпки, заполненные офицерами в парадной одежде. У самой пристани графа встречали японские чиновники, а также сборный батальон, составленный из экипажей всей эскадры. Вид трехсот лихих матросов, гардемаринов и юнкеров, блестящие мундиры и знамена должны были произвести впечатление на японский народ. К сожалению, людей на берегу не было, так как полицейские запретили горожанам появляться там во время церемонии. Так что красочным представлением наслаждались сами участники. В храме гостей ждал торжественный обед, составленный из блюд японской кухни.

Русские моряки с удовольствием воспользовались возможностью осмотреть незнакомый город, в который не ступала нога иностранца. На их взгляд, народ на улицах почти ничем не отличался от жителей Хакодате или Нагасаки. Простой люд ходил почти раздетым, не блистали богатством и одежды лавочников. Кто выделялся среди толпы, так это чиновники, которые выглядели поважнее, чем в других городах, которые посещали русские. Да и свиты у знатных людей были значительно многочисленнее. Лавки были побогаче канагавских, но не везде соглашались продать товар иностранцам.

Русских моряков очаровали красота и утонченность японских женщин, хотя они и недоумевали по поводу некоторых японских обычаев. «Что касается женщин, то мы, разумеется, других случаев, как видеть их на улице, в лавках или гостиницах, не имели; а в этих местах, с прибавкой и храмов, показываются только женщины низшего класса, да и то сравнительно с мужчинами не в большом количестве. Между ними часто попадаются довольно хорошенькие, но, увы, то же злодейское обыкновение, что и в Хакодате, покрывать белилами и другими разноцветными мастиками лицо и шею невольно напомнит поблекшую, но все-таки играющую первые роли актрису провинциального театра».

В свою очередь японские жители тоже во все глаза глядели на чужеземцев. В Японии тогда существовало немало противников открытия страны, особенно среди чиновничества, поэтому прогулки нередко были сопряжены если не с опасностью для жизни, то во всяком случае с некоторыми неудобствами. Смех и крики зевак постоянно сопровождали русских во время их экскурсий по городу. Порой гостей встречали и камнями: кто-то маленькими, а кто-то и более увесистыми. Увы, узкие японские улицы не позволяли избежать неприятных встреч. Иногда в конце прогулки русские напоминали зайцев, которых гнали собаками.

Русским особенно понравились японские парки. «А сады, в особенности террасы, очень хороши. На одной из них мы пили чай; она обсажена деревьями, покрыта легкой крышей, или по-нашему маркизой, и разделена на несколько отделений, отгороженных друг от друга тоненькими жердочками; в каждом из этих отделений особенная семья торговцев чая. По любви к простору, так свойственному русской натуре, мы разлеглись во всех отделениях и совершенно запутали чиновников, все еще пытавшихся предлагать нам угощение за счет правительства. Вид с террасы на громадный город, раскинутый у наших ног, очень хорош: по крайней мере, успокаивает глаз однообразием: вы видите крыши и деревья, деревья и крыши, и только там, вдали, синее море и на нем как бы в тумане залитые ярким светом солнца джонки и наша грозная эскадра».

Тем временем Муравьев-Амурский вел напряженные переговоры о разграничении России и Японии. Он сообщил японцам, что российские власти хотят восстановить пост в заливе Анива, снятый в 1854 г. Николай Николаевич предложил провести границу по проливу Лаперуза, а японские рыбалки оставить в их владении. Японцы же предлагали провести границу по 50-й широте. 23 августа состоялся последний разговор, который закончился ничем. Одной из причин того, что японское правительство настороженно отнеслось к инициативе Муравьева, была близость дальневосточных рубежей России.

Во время российско-японских переговоров, вечером 14 августа 1859 г., произошло трагическое событие, которое показывает, насколько непросто складывались отношения между двумя странами. Несколько членов экипажа корвета «Гридень» были посланы на баркасе в Канагаву для закупки продуктов. Успешно окончив все дела, они хотели в тот же вечер вернуться на судно, но случилось непредвиденное.

«Мофет, — писал командир русской эскадры капитан 1-го ранга А. А. Попов, — шел из лавок в сопровождении матроса Ивана Соколова, который нес за ним ящик с деньгами, а мещанин Александр Корольков шел несколько впереди их. Вдруг на одном из перекрестков на них напали несколько японцев, вооруженных саблями. В темноте и при неожиданности нападения борьба была невозможна, тем более что никто из наших не имел при себе оружия; через минуту матрос упал мертвым, а мичман Мофет плавал в крови своей, получив несколько глубоких и смертельных ран. Корольков же, предупрежденный г. Мофетом, который закричал ему: «Александр, нас бьют!» кинулся в одну из лавок, в то время уже запиравшуюся на ночь хозяином, и был спасен от смерти последним, но получил сильную рану в левую руку с перерубом кости; другим ударом у него перерублена фуражка у самого виска».

Нападавшие скрылись, прихватив ящик с деньгами. На крики быстро собралась толпа. Проходившие мимо два американских матроса сообщили о происшествии своему командиру, жившему неподалеку. Несмотря на помощь японского врача, Мофет скончался через два часа. Японские власти немедленно выразили глубокое сожаление и попросили прощения за кровавый инцидент. Муравьев-Амурский мог воспользоваться мощью своей эскадры, но он последовал совету Гошкевича и других своих спутников не вмешиваться. Ему предстояло срочно вернуться на Дальний Восток, и он поручил провести расследование А. А. Попову, выставив условие сменить губернаторов, а преступников, если они будут найдены, подвергнуть казни на месте преступления.

Похороны русских моряков прошли весьма торжественно, с участием японских священнослужителей. Журнал «Морской сборник» отмечал: «Желая почтить память своего товарища и по возможности выразить свое полное сочувствие к несчастной судьбе его, гг. офицеры и гардемарины всей эскадры сделали подписку и поручили одному из консулов поставить памятник на могиле Р. С. Мофета и матроса Соколова, похороненных в присутствии гг. офицеров и команд с двух наших судов, немедленно присланных из Иедо». Так в Йокогаме появился православный крест. Русская могила стала первой на Иностранном кладбище.

24 августа 1859 г. Муравьев-Амурский пересел на пароходо-корвет «Америка» и ушел в Хакодате. Капитану 1-го ранга Унковскому на фрегате «Аскольд» было поручено оставаться на рейде Токио до 15 сентября и проконтролировать ход расследования. На борт фрегата сразу прибыли высшие сановники и в присутствии всего экипажа попросили извинения за трагический случай, сообщив, что губернаторы Иокогамы Мицио-Тсикокгоно-Ками и Като-Икино-Ками лишились должности.

Крайний срок поимки преступников Унковский назначил на 12 сентября. Начиная расследование, Попов в сопровождении японского чиновника, присланного из Токио, отправился на корвете «Новик» в Канагаву. Осмотрев место преступления, Попов предложил губернатору закрыть все лавки, но тот ответил, что не имеет права этого делать без приказа из Токио да и не хочет лишать народ последних средств к существованию. На просьбу отобрать у японцев оружие он также не согласился, так как наличие меча является для самурая обязательным и является его отличительной особенностью. Все, что мог сделать губернатор, это дать согласие на ношение оружия русскими во время их съезда на берег.

Несмотря на энергичные розыски, установить личности убийц не удалось. Японские власти предложили казнить полицейского чиновника, который дежурил в это время в Йокогаме, но Унковский, конечно же, отверг эту идею. Задерживаться в Японии дольше русские корабли уже не могли. Перед тем как 17 (29) сентября 1859 г. сняться на фрегате «Аскольд» в Кронштадт, Унковский обязал правительство Японии найти преступников и казнить их.

Этот трагический случай вызвал много противоречивых откликов. Английский консул обвинил во всем губернатора, не сумевшего организовать быстрое расследование, но американский консул, напротив, считал, что губернатор сделал все возможное, чтобы обнаружить преступников. Иностранная пресса обвинила во всем японские радикальные крути, заинтересованные в нагнетании политической обстановки.

17 ноября 1859 г. газета «Таймс» писала: «Вчера один пьяный японский офицер размахивал шпагою (с толстой рукояткой и лезвием наподобие бритвы), заявляя, что он желал бы срубить голову русскому. И что же сделали? Он был очевидно опасен, и его оттащили в сторону на почтительное расстояние длинным шестом с крюком и обезоружили, но только для того, чтобы он отправился домой». Еще одно свидетельство того, что отношение к иностранцам в Японии было далеко не всегда дружественным.


Стоянка в Нагасаки

Адмирал Е. В. Путятин неоднократно просил власти Нагасаки выделить морякам постоянное место для размещения русского лагеря. Японцы отнекивались или предлагали неудобные места, весьма отдаленные от города, например в Умегасаки (Umegasaki), у мыса при входе в залив Нагасаки, где в свое время жил Николай Резанов. В январе 1854 г., покидая Нагасаки, Путятин вернулся к этому вопросу. И. А. Гончаров писал по этому поводу: «Вчера предупредили японцев, что нам должно быть отведено хорошее место, но ни одно из тех, которые они показывали прежде. Они были готовы к этому объяснению. Хагивари сейчас же вынул и план из-за пазухи и указал, где будет отведено место: подле города где-то. «Там есть кумирня, — прибавил он, — бонзы на время выберутся оттуда». Кроме того, есть дом или два, откуда тоже выгоняют каких-то чиновников. Завтра К. Н. Посьет, по приказанию адмирала, едет осмотреть. Губернаторы, кажется, все силы употребляют угодить нам или, по крайней мере, показывают вид, что угождают. Совсем противное тому, что было три месяца назад! Впечатление, произведенное в Едо нашим прибытием, назначение оттуда, для переговоров с нами, высших сановников и, наконец, вероятно, данные губернаторам инструкции, как обходиться с нами, — все это много сбавило спеси у их превосходительств».

Как и в Хакодате, власти Нагасаки на первых порах стремились отделить русских от местного населения. Их вполне устраивал принцип голландской Десимы, в основе которого лежала не только изолированность чужеземцев, но и полный контроль над их жизнедеятельностью. Русским морякам предложили остановиться на западном побережье бухты в буддистском храме Госиндзи (Goshinji Temple). Он находился на горе Инаса (Inasa) в местечке Уракамифути (Urakamifuchi). Размещение моряков в храме полностью соответствовало идее контроля за иностранцами: японские монахи могли ежедневно докладывать о внутренних порядках чужестранцев и всех их перемещениях. В этот период вокруг храма располагалась деревня семейства Сига (Shiga), глава которой в течение нескольких поколений был старостой местности. Ему же принадлежал и причал.

Вскоре японские чиновники приехали на борт «Паллады», поблагодарили за подарки и, показав план Инасы, предложили русским осмотреть участок. Туда в сопровождении японцев отправились К. Н. Посьет, В. А. Римский-Корсаков, И. В. Фурутельм и К. И. Лосев. После тщательного осмотра они согласились разбить лагерь в Инасе и запросили у японских властей разрешение поставить «Палладу» поближе к этому месту, но японцы, как обычно, от ответа воздержались: его надо было согласовать с начальством. Когда официальное разрешение наконец пришло, то моряки раздумали занимать предложенное место: далеко…

Конечно, адмирал Путятин не знал историю этого храма, возникшего как противодействие христианству. Деятельность первых христианских миссионеров-европейцев, которых японцы называли nanbanjin (южные варвары), началась в Нагасаки в последней четверти XVI века (1570–1592). Последователи нового религиозного течения были настроены агрессивно по отношению к традиционным верованиям японцев: началось разрушение храмов и культовых зданий, нередко случались нападения на священников-синтоистов или буддистов. Узнав об этом, в 1596 г. в Нагасаки из Чикуго (совр. префектура Фукуока) пришел настоятель храма Дзен-доджи (Zendoji) Генко-Ошо (Genko-Osho, 1552–1626). Священник-аскет хотел положить конец произволу и восстановить буддистские ценности. Поднявшись по буддистской традиции на гору Инаса, он решил основать на ней храм. В это же время в Нагасаки прибыли буддисты из Китая, которые стали верными последователями Генко-Ошо: Оёкау (Oyokau) из района Шошу (Shoshu), Чокитсусен (Chokitsusen) и Госоген (Gosogen) из Нанкина. Совместными усилиями при помощи старосты деревни Ямазато (Yamazato) Итсутоку (Itsutoku) они построили в 1598 г. храм Госиндзи, что означает «Храм доброго разумения». Его первыми прихожанами стали китайцы. По этой причине сначала у храма появилось китайское кладбище, затем к нему добавились португальские и голландские могилы.

Православная часовня Святого Николая на Русском кладбище в Нагасаки. Фото автора

Русские вновь посетили Нагасаки в апреле 1855 г., но и на этот раз не воспользовались территорией храма Госиндзи. Тем не менее они согласились устроить там со временем свою базу. Удаленность от города, которую раньше моряки считали недостатком, теперь показалась им достоинством: можно было обустроить свою жизнь так, как им хотелось, подальше от чужих глаз. Да и дисциплину среди членов экипажа было легче поддерживать в отдалении от городских соблазнов. Важным было и то, что имелась возможность уйти от конфликтов с японцами, резко настроенными против иностранцев, — таких наблюдалось еще немало. Русские моряки привыкли к тому, что на Яве и в Сингапуре уже за несколько миль до гавани их встречали на лодках местные жители, предлагая фрукты, раковины, обезьян, попугаев или перевоз на берег. В Нагасаки же, особенно в первые годы русских визитов, ожидать подобного было нельзя: европейцев боялись как огня. Лишь со временем положение стало меняться в лучшую сторону, настороженность и подозрительность японцев по отношению к русским начали постепенно уступать место дружелюбию.

Обживать Инасу русские моряки начали лишь в 1858 г., с приходом в Нагасаки фрегата «Аскольд», посланного в распоряжение Путятина. Командовал им бывший капитан «Паллады» Иван Семенович Унковский. За время перехода с берегов Балтики в Японию на корабле умерли несколько человек, а к моменту захода в порт ситуация и вовсе стала критической. Половина экипажа страдала от малярии, болотной лихорадки или дизентерии. Проводить корабельные работы, в которых очень нуждался фрегат, в таких условиях почти не было возможности.

Нагасаки показался морякам землей обетованной. Уже на подходе штормовая погода с частыми дождями и туманами, как по заказу, сменилась тихими и солнечными днями, а вид спокойной бухты, окруженной красивым лесом, обещал отличный отдых. При виде города, раскинувшегося на гористых берегах, сердце каждого моряка радовалось. «Этот вид, конечно, один из самых величественных и поражающих, какие могут только представиться у живописных берегов Средиземного моря или там, где искусство и потребности человека еще не успели взять вверх над красотами природы. Несмотря на то, что мы уже не в первый раз входили в эту бухту и любовались видом ее, она на нас сделала, по крайней мере, одинаковое, если еще не большее впечатление, чем в первый раз».

Эти строки написал 21-летний граф Константин Федорович Литке, сын известного мореплавателя Ф. П. Литке. Несмотря на молодость, он уже немало поплавал на Дальнем Востоке, отправившись осенью 1853 г. на фрегате «Аврора» из Кронштадта на Камчатку. Вскоре после прибытия туда в 1854 г. молодому моряку довелось участвовать в обороне Петропавловска, получив за отличие чин мичмана. После нескольких лет, проведенных на Балтике, Литке-младший на фрегате «Аскольд» в 1858 г. вновь пришел на Дальний Восток и до августа 1860 г. плавал в Японском и Китайском морях.

Когда «Аскольд» пришел в Нагасаки, трактат в Симоде уже был заключен. В это время американцы подписали новое соглашение с японцами. Русские не хотели отставать от заокеанских союзников, и Путятин решил, что ему нужно возобновить переговоры. Зная, что посланники Англии и Франции уже спешат в Японию с этой же целью, Путятин не стал медлить. Он разрешил взять уголь в Нагасаки и сразу снялся в Эдо, оставив около храма Госиндзи офицера с 25 больными моряками с «Аскольда». Им согласился помогать голландский врач из Десимы Помпе Ван Мердервурт (Pompe van Meerdervoort). Он был среди первых европейских врачей, прибывших для службы в Голландской фактории, и оказывал много услуг, как японцам, так и другим иностранцам в Нагасаки. Один из русских офицеров, командир «Посадника», писал о нем: «Медик этот, при своей любезности и любви к русским, обладает славою отличного врача и уже 12 лет находится в здешних морях; девять лет он служил на разных судах в Индии и Китае, и я полагаю, что он нам может быть очень полезен; он в настоящее время читает японским докторам лекции медицины в особенно устроенной академии и строит огромный госпиталь на европейский манер для японского правительства».

Побывав во всех портах Японии, открытых для европейской торговли трактатами 1855 и 1858 гг., и в Шанхае, фрегат вернулся в Нагасаки, где можно было дешево провести судовой ремонт. Местом у храма Госиндзи большинство моряков остались довольны. Хотя и отдаленное от города, оно было изолировано от лишнего внимания, а расположение храма на южном склоне идеально отвечало требованиям укрепления здоровья. Вдали от городского шума и вредных испарений воздух здесь был очень чистым, а туманы, неизбежные спутники приморских поселений, доползали лишь до середины горы. Небо почти никогда не затягивалось облаками, и больные могли целый день находиться под живительными лучами солнца.

Нашлось место и для фрегата: в небольшой бухточке, защищенной от южных ветров. На берегу имелась ровная площадка, удобная для устройства склада и адмиралтейства. Ее купили за 27 рублей. После продолжительного перехода морякам предстояла большая работа по очистке судна. «На дне трюма, — писал корабельный врач, — находились целые болота гниющих масс, издававшие удушливый запах. Перегнившая пенька, щепа и замасленные вещи составляли основание этого болота, которое в кампании увеличивалось все более и более».

В течение двух недель «Аскольд» полностью разоружили, свезя на берег артиллерию и запасы. За это время подготовили и помещения храма Госиндзи. Команду повели туда торжественно, строем. Русские принесли с собой к храму три пушки, баркасное орудие, поставленное на десантный станок, два горных орудия, ружья и штуцера. Это был первый случай, когда иностранцы свезли на берег оружие, не спросив разрешения у японцев. Доверие было полным. Это был и первый военный парад, на котором русские продемонстрировали не столько оружие, сколько гордость за свою нацию.

После команды на берег перебрались офицеры. Власти предложили командиру русского корабля снять для офицеров помещения в городе. До этого никто из иностранных командиров не получал такого предложения, но русские офицеры не захотели жить в стороне от команды: такое разделение могло дурно подействовать на матросов. В храме сразу же организовали госпиталь, в котором разместили 26 самых тяжелых больных. Отдых и лечение позволили остановить распространение болезней и спасти тех, чье заболевание не зашло слишком далеко. Благодаря заботам доктора Помпе и корабельного врача, а также улучшению условий жизни, здоровье моряков стало восстанавливаться. Поднялись на ноги даже те, кого уже совсем собирались отпевать. В отчете корабельного врача есть строки о том, что в противном случае эпидемии грозили уничтожить весь экипаж, и корабль мог бы вовсе не вернуться в Россию.

Надежды Унковского и его офицеров на помощь городского начальства полностью оправдались. Как и в Хакодате, власти Нагасаки с уважением относились к морским офицерам, отдавая им явное предпочтение перед иностранными предпринимателями. Они удивлялись, что среди русских, прибывших в Нагасаки, совсем нет коммерсантов. Губернатор Нагасаки всячески поддерживал русских моряков, принимая командира по первой его просьбе. Во многом это было связано и с огромным авторитетом у японцев адмирала Путятина. Как писали современники, «благоразумными распоряжениями, справедливыми требованиями и приветливым, скромным, но вместе с тем твердым и настойчивым своим обращением граф приобрел доверенность и расположение японцев; все его подчиненные старались подражать ему в этом по мере возможности». Простой народ Нагасаки долго еще распевал шуточную песенку о Путятине под названием «Бура-бура-бус и» (Песня о Колобке). Он заходил в Нагасаки трижды за короткий период 1853–1854 гг., когда японцы почти не знали иностранцев, и все они вызывали огромное любопытство у местного населения.

Русские и японские прихожане в Нагасаки. Из архива Л. Яшковой (Токио)

К храму Госиндзи вверх по горе вела широкая каменная лестница. На верхней ступени был установлен длинный флагшток, на котором развевался русский флаг, хорошо видимый с ближайшего рейда. Около него стоял часовой с ружьем. За воротами находился домик для полицейского и переводчика, нужда в котором возникала постоянно. Полицейскому поручалось следить за русскими и не допускать недоразумений при общении их с японцами. Очень быстро он подружился с моряками и превратился в чиновника особых поручений при капитане.

Так в Нагасаки появилось первое русское поселение. У японцев были определенные опасения, что 400 хорошо вооруженных людей могут вызвать беспокойство у ряда горожан. Чтобы рассеять сомнения, через неделю после переезда офицеры решили устроить торжественный ужин, пригласив на него городские власти и голландцев. Готовились к приему тщательно, даже задумали осветить по-особому храм и произвести фейерверк. Правда, возникло затруднение с приглашением губернатора, который не имел права покидать свою резиденцию после захода солнца, но по этому случаю решили нарушить традицию.

«Итак, два японских губернатора и двадцать старших чиновников города, — писал К. Ф. Литке, — обедали по-европейски у русского капитана. При провозглашении тоста за здравие Русского и Японского императоров были произведены салюты из горных единорогов, стоявших на малом дворе. Обед продолжался долго; гости были веселы и разошлись поздно вечером, забывши, по крайней мере, наружно, и привычки, и старые обычаи свои; бенгальские огни сопровождали их до самой пристани».

Стоянка «Аскольда» в Нагасаки во многом изменила отношение горожан к иностранцам. Начав уступать русским, они были вынуждены сделать это и для других, тем самым предоставив иностранцам большую свободу, чем раньше. Разумеется, не все было безоблачно, особенно в первые дни. Некоторые члены команды, беря пример с моряков иностранных судов, «воображали, что на берегу они не обязаны подвергаться такой дисциплине и сохранять такой порядок в своем поведении, как на судне. В первое время жизни на берегу наша команда также начала было бесчинствовать и обижать японцев, но некоторые немедленно принятые сильные меры тотчас же положили конец попыткам самоуправства и восстановили порядок». К наказаниям относились карцер, внеочередная вахта или полное запрещение выходить на берег. Зачинщиков первых международных скандалов отправили в бессменный караул на фрегат, что послужило хорошим уроком для остальных. Благоприятное впечатление на матросов производило поведение офицеров, всячески старавшихся установить хорошие отношения с японцами.

Начавшиеся работы по ремонту судна продвигались медленно, так как не хватало людей. Причиной стали новые заболевания, на этот раз из-за дружеских отношений с населением, особенно с женщинами: более четверти экипажа заразились сифилисом. Ко всем ремонтным работам — плотницким, мачтовым и шлюпочным — стали привлекать офицеров. Плотницкие работы большей частью проводились на фрегате, мачтовые — на берегу, в маленьком адмиралтействе, а шлюпочные — около храма. С началом ремонта был установлен следующий распорядок дня: с восходом солнца после ранней побудки все отправлялись на работы. С половины двенадцатого до двух часов команда обедала и отдыхала, а потом работы продолжались до шести вечера. Об их окончании возвещала пушка, и около трехсот человек строем возвращались домой.

«Редкий день проходил, — писал Литке, — чтобы Нагасакский рейд не оглашался веселыми песнями аскольдовских матросов, возвращавшихся с работы; баркасы наперегонки друг перед другом спешили достичь пристани и иногда решались тягаться с капитанским катером, который, как стрела, пролетал мимо них со скоростью почти семь узлов; сзади плелась наша черепаха-четверка с офицерами, у каждого на лице было написано то веселое и самодовольное выражение, которое есть непременное следствие сознания хорошего и ревностного исполнения труда».

Отношение японцев к русским оставалось самым доброжелательным. Аскольдовцы были первыми иностранными моряками, поселившимися на берегу в таком большом количестве, и местные жители могли наблюдать за их поведением в непосредственном общении. «Как самые старые их знакомые, первые, которые поселились на берегу на более продолжительное время и вошли в ближайшие с ними сношения, мы пользовались самым большим доверием и уважением, как частных жителей Нагасаки, так и правительственных лиц. В отношении к первым мы могли заметить это по хорошему и приветливому приему, которые мы постоянно встречали, в какой бы частный дом нам ни случалось заходить; в магазинах мы покупали разные вещи и лучше, и дешевле других иностранцев; некоторые же предметы, непозволительные в публичной торговле с иностранцами, японцы по нашей просьбе приносили секретно в храм, так что случалось доставать разные вещи для знакомых нам иностранцев, напрасно старавшихся приобрести их покупкою в магазинах». Таким образом, например, морякам удавалось покупать знаменитые японские мечи.

Русские жители Нагасаки. Из архива Л. Яшковой (Токио)

Поначалу японские предприниматели не имели понятия о торговле в больших объемах и продавали дорогие и редкие товары почти за бесценок, но постепенно они разобрались в мировых ценах, к тому же расширив ассортимент за счет изделий, еще не известных европейцам.

Кроме русских в Нагасаки находилось немало и других иностранцев, с которыми чаще всего были связаны скандальные истории. Так, первое английское коммерческое судно, пришедшее в порт, было загружено опиумом, что противоречило трактату. Коммерсанты с другого судна расплатились фальшивыми деньгами и успели покинуть порт до того, как обман раскрылся. Матросы с американских военных кораблей «Mississippi» и «Powhatan» устроили в городе настоящий дебош, ломая дома и громя лавки. Один из французских «купцов» увез с собой японскую служанку, что в те времена строго запрещалось. Когда судно вернулось в Нагасаки, оно оказалось в центре скандала. Конфликт удалось погасить в ходе длительных переговоров, в которых участвовал и капитан «Аскольда». Он же взялся уладить неприятную ситуацию, когда секретарь голландского комиссара дал пощечину японскому чиновнику, что могло иметь весьма печальные последствия для всех иностранцев в Нагасаки.

3 июня 1859 г., когда шлюпка с корвета «Рында» проходила мимо голландского парусника, оттуда раздался крик «Спасите!», а потом кто-то бросился с борта в воду. Человека подобрали. Оказалось, что это матрос 28-го экипажа Леонтий Грабовский, дезертировавший годом раньше с клипера «Пластун». Служба на русском военном корабле казалась ему очень трудной, но на «голландце» он попал в настоящее рабство. Грабовский сообщил, что на том же паруснике находится еще один дезертир, матрос Анисим Петров, которого удалось освободить только с помощью консула Голландии. Если одни корабли отличались жесткой военной дисциплиной, то на других царила полная анархия. Неудивительно, что на таких судах часто не хватало экипажа, и капитаны старались пополнять его всякими способами, часто незаконными. Бывало, что матросов уговаривали перейти на другое судно в каком-нибудь портовом кабачке, где те прогуливали свое небольшое жалованье.

Но случалось, что и русские моряки забывали собственную поговорку «В чужой монастырь со своим уставом не ходят», и тогда их поведение вызывало неудовольствие у местных жителей. Как-то один из гардемаринов «Аскольда» забрел во двор к князю Сикузену, одному из влиятельных людей острова Кюсю, что было категорически запрещено. Его взашей выгнали со двора, что на этот раз показалось оскорбительным капитану «Аскольда». Последовали длительные переговоры обеих сторон, в результате которых представители князя извинились. Наглядный пример двойных стандартов, которым тогда следовали все европейцы, приходящие в азиатские порты.

В тревожные дни таких международных конфликтов члены русских экипажей старались не ходить в одиночку по ночному Нагасаки. Часть самураев крайне отрицательно воспринимали приход европейцев в Японию. Они хорошо помнили, как предупредительно вели себя в закрытом ранее Нагасаки первые голландцы, и не прощали новым гостям пренебрежительность и грубость по отношению к японцам.

Разрядить обстановку и улучшить отношения помог несчастный случай. Это произошло ночью 8 марта 1859 г. в голландской фактории Десима. К. Ф. Литке вспоминал: «Было около полуночи; наша колония, отдыхая от дневных трудов, спала глубоким сном, как вдруг раздались неистовые крики бонзы нашего храма:

— Пожар! Пожар!

Выскочив из комнат и увидев огромное зарево пожара на другой стороне залива, мы разбудили команду, захватили с собой все, что только могло быть полезно при тушении пожара — ведра, маты, брандспойты; часть людей отправили на фрегат за топорами и остальными брандспойтами, и через полчаса первый баркас пристал уже к пристани Голландской фактории.

Картина, которую мы застали, была ужасна и смешна. Несколько домов уже сгорело; огонь распространялся с неодолимой быстротой. Бедные голландцы потеряли головы, бросались из одного конца в другой, не имея ни людей, ни инструментов, а следственно и средств остановить огонь; японцы же, прибежавшие массами из города, боялись подступиться; пожарные их партии в отличных разноцветных костюмах с фонарями на длинных шестах и огромными баграми стояли вытянувшись вдоль улицы, не двигаясь с места, и только шумели и кричали.

Видя такой беспорядок, капитан принял все распоряжения на себя. По первому слову люди наши бросились в огонь спасать товары и вещи, еще не застигнутые огнем. Первые три дома, от которых начался пожар, уже развалились, четвертый стоял еще, но весь в пламени, а пятый начинал загораться. Мы принялись за эти два дома; тюк за тюком, ящики, мебель, как град, посыпались из окон, так что около дома было опасно стоять; через минуту двор и улица были до такой степени завалены вещами, что работа остановилась; тогда мы вспомнили про японцев, стоявших как вкопанные в отдалении и в изумлении смотревших на наших людей; мы их заставили оттаскивать вещи из-под стен дома к берегу залива, и они невольно, безответно повиновались нашим приказаниям.

В то же время мы старались брандспойтами и ведрами залить последний загоревшийся дом, но наши усилия оказались тщетными; недостаток в воде, которую по случаю отлива надо было далеко носить, не позволял действовать довольно быстро, да и сила брандспойтов была недостаточной. Тут только японцы объявили нам, что у них есть большие и сильные брандспойты, за которыми, конечно, немедленно и было послано. Между тем огонь быстро распространялся; пламя уже обхватывало стены дома, у которого черные закоптившиеся силуэты наших людей, как тени, мелькали мимо разбитых окон, и угрожало следующему дому, из которого также вытаскивали вещи.

Спасти горящий дом было невозможно, и, чтобы прервать путь огню, решено было сломать его до основания одним усилием. Покуда часть людей с опасностью жизни и вопреки приказаниям офицеров продолжала возиться в пламени, спасая частью уже захваченное огнем имущество голландцев, другая часть подрубала фундаментальные балки и заносила кабельтовы в разные стороны, один за верх, другой за низ дома. Все это было готово, прежде чем пламя успело захватить соседний дом, команду пополам поставили на оба кабельтова, и когда последний человек вышел из качавшегося дома, грянули «Дубинушку». «Зеленая сама пойдет» — и дом лежал уже в развалинах.[3]

Самая трудная работа была сделана, опасность миновала, все вздохнули свободнее, и даже японцы ободрились и добровольно начали помогать нашим матросам. Весь труд состоял теперь в том, чтобы предохранить от горящих остатков соседний, еще нетронутый, дом и уничтожить последние признаки огня на погорелом месте.

Покуда мы с одной стороны тушили огонь и спасали товары и имущество, нам с другой стороны пришлось отстаивать эти же вещи от другой опасности. Занятые самим пожаром и нуждаясь в большом количестве рук, мы забыли про спасенные нами вещи, снесенные на берег, и оставили их без присмотра. Купеческие суда, стоящие на рейде, вздумали воспользоваться этим обстоятельством и наслали множество своих шлюпок, которые моментально нагрузились спасенным имуществом и хотели было отваливать, когда нам дано было знать. Видя приближение наших людей, на шлюпках отрезали фалини и оттолкнулись от берега; но это им не помогло. Под предводительством своих офицеров наши матросы бросились в воду и настигли шлюпки, некоторые вплавь, и, подвергая жизнь опасности при отпоре гребцов, заставили их воротиться к берегу и таким образом вторично спасли имущество, похищенное, к нашему общему стыду, европейцами на глазах у целого почти нагасакского народонаселения.

К этому надо прибавить, что в сгоревших домах находилось, между прочим, и несколько больших японских магазинов, и в числе спасенного от двойной опасности было имущество японцев; эти-то вещи преимущественно и возбудили в купеческих капитанах и матросах желание грабежа».

Благодарность японцев не имела границ. Городские власти хорошо понимали: не приди на помощь русские моряки, мог бы сгореть весь Нагасаки. Народ восхищался подвигом русских и удивлялся их самоотверженности. Вскоре появились картины, изображавшие пожар в Десиме, и песни, в которых восторженно описывалась борьба русских моряков с пожаром и победа над огнем. В некоторых песнях указывались и фамилии офицеров — в тех случаях, когда авторы их знали. На улицах местные жители постоянно останавливали моряков, чтобы сказать им слова благодарности. Отбоя не было от приглашений посетить японские дома. Еще никогда русские не пользовались таким почетом и любовью жителей Нагасаки. Этот пожар многому научил и японцев. Они понимали, что положение спасла не только отвага русских моряков, но и умение действовать коллективно и слаженно. Победа над пожаром способствовала улучшению отношений японцев со всеми иностранцами, находившимися тогда в Нагасаки. О том же, насколько возрос авторитет русских, и говорить не стоит: после пожара капитаны иностранных судов стали постоянно обращаться к ним за помощью или рекомендациями.

Когда моряки поселились в Инасе, вокруг храма располагалась небольшая деревушка. Со временем она стала разрастаться за счет множества лавок с различными товарами, прежде всего едой. Их владельцы устраивали кухни, чтобы вернувшиеся с работ моряки могли сытно поужинать. Стараясь угодить русскому вкусу, готовили отварную рыбу, курятину, яйца, и, конечно же, подавали саке. Постепенно навесы, устроенные около таких кухонь, превращались в дома. Это оживленное селение растянулось почти на версту. Там появились и чайные домики с симпатичными девушками, где можно было приятно провести время. Иностранные моряки очень завидовали русским, которые сумели так удачно обустроить свое жилье в Инасе.

Взаимная привязанность жителей Инасы и русских моряков крепла день ото дня. Первоначальные подозрительность и недоверие японцев уступили место пылким, несколько наивным дружеским чувствам. Очевидец писал: «Нередко можно было видеть по вечерам матроса, сидящего на пороге японского дома и нянчащего в своих грубых руках ребенка, пока мать приготавливала для него чай или другого рода угощение». Случалось, что японцы даже прятали в своем жилище матроса, заслужившего наказание за какой-либо проступок. Но бывало, что японцы и сами наказывали провинившегося, в этом случае матрос и не думал жаловаться.

Чем дольше жили в Инасе русские моряки, тем легче они находили общий язык с местными жителями. Современники отмечали, что было очень смешно наблюдать, как русский матрос говорит на смешанном русско-японском языке, прибегая порой и к помощи английского. При этом разговор сопровождался выразительной мимикой и пантомимой. Японцы тоже старались овладеть русским языком, причем замечено, что они понимали русскую речь легче, чем моряки японскую. Желание учиться русскому языку поддерживали и власти, которые стали направлять молодежь на учебу в храм. С ними по утрам занимались офицеры, не участвовавшие в судовых работах.

Но вот наступил час разлуки, показавший, насколько подружились японцы и русские. За несколько дней до возвращения команды на борт фрегата начались прощальные визиты. Русским морякам отовсюду несли подарки. «Женщины и мужчины без разбора обнимались с нашими матросами, целовались и плакали; во время переборки (возвращения на борт), несмотря на то, что матросов вели фронтом (строем), они находили средство отлучиться, и больших трудов стоило отыскать их по домам, где японцы буквально прятали их от офицеров».

Важный чиновник Накаяма, ответственный за пребывание русских в Нагасаки, в те дни слег с какой-то болезнью. Узнав, что фрегат снимается с якоря, он приказал на носилках отнести его на берег и на лодке приехал на «Аскольд», чтобы лично попрощаться с моряками. Весь рейд был заполнен лодками, которые кружили вокруг фрегата. Когда дали ход, провожающие «в один голос и по-русски начали кричать:

— Прощайте, прощайте, не видать нам больше вас, не забывайте нас!»

Подрядчики вообще проводили фрегат до выхода в океан.

Та историческая стоянка «Аскольда» в Нагасаки открыла много удивительного как японцам в русских, так и нашим морякам в жителях Страны восходящего солнца. Вот такой итог подвел К. Ф. Литке: «Мы сохранили самые глубокие и приятные воспоминания о нашей там зимовке, они никогда не сгладятся из нашей памяти, и уверены, что и японцы не скоро нас забудут; фрегат «Аскольд» еще долго будет жить в преданиях японского народа, и русские, посещающие Нагасаки, слушая рассказы о жизни нашей в Госиндзи, будут с удовольствием вспоминать, на какой степени самостоятельности и уважения тогда стояли русские в Японии». Сближению способствовало и то, что русские быстрее других иностранцев адаптировались к японской действительности. Европейцы объясняли это тем, что Россия издавна, со времен татаро-монгольского нашествия, имела тесные отношения с Азией и смогла постичь ценности восточной культуры.

Русские моряки оставили в Нагасаки не только добрую память о себе, но и своих товарищей: на христианском Голландском кладбище рядом с храмом Госиндзи появились русские могилы. Несмотря на усилия голландского врача, у некоторых моряков, оставленных на его попечение адмиралом Путятиным, болезнь оказалась запущенной, и выходить их не удалось. На верхнем участке кладбища похоронили Игната Кошкина (умер 17 июня), Крестьяна Гарнена (8 июля), Семена Годовикова (19 июля), Луку Силина (27 июля), Ефима Иванова (18 августа). В конце 1858 г. к этим могилам добавились новые, также принадлежавшие «аскольдовцам»: Густава Жица (7 октября), Сидора Почина и Андрея Бородина (9 октября), Виктора Федорова и Петра Роддера (15 октября), Федора Иванова (20 октября), Павла Жохова (8 декабря), Алексея Рудакова (14 декабря), Михаила Панкратова (27 декабря) и др. Всем было около 30 лет. В конце мая 1859 г. умер Тимофей Напалков. За восьмимесячную стоянку в Нагасаки в мир иной ушло так много членов экипажа «Аскольда», что моряки прозвали Инасу «Аскольдовой могилой», а Голландское кладбище превратилось в Русское.

Прежде чем взять курс на Кронштадт, фрегат «Аскольд», зашел в Хакодате, чтобы по просьбе консула И. А. Гошкевича отвезти в Россию подарки, переданные японцами.

Обстановка в Нагасаки менялась стремительно. В начале 1860-х гг. он представлял собой маленький городок с местным населением в 40 тыс. человек и 250–300 иностранцами. Предприниматели уже успели оценить достоинства порта, защищенного от юго-западных ветров и тайфунов горами, которые со всех сторон окружали вытянутую бухту, похожую скорее на очень широкую реку. После длительного плавания гавань представлялась «прекрасным видением». Правда, Русская деревня, по мнению иностранцев, портила весь вид.

Не было и дня, чтобы в бухте не стояло судно под Андреевским флагом. Сочетанием сопок и мысов русским морякам Нагасаки очень напоминал Владивосток. Особенно им нравился здешний теплый климат: огромная спокойная бухта способствовала хорошему отдыху после продолжительного морского перехода, который всегда отрицательно сказывался на здоровье экипажей. Хотя на многих кораблях имелись квалифицированные врачи, они не всегда могли вовремя распознать болезнь. Регулярный заход русских кораблей в Нагасаки на длительную стоянку заставил командование задуматься о переустройстве берегового госпиталя в Инасе, где по примеру «Аскольда» стали арендовать помещения моряки других русских судов.


Дорога к храму

Стержнем всей русской жизни в Японии, основой культурного общения была православная церковь. В трудные минуты русские искали поддержку в вере, а православные праздники служили поводом собраться всем вместе. Первый приход при Российском консульстве открыл иеромонах Филарет. Он освятил его 13 ноября 1860 г., совершив в тот же день первую литургию. Но консул Гошкевич мечтал о большем и вскоре занялся сооружением первой в Хакодате и вообще в Японии православной церкви. Сначала ее здание построили на отдельной территории, потом перенесли и заново возвели рядом со зданием консульства. Церковь назвали храмом Воскресения Господня. Женщины навели порядок и украсили ее, чем могли. Нашлись и художники, которые нарисовали несколько икон. Один из очевидцев, Н. Казнаков, писал: «Нам, только недавно видевшим Паппенберг, с которого бросали католических монахов в море, удалось присутствовать при освящении христианского храма, поставленного во имя Воскресенья, а на другой день видеть в храме португальца (матроса с китобойного судна), молящегося между нами. Странная случайность».

Священник консульской церкви иеромонах Филарет не задержался в Хакодате надолго: служба в Хакодате ему не понравилась. Он упросил Гошкевича отпустить его, и вскоре был назначен на корвет «Гридень». Осенью 1861 г. отец Филарет прибыл во Владивосток, где занялся строительством первой церкви, жертвуя все имеющееся у него средства на богоугодные дела. Его отъезд из Хакодате заставил И. В. Махова, члена церковного причта, взять на себя обязанности духовного наставника русских. Отсюда в дальнейшем возникла некоторая путаница: русские и японские историки возвели его в сан священника, видимо, перепутав с Василием Маховым, священником погибшего фрегата «Диана».

Следующим русским священником в Хакодате стал иеромонах Николай (в миру Иван Дмитриевич Касаткин), впоследствии начальник Русской духовной миссии в Японии. Именно ему Иван Махов передал хранившийся у него золотой наперсный крест, некогда приобретенный Азиатским департаментом МИД. А началось все примерно за год до этого, когда он случайно задержал взгляд на строках: «Не пожелает ли кто отправиться в Японию на должность настоятеля посольской церкви в Хакодате и приступить к проповеди православия в указанной стране?» «В этот же день за всенощной я уже принадлежал Японии», — записал в дневнике будущий равноапостольный Николай Японский.

Он родился 1 августа 1836 г. в семье дьякона села Береза Вельского района Смоленской губернии, и при рождении его назвали Иоанном. Вначале мальчик учился в Вельском духовном училище, а затем в Смоленской семинарии, которую окончил в 1856 г. и был отправлен за казенный счет в Санкт-Петербургскую духовную академию. В июне 1860 г. Иван Дмитриевич Касаткин принял монашеский постриг с наречением именем Николай в честь святителя и чудотворца, покровителя путешествующих на море, и был рукоположен в иеромонахи. 1 августа он отправился через Сибирь в Японию, чтобы занять должность настоятеля консульской церкви в Хакодате, но на последний пароход летней навигации опоздал и остался зимовать в Николаевске-на-Амуре. В Хакодате иеромонах Николай прибыл на судне «Амур» только 2 июля 1861 г. Консул Гошкевич предупредил его, что в Японии не только остается в силе закон о запрещении христианства, но и вообще не любят иностранцев. Он предложил молодому священнику не торопиться с проповедями, а начать с изучения японского языка, истории и культуры страны.

Настоятеля консульской церкви интересовало все, связанное с Японией: события, погода, экономика, история, демография. Он наблюдал жизнь японцев, стремился общаться с ними, ходил по городу, посещал храмы, наблюдал за службами, беседовал с бонзами. Особенно увлекся отец Николай изучением религий, распространенных у японцев, — буддизма, синтоизма и конфуцианства. Он обратил внимание на то, что простые японцы были более образованы, чем россияне. Его, в частности, поразили «ходячие библиотеки»: за небольшую плату японцы разносили книги жителям Хакодате и окрестных сел.

Японскому языку священник учился у местных жителей, Судзуки Рикуци (Рикухей) и горбуна Кимуры Риокичи родом из Оодате. Обучение поначалу давалось с трудом, и в своих записках отец Николай признавался, что часто призывал на помощь все свое терпение, но через восемь лет неустанных занятий ему удалось добиться замечательной эрудиции даже по японским меркам. Он выучил и английский язык, который в Японии считался общепринятым для общения с иностранцами. По мере освоения иероглифики отец Николай стал читать книги по литературе и искусству, буддийские и конфуцианские религиозно-нравственные сочинения, имевшиеся в консульской библиотеке. Обсуждая конфуцианские идеи с японскими священниками, он давал им собственное толкование, которое весьма заинтересовало японцев.

Гошкевич писал: «Иеромонах Николай — один из деятельнейших членов нашего консульства. В короткое время он изучил японский язык до такой степени, что свободно объясняется, не нуждаясь, подобно другим, в пособии переводчика. Это обстоятельство в связи с его уживчивым характером чрезвычайно сблизило его с японцами и доставило ему многих друзей».

Священник заинтересованно искал в Хакодате следы Головнина. Один из его учителей японскому языку мальчиком видел пленных русских моряков и рассказал об этом священнику. Много позднее, в 1897 г., отец Николай встретится с лейтенантом Головниным, внуком В. М. Головнина, пришедшим в Иокогаму на броненосце «Рюрик», и расскажет ему о некоторых неизвестных подробностях посещения Японии той давней миссией.

Русская консульская церковь в Хакодате находилась в ведении епископа Камчатского, Курильского и Алеутского, начальника эскадры Тихого океана и Российского императорского консульства. Даже жалованье консульский священник получал от двух ведомств. Но все эти деньги отец Николай отдавал приходу: «Долги начинают просто душить меня! Пью чай без сахару, курю японский табак, а все еще должен и по сие время ровно 1400 бу». Жилище отца Николая тоже было незавидным. Одну из комнат своего дома он приспособил под класс, вторая служила рабочим кабинетом, а заодно и служебным помещением, а третья, похожая на конурку, — спальней. Дверь заменяла широкая доска, которую прикрывал бумажный щит. От холода это не спасало. Если только не топился камин, в доме было холодно, как на дворе. Всю зиму священник, страдавший от ревматизма, был вынужден спать не раздеваясь, под двумя шерстяными одеялами. «И так-то придется жить еще года два, если не больше, — писал он. — В Питере вовсе не чувствуют неудобств нашей жизни. Конечно, им, нашим отцам, лучше про то знать, нужна ли нам представительность, или нужно нас на позор свету закупоривать, как сельдей в бочке, и в бочке-то чужой, — и изнурять простудами».

Бытовые неудобства, тем не менее не могли помещать отцу Николаю выполнять свою миссию. Он не только обслуживал консульских православных, но и начал понемногу проповедовать православную веру среди японцев, стараясь найти единомышленников, открыл при приходе русскую школу для японских детей. Он считал, что через русский язык и русскую культуру он сможет ближе познакомить японцев с Россией и привлечь в церковь японских прихожан. У него появились конкуренты: два католических миссионера, которые, по слухам, собирались построить большую церковь — такую, чтоб могла вместить всех жителей Хакодате. «Ревностно подвизаются, — писал православный священник, — пока в подбирании учеников: французский язык, пожалуй, привлечет в их школу побольше людей, чем русский в мою. Посмотрим, как они станут обращать этих учеников! Увидим, много ли привлекут вообще из жителей Хакодате. Уж мой Симмей и сам японец, а при всех стараниях не может найти людей в Хакодате. Мы с ним покраснеем до ушей, если патеры будут успешнее нас».

В первые годы жизни в Японии положение отца Николая было весьма сложным. Поначалу его принимали за европейского шпиона и спускали на него собак, а встречные самураи грозили иеромонаху клинками. Особенно это проявилось и во время Цусимского инцидента. Сам священник в дневнике описал, как много лет позднее историк Иидзима Хандзюро приехал к нему в Токио «отобрать у меня сведения касательно Цусимского дела в 1861 году. Начал странным приветствием:

— Вы тогда уладили это дело, так имеете подробные сведения о нем, и так далее.

И не первый раз я слышал эту нелепость. Источник ее не местный: значит, меня представляют не учителем веры, а политическим агентом, посланцем «главы Церкви» Императора, имеющим власть вершить такие дела, как нападение русского военного судна на Цусиму, но зато лишенным всякого права на уважение добрых людей, — политическим развратителем Японии, готовящим ее к завоеванию русскими».

Отец Николай всегда ждал захода в порт русских моряков, чтобы с помощью пожертвований пополнить церковную казну. Особые надежды он возлагал на корвет «Варяг», на борту которого находился командующий отрядом кораблей контр-адмирал И. А. Ендогуров. «Я не замедлил побывать с визитом у адмирала, — писал священник, — и благопочтеннейше представить ему «тетрадь для пожертвований»; но увы! Мои надежды далеко не сбылись: с обоих судов, где команды больше 660 чел. и тьма офицеров, собрано всего 329 рублей, да и то со скандалом. Адмирал, рассматривая «тетрадь для пожертвований», нашел там записанные еще Маховым расходы в 40 бу; «Как же так? — сказал он своей свите. — Столько денег собрано с судов, а в расходе всего 40 бу; должно быть, священник крадет, нужно назначить комиссию для пожертвований церкви». Заговорили на обоих судах о комиссии; доброжелатели предупредили меня, советуя привести в исправность документы; потом и сам Адмирал, бывая у Цивилькова, выразил сильное подозрение насчет того, что я ворую у церкви. Не выдержал я, написал Адмиралу письмо, в котором благодарил его за пожертвования, дал ему заметить, что он не имел права назначать ревизии не по своей части, объяснил, что на 1075 руб. 66 коп. (столько пожертвовано всеми моряками с прежних судов) построить церковь, в которой одни колокола стоят 1250 рублей, да еще красть из этой суммы — нет физической возможности; в заключение бесцеремонно посоветовал ему прежде узнавать о людях и потом уже судить их. Могу, впрочем, похвастать, что последнее, по сдержанности тона, сделало бы честь 70-летнему старцу [нерзб]. Адмирал удостоил меня письмом, за безграмотность которого, если бы он был в 3-м классе училища, его поставили бы на колена, а за безнравственность которого, если бы он был в школе, его непременно высекли бы; он отказался от всего, свалив всё на сплетника, под которым, должно быть, разумел Цивилькова, как будто бы слухов о комиссии и не существовало; в заключение письма, в параллель к моему совету, и он советует мне «быть осторожней»; т. е. пригрозил камнем из-за пазухи — своим Адмиральством, — смешно!»

Калитка и общий вид Русского кладбища в Хакодате. Фото автора

Нелестное впечатление оставляли порой у священника и другие офицеры. Как-то раз Н. А. Бирилев с офицерами «Посадника» устроили на вулкане Комагатаке пикник, на который пригласили и отца Николая. Моряки не предупредили его о характере вечеринки, и священник был весьма озадачен, когда поздно вечером в гостинице перед ними стали танцевать гейши, а вечеринка стала превращаться во фривольную встречу. Увидев это, отец Николай покинул общество, несмотря на ночное время. Возможно, именно тогда, возвращаясь по темноте в Хакодате, он упал с лошадью с обрыва и повредил левую ногу. Он так и не смог вылечить ее полностью, и боль в ноге мучила его многие годы.

2 июня 1866 г. в Хакодате из Нагасаки пришел корвет «Аскольд». Моряки надеялись запастись продовольствием, но возникли проблемы. Мясо можно было получить с большим трудом и то при помощи губернатора. Хлеб был очень дорогим, так как монополию держал один булочник. Вообще все продукты здесь значительно подорожали и стоили гораздо больше, чем в Нагасаки. Командир «Аскольда» отмечал в своем рапорте, что «здоровье команды весьма хорошо». Тем не менее 5 июня 1866 г. умер матрос Матис Векман, и отец Николай совершил обряд отпевания.

Священник пользовался большим уважением в Хакодате. Его приглашали отпевать не только православных, но и протестантов и католиков. Так, жена португальского консула-католика попросила приобщить к Святым Тайнам умиравшего мужа.

Трудно сказать, кого из русских первым похоронили на японской земле. Уже через год после того, как Хакодате был открыт для торговли с Россией, здесь появились первые русские могилы. В здешний русский госпиталь моряки попадали, как правило, уже основательно больные, и лечение не всегда заканчивалось успешно. До сего дня сохранилось надгробие 35-летнего квартирмейстера фрегата «Аскольд» Георгия Поулькевича, умершего 26 июня 1859 г. Через несколько месяцев на его могиле появилась надгробная плита. 1 ноября 1859 г. скончался 26-летний матрос 28-го флотского экипажа Петр Евсеев, служивший на корвете «Джигит». Первая могила 1860 г. принадлежит 30-летнему Стефану Гиришеву, который скончался 25 января 1860 г. Он был матросом 28-го флотского экипажа и служил на транспорте «Японец».

В 1861 г. на русском кладбище появились новые могилы, в том числе 27-летнего Андрея Васильева. Он служил на клипере «Гайдамак» парусником рабочей команды и скончался 28 сентября 1861 г. Следующий год принес русскому флоту у берегов Японии много потерь: матрос шхуны «Первая» Давыд Ювонин (28 июня), фельдшер корвета «Абрек» Прокопий Шнепай (30 июня), кочегар корвета «Калевала» Афтоном Шамнев (16 августа), матрос корвета «Рында» Григорий Махов (8 октября), рулевой транспорта «Манджур» Прокопий Филинов (19 ноября).

Больше всех на русском кладбище в Хакодате оставил своих моряков корвет «Посадник». В 1861 г. здесь нашли последний приют Никита Кузмин (15 октября) и Василий Мясников (16 октября), в 1862 г. — Федор Степанов (17 февраля), Евтропий Гвоздев (9 марта), утонувшие гардемарин Андрей Попов и матрос Степан Гомзиков (18 марта), Иван Кузнецов (27 августа). Впору было назвать русский погост в Хакодате «Посадским», по аналогии с тем, как это сделали в Нагасаки. Там первым названием русского кладбища было «Аскольдова могила» — по имени корвета «Аскольд».

1863 г. принес новые жертвы: 20 июля утонул Людвиг Шачковский, 6 августа умер конопатчик корвета «Рында», чье имя остается неизвестным, 16 августа — матрос «Новика» Казимир Непогода, 27 августа — матрос шхуны «Первая» Филипп Пагудин. 8 ноября 1864 г. застрелился мичман Амурского флотского экипажа Петр Строгов, служивший на канонерской лодке «Морж».

В 1865 г. в хакодатском госпитале находились на лечении около 50 больных. В основном моряки страдали от хронических болезней и сифилиса. Венерические заболевания не щадили никого, ни матросов, ни офицеров. На лечение в 1865 г. был вынужден остаться гардемарин Ф. В. Дубасов, будущий адмирал. В то время он служил на канонерской лодке «Морж» и где-то, то ли в Нагасаки, то ли в Хакодате, подхватил сифилис.

Окончательно Хакодате потерял свою притягательность как место стоянки военно-морского флота в середине 60-х гг. XIX века. По представлению корабельного врача корвета «Аскольд» Садокова в 1866 г. госпиталь в Хакодате закрылся, и всех русских пациентов перевели в Нагасаки. Соответственно сократилось и число случаев смерти русских в Хакодате.

В апреле 1868 г. произошло важное событие, к которому так стремился отец Николай: состоялось первое обращение в православную веру: крещение бывшего синтоистского жреца Такумы Савабэ, в дальнейшем посвященного в сан священника. О нем отец Николай писал: «Он был дворянин и весьма славился в искусстве фехтования. Вследствие этого наш консул приглашал по временам его к себе для обучения в этом искусстве русских. Здесь-то я впервые увидел о. Павла и затем продолжал встречаться с ним довольно часто. Но при каждой такой встрече меня постоянно поражало какое-то сердитое, почти озлобленное выражение его лица. Раз как-то зашел в мою комнату и с таким же точно выражением, исполненным негодования, начал злословить христианскую веру. Я тогда спросил его, знает ли он ту веру, которую так поносит. Ответ был отрицательный. Тогда я заметил, что было бы более справедливо предварительно познакомиться с учением этой веры и тогда уже произносить такой или иной приговор, и тут же предложил выслушать изложение этого учения. Мое предложение было принято охотно. И что же? Какова была моя радость, когда я стал замечать, что мой слушатель с напряженным вниманием стал прислушиваться к изложению нового неведомого ему учения, и его дотоле горделивая мысль стала смиренно склоняться пред его поражающей истиной! Видно, сам Бог направил его мысли на истинный путь. Это был первый и самый главный шаг по пути обращения о. Павла в христианскую веру; остальное получилось само собою».

Вторым христианином в Хакодате стал Сакаи Иоанн, местный врач и близкий друг Савабэ, который сначала сам старался склонить его к православию. Но, по словам русского священника, Сакаи был силен в диалектике, и переубедить его было трудно. Тогда Савабэ стал чаще приглашать друга к отцу Николаю, и они вдвоем убеждали его перейти в православие. Наконец и Сакаи был крещен и тоже стал священником. Третьим христианином был Уран Яков, также бывший врач, следом за ним в Хакодате крестился Иоанн Оно и некоторые другие.

В 1868 г. Япония повернулась на путь реформ и сближения с европейскими странами. В ходе начавшейся гражданской войны в Хакодате прибыли восставшие князья Кувана, Итакура, Огасавара и Такенака под командованием Инамото. Командиры устроили пирушку у отца Павла Савабе, который тогда еще был синтоистским жрецом. Позвали и отца Николая, который вспоминал: «Князь Кувана так печально играл тогда на свирели. А Такенака собирался со мной в Россию — бежать от грозы, совсем уже налегшей на них, и только недостаток средств остановил его».

У отца Николая появилась робкая надежда расширить православную деятельность, но запрет на распространение христианства оставался в силе еще в течение нескольких лет, и новообращенные японцы-христиане подвергались преследованиям. Так, за отступничество от своей веры пострадал Павел Савабэ: местные власти сажали его в тюрьму, сожгли его дом. Отец Иоанн Сакаи (Кавамата) бежал в 1868 г. из Хакодате в родной город Каннари, где начал проповедовать христианство. Сохранив до конца приверженность к православию, он скончался 14 марта 1881 г. в г. Мориока. После смерти Сакаи архиепископ Николай стал обладателем его записей, которые планировал издать в сборнике. Вынужден был уехать около 1872 г. из Хакодате в Саннохе отец Спиридон Оосима. В это же время в Хакодате арестовали Павла Цуду. Отец Матфей Кангета был выслан властями в 1872 г. из Хакодате и сразу же начал проповедовать в Яманоме.

Однако ручеек признания православия постепенно набирал силу. Этому способствовало то, что часть населения стала разочаровываться во власти сёгуна. Отец Николай писал: «Тотчас же по прибытии в Хакодате, он (японец. — А. Х.) явился ко мне, в форме полкового адъютанта, и первые его слова были: «До двадцати пяти человек из наших офицеров желают учиться вере; я передал им все, что мог». Молодой японец, среди тревог военной жизни, хранит в памяти немногие полученные им уроки о новой вере, и у бивачного огня, забыв труд и опасности только что минувшего боя, говорит своим товарищам о неведомом им Боге, о тайне искупления и спасения!.. И эти слова его не падали на бесплодную почву; у меня были двенадцать из этих офицеров, т. е. все те, которые имели случай быть в Хакодате: каждый из них горит желанием продолжить начатые уроки, а некоторые изъявили полную готовность посвятить себя делу распространения веры».

Отец Николай не считал самоцелью обращение японцев в православие. Для него победой было даже знакомство их с ценностями православной веры. В итоге это помогало ему в миссионерской деятельности. В 1871 г. в Хакодате он познакомился с видным японским деятелем графом Соесимой, который заявлял о своей преданности императору душой и телом. Отец Николай резко парировал это утверждение, чем заинтересовал японца. В благодарность за беседу граф подарил монаху кусок шелка.

В ответ священник сказал, что сошьет себе платье, когда вельможа примет православие. Хотя Соесима и заинтересовался православным учением, даже поверил в бессмертие души, веры он так и не сменил. Тем не менее благодаря его влиянию были отпущены из тюрем православные из Хакодате, Сендая и Мидзусива, а секретным распоряжением граф запретил преследовать христиан. Позднее он помог владыке приобрести в Эдо участок на Суругадае, где воздвигли главный храм Японии.

Епископ Камчатский, Курильский и Алеутский Иннокентий, давний покровитель молодого священника, посоветовал отцу Николаю ехать в Петербург и добиваться открытия в Японии Русской духовной миссии. Это дало бы экономическую и административную независимость православному приходу и миссионерской деятельности самого Николая. Консульский священник соглашался, но повседневные заботы и обязанности не позволяли ему надолго оставить приход. В конце концов мысль об огромном значении, которое будет иметь открытие миссии, заставила его собраться в дальний путь.

В России Николай приложил немало усилий, доказывая Святейшему Синоду необходимость учреждения миссии, и тот выдал соответствующее разрешение. В 1870 г. император Александр II утвердил создание миссии в составе Камчатского епископата. В 1871 г. отец Николай вернулся в Японию уже главой Русской духовной миссии в сане архимандрита. Он привез в Хакодате литографическую машину, на которой с помощью студентов катехизической школы стал печатать свои лекции, молитвенники и иные материалы. Так началось издание первой христианской литературы в Японии. Иконы, также произведенные литографическим способом, можно по сей день видеть над царскими вратами в храмах Кусиро, Такасаки и Янайбара. Поскольку в отсутствие Николая необходимо было пользоваться этими материалами для богословских изучений, его ученики Такума Савабэ, Токурей Сакай и Даизо Урано стали самостоятельно изучать церковнославянский язык.

Усилия отца Николая увенчались успехом. Зимой 1872 г., когда в Хакодате насчитывалось около пятидесяти крещеных японцев, а православие распространилось до северо-восточного Сендая, который стал его центром, к священнику на помощь прибыл 34-летний иеромонах Анатолий (Александр Дмитриевич Тихай), выпускник Киевской духовной академии. Через год хакодатскую церковь посещали около двухсот прихожан. По мнению священнослужителей, большую роль в привлечении японцев играло благолепие церкви. Ее заново отремонтировали и покрасили. Особенно эффектно выглядели белые стены, которые покрыли краской по способу, изобретенному первым консулом, — накладывание белил с последующей полировкой ватой. На стенах церкви, украшенных золочеными рейками, висели иконы кисти иконописца Карзалина, присланные Гошкевичем из Петербурга. Отец Николай выписал из Шанхая стекла, чтобы защитить иконы от пыли, влаги и прикосновения людей.


Что оставили русские на севере Японии

Гошкевич прожил в Хакодате семь долгих лет. Он сказал Японии «прощай» 21 апреля 1865 г., через несколько месяцев после смерти жены, 43-летней Елизаветы Стефановны. Вероятно, это и стало причиной его отъезда. Время, которое Гошкевич провел в Японии, простым не назовешь. Увлекательная поначалу новизна впечатлений вскоре сменилась монотонной и напряженной работой. Обстановка в те годы не отличалась мирным характером. То и дело возникала борьба между сторонниками нового и старого, часто случались нападения на европейцев, в том числе и дипломатов. Не был исключением и провинциальный Хакодате. Деятельность же консула Гошкевича вызывала особую ненависть тех, кто противился новым веяниям в Японии, и жизни его нередко угрожала опасность. Удара самурайского меча можно было ждать в любой момент.

Да, удалось сделать многое: построены консульский дом, морской госпиталь, православная церковь, открылась школа русского языка, организовано подсобное хозяйство в деревне Камида. Гошкевич обучил японцев фотографии, шитью одежды европейского покроя, постройке европейских домов, выпечке хлеба, изготовлению молочных продуктов, рассказал о ценностях православной религии — чем только ни приходилось заниматься консулу.

Во время пребывания в Японии Гошкевич вел систематические наблюдениями за природой, составлял метеорологические сводки, собирал коллекции флоры и фауны. Результаты исследований Гошкевича публиковались в изданиях Главной физической обсерватории в Петербурге и Музея Императорской академии наук. Именем Гошкевича названы описанные им неизвестные виды насекомых.

Гошкевич понимал: как бы он ни убеждал японцев, что Россия хорошо относится к их стране, нужно, чтобы японцы сами в этом убедились. Поэтому он возлагал большие надежды на молодых японцев, которые могли бы получить образование в России. Перед отъездом на родину Гошкевич предложил японскому правительству послать нескольких юношей учиться в Петербург. С этим согласились и предоставили право самому консулу вместе с губернатором Хакодате сделать выбор среди молодых людей в этом городе. Будущих студентов перед отъездом напутствовал отец Николай, который писал Гошкевичу: «Они в России будут больше всего под Вашим влиянием; я дал им рекомендательные письма к некоторым из наших духовных; пожалуйста, сделайте, чтобы они не пренебрегли этими знакомствами; если не обратить, то хотя бы расположить их к христианству, — и это бы дало важные шансы нам в Японии».

После отъезда Гошкевича отец Николай оставался связующим звеном между ним и жителями Хакодате. По просьбе японских властей он просил Иосифа Антоновича присылать словари, учебники по навигации, горному и военному делу, географии, физике и истории. Ими пользовались не только в Хакодате, но и отправляли в Сендай. Гошкевич присылал также учебники для русской школы отца Николая. В свою очередь священник отправлял Гошкевичу японские книги и карты.

После отъезда из Японии Гошкевич тяготился службой в Петербурге и хотел отдать все силы завершению работ, начатых еще в Стране восходящего солнца. В ноябре 1867 г. он ушел в отставку и покинул столицу. Отец Николай писал по этому поводу: «Отблагодарили Вас за Ваши заслуги, за неисчислимые труды и лишения!.. Вас не ценят там, зато ценят здесь: иностранцы не расстаются с мыслью, что Вы приедете Министром в Японию; японцы говорят: «Нет, уже такому консула не бывать здесь, как был русский консул». Буквально во всей Японии знают и уважают Вас, — говорю на основании фактов; видел я людей здесь, которые приезжали издалека собственно, чтобы увидеть Вас, как знаменитость… Простите, пожалуйста, что я пишу Вам откровенно все это. Но я хочу лишь сказать Вам не мучиться от придирок чиновников, вовсе не составляющих ни Правительства, ни России, когда Вы, исполнявший миссию Правительства и России, имеете полное право утешаться сознанием, что блистательно исполнили Вашу миссию».

Г ошкевич поселился в своем имении Мали в Виленской губернии. Наладилась семейная жизнь: он женился второй раз. Бывший дипломат вынашивал план издания журнала, посвященного Японии, и продолжал работать над подготовкой нового издания своего «Японско-русского словаря». Много времени уходило и на рукопись «О корнях японского языка». Увы, ему не суждено было увидеть эту работу изданной: 5 октября 1875 г. Иосиф Антонович Гошкевич скончался. Его труд был опубликован в 1899 г. в Вильно. В этой работе, как и во всех других исследованиях, Гошкевич тепло отзывался о японцах: «Японский народ, недавно почти насильно втолкнутый в семью цивилизованного европейского мира, давно имел право на это место по внутреннему родству. Не потому ли и проявляет он ту удивляющую всех энергию, то стремление к цивилизации…»

Большая роль в понимании двух стран отводилась российским военно-морским агентам, говоря современным языком, военно-морских атташе. Первым стал Павел Николаевич Назимов. Военно-морские силы Хакодате составляли тогда три паровые корвета, вооруженные десятью малыми орудиями, и одна паровая яхта. Но Назимов видел, что японцы поразительно быстро учатся военному искусству у иностранцев. Залогом их успеха были природная настойчивость и сметливость. Назимов служил в Хакодате до марта 1861 г. Затем он плавал старшим офицером на фрегате «Александр Невский», служил в кораблестроительном департаменте, командовал клипером «Абрек» и корветом «Витязь», с которым в 1870–1874 гг. совершил кругосветное плавание, в ходе которого вновь посетил в Японии. Довелось ему бывать здесь и позднее: командуя «Мининым», когда получил из рук японского императора орден Восходящего солнца 4-й степени, и еще раз в 1891 г., сопровождая в плавании цесаревича Николая Александровича. В 1892 г. вице-адмирала Назимова перевели в Санкт-Петербург на должность начальника Главного гидрографического управления. Через шесть лет он уволился в отставку по болезни в чине полного адмирала, а спустя еще четыре года, 11 декабря 1902 г., скончался. Его похоронили на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге.

Хакодате. Здание консульства Российской империи. Фото автора

После отъезда Назимова военно-морским агентом в Хакодате стал капитан-лейтенант Павел Михайлович Костерев, прибывший в 1862 г. «Костерев, — писал отец Николай Гошкевичу, — перессорился, кроме меня, Бюцова и кое-кого еще, со всеми в Хакодате. Была сильная перепалка! На него кто-то распустил слух, что он обругал всех купцов здесь ворами и мошенниками, а консулов ослами.

С ним перестали кланяться. Он разыскивает, кто распустил. Суды были, узнал он, кто, но в продолжение дела — еще больше разошелся с обществом…Ждет не дождется времени уехать в Россию».

Из вышеприведенного письма вовсе не следует, что этот офицер был лишен положительных качеств и ничем, кроме скандалов, не проявил себя на своем посту. При Костереве на портовом форте (Hakodate Benten battery) была установлена батарея из пушек фрегата «Диана». Они находились там до 1868 г., пока во время гражданской войны в Японии их не переместили в другое место. Позднее русские орудия установили в городском парке Хакодате. По приглашению японских властей русский офицер преподавал в морском училище в Хакодате, обучая японцев основам астрономии, мореплавания, кораблестроения, артиллерии и фортификации.

Кроме того, Костерев нашел японца-камнетеса, который поставил каменные плиты на могильных холмиках русского кладбища, к тому времени почти сравнявшихся с землей. Вероятно, в дальнейшем отец Николай изменил мнение о нем. Во всяком случае, позднее он писал: «Встреча с Костеревым много значила для меня. Он появился в Хакодате в один год со мной. Но так получилось, что он часто отлучался. Уходил на судах эскадры в плавание… Странное дело, несколько лет рука об руку рядом, а поговорить по душам и приглядеться к нему — не выходило как-то. Может, поэтому я так и не понял, что он за человек? От консульских служак наслышан, что Костеров — храбрец из храбрецов, получил ранение в Синопском морском сражении на «Императрице Марии» в чине мичмана, был флаг-офицером у знаменитого адмирала Нахимова. Кавалер. Награжден орденом Св. Анны 3-й степени с бантом. И печется он о памятниках усопшим матросам не из-за карьеры, а по сердечной воле своей. Это последняя его дань морякам, которые, как и он, защищали Севастополь на бастионах… Сам Костерев командовал батареей на 2-м бастионе. Но Богу было так угодно, что вчерашние матросы-черноморцы стали балтийцами, а нынче — тихоокеанцы… И нашли свой последний приют в Хакодате. Кто же о них позаботится, если не свой брат-моряк?»

На первый взгляд, с открытием Русской дипломатической миссии в Токио роль Хакодате стала уменьшаться. В то же время этот город сохранял большое значение в отношениях между русским Дальним Востоком и Японией. Суда, которые шли на Камчатку или возвращались в Россию, продолжали останавливаться в Хакодате. Русские военные корабли по-прежнему часто приходили сюда на зимовку. В городе действовал православный приход, игравший большую роль в распространении русской культуры и русского языка.


Первый русский уроженец Японии

10 ноября 1865 г. в семье консульского лекаря П. М. Матвеева родился сын. С ним, едва ли не первым европейцем, появившимся на свет на Хоккайдо, произошел трагикомичный случай: кормилица-японка украла маленького Колю и ходила с ним по деревням, показывая всем русского мальчика. Тот же с молоком кормилицы воспринял любовь к Стране восходящего солнца и сохранил ее на всю жизнь. Про обстоятельства своего рождения Николай Петрович Матвеев узнал уже 37-летним от владыки Николая, крестившего его в Хакодате, во время встречи с ним 29 ноября (12 декабря) 1902 г.

«Рассказал ему, — писал священник, — как мать мучилась родами и чуть не умерла (она была в беспамятстве, и сама не знает), а отец его умер, когда он был маленьким, так что мой рассказ был для него новостью». На следующий день Матвеев вновь навестил владыку Николая, который «подарил фотографические карточки его отца с ним, младенцем, на коленях и матери, снятые в Хакодате тридцать семь лет тому назад; показал ему после завтрака библиотеку и училище».

В истории русского Дальнего Востока имя Николая Петровича Матвеева занимает особое место. Как журналист, литератор и издатель он сделал многое в библиотековедении и русском японоведении. К сожалению, до сего времени не составлена библиография работ Матвеева, а некоторых его произведений в России просто не существует.

В 1868 г. трехлетний Николай переехал с родителями во Владивосток. Он получил образование во Владивостокской портовой школе, затем работал мастеровым в портовых мастерских. Своим жизненным принципом он всегда считал упорный труд и постоянное самообразование. В молодости Матвеев сотрудничал в газетах «Восточный вестник» и «Владивосток». Вскоре его заметки и обширные статьи стали появляться в различных дальневосточных и сибирских изданиях. Матвеев подписывал их разными псевдонимами: Николай Амурский, Н. А., Краб, Н. Э-ский, Странник, Гейне из Глуховки и т. д.

Наступление нового века совпало со знаменательным событием в жизни Матвеева — вышел в свет первый сборник его стихов. По современным меркам, его вряд ли можно считать удачным, но тем не менее книга нашла своего читателя и разошлась очень быстро. В 1904 г. известный российский издатель И. Д. Сытин выпустил в свет новый сборник Матвеева, но уже прозу — «Уссурийские рассказы». Читатели познакомились с бытом и обычаями жителей далекого Приморья. Названия рассказов — «Бродяжка. Из жизни бедных детей», «Уличные сцены», «Рассыльный. Из Сибирской жизни», «Под звуки дубинушки», «Странички из матросской жизни» — говорят о большой наблюдательности автора и стремлении не выдумывать персонажей рассказов, а брать их прямо из жизни.

Матвеев подготовил и путеводитель по Владивостоку, который напечатали в 1902 г. В том же году он проехал через всю Японию от Хакодате до Нагасаки, а полученными впечатлениями поделился с читателями «Владивостока», отдавая должное вежливости и предупредительности японцев. «Ни на людных городских улицах, — писал Матвеев, — где я нередко бродил один и днем и ночью, ни в театре, ни при осмотре разнообразных достопримечательностей, иногда находящихся в очень темных местах, ни на пароходах, ни на железных дорогах, нигде и ни разу не слышал какой-либо грубости, хотя везде и всегда говорил, что я русский. Наоборот, везде и всегда японцы старались превзойти себя в вежливости. Вздумалось ли мне пойти посмотреть их храмы, больницы, заводы, типографии и т. д., они меня всюду и всегда водили и все показывали. Случалось, что сразу, только что познакомившись, они настойчиво приглашали остановиться у них, а не в гостинице. Нередко, когда на многолюдных станциях я невольно терялся, не обладая японским языком, сами служащие, видя, что иностранец смущается, приходили мне на помощь».

Совсем иное отношение наблюдалось к японцам в России. Профессор истории Кер Ямоока, знавший русский, французский, немецкий и китайский языки, немало натерпелся во время поездки в Харбин. Не редкостью было, когда русские городовые сгоняли японцев во Владивостоке на какие-то мероприятия нагайкой или подгоняли, хлестая по голым пяткам.

Какой журналист не мечтает о редакторском кресле? Была такая мечта и у Матвеева, и она осуществилась, когда он стал выпускать собственный журнал под названием «Природа и люди Дальнего Востока». «Весь Приморский край мне хорошо известен, — писал он. — А ведь это большой плюс. Начиная в наших углах какое-либо издание, нельзя первое время надеяться на многих сотрудников. Я уже редактировал газету и знаю, что дальневосточный редактор должен не только подбирать материал для печати, но и сам писать статьи, корректировать их, подчас стоять над версткой номера, заведовать продажей газеты. Ко всему этому прибавьте самое главное: вечно думать, что вот-вот наборщики загуляют, заменить их некому, номер издания может своевременно не выйти! Зная все это, я все же приступаю к изданию журнала. Я уже получил из Петербурга и Москвы ряд клише, изготовленных с моих фотографий, иллюстрирующих жизнь нашего края. Внешностью мой журнал будет походить на «Ниву», содержанием же на сойкинский журнал «Природа и люди». Много, много предстоит мне работы впереди».

О программе первого журнала на дальневосточной земле Матвеев сообщил в рекламе, которую напечатал в некоторых газетах Владивостока: «Всестороннее ознакомление русского общества с природой, людьми и жизнью их на Дальнем Востоке. Руководящая идея — сближение всех, живущих здесь, как равных друг другу народов, устранение всего того, что порождает взаимное недоверие, вражду и угрожает в будущем новыми потоками крови. В вопросах русской жизни журнал будет примыкать к наиболее радикальным элементам общества».

Он вынашивал идею с помощью журналистики сблизить народы, населяющие соседние с Приморьем страны, — Китай, Японию Корею. Настоящий энциклопедист в отношении того, что касалось этих стран, Матвеев понимал, что у народов, имеющих общим домом Дальний Восток, много общего. Он часто ездил на свою вторую родину — Японию, стараясь каждый раз заглянуть и в Хакодате. Его близкий друг и коллега Оба Касаку[4] писал об одном его приезде: «Однажды осенью он навестил меня в редакции газеты «Асахи» и сказал, что приехал утром этого дня. У меня было несколько билетов на выставку хризантем, и я его пригласил. По дороге Матвеев рассказывал, что собирается выступить с лекциями и рассказать о некоторых исследованиях в области трудовых вопросов Японии, но у него нет материалов о занятости японских женщин. Он попросил меня заехать по дороге в книжный магазин Марузен. Я ответил, что таких книг, видимо, нет, так как проблема данная не затронула Японию. На это он рассмеялся, похлопал меня по плечу и сказал: «Не шути! Разве в Нагасаки не женщины грузят уголь на суда, а на строительных площадках разве не женщины с ребенком за спиной таскают кирпич? В Европе такую работу женщины не выполняют». В книжный магазин мы заехали, но служащий сколько ни искал, но так и не нашел ничего по нужной теме. Матвеев был очень недоволен тем, что проблема женского труда в Японии никого не волнует, и высказал мне это. На выставке его заинтересовало название каждого цветка. Когда я не мог перевести, он сам пытался составить перевод из значений каждого отдельного иероглифа. Хорошо разбираясь в иероглифике, в сложных названиях хризантем он видел глубокий смысл».

Чтобы журнал был рентабельным, Матвееву приходилось экономить на всем. Не имея возможности выплачивать авторам гонорар, большинство материалов для журнала он писал сам. По этой же причине старшие его сыновья работали на типографской машине, они же бегали по городу, разнося журнал подписчикам. Дела в издательстве шли неплохо, журнал быстро раскупался, но через семь месяцев после выхода в свет первого номера читатели вместо ожидаемого 28-го получили извещение следующего содержания: «От редакции журнала «Природа и люди Дальнего Востока». По независящим от редакции обстоятельствам в выпуске журнала произойдет некоторая задержка. Срок подписки по окончании ее будет соответственно удлинен».

Мало кто из владивостокцев знал, что причиной задержки очередного номера был арест Матвеева. Его задержали, когда он через Обу Касаку получал привезенные из Японии клише для своего журнала. Они оказались завернуты в листы бумаги с нелегальным содержанием. Оба Касаку писал об этом так: «Во время войны в Японию приехал доктор Рассел (Н. К. Руссель-Судзиловский. — А. Х.), представитель социал-демократической партии, старый человек по возрасту, но очень энергичный. Он попросил меня отправить во Владивосток для военных репатриированных какие-нибудь пропагандистские материалы этой партии, оказать помощь в распространении их. После наступления мира я первым пароходом «Хозан-мару» под видом груза привез эти материалы и был схвачен сразу же по прибытии. Старая императорская Россия была государством с хорошо отлаженной системой политического сыска. Не прошло часа или полутора после прибытия в порт Владивосток, как появились несколько жандармов и полицейских и выразили желание сопровождать меня до таможни. У ее дверей стояли вооруженные часовые. Переступив порог, я увидел разбросанные пропагандистские материалы. Ящик был разбит и выброшен».

Общий вид на участок с русскими могилами на Иностранном кладбище в Кобе. Фото автора

С целью облегчить участь Матвеева Руссель-Судзиловский напечатал следующее заявление: «Редакция «Воли» никогда не состояла в каких-либо конспиративных отношениях с Н. П. Матвеевым, никогда его адресом не пользовалась, не имея в этом решительно никакой нужды, т. к. сношения с Владивостоком вполне оборудованы при помощи организации, к которой Матвеев никогда не принадлежал». Это не помогло. Японца из русской тюрьмы выпустили быстро, а Матвеев просидел в ней около года.

Выйдя на волю в декабре 1907 г., Матвеев больше не вернулся к журналу, а стал корреспондентом газеты «Далекая окраина». Еще до ареста, 6 апреля 1906 г., он подавал губернатору заявление по поводу издания во Владивостоке еженедельной газеты «Далекий край», в которой хотел давать материалы и о соседних странах, но заявление осталось без ответа.

Владивостокская охранка следила за Матвеевым вплоть до Февральской революции 1917 г. В агентурных сводках полиции отмечалось, что он является одним из руководителей местной организации социал-демократов.

Летом 1909 г. в составе туристической группы Матвеев вновь побывал в Японии. Целью поездки было налаживание контактов между двумя странами после окончания Русско-японской войны. В газете «Дальневосточная звезда» вышла его статья под названием «Первая поездка в Японию». На следующий год в этой же газете он опубликовал статью «Русская прислуга в Японии», в которой рассказал о первых русских в Хакодате. В 1912 г. в своей типографии Матвеев издал путеводитель по Японии, составленный Аркадием Поповым, сотрудником владивостокской газеты «Восток». В книгу были включены путевые заметки тех, кто уже побывал в Японии.


Креститель Японии отец Николай (Касаткин)

Впервые отец Николай побывал в Токио, тогдашнем Эдо, еще в 1865 г., когда вместе с консулом И. А. Гошкевичем они пришел сюда из Хакодате с официальным визитом на корвете «Богатырь». Может быть, уже тогда будущий святой Японии присматривался, где лучше разместить православный собор? В 1872 г., приехав в Токио для устройства православной миссии, он остановился в гостинице Цукидзи, а для катехизических лекций снял помещение неподалеку. Его вторым домом стал храм Зодзодзи, с настоятелем которого он познакомился. Когда в том же году гостиница сгорела, священник переехал в местность Ирифуне, где продолжил миссионерскую деятельность.

Отец Николай полагал, что с началом Реставрации Мейдзи наступило благоприятное время для проповедования Слова Божьего в Стране восходящего солнца. В это время многие молодые японцы хотели изучать русский язык, и вскоре после прибытия в Токио Николай получил предложение министра иностранных дел Соесимы открыть школу русского языка. Владыка отказался от этого предложения, хотя и стал обучать русскому языку сыновей Соесимы и графа Хидемару. Благожелательно относился к отцу Николаю и император Мейдзи, переводчиком которого священник был во время визита в Японию великого князя Алексея Александровича в 1872 г.

Наконец, в сентябре 1872 г. в районе Сурутадай было найдено подходящее место для церкви. Там возвышалась пожарная каланча, служившая одновременно своеобразным маяком для судов, входивших в порт Эдо. Место было исключительно эффектным и во многом соответствовало традициям древнерусского зодчества: храм на Руси обычно располагался на возвышенности. Священник купил там дом, в котором и поселился. Оставалось дело за деньгами. Выделенных казенных средств было недостаточно, и в 1879–1880 гг. архимандрит Николай посетил Санкт-Петербург, Москву, Казань, Киев и Одессу. Основной целью был сбор средств на строительство кафедрального собора в Токио. Владыка из Японии смог увлечь своей идеей многих, ему постарались помочь Ф. Н. Самойлов, Ю. С. Нечаев-Мальцев, дочь адмирала Путятина Ольга Ефимиевна и другие. 30 марта 1880 г. в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры состоялась хиротония архимандрита Николая во епископа с титулом Ревельский, викарий Рижской епархии. Так Прибалтика стала условным местом пребывания для японского епископа.

В Петербурге архимандрит Николай нашел и архитектора, способного воплотить его замысел в жизнь. Им стал профессор М. А. Щурупов, имевший в столице архитектурную практику и известный, прежде всего, как создатель нескольких храмов, построенных в русском и византийском стилях. Он подготовил грандиозный проект храма в Токио, рассчитанного на полторы тысячи прихожан. Замысел русского архитектора воплощал в камне английский зодчий Джошуа Кондер, широко известный в Японии. С 1878 по 1907 г. этот архитектор построил в японской столице более 50 зданий: Токийский императорский музей (1881), дворец Рокумэйкан (1883), здание Морского министерства (1895).

Строительные работы по сооружению собора, «подавляющего своей внушительностью столицу империи», как писала одна из газет, продолжались около десяти лет. Кирпичный храм поражал грандиозностью: его покрытый медными листами купол вознесся над землей на 35 м, колокольня была на пять метров выше. Площадь внутреннего пространства составляла 805 кв. м. Размеры храма вызывали у некоторых японцев чувство страха перед Россией. Храм освятили 24 февраля (7 марта) 1891 г. при участии 16 священников и 4000 верующих, прибывших с разных концов Японии. На открытии должен был присутствовать наследник российского престола цесаревич Николай, но из-за трагического инцидента в Оцу он в Токио так и не приехал, и храм освятили без него.

Строительство собора не было основным делом для епископа Николая, считавшего главным направлением своей деятельности в Японии миссионерство. По возвращении в Токио в октябре 1880 г. он энергично приступил к осуществлению программы православной миссии, предполагавшей помимо возведения Воскресенского храма расширение миссионерства, издательского дела и обучения японцев русскому языку. Миссионерские усилия владыки Николая были впечатляющи: по отчету Русской миссии в Японии, на июль 1889 г. в ней имелось 215 общин, 159 церковных зданий, 24 священника и 17 025 верующих. Все это благодаря личности начальника миссии, который по сравнению с католиками и протестантами, имел ничтожные средства. В то же время на страницах его дневника имеется немало пессимистических записей о том, что японцы недостаточно восприимчивы к идеям православия.

Важное значение владыка Николай придавал печатному слову. Кроме журналов «Сэйке симпо» (Православные вести), «Сэйке ева» (Православные беседы), «Урани-сике» (Скромность), «Синкай» (Духовное море), «Нива» (Сад), «Нироку симбун» (Круглосуточная газета), «Симэй» (Предназначение) православная миссия выпустила в свет огромное число книг: библейские комментарии, проповеди, Катехизис, труды по церковной истории, жития святых и пр. Кроме богословских работ японцы знакомились с русской классикой: на страницах журналов впервые были напечатаны произведения А. Пушкина, Л. Толстого, Н. Некрасова.

Много усилий владыка Николай потратил на становление Токийской православной семинарии, открытой в 1874 г. В нее принимали студентов в возрасте 15–16 лет, имевших начальное образование, и обучали в течение семи лет. Для преподавания японской истории, математики, литературы и классических исследований по Китаю пользовались японским языком. Изучение Ветхого и Нового Заветов, вероучения, церковной истории, всемирной географии и истории, логики, литургики, гомилетики, физики, психологии, апологетики, систематического богословия, канонического права, философии, церковной музыки и иных дисциплин велось по русским текстам. Первый выпуск из семинарии состоялся в 1882 г. Лучших выпускников глава миссии отправлял в Россию для продолжения обучения. Помимо японцев в Токийской семинарии учились и русские мальчики, которые вернулись в Россию настоящими знатоками японского языка.

Несмотря на кровопролитную Русско-японскую войну, епископ Николай смог удержать позиции православия в Японии. Он призывал православных японцев исполнять долг, а кому придется сражаться, «то не из-за ненависти к врагу, а из любви к отечеству». «Я же отныне не буду принимать более участия в общественных богослужениях нашей церкви, — писал он. — Доселе я молился за процветание и мир японской империи. Ныне же, раз война объявлена между Японией и моей родиной, я как русский подданный не могу молиться за победу Японии над моим собственным отечеством. Я тоже имею обязательства к своей родине, и именно поэтому буду счастлив видеть, что и вы исполняете долг в отношении своей родины».

 Собор Воскресения Христова в Хакодате. Фото автора

В России оценили мужество владыки Николая, оставшегося в Японии во время Русско-японской войны и сумевшего оказать неоценимую помощь и моральную поддержку русским военнопленным. 24 марта 1906 г. Святейший Синод возвел его в сан архиепископа Токийского и всея Японии, ему высочайше был пожалован бриллиантовый крест для ношения на клобуке.

Через два года, в 1908 г., к владыке Николаю приехал на помощь бывший ректор Санкт-Петербургской духовной академии Сергий (в миру Тихомиров). Он родился 3 июня 1871 в с. Гузы Новгородской губернии и был вторым сыном протоирея Алексея Тихомирова. Окончив Новгородское духовное училище, Новгородскую духовную семинарию, он поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию и постригся в монахи. В июне 1908 г. митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Владковский) напутствовал его в дальнюю дорогу следующими пророческими словами: «Считайте себя будущим преемником архиепископа Николая и… последним русским епископом в Японии. Поэтому подготовляйте себе преемника из японцев».

Архиепископ Николай скончался 3 февраля 1912 г. Как говорят, он успел передать отцу Сергию все дела и подписать важные документы. 19 февраля было совершено отпевание и погребение архиепископа Николая согласно его воле на кладбище в Янака. Проводить иерарха в последний путь пришли десятки тысяч японцев, в том числе и не христиане. На гроб были возложены сотни венков, среди которых выделялся венок от императора Японии. Многие отмечали, что с таким размахом в Японии еще не хоронили ни одного иностранца.

Владыка Николай оставил после себя в Японии собор, восемь храмов, 175 церквей, 276 приходов, одного епископа, 34 иереев, 8 диаконов, 115 проповедников и 3410 православных верующих. Японская православная церковь состоялась! Профессор Токийской православной семинарии Прокл Ясуо Ушимару отмечает: «Святитель Николай желал, чтобы японцы сами создавали свой духовный мир. Он хотел иметь японских архитекторов, японских иконописцев и японские хоры. Необходимы были японские катехизаторы и священники для еванге-лизации всей страны в послушании требованиям Евангелия. Для помощи им необходимы были книги Священного Писания, книги по вероучению и духовности. Должны были выходить журналы для поддержания ежедневной духовной жизни. И, наконец, необходимо было теплое и тесное общение верующих. Без преувеличения можно сказать, что святитель Николай достиг всего этого при основании японской православной культуры периода Мейдзи. Нет сомнения в том, что широкая публика вокруг новоучрежденного им православного присутствия находилась под влиянием его духовности. Это влияние не было ограничено узкой сферой, но распространилось во всем японском обществе, где оно сохраняется и по сей день. Необходимо признать, что благодаря именно этому влиянию Православие приобрело реальное значение в истории Японии».

У архиепископа Николая было множество учеников. Они не только плодотворно занимались православием, но и знакомили Японию с русской культурой и языком. Профессор Токийской православной семинарии Хейкичи Ивасава преподавал русский язык в Армейском университете и Офицерской школе. Он помог священнику Российского посольства отцу Сергию Глебову создать в 1888 г. японский учебник «Русская грамматика». Йосибуми Куроно, автор русско-японского разговорника и других учебных пособий, преподавал в С.-Петербургском университете, где учил будущих известных японоведов Николая Невского и Сергея Елисеева. Ректор Токийской православной семинарии Какусабуро Сенума, получивший высшее богословское образование в России, стал знатоком жизни и творчества Л. Толстого и первым перевел на японский язык роман «Анна Каренина». Его перу принадлежат также книги о русском языке. Жена Сенумы Кайо (урожденная Ямада) также стала известным переводчиком русской литературы. В 1908 г. вышла ее книга «Труды Чехова».

Известной художницей стала Ирина Ямасита. Проучившись три года в России, она возвратилась в Японию и занималась иконописью вплоть до смерти в 1939 г. в возрасте 83 лет. В Японии известны имена литератора Горо Амада, автора популярной книги «Гангстерская история Токая», и Такусабуро Горо, одного из создателей конституции императора Мейдзи. Политическую карьеру сделал православный Кенторо. Студент Кенсусе Андо, преподававший одно время в С.-Петербургском университете, стал мэром Йокогамы. Нозому Накагава — губернатором Осаки, а Хичисабуро Хирао — министром просвещения. Следует упомянуть Сейчи Аоки, члена парламента и вице-министра сельского хозяйства и лесных угодий, а также профсоюзного деятеля Бундзи Сузуки (1885–1946) и многих других. Эти и многие другие студенты владыки Николая проявили большую активность на японской политической арене в ту эпоху.

 Кафедральный собор Воскресения Христова в Токио. Фото автора

Выпускником семинарии был Сому Нобору, настоящее имя которого Наотака (1878–1957). Он родился на острове Намами, а вырос в южной части города Кагесима, где посещал православный храм и крестился. Он преподавал в семинарии психологию и логику, а затем работал в Военной школе и в Офицерской академии, газетах «Асахи» и «Майнити», Министерстве внутренних дел и Национальном исследовательском институте, Японском университете и университете «Васеда». Его магистерская работа «Русская и советская литература» получила премию Японской академии искусств и премию Йомиури за литературные труды. В 1946 г. он возглавил школу русского языка при соборе Николай-до. Он известен как автор биографии Н. В. Гоголя, изданной в православном молодежном органе «Комиссия», благодаря чему Япония узнала русского классика.

Архиепископ Николай и микадо Мейдзи скончались в один и тот же год. Одна эпоха закончилась, а вторая стояла у порога.


На юге Японии

Несмотря на то что русские корабли приходили в Нагасаки постоянно, а коммерсанты с российского Дальнего Востока имели устойчивое положение в Японии, здесь долго не было официального представителя Российской империи. Первым стал не профессиональный дипломат, а купец Александр Фридригович Филиппеус. Еще в юные годы романтические мечты гимназиста о неведомых странах привели его из Петербурга на далекую окраину империи. В Иркутске он поступил на службу коллежским регистратором в Главное управление Восточной Сибири. Вскоре его определили заседателем в суде, но и там он не задержался недолго — прекрасное знание языков позволило ему занять место переводчика в Российско-американской компании.

Нагасаки, Инаса. Буддистский храм Госиндзи. Фото автора

Там молодой чиновник не сошелся во взглядах с начальством и перешел на работу библиотекарем в штаб командира Петропавловского порта. Недолго служил он и на новом месте, о причинах этого говорит запись в послужном списке: «А. Ф. Филиппеус по ветрености характера и привычек свободно рассуждает о действиях своего начальства и вообще обо всем, что касается до администрации…»

В конце концов, бросив службу, Филиппеус занялся коммерцией. Центром своей деятельности он сделал Нагасаки, где перекрещивались торговые пути многих стран. Здесь было проще купить товар, с которым затем можно было отправиться по дальневосточным морям. Видя, что русские в Нагасаки разрознены, а командиры судов не знают, где получить снабжение подешевле, предприниматель сделал вывод, что здесь его коммерческие способности будут востребованы. В ноябре 1868 г. он стал русским коммерческим консулом в Нагасаки. Над домом № 17 по участку Минамиямате стал развеваться русский флаг. Российское правительство было очень благодарно ему за посредничество в торговых операциях и наградило орденом Св. Станислава 2-й степени (1869). Филиппеус, кстати, пошел дальше практической деятельности, начав собирать и анализировать сведения по русско-японской торговле.

Мост «Очки» в Нагасаки. Фото автора

В начале 1869 г. дела потребовали, чтобы Александр Фридригович уехал из Нагасаки, и поэтому в марте он снял с себя обязанности русского консула. Временно их стал исполнять Д. В. Лимбрутген (J.W. Leembruggen), служащий компании «Walsh & Со.», и в это время консульство располагалось по адресу этой компании в доме № 12 на Хигасиямате. Вскоре по просьбе властей Филиппеус вернулся в Нагасаки, но на посту консула пробыл недолго: с октября 1870 г. по 1871 г.

Вспомнив опыт коммерческой деятельности Российско-американской компании, Филиппеус купил в 1870 г. пароход «Камчатка» грузоподъемностью в тысячу тонн и начал заниматься снабжением Охотского побережья. Вначале товар из Америки, Германии, Китая и Японии привозили во Владивосток, а уже оттуда судно коммерсанта, взяв на борт пассажиров и груз, развозило их по мелким бухтам и портам. Зимой, когда прекращалось плавание в северных морях, пароход Филиппеуса держал линию между Владивостоком и портами Японии. Уже в те времена бывшего библиотекаря называли «основателем русского торгового мореходства в наших водах на северо-востоке Азии». В 1885 г. предприниматель изложил свой опыт в небольшой брошюре «Записка надворного советника А. Ф. Филиппеуса о Камчатке и портах Охотского моря».

После Филиппеуса в Нагасаки несколько лет не было российского консула, и по просьбе русских властей в 1872–1874 гг. делами России, в том числе помощью русским морякам, занимался консул Германии. Российский флаг снова появился в Нагасаки в 1874 г. Первым штатным консулом стал молодой талантливый дипломат Александр Эпиктетович Оларовский. Под консульство он присмотрел дом № 5 на Минамиямате, недалеко от того места, где когда-то жил Филиппеус, в восточной части города, на горе, которая террасами спускалась к набережной.

Василий Яковлевич Костылев, назначенный на должность российского консула в Нагасаки 33-летним в 1881 г., пробыл здесь недолго, его сменил П. Румин. После него короткое время обязанности российского консула исполняли Григорий Александрович Де-Воллан (1890–1892) и Михаил Михайлович Устинов, переведенный в 1897 г. в Нагасаки из Хакодате. Одной из важных составляющих деятельности как российского, так и других иностранных консульств, была защита интересов иностранцев, проживающих в Нагасаки. Особенно это касалось экстерриториальности, сохранения иммунитета от японских законов. Возможно, иностранцам и на руку была такая привилегия, но она вовсе не означала, что они были вольны совершать преступления. Консульства крупных стран служили судами в случае уголовных и гражданских правонарушений, а консул выступал как судья. Каждое консульство в Нагасаки нанимало полицейского, чьей задачей было поддерживать порядок, арестовывать лиц, подозреваемых в преступлениях, и препровождать их в тюрьму, которая имелась в каждом консульстве.

Моряки хорошо знают, какой бедой грозит судну любой пожар, поэтому регулярные корабельные учения отрабатывают действия каждого по борьбе с огнем, доводя их до автоматизма. Выучка и отвага русских моряков не раз помогали при тушении пожаров в Японии. В этой стране, где большинство построек сооружалось из дерева, а техника тушения огня была очень примитивной, пожары превращали в пепелища не только маленькие селения, но и большие города. Еще в 1858 г. моряки с «Аскольда» продемонстрировали японцам слаженные и умелые действия при тушении пожара в Десиме. И вот 25 января 1874 г. экипаж корвета «Богатырь» под командованием капитана 2-го ранга Д. П. Шафрова еще раз доказал, что в борьбе с огнем русским морякам нет равных.

Нагасаки. Справа — Христина Ричардовна Щербинина. Из архива Л. Яшковой (Токио)

Казалось, что огонь нельзя остановить. Домишки лепились друг к другу, и пламя мгновенно охватывало все новые и новые строения. Огонь перелетал даже через узкие улицы. Легкие жилища нагасакцев пожирались пламенем одно за другим. Люди уже перестали бороться с пожаром и просто бежали, чтобы спасти жизнь. Естественной преградой для огня был канал с переброшенным через него мостом. Командир «Богатыря» сразу понял это и расставил матросов на подступах к мосту. Казалось, люди вот-вот дрогнут перед натиском огня, но моряки отважно стояли на месте, понимая, что если они отступят, то город перестанет существовать. И люди выдержали… Губернатор Нагасаки в знак благодарности прислал на борт «Богатыря» бочонок саке и 500 яиц. Командир Шафров, правда, отказался принять дар и попросил от имени экипажа передать его тем горожанам, которые больше всего пострадали от пожара.

Этим происшествием не закончились приключения моряков с «Богатыря». Им довелось принять участие и в международном конфликте, выступив в роли защитника интересов Японского государства, когда в конце января 1874 г. в г. Сага провинции Хизек (о. Кюсю) произошли большие волнения. Местный гарнизон, будучи не в силах оказать сопротивление, разбежался. В ночь с 8 на 9 февраля 1874 г. на «Богатырь», уже готовый к выходу в море, прибыл германский консул. Он сообщил капитану, что около пяти тысяч восставших находятся в 17 милях от города, и попросил оказать помощь, высадив на берег десант. Д. П. Шафров согласился и даже предложил принять на борт иностранных жителей Нагасаки. «Кронштадтский вестник» по этому поводу писал: «Переходя к плаванию наших судов за границей, мы опять напомним уже сообщенную нами депешу о беспорядках, вспыхнувших в Японии, причем, как уже известно нашим читателям, русский 8-ми пушечный фрегат «Богатырь» принял на себя в Нагасаки охрану телеграфной станции большого северного телеграфного Общества Сибирско-Японского телеграфа».

Стенд с картой русских достопримечательностей в Нагасаки. Фото автора

На другое утро командир «Богатыря» под видом учений высадил на берег десант. Русские моряки строем прошли до Немецкого консульства, а потом вернулись на корабль. В течение нескольких дней положение оставалось критическим, и губернатор Нагасаки попросил русских моряков взять на сохранение городскую казну с 40 тыс. долларов. В случае опасности он собирался и сам укрыться на «Богатыре». Через некоторое время из Шанхая подошли английские канонерские лодки, а также американский и японский корветы, а японский военный гарнизон увеличился на полтысячи солдат: дополнительно сюда были посланы силы из Осаки, Токио и Фукуоки. Только 25 февраля, когда капитан «Богатыря» получил известие, что восстание подавлено, судно вышло в море.


В Йокогаме и Токио

В середине 1865 г. российским консулом в Хакодате был утвержден Евгений Карлович Бюцов. Несмотря на молодость, он был опытным дипломатом. С 1856 г. он занимал должность секретаря по дипломатической части при генерал-губернаторе Восточной Сибири и участвовал в переговорах, предшествовавших заключению Айгуньского договора с Китаем, с 1858 г. числился в штате Министерства иностранных дел, затем работал в дипломатических и консульских представительствах в Китае. Приехав в Японию, Бюцов сразу понял, что Российское консульство, которое по сути являлось посольством, находится в неудачном месте. Здесь отсутствовали прямые связи с Европой и США, торговля находилась в зачаточном состоянии. Об этом он написал в своем донесении от 18 января 1867 г. Кроме того, близость Хакодате к российским берегам, которая при открытии консульства казалась огромным преимуществом, не могла компенсировать отдаленности этого порта от японской столицы, что существенно затрудняло ведение дипломатических дел. Но и находясь вдали от Эдо, Бюцов сумел принять участие в решении важных проблем, например, внести изменения в Трактат 1858 г., которыми была снята значительная часть ограничений в торговле с Россией. Японцы получили возможность без посредников торговать с русскими, использовать новый таможенный тариф. В конце декабря 1867 г. такое соглашение было им подписано. Бюцову выпала роль и продолжить переговоры по разграничению Сахалина, начатые Гошкевичем. Он был в постоянном контакте с начальником Сахалинского отряда подполковником В. де Витте, который сообщал консулу об условиях жизни на Сахалине, количестве проживавших там японцев и их основном поселении Кусуна-Катани.

Русские и японские прихожане храма Покрова Пресвятой Богородицы в Йокогаме. Фото из архива семьи Лавровых (США)

Летом 1868 г. Бюцов узнал о предполагаемом переводе консульства в Йокогаму, но помешала вспыхнувшая в Японии гражданская война. Тем временем в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел приняли решение об учреждении в Йокогаме Российского генерального консульства, по сути дела, посольства. Вскоре Е. К. Бюцов уехал в Йокогаму, а его место в Хакодате занял А. Е. Оларовский.

Со времен Е. В. Путятина и Н. Н. Муравьева-Амурского русские постоянно заглядывали в Эдо. Японцы всячески усложняли эти посещения, а уж о том, чтобы здесь поселиться иностранцу, не могло быть и речи. Последней преградой на пути туда, своеобразными воротами, как раз и служила Йокогама. Посетивший Йокогаму в 1866 г. М. И. Венюков описывал ее так: «Иностранцы занимают юго-восточную часть Иокогамы, дома их, то европейской архитектуры, то, так называемой, колониальной, раскинуты вдоль правильных улиц… Дома европейского вида, каменные в два этажа, ныне не редкость в Йокогаме, но чаще встречаются колониальные, то есть такие, у которых один нижний этаж каменный, а верхний — деревянный, и около первого со всех сторон сделан балкон с навесом, называемый верандою…И хотя мне приводилось лично осматривать самый арсенал и его окрестности, но план их ни снять, ни достать готового не удалось, так как Японское правительство в этом случае очень подозрительно к иностранцам. Ныне случай доставил мне возможность за небольшую сумму ($ 35) приобрести такой план от одного из основных чиновников арсенала, который вместе с тем доставил мне возможность скопировать карту Иокосокской бухты».

В конце 1866 г. Йокогама почти вся выгорела, но усилиями японцев вновь возродилась из пепла. В городе проживало около 800 человек, включая европейцев, насчитывалось около тысячи английских и французских солдат и около тысячи китайцев. Еще несколько тысяч японцев жили за городской чертой. Йокогама служила и перевалочной базой при переселении китайцев и японцев в Америку. Город уже было трудно удержать в отмежеванной площади, не помогали и каналы, предназначенные для этой цели. Он расширялся, появились загородные дома богатых йокогамцев.

Следующее описание Йокогамы, составленное гидрографом К. С. Старицким, относится к 1870 г.: «Набережная из тесаного камня, чистые улицы, высокие двухэтажные дома, обшитые камнем, магазины с зеркальными стеклами, богатые загородные дома с окружающими их изящными садами, — все это выглядит так хорошо, что после многолетних странствий по нашим бедным постам маньчжурского берега и Сахалина невольно любуешься этим возлюбленным дитятей дипломатии и торговли Европы и Америки с Японией и на минуту чувствуешь себя как будто в Европе. Йокогама еще совсем молодой город, ему и 11 лет нет, а между тем значение и сила его очень значительны».

Несмотря на обилие иностранцев, развлечений в городе было немного. Имелся театр, но артисты из других городов в него почти не приезжали. Англичане устраивали скачки и пытались охотиться. «Однако, наиболее же обыденное, можно сказать, главное развлечение йокогамцев, как приезжающих, так и давно живущих, их хождение по японским лавкам, полным лакированных ящиков, бронз, черепаховых изделий, разных костяных и деревянных безделушек и прочих японских курьезов. Из лавок этих состоит целый квартал, главная улица которого так и носит название Curious. Но все это годится еще засветло: с наступлением же сумерек, и малым развитием здесь семейной жизни, публика сосредотачивается преимущественно в гостиницах, которых здесь множество, да еще в клубах; последних два: английский, или клуб «Соединение», и немецкий. В немецком я был только раз на вокально-инструментальном концерте его членов — веселых, цветущих немцев; с английским же клубом более знаком и могу рекомендовать, как лучшее тихое убежище против издержек и скуки отелей. В клубе этом, поддерживаемом преимущественно офицерами английской эскадры, можно найти хороший обед, четыре бильярда, кегли и обширную библиотеку из периодических изданий Англии, а равно местных йокогамских газет, коих здесь выходит теперь три ежедневно, все на английском языке; с 1-го февраля ожидается, впрочем, выход и французской газеты, — она будет четвертая, значит. Вот какая благодать в городке с двумя-тремя тысячами европейцев и американцев, скученных на пространстве квадратной полуверсты».

Осенью 1872 г. произошло историческое событие: с японским микадо встретился сын российского императора Алексей Александрович Романов. Визит великого князя в Японию не был официальным, о предполагаемом посещении там узнали из иностранных газет.

Через три года во дворце микадо состоялась более важная встреча, ставшая вехой в отношениях между Японией и Россией. 10 июля 1875 г. из Кобе в Йокогаму пришел клипер «Всадник», которому поручалось участвовать в разграничении русско-японской границы. Вначале русские моряки закупили продовольствие, а 12 августа 1875 г. командир вместе с посланником камергером Струве и членами Сахалинской комиссии были представлены императору Японии. Вечером их пригласили на ужин во дворец Хамаготен. 15 августа на судно прибыли члены комиссии, а на следующий день клипер снялся на Хакодате.

В том же году, вскоре после заключения российско-японского договора, Россия получила в пользование участок земли в Йокогаме под размещение консульства, за который стала ежегодно вносить плату в размере 111 мексиканских долларов. Русская община тогда не отличалась многочисленность, и деятельность консульства поначалу оставалась незаметной. Об этом свидетельствуют записки первых русских туристов.

«Рэшиан консул, — говорю я куруме, подделываясь под жаргон здешних иностранцев. — Вакаримас? Понимаешь?

— Хэ, да, — откликнулся курума, и мы покатили.

Вот Main street — главная улица, вторая параллельная морской набережной. Улица узка, будто в старинном городе Европы, и не особенно пряма; дома обыденной колониальной архитектуры, по крайней мере снаружи. С обеих сторон из окон и дверей разносится в воздухе резкий аромат поджариваемого чая — тут чайные фабрики. Пахнет на первый раз, право, недурно.

Едем дальше. Пошли магазины. Торгуют больше бакалейным товаром, кой-где платьем; есть два москательные магазина, один книжный, один часовой и один редкостей.

Вот мы остановились. Поднимаю глаза и вижу вывеску: «Kaiserlich deutsches consulat».

— Тьфу, пропасть, неужто я похож на немца, что меня сюда привезли?

— Аната, — говорю куруме, — кучира джерман консул. Ваткуси рэшиан ару. Доку рэшиан консул аримас?

Курума только руками развел, — не слыхал, дескать. Спросил я в одном магазине, где русский консул, спросил в другом, в третьем, нигде не знают. Только у английского полисмена узнал я, наконец, что консул наш живет в двух шагах дальше, в доме № 79. У нашего консульства нет собственного дома, как у других; нет ни мачты, ни флага, ни даже вывески, а публикой посещается редко, что ни один курума его не знает. И каждый раз потом чуть забудешь сказать «Стиджу ку бан, № 79», сейчас привезут к немцу. Видно, такова наша участь, — на край света заберись, а все немцы будут мозолить глаза.

Консул познакомил меня с профессором Александром Васильевичем Григорьевым, своим бывшим университетским коллегой, такою же замечательной личностью, как он и сам. Профессор шел на пароходе «Норденшельд», чтобы посетить Ледовитый океан и северные берега Сибири, а теперь возвращается назад в Петербург, так как пароход потерпел аварию у берегов Хоккайдо. Консул, профессор, какой-то русский кочмарь да несколько русских евреев-коммерсантов — вот и вся русская колония в Йокогаме, где французов считают сотнями, а англичан даже тысячами».

Здание российского консульства в Йокогаме было построено в 1880 г. по проекту английского архитектора Дж. Смэдли в так называемом «колониальном» стиле. Тогдашний вице-консул коллежский асессор Александр Пеликан заключил контракт с немецким предпринимателем Г. фон Геммертом, который дал средства на строительство здания и стал затем его владельцем, а само здание передал в аренду России. Контракт предусматривал, что по истечении десяти лет дом станет собственностью России.

С открытием дипломатической миссии в Токио в течение длительного времени, до 1883 г., интересы Российской империи в Японии представлял Кирилл Васильевич Струве, сначала в ранге поверенного в делах, а затем, с 1876 г., — посланника. Он пробыл в Японии девять лет, «оставив о себе добрую славу и сожаление всех, что должен был уехать; он особенно пользовался сильной симпатией японцев за его в высшей степени деликатное с ними обращение». Струве покинул Йокогаму 25 февраля 1882 г.

Пришло время рассказать о первом русском успешном коммерсанте в Японии. Лейтенант Алексей Александрович Корнилов прибыл в Хакодате со своим денщиком Петром Алексеевым, а покидал Японию уже без него: к 1862 г. матрос первой статьи Алексеев отслужил 13 лет и имел право уйти в запас. Несмотря на принадлежность к разным сословиям, офицера связывала с ним многолетняя дружба. Денщик был родом из его поместья Ивановское Тверской губернии. Вместе они отправились служить на Черноморский флот. Оба участвовали в Синопском сражении и получили воинские награды. Вместе на «Джигите» пришли в Хакодате.

После долгих раздумий и обсуждений со своим барином тридцатилетний отставной матрос решил остаться в Японии и заняться коммерцией. Алексеев уже хорошо говорил по-японски и считал, что здесь перед ним открываются большие возможности быстро встать на ноги. В конце 1863 г. он открыл в Хакодате первую русскую гостиницу «Николаевск», предлагая посетителям комнаты, меблированные по-европейски. К услугам постояльцев там была хорошая прачечная. Еда в гостинице готовилась по русским рецептам, имелись хорошие вина, ликеры и морсы. Посетители могли сыграть в бильярд и кегли. Любителям верховой езды Алексеев предлагал за умеренную плату лошадей. Брался он и поставлять на русские суда всякое снабжение по умеренным ценам. Он мог также организовать пикники за городом или официальные обеды.

«Открывая гостиницу и комиссионерскую контору в Хакодате для русских судов, — писал он, — я имел в виду не только удовлетворить судовым потребностям, но даже и прихотям, доступным в Хакодате, и, несмотря на весьма сильную иностранную конкуренцию, гг. русские не оставляют меня своими посещениями, заказами, поручениями и комиссиями, что мне дает право думать, что я выполнил заданную себе задачу удовлетворительно, а потому надеюсь с каждым годом заслуживать себе лучшую репутацию и этим заставить русские суда исключительно обращаться ко мне со своими нуждами и доказать тем, что русские суда могут снабжаться в иностранных портах без иностранного посредничества и лучше».

Иностранное кладбище в Йокогаме.
Памятник на могиле купца П. А. Алексеева. Фото автора

В октябре 1864 г. в Хакодате состоялось первое русское бракосочетание: служанка И. А. Гошкевича Софья Абрамовна вышла замуж за П. А. Алексеева. Церемонию венчания совершил отец Николай. Несмотря на трудности, коммерция понемногу расширялась. Алексеев совершал поездки в Николаевск и Владивосток, объехал все порты, где останавливались русские корабли. Со временем, поняв, что возможности Хакодате уменьшаются, он решил свернуть там все дела и переехать в столицу Японии вместе с консульством и приходом. Он стал строительным подрядчиком первых русских зданий в Токио. Увы, прожил первый в Японии русский предприниматель недолго: сильная простуда быстро подвела итог земной жизни русского самородка. Петр Алексеев скончался 26 октября 1872 г. в Эдо (Токио).

После смерти мужа Софья Абрамовна устроилась экономкой при посольской церкви. Получив деньги по наследству, вдова передала часть средств на нужды церкви. В последние годы С. А. Алексеева приглядывала за детьми российского посланника Струве. Это о ней написал В. В. Крестовский: «…B веселом детском обществе, под присмотром почтенной русской няньки, уже около двадцати лет живущей в Японии и отлично говорящей на языке этой страны». С семьей посланника Струве она позднее уехала в Америку, успев перед этим поставить памятник на могиле П. А. Алексеева. 20 февраля (4 марта) 1882 г. владыка Николай записал в дневнике: «Приезжала также прощаться Софья Абрамовна, отправляющаяся с детьми Струве; с 1858 года она в Японии; застал я ее совсем молодою, уезжает — седая».


Андреевский флаг в стране Восходящего солнца

Среди иностранцев и населения Нагасаки Инаса была известна как Русская деревня.

«Мы крикнули очередную фуне (японские лодочники-перевозчики так же, как гонконгские, строго наблюдают между собой очередь), и одного слова «Инаса» было достаточно, чтобы перевозчик понял нас в полной мере.

— Иноса?.. Харасё! — сказал он с добродушным смехом, видимо, щеголяя перед нами знанием русского слова «хорошо».

Это местечко и в самом деле с годами приобрело вид обычной деревеньки где-нибудь на Руси, правда, с заметной примесью японского колорита. Дорога в виде широких ступеней вела в гору, образуя улицу, по бокам которой ютились деревянные, в основном одноэтажные домишки. Некоторые из них были украшены легкими верандами. У входа в лавки качались большие продолговатые фонари, испещренные иероглифами, но встречались и русские вывески: «Здесь размен денег» или «Мелочная лавка». Из-за невысоких заборов виднелись цветущие садики и стены, покрытые вьющимися растениями. Время от времени через улицу протекали оросительные ручьи, выбегающие из-под заборов; они весело журчали по разноцветной гальке между папоротников и мшистых камней. На одном из холмов был выстроен довольно большой двухэтажный дом с вывеской «Гостиница Нева», которую моряки называли «Холодным домом», на что, видимо, имелись основания. Гостиницу содержало какое-то японское семейство исключительно для русских. Об этом предупреждала прибитая над входом особая доска с надписями по-японски, по-русски и по-английски: «Сюда допускаются только русские офицеры». В гостинице имелись буфет и бильярд, а на верхнем этаже располагалась обширная столовая с балконом, откуда открывается красивый вид на рейд, город и противоположные горы.

На шлюпочный сарай и баню, которые русские моряки соорудили в Инасе, ушли почти все имевшиеся деньги. На строительство лазарета средств уже не хватало. Закончить обустройство помогли пожертвования великого князя Алексея Александровича на Русское кладбище. Для больных построили двухэтажный дом, который внешне казался капитальным, даже каменным. На самом деле он состоял из заштукатуренных бамбуковых решеток, прикрепленным к столбам, на которых держалась черепичная крыша. На больничное белье, халаты, мебель деньги собирали по подписке, и моряки не остались безучастны. Особенную активность проявил лейтенант Верховский с корвета «Баян». В 1875–1876 гг. он смог собрать среди своих сослуживцев около 300 долларов, а когда узнал, что этих денег недостаточно, вскладчину со своими друзьями внес оставшуюся сумму в долг. Всем постройкам дали громкое название «Русский порт и Русское адмиралтейство».

Памятник на могиле гардемарина А. Попова и матроса С. Гомзикова. Русское кладбище в Хакодате. Фото автора

К тому времени в Инасе уже сформировался и второй участок русского кладбища, на котором хоронили офицеров. Могилы В. Павловского и Н. Владыкина находились на нем. Подпоручику Н. Владыкину, служившему на шхуне «Ермак» и скончавшемуся в апреле 1877 г., было 29 лет. В 1879 г. на Русском кладбище в Инасе появились две новые могилы: матроса клипера «Гайдамак» Петра Макарова и подшкипера лодки «Нерпа» Александра Нумма.

С прибытием в Нагасаки большого количества русских судов лазарет в Инасе оказался катастрофически мал. После консультаций между врачами и командованием было решено развернуть на берегу госпиталь, благо, владелец участка Сига-сан готов был безвозмездно уступить простой и удобный сарай. Комиссия, назначенная приказом Штакельберга для осмотра места, ужаснулась, когда увидела, во что превратилась некогда обжитая и ухоженная Русская деревня. «Непривлекательный тогдашний вид всех наших зданий в Инасе, запущенный вокруг их сад, беспорядок, царствовавший на всем состоявшем в нашем владении участке земли, все это, по заявлению одного из заслуживающих доверия очевидцев, производило на членов собравшейся комиссии неблагоприятное впечатление, под влиянием которого разрешение всех подлежавших обсуждению комиссии вопросов представлялось тогда затруднительным».

Общими усилиями быстро навели порядок, и 13 июля 1880 г. в Инасу были отправлены первые больные. Японская компания «Кихэ и Марокко» пристроила к госпиталю кухню и столовую, выделила посуду. «Японцы-поставщики умудрились так быстро пристроить к маленькому зданию, предназначенному для кухни, довольно большую палатку, принесли туда свои треноги, посуду, столы, развели огонь и, поддерживая замечательную чистоту и опрятность, стали готовить для русских желудков, как уверяют очевидцы, отличные русские щи и бифштексы; недоразумений с этими поставщиками, злоупотреблений с их стороны никогда не было; пища была всегда обильная и превосходная и, по возможности, по усмотрению врача, разнообразна». Больные получали еду три раза в день: утренний чай, обед и ужин, состоящие из двух блюд. С каждого больного брали 30 центов — так же, как и при нахождении на судне. Если требовалось вино или пиво, то за это взималась дополнительная плата.

Некоторые офицеры русской эскадры предпочитали размещаться в Инасе не вместе с другими моряками, а снимать отдельный японский дом и жить по-семейному, заводя себе временных жен. Стоимость такого жилья была относительно невысокой — 20–30 иен в месяц, при этом домохозяева, если жильцу было угодно, еще и готовили ему еду. Для ежедневных сообщений с городом и судами на рейде существовали офицерские вестовые и лодки-фуне. Нередко офицеры имели свою собственную фуне или же нанимали ее помесячно, обычно за 30 иен. Нанятый таким образом лодочник, по свидетельству очевидцев, в любое время дня и ночи находился в распоряжении своего хозяина. Как бы ни засиделся офицер в городе или сколько бы ни пробыл у себя на судне, лодочник неотлучно ожидал его в указанном месте. «Каждый из помесячных лодочников непременно сочиняет для себя свой особенный флаг, — писал В. В. Крестовский, — под тем предлогом, чтобы хозяину приметнее было его фуне, а в сущности, ради утехи собственному самолюбию: я, дескать, плаваю под флагом капитана такого-то, и не иначе как «капитана», ибо у лодочников и извозчиков всякий офицер непременно «капитан». Все они более или менее понимают и даже говорят несколько слов и фраз по-русски, по крайней мере, настолько, что в случае надобности можно объясниться с ними и без японского словаря. Впрочем, знакомство с русским языком среди жителей Инасы вовсе не редкость: благодаря постоянному пребыванию на рейде русских стационеров, имеющих ежедневные сношения со «своим» берегом в Инасе, жители этой «русской деревни» уже вполне с ним пообвыкли, освоились и в большинстве своем научились кое-как объясняться по-русски».

Интересные воспоминания об этой стороне пребывания русских моряков в Нагасаки принадлежат перу великого князя Александра Михайловича, который плавал на корвете «Рында». Он писал: «Как только мы бросили якорь в порту Нагасаки, офицеры русского клипера «Вестник» сделали нам визит. Они восторженно рассказывали о двух годах, проведенных в Японии. Почти все они были «женаты» на японках. Браки эти не сопровождались официальными церемониями, но это не мешало им жить вместе с их туземными женами в миниатюрных домиках, похожих на изящные игрушки с крошечными садами, карликовыми деревьями, маленькими ручейками, воздушными мостиками и микроскопическими цветами.

Впоследствии они намеревались выйти замуж за японцев, иметь детей и вести самый буржуазный образ жизни. Пока же они были готовы разделить общество веселых иностранных офицеров, конечно, только при условии, чтобы с ними хорошо и с должным уважением обходились. Всякая попытка зависти флирт с «женой» какого-нибудь офицера была бы признана нарушением существующих обычаев. Их определенное миросозерцание не носило никаких следов западноевропейского мышления; как все обитатели Востока, они проповедовали моральную непорочность и духовную верность, которая в их глазах ценилась гораздо выше физической невинности. Почти никто из европейских или же американских писателей не сумел истолковать эту черту японского рационализма.

Разбитое сердце «мадам Баттерфляй» вызвало взрыв хохота в Империи Восходящего Солнца, потому что ни одна из носительниц кимоно не была настолько глупа, чтобы предполагать, что она могла бы остаться с «мужем» до гробовой доски. Обычно «брачный контракт» заключался с японками на срок от одного до трех лет, в зависимости от того, сколько времени находилось военное судно в водах. Японии. К моменту истечения срока подобного контракта появлялся новый офицер, или же, если предыдущей «муж» был в достаточной мере щедр и его «жена» могла сэкономить достаточную сумму денег, то она возвращалась обратно в свою семью».

Иностранное кладбище в Йокогаме.
Памятник русским морякам. Фото автора

В один прекрасный день 1877 г. Александр Михайлович получил телеграмму от российского императора с приказанием нанести официальный визит императору. Российский посланник — в это время интересы Российской империи в Японии представлял К. В. Струве — составил сложную программу торжественных приемов, обедов, ужинов и банкетов. «Наш посланник, — вспоминал позднее князь, — был очень озабочен, так как я должен был явиться первым представителем европейских государств, которого когда-либо принимал японский император. Он объяснил мне при этом, что в своих беседах с микадо я должен буду пользоваться услугами переводчика, так как император ни на каком другом языке, кроме японского, не говорил. Я глубокомысленно усмехнулся.

Мне казалось, что мое умение говорить с Микадо без переводчика явится для всех большим сюрпризом. Жители деревни Инасса потеряли покой, когда узнали, что с ними проживает человек, которого примет сам великий Микадо. Мои японские друзья теряли дар речи в моем присутствии и только подобострастно кланялись.

Даже моя «жена» выглядела испуганной. Дело и в том, что в местных газетах появился мой портрет с заметкой, в которой говорилось, что русский морской офицер, проживающий уже третий месяц инкогнито в Японии, приходится двоюродным братом Императору Всероссийскому. Это породило в моей «жене» сомнения, должна ли она продолжать называть меня «Сан» (японское уменьшительное от «Сандро») или же избрать какую-то другую, более официальную форму обращения. Пришлось подарить пятьдесят ярдов розово-зеленого шелка, чтобы возвратить ей душевное равновесие.

В то время пост заведующего церемониальной частью при японском дворе занимал бывший камергер Германского Императора, а потому прием мой в Токио и Йокогаме был обставлен с большой торжественностью. С того момента, как в Йокогамском порту прогремел императорский салют в 101 выстрел, в течение девяти последующих дней я перестал быть скромным мичманом с крейсера «Рында», и со мною обращались точно так же, как принимали в чопорном Потсдаме высочайших особ. Собственный поезд Микадо ожидал меня в Йокогаме, и все члены правительства, во главе с графом Ито, тогдашним премьер-министром, встречали меня в Токио на вокзале. Я проследовал в императорский дворец в пышном экипаже, которому предшествовал эскадрон гвардии Микадо в парадной форме.

Первая аудиенция у Императора длилась всего несколько минут. Император и Императрица приняли меня в тронной зале, окруженные блестящей свитой принцев и принцесс. Я произнес короткую речь и передал приветствие от Царя. Император выразил свою радость по поводу моего пребывания в Токио и веру в русско-японскую дружбу. Обе речи были переведены переводчиком посольства. Я испытывал некоторое смущение в обществе этих людей, одетых в полную парадную форму и едва достигавших мне до плеча, и старался казаться как можно ниже ростом.

Иностранное кладбище в Йокогаме. Мемориальная доска на Памятнике русским морякам. Фото автора

Целая неделя была посвящена осмотру достопримечательностей столицы и военным парадам; наконец, приблизился вечер торжественного банкета в императорском дворце. Я сидел по правую руку от Императрицы. Выждав немного, набрался храбрости, улыбнулся очень любезно и заговорил с ней по-японски. Сперва она выглядела чрезвычайно удивленной. Я повторил мою фразу. Она вдруг рассмеялась.

Тогда я счел наиболее уместным выразить ей по-японски мое восхищение по поводу достигнутых Японией успехов. Это представляло большие трудности, так как я должен был вспомнить многие выражения, употребляемые в подобных случаях моими друзьями в Инасса. Императрица издала странный горловой звук. Она перестала есть и закусила нижнюю губу. Ее плечи затряслись, и она начала истерически смяться. Японский принц, сидевший слева от нее и слышавший наш разговор, опустил в смущении голову. Крупные слезы катились по его щекам. В следующий момент весь стол кричал и смеялся. Я очень удивился этой веселости, так как в том, что я сказал, не было и тени юмористики. Когда смех немного улегся, императрица подала знак принцу, и он обратился ко мне по-английски:

— Позвольте узнать, где Ваше Императорское Высочество изволили научиться японскому языку? — вежливо спросил он с глазами, полными слез.

— А что? Разве я говорю плохо?

— Совсем нет! Вы замечательно говорите, но, видите ли, вы употребляете особый местный диалект, который… Как бы вам это объяснить?.. Можно узнать, как долго вы уже находитесь в Нагасаки и не проживали ли вы в округе Ионассы?

Немецкий камергер был явно скандализован, так как это был, по всей вероятности, самый веселый придворный банкет в истории Империи Восходящего Солнца.

— Я бы очень хотел знать, как ее зовут? — сказал премьер-министр, провожая меня до экипажа. — Я бы выразил ей от имени Его Величества высочайшую благодарность за ее блестящей метод в преподавании ионасского наречия. Сколько же вы, Ваше Высочество, всего взяли уроков японского языка?..»

По свидетельству современников, между русскими офицерами и японками случались и законные браки, но чаще всего расставание было неизбежным, и, покидая Нагасаки, моряк оставлял в Японии не только временную жену, но и детей. «Большинство было совершенными японцами, не знавшими своих русских отцов, и наследовали как речь, так и привычки от матерей, — писал дипломат С. В. Чиркин. — Я помню в Унзене одну встречу, когда кто-то из русских познакомил меня с девочкой-сиротой, бывшей на попечении какой-то японской дамы. Мне говорили, что девочка была дочерью адмирала, с которым поддерживалась связь, оборвавшаяся с его самоубийством. Девочка, очень красивый привлекательный ребенок, училась в Нагасакской гимназии (католической)».


Кораблекрушения «Алеута» и «Крейсерка»

В Сибирской флотилии о шхуне «Алеут» ходили легенды: даже бывалым морякам редко приходилось встречать такую никудышную шхуну, как эта. Сказать, что парусные качества «Алеута» были неважными, значило ничего не сказать. Они, попросту говоря, были никакими. Не единожды шхуна оказывалась на краю гибели, когда ветром ее несло на камни: 40-сильная машина была недостаточно мощной, чтобы противостоять дальневосточным штормам. Даже в полный штиль под парами «Алеут» давал всего около пяти узлов, а встречный ветер и вовсе сводил на нет все усилия машинной команды. Бывало, при заходе в Золотой Рог машина работает на полный ход вперед, а легкий бриз удерживает шхуну на месте. Командир, не в силах сдержаться, кидает чертей в переговорную трубу, в машинном отделении манометр едва не зашкаливает, а судно как стояло, так и стоит, предоставляя экипажу полную возможность наблюдать, как рядом крохотный портовый пароходик с баржами не спеша заходит в порт.

Во владивостокских портовых мастерских одно время хотели было улучшить мореходные свойства «Алеута», добавив бизань-мачту, но и от нее проку не было. Мачту убрали и от шхуны отступились. «Ничего, ребята тертые, управятся!» — посмеивались в мастерских. Так и ходила шхуна «Алеут» по различным служебным надобностям вблизи приморских берегов от мыса к мысу, опасаясь порой, как бы ветром не унесло в открытое море, а то, чего доброго, можно однажды оказаться вместо Владивостока в Японии. Так оно и случилось.

В конце августа 1877 г. «Алеут» под командованием лейтенанта С. А. Крашенинникова снялся из Владивостока в Николаевск-на-Амуре, где, быстро сняв бакены, отправился в обратный путь. Кроме командира в состав экипажа входили вахтенные начальники: лейтенант Хартулари, мичман Китаев, штабс-капитан Асташев, старший штурман прапорщик Панов, старший механик прапорщик Криницин, гидрограф поручик Кудрин и 53 матроса. Взяли на борт и двух пассажиров. Октябрь — месяц штормов. По пути во Владивосток «Алеуту» пришлось зайти в Императорскую гавань,[5] чтобы укрыться от непогоды. «Шнапка», местный купец и неформальный губернатор тех мест, побаловал моряков горячей банькой, которая славилась тогда по всему побережью Японского моря.

Через два дня, 18 октября 1877 г., когда ветер успокоился и только сильная зыбь напоминала о прошедшем шторме, «Алеут» снялся по назначению. За мысом Низменным ему пришлось немного оторваться от берега, который делал изгиб и позволял несколько сократить и без того порядком надоевший путь. Ночью усилившийся ветер и небольшая волна заставили шхуну лечь в дрейф. Утром она оказалась оторванной от берега на 16 миль, и не успели моряки как следует протереть глаза, ее отнесло еще дальше в море.

Трое суток дрейфовала шхуна в штормовом Японском море. Видневшийся вдали пик Де-Лангль ясно говорил морякам, что их отнесло к западному берегу японского острова Мацмай (Хоккайдо), но погода никак не позволяла взять курс к родным берегам. Как щепку швыряло «Алеут» по бушующему морю. Катер, висевший на шлюпбалках, заполнило водой. Так как он создавал крен на одну сторону, его пришлось сбросить за борт. Вдобавок ко всем бедам на «Алеуте», не рассчитанном на длительные плавания, подошел к концу уголь, и командир решил идти в Хакодате.

4 ноября русские моряки с трудом добрались до острова Окоеири, лежащего в 60 милях от Хакодате. При входе в пролив скорость шхуны упала до одного узла. Нужно было все-таки отстояться. Выбрав подходящее место около селения Сетанай (Сетана) и воспользовавшись тем, что ветер дул от берега, командир решил встать на якорь.

Хоккайдо. Памятник погибшим на шхуне «Алеут» в Сетане. Фото автора

7 ноября штормовой ветер усилился до ураганного. Теперь он изменил направление и со страшной силой дул в сторону берега. Якорные канаты были набиты так, что казалось, вот-вот зазвенят. В 11.30 утра один канат не выдержал порывов ветра и лопнул, и уже через полчаса глубина под «Алеутом» уменьшилась на семь саженей: оставшийся якорь не мог удержать судно на безопасном расстоянии от берега. Вскоре вокруг судна появилось множество бурунов, и всем на борту стало ясно, что до крушения оставались считаные минуты. Командир приказал всем офицерам спуститься в кают-компанию на совет. Там, стоя в воде, плескавшейся по палубе, среди беспорядка, созданного штормом, офицеры «Алеута» сочли единственно верным решением выброситься на песчаную отмель. Молча, без привычных шуток, командир достал из шкафа бутылку шампанского и, вытерев рукавом плаща мокрое лицо, разлил по бокалам.

Глубина между тем уменьшилась до пяти саженей. Как только начали расклепывать якорный канат и поставили парус, пытаясь развернуть шхуну носом к берегу, огромная волна подхватила парусник и скачками потащила его на сушу. Дрожа от холода, люди столпились на правом шкафуте и под мостиком. Некоторые вслух молили Бога о спасении. Командир наблюдал за происходящим с трапа, ведущего на мостик.

Шхуна остановилась саженях в пятнадцати от берега. Она стояла почти ровно на киле, зарывшись в песок под утлом к берегу. Иногда она вздрагивала, будто корчась от ударов волн. Форштевень шхуны был сильно приподнят, левый фальшборт отсутствовал. Многие иллюминаторы и люки были разбиты, по всей шхуне гуляла вода. Единственным сухим местом было командное отделение, где собрался почти весь экипаж. Теплое, защищенное от моря помещение вернуло людям оптимизм и веру в спасение, но оставаться на шхуне было невозможно, нужно было как можно скорее найти способ переправить людей на берег. Фельдшер вызвался вплавь добраться до берега, чтобы передать туда проводник. Смельчака спустили за борт, обвязав веревкой, но сильный прибой не позволил ему даже встать на ноги. Измученного фельдшера втащили обратно на борт.

На берегу собрались местные жители — японцы и айны. Они разожгли костры и были готовы помочь потерпевшим кораблекрушение. Один из моряков решил повторить попытку фельдшера передать проводник и тоже бросился в воду, но и он потерпел неудачу. И все же старания моряков были не напрасными: один из лотовых матросов изловчился-таки попасть выброской на отмель вблизи берега, а кто-то из японцев, кинувшись в воду, смог вовремя ухватить ее и вытащить. Благодаря этому на берег были заведены два прочных конца. Теперь, обмотав линь вокруг туловища, моряк прыгал в воду, а на берегу его уже вытаскивали местные жители. Прапорщик Криницын, прыгнув за борт в кожаном пальто, сразу же пошел ко дну и успел наглотаться морской воды, пока его не вытащили. Все остальные переправились на берег без приключений. Последним покинул борт «Алеута» командир, спустив предварительно флаг.

На берегу в это время уже вовсю горели костры, люди сушили одежду и отогревались. Японцы снабдили моряков сухими вещами, накормили простой, но сытной и горячей едой. Уже по темноте японцы отвели русских моряков в селенье Сетанай, лежавшее в шести верстах от места крушения шхуны. Здесь морякам выделили большой дом, внутри которого на глиняном полу по японскому обычаю горел огонь. Моряков поджидал горячий зеленый чай и теплое саке, что тоже было, по общему мнению, весьма кстати. На огне стоял и большой медный котел с рисом. Его ели прямо горстями, не забывая, однако, и про другие угощения: поджаренную на палочках соленую рыбу и квашеную капусту. О сне никто и не думал, до самого утра продолжались разговоры о пережитом.

Наутро моряки вернулись на берег моря к «Алеуту». Шхуна стояла на прежнем месте, но волнение немного стихло, и несколько моряков сумели, перебравшись на шхуну, доставить на берег одежду и продовольствие. В тот же день мичман Китаев был отправлен в Хакодате, чтобы известить командование во Владивостоке о гибели «Алеута». Добирался он туда шесть дней. Ожидая помощь, моряки сколотили недалеко от места крушения деревянный барак, который обтянули еще и парусиной. Внутри поставили нары, оборудовали камбуз. Рядом вырыли землянку для бани. Днем экипаж был занят разгрузкой шхуны. Несмотря на ледяные купели, в которых морякам частенько приходилось оказываться, и на жизнь в бараке, продуваемом всеми ветрами, в экипаже не было ни единого случая даже легкой простуды. Видимо, в экстремальных ситуациях организм человека мобилизуется и может противостоять любым суровым условиям.

Деревушка, куда волею судьбы попали «алеутцы», была точно такой, как и сотни других, расположенных на побережье. Японским правительством эти места были закрыты для посещения иностранцев. Люди жили здесь бедно, в основном занимаясь рыболовством и добычей морской капусты. Из-за гористой песчаной почвы огородов не сажали, скот не держали, даже куры были не в каждой семье. Жители Сетаная по-доброму отнеслись к русским морякам, и это прежде всего проявилось в помощи продовольствием. Когда моряки сказали, что одной курицы на всех маловато, селяне стали доставлять по две. А когда в деревушке иссяк запас курятины, то за ней стали посылать в соседнюю. Конечно, для населения Сетаная было весьма чувствительным появление лишних шестидесяти ртов, да еще каких! Но никто не выражал недовольства, напротив, при встрече с моряками японцы поднимали ко лбу сложенные ладони и отвешивали церемонные поклоны. Своими черными окладистыми бородами и падающими на плечи волосами они напоминали русских деревенских мужиков.

Каждый день моряки выходили на берег и смотрели на море, ожидая помощь, но горизонт оставался чист. Чувство неопределенности уже начало овладевать ими, когда утром 27 ноября недалеко от берега встал на якорь клипер «Абрек», а чуть позже подошел однотипный с ним «Всадник». Погода стояла на редкость тихая. От кораблей дружно отвалили четыре катера за командой «Алеута» и два вельбота с командирами «Абрека» и «Всадника». Они смело направились к берегу, не подозревая об опасности. Дело в том, что крутые придонные волны почти сливались с береговым прибоем. Один за другим катера и вельботы были выкинуты на берег, и «алеутцам» пришлось вытаскивать из воды незадачливых спасателей. К счастью, никто не погиб, лишь один командир, наглотавшись воды, почувствовал себя неважно.

Одна шлюпка вовремя заметила опасность и подошла к берегу в безопасном месте. С помощью ее да двух больших японских рыбачьих лодок началась перевозка людей на клипера. К вечеру смогли отойти от берега и другие катера и вельбот, кроме одного, с «Абрека», которого задержал у берега усилившийся ветер. «Всадник», взяв на борт моряков с «Алеута», отошел от негостеприимных берегов и остановился в безопасном месте. 3 декабря на нем подняли флаг: сигнал катеру немедленно возвращаться. Легко сказать — возвращаться, но как это сделать, если прибой не дает даже отойти от берега? При очередной попытке катер с такой силой отбросило волной на берег, что от него остался один киль.

Удостоверившись, что в прибое никто не погиб, с «Абрека» сбросили бочонок с запиской от командира судна офицеру, командовавшему шлюпкой: «Если завтра утром клипера не будет, то я ушел во Владивосток, а вы с командой в Хакодате; там оставлена провизия, деньги и вещи у г. Портера… Провизия для «алеутской» команды пришлется берегом; подробности узнаете из предписания. Суббота, 3 декабря 1877 г.». Вечером, поняв, что снять людей нет никакой возможности, клипер поднял сигнал «счастливого пути» и, осветившись фальшфейерами, снялся в моря.

Теперь морякам оставался один путь — по берегу в Хакодате. Они обратились за помощью к местным властям, но те отказались дать проводника, ссылаясь на отсутствие разрешения губернатора Хакодате. Делать было нечего, приходилось ждать. Пурга и холодные ветра почти не прекращались, вдоль улицы выросли огромные сугробы. В скуке проходили зимние дни. Уже иссякли все темы для разговоров, от безделья начали возникать первые споры. Единственным человеком, который работой мог скрасить свое существование, был судовой фельдшер: ему разрешили посещать жителей Сетаная и лечить их. В томительном ожидании ответа от губернатора Хакодате прошло две недели. Его получили 16 декабря, а уже через неделю одиннадцать матросов и три офицера добрались до Хакодате. Командир «Алеута» лейтенант Крашенинников отправил письмо губернатору Токико Тамемото. «…B несчастий, случившимся с нами, — писал он, — прием, оказанный жителями этой местности, послужил для нас большим утешением. Все, что только было возможно, все было для нас сделано… Нет слов, чтобы выразить ту глубокую благодарность и уважение, какую чувствуем мы все к жителям и Вашему превосходительству, начиная от меня и кончая последним матросом…»

Моряки поселились в русской гостинице и стали ждать подходящего судна, чтобы забрать из Сетаная оставшихся «алеутовцев». Только в апреле 1878 г. пришла шхуна «Ермак» под командованием 34-летнего лейтенанта Б. К. Деливрона. О дальнейших событиях рассказывают страницы дневника одного из офицеров «Алеута».

«Мы пришли в Сетанай утром при полном штиле. Буруна совершенно не было видно, так что баркас, посланный за спасенным имуществом, пристал совершенно свободно к самому берегу. К вечеру, однако же, пошла зыбь, и бурун снова начал разыгрываться. Баркасу, который вернулся на шхуну «Ермак» с частью имущества, приказано было прекратить работы и забрать людей, которые оставались на берегу при погрузке вещей. Офицер, посланный с этой целью, застал под берегом уже весьма значительное волнение, благодаря которому исполнение поручения становилось крайне затруднительным, так как приходилось заботиться о том, чтобы не разбить баркас и не потопить людей во время их посадки на шлюпку, к которой тем нужно было пробираться по воде. Не зная местных условий и предполагая, что офицер медлит только потому, что относится небрежно к своему поручению, командир шхуны сигналом потребовал баркас к борту, посадил в него унтер-офицера и приказал последнему во что бы то ни стало забрать людей с берега. Время подходило к закату солнца, когда баркас отвалил от борта. Скоро наступили сумерки, затем стемнело окончательно, а баркас все еще не возвращался. Шхуна заметно покачивалась на зыби. Команда и офицеры тревожно всматривались в темноту, тщетно старались уловить удары весел по воде. Было уже около 9 часов. Вдруг с берега донесся как будто слабый крик. Все замерли и начали вслушиваться. Снова крик и хотя тоже едва слышный, но уже не позволяющий думать, что слух обманывается, тем более что сейчас же на берегу замелькали фонари, а спустя немного вспыхнул костер. Не оставалось сомнения, что с баркасом случилось какое-то несчастье. Командир решил подождать утра, чтобы узнать, в чем дело, так как посылать другую шлюпку в бурун было бы явным безрассудством.

После полуночи задул, однако же, ветер и засвежел настолько, что заставило шхуну уйти в море, где она продержалась около двух дней, пока погода не стихла. С сильной тревогой подходили мы вторично к злополучному месту. Вельбот, посланный к берегу, пристал около деревни Сетанай, там, где раньше высаживался командир клипера «Абрек», потому что в остальных местах ходил бурун. Скоро привез он печальное известие: баркас на обратном пути был залит в буруне, и из 28 человек, находившихся в нем, 13 погибли; семь трупов уже найдены и положены в покинутом доме, где зимовала «алеутская» команда». Такую цену заплатил командир шхуны «Ермак» Б. К. Деливрон за свою поспешность. Навсегда остались лежать на японском берегу квартирмейстер Иван Кайгородов, сигнальщик Яков Шептунов, матросы первой статьи Дмитрий Гурьев, Игнатий Подварков, Василий Синицын, Кузьма Фефелов с «Алеута» и моряки с «Ермака»: матрос-рулевой Семен Богомолов, матросы первой статьи Никон Усов и Фрол Алексеев. Найти удалось только восемь трупов, их-то и похоронили здесь же на берегу.

Еще не все «алеутцы» были вывезены из Сетаная, а их шхуну уже исключили из списков флота. Приказ об этом перепечатала 4 марта 1878 г. морская газета «Яхта». Позднее «Алеут» был продан за 1050 долларов одному англичанину, который снял ее с мели и привел в Хакодате. После этого шхуна уже под другим именем плавала, пока не погибла на восточном берегу Мацмая недалеко от Хакодате. Оставшихся в живых членов экипажа перевезли через Хакодате во Владивосток.

…Все лето 1888 г. до глубокой осени шхуна «Крейсерок» под командованием лейтенанта А. Я. Соболева провела в охранном дежурстве, занимаясь в редкие погожие дни гидрографическими работами, в ходе которых было уточнено положение некоторых мысов на острове Тюленьем и восточном береге Сахалина. Ближе к осени около Тюленьего стали появляться иностранные промысловые шхуны, которые облюбовали Хакодате как базу. Они, казалось, между делом дрейфовали в этом районе, однако было ясно, что браконьеры только и ждали, когда русские удалятся на зиму подальше от Тюленьего.

Как-то в начале октября «Крейсерок» зашел в одну из маленьких бухт Тюленьего острова за мысом Терпения. Стемнело, и команда уже готовилась к отбою, когда совсем рядом со шхуной тихо стало на якорь незнакомое судно без ходовых огней. На него тут же отправили ялик с призовой командой во главе с лейтенантом Александром Павловичем Дружининым. В тот вечер в судовом журнале появилась следующая запись: «Лейтенант Дружинин вернулся с осмотра шхуны, оказавшейся английской «Розой». Бумаги в порядке, имеет разрешение на охоту и рыбную ловлю в Охотском море в продолжение настоящего года от Японского правительства. Вахтенного чистового журнала не было. По черновому и курсам, проложенным по широте, все лето пробыла у Курильских островов. Команда по реестру 25 человек, в наличии 18. Шхуне предложено утром уйти, капитан предупрежден, что при встрече у этих берегов она будет конфискована».

Через несколько дней «Крейсерок» устроил гонки еще с одной двухмачтовой шхуной без флага, вооруженной косыми парусами, топселем и бом-кливером. Завидев ее, охранное судно сделало последовательно три выстрела, что по международному своду сигналов означало требование поднять флаг. В ответ шхуна обратилась в бегство, но скорость у «Крейсерка» была выше, и он быстро догнал незнакомцев. Когда по носу иностранной шхуны был пущен снаряд, ей ничего не оставалось, кроме как лечь в дрейф. После этого предупреждения капитан поднял американский флаг и объяснил, что подходил к острову Тюленьему за водой. Призовая команда произвела осмотр трюмов, но ничего там не обнаружила, и американцы были отпущены.

Следующей весной, в конце мая, «Крейсерок» вновь вышел из Владивостока на охранное дежурство. 31-летний лейтенант Дружинин уже был на нем командиром. Подойдя к Тюленьему острову, моряки увидели страшную картину браконьерства. На прибрежных камнях валялось около трехсот тушек котиков, из которых большая часть была не успевшими принести потомство самками. Сарай и баня были доверху завалены протухшими тушами. Чуть в стороне обнаружили и скелеты котиков, убитых в прошлом году, — более четырехсот. Подозрения моряков, что не только вкусная вода манила иностранцев на Тюлений остров, оказались не напрасными.

Командир шхуны сразу же выставил на острове береговой караул: старшего квартирмейстера Василия Корсунцева, матросов Тихона Зеленина, Ивана Крыжева, Дмитрия Судакова. Они должны были все лето провести на Тюленьем. Старшим из них и по возрасту и званию был Василий Николаевич Корсунцев. Грамотный 28-летний моряк имел семью, которая жила в Симбирской губернии. Это был сильный и крепкий человек, отличавшийся добрым нравом. Корсунцев распределил дежурства: двое часовых на мысах постоянно в дневное время наблюдали за морем, пока двое других отдыхали.

Все лето провел «Крейсерок» у острова, но браконьеры почувствовали опасность и не появлялись. Моряки тем временем занимались гидрографическими работами, не теряя надежды отплатить иностранцам за причиненный ущерб. В начале октября на «Крейсерке» заметили первую иностранную шхуну, но она поторопилась уйти. Вскоре появилась еще одна, уже с другой стороны острова. Она была обнаружена Корсунцевым, который тут же подал сигнал «Крейсерку». Двое суток продолжалась погоня, но туман позволил иностранцам скрыться, и «Крейсерок» вернулся ни с чем.

Незваных гостей между тем становилось все больше. Как-то раз рядом с островом встали на якорь две шхуны.

Флагов они, как и следовало ожидать, не несли. Квартирмейстер приказал быстро убрать вельбот и все другие предметы, указывающие на присутствие русских на острове. В окошко избушки Корсунцев увидел, как на шхунах выставлены наблюдатели за берегом, и сделал вывод, что там готовятся высадить к вечеру десант. Были готовы встретить непрошеных гостей и русские матросы.

Быстро стемнело. Лишь негромкий рокот прибоя нарушал тишину. Ждать пришлось недолго. За дверью послышались шаги, голоса, и вот уже первые, вошедшие в избу, стали зажигать спички, пытаясь присмотреться. Корсунцев вышел из-за печи с карабином. «Руки вверх!» — приказал он растерявшимся браконьерам и, видя, что они не понимают русских слов, указал жестом, как им следует себя вести. Руки их были тут же связаны крепкими узлами, и вскоре незваные гости лежали рядком на земляном полу. Осмотрев берег, русские моряки обнаружили в укромном месте на песке следы от трех шлюпок, тут же валялись и палки, которыми американцы забивали котиков. Видимо, почуяв неладное, оставшиеся браконьеры вернулись на шхуны. Пытаясь разглядеть их, Василий Корсунцев зажег красный фальшфейер, осветивший шхуны, которые после этого быстро снялись с якоря, предоставив право своим соотечественникам самим выпутываться из затруднительного положения.

Вскоре подошел конец охранному дежурству 1889 г. Пока на вельботах снимали команду, арестованных браконьеров и конфискованное имущество, к противоположной стороне острова приблизилась еще одна шхуна. «Крейсерок» подоспел туда как раз вовремя: браконьеры уже спустили шлюпки и готовились к забою котиков. Шхуна их покачивалась на рейде, но, увидев «Крейсерок», она на полных парусах бросилась прочь. Только предупредительный выстрел заставил ее лечь в дрейф. Приблизившись, командир «Крейсерка» Дружинин с удивлением увидел уже знакомую шхуну «Роза», на которой в прошлом году слушал клятвенные заверения капитана в том, что на остров Тюлений они попали совершенно случайно. На этот раз доказательства вины американцев были налицо. Капитан «Розы» и пять американцев были взяты под конвой и доставлены на «Крейсерок», а на арестованной «Розе» остались лейтенант А. П. Налимов, мичман Филиппов, четыре русских матроса и восемь американцев.

Вечером, около 20 часов, обе шхуны — сначала русская, затем легшая ей в фарватер американская — снялись в море. Почти до полуночи на «Розе» видели кормовой огонь охранной шхуны и старались не отставать от нее, но вскоре быстро засвежевший зюйд-вест заставил взять на шхуне рифы. Приходилось часто менять курсы, теряя время, и «Крейсерок» растворился в темноте. В течение ночи «Роза» часто ложилась в дрейф. Тогда-то Налимов и заметил, что с компасом творится что-то неладное. Позднее Корсунцев в своих показаниях отметил: «Командир все время сам стоял у компаса, который плохо показывал, верно, американцы его испортили!»

Ветер не утихал. Шли крутой бейд-винт. На руле стоял Павел Савинов, но что пользы от руля, если в темноте не было видно ни зги, а ориентироваться по карте моряки не могли из-за неисправного компаса. В три часа утра шхуна с полного хода села на камни. Неоднократные попытки сняться с помощью всех парусов ничего не дали. Громадные волны захлестывали судно, помогал своей разрушительной силой и ветер. Первую спущенную за борт шлюпку вода захлестнула мгновенно. Вторую спускали уже осторожно, а потому результат получился удачнее. По приказанию Налимова первым в нее спустился матрос Кряжев. Следующий матрос не успел еще подойти к борту, как его оттолкнул американец, бросившийся в шлюпку. Следом за ним бросились и другие обезумевшие от страха иностранцы. Трапезников попытался навести порядок, но вдруг он пошатнулся и схватился за горло: один из американцев нанес ему удар ножом. Позднее Василий Корсунцев написал в объяснительной записке: «Лейтенант Налимов мог сесть первым в шлюпку и тем спастись, но предпочел остаться на шхуне с русскими матросами».

К рассвету корму «Розы» совсем разбило, единственную оставшуюся шлюпку смыло огромной волной. Налимов приказал связать вместе два гика, но когда моряки начали спускаться на этот самодельный плот, очередная волна подняла всех и вернула на палубу. Офицер не удержался: руки его разжались раньше, чем волна донесла его до судна, и он упал за борт. В. Н. Корсунцев вспоминал: «После этого один только раз показалась голова командира над волнами, и он утонул. Мы не могли подать ему никакой помощи, даже не могли бросить конец, спасательных буев на шхуне не было: все было смыто волной».

Около полудня 16 октября шхуна «Роза» была уже почти совсем разбита. Умер Трапезников, и его привязали к плоту, чтобы волны не унесли труп. Вскоре от «Розы» ничего не осталось, и моряки пытались спастись на остатках палубы. Уцепившихся за доски и куски обшивки, их медленно сносило к берегу. В первые минуты они еще видели друг друга, но вскоре волны раскидали их в разные стороны. Среди больших водяных валов они увидели вдалеке «Крейсерок», появившийся неожиданно, словно призрак. Видимо, на шхуне заметили, что «Роза» отстала, и вернулись на поиски, но было уже поздно. Ледяная вода довершила то, что не смогли сделать волны. То у одного, то у другого моряка разжимались заледеневшие руки, и они выпускали спасательные обломки шхуны.

Утром 17 октября Корсунцев очнулся на берегу моря. Он лежал на прибрежных камнях среди разбитых досок, весь опутанный водорослями. Был сильный туман. Шторм уже стих, и лишь небольшие волны накатывались на берег. Дрожа от холода, моряк кое-как поднялся, побрел вдоль берега и вышел на мыс Терпения. Людей на нем не оказалось, но, обойдя мыс, Василий Николаевич нашел шалаш, в котором устроился отдохнуть, а потом вновь продолжил путь, потеряв вскоре всякое чувство времени и реальности. На второй день его повстречали двое охотников, которые не сразу поняли, что перед ними человек: настолько ужасен был вид моряка с разбитым лицом, ободранными руками и ногами, завернутого в какие-то лохмотья, с лихорадочным блеском воспаленных глаз.

До жилья было далеко. Неожиданно началась пурга, которая длилась пять суток. Охотники с трудом тащили на себе русского, который совсем лишился сил. Ноги его окончательно почернели, и орочи, глядя на них, только качали головами. Корсунцев почти не приходил в сознание и в те немногие минуты, когда разум возвращался к нему, обреченно думал, что смерть близка. 26 октября путники пришли в небольшое стойбище, откуда надзиратель Воронов сразу же повез Корсунцева в Корсаков показать лекарю. Там ему ампутировали пальцы на ногах и оставили долечиваться.

Тем временем во Владивостоке уже стали беспокоиться о задержавшемся «Крейсерке». Контр-адмирал П. И. Ермолаев отправил телеграмму в Морское министерство: «Шхуна «Крейсерок» не возвратилась начинаю беспокоиться зпт прошу исходатайствовать разрешение послать пароход Добровольного флота «Владивосток» который обошел бы берегом до Тюленьего острова тчк «Владивосток» фрахтом не занят и агент согласен тчк». Управляющий министерством сначала не соглашался, ссылаясь на то, что шхуна исчезла у обитаемых берегов: если с «Крейсерком» что-нибудь случилось у берегов, то местные жители окажут экипажу помощь.

Ермолаев не мог смириться с отказом и продолжал настаивать на отправке парохода на поиски шхуны, поясняя, что агент Добровольного флота сделает это бесплатно, возместить придется только стоимость израсходованного угля. Под натиском контр-адмирала чиновники Морского министерства уступили. 10 ноября 1889 г. разрешение было получено, но из-за всяческих формальностей «Владивосток» снялся с якоря только через пять дней. Он пошел вдоль приморского берега в полуторадвух милях от него. Время от времени он освещался красными огнями фальшфейеров и оглашался свистками, но шхуна не давала о себе знать. Не было видно и никаких следов крушения.

18 ноября около 17 часов, пройдя мыс Крильон, «Владивосток» зашел в залив Анива. Как только судно бросило якорь, на борт поднялся начальник местной каторжной тюрьмы майор Шелькинг, который смог пролить некоторый свет на исчезновение «Крейсерка». Он сообщил, что шхуна заходила в последний раз на Крильон 25 октября и простояла там целый день. Лейтенант Дружинин сообщил сахалинцам о гибели «Розы» и о том, что снял с берега Крыжева и американцев, добравшихся туда на шлюпке. К вечеру того же дня «Крейсерок», по словам Шелькинга, снова снялся в море, взяв курс на Владивосток. В то время на его борту находились два офицера, 15 русских моряков и такое же число арестованных американцев. Командир «Владивостока» лейтенант А. А. Остолопов, не теряя времени, снова вышел в море на поиски шхуны.

Пока строились планы, где и как лучше разворачивать поиски, через русскую миссию в Японии дошел слух, что в маленьком местечке Васякунаи, что на северо-западном берегу острова Хоккайдо, погибло какое-то русское судно. Командир русской эскадры, плававшей в водах Тихого океана, контр-адмирал В. П. Шмидт выделил для проверки этих сведений специальную экспедицию в составе лейтенанта Бухарина, доктора Бунге и матроса Ощепкова, но «Владивосток» до нужного места не добрался. В Японском море он случайно столкнулся с японским пароходом «Низами», получил некоторые повреждения и был вынужден встать на ремонт в Нагасаки, а членам экспедиции ничего не оставалось, как отправиться на попутном судне в Хакодате, а оттуда в Отару. Удивительно, что новости о погибшей шхуне и ее поисках в Японии быстро дошли до центральных российских газет, и они публиковали самые противоречивые материалы. Напряжение нарастало, новых сообщений ждали и семьи членов экипажа, и сослуживцы. Управляющий Морским министерством, до которого новости дошли гораздо позднее, чем до прессы, был вынужден в специальной телеграмме выразить «сожаление по этому поводу».

Зима в тот год не баловала жителей Хоккайдо хорошей погодой. Сильные снегопады с ураганным ветром отрезали многие населенные пункты севера Японии. С большим трудом члены экспедиции добрались до места гибели шхуны. В груде обломков, валявшихся на берегу, Бухарин увидел доску с надписью «Крейсерок». Форштевень и ахтерштевень были целы, но руль отсутствовал. Обе мачты оказались выворочены из степсов, и только кормовая удерживалась на оттяжках. Бушприт и полубак уцелели, отчетливо на фоне голубого неба вырисовывался штурвал. В поисках очевидцев кораблекрушения моряки добрели до маленькой японской деревни. Там они познакомились со сторожем Унотаке, который последним видел «Крейсерок» на чистой воде. Он-то и рассказал, что еще 15 ноября утром увидел на горизонте перевернутый корпус шхуны, который вначале принял за плывущего кита. Только на следующий день его прибило к берегу. Не считая разломанного левого борта, шхуна была почти цела. Унотаке снял со шхуны Андреевский флаг и кое-какое судовое снаряжение.

В том же месте, чуть в стороне от маяка Соя, около устья речки Онетомари обнаружили труп одного моряка. По татуировке на руке определили, что это матрос Ф. Е. Иванов. Его похоронили около маяка. Рядом с ним валялись и два разбитых вельбота. Позднее нашлись и свидетели. Местные жители рассказали, что видели какую-то шхуну 26–27 октября. Эти дни стояли на редкость ураганными, таких не помнили даже старожилы. Скорее всего, «Крейсерок» погиб из-за обледенения — к такому выводу, высказанному японцами, склонялись и русские. Правда, они, зная предысторию шхуны, не исключали возможность заговора браконьеров, находившихся в то время на ее борту.

12 февраля 1890 г. Бунге и Бухарин приехали в Саппоро и выразили признательность губернатору за помощь в поисках «Крейсерка». Бухарин писал: «Вице-губернатор Хакодате дал нам переводчика, маленького, очень подвижного, долгое время бывшего на Сахалине и очень недурно изъяснявшегося по-русски. Господин Козима Кураторо нам оказывал неоценимые услуги в дальнейшем пути и нес несносную службу переводчика с замечательным терпением, и вообще он меня всегда поражал своим философическим отношением к жизни и ее невзгодам: никогда он не выходил из себя, не сердился, не печалился, и все трудные положения разрешались у него искренним смехом». По ходатайству членов экспедиции японский переводчик получил российский орден.

Ровно через год командир Владивостокского порта издал приказ о сооружении в саду Морского собрания памятника русским морякам: адмиралтейский якорь, «обнимающий» своими лапами огромный валун, бронзовый приспущенный Андреевский флаг и четыре орудия, соединенные цепями. Его торжественно открыли 28 октября 1897 г. В беспамятные советские времена якорь, флаг и орудия были отправлены на переплавку, а на валун поставили маленький бюстик Ленина. Во время перестройки Ильича заменили на якорек Холла, на котором ясно виднеется «Знак качества». Матрос Иванов был похоронен у фундамента маяка Соя, связав навеки Хоккайдо с Владивостоком.


Приезд цесаревича Николая

Кругосветное плавание цесаревича Николая Александровича приурочили к завершению наследником образования (восемь гимназических классов, четыре университетских и один дополнительный год). Александр III хотел, чтобы сын увидел свет и проехал всю Россию с востока на запад. Николай Александрович должен был присутствовать и на церемонии начала строительства Великой Сибирской железной дороги. Фрегат «Память Азова», на борту которого находился цесаревич, в этом плавании постоянно сопровождала эскадра. В ее состав входил фрегат «Владимир Мономах», а в эскорте в разное время участвовали крейсеры «Адмирал Корнилов» и «Адмирал Нахимов», клипер «Джигит» и канонерские лодки «Запорожец», «Кореец», «Манджур», «Бобр».

Путешествие началось 23 октября 1890 г. после молебна в Гатчине и завершилось 4 августа 1891 г. с возвращением цесаревича в Царское Село. Историографом наследника стал тридцатитрехлетний Э. Э. Ухтомский, включенный в свиту Николая Александровича за несколько дней до отъезда. Интерес к Востоку возник у Ухтомского под влиянием семейных традиций: по матери он был потомком адмирала С. К. Грейга, героя Чесменского сражения. Его прадед, адмирал флота А. С. Грейг, был героем Русско-турецкой войны 1806–1812 гг., а отец, Э. А. Ухтомский, служил старшим офицером на фрегате «Аскольд». Еще во время учебы на историко-филологическом факультете С.-Петербургского университета Эдуард Эдуардович серьезно заинтересовался Востоком и стал изучать культуру этих стран, в частности, буддизм.

Николай Александрович прибыл в Японию 15 апреля 1891 г. в сопровождении шести кораблей русского флота. Столько же японских кораблей приветствовали наследника русского престола артиллерийским салютом из 21 орудия. Была организована радушная встреча высокого гостя, на которую прибыл принц Арисугава-но-мия Тарухитэ. Находясь в России в 1882 г., он присутствовал на торжествах по случаю восшествия на престол Александра III, а в 1889 г. при новом посещении Петербурга познакомился с наследником.

Внешне визит Николая Александровича в Страну восходящего солнца проходил в очень дружественной обстановке, но это была только фасадная сторона. Япония уже не была той беззащитной страной, в которую в свое время пришел Е. В. Путятин. Она активно наращивала военную мощь, и многим японцам были свойственны имперские настроения. 1890 г. стал рубежом, когда японцы перестали смотреть на иностранные державы снизу вверх; напротив, они считали, что имеют в Азии приоритет перед другими государствами. Япония с тревогой наблюдала за экспансией России на Дальнем Востоке, и некоторые японские газеты связывали поездку наследника престола с желанием России подчинить Японию своему влиянию.

В течение семи дней, которые Николай Александрович находился в Нагасаки, он со спутниками неоднократно совершал инкогнито прогулки по городу. Э. Э. Ухтомский писал: «Днем нами посещаются кумирни архаического типа (мия), не представляющие, по правде сказать, никакого интереса: храмы в память предков и героев отличаются лишь обширностью ограды, отсутствием всякой вычурности, наконец, внешностью жрецов «каннуши» (в их просторном одеянии и черном головном уборе с белой полосой). Идолов нет. В недоступном взору простых смертных небольшом по размерам «святом святых» хранятся эмблемы солнца и войны. Поблизости — высокие бронзовые фонари и белые фарфоровые башенки. Отношение мирян к религии самое примитивное: в жертву духам приносятся бескровные приношения. Ни торжественных обрядов, ни общественных молитвословий нет. Около маленького капищного здания помещается чайный домик (у небольшого пруда) с разряженными служанками».

Из достопримечательностей Нагасаки цесаревича больше всего интересовали русская деревня Инаса и буддистский храм Госиндзи с Русским кладбищем. Еще до приезда высоких гостей кладбище привели в порядок. «Сам губернатор был, нашел его в запустении и велел вычистить, обязав в то время бонзу подпиской, что он и вперед будет хранить его в порядке, иначе три иены в месяц, которые он получает за хранение русского кладбища, будут переданы кому-нибудь другому. Наследник Цесаревич посетил кладбище инкогнито, причем, не дождавшись, пока принесут ключ от ограды, перелез чрез нее на кладбище». Побродив вокруг могил, Николай Александрович зашел в храм и поговорил с настоятелем Окамурой. В то время при Госиндзи проживали четверо монахов, старший из которых хорошо помнил командира «Аскольда» Унковского и старшего офицера Ухтомского, чьи сыновья совершали кругосветное плавание вместе с наследником. Российский посланник в Японии Д. Е. Шевич, сопровождавший цесаревича, пожертвовал 50 иен на русское кладбище. Правда, настоятель забрал их в пользу кумирни. После ухода наследника монахи окутали специальным покрывалом сиденье, которым тот пользовался.

Во время прогулок цесаревич и его спутники убедились, что нагасакцы сдружились с русскими. В городе работало множество русских забегаловок, особенно популярным среди матросов был «Кабак Кронштадт». «Ничего нет легче, по-видимому, для русских, как ладить с азиатами, — писал один из сопровождавших наследника. — Между ними такое сочетание единомыслия по существеннейшим жизненным вопросам, что некоторого рода родство душ всегда определяется быстро и самым тесным образом. При глубоком, почти коренном различии национального психофизического облика, японец и простого звания русский все же как-то братски ближе друг другу, чем к европейцам. Житель Страны восходящего солнца инстинктивно чувствует в нас часть того громадного духовного мира, который мистики наравне с педантичными учеными именуют туманным словом «Восток», т. е. лоно зиждительного покоя, откуда на историческую арену искони выходят святить и озарять нашу юдоль великие миротворцы и монархи-подвижники».

В Нагасаки гости отпраздновали Пасху. С балкона гостиницы цесаревичу был виден и фрегат «Память Азова» и «забавный японский фейерверк (с распускающимися по ветру из клочков черного дыма от маленьких бомб и ракет — разнообразными флагами и шарами, причудливыми человеческими фигурами, драконами и птицами из цветной бумаги». Матросы поставили спектакль на темы крестьянского быта из трех картинок: «На свою же голову», «Домовой» и шутка в одном действии «С легкой руки».

На борту русского корабля побывал с официальным визитом принц Арисутава Такехито. На пристань Охато его сопровождали генерал-лейтенант Каваками, известный своими прогрессивными стремлениями контрадмирал Ито, секретарь его величества Санномия, церемониймейстеры барон Маденкози, говоривший по-русски и православный, и Яманоучи.

21 апреля русской эскадре предстояло уйти из Нагасаки в Кагосиму, а затем в Кобе. Перед отходом наследник со свитой завтракал в доме консула Григория Александровича де Воллана. Он прожил в Японии шесть лет и был большим знатоком Востока. В этнографической коллекции, которую консул все эти годы собирал, были в большом количестве представлены образцы дерева, резные черенки кинжалов, различные виды бумаги и обоев, используемые японцами для раздвижных стен жилища, а также традиционная обувь, музыкальные инструменты и модели земледельческих орудий, шелковая и цветная бумага для изготовления вееров и пр. В 1910 г. дипломат передаст около 340 предметов своей коллекции этнографическому отделу Кунсткамеры.

Предполагалось, что цесаревич проведет в Японии месяц, но поездка в Оцу сократила сроки визита. Обставленный с помпой визит цесаревича в Японию продолжался, приближаясь к своему горькому концу. По пути в Киото цесаревич Николай со своими спутниками заехали в Кагосиму (Конгусима), оплот противодействия Западу. Не в этом ли кроется причина нападения? В Кагосиме гостей особенно поразил японский сад.

После Кагосимы русские прибыли в Кобе. Здесь жили около 600 европейцев и американцев. Европейцы построили «гладкие точно паркет, широкие улицы-аллеи», которые тянулись от моря до близлежащих холмов. Всюду было много зелени. Комфортабельные виллы иностранцев окутывал густой плющ. Английская колония устроила площадку для крикета, яхт-клуб и пляж для купанья. Русское консульство в Кобе начало свою работу в 1891 г., перед самым визитом в Японию наследника российского престола цесаревича. Первым консулом стал Георгий Августович фон Вендрих.

Увлекательное путешествие по Японии продолжалось. Киото, древняя столица Японии, поразила своей экзотикой: «Крыши японских пагод низки и неуклюжи, менее изящны, чем индокитайские и китайские, оригинальны скорее по обстановке, чем по замыслу. У входа к каждому значительному святилищу по бокам грандиозного и безыскусного портика изображены стражи кумирни с ужасными темными лицами и угрозой в движениях. Идешь по коридорам — преддверьям любого старинного храма, который весь построен из дерева (без малейшей металлической скрепы), — и половицы не то стонут под нашими тяжелыми шагами, не то пищат как цыплята. Внутри обширные храмины с массивными столбами из одного куска, алтарь с золоченными фигурами, приношения из лотосов, курильницы, бронзовые журавли… Так и смотрят в душу посетителей капища застывшие в иератической позе великолепные Будды. Над этими кумирами особенным обрядом совершается «открытие очей», перенесение в них, так сказать, силы и жизни, иными словами, освящение важнейших предметов культа», — писал Ухтомский.

В своем путешествии цесаревич Николай и его спутники совершенно не замечали другой Японии, которая всячески сопротивлялась иностранному влиянию. Именно Киото, где под буддистским влиянием нормой поведения стали суровое воздержание и аскетические взгляды, был одним из очагом противодействия чужеземцам. Все началось после прогулки на маленьком пароходике по озеру Бива, когда гости отправились к губернатору завтракать. Николай Александрович был очень доволен оказанной ему встречей и благодарил губернатора. При возвращении в Киото впереди шел местный полицмейстер, затем церемониймейстер, а уже за ними на джинерикше ехал цесаревич. Тележку тащил один возница, а двое сзади подталкивали. Внезапно из толпы, собравшейся вдоль дороги, выскочил японец и, обнажив саблю, нанес удар по голове цесаревича, но промахнулся. Тот же, обернувшись и увидев, что японец замахивается второй раз, выскочил из коляски. В то же мгновение принц Георгий, сопровождавший наследника, соскочил со своей коляски и ударил нападавшего сзади бамбуковой тросточкой. Подскочивший возница принца Георгия, увидев, что злодей выронил саблю при падении, поднял ее и ударил по шее и спине.

Первыми словами цесаревича Николая были: «Это ничего, только бы японцы не подумали, что это происшествие может чем-либо изменить мои чувства к ним и признательность мою за их радушие». Наследник престола, похоже, нисколько не пострадал и отказался от какой-либо помощи.

30 апреля (12 мая) в 11 часов вечера его навестил император Японии, которого встретил посланник Д. Е. Шевич. Император был крайне взволнован, его голос дрожал. Он заявил, что не оставит Николая, пока тот не выздоровеет. На следующий день они встретились в гостинице и говорили 20 минут. Микадо сам отвез Николая на «Память Азова». 4 (16) мая пришла телеграмма из России: царь приказал Николаю следовать во Владивосток. Отход назначили на 7 (19) мая. Император прибыл на корабль проводить гостей. Все были в японских орденах, включая Николая. Распрощались очень дружно.

Японцы выяснили, что нападавшим был Цудо Санцо, но долго обсуждали, что же могло послужить причиной инцидента, отзвуки которого ощущались много лет спустя. Современники отмечали: «С одной стороны, допустить, чтобы мотивом преступления явилась ненависть к русским, — положительно невозможно уже потому, что подобной ненависти в Японии не существует. Россия никогда не делала вреда Японии, не пользовалась ее некоторой финансовой расточительностью для своих выгод, а, напротив, всегда бескорыстно поддерживает ее законные требования. Русские, можно смело сказать, менее всех вызывают недовольство японцев, во-первых, по своей малочисленности, а также и по особенным качествам, отличающим их от других наций. Например, моряки наши в высшей степени популярны в японских портах, потому что они щедры и обходительны с туземцами. Надо прибавить, что за исключением некоторых весьма редких газетных статей, ни одна местная газета, в общем, не отнеслась к ожидаемому событию приезда Его императорского высочества Наследника цесаревича иначе, как вполне сочувственно».

Тем не менее непонимание русских и даже ненависть к ним внушалось японцам задолго до события в Оцу. В свое время японцы отказались пожать Николаю Резанову руку не только в силу разных обычаев, но из-за неприятия самих идей соседства. Изоляция была естественной реакцией на чуждый мир христианства, который, по мнению японцев, мог нести опасность. Цудо Санцо глубоко ненавидел чужеземцев, хотя ему и пришлось восемь лет служить в полиции и охранять иностранцев. Скорей всего, преступника привели в негодование восторженная встреча заморского гостя.

Таким образом, Япония оказалась перед лицом скандального дипломатического провала. Возникла угроза и для безопасности страны, бывшей тогда практически беспомощной. Ведь семи российским военным кораблям, сопровождавшим престолонаследника, ничего не стоило уничтожить весь японский флот. О гневе русских говорило, например, то, что они отказались от услуг японских врачей, направленных императором для оказания помощи цесаревичу, хотя рана была пустяковой.

Для Востока же характерно подчеркнутое уважение к гостю. Поэтому и не удивительно, что многие в Японии негодовали. Министерство двора Японии отметило, что пришло около 24 тысяч писем с соболезнованиями, а из Осаки вышли три парохода с подарками. Сам император поспешил в Киото, посетил наследника в гостинице, а затем проводил его до Кобе и даже поднялся на борт русского корабля. Это был совершенно беспрецедентный поступок. По сведениям некоторых японских исследователей, император намеревался ехать в Санкт-Петербург, чтобы лично принести извинения российскому императору, но его отговорили: это было бы нарушением традиции, согласно которой японский император никогда не покидает своей страны.


Из России вокруг света с заходом в Японию

На рейде Нагасаки можно было видеть множество кораблей. «Пристань в Нагасаки весьма оживлена, — писал путешественник А. Виноградов. — Приезжающих сразу поражало, что простые лодочники или дженирикши были весьма вежливы и за скромные деньги могли доставить в любую точку Нагасаки. Первую минуту езда на людях неприятно поражала европейцев, но они быстро свыкались, а некоторые даже покрикивали на возчиков. В европейской части имелись тротуары и электричество, в японской дороги посыпаны мелким щебнем и утрамбованы, а вечером освещались керосинками. Дома деревянные и глинобитные. Крыши черепичные или металлические. Во многих домах сады, где имелись изысканные клумбы с цветами, а также фруктовые растения: сливы, апельсины и лимоны.

Чуть ли не в каждом доме имелась лавка или мастерская. Бродячие торговцы оживленно сновали по всем улицам, предлагая нехитрый товар, но здесь не было той сутолоки и суеты, типичной для китайских кварталов. Получается такое впечатление, будто всех этих людей выгнала на улицу не нужда, не борьба за существование, а какое-нибудь торжество. Вся толпа празднично настроена, нет ни одного лица, на котором не было бы добродушной улыбки. Если же иногда и услышишь грубый голос, то можно быть уверенным, что это голос европейца. Японец ни при каких условиях не выдаст себя, он сумеет всегда подавить свои чувства и остаться джентльменом. Пьяных японцев нельзя встретить на улицах, как нельзя увидеть здесь безобразной пошлости и приставаний продажных женщин, как, например, в Порт-Саиде и других портовых городах. Японец свободолюбив, но эта любовь к свободе не переходит у него известных границ. Он пользуется свободой настолько, насколько она не стесняет свободы других. Сознавая свое собственное человеческое достоинство, он уважает это достоинство и в других».

Безымянные православные кресты на Иностранном кладбище в Йокогаме. Фото автора

Командиры иностранных судов не особенно стремились уйти на берег: в середине 1880-х гг. роскоши и комфорта в Шанхае или Гонконге было значительно больше, чем в Нагасаки. Представители разных флотов арендовали на берегу небольшие участки, где можно было провести своими силами необходимый ремонт судового оборудования. Хотя в морских кругах России неоднократно поднимался вопрос, что стоянка в Нагасаки изжила себя, тем не менее русские корабли продолжали заходить в полюбившуюся гавань. В конце XIX века все чаще и чаще рядом с военными кораблями вставали на якорь огромные суда Добровольного флота «Петербург», «Москва», «Нижний Новгород» и др., а также суда Русского общества пароходства и торговли.

Агентство Добровольного флота в Нагасаки открылось летом 1896 г., заведовать им поручили Николаю Грею (Nicholas Gray), который разместил свою контору в доме № 47 в Оуре. В декабре 1902 г. Грея сменил Моисей Акимович Гинсбург, глава компании «М. Ginsburg & Со.», предложивший более выгодные условия. Братья Гинсбурги поселились в Японии в 1893 г. Старший, Моисей, жил в Йокогаме и занимался снабжением судов, а младший торговал произведениями искусства, вывозя их из Нагасаки.

Одна из могил на русском погосте в Нагасаки принадлежит судовому врачу Александру Викторовичу Щербаку. Работать на «добровольцах» он стал уже в зрелом возрасте, пройдя нескольких военных кампаний. Блестяще окончив С.-Петербургскую медико-хирургическую академию, Щербак пошел служить в отряд Красного Креста», принял участие в сербско-турецкой войне. В одной из стычек с турками он был контужен и остался в Черногории. В 1880–1881 гг. врач участвовал в Ахал-Текинской экспедиции. По воспоминаниям современников, он всегда оказывался там, где требовалась немедленная медицинская помощь. По возвращении Щербака назначили старшим врачом Александровской больницы для чернорабочих в Санкт-Петербурге. Одно время он увлекался политикой и сидел в тюрьме «по делу Нечаева».

С А. П. Чеховым Щербак, в то время судовой врач парохода Добровольного флота «Петербург», встретился на борту судна, взявшего 19 октября 1890 г. курс из Владивостока на Одессу. Чехов тогда написал: «Познакомился с д-ром Щербаком. По-моему, это замечательный человек. Там, где он служит, все его любят, а я с ним почти подружился. В прошлом у него такая каша, что сам черт увязнет в ней».

Как известно, Чехов ездил на Сахалин без всяких официальных предписаний на свои средства, имея при себе только удостоверение газеты «Новое время». Приамурский генерал-губернатор и начальник главного тюремного управления не позволили ему встречаться и разговаривать с политическими ссыльными, и он делал это на свой страх и риск. Возвращаясь в Европу, он вез с Сахалина пачку их писем, в чем, очевидно, ему помогал Щербак. Более 50 дней они провели в плавании и тесно сблизились, несмотря на то, что Чехов был на десять лет моложе Щербака. Знакомство двух докторов продолжилось через переписку. Письма Щербака к Чехову очень искренни и откровенны. Судя по ним, чаще именно он спрашивал совета у Антона Павловича, а однажды попросил Чехова походатайствовать перед Сувориным об издании своей книги. Чехов охотно исполнил просьбу, но книга так и не вышла.

Излагать на бумаге свои походные впечатления Щербак начал еще на заре врачебной деятельности. Так, из Черногории он написал ряд корреспонденций в газету «Голос». В дальнейшем, когда Щербак в качестве судового врача сопровождал на Сахалин партии ссыльных, он записал для «Нового времени» очерки «Письма на Сахалине» (1886) и «С ссыльнокаторжными в Китайском море» (1891). В их основу легли беседы Щербака с ссыльными, которые он вел во время плавания, а также наблюдения за их образом жизни на Сахалине. Несколько статей Щербака о ссылке поместил и «Тюремный вестник».

Термальный источник Унзен. Фото автора

В последние годы жизни А. В. Щербак страдал от рака гортани и полости рта. 9 сентября 1894 г. он скончался в Нагасаки в возрасте 46 лет. Было ли это во время очередного плавания, или он приезжал в Нагасаки на лечение, остается неизвестно.

Многие жители Владивостока не понаслышке знали о лечебных свойствах японских термальных источников. Почин использовать их пошел от русских моряков, заходивших в Нагасаки и остававшихся там на зимовку. «Лечебное свойство японских минеральных вод, — отмечалось в русском путеводителе, — настолько широко известно в нашем крае, что многие жители только и мечтают о том, как бы съездить полечиться «в Японию». Некоторые счастливцы успели побывать на этих водах уже по несколько раз и, несмотря на большие неудобства от неустройства курортов, посетившие их стремятся к ним снова».

Поездки на лечение и отдых в Японию не были сопряжены с какими-либо трудностями и волокитой. Японское консульство во Владивостоке охотно давало визы всем желающим, а добраться до Нагасаки всегда можно было на военном судне. Большой наплыв русских, приезжавших подышать благодатным воздухом страны, не остался незамеченным предприимчивыми японцами. Как писал очевидец, «дальновидные предприниматели из бывших ростовщиков превращаются в домовладельцев города Нагасаки и открывают гостиницы с номерами. При отсутствии добросовестности, оказывается, что заниматься таким делом — статья доходная, и дела идут, как нельзя лучше требовать».


В начале XX века в Нагасаки

После победы Японии в войне с Китаем в 1894–1895 гг. и захвата Америкой Филиппин после войны с Испанией в 1898 г. Нагасаки переживал необычайный подъем. В бухте толпились торговые и пассажирские суда, угольные баржи, военные корабли, командиры которых часто жаловались на невозможность бросить якорь поближе к пристани. Другая сторона популярности Нагасаки была связана с близостью к термальным источникам, ставшим излюбленным летним курортом для состоятельных европейцев и американцев, проживавших в Шанхае, Гонконге и других портовых городах. На улицах выросли гостиницы и конторы различных компаний, и многонациональная община процветала, как никогда раньше. Все иностранцы, посещавшие город, должны были останавливаться в гостиницах Иностранного квартала. Тех, кто предоставлял им жилье без уведомления полиции, штрафовали. Моряки предпочитали гостиницам свою каюту и во время кратковременной стоянки оставались на корабле. Если же стоянка затягивалась, они снимали жилье. Иностранные представительства обычно покупали или арендовали участок земли, на котором строили жилье или склады.

На первые годы XX века, до начала Русско-японской войны, приходится и расцвет русского Нагасаки. Удобная незамерзающая бухта этого международного порта была издавна знакома российскому флоту и после приобретения Порт-Артура продолжала служить узловым пунктом для его кораблей на Дальнем Востоке: им удобно было останавливаться здесь для отдыха, небольшого ремонта и пополнения снабжения. Среди заполнявших бухту судов разных наций почти всегда можно было встретить и корабли с голубым крестом Андреевского флага. Нагасаки стал постоянной базой для зимовки русского флота на Тихом океане и был связан с Владивостоком через совместные предприятия китобойного промысла, судоходства и другие. Он быстро завоевал популярность среди русских, которые восторгались как дружелюбным отношением местного населения, так и роскошной природой.

В 1897 г. владивостокский артист А. А. Мурский, пригласив еще двух артистов, увез их в Нагасаки, где стал устраивать русские спектакли. Они пользовались популярностью не столько у русского населения города, сколько у японцев, больших любителей театрального искусства. Очевидцы отмечали: «Главное удовольствие японцев — театр, который не занимает здесь такого аристократического положения, как, например, в России, но в буквальном смысле общедоступный и народный. Он гостеприимно раскрывает двери всем и каждому, так как входная плата самая ничтожная. Наконец, театры здесь не представляют исключительной принадлежности города: их, как мне передавали, можно найти в каждой деревушке. Представления начинаются с утра и заканчиваются вечером. Сюжет — почти всегда исторический, обстановка и игра — правдивые, производящие полнейшую иллюзию действительности. Зрители в театре не стесняются держать себя как дома: тут же в зрительном зале закусывают, пьют чай, разговаривают».

Вместе с тем некоторые артисты доставляли немало хлопот и неприятностей служащим Российского консульства. «Для русских жителей Нагасаки приезжие артисты — сущее наказание. Каждый из них, особенно «певчие птички», стараются пожать здесь лавры, хотя бы в несколько рублей, а хлопот наделают — не оберешься. Первым делом идут к консулу «за содействием» в продаже билетов, и смотришь — зала полна, но пение… хорошо хоть то, что на русском языке! Два дня назад давала концерт некая артистка Вольская. Сбор почти полный. До первого антракта публика кое-как дотянула, до второго зал очистился наполовину, а после второго остались только одни матросики, но концертантка этим ничуть не смутилась и только с каждым выходом гуще накладывала краски на свое лицо… Едет, бывало, артист в Артур — концерт в Нагасаки, едет обратно — опять в Нагасаки концерт; думает, там живут дойные коровы. Пощадите, господа артисты!»

Довольно часто Нагасаки становился прибежищем всевозможных мошенников. Никто не был застрахован от знакомства с каким-нибудь русским «графом» или «князем», взявшим деньги в долг и исчезнувшим навсегда. «Поистине, — отмечала газета «Владивосток», — Нагасаки скоро превратится в приют разных русских авантюристов, которые, чего доброго, попадут на страницы истории, но пока что эти господа, кажется, попали в обложку «о предосудительном и неблаговидном поведении соотечественников». Если бы подобных господ регламентировала полиция наших окраин Востока, то, вероятно, вторично прогулки в Нагасаки были бы затруднительны для них, а большинству порядочных людей не пришлось бы краснеть за границей за своих граждан, а тем, конечно, пользоваться лучшим уважением и доверием жителей Нагасаки, чем в настоящее время. Дело дошло до того, что в магазинах русского человека встречают чуть ли не с бранью, и всегда одного покупателя окружают два-три приказчика из боязни, чтобы таковой не совершил бесплатную покупку… Мерзко, господа, и недостойно!»

Даже среди православных священников, приезжавших в Нагасаки, встречались такие, кто не отличался хорошим поведением. Владыка Николай записал в дневнике впечатление от письма отца Вениамина: «Жалуется на безобразное поведение какого-то русского священника, учинившего пьяным сцену на улице к удовольствию собравшейся толпы, — говорит, что это не впервой, просит принять меры к прекращению этого позора».

После того как 17 июля 1899 г. иностранные поселения в Японии были официально отменены, у консульств и судов прибавилось работы, так как отныне все иностранцы были обязаны жить по японским законам. Первый раз японская полиция арестовала иностранца 21 июля, после четырех дней действия договора. Этой исторической личностью стал пьяный американский матрос, повредивший повозку рикши и оскорбивший его, когда тот попросил возместить ущерб. Он значительно протрезвел, когда его препроводили в полицейский участок.

Проживавшие в Нагасаки русские не стремились к объединению. Не замечалось с их стороны и теплоты по отношению к тем россиянам, которые приезжали в Японию на время. Сохранилось такое свидетельство современника: «В Нагасаки есть немало наших соотечественников, оседло проживающих там уже по несколько лет. Я надеялся на их содействие, по крайней мере, хотя бы советами и указаниями в предстоящих мне поездках на воды, но, присмотревшись ближе к их действиям и взглядам на приезжего, пришлось разочароваться».

Русское консульство по-прежнему располагалось в южной части города, в районе Минамиямате, на второй улице от набережной. Над воротами красовались двуглавый орел и вывеска «Русское консульство». Консульский дом уже изрядно обветшал, и для канцелярии сняли другое здание, по соседству. В старом же доме жила японская прислуга. Как и вся эта часть города, косогор был разделен на участки, располагавшиеся террасами. На следующей террасе от консульства находилось и жилье консула — их соединял общий двор. Российское правительство вело переписку с властями Нагасаки о том, чтобы построить для консульства новое здание, более соответствующее его статусу, но не успели.

Несмотря на то что в Нагасаки постоянно находились русские военные суда, и имелась большая русская община, православной церкви в этом городе долгое время не было. Русские создали свой приход в 1883 г. По поводу строительства новой церкви разгорелись нешуточные споры. Дело было в том, что место для храма готов был пожертвовать предприниматель Гинсбург, он же предлагал и оплатить строительство, но консул князь Гагарин и посланник Извольский считали неудобным принимать такой дар от иноверца. Владыка Николай, когда к нему обратились за советом, ответил без колебания, что принять можно и должно, «совершенно так же, как мы здесь в Соборе ежедневно принимаем пожертвования язычников, посещающих Собор и бросающих в нем деньги, совершенно так же, как граф Путятин, когда-то собирая в Петербурге на постройку Миссийского дома, в котором наверху и Крестовая церковь есть, вытребовал и от еврея Штиглица пять тысяч рублей».

Сбор денег на церковь шел очень туго, так как жертвовали все меньше и меньше. Случалось, что подписные листы использовали разного рода аферисты, и однажды в дело был вынужден вмешаться министр внутренних дел. К 1932 г., когда в Нагасаки закрылись и Русское консульство, и православная церковь, новый храм так и не был построен, и сегодня о первых шагах православия напоминает только часовня на Русском кладбище у храма Госиндзи.

Зато князь Александр Гагарин, служивший в Нагасаки консулом в течение трех лет до Русско-японской войны, преуспел в другом деле — создании Морского дома (Sailor's Home), приюта для русских моряков. Как писала газета «Владивосток», он при помощи Русско-китайского банка, «сознавая значение для нас этого вопроса и скорбя душой за многих наших несостоятельных соотечественников и матросов коммерческих судов, оставшихся по той или другой причине без гроша, купил участок земли для строительства «Морского дома», где бы русский человек, бесприютный на чужой стороне, мог бы за ничтожную плату, а в случае нужды и в долг, иметь ночлег, стол и трезвое времяпровождение вдали от развращающего действия многочисленных русско-еврейских притонов, куда до сих пор наши соотечественники из-за разного рода причин попадали, делаясь обыкновенно жертвами бессовестного обдирательства их содержателей».

Подробное описание Морского дома нам оставил редактор газеты «Владивосток» Николай Ремезов, совершивший поездку в Нагасаки. «Визировав свой паспорт в канцелярии, я имел удовольствие познакомиться с нашим консулом князем Гагариным. Мы отправились затем осматривать его любимое создание — «Морской дом», о котором мы писали во «Владивостоке» в прошлом году. Идея Гагарина имела замечательный успех и быстроту осуществления, чему можно позавидовать. Замечательный такт, энергия и уменье сделали идею князя Гагарина близкой для многих русских лучших людей. Употребляемые для этого средства и затем быстрое исполнение и не кое-как, для показу, а основательно, твердо, делают большую честь личности князя Гагарина и вызывают в каждом благодарность его деятельности, как у недругов, так и у друзей, как мне пришлось в этом лично убедиться. Само собой, разумеется, что и я не только присоединяюсь к этому общему голосу, но должен выразить и больше. Удивляться действительно есть чему: осенью задумано, а по весне уже сделано и сделано фундаментально, без копейки казенных денег; ну, да об этом потом».

Морской дом находился недалеко от консульства: к югу от него, на следующей улице. Он размещался в двухэтажном деревянном здании с такой же пристройкой, как у консульства, но меньших размеров. И в доме, и в пристройке на каждом этаже имелись веранды, откуда бухта и вход в нее были видны как на ладони. Около дома был небольшой дворик, в котором планировали устроить сад. Входная дверь, расположенная с северной стороны, вела в довольно просторный вестибюль. Из него шла лестница на второй этаж, устланная ковром. На первом же этаже, прямо у входа, находилась комната заведующего, а направо была устроена биллиардная. Там же располагались столовая и библиотека, в которой имелись преимущественно российские газеты, в том числе владивостокская. Они высылались сюда бесплатно, а иностранные газеты поступали от консула. Книг в библиотеке хранилось немного: с русской литературой в Нагасаки было сложно, так как в городе не существовало не только русской библиотеки, но и вообще какого-либо собрания книг на русском языке. Первую литературу для Морского дома выделил владыка Николай. На стене висели портреты императора и императрицы: дар от них с обещанием покровительства. Имелся там и музыкальный ящик.

На втором этаже Морского дома размещались спальни, рассчитанные не менее чем на 25 человек, но при необходимости в них можно было разместить и гораздо больше моряков. Одно время здесь проживало около 80 человек. В пристройке находились кухня и комната для прислуги. Наверху имелось помещение для фельдшера или медсестры. В доме поддерживался образцовый порядок. Оплата за проживание была установлена в 50 копеек за день, включая еду.

Морской дом строился и существовал исключительно на частные пожертвования, и поиск благотворителей шел постоянно. Этим занимался попечительский совет. Пожертвования во Владивостоке собирал командир Владивостокского порта контр-адмирал Н. А. Гаупт, в Японии к сбору средств подключился владыка Николай. В своем дневнике он записал: «Нагасакский консул князь Гагарин пишет, что предпринятый им матросский дом почти готов, что ныне задумывает еще постройку и основание русской школы в Нагасаки для русских детей, и вместе — для образования из японцев и переводчиков; просит советов на этот предмет». Николай II, пожертвовавший пять тысяч рублей для церкви в Нагасаки, столько же выделил и для Морского дома. Для обустройства нового заведения многое сделал лейтенант Михаил Михайлович Веселкин. Внушительную сумму, 2000 руб., принес благотворительный концерт в Токио, устроенный женой посланника А. П. Извольского. Она написала около 500 пригласительных писем, и на них охотно откликнулись как русские, так и некоторые японцы. К сожалению, сами моряки не особо отличились участием в этом благом деле.

Претворить в жизнь свой проект по созданию русской школы князь А. А. Гагарин по разным причинам не смог. Тем не менее в начале января 1902 г. на одном из зданий Нагасаки появилась вывеска «Russian School». Эту первую русскую школу в Японии открыл Николай Васильевич Машкевич, а освящение ее совершил игумен Вениамин. Русский язык был одним из первых иностранных языков, с которым познакомились японцы. Большую роль в распространении интереса к нему среди жителей Нагасаки сыграла стоянка «Аскольда», и попытки открыть здесь школу русского языка предпринимались неоднократно. В Нагасаки была отправлена и часть тиража «Русской азбуки» (Россия но ироха), составленной и напечатанной в 1861 г. в Хакодате Иваном Маховым. Тогда здесь обучались русскому языку сорок японских мальчиков. Очень часто русские занимались репетиторством, имея семь — восемь учеников. Некоторое время в Нагасакской высшей коммерческой школе (Nagasaki High Commercial School) преподавал В. В. Попов (W.W. Popoff).

Нагасаки. Мавзолей семьи Г. Ф. Демби. Фото автора

Н. В. Машкевич окончил юридический факультет Новороссийского университета. После учебы он работал преподавателем математики в Ришельевском реальном училище в Одессе, потом около десяти лет преподавал в Хабаровске, пока не перебрался в Японию. Найти помещение под школу было непросто. Отношение к русским уже стало меняться в худшую сторону. «Интересен также разговор с вице-губернатором по поводу школы, где вице-губернатор, между прочим, сказал, что между японцами существует убеждение, распространяемое и поддерживаемое англичанами, что раз японец принял православную веру, то он делается русским подданным и больше для Японии не существует». Несмотря на это предубеждение, Машкевич все же добился своего, сумев открыть Русскую школу. Вероятно, она закрылась во время Русско-японской войны.

Владивостокский путеводитель тех лет отмечал: «Большое значение имеет для нас порт Нагасаки, в котором уже перебывали десятки тысяч русских людей на пути из Европейской России, из Порт-Артура, а главное дело, приезжавших сюда лечиться. Здесь постоянно проживает много русских, о чем свидетельствуют даже многочисленные вывески на русском языке, а также основанный для бесприютного русского люда Морской дом. Здесь весьма многие японцы говорят по-русски, а по другую сторону бухты имеется так называемая русская деревня Инаса, где находят постоянный приют наши матросы и простолюдины, где бегают немало полурусских, полуяпонцев Митек, Андрюшек и т. д.».

Увы, Инаса давала приют и другого рода. В 1896 г., на самое Рождество, на Русском кладбище хоронили Ивана Павлова, музыкального квартирмейстера 1-й статьи хора музыкантов начальника экспедиции Тихого океана команды крейсера «Рюрик». 9 февраля того же года в возрасте 25 лет умер Никита Варфоломеевич Дутов. В 1898 г. скончались два русских матроса: Иван Шунин с «России» и Алексей Севастьянов с «Сивуча». На следующий год троих членов экипажа не досчитался крейсер «Рюрик»: Александра Попова, Максима Прохорова и Алексея Васильченко. На крейсере «Память Азова» умерли двое: Омзеле Маутолей и Филипп(?). Понесла потери и канонерская лодка «Кореец»: не стало Владимира Подваркова и Николая Емельянова.

Мария Ивановна Троицкая скончалась 1 июля 1898 г. 38 лет. В 1899 г. умерли губернский секретарь 29-летний Дмитрий Иванович Волосевич и трехлетний Георгий Скуратов. Михаил Иванович Овчинников, 28-летний мещанин из г. Ветлуги, и Николай Григорьевич Рагулин, 35-летний мещанин из г. Рыльск, скончались в один день, 11 декабря 1900 г. История умалчивает о том, что случилось с ними.

В 1902 г. в Инасе появились новые могилы: командора броненосца «Сысой Великий» Дениса Кокина (5 января), матроса крейсера «Громобой» Ефима Петрова (8 марта), казака Верхнеудинского полка 5-й сотни Даржапа Балгинова (28 апреля), отставного коллежского регистратора Филиппа Котлярского (9 июня), машиниста броненосца «Пересвет» Феодора Домашева (31 июля), кочегара парохода «Аргунь» Франца Петерсона (1 ноября), техника из г. Хабаровска И. И. Михайлова (23 ноября) и матроса броненосца «Полтава» Тимофея Муравьева (8 декабря). В 1903 г. скончались кочегар парохода «Шилка» Василий Смирнов (17 января) и титулярный советник Квантуйского флотского экипажа Иннокентий Иванович Горностаев (8 ноября).

Русских людей, умерших в Нагасаки, не всегда хоронили на Русском кладбище в Инасе. Некоторых увозили на родину. Так, перевезли во Владивосток и захоронили в ограде Покровского храма прах Владимира Павлиновича Пьянкова, ушедшего из жизни 28 февраля 1903 г. Он приехал в Нагасаки лечиться от туберкулеза, но болезнь, видимо, зашла слишком далеко.

Уже в первые годы пребывания в Нагасаки русского флота там стали появляться рестораны русской кухни. Самым известным считался ресторан «Волга» (Volga), расположенный в Инасе на Shiga-no-Hatowariishi. Его владелицей была знаменитая О-Матцу (Moro'oka Matsu), некогда известная нагасакская гейша, а посещали заведение в основном русские моряки. Обстановка ресторана была европейской, со столами и стульями, подавали в нем русскую еду, но он располагался в старом японском доме, и это придавало заведению восточный колорит, что нравилось иностранным посетителям.

Известно, что Николай Второй во время своего визита в Нагасаки познакомился с О-Матцу, когда та была гейшей. Сохранился ее своеобразный портрет — в виде куклы в натуральную величину, которую преподнес наследнику перед отплытием из Японии знаменитый мастер Кавасима Дзимбей II. Считается, что этот подарок был изготовлен мастером по инициативе императора Японии после инцидента в Оцу, но поскольку он носил чересчур неофициальный характер, решили, что куклу подарит Дзимбей. Николай познакомился с мастером 28 апреля 1891 г. в пригороде Киото, где находилась его фабрика. Мастер встретил наследника одетым во фрак и сам давал объяснения на французском языке.

Их знакомство имело продолжение: Дзимбею позднее пожаловали почетное звание поставщика Двора Его Императорского Величества, а еще позже наградили орденом Св. Станислава. Произведения Дзимбея произвели сильное впечатление на наследника престола. Так случилось, что ковер его работы с изображением конных самураев, стрелявших из луков по бегущим собакам, стал прощальным подарком императора Мэйдзи цесаревичу Николаю, ибо идея этого подарка возникла после трагического события в Оцу. Ковер дополнили специальным бордюром с изображением императорских гербов — японской хризантемы и российского двуглавого орла. Самой знаменитой работой Дзимбея стало оформление зала Административного совета во Дворце Мира в Гааге, так называемой «Японской комнаты».

Именно маленькие гостиницы с ресторанами при них становились прибежищем большинства русских офицеров, вынужденных коротать дни в Нагасаки во время зимней стоянки или заходов в этот порт для отдыха или ремонта. Зачастую, как и «Волгу», их содержали бывшие гейши, хорошо знакомые со вкусами и пристрастиями посетителей. «Таким образом, — писал очевидец, — Инаса выросла и превратилась в одно громадное заведение с названиями гостиниц «Оматсу», «Очие», «Фукуда» и другие; разница этого заведения от обыкновенного публичного дома заключается лишь в том, что в Инаса дела вершатся на семейном положении, а именно: каждый гость получает временно жену-наложницу. Дела обыкновенно оканчивается через посредство и под санкцией милой Оматсу-сан, а довольно часто оканчиваются и довольно таки плачевно для господ клиентов, им приходится уезжать с пожизненными «орденами Венеры». Русские моряки сумели завоевать и отстоять этот знаменитый уголок в Японии, куда они приезжают полечиться или отдохнуть от тяжелых трудов на эскадре. Никто из иностранцев не сует туда носа, да если бы и да, то успеха не имел бы. Русский моряк гораздо приятнее и желательнее, чем иностранец, у него все нараспашку; последний рубль и тот ребром, не препятствуй лишь моему нраву. А раз карман наизнанку, то милая Оматсу-сан готова выложить душу».

Сохранилось немало свидетельств того, каким было времяпровождение русских офицеров в японских гостиницах по-русски. «Разыскивая лейтенанта, только что прибывшего из Петербурга в Тихоокеанскую эскадру и привезшего мне письмо от матери, я узнал, что товарищи увезли его к Ойя-сан. Пришлось поехать туда. Я застал его совершенно пьяным. Он сидел в большом зале, спиной к залитому вином столу и лицом к стене, на которой в дорогой раме висел большой фотографический портрет Николая II с собственноручной надписью «Милой Ойя-сан на добрую память. Николай». Вокруг стола сидели морские офицеры в расстегнутых кителях, с потными красными лицами и осоловелыми глазами. У некоторых на коленях были растрепанные подвыпившие японки. Стоял разноязычный галдеж и пьяный хохот. Мой лейтенант бил себя кулаком в грудь и истерически кричал:

— Где я, скажите мне, где я?.. Если в порядочном месте, то зачем здесь пьяные японки сидят на коленях пьяных офицеров?.. А если я в публичном доме, то почему здесь висит портрет моего государя?.. Зачем?.. — И пьяные слезы катились у него по лицу».

Известным японо-русским рестораном была «Весна» (Spring), им владела Мичинага Ей (Michinaga Ei), с которой якобы провел ночь в Нагасаки будущий император России. Ей родилась в 1860 г. в рыбацкой деревушке на одном из островов Амакуза (Amakusa). Потеряв в 12 лет родителей, она жила у родственников, владевших гостиницей в Моги, городке недалеко от Нагасаки. В течение семи лет девушка помогала ухаживать за детьми, была горничной, пока ее не послали работать в «Волгу». Привлекательная и общительная, Ей нравилась многим посетителям ресторана, и хозяйка воспользовалась этим, назначив ее вести дела в Русском офицерском клубе, который открыла рядом с рестораном. После этого жизнь девушки оказалась надолго связанной с Россией и русским языком.

Как-то раз во время поездки в Шанхай Ей познакомилась с русским консулом и его женой и приняла их предложение поехать вместе на скачки. Там ей повезло: она сделала удачную ставку и выиграла крупную сумму. В ноябре 1893 г. Мичинага Ей построила на выигранные деньги гостиницу европейского типа под названием «Весна». Она располагалась на красивом возвышенном месте неподалеку от набережной в Инасе. В гостинице было двадцать комнат с ванными и туалетами, большой зал, бильярдная и ресторан с европейской кухней. На церемонии открытия и банкете гости заметили некоторые изменения в облике Ей: она была беременна. Родив в марте следующего года сына Такаси (Takashi), Мичинага Ей нисколько не смущалась от того, что у ребенка нет отца. Решительная и предприимчивая, она не страшилась перспективы растить сына одной, хотя в Японии того времени положение матери-одиночки и независимой деловой женщины не было распространенным. Гораздо чаще японские женщины довольствовались ролью «луны, отражающей чей-то свет».

«Весна», как и «Волга», приносили хорошую прибыль, предоставляя место для отдыха и жилье для офицеров русского флота. Популярность и слава Ей были настолько высоки, что моряки называли ее «японской матерью русского флота». Наибольший расцвет бизнеса пришелся на 1900 г., когда Ей перевела гостиницу в новое здание, расположенное в той же Инасе, но повыше по склону горы. Со временем, сославшись на хроническое заболевание легких, она передала управление «Весной» своим служащим и открыла маленький японский постоялый двор. Он уютно располагался под сенью старых деревьев синтоистского храма, стоявшего на вершине горы, глядя с высоты на бухту и городские кварталы. Спокойную жизнь Ей вскоре нарушила Русско-японская война.

В июне 1903 г., когда напряженность в отношениях между Россией и Японией стала нарастать, Николай II послал в Японию военного министра А. Н. Куропаткина. Возвращаясь домой, министр остановился в Нагасаки и провел несколько дней в гостинице Мичинаги Ей. Возможно, ему требовалось сочувствие знаменитой женщины, чтобы сгладить впечатление от холодного приема в Токио. В это время в бухте Нагасаки почти не видно было русских флагов: военные корабли перестали приходить сюда на зимовку, и «Весна», и другие подобные заведения в Инасе стояли пустыми. Никто даже не убирал паутину с портретов русских моряков, украшавших стены. На страницах русских газет стали встречаться неприятные высказывания в адрес Японии и японцев. Популярным, например, в те годы было слово «макаки», хотя публикации, как правило, не содержали ничего, что унижало бы обитателей Страны восходящего солнца.

И тут случилось романтическое происшествие. 17-летняя дочь зеленщика, снабжавшая иностранные суда зеленью и говорившая на русском и английском языках, познакомилась с русским моряком. С первых же минут они полюбили друг друга. Моряк слышал, что нет ничего лучше японской жены, и обратился к своему знакомому, женатому на японке. Тот в свою очередь свел его с Оматсу-сан, которая частенько выступала в роли свахи, как и другие хозяйки гостиниц. Та, не откладывая дела в долгий ящик, пошла к зеленщику, но получила отказ: японец не хотел отдавать дочь на содержание. Согласие последовало только после того, как ему объяснили, что речь идет о настоящей женитьбе. Все шло строго по японским обычаям. До свадьбы будущие молодожены могли встречаться только изредка и ненадолго. Однажды из-за тайфуна девушка не пришла на свидание, и жених не находил себе места. По словам очевидцев, вид его вызывал смех и жалость одновременно. Когда на следующий день он увидел свою возлюбленную, то радости не было предела: их встреча походила на свидание людей, не видевших друг друга двадцать лет.

Наконец наступил день свадьбы. Так как дом Оматсу-сан был европейским, то его спешно переделали на японский лад: постелили татами, убрали мебель, положили подушки. На свадьбу были приглашены лучшие гейши Нагасаки. К семи часам вечера приехала и сама невеста, с замысловатой прической, наряженная в красивое кимоно с изысканным оби. Из европейских вещей на ней красовались брильянтовая брошь и сережки, которые держались на веревочках, так как уши девушки не были проколоты. Лицо ее светилось от любви и счастья. Гейши подавали кушанья. «Настал момент, когда жених должен был обменяться с невестой свадебной чашкой (сака-зуки). Жених немного покраснел, и невесте тоже стало жарче, и видно было, как невеста стала сильно обмахиваться веером, а жених стал ей помогать». Присутствующим женщинам это очень понравилось. До войны оставался один год…


Православные храмы в Кансае

Православие стало одним из мостиков взаимопонимания России и Японии. Первое знакомство японцев с этой религией происходило во время пребывания русских моряков в японских портах: на каждом крупном военном корабле имелся батюшка. Японцы с интересом приглядывались к православным обычаям и ритуалам. Огромное влияние оказала и миссионерская деятельность владыки Николая. Будущий первый православный святой Японии, как никто другой, смог познакомить японцев с религией и культурой своей страны.

Одним из важнейших культурных и религиозных центров Японии, динамично развивающейся после Реставрации Мейдзи, стал район Кансай, в который входят Киото, Осака и Кобе. Раньше других, в 1873 г., православная община возникла в Кобе, где некоторое время служил отец Сергий Судзуки. Владыка Николай в своих дневниках несколько раз писал о местном храме: «Церковь в Кобе оживлена, особенно христианки там усердны; делают христианские собрания, работают, чтобы составить маленький капитал на церковные нужды. Это, верно, благодаря Юлии Токухиро, единственной у нас диаконисы, там служащей в церкви». Токухиро изучала акушерское дело и получила диплом акушерки. После ее преждевременной смерти (она скончалась от туберкулеза в октябре 1897 г.) владыка Николай по разным причинам так и не смог найти постоянного батюшку для прихода в Кобе, и сюда стали посылать священников из Осаки.

Побывав в Кобе 27 июля/9 августа 1901 г., владыка Николай записал в дневнике: «Катихизаторская квартира и вместе молитвенный дом в очень хорошем месте города и чистенько содержится. Катихизатор — Яков Каяно, недавно овдовевший; при нем старушка-мать, племянница, недавно кончившая курс в Миссийской женской школе, и дочь-ученица сей школы. Во втором этаже — молитвенная комната, снабженная хорошим семисвечником и небольшим наперсным крестом, приобретенными усердием христиан. По метрической книжке значится двадцать девять крещений и шесть погребений. Христианских домов 16, христиан — взрослых и детей — 33. Только два христианина имеют свои дома; прочие — случайные жители Кобе. Старшин церковных (гиюу) два. На молитву собираются человек пять-шесть. Церковь совсем юная; первое крещение было всего пять лет тому назад».

Деятельными прихожанами были резчик печати Даниил Цуда, заполнивший один из углов своего дома иконами, как в России, и Петр Мигури. Самым богатым прихожанином считался Петр Иноуе, имевший собственную торговую лавку, дом и даже загородную дачу. Имеются сведения, что в 1913 г. в Кобе построили первый православный храм.

В Осаке православная деятельность началась в 1877 г., когда сюда приехали Павел Ниицума и Павел Тацибана.

Золотой павильон в Киото. Фотография 1870 г. Собр. автора

Если первый после встреч с жителями вернулся в Токио с докладом для владыки Николая, то Тацибана остался в городе и занялся проповедью, открыв приход во имя целителя Пантелеймона. В октябре того же года ему на помощь был отправлен Яков Такая. 2 марта 1878 г. иеромонах Анатолий (в миру Александр Дмитриевич Тихай), приехавший из Хакодате, крестил здесь 33 человека, а через четыре года он открыл катихизаторское училище. В том же 1882 г. архимандрит приобрел для Осакского прихода участок земли в память «мученической кончины Царя-Освободителя», деньги на покупку которой собрал во время отпуска в России.

Проповедью занимались в четырех домах Осаки. «Народ осакский — безучастен к вере, — писал в 1882 г. владыка Николай. — Никто здесь не мешает проповедникам, но и не слушает их почти никто. Все знают имя Христово, но христианского учения знать не хотят. Гонений нет, но при гонении лучше было бы. Нравы у богатого купечества неподвижные; христианскому учению нелегко будет пробить себе дорогу в этой среде». Прихожанами осакской православной церкви были русские дипломаты и те немногие выходцы из России, кто поселился в этом районе. Несколько лучше было положение у католиков, имевших в Осаке больший храм на 500 человек и женскую школу. У протестантов имелось немало приходов, расположенных как в иностранном квартале, так и в городе, но общее число японских христиан Осаки не превышало 200 человек.

Храм Успения Пресвятой Богородицы в Кобе. Фото автора

Первый православный храм, во имя Покрова Божией Матери, расположился в здании бывшего ресторана «Санкёро» (Трехмостный) в Осаке с видом на реку Ёдогава и ее три моста, по соседству с осакским замком, построенным в 1583 г. военным правителем Японии Хидэёси Тоётоми. Кроме церкви там же располагались архиерейские комнаты, квартиры дьякона, кахитизатора и других служащих цёркви. Службы проходили в одной из комнат, самой большой. В 1898 г. отец Николай решил перевести в Осаку архимандрита Андроника (в миру Владимир Александрович Никольский), для которого приготовили жилье. Отец Андроник родился 1 августа 1870 г. в семье дьякона Ярославской епархии. Закончив Ярославскую духовную семинарию, он принял монашеский постриг. В 1896 г. иеромонаха Андроника назначили преподавателем, затем инспектором Ардонской Александровской миссионерской семинарии, а еще через год отправили в Японию. Отец Андроник смог прожить в Осаке недолго: только лето 1898 г. В письме владыке он писал, что «болен, скучает по России, сомневается, была ли воля Божия на его приезд в Японию; закрадывается мысль об отъезде». Понимая все трудности, архиепископ предложил ему провести зиму в Токио, но это не помогло: из-за болезни священник был вынужден вернуться в Россию.

Долгое время осакским приходом руководил отец Сергий Судзуки, некоторое время служивший и в Кобе. Несмотря на хорошие профессиональные качества, он так и не смог собрать воедино всех православных, и приход время от времени сотрясали скандалы. Поэтому в начале 1904 г. сюда перевели отца Иоанна Оно. Осакские священники позднее оказали огромную помощь русским военнопленным, размещенным в этом районе. Оживлению церкви способствовало открытие Воскресенской школы, а также проповеди, на которые приходило немало японцев, желавших узнать христианские догмы. Успехом пользовался и рукодельный кружок. В приходе можно было познакомиться с русским языком и культурой. Большую популярность, в частности, приобрело хоровое пение.

Осакские прихожане давно мечтали о строительстве нового храма: за несколько десятков лет существования прихода его здания сильно обветшали и требовали не ремонта, а замены их новыми.

24 августа / 5 сентября 1896 г. владыка Николай записал в дневнике: «Из Осака требуют больших денег на ремонт церковных зданий после недавнего урагана. Пошлю 20 иен на поправку крыш; штукатурку же снаружи могут не возобновлять, а тонкими досками защититься от дождей. Скоро нужно будет строить там храм, на месте нынешних зданий, составлявших когда-то трактир, небезызвестный в Осаке». Но средств на строительство не было, и к осуществлению планов удалось приступить лишь спустя десятилетие.

11/24 августа 1908 г. владыка побывал в Осаке, чтобы еще раз осмотреть перед сносом старые постройки. Из «Атласа планов и фасадов церквей, одобренных к постройке Святейшим синодом» он выбрал план № 19. Местные прихожане посоветовали разместить под одной крышей квартиры для священников и место для собраний, а для воскресной школы построить отдельное здание. Построечные дела поручили Моисею Кавамуре, а подрядчиком стал Фома Обаяси. Тем не менее владыка Николай не выпускал из виду строительство храма и приезжал в Осаку всякий раз, когда требовалось решить мало-мальский вопрос.

Дело оставалось за деньгами. Имевшейся суммы, 14 тыс. иен, было совершенно недостаточно. Отец Николай написал множество писем с просьбами пожертвовать деньги на храм или посоветовать, к кому можно обратиться за пожертвованием. Старый знакомый владыки Л. А. Тихомиров подсказал имя великой княгини Елизаветы Феодоровны, жившей в Москве. Та откликнулась, пожертвовав 1544 франка. Вероятно, по ее просьбе щедрый дар, пять тысяч рублей, поступил от супруги Николая II императрицы Александры Федоровны. Купец из Ханькоу Сергей Васильевич Унженин передал на строительство три тысячи иен. 1600 рублей собрало Братство Воскресения Христова. Петербургские купцы Иван и Федор Ивановичи Рубахины пожертвовали дорогие подсвечники, паникадило и другую церковную утварь. Большую деятельность по сбору денег развил в Новгороде с помощью княгини Александры Николаевны Голициной епископ Андроник, когда-то трудившийся в церкви Осаки. С его помощью было собрано восемь тысяч рублей пожертвований. В промышленной Осаке с населением в один миллион двести тысяч жителей проживали триста православных христиан. Они собрали около 760 иен.

Деньги на колокол пожертвовал Иван Андреевич Колесников, муж известной благотворительницы Ксении Феодоровны, которая уже передала в Японию немало средств. Петербургский купец Александр Григорьевич Елисеев в ответ на просьбу архиепископа заказал для новой церкви за свой счет иконостас и иконы. Владыка Николай был очень доволен: «Дубовый иконостас прост и изящен; иконы, писанные художником Андреем Петровичем Розановым, одобренным о. Иоанном Кронштадтским, который ему заказал написать иконы для своего Иоанновского монастыря в Петербурге, — весьма красивые, хотя я ожидал их в более строгом византийском стиле». Так случилось, что в это время в Японии находился племянник А. Г. Елисеева, будущий известный японовед, которого пригласили на освящение церкви.

Кафедральный собор Благовещения Пресвятой Богородицы в Киото. Фото автора

13/26 августа 1909 г. состоялась торжественная закладка храма, которую провел владыка Николай. «Фундамент нашел отлично приготовленным, — писал он. — Два ряда камней уложены, камень — гранит, работа тщательная. Дом для христиан почти совсем готов; во весь этаж, только божницу я велел устроить не на западной стороне, как предположено было, а на восточной. Дом для служащих церкви вчерне также готов; будут очень удобные помещения для священника, диакона, катихизатора и учителя пения, а также — для временных посещений епископа — по-русски устроенные комнаты». На этом событии присутствовали более ста человек, в том числе настоятель Посольской церкви протоиерей Петр Булгаков и другие русские.

Храм построили быстро, менее чем за год. Освящение проходило в течение несколько дней. 28 июня/11 июля 1910 г. состоялись водоосвящение и укладка в престол частицы святых мощей святого мученика Мардария. После этого владыка рассказал японским прихожанам историю строительства храма, в том числе напомнил о жертвователях из России. На следующий день под звон православных колоколов архиепископ Николай в сопровождении шести иереев провел освящение храма, на котором присутствовало высшее начальство Осаки. На третий день прошла торжественная заупокойная литургия о воинах, для поминовения которых построен храм. На жертвенник был возложен синодик с именами русских военнопленных, погребенных как на кладбище Хамадера, так и в других местах Японии. Всего помянуты были 375 имен. 1/14 июля 1910 г. все отправились на военное кладбище в Хамадере, где отслужили панихиду «по нашим бедным покойникам, заброшенным в такую даль от родины».

Окончанием торжеств в Осаке стало заседание собора Японской православной церкви, которое как бы подводило итог деятельности архиепископа, отмечавшего пятидесятилетие своей службы на ниве православия. В это время в Японии насчитывалось 162 его помощника-священника и 31 984 верующих японцев.

Владыка Николай захотел воздвигнуть православный храм и в древней столице Японии Киото, где сошлись в борьбе за японские души западные христиане и православие. Он побывал в Киото 16/28 июня 1892 г., после чего записал в дневнике: «В церковном доме нас ждали, и было собрано несколько христиан. Церковный дом, за 5 иен в месяц, очень просторный и удобный, с пустующим, от избытка помещения, вторым этажом, где может быть устроена со временем приличная церковь; ныне молятся внизу, в одной из комнат. Кроме катихизатора Алексея Савабе с женой и двумя детьми, в церковном доме живет Марфа Одагири, мать Марка, что ныне в Катихизаторской школе. Отслужили вечерню, причем пение было вполне правильное, хотя одноголосное; сказано поучение; узнано состояние Церкви. Всего крещено здесь семь, но христиан в Киото 21, все из других мест; из коренных жителей Киото ныне есть крещеный только один молодой человек, да слушают учение человека три. На молитву в субботу и воскресенье собирается не более человек десяти. Словом, Церковь эта еще в самом зародыше, и поможет ли Господь ей возрасти — Ему Одному известно!»

Другие христианские церкви насчитывали в сотни раз больше прихожан. Причины этого отец Николай видел в недостаточных усилий местных священников. Положение несколько улучшилось, когда заведовать приходом стал отец Симеон Мии, который писал архиепископу Николаю в октябре 1895 г.: «Благодарение Господу! По его милости наша Церковь в Киото благоденствует». Отец Николай скептически воспринял его восторженный отчет: «Видно только, что человек сам в радужном настроении и полон жизни и надежд. И на том спасибо!»

Японский священник на просьбу владыки Николая быстро нашел подходящее место для строительства храма: «…с отличным японским домом, в весьма удобной для постройки местности, недалеко от Дворца и стоит 5000 иен». Впоследствии оказалось, что дом не настолько хорош, но Николай все же решил осуществить покупку участка, что и было сделано 15/27 февраля 1897 г. Покупку помог осуществить купец Иоанн Фукасе, который наотрез отказался взять причитающееся вознаграждение за это. Владыка все же вручил ему дорогую икону Смоленской Божией Матери.

В Киото владыка Николай задумал воздвигнуть капитальный храм на триста человек, причем ему хотелось, чтобы он был заметен на большом расстоянии: «Непременно нужна колокольня, и высокая, и звонящая!» Киото был известен как оплот буддизма в Японии, поэтому Николай, исходя из своего опыта, не стал объявить о предстоящем строительстве храма для японских христиан. Первым делом необходимо было найти подрядчика. Выбрали Оониси, предложившего наиболее приемлемые условия. Городской архитектор Мацумуро взялся подготовить подробный проект, что для японского специалиста было нелегкой задачей. В особенности много проблем возникло со строительством колокольни. С этой целью помощник архитектора даже приезжал в Токио, чтобы осмотреть там местный православный собор. Строительство храма началось к осени 1900 г., и сразу возникли проблемы. Так, при выемке грунта под фундамент выяснилось, что здесь раньше находилась свалка мусора, из-за чего пришлось углубить фундамент более чем в три раза.

Внутреннее помещение Храма Покрова Пресвятой Богородицы в Осаке. Фото автора

8/21 марта 1901 г. состоялась торжественная закладка. По этому поводу в дневнике владыки появилась следующая запись: «В десять часов, согласно предварительному назначению, начато было богослужение «Чин на основание церкви» и совершено истово, в полном порядке, и с таким душевным усердием, какое кому Бог даровал». В богослужении вместе с отцом Николаем участвовали отцы Симеон Мии, Иоанн Оно и Сергий Судзуки, иподьякон Моисей Кавамура и катихизатор Иоанн Исохиса. Пели при службе осакские певцы Фудзита и Масуда и жены священника и катихизатора. Христиане собрались из разных мест: 58 человек из Киото, 14 из Осаки, трое из Сонобе. Присутствовали архитектор Мацумуро и его три помощника — Накагава, Хасегава и Цуда, а также все рабочие-строители. Был светлый солнечный день, до того тихий, что «свечи пред крестом и чашею святой водой горели почти до конца богослужения». Под основной камень уложили особую серебряную пластину «сендзимон» — китайское изречение из сочинения в тысячу иероглифов.

Сразу встал вопрос, где отлить колокола. Конечно, имелись отличные японские мастера, но архиепископ решил вновь обратиться к Николаю Дмитриевичу Финляндскому, который отливал колокола для токийского собора. Оплату колоколов, 1700 рублей, произвел некий благотворитель. Большую помощь в покупке и доставке колоколов оказали В. Г. Дудышкин и редактор «Московских ведомостей» В. А. Грингмут. Одновременно владыка заказал через священника Николая Васильевича Благорозумова и Дудышкина в лучшей московской мастерской, у Якова Ефимовича Епанешникова, иконостас. Работы этого иконописца были известны всей России, а мастерская его снабжена самыми современными художественными и техническими средствами. Но больше всего привлекло отца Николая то, что «ввиду важности Киотского храма для православного дела и ввиду огромной пользы ознакомления Японии с русской церковнохудожественной промышленностью, [Епанешников] решился принести это образцовое произведение своих мастерских в безвозмездный дар». Иконы были написаны в классическом византийском стиле, а иконостас отделан золотом под слоновую кость. Владыка очень хотел сделать церковь в Киото образцовой в Японии.

Купола решили покрыть медью, чтобы дольше служила, хотя Николай предполагал, что храм будет «недолговечным зданием». Вызывало у него и опасения и то, как строители закрепляли отлитые в Токио же кресты. Строительство велось быстрыми темпами, и 23 ноября / б декабря 1901 г. началось временное богослужение. Через год в Киото открылась Православная женская школа, заведовать которой стала Надежда П. Такахаси. В ней наряду с богословием углубленно изучали и русский язык. Школа стала и центром изучения православного пения.

В июне 1902 г. в этой церкви провели первое крещение шести японцев, а в начале марта 1903 г. в Киото через Кобе российский корабль доставил колокола и иконостас. Руководить подъемом колоколов и установкой иконостаса приехал владыка Николай. К сожалению, некоторые иконы в пути были немного повреждены, для их реставрации Николай отправил из Токио иконописицу Ирину Петровну Ямасита. Эта художница сняла копии с некоторых икон для других православных приходов Японии.

Торжественное освящение нового храма состоялось 27 апреля / 10 мая 1903 г. Японцы, проживающие по соседству с новым храмом, с большим вниманием отнеслись к этому событию и освободили в своих домах комнаты для приезжих гостей. Вот какую запись по этому поводу осталось в дневнике святого Николая: «Первый звук православного колокола торжественно прокатился по чистому и светлому утреннему воздуху Киото и достиг уха Японского императора, который в эту минуту, окруженный двумястами восьмьюдесятью высшими лицами империи, трогался из своего дворца, неподалеку от которого находится миссийское место, на станцию железной дороги, чтобы отъехать в Токио. Он обратил внимание, прислушался и молчаливым вниманием узаконил православный звон в его древней столице, японской Москве».

Храм был переполнен. Рассчитанный на пятьсот человек, он в этот день вместил далеко за шестьсот. Кроме православных на освящение собралось много представителей других религий. Приглашены были и городские власти, начиная с губернатора Киото. Те японцы, кому не досталось места в храме, теснились у церкви, прислушиваясь к пению, доносившемуся из открытых дверей и окон. По подсчетам владыки Николая, всего на освящение собралось свыше тысячи человек.

Вскоре после этого события в Японию приехала 38-летняя журналистка Прасковья Наумовна Ариан, известная своей пропагандой эмансипации женщин и изданием «Первого женского календаря». Объехав большую часть Японии, она остановилась в Киото, где местный священник попросил ее прочитать лекцию о русской женщине и о женском движении в России. Лекция прошла прямо в церкви, а отец Мии выступил в роли переводчика. Слушатели, в основном ученицы женской школы, остались очень довольны, чего нельзя сказать о владыке Николае: «Ну можно ли допускать такую профанацию церкви? Она исключительно для богослужений и христианской проповеди».


Русские в Токио

К концу XIX века отношения Японии и России оставались внешне нормальными. Более пессимистично к ним относились на кораблях Российского военно-морского флота, где замечали: ситуация меняется как положение маятника. Память о действиях Давыдова и Хвостова, о неоднократных, почти навязчивых попытках России завязать официальные отношения настраивала японцев против русских. В то же время моряки ежегодно оставляли в Японии немало денег. О Хакодате, в частности, говорили, что город «стал поправляться на русских деньгах». Отец Николай провел огромную работу по просвещению японцев, и свидетельством его успехов стал собор в центре Токио. В ходе контактов японцы многому научились у своих соседей, что также оставляло положительные эмоции.

После японо-китайской войны сильное влияние на японцев стало ощущаться со стороны англичан, американцев, французов и немцев. Их инструкторы работали в сфере финансов, торговли, народного образования, в судах и армии. Усваивая европейскую культуру, японцы воспринимали с ней и мнение о России как отсталом государстве, население которого прозябает в невежестве. Маятник доброжелательства вновь закачался. Неприязнь стала особенно заметной с появлением собственной японской прессы.

4 декабря 1894 г. газета «Владивосток» опубликовала большую статью «Японо-Китайская война и русские интересы на Дальнем Востоке», в которой писали: «Японские журналы и газеты изобилуют нападками на Россию и повторяют те же мрачные картины и те же обвинения, которые распространены и в прессе английской, немецкой, австрийской, итальянской и т. д. Но к этому присоединяются еще и некоторые специально-японские взгляды, объясняемые прогрессом японского национального самосознания и стремлением японской интеллигенции уяснить роль своей нации в истории азиатского Востока. Сознавая свое родство с племенами восточной и северной Азии и видя в себе наиболее культурную и прогрессивную нацию современного востока, передовые японцы проникнуты мыслью, что их народу предстоит великая роль внесения общечеловеческой культуры в инертную массу его континентальных сородичей и руководство этой массой в ее направлении по пути прогресса. Корея, Маньчжурия, части Китая — все это должно быть исторической ареной деятельности японцев, которые по своему географическому и этнографическому положению имеют большее право на эти области, чем какой-либо другой народ, а тем более народ пришлый, чуждый восточной Азии, как все народы европейские. В числе этих народов — русский, который, с точки зрения японских шовинистов, является имеющим всего менее прав на владычество в восточной Азии; а между тем владения России придвинулись к самой Корее, на берегу Японского моря возник русский порт, и строящаяся Сибирская железная дорога указывает на стремление России связать теснее эту огромную окраину с центрами государства и усилить русское влияние и торговлю в китайско-японской области. Но такое стремление идет вразрез с видами и планами японцев, а потому мечтают японские политики — Империя Восходящего солнца должна принять меры, пока не поздно, чтобы обеспечить себе преобладание в ближайших частях восточно-азиатского континента и усилить свое положение по отношению к России. Как скоро это удастся, будет уже, — как думают они, — нетрудным заявить себя более решительно и против агрессивных стремлений России, даже отнять от нее Уссурийский край и выбросить ее из Восточной Сибири. Азия должна принадлежать азиатским народам, а естественная граница России — Уральский хребет».

Иностранная школа в Йокогаме. Фото из архива семьи Лавровых (США)

Этим устремлениям способствовала большая плотность населения в Японии. Отношение к иностранцам стало значительно ухудшаться. Японская газета «Хоци-симбун» писала: «Дальнейшее направление политики в дальневосточном вопросе определили русские, которые бросили вызов нашему правительству. Как?! Выгнать нас из Ляо-дуна с тем, чтобы затем без всяких выстрелов и без всяких жертв со своей стороны присоединить его к своим владениям! Вот почему, когда ставится вопрос, какой дальнейшей политики следует нам держаться, мы говорим, что для Японии нет более выбора: она должна примкнуть ко всякой коалиции, направленной против ненасытной России, должна поставить себе вперед — систематическое противодействие росту этой державы на Дальнем Востоке!»

В это время полномочным представителем России в Японии являлся Дмитрий Егорович Шевич, который пробыл на этом посту шесть лет: с 1890 по 1895 г. На долю Шевича выпало немало трудностей: ему, первому из российских официальных лиц, пришлось столкнуться с открытой вспышкой агрессии местного населения, когда в ноябре 1890 г., накануне открытия первой сессии японского парламента, разъяренная толпа, бросая камни, пыталась взять штурмом здание российского посольства.

Всего полгода спустя произошел инцидент, превзошедший ноябрьские события: с наследником российского престола будущим императором Николаем II.

Владыка Николай оставил в своем дневнике 28 мая / 9 июня 1895 г. следующую запись: «Офицеры с «Крейсера», бывшие ныне в Соборе и потом заходившие ко мне, говорили, что война совсем была близка: уже отдано было нашей эскадре приказание — в случае отказа японцев возвратить Китаю полуостров Лао-тан, идти из Чефу в Талиенван и напасть на японские транспортные и военные суда. Слава Богу, гроза миновала!»

Ухудшение отношений с Японией вызывало опасения и среди русских, особенно оно беспокоило дальневосточников.

Редакционная статья газеты «Владивосток» от 25 августа 1902 г. предлагала учредить в Японии газету, которая бы способствовала сближению народов. До газеты дело не дошло, но 26 сентября 1902 г. в токийском «Доки-клуб» собрались инициаторы создания «Японо-российской ассоциации» под председательством виконта Иномото. «Несмотря на то, что нас отделяет от России незначительное пространство, соседственные отношения обеих наций еще недостаточно развиты. Вот почему, учреждая настоящую ассоциацию, мы надеемся содействовать развитию взаимных сношений Японии и России, их обоюдным интересам и установлению добрых отношений, с полной уверенностью, что общество, как в Японии, так и в России, не оставит нашей мысли без внимания». «Дай Бог, — писала порт-артуровская газета «Новый край», — чтобы это симпатичное учреждение не заглохло, подобно многим другим, и чтобы и русское общество со своей стороны обратило на него внимание, приняло меры к более близкому знакомству японцев с русскими, что наверное освободит японцев от предубеждения к нам, послужит к более тесному сердечному общению двух наций, в руках коих в настоящее время судьба всего Востока, а вместе с тем поведет к экономическому и культурному прогрессу».

В 1902 г. потребовался капитальный ремонт здания Российского консульства. Назначенный на должность консула в Йокогаме К. Сивере писал в Санкт-Петербург: «По прибытии на вверенный мне пост я застал строения в таком состоянии запущенности и обветшалости, что даже сообщения о них моего предшественника князя Лобанова-Ростовского далеко еще не соответствовали печальной картине действительности». В ходе ремонта у здания значительно расширили второй этаж, над ним был сооружен навес с застекленной верандой. Активное участие в ремонте и переделке здания принял английский архитектор Дж. Кондер, прославившийся строительством в Токио православного собора Воскресения Христова (Николай-до) по чертежам русского архитектора Щурупова. Здание российского консульства в Йокогаме в начале XX века выглядело довольно изящно: светлый двухэтажный особняк с двумя входами, одним официальным, для приема посетителей, с российским гербом наверху, и вторым служебным. На балконе второго этажа была сделана красивая балюстрада.

Русские красавицы в Токио. Из архива А. Долговой (Токио)

После Д. Е. Шевича российским посланником в Японии назначили Михаила Александровича Хитрово, весьма образованного дипломата, но на своем посту он пробыл недолго. Следующие посланники — Алексей Николаевич Шпейер и заменившие его барон Роман Романович Розен и Александр Петрович Извольский — не имели особенных успехов в Токио.

Россия впервые за много лет открыто проявила явное неодобрение действиями японского правительства в период войны Японии с Китаем и после ее окончания. Розен, прибывший в Японию в середине апреля 1903 г., сразу столкнулся с откровенным недоброжелательством. Требовалось как-то сгладить возникшую напряженность, и присутствие на Дальнем Востоке члена императорской фамилии великого князя Кирилла Владимировича, племянника Александра III, пришлось как нельзя кстати. По словам Розена, «визит великого князя имел большой успех». Кирилл Владимирович посетил императора Мэйдзи, что в Японии восприняли как акт доброй воли русского двора, а также проехал по стране, осматривая различные достопримечательности. Кирилл Владимирович был очарован Японией и не скрывал этого. Он поменял свое отношение к японцам, находясь на мостике флагманского броненосца «Петропавловск» в тот самый момент, когда корабль подорвался на японской мине. Великий князь был тогда ранен и контужен.

Накануне Русско-японской войны газетные публикации носили противоречивый характер. Так, одна токийская газета сообщала, «что слухи о широких приготовлениях Японии к войне лишены основания». Другая же была настроена радикально: «Если не мир, то Маньчжурия покроется дымом орудий, а Корейский пролив — будет бушевать высокими волнами, окрашенными кровью…» «Выяснив направление России, нам не следует много говорить о том, что Япония для сохранения восточного мира и для самозащиты обязана выгнать Россию на северный край Азии». Япония давно хотела превратить в жизнь идею «Азия для азиатов». По мнению японцев, только азиатская страна имела право устанавливать порядок в этом регионе.

В обзорах российских газет отмечалось, что «каждая газета старалась одна перед другой пощеголять своими свежими новостями о том, что война неминуема, что война единственное удовлетворение оскорбленного национального чувства, что война уже объявлена, что войска посланы, что флот уже имел стычку и так дальше». Порой дело доходило до курьезов. Крейсер «Аскольд» с российским посланником однажды зашел в Кобе, где участвовал в маневрах. Согласно обычаю, был поднят японский флаг, но сильный ветер тут же закрутил его вокруг штока. Не разглядев своего стяга, японские газеты обрушили на русских моряков свое негодование.

В России обстановка была гораздо спокойнее. Власти почти не замечали воинственности соседей, а обыватель продолжал ездить на японские термальные источники. Правда, попытка Владивостокского отделения Туринг-клуба организовать поездку учащихся по всей Японии сорвалась: не удалось преодолеть все формальности. Жаловались дальневосточники и на трудности получения заграничных паспортов.

Почему Япония избрала первой целью Россию, а не США, Германию или другую европейскую страну, имевшую колонии в Азии? Причин этому было много, как дипломатических, так и экономических. Немаловажным фактором явилось то, что Россия была ближайшим соседом Японии. Как справедливо полагали японцы, они хорошо знали как сильные, так и слабые стороны России.

Японские офицеры и дипломаты тщательно анализировали ситуацию в Российской империи, а японские разведчики постоянно курсировали между С.-Петербургом и Владивостоком. Продолжая восхищаться японской культурой, русские меньше всего задумывались о военном потенциале Японии. Настоящих знатоков Японии можно было пересчитать по пальцам одной руки. В России даже не было хороших переводчиков японского языка: в Восточном институте во Владивостоке только готовился первый выпуск японистов. В лучшем случае в России бытовала идея «шапкозакидательства», несмотря на то, что Дальний Восток России оставался экономически отсталым регионом. Расплата за политическую близорукость не заставила себя долго ждать.

В дневнике владыки Николая появились следующие строки: «До сих пор я не верил этому, но в последнее время сама собой как-то поселилась в душе мысль, что война эта почти неизбежна. Японцы, конечно, не могут простить нам Порт-Артура; а тут еще неисполнение нами обещания вывести войска из Маньчжурии, главное же — зуд японцев подраться с великою европейскою державою, чтобы уж окончательно получить диплом на звание великой азиатской державы».

Первые дни 1904 г. выдались солнечными и тихими. Газета «Владивосток» писала 4 января 1904 г.: «Новогодние визиты продолжаются у туземцев дня три подряд, тогда как европейцы заканчивают свои в первый день. Новый год — это почти единственный праздник у японцев, который они празднуют особенно торжественно и поголовно. В этот день масса напивается до «еле можаху». В каждом доме установлен во дворе или в приемной убранный столик с урной, в которую кладут свои карточки визитеры. Интересно наблюдать разряженных в свои вицмундиры аборигенов, когда они гуськом разносят свои карточки. Обыкновенно каждый запасается целыми сотнями и должен лично их разнести».

Правда, в то время, когда оживленные японцы стремились поздравить как можно больше родных и знакомых, среди русской общины, живущей все еще по старому стилю, наблюдалось противоположное: все чего-то ждали, прикрывая тревогу напускной веселостью. Еще до начала военных действий в Нагасаки были задержаны русские пароходы. Первой арестовали «Шилку», которая пришла сюда 6 февраля для ремонта. Ее встретили прямо на рейде. Потом арестовали «Маньчжурию», стоявшую в ремонте у стенки механического завода, затем настал черед парохода «Мукден». Русские газеты того времени отметили: «Такой неожиданный арест произвел страшный переполох в русской колонии, а также и среди некоторых европейцев. Многие бегут в Шанхай, как ближайший нейтральный порт. Все удивлены таким поведением Японского правительства: судя по газетным сообщениям, на субботу, т. е. 6-го, был назначен последний срок для ожидания ответа России на японский ультиматум, и только тогда ожидали объявления войны, в случае неудовлетворительного ответа, а тут как снег на голову…»

Впоследствии поражение в Русско-японской войне стало одним из решающих факторов при решении руководства СССР взять реванш во время Второй мировой войны.


Во время русско-японской войны и после нее

В течение Русско-японской войны, когда интересы российских граждан в Нагасаки представляли французские дипломаты, русские вновь оказались в этом городе, но уже не по своей воле. Японские власти, учитывая многолетнюю историю русского пребывания в Нагасаки, решили сделать его одним из центров размещения военнопленных. Инаса вновь вернулась к жизни: через нее прокатились волны русских солдат и моряков, попавших в плен. С каждым месяцем их становилось все больше и больше по мере того, как война катилась к бесславному для России концу. Вместо тюрем и лагерей русских воинов размещали в японских семьях, беспрецедентный случай в военной истории. Им разрешались передвижения по городу, а по вечерам местные торговцы устанавливали в саду у храма Госиндзи для их развлечения киоски и маленькие тиры. Нелегкую жизнь военнопленных скрашивали священники из 4-й Восточно-Сибирской дивизии из Порт-Артура, которые добровольно пошли в японский плен.

В период Русско-японской войны и первые послевоенные годы в ряде японских городов возникли новые центры русского издательского дела, и масштабы распространения печатной продукции на русском языке резко расширились. Десятки тысяч наших военнопленных получали книги, брошюры и периодические издания благодаря представителям православной церкви, русской общественности, царствующей династии (императрица Александра Федоровна), социал-демократам и социалистам-революционерам. Практически все очаги вольного русского слова в Японии были связаны с деятельностью Н. К. Русселя-Судзиловского. Он являлся основным организатором и инициатором выпуска и распространения бесцензурных русских изданий в Нагасаки, Кобе, лагере военнопленных Хамадера близ Осаки и других местах.

В свое время, опасаясь ареста за политическую деятельность и участие в террористических организациях России, Судзиловский вместе с женой эмигрировал в Сан-Франциско, а потом уехал на Гавайские острова, где тоже нашел поле для битвы: в Америке и России стали появляться его статьи, выражавшие протест против присоединения Гавайев к США. Его непримиримая позиция пришлась по душе гавайцам: они даже избрали Русселя президентом гавайского сената. Но бывший революционер оказался неважным политиком, его методы борьбы за установление демократического правления на Гавайских островах не нашли поддержки у соратников, и Руссель был вынужден уйти в отставку, а вскоре и покинуть на время Гавайи. Уехав в Шанхай, он решил организовать вооруженное нападение на сибирские тюрьмы, но этой авантюре помешала Русско-японская война. У Русселя же родился новый план: отправиться на театр военных действий для распространения революционной пропаганды среди русских солдат и моряков.

Вернувшись в Гонолулу, он выступил в зале городской оперы с докладом о войне Японии с Россией. Оказалось, что местных жителей очень волнует вопрос, за кем из воюющих сторон останется победа. Руссель писал: «Мало кто, однако, ожидал моего вывода: что победителем в этом столкновении явится маленькая Япония, рыцарски поднявшая презрительно брошенную перчатку. Мало кто ожидал, потому что отношения мощи гиганта и ребенка, Давида и Голиафа, были слишком очевидны. В самой России и по всему миру было немало людей, смотревших на дело под другим взглядом, так сказать нравственно-духовным углом зрения. Я был далеко не один. Мы базировались на будущем, а не прошедшем».

Успех лекции превзошел все ожидания. По подписным листам была собрана огромная сумма в 60 тыс. долларов для помощи Японии. Конечно, Руссель не задумывался над тем, что Япония выступала таким же агрессором в Китае, как и Россия. Не знал он и о том, что через несколько десятков лет японские летчики будут бомбить Пёрл-Харбор. Воодушевленный, он обратился к японскому консулу в Гонолулу с просьбой выдать визу для поездки в Нагасаки. Поводом послужило предложение американского журналиста Г. Кеннана заняться разъяснительной деятельностью среди русских военнопленных, разрешенной японским правительством.

В середине июня 1905 г. бывший президент гавайского сената приехал в Японию и поселился в Нагасаки, где продолжил борьбу против царизма. Весной 1906 г. кружком русских политических эмигрантов в Нагасаки было основано издательство «Воля». Его целью провозглашалось объединение русских, несмотря на различие политических взглядов, издание и распространение политической литературы, оказание материальной помощи эмигрантам. На страницах одноименной газеты публиковались сведения о политической обстановке, условиях жизни русской эмиграции в Финляндии, Англии, Соединенных Штатах, Японии и других странах. До сентября 1906 г. газета являлась внепартийным органом (редактор В. К. Вадецкий), а затем стала органом партии социалистов-революционеров с редактором Б. Д. Оржихом, который до эмиграции в Японию в 1905 г. жил на Сахалине и во Владивостоке.

Русские военнопленные в Японии

К 1910 г. нагасакская группа революционеров почти распалась. Среди ее членов прошел слух о том, что русское правительство, наладившее хорошие отношения с Японией, хотело потребовать их выдачи. Да и Японии эти революционеры были уже не нужны. В Токио совсем не хотели, чтобы у ближайших соседей сменился строй, а тем более, чтобы «левые» пустили корни среди японцев. В Нагасаки же осталась навсегда Ольга Никаноров-на Дмитриева, скончавшись 3 августа 1907 г. На ее могиле в Инасе появилась эпитафия: «Первой политической эмигрантке в Нагасаки от товарищей». В этом же городе Руссель-Судзиловский похоронил жену Леокадию (Leocadie S. Russel) и дочь Марию (Mary Russel).

После окончания Русско-японской войны русская община Нагасаки вновь увеличилась. По утверждению консула З. М. Поляновского, в 1906 г. здесь проживали около 350 русских. Возобновился и заход сюда российских кораблей.

Время от времени море выбрасывало на японский берег тела русских моряков, погибших в мае 1905 г. Находя их, японцы бережно предавали земле. Так в разных местах стали появляться русские могилы. Только по официальным сведениям, таких стихийных захоронений было около ста. И это помимо кладбищ около Мацуямы и в других местах, где имелись лагеря русских военнопленных. Японское правительство обратилось к послу Н. А. Малевскому с предложением перенести прах моряков в одно место. Тот в свою очередь задал вопрос владыке Николаю, «нет ли со стороны Церкви препятствий к сему делу — разрытию могил и перенесений костей?» На это архиепископ ответил, что «препятствий к собранию костей моряков в одно место нет, что если могилы останутся на теперешних местах, то они скоро будут заброшены и забыты».

Военный агент полковник В. К. Самойлов объехал все военные русские захоронения в Японии и составил план переноса праха. Военные власти Японии везде принимали его с большой честью. Совместно с послом и японскими военными властями Владимир Константинович решил перенести останки русских воинов на три кладбища: в Нагасаки, Мацуяму и Хамадеру, около Осаки. Немаловажным обстоятельством было то, что везде имелись православные приходы. Основное погребение предполагалось сделать в Нагасаки, в общей могиле, каменном склепе. В Мацуяме к имевшимся захоронениям добавили четыре могилы, а в Хамадере — семь. На кладбище в Нагасаки по распоряжению морского министра было решено еще и установить памятник «морякам-героям».

Морской и военный министры Японии предложили провести перезахоронения за японский счет, но Николай II, поблагодарив, принял решение произвести все работы за счет России. Тем не менее японские власти не отказались от участия в перезахоронении и взяли на себя организацию всей процедуры, осуществив ее с соответствующими почестями. «До слез трогательно», — отметил полковник В. К. Самойлов. Основное перезахоронение произвели на Русском кладбище в Нагасаки, оставив на прежнем месте только плиты с именами. Так в братской могиле оказались останки 160 человек, скончавшихся в 1905 г. По разным причинам имена 79 воинов оказались неизвестными.

Многие жители Нагасаки приняли участие в торжественном освящении братской могилы и открытии памятника на Русском кладбище в Инасе. Они даже обратились к консулу Н. А. Распопову с предложением совершить буддийское богослужение. Вопреки прогнозу, дни 14–17 сентября 1909 г. выдались солнечными. Из-за недостатка времени — на 10 часов уже была назначена встреча на кладбище — не удалось совершить богослужение в церквушке около русского консульства. В Инасу отправились на небольшом пароходике, буксировавшем лодку с двумя роскошными букетами — один от Николая II, другой от посла России в Японии. Хотя путь был недолгим, случилось маленькое происшествие: из-за неожиданной волны лодка чуть не затонула. Все обошлось, но венки с лентами немного подмокли.

Учетная карточка военнопленного Ф. Ф. Рейнгарда.
Российский государственный архив Военно-морского флота (С. -Петербург)

Перед входом на кладбище выставили почетный караул из военных моряков и солдат. Здесь собралась огромная толпа японских офицеров и чиновников во главе с губернатором Нагасаки. Очень красиво выглядели японки в парадных кимоно. Кучкой стояли русские жители Нагасаки, чуть в стороне от них — православные японцы. По прибытии посла началось богослужение, его вели архиепископ Николай, настоятель посольской церкви протоиерей Петр Булгаков, нагасакский священник отец Антоний Такай, дьякон Д. Львовский и осакский иподьякон Моисей Кавамура. Окропление святой водой при пении «Спаси Господи, люди Твоя» совершил владыка Николай. Потом торжественно прошло отпевание. Очень хорошо пели Булгаков, Львовский и Зозуля, житель Нагасаки, имевший мощный и хорошо поставленный бас. В руках всех присутствующих, как христиан, так и иноверцев, горели свечи, розданные заранее. После прочтения Евангелия владыка Николай выступил с небольшой надгробной речью, назвав в ней имена погибших. На словах «вечная память героям» раздался троекратный ружейный салют.

По окончании богослужения стали возлагать венки. Первым на могилу легли цветы от российского государя, затем — от посла, японских Военного и Морского министерств, адмирала Гото и огромное количество венков от других высших и гражданских чинов Японии. Цветами буквально завалили весь памятник. После этого посол и все японцы отправились в храм Госиндзи, где прошло торжественное буддийское богослужение, устроенное членами Общества мира (Вагокаи). Для его проведения собрались настоятели большинства буддистских храмов Нагасаки. Позднее протоиерей Петр Булгаков опубликовал полный текст этого богослужения.

В час дня Российское консульство в Нагасаки дало торжественный обед, на который собрались 65 человек. Архиепископ Николай успел до обеда посетить А. А. Сигу, к которому отправился сразу же с кладбища. После обеда он нанес еще несколько визитов русским нагасакцам. Владыка помолился вместе с небольшой группой христиан, собравшихся у отца Антония Такая, и произнес небольшую речь. В семь часов вечера консул Н. А. Распопов пригласил гостей в свою резиденцию. Особенно Николай Александрович обхаживал владыку Николая: он никак не мог развестись со своей женой и очень просил архиепископа ускорить развод. Представил он ему и свою 26-летнею невесту Машу. Поздно вечером владыка Николай уезжал в Токио. Провожающие заполнили весь вокзал. Особенно трогательно выглядел Александр Алексеевич Сига, который плакал, провожая своего учителя. Это был последний приезд архиепископа Николая в Нагасаки. Больше они никогда не увидятся…

Перезахоронения на Русское кладбище в Инасе продолжались и в дальнейшем. В 1911 г. сюда перенесли две русские могилы нижних чинов с городского кладбища в Тоёхаси, затем останки офицера из Сидзуоки. Панихиду провел отец Антоний Такай. Возможно, были и другие случаи, оставшиеся незафиксированными. Не считая перезахоронений, после Русско-японской войны на Русском кладбище хоронили в основном гражданских лиц. 21-летняя Ульяна Коваленко скончалась 9 октября 1906 г. В 1907 г. появились могилы служащего Торгового дома Ушакова Ивана Просветова, служащего КВЖД со станции Бухеду Ивана Зелинского, корейца Николая Цая, девочки Таси Абрамович. В 1909 г. на кладбище в Инасе похоронили двоих: члена экипажа парохода «Тамбов» Григория Хлебко и Клавдия Таратина. Старший матрос парохода «Орел» Арсентий Штукун ушел из жизни 28 января 1910 г. Третьего помощника парохода «Киев» Федора Толкоча похоронили 12 декабря 1911 г. Через несколько месяцев навсегда остался в Нагасаки командир парохода «Охотск» Вильгельм Кактин, а чуть позже здесь появилась могила Таисии Солянниковой. В 1913 г. состоялись похороны Сергея Звайкова и Андрея Соловьева. 17 марта 1915 г. ушел из жизни еще один представитель русской общины, Арнольд Розенмонн. Последним захоронением стала могила двухлетней дочери нагасакского священника Антония Такая Екатерины, которая скончалась 13 июля 1918 г. Выходцев из России хоронили и на других кладбищах, в частности, на Еврейском участке Международного кладбища Сакамото.

Русские могилы на Иностранном кладбище в Кобе. Фото автора

По мере обустройства Владивостока и укрепления его судоремонтной базы русские корабли все реже и реже заходили в Нагасаки.


Русские «японцы»

До революции в России русская эмиграция в Японию была немногочисленной и не превышала нескольких сотен человек. Ситуация заметно изменилась уже в 1918 г. Именно тогда в Токио была основана одна из первых эмигрантских организаций — Русское общество в Японии. Его председателем избрали военного агента полковника Н. В. Осипова, а секретарем — А. В. Серапинина. В основном Русское общество занималось благотворительностью, помогая нуждавшимся. Так, к лету 1920 г. членами общества было роздано 20 тысяч иен.

В этой стране у русских эмигрантов не возникало серьезных проблем с властями, как это нередко случалось в других государствах. Близость к российским берегам, схожесть климата также способствовали тому, что часть беженцев предпочла осесть именно здесь.

В начале 1920-х гг. в Токио продолжало работать бывшее посольство Российской империи, которое возглавлял Д. И. Абрикосов. Если во время Гражданской войны российские дипломаты в основном занимались взаимоотношениями Страны восходящего солнца и правительства адмирала А. В. Колчака, для которого покупали оружие и снабжение, то с окончанием войны их основной задачей стало обустройство русских эмигрантов, в том числе и колчаковцев, массовой волной перебравшихся в Японию в 1920 г. Одним сотрудники консульства помогали уехать в Китай или Америку, другим находили кров в Японии. Через некоторое время стали покидать Японию и сами дипломаты.

В Хакодате поселились русские из Приморья, которые успешно занимались рыбным промыслом. Остались здесь и бывшие русские сотрудники компании «Нитиро», работавшие на японских рыболовных участках, арендовавшихся у России. Некоторые из них, оказавшись без работы, бедствовали. В окрестностях города жили русские староверы. В 1924 г. в Хакодате насчитывалось около полусотни русских. Известным деятелем здесь был Александр Алексеевич Вановский, интересовавшийся философией, религией и японскими литературными памятниками.

В 1920 г. в Хакодате с Южного Сахалина переехал бывший каторжанин Дмитрий Николаевич Швец. На Сахалине он торговал мехом и имел магазин в Александровске, и в Японии продолжил торговлю мехом и продуктами. В 1925 г. в г. Асахикава приехала семья Старухиных вместе с девятилетним сыном Виктором. Позднее он стал известным игроком первой бейсбольной команды Японии. В семье русского эмигранта и японки, проживающих в Асахикаве, в 1921 г. родилась будущая актриса Кога Умэко, выступавшая под псевдонимом Тикуси Мисуко. Позднее она организовала собственную труппу и поставила несколько интересных спектаклей.

В 1928 г. выходцы из России объединились в Русское национальное общество белых эмигрантов. На следующий год, 15 февраля 1929 г., возникло Общество взаимопомощи русских эмигрантов на острове Хоккайдо. Председателем правления выбрали Р. С. Потапова, секретарем — Д. Ф. Корежаткова, в ревизионную комиссию вошли В. А. Дударов, П. Н. Леонтьев и К. Ф. Старухин. Всего общество насчитывало 20 членов. Бессменным секретарем общества был Дмитрий Федорович Корежатков. Приехав на Хоккайдо из Харбина в 1926 г. и поселившись в г. Асахикава, он, как и большинство русских, занялся торговлей вразнос. Дмитрий Федорович принимал деятельное участие в судьбе русских, бежавших на Южный Сахалин или Японию. Он находил способы переправить их в Шанхай и спасти от депортации, на которой настаивал в таких случаях СССР. «Эти беглецы (даже из числа заключенных!), — писала «Русская жизнь», — долгое время пользовались покровительством Японского правительства. Но после военных столкновений у озера Хасан и у Холхин-Гола их стали возвращать в СССР в обмен на пленных японцев. Вскоре после этого поток беженцев прекратился».

У входа в старую церковь Покрова Пресвятой Богородицы в Осаке. Из приходского архива

Несколько русских семей облюбовали городок Кусиро в западной части Хоккайдо, где жили японские рыбаки, промышлявшие на тихоокеанском побережье. Поэтому и русская коммерция здесь держалась в основном на снабжении. Пантюхины владели лавкой «Харбин». Занимались мелкой торговлей также Юшковы и Дудоровы. Особенно удачливой коммерсанткой стала Ольга Алексеевна Белоногова (урожденная Шешукова). После окончания Гражданской войны на Дальнем Востоке она девочкой вместе с отцом, Алексеем Шешуковым, перебралась в Харбин, а в 1932 г. — в Японию. Вместе они стали заниматься и продажей отрезов. Отец скончался, когда Оле исполнилось 18. Оплакивать судьбу не было времени, и девушка продолжила торговлю вразнос самостоятельно. Со временем О. А. Шешунова осела в Кусиро, где быстро открыла лавку. Когда подошло время выходить замуж, Ольга Алексеевна через знакомых выписала русского жениха Игнатия Белоногова из Харбина. Выбор оказался счастливым. В Кусиро у них родились сыновья Сергей, Глеб и Георгий и дочери Вера и Ольга. Вместе с детьми рос и бизнес. Наряду с торговлей Белоногова занялась недвижимостью. Только в Йокогаме у нее было пять домов!

По сведениям японской полиции, на 19 мая 1929 г. в Японии насчитывалось 1477 русских, из них 800 мужчин и 677 женщин. Под русскими подразумевались все выходцы из России, включая евреев и татар. Сочувствовали советской власти 532 мужчин и 467 женщин. К белым причисляли себя 478 человек: 268 мужчин и 210 женщин. В основном русские жили в Токио и Кобе. В Нагасаки же, по данным японской полиции, после окончания Гражданской войны в России проживало чуть больше ста русских эмигрантов. Все они были разрознены и не образовали никаких общественных организаций.

Семья Лавровых в Японии. Пасха 1928 г. Фото из архива семьи Лавровых (США)

К концу 1920-х гг. основанием Объединенного комитета русских эмигрантских обществ в Японии была предпринята новая попытка объединить русских в Стране восходящего солнца. Эта организация, которую возглавил С. В. Миронов, вобрала в себя все эмигрантские формирования, существовавшие в стране в то время: Общество эмигрантов на севере Японии, Общество эмигрантов в районе Кансай, Совет уполномоченных представителей генералов М. К. Дитерихса, Д. Л. Хорвата и Г. М. Семенова. Особую активность проявляли представители Д. Л. Хорвата. По городам Кобе, Осака и Киото им был бывший управляющий конторой Добровольного флота во Владивостоке Леонид Федорович Де Компанион, который жил в Кобе, а на Хоккайдо — бывший офицер Козьма Родионович Зверев, который держал в Хакодате кафе-кондитерскую «Волга». Вошел в комитет и представитель Российского общевоинского союза.

Самостоятельно продолжали работать Монархический союз и кирилловцы. В 1931 г. было основано Русское национальное общество в Японии. В те годы организующую роль проявлял Русский национальный клуб в Токио, который арендовал большой трехэтажный особняк. На открытии клуба один из важных гостей-японцев пожелал русским скорейшего возвращения на родину.

В основном все эмигрантские организации в Японии занимались благотворительностью.

В правовом отношении русские были уравнены с другими иностранцами. Разница, правда, была в том, что те могли обращаться к своим дипломатам, а русские после 1925 г. были лишены такой возможности. Проблемой было и то, что японцы-переводчики плохо владели русским языком, и это было одной из причин, почему русские не спешили обращаться к властям за помощью. Эмигранты имели паспорта Лиги Наций, которые выдавались на год, но власти смотрели сквозь пальцы на дату окончания срока.

Японские власти не помогали российской эмиграции, но и не препятствовали ее деятельности, поскольку русское присутствие в Стране восходящего солнца им не мешало. К японцам эмигранты обращались только в крайнем случае, в основном за получением разрешений, справок и пр. Иногда приходилось сталкиваться и в исключительных обстоятельствах, когда русские привлекались к суду в качестве свидетелей или ответчиков. Население Японии в общей массе также сохраняло равнодушие по отношению к эмигрантам, хотя встречались и такие, кто продолжал враждебно относиться к русским. Больше симпатий они находили у других иностранцев, которые старались держаться вместе.

Почти все русские, не менее 90 процентов, занимались в Японии торговлей вразнос, продавая в основном сукно, одежду или скобяной товар. В это время японцы как раз заинтересовались европейской одеждой, отдавая ей предпочтение перед национальной, поэтому торговля тканями и готовыми изделиями давала неплохой доход. Появился даже особый термин «отрезчики», т. е. торговцы вразнос тканями, «отрезами», которые можно использовать для пошива европейской или японской одежды.

Говорят, что начало торговле вразнос положили татары. Потом этим занялись сибиряки, а следом потянулись русские из Маньчжурии. Сложив купленные в кредит материалы в тюк или чемодан, смотря по количеству, они колесили изо дня в день по городам и селам, предлагая свой товар. В основном они посещали учреждения, фабрики или заводы. Некоторые торговцы со временем обзавелись постоянными клиентами и по много лет объезжали на велосипеде конторы, банки, где их хорошо знали. Время от времени они приезжают за товаром в Токио или Осака, где у них сложились прочные торговые связи. Выходных у разносчиков не было, прервать торговлю могли только непогода и праздники — как японские, так и русские. Обязательно отмечались Рождество и Пасха. Тогда русские в основном приезжали в Токио или Кобе, где имелись сравнительно большие общины. Как писали очевидцы, «отрезчики» отлично знали, куда пойти и к кому обратиться: то в деревне намечалось какое-нибудь событие, то корейцам, занятым на земляных работах по постройке железной дороги, требовалась рабочая одежда. Труд разносчика был очень тяжелым, особенно в летнюю жару, когда нужно было на велосипеде под палящим солнцем и при повышенной влажности преодолевать многие километры. Среди «отрезчиков» была популярна песня с такими словами:

Нихон куни — Сима-зима
От Хоккайдо до Цусима…
И аруйта сотни миль,
Мы прошли, глотая пыль.[6]

Смысл ясен даже без перевода незнакомых слов: глотая пыль, торговцам приходится проходить по Японии сотни миль… Требовалось обладать и соответствующим характером, чтобы преодолеть сомнения покупателя, убедить его в необходимости покупки. С недостаточным знанием языка сделать это было не так-то просто. Отчасти, правда, помогала европейская внешность, вызывавшая немалый интерес японцев и внушавшая доверие.

Японские торговцы с уважением относились к нелегкому труду русских «отрезчиков», уважали их за удачу и находчивость. Стоит только удивляться, как русские могли договариваться с простыми японцами. «Забавно видеть, — писала сан-францисская «Новая заря», — как в маленьком японском театре, где показывается современная японская комедия, русский отрезчик выводится на сцене для придания «местного колорита». Сюжет пьески сводится к злоключениям на железнодорожной станции какой-нибудь старозаветской старушки, которая никак не может попасть «в темп современной жизни», т. е. попросту говоря, на поезд. И вот для придания правдивости сцене, в число людей, характерных для маленькой захолустной японской железнодорожной станции, показан бородатый человек в рубахе и в высоких сапогах, с тюком товара и железным «аршином».

Поначалу дело было очень выгодным, и многие сумели хорошо обосноваться на этом рынке услуг. Особый успех сопутствовал тому, кто находил возможность открыть лавку, в которой продавцом выступала жена или мать. Со временем русских значительно потеснили китайцы и японцы, которые были менее требовательны и могли значительно сбить цену. С другой стороны, в городах, а потом и в японском захолустье стали появляться магазины, имевшие такой же ассортимент, как и у разносчиков. Работали русские эмигранты и в общественном питании, в частности, занимались изготовлением и продажей хлеба и булочек.

Попасть на работу в японские государственные учреждения русским было практически невозможно: там предпочитали нанимать соотечественников. К тому же японский язык подавляющего большинства эмигрантов оставлял желать лучшего. Чтобы устроиться в частные предприятия, тоже требовалось знание английского или японского языков, а также хорошая рекомендация. При этом предпочтение отдавали тем, кто имел технические специальности. Больше успехов на этом поприще добивались русские женщины, которые устраивались стенографистками или секретарями. Работали они и кельнершами, продавщицами, шляпными мастерицами и пр. В зажиточные японские семьи охотно брали русских гувернанток: было престижно иметь европейку на этой должности. Платили же русским значительно меньше, чем японцам, занимавшим такие же должности. Некоторых принимали на работу в учебные заведения учителями русского языка, но таких было немного. Большого интереса к России японцы не проявляли, а если он и был, то не шел ни в какое сравнение с трудностями изучения русского языка. Его преподавали в основном в военных учебных заведениях.

Большие проблемы испытывали русские эмигранты с воспитанием детей. Поскольку взрослым приходилось работать в поте лица, дети большей частью были предоставлены сами себе. В некоторых семьях просили присмотреть за детьми знакомых, но зачастую они становились настоящими беспризорными. Русских школ почти не существовало, к тому же эмигранты предпочитали отдавать детей в иностранные школы, где те могли выучить иностранные языки. Особенно это касалось девочек. Русские мечтали о том, чтобы их дочери, получив соответствующее образование, вышли замуж за иностранцев.

С появлением на Японских островах большого числа русских новую силу обрело православие, получившее к этому времени полное признание в Японии. Православные храмы имелись в Нагасаки, Хакодате, Осаке, Кобе и других местах, но служба в них велась в основном на японском языке. Хор также состоял из японцев. Иногда находился энтузиаст, чтобы организовать службу на церковнославянском языке, но это случалось крайне редко.

Несмотря на все проблемы, часть русских постепенно обустраивалась в Японии. Быт их во многом соответствовал японскому образу жизни. Подавляющее большинство эмигрантов жили в японских домах, но предпочитали обставлять их по-русски: кровать, стол со стульями, икона в углу. Они ели тот же рис с рыбой и свежими или маринованными овощами. Так как им приходилось часто быть в разъездах, то на ночлег они оставались в японских гостиницах-рёканах или в онсенах.

Русские на своем празднике в Токио. Из архива А. Долговой (Токио)

Русские изъездили всю Японию и Тайвань. Они были истинными знатоками географии и культуры Японии и знали такие мелочи, о которых не подозревали и сами японцы. К сожалению, в среде эмигрантов так и не нашлось энтузиаста, чтобы описать все увиденное и пережитое.

В июле — августе торговля в Японии останавливалась из-за жары. Тогда русские предпочитали, как они говорили, разъезжаться по дачам, в основном перебираясь поближе к морю. Здесь можно было найти сравнительно дешевую квартиру, даже дешевле, чем в городе.

Единственным развлечением русских были фильмы из Европы или Америки. Благодаря им они более или менее изучили английский язык. Самым популярным журналом русского зарубежья в Азии был харбинский «Рубеж». На его страницах регулярно появлялись материалы о жизни русских общин в Японии, сопровождаемые множеством иллюстраций. В журнале содержалось много публикаций и общего характера, рассказывающих о японских новостях и традициях.

Большой урон русским общинам нанесло землетрясение 1923 г. Оно не только погубило большое число эмигрантов, но и нарушило связи между родственниками. С другой стороны, стихийное бедствие подтолкнуло многих к возвращению на родину, чему способствовали и японские власти. Впрочем, настроение у всех русских было выжидательным. Большинство продолжали мечтать о скором возвращении на родину, но с каждым годом надежды оставалось все меньше.

…Одним из самых известных японоведов русского зарубежья был Михаил Петрович Григорьев. Он жил в Токио, где с 1921 по 1930 г. преподавал русский язык в академии Генерального штаба, также с 1928 г. был сотрудником правления компании «Кита Карафуто». Он был женат на японке и имел двух дочерей. В Токио Григорьев выступил редактором-составителем сборника «На Востоке», издание которого осуществил Кружок русских эмигрантов в Японии. Он поместил в этой книге и несколько собственных работ. Помимо Григорьева в сборнике были опубликованы работы Н. Амурского, П. П. Петрова, Г. И. Черткова, В. П. Бубновой, А. А. Вановского и др. Заслугой членов Кружка были и первые переводы на русский язык произведений японских авторов, как поэтов, так и прозаиков (А. Рюноскэ и др.). Не избежала разногласий и эта группа, из-за чего в кружке наступил раскол, и сборник больше не выходил.

М. П. Григорьев увлекался поэзией и переводил на японский язык стихи русских поэтов, в частности, известностью пользовались его переводы А. Ахматовой. В 1939 г. он уехал в Маньчжурию. О причине отъезда вспоминала художник Варвара Бубнова: «Мы уговаривали его остаться здесь в Токио, доказывая преимущества жизни в культурном центре. Во время одного из таких споров выяснилось, что для Михаила Петровича русская атмосфера была неразрывно связана с русской церковностью, которой ему недоставало в Ниппон». Уже в Дайрене он перевел на русский язык японские сказки и издал их с иллюстрациями В. Бубновой. В Харбине Григорьев стал агентом отдела печати при кабинете резидента Южно-Маньнчжурской железной дороги и принял активное участие в создании и формировании авторского коллектива журнала «Восточное обозрение».

На следующий год он перевелся в Дайрен, где стал преподавателем японского языка и японоведения. Скоро в печати появились его талантливые переводы, в первую очередь Акутогавы Рюноске и Киккучи Кана. Последний приезжал в Харбин. Работа Григорьева была замечена. Харбинский «Рубеж» писал: «Едва ли можно найти в списке современных японских писателей кого-нибудь еще, кто умел бы с такой же точностью, как К. Кикучи, попадать в тон современности и, как он, чутко откликаться, словно хороший резонатор, на все ее зовы». Деятельность М. П. Григорьева прервала неожиданная смерть от инфаркта, случившегося 16 июля 1943 г. Остались неоконченными перевод романа Ивата Тоео «Флот» и огромная работа по истории Японии.

Без сомнения, русские эмигранты внесли наибольший вклад в преподавание русского языка. Многие из них работали преподавателями в школах и университетах Японии. Почетное место в этом списке занимают Александр Алексеевич Ванновский и Галина Подставина, а также многие другие. Они оставили после себя множество благодарных учеников.

Большое влияние оказало на японцев русское искусство. Тесно связанным с русскими музыкантами, в частности, оказался японский композитор и дирижер Козака Ямала (Kosaka Yamada). Впервые он побывал в России в 1914 г., заехав в Москву из Германии, где закончил Императорскую академию в Шарлоттенбурге. Впоследствии композитор вспоминал: «Однажды на вечеринке у артистов 1-й студии Московского Художественного театра кто-то из гостей-студентов сел к роялю и заиграл… Я не знал, что он играет — я никогда раньше не слышал этой музыки, — но странное чувство охватило меня… Студент играл как раз то, что звучало во мне… Эти звуки были понятней и ближе, нежели все то, что я слышал до этого вечера. Приступив в 1924 г. к формированию симфонического оркестра для токийской филармонии, я решил пригласить русских музыкантов и с этой целью приехал в Харбин. Но стихийное бедствие 1924 г. нарушило мои планы. В 1925 г. я вторично с этой же целью приехал в Харбин и, при любезном содействии председателя местного союза «Рабис» г. Грицай, пригласил лучших музыкантов Харбина, а также выписал кое-кого из Киева и Москвы». После этих концертов внимание японских меломанов переметнулось от европейской музыке к русской. Третий раз японский музыкант побывал в Харбине в феврале 1931 г. Он заехал туда по пути во Францию, куда его пригласил директор Русской оперы М. Бенуа.

Большой популярностью пользовался в 1930-е гг. скрипач Е. Крейн, окончивший Московскую консерваторию. Артист выступал на концертах со своей женой, певицей Китазава Сакай. Ее лучшей ролью была Чио-Чио-сан, и арии из оперы «Мадам Баттерфляй» вызывали восторг публики. Крейн имел много учеников среди японцев (Туузи Хисако и др.). «Как педагог, — писал харбинский журнал «Рубеж», — Е. Крейн зарекомендовал себя тоже с лучшей стороны: ученики отмечают ровный, спокойный характер своего преподавателя, его готовность в любой момент, не считаясь с недостатком времени, самому показать ученику всякий не удающийся пассаж, и считают его метод преподавания очень удачно разработанным, благодаря чему ученикам легко воспринимать искусство скрипичной музыки».

Японские артисты охотно участвовали в русских труппах, перенимая опыт знаменитых мастеров. «Говоря об артистической работе в Японии для европейцев, — писала пресса, — следует отметить, что японские предприниматели за последнее время стали явно игнорировать европейских артистов и свободно заменяют их японцами, вполне постигшими мудрость европейской хореографии». Это не касалось русских артистов-эмигрантов из Китая. Балерина Нина Всеволодовна Панченко-Кожевникова начала карьеру актрисы в харбинском Железнодорожном собрании. Затем она участвовала в Русском балете Н. М. Сокольского, с которым в 1936 г. гастролировала по Японии. Об этой шанхайской труппе она вспоминала «с любовью, но с грустью замечает, что таких организаций в рассеянии русской эмиграции было очень и очень мало. Жизнью этой организации руководили балетмейстеры Н. М. Сокольский, Н. А. Князев, замечательная преподавательница и прима-балерина англичанка Одри Кинг и Ф. Ф. Шевлюгин. В ведущих мужских ролях выступали Ф. Шевлюгин, Н. Светланов, а позднее и талантливый японский танцор Комаки Масахиде [основатель классов балета в Японии. Автор четырех книг, где вспоминал об истории сотрудничества с русским балетом]».

Несколько раз в Японии гастролировала балерина Ларисса Николаевна Андерсен. О своих впечатлениях она писала: «Чтобы мы имели возможность увидеть во всей красе цветение вишен, дирекция дала нам несколько свободных дней, в которые мы успели осмотреть и старинный Киото, с его узкими торговыми улицами, пестреющими тканями и очаровательными безделушками, и парком, наполненным яркими пятнами кимоно и цветных фонариков, и Нара — этот прелестный город, наполовину занятый парком, в котором высятся темные потрескавшиеся храмы, и совсем ручные олени бродят среди тысячелетних сосен; и Тикарадзука с его знаменитым театром, поразившим нас художественностью постановок и грандиозной техникой».

Весной 1938 г. Л. Андерсен снова поехала в Японию с гастролями в составе труппы «Харбин шоу». Артисты побывали в семи городах Японии: Токио, Йокогаме, Осаке, Киото, Кобе, Нагое и Хиросиме. Среди множества впечатлений Андерсен вспоминала, как однажды обилие восточной кухни вдруг вызвало у русских артистов желание поесть московской колбасы. Им повезло в Йокогаме, где жило много русских. Там русским харбинцам запомнились блины в ресторане Власова. Артистка увезла с собой фотографию в старинном японском кимоно и любовь к искусству этой страны. «Но все-таки, — писала Ларисса в «Рубеже», — ни с чем не сравнимое очарование — это ниппонские национальные танцы! Эта неподражаемая мягкая грация, выработанная веками и присущая только этим хрупким существам с кукольными головками, эти примитивные и бесконечно изящные движенья, мельканье зонтиков, вееров, и над всем и повсюду — цветы, целое море цветов и, конечно, традиционная, любимая вишня, это радостная избранница ниппонской весны…»

Известной русской балериной в Японии была Елена Павлова, имевшая собственную студию. Показательные выступления ее учеников всегда собирали много публики. С огромным триумфом прошли по Японии гастроли известного русского певца Ф. Шаляпина. Все концерты проходили с аншлагом, не было ни одной японской газеты, которая не писала бы о нем. Выступив в Токио с пятью концертами, 7 февраля 1936 г. артист поехал в Нагою и Осаку.

Разумеется, в те годы Япония была одним из основных объектов советской разведки. В марте 1932 г. в Японии произошло громкое убийство Ольги Кноррен. В свое время эта русская эмигрантка танцевала в Тегеране, где познакомилась с японским дипломатом и вышла за него замуж. Японец задушил жену не из-за ревности, а потому что выяснил, что Ольга являлась «советской шпионкой».

…На многие десятилетия русским центром в Нагасаки стал дом Кристины Форд-Щербининой. Ее отец Ричард Форд (Richard A. Ford), афроамериканец, имевший британское гражданство, приехал в Японию из Вест-Индии. Поселившись в Нагасаки в доме № 42 В в Оуре около 1870 г., Ричард открыл стивидорскую контору «R.A. Ford & Со.» и занялся снабжением судов. Как часто случалось среди иностранцев, он женился на японской девушке по имени Сава Тива (Sawa Chiwa). В 1879 г. у них родилась дочь Кристина, больше похожая на негритянку, чем на японку.

Ричард Форд построил дом в европейском стиле на участке № 22 в Минамиямате, который в дальнейшем сыграл особую роль для немногочисленной русской общины. Проект дома составил русский инженер. В нем имелось девять комнат и отдельно кухня и ванная. К дому прилегал огромный тенистый сад. Коммерция успешно расширялась, и Форд переехал в Кобе, а оттуда во Владивосток. Вероятно, здесь он решил обосноваться надолго. Кристина поступила во владивостокскую прогимназию, которую успешно закончила. Позже многие удивлялись, насколько хорошо она говорила по-русски.

Кристина кроме того великолепно знала русскую литературу, очень любила поэзию и была романтично настроена. Неудивительно, что девушка влюбилась в молодого моряка Щербинина, подробности биографии которого пока остаются неизвестными. По воспоминаниям современников, во время Русско-японской войны Щербинин служил старшим помощником на пароходе «Аргень», на котором и был захвачен в плен. «Тип русского богатыря, который почти мальчиком отправился на Дальний Восток и прекрасно изучил не только его моря, но языки и нравы побережных жителей. Его здоровье и прекрасный характер много помогали ему переносить все невзгоды, которыми так богата жизнь моряка, а его была в особенности». Он занимался китобойным промыслом в Охотском море, каботажными плаваниями, пока не встретил Кристину.

Вскоре состоялась свадьба в Покровской церкви. Незадолго до этого Кристина приняла православие. Спустя некоторое время молодая семья переехала в Нагасаки. Щербинин стал капитаном судна, курсировавшего между Владивостоком и Нагасаки. Кристина родила двоих детей, девочку и мальчика, растить которых помогали ее родители.

Ричард Форд скончался 85-летним 16 апреля 1903 г. Его похоронили в Нагасаки на международном кладбище Сакамото. Потом Кристина потеряла и мужа, умершего на борту своего судна и похороненного на Морском кладбище во Владивостоке.[7] Кристина очень оплакивала мужа и больше не выходила замуж. Она продолжала жить с матерью в семейном доме, который превратился в настоящий русский дом, хлебосольный и открытый для всех, кто говорил по-русски. До революции Кристина Ричардовна периодически ездила на могилу мужа, но потом это стало невозможно. Она умерла 23 сентября 1966 г. и завещала отвезти ее прах во Владивосток, чтобы поместить рядом с останками мужа. В свое время, встречая в Японии советских моряков, она всегда рассказывала им, где находится могила Щербинина, и просила положить цветы… В те времена это было невозможно, и друзья похоронили ее на родительском участке. По желанию Кристины надпись на могильной плите была сделана на русском языке. Дочь Кристины выучилась на врача и жила во Франции. У нее родился сын-блондин, по мнению бабушки, очень похожий на русского деда. Сын, сохранив фамилию Щербинин, уехал в Аргентину, где стал художником. Русский дом Щербининой, общей площадью 500 бу, разрушили лет двадцать тому назад. Власти Нагасаки предлагали наследнице-японке, ухаживавшей за Кристиной, выкупить его и сделать чем-то вроде туристической достопримечательности. Сначала она не захотела, а когда спохватилась, было уже поздно… Жаль, этот дом, который находился в двух шагах от бывшего Русского консульства, послужил бы напоминанием о русском присутствии в этом городе. Остается неизвестным и то, где находится архив К. Р. Щербининой.

Другой приметной фигурой в Русской общине в Нагасаки была Кира Яковлевна Кузнецова, имевшая отношение к известной семье русских чаеторговцев в Китае. Она снимала комнату у Щербининой и, имея прекрасное музыкальное образования, давала уроки музыки. Молодая женщина пережила трагедию: в январе 1928 г. умерла ее пятилетняя дочь Кокочка. Сама Кузнецова скончалась 44-летней 11 сентября 1938 г.

К 1936 г. всех иностранцев, проживавших в Нагасаки, начали беспокоить новости, приходившие с континента. Япония захватила Маньчжурию, несмотря на протесты Лиги Наций, и готовилась развязать войну с Китаем. Спусковым крючком для этой войны стал инцидент у Luguoqiao, моста Марко Поло, в Пекине 7 июля 1937 г. К концу года Пекин, Тяньцзинь, Шанхай и Нанкин уже были оккупированы японцами. Ни Британия, ни США не были вовлечены в боевые действия, но осенью 1937 г. был убит британский посол в Китае: поезд, на котором он ехал, обстреляли с японского самолета. На реке Янцзы был бомбардирован и потоплен американский миноносец «Рапау». Обострилась шпиономания. За нагасакцами, замеченными раньше в сотрудничестве или дружбе с иностранцами, установили слежку. Всех людей, с которыми они встречались и разговаривали, брали на заметку и затем допрашивали о предмете разговора.

8 декабря (по японскому календарю) 1941 г. Япония объявила войну Великобритании, США и Голландии и в тот же день нанесла неожиданный удар американскому флоту в Пёрл-Харборе. То, что раньше было только угрозой, включилось в войну против стран-союзников: вооруженные силы Японии начали завоевание Гонконга, Сингапура и других районов Восточной Азии, находившихся под европейским протекторатом.

В Нагасаки, который считался японским военным форпостом, русских почти не осталось. Исключение сделали для тех, кто проживал здесь долгие годы. К ним относились Яшковы, выходцы из Самары. Семен Николаевич Яшков родился 15 февраля 1896 г. С частями Белой армии он попал в Харбин, куда после долгих хлопот вызвал жену, 23-летнюю Александру Дмитриевну, с годовалым Иваном. Вскоре родилась и дочка Валентина. Как и многие эмигранты, в Японию глава семьи отправился на заработки, и в 1932 г. семья уехала в Симоносеки. В семь лет Иван поступил в японскую школу, которую закончил с отличием. Тем временем в семье появилась еще одна девочка, Люба. Когда ей было три года, семья переселилась из Симоносеки в Нагасаки, где 14 июня 1936 г. родилась дочь Зина. Иван же на следующий год уехал в Харбин, где в дальнейшем женился.

Тем временем в Нагасаки постепенно стали исчезать следы русского присутствия. Участок, на котором размещалось Российское консульство, тоже пошел в дело: там началась стройка. В те времена русские эмигранты не имели никаких документов, что делало их совершенно бесправными. Александра Дмитриевна на всякий случай прятала советский паспорт.

Однажды в 1939 г. в Нагасаки приехал белый генерал, который встречался с русскими по всей Японии. Имеются косвенные сведения, что его заподозрили в сборе сведений в пользу Америки или Советской России, пострадали же те, с кем он успел встретиться. Семена Николаевича арестовали среди первых, но знакомый из местной полиции быстро сообщил об этом семье. В это же время мимо дома, где они жили, японские полицейские повели их знакомого, А. В. Дьякова. Тут же пришли с обыском. У Александры Дмитриевны екнуло сердце: советский паспорт, завернутый в тряпку, хранился между кухонным столом и полкой с игрушками, а среди кукол дочерей лежал фотоаппарат Вани. Это могло послужить основным поводом для обвинения русских эмигрантов в шпионаже. К счастью, обыск не был тщательным, и полиция ничего не обнаружила. Через некоторое время отпустили и мужчин.


В Кобе

В смутное время Гражданской войны в России Николай Петрович Матвеев был вынужден срочно перебраться в Японию: зная о его политических симпатиях, ему угрожали и правые, и левые. Но в Японии он очень скучал по родине, недаром в 1919 г. появилось стихотворение «На чужбине»:

А я один, для всех чужой,
Бреду извилистой тропой,
И, как железная доска,
Неутомимая тоска
Волнует грудь, терзает ум,
И под напором мрачных дум
Я вижу край, где вновь и вновь
Несется стон и льется кровь…
И не несут душе утех
Ни эта песнь, ни этот смех.

По горячим следам зверств банд Тряпицына Матвеев побывал в Николаевске-на Амуре и постарался описать все, что увидел и услышал там. Возвращаясь домой, он заехал в Хакодате, с которым был связан кровными узами. В Японии Николай Петрович продолжил активно заниматься журналистикой, став представителем журнала «Русский Дальний Восток» в городе Осака, писал статьи для американских изданий, выпускал детские книги. В 1935 г. он участвовал в литературном кружке русских эмигрантов, который выпустил под редакцией М. П. Григорьева сборник «На Востоке». В нем увидела свет работа Матвеева «Старые поэты Японии».

Журналистика и литературная работа не давали больших доходов, зарабатывать на жизнь приходилось другим путем. Каким же? Ответ на этот вопрос содержится в письме Веры Малининой из Кобе: «Я хорошо помню Николая Петровича Матвеева. Он здесь, в Кобе, занимался книжным делом. Он умел доставать русские книги. Насколько я помню, он иногда ездил в Токио, где было много магазинов со старыми книгами, и он их покупал и привозил продавать. Я не помню, как он доставал другие книги, может быть, из Харбина, так как, как Вы знаете, он посылал статьи в журнал «Рубеж». Он часто приходил к нам в дом с книгами, и у нас было куплено много полных собраний сочинений русских писателей».

Н. П. Матвеев беспокоился о судьбе своих детей — их было двенадцать, и многие оставалась во Владивостоке. «Я не знаю положения у вас, — писал Николай Петрович Зотику, своему первенцу,[8] — и поэтому не могу хорошо советовать, а хотелось бы и Жоржику, и Пете дать совет не искать журавлей в небе, а сосредоточить все внимание на чем-нибудь маленьком, на каком-либо ремесле, на которое есть спрос, и, забывши все на свете, стараться досконально изучить это ремесло… Пусть будут сапожниками, переплетчиками — лишь бы имели ремесло. Надо бросить мечтать о чем-то неизвестном. Философией можно заниматься и за переплетом, конечно, осторожно, чтобы не испортить работы или руки…»

Нетрудно догадаться, что под философией Николай Петрович подразумевал занятия политикой, но, переправляя письма в красную Россию, был вынужден прибегать к иносказанию. Об этом говорят и последние строчки письма: «Извини нас, что в свое время не поздравили тебя с ангелом и с праздником. Теперь не такое время, чтобы считаться в мелочах».

Уехав в Японию, Матвеев избежал гонений советской власти, но расплачиваться пришлось сыну. Востоковеду и библиографу Зотику Николаевичу Матвееву вменили в вину проживание его отца за границей. Вывод делался однозначный: шпионаж в пользу Японии. Надо ли сомневаться в приговоре? Лишь спустя полвека внучка Николая Петровича Матвеева узнала о точной дате смерти отца.

Кобе, где жил Н. П. Матвеев, был одним из городов с многочисленной русской общиной. Он писал: «Я, естественно, лучше знаком с жизнью русских во втором районе Кобе, Осака и Киото. Здесь русских граждан около 400 человек. Больше всего было русских, за ними шли татары, евреи и другие. Главнейшие занятия эмигрантов в Японии — торговля из магазинов и вразнос, ремесла, комиссионная деятельность, служба в иностранных и японских предприятиях и, наконец, артистическая деятельность, музыка, пение, танцы, цирковая работа и пр.».

Участок пирса, разрушенного землетрясением в Кобе. Фото автора

Первым общественным формированием стало Общество русских эмигрантов в Японии. Впоследствии здесь существовало девять русских общественных организаций. Наиболее крупными были Эмигрантское объединение (Общество русских эмигрантов), Благотворительное дамское общество, Хоровая студия, приходской совет Успено-Богородицкой церкви и сестричество. Самым основательным из них было Эмигрантское объединение, насчитывавшее около 30 человек. Общее собрания обычно проводились один раз в год. Объединение оказывало большую помощь бежавшим из Советской России, переправляя их в Маньчжурию. Оно помогало деньгами русским школам, организовывало детские утренники, создавало кружки молодежи, которые, правда, оказались недолговечными. Основной деятельностью Эмигрантского объединения была выдача денежных ссуд своим членам.

Деятельно работало и Дамское благотворительное общество, возникшее в 1932 г. Первыми председателями были К. В. Компанион, А. В. Борисова, затем К. А. Щелкова. Организация существовала на членские взносы и пожертвования. В основном они шли на единовременные пособия инвалидам и их отправку в Харбин. Наиболее молодым объединением русских эмигрантов была хоровая студия, основанная в 1936 г. Инициатором ее создания был приглашенный из Харбина регент Успено-Богородицкой церкви К. А. Андреев. Ему удалось организовать любительский хор, который впервые, и очень удачно, выступил на вечере памяти А. С. Пушкина. В дальнейшем хор постоянно принимал участие в детских утренниках.

Появились первые мусульманские общественные организации, школы и мечети. «В Токио они существуют уже несколько лет, — писал Матвеев. — Там, преимущественно на средства, собранные среди магометян, бывших российских граждан, построен большой деревянный дом, в котором помещаются мечеть и школа. Но еще более солидное здание мечети и школы при ней создано у нас в Кобе».

Мусульманство было очень редким явлением среди японцев: до 1920 г. едва ли по всей стране набрался бы один десяток мусульман. Сильным толчком в росте мусульманского населения в Японии стала революция в России. В основном первыми эмигрантами стали татары.

Поначалу они занимались торговлей вразнос с лотков, но некоторые смогли быстро расширить свое дело, приобрести недвижимость и открыть магазины. К концу 1937 г. в Японии насчитывалось уже около двух тысяч мусульман. Одной из причин было и то, что Япония расширила свое влияние в странах азиатского региона, где ислам был широко распространен. Торговцы из Японии потянулись в эти страны, но и оттуда пошел обратный поток в Страну восходящего солнца.

В 1935 г. в Мукдене собрался съезд дальневосточных мусульман, на котором был избран духовный глава, муфтий тюрко-татар М. Шамгуни. Местом своего жительства он избрал Кобе. Шамгуни много разъезжал по Японии, Маньчжурии, Китаю и Корее. Инициатором постройки мечети в Кобе был А. К. Бохия. В состав строительного комитета вошли мулла Шамгуни, П. Мастер, А. С. Дама, А. Сатур-Ахмед, Г. Агирзиу, Г. Гафар и предприниматель Ферозуддин, выделивший больше всего средств на строительство здания. Мусульмане не только собрали средства, но и приобрели недвижимость, которая давала хороший доход. Н. П. Матвеев подчеркивал, что хотя материальное состояние русских татар было не таким завидным, как выходцев из других стран, но сами они отличались большой активностью. В это время председателем собрания татар-эмигрантов был Азис-Али.

В 1930-е гг. в Японии был очень популярен русский театр. В Кобе несколько лет работала театральная контора Б. Андреева. Она организовывала гастрольные поездки по Японии русских артистов из Китая и Америки. Широкой известностью пользовалась труппа «Metro-Variety», состоявшая из четырех сестер Данилевских, дуэта Дворжек (арфа и скрипка) и итальянских певцов.

Не отставали от заезжих артистов и местные художественные силы. В 1930 г. отпраздновал первую годовщину своей деятельности Кружок русской эмигрантской молодежи в Кобе. Около двух десятков человек поставили несколько просветительских концертов и спектаклей. Большую помощь в этом им оказало Общество русских эмигрантов в Японии. Кружок имел собственный струнный оркестр. Не редкостью были вечера самообразования, на которых эмигранты занимались литературой и живописью. Денег не хватало, и многие эмигрантские общества обращались за помощью к иностранным благотворительным организациям.

10 февраля 1937 г. русские эмигранты в Кобе торжественно отметили столетие со дня смерти А. С. Пушкина. Для литературно-вокального вечера был арендован огромный зал Кайим-канкан, где собрались не только русские, но и почти вся иностранная колония города. Не остались в стороне и японские любители творчества знаменитого поэта. Большой доклад о Пушкине сделал А. Л. Ломаев. Н. П. Матвеев прочитал свое «Слово о Пушкине». После этого звучали стихи Пушкина, пел русский хор и были поставлены две сцены: «Келья в Чудовом монастыре» и «В корчме».

Николай Петрович Матвеев скончался 8 февраля 1941 г. Перед смертью он долго болел и уже не мог зарабатывать на жизнь. На помощь пришли друзья-японцы, которые не только собрали деньги на лечение, но и взяли на себя содержание семьи Матвеева. «Покойный был редкой души человек, — писал харбинский журнал «Рубеж», — который смело мог служить примером для других. Больше полвека он провел в общественной и литературной работе, сотрудничал почти во всех газетах и журналах Дальнего Востока и за границей. Своей скромностью, трудолюбием, честностью и готовностью оказать каждому помощь и услугу, он привлекал сердца знающих его, что и было оценено его многочисленными друзьями ниппонцами, сделавшими для него то, что мы, русские, не могли сделать, и нельзя не отдать должного уважения и глубокой благодарности таким друзьям».

Японцы соорудили на могиле Матвеева гранитный памятник — православный крест с надписью «Мир праху твоему, дорогой друг!», который освятили через полгода после его смерти, 10 августа 1941 г. Они же перечислили крупную сумму денег на имя вдовы.

Весьма близки японцам были философские идеи толстовства. Первым представителем этой семьи, посетившим Японию, стал второй сын великого писателя Илья Львович (1866–1933). В 1917 г. в Японии побывал третий сын Толстого, Лев Львович (1869–1945). Наконец, добралась до Японии и младшая дочь Александра. Формальным поводом ее приезда в октябре 1929 г. было «чтение лекций о Толстом и изучение преподавательского дела в Японии». Разрешение на временный выезд из России ей удалось получить благодаря приглашению японских газет «Токио Нити-Нити» и «Осака Майнити». К приезду дочери писателя японцы издали на японском языке ее книгу «Трагедия отца. Смерть и уединение Толстого», увидевшую свет в переводе Осэ Кэйси в Токио в 1929 г. Вместе с Александрой Львовной в качестве секретаря и помощницы в Японию приехала ее компаньонка О. П. Христиано-вич с дочерью Марией.

Они поселились в местечке Асия возле Кобе, откуда А. Л. Толстая регулярно ездила по стране для чтения лекций и встреч с японской общественностью, на которых рассказывала о своем отце. Кроме лекций Александра Львовна преподавала русский язык. В 1930 г. она издала на японском языке свои воспоминания, которые использовала в своих лекциях «Торусутои но омоидэ: (Воспоминания о Толстом)».

Огромную помощь А. Л. Толстой в Японии оказал Масутаро Кониси (Matsutaro Konishi). Он познакомился с Л. Н. Толстым, находясь с 1887 г. на обучении в Киевской духовной семинарии. По его рекомендации Лев Николаевич перевел в 1895 г. «Дао де Дзин» Лао-цзы путем сопоставления английского, немецкого и французского переводов этой книги.

Мечеть в Кобе. Фото автора

Н. П. Матвеев также был знаком с Кониси Масутаро, которого называл Даниилом Павловичем. «Недавно, будучи в Токио, я посетил Д. П. Кониси, — писал Матвеев. — Он работает над своим капитальным трудом, книгой о Льве Толстом. Жалуется, что труд разросся: написал уже 2200 страничек, а конца все еще не видно. Конисисан кроме произведений Л. Толстого перевел еще на ниппонский язык книгу дочери великого писателя Александры Львовны и был ее спутником и переводчиком в дни ее пребывания в Ниппоне. В России г. Кониси бывал несколько раз и в недавнее время, причем однажды ему пришлось быть переводчиком в беседе между известным ниппонским промышленником г. Кухара и… Сталиным». В 1948 г. Кониси вспоминал о своем знакомстве с писателем в книге «Говоря с Толстым».

Из Японии А. Л. Толстая не вернулась в Россию, а эмигрировала в США.

…Одним из самых замечательных людей в Кобе, если не во всей Японии, был Федор Дмитриевич Морозов, который наглядно воплотил эмигрантскую мечту о достижении полного благополучия в другой стране. 40-летний Морозов ушел из родных волжских краев с каппелевцами через Сибирь в Харбин. В Китае он не задержался и уехал в США. В Сиэтле он мыл вагоны, не гнушался и другой, самой простой работы. Смерть зятя, работавшего лифтером, вновь привела к решению изменить жизнь, и он с семьей уехал в Японию.

В сентябре 1925 г. пароход «Shizuoka-Maru» бросил якорь в порту Кобе. «У меня в кармане была мелочь, — вспоминал Морозов-старший, — а в бумажнике разный хлам. Перевод на 375 долларов, а надо 3000. Спокойно подхожу на допрос. На один стол кладу подлинник, на другой копию документов. Подбегают с услугами бойки-японцы. Один немного болтал по-русски, а я ему — золотой, 5 рублей, на чай. Он начал расхваливать меня — богач, дескать, знатный, все время с американским консулом, значит они друзья. И я немедля на берегу».

Уже утром следующего дня Морозов-старший, выучив несколько японских фраз, отправился в путь с пудом тканей и 14-летним сыном Валентином. Как он объяснялся с покупателями, неизвестно, но в первый же день заработал 13,50 иен, что считалось уже неплохо. На второй день выручка оказалась поменьше, всего 9 иен, но торговец не унывал. И правда, третий день принес 21 иену, и все ахнули: и это не зная языка! «Что продано, помню до сегодня — вспоминал Морозов. — И, о радость, сын не торопясь выкладывает деньги, чистый заработок — 5 иен! Совсем подбодрило. И на четвертый день с Володей купили ему билет до Кобе предупредить маму, чтобы его в школу в Йокогаму, а Нину — в канадскую».

Морозовы воспрянули духом, нашли небольшую квартиру за восемь иен в месяц, которая больше напоминала кладовку. Правда, ее окно выходило в сторону храма Икута, что торговцу показалось добрым знаком. Дарья Николаевна все вычистила, прикрыла старые татами, на ящиках устроили кровать, поставили две тумбочки и стол, на стенах развесили незатейливые картинки.

Федору Д митриевичу торговля отрезами сразу далась легко, наверное, благодаря его легкому и общительному характеру. Он придумал для себя «немецкую легенду»: выдавал себя за немца, а товары — за немецкие. «Ударил по разным школам и особо по докторам и больницам, где много докторов и всегда деньги. Особо любил женские гимназии. Входя, начинал:

— Гутен морген, гуд морнинг. Зи шпрехен дейч?

И тут же о национальности.

— Ай эм джерман. Дую спик инглиш? Нес? Ай эм альсо литл…

Что это, по вашему: вранье, обман? Нет, — это были приемы безвредные и забавные. Кто у «немца» покупал — гордились. А мне в те времена намного было выгоднее и веселее, чем в Сеатле. Да иначе как бы я смог? Без капитала, не зная языка. А детей надо поднимать. И к тому же везде было уже испорчено землячками. Даже отказывали пускать ночевать в дешевые «ядоя» (дешевые гостиницы, ночлежки. — А. Х.). По незнанию языка мне помогали во многом руки, ноги, они всякое выражали, доводя япошей до смеха. А это во всяких делах и обстоятельствах — самое главное. Не только с японцами, но и в торговых и банковских делах».

Почти не зная японского языка, он держал во всех карманах карандаши. Предлагая товар, пишет свою цену, а японцы в ответ — свою. Торг шел не на шутку, пока кто-то не решался уступить. Но в любом случае, даже если и не получалась ожидаемая прибыль, Морозов не терял присутствия духа и оптимизма. Знал — в другой раз повезет больше. Если продажа шла туго, менял отрезы на шелк и шелковую вату. Долго у него в сундучке хранился настоящий японский шелк — на память о матери.

Запомнился ему один случай. В маленьком городке Морозов увидел огромную нарядную толпу. Пошел за ними до какого-то большого дома, в котором было накрыто множество столиков с разной едой. Купец быстро развязал узел и давай на японок, которые ему какими-то скучными показались, навешивать модные цветные материи. Сам любуется, приговаривает: «Вери гуд!» Разобрали у него почти весь товар, а потом еще и к столу пригласили. Купец был голоден и не стал отказываться. Потом уже сын Володя пояснил: шли те японцы с похорон на обед. Но что сделано — то сделано, не бежать же с извинениями. Но в дальнейшем Морозов разузнал японские обычаи и постарался не повторять ошибки.

В основном Морозов торговал в центральной части Японии, доходя до Хиросимы. Пройдя путь торговца тканями вразнос, в марте 1926 г. он открыл лавку кондитерских изделий собственного производства. К этому же времени относится его знакомство с коллегой и будущим конкурентом Макаром Гончаровым, в прошлом работником владивостокской кондитерской фирмы, принадлежавшей известной на Дальнем Востоке купеческой семье Ткаченко. Эмигрировав из России, Гончаров начал в Сеуле в 1923 г. производство и продажу шоколадных изделий, а в 1925 г. переехал в Японию. Некоторое время они поработали вместе, но потом их пути разошлись.

Вначале Морозов создал акционерное общество, но и оно в результате едва не привело к банкротству. Он вспоминал: «Компанион и с ним хитрец-Факумото, возгоревшись нашей деловитостью и добротой, чтобы еще больше приблизить нас, наметили план сватовства, продемонстрировав кулинарные способности дочки. Хотя дочь и разница от брата (так в письме. — Ред.), который вскоре появился в деле, но этот толчок ускорил мое решение женить сына на харбинке, чтобы избавиться от зависимости. А на кого пал жребий? Внукам теперь понятно! А компаньоны тогда иные нажимы наметили, всякими способами подобрать к рукам магазин. А мы хотели во что бы то ни стало удержать магазин, как отдушину на будущее».

Увы, предприниматель тогда не удержал не только компанию, но и торговую марку «Морозов». Федор Дмитриевич начал все заново и восстановил кондитерское производство под названием «Валентайн компани», взяв в качестве торговой марки имя своего сына Валентина. Фирма Морозовых под названием «Космополитан» до сих пор остается чисто семейным предприятием.

Еще до начала Второй мировой войны Морозовы заработали деньги на домик в Ойке, деревушке в 12 верстах от Кобе. «Казалось бы, иностранец в Японии во время войны никак не может завести новое дело, но только не мой друг Морозов. Он закрыл свой магазин и уехал жить в горы, где построил для себя небольшой дом. После этого стал уговаривать друзей покупать землю рядом с собой, уверяя, что земля здесь имеет огромную будущность. Он был так красноречив, что никто не мог ему противостоять, и он стал агентом по недвижимости».[9] Так Морозовы не только сами спаслись от воздушных налетов на Кобе, но и помогли другим русским. В это время в городе, разрушенном на 80 %, погибли более 20 тысяч человек.

Своим потомкам основатель династии оставил завет: «Все это позади и воспоминания об этом, как о прошлом сне, без всякой обиды на кого-либо. И завещаю вам, и вы в жизни скорее забывайте всякие злобы, потери и обиды, а вспоминайте доброе. Бедность — не порок. Каждый обедневший должен быть обласкан и поддержан, кто бы он ни был. Знайте также, что когда человек потерял капитал — не все потеряно, если он сохранил честное имя и веру в Бога! Постепенно может все поправиться. Но при богатстве, кто был гордец — это гибель. При зле, при всяких делах и в хворях — лекарства не на пользу! Приветствовал, чтобы определять эти расходы туда, где есть насущная нужда, в память усопших отсылать. Но в день похорон хлопочущие, а также духовенство, должны вознаграждаться. А если после меня будет возможность в этом направлении что сделать — нуждающимся уделите, но, как и в жизни моей — никаких излишеств. Для достижения дружбы и знатности необходимо от себя всегда проявлять теплоту, прямоту (в меру) и всегда почтительность в отношениях. Эластичность, нюх — не переборщить бы. И надо помнить, что у каждого друга есть жены с разными капризами, с этим надо считаться. Нужна и осторожность всегда при оценках мужа или жены и их характерах и поведении.

…Только от высокомерия происходит раздор. Мудрые принимают совет! Не спешите в духе своем раздражаться, и во время счастья — пользуйтесь счастьем. А когда не везет, спокойно выжидайте. Не будь слишком правдив, чтобы не вводить в заблуждение других. Гордость — предшествует гибели. Где нет согласия и нет понимания, где гордость и тщеславие превышают все добрые устои, невозможно избежать неприятностей. Все это нужно брать во внимание».[10] Девизом компании Морозовых был лозунг «Качество, труд, упорство». Его стали печатать на многих коробках со сладостями в Японии. Известно, что морозовский шоколад нравился и японскому императору.


«Колчаковское золото»

В Японии разыгрался и последний финал истории с «колчаковским золотом». Она начались с захвата колчаковским генералом Владимиром Оскаровичем Каппелем Казани, где в кладовых местного отделения Государственного банка хранился золотой запас Российской империи. Его надо было срочно переправить в Омск, столицу белой Сибири. Транспорта не нашлось, и к банку были поданы трамваи. Очевидец позднее вспоминал: «Добровольцы, как муравьи, поодиночке и группами переносят ящики с золотом из кладовых в трамвайные вагоны. Некоторые ящики с золотом были разбиты уходившими большевиками, наспех грабившими золото. Золотые пятирублевки, десяти и пятнадцатирублевки беспорядочными кучами валялись на полу кладовой близ разбитых (видимо прямо об пол) ящиков. Добровольцы подбирали с полу рассыпанные золотые монеты и несли их самому Каппелю. Тогда никому и в голову не приходило взять закатившийся в сторону золотой и положить себе в карман».

На пароходе «Фельдмаршал Суворов» в Самару ушло 650 миллионов рублей золотом, 100 миллионов рублей кредитными бумагами и огромное количество платины и драгметаллов, уже оттуда это богатство передали Верховному правителю адмиралу Колчаку. При каждом удобном случае он старался переправить золото дальше на восток, но мешали не столько партизаны, сколько атаманы, захватившие почти все крупные пункты Транссиба. Особенно удачливым был Григорий Михайлович Семенов. В июле 1919 г. он перехватил в Чите два вагона с золотом и на эти деньги открыл Читинский банк, средствами которого пользовался бесконтрольно.

В конце 1919 г. часть колчаковского золота дошла до Владивостока и была помещена на хранение в Морское училище на Светланской, настроенное анти-боль-шевистски. С очередным витком истории, когда зыбкая власть белых закачалась, сокровища было решено отправить подальше. Под видом ящиков с динамитом их погрузили 30 января 1920 г. на пароход «Орел», взявший курс на Японию. «Месяц спустя, — вспоминал член экипажа, — когда пароход стоял в японском порту Цуруга, начальник училища капитан 1-го ранга Михаил Александрович Китицын позвал меня спуститься в ледник и велел сколотить обручи с одного ящика, на котором испортился замок. Я приступил к работе, но внезапно крышка отскочила. Под нею оказались пожелтевшие газетные листы, сквозь которые поблескивали ряды золотых монет…» В январе 1920 г. военный агент в Токио генерал-майор Михаил Павлович Подтягин закупил на эти деньги для Омского правительства 5 миллионов патронов. 22 сентября 1920 г. он перечислил в Чесен-банк еще 1 миллион 400 тысяч золотых рублей, предназначенных для покупки новой партии оружия.

К тому времени когда Семенов уходил из Читы, его золотой запас составлял 20 ящиков с золотыми монетами и два, поменьше, с золотыми слитками на общую сумму 1 миллион 250 тысяч рублей. Понимая, что золото может легко стать добычей китайцев, начальник Дальневосточной армии Григорий Афанасьевич Вержбицкий, входивший в состав семеновских войск, на станции Маньчжурия через своего начальника снабжения П. П. Петрова передал золото на хранение начальнику Японской миссии полковнику Исомэ. 22 ноября 1920 г. появилась на свет следующая расписка: «Обязуюсь по первому требованию Генерального штаба генерал-майора Петрова или по его доверенности выдать все принятое на хранение». Правда, в дальнейшем выяснилось, что этой бумаге грош цена: когда армии требовались деньги из запаса, Исомэ под различными предлогами уклонялся от их выдачи. Лишь однажды он согласился оплатить счет: скорее всего, потому, что речь шла о расчете с японской фирмой.

7 декабря 1921 г. доверенный Всероссийского крестьянского союза К. И. Славянский заключил договор с генералом П. П. Петровым, по которому тот передал расписку, а значит и все права на золото, в оплату поставки вооружения для Дальневосточной армии. 7 февраля 1922 г. в Тяньцзине Совет уполномоченных организаций Автономной Сибири (СУОАС) заключил договор с атаманом Семеновым, который собирался ехать в Америку за новыми кредитами. «Атаман Семенов, — говорилось в документе, — передает в распоряжение Совета Уполномоченных организаций Автономной Сибири все имеющиеся у него, как у главнокомандующего всеми вооруженными силами Российской Восточной окраины, средства, в виде денег, товаров, амуниции, оружия, продовольствия и т. д., а также и все те, которые он может откуда-либо получить в будущем».

Чуть позднее атаман отказался от своей подписи на этом договоре. Впрочем, Семенов нередко поступал подобным образом. Тем не менее в июле он передал все права на хранящиеся в Японии деньги некоему Куроки Синке, а сам, преследуемый кредиторами после неудачного посещения США, поселился в Нагасаки. При всяком удобном случае Г. М. Семенов старался пополнить свой тощий карман. Он писал генерал-майору И. И. Сокулинскому в апреле 1923 г.: «По совершенно официальным данным мне известно, что Вами вложено в Главное отделение Чиосен Банк в Сеуле 350 тыс. иен, принадлежащих мне, главнокомандующему. Поэтому я прошу Вас сделать в названный банк заявление о том, что упомянутые деньги принадлежат не Вам, а мне…» Взамен «щедрый» Семенов предложил военному агенту из этой суммы 50 тысяч рублей.

«U[known]. of Russian» — Могила неизвестного русского на Иностранном кладбище в Кобе. Фото автора

В это время в крут действующих лиц включается представитель Совета уполномоченных Балакин, которого российский посол в Токио назвал «типичным авантюристом, кои процвели на Дальнем Востоке в период гражданской войны». Балакин переехал в Токио, где сошелся с неким Сузуки Шюнем, который снял для него дом в пригороде. Российское посольство стояло в стороне от этих операций: оно взаимодействовало только с Советом послов в Париже и по мере сил — из средств военного агента и посольства — оказывало помощь эвакуированным из Приморья. Дипломата Дмитрия Абрикосова очень беспокоила ситуация вокруг золота. «Хотя присутствие генерала Подтягина, являвшегося главным моим сотрудником, крайне облегчало работу вверенного мне посольства, но, принимая во внимание сложившуюся здесь общую обстановку и то положение, в котором мог бы быть поставлен и.д. военного агента в связи с ведущими против него в японском суде процессами, в случае признания Японией Советского правительства, я не счел себя вправе удерживать генерала Подтягина, когда он осведомил меня о своем намерении не откладывать дальше свой отъезд из Японии».

3 мая 1924 г. Подтягин, передав права на ведение дела в суде юристу, уехал навсегда в Париж. После него исподнять обязанности военного агента стал полковник Николай Владимирович Осипов, которому было поручено, используя колчаковское золото, заняться организацией помощи русским эмигрантам, желавшим покинуть Японию. Спустя год он покончил жизнь самоубийством. Помимо этого помощь оказывалась через местные благотворительные организации многим беженцам в Шанхае.

Пополняли кошелек уже не только русские. Куроки и Сузуки, объединив усилия по добыванию русского золота из японского банка, подали совместный иск. Разбирательство по этому делу шло долго. Были допрошены десятки свидетелей, и, читая материалы суда, нельзя не признать, что он рассматривал все обстоятельства очень тщательно. 9 марта 1925 г. в Токио состоялся приговор окружного суда третьего отделения. Судьи отклонили иск Куроки Синке и Сузуки Шюня на 1 миллион 61 тысячу иен на основании того, что договоры, заключенные Семеновым с японцами, не имели силы: он действовал уже как частное лицо, не имея к этому времени никакого отношения к русской власти.

Суды следовали один за другим. Японцы то признавали правоверность передачи средств, то подчеркивали: «…Подтягин будет лишен права распоряжения этими суммами, и суммы эти будут переданы советскому государству…» Тем не менее один суд в Кобе решил выдать искомые деньги, но при условии получения залога в триста тысяч иен и явки в суд Подтягина. Но как раз Подтягин-то и не был нужен японским авантюристам. Семеновские кредиторы наняли бывшего летчика Хейцуге, которого представили русским военным агентом. Лже-Подтягин на суде заключил с ними мировую, да так искренне, что судейские и зрители расчувствовались. Правда, когда выигравшие дело поспешили за деньгами в Спеши-банк, там заподозрили неладное и вызвали полицию. Разразился громкий скандал. На новом заседании суда аферисты признались: «Между Семеновым и нами был заключен договор, по которому Семенов обязался платить нам гонорар в сумме 150 тысяч иен. Но работали мы не только из-за гонорара. Мы верили, что добывая деньги для Семенова, мы содействуем борьбе с большевиками. Семенову мы выдали аванс 60 тысяч иен. Теперь мы видим, что слишком дорого ценили атамана».

Спустя пять лет, в 1932 г., возникли слухи о золоте, которое было оставлено на хранение Японской военной миссии. Поговаривали, что японские власти нашли возможным возвратить русским эмигрантам переданное на хранение полковнику Исоме золото, если они сумеют представить расписку полковника об этом. Председатель Совета уполномоченных организаций Восточной Сибири Валериан Моравский поверил японцам, утверждавшим, что они действуют от имени известных генералов Тага и Минами и другого «влиятельного лица». Моравский признался, что у него нет подлинника расписки, но она имеется у Славинского.

Эти японцы решили действовать через голову Совета уполномоченных и обратились к К. Н. Славинскому, а также к генералам Петрову и Вержбицкому. 18 июля 1932 г. Славинский заключил с Судзуки договор о том, что он передает вести дело в суде о 22 ящиках с золотом. В случае успеха все делилось пополам. При этом Судзуки обещал не только покрыть все расходы по делу, но и ежемесячно выплачивать Славинскому по тысяче иен. Славинский и Судзуки были вынуждены привлечь к делу и Моравского, который поднял шум. В Мукдене они провели совместное совещание и выработали стратегию в суде. Но японец решил действовать по своему плану, и дело не выгорело.

В этой истории было все: сговор между адвокатами противных сторон, которые старались урвать кусок от российского пирога. В свою очередь, японские власти хотели использовать эти деньги в объединении враждующих эмигрантских групп и преуспели в этом. В общем, кормилось очень много людей, пока не иссяк золотой ручеек.


Гибель «Индигирки»

…На огромной территории советского Дальнего Востока — от юга Приморья до самой Чукотки — в начале 1940-х гг. работали сотни тысяч заключенных. Все было подчинено задачам военного времени. А война — это всегда людские жертвы. В Находке взрывчатку-аммонит грузили в трюмы грейферами, как уголь, и на тех же судах, в каютах комсостава, перевозили детонаторы-взрыватели. Результатом безответственности сотрудников НКВД, а порой и откровенного попустительства, были взрывы на многих судах, а следовательно, и гибель людей.

Воспрепятствовать этому, конечно, никто не мог. Как-то начальник Тихоокеанской инспекции морского региона А. П. Агеев по причине вопиющих нарушений правил безопасности мореплавания задержал выход одного из судов Дальневосточного пароходства, на которое были погружены около 10 тысяч заключенных. Тут же под граненым штыком Агеева доставили к начальнику Приморского управления Дальстроя НКВД полковнику Сильвановичу, который приказал немедленно выпустить судно. «Иначе, — добавил он, — одним заключенным в трюме станет больше…» Так что на совести руководителей НКВД гибель не только «Индигирки», но и «Дальстроя», «Выборга», «Генерала Ватутина».

Небольшая трехтысячная «Индигирка», имевшая право перевозить не больше 12 пассажиров, 23 ноября 1939 г. вышла с грузом из Владивостока и вечером 1 декабря прибыла в порт Нагаево. Капитаном парохода был 58-летний Николай Лаврентьевич Лапшин, который до этого плавал на Балтике. Перед этим «Индигирка» зашла в устье реки Армань, где на борт поднялись рабочие с семьями. В Нагаево пассажиров оказалось несколько сотен. Специальный конвой доставлял заключенных для «пересмотра дел» и использования в подмосковных «шарагах». Еще 50 человек везли во Владивосток на пересуд. 835 человек якобы уже отбыли сроки наказания и возвращались на материк, но их тоже сопровождал конвой. Капитан Лапшин, старший помощник капитана Т. М. Крищенко и второй помощник капитана В. Л. Песковский как ни старались, не могли доказать, что «Индигирка» не в состоянии вместить столько людей. Начальник мортранспорта Дальстроя Корсаков приказал без проволочек оформить выход судна в рейс, капитан порта Нагаево Смирнов подчинился приказу, а капитану судна оставалось только взять под козырек. Позднее Корсаков и Смирнов займут нары тех, кто погиб в том трагическом рейсе.

8 декабря 1939 г. пароход вышел из Нагаево. Официально на его борту находилось 39 человек экипажа и 1134 пассажиров. Позднее окажется, что никто точно не знал, сколько же человек взяли на борт. Например, японцы насчитали 1125. Впрочем, при данных обстоятельствах точное число пассажиров не имело никакого значения: количество спасательных принадлежностей на судне ограничивалось двумя шлюпками вместимостью по 40 человек каждая, спасательными поясами по числу членов экипажа и 12 спасательными кругами. Рассчитывать на авось было обычной практикой тех лет. Инструкции писались только для проверяющих.

Пассажиров разместили в трюмах. Рабочие с промыслов заняли кормовой трюм. Заключенных поселили в донном, носовом трюме, конвоиры расположились над ними. Начальник охраны И. П. Копичинский запретил команде даже подходить к носовой части судна. Надо ли добавлять, что ни в одном трюме не было нар, люди вповалку лежали на голом полу, в грязи и сырости, при отсутствии врача и даже аптечки.

Днем 11 декабря неожиданно подул северо-западный ветер. С каждым часом он усиливался, волнение возрастало. Когда «Индигирка» подошла к проливу Лаперуза, погода еще больше испортилась. Начался шторм, дождь сменился сильным снегопадом. Подгоняемый шквалистым ветром, снег сплошной пеленой застилал все вокруг. Заснеженная палуба полностью обледенела. Резко похолодало, и матросы освободили в угольном бункере, рядом с машинным отделением, место, куда перешли женщины с детьми.

Вечером 11 декабря, когда на вахте стоял старший помощник капитана Крищенко, судно прошло траверз маяка «Анива», оставив его к норду примерно в расстоянии четыре мили, и легло по указанию капитана на новый курс. «Когда ложился на курс от м. Анива, — давал позднее показания Н. Л. Лапшин, — я предупредил обоих помощников, что в случае, если не откроется маяк, или будет плохая видимость, то лягу на (курс) и уйду до утра в залив Анива. Но дрейф я не взял, потому что п/х «Индигирка», как я убедился раньше, будучи в балласте и с большим дифферентом, сильно идет на ветер. Бросать лоты Томсона я не считал необходимым, так как в этом месте считал себя в безопасности. Кроме того, глубина здесь идет довольно ровно, а имея открытый огонь маяка «Камня опасности», тем более был уверен, что смогу его обойти». Поскольку должности третьего и четвертого помощников капитана оставались вакантными, капитан нес вахту с 20.00 до 24.00.

В полночь 12 декабря вахту принял второй помощник капитана Песковский, но капитан Лапшин остался на мостике вместе с ним. Погода ухудшилась настолько, что судно полностью накрыло пургой. Наличие на борту пассажиров требовало особой осторожности и бдительности при судовождении, между тем капитан пошел на риск, желая пройти пролив Лаперуза, невзирая на шторм. Без груза, имея большую парусность, «Индигирка» сильно дрейфовала влево. Больше того, заметив в 1.20 справа по носу огонь маяка, капитан и вахтенный помощник ошибочно приняли его за маяк «Камень опасности» и решили, что находятся правее курса. Позднее судоводителей обвинят, что при неблагоприятных для плавания метеорологических условиях и возможности ошибок в счислении они ни разу не приняли мер к определению местонахождения судна путем промера глубин. Легко сказать… Попробовали бы проверяющие промерить глубины в бушующем море!

Временами пароход шел по шуге. Скорость составляла 8,2–8,3 мили при сильном течении. В 2.15 помощник увидел справа два ярких огня, расположенных таким образом, что моряки приняли их за люковые огни встречного парохода. Тогда же обнаружили впереди белые пятна бурунов, и капитан отдал распоряжение: «Право на борт!» Когда же поворот на ветер не удался, он дал команду «Лево на борт!», и судно, подхваченное ветром, быстро покатилось влево. «Дать задний ход я считал невыгодным, так как машина не могла бы отработать назад из-за близости белых пятен. Кроме того, судно, будучи совершенно пустым и имея большой дифферент на корму, а также ветер и течение справа, получило бы при заднем ходе только большой дрейф». Примерно через пять минут после того, как открылись признаки берега, судно получило удар подводной частью левого борта у трюма № 2 о банку, после чего машине была дана команда «стоп». Гребной винт от удара о камни заклинился, и машина вышла из строя. В днище судна раздался страшный грохот, похожий на взрыв глубинной бомбы, на борту погас свет, и в полной темноте среди пассажиров возникла паника. «Индигирку» накренило, течением ее вынесло на мелководье в 800 м от берега в районе Хамаонисибецу. Судно начало быстро крениться на правый борт, но не затонуло. Капитан немедленно послал мерить воду и запустить все помпы.

Пароход наскочил на скалу Морской Лев, находящуюся в 1500 м от побережья у поселка Саруфуцу в округе Соя на острове Хоккайдо. Получив пробоину, судно до двадцати минут находилось на плаву, затем сдрейфовало около одной мили на зюйд-вест, получило ряд сильных ударов правым бортом о подводные камни и начало быстро крениться. Рулевая, штурманская и радиорубка сорвались и ушли в море. Вода сорвала с кормового трюма доски и брезент, которыми он был закрыт. При крене 70 градусов сильными накатами волн была смыта группа пассажиров, находившихся на верхней палубе. Каждая волна уносила за борт десятки кричавших от ужаса людей. Многие от страха лишались рассудка, цеплялись друг за друга и гибли в пучине. Огромная пробоина образовалась в носовой части — как раз том месте, где располагался трюм № 1 с заключенными. Лапшин отдал распоряжение вывести всех людей из трюмов, но стрелок у трюма открыл стрельбу по выходящим. Позднее сказали, что он застрелился. В трюме № 4 бывшие заключенные загородили вход на трап и начали грабить пассажиров.

В 2.50 «Индигирка» окончательно легла на грунт правым бортом, углубившись в воду на 9 метров и возвышаясь над уровнем моря на 4 метра. В момент первого удара о подводные камни по радио был передан сигнал SOS, но никаких судов вблизи не оказалось, и немедленной помощи никто оказать не мог. Желая спасти судно и людей, капитан хотел выброситься ближе к берегу, но машина ходу не дала: как позднее обнаружилось, винт заклинило в рулевой раме. Радисту было дано распоряжение о повторном сигнале SOS. На него ответили пароход «Маныч», японская станция и какой-то японский пароход. В панике капитан не успел взять карту и журнал, так как пробраться в рубку при таком большом крене было невозможно.

Из-за густого снега нельзя было разглядеть ничего вокруг. Матросы все же смогли отвязать и спустить на воду шлюпку. Одним из первых в нее спрыгнул начальник охраны. Тут отпустили концы, и шлюпка скрылась… После этого судно легло на правый борт, и вода не доходила до комингса трюмов на фут — полтора, но оставшиеся там люди не могли выбраться наружу: их разбивало зыбью о борт. Впоследствии все же удалось отловить и вытащить на борт несколько человек. Пассажиры, охваченные паникой, при отсутствии каких-либо спасательных принадлежностей, бросились из трюмов на палубу, метались там и падали за борт при усилении крена.

Хоккайдо. Памятник погибшим на пароходе «Индигирка» в Сарафуцу. Фото автора

В спущенную на воду шлюпку правого борта уселись восемь членов команды, причем четверо — самовольно, и два пассажира. Они перерезали фалини, и шлюпка отошла от борта. Из них остались живы лишь пятеро: четверо из команды и один пассажир. С трудом выбравшись на сушу, они заметили огонь в домишке, стоявшем прямо на берегу, туда и постучали. Таким образом рыбак Дзин Гэнъитиро стал первым, кто узнал об этой аварии. При виде продрогших иностранцев он понял, что в море произошла какая-то авария, и разбудил своего младшего брата Дзина Гэндзо, который жил по соседству. Правда, тот совсем по-другому истолковал появление чужеземцев, решив, что это советские войска высадились на остров, и быстро облачился в форму матроса спасательной службы. Реакцию японца можно понять: после конфликта на Халхин-Голе японо-советские отношения серьезно осложнились.

Начальник полицейского участка в г. Вакканай полицейский инспектор Такэиси Исаму, получив сообщение об аварии от Дзина Гэндзо, приказал судам «Сосуй-мару» (25 тонн) из спасательного отряда «Кита-Нихон» и «Саньё-мару» (2100 тонн) заняться спасательными работами. На борт зафрахтованного армией судна «Сосуй-мару» поднялся и майор инженерно-строительных войск Танабэ Риити, начальник отделения штаба по строительству оборонных сооружений в округе Соя. Он узнал по телефону от местного отделения губернского управления в Соя, что советское судно потерпело аварию в море в районе Хамаонисибецу и поселка Саруфуцу и просит о помощи. «Сосуй-мару» вышло из порта Вакканай к месту аварии, но из-за сильного шторма не смогло обогнуть мыс Соя и вынуждено было, вернувшись в Вакканай, дожидаться хорошей погоды.

Пока разворачивались работы по спасению «Индигирки», пятеро иностранцев, дрожа от холода, сидели в доме японского рыбака вокруг печки, которая не могла их согреть. Необходимо было согреться изнутри, и Дзин Гэнъитиро налил им крепкой водки-сётю, после чего люди стали мало-помалу приходить в себя.

К вечеру 12-го ветер стих, немного распогодилось, и с «Индигирки» увидели берег и людей, которые махали руками. Один из моряков стал подавать сигналы флажками. С берега ответили. Люди насторожились, не зная, чего ожидать. Моряк успокоил их, сказал, что идет спасение. Все повеселели, хотя основательно замерзли. На другой день, 13 декабря, волнение немного успокоилось, и Танабэ Риити приказал капитану судна «Сосуй-мару» Домо-ну Мицуо вывести его в море, не дожидаясь рассвета. Он брал на себя всю ответственность за безопасность судна и готов был сделать себе харакири в случае аварии.

В шесть утра на тонущем пароходе заметили огонек, который с каждой минутой делался ярче. Все в один голос зашумели: «Идет спасение!» Когда рассвело, увидели две шхуны, которые бросили якорь метрах в двадцати от «Индигирки» и стали задним ходом приближаться к пароходу. Сильная зыбь приподнимала их высоко над палубой. Кинули выброску, завели канаты. Объявили, что в первую очередь будут снимать женщин и детей, но в дальнейшем от этого отказались, ссылаясь на зыбь и на скорый приход другого бота. Какая это была мучительная погрузка! Обвязанных веревками людей приходилось по нескольку раз передавать туда и обратно, подгадывая удобный момент, чтобы спасенных не раздавило бортами.

Чуть позже подошел японский пароход «Карафуто-мару», вставший на якорь в одной миле от «Индигирки». Вместе с моторным спасательным ботом, подошедшим следом, они начали снимать людей. На двух шлюпках их переправляли на берег. Капитан велел радисту сообщить о крушении во Владивосток или Нагаево, что ему не разрешили. Команда сошла последней, но в трюмах еще оставалось около двухсот человек. Они не могли проникнуть наверх, т. к. судно лежало на борту и люки были залиты водой. Оказать им помощь можно было, только разрезав автогеном борт.

Капитан Лапшин тоже покинул свое судно и перешел на борт «Карафуто-мару», невзирая на то, что в трюмах погибшего судна, которым он командовал, оставались люди. Он даже не счел нужным предупредить их, что наверху известно об их существовании и что им будет оказана помощь. Просидев в беспомощном состоянии четверо суток, многие сделали вывод, что о них не знают. Из-за этого были случаи самоубийства: люди топились или перерезали вены.

В результате отчаянных усилий, прилагаемых японцами, с «Индигирки» сняли 311 человек. Их переправили на японский пароход, и вечером 13 декабря он пришел в порт Вакканай. Там капитан заявил агенту парохода «Карафуто-мару» и начальнику портовой полиции, что необходимо немедленно послать на «Индигирку» моторный бот с автогенным аппаратом для спасения оставшихся людей. Японцы пообещали сделать это утром 14 декабря, но шторм продолжался, и помощь ушла только через два дня. В корпусе судна было проломано отверстие, через него помогли выбраться 28 пассажирам, у которых оставались силы ухватиться за спускаемые японцами концы. Слабосильные и больные, не способные удержаться, были обречены на гибель. Но и из 28 спасенных один вскоре умер. До четвертого трюма так и не добрались…

Как пример бесстрашия японцев можно назвать поступок Дзина Гэндзо, Сато Коитиро и их товарищей. В одних набедренных повязках (фундоси), обвязав головы жгутом из полотенца (хатимаки), они добрались по ледяному и бурному морю до «Индигирки» на лодках. Разбив иллюминатор и проникнув через него в трюм, они спасли трех человек. Их выхаживали у Хосоя Дзинъси-ро, председателя рыбопромышленного кооператива, затем из порта Тирайбэцу спасенных доставили в порт Эсаси на судне «Рюхо-мару». Остальных 25 человек, которые были спасены в тот же день судами «Сосуй-мару» и «Саньё-мару», привезли в порт Эсаси. Там им оказали медицинскую помощь, после чего отправили по суше в Отару, куда на судне «Карафуто-мару» были доставлены и 402 человека, спасенных в первые дни.

Как только встали к причалу, на судне появился советский консул Тихонов. Ходили слухи, что он подкупил лодочника, который подвез его ночью и скрытно высадил. Тихонов обошел русских и передал команду уничтожить все документы, партийные и комсомольские билеты, чтобы при обыске они не попали в руки японцам. Заключенным он велел представляться рабочими «Дальрыбопродукта»: мол, при пересуде им это зачтется. При высадке японцы обыскивали спасенных, но очевидцы вспоминают, что это делалось не очень тщательно.

Разместили всех в красивом здании. Японцы, проявляя заботу о жертвах кораблекрушения, прислали врачей, представителей Красного Креста. Приходило много делегаций. Когда жители узнали, что среди спасенных есть дети, стали приносить им одежду, обувь, игрушки. «Японские женщины тянулись к малышам, — вспоминал очевидец. — Со стороны смотришь — словно это ее ребенок, родной. Целые сутки готовы были детей носить на руках. Многие сфотографировались с нашими ребятишками». Японцы потребовали составить список всех спасенных. По данным японских газет того времени и другим материалам, из общего количества людей, находившихся на борту «Индигирки», удалось спасти 428 человек, в том числе 35 членов команды. Погибли 745 человек, включая четырех из судоэкипажа.

Японцы предложили русским побывать в городе, но советский консул Тихонов отсоветовал: мол, всякое может быть. «Однажды он нам показал на полицейских, играющих в карты, и предупредил: «Вы меньше язык распускайте, они все понимают, а по-русски лучше вас говорят». После этого нас как парализовало. Люди даже к двери, что на улицу вела, перестали подходить. Однажды Тихонов нам сказал: «Скоро вас на допросы будут вызывать, говорите, что ничего не знаете. Станут папиросу предлагать — не берите. Отпечатки пальцев останутся, потом неприятности будут». И еще он сказал, что мы счастливо отделались. Вот месяц назад в связи с хасанскими событиями японцы наш пароход арестовали, тоже с рабочими с промыслов, так целый месяц их в тюрьме продержали. И вот как-то после обеда меня вызывают на допрос. Я зашел в комнату. Там было два человека. Японец, сидевший за столом, приветливо привстал, поклонился и предложил сесть. Говорил по-русски чисто, без акцента. Подал мне коробочку с папиросами. Я вспомнил нашего консула и говорю: «Не курю». И действительно, я в жизни никогда не курил. Японец меня спрашивает, что писали наши газеты о событиях на границе у Хасана. Отвечаю, что все это время был на рыбозаводе, а на рыбалку газеты не привозили. Спрашивали меня, знаю ли я грамоту, служил ли в армии, интересовались, какой глубины речка Тауй, есть ли на ней пирсы. На все отвечал: неграмотен, не служил, на реке никогда не был».

Наконец, в Отару пришел пароход «Ильич», чтобы забрать спасенных и прах погибших. Японцы пояснили, что еще не всех кремировали, и они не могут вручить урны с прахом для родственников. Всех посадили в автобусы, и большой колонной медленно проехали по улицам города. Русские во все глаза смотрели по сторонам: только сейчас они увидели Японию. В витринах магазинов были выставлены мясные туши, окорока, колбасы, разные фрукты. Потом на «Ильиче» один из работников торгпредства высказал мнение, что японцы специально устроили такую выставку. Сами они жили впроголодь, рис по крупинкам делили, а продукты из Токио привезли, чтобы русских ввести в заблуждение насчет истинного положения дел в стране. Так ли это было на самом деле, сказать трудно, но в спасении пассажиров и экипажа «Индигирки» японцы проявили самые лучшие качества: сострадание, великодушие, готовность помочь.

На «Ильиче» спасенных доставили на родину. 26 декабря 1939 г. пароход прошел остров Аскольд, где его встретил небольшой ледокол «Казак Поярков». С него на борт «Ильича» перешли несколько командиров НКВД и около пятидесяти солдат. Пассажиров «Индигирки» загнали в трюм, поставили часовых. К причалу Владивостока судно встало в полночь. У сходивших на берег не было ни документов, ни денег. Как вспоминали очевидцы, ущерб потерпевшим так и не возместили. Не было им и доверия со стороны НКВД: подозревали, что японцы могли завербовать кое-кого из спасенных в шпионы. Ходили слухи, что дети, которых спасли, вскоре все умерли: сказались переохлаждение и нервное напряжение.

15 января 1940 г. арестовали Н. Л. Лапшина и В. Л. Песковского, а 13 февраля — Т. М. Крищенко и И. П. Копичинского. Лапшин и Копичинский признали себя виновными полностью, Песковский и Крищенко — частично. Дело рассматривал военный прокурор. Причиной катастрофы назвали непрофессионализм капитана Лапшина, ранее работавшего в совершенно ином навигационном районе. Согласно протоколу, незнание района плавания капитаном Лапшиным подтверждается тем, что он вышел в рейс в ненавигационный период с двумя штурманами, причем, когда старший штурман ушел с судна до выхода в рейс, Лапшин возложил его обязанности не на второго помощника Песковского, а на третьего помощника Крищенко, вчерашнего матроса, только что закончившего краткосрочные курсы штурманов малого плавания. Кроме того, не открыв поворотный маяк «Анива», то есть не зная точку поворота, не определив изобату, капитан проложил курс на пролив. Наконец, при ограниченной видимости и проходящих зарядах снежной пурги он допустил, что увиденные всполохи огня — это маяк Камня Опасности. В итоге Лапшина приговорили к высшей мере наказания, Копичинский и Песковский получили по 10 лет исправительно-трудовых лагерей и Крищенко — пять лет.

Безусловно, в причинах крупнейшей на Дальнем Востоке аварии нужно винить сталинский режим. Но и на членах экипажа «Индигирки» лежит вина за гибель огромного числа пассажиров: они попросту сбежали с судна, оставив на нем гибнущих людей. Из экипажа погибли четверо — те, кто в панике первыми покинули судно. Никаких официальных сообщений о гибели «Индигирки» не последовало ни в СССР, ни в Японии: судно принадлежало Советскому Союзу, который воспринимался в Японии как враждебная страна. Японцы передали советским властям прах всех погибших. Остается только догадываться о том, что было дальше. Вероятней всего, прах захоронили в братской могиле на Морском кладбище Владивостока, но никаких свидетельств этого пока не найдено.


Закат православной миссии

Епископ Сергий оказался достойным преемником владыки Николая. В совершенстве овладев японским языком, он провел и первую реорганизацию православной миссии. Среди японцев русские находили немало настоящих друзей, искренне им помогавших. Много их было среди православных японцев. Особую роль играл протоирей Токийского собора о. Семен Мий. Н. П. Матвеев так вспоминал о нем: «В настоящее время пребывающие здесь русские эмигранты хорошо познакомились со страною, освоились с языком и могут, — по крайней мере, большинство из них, — обходиться своими средствами в разных случаях жизни. Не то, конечно, было в начале пребывания здесь… Они не могли вести никаких дел, даже самых маленьких, без посредников, причем платить за услуги большинство эмигрантов, по бедности, не могло. И вот, с самых первых шагов в Ниппоне, им шли на помощь друзья-ниппонцы, среди которых сразу же выделился С. С. Мии, который неизменно шел на помощь эмигрантам». Русские эмигранты обращались через митрополита Сергия к верховным иерархам с ходатайством дать японскому священнику сан епископа. Отец Мии отказался от этого предложения по причине возраста: ему уже было около 80 лет.

Православные японцы и русские эмигранты в Кобе. В центре — митрополит Сергий. Из архива православной церкви в Кобе

Огромный урон имуществу Японской православной миссии нанесло знаменитое землетрясение 1 сентября 1923 г. От Вознесенского собора остались одни стены, а колокольня переломилась пополам и упала. Оба здания миссии вместе с библиотекой, находившейся рядом, сгорели. Отец Сергий не отчаялся и собрал экстренный Собор, на котором было решено сдать в аренду участок земли со зданием семинарии и женским духовным училищем. Земельный участок в Мацуяме, на котором стояла Свято-Николаевская церковь, был продан за 15 тысяч иен. В этом городе православных не было, и церковь, построенную в 1906 г. в память умерших там военнопленных, перевезли в Токио и установили в ограде собора. Тогда же отстроили и архиерейский дом. Весной 1925 г. Министерство иностранных дел Японии выделило на восстановление миссии 15 тысяч иен, на которые отремонтировали библиотеку, где разместили сохранившиеся 3000 книг. Восстановительные работы начались в конце 1920-х гг. Руководил ими японский мастер Синъитиро Окада. Он стремился доподлинно следовать плану архитектора Щурупова, тем не менее внес некоторые коррективы в проект: несколько изменил купол, колокольню и часть интерьера.

Поскольку религиозная литература из Советской России перестала поступать, архиепископ Сергий развернул большую издательскую деятельность, в частности, с ноября 1925 г. стал выпускать журнал на японском языке «Акебоно» (Заря). Собирая пожертвования, он объехал всю Японию, посетил Корею и Маньчжурию. В 1928 г. указом Московской патриархии Сергий был награжден бриллиантовым крестом для ношения на клобуке, а через три года был возведен в сан митрополита.

В мае 1928 г., приехав в Харбин, священник выслушал много упреков в том, что продолжает общаться с Москвой, несмотря на те гонения, которым подвергается православная церковь в Советской России. Тогда же священнослужитель сделал доклад о положении православной церкви в Японии. «Японская православная церковь, — подчеркивал он, — является не одной из епархий православной церкви русской, но совершенно самостоятельной церковью, чисто японской религиозной организацией, подчиняющейся юрисдикции японского министерства народного просвещения, по департаменту религиозных дел, и в нем зарегистрированной». Уезжая из Маньчжурии, архиепископ Сергий уговорил главу Корейской духовной миссии архимандрита Феодосия переехать в Японию и стать ему помощником. Феодосий был одним из самых высокообразованных богословов, его перу принадлежало много интересных работ. К глубокому огорчению архиепископа Сергия, Феодосий заболел крупозным воспалением легких и скончался в Токио 23 января 1933 г.

Русская православная миссия продолжала сохранять в Японии прочное положение. Церковно-общественный журнал «Хлеб Небесный», выходивший в Харбине, привел факты о русском присутствии в Японии. К 1927 г. Молитвенный дом с русским священником имелся в Кобе, семь — восемь русских домов в Нагасаки обслуживались православной церковью г. Осака, в самой Осаке, а также в Сендае, Саппоро, Отсуду, Кусиро находилось от одного до шести русских домов, в Хакодате — семь — восемь домов, в Токио русские жили в 20 домах.

Русская школа в Токио. В центре — митрополит Сергий. Из архива А. Долговой (Токио)

На восстановление кафедрального собора Сергий собрал по тем временам огромнейшую сумму — более 200 тысяч иен, и 15 декабря 1929 г. произошло долгожданное событие в жизни православной церкви в Японии: торжественное освящение собора в Токио. На этой церемонии присутствовали почти все русские эмигранты и православные японцы со всей страны, всего около трех тысяч человек. Прекрасным хором управлял В. А. Покровский.

— Восстановление храма, — говорили пастыри и архипастыри, обращаясь к собравшимся, — есть чудо труда и энергии архиепископа Сергия! Помощь Бога дала владыке возможность довести до конца столь великое дело, в осуществлении которого еще недавно мало кто верил.

Церковный энциклопедический словарь архимандрита Феодосия сообщает: в 1930 г. в Японии действовало 106 церквей, молитвенных домов и проповедческих помещений, их обслуживали 73 священника и проповедника, из них только пятеро были русскими. Всего же православных верующих насчитывалось 39 тысяч человек.

Через десять лет, в конце лета 1939 г., произошло знаменательное событие: впервые в Японии по радио из Осаки передавалась православная церковная служба, сопровождавшаяся пением прекрасного хора. Организовал эту радиопередачу местный священник отец Яков Тахей. Корреспондент «Рубежа» писал: «При содействии профессора музыки в одном из высших женских училищ Осаки, г. Като, также православного, о. Яков Тахей организовал радиопередачу православной церковной службы в исполнении хора осакской церкви, а затем, в непродолжительном времени, в одном из лучших зданий Осака, в исполнении того же хора и духовный концерт. Посетившие этот концерт православные русские эмигранты вынесли от него прекрасное впечатление… К слову сказать, всех, кто посещал осакскую православную церковь, не могла не заинтересовать фигура ее настоятеля о. Якова Тахей. И немудрено: глядя на него, невольно вспоминаешь старую нашу Россию… Словно какою-то неведомою силой взят из небольшой деревенской церковки скромный русский священник и перенесен сюда, «на край света», — настолько весь облик о. Якова напоминает русского сельского батюшку. И не только по внешности, — и по характеру, и обращению с другими, о. Яков, тихий мягкий, нетребовательный, без всяких претензий, удивительно похож на хорошего и скромного русского пастыря».

Русская церковь помогла и с открытием школы для выходцев из России: первое время ее содержало Свято-Никольское православное братство. Заведующей школой и преподавателем по русскому языку и общеобразовательным предметам была М. А. Балыкова, японский язык вел И. А. Сенума, окончивший Киевскую духовную академию, английский — С. Мартэн. Ученики распределялись на два класса: с 11 до 13 лет, обучение велось по индивидуальной программе. «С сожалением должен отметить, — писал эмигрант, — что не все озабочены тем, чтобы их дети не забыли русский язык. Много детей отдано в иностранные школы, а многие просто предоставлены себе. Этим родителям нужно подумать о своих детях: в Россию вернемся через 2–3 года, может быть через пять лет, но вернемся! Что скажут нам наши дети, о будущем которых мы не подумали? Не будет ли для них жизнь — тяжелой драмой из-за незнания своего родного языка? Знаете ли вы, родители, что русский человек, почти единственный, не поддающийся ассимиляции… Рано или поздно голос крови заговорит — потянет на Родину. Так вот, вы должны подумать об этом, дать возможность вашим детям сейчас же слиться со своей Родиной, как только их нога ступит на Русскую землю. Не делайте из них чуждых пришельцев, не знающих или забывающих свой родной язык!»

Сестричество собора Воскресения Христова в Токио. Из архива А. Долговой (Токио)

Собирая средства на школу, Свято-Никольское братство время от времени устраивало благотворительные вечера. «Приветствуя стремления Братства, — писала газета «Синтоа Цусин», — мы искренне желаем скорейшего выполнения намеченных мероприятий. Наших русских и японских читателей призываем к содействию и просим всех посетить устраиваемый братством концерт. Не надо забывать, что дети — цветы жизни. Русские дети, в вихре революционных событий, временно утеряли свою Родину, но они должны сохранить свою национальность, должны получить национальное воспитание и образование. Мы обязаны помочь им в этом. В этом залог дружбы между японским и русским народами».

23 февраля 1936 г. в Токио построили здание Русского национального высшего начального училища им. А. С. Пушкина.[11] Землю для постройки дома предоставила Русская православная миссия в Японии. Общая площадь здания составляла около 40 кв. метров. На строительство потратили 4 тысячи иен. На освящение здания, несмотря на сильный снегопад, собрались многие русские из Токио и Йокогамы. «После официальной части торжества, — писал токийский корреспондент «Рубежа», — родительским комитетом была предложена собравшимся чашка чая, за которой присутствующие делились радостью, — иметь собственное помещение для школы, и строили планы дальнейшего содействия токийскому уголку родной национальной культуры».

Постепенно школа из трехклассной стала семиклассной. Всего в ней учились в это время 22 человека. Директором школы был бывший генерал-майор П. П. Петров, учителями работали Богданов и Павлов. Учебная программа большое внимание уделяла преподаванию английского и японского языков. Русские дети уже с 3–4 лет прекрасно говорили по-японски. Для мальчиков были введены занятия по переплетному делу, с девочками занимались рукоделием.

К 1940 г. в Японии насчитывалось около 36 тысяч православных японцев. Храмы имелись во всех крупных городах страны: Киото, Осаке, Сендае, Нагое, Хакодате, Нагасаки и др. В то же время этот год ознаменовал начало заката деятельности Русской православной миссии в Японии. В парламент Японии неоднократно вносился проект закона о правительственном контроле религий (синтоизма, буддизма и христианства), но он неизменно проваливался либо в нижней, либо в верхней палатах, чему способствовала сильная оппозиция буддистов и сравнительно слабая позиция христиан. Но в 1939 г. проект прошел через обе законодательные палаты и стал законом. В соответствии с ним Министерство народного просвещения, в ведении которого находились все религиозные организации, выработало образец устава с более чем 400 пунктами. Митрополита Сергия особенно насторожили следующие слова этого документа: «Когда не станет главного епископа, его место занимает по назначению министерства народного просвещения другой епископ по старшинству хиротонии», т. е. назначение главы церкви производится только с разрешения японских властей.

«Ясно мне стало, — говорил Сергий в своем интервью харбинской газете «Заря», — что если мы доселе были только зарегистрированы по министерству народного просвещения, то отныне мы получили высшее начальство в лице министерства народного просвещения, утверждающее в должности. А мое начальство — Патриархия… Христовы же слова вечны: «Никто не может служить двум господам, ибо одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть (Мф., 6 гл., 24 ст.). И согласуясь с новыми правилами, столь понятными для ниппонцев, я еще во время Собора решил сложить с себя управление Ниппонской православной церковью и титул «Ниппонского», остаться тем, кем я сюда назначен, т. е. начальником православной миссии в Японии, продолжая считать себя в прежней патриаршей юрисдикции. Конечно, я знал и знаю, что с 7 ноября 1917 года миссия — это я один. Но, если жива идея, может воскреснуть из живого семени и полная миссия».

Токио. Подворье Московской патриархии. Фото автора

Получив инструкцию от Министерства народного просвещения, руководство православной церковью в Японии в августе 1940 г. просило митрополита Сергия благославить управление церковью японцем. Тот ответил кратко: «В настоящее время весь Ниппон употребляет героические усилия, чтобы объединиться во всех областях жизни и превратиться в несокрушимую скалу — Ниппонскую беспримерную скалу. Как бы иностранец ни любил Ниппон, он психологически не может в этом отношении сделать то, что легко и естественно сделает ниппонец. Просьбу вашу я понимаю, и она для меня не является неожиданной».

Так закончилась деятельность Русской православной миссии. Отлучение митрополита Сергия, который сохранял полный нейтралитет, от обязанностей происходило непросто. 5 сентября 1940 г. он передал все дела и имущество отцу А. Ивасаве, хотя Собор Японской православной церкви еще не вынес соответствующего решения. Удалившись от дел, Сергий стал получать небольшую пенсию. О своих планах он говорил: «Как начальник Российской православной миссии, буду духовно окормлять русских в Токио (до 200 человек), в Йокогаме (до 150), временами в Кобе (до 250 человек) и в других городах Ниппона. Литургии, всенощные, крещения, исповедь, венчания, панихиды, похороны, молебны, соборования и всюду проповеди и поучения… для русских. Ниппонцев может поучать лишь ниппонец. А дома у меня занятий много. Больше, чем успею сделать в краткое время, оставшееся жить здесь… Сейчас я печатаю свою «Двоенадесятицу Св. Апостолов» в ниппонском переводе. Выйдет в свет на днях (до 500 страниц). Усиленно пишу «Историю Православной проповеди в Ниппон за 80 лет» (1860–1940 — до моего добровольного удаления от управления церковью). Мною уже написано до 2500 страниц. Остается написать еще около 1000 страниц. Тихая обстановка за городом даст мне возможность кончить все в 4–5 месяцев. А после — в тихой же обстановке — пересмотр этого громадного труда. И, кто знает? Может быть, мой труд выйдет и не «посмертным изданием»?! Службы же в соборе, в Сергиевской церкви, Никольской, главным образом, с русским хором и для русских, но с ниппонским духовенством, с которым у меня неизменно добрые отношения, будут питать меня духовно».

Зерна раздора, посеянные среди верующих, дали обильные всходы, в результате чего среди православных произошел раскол. Арсению Ивасаве не удалось уговорить Собор утвердить принятое решение об устранении Сергия, и он попросил однокашника по Духовной академии, главу Зарубежной православной церкви митрополита Анастасия, благословить хиротонирование в епископы протоирея Иоанна Оно. Он родился на Хоккайдо в 1870 г., окончил семинарию в Токио в 1891 г. и стал священником в 1905 г. Вместе с ним была пострижена в монахини его жена Вера Оно, получившая имя Елена. Ее отец Павел Савабе был первым японским православным христианином и священником.

Хотя акт избрания этого иерарха подписали только два действующих священника и три заштатных, японские власти настояли на этом решении. 6 апреля 1941 г. в Харбине, в Свято-Николаевском соборе состоялась хиротония в сан епископа Ниппонского и Токийского протоирея отца Иоанна Оно. Все произошло очень быстро. Митрополит Мелетий постриг Оно в монахи, дав ему имя Николай, и сразу же возвел в архимандриты.

19 апреля 1941 г. новый епископ вернулся домой и хотел было провести богослужение, но… разгневанные верующие не дали ему произнести ни слова. Опять пришлось вмешаться властям, и 23 июня того же года был подписан формальный акт примирения, на основании которого епископ Николай Оно стал главой Японской православной церкви. К этому времени митрополита Сергия выселили из архиерейского дома. Он поселился на окраине Токио, где устроил молитвенный дом. Во время одного из воздушных налетов американцев дом сгорел, и митрополит нашел приют у одного русского эмигранта. 10 августа 1945 г. он скончался от разрыва сердца. Отпевание и погребение было совершено епископом Оно с тремя священниками, а в последний путь бывшего главу Русской православной миссии пришли проводить менее сотни христиан. Прах митрополита Сергия положили рядом с могилой архиепископа Николая.


После войны

Начало Тихоокеанской войны значительно изменило положение эмигрантов в Японии. Местная полиция стала обращать на иностранцев, особенно выходцев из России, особое внимание, подозревая их в шпионаже. Еще в январе 1939 г. японцы произвели серию арестов на юге Сахалина.

Через два года последовала новая волна арестов. Всего в декабре 1941 г. по обвинению в шпионаже арестовали 126 иностранцев, среди которых были и русские эмигранты. Случаи арестов по подозрению в шпионаже повторялись и позже: в 1942 г. на Южном Сахалине арестовали и этапировали в Токио торговца В. А. Просцевича. В числе тех, кто в это время был арестован и погиб в тюрьме, оказался К. Р. Зверев. Позже на Хоккайдо и Южном Сахалине были арестованы еще семеро эмигрантов.

Среди других репрессивных мер по отношению к русским были ограничения по передвижению по Японии и запрещение жить в некоторых городах, имевших отношение к военным операциям и военной промышленности. Пользуясь затруднительным положением малоимущих эмигрантов, японская полиция стала вербовать русских на роль осведомителей. Эта политика не могла не сказаться на настроениях: многие эмигранты из России стали ходатайствовать о получении советских паспортов, которые могли как-то защитить от произвола. Просоветские настроения стали нарастать после перелома в ходе Великой Отечественной войны и по мере продвижения Советской армии на запад.

Когда в 1953 г. Георгий Александрович Ленсен приехал в Хакодате, он застал здесь только четырех русских эмигрантов, двух мужчин и двух женщин, имевших японских супругов. Трое из них получили японское гражданство. Из них выделялся Анатолий Николаевич Королев, участник Первой мировой войны, откомандированный в июне 1917 г. в распоряжение морского агента в США. Летом 1919 г., как только забрезжила надежда, что адмирал Колчак сможет победить большевиков, Королев вернулся во Владивосток. Здесь его назначили командиром учебного судна «Маньчжур». С падением колчаковской власти 33-летний моряк навсегда уехал в Японию и поселился в Хакодате, устроившись бухгалтером в рыболовно-китобойную компанию «Ничиро». Вскоре он женился на японке и среди японцев был больше известен как Хашимото-сан. По сведениям Ленсена, Королев-Хашимото пользовался большим уважением у японцев. На вопрос исследователя, почему он остался на Хоккайдо, Анатолий Николаевич ответил: «Потому что здесь, как в России…»

После капитуляции Японии натерпевшиеся невзгод русские эмигранты засобирались в другие страны. Первыми уезжали русские девушки, нашедшие себе мужей среди американцев. Очередь в Американское консульство за визами быстро росла. По-прежнему обращались и за советскими паспортами, но быстро выяснилось, что получившие их для советских властей являются людьми второго сорта. Это, а также нерадостные сообщения от тех, кто все-таки попал в Советскую Россию, заставило многих отказаться от паспортов СССР и попытаться поискать лучшей доли в других странах. Правда, японские власти объявили, что «бросать советские паспорта сов. подданные, быв. эмигранты могут, но их по-прежнему будет правительство считать советчиками, и в сертификатах, выдаваемых полицейскими властями, ставилась отметка «СССР».

Русским эмигрантам в Японии в этот период помогали американцы, среди которых оказались и выходцы из России, например полковник Борис Паш. Он родился 20 июня 1900 г. в Сан-Франциско в семье православного священника Федора Пашковского и в 1906 г. вместе с отцом приехал в Россию. Досрочно закончив в 1917 г. Киевскую духовную семинарию, Пашковский-младший сражался против красных на флагманском линкоре Черноморской эскадры «Генерал Алексеев»: вначале матросом, а потом мичманом. После окончания Гражданской войны вся семья вернулась в Америку. Отец вскоре овдовел, после чего принял постриг с именем Феофил. Он стал епископом, потом архиепископом и митрополитом Америки и Канады.

Б. Ф. Пашковский (Паш)

Борис Пашковский в Америке получил образование в колледже Спрингфилд (Массачусетс), где получил первую степень по физике. Тогда же он укоротил свою фамилию. До призыва на службу в органы военной контрразведки в начале 1940 г. Б. Паш преподавал в голливудской средней школе в Лос-Анджелесе, получил степень магистра в Университете Южной Калифорнии. Инициативный, физически сильный, обладавший аналитическим умом, он сделал блестящую карьеру. В 1942 г. Б. Паш стал начальником службы безопасности Манхэттенского проекта (Manhattan Project). Затем он отличился как военный руководитель миссии «Алсос» (Alsos), охотившейся за атомными разработками фашистской Германии. В конце апреля 1945 г., за несколько часов до входа советских войск в город Вайда (южнее Лейпцига), Паш вывез из местного бюро стандартизации 16 радиевых кубиков, часть из которых не имела защитных экранов. Во время долгого пути на базу он находился рядом с этим грузом и получил радиевый ожог правой ноги, от последствий которого страдал в преклонные годы. Его имя увековечено в Зале Славы военной разведки США.

В 1946–1947 гг. Борис Федорович служил в Японии в штабе американской оккупационной армии, разместив свое подразделение в православном соборе Николай-До. Он-то и расстроил желание Японской православной церкви войти на правах автономной в состав Московского патриархата. Паш и в Японии занимался сбором материалов по созданию японской атомной бомбы. Перед началом Второй мировой войны очень заметным оказался след немецкого урана, в большом количестве доставленного в бедную ресурсами Японию. Американская разведка располагала данными о крупном ядерном центре в корейском городе Хыннам. После капитуляции Японии американцы постарались проверить свои подозрения. Вместе с Б. Ф. Пашем в Хиросиме побывал Николай Сергеевич Пальчиков, уроженец этого города, которого еще до войны отправили на учебу в США. Там он поступил на службу в американскую армию и в Японию попал благодаря отличному знанию японского языка. Он был одним из первых, кто после взрыва приехал в Хиросиму, где нашел своих родителей.

Одновременно с Пашем в Японии находился другой американский разведчик русского происхождения, Олег Ипполитович Корнатович, уроженец Читы. Он учился в школе в Харбине, где отлично выучил китайский язык, а в Америку попал 13-летним в 1929 г. После учебы в Вашингтонском университете Корнатович поступил в американскую армию и сначала служил в Индии, обучая китайских добровольцев. Уже после войны капитана Корнатовича назначили переводчиком в штаб генерал Макартура, где ему пришлось иметь дело с советскими военными. После Японии он получил назначение в военную разведку в Корею. Позднее, перейдя на службу в ЦРУ, он полностью переключился в работу против советской разведки, затем была служба в Агентстве национальной безопасности в Вашингтоне.

Но и советская разведка в Японии не дремала: Москва усиленно собирала информацию о деятельности американских оккупационных войск. В начале 1946 г. под дипломатическим прикрытием в Токио командировали 25-летнего разведчика ЮА. Растворова, отлично знавшего язык и обычаи Японии. Получив первую практику, Растворов вернулся в СССР, где его включили в состав секретной группы по подбору агентов «пятой колонны» в лагерях японских военнопленных. Позднее он встретится с ними уже в Токио. Не подписав в 1951 г. в Сан-Франциско мирного договора с Японией, Советский Союз формально находился с ней в состоянии войны и не имел права на свое посольство. Поэтому в Токио открыли «временное дипломатическое представительство СССР», в котором подполковник Юрий Растворов стал вторым секретарем. В основном он занимался сбором информации об американских военных базах в Японии, посещая бары и рестораны и играя в теннис в американском клубе.

Русско-американская православная свадьба в Токио

Для Растворова громадным потрясением стала смерть Иосифа Сталина. Его ведомство отчаянно залихорадило. Еще более омрачила настроение резидентуры смерть всесильного Берии. Нескольким сотрудникам представительства, в том числе и Растворову, предложили срочно вернуться в Москву. Один из историков советской разведки писал: «Подвыпивший «шифрик», знавший в деталях комбинацию с отзывом Растворова, позлорадствовал: «В Москве тебе покажут, где раки зимуют. Там с тебя шкуру-то спустят!» Хотя Юрий Александрович и не участвовал в репрессиях, он хорошо знал, какие могут быть последствия. За день до прощания с Японией, вечером 24 января 1954 г., Растворов окончательно решил стать «невозвращенцем». Лавры Рихорда Зорге ему явно были не по плечу. Представители ЦРУ с распростертыми объятиями встретили советского коллегу, и началась война компроматов.

Японская газета «Иомури Джапан» опубликовала в пяти номерах интервью Ю. А. Растворова. Оказалось, что очень энергичный резидент имел разветвленную сеть, состоявшую не только из бывших японских военнопленных, но и патриотически настроенных эмигрантов. Основное внимание обращалось на тех, кто нашел работу в американских оккупационных войсках: сразу после войны таких было немало. Их-то и планировалось использовать для сбора разнообразной информации о Японии и американцах. Во внимание принималось отношение к американцам и англичанам, которых агент должен был ненавидеть. Таким оказался японский военный инженер, имевший подряды на сооружение военных объектов на Окинаве. Кандидатуру этого японца представил Борис Афанасьев: имевший много лет дружбу с этим инженером, он не раз слышал, как тот высказывал недовольство американцами. Он передал эти сведения другому офицеру советской разведки, Савельеву.

Русские в Токио. Из архива А. Долговой (Токио)

«Действуя по инструкции Савельева, Афанасьев организовал в своем доме личную встречу между японским инженером и Савельевым, чтобы таким образом ввести японца в круг шпионажа. После того, как Савельев убедился в большой ненависти японца к американцам и искренности его желания работать для СССР, Савельев предложил практический путь для желаемой мести американцам путем активной работы и сотрудничества с Советской контрразведкой. Японский инженер принял предложение Савельева без колебаний и в течение первого же начального периода своей работы для СССР проявил огромную энергию, инициативу и необычайные способности».

По другой схеме работал еще один добровольный помощник советской разведки, начавший сотрудничать с ней в 1947 г. «Его работа в качестве советского шпиона была особенно ценна в передаче органам советского шпионажа сведений о венерических заболеваний среди членов иностранной колонии в Токио и особенности тех лиц, которые были женаты и кто является членом дипломатического корпуса или иностранной военной миссии». Получив компромат, советский резидент мог шантажировать кандидата.

Говорили, что помощь советской разведке оказывал Александр Павлович Мичурин (1887–1950-е, Токио), окончивший гимназию в Санкт-Петербурге и юридический факультет Томского университета. Как и большинство представителей его поколения, он участвовал в Первой мировой и Гражданской войнах. Сначала он эмигрировал в Харбин, где преподавал в школе. Уехав в Японию, стал учителем русского языка в Институте иностранных языков в Токио, открытом при соборе в Токио. Одно время Александр Павлович был председателем Общества советских граждан в Японии. О нем П. П. Балакшин писал: «Поначалу советский клуб возглавлял бывший офицер и монархист, по приезде в Японию отказавшийся принять протянутую руку покойного митрополита Сергия за то, что тот был «розовый», т. к. признавал Московскую патриаршую церковь. Председателем клуба он был сравнительно долго, был вообще полезным человеком, т. к. и поныне преподает в японских университетах русский язык, где можно работать среди японского студенчества в соответствующем и предписанном духе. Кроме того, господин председатель на голову выше «отрезчиков», мог поговорить, даже, пожалуй, двинуть этих «отрезчиков» на что-либо!»

Как писала сан-францисская «Русская жизнь»: «Боясь разоблачения Растворова и что «постаравшиеся» для советской тайной полиции вновь испеченные совграждане выдадут связи, им доверенные, Москва решила «милостиво дать разрешение на въезд в СССР», но, чтобы было не заметно, что вытаскиваются шпионы, рассиропила их и выдачей виз тем, кто когда-то просил таковые». Несмотря на широкий резонанс, участники шпионского скандала не получили никакого наказания: из-за капитуляции закон против шпионажа в Японии не действовал. К суду привлекли лишь нескольких лиц по статье «неуплата налога по скрытым доходам». Среди них оказался самый ценный агент Растворова Хигараси Нобунори. На допросе, воспользовавшись оплошностью следователя, он выбросился из окна четвертого этажа и разбился насмерть.

Побег советского разведчика на время осложнил отношения с Японией, но и не оправдал надежд американцев: серьезного конфликта не получилось. Растворов собирал информацию об американских секретах, а не японских. Уже в октябре 1956 г. отношения были восстановлены. За два года до этого военный трибунал в Москве приговорил Растворова к высшей мерей наказания. Но к этому времени человека с такой фамилией уже не существовало: в США ему поменяли не только имя, но и год рождения. На первых порах американцы использовали Растворова-Саймонса в качестве советника и консультанта в противостоянии с КГБ. Иногда он читал лекции и проводил беседы с молодыми сотрудниками ЦРУ, а в конце 1950-х гг. работал менеджером в компании, занимавшейся электроникой. В 1979 г. Саймонс решил подать на ЦРУ в суд с целью добиться большей компенсации за свою работу. Как вспоминает его адвокат, на вопрос, скольких людей ему удалось выдать ЦРУ, Саймонс после некоторого замешательства ответил: «Три или четыре… Три или четыре тысячи». Но его бывшая деятельность висела над ним дамокловым мечом: даже после распада СССР он постоянно ожидал возмездия. 79-летний Саймонс, или 82-летний Растворов, умер 19 января 2004 г., спустя почти 50 лет после своего бегства в США.

На встрече, организованной русским сестричеством собора Воскресения Христова в Токио. Из архива А. Долговой (Токио)

Вернемся же к русским эмигрантам в Японии. Нахождение американских оккупационных войск в Японии дало некоторым русским мгновенную возможность восстановить материальное положение. После разрухи и карточной системы небывалыми темпами развивался черный рынок. Преимущество русских было велико. Многие из них отлично говорили по-японски и на других иностранных языках, имели возможность общаться с американцами. Выручало и знание японских реалий.

Русская община в Японии оказала большую помощь соотечественникам, вынужденным бежать из Китая. С приходом Красной армии в Маньчжурию многие активные враги советской власти сочли за благо как можно скорее покинуть Китай и через Тайвань перебраться в Японию. Среди них был бывший гвардии подъесаул Ю. А. Черемшанский (1892–1975), служивший детективом Шанхайской муниципальной полиции и участвовавший в контрразведывательной работе против Коминтерна и СССР. В 1953 г. по его предложению было основано Российское национальное объединение в Японии (РНО). Членом инициативной группы, а затем и первым председателем стал Д. Ф. Корежатков, работавший с 1945 г. по 1950 г. доверенным торгового предприятия Белоноговой в Кусиро, затем переехал в Йокогаму управлять имуществом компании. Он умер там 27 ноября 1959 г. Его друзья писали: «Он был хорошо известен японским властям как антикоммунист и был авторитетом по русским вопросам. Надо отметить, что, будучи председателем РНО, К. всегда стремился к объединению различных юрисдикций православной церкви и в переписке и обращениях к главам настаивал на тесном единении ведущих русских организаций, считая недопустимым разногласие и борьбу между ними на личной почве».

Русские в Токио. Из архива А. Долговой (Токио)

Российское национальное объединение в Японии имело свой печатный орган, «Вестник», выходивший в 1954 г. в Токио. В его издании активное участие принимал журналист И. Г. Карнаух. До приезда в Японию он жил в Харбине и Шанхае, где публиковал статьи в «Китайско-русской газете». В 1949 г. он выехал на Тайвань, а на следующий год — в Японию. В Токио он основал еженедельную газету «Неделя», первый номер которой увидел свет 1 марта 1954 г. В конце года редактор Карнаух писал: «Этим номером мы заканчиваем издание 1954 года и с 1-го января вступаем во второй год нашего издания. Когда вышел первый номер «Недели», его встретили смешками, издевательством и не ожидали второго номера первой в Японии русской независимой газеты. Принцип, говорят, дороже денег. У издательства был принцип. Заработка не было. Не было ниоткуда и помощи. На неоднократные обращения богатеи отмахивались, многие жертвенностью боялись замарать свои сомнительной чистоты эмигрантские ризы (а как-то «там» посмотрят!); совподданные побоялись дать информацию даже о простой культурной работе в своем клубе». Карнаух выпускал газету на протяжении 20 месяцев. В ней впервые были опубликованы материалы о деятельности русских фашистов во главе с Константином Владимировичем Родзаевским и о том, как японцы создавали в Харбине Бюро российской эмиграции в Маньчжу-ди-го (БРЭМ).

Еще одним интересным изданием был журнал «Жизнь Дальнего Востока». В нем публиковались новости местной русской общины, мировая хроника, воспоминания о том, что случилось в Харбине, некрологи. Немаловажное место занимали материалы, направленные против советского присутствия в Японии. Было в журнале представлено и литературное творчество русских эмигрантов, женская страница, сообщалась информация об эмиграции в другие страны. Редактор А. Н. Бакулевский опубликовал в нем «Краткую историю православную церкви».

Некоторое время в Японии жил известный литератор и историк Петр Петрович Балакшин. Именно в тот период он стал собирать среди русских эмигрантов материал для своей книги «Финал в Китае». Балакшин родился 22 октября 1898 г. в семье начальника почтовой станции села Барабаш. Его мать, Мария Фриман, перебралась в Приморье с финскими пилигримами. Через некоторое время отца перевели на повышение в Хабаровск. У будущего писателя этот город навсегда остался связан с воспоминанием детства. Там, в местном музее, он познакомился с капитаном Арсеньевым, от которого воспринял любовь к краю и его богатой природе. Многое дал будущему писателю и его отец, который участвовал в Русско-японской войне, заведуя военной почтой в Мукдене. В частые поездки по краю отец брал с собой Петра. Он скончался в 1911 г., когда мальчику было всего 13 лет.

Петр Балакшин участвовал в Первой мировой и Гражданской войнах, после чего эмигрировал в Америку. С марта 1948 г. он служил в Исторической группе войск США и в июне 1951 г., находясь в Токио, писал: «Трудно подготовить в условиях эмиграции русскую книгу: почти нет издательств, и с каждым годом убывает и так небольшое число русских читателей. И вместе с тем русские книги выходят, их читают, даже обмениваются мнениями по поводу их, что в наш неспокойный и озабоченный век явление уже само по себе замечательное. Что же заставляет писателя выпускать свою книгу и лелеять мысль, что за первой выйдет вторая, третья, и так далее, пока все, что было написано за эти годы, и то, что еще готовится быть написанным, не выйдет на свет Божий? Конечно, то же самое, что заставляет его писать о том, что зарождается в его мозгу, в его воображении, что растет зачастую само по себе и старается во что бы то ни стало выйти на свет. Без этого живого импульса не могло бы существовать творчество, а без него и сама жизнь».

Ариана Долгова. Из архива А. Долговой (Токио)

В основу своей общественной деятельности русские эмигранты ставили просветительство: в 1955 г. А. Н. Бакулевский, профессор Института иностранных языков, прочитал лекцию «Русские в Японии со времен Петра Великого», а Ю. А. Черемшанский — «Сто лет Русско-японского договора» и «Памяти адмирала Колчака». При соборе Николай-До имелась библиотека, которой заведовал Бакулевский. После пожара во время землетрясения 1923 г. ее уже успели восстановить, и в ней насчитывалось около тысячи книг. При соборе работала и субботняя школа, в которой занимались около 20 детей. Возглавлял школу епископ Ириней, который преподавал Закон Божий, велись также уроки русского языка и литературы, русской истории и географии. Учителями были Е. Щеголева и Н. Н. Аксенова. Последняя руководила театральной студией и организовала несколько десятков успешных постановок.

В это время жизнь немногочисленной русской общины все больше концентрировалась вокруг церкви, и в этом немалая заслуга владыки Иринея, хиротонированного в сан епископа Токийского и Японского в июне 1953 г. Он застал церковь расколотую на две части: одну — с подчинением Американской православной церкви, другую, во главе с епископом Оно, — Московской патриархии. После окончания Второй мировой войны епископ Николай Оно решил вернуться в лоно Московской патриархии, но на церковном Соборе дела приняли неожиданный оборот: епископу предложили уйти на покой, а через главный штаб американских войск отправили обращение митрополиту всея Америки и Канады прислать русского епископа. Вскоре из США в Токио приехал архиепископ Вениамин, но за шесть лет своего правления Японской церковью он так и не смог преодолеть разногласий между верующими.

Токио. В доме у Мусы Кагавы (слева), в центре — А. Долгова. Фото автора

Объединить их удалось только епископу Иринею. Уже в первый год своего пребывания в Японии он значительно поднял не только благосостояние церкви, учредив множество новых приходов и увеличив число верующих, но и открыл русскую библиотеку-читальню, привел в порядок обветшалые храмы, улучшил работу сестричества и расширил школу русского и английского языков.

Объезжал он и другие приходы в Японии. 17 октября 1954 г. Ириней открыл семинарию, закрытую еще в 1919 г. Это было необходимо: возраст всех священников был преклонным. Сначала для занятий использовали Клуб молодежи, пока в сентябре 1955 г. не освятили здание семинарии, воздвигнутое усилиями епископа. В нем имелись три большие классные комнаты, студенческое общежитие, кухня, умывальник, гардеробная, канцелярия и кладовая. Строительство этого, на первый взгляд, небольшого здания стоило священнику немалых трудов. За сбором средств Ириней ездил в Америку, где 350 тысяч иен выделил американский общественный и церковный деятель Спирас Окурас, известный благотворитель.

На торжественное открытие семинарии собрались около 180 человек. Присутствовали представители Токийской думы, Министерства иностранных дел Японии, многие религиозные и общественные деятели. В выступлениях от церковных дел то и дело переходили к насущным проблемам, в частности, помощи русским беженцам в Китае. Господин Я. Такено сказал: «Есть определенные законы, которыми я, как чиновник японского правительства, должен руководствоваться, но в целях гуманности, я делаю все возможное для помощи русским эмигрантам и выдачи им виз на временное пребывание в Японии».

20 июля 1960 г. Ириней сдал все дела по церкви епископу Никону, который, пробыв в Японии два с половиной года, из-за болезни вернулся в Америку. Затем обязанности главы Японской православной церкви временно исполнял епископ Ситкинский и Аляскинский Амвросий, приехавший в Японию в начале ноября 1962 г. Затем Указом Собора епископов Американской метрополии от 10 марта 1964 г. епископом Токийским и Японским стал владыка Владимир. «Получив предложение от Американской православной церкви, — отмечал Бакулевский, — стать автономной, Японская церковь созвала Собор, выбрала архиепископа Владимира главой Японской автономной церкви в сане митрополита. Архиепископ Владимир поехал в Москву, где от патриарха Московского Алексия получил томос, которым он утверждался в сане митрополита и назначался главой Японской автономной церкви. Но, пробыв в таком положении сравнительно короткий срок, он в начале 1972 года по неизвестной причине отказался от возглавления Японской автономной церкви и в сане митрополита уехал в Сан-Франциско, где стал именоваться митрополитом Владимиром Сан-Франциским и Западно-Американским. Потом, вдруг, его удалили в Канаду, в Винипег, на место соборного священника». Следующим главой Японской православной церкви стал настоятель прихода в Кагосиме Василий Нагасима, постриженный в монахи под именем Феодосия в 1964 г.

Александр Николаевич Бакулевский, оказывавший большую помощь Иринею и другим главам Японской православной церкви (он был секретарем четырех иерархов, которые ее возглавляли: архиепископов Иринея и Никона, епископов Амвросия и Владимира), скончался на 94-м году жизни 5 июня 1979 г., ослепший от долгой болезни, но не переставший интересоваться жизнью. Он оставил после себя исследование по истории Японской православной церкви и жену-японку, которая очень переживала утрату.

В конце 1950-х гг., когда русская диаспора насчитывала 300–500 человек, экономическое положение вновь стало складываться не в пользу русских. Экономика Японии стала быстро развиваться, и руководящие посты вновь вернулись к японцам. Японские компании перестали брать на работу иностранцев. Резко увеличились налоги. Это вызвало новый поток покидавших Японию. К 1956 г. репатриировалось или выехали в другие страны около половины русских. Объединения эмиграции так и не получилось. Как только вступили в силу новые иммиграционные квоты на выезд в США, активисты РНО покинули Японию и общественная жизнь окончательно заглохла.

Идеологическая борьба среди русских между тем еще не утихла: даже прошли шумные манифестации против тех, кто под влиянием коммунистической пропаганды получил советские паспорта. В зарубежье дорога от национализма к патриотизму иногда была совсем короткой. Советская миссия организовала для обладателей советских паспортов Русский клуб. Как писал очевидец, «новые советские граждане стали посещать клуб, зимой тепло, не как в японских домах, летом под потолком работает электрический пропеллер. Можно попить чайку с бесплатным сахаром, почитать «Огонек» и «Крокодил» и благодушно послушать докладчиков о марксистской диалектике».

Многие спрашивали о времени возвращения на родину, но советские представители отвечали: «Подождите. Вы нам нужны будете здесь. Вы должны доказать свою преданность советской власти и принести пользу, заслужить поездку!» Конечно, эти люди больше годились в Японии, для пропаганды всего русского, а значит и советского. Даже зная о репрессиях в Советском Союзе, они находили им оправдание. Кроме того, через русских эмигрантов советские дипломатические представители собирали сведения о настроениях в японском обществе. Особый интерес вызывали молодые люди, для которых японский язык был родным: из них получились квалифицированные переводчики.

Одним из первых репатриировался бывший фашист Огородников, который распространял в Японии советскую литературу. Уехал в Союз Виктор Борисович Афанасьев, окончивший японскую авиационную школу. Он служил переводчиком у Константина Симонова, когда тот приезжал в Японию, а также шофером главы советской делегации. Уехала его сестра Вера, учительница английского языка в Советской миссии. Их родители были токийскими домовладельцами. Репатриировались Елена Ф. Лимонис, работавшая в столовой Советской миссии, а также бывший монархист В. Я. Гедзевич, посланный японской военной миссией в Харбине служить на Токийскую радиостанцию еще до войны. Уехали бывшие служащие американских фирм в Токио супруги Стариковы, семьи Шишкиных, Зверевых, Шимякиных…

Был и поток русских в противоположную сторону. Уехали в Америку долголетний староста кафедрального собора В. И. Мерзляков и его жена, Л. И. Шмакова и ее муж В. И. Шмаков, казначей церковного комитета. Несмотря на массовый исход русских из Японии после Второй мировой войны, здесь еще оставались выходцы из России, благодаря которым сохранилось русское книгопечатание. В частности, напечатали свои работы преподаватель русского языка и литературы в университете Васэ-да А. А. Вановский, который интересовался философией, религией и японскими литературными памятниками, и А. П. Мичурин, начавший преподавательскую деятельность еще в Харбине и преподававший русский язык в Институте иностранных языков в Токио.


Postrcriptum: Из японского дневника

На Хоккайдо.…Хоккайдо встретил июньским ливнем. Мрачная погода, так похожая на владивостокскую в это время года. Неприветливо встретил северный японский остров, хотя и говорят, что дождь к удаче, к хорошей поездке. Хотелось бы верить… Чем ближе подъезжал к Хакодате, тем больше нервничал. Куда отправиться, чем заняться в первую очередь? В распоряжении странствующего историка было совсем немного времени — день-другой на каждый город, а посоветоваться не с кем.

Выйдя из вагона, сразу приметил большое панно с барельефами российских кораблей и изображениями Е. В. Путятина и И. А. Гошкевича. Мне показалось, что мои герои кивнули мне: «Не тужи, мы поможем, все будет отлично!»

Говорят, что название Хакодате идет с 1454 г., когда знатный род Коно Масамити построил здесь усадьбу, напоминавшую ящик: «хако» — ящик, «татэ» или «датэ» — усадьба. В информационном отделе (Hakodate City Tourist Information Center), непременной принадлежности любого японского вокзала, снабдили картой окрестностей и любезно объяснили, как куда добираться.

В Хакодате немало мест, связанных с русским присутствием. Поэтому и решил первым делом осмотреть их. По пути увидел красивый ресторан, на котором красовалась вывеска «Готокэн» (Goto: ken). Да это же первый русский ресторан, основанный японцем! По заверениям профессора Есикадзу Накамуры, шеф-поваром этого ресторана был Эикити из Гото, Нагасаки. Существует версия, что сразу после гражданской войны в Японии в 1868 г. он пришел работать на кухню Российского консульства и там научился русской кулинарии. Потом он открыл в Хакодате собственный ресторан, «Готокэн». Находился он, конечно же, совсем в другом месте, нежели современный.

Историк ГЛ. Ленсен (1923–1980), первым исследовавший деятельность русских на севере Японии

Оглядев шикарный фасад этого фешенебельного заведения и предчувствуя, что цены ему соответствуют, не решился проверить качество русской кухни. В путеводителе отмечено, что здесь кормят иностранной едой с 1879 г. и предлагают отведать хорошие curries, crab croquettes, borsht (борщ?) и прочие блюда, намекая, что обойдутся они недешево.

Что же касается ресторанов с русскими владельцами, то один из первых в Японии тоже появился в Хакодате в гостинице «Росиа Хотэру» (Russia Hotel).

В центре города обнаружил памятник Кизу Кокичи (Kizu Kokichi), первому японскому фотографу. Он так и называется: памятник Хакодатской колыбели фотографии и установлен благодаря усилиям Хоккайдского союза японского фотоискусства в 1964 г. в честь столетия открытия в Хакодате фотомастерской Кизу Кокичи.

Историк Г. Ленсен выяснил, что с фотоискусством японцев познакомили русские. Кизу Кокити был родом из Этиго (Echigo) и в конце 1850-х гг. пришел в Хакодате, чтобы заняться изготовлением японских носков, и владел там портняжной мастерской. Однажды первый российский консул в Хакодате И. А. Гошкевич зашел к нему с заказом: сшить новую одежду по тем образцам, что он принес с собой. Портной никогда не видел таких вещей и попросил оставить их на некоторое время в мастерской. Кокити, видимо, был умельцем и с заказом успешно справился. Правда, сказать, что это была первые изделия, сшитые японским мастером для русских, нельзя. В свое время в Мацмае японцы изготовили несколько обновок пленному Головнину, который жаловался, что они выглядели неказисто.

После заказа Гошкевича портной Кизу Кокити стал специализироваться на шитье европейской одежды и вполне в этом преуспел. Встав на ноги и подкопив денег, он отправился навестить родные места. На судне у кого-то он увидел фотоаппарат и так заинтересовался им, что уговорил владельца обменять его на медвежью шкуру. Но, несмотря на все усилия японца, снимки у него не получались. Трудно сказать, как бы распорядился портной технической новинкой, если бы не Гошкевич, который зашел в мастерскую с новым заказом вскоре после возвращения Кокити в Хакодате. Русский консул и объяснил ему, как пользоваться новым устройством. Можно предположить, что учителем был и доктор Альбрехт, который увлекался фотоискусством.

Поскольку дела в портняжной мастерской к этому времени пошатнулись и она была близка к закрытию, Кизи Кокити решил заняться другим делом. Около 1864 г. в районе Shinchishinmachi (позднее Funamicho) в Хакодате появилось его фотоателье. Спустя много лет он уехал в Токио, где научился делать цветные снимки.

Одновременно с Кизу Кокити фотографии в русском консульстве обучился и Тамото Кензо (Tamoto Kenzo). Вот какое свидетельство сохранилось о нем. «Отец мой, — вспоминал Николай Матвеев, — в то время служил в консульстве фельдшером. Заболела у одного японца нога. В то время при консульстве был устроен большой госпиталь, чуть ли не единственный, впоследствии сгоревший, куда и положили больного, и где лечилось немало японцев. Стали японца лечить, но нога разболелась так, что вылечить уже не удалось и пришлось часть ноги отрезать. Не знаю, по какой причине, но нога у бедняги разболелась снова, и ее вскоре пришлось отпилить повыше. Оказавшись калекой, японец уже не мог работать того, что делал раньше. Долго думали, как помочь бедняге, и, наконец, придумали его научить фотографии. Первым аппаратом, если не ошибаюсь, его снабдил священник консульства отец Николай (ныне епископ Японии). Калека скоро привык к аппарату и стал снимать. Так как отец ему резал ногу, он решил его отблагодарить, и его портрет был одним из первых».

На памятнике отмечено, что помимо Кизу Кокичи и Тамото Кензо большую роль в мире хакодатской фотографии играл также Ёкояма Мацусабуро. Вслед за Хакодате открылись фотостудии «Хикома» (Ueno Hikoma) в Нагасаки и «Симоока Рензё» (Shimooka Renjo) в Йокогаме. Русские, которых с каждым годом становилось в Японии все больше и больше, стремились сфотографироваться на память. Кстати, в старом Владивостоке японские мастера считались лучшими среди фотографов.

От памятника дорога привела в городской парк. Как все японские парки, он выглядит прекрасно: ухоженные растения, изящные скамейки, красивые тропинки, выложенные камнем… Когда-то в этом месте располагалась батарея русских пушек с фрегата «Диана». Этот корабль побывал здесь в октябре 1855 г., потом было плавание вдоль японских берегов и кораблекрушение в Хеда, где русских моряков вытащили на берег. В знак добрососедства русские подарили Японии грозные орудия с «Дианы». Их перевезли на Хоккайдо и установили в специально построенном форте в Хакодате. Пушки показали, на что они способны, во время гражданской войны в Японии. Потом «почетная отставка» и роль достопримечательности в парке. Во время Тихоокеанской войны 1945 г. русские пушки отправили на переплавку, чтобы превратить их в японское оружие. Конечно, точного места, где они когда-то стояли, уже не найти.

Пройти мимо огромного памятника Такадаи Кахэя (Takadaya Kahei) невозможно. Он стоит, повернувшись лицом к морю, в японской парадной одежде хакама с мечом. Статуя изображает Кахэя в момент освобождения Головнина и возвращения его на «Диану» в 1813 г. В правой руке он держит свиток с актом администрации Мацмая, а в левой — одежду, которую он сменил, вернувшись с «Дианы». Монумент отлили на пожертвования горожан в 1958 г., когда отмечали столетие открытия Хакодатского порта, и установили на семиметровом каменном постаменте. Его изготовил уроженец Хакодате скульптор Янагава Гоити (Yanagawa Goichi).

Каждый год в конце июля около памятника проводится красочная церемония «Праздник Такадаи Кахэя». В ней принимают участие не только жители города, но и гости со всего Хоккайдо и острова Авадзи (Awajishima), откуда был родом Кахэй. К сожалению, не довелось увидеть это красочное шествие: буддийских и синтоистских священников, музыкантов, играющих на старинных флейтах, танцоров, исполняющих национальные танцы, детей, бьющих в барабаны и барабанчики. В выступлениях участвуют и бывшие жители Северных территорий — ведь Кахэй часто бывал на острове Итуруп, плавал между островами, из-за которых сейчас ведутся споры.

Чуть дальше по аллее установлена стела русско-японской дружбы.

Среди густых деревьев увидел здание бывшей Хакодатской муниципальной библиотеки. То, как много воды утекло с того времени, подчеркивают разросшиеся деревья, почти полностью закрывшие собой строение. Неподалеку располагается городской музей Хакодате. Официально его открыли в 1879 г. Вначале это была музейная выставка Хакодатского отделения Управления развития Хоккайдо. Здание музея является одним из старейших в Японии, и в 1963 г. оно было объявлено национальным культурным достоянием Хакодате. Через три года музей перевели в новое здание, сохранив в экспозиции много прежних экспонатов, а в старом строении устроили еще одну выставку, очень хорошо оформленную, посвященную природе и айнам. На витрине с геологическими коллекциями, собранными на Хоккайдо каким-то французским исследователем, заметил каталог, отпечатанный в конце XIX века в Петербурге. Надпись сообщала, что туда ученый передал дубликаты своей коллекции.

Где же мои русские? Я спросил об этом научного сотрудника, продававшего билеты в музей.

— Русские… — покачал он головой. — Подождите…

Вскоре ко мне выскочил господин средних лет и уже на ходу представился:

— Казухиро Хасебе, директор и куратор этого музея.

Узнав, что я из Владивостока, он всплеснул руками:

— Я в прошлом году был у вас в городе и посетил музей имени В. К. Арсеньева.

Внутри православной церкви в Кобе. Фото автора

Он назвал несколько знакомых фамилий. Узнав, что мне нужно, он посоветовал поехать в город, где имеется сеть небольших музейчиков. Так я и сделал. Первым был выставочный зал Такадаи Кахэя, расположенный в старинном каменном амбаре в двух шагах от бухты. Здесь все было перемешано: якобы личные вещи Кахэя, его портреты и скульптуры, макеты судов, корабельное оборудование и множество прочих вещей, рассказывающих о той эпохе… Используя Хакодате как базу, Кахэй развил рыболовную индустрию и превратил небольшую заброшенную деревню в динамично развивающийся порт. Оценив по достоинству успех предпринимателя, сёгунат Токугава в 1800 г. дал ему высокий титул, разрешив использовать имя Такадая и носить меч.

Младший брат Кахэя Кимбэй, продолжив семейное дело, взял взаймы 50 тыс. цубо земли от сёгуната Токугава и построил резиденцию с огромным садом, искусственным холмом, прудом и декоративными камнями. Она находилась недалеко от того самого места, где сейчас разбит городской парк. Имеется и мавзолей семьи Такадая в храме Syomyoji.

В одной из экспозиций увидел пишущую машинку «Royal» с русским шрифтом. Осталась от российских рыбопромышленников Демби или Люри? На почетном месте лежал и экземпляр «Азбуки», составленный письмоводителем Российского консульства И. Маховым.

Девушка, продававшая билеты, попыталась всучить мне еще один за пятьсот иен, но я отмахнулся и, как потом выяснилось, напрасно. Мне показалось, что предлагают посетить Этнографический музей северных народностей, куда я уже заходил, но ничего русского среди айнских коллекций, весьма богатых и разнообразных, не нашел. Оказалось, что музей другой, не северных народностей, а северной истории, и вся его экспозиция посвящена Кахэю. Интересно, почему не объединили все материалы о нем в один музей? Центральную часть зала занимает гипсовый бюст Кахэя, моделью для которого послужил его потомок Такада Касити. Значительное место в музее отведено истории с пленением и освобождением Головнина. Под рисунком «Дианы» с поднятыми парусами установлен бронзовый бюст русского мореплавателя, подарок его потомка Петра Головнина, приезжавшего на открытие музея. Рядом с бюстом — портрет капитана Рикорда! присланный из России.

В соседних витринах помещены «Записки флота капитана Головнина о его приключениях в плену у японцев» — на разных языках и выпущенные в разные годы, начиная с самых первых изданий, а также написанные скорописью японские материалы об этой эпопее. Одна фраза из японского буклета, напечатанного на английском языке, позабавила: «This incident occurred in 1812 when the Japanese garrison, angered by the Soviet invasion of Japan's Northern islands, captured and imprisoned Adm. Golovnin». В стремлении вернуть Северные территории, Япония «провозгласила» советскую власть уже со времен Головнина. Без всякой связи с Кахэем и Головниным находится в зале и большая скульптура первого российского консула И. А. Гошкевича. Предполагаю, что русские подарили ее, рассчитывая, что власти установят в городе, но пока место скульптуре нашлось только в музее.[12]

В Хакодатской библиотеке пришлось первым делом прочитать правила пользования книжным собранием, и только потом мне выдали несколько библиографических указателей. Особенно интересным показался тот, в котором собраны сведения о материалах, касающихся русско-японских отношений. Миловидная девушка-библиотекарь, быстро просмотрев мой список, сразу отсортировала заявки по важности и отправилась за книгами.

Буквально через несколько минут на мой столик положили первый «улов» — рукописную грамматику русского языка, составленную Головниным! Позднее известный мореплаватель писал о своем опыте: «Не имев при себе книг, с помощью коих мог бы я написать грамматику, довольно полную, я принужден был довольствоваться тем, что мог сыскать в своей памяти и писал оную более четырех месяцев. В предисловии, между прочим, упомянул я, что если попадется она в руки кому-нибудь из русских или знающему русский язык, то надобно ему помнить, что я писал наизусть. Примеры в ней все помещал приличные нашим обстоятельствам, клонящиеся к сближению и дружбе двух империй, что японцам весьма нравилось». Вот один из них, почерпнутый из грамматики Головнина: «Война много препятствует купечеству».

А вот подлинные рисунки, которые рассказывают о пленении Головнина! Господи, а это гравюры о приходе в Хакодате Лаксмана! Признаюсь, с дрожью открыл русскую азбуку Ивана Махова. Каких-то 150 лет тому назад этот экземпляр держал в руках сам автор, а теперь к бесценному раритету прикасаюсь я. Из заметок Махова известно, как эта азбука создавалась. Несмотря на сетования Махова, «Азбука» была сделана очень хорошо. Следующая азбука русского языка выйдет в Хакодате только через пятьдесят лет, и издаст ее японец.

День выдался очень удачным, к тому же оказался японским праздником. Жаль, не посмотрел в календаре, каким именно. В Хакодате, как и в других местностях Японии, помимо общеяпонских существует немало своих, местных праздников. В конце июля здесь отмечают праздник Такадаи Кахэя. В августе тысячи человек принимают участие в традиционном японском празднике поминовения душ предков о-бон, когда многие японцы возвращаются в родные места поклониться праху родственников. В течение нескольких дней совершаются буддистские службы, по улицам тянутся красочные процессии, исполняются ритуальные танцы, зажигаются фонари и запускаются фейерверки. Все это, как считается, помогает душам умерших найти дорогу к дому.

В конце августа в Хакодате проводится фестиваль «Рыбачьи огни и салют в районе источников Юнокава». Существует свой праздник в крепости Горёкаку, когда все участники наряжаются в традиционные одежды и устраивают праздничный парад с открытием ворот крепости. В начале февраля проходит зимний фестиваль в парке Мотомачи. По всему видно, что хакодатцы любят и могут веселиться, выбирая для праздников самые разные поводы, в том числе и исторические. Не случайно первый же раздел путеводителя призывает: «Забудь про слова в этом празднике солнца — здесь историческая страница города».

За ночь тайфун, бушевавший накануне в Хакодате, отступил, и дождь прекратился, но погода оставалась мрачной. Вопрос, куда идти в первую очередь, для меня не стоял. Я уже знал дорогу к иностранным кладбищам, лежащим совсем недалеко от центра города. Первое кладбище для иностранцев появилось в 1854 г.: во время пребывания в Хакодате американского адмирала Перри умерли двое моряков, и власти выделили место для их захоронения.

Токио. Театр Кабуки. Фото автора

Перемахнул через изгородь, и я вновь среди могил-соотечественников, с которыми хотел попрощаться перед отъездом. Пронзительно синее небо и тишина. Прохлада, чувствуется дыхание осени. Медленно падает листва. Взглядом обвожу могилы, мысленно поминая моих соотечественников. В центре русского участка возвышается огромная усыпальница Дмитрия Николаевича Швеца с надписью «Мир праху твоему» и портретом. Бывший каторжанин Дмитрий Николаевич Швец переехал в Хакодате с Южного Сахалина в 1920 г. На Сахалине он торговал мехом и имел магазин в Александровске, и в Японии продолжил привычное дело. Швец часто ездил в Токио, где продавал товары из Хакодате. На вырученные деньги он покупал в столице товар. Однажды он сел в поезд и домой не вернулся, больше живым его родные не видели. Швеца нашли на полотне железной дороги сразу за Токио. Полиция объяснила, что он выпал из поезда. Родные в этом сомневались, так как Дмитрий Николаевич не курил, и ему не было нужды выходить в тамбур. Равнодушен он был и к алкоголю. Семье вернули только вещи, денег при погибшем не обнаружили. Родные предполагают, что Д. Н. Швеца ограбили в дороге и выбросили тело. Время было предвоенное, и никто не стал разбираться с гибелью иностранца.

Любовь Семеновна Швец-Яшкова, невестка его внука, рассказала, что много позже после смерти Д. Н. Швеца его вдова Ефросинья Георгиевна приехала из Кобе в Хакодате, чтобы взять несколько костей мужа и захоронить их на Иностранном кладбище в Кобе. Она хотела, чтобы ее могила находилась рядом с частицей праха покойного мужа. Так в Японии появились две могилы одного человека.

За Д. Г. Швецом лежит мичман Амурского флотского экипажа Петр Стогов, служивший на канонерской лодке «Морж». Он застрелился 8 ноября 1864 г. в возрасте 24 года. Случись это в России, его похоронили бы где-нибудь с краю кладбища или вообще за его пределами. Здесь же особый случай. Многомесячное плавание не всегда проходит бесследно для психического здоровья молодых людей.

После летнего посещения на кладбище кое-что изменилось: появилось два роскошных букета с лентами «Сынам России от Владивостокского морского собрания и яхты «Отрада». Почему «сынам», когда на этом кладбище похоронены и женщины? Увы, не спросишь…

В самом углу, ближе к дороге, увидел вросший в землю надгробный дикий камень. Конечно, без надписи. Взять бы лопату и посмотреть, не сохранились ли какие-нибудь надписи пониже, на той части, что в земле! Увы, мои инструменты — это глиняный черепок да жестянка от банки саке, подобранные на улице. Ими много не раскопаешь.

Другая типичная каменная плита так заросла мхом, что невозможно разобрать буквы. Скребком убрал вековую растительность, и надпись проступила: «Во имя Отца, Сына и святого духа Аминь. Здесь погребено тело раба божьего матроса 27 флот, экипажа команды шхуны «Первая» Филиппа Пагудина. От роду 33 года. Умер 27 окт. 1863». Это был известное судно, немало бороздившее морские воды у приморского побережья. Заходило оно и в Хакодате, где оставило навечно одного из членов экипажа… С помощью скребка с трудом разобрал кое-какие слова на соседней могиле: «…корвета «Абрек» Давыд…» Фамилию так и не смог прочитать, похоже на Югопова, а может, и Ювонин, как написано на японской табличке. Моряк скончался 28 июня 1862 г. 26 лет от роду.

Огромный камень, высотой в японский дом, увенчанный православным крестом, считался в XIX веке центром всего русского погоста в Хакодате. Остается только удивляться, откуда и как притащили его сюда. Под камнем два русских моряка с корвета «Посадник», утонувшие 18 марта 1862 г. Гардемарину Андрею Попову было 22 года, а Степану Гомзикову — 28 лет. На японской табличке не указана причина смерти, ошиблись японцы и в фамилии: вместо «Гомзиков» написали «Голиков», хотя на камне надпись вполне разборчивая. На обратной стороне камня братской могилы имеется надпись «Памятник поставлен усердием матери покойного Попова и сослуживцев его».

«Посаднику» вообще не везло. Из всех русских кораблей он оставил на этом кладбище больше всего членов экипажа, в том числе и боцмана Никиту Кузмина (японцы добавили в фамилию мягкий знак — Кузьмин), скончавшегося 15 октября 1861 г. А 30-летний матрос 28-го флотского экипажа Василий Месников с этого же корвета скончался на другой день.

30 июня 1862 г. умер фельдшер 28-го флотского экипажа по имени Прокопий, служивший на корвете «Абрек». Японцы на своей табличке написали фамилию «Шнепаев», но при более внимательном обозрении можно увидеть, что это не так: угадывается что-то похоже на Шнейдерова, хотя и в этом сомневаюсь. Рядом небольшой камень с православным крестом и трудночитаемой надписью: то ли «гардемарин», то ли «Тантарин». Что-то на нем написано и по-японски.

28 сентября 1861 г. утонул 27-летний парусник рабочей команды клипера «Гайдамак» Андрей Васильев. На следующей могиле я не смог точно прочитать фамилию. Может, Шамнев, а может, и нет. Смог разобрать имя — Афтаном, и то, что был он кочегаром 28-го флотского экипажа, служил на корвете «Калевала» и умер 16 августа 1862 г. Зато хорошо читается надпись на надгробии Людвига Шачковского, утонувшего 20 июля 1863 г., а похороненного только через шесть дней, 26 июля.

Всего в первом ряду сохранилось 11 памятников. Могил же в нем явно больше. Возвращаюсь вниз под горку по второму ряду. 26-летний матрос 26-го флотского экипажа Казимир Непогода служил на корвете «Новик». Рядом могила конопатчика 4-го рабочего экипажа Евдокима Смирнова, который служил на корвете «Рында».

«Во имя отца, сына и святого духа аминь. В 1861 году здесь погребено тело бывшего матроса китобойного судна, уроженца Сандвичевых островов, католика». На первый взгляд, непонятно, почему здесь лежит гаваец, но если вспомнить историю, то можно отыскать причину. В те времена Гавайские, или, как их тогда называли, Сандвичевы острова, были центром базирования китобойного флота. Туда заходили и российские китобои. В 1861 г. было решено завести большое китобойное дело в Тугурском заливе и на Шантарских островах, где водилось много китов. Инициатором учреждения нового предприятия, названного Тугурской экспёдицией, выступил капитан-лейтенант Александр Фомич Эльфсберг, исполнявший обязанности командира Аянского порта. Вероятно, на одном из русских китобоев служил и этот безымянный гаваец, похороненный среди русских. Остается только гадать, отпевал ли его русский священник. В то время уже должен был приехать в Хакодате отец Николай (Касаткин). Но связь гавайца с русскими определенно была, иначе его похоронили бы на другом участке Иностранного кладбища.

Токио. Японские модницы. Фото автора

А вот и могила К. Р. Зверева. Она появилась рядом с захоронением гавайца спустя восемьдесят лет. Надпись гласит: «Здесь покоится прах офицера-эмигранта уроженца г. Кунгур Пермской губ. Косьмы Родионовича Зверева». Зверев был интересной личностью, одним из немногих, кто деятельно участвовал в общественной жизни, являясь уполномоченным Д. Л. Хорвата, главы русской эмиграции на Дальнем Востоке, по острову Хоккайдо. В условиях шпиономании японцы арестовали эмигранта и замучили в тюрьме. Зверев умер 7 января 1944 г., и его прах передали родным. Позднее в Токио от дочери Зверева Ольги узнал, что почти вся семья предпочла репатриироваться в Советский Союз. Шпиономания, жесткое отношение японских властей, политика выдавливания иностранцев из страны сделали свое дело: часть эмигрантов предпочла покинуть Японию. Ольга Зверева с блеском закончила отделение японского страноведения Ленинградского университета. По-японски она говорила без акцента, а вот на свой русский жаловалась. Предпочитала читать иероглифы, а не русское письмо. После окончания университета она вышла замуж за кубинца и теперь преподает японский язык в Гаване.

Два одинаковых красивых надгробия. Кажется, что они поставлены только вчера. На обоих надписи по-английски. На одном написано «In loving memory of Mrs. Liudmila Cherry». Возможно, Людмила Черри, прожившая всего двадцать пять лет, была дочерью П. П. Ватолина, директора Путиловских заводов и члена совета Русско-Азиатского банка, лежащего рядом. Известно, что Прокопий Петрович Батолин скончался в Шанхае, а прах его отправили в Хакодате, где жила вдова.

Матрос 28-го флотского экипажа Федор Степанов служил на печально известном своими смертями корвете «Посадник». На японской табличке написано, что Степанов скончался 17 февраля 1862 г. в возрасте 28 лет, но, хорошо присмотревшись, можно засомневаться в этой цифре. Может быть, ему было 24? На надгробии сослуживца Степанова матроса Евтропия Гвоздева видно место от сбитого креста. Кстати, на хокадатском погосте почти не ставили крестов. Кроме этой он есть только на братской могиле Попова и Гомзикова. Через семь лет, 27 августа 1869 г., рядом с Е. Гвоздевым лег матрос корвета «Богатырь» Иван Топанов.

И вновь член экипажа «Посадник» 32-летний матрос Иван Кузнецов, умерший 27 августа 1862 г. Надпись на следующем надгробии можно прочесть с большим трудом: время не щадит и камень. Японцы, составляя надпись на табличке, обошлись без имени и фамилии, написав: «Здесь погребено тело раба Божьего кочегара 28 флотского экипажа корвета «Абрек». Умер в 1862 г.».

В истории русского Хакодате осталось имя служащего Российского консульства Ивана Махова, составившего русскую азбуку для местных детей. Его однофамилец служил священником на фрегате «Диана». На русском же погосте лежит еще один Махов, Григорий, матрос корвета «Рында», умерший 8 октября 1862 г.

На японской табличке у другой могилы написано, что здесь лежит рулевой транспорта «Маньчжур» Прокопий Филиппов. Оказалось, что фамилию японцы указали неточно. Оттерев надпись на плите, ясно прочитал: «Филинов». Итого, в этом ряду я насчитал 13 надгробий.

Третий ряд могил находится рядом с широкой пешеходной дорожкой. Первым от выхода лежит 44-летний унтер-офицер 19-го флотского экипажа Алексеев, служивший на клипере «Гайдамак». Не уверен насчет достоверности информации на японской табличке. Написано имя «Степан», но на могиле оно совсем неразборчиво. Сомневаюсь и в дате смерти: то ли 25, то ли 24 января 1864 г.

Рядом с Алексеевым похоронены члены семьи Архангельских. Это уже более поздние захоронения. Глава семьи, Василий Васильевич, умер 25 марта 1939 г. Его жена Ксения Николаевна пережила его почти на четыре года, умерев 8 января 1943 г. Их 22-летняя дочь Ксения умерла 12 января 1943 г., спустя четыре дня после смерти своей матери.

Из сохранившихся надгробий самым старым является памятник на могиле квартирмейстера фрегата «Аскольд» Георгия Поулькевича, умершего 26 июня 1859 г. Кстати, этот фрегат оставил в Японии больше могил, чем другие суда. Недаром русское кладбище в Нагасаки первое время называли «аскольдовой могилой» из-за обилия могил с этого русского корабля.

Матрос 28-го флотского экипажа Стефан Гиришев служил на транспорте «Японец» и умер 25 января 1860 г.

Рядом с ним матрос корвета «Аскольд» Матис Векман (июнь 1866). Фрегат «Аскольд» списали, ему на смену пришел одноименный корвет, на котором продолжали умирать далеко от родины моряки. Последним, девятым, в этом ряду надгробие кочегара 28-го флотского экипажа Петра Евсеева, служившего на корвете «Джигит».

Левая сторона отдана гражданским могилам. Первым там лежит псаломщик церкви при Российском Императорском консульстве Виссарион Львович Сартов, умерший 17 января 1874 г. в возрасте 36 лет. «Господи, упокой его душу».

На огромном бетонном надгробии выбито: «Под сим камнем погребено тело врача Российского Императорского консульства в Японии Владимира Вестли, умершего 1 янв. 1869 г. 29 лет от роду». С обратной стороны надпись: «Памятник сооружен усердием супруги покойного и сослуживцами его». За ним хорошо виден надгробный холмик с камнями, но без памятника. Сколько же здесь таких безымянных могил?!

Одной из важных достопримечательностей этого погоста является могила жены первого российского консула Елизаветы Стефановны Гошкевич, умершей 5 сентября 1864 г. в возрасте 43 лет. 20 мая 1993 г. японцы поставили новое надгробье прямо на старый памятник. Это была очень талантливая женщина. Она много занималось изучением Японии, публиковала свои заметки на французском языке. Известно, что она хотела напечатать книгу. Увы, не довелось…

Еще одна эмигрантская усыпальница — Шалфеевых. Все надписи по-английски. Shalfieff Andrei Nicholaevich — «Дорогой сын и брат», Николай Всеволодович — «Вечная память, вечный покой, дорогой муж, отец и дедушка». А вот на памятнике Ариадны Павловны Шалфеевой, родившейся 28 октября 1919 г., дата смерти отсутствует. Оказалась, что Ариадна Павловна живет в Саппоро, где семья Шалфеевых держит бизнес. Уже осенью этого же года Ирина Долгова дала мне ее телефон, но звонок застал А. П. Шалфееву в неподходящее время — совсем недавно скончался ее сын…

Итого, 39 выявленных могил, в том числе и безымянных. Следом за русскими пошли японские могилы. Да, надо бы посоветовать японским властям исправить некоторые пояснения на табличках к памятникам. Жаль, что так и не встретился ни с кем из местных административных деятелей.

…Звуки пролетавших мимо кладбища автомашин казались нереально далекими. Тишина нарушалась лишь шелестом листвы столетних деревьев. Отец Николай как-то записал в дневнике: «Перед вечером сходил на кладбище: наши русские все в тени разросшихся деревьев, которые я когда-то сажал прутиками; и как мелодично шумят здесь листья, какую добрую меланхолию навевают! Так бы стоял все и слушал голос своего сердда, требующего успокоения — общей участи всех». Да, эти деревья помнят многое и могли бы рассказать подробности той истории.

Токио. Концерт православного хорового пения в подворье Московской патриархии. Фото автора

Да и под каждым камнем здесь таится человеческая судьба, которая могла бы стать основой для романа. Кладбищенские истории… Как в них разобраться? Вот, например, видно, что надгробие П. П. Ватолина поставлено позже, чем у других. Между могилами его и Степанова виден еще один фундамент, но никакой надписи на нем не сохранилось. Предполагаю, что некоторые могилы находятся одна над другой. Обратил внимание и на то, что около могил Шалфеевых оставлено место еще для одного захоронения. Кто-то из потомков, вероятно, заранее задумался о собственной участи. Сколько могил на этом далеком погосте — столько судеб. Сумею ли разобраться, что привело моих героев в Японию и что сталось с ними?

Находясь под впечатлением, медленно побрел вдоль берега бухты Хакодате, разглядывая окрестности и достопримечательности. В православном храме должна состояться служба, и я собирался ее посетить. До начала оставалось еще полчаса, но прихожане уже начали собираться. Передо мной в церковь вошел пожилой японец. У входа он снял обувь и аккуратно поставил на полку — совсем как в японских храмах. В главном православном соборе в Токио этого обычая нет, а здесь, в глубинке, японские традиции берут верх над иностранными. Внутри храма полным ходом шла подготовка к литургии.

— Я из России, можно с кем-нибудь поговорить об истории прихода? — спросил киоскершу, торгующую у входа всякими церковными мелочами.

Она тут же кивнула служителю, сухощавому мужчине в очках, которому я и вручил визитку. Тот подозвал священника. Пожилой батюшка, известный всем отец Баба, подходя ко мне, трогательно гладил по головам встречных детей.

— О, это очень интересно, но скоро начнется литургия. Пока присядьте здесь.

Прихожане-японцы, заходя в храм, сразу же выстраивались в очередь для причастия. По всему видно, что все они искренне верят, — очень много поклонов до самого пола. Многие сразу клали еду для освящения. В небольшом и уютном зале насчитал 24 скамейки с крестами на спинках. На сиденьях лежали японские подушки, что обычно для зарубежных церквей. Находится немало прихожан, в основном пожилых людей, которые предпочитают слушать службу сидя, но многие остаются стоять. Один пожилой японец удивительно походил на Альфреда Демби: та же властная посадка головы, очки, седые волосы. Возраст у прихожан самый разный: заметил молодых людей, детей. Все одеты чинно, но женщины без привычных для российского храма платков. Европейцев не увидел, за исключением одной греческой семьи, которая постояла немного и ушла.

Сдвоенные окна по стенам и круглое наверху, украшенное крестом, не пропускали много света, создавая полумрак. На полу красивые татами с цветным орнаментом, на которых постланы еще и ковры в тон. Иконостас и резные Царские врата придавали помещению нарядный и торжественный вид. Епископ Николай писал в 1891 г. о хакодатских иконах: «Иконы двенадцати праздников академической работы, присланные Гошкевичем, почти все попортились: потрескались и во многих местах слой краски слупился с цинковой доски, оттого что доска обратной стороной прилегала на стене к штукатурке; только икона Воскресения, всегда лежащая на аналое, цела. Я взял пять самых дурных икон в Токио, чтобы поскорее снять копию; прочие пришлются для того же». Увы, эти иконы исчезли навсегда: подлинники уничтожил пожар в Хакодате, а копии — землетрясение в Токио в 1923 г.

Русское пожелание в буддистском храме. Фото автора

В 10 часов гулкий звон колокола полился над Хакодате, и служба началась. Всего в храме собралось около сорока человек. Все держали в руках по паре свечей, которые стали зажигать как за здравие, так и за упокой. От свечей, оставлявших отблеск на ликах святых, иконы сразу преобразились. Чтец-женщина хорошо поставленным голосом стала читать скороговоркой молитвы. Акустика храма отличная. Знакомые мелодии, но японские слова. Удивительно, но «Аллилуйя», такое трудное слово для произношения японцами, звучало с четким звуком «л». Пение хора, состоявшего из десяти человек, было слаженным и красивым, как и внутренний вид храма. Все должно было вселять в души верующих надежду на вечное спасение. Святой архиепископ Николай Японский (Касаткин) смотрел внимательно на паству с большой иконы и, вероятно, был доволен набожностью хакодацев.

Свечи трепетали от легкого движения воздуха в храме. В громком песнопении японского хора слышалась мольба об упокоении душ православных русских и японцев, почивших на этой земле. В лицах некоторых японцев проглядывали русские черты: возможно, в них течет и толика русской крови. Гулко прозвучала проповедь, в которой неоднократно упоминалось имя Николая Японского. После службы, когда прихожане начали расходиться, ко мне подошел священник Накаи. На просьбу показать колокольню он отпер дверь, и мы медленно поднялись вверх по очень узкой лестнице. Он принялся рассказывать об истории колоколов, особенно их реставрации. Во время войны колокола отправили на переплавку и лишь сравнительно недавно отлили шесть новых. В 1996 г. японское Управление окружающей среды включило их перезвон в «Собрание ста избранных созвучий, формирующих звуковой фон Японии». Мой спутник ударил в колокол. Сразу было видно, что он настоящий мастер. Вспомнились слова владыки Николая, некогда сказанные о хакодатском звонаре: «Звонить и трезвонить здесь, как должно, и понятия не имеют».

Колокола хакодатского храма, которые за всю историю православной церкви в Японии меняли четыре раза, нынче звучат по субботам и воскресеньям на утренней и вечерней службах, а также в течение трех-пяти минут в дни двенадцати церковных праздников, включая Пасху. Это символизирует знакомство Хакодате с европейской культурой, окончание эпохи Эдо и начало реставрации Мейдзи. Хакодатцы, непривычные к колокольному звону, прозвали церковный перезвон Gan-Gan Dera, а саму церковь по аналогии Tang-Tang Church. Я оглядел с колокольни окрестности, представляя, как это делал в свое время первый русский уроженец Хакодате Николай Петрович Матвеев.

Спустившись с колокольни, мы прошли в общую столовую, где прихожане обедали. Угостили и меня. Это было что-то похожее на борщ и одновременно на японский овощной суп potofu. Наверное, о таком обеде в Хакодате писал отец Николай: «В двенадцать часов обед в приспособленном для обедных угощений доме в публичном саду; кажется, двенадцать христиан сложились, чуть ли не по две с половиной иены с персоны, и сделали сей обед. Не отказался, потому что ропщут: «Спаситель, мол, принимал угощение».

…На автовокзал приехал заранее, но занервничал, когда обнаружил, что автобус привезет меня на станцию всего за три минуты до отправки поезда. Вдруг да опоздает? Сначала замучил вопросами диспетчера, а потом в пути наблюдал не столько за дорогой, сколько за часами. А водитель, мне казалось, не спешил, а еще, как нарочно, все встречные светофоры зажигали при нашем появлении красный огонь. Не выдержав, поинтересовался у водителя насчет расписания. Он меня успокоил жестом: идем как надо. И действительно, мы прибыли с опозданием всего на полминуты.

Издали заметил, что Сакихара-сенсей, поджидая меня, уже с нетерпением ходит туда-сюда по остановке.

С профессором Сакихара мы познакомились в Гонолулу, где перед поездкой в Японию я читал в местном университете курс «Россия в Азии» и искал возможности попрактиковаться в разговорном японском языке. Узнав об этом, моя добрая знакомая матушка Эмико Левина, жена отставного профессора лингвистики, а ныне настоятеля местного православного храма, сказала:

— Вам может помочь моя давняя подруга, вдова известного профессора нашего университета. Она тоже профессор, ведет занятия по кимоно в педагогическом колледже.

Сакихара-сенсей — невысокая худощавая дама с очень серьезными глазами. На первый взгляд она показалась мне сухарем, но вскоре в этой неулыбчивой японке я увидел профессионала высокого класса, знающего свой предмет до мельчайших деталей. Обычно мы встречались раз в неделю, чтобы поговорить о том о сем, и серьезность моего преподавателя нисколько не мешала ей иронично воспринимать действительность и с большим юмором рассказывать о своих наблюдениях. Случалось, что Сакихара-сенсей приглашала меня на открытые уроки кимоно, которые превращались в настоящие спектакли. Порой она вытаскивала на подиум и меня, чтобы продемонстрировать те или иные элементы мужской традиционной одежды. Узнав о моих планах совершить путешествие по Хоккайдо, Сакихара-сенсей сказала:

— Какое совпадение! Я тоже собираюсь летом посетить термальные источники на этом острове, мы можем там встретиться и где-то побывать вместе.

Так я приобрел своего японского Дерсу Узала. Нам предстояло объехать несколько населенных пунктов, где когда-то жили русские.

Поезд показался каким-то игрушечным: всего один вагон и почти без пассажиров, если не считать нескольких школьников. За окном мелькал лес, очень напоминающий наш приморский, только деревья выглядели более здоровыми. Хорошо путешествовать по Япония: страна небольшая, и можно перемещаться по ней быстро, тем более что железнодорожное сообщение здесь организовано очень эффективно. Подходишь к кассиру, пишешь на листочке название станции, до которой нужно доехать, и дату. Несколько быстрых перемещений пальцев по экрану компьютера — и, пожалуйста, билет на нужный маршрут с указанием всех пересадок тебя в руках. Путешествуя по Японии, я порой протягивал кассиру с десяток таких листочков в полной уверенности, что расчет стыковок будет оптимальным. Порой японские кассиры казались мне высококлассными пианистами: настолько быстро и незаметно для глаза действуют их пальцы. Поверьте на слово, японцы в железнодорожных кассах работают в десятки раз быстрее наших соотечественников. Правда, за комфорт и четкость расписания нужно платить хорошую цену. Стоимость билетов на все виды транспорта еще как кусается!

Наши разговоры с Сакихара-сенсей вращались вокруг современной жизни в Японии; она щедро делилась своими наблюдениями. Родившись в Японии, окончив университет в Токио, а затем переехав на Гавайи, она могла сравнивать японский и американский образы жизни, делая порой парадоксальные выводы… Моя собеседница уверяла, что нельзя судить о стране по первому впечатлению, чем часто грешат туристы. Яркая фасадная сторона жизни Японии скрывает многие проблемы. Взять хотя бы молодежь, сетовала Сакихара-сенсей, многие бездумно копируют западные образцы не только в одежде, но и в поведении, забывая традиции. Она вспоминала трудности, которые испытали японцы в время Второй мировой войны. Многим пришлось расстаться с семейными ценностями, даже с парадными кимоно, передававшимися из поколения в поколение, чтобы выручить деньги на еду. Но… Да и еда, конечно, отличалась от той, какую едят японцы сейчас. Дети, например, не ели всякие суши или много сырой рыбы. Это в основном закуска под саке.

В одном из парков Токио. Фото автора

А вот и Вакканай. На вокзале зашли в справочное бюро за картами и прочей туристской литературой, чтобы тщательно распланировать завтрашний день. В ходе обсуждений нашли приемлемый вариант, который позволял осмотреть все быстро. Любопытно, что нам предложили путеводитель с русским текстом. Городок издавна связан с русскими моряками, благодаря чему он и получил развитие.

Гостиница, где заранее были заказаны комнаты, прислала микроавтобус. Водитель лихо забросил в салон мой чемодан, и через 15 минут выгружал его у современного здания. Все та же процедура: тапочки, ключи, юката, и никаких формальностей. На ужин краб-стригун, морепродукты и неспешный разговор о путешествиях по Японии и обо всем, что с этим связано. Сакихара-сенсей рассказала, что ей не нравится ездить с группами, где турист лишен свободы выбора, поэтому они с подругой разрабатывали собственные маршруты, встречаясь дважды в год. Но потом подруги не стало, а другие знакомые редко выбираются с Гавайев, экономя деньги. За соседним столом сидела группа японцев, которые поглощали саке и тоже вели разговоры о жизни. Интересно наблюдать такие картины и ловить обрывки бесед, которые очень напоминают наши застольные…

Современная комната, огромные кровати, даже есть ванна. Обычно в гостиницах при минеральных источниках ванн в номерах нет. Чтобы попасть в онсен, нужно подняться на третий этаж. Людей там не было, и я удовольствием окунулся в горячую, чуть солоноватую воду. Вскоре мое одиночество нарушил небольшой коренастый японец.

Последовало обычное приветствие: «Как дела? Хороша ли вода?» Как и в нашей общественной бане, завели неспешный разговор. Узнав, что я из Владивостока, мой собеседник оживился:

— О, я знаю ваших парней! Я занимаюсь перевозкой живых крабов, и мне часто приходится встречаться с ними.

И по-русски добавил: «Водка — хоросё!»

Идэмицу-сан, так звали моего нового знакомого, часто приезжает в Вакканай и останавливается в этой гостинице.

— Да, без русских эти места совсем бы вымерли. Как говорят, к переправе — лодка![13] Я езжу без малого два десятка лет в эти края и вижу, как молодежь постепенно покидает север Хоккайдо. Природа здесь суровая, жизнь дорогая, а возможностей уже не так-то и много по сравнению с другими местами. Говорите, что люди здесь не так модно одеваются, как в Токио или Кобе? Вот и ответ… Вашими крабами и рыбой пока и живет этот край. В своей промысловой зоне мы давно все выловили. Порой наши рыбаки изощряются: встречают русских далеко на рейде, перегружают добычу и выдают браконьерский улов за легальный.

Мой словоохотливый собеседник стал просвещать меня насчет того, насколько тесно русский бизнес в этих местах сросся с японским…

В автобусе было всего четверо пассажиров. Действительно, населенные пункты на севере Хоккайдо расположены довольно далеко друг от друга, и у многих обитателей этих мест есть автомобили. Тем не менее власти сохраняют муниципальный транспорт. Широкие улицы Вакканая с небольшим потоком машин производят впечатление типичного провинциального японского городка. Но в отличие от других мест, где японские надписи на городских указателях сопровождаются английскими (и то далеко не всегда), здешние переведены на русский. Это еще одно свидетельство того, что весомая часть экономики этого города связана с Россией. Приметил и несколько магазинов, носящих русские названия.

Дорога из города поначалу вела вдоль берега моря. Лодки, кухтыли, сети, разложенные для просушки, другие приметы рыбацкого быта… Увы, сравнение вновь не в нашу пользу. Автору этих строк пришлось много лет прожить в рыбацком поселке. Там все было по-иному: заброшенные полузатонувшие лодки, беспорядочно раскиданные тралы, оторванные кухтыли и над всем этим запах протухшей рыбы и неумолчный крик чаек, день-деньской кружащих над легкой добычей.

Мы ехали к тому месту, где 12 декабря 1939 г. потерпел крушение пароход «Индигирка». Следуя рейсом из Нагаево во Владивосток, он наскочил на подводные камни «Тоддо» в проливе Лаперуза (широта 45°21? норд; долгота 142°11? ост). В результате погибли судно, 741 пассажир и четыре члена экипажа. В этом страшном кораблекрушении сплелись преступления сталинизма, помноженные на обычное русское «авось». Советский Союз рассматривался в то время в Японии как враждебная страна, поэтому никаких официальных сообщений об аварии не последовало.

В поселке Саруфуцу, что в полутора часах езды от Вакканая, по призыву Номура Асауэмои (умер в 1954 г.) регулярно устраивалась панихида по погибшим, а 12 декабря 1971 г., на 32-ю годовщину гибели «Индигирки», в поселке был сооружен памятник. Японцы много лет разыскивали тех, кого удалось спасти с русского парохода в те дни, но на открытие памятника из Советского Союза приехал только один В. И. Варакин. Он принял участие в панихиде по погибшим и вместе с японцами дал клятву прилагать усилия для предотвращения аварий на море и укрепления международной дружбы.

Каждый год в августе японцы собираются на процедуру поминовения усопших. В этот день из порта Саруфуцу выходит в море катер, огибает остатки судна, видные с берега, люди бросают в море цветы, поминают тех, кому поставлен памятник на высоком холме. Этот памятник жертвам кораблекрушения многим знаком по красочным японским проспектам. Скульптор из Отару И. Кендзи создал пятиметровую скульптурную группу, символизирующую защиту человеческой жизни: три фигуры, взявшиеся за руки, окружают шар. Не могу сказать, что идея художника мне понравилась, но сам факт внимания к чужой беде не может не вызывать симпатии. Вокруг скульптуры расположены еще несколько памятных знаков, больше поставленных для туристов.

Скалы. Сильный ветер. Море в барашках. Откуда-то появилась стая чаек, которые стремительно летали над водой. Возможно, разглядывали нас.

Мы уселись на мелкую гальку за памятником, где ветер дул не так сильно, и молча долго смотрели вдаль — туда, где много лет назад разыгралась трагедия. Японские источники утверждали, что прах всех погибших передали представителям советской власти. Но Сакихара-сенсей сказала, что чувствует, что некоторые до сих пор лежат здесь. Я налил в пластмассовый стаканчик водки, положил туда камень, чтобы не сдуло ветром, накрыл кусочком хлеба и поставил у памятника. Вечный покой вам на японском берегу, соотечественники!

В двух шагах от мемориала располагается шикарная гостиница с онсеном, парком и аттракционами. Мы зашли в бар, заказали саке и помянули тех, кто потерял жизнь недалеко отсюда…

Обратный путь прошел незаметно, в раздумьях. Много крушений терпели русские суда у берегов Японии. Вот и следующий пункт моего маршрута был связан с этим печальным событием. Почти сто двадцать лет назад шхуна «Крейсерок» разбилась около знаменитого маяка в местечке Соя у пролива Лаперуза. Это самая северная часть Хоккайдо, откуда в хорошую погоду виден Сахалин. Сейчас там крупный туристический центр.

Сев на автобус в Вакканае, вновь поехал вдоль берега, разглядывая соответствующий пейзаж: шеренги лодок, некоторые с моторами, сети… Обычная рыбацкая жизнь.

Абашири, хоккайдская глубинка. Ночью дождь. Завтрак тоже под шум дождя. Как обычно, к нему подали рис, японский хлеб. С утра бабушка отнесла две мелкие чеплашки риса в буцудан (butsudan), семейный буддистский храм-киот. Скучный день, только и работать на компьютере. Да еще поговорить за обеденным столом.

На «блошином» рынке в Токио. Фото автора

Вечером отправился побродить по окрестностям. Проходя мимо харчевни, где продавали, судя по вывеске, знаменитую местную собу, почувствовал голод и заглянул внутрь. Японец за стойкой лихо накладывал лапшу в огромные пиалы, добавлял приправы и заливал все пахучим острым бульоном. Выглядело и пахло очень аппетитно, а выбрать нужное блюдо без труда можно было по муляжам, расставленным в витрине и снабженных номерами. Опустил в щель автомата монетки, нажал нужную клавишу и получил билетик, согласно которому наполнили и мою пиалу.

Увидев в углу свободное местечко, протиснулся туда и огляделся. Вероятно, забегаловка пользовалась большой популярностью. Небольшое пространство было, что называется, забито под завязку. Следом за мной в утолок пролез пожилой японец, по виду простой работяга. Случайно двинув меня локтем, он извинился.

— Ничего страшного. Будем надеяться, что соба будет вкусной, — ответил я.

— Вы здесь впервые? Откуда родом? О, из России! Меня тоже можно считать русским.

Увидев мое удивленное лицо, собеседник, улыбаясь, объяснил:

— Я родился на Кунашире, который забрала Россия в 45-м. Мне дважды посчастливилось там побывать, посетить прах своих предков и посмотреть, что осталось от отчего дома. Ничего…

Понимая, что тема нашей беседы весьма скользкая и можно невзначай нарваться на грубость, начал было жалеть об этом нечаянном соседстве.

— Не беспокойтесь, — усмехнулся сосед, видимо, заметивший мою нервозность. — Я не буду сейчас требовать возврата наших островов. Может быть, чуть позже, после обеда. Да, мы соседи с вами, так уж распорядился ваш бог и наши божества. Я много читаю всякой исторической литературы. Жаль, что не знаю русского. Очень хотелось бы почитать и ваших историков. Ведь у них наверняка другая точка зрения. Не стоило в Русско-японскую войну связываться с вами. Но «обезьяна и та падает с дерева».[14] Южная половина Сахалина оказалась тем «троянским конем», на котором вы въехали на наши Южные Курилы. Конечно, я знаю и о том, что мои соотечественники побывали у вас во время вашей Гражданской войны. Не стоило этого делать. Главной же причиной считаю, что мы напали на Пёрл-Харбор. Да, конечно, американцы сполна отплатили в Хиросиме и Нагасаки, но Россия-то при чем?

Мой собеседник долго и весьма обстоятельно растолковывал мне политику своей страны и ту горечь, которая осталась в сердцах тех, кто имеет прямое отношение к «Северным территориям».

Через два дня у меня состоялась еще одна интересная встреча, в онсене, куда я зашел смыть пыль после очередной поездки. Обстановка обычная: огромный зал с рядами умывален, душами и скамеечками. Несколько бассейнов с проточной горячей водой. Сауна. На улице еще пара бассейнов, над которыми почти нависает шумная горная речка. Как всегда, они нарочито грубо отделаны крупным камнем. Обмывшись в душе, плюхнулся в горячую воду и невольно вскрикнул: она была гораздо горячее, чем обычно.

— Что, жарко? — спросил японец, у которого из воды торчала только голова. — Откуда приехали? О, из Владивостока?

Он даже привстал, чтобы получше меня разглядеть.

— Впервые вижу русского из тех мест. Во время войны мой отец служил в Маньчжурии, а потом оказался в плену. Провел в России пять лет и даже строил дома у вас во Владивостоке. Он мне очень много об этом рассказывал!

Японец стал что-то так быстро рассказывать, что половину его речи я не понял.

— Плен помог ему увидеть другой мир. Конечно, его пичкали всякой пропагандой. Порой было голодно, но отец видел, что простым русским жилось не лучше. В праздники люди бросали им хлеб. Вернувшись на родину, некоторые его сослуживцы стали открывать русские рестораны. Мой отец водил меня туда на встречи с однополчанами и угощал вашими пирозики (пирожки. — А. Х.). А ваши песни! Например, «Катюша». Я с детства помню, как отец пел ее. У него не было злобы: проиграли, значит, проиграли, и нужно с этим примириться. Конечно, рухнули идеалы. После войны и у нас было здесь немного страшновато. Я много слышал о русской мафии, но и у нас водились местные бандиты, обирающие всех до нитки. О якудза слышали?! А спекуляция…

Прощаясь, словоохотливый собеседник добавил:

— Особенно отцу понравилась русская баня. Позднее он дома смастерил такую же. Конечно, не как у вас, но, наверное, похоже. Кстати, вместо саке у нас пили только русскую водку. Да, еще отец, когда выпьет, признавался, что влюбился у вас в русскую девушку и чуть было не остался во Владивостоке навсегда…

Не без волнения, честно признаться, отправлялся в городок Сетана. Еще в середине 1980-х, собирая материалы для своей первой книги «Terra Incognita, или хроника путешествий по Приморью и Дальнему Востоку», встретил в одном из старых номеров газеты «Владивосток» заметку о гибели в Японии русской шхуны «Алеут». Заинтересовавшись этим фактом, стал искать подробности давней трагедии и вскоре нашел их в Российском государственном архиве Военно-морского флота. В материалах пухлого дела детально описывалось все, что случилось с русской шхуной в японских водах.

Работая над очередной темой, всегда считаю полезным перед изданием книги показать подготовленные материалы коллегам или напечатать фрагменты книги в газете. Вдруг да откликнется тот, кто может дополнить или поправить написанное мной! Мне часто везет, вот и заметка о шхуне «Алеут» тоже не осталась без внимания читателей. Оказалось, что в Японии бережно чтили память о русских моряках. Переводчик из Хабаровска прислал буклет о памятнике, который установили в Сетане в их честь. Интересно было узнать, что японцы запросили через Советское посольство в Токио сведения о крушении шхуны «Алеут» и фамилии погибших моряков, чтобы увековечить их на монументе. Чиновник из Генштаба формально отнесся к этому запросу и написал, что таких сведений не сохранилось. Охранял военную тайну или просто не хотел возиться?

Японская свадьба в буддистском храме в Токио. Фото автора

Я ответил на письмо любезного хабаровчанина и сообщил фамилии тех, кто остался лежать в японской земле. Переводчик в свою очередь передал эти сведения в Сетану. Вскоре у памятника появилась доска с именами погибших моряков, и я даже получил благодарственное письмо от мэра города. Тогда и в мыслях не было, что мне выпадет счастливый случай побывать на братской могиле моих соотечественников в Сетане. Все-таки насколько непредсказуема жизнь!

…И вот тот же вокзал в Хакодате, поезд. Несмотря на почтенный возраст, моя спутница Сакихара-сенсей не позволила мне нести ее рюкзак.

— Это в России вы можете носить дамский багаж, а здесь Япония!

Сидя в скоростном поезде и разглядывая пролетавшие мимо окрестности, стал вспоминать историю памятника в Сетане. Буддийский храм Тэймэдзи, около которого похоронили русских моряков, со временем окончательно обветшал, да и холмики, поросшие травой, сравнялись с землей. Настоятель храма Мацудзаки Киемицу забеспокоился о сохранности могил. Ответственный секретарь Общества Япония — СССР в Хакодате высказал предложение перенести останки моряков на иностранное кладбище в своем городе, но тут возразили местные жители, не захотевшие вырывать из истории своего городка эту трагическую страницу. Они решили воздвигнуть около города Сетана в районе горы Самбонсунги памятник морякам с «Алеута». Как позднее писал один из горожан, «погибшие догадываются, что близкие чтят их память, однако нетрудно представить, что их души теряют связь с родственниками, они забываются и уходят в небытие». Деньги собирали по всему Хоккайдо, в 1971 г. состоялся перенос праха русских людей в братскую могилу, а еще через год, в сентябре, на ней установили красивый памятник.

В предисловии к буклету, который издали в честь этого события, мэр г. Сетана Сасаки Есихару написал: «Данный памятник, поставленный в память двенадцати погибших членов экипажа «Алеут», создан на средства, собранные местными жителями, готовыми во имя добрососедства придти на помощь терпящим бедствие на море».

Вот и станция. До чего же напоминает она российскую глубинку! Почти нет пассажиров, провалившийся асфальт, покосившаяся автобусная остановка. Рейсовый автобус пришлось ждать около часа. Четко закрыла на обед и открыла свое заведение киоскерша — хоть проверяй часы. Автобус тоже пришел строго по расписанию. Ехать до Сетаны пришлось почти два часа. Далековато.

С трудом дотащил свой чемодан до гостиницы, которая выглядела великолепно, а номер стоил весьма недорого. Вот что значит находиться вдали от туристических маршрутов! В просторном холле — фотография императора с женой. Неужели он тоже здесь останавливался?

Едва сбросив куртку, кинулся ловить такси. Водитель ничего не знал о памятнике и связался с диспетчером, чтобы узнать дорогу. Минут через двадцать мы оказались около огромной горы Самбонсунги, через которую проложен туннель. Чуть в стороне от него, на возвышенном месте, и установлен строгий и красивый каменный обелиск. На японском и русском языках написано: «Памятник погибшим морякам потерпевшего бедствие русского военного корабля «Алеут». С площадки открывается широкая панорама Японского моря, за которым осталась родина похороненных здесь людей. Изящная, но крепко сделанная привальная стенка охраняет памятник от случайного падения камней. Другая, более мощная привальная стена возведена со стороны моря на случай цунами. Пряный аромат подстриженной травы заглушает запахи моря, до которого подать рукой. Синева безбрежного простора, птичий базар на окрестных скалах, крики чаек — все это было и в те далекие годы, когда русские впервые попали в этот медвежий уголок Японии.

Местные жители выполнили обещание и поставили около памятника камень с именами погибших «алеутцев». К сожалению, не удалось выяснить фамилии трех китайцев — сезонных рабочих, которые находились на борту русского судна в качестве пассажиров.

Я рассказал об истории памятника Сакихара-сенсей и разлил в пластиковые стаканчики по чуть-чуть водки. Мир праху вашему, земляки!

Мой учитель совершенно не пьет, но по такому случаю совсем по-русски одним глотком выпила «столичную».

— Я думаю, — сказала она, — что это их души привели вас сюда!


В Нагасаки. Махнув на прощание рукой изнывающему от зноя Киото, нырнул в уютный и прохладный вагон скоростного поезда. Пожирая мили, синкансен[15] помчался на юг Японии. В голове всплыли строки из песни Владимира Высоцкого:

Он капитан, и родина его — Марсель.
Он обожает споры, шумы, драки,
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
 И любит девушку из Нагасаки.

Говорят, сюжет этой песни привезли русские моряки. В истории осталось немало свидетельств о том, как они любили японских девушек из Нагасаки. Если покопаться в генеалогических корнях нагасакцев, то, вероятно, можно найти немалую примесь русской крови. Мне же предстояло пройти по следам камергера Резанова и разобраться в русской истории Нагасаки.

За окном вагона пролетали ухоженные поля, и мне показалось, что их вид менялся по мере приближения к югу. В Японии не пропадает даром ни один клочок земли, которую можно использовать для земледелия. Исключением не являются даже маленькие островки, где умудряются возделывать каменистые берега. Но это совершенно не значит, что ради урожая в Японии готовы жертвовать лесом, которого здесь предостаточно. За полями никто не смотрит, так как краж урожая не бывает, разве что птицы норовят полакомиться фруктами. От пернатых воришек плодовые деревья защищены густыми сетками.

Поезд поминутно нырял в туннели, которые то и дело прорезали горы. С каждой остановкой вагон все больше пустел: к выходу устремлялись пожилые японцы с внучатами, деловые командировочные или же простые клерки. Они очень напоминали наших пассажиров.

Из путеводителя знал, что население Нагасаки составляет около 450 тыс. человек, а площадь города — 340 кв. километров. Не густо, но Нагасаки считается одним из промышленных центров Японии, где развита морская индустрия. Важной составляющей доходной части городского бюджета является и туризм. Здесь множество достопримечательностей, в том числе связанных с атомной бомбардировкой в 1945 г. Из-за нее Нагасаки считается символом мира. Все это сказано в путеводителе на русском языке, изданном в Японии. Увы, о русском присутствии в этом городе в нем не оказалось ни строчки.

В городском туристическом центре (City Information Center) на вокзале симпатичные девушки вручили бесплатную карту достопримечательностей и рассказали, как до них добраться. Меня больше всего интересовало Иностранное кладбище около храма Госиндзи. Оказалось, что это довольно близко.

— Вы можете сесть у вокзала на автобус и, проехав через мост, попадете к храму.

На вопрос о Русской деревне в Инасе знатоки Нагасаки удивленно покачали головой.

Что ж, разберемся и без них. От вокзала улица привела меня к бухте, очень похожей на бухту Золотой Рог во Владивостоке. Это сходство еще более усилилось, когда я дошел до вокзала местных морских перевозок, выстроенного в ультрасовременном стиле. Совсем как дома, здесь сновали катера и пароходики. У причалов выстроились вереницы пассажиров, поджидавших посадку. У одного из причалов, отданных под туристические маршруты, стоял под парами белоснежный катер. Едва успел купить билет и добежать до пирса, как матрос отдал швартовы.

Кафедральный собор Воскресения Христова в Токио. Фото автора

Конечно, на берегах бухты ничто не напоминало о прошлом. Не приметил никаких военных сооружений типа батарей, которые, по описанию русских моряков, были сложены из дикого камня и покрыты дерном. Все изменилось коренным образом. На окрестных сопках террасами расположены симпатичные строения, окруженные густой зеленью садов. Хотя здесь не заметно такого разнообразия изощренной архитектуры, какую видишь в Йокогаме или Кобе, застройка Нагасаки радует глаз. Вдоль берегов, где когда-то, а с точки зрения истории, совсем недавно, стояли русские корабли, сейчас видны мощные причалы с кранами. Нагасаки — крупнейший судостроительный центр Японии. Выделяются причалы компании «Мицубиси», где ведется достройка мощных контейнеровозов, балкеров и танкеров. На одном приметил надпись, что его строят для компании «Сахалин». Связь времен…

Там, где по моим прикидкам находился причал для ремонта русских кораблей, виднелись два мощных японских сторожевика. Несколько огромных судов стояли на рейде. Мы прошли под громадным мостом, соединившим противоположные берега бухты. Именно о таком мечтают владивостокцы. В динамике катера звучал бодрый голос диктора, рассказывающего о достопримечательностях, мимо которых проходил наш катер. Вот показался островок, откуда в давние времена сбросили на камни первых японских христиан. Японские католики с миссионерами соорудили на нем храм, а на вершине горы устроили видовую площадку с огромной белой статуей. У меня мелькнула мысль, что отсюда несколько веков назад Япония имела «окно» во внешний мир. Но, в отличие от Петра Великого, постаралась не просто «замуровать» его, но и, следуя примеру Китая, соорудила «стену», чтобы понадежнее оградить себя от иностранного влияния. Правда, нельзя забывать о том, что Япония имела «черный ход» на севере, через который контрабандой получала товары. Существует версия, что японцы совершали незаконный обмен через Сахалин (Карафуто) с Китаем. «Сахалинцы» в свою очередь имели связи с территорией нынешнего Приморья, которую японцы называли Сантан, откуда получали особую парчовую ткань, которая весьма ценилась для оби и одежды буддийских монахов.

После морской прогулки поднялся на вершину горы, откуда Нагасаки виден как на ладони, и еще раз изумился его сходству с Владивостоком. В дымке лежала Инаса, совсем как наш Чуркин, а вдали виднелся эффектный мост. Спустившись, очутился у того места, где жил короткое время первый российский посланник Николай Резанов. Еще во время первого визита в Нагасаки я получил цветной буклет на русском языке, выпущенный Комитетом по приему иностранных туристических судов в Нагасаки. Наряду со стандартным набором информации в нем были такие строки: «Аэростат, запущенный русским человеком. В 1805 г. русский посланник Резанов запустил в Нагасаки впервые в Японии бумажный аэростат. Посмотреть на это зрелище собралось очень людей».

Мне показалось, что в ярко-голубом небе Нагасаки, окутанного полуденной жарой, что-то промелькнуло. Может, это была тень того воздушного шара с русским двуглавым орлом, который взметнулся над этим местом более двухсот лет назад? Сразу представилось, как здесь суетились русские моряки, разжигая огонь для запуска своего примитивного устройства, как были зачарованы местные жители, увидев шар высоко над городом. Возможно, именно это событие подтолкнуло японцев к более деятельному продолжению переговоров с русскими. В любом случае, оно сыграло большую роль в установлении взаимоотношений — не случайно спустя много лет японцы установили на памятном месте небольшую четырехгранную каменную стелу, посвященную полету аэростата. Напоминание об историческом событии сделано на русском языке. Пожалуй, это единственная русская надпись, которую можно найти в Нагасаки. Рядом, на металлическом стенде, информация о некоторых других достопримечательностях, связанных с русскими, вроде Русского кладбища и Инасы. Хотел было перерисовать, но бросил: план оказался более чем схематичным. Да и карта, вероятно, давно устарела: облик города быстро меняется.

За двести лет претерпела значительные изменения и окружающая местность. Люди потеснили бухту, расширив берега с помощью земляных насыпей. Сейчас до моря не так-то легко добраться, а раньше оно было совсем рядом. Передо мной красуется восьмиэтажная гостиница «New Tanda». Предполагаю, что ее постояльцам куда более комфортно, чем первому посланнику Российской империи, который чувствовал себя на этом берегу, как в «огороженной клетке».

Пожалуй, многие в Японии относятся к Николаю Резанову отрицательно. Виной всему было последующее распоряжение камергера напасть на японские поселения на Южных Курилах и Южном Сахалине. Популярный писатель Сиба Рётаро отмечал: «Резанов не следовал интересам государства. Получив в результате политических интриг статут «императорского посланника», он стремился только к тому, чтобы извлечь из данного ему поручения выгоду для себя, обманывая при этом японскую сторону (если задумка удастся, можно будет хорошо заработать — вот и вся недолга!)».

Все-таки не могу согласиться с японским Пикулем, который однозначно окрасил в черный цвет ту давнюю историю с отказом японцев принять северного соседа. В ней остается много неясного. Конечно, японцы могли отнестись к визиту русских в соответствии с поговоркой «Незваный гость хуже татарина». Многие тогда не поняли истинных мотивов прихода к японским берегам «северных варваров», а потом еще Хвостов и Давыдов наломали дров. Отрыжка этих непростых отношений сохраняется и сегодня: отношения между Россией и Японией далеки от идеальных. Как мне кажется, деятели обеих стран недостаточно понимают культурные реалии прошлого, да и настоящего также. Постоянно ищут подтверждения своим амбициям, а может быть, все гораздо проще…

Токио. Рынок народных ремесел в Сетагае. Фото автора

Пока же татарин в моем лице отправился дальше разбираться с русскими страницами Нагасаки и наслаждаться видами города. Изучив карту, решил добраться до Инасы пешком. Город по-настоящему познается только ногами! Оставив с правой стороны железнодорожный вокзал, повернул в сторону бухты и направился к мосту, перекинутому через реку Ураками (Urakami gawa), впадающую в бухту Нагасаки (Nagasaki-ko). Чуть в стороне велись какие-то строительные работы. В Японии их отличительной чертой является то, что они совсем не мешают прохожим и транспорту. Если нужно ремонтировать дорогу, то делают это глубокой ночью. Днем же рабочая техника обычно «отдыхает» на разделительной полосе. По мосту проложена удобная пешеходная дорожка, украшенная незатейливым узором. День был жарким, и небольшой ветерок на мосту приятно охлаждал. Сверху было видно, что бухта значительно уменьшилась в размерах по сравнению с тем временем, когда здесь бросали якорь русские суда. Что ж, известно, что в Японии земли не хватает, и ее отвоевывают у моря.

Почти все склоны горы Инаса густо облеплены небольшими домами. Ближе к берегу этажность увеличивается. Со стороны города вид на Инасу загораживает пара высотных домов. Вдоль бухты пролегла скоростная дорога.

Склоны ближайшей сопки, как обычно в Японии, укреплены бетоном, но кое-где выложены диким камнем и искусно обсажены деревцами и травой. Все по деньгам…

Признаюсь, немного волновался, подходя к Русской горе, даже почувствовал, как учащенно забилось сердце. Одно дело сидеть в библиотеках или архивах, а другое — вдыхать ароматы истории на тротуарах этого легендарного местечка. Японцы говорят, что «путь [познания] ведет к вершине горы. Но достигший ее сомневается, истинным ли путем шел он».

Тем ли путем, кстати, иду я? Взяв немного вправо, по узкой улочке стал подниматься наверх. Пять минут ходьбы — и я в бывшей Русской деревне, как называли эту местность в конце XIX века. Дома налеплены один на другой, все очень разные. Около них ютятся мотороллеры, мопеды или маленькие автомобили — большие сюда просто не пройдут. От прошлого остались раздвижные двери, которые при желании можно открыть на ширину всего дома. Некоторые из них служат входом в мастерскую обувщика или зеленщика. Может, постучаться и спросить, что они знают о моих соотечественниках, некогда живших здесь?

Судя по карте, до храма Госиндзи и Иностранного кладбища рукой подать. Встретился японец с европейскими чертами лица. Нет ли у него в роду русских корней? Так и хотелось сказать ему по-русски «здравствуйте»: в свое время это слово, как и «спасибо», и «хорошо», отлично знали все жители русской Инасы.

Вот показалась роскошная крыша типичного японского храма и указатель «улица Храма Госиндзи» (Goshinji Temple Street). В уме мелькнули строки, написанные одним из первых русских жителей этого места: «Храм обращен на юг, и больные целый день пользовались живительными лучами солнца, которое в октябре месяце в Нагасаки почти не помрачается облаками. Расположенный на горе, далеко от городского шума и дурных испарений, которые бывают так сильны в городах, где не обращено внимания на чистоту воздуха, и, наконец, возвышаясь над туманами, ложившимися по утрам на нижний город, храм представлял счастливое сочетание гигиенических условий».

И сейчас храм Доброго Разуменья Госиндзи стоял весь залитый солнцем, глядя с высоты на оживленную бухту. Подходя к храму, увидел здание районной полиции. Вспомнилось, что первыми японскими полицейскими стали те, кто охранял покой русских моряков с «Аскольда». Главные ворота храма стояли в лесах: большой ремонт. Почти ничего не осталось от знаменитой каменной лестницы, по которой поднималась и спускалась не одна сотня русских моряков. Именно здесь, на верхней ступеньке, на длинном флагштоке развевался русский флаг, заметный даже с рейда. Там, где располагался домик японского полицейского, переводчика и чиновника, а потом грелись на солнышке русские больные, теперь находилась стоянка автомобилей.

Знаменитым стало и Иностранное кладбище при храме. Здесь нашли последний приют китайцы, португальцы, голландцы, русские, англичане и немцы. Первыми, уже в 1602 г., стали хоронить китайцев, позже голландцев, следом за ними русских (с 1858) и других иностранцев (с 1859). До сих пор сохранился алтарь китайцев — бетонная чаша и по обе стороны от нее два столбика метровой высоты.

Из-за боязни ошибиться и сбиться с пути решил уточнить дорогу у пары пожилых людей, которые мирно перемывали косточки соседу.

— Вы не подскажите, где здесь русские могилы?

Удивленно посмотрев на меня, старик махнул рукой:

— Пройдете сотню шагов и увидите белое здание с крестом…

Меня не смутила калитка, закрытая на металлическую цепь с замком. Если уж последний российский император перелез здесь через изгородь, то и я решил не пренебрегать этим способом.

Еще вчера тщательно, до боли в глазах, изучил оба описания Русского кладбища, поделив его условно на три уровня: Старый или Аскольдовский, Офицерский и периода Русско-японской войны, или Эмигрантский. Действительно, выгравированная надпись целиком взята из японской книги, ксерокс которой у меня в руках. Теперь надо выяснить, почему это произошло. Сравнивая со старинным планом, вижу, что у «аскольдовцев» было четыре ряда могил, а стало пять. Могилы в последних рядах вообще расположены не в том порядке, что указан в довоенном списке. Даже голова закружилась от этой неразберихи! Только разложил бумаги, как за изгородью мелькнули две молодые фигуры. По всему видно, проявляют большой интерес к кладбищу, но заходить не рискуют. Тем не менее стали приноравливаться к фотосъемке.

— Откуда вы? И почему не заходите? — спросил их вначале по-японски, а затем, приметив европейское лицо юноши, по-английски.

Оказалось, что можно было обойтись родным языком. Гриша — москвич, изучает японский язык, он высокий и немного нескладный, а Морико — изящная японка, можно сказать, куколка, будущий лингвист. Оба из Киото, а на каникулах решили посетить Нагасаки. Судя по взглядам, которыми то и дело обмениваются, влюбленные.

— Вначале мы поехали в город Мацуяма на термальные источники Дого, — перебивая друг друга, рассказывали студенты. — Узнали, что во время Русско-японской войны там находилось около шести тысяч военнопленных. Нам посоветовали зайти на местное кладбище, где мы обнаружили 98 могил! Знаете, японцы разместили могильные каменные столбики так, чтобы они смотрели на север, где находится Россия. Мы посчитали, что это знак свыше, и решили побывать и в Нагасаки. А за ограду кладбища не зашли, потому что прочитали надпись на калитке: без сопровождения просят этого не делать!

Вот что значит быть грамотным и законопослушным. Что ж, это обычное дело в Японии — следовать установленным правилам. Но через несколько минут Гриша и Морико были уже по мою сторону ограды, и мы оживленно делились впечатлениями. Мои собеседники обрадовались, узнав, что я занимаюсь историей этого погоста, и засыпали вопросами. Невольно пришлось стать экскурсоводом. Свой рассказ начал с первого уровня, на котором нашли последний причал «аскольдовцы».

— Посмотрите, это самая старинная часть Русского кладбища. Здесь примерно 22 могилы. А сюда, как мне кажется, упал мощный снаряд.

— Может, это следы атомного взрыва?

— Не думаю, что повреждения на этом кладбище возникли от атомного взрыва. Отсюда далеко до эпицентра, да еще и рельеф местности нужно учитывать. Но нельзя забывать, что помимо атомной здесь были и обычные бомбежки, которые причинили немало разрушений. Вот этот памятник слесарю Селиверстову перенесли сюда с противоположной стороны, на нем сохранилась только часть надписи: «Умер 17 сентября 1901 г.». А здесь виден четкий след от осколка бомбы. Это надгробие кочегара парохода «Шилка» Василия Смирнова: почти половина фамилии сбита, и трудно разобрать дату смерти — 17 января 1903 г. Зато бетонный крест хорош — заметно, что его установили много лет спустя, как и большинство крестов на этом кладбище. Видите, они сделаны по трафарету и стоят рядком!

Иностранное кладбище в Йокогаме. Фото автора

Некоторые надгробные плиты «аскольдовцев» сохранились в отличном состоянии, и все надписи легко читались. В других случаях в ходе ремонта надписи оказались заштукатуренными, и на могиле остались просто идеально ровные надгробные плиты.

— Ой, — совсем по-русски вскрикнула Морико, — как четко видна эта надпись: «Во имя Отца и Сына и Святого духа Аминь. Здесь погребено тело раба Божия Назара Силуянова. Мастерового 5-го рабочего экипажа с российского корвета «Посадник». Скончавшегося 29-го июля 1860 года на 45 году от рождения». Надо же, а ведь прошло уже почти 150 лет!

Девушка с грустью продекламировала по-японски:

Как завидна их судьба!
К северу от суетного мира
Вишни зацвели в горах.
(Пер. В. Марковой. — А. Х.)

— Опять твой любимый Басё, — заметил ее спутник.

Морико скромно опустила глаза, а я продолжил тему.

— Он и у нас во Владивостоке очень популярен. Даже местные переводчики его стихов есть.

И я вспомнил строки из перевода Татьяны Иосифовны Бреславец:

Меркнут лучи на цветах.
Наступит ли «завтра» для них? —
Ответь, кипарис одинокий…

Заодно рассказал ребятам историю «Посадника», командир которого хотел захватить остров Цусима. Вместе мы переходили от могилы к могиле, разбирая надписи на плитах.

— Посмотрите, как хорошо сохранилось надгробие отставного коллежского регистратора Филиппа Котлярского, скончавшегося 9 июня 1902 г. Как вы думаете, он приезжал сюда по делам или на лечение? А вот еще: «Здесь погребено тело губернского секретаря Димитрия Ивановича Волосевич. Скончался 31 марта 1899 года на 29 году своей жизни».

— Он был старше меня всего на шесть лет! — воскликнула Морико. — И смотрите, что приписано: «От горячо любящей жены и друга». — На этих словах Морико прижалась к Грише. — Представляю, какая была трагедия для нее!

Порой разобраться в надписях очень трудно: сырой морской воздух делает свое дело. Тем не менее слова на надгробии кочегара парохода «Аргунь» Франца Петерсона (умер 1 ноября 1902 г.) выглядят довольно отчетливо. Так же хорошо сохранился памятник машинисту броненосца «Пересвет» Феодору Домашеву, ушедшему из жизни 31 июля 1902 г. Кстати, хорошо видно, что металлические православные кресты на многих памятниках сделаны не очень давно и похожи друг на друга. А вот на могиле 37-летнего машиниста крейсера «Владимир Мономах» Игнатия Шаврина (умер 28 марта 1890) надгробного креста нет. Почему, интересно?

Во время Боксерского восстания в Китае в Нагасаки разместился полевой госпиталь. Отличным и храбрым служакой был 31-летний вахмистр Митрофан Пацан, кавалер двух орденов Георгия. Он скончался от ран 9 апреля 1901 г. Обелиск поставили его однополчане-казаки. Памятник получил повреждения от взрыва, и его перенесли на другое место, но и здесь он со временем повалился на землю. Зато надгробие матроса броненосца «Полтава» Тимофея Муравьева, скончавшегося 8 декабря 1902 г., выглядит очень хорошо, и надпись легко читается, хотя выцарапана на простом бетоне.

На две части распался памятник на могиле 25-летнего матроса клипера «Изумруд» Иона Рогозина (умер 26 августа 1872 г.). Рядом с ним обелиск 30-летнего стрелка-командора мореходной лодки «Отважный» Дмитрия Абрамова, умершего 17 марта 1893 г. Могилы моряков легендарных кораблей «Витязь» и «Гридень»… А сколько здесь похоронено «аскольдовцев»!

Остановившись у могилы поляка Болеслава Флоринского (Boleslaw Florenski), скончавшегося 10 мая 1903 г., обнаружил, что в моем списке захоронений этого имени нет. Да и сведений о нем тоже пока не найдено. В то время в Японии находилось немало польских революционеров, возможно, он был одним из них.

— Может, его перенесли сюда с другого кладбища? — высказал предположение Гриша.

Что ж, и это возможно. В хорошем состоянии памятник 38-летней Марии Ивановны Троицкой, умершей 1 июля 1898 г. На нем даже сохранился крест, но вделанная в него иконка пропала.

— А кто здесь лежит? — спросила Морико, показывая на высокий фундамент с площадкой, на котором стоят четыре четырехугольные колонны из дикого тесаного камня, увенчанные круглой каменной шляпой с нашлепкой. — Никакой таблички нет. Как же узнать?

Я заглянул в свой список: это оказалась одна из немногих, если не единственная офицерская могила на этом участке. Подпоручик корпуса инженер-механиков Николай Владыкин служил на шхуне «Ермак» и скончался 6 апреля 1877 г. на 29-м году жизни. На задней стенке памятника какой-то доброхот наклеил вместо надписи бумажную иконку. В Нагасаки часто останавливались пароходы Добровольного флота. Порой члены экипажей находили последний приют на этом берегу. К примеру, 28 января 1910 г. скончался матрос Арсентий Штукун. На его обелиске сохранилась четкая надпись «От товарищей-сослуживцев пароходов Добровольного флота «Орел» и «Киев». Видимо, в день похорон в Нагасаки стояли оба этих судна. Часто бывало, что по подписке деньги на похороны собирали со всех русских кораблей, находившихся в бухте. На Русском кладбище хоронили и иноверцев. Так, здесь есть могила 27-летнего матроса крейсера «Память Азова» Омзеле Мауголея, скончавшегося 21 декабря 1899 г. На его памятнике надпись на двух языках: русском и арабском.

Во время экскурсии Гриша и Морико ходили за мной, держась за руки, и зачарованно слушали объяснения. Напоследок мы присели на ступеньки первого уровня и оглядели уютное кладбище. Столетний дуб выдержал испытание времени, хотя наполовину сгнил, а может, и его разломил надвое какой-нибудь снаряд?

— Встретимся после обеда?

— Конечно…

Молодежь помчалась обедать или смотреть другие достопримечательности Нагасаки, а у меня имелся свой план: заглянуть в красивую каменную часовню Святого Николая Японского. Ее построили так, чтобы куполок с православным крестом можно было увидеть с рейда Нагасаки. Я уже несколько дней ходил вокруг часовни, заглядывая в щели, но все три входа в нее были заперты. В плане же отмечалось, что внутри находятся два захоронения, которые хотелось увидеть. Что ж, придется побеспокоить японцев из храма Госиндзи. Подстригающий траву мужчина в ответ на мой вопрос кивнул в сторону дома:

— Нажмите кнопку, и вам ответят.

Вышла симпатичная молодая японка. На просьбу открыть двери она понимающе кивнула и протянула небольшой ключик, на бирке которого было написано по-японски «Русское кладбище». На робкое возражение, что мне нужен другой ключ, от часовни, она вновь кивнула и кого-то позвала. Вскоре на пороге появилась пожилая женщина. Мягкая улыбка, интеллигентное лицо. Эта была вдова настоятеля Сонное Кидзу.

— О, вы знали моего покойного мужа?! А я тоже была в Советском Союзе, совершила путешествие из Ленинграда в Одессу, побывала на Кавказе. Мне очень понравилось…

На просьбу показать часовню собеседница огорченно сказала:

— Увы, ничем не могу помочь. Мы пытались открыть ее несколько раз, но двери так заржавели, что не поддаются.

Видя мое разочарованное лицо, она все же протянула ключ:

— Если хотите, пытайтесь сами…

Иностранное кладбище в Йокогаме. Фото автора

С волнением подошел к двери. Действительно, первая попытка ни к чему не привела: дверь даже не шелохнулась. Пришлось засучить рукава и удвоить усилия. После немалой возни железо чуть дрогнуло, затем заскрипело и наконец нехотя отворилось. Внутри было почти пусто. Небольшой свет проникал через крохотные окошки-иллюминаторы, сделанные в виде креста. Часовня показалась подобием капитанского мостика на корабле, плывущем в прошлое. Тщательно оштукатуренные стены, накрытый целлофаном стол, подставка для свечей, кадило в углу. Прошлое будто бы остановилось здесь, а может, оно решило подождать меня на этой остановке?

На полу, у порожка южного входа, увидел плиту с надписью: «Георгий Александрович Мордвин. Старший офицер клипера «Наездник» капитан 2 ранга скончался 26 ноября 1884 г.».[16] У северного входа другая плита: «Антоний Дмитриевич Баранов. Старший офицер клипера «Вестник» капитан 2 ранга скончался 24 декабря 1887 г.». Вот, оказывается, как необычно выглядят их надгробия. Мемориал, оставшийся навечно!

На стене висели три простенькие иконы: картинки, наклеенные на дерево, — проще некуда. Я заглянул на обратную сторону. На первой, кроме пыли, ничего не обнаружил. На обороте центральной иконы Христа Спасителя было написано по-английски: «Сего воскресения 21 октября 1990 г. в этой часовне Святого Николая в Нагасаки проведена служба митрополитом Питиримом и протоиереем Аркадием (Тущур), на которой присутствовали русские и японцы».

Владыка Питирим, большой друг моряков, принимал участие в международной выставке «Нагасаки-путешествие-90» как сопредседатель правления общества «СССР — Япония». С его благословения в экспозицию выставки были включены предметы церковной утвари и иконы, которые в конце XIX — начале XX века находились на кораблях Тихоокеанской эскадры Российского флота. Теперь стало понятно, что часовня все-таки была названа в честь святого Николая — покровителя моряков, а позднее японские православные стали именовать ее в честь первого православного святого — архиепископа Николая Японского. Откуда-то из иконки выползла верткая ящерица. В ее глазах я будто бы прочитал: «Ну что, доволен? Достаточно с тебя на сегодня!» И в самом деле, на сегодня хватит, а завтра посмотрим! Постоял минутку, помянув русских моряков.

Мои мысли прервали Гриша и Морико, подошедшие с охапками цветов.

— А вот и мы! Мы все время обсуждаем то, что вы рассказали! Мы даже не подозревали, что каждая могила может скрывать человеческую трагедию. Поэтому зашли в цветочный магазин и купили эти цветы.

Рассказав молодым людям историю часовни, показал красивый мраморный памятник в виде католического костела, установленный с южной стороны, прямо над бухтой. Рядом лежал сбитый крест. Надпись гласила, что здесь похоронен Иван Романович Лебедев, купец первой гильдии, родившийся в Иркутске 24 июня 1848 г. Выехав из Кяхты 22 марта 1866 г., он с этого времени жил в Китае: в Ханькоу и других городах. Скончался же в Японии, в деревне Унзен, 15 июля 1886 г. Вот бы и другие памятники сообщали такие подробные биографические сведения!

— А теперь пойдем на север. Там есть могилка ребенка, Михаила Мюльберга. Всего-то он прожил два месяца, скончавшись 4 января 1905 г. Фамилия редкая, в сети Интернет нашел упоминание о подпоручике 12-го ВосточноСибирского стрелкового Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка Евгении Петровиче Мюльберге, которого наградили 24 октября 1904 г. орденом Св. Георгия 4-й степени. Может, он был отцом этого мальчика?

Чуть поодаль увидели надгробие, отлитое из бетона и отлично сохранившееся, как и надпись на нем. Она свидетельствовала о том, что здесь лежит 37-летний старший инженер-механик броненосца «Наварин» Николай Васильевич Григорьев, умерший 4 сентября 1899 г. Рядом еще более интересное захоронение: 46-летнего Александра Викторовича Щербака — врача, участника Среднеазиатских походов и Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Он был знакомым А. П. Чехова. 9 сентября 1894 г. Щербак скончался в Нагасаки от рака гортани и полости рта. Морико взобралась на четырехгранную колонну, увенчанную книгой, чтобы прочитать надпись. Увы, не только вода точит камень, но и время.

Монументально выглядит огромный валун на могиле 31-летнего лейтенанта Николая Тосселя, скончавшегося 4 февраля 1881 г. Крест, установленный когда-то на вершине, отлетел. Видно, что кто-то пытался его восстановить, но ничего не получилось, и он так и остался лежать, прислоненный к могиле. На снимке, помещенном в японском справочнике, этот крест еще на месте. Кстати, на могиле Щербака мраморный крест также сбит. Когда же это произошло?

Памятник 39-летнему капитану 1-го ранга Николаю Александровичу Астромову, который скончался в Нагасаки 5 апреля 1894 г., тоже немного пострадал: в небольшой нише отсутствует икона. Рядом с ним похоронен еще один ребенок, двухлетняя Александра Михайловская (умерла 22 января 1888). Удивительно, что сохранилось надгробие, выполненное из металла: вполне можно было ожидать, что во время войны его отправили на переплавку. Хорошо сохранился и памятник на месте захоронения Константина Михайловича Доможирова, 37-летнего старшего офицера фрегата «Дмитрий Донской», умершего в Нагасаки 18 апреля 1888 г. Рядом небольшое мраморное надгробие с крестом, которое принадлежит Михаилу Ивановичу Дмитриеву. Он родился 14 октября 1865 г., служил на постройке Уссурийской железной дороги, скончался 31 августа 1897 г.

Дикий камень с искусно выбитой надписью говорит о месте погребения кочегарного унтер-офицера корвета «Рында» Роберта Брауна, чей земной путь окончился 18 мая 1888 г. Почва под камнем так осела, что кажется, чуть копни — и можно увидеть останки. Чуть поодаль могила 38-летнего капитана Восточно-Сибирского стрелкового полка Василия Владимировича Вейланда, скончавшегося 23 октября 1902 г.

В самом углу участка стоит крепкий бетонный монумент: это могила командира крейсера «Джигит» 45-летнего капитана 2-го ранга Карла Петровича Миллера. Памятник смотрит как бы в сторону, хотя в основном надгробия на кладбище обращены на бухту. Напротив, согласно записям, должна быть могила мичмана клипера «Изумруд» Владимира Павловского (скончался в 1866 г.). Так ли это, не проверишь: надгробие без таблички, как и на могиле справа, где должен лежать Ф. Я. Карниолин. Известно, что он приехал в Японию в 1858 г. в числе юнг-кантонистов Первого учебного флотского экипажа Кронштадта, зачисленных в состав первого российского консульства в Хакодате. Скончался он 30-летним 20 августа 1875 г.

Неподалеку стоит памятник с четырехутольный вершиной, крест с которой исчез. Здесь лежит 35-летний лейтенант Петр Петрович Нозиков, служивший на крейсере «Разбойник» и умерший незадолго до Русско-японской войны. Сломана вершина и у памятника-колонны на могиле Елены Васильевны Андреевой, родом из станицы Урюпинской Войска Донского. Она скоропостижно умерла на 23-м году жизни. В надписи на памятнике родные сочли нужным сообщить подробности: «Заболела в 9 часов вечера 10 июня 1907 г. Умерла с 17 на 18 июня в 3 часа 12 минут ночи».

— Она была эмигранткой? — спросила Морико.

— Нет, скорее всего, женой офицера. Русские эмигранты в Нагасаки появились позже, их, кстати, было не так уж много. Увы, пока я не обнаружил письменных источников о точном числе. На этом уровне находится единственная могила русского эмигранта 37-летнего Павла Станиславовича Костко, умершего 21 августа 1941 г. Вероятно, нашли пустой утолок среди офицерских захоронений…

На могиле вольного штурмана Федора Ивановича Кудакова (родился в 1862 г.) два сломанных якоря и слова «Помяни, Господи, душу его». Он тоже умер в расцвете сил 7 июля 1897 г. Увы, трудно разобраться в причинах смерти каждого. Кого-то привела на этот погост смертельная болезнь, кого-то случайность, но некоторые сами распрощались с жизнью. Долгая жизнь вдали от дома, нелегкая морская служба оставляли след в душе…

Около калитки парадного входа, к которой мы вернулись, обойдя кладбище, не видно ни одного памятника, но что-то не верится, что здесь совсем нет могил. Может быть, именно сюда упала бомба? Поделился сомнениями с молодыми спутниками. Ребята согласно покивали головами, положили оставшиеся цветы на ближайшую могилу и молча помолились — каждый на своем языке.

…Неугомонный стрекот цикад, трели птиц… Так и кажется, что хотят, перебивая друг друга, поведать что-то такое, что скрыто от людских глаз. Впрочем, и без них чувствую души всех, кто остался здесь, вдали от родины, навечно.

На другое утро мы снова были на Русском кладбище. В руках Гриши и Морико опять охапки цветов.

— С чего начнем сегодня?

Начали с огромной пальмы, которая почти закрыла один из самых красивых памятников на этом погосте — А. П. Анкудиновой. Скончалась в Нагасаки 19 декабря 1919 г. Скульптор-японец большим мраморным крестом разделил две фигуры: русского мужчины с усами, держащего большой якорь, и японки, одетой в кимоно и с птицей на плече. На постаменте хорошо видна эпитафия: «Была добродетельна, за зло платила добром». Фамилию Анкудиновых встречал не раз в русских анналах истории Нагасаки.

Справа от этого памятника виднеются две безымянные надгробные плиты, а невдалеке два одинаковых скромных обелиска: генерал-майор по адмиралтейству Николай Андреевич Егунов скончался в 62 года 18 октября 1924 г. и был похоронен рядом с дочерью, Анной Егуновой, умершей 18-летней 15 февраля 1923 г. Солидный монумент украшает могилу Георгия Павловича Напалкова (George Napalkoff), который скончался на 69-м году жизни 26 августа 1920 г. Из исторических источников известно, что в Нагасаки существовала стивидорская компания «Napalkoff & Со.».

Могилы № 209–215 расположены в один ряд и огорожены единой цепью. Здесь лежат жертвы Русско-японской войны. Трудно сказать, находились ли эти могилы изначально на этом месте или были перенесены сюда откуда-то. В дневниках архиепископа Николая встречаются сведения о таких случаях. Вот что он, в частности, писал о могиле безымянного офицера в селе Цикуми-мура, что недалеко от порта Сакаи (префектура Симане): «М-me Такеда (жена врача)… за свой счет поставила ему памятник из камня в 6 футов высоты. Когда она делала это, соседние жители неблагоприятно относились к сему: насмешливо и презрительно. Но теперь это совсем переменилось: погребенному приносят цветы, конфеты и другие жертвы, как это делается на синтоистских кладбищах. Что за причина? Страдающие зубною болью нашли, что русский покойник излечивает эту болезнь — за то и чтут его. М-me Такеда говорит, что недалеко оттуда, в деревне Ноимура, погребены еще два русских, в Нонами-мура — еще один. Она хочет и им поставить памятники, если они не будут перевезены в Нагасаки».

Мраморный обелиск сообщает, что Екатерина Макаровна Федосеева родилась 7 ноября 1845 г., а скончалась 19 февраля 1918 г. Рядом Василий Григорьевич Федосеев — скорее всего, сын (1 марта 1863–11 ноября 1918), переживший мать всего на несколько месяцев. Эта фамилия встречается в записках известного литератора-мариниста капитана Дмитрия Лухманова: «Федосеев был русский механик. Лет пятнадцать назад он отстал по болезни от какого-то парохода Добровольного флота, обосновался в Нагасаки и женился на японке. Он «вышел в люди» из слесарей Севастопольского судоремонтного завода и не скрывал этого. Научившись болтать по-японски и по-английски, зная хорошо свою специальность и ремонтное дело, он занимался посредничеством между японскими судоремонтными заводами и мастерскими и капитанами русских военных судов и «добровольцев», доковавшихся и ремонтировавшихся в Нагасаки. Жил он неплохо, имел собственный домик и сад и знал все и всех в городе. В тот же вечер Федосеев явился ко мне. Это был человек лет сорока пяти, брюнет с сильной проседью, с подстриженными по-американски усами и громким голосом».

Рядом с Федосеевыми лежит уроженец Хабаровска Сергей Никифорович Звайков (скончался 5 февраля 1913 г.), за ним Таисия Кузьминична Солянникова (28 октября 1897 г. — 18 мая 1912 г.). 19 марта 1912 г. в Нагасаки умер командир парохода «Охотск» шкипер дальнего плавания Вильгельм Иванович Кактин (родился 2 мая 1868 г.). Эпитафия «Спи, мой друг, без воздыхания, жди грядущего свидания» могла быть написана женой или подругой.

На огромном холме — братская могила времен Русско-японской войны. Над ней четыре дерева, посаженные бессистемно. Рядом еще несколько приметных захоронений того времени. В Цусимском бою 14–15 мая 1905 г. погибли старший врач эскадренного броненосца «Сисой Великий» Вениамин Николаевич Подобедов (родился 7 октября 1866 г.) и капитан корпуса инженер-механиков, старший механик броненосца береговой обороны «Адмирал Ушаков» Федор Андреевич Яковлев (родился 6 июня 1872 г.). Командир крейсера «Дмитрий Донской» капитан 1-го ранга Иван Николаевич Лебедев родился 12 августа 1850 г. Ночью после Цусимского сражения его, смертельно раненного, вместе с другими членами экипажа перевезли на остров, и вскоре он скончался в плену, а к утру крейсер затонул, не спустив флага.

От ран, полученных в Цусимском бою, 15 мая 1905 г. умер и старший штурманский офицер крейсера «Светлана» лейтенант Владимир Владимирович Дьяконов (родился 21 декабря 1873 г.). Летом 1999 г. японцы Масахиса Судзукава и Хидэо Мацутакэ восстановили памятник на его могиле. Принял в этом участие и автор этих строк. Для меня лейтенант Дьяконов не просто офицер российского флота. Россия потеряла замечательного полярника, смелого и честного человека, чье имя — как памятник мужеству арктических первопроходцев — живет и будет жить в названии мыса на острове Вайгач, что на стыке Баренцева и Карского морей.

В 1985 г. в г. Хакодате состоялась презентация книги Виталия Гузанова «Одиссей с Белой Руси», изданной на японском языке. Японский МИД предоставил тогда автору возможность посетить морские порты, в которых останавливались русские военные суда. На следующий год В. Гузанов снова побывал в Японии, но уже с другой целью: посмотреть состояние воинских кладбищ, где похоронены матросы, солдаты и офицеры-участники Русско-японской войны 1904–1905 гг. Кладбищ было 29, самые большие — в Нагасаки, Идзуми-Оцу, Мацуяме и Хакодате. Все они находились в запущенном состоянии. Вернувшись в Москву, Гузанов занялся поисками архивных материалов, чтобы восстановить подлинные имена русских воинов. Эта кропотливая работа заняла три года и увенчалась успехом. В Москве были изготовлены медные таблички для каждой могилы, и, начиная с 1998 г., все кладбища были приведены в надлежащий вид: восстановлены и реставрированы. Средства на реставрацию старинного Морского кладбища в Нагасаки были выделены после письменного обращения Гузанова к президенту и правительству России, а русские могилы на кладбищах в Мацуяма и Идзуми-Оцу пришлось восстанавливать своими силами при участии японской общественности и местных муниципалитетов. В Нагасаки Гузанов вместе с японским другом М. Судзукавой восстановил памятники капитану 1-го ранга И. Н. Лебедеву и лейтенанту В. В. Дьяконову.

Я рассказал моим молодым спутникам интересную историю.

— Вы говорили, что перед Нагасаки побывали в Мацуяме. Так вот там, в лагере военнопленных, находился мичман Ф. Ф. Рейнгард. После Морского корпуса он сразу же очутился в Порт-Артуре, где служил на канонерской лодке «Отважный», затем командовал ротой Квантунского экипажа. В начале октября 1904 г. его ранили на одном из фортов. Потом плен. Японцы содержали военнопленных без особых строгостей: они могли гулять недалеко от лагеря. Однажды в онсене 21-летний юноша познакомился с 16-летней Оханой, дочерью военного врача, погибшего в японо-китайскую войну. Они полюбили друг друга. Это чувство не значилось в льготах для военнопленных. Вскоре полицейские власти арестовали влюбленных, и некоторое время они провели в тюрьме. К счастью для них, режим для русских военнопленных вскоре облегчился, а в октябре 1905 г. ратифицировали Портсмутский договор. С. Накамура писал, что Рейнгарт с Оханой хотели поехать в Россию, а затем вернуться в Японию. Однако мать девушки была против брака дочери с Рейнгартом и ее поездки в Россию. 14 ноября русский офицер был вынужден проститься с Оханой, но после недолгого пребывания во Владивостоке он вернулся в Японию на грузовом судне и посетил Охану. На этот раз мать была готова согласиться на этот брак, но при условии выплаты ей Рейнгартом двадцати тысяч иен. Офицеру было неприятно «покупать» жену», к тому же у него не было таких денег, но чувство любви к Охане не покидало его. В феврале 1906 г., взяв отпуск, Рейнгарт вновь направился в Японию, и на этот раз ему удалось уговорить мать девушки. Они поженились в Кобе. Однако, повинуясь военному приказу, Рейнгарту пришлось срочно отправиться из Нагасаки в Кронштадт, вынужденно расставшись с Оханой.

— Вероятно, где-то здесь они и расстались, — сказал я, показав рукой на Инасу.

— А что случилось с ними потом? — поинтересовался Гриша.

Увы, сведений пока найдено немного. Известно, что Ф. Ф. Рейнгарт окончил Николаевские морскую и артиллерийскую академии. В Первую мировую войну он сражался на Балтике, стал капитаном 1-го ранга. После окончания Гражданской войны вступил добровольцем в Литовскую армию, преподавал в высшей военной школе, участвовал в ветеранских союзах. После прихода Советской армии в Прибалтику Рейнгарда арестовали, и он целый год провел в тюрьме. Говорят, каким-то чудом он смог освободиться и уехал в Северную Германию, где преподавал в Балтийском мореходном училище. Офицер скончался внезапно в начале 1948 г.

— А в японской литературе описан другой случай, — сказала Морико. — Одним из героев Русско-японской войны был офицер Хиросэ Такэо, который очень увлекся изучением русского языка. С этой целью он отправился в 1887 г. в Россию, где встретился с 16-летней Ариадной Ковалевской. Они полюбили друг в друга, но, к сожалению, воинский долг призвал его вернуться на родину…

Гриша прервал спутницу:

— Я тоже читал книгу Симоды «Хиросэ Такэо в России» и могу дополнить. Твой любимый герой изучал язык, чтобы заниматься разведкой. Этот офицер немало попутешествовал в стратегических районах. Помимо Ариадны, кстати, дочери контр-адмирала, у него в России были и другие знакомые женщины. Если бы Хиросэ действительно так любил ее, он мог бы забрать ее с собой!

Морико замахала рукой на своего спутника:

— Я знаю, что он тебе не понравился из-за того, что воинский долг ставил выше любви.

Она добавила, обращаясь ко мне:

— Мы по этому поводу впервые поссорились. Правда, это было всего один раз.

Понимая, что пора ввязаться в спор, сказал:

— Перед поездкой в Японию я перечитал много книг, в том числе томик, посвященный сражению в Порт-Артуре. В нем-то и узнал о подвиге Ф. Ф. Рейнгарта. В книге были сведения и об этом японском офицере. Хиросэ был японским морским атташе в Петербурге с 1897 г. по 1901 г. В Русско-японскую войну он командовал флотилией японских брандеров. Капитан Хиросе считается японским народным героем за необыкновенную храбрость, энергию и самопожертвование. Он погиб при спасении японских матросов во время заграждения входа в гавань Порт-Артура.

— Две судьбы, а сколько еще историй можно было бы рассказать…

Я рассказал ребятам и о японке Таке, родившей внучку знаменитому химику Менделееву. Может, и ее прах лежит где-нибудь здесь…

И вновь беженская могила. Ольга Назаровна Дьякова (урожденная Фаталова) родилась 22 июня 1894 г. в Хвалынске, а скончалась 9 марта 1945 г. в Нагасаки. Муж похоронен тут же. На могиле старый букетик искусственных цветов.

Легко открылась кованая калитка у могилы Киры Яковлевны Кузнецовой (урожденной Хлопониной), как бы приглашая зайти в огороженный участок. Она родилась в Петербурге 27 октября 1894 г., а скончалась 11 сентября 1938 г. в Нагасаки. Рядом — могилы членов этой же семьи. Кокочка Кузнецова, прожившая на этом свете всего-то четыре с половиной года: с 12 августа 1923 г. до 21 января 1928 г. Мария Андреевна Ов(с)ерина (урожденная Кузнецова), которая родилась в Тяньцзине 17 января 1879 г., умерла во французском Монтрё 22 августа 1914 г., а на кладбище в Нагасаки перенесена почти через год, 15 мая 1915 г. Могилы в траве, но с букетиком искусственных цветов.

Владимир Глушко скончался 26 января 1926 г. «Спи, наша деточка, спи, не увидимся больше с тобой, нас разлучила могила нежданная, спи, во успении вечный покой». Владимир Николаевич Китаев, генерал-майор по Адмиралтейству. Умер 64-летним 3 января 1920 г. Его брат Сергей Китаев, тоже моряк, был известным коллекционером японских гравюр-укиё. На могильном камне Ольги Никаноровны Дмитриевой, умершей 3 августа 1907 г., надпись: «Первой политической эмигрантке в Нагасаки от товарищей». Увы, так уж угодно было истории, что здесь на одном участке похоронены и те, кто хотел свергнуть ненавистный режим, и те, кто бежал от нового строя.

— О, последний цветок, и тот сломался! Но вы же знаете, что японцы ценят и увядшие цветы? — воскликнула Морико и тут же прочла красивое трехстишие.

Есть особая прелесть
В этих бурей измятых,
Сломанных хризантемах.
(Пер. В. Марковой)

На соседней могиле установлен столб с надломленной вершиной. Иван Николаевич Зелинский приехал лечиться в Японию со станции Бухеду (Китай). Умер 30-летним 21 марта 1907 г. Такой же столб у Ульяны Ивановны Коваленко, скончавшейся в 21 год 9 октября 1906 г. Николай Иванович Цой умер 10 августа 1907 г. Рядом с русскими словами надпись на корейском языке.

— Что ж, давайте посмотрим эти шесть высоких постаментов, которые можно встретить на любом японском кладбище. Надписи плохо различимы. Две, хотя и с трудом, но можно прочитать, остальные же совсем стерлись от времени. Это остатки старинного китайского кладбища.

— Как много мы узнали! Теперь по-другому будем относиться к нашей общей истории…

Настала пора прощаться. Мы обменялись адресами, пообещав писать. Гриша и Морико, обнявшись, направились к выходу, а я мысленно пожелал молодым людям счастья…

Есть в этом мире
Один цветок, —
Невидим он,
Но блекнет он,
Но блекнет без следа, —
Цветок любви![17]

Хотелось бы, чтобы увядание не коснулось русско-японского цветка любви Гриши и Морико. Мне же вспомнилась еще одна история. В японском плену, в лагере Кумамото оказался матрос броненосца «Ослябя» Осип Герасимов. Однажды в городе он встретился с 18-летней Хисако. Она не только смогла скрасить ему все тяготы нахождения в плену, но и отправилась с Осипом в Россию, во Владивосток. Шли годы. Хисако превратилась в Анну Кирилловну, которая научилась бойко говорить по-русски. После окончания Гражданской войны Осип Маркелович устроился швейцаром в ресторан «Золотой Рог». «Лучшими часами своей жизни он считал время, проведенное с женой. В ее присутствии его суровое лицо становилось удивительно мягким, черты разглаживались, теплел взгляд голубых глаз. К высокому чувству необыкновенной любви к женщине примешивалось чувство, которое можно назвать отцовским: уберечь, защитить, не дать в обиду». В августе 1938 г. Осипа арестовали. Только через два года он смог увидеть свою любимую. В то время таких людей, да еще женатых на иностранках, не оставляли во Владивостоке, и приказали им отправляться в сибирский Канск.

После войны вынужденная ссылка продолжилась. Вскоре подошла старость, а родственных связей они не поддерживали ни с кем, детей же у них не было. Оставался один выход — отправиться в дом престарелых. Старикам понравилось их новое жилье. Единственное, что удручало, что их вынудили не только спать в разных помещениях, но и обедать за разными столами. Давно разменяла Анна Кирилловна девятый десяток, а Осип — десятый. Совсем дряхлые стали, но при встрече снова молодели, ходили взявшись за руки, как дети, садились на скамейку и склоняли друг к другу белые как лунь головы. Вспоминали молодость, Владивосток. Вспоминали Японию и первую встречу. Осип, гладя ее высохшую руку, говорил: «Ах, ты маленькая, глупенькая Хисако. Ну зачем ты убежала со мной? Жила бы себе на родине. Тепло там, фруктов много. Помнишь, какими мандаринами ты меня угощала? Здесь многие про них и не слышали. Мыкаешься со мной век по ссылкам. Ни кола ни двора так и не нажили». В ответ Анна горячо протестовала: «Ёси, Ёси! Что ты такое говоришь? Самое большое мое богатство — ты и все годы, прожитые с тобой. Нет на свете женщины счастливее меня».

Однажды Анна Кирилловна не вышла к завтраку. Осип, не прикасаясь к еде, беспокойно поглядывал на дверь.

— Ешь, Маркелович! Захворала Анна Кирилловна. Сейчас покормлю вас и ей отнесу, — мимоходом прокричала официантка Екатерина.

Нет, какой тут завтрак. Что с Анной? Вчера ни на что не жаловалась, веселая была, молодость вспоминала. Осип бросил ложку и с поспешностью, не свойственной его возрасту, покинул столовую. У входа в палату Анны столкнулся с фельдшерицей.

— Что с ней? — испуганно спросил Осип.

— Не буду лукавить, Осип Маркелович. Неважные дела: похоже на отек легких. Не беспокойте ее сейчас. Она, кажется, уснула.

У Осипа похолодело внутри. Он тихонько вошел в палату, сел на табурет, осторожно взял сухую желтую руку Анны. Она тяжело дышала, полулежа на подушках. Открыла глаза, улыбнулась.

— Как хорошо, что ты пришел, Ёси. Я так боялась, что не успеешь, — с трудом проговорила Анна.

— Тише, успокойся, тебе тяжело. Потом поговорим, — Осип ласково погладил ее седую голову, коснулся губами пылающего лба.

— Нет, сейчас. Ёси, повтори, что ты сказал мне в Кумамото, там… в парке…

Осип подумал, что она бредит. Говорили о многом. Что она хочет услышать сейчас? Это было так давно. И вдруг из глубины прожитых десятилетий всплыли те далекие слова, которые так нужны сейчас Анне. Приблизившись к ней, Осип внятно проговорил:

— Хисако — нацукасий, Хисако — уцукусий, Хисако — дайдзина. Я люблю тебя гэнки — о дасэ.

— Ёси, айсуру, — последовал ответ. Это были последние слова, произнесенные Хисако.

После смерти Анны Осип сильно загрустил, много времени проводил у могилы Анны Кирилловны, плакал и говорил, как хочет поскорее соединиться с ней на том свете. Его соседи не раз просили фельдшерицу, чтобы дала она Осипу какое-нибудь успокаивающее, на что та неизменно отвечала:

— От такой болезни, как любовь, лекарства нет.

Месяца не прошло, как Осип отправился вслед за женой. Умирал спокойно, с улыбкой. Последние его слова были обращены к той, которую любил больше жизни, до щемящей нежности в сердце: «Иду, иду, мой мотылек».

Вот такая грустная история русско-японской любви…


В Кобе. Только что попрощался с русским Нагасаки. Набрав скорость, синкансен за несколько часов буквально сожрал огромное расстояние, оставив позади Фукуоку, Хиросиму и другие города. Теперь мне предстояли полевые исследования в Кобе, встреча с его русскими достопримечательностями. Задолго до поездки я посмотрел один из первых русских путеводителей Японии, который сообщал: «Почтово-телеграфная контора и ж.д. станция Кобе в западном конце улицы Сакаемаци; ж.д. ст. Санномийя, в 6 минутах езды от пристани, следуя по Дивизионной улице…Кобе, излюбленный иностранцами порт Японии, отличается сухостью и чистотою воздуха». Современный путеводитель, изданный на русском языке Ассоциацией японских переводчиков-русистов, отмечает: «Кобе — один из крупнейших портов Японии, хорошо защищенный цепью холмов. Площадь города составляет 544 км2, а население — около 1,4 млн чел., что делает его шестым по населению городом Японии. Из Кобе до Осаки можно добраться по железной дороге за 30 минут. Путь до Киото на экспрессе занимает час. Экспресс ходит каждые 20 минут. Кобе известен не только как один из крупнейших портов Японии, но и как промышленный центр с предприятиями черной металлургии, судо- и машиностроения, резиновым, химическим, мукомольным производством, а также производством саке и спичек». Что ж, пить саке я не планировал, спички были совершенно не нужны, а вот с русскими страницами Кобе хотелось бы разобраться поподробнее.

Особого плана исследований не было, да и времени не так уж много — всего неделя. Но полевые изыскания связаны не только с наличием плана и времени, но и с возможностями. Увы, в Кобе у меня не было ни одного знакомого. Еще в Нагасаки я попытался отыскать в этом городе кого-нибудь, заинтересованного в русской теме, но все письма остались без ответа: кто-то, видимо, уже уехал из Кобе, а кто-то предпочел отмолчаться. Все, чем я располагал, был адрес Общества «Япония — Россия» префектуры Хёго (Hyogo-ken Roshia kyokai). Предположив, что там мне вряд ли расскажут о русской истории Кобе, решил рассчитывать только на свои силы.

Место в гостинице «Hotel 1–2—3 Kobe» заранее снял на неделю. Хотя на руках был подробный план города, пришлось поплутать, пока ее нашел. Как всегда, портье сделал копию моего паспорта и вручил ключ от номера, который оказался крошечным, но снабженным всеми удобствами. Конечно, кровать могла бы быть чуть поменьше, а столик чуть побольше, но сутки обходились всего в 5140 иен, включая завтрак, что по японским меркам совсем недорого. Поэтому рекомендую «Hotel 1–2—3 Kobe» всем потенциальным туристам.

Времени на раскачку совершенно не было — сегодня суббота, а это значит, что могу еще успеть на автобус, идущий к Иностранному кладбищу. Поезд подкатил к станции Син-Кобе (Shin-Kobe) в 12.08. Теоретически я мог успеть на автобус, идущий в 12.32 на кладбище, где находились русские могилы, но совершенно не знал, где остановка, да и тяжеленная сумка, набитая книгами и бумагами, не позволяла быстро передвигаться. Мне пришлось сесть на метро и доехать одну остановку до Санномия (Sannomiya), которая является основной в Кобе и имеет множество выходов. Отсюда направляются поезда в Токио, Осаку и Токио, что очень удобно для иностранцев. В двух шагах — гавань и огромный торговый центр.

Немного определившись с тем, куда бежать, я отправился искать камеру хранения. Сразу наткнулся на одни ячейки. Нужно было заплатить сто иен и позвонить по сотовому телефону, где и производят их закрытие. Одна японская семья было попыталась занять одну ячейку для меня, но потом спохватились: а как забирать? Пришлось отправиться в поисках другой. Там было чуть подороже, но зато без всяких технологических изысков. Всё, — сумка сдана, а в руках остался портфель с компьютером и фотоаппарат.

Спрашивая несколько прохожих, нашел быстро остановку, а вскоре и подошел автобус № 25. Нужно было ехать около 30 минут. И опять думал: а как найду кладбище?

Получилось гладко. Хотя автобус остановился на лесной трассе, я с помощью указателей через двадцать минут добрался до металлической калитки. Долго кричал. Подошли японцы и тоже попробовали со мной дозваться, но безуспешно. Тут, на мое счастье, показал старик, который, узнав, что хочу посетить своего родственника Николая Матвеева, открыл дверь. Мы прошли в сторожку, где я записал свою фамилию. И вот я у цели. Я сразу определил для себя критерий, по которому буду составлять список похороненных соотечественников на этом кладбище: надпись по-русски, православный крест или русская фамилия.

Полтора десятков надгробий на первом уровне. Сразу бросаются в глаза семейные захоронения Морозовых, Парашутиных, Швец и Тарасенко. Последний, как написано, являлся «защитником Порт-Артура» и умер, дожив до ста лет. Я поклонился праху земляка дипломата П. Г. Васкевича (1876–1958).

У могилы полковника Н. Р. Боржинского я остановился: он единственный, на чьей могиле указано воинское звание. О нем с большим уважением написал бывший дипломат Д. И. Абрикосов: «Судьба столкнула меня с этим полковником совершенно случайно, я забыл его имя, но когда придет мой черед покидать этот мир, то я вспомню его, и это воспоминание послужит мне примером, как должен расставаться с жизнью истинный христианин». Николай Рудольфович умер в июле 1946 г. результате последствий атомного взрыва в Хиросиме. Как я позднее выяснил, его похоронил другой хиросимец, Ф. М. Парашутин. На памятнике Ивана Сергеевича Вольхина (1894–1990) обратил внимание на эпитафию из Нового Завета от Матфея (5.10): «Блаженны изгнанные за правду, ибо есть царство небесное».

Спускаюсь по каменной лестнице, рассматривая памятники «изгнанников». Вот хороший православный крест, а табличка с именем снята. Теперь уже никто не скажет, кто здесь похоронен. Порадовало надгробие Иоанна Феодоровича Попова (1896–1967). Мне рассказывали, что во время поездки в Советский Союз он якобы приобрел сувенир в виде небольшой православной церквушки и завещал поставить на его могилу подобный памятник, что и было сделано.

Недалеко лежит прах Е. М. Сахновской-Сахобу: обыкновенный православный крест, а рядом типичный каменный японский фонарь — материальное отражение изменения ее семейного положения и фамилии. Чуть в стороне вновь увидел простой деревянный крест, уже полусгнивший, который положили на чью-то могилу.

Выдающимся ученым в зарубежье считался русский профессор Петр Петрович фон Веймарн, известный своими исследованиями в области коллоидной химии. Некогда профессор Горного института в Санкт-Петербурге, а затем первый ректор Уральского горного института в Екатеринбурге, по пути на Восток он в течение трех лет работал во Владивостокском политехническом институте. После установления советской власти на Дальнем Востоке супруги Вейнмарн уехали в Японию. Там ученый около десяти лет руководил химической лабораторией в Осаке, преподавал в университете в Киото. Его изобретения и открытия нашли применение в японской промышленности, статьи публиковались в зарубежных научных журналах. Химик скончался 2 июня 1935 г. в Шанхае, где пытался вылечиться, а похоронен в Кобе. До сих пор остается неизвестным, где находятся бумаги профессора. На мраморной книге, изображенной на памятнике Веймарна, что-то начертано, но прочитать невозможно. С обратной стороны монумента сделана надпись по-японски, которая рассказывает о его выдающихся заслугах перед Японией. Я давно сделал вывод, что памятники нужно исследовать со всех сторон. Рядом с его могилой находится прах его жены Надежды Николаевны, уроженки Кронштадта, намного пережившей мужа и умершей 21 января 1964 г.

«Мир праху Вашему, дорогие мамочка и папочка» — эту надпись сделала на могиле Цогоевых их дочь Ирина Долгова, с которой я познакомился в Токио. Поклонился праху Тамары Александровны (1919–1944) и ее мужа Григория Ивановича (1894–1945). Рядом — могилы протоиерея Григория Ходаковского (1879–1950) и матушки Валерии Ивановны (1879–1949). Увы, должен признаться, так и не смог окончательно разобраться в православной истории русского Кобе. Имеются сведения, что местный православный приход иногда раскалывался на несколько групп с разными настоятелями.

На знакомом уже матвеевском уровне я насчитал 15 надгробий. Справа от Матвеева лежит прах Ксении Деомидовны Штрубак (1890–1940), а слева находится захоронение Прасковьи Ефимовны Седенковой. Родилась она в 1897 г., а умерла то ли в 1953-м, то ли десятью годами позже: цифра оказалась немного сбита. На могиле Марии Викторовны Макаровой (1882–1975) четкая надпись на черном мраморе: «Памятник, посвященный моей приемной бабушке», дата «2001» и подпись: «Mari Obama».

Время наложило печать на многие надписи на памятниках. К примеру, с трудом разобрал то, что написано на плите Евгении Федоровны Сурминской, вдовы священника (1884–1938). Уже вечером подключился к Интернету и нашел: «Священник Алексей Петрович Сурминский родился в 1868 г. в Буинске Симбирской губернии. В 1927 и 1932 гг. привлекался за контрреволюционную деятельность. Расстрелян 17 февраля 1938 г. в Ульяновске». Может, он был мужем или родственником?

Скромное надгробие с фамилией «Вермонт» и несколькими именами на братской могиле. В сан-францис-ской газете «Русская жизнь» от 16 ноября 1923 г. я видел эту фамилию в списке погибших от страшного землетрясения в Йокогаме «№ 8–11: Бергман-дети: Антонина, Вера, Раиса и Леонид». Имена те же самые, а фамилия явно изменена. Из записи в кладбищенской книге узнал, что похоронил погибших детей некий Д. Ковальский. Сразу несколько вопросов: что случилось с родителями, кто ошибся в написании фамилии и какой вариант правильный? Если Ковальский был родственником или ближайшим соседом семьи, то, скорее всего, он не мог ошибаться. С другой стороны, газета публиковала официальную информацию, где тоже ошибки вряд ли возможны.

Но всякое бывает: разночтение русских букв или, наконец, оплошность машинистки.

Прежде чем покинуть этот участок, я взял ведро с водой и щетку, благо на японских кладбищах они всегда имеются в достаточном количестве около крана с водой, и отмыл от многолетней пыли и грязи памятник моего «родственника» Николая Петровича Матвеева. И получил вознаграждение в виде эпитафии на обратной стороне памятника, выбитой на японском языке. В предыдущий приход на кладбище она была совершенно незаметна. В лаконичной фразе японцы прощались с русским другом. Мысленно сделал это и я.

И опять по каменным ступенькам вниз. На первый взгляд, архитектура русских памятников не отличается разнообразием, но, приглядевшись, можно обнаружить немало интересных монументов, искусно выполненных японскими камнетесами. Много памятников в виде простых квадратных плит со срезанной наклонно стороной. Как, например, скошенный кубик на могиле Сурова, на котором по-английски начертано: «U.S. Souroff». На могиле сохранилась проржавевшая металлическая цепь на высоких шести каменных столбах.

Вероятно, Федору Марковичу Баранцу (1872–1927) довелось поучаствовать в разных войнах, но до Второй мировой войны он не дожил, зато ранение получил его памятник: на нем хорошо видны следы от осколков авиационных бомб. Трудно ожидать, что памятники подскажут подробные биографические сведения, но искренне радуешься, когда они дают хоть какие-то зацепки. У Василия Яковлевича Клыкова (1874–1931), например, начертано: «Мещанин Казанской губернии, г. Чистополя». А про Леонида Васильевича Кима (1911–1941) узнаем, что он «имел диплом инженера».

Кстати, давно обратил внимание, что в зарубежье крайне редко на памятниках указывается профессия.

А вот одна из старинных могил: Александры Нагириной, умершей 14 июля 1910 г. Самая же старая могила на этом кладбище, которую я обнаружил, принадлежит Ивану Попову, умершему в 1886 г. Кстати, захоронений до 1917 г. здесь почти нет. Удалось найти еще одно: матроса Ивана Антонова, ушедшего из жизни 12 января 1903 г. Владыка Николай отметил тогда в дневнике, что отпевал его японский священник, отец Сергий Судзуки. Интересно, что имя моряка на могиле написано по-русски, а дата смерти указана по-английски.

Солидный памятник с калиткой и восемь столбиков у вице-консула Виталия Александровича Скородумова (1880–1932). Как положено дипломату, с обратной стороны его фамилия написана по-английски и по-японски. А вот надгробие с надписью «Р. Charitan. December 1864–24 January 1934». Кто он? Русский Павел Чаритин или кто-то другой? Увы, уже никто не подскажет. Семья Накаути (Nakauchi Family) была явно православной, свидетельство тому — православный крест на общей могиле. Видимо, супруги, об этом говорят даты: 1897–1986 и 1918–1991. Возможно, кто-то из них был русским, скорее всего, жена.

Вероятно, Анна Петровна Порядкина, умершая 56-летней 12 апреля 1913 г., была из обеспеченной семьи. Свидетельством этого является величественный памятник. Правда, верхушка с крестом уже не там, где ей положено быть, а аккуратно лежит на могиле. Разрушена от времени или от бомбжки? С однотипного памятника В. А. Скородумову тоже сбит крест.

А вот и памятник сыну Н. П. Матвеева Глебу (Глебушке), умершему 15-летним 28 октября 1924 г. Об этом можно прочитать на каменном кресте, установленном на могиле. Хотя кладбища и не располагают к веселью, я невольно улыбнулся, вспомнив, как в статье одного известного исследователя прочитал, что это памятник «бабушки» Н. П. Матвеева!

Однотипные памятники-кубики: Аратенко (1887–1906), Окунов (умер в 1917), Соня Крайно (умерла в 1927), Иван Скоржинский (умер в 1929), Романов (умер в 1918), Влас Катарин (умер в 1930), Родион Каринов (умер в 1918), Григорий Скапчук (1905–1910), Валентина Якубовская (1892–1921), Жозеф Вертинский (умер в 1921), Владимир Дмитриев (умер в 1924). Всюду крайне лаконические надписи, нет даже даты рождения. А вот еще один «кубик», едва ли не самое примечательное надгробие на этом кладбище, на котором по-английски начертано: «U[known]. Of Russia» — Неизвестный из России!

В прошлый приезд сюда с профессором Икута мы не нашли могилы профессора Ореста Викторович Плетнера (1892–1970), а оказалось, что она находится в самом центре Иностранного кладбища. Рядом — его жена Kiku Pletner (1904–1978). На земле лежит полусгнивший православный крест, вероятно, принесенный от какой-то могилы. На могиле же Плетнера имеется каменный фундамент от исчезнувшего памятника.

Обнаружил и могилу другого сенсея моей коллеги, Нади (Nadya) Мусфельд (1897–1987). Она была родом из аристократической семьи Иркутска, а в Японии вышла замуж за немецкого предпринимателя Мусфельда. Много лет Надя преподавала русский язык в Осакском институте иностранных языков, написала много статей и рассказов, опубликованных на английском языке. На ее надгробной плите выбита и соответствующая надпись: «Нег sins were scarlet but her books were read (Hillarie Belloc)». Явно подразумевается игра слов, но остается загадкой, какие же грехи (sins) водились за покойной.

Слева от Плетнера лежит прах Н. В. Осипова. На могиле краткая надпись: «47 лет от роду». В памяти ожили неоднократные встречи с известным американским архитектором Владимиром Николаевичем Осиповым (Vladimir Ossipoff), который жил в Гонолулу. Он мне рассказал, что его отец, полковник и военный агент, по каким-то причинам покончил жизнь самоубийством.

Помимо русских могил на Иностранном кладбище много захоронений православных греков, есть и мусульманские, и еврейские могилы. Среди похороненных здесь людей есть прибывшие из Европы, России, Сирии и США. Немного сетовал на то, что могилы моих соотечественников разбросаны по всему кладбищу, и я не успевал составить список всех. Я уже примелькался на этом погосте. Рабочие время от времени подходили и вежливо спрашивали: не нуждаюсь ли я в помощи поиска «своих родственников». Я хорошо знал, что мои исследования могут не получить одобрения от администрации кладбища, которое считается частью национального парка. Тем не менее на свой страх и риск продолжал без устали ходить по кладбищу и заносить надгробные надписи в свою записную книжку.

Все-таки я решился попросить интервью у главной администрации, но, как и ожидал, никаких сведений не получил, натолкнувшись на вежливое равнодушие.

— Увы, ничего не можем конкретного сказать о могилах ваших соотечественников…

Удалось выпытать, что кладбищенский хранитель может располагать некоторой информацией. Ничего не оставалось, как раскрыть свое инкогнито. Правда, решил представиться не просто исследователем из России, а представителем некой Ассоциации родственников россиян, похороненных в Японии. Моя «легенда» нисколько не удивила хранителя, в сторожке которого я каждый раз расписывался в толстой амбарной книге по учету посетителей кладбища.

— То-то я смотрю, вы так долго ходите по могилам! Говорите, не удалось узнать у администрации даже историю этого кладбища? Да откуда они могут знать, если часто меняются. Я же проработал здесь более четверти века! Первое кладбище, на котором хоронили иностранцев, находилось в Онохама (Onohama), около устья реки Икута, и возникло еще в 1867 г. Оно использовалось властями иностранной концессии почти 30 лет и было закрыто в 1899 г. Сейчас на этом месте находится коммерческий центр Кобе. Другое кладбище существовало в Сухогара (Shuhogara) вплоть до окончания Второй мировой войны. Видели памятники со следами взрывов? Да, им довелось пережить страшные бомбардировки. Уже потом могилы бережно перенесли сюда.

Мы долго разговаривали. Я в деталях рассказал, что составил тщательные списки русских захоронений в Хакодате и Нагасаки, предполагая, что в России могут найтись родственники тех, кто умер и похоронен в Японии. Мой собеседник часто кивал, соглашаясь, что это нужная работа.

— Увы, как вы знаете, по существующему в Японии положению, мы не имеем права давать список захороненных на кладбище, тем самым сохраняя право на частную жизнь. Но ваш случай особый. Я все же возьму на себя смелость и покажу один материал, который может показаться вам интересным.

Хранитель вышел из комнаты, а спустя минуту вернулся, держа в руках огромный альбом.

— Это основной архивный список захоронений нашего кладбища, составленный по национальностям.

Я ахнул, раскрыв бесценную книгу. Каждая графа с фамилией погребенного сообщала не только года рождения и смерти, но даже кто организовывал и оплачивал похороны. Только как успеть переписать все эти сведения?

Увидев мои дрожащие руки, собеседник еще раз улыбнулся и сказал:

— Ладно, пойду на некоторые нарушения должностной инструкции и разрешу вам сфотографировать эту книгу.

Трудно передать чувство благодарности, которое я испытал к этому кладбищенскому служащему, понявшему важность моей работы и разрешившему вернуть в Россию имена давно захороненных соотечественников. Я не являюсь религиозным человеком, скорее отношусь к агностикам, но предполагаю, что умерший человек продолжает жить, пока о нем помнят. Возможно, кто-то считал его отрицательной личностью, авантюристом или фашистом. Современники зачастую с легкостью навешивают на человека тот или иной ярлык, но следующими поколениями он может оцениваться совсем по-другому. Именно поэтому о нем нужно сохранить Слово.

Разумеется, составление списков лиц, похороненных на разных погостах, тем более их биографий, непростой процесс, а часто и запутанный. В полевых исследованиях за рубежом всегда обращаю внимание на русские кладбища и вывел для себя следующий закон: знание биографий людей, закончивших там свой жизненный путь, прямо пропорционально соответствует нашим представлениям об объективных исторических процессах, протекавших в той или иной общине, будь то в Токио, Кобе или Сан-Франциско. К примеру, в современных публикациях о русских в японском Кобе встречаются сведения только о трех-пяти процентах людей, похороненных на здешнем русском погосте. Значит, остальные историкам либо неизвестны вовсе, либо не найдено достаточно фактов об их жизни в Японии. Это отнюдь не означает, что следует писать обо всех поголовно, но учитывать каждую судьбу, безусловно, нужно. Только в этом случае можно сказать, что исследователь что-то знает. Так что найти нужно Слово, а это во много раз сложнее, чем найти иголку в стогу сена!

Туристический центр Кобе размещается в районе Китано, где издавна жили иностранцы, то есть мои соотечественники. До наших дней сохранился дом Парашутиных: он включен в музейную экспозицию «Кобе Идзин-кан» (Дома иностранцев в Кобе), посвященную истории возникновения и развития иностранного сеттльмента. После смерти хозяев здание было приобретено одной из местных японских компаний, и сейчас там открыто кафе для туристов и зал для проведения брачных церемоний.

Бывший солдат каппелевской армии Ф. М. Парашутин после Гражданской войны оказался в Харбине, а оттуда в 1926 г. перебрался со второй женой Александрой Николаевной в Японию, работал «отрезчиком», потом завел в Хиросиме собственный магазин европейской одежды. Атомный взрыв в одночасье сделал их бедняками. Федор и Александра за минуту потеряли все свое имущество, но выжили. В то время выходцы из России поддерживали друг с другом довольно тесные связи, и Параигутины отправились к своему знакомому в Кобе, где местные жители помогли им, чем могли. Послевоенная деловая активность позволила Парашутину быстро подняться на ноги: мелкооптовая торговля, связи с американцами. Работали не покладая рук и из нужды выкарабкались быстро, но последствия атомного взрыва все-таки сказались на здоровье. У Федора со времени развился рак гортани. После операции он мог говорить только при помощи специального аппарата. До конца жизни его опекал Комитет жертв Хиросимы.

Пережитое во время Гражданской войны и атомный кошмар в Хиросиме привели Федора Парашутина к Богу. За деятельное участие в делах церкви его избрали в 1953 г. старостой и казначеем небольшого православного прихода Святых апостолов Петра и Павла. Сначала он размещался в деревянном доме, а затем при личном участии Федора Михайловича построили каменную церковь.

Детей у Парашутиных не было. Поэтому глава семьи предпринимал большие усилия, чтобы отыскать через Красный Крест свою бывшую семью в России. В частности, в 1967 г. он писал в Воткинск, один из центров формирования каппелевской армии. Оказалось, что не напрасно: нашлись дети. Сын Андрей сразу же отказался от отца. Федору Михайловичу ответила дочь Елена.

Похоронив в июле 1980 г. жену, Парашутин пригласил Елену приехать в гости. В Советском посольстве ему отказали, как потерявшему гражданство. Старик не отступился. Отмечают, что Елену Федоровну вызывали в соответствующие органы, просили отказаться от встречи с отцом. Но деревенская женщина не испугалась, хотя отца почти не помнила. После ходатайства Комитета жертв Хиросимы и Японо-советского общества ей все-таки позволили выехать в Японию. Встреча состоялась через 63 года после разлуки. Отцу было 87 лет, дочери — 65. Об их встрече, как об особом событии, сообщали тогда многие газеты Японии. Из различных городов страны специально ехали русские эмигранты, чтобы поговорить с женщиной из советской России, из первых уст услышать, какая жизнь сейчас на их родине.

Собираясь за рубеж, Елена, разумеется, надела свою лучшую одежду: желтую шерстяную кофту и яркий цветастый платок. Увидев этот наряд, в котором гостью возили по представительствам и мэриям, русские пришли в ужас и выдвинули Федору условие: привести дочь в цивилизованный вид. Отец повез ее в магазин модной одежды и парикмахерскую. Когда через месяц преображенная Елена вернулась в Россию, ее, в свою очередь, долго не могли узнать домашние: они ведь ожидали бабушку в платочке.

Из долгих разговоров с дочерью Федор узнал, как тяжело и голодно жила семья, оставленная им в России, и выжили они только благодаря «красным» братьям Федора, что Елена все детство носила унизительную кличку «белобандитский щенок», что его служба в армии Колчака и через много лет аукалась семье: муж Елены, секретарь комсомольской ячейки, был исключен из рядов ВЛКСМ как «белобандитский зять», с той же формулировкой его признали недостойным службы в армии, что тогда считалось страшным позором. Федор, слушая дочь, плакал и без конца повторял: «Прости».

Все вокруг убеждали Парашутина оставить Елену в Японии, но он сказал: «Я всю жизнь страдал, потеряв свою землю, близких, и не могу позволить, чтобы Елена тоже узнала, что такое тоска». Но и уехать с дочерью у него тогда не хватило решимости, о чем он потом горько сожалел. Проводив Елену, он практически сразу же начал готовить документы для ее следующего приезда, в который он намеревался продать все имущество и вместе с дочерью вернуться на родину.

Второе посещение Японии стало для Елены печальным: она застала отца полностью парализованным в токийской больнице. Говорить он не мог. Через неделю, 27 ноября 1984 г., Федор Михайлович скончался. Похоронили его на Иностранном кладбище в Кобе.

До православной церкви в Кобе добраться очень легко: она расположена всего в пятистах метрах от станции. По пути зашел в ресторан «Балалайка», который располагался на третьем этаже одного из домов. Одежда у официантов соответствует названию ресторана — в стиле «а ля русс».

В сувенирном киоске множество изделий русских народных промыслов: видимо, обмен налажен. В зале довольно много посетителей. Я заказал себе котлету с рисом. Ожидая, когда принесут еду, разглядывал столик с небольшой коллекцией русской литературы, в основном журналов и путеводителей. Среди них обнаружил и книгу отзывов, что необычно для японских ресторанов. Скорее всего, это тоже дань русским реалиям. Полистав, обнаружил, что отзывы японцев, как правило, восторженные. Много записей сделали и русские. Среди них нашел и такую: «Держитесь, девчонки!» Интересно, к кому она была обращена: к молодым японкам — служащим этого ресторана или девушкам, приезжающим в Японию на заработки.

Современный храм Успения Пресвятой Богородицы (Kitano Russian Orthodox Church) построили в 1952 г., и богослужения там ведутся на японском и церковнославянском языках. В храме почти пятьдесят лет служил протоиерей Василий Сакаи, вышедший за штат по возрасту решением Всеяпонского собора 2004 г. Батюшка уже поджидал меня у входа.

— Проходите.

Николай Дмитриев закончил Московскую духовную семинарию, затем учился в Московской духовной академии, приняв сан в 1990 г. Приехав в Японию, стал священником в Мацумато. В 2001 г. он перешел на службу в главный собор Японии — Николай-До. Через шесть лет, в июле 2007 г., его перевели в Кобе, где жило немало выходцев из России.

— В приходе около 150 человек, — рассказывал мой собеседник, — почти 80 процентов японцы. Возраст выше 50 лет. Весьма необычный приход, имеющий большую русскую историю. Только взгляните на этот иконостас…

Я уже почувствовал особую атмосферу храма: в его простенькой архитектуре, небольшом молельном зале, в иконах, часть которых написана легендарной Ямасита, а другие, вероятно, подарены русскими эмигрантами. Мне показалось, что я нахожусь где-то в российской глубинке.

Мы долго разговаривали с отцом Николаем о приходских делах, о жизни в Японии. В конце нашей встречи батюшка показал мне старинный альбом, принадлежавший какому-то эмигранту, и разрешил его сфотографировать. В нем я обнаружил немало интересных фотографий из жизни старого прихода. Жаль, что уже не определить, кому принадлежала эта редкость.


В Симоде, Токио и Йокогаме. На скоростном поезде из Токио еду на юг в сторону Симоды, которая находится в префектуре Сидзуока на берегу Тихого океана в южной оконечности полуострова Идзу, примерно в 100 км к юго-западу от Токио. Мимо окон мелькает обычный японский пейзаж: ухоженные домики, игрушечные садики. После Токио застройка кажется весьма редкой, лишь в некоторых местах на склонах сопок дома будто бы взгромождаются друг на друга. Как же в прошлом сюда добирались пешком или в паланкинах?

В поезде много тех, кто едет на отдых к морю. Летом жизнь в Токио осложняют жара и духота, вот и пользуются горожане близостью побережья. Я же листал путеводитель, воскрешая в памяти дела давно минувших дней. Японцы стараются сохранять память о прошлом. Появление в Японии первого Российского посольства, подписание важных документов, строительство в Хеде судна для русских взамен погибшего — все это стало весьма примечательными событиями.

В апреле 1891 г. в честь предполагаемого посещения Хеды цесаревичем Николаем жители поселка учредили инициативную группу по сооружению «Памятника корабелам», построившим первое японское судно по европейским стандартам. Узнав о том, что в Оцу произошло покушение на российского наследника престола, жители Хеды отправили ему письмо с выражением сочувствия и пожеланием скорейшего выздоровления. Русско-японская война не обошла стороной поселок, обескуражив многих. Из призванных на поля сражений жителей Хеды семеро так и не вернулись к своим очагам. Но даже война не поколебала чувство дружбы.

В 1923 г. здесь осуществили давний замысел и соорудили памятник корабелам.

Рыбаки поселка Хеда всегда ходили на промысел далеко в море, но в 1965 г. они попали в тайфун в районе острова Агриган (Марианский архипелаг). Семьдесят четыре рыбака погибли. С тех пор жители поселка не удаляются от родных берегов, а дополнительным источником существования помимо рыболовства в прибрежных водах стал туризм. Поэтому неудивительно, что в 1969 г. при финансовой помощи советского правительства в поселке построили Музей кораблестроения, где разместились и экспонаты, переданные из России.

На площади у небольшого вокзальчика собрано множество магазинов, которые предлагают пестрые купальники, необъятные полотенца, надувные матрасы, мячи и прочие пляжные принадлежности. Были в них и неказистые сувениры, совсем другого качества, нежели в первые годы знакомства иностранцев с Японией. Моряки писали в своих воспоминаниях, что в многочисленных лавках продавалось много хороших товаров: лакированные и инкрустированные изделия великолепной отделки, шелк, фарфор. Стоили они совсем недорого. Русских очень привлекли невиданные ими раньше затейливые безделушки с незнакомым названием. «Это нэцкэ, — писал Корнилов, — большие резные брелки, которыми японцы привешивают за пояс табачные кисеты. Нэцкэ делают из кости или крепкого дерева и представляют отдельные человеческие фигуры, зверей, здания, деревья и целые группы людей с комическим, по большей части, содержанием. По художественной отчетливости выполнены они неоценимо».

В туристическом агентстве, которые имеются в каждом городке, претендующем на получение прибыли от приезжих гостей, мне предложили несколько карт и принялись объяснять, где что находится. Сразу хочу предупредить потенциальных туристов в Японию, что англоговорящие экскурсоводы имеются только в крупных городах, таких как Токио или Киото. В глубинке же без знания японского языка не обойтись.

Пошел прямо по улице, разглядывая по пути всякие надписи, указывающие на важные объекты. Храм Тёра-кудзи, где проходили русско-японские переговоры, оказался приземистым и совсем неказистым. По каменной лестнице поднялся наверх, откуда увидел картину, знакомую по многим открыткам и фотографиям: спокойная бухта с туристическим пароходиком, стилизованным под старину, живописные берега с песчаными пляжами. Скалы, о которые разбилась «Диана», вовсе не выглядели опасными. Какая-то старушка, мывшая посуду, увидев меня, быстро вытерла руки и предложила пройти в соседний домик, где в одной из комнат устроен маленький музей, который лучше было назвать выставкой. На нескольких витринах размещались немудреные экспонаты: старые фотографии, туристические сувениры и буклеты, газетные вырезки.

Увидев, что собираюсь фотографировать, старушка замахала руками — запрещено! Понятно, когда бываешь в храмах, нужно вести себя соответствующим образом. В другой комнате — большая картина-панорама с изображением атомной бомбардировки в Нагасаки. Так сказать, ненавязчивый намек о том, что принесло открытие Японии. В то же время нигде нет упоминания о том, что делала Япония в Корее и Китае.

На обратном пути увидел памятный знак в честь миссии Евфимия Путятина. На прямоугольной гранитной плите около двух метров в высоту на русском и японском языках высечена краткая история визита адмирала в Японию. Точно такой же памятный знак решили установить и в Кронштадте. Он был открыт 16 апреля 2005 г., когда в Симоде состоялась торжественная церемония, посвященная 150-летию межгосударственных отношений между Россией и Японией. На церемонии присутствовали премьер-министр Японии Дзюнъитиро Коидзуми, министр иностранных дел Нобутака Матимура, министр по особым поручениям Юрико Коикэ, посол России в Японии Александр Лосюков, а также депутаты японского парламента, представители органов местного самоуправления, студенты и др. Всего собралось около 430 человек.

Побродив по галечному пляжу, я направился в сторону буддийского храма Гёкусэндзи. Еще издали приметил японские могилы. У входа объяснение, что это и есть тот храм, где нашли последний покой первые иностранные гости Страны восходящего солнца. Именно здесь в 1856–1859 гг. располагалось первое американское консульство. Здесь же были похоронены и американские моряки, свидетельством чему является выбитая на камне подпись президента Клинтона. Что ж, американцы не забывают своих соотечественников, нашедших последний причал на японском берегу. Стройные ряды памятников, похожих на японские и китайские монументы. Здесь должны быть и русские могилы. Но где? С трудом нашел окошечко, в котором продавалась нехитрые амулеты и сувениры.

— Да, да, пройдите в сторону и прямо по лестнице вверх…

Три памятника наподобие американских. Рядом с ними еще один, который почему-то повернут не в ту сторону. Стертые надписи едва различимы… Эх, составить бы полный список русских могил в Японии!

Без православного кафедрального собора Воскресения Христова, или Николай-До, как его называют японцы, невозможно представить Токио. Хотя современные небоскребы и высотные дома уже не позволяют храму главенствовать над прилегающими районами, тем не менее собор относится к наиболее важным достопримечательностям японской столицы и отмечен на всех картах.

О петербургском архитекторе этого собора М. А. Щурупове сегодня могут рассказать только специалисты да краеведы. К наиболее удачным его работам относят церковь Воздвижения Креста Господня на углу Большой Посадской и Малой Монетной улиц в Петербурге и церковь Смоленской иконы Божьей Матери в селе Смоленском по Шлиссельбургскому тракту. К сожалению, почти все его творения в России разрушены, и кафедральный собор в Токио является едва ли не единственным сохранившимся архитектурным шедевром талантливого мастера. Что же касается владыки Николая, посвятившему этому храму более 30 лет жизни, то собор олицетворяет собой тот успех на ниве православия, которого добился Николай Японский.

Архиепископа похоронили на кладбище Янака, одном из самых известных в Токио. Владыку Николая всегда почитали в Японии, во время же роскошных похорон японцы, причем не только православные, испытывали трепет. Щепки от его гроба верующие сохраняли как святыню.

Архиепископ Николай Японский был прославлен в лике святых Русской православной церковью. 10 апреля 1970 г. указом Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия его канонизировали с титулом равноапостольного. Он стал первым святым Японской православной церкви. Японские православные неоднократно хотели перенести мощи Николая в собор, но им не разрешили, отметив, что святой Николай принадлежит всему японскому народу, независимо от вероисповедания, и останки его должны остаться на городском кладбище. Несмотря на это, некоторые частицы все же были извлечены и перенесены в разные храмы. В Токийском соборе есть мощевик святителя Николая. Хотя все и называют Воскресенский собор именем Николая, но только в 1978 г. на южной стороне прихожане построили небольшую часовенку в честь первого православного святого Японии. Икона с частицами мощей недавно появилась и в Хакодате, а в 2003 г. митрополит Токийский Даниил передал частичку мощей миссионера приходу на его родине, в деревне Береза. Частица мощей святителя также имеется в Никольском митрополичьем соборе Американской православной церкви в Вашингтоне. Икона же или фреска святого покровителя этой земли украшает каждый храм Японской православной церкви.

Казалось, что собор Воскресения Христова в Токио может простоять века, но стены со временем начали ветшать. Поэтому Министерство культуры Японии и токийский муниципалитет в 1990 г. решили начать масштабные работы по реставрации главного православного храма в Стране восходящего солнца. Японцы постарались все сделать тщательно и надолго, особенно много провозились с реставрацией колокольни и купола собора. В 1998 г. состоялось торжественное освящение обновленного храма. Сейчас в соборе имеются три придела: северный посвящен святому Сергию Радонежскому, южный — святителю Николаю Японскому, а третий — в честь Иоанна Предтечи.

…Калитка на кладбище Янака оказалась запертой, а железная изгородь, за которой лежали последние иерархи русской духовной миссии в Японии, была высокой и казалась неприступной. Я обошел вокруг всего кладбища, расположенного прямо в центре Токио, чтобы найти человека, который мог бы впустить меня на его территорию, но все усилия были напрасными. Не могла помочь и сопровождавшая меня Мияко Мацумура. Устав от и безуспешных поисков, присел у калитки и задумался, каким же образом я могу положить на могилы соотечественников свой скромный букет. Задумчиво посмотрел я на ажурную изгородь, и она уже не показалась мне такой уж непреодолимой. Моя спутница, заметив мой взгляд, понимающе кивнула, и через минуту я уже был по ту сторону ограды. Архиепископ Николай Японский и митрополит Сергий похоронены рядом, и в другой жизни оставаясь единомышленниками.

Сегодня Японская православная церковь является самостоятельной (автокефальной), независимой от Московской патриархии, которая держит в Токио небольшое подворье с одним священником. Он же обслуживает группу потомков русских эмигрантов, живущих сегодня в Токио и Йокогаме. Но русские ходят и в Николай-До. Сестричеством кафедрального собора руководит Ирина Долгова (Ariana Dolgoff), одна из немногих, кто помнит и хорошо знает русское прошлое Токио. Ее родители умерли почти в одно и то же время в 1944–1945 гг. Сироту удочерили токийцы Владимир Сергеевич и Елена Николаевна Долговы. Сестричество было создано русскими женщинами и православными японками в январе 1952 г. Его обязанности широки: от помощи в организации богослужения до приготовления трапезы по воскресеньям и православным праздникам, не забыты бывают и японские знаменательные даты. Женщины помогают на встречах и концертах в Дни пожилых людей, вместе встречают Новый год, много времени посвящают православной молодежи, считают своим долгом проводить экскурсии по собору. Много сил сестричество тратит на сбор пожертвований.

Благодаря усилиям Ирины Долговой оформлена комната, где собираются русскоговорящие прихожане. Придя туда первый раз, поразился обилию старинных фотографий на стенах. Спросив у одного прихожанина о разрешении сфотографировать, получил ответ:

— Почему бы и нет…

Как только мой фотоаппарат защелкал, подошла миловидная женщина с русско-японскими чертами и на отличном русском языке строго спросила:

— А кто вам разрешил?..

Так я познакомился, а потом и подружился с Мусой Кагава, которая многое рассказала мне о своей семье, имевшей многовековые самурайские и дворянские корни.

Хотя я и постарался отправиться в путь чуть позже утреннего часа пик, когда токийцы спешат на работу, станция Сибуя все же встретила меня гулом толпы. Нескончаемые потоки людей растекались от входа к нужной платформе, куда то и дело подходили поезда. Пройдя мимо основной железнодорожной станции, оказался около турникетов местной линии Tokyo. Все-таки первый поток схлынул, и я сел в полупустой экспресс, идущий до Motomachi — Chukagai, то есть в Йокогаму. А ехал я на встречу… с прошлым. Каждый раз, когда бываю в Токио, какая-то неведомая сила влечет меня на Иностранное кладбище, расположенное в этом городе, которое отличается от русских погостов Хакодате и Нагасаки. В Йокогаме могилы моих соотечественников как бы растворились среди надгробий других иностранцев.

Поезд мчался с отличной скоростью — вот бы такую нашим владивостокским электричкам! Пока в течение сорока минут я глазел на окрестности и вспоминал своих героев, которые регулярно совершали этот путь в прошлом, поезд прибыл на конечную станцую. Мой выход — в сторону Motomachi. Оставив справа полицейскую будку, про себя отметил, что история поста японских стражей порядка ведется со времен трагического убийства Романа Мофета и Ивана Соколова.

Стрелка «Yamate Foreign Cemetery — 260 m» показала мне нужное направление, а вот и само кладбище. В определенные дни туристам разрешено заходить сюда, заплатив за вход 200 иен или больше — по желанию, так как плата расценивается как добровольное пожертвование на благоустройство кладбища. При этом обязательным условием является то, что турист будет ходить только по основным аллеям.

Я склонил голову и над общим памятным монументом русским морякам: «Вы нашли свой последний приют вдали от России. От моряков Тихоокеанского флота и жителей Владивостока». Чуть сбоку прикреплена табличка: «Our sincere thanks this masonry project was completed using proceeds from the 2-nd foreign cemetery benefit concert led by maestro Seiji Ozawa and his colleagues and supported by his wife Mrs. Vera Ilyn Ozaw».

Наверху приметил мраморный обелиск Ричарда Аллана (Richard Allan), скончавшегося 30 сентября 1946 г. И вновь огромный участок, поросший травой. Где-то здесь должен находиться первый памятник русским морякам: мичману Роману Самойловичу Мофету и матросу Соколову, погибшим 14 августа 1859 г. В свое время японцы клялись, что сохранят этот памятник на века, но позднее они не стали копаться в древней истории, хотя ее незнание и не освобождает от ответственности за ее уроки!

Иду наверх по тропинке. От недавнего дождя воздух свеж, но совсем не холодно, хотя на дворе декабрь. В России давно зима, а здесь вовсю цветут цветы, и многие деревья даже не думают желтеть. Но есть и те, что начали сбрасывать листву, она шуршит под ногами. Между могилами много свободного места, но это не значит, что там никто не лежит. Когда-то были и надгробья над могилами, но время сделало свое дело. Некоторые старые памятники совсем почернели и покрылись мхом. Их легко отличить от относительно новых захоронений, которые хорошо выглядят. Мхом зарос и давно положенный асфальт, на котором скользят ноги. Во многих местах видны водопроводные краны, около которых стоят ведра и щетки для уборки.

Взгляд ищет русские надписи, но пока ничего интересного нет, приметил лишь памятники на могилах нескольких поколений семьи Martin. Вот к привальной стенке прислонены два темных, почти черных надгробных камня, изготовленных из песчаника. Пригляделся: соотечественники! Одно надгробие когда-то стояло на могиле квартирмейстера корвета «Аскольд» Якова Усолодягина, а вот вторую фамилию, как ни старался, не смог прочитать. Что-то вроде «Нишильтинг», не видны и даты. Рядом с этими памятниками стоит еще один, принадлежащий иностранному моряку. Могилы же этих людей навсегда утеряны. А может, их места занял некий Frank Britton, умерший сравнительно недавно, в июне 1966 г.?

Хотя Иностранное кладбище в Йокогаме нельзя отнести к категории заброшенных, здесь можно провести не один десяток лет, занимаясь исследованиями. Увы, теперь не установить, кто и как потерял свои надгробия. Знаменитое землетрясение 1923 г., многочисленные бомбардировки Второй мировой войны, да и просто забвение перетасовали памятники, как картежник тасует свои карты. Регистрационные книги кладбища также навсегда утеряны во время войны. Поэтому и появился здесь любопытный памятник с надписью «In memory of the unknown» — «В память о неизвестном!»

Огромный памятник в виде лежащего креста, сложенный из нескольких частей. Здесь нашел вечное упокоение первый русский предприниматель в Японии 40-летний Петр Алексеевич Алексеев. Памятник поставлен женой Софьей Абрамовной. Могила весьма примечательна, мимо не пройдешь. Зато рядом, как в коммунальной квартире: памятники громоздятся один над другим, могилы так скученны, что приходится наступать на них, чтобы выйти на аллею. Судя по сохранившимся надписям и выбитым якорям, это английские и американские моряки. Подобные шеренги черных от времени надгробий американцев и англичан увидел и на других участках кладбища. Даты примерно одни и те же: 1871–1872 гг. Скорее всего, когда-то они все были рядом, а потом потеряли свои места.

Здесь же похоронены американские и английские солдаты, погибшие в Корейской войне. Чтобы не везти тела на родину, их навсегда оставили в Йокогаме. Рядом с ними — памятник 26-летнему Герману Максимовичу, умершему 7 октября 1918 г. Видна надпись «лейтенант», значит, флотский. Увы, в известном справочнике «Офицеры флота и морского ведомства: Опыт мартиролога» это имя отсутствует. Вероятно, этот русский воин умер от ран времен Гражданской войны, задолго до трагедии, разыгравшейся на Корейском полуострове.

На могиле русского эмигранта написано по-английски: «Vladimir Dmitry Alexandrov». Родился он 15 июля 1897 г., а умер, едва отметив 68-летие — на другой же день. Увы, и это имя пока ни о чем не говорит.

По пути к сторожке обнаружил семейный мавзолей. Главой семейства был 95-летний Георгий Иванович Рак-Белоус, умерший 11 октября 1962 г. Рядом с ним лежат его супруга Мария Алексеевна и первенец Сергей. «Да будет воля твоя» — эта эпитафия общая на братской могиле семейства Рак-Белоус. Что примечательно, здесь же приготовлены места для внуков… Вот и неподалеку увидел огромный черный православный крест без всякого имени: кто-то заранее купил себе престижное место и поставил солидный памятник.

Напротив сторожки белое мраморное надгробие с именем Артура Карловича Вильма: «Императорский Российский генеральный консул», — говорит надпись.

Известно, что Вильм, окончив восточный факультет С.-Петербургского университета, попал на практику в Токио (1891–1897), потом был секретарем и драгоманом в Российском посольстве в Токио (1898–1909), генеральным консулом в Йокогаме (1911–1925). Один из лучших знатоков Японии скончался 29 октября 1934 г. В одной статье прочитал, что современные российские дипломаты в Токио не оставляют без внимания захоронение своего коллеги.

Через дорожку — несколько могил семьи Дунаевых (сыновья и мать) и Антипиных, чьи родственные связи по надгробиям определить трудно. У супругов Поваренных общий памятник: Василий Филимонович скончался 16 июля 1949 г., а его жена Мария Трофимовна — девятью годами раньше. В самом углу этого участка лежит прах Василия Семеновича Зворыгина (1895–1940). Эпитафия свидетельствует, что памятник поставили жена и дети. Где же они похоронены, пока не удалось узнать. Возможно, уехали из Японии.

Барельефы на памятниках Николая Ивановича (1880–1956) и Нины Николаевны (1900–1983) Аксеновых дают представление о том, как они выглядели в жизни. Этот памятник поставил родителям их сын, известный в Токио врач. В рассказах о русской общине в Токио всегда упоминается его имя. Когда-нибудь и я расскажу о нем. Напротив Аксеновых находится памятник известному музыканту П. М. Виноградову (1888–1974), который имел немало японских учеников. За эту деятельность его наградили японским орденом Культуры.

На первый взгляд кажется, что на Иностранном кладбище нет места японцам, но это не так. Например, японец Владимир Тосио Аими (1906–1996) похоронен со своей русской женой Таисией Михайловной (1912–1983).

Я обратил внимание, как к одной могиле подошли мужчина и женщина средних лет и принялись за уборку.

— Это ваши родители?

— Да, — они остановились, и, поклонившись, как обычно делают японцы, стали отвечать на мои вопросы.

Их мама, Валентина Евдокимовна Булинова (может быть, Блинова?), родилась в 1907 г. в Уфе в многодетной семье. Ее отец вместе с белыми частями оказался в Харбине. Чтобы прокормить большую семью, 11 человек, он занимался продажей одежды, а потом вернулся в Советский Союз, и после этого никто о нем ничего не слышал. Один из старших братьев был государственным чиновником. Около 1951 г. мать переехала из Мукдена в Дайрен, где Валентина работала в кофейне «Виктория». Вероятно, там она познакомилась с будущим мужем Мунёсу, работавшим на Южно-Маньчжурской железной дороге. Ему сразу приглянулась русская девушка, и в 1954 г. он увез ее в Токио.

Спускаюсь вниз по аккуратным бетонным ступенькам: там приметил немало православных крестов. Белый мрамор на могиле Ольги Ивановны Анегава: «Спи спокойным сном, дорогая мама и бабушка». Сумела воспитать в семье любовь к русскому языку. Еще ниже — Алексей Андреевич Отани (1910–1982) и его жена. Понятно, он принял с православием русское имя, а его жена Надежда Петровна (1915–1986) сменила русскую фамилию на японскую. Смешанные браки — особая тема в русской истории Японии.

На одном из надгробий увидел следующую эпитафию:

«Любимая Света!

Все мысли мои постоянно вокруг тебя

Как будто я в глубоком озере воспоминаний о тебе

Что они несут меня по жизни, как течение большой реки.

Ты была так прекрасна, что все знающие тебя люди

Перенесли любовь к тебе на меня.

Я постоянно чувствую, что ты продолжаешь любить меня.

И знаю, что душа твоя успокоилась в раю.

Ты была такая красивая, вся моя душа настолько полна тобой,

Что воспоминания о тебе не отпускают меня ни на минуту.

Благодарю тебя так сильно, что хотел бы умереть вместе с тобой.

Такадама Масааки. 23 января 1994 года».

Увы, я так и не узнал, кто такой этот Такадама.

Таких могил здесь немало…

Задолго до прихода на Йокогамское кладбище я знал, что сюда перенесли прах Альфреда (1880–1953), Джона и Марии (1896–1967) Демби, членов знаменитой династии дальневосточного рыбопромышленника Демби. Рядом с ними находятся могилы семьи Пулезо. После смерти Джона Демби его вдова Анна в апреле 1966 г. вышла замуж за Константина Пулезо (1902–1991). Говорили, что этот брак был скорее по расчету: чтобы присматривать друг за другом. Судя по ухоженности памятников семьи Демби, кто-то их навещает. Поэтому я решился оставить под одним камнем свою визитную карточку, завернутую в пластик. Вдруг кто-то откликнется и расскажет что-то новое о моих героях. А может, и сами они найдут возможность связаться со мной. Последнее, конечно, шутка. Увы, до сих пор так и никто и не позвонил…

Варвара Николаевна Кравцова умерла в октябре 1920 г. Ее сын Александр Станиславович, уроженец Ростова-на-Дону, скончался осенью 1969 г. в Токио. Его вдова Сусанна Ивановна оставила на его могиле следующую эпитафию:

«Ушел ты от шумного мира
От страшного дикого пира
К тихим звездам в незримую даль
И тебя дорогой бесконечно мне жаль».

Сама она пережила мужа на восемь лет, ее прах положили рядом, и теперь они снова вместе. Недаром на этом кладбище частенько можно видеть надпись «Always together» — «Навсегда вместе!»

И вновь пошли русские могилы. Агафья Феодоровна Калуцкая, супруги Ванеевы, Рудаковы. Большие семейства Бельковых, Яшковых-Швец. Долговы: Владимир Сергеевич и его жена Татьяна Дмитриевна. Все это родственники моих нынешних знакомых, живущих в Японии.

Всегда цветы на могиле матери и сестер Павловых: свидетельство того, как японцы продолжают почитать учительницу танцев, однофамилицу известной русской балерины. Рядом с ними лежит Игорь Васильевич Козлов (1937–1968), «ученый», как начертано на памятнике, непонятно только, в какой области. Кстати, на Йокогамском кладбище похоронен Павел Фаддевич Козловский (1887–1949). Он окончил в Санкт-Петербурге Институт инженеров путей сообщения, работал на КВЖД, был членом правления Русско-китайского техникума, а затем деканом дорожно-строительного отделения Харбинского политехнического института. В Харбине он построил дом для Общества помощи инвалидам, в Париже основал Русский технологический институт, был там председателем Общества сибиряков и дальневосточников. Каким-то образом перед смертью из Европы попал в Японию.

Рядом с Павловыми врос в землю надгробный памятник на могиле машиниста эскадренного броненосца «Петропавловск» Ефима Чеснова. Нужна была лопата, чтобы раскопать землю у его основания и прочитать дату смерти. Хорошо хоть, лежащий недалеко матрос фрегата «Владимир Мономах» Иван Сердиценко имеет достаточно сведений: скончался 6 мая 1885 г. в 22 года.

А вот еще одна примечательная могила. На этот раз чистокровного японца Hiroshi Kimura. «Как рано оборвалась его жизнь! Сколько он мог еще сделать для японской культуры и для японско-русского понимания, но и сделанное им не забудется никогда. Я с большой теплотой вспоминаю нашу с ним дружбу, совместную работу и совместную поездку по Японии. Юрий Васильев, Александр Солженицын». Остается загадкой, почему японец Кимура попал на Иностранное кладбише.

Почти в центре Иностранного кладбища, редом с братской могилой англичан, увидел скромный маленький памятник членам семьи Власьевских, погибшим в печально известном землетрясении 1 сентября 1923 г. Тогда в Йокогаме, по самым скромным подсчетам, стихия унесла жизни около 60 русских эмигрантов. Этот список опубликовала сан-францисская газета «Русская жизнь» в своем номере от 16 ноября того же года. Пока трудно сказать, кто и где был похоронен. Вряд ли русские беженцы брали с собой прах близких. Хотя все возможно. Поэтому склонил голову перед могилой казанского татарина Наритдина Занейдиновича Агафурова. В моем списке погибших была и его родственница София Исламовна, но ее могилу, увы, так и не смог обнаружить. Может быть, она исчезла уже во время бомбардировок Второй мировой войны.

С другой стороны от жертв землетрясения увидел скромный памятник на могиле матроса корвета «Гайдамак» Петра Степанова. После долгих усилий прочитал, что моряк утонул 5 июля 1976 г. Чуть ниже у стены находится прах матроса фрегата «Герцог Эдинбургский» Ивана Васильева, погибшего 9 октября 1882 г., и 25-летнего Василия Рудакова с фрегата «Князь Пожарский» (13 апреля 1881 г.). Еще ниже — Филипп Глапов. Едва видимая надпись сообщает о годах жизни матроса крейсера «Европа»: 15 июня 1857 г. — 4 июня 1881 г.

Рядом с моряками приметил могилу Николая Константиновича Шнеура, который скончался 15 марта 1936 г. В Первой мировой войне участвовал Константин Константинович Шнеур, полковник конной артиллерии, командированный в Месопотамию Генеральным штабом. Живя в Японии, он преподавал в Академии Генерального штаба Японии, был начальником токийского отдела Российского общевоинского союза и Сибирского подотдела Братства русской правды. Умер в Токио. Могила не обнаружена. Может, это все-таки один и тот же человек?

На этом кладбище появляются и новые могилы россиян. И не всегда тех, кто прожил здесь свою жизнь. Так, у самой дорожки увидел небольшую могилку трехлетней Ксении Долгих, которая скончалась в августе 2007 г. Говорят, ее привозили в Японию на лечение, которое, увы, оказалось безуспешным…

На Иностранном кладбище имеется и небольшой Еврейский участок. Самые старые из надгробий русских евреев датируются 1869 г. Что же касается самой японской еврейской общины, то она была основана гораздо позже 21 марта 1953 г. в Токио еврейскими торговцами из Харбина и Шанхая. Бывший председатель общины Эрни Саломон шутливо вспоминал: «Критерием для приема в общину было умение говорить по-русски, играть в покер и пить водку». Неудивительно, что вскоре после своего создания Центру пришлось пережить серию полицейских облав: в полиции считали, что евреи снова открыли нелегальное казино, которое незадолго до этого было закрыто по соседству. Основателем токийской еврейской общины был выходец из царской России Анатоль Понве. В 1940-х гг. он был в числе тех, кто опекал еврейских беженцев из Европы, а после войны, будучи первым председателем общины, он лично подписал гарантии для получения ссуды на приобретение земли под общинный центр. Помимо семьи Люри, о которой еще будет рассказано, заметил могилы рыбопромышленников из Николаевска-на-Амуре Рувима Иудовича Рубинштейна, умершего 25 марта 1925 г., и Абрама Моисеевича Надецкого (1870–1958). После трагических событий в Николаевске-на-Амуре в 1920 г. он потерял состояние, жил в Хакодате, затем в Токио.

После возвращения в Россию прочитал «Кладбищенские истории» Бориса Акунина и усмехнулся: известный литератор не нашел ничего интересного в русской истории Йокогамского кладбища. А ведь тайн в нем предостаточно… Если, читатель, занесет тебя каким-нибудь ветром в Японию, обязательно найди время и поклонись праху соотечественников на Иностранном кладбище в Йокогаме.

Однажды в поезде моим соседом оказался словоохотливый мужчина лет семидесяти:

— Откуда? О, из России?! Нравится здесь, а чем занимаетесь?

Собеседник оживился, узнав, что я копаюсь в русской истории Японии.

— Я об этом почти ничего не знаю, хотя и родился здесь, — сказал он. — Но о Русско-японской войне, конечно же, читал.

К сожалению, разговорчивый японец вскоре вышел. Объехав почти всю Японию, я обратил внимание на то, что ее жители предельно вежливы и доброжелательны к иностранцам. Частенько, не сумев разобраться с картой, я начинал спрашивать путь у прохожих, и они, как бы ни спешили, неизменно останавливались и пытались вникнуть в мои проблемы. Правда, случалось и так, что они отправляли меня совсем не в ту сторону, которая требовалась. Однажды, идя с японским коллегой, заметил, что реакция прохожих на его вопросы оказалась совсем другой: его попытки уточнить дорогу не заставили никого из соотечественников замедлить свой бег. В лучшем случае он получал отрицательный ответ: «Не знаю». Такое безразличие меня очень удивило, и на мой вопрос, почему мне всегда стараются помочь, а ему нет, ответил:

— Вы — иностранец, и перед вами не хотят «потерять лицо». Увы, вынужден отметить, — добавил собеседник, — что порой мои соотечественники не так вежливы друг к другу, как нам бы хотелось…

О японской культуре, характере, манерах поведения и взаимоотношениях японцев написаны сотни книг. Прочитав их, можно уяснить, как и почему японец ведет себя в тех или иных случаях. Но стандарты, хотя и существуют, то и дело корректируются различными обстоятельствами: воспитанием, образованием, местом проживания и т. д. Это, впрочем, относится не только к японцам, но и к людям других наций.

Вежливость и почтение по отношению к незнакомцу — да, они почти всегда видны, в то время как коллеги или люди со схожими интересами могут вовсе не вызывать у японца желания помочь. Отмечено немало случаев, когда поездка по официальному приглашению превращается в сказочное путешествие с четким графиком и ежевечерними обильными возлияниями. Если же человек едет в Японию с собственными целями, то рискует остаться не только без внимания к собственной персоне, но и без помощи. Особенно если при этом присутствует конкуренция.

В Японии, как нигде, нужно помнить русскую поговорку «Со своим уставом не лезь в чужой монастырь» и следовать аналогичной японской мудрости, которая гласит: «Если плохо знаешь соседа, познакомься с ним поближе».[18] Знание японских традиций и реалий существенно облегчает пребывание в Стране восходящего солнца и немало способствует взаимопониманию. Европейцы ищут свет и строят дома с большими окнами. Они сидят на стульях и за столами, чтобы быть ближе к свету. В Японии, напротив, если не прячутся от солнца, то уж никак не хотят под ним загорать. Поэтому в солнечный день большинство японок носят одежду с длинными рукавами, надевают перчатки и прячутся под зонтик. Поскольку жилое пространство, как правило, в Японии весьма ограничено, то в одной комнате японцы и спят, и едят, и работают, и отдыхают. Отсюда идеальная чистота циновок-татами, постеленных на пол. А это, разумеется, влечет за собой требования к чистоте ног. Поэтому при входе в жилище, как правило, имеется маленькое пространство, где полагается снять обувь. Существуют и четкие правила, куда при этом должны быть направлены носки ваших ботинок: обязательно к выходу! Скорее всего, это на случай стихийных бедствий: чтобы не медлить у выхода.

Вероятно, и традиция отвешивать земные поклоны у японцев происходит от необходимости низко наклоняться, заходя в невысокий дверной проем, или же от привычки сидеть на пятках. Стоять перед старшим или перед гостем, по их обычаю, неучтиво, поэтому, встречая гостя, японцы опускаются на пол, а сидя на полу, как же можно иначе почтительно поклониться, как не до земли?

Предполагаю, что отпечаток на эти традиции наложила и большая плотность населения. Издавна японцы строили дома с раздвижными стенами, благодаря которым жилое пространство могло быстро трансформироваться. Хотя современные дома имеют другую конструкцию, принцип максимального использования имеющегося помещения по-прежнему действует. Это помогает японцам при решении проблем с жильем. Многие довольствуются тем, что мы назвали бы клетушкой, и даже не мечтают о больших площадях.

Конечно, жизненные принципы современной японской молодежи в значительной степени отличается от тех, что присущи людям старшего возраста. Как и всем молодым людям, им свойственен определенный нигилизм и отрицание авторитета старших. Хотя, на мой взгляд, это не принимает таких форм, как в России: сказываются вековые традиции почитания предков.

Каждый раз, замечая на кладбище замысловатую вазу с какой-то особой композицией, удивляюсь тому, что никто не пытается ее утащить. Память о предках, даже чужих, для каждого японца табу. Однажды вместо памятника увидел мраморную скульптуру собаки, изумительную по точности исполнения. Издали мне показалось, что она машет головой. Рискнул подойти и потрогать: и в самом деле, голова двигалась, а ведь владельцы, устанавливая это произведение искусства, достойное престижной галереи, на кладбище, даже не задумывались о том, что оно может куда-нибудь «убежать». Конечно, печать времени и забвения носят и японские кладбища. Но чаще всего даже на замшелых памятниках, вид которых хорошо говорит о почтенном возрасте, не заметно следов разрухи.

В Стране восходящего солнца меня частенько поражало бережное сохранение японцами не только собственных памятников, но и русских. Казалось бы, японцы близки по религии китайцам, но вот отношение к могилам немного другое. При этом большинство русских надгробий относится ко времени Русско-японской войны. Сохранение русских могил — привилегия победителей? А может быть, все дело в том, что мы все-таки соседи?! Или это проявление национальной культуры, которая лежит в основе всей жизни японцев?

После Реставрации Мейдзи Япония жадно впитывала западную культуру и ее достижения. Японские эстетические потребности, связанные с поклонением природе, природной воздержанностью, самобытностью и космополитизмом, столкнулись с культурами других народов — Востока (Китай) и Запада (Европа — Америка). С другой стороны, европейцы, много лет добивавшиеся открытия Японии, смогли вплотную заняться изучением неведомой страны. Почти все русские исследователи и востоковеды, побывавшие в Японии, поражались древности и стойкости японских культурных традиций, которые проявлялись в повседневной жизни японцев и разительно отличались от европейских ценностей. «Этой культурой можно любоваться, — писал русский путешественник С. М. Волконский, — внести в свой дом, но жить там почти невозможно для русского человека, который привык к европейской атмосфере. Любуется, но дышит корнями своей расы». Что ж, наверное, это естественно: оставаться верным своей культуре в чужеродном окружении, в то же время стараясь понять особенности японского быта, древние обычаи и обряды. Примеры русских эмигрантов являются тому подтверждением.

В поездках по Японии я частенько задумывался, что же русские оставили японцам. Эмигранты из России оказали влияние на многое и, в частности, на японскую кухню, прежде всего на расширение популярности хлеба. Первые булочные в Японии были открыты выходцами из России, для которых потребление хлеба, особенно на чужой земле, является своеобразным культом. В то время гастрономических магазинов и булочных в Японии было очень мало: на всю страну 10–15, но булки в те годы у японцев и не пользовались спросом. Интерес к ним возник только после окончания Второй мировой войны.

Способствовали пропаганде русской кухни и японские военнопленные, возвращавшиеся из Советской России: некоторые из них открывали русские рестораны. В одном из таких ресторанов под названием «Харбин» мне удалось побывать несколько раз. Наряду с европейскими, китайскими и японскими блюдами там имелась русская еда, в частности, под названием «борщ». До сих пор не пойму, почему японцы так назвали очень густой овощной суп со сладковатым вкусом. В меню были и пирожки. Они появились в некоторых ресторанах Японии еще перед Второй мировой войной. Однако японские пирожки все-таки отличаются от русских. В Японии их почти всегда жарят, а в качестве начинки используют фарш с луком и «харусамэ» (вермишель из бобовой муки). Японцы заменяли на свои, более привычные, первоначальные ингредиенты и в других блюдах, заимствованных у иностранцев. Поэтому можно сделать вывод, что культурные традиции других стран воспринимались в Японии по выбору и вкусу японцев.

Работа историка состоит из двух частей: одна проходит за столом в архиве, библиотеке или у себя дома, а другая — это так называемые полевые исследования. Каждый раз, когда приходилось бережно складывать в рюкзак портативный компьютер и тщательно паковать многочисленные ксерокопии, бывало грустно прощаться с очередным местом, связанным с русским присутствием в Японии. Перед тем как покинуть временное пристанище, всегда присаживался «на дорожку», как это делали в свое время русские эмигранты. Иной может сказать: эка невидаль пошататься по Японии за счет японских налогоплательщиков. Но моя поездка была особой: попытка совершить путешествие во времени и разобраться в том, что произошло в недавнем прошлом… Нагасаки, Кобе, Токио, Йокогама, Симода, Хакодате — эти и многие другие места хранят дух добрых и недобрых отношений между двумя соседями, Россией и Японией. В каждом имеется русская страница. Они писались в разное время, при различных обстоятельствах, в разном объеме, но отголосок их заметен и сегодня.



Примечания


1

Иногда Матмай, Матумай, Матусмай и т. д. Остров (ныне Хоккайдо) и одноименный город.

(обратно)


2

Иногда Дэдзима (Dejima, Deshima или D?cima).

(обратно)


3

Дома в Голландской фактории были выстроены гораздо крепче и основательнее, чем обыкновенные японские дома; снаружи они были оштукатурены и имели окна.

(обратно)


4

Oba, Како (Касаку) (1872–1924) — журналист и переводчик. Жил во Владивостоке (1896–1899). Корреспондент газет «Майнити» (1908), «Асахи» (1914–1917) и «Иумиури» (1921). Арестован ЧК, сидел в тюрьме (1921–1924). Расстрелян по подозрению в шпионаже в Сибири.

(обратно)


5

Ныне Советская Гавань.

(обратно)


6

Чертков Г. И. Светлой памяти А. Н. Бакулевского: (Некролог) // Рус. жизнь. — 1979. — 9 авг.

(обратно)


7

Могила не обнаружена.

(обратно)


8

Матвеев, Зотик Николаевич (1889–1938, Владивосток). Доцент по кафедре истории Востока Дальневосточного университета (с апр. 1927). Заведовал библиотеками высших учебных заведений Владивостока (1921–1935). Арестован (1937). Расстрелян. Реабилитирован (1956).

(обратно)


9

Абрикосов Д. И. Судьба русского дипломата / Пер. с англ. Н. Ю. Абрикосовой, Е. Ю. Дорман; Предисл., науч. ред. и коммент. М. Ю. Сорокиной. Вступ. ст. Д. Макдональда. — М.: Рус. путь, 2008. — С. 439–440.

(обратно)


10

Морозов Ф. Д. На память потомству = Morozoff F.D. A legacy to my heirs. — Б.м. Б.г. — 141 с. — Рус., англ.

(обратно)


11

По финансовым причинам школу закрыли в 1996 г.

(обратно)


12

В августе 1994 г. по инициативе местных властей и Общества белорусско-японской дружбы создали Фонд И. Гошкевича, а вскоре в г. Островец (ныне Гродненская область) воздвигли памятник дипломату и японоведу (скульптор В. Янушкевич). В память о знаменитом земляке жители Островецкого района Гродненской области установили в районном центре бюст, а в поселке Мали — памятный знак. Барельеф И А. Гошкевича безвозмездно выполнил скульптор Р. Б. Груша.

(обратно)


13

Ватарини фуне — яп. поговорка. (Ср. русское «Как нельзя кстати»).

(обратно)


14

Сару мо ки кара отиру — яп. поговорка. (Ср. русское «Конь на четырех ногах и тот спотыкается»).

(обратно)


15

Shinkansen — Новая магистральная линия, «пуля»-поезд.

(обратно)


16

12 мая 2008 г. автор получил электронное письмо от его потомков.

(обратно)


17

Оно-но Комати. (Пер. А. Глускиной)

(обратно)


18

Tonari wa nani о sum hito zo.

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • В гости к соседям
  • Предыстория, или голландская «рекомендация»
  • Вокруг Хоккайдо
  • Успех Евфимия Путятина
  • Русские в Хакодате
  • Как установить границу
  • Стоянка в Нагасаки
  • Дорога к храму
  • Что оставили русские на севере Японии
  • Первый русский уроженец Японии
  • Креститель Японии отец Николай (Касаткин)
  • На юге Японии
  • В Йокогаме и Токио
  • Андреевский флаг в стране Восходящего солнца
  • Кораблекрушения «Алеута» и «Крейсерка»
  • Приезд цесаревича Николая
  • Из России вокруг света с заходом в Японию
  • В начале XX века в Нагасаки
  • Православные храмы в Кансае
  • Русские в Токио
  • Во время русско-японской войны и после нее
  • Русские «японцы»
  • В Кобе
  • «Колчаковское золото»
  • Гибель «Индигирки»
  • Закат православной миссии
  • После войны
  • Postrcriptum: Из японского дневника
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - электронные книги бесплатно