Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика


Сергей Степанов
Психология день за днем. События и уроки


Предисловие

В одном учебном пособии по психологии, весьма интересном и содержательном, автор, профессор Тульского университета, посетовала: поскольку пособие составлено на основе официально утвержденной программы курса психологии для вузов, в нем, помимо таких ярких тем, как развитие личности или, скажем, психологическое консультирование, волей-неволей пришлось отразить и такие разделы, которые вызывают у студентов мало интереса, – в частности, историю психологии. Тем самым истории психологии был поставлен удручающий «диагноз»: современными студентами, которые получают психологическое образование, этот предмет расценивается как неинтересный, скучный, обременительный, практически бесполезный.

Данная книга написана для того, чтобы опровергнуть это необоснованное предубеждение.

К такой смелости автора побуждает глубокая и искренняя заинтересованность в истории психологии, которую за несколько последних лет проявили сотни студентов столичных и провинциальных вузов, где был многократно прочитан курс лекций «живой истории психологии».

Отсутствие интереса к данному предмету можно, казалось бы, объяснить логично и бесхитростно. Что и сделал в частной беседе один титулованный психолог в ответ на сетования, что среди специалистов нового поколения многие даже не слышали, скажем, имени Вильгельма Вундта и не знают, как им использовался тахистоскоп. В ответ на это «живой классик» воскликнул: «А зачем, скажите на милость, современному психологу-практику тахистоскоп Вундта?»

Возразить на это довольно просто. Тахистоскопическое предъявление стимульного материала – исследовательский прием, который в модифицированном виде используется и поныне. И специалисту, желающему по праву называться таковым, отнюдь не бесполезно знать те феномены, которые выявляются этим методом. То есть усвоить необходимо не просто исторические факты, а широкую палитру научного знания, сложившуюся в истории развития психологической мысли. А иначе чем изволите практически пользоваться? Шаблонным набором инструментальных приемов? Такую психологию наш великий соотечественник Л.С.Выготский называл «фельдшерской», противопоставляя ее по аналогии с медициной подлинно научной психологии, которая только и может быть по-настоящему практична.

При всем уважении к авторам ныне существующих книг по истории психологии, приходится признать, что они сами отчасти спровоцировали снижение интереса к данному предмету. Серьезные, глубокие и обстоятельные учебники, изданные к настоящему времени, все посвящены, во-первых, истории преимущественно теоретической психологии, во-вторых – общей психологии (в ущерб другим важным и интересным отраслям), в-третьих – в них мало отражена связь идей и достижений прошлых лет с актуальной проблематикой и задачами современной практической психологии.

Естественно, психологу ХХI века, ориентированному на решение насущных задач, могут показаться мало интересными «дела давно минувших дней». Но, как мудро заметил Генри Форд: «Прошлое полезно в том отношении, что указывает нам пути и средства к развитию». Эрудированному психологу легко заметить, что «труды» иных современных коллег – не более чем парафраз вчерашних и позавчерашних идей (иной раз – бесповоротно дискредитированных).

«Психология день за днем» – это своеобразный календарь психологической науки, палитра событий и историй, представленных в календарном порядке – месяц за месяцем. Разумеется, автор не претендует на полный охват всех событий мировой психологии – здесь собраны лишь некоторые, наиболее, по мнению автора, яркие и поучительные.

Эта книга написан для тех психологов, кто намерен по пути своего профессионального роста двинуться дальше, оперевшись на опыт предшественников. Хочется надеяться, что книга будет полезна и всем тем, кого интересует психологическая наука и кто готов воспользоваться ее уроками.


Январь


Гуманистическая психология: история и предыстория

На заре ХХ века один из пионеров экспериментальной психологии Герман Эббингауз писал: “Психология имеет очень короткую историю, но длинную предысторию”. По прошествии века эти слова можно повторить с не меньшим основанием – что такое сто с небольшим лет в истории науки? В равной мере это высказывание справедливо и в отношении всех крупных школ и направлений психологической мысли – их расцвет пришелся на ХХ век, а предыстория теряется в глубокой древности. Так, один из столпов гуманистической психологии Карл Роджерс в своих трудах неоднократно цитирует древнекитайского мыслителя Лао Цзы:

Если я воздержусь от того, чтобы вмешиваться в дела людей,
они сами о себе позаботятся.
Если я не буду командовать людьми,
они будут действовать самостоятельно.
Если я воздержусь от проповедования, люди сами себя исправят.
Если я не буду навязчивым, люди станут самими собой.

Эти слова можно понимать в том смысле, что человеку изначально присущи позитивные устремления, и если им не препятствовать (а тем более – если их поощрять), то человек способен сам решать встающие перед ним проблемы, вести себя добродетельно и достойно без всякого принуждения. Похожие идеи, в частности, можно найти и у Руссо, который был убежден: человек, если дать ему возможность раскрыть врожденный потенциал, будет развиваться оптимально и эффективно, поскольку доброта изначально свойственна его природе.

Эта идея красной нитью проходит сквозь всю теорию личности Роджерса и его концепцию психотерапии, которые были впервые подробно представлены в его работе “Клиент-центрированная терапия: ее современная практика, значение и теория”. Эта книга увидела свет ровно полвека назад – 2 января 1951 г. и ознаменовала революционный переворот в теории и практике терапии и консультирования.

Идеи, сформулированные в книге, Роджерс начал разрабатывать значительно раньше и впервые представил некоторые из них на суд научной общественности еще в 1940 г. в своем докладе “Некоторые новейшие концепции в психотерапии”, сделанном в университете штата Миннесота, а три года спустя – в книге “Консультирование и психотерапия” (прошло чуть более полувека, и это “последнее слово научной мысли” стало доступно и русскоязычному читателю). Суть выдвинутого Роджерсом подхода заключается в том, что каждый человек имеет внутри себя “большие резервы самопонимания, изменения Я-концепции, точек зрения и поведения, и эти ресурсы выявляются только тогда, когда создается соответствующий климат…” Проще говоря, в самом человеке заложено все необходимое для его полноценного существования, надо только помочь высвободиться этому позитивному потенциалу.

Такой подход может быть расценен как наивный идеализм, тем более что действительность на каждом шагу, казалось бы, ему противоречит. Глядя на окружающих, постоянно приходится задаваться вопросом: “Где же он, этот самый позитивный потенциал? Если он и есть, то как же глубоко он запрятан!” В оптимизм Роджерса очень хочется верить, однако помимо деклараций, кажущихся голословными, хотелось бы все-таки иметь и какое-то научное обоснование такого подхода. Существует ли оно?

В качестве аргумента в пользу своих теорий психологи-гуманисты приводят результаты одного исследования, проводившегося в США во второй половине 20-х гг. Оно было осуществлено Кларой Дэвис – психологом, весьма далеким от гуманистической ориентации и скорей принадлежавшим к поведенческому направлению, так что ее работы следует отнести не столько к истории, сколько к предыстории гуманистической психологии. Начало эксперименту было положено 27 января 1926 г., когда в распоряжение Дэвис поступил первый испытуемый – годовалый ребенок, впоследствии фигурирующий в научных отчетах как Эрл Эйч. Опыт был предельно прост. Ребенка наблюдали в естественных условиях его существования, модифицировав лишь одно из них: его не кормили, то есть не давали ему какую-то определенную пищу (которую обычно выбирает для ребенка взрослый). Разумеется, малыша не морили голодом, напротив – есть он мог сколько угодно. Более того, еду он мог выбирать себе сам из великого многообразия предложенных продуктов.

Как, по вашему мнению, повел бы себя ребенок в такой ситуации? Житейский здравый смысл подсказывает единственный возможный ответ: малыш скорее всего предпочтет “вкусненькое”, примется безудержно баловать себя сладостями, и т. п. В душе иных родителей уже, наверное, пробудился праведный гнев: “Мыслимо ли такое издевательство над ребенком?! Ведь так недолго и подорвать его здоровье, потому что рацион, беспорядочно выбранный неразумным младенцем, может принести ему только вред!”

Хочется успокоить взрослых, как это сегодня делается в голливудских титрах: “В ходе эксперимента ни один ребенок не пострадал”. (Важно лишний раз подчеркнуть: ученые – не политики, рискованные эксперименты они сначала проводят на животных; так и тут, самыми первыми испытуемыми в подобных опытах выступили крысы).

В данном случае, как это нередко бывает, здравосмысленное решение оказалось продиктовано банальным предрассудком. На самом деле, и Эрл Эйч, и все прочие дети-испытуемые повели себя по-настоящему мудро: после нескольких проб они остановили свой выбор на тех продуктах, которые в сумме составили оптимально сбалансированный рацион.

Недоверие к вероятности такого варианта продиктовано нашими собственными, взрослыми установками. Попробуйте сами представить себя перед скатертью-самобранкой, с которой вы вольны угощаться чем угодно. Положа руку на сердце, приходится признать, что взрослый в этой ситуации вряд ли выберет несоленую гречневую кашу, сырую редьку и ржаной хлеб, которые обеспечивают оптимальное и безвредное удовлетворение основных потребностей организма в питательных веществах. Скорее всего, предпочтение будет отдано крабам под майонезом, пряным копченостям и ананасам в шампанском, со всеми их неблагоприятными последствиями для пищеварения, фигуры и т. д. Чем это объяснить? Слишком много факторов – преимущественно социальных – влияет на наш выбор! Мы прочно усвоили, что удовлетворять голод черной икрой лучше, чем черным хлебом, и если предоставляется такая возможность, спешим ею воспользоваться. А потом, когда от талии остались одни воспоминания, а недуги, напротив, стали печальной реальностью, “беремся за ум” и начинаем морить себя голодом (что тоже вряд ли разумно). А оказывается, пример с самого начала надо было брать с “несмышленышей”, которые еще не успели набраться наших предрассудков. И тем более не надо им эти предрассудки приписывать. Ибо человек сам изначально знает, что ему необходимо, что для него лучше, и лишь последующие социальные наслоения замутняют это подлинное здравомыслие и добродетель.

Однако этот впечатляющий опыт, вернее – навеваемые им размышления, можно расценить как далеко не однозначный аргумент в пользу гуманистической теории. Во-первых, выбор между полезным и вредным для желудка и для души вряд ли осуществляется по одному и тому же принципу. Как уже было сказано, даже крыса способна выбрать оптимальный вариант насыщения своего организма питательными веществами. Но поставьте ее в условия дефицита этих веществ, да еще и в условия конкуренции с себе подобными. Как она себя поведет? Попытается насытиться любой ценой, вырвет вожделенный кусок у другой крысы, а коли та станет сопротивляться, так и загрызет ее ради собственного выживания. И тут неуместны никакие моральные оценки, потому что природе чужда какая бы то ни было мораль. Человек тем и отличается от братьев своих меньших, что перед ним стоит экзистенциальная дилемма добра и зла, и выбор в пользу добра вряд ли можно вывести из его органической природы. Предоставленный сам себе, он, наверное, сумеет удовлетворить свои нужды. Но сумеет ли он проделать то же самое во взаимодействии с себе подобными, причем проделать это с соблюдением вековечных нравственных норм и моральных заповедей? Как ни хочется поверить в то, что они заложены в его природе, верится в это с трудом. Добродетель вряд ли вырастает изнутри, скорее она должна быть усвоена, а для этого сначала преподана. Дитя не знает никаких регуляторов поведения, кроме собственных нужд, и только воспитание, причем зачастую откровенно директивное (“Нельзя!”), позволяет ему стать человеком в подлинном смысле этого слова. В конце концов, мораль – категория сугубо социальная, она присуща человеку как общественному существу, а как существу биологическому она ему абсолютно чужда, как и крысе.

Конечно, очень хочется верить, что ростки доброго и светлого произрастают в каждой душе. Вот только на каждом шагу приходится наблюдать, как они чахнут и гибнут под тяжелыми наслоениями грязи. И очень часто, прежде чем высвобождать и поливать слабые ростки, необходимо сначала разгрести, расчистить и продезинфицировать огромную духовную помойку. А иногда приходится с огорчением признать, что слабые ростки задавлены безнадежно, и грязь составляет основное и единственное содержание данного духовного пространства. Террорист, пытающий невинную жертву; самодовольный нувориш, сбивший своим джипом ребенка и скрывшийся с места преступления; беспринципный генерал, продающий врагам снаряды, которыми будут разорваны его солдаты… – все они представляют собою то, что они творят, а не то, что якобы заложено в них мудрой природой. И отношения заслуживают соответствующего. И когда сталкиваешься с явным идиотом, нравственным дегенератом и подонком, как-то не удается вспомнить об эмпатии, безусловном принятии и конгруэнтности. Простите, мистер Роджерс! Хотя теория у Вас замечательная.


Телевизор – наставник или зеркало?

В публицистике стали уже штампом сетования на то тлетворное влияние, которое современное телевидение оказывает на подрастающее поколение. В качестве аргумента принято ссылаться на результаты научных исследований. Как правило, эти ссылки звучат так: “Психологи установили, что просмотр телепередач со сценами насилия резко повышает агрессивность детей и подростков”. Ну а раз психологи установили, значит так оно и есть и сомнению не подлежит. Правда, для специалиста небесполезно разобраться, что же это за психологи и каковы настоящие результаты их наблюдений, на которые так безапелляционно ссылаются журналисты и общественные деятели.

Одно из первых исследований такого рода, взбудоражившее общественное мнение, было проведено в начале шестидесятых Альбертом Бандурой и сразу выдвинуло его в разряд психологических “звезд”. 22 января 1963 г. Journal of Abnormal Psychology опубликовал его статью “Имитация моделей агрессивного поведения” с описанием довольно несложного эксперимента. Двум группам детей предлагалось поиграть с незамысловатой надувной куклой по прозванию Бобо. Предварительно им демонстрировался кинофильм. Специфика опыта состояла в том, что контрольная группа смотрела фильм нейтрального содержания, а экспериментальная – фильм, насыщенный сценами насилия. Нетрудно догадаться, каково пришлось бедной Бобо в экспериментальной группе.

В русле своей теории социального научения Бандура из полученных результатов сделал печальный вывод: демонстрация насилия на экране формирует у детей приемы деструктивного поведения. Следующий вывод напрашивался сам собой: ради блага детей необходимо ввести контроль за содержанием телепередач, дабы свести на нет провокационное воздействие агрессивных сюжетов.

Справедливости ради надо отметить, что далеко не все психологи приняли выводы Бандуры. По поводу полученных им результатов возникло еще несколько гипотез, которые дискутируются по сей день. Было высказано сомнение в том, насколько корректно обобщать данные этого конкретного опыта. Вспышка агрессивности, последовавшая за просмотром соответствующего сюжета, может быть расценена как ситуативная эмоциональная реакция, а не как свидетельство закрепления негативных поведенческих стереотипов. Киносюжет можно расценить не как модель для усвоения, а как провокацию, своего рода катализатор. Согласно этой гипотезе, жестокие сцены служат стимулом для появления импульсов агрессивности у определенного рода людей, у которых такие сцены как бы отключают внутренние тормоза (по принципу катализатора, присутствие которого способно ускорять химическую реакцию). Соответственно природа агрессивности требует более глубоких исследований, и сведение ее к усвоению навыков было бы неоправданным упрощением.

В разнообразных модификациях исследования, подобные экспериментам Бандуры, были многократно повторены на протяжении последних десятилетий. Некоторые ученые считают, что их результаты вполне подтверждают гипотезу о социальном научении. Иные возражают: достоверно установленным можно считать лишь наличие корреляции, что вовсе не однозначно свидетельствует о причинно-следственной зависимости.

В ряде исследований (например, в опытах Каплана и Сингера, 1976) была выдвинута и, казалось бы, подтверждена противоположная гипотеза: демонстрация ребенку сцен насилия вызывает у него уменьшение агрессивности. При виде таких сцен происходит ослабление агрессивной напряженности – своего рода катарсис. Правда, такой подход подвергается массированной критике. Э. Аронсон в своей известной книге “Общественное животное” указывает: отмеченные таким образом изменения в поведении свидетельствуют только о формировании более спокойного и терпимого отношения к насилию, что само по себе вряд ли можно считать ценным личностным приобретением.

Так или иначе, на качестве телепрограмм за последнюю четверть века эта дискуссия заметно не сказалась. Типичную позицию высказал Джо Уизан, продюсер кровавых боевиков: “Воздействие на общество? Я и не задумываюсь об этом. У психологов нет ответов, почему же их должен иметь я?”

Разумеется, такая позиция достойна осуждения. Здравый смысл подсказывает, что жестокость на экране, если и не влияет непосредственно на формирование личности, то и ни к чему хорошему привести не может. Многие педагоги согласятся: стычки школьников, еще несколько лет назад напоминавшие безобидную возню, сегодня часто бывают похожи на поединок кикбоксеров и порой заканчиваются увечьями (ведь это только в кино после удара ногой в живот можно вскочить как ни в чем не бывало). Нет сомнений, что соответствующие приемы ребята заимствуют у кинокумиров. Однако было бы слишком просто свалить всю вину на “безнравственное” ТV.

Ведь телевидение не столько формирует общественные настроения, сколько им потакает. Телемагнаты, опираясь на рейтинг той или иной программы, стремятся показывать то, что пользуется наибольшим успехом и привлекает самую массовую аудиторию. При этом остается без ответа важный вопрос: отчего же стрельбы, мордобой и пытки так милы зрительскому взору? Тот, кто сумеет на него убедительно ответить, вероятно затмит славу Бандуры.


У истоков науки

В наши дни цитатой из классики считается вольная ссылка на какого-нибудь калифорнийского массовика-затейника, чья недолгая слава расцвела в “бурные шестидесятые”, тихо увяла вместе с поколением “детей-цветов” и лишь к концу века запоздало докатилась до наших берегов. Кое-кто готов заглянуть поглубже и считает классикой грезы знаменитого венского невротика начала века. Психологи былых времен (не столь уж давних) классику понимали шире. Они искали источник вдохновения в суждениях мыслителей всех времен и народов и на этом основании строили свои научные изыскания. Например, Выготский неоднократно ссылается на такое суждение. “Голая рука и предоставленный самому себе разум не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые нужны не меньше разуму, чем руке. И как орудия руки дают или направляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его”. Фактически на этом постулате и зиждется теория формирования высших психических функций, созданная Выготским. А ведь эти слова были произнесены четыре столетия назад! И принадлежат они Фрэнсису Бэкону, которого многие считают основоположником современной экспериментальной науки. Английского философа и политика Ф.Бэкона можно по праву назвать и психологом, ибо в развитие нашей науки он внес куда более весомый вклад, чем любой эзаленский импровизатор.

Бэкон родился 22 января 1561 г. Свою политическую карьеру он начал при королеве Елизавете. В течение многих лет он был членом парламента, в качестве представителя королевы ему пришлось выступить обвинителем против своего покровителя графа Эссекса. По поручению королевы он написал памфлет, обосновывающий процесс над графом. Биографы и исследователи творчества Бэкона более всего ставят ему в вину это предательство, совершенное им по отношению к его единственному другу и покровителю, считая это более тяжким проступком, чем последующие, за которые он был осужден. Недаром имя Бэкона часто в истории науки приводится как пример несовпадения таланта и нравственности.

В 1617 г., при короле Якове I, Бэкон стал хранителем государственной печати, а в 1618 г. – лордом-канцлером и бароном. Такое высокое положение обеспечивало Бэкону огромное влияние, которым он пользовался далеко не бескорыстно, за что и поплатился. В 1621 г. он был уличен в мздоимстве (слишком уж походили на подкуп принимаемые им подарки), лишен всех должностей и заключен в тюрьму. После освобождения Бэкон уехал во Францию и жил в уединении, занимаясь наукой.

В своих книгах “Опыты” (1597) и “Новый Органон” (1620) Бэкон выступал апологетом опытного, экспериментального знания, служащего покорению природы и усовершенствованию человека. Только такое знание, доказывал он, достойно называться наукой. Разрабатывая классификацию наук, Бэкон исходил из положения о том, что религия и наука образуют самостоятельные области, их смешение чревато возникновением религиозной ереси и фантастической философии. Такой деистический подход проявился и в его трактовке души. Выделяя боговдохновенную и телесную души, он наделил их разными свойствами (ощущение и движение у телесной души, мышление и воля – у боговдохновенной), считая, что идеальная, боговдохновенная душа является объектом богословия, в то время как объектом науки должны выступать свойства телесной души и проблемы, вытекающие из их исследования. Такой подход открывал возможность объективного изучения содержания души.

В противовес объяснительным приемам схоластики Бэкон утверждал, что нет другого пути превращения знания в реальную силу, кроме мыслительной переработки того, что доставляет опыт. Доказывая, что основа всех знаний заключается в опыте человека, он в то же время предостерегал от поспешных выводов, которые могут быть сделаны на основе чувственного восприятия. Наши ощущения несовершенны и нередко приводят к заблуждениям, затемняющим истину. Поэтому важно не просто опытное, но экспериментальное знание, так как приборы могут уточнить ощущения и исправить субъективные ошибки.

Ошибки познания, связанные с психической организацией человека, Бэкон называл идолами, которых выделял четыре основных вида. Идолы рода – это недостатки, вытекающие из строения органов чувств (например, в силу своей природной организации человек не способен увидеть ультрафиолетовые лучи). Идолы пещеры – недостатки, вытекающие из того, что человеку трудно встать на чужую точку зрения (современные исследователи отнесли бы их к эгоцентризму). Идолы театра – заблуждения, вытекающие из преклонения перед авторитетами, часто ложными, и стремления доверять им больше, чем собственному суждению. Идолы рынка – недостатки, связанные с тем, что слова не всегда точно передают мысли, часто искажая, а не проясняя их смысл.

Если для получения достоверных данных, базирующихся на чувственном опыте, необходимо проверять данные ощущений экспериментом и измерениями, то для подтверждения и проверки умозаключений необходимо использовать разработанный Бэконом метод индукции. Правильная индукция, тщательное обобщение и сопоставление подтверждающих вывод фактов с тем, что опровергает их, дает возможность избежать ошибок, свойственных разуму. Вера Бэкона во всемогущество нового метода была так сильна, что наука, казалось ему, может обходиться впредь почти совершенно без особых дарований. Он сравнивал свой метод с циркулем и линейкой, с помощью которых и неискусный чертежник может проводить круги и прямые линии лучше, чем это удается искусному без этих вспомогательных средств. Исходя из этого, Бэкон считал, что правильное обучение, а не способности является основой успешной деятельности.

Разрабатывая новую методологию научного исследования, Бэкон был убежден, что она строится на познании причин вещей, то есть является детерминистической. Таким образом, его концепция стала основой новых подходов к построению научного знания, в том числе и знания о душе. А знание, говоря его же словами, – это сила.


Февраль


“Педологические извращения” в Калифорнии

Памятное постановление ЦК ВКП(б) “О педологических извращениях в системе Наркомпросов” (1936) многими справедливо расценивается как мрачная страница в истории отечественной науки. Суровый партийный вердикт поставил крест на целой научно-практической отрасли, на долгие годы затормозил исследования в области возрастной психологии и психодиагностики. Слово “тест” враз сделалось почти ругательным, и контуженные страхом советские психологи более полувека не решались подступиться к измерению умственных способностей. Потом, когда постановление фактически утратило силу и страх немного ослаб, они принялись с удвоенным рвением наверстывать упущенное. Правда, оказалось, что в отсутствие собственных разработок приходится в основном ориентироваться на зарубежный опыт. При этом, как нередко бывает, возникла иллюзия, будто этот опыт – всецело положительный, едва ли не безупречный. Однако внимательное изучение проблемы заставляет сделать вывод: заимствуя заморские достижения, нельзя сбрасывать со счетов и их издержки, тем более что последние отмечены не только ангажированными критиками “буржуазной науки”, но и самими западными психологами.

Сегодня, по зрелому размышлению, приходится признать, что драконовское постановление ЦК ВКП(б) было отчасти спровоцировано самими педологами: некритичное заимствование зарубежных диагностических методик, их широкое внедрение в практику школьной педологической службы действительно приводило к серьезным злоупотреблениям. Недостаточно квалифицированные специалисты слишком увлеклись “сортировкой” учащихся на основании поспешных и поверхностных заключений (вам это ничего не напоминает?). За рубежом никогда не принимались партийные постановления по поводу конкретных аспектов научно-практической деятельности психологов, на протяжении десятилетий тестирование велось активно и масштабно. Однако выводы, к которым постепенно привел этот опыт самих западных психологов, парадоксальным образом напоминают вердикт ЦК ВКП(б).

5 февраля 1975 г. Совет по образованию штата Калифорния принял решение, которым вводился официальный запрет на использование тестов интеллекта в целях направления учащихся в учреждения для умственно отсталых. Этому события предшествовали два громких судебных процесса, на которых практика тестирования была признана дискриминационной. Родители школьников, выступавшие истцами, стремились доказать, что их дети были признаны неполноценными на основании некорректной диагностической процедуры. Приглашенные эксперты аргументировали эту позицию, указав, что использованных тестов совершенно недостаточно для постановки столь категоричного диагноза, который фактически ломает человеческую судьбу. Особый накал процессам придавал тот факт, что на одном из них истцами выступали чернокожие, на другом – пуэрториканцы. Снова, уже в который раз, прозвучал тезис о том, что рабочий психодиагностический инструмент, каким фактически является тест интеллекта, в руках недостаточно квалифицированного, а тем более предвзятого специалиста может послужить орудием расовой дискриминации. Оба раза суд признал иск обоснованным, что побудило калифорнийских психологов серьезно пересмотреть свои позиции. Результатом и явилось официальное постановление, значительно ограничившее пределы использования тестов в школьной практике.

Наше нынешнее положение характерно тем, что из жестких рамок тоталитаризма мы уже выросли, а до уровня правового государства, честно говоря, еще не доросли. Сегодня никакой ЦК и никакой суд нам не укажут на наши промахи. Тем более следует позаботиться о том, чтобы не давать для этого повода!


Первый отступник среди фрейдистов

8 февраля – мрачная дата в истории психоанализа. Впрочем, на эту дату можно взглянуть и с другой стороны – как на “день рождения” новой психологической школы. Именно в этот день, в 1911 году, на заседании Венского психоаналитического общества были подвергнуты уничтожающей критике взгляды президента этого общества Альфреда Адлера. В результате в дотоле монолитном здании психоанализа наметилась первая глубокая трещина. Уязвленный Адлер сложил с себя обязанности президента и покинул стан психоаналитиков, уведя с собою несколько верных последователей. В письме Юнгу Фрейд с удовлетворением отметил, что избавился от “банды Адлера”. Тут фактически сработал один из механизмов защиты: на самом деле утрата была весьма болезненной. Адлером Фрейд очень дорожил и долгое время старался сгладить возникавшие между ними противоречия. Однако в конце концов эти противоречия обострились настолько, что ради чистоты учения пришлось пойти на разрыв. Это было первое серьезное потрясение в стане фрейдистов, с которого началась череда конфликтов и междуусобиц, фактически и составляющая основную канву истории психоанализа.

По сути дела, правоверным фрейдистом Адлер никогда и не был, навязчивая фиксация Фрейда на сексуальных проблемах всегда ему претила. Как любой здравомыслящий человек, Адлер был готов признать правоту Фрейда в объяснении некоторых форм неврозов, но с возведением фрейдистской теории в ранг универсальной доктрины он не соглашался. Собственные изыскания и личный опыт подсказывали Адлеру, что кроме половых отправлений человека еще кое-что заботит. Правда, далеко не всегда человек отдает себе отчет в глубинных мотивах своего поведения. Фрейд был первым, кто решился заявить об этом во всеуслышание, и в этом Адлер поспешил с ним солидаризироваться. В ту пору, когда ни у кого из коллег не находилось в адрес Фрейда доброго слова, Адлер выступил с газетной статьей, в которой весьма положительно оценил некоторые идеи основателя психоанализа. Фрейд был польщен и тронут. Он пригласил Адлера присоединиться к участникам психоаналитических сред, а когда это движение официально оформилось, рекомендовал Адлера на должность президента психоаналитического общества. Однако на заседаниях общества Адлер постоянно призывал не замыкаться на гениталиях, а взглянуть на душевный мир человека шире. Еще в 1907 г. в своей работе “О неполноценности органов” он сформулировал основы собственного учения о бессознательной мотивации и ее роли в становлении личности. Инакомыслие Адлера все более раздражало Фрейда, надежд на перспективное сотрудничество оставалось все меньше. 8 февраля 1911 года их не осталось вовсе.

Для истории психологии этот день, пожалуй, светлый. Подумаешь, не стало одним догматиком больше! Зато окончательно утвердилась новая концепция, не менее интересная, чем фрейдовская. Адлер не “вырос из Фрейда”, просто на некоторое время оказался к нему приближен. И то, что он не погряз в либидозном болоте – скорее его заслуга.


Издержки перевоспитания

Герой одного научно-фантастического романа горько сетовал: «Почему из любого изобретения ученых рано или поздно получается оружие?» Если в этих словах и содержится преувеличение, то небольшое. Причем касается это суждение не только физиков, химиков или биологов, но и психологов, чьи разработки иной раз оборачиваются если не оружием, то орудием пытки. Это и произошло с бихевиористским принципом подкрепления, который нашел свое воплощение в практике «модификации поведения». На протяжении ряда лет разработки бихевиористов активно использовались в пенитенциарной системе США, вызвав в итоге дискуссию, далеко выходящую за рамки научной проблематики. Кончилось тем, что 14 февраля 1974 года было принято официальное решение о запрете использования этих методов в исправительных заведениях. А за бихевиористами в глазах многих закрепилась репутация не просто мучителей собак, но чуть ли не заплечных дел мастеров. И, надо сказать, основания для этого имелись.

«Ничто не вызывает такого ужаса у заключенных, как так называемая программа модификации поведения, и это неудивительно, – писал обозреватель «Нью-Йорк Таймс» Том Уикер. – Модификация поведения – очень широкий термин, который может означать все что угодно – от нейрохирургии до психической обусловленности, описанной в книге «Механический апельсин». Он обычно включает экспериментирование с лекарственными препаратами, и почти во всех случаях его цель заключается в том, чтобы получить послушных заключенных, а не исправившихся честных граждан».

Сильнодействующие лекарственные препараты, вызывающие отвращение, систематически применялись тюремными психологами и властями в программах модификации поведения по принципу связи плохого, «неприемлемого» поведения с болью и рвотой. В программах модификации поведения в тюрьмах штата Айова заключенным, нарушавшим тюремные правила, без их согласия вводили препарат апоморфин. Спустя 15 минут у них начиналась неукротимая рвота, которая продолжалась до часу. Одновременно возникали временные сердечно-сосудистые нарушения, в том числе изменения кровяного давления и нарушения сердечной деятельности.

Рассмотрев ходатайство, с которым обратились заключенные, апелляционный суд США квалифицировал такое «перевоспитание» как разновидность пытки, противоречащую восьмой поправке к американской конституции.

В тюрьме г. Спрингфилд в штате Миссури по отношению к недисциплинированным заключенным применялась сенсорная депривация: их помещали в одиночную камеру круглой формы, где несчастный постепенно терял ориентацию во времени и пространстве. В таких условиях нарушителя могли содержать несколько месяцев или даже лет, что приводило к серьезным психическим расстройствам (этот «побочный эффект» организаторов программы не смущал). Если же заключенный вел себя согласно определенным правилам, то его постепенно переводили на более высокий уровень психологического комфорта. Спасибо, что хоть током не били, как подопытную собаку. Впрочем, и такое было, но не в Миссури, а в Коннектикуте. Там модификация поведения осуществлялась в стопроцентном соответствии с программой бихевиористских экспериментов: заключенных подвергали ударам тока, когда они просматривали слайды, демонстрирующие образцы асоциального поведения.

В Вейкавилле, штат Калифорния, непослушному заключенному вводили препарат анектин, вызывавший у него остановку дыхания на две минуты, в течение которых психотерапевт беседовал с ним о его преступлениях.

Союз заключенных Мэрионской федеральной тюрьмы сумел обнародовать доклад, в котором следующим образом описаны приемы «воспитательной психотерапии»: «Во время таких сеансов постепенно увеличивается степень психологического воздействия. На заключенного кричат, играют на его страхах, высмеивают его слабости и прилагают массу усилий, чтобы заставить его почувствовать себя виновным в реальных или воображаемых поступках… Принимаются всевозможные меры, чтобы усилить его внушаемость, с тем чтобы как можно больше подвести под контроль персонала тюрьмы его эмоциональные реакции и мысли».

Да, психология – великая сила. С помощью подкрепления можно не только крысу научить выбирать правильный путь в лабиринте, но и человека – вести себя в соответствии с приличиями. Вот только гуманно ли пользоваться для этого средствами средневековых инквизиторов? Тем более что истязаниями почти любого можно запугать, но практически никого – по-настоящему перевоспитать.

Буквально на следующий день после официального запрета программ модификации поведения Американской психологической ассоциацией была создана специальная комиссия для анализа издержек внедрения в практику принципов подкрепления. Были проведены специальные исследования, доказавшие не только негуманность, но и бесполезность такой практики. Также удалось доказать, что гораздо более эффективно поощрение позитивного поведения. А негативное подкрепление – штука опасная. Слишком уж зыбка тут грань между воспитателем и палачом.


Вызов Дженсена

Редкая научная публикация способна вызвать острейшие политические дебаты. Американскому психологу Артуру Дженсену это однажды удалось. В конце шестидесятых его имя не сходило с газетных полос, а в 1970 г. журнал Life процитировал сенатора Дэниела Мойнихена, утверждавшего: “Ветры Дженсена бушуют над Капитолием”. Кто же такой этот Дженсен и как ему удалось поднять такую бурю?

21 февраля 1969 г. престижный журнал Harvard Educational Review опубликовал на 123 страницах в качестве главного материала номера статью Артура Дженсена, профессора педагогической психологии и психолога-исследователя Калифорнийского университета. Статья называлась “Насколько мы можем повысить IQ и школьную успеваемость?”. В этой длинной, изобилующей статистическими выкладками и техническими подробностями статье Дженсен дал простой ответ на этот вопрос. По его мнению, любые педагогические усилия, направленные на повышение уровня умственных способностей и академической успеваемости, крайне малоэффективны. Причина этого виделась автору в том, что интеллект генетически предопределен и не подвержен значительным изменениям в течение жизни. Более того, среди разных рас и социальных групп интеллект распределен в неравной степени. Проще говоря, одни классы и народы в целом глупее других, и любые попытки изменить эту генетическую закономерность практически бесполезны. С нею просто необходимо считаться, соответственно планируя социальную политику.

Дженсен начинает свою статью драматическим утверждением, что компенсаторное обучение потерпело крах. Компенсаторное обучение получало широкую финансовую поддержку с начала 60-х годов. Оно рассматривалось как одно из средств, “компенсирующих” жизнь в нищете, слабое здоровье, скудное питание, скученность, то есть все то, с чем сталкиваются и от чего страдают миллионы детей из малообеспеченных семей, принадлежащих преимущественно к национальным меньшинствам, в первую очередь – чернокожим. Финансировалось проведение программы “Хэд Старт” и других программ предшкольной подготовки десятков тысяч детей в течение восьми летних недель. Кроме того, круглый год действовали другие широкомасштабные программы, предполагавшие, что дети из малообеспеченных семей нуждаются в дополнительном обучении для того, чтобы подготовиться к регулярным занятиям в школе.

В своей статье Дженсен утверждает, что все эти программы потерпели неудачу потому, что они исходили из тезиса о равных интеллектуальных возможностях всех детей. Компенсаторное обучение основывалось на гипотезе депривации, согласно которой “Отставание в учебе является в значительной степени результатом социальной, экономической и образовательной депривации и дискриминации”.

Дженсен отвергает эту гипотезу. Объяснение школьной неуспеваемости детей из негритянских и других бедных семей, по его мнению, заключается в значительных различиях во врожденном интеллекте у белых и темнокожих. Ссылаясь на тот факт, что коэффициент интеллекта у белых детей из обеспеченных семей в среднем на 11 единиц превышает IQ негритянских детей, Дженсен приходит к выводу, что данное различие обусловлено генетическими причинами и коррекции не поддается.

В конце шестидесятых бытовало убеждение, что интеллект – столь же объективная и легко измеряемая характеристика человека, как вес или рост, и Дженсен полностью разделял это убеждение. Тесты IQ, считал он, позволяют довольно точно измерить различия в интеллекте между индивидами, расами и классами. 78 страниц своей статьи он посвятил доказательствам того, что интеллект на 80 % обусловлен наследственностью и лишь на 20 % – влиянием среды. Затем он приходит к выводу, что негры как раса в интеллектуальном отношении находятся на более низком уровне потому, что у них меньше “генов интеллекта”.

Дженсен различает два уровня интеллекта. Первый уровень – ассоциативный, связанный с простым запоминанием фактов. Второй уровень связан с когнитивным научением, со способностью решать проблемы. Это качественно более высокий уровень интеллекта, требующий большего количества соответствующих генов наряду с некоторыми “врожденными нервными структурами”. По утверждению Дженсена, белые дети из обеспеченных семей обладают как первым, так и вторым уровнем интеллекта, потому что они унаследовали нужное число генов интеллекта и соответствующие нервные структуры, тогда как негритянские дети и дети из малообеспеченных семей наследуют меньшее количество генов интеллекта и обладают неполноценными врожденными нервными структурами, в силу чего их интеллект ограничен лишь первым уровнем.

Компенсаторное обучение, как считает Дженсен, не в состоянии обеспечить развитие второго уровня интеллекта. И в указанной статье, и в своих публичных выступлениях Дженсен заявлял, что деньги, выделенные на организацию “Хэд Старт” и прочих подобных программ, расходуются впустую. Что действительно следовало бы сделать, так это, по мнению Дженсена, полностью реорганизовать систему образования как таковую, создав школы первого уровня для негритянских детей и детей бедняков, и школы второго уровня – для “полноценных”.

Выводы, до которых Дженсен доводит свою теорию, откровенно попахивают расизмом. Раз умственные способности обусловлены генетически, то есть передаются по наследству, то избыточное воспроизводство менее интеллектуальных рас и классов может засорить более интеллектуальные расу и класс. Необходимо, по его мнению, предупреждать такие “способствующие вырождению” тенденции, и об этом должна позаботиться евгеника. Нужно, чтобы неполноценные люди находились под контролем или вообще элиминировались, тогда как полноценным и более интеллектуальным позволялось бы размножаться.

Статья Дженсена вызвала небывалый резонанс. Сам он с удовлетворением отмечал: “Массовая печать в Соединенных Штатах подхватила и распространила в своей интерпретации мою статью с такой беспрецедентной быстротой и рвением, какие редко выпадают на долю публикаций в академических журналах. Отклики в прессе появились так быстро, что я читал об этой статье в газетах по крайней мере за две недели до того, как в Калифорнию пришел журнал, где она была опубликована”. В поддержку Дженсена выступили многие психологи, генетики, социологи. Не довольствуясь публикацией статьи, журнал Harvard Educational Review в своем следующем выпуске весной 1969 г. пригласил выступить на его страницах всех желающих с критиков, что вылилось в опубликование шести хвалебных статей в поддержку Дженсена и одного-единственного по-настоящему критического письма. Дженсену была предоставлена возможность ответить на “критику” и он воспользовался ею, чтобы принять как должное восторги в свой адрес и пренебрежительно отмести контраргументы.

Профессор Р. Дж. Херрнстайн из Гарвардского университета высказался в поддержку идей Дженсена в большой статье, напечатанной ежемесячным журналом The Atlantic, а в дальнейшем и в книге “IQ в Меритократии”. Английский психолог Г. Ю. Айзенк выпустил целую книгу, в которой полностью поддержал Дженсена. Критикуя догматических эгалитаристов, которые хотят навязать единую систему образования всем детям, он поставил вопрос о совместимости понятий равенство и свобода. Уильям Школи, лауреат Нобелевской премии по физике (он получил ее за изобретение транзистора), прочел серию лекций о достоинствах теории Дженсена, в которых призывал к стерилизации малообеспеченных негритянок.

Но до единодушия в этом вопросе было далеко. Выступление Дженсена, помимо ожесточенной социально-политической полемики, по большей части эмоциональной и слабо аргументированной, стимулировало и серьезные научные изыскания с целью подтвердить или опровергнуть его позицию. В ряде публикаций их авторам удалось доказать, что выводы Дженсена не всегда подтверждаются научными фактами, а зачастую и просто им противоречат. Суждение о пожизненной неизменности IQ было подвергнуто сомнению и довольно убедительно опровергнуто. Возникли и серьезные сомнения в валидности интеллектуальных тестов. В частности, было доказано, что использование тестов, стандартизированных на одной выборке, применительно к другой выборке – некорректно и чревато ошибками. Тот факт, что дети из весьма немногочисленных богатых негритянских семей сильно превосходят в умственном развитии своих обездоленных чернокожих сверстников, позволил заключить, что факторы среды оказались Дженсеном недооценены, и его попытка распространить свои выводы на расу в целом – поспешна и неоправданна.

Безусловно, идеологическая позиция Дженсена – откровенно расистская, и вызванное ею негодование понятно. Однако провокационное выступление Дженсена сыграло в истории науки и свою позитивную роль. Оно до крайности заострило концепцию интеллектуальной элиты и заставило искать убедительные контраргументы. Весьма привлекательной для многих выступила альтернативная, эгалитаристская позиция, которая постулирует всеобщее равенство в умственных способностях. Однако, при всей симпатии к ее гуманистическому пафосу, нельзя не заметить ее постоянное несовпадение с реальной действительностью. Может быть, не лишены оснований рассуждения Дженсена о том, что жестоко применять неподходящие формы обучения к детям, неспособным к ним, на одном лишь идеологическом основании, что все дети равны. Дискуссия длится по сей день.


С точки зрения бихевиориста

24 февраля 1913 г. на заседании Нью-Йоркского отделения Американской психологической ассоциации Джон Уотсон прочел свою знаменитую лекцию “Психология с точки зрения бихевиориста” – манифест нового психологического учения. Уотсон призвал психологов отказаться от бесплодных рассуждений о таких “фантомах”, как сознание, и сосредоточиться на изучении того, что “весомо, грубо, зримо”, а именно на поведении. Вскоре текст лекции был напечатан в “Психологическом обозрении” и был с энтузиазмом воспринят прагматичными американцами, поскольку идеи Уотсона оказались удивительно созвучны общественным настроениям той эпохи. Небезынтересно вспомнить, что в другом полушарии в ту же пору набирали силу русские “бихевиористы” Павлов и Бехтерев, чей авторитет Уотсон признавал безоговорочно. Да и его идеи в нашей стране нашли поначалу вполне благожелательный отклик. Для первого издания Большой Советской Энциклопедии статья о бихевиоризме была заказана самому основоположнику данного учения – случай в практике БСЭ беспрецедентный. Правда, осторожные советские энциклопедисты не обошлись без ремарки: “Редакция считает своим долгом сказать, что, несмотря на выдержанную чисто материалистическую точку зрения Уотсона, этот материализм не носит диалектического характера.” В дальнейшем, по мере оформления “самой прогрессивной в мире” советской психологии, произошло полное отмежевание от заморских идей. На какие только схоластические ухищрения не шли отечественные теоретики, пытаясь доказать, что павловская собака прогрессивнее скиннеровской крысы! На самом же деле дух Уотсона десятилетиями витал и над нами. По сути дела, вся советская педагогика словно поставила себе задачу доказать его тезис: “Дайте мне дюжину здоровых младенцев, и, создав им надлежащие условия, я берусь воспитать из них кого угодно…” Многие с этим лозунгом носятся и поныне, даже не подозревая, кто первый его изрек. Вот только идеального результата так пока никому не удалось получить – ни в том полушарии, ни в этом. То ли условия создать не удается, то ли человек все-таки устроен посложнее, чем бихевиористские испытуемые…


Март

Эволюция жанра


В последние годы в нашей стране вышло десятка полтора книг, посвященных психологическому консультированию, в том числе и несколько соответствующих учебников. Почти во всех приводится определение консультирования (как правило, не очень внятное), а также краткая история становления этой отрасли. Консультирование определяется как одна из прикладных отраслей психологии, которая начала интенсивно развиваться примерно с середины 50-х гг. ХХ в. Студенты-психологи, готовясь к соответствующему экзамену (а основы консультирования сегодня преподаются в десятках вузов), заучивают эти тезисы, по привычке доверяя печатному слову. Те немногие, кто в становлении своего профессионального мировоззрения не ограничивается учебником, кто знает больше фактов и смотрит на них шире, невольно приходят в замешательство. Потому что на самом деле под психологическим консультированием понимаются самые разные вещи, и популяризируемая учебниками трактовка относится лишь к одной частной сфере, которая к тому же если и связана с психологической наукой, то весьма косвенно.

В действительности первая психологическая консультация была основана не в середине ХХ века, а в самом его начале, то есть на полвека раньше, чем указано в учебниках. Ее организовал в Бостоне Ф.Парсон, который видел свою задачу в том, чтобы помогать всем желающим в профессиональной ориентации с помощью психологических методов. Он считал, что человек, выбравший работу в соответствии со своими реальными способностями и склонностями, обретает шанс жить “полезной и счастливой жизнью”. Нередко сам человек затрудняется сделать правильный выбор, потому что в чем-то просто плохо разбирается (не представляет содержание каких-то профессий), не отдает себе отчета в своих истинных склонностях, преувеличивает или недооценивает свои индивидуально-психологические особенности, подвержен эмоциональным предубеждениям и неадекватным притязаниям, и т. п. Консультация специалиста, проводимая с использованием соответствующих диагностических процедур, помогает сформировать адекватные установки в сфере профессионального самоопределения и в конечном итоге действительно способствует тому, что человек получает возможность жить полнокровно и счастливо.

В данном случае можно вести речь не столько о прикладной отрасли науки, сколько о практическом применении психологических закономерностей и методов. Невольно вспоминаются слова Луи Пастера: “Прикладных наук никогда не было, нет и не будет, потому что есть наука и есть ее приложения”.

В качестве такого приложения и оформилось психологическое консультирование, каким оно представлялось на протяжении более полувека. Занимались им не мастера разговорного жанра, а специалисты-психологи, которые справедливо полагали, что настоящий специалист при возникновении какой-либо прикладной, практической проблемы в состоянии в пределах своей компетенции дать соответствующую консультацию тому, кто в ней нуждается. Еще в первой половине ХХ в. такого рода консультированием занимались многие ученые, которые при этом считали себя не консультантами, а в первую очередь психологами. Круг проблем, которые требовали психологических рекомендаций, оказался удивительно широк и отнюдь не ограничивался рамками профессионального самоопределения. Одной из важнейших сфер психологического консультирования стала школьная практика. Понятно, что и проблемы были весьма конкретного свойства – повышение производительности труда в промышленности и успеваемости в образовании, оптимизация работы идеологических, информационных, коммерческих структур, устранение затруднений во взаимоотношениях и т. д. Правда, столь модная ныне проблема “томления духа” в этот круг не входила, и психологическое консультирование еще не претендовало на роль светской церкви для “нищих духом”. Психологи-консультанты, избегая роди духовников, предпочитали работать по своей специальности – психологии. В США в середине 30-х гг. они объединились в соответствующую ассоциацию. 7 марта 1937 г. увидел свет первый номер печатного органа этой ассоциации – “Журнал консультативной психологии”. Передовая статья была написана Дж. М. Кеттелом, признанным специалистом во многих психологических “жанрах”, кроме, пожалуй, разговорного, что весьма показательно.

В наши дни консультирование понимается совсем иначе – скорее как одна из форм психотерапии, из-за чего разграничение этих отраслей очень затруднительно и никем внятно не сформулировано. Занимаются им очень разные люди, многие из которых от психологии далеки. Эта душеспасительная сфера, действительно, начала бурно развиваться с середины 50-х годов и завоевала на Западе огромную популярность. Это и понятно: культ индивидуализма, пресловутой самодостаточности, привел к тому, что человеку стало просто не с кем по душам поговорить. Для этих целей и предложили свои услуги специалисты. Неудивительно, что в наших краях эта мода имеет локальный характер, не охватывает широких масс, и вряд ли когда-либо профессия психолога-консультанта будет востребована как на Западе. Зачем нам платный собеседник, когда у любого из нас найдется достаточно бесплатных? Ну, или почти у любого. Для тех несчастных, кому в самом деле не с кем поговорить “за жизнь”, специалистов в последние годы подготовлен легион.

Психологов, способных как встарь подойти с научных позиций к решению насущных практических проблем, – увы, гораздо меньше. Хотя именно в них и имеется огромная потребность.


Бойся равнодушных

Крылатыми стали слова американского поэта Ричарда Эберхарта: “Не бойся врагов, в худшем случае они могут тебя убить, не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство”.

Может быть, именно эти слова в последние минуты своей жизни смутно припомнила молодая американка Китти Дженовезе. Ее жизнь трагически оборвалась ранним утром 13 марта 1964 года на глазах у десятков свидетелей, ни один из которых не пришел ей на помощь. Этот инцидент получил освещение в десятках газет, но скоро забылся бы подобно тысячам других “маленьких трагедий большого города”. Однако психологи по сей день продолжают обсуждать “случай Дженовезе” в безуспешных попытках понять темные стороны человеческой натуры (этот инцидент упоминается в широко известных у нас учебниках Жо Годфруа, Эллиота Аронсона и др.).

В ту ночь (шел четвертый час) молодая официантка возвращалась с ночной смены. Нью-Йорк – не самый спокойный город на Земле, и она, наверное, чувствовала себя не очень уютно, шагая в одиночестве по пустынным ночным улицам. Смутные опасения материализовались в кровавый кошмар у самого порога ее дома. Здесь на нее было совершено жестокое немотивированное нападение. Возможно, нападавший страдал психической болезнью или был одурманен наркотиками – выяснить его мотивы не удалось, потому что пойман он так и не был. Преступник принялся избивать беззащитную жертву, потом нанес ей несколько ударов ножом. Китти вырывалась и отчаянно звала на помощь. Ее душераздирающие крики разбудили всю округу: десятки жильцов многоквартирного дома, в котором она жила, прильнули к окнам и наблюдали происходящее. Но ни один при этом и пальцем не пошевелил, чтобы оказать ей помощь. Более того – никто не удосужился хотя бы поднять телефонную трубку и вызвать полицию. Запоздалый звонок последовал лишь тогда, когда спасти несчастную было уже невозможно.

Этот случай наводит на самые невеселые размышления о человеческой природе. Неужели принцип “Моя хата с краю” для большинства людей перевешивает естественное, казалось бы, сострадание к беззащитной жертве? По горячим следам психологи опросили 38 свидетелей ночного инцидента. Вразумительного ответа о мотивах их безучастного поведения получить так и не удалось.

Тогда было организовано несколько экспериментов (не очень-то этичных, ибо они носили откровенно провокационный характер): психологи инсценировали некий инцидент, в котором подставное лицо оказывалось в угрожающей ситуации, и наблюдали за реакцией свидетелей. Результаты оказались неутешительны – мало кто поспешил на выручку ближнему. Впрочем, не было даже нужды в особых экспериментах – в реальной жизни оказалось достаточно подобных коллизий, многие из которых описаны в прессе. Зафиксировано множество примеров того, как человек, пострадавший от нападения, несчастного случая или внезапного приступа, подолгу не мог получить необходимой помощи, хотя мимо него проходили десятки и даже сотни людей (одна американка, сломавшая ногу, почти час пролежала в шоке посреди самой многолюдной улицы Нью-Йорка – Пятой авеню).

Кое-какие выводы из провокационных экспериментов и простых житейских наблюдений все же удалось сделать. Оказалось, что само количество наблюдателей выступает не просто впечатляющей цифрой, вопиющим свидетельством массовой душевной черствости, но и сильным деморализующим фактором. Чем больше посторонних наблюдают беспомощность жертвы, тем меньше оказывается для нее вероятность получить помощь от кого-либо из них. И напротив, если свидетелей немного, то кем-то из них поддержка скорее всего будет оказана. Если свидетель и вовсе один, вероятность этого еще более возрастает. Характерно, что часто единственный свидетель невольно озирается по сторонам, словно желая сверить свое поведение с поведением окружающих (или найти кого-то, на кого можно было бы переложить свалившуюся вдруг ответственность?). Поскольку окружающих не оказывается, приходится действовать самому, в соответствии со своими нравственными представлениями. Разумеется и тут люди ведут себя по-разному, но, наверное, именно такая ситуация личной ответственности и выступает своеобразным нравственным тестом. “Если не я, то кто?”

Наоборот, при виде хотя бы нескольких человек, не реагирующих на происходящее, человек невольно задается вопросом: “Мне что – больше всех надо?”

Психологи отмечают: в подобных критических ситуациях крайнюю безучастность гораздо более склонны проявлять жители крупных перенаселенных мегаполисов, чем жители сельской местности и небольших городков. Наверное, прав был Гюго, заметивший: “Нигде не чувствуешь себя таким одиноким, как в толпе”. Анонимность большого города, где все друг другу безразличны, все чужие, каждый сам за себя, приводит к тяжелым моральным деформациям. Горожанин постепенно обрастает скорлупой равнодушия, не отдавая себе отчета, что случись беда с ним, сотни прохожих перешагнут через него, не обращая внимания на его страдания. В такой бездушной атмосфере истощается душа, рано или поздно происходит эмоциональный и нравственный надлом. И человек спешит к психологу, чтобы спастись от духовной нищеты. Квалифицированных психологов сегодня много. Хороших – меньше. Потому что хороший психолог, по верному наблюдению Сиднея Джурарда, это в первую очередь хороший человек. По крайней мере, он не должен быть похож на тех, кто много лет назад мартовским утром глазел на мучительную смерть Китти Дженовезе.


Цена самообмана в твердой валюте

18 марта 1959 г. в американском Journal of Abnormal and Social Psychology была опубликована статья Леона Фестингера и Дж. Меррил Карлсмит “Когнитивные последствия вынужденного соглашательства” с описанием впечатляющего социально-психологического эксперимента в русле теории когнитивного диссонанса. За прошедшие десятилетия эта публикация тысячекратно цитировалась в различных работах, причем не только психологических. Ибо результаты, полученные в эксперименте Фестингера и Карлсмит, представляют отнюдь не только научный интерес.

Поставленный опыт был одним из первых, в котором в качестве стимула к определенному поведению явно и недвусмысленно выступало денежное вознаграждение. Это была не плата за участие в эксперименте, наоборот – к эксперименту на безвозмездной основе привлекались добровольцы. Вознаграждалась весьма деликатная услуга, якобы не входившая в содержание научного исследования.

Добровольным испытуемым, изъявившим готовность бесплатно поучаствовать в психологическом опыте, была предложена самая нудная и бессмысленная работа, которую удалось выдумать экспериментаторам. Требовалось закручивать длинный ряд гаек на четверть оборота гаечного ключа, затем, вернувшись к началу ряда, повторить эту манипуляцию, потом еще раз и еще. Эти однообразное задание испытуемые выполняли в течение целого часа. Под конец многие не скрывали овладевшую ими скуку и даже отвращение (можно лишь посочувствовать тем, чья профессиональная деятельность протекает в аналогичных условиях – у конвейера; рабочий, свихнувшийся на этой почве, – это не только комедийный образ, созданный великим Чаплиным, но и довольно массовое реальное явление).

Суть опыта состояла, однако, не в этом. По завершении работы испытуемого благодарили и сообщали, что за дверью ожидает своей очереди еще один доброволец, который, похоже, испытывает колебания, так что надо постараться замотивировать его на участие в эксперименте. Попросту говоря, испытуемого просили ввести товарища в заблуждение – рассказать, какой важной, а главное – интересной была работа. Вот за это маленькое лукавство и выдавалась денежная награда, выступавшая в данном случае как откровенный подкуп. На это согласились не все, однако – большинство. За это им была выдана награда. Половине – скорее символическая – один доллар. Другой половине – целых двадцать!

В завершение эксперимента по прошествии пары дней у испытуемых попросили дать самоотчет об отношении к проделанной работе. Предполагалось, что столь существенное различие в сумме вознаграждения скажется на личных впечатлениях. Так и произошло. Однако, казалось бы, чем выше награда, тем сильнее должна быть тенденция к самообману (причем было совершенно очевидно: положительное отношение объективным никак быть не могло). Но результаты были получены прямо противоположные.

Те, кто получил по 20 долларов, назвали проделанную работу утомительной, скучной и бессмысленной. Тем самым они косвенно подтвердили, что товарищ был ими обманут, причем не бескорыстно. Похоже, тут срабатывал такой механизм самооправдания: “Мой грех невелик, никому я большого вреда не нанес. Зато и ученым помог, и денег заработал. Деньги пускай и небольшие, но на полу не валяются”.

У тех, кто “заработал” всего 1 доллар, такого оправдания не было. Не станет же уважающий себя человек утверждать, что пошел на обман за такую мизерную подачку (хотя на самом деле было именно так, то есть выясняется, что даже очень малые суммы могут выступать мотивирующим фактором). Значит обмана не было! И испытуемые в самоотчетах принялись расписывать достоинства работы с не меньшем рвением, чем пару дней назад перед “наивным” товарищем.

Выводы из этого эксперимента представляются очень важными. Как ни горько это сознавать, деньгами почти любого человека можно побудить почти к чему угодно. Причем, чем выше сумма вознаграждения, тем охотнее человек возьмется за дело. Но это еще не значит, что он проникнется сознанием важности, полезности и увлекательности этого дела. Даже наоборот, крупное вознаграждение способствует объективной оценке – пускай дело не очень интересное или даже не слишком благородное, зато заработок неплохой, а это и стимул, и оправдание. А вот если платить мало, человеку становится просто необходимо восполнить психологическую “недостачу”, приписывая своей активности все мыслимые достоинства. Порасспросите иного бессребреника, и вы непременно узнаете, каким исключительно важным и интересным делом он занимается практически бескорыстно. А психологический механизм этой – часто иллюзорной – мотивировки оказывается на удивление прост.


Врожденное благоразумие

21 марта 1961 г. увидела свет публикация, принесшая широкое признание особому направлению в психологии познавательных процессов – так называемому экологическому (в смысле – природосообразному) подходу. В журнале Scientific American была напечатана статья Элеонор Гибсон и Ричарда Уолка “Зрительный обрыв”. Как это нередко бывает, публикация в известном научно-популярном журнале привлекла большое внимание к исследованиям, которые велись психологами уже несколько лет и были ранее известны лишь узкому кругу коллег по сухим научным отчетам. Именно после публикации в Scientific American наблюдения Гибсон-Уолка стали широко цитироваться, и редкий учебник психологии с той поры обходится без фотоиллюстрации знаменитого эксперимента.

Суть опыта состояла в том, что младенца, уже умеющего ползать, но еще не умеющего ходить, помещали на поверхность из прочного прозрачного плексигласа. Половиной своей поверхности лист лежал на твердом основании, зрительно структурированном на черные и белые квадраты, а другой половиной нависал над таким же основанием, расположенном на изрядной глубине. При этом возникала зрительная иллюзия обрыва, хотя тактильная опора давала одинаковые ощущения на всей поверхности плексигласового листа. Реальная поверхность была достаточно прочна и надежна, чтобы ребенок мог безбоязненно передвигаться по ней в любом направлении. Исследователям было интересно, скажется ли на его передвижениях зрительная иллюзия. Можно было предположить, что, не имея достаточного опыта передвижения по пересеченной местности, дитя не примет во внимание зрительный парадокс и доверится осязательным ощущениям. Этого, однако, не произошло. Ребенок замирал на краю “обрыва” и предпочитал не рисковать. Становилось очевидно, что способность к восприятию глубины можно констатировать начиная с самого раннего возраста. Более того, реакция самосохранения, по-видимому, не столько приобретается с опытом, сколько присутствует у ребенка изначально. Было бы, правда, недопустимо ее преувеличивать, ибо печальные примеры случайных падений маленьких детей с высоты довольно многочисленны.

Результаты эксперимента породили широкие научные дискуссии, причем в самых разных аспектах обнаруженного явления. По сей день не стихает полемика о механизмах восприятия пространства, о природе перцептивных процессов в целом (экологическому подходу посвящена переведенная у нас монография Джеймса Гибсона, мужа Элеонор Гибсон, – в обоснование и развитие этого направления супруги внесли равновеликий вклад). Сторонникам широких обобщений результаты давнего эксперимента дали еще один аргумент в пользу теории “врожденной мудрости” и “природного здравого смысла”, которые следует лишь поощрять, а специально формировать уже и нет никакой нужды. Идея небезынтересная. Однако, помнится, я за своими детьми-младенцами внимательно приглядывал. Думаю, большинство родителей – тоже. Может быть, с научной точки зрения мы все и проявили избыточное и неоправданное беспокойство. Зато дети выросли без увечий. А это, наверное, – самое главное.


Апрель


Пигмалион в школьном классе

Принято считать, что достижения социальных наук, суждения и концепции философов, социологов, психологов в значительной мере формируют общественные настроения и моральную атмосферу своей эпохи. Такой взгляд безусловно справедлив, но лишь наполовину. Ибо нельзя не признать, что общественные настроения, социально-экономический контекст эпохи в свою очередь порождают определенные идеи и концепции в сфере наук о человеке. Как пишет Ж.Годфруа в своей известной книге «Что такое психология», «наука всегда остается одной из областей деятельности человека, и как бы она ни старалась сохранить свою независимость, она должна платить дань существующей системе и тому обществу, в котором она развивается. К психологии это относится, пожалуй, в еще большей мере, чем к другим наукам».

Например, Зигмунд Фрейд жил в Вене, в удушающей буржуазной среде, скованной социальными догмами и сексуальными табу. Его революционное учение явилось естественной реакцией на ханжескую мораль своей эпохи и своего социального круга. Возникновение бихевиоризма в США совпало по времени с бурным ростом промышленности и вполне отвечало прагматическим, технократическим тенденциям эпохи. Аналогичным образом исследования И.П.Павлова вполне соответствовали коммунистическим идеям в СССР: образ человека, формирующегося в соответствии со своей средой, совпадал с представлением о новом человеке, которого предстояло создать.

Расцвет гуманистического направления в психологии произошел в Калифорнии в 60-е годы ХХ века. Неудивительно, что оптимистический взгляд на природу человека был с энтузиазмом воспринят в атмосфере «мира и любви», царившей в ту эпоху.

В те же годы и в тех же краях произошло еще одно знаменательное событие. В конце «бурных шестидесятых» в Сан-Франциско, всемирной столице «детей-цветов», проповедовавших добро, любовь и человечность, было сделано открытие, которое уже через несколько лет исследователи единодушно отнесли к классике психологии. 2 апреля 1968 года увидела свет книга Роберта Розенталя и Леноры Якобсон «Пигмалион в школьном классе», заставившая критически переосмыслить многие представления в области педагогики и психологии. Открытый Розенталем и Якобсон феномен получил название «эффект Пигмалиона» и вот уже свыше 30 лет постоянно цитируется и дискутируется в мировой психологической литературе. Это открытие стало знаковым для своей эпохи. Однако сегодня, по прошествии лет, его, как и другие прежние новации, уже можно оценить более или менее объективно.

Название этому феномену было дано по имени мифического Пигмалиона – легендарного царя Кипра, который изваял статую прекрасной женщины и страстными мольбами убедил богов оживить ее. С древних пор этот образ призван символизировать неожиданный животворящий эффект, вызванный настойчивым желанием и искренней верой.

Психологи Розенталь и Якобсон провели оригинальное исследование. Местом проведения их эксперимента стала начальная школа, расположенная в одном из рабочих районов Сан-Франциско. В качестве испытуемых были отобраны по три учителя в каждой из шести параллелей. Эксперимент состоял в следующем. В начале учебного года было проведено тестирование учащихся с целью определения их IQ. Результаты были доведены до сведения учителей. Не вдаваясь в подробности, психологи объяснили им, что использованные тесты специально сконструированы для выявления учащихся, у которых в течение предстоящего учебного года должен наблюдаться скачок интеллектуального развития. Специфика эксперимента состояла в том, что педагогам сообщались фиктивные результаты. В каждом из восемнадцати классов, в которых проводился эксперимент, было произвольно отобрано по несколько школьников; им предстояло играть роль потенциальных интеллектуальных «звезд». Учителей поставили в известность, что эти дети, по данным тестирования, должны вскоре проявить незаурядный познавательный прогресс.

Как показало измерение IQ в конце учебного года, у этих детей по сравнению с остальными интеллектуальные возможности в среднем существенно повысились. (Необходимо подчеркнуть, что именно в среднем, так как общие результаты тестирования оказались неоднозначны. Но об этом – ниже.) Причем шла речь не об академической успеваемости (ведь отметки можно произвольно завысить), а об IQ – показателе достаточно объективном. Полученные данные позволили сформулировать психологическую закономерность. Как утверждали Розенталь и Якобсон, им удалось продемонстрировать влияние ожиданий учителей на познавательный прогресс учащихся. По-видимому, отмечали авторы, когда учителя ожидают от детей высоких интеллектуальных достижений, они начинают вести себя по отношению к ним более дружелюбно, стремятся воодушевить их, используют несколько иные методы преподавания, допуская большую степень свободы в их познавательной и творческой активности. Все это способствует улучшению учебы, так как представления детей о себе, их собственные оиждания, мотивация и когнитивный стиль изменяются к лучшему.

Книга «Пигмалион в школьном классе» вызвала огромный общественный резонанс. Выявленный феномен заставил сделать принципиальные выводы, чрезвычайно важные как для общепсихологической теории умственных способностей, так и для педагогической практики.

Во-первых, было наглядно показано, что данные психологического тестирования того или иного человека не являются постоянным показателем, а могут под влиянием определенных условий значительно изменяться. Это подчеркивает недопустимость категорического психологического диагноза и прогноза на основании однократного тестирования. В общепсихологическом плане результаты Розенталя и Якобсон служат сильным аргументом против распространенного мнения о врожденности и неизменности умственных способностей.

Во-вторых, убедительно продемонстрированы большие возможности педагогического воздействия с целью реализации интеллектуального потенциала учащихся. Ожидая от ребенка интеллектуального роста, учитель непроизвольно организует педагогический процесс таким образом, что это стимулирует умственное развитие ученика. Очевидно, что противоположная установка приводит к обратному эффекту: «безнадежные», по мнению педагога, ученики ставятся в условия, которые не способствуют их прогрессу.

Эффект Пигмалиона был расценен как объективное основание для педагогического оптимизма. Открытие Розенталя и Якобсон вселило во многих педагогов веру в огромный интеллектуальный потенциал учащихся, причем даже тех, которые считались слабыми и отстающими. Предполагалось, что именно для последних создание стимулирующих условий будет способствовать преодолению их отставания. Побуждаемое такими общественными настроениями правительство США начало выделять крупные денежные средства на разработку и внедрение всевозможных программ, которые в привычных нам терминах следовало бы отнести к развивающему обучению.

Однако на протяжении ряда лет использование этих программ не дало ощутимых результатов. И прагматичные американцы забеспокоились: не впустую ли расходуются казенные деньги? И вообще, так ли уж правы Розенталь и Якобсон в своем педагогическом оптимизме?

Было предпринято немало попыток повторить классический эксперимент, но все они приносили неоднозначные результаты. В ряде случаев искомый феномен просто не удавалось зафиксировать. Это побудило многих исследователей проявить более пристальное внимание к первоисточнику. Дело в том, что книга Розенталя и Якобсон носила не столько научный, сколько публицистический характер. Она подчеркивала выявленную тенденцию и затушевывала возникавшие противоречия. Детальный анализ экспериментальных данных обнаружил их крайнюю противоречивость. Главный вклад в обобщенные результаты эксперимента внесли данные, полученные в одном из первых классов, где относительный показатель интеллекта потенциальных «звезд» повысился на 15 баллов. В классах с третьего по шестой значительных изменений отмечено не было. В сущности, все изменения приходились на два из восемнадцати классов – один первый и один второй. В одном из третьих классов к концу учебного года у «звезд» был отмечен даже интеллектуальный спад.

К тому же же, как это ни странно, поведение учителей в данном эксперименте вообще никак не фиксировалось, что оставляло широкий простор для произвольных толкований.

Развернувшаяся на этой почве дискуссия стимулировала интерес к исследованиям учительских ожиданий. Первое такое исследование было проведено в США еще за 10 лет до выхода «Пигмалиона». Уже тогда удалось установить, что восприятие ребенком хорошего отношения к нему учителя позитивно и зримо коррелирует с его самовосприятием, что в свою очередь сказывается и на успеваемости: ребенок видит, что учитель относится к нему хорошо, это укрепляет его в роли дисциплинированного и успевающего ученика.

В последующие годы волна подобных исследований нарастала. Изучались особенности самооценки, поведения и успеваемости учащихся в зависимости от зафиксированного отношения к ним со стороны учителей. В частности, было установлено, что плохо успевающие школьники обладают, как правило, низкой самооценкой. Дж. Баркер-Ланн (1970) объясняет это тем, что учителя постоянно сравнивают их с отличниками; чаще всего этим наносится значительный ущерб Я-концепции детей. В школе, где проводилось это исследование, один из учителей заявил: «Я не люблю учить тупых детей – не для того я учился сам. Вот здесь, – и он показал на ряд, идущий вдоль окон, – сидят мои лучшие ученики. Средние сидят в среднем ряду. А в третьем ряду сидят самые тупые». Следует ли после этого удивляться тому, что тип взаимодействия учителя с учащимся и оценка учителем его способностей позволяют надежно предсказать уровень самооценки школьника?

Целый ряд исследований, проведенных в США, показал, что разделение учащихся на потоки по способностям сказывается на их самооценке. Те, кто учится в классах для детей с низкими способностями, склонны считать себя неудачниками. Они часто бросают школу и отличаются антисоциальным поведением. В Англии аналогичные данные получил Д.Харгривс (1967).

Любая группировка детей, если она сопряжена с «навешиванием ярлыков», может служить катализатором формирования у них низкой самооценки, тем более что выделение «полноценных» категорий учащихся является потенциальным инструментом социальной регуляции и контроля. Ярлыки способны унизить и даже погубить человека: нередко они оправдывают пренебрежительное отношение к тому, кто его вовсе не заслуживает. Как утверждает Р.Рист (1970), многие дети обречены влачить жалкое существование и испытывать неприязнь по отношению к себе только потому, что за ними слишком рано закрепился образ «недоразвитых», «неуравновешенных», «неспособных». Во многих исследованиях показано, что такого рода ярлыки часто служат ориентирами для учителей и определяют их негативное отношение к некоторым детям. Характерным в этом плане является эксперимент А.Фрерикса (1974), который продемонстрировал студентам, будущим педагогам, видеозапись урока, предварительно сообщив, что данные школьники обладают низкими способностями. В контрольной группе при демонстрации той же пленки было сказано, что это – нормальный урок с нормальными учащимися. После просмотра студенты обеих групп заполнили специальный опросник, в котором выявлялось их отношение к только что увиденному на экране. По сравнению со студентами контрольной группы студенты экспериментальной усматривали в поведении школьников признаки меньшего самоконтроля, большей безответственности и склонности к грубости, меньшей способности рассуждать абстрактно. Этот результат полностью согласуется с данными других исследований, которые показывают, что группирование по способностям и «навешивание ярлыков» приводят к заведомо отрицательным последствиям.

Выясняя мнения учителей первых классов об относительных темпах освоения навыков чтения мальчиками и девочками А.Паларди (1969) выделил среди них две противоположные группы. В первую вошли учителя, которые считали, что мальчики и девочки осваивают навыки чтения совершенно одинаково; во вторую – те, кто считал, что мальчики учатся читать гораздо медленнее, чем девочки. Предварительный тест на способности к чтению, проведенный среди учащихся, показал, что никаких различий между мальчиками и девочками нет. Однако результаты теста, проведенного спустя некоторое время, свидетельствовали о том, что в классах, где преподавал учитель первой группы, ученики усвоили программу практически одинаково, а в классах, где преподавали учителя второй группы, мальчики существенно отстали от девочек. Таким образом, можно сделать вывод: ожидания учителей могут как стимулировать, так и тормозить учебную деятельность школьников. Ведь учителям из обеих групп удалось «доказать» правильность своих убеждений.

На формирование ожиданий учителя может оказывать влияние даже… имя учащегося. Как показал Г.Гарвуд (1976), у детей, носящих имя, которое нравится учителю, Я-концепция в среднем более позитивной. Выяснилось также, что разные имена связываются с разными ожиданиями.

Д.Харгривс(1972) предпринял попытку теоретического анализа и объяснения противоречивых данных, относящихся к эффекту Пигмалиона. По мнению этого автора, ожидания учителя срабатывают или не срабатывают как самореализующееся пророчество в зависимости от трех факторов: представлений учителя способностях ученика, собственных представлениях школьника о своих способностях и того, насколько значимой фигурой является для школьника учитель. Две категории учащихся реализуют ожидания учителя с наибольшей вероятностью: дети, которых он считает одаренными, которые сами придерживаются высокого мнения о своих способностях и относятся к учителю как к значимому другому; дети, которых учитель считает неспособными к учебе и которые воспринимают учителя как значимую фигуру.

Когда восприятие учителем способностей учащихся не совпадает с их самовосприятием, а также в тех случаях, когда учитель не является для школьников значимым другим, его ожидания, судя по всему, не приводят к эффекту самореализующегося пророчества. Теоретическая схема, предложенная Д.Харгривсом, апеллирует к характеру восприятия учителя и учащихся. Она, безусловно, может служить объяснением как позитивных, так и негативных результатов, полученных при экспериментальном изучении эффекта Пигмалиона. Вполне возможно, что у детей, которых учитель заведомо считает одаренными, будет улучшаться Я-концепция, но лишь при условии, что он для них – значимая фигура. Если принять данную точку зрения – а она представляется убедительной, – то при проведении дальнейших исследований необходимо учитывать как Я-концепцию учащихся, так и восприятие ими учителя. Надо полагать, что важную роль здесь играет возраст учащихся. Для младших школьников ожидания учителя являются, несомненно, более действенным фактором формирования Я-концепции, чем для детей старшего возраста. Это означает, что следует с большой осторожностью обобщать данные, полученные в начальной школе, для ситуации средней школы. Кроме того, учителя начальной школы проводят с детьми гораздо больше времени, чем учителя средней, и имеют, следовательно, гораздо больше возможностей воздействовать на их личность и поведение. Ожидания учителя начальной школы играют, по-видимому, очень важную роль в формировании представлений школьника о своих способностях. Ведь учащиеся младших классов в отличие от старшеклассников практически не в состоянии противостоять мнению учителя. Из этого следует, что в принципе влияние ожиданий учителя на учебную деятельность школьников с возрастом должно уменьшаться.

Таким образом, феномен, выявленный более 30 лет назад, оказался гораздо более сложным и многозначным, чем это казалось в гуманистическом пафосе далеких шестидесятых. И многолетний опыт исследования данного феномена лишний раз свидетельствует: любое яркое открытие в психологии – это не повод для патетических деклараций, а основание для вдумчивого анализа.


Клуб первопроходцев

Есть в истории психологии несколько ярких фигур, которые составили целую эпоху в развитии нашей науки, но которые сегодня почти забыты, поскольку их эпоха давно миновала. К ним, в частности, относится Эдвард Титченер, один из пионеров экспериментальной психологии. Ученик и последователь Вундта, он пытался пропагандировать его идеи у себя на родине, в Англии, но, не встретив понимания у коллег, предпочел перебраться в Америку, где возглавил психологическую лабораторию Корнелльского университета. Здесь под его руководством сформировалось первое поколение американских психологов-эксперименталистов (его учениками было защищено свыше полусотни докторских диссертаций, носивших явный отпечаток его идей). Себя они так и называли – эксперименталистами. Так и был назван их неформальный клуб, первое заседание которого состоялось без малого столетие назад – 4 апреля 1904 г. Клуб просуществовал много лет и в 1929 г., после смерти Титченера, был преобразован в Общество экспериментальной психологии.

С позиций сегодняшнего дня психологические воззрения Титченера кажутся весьма архаичными, но для своего времени это было новое слово в науке. Предметом психологии Титченер считал сознание, которое предлагал изучать методом интроспекции – специально организованного, квалифицированного самонаблюдения. Для обыденного самонаблюдения, по мнению Титченера, характерна так называемая ошибка стимула. Например, при виде яблока человек обычно утверждает, что перед ним яблоко, хотя на самом деле это суждение складывается из элементарных ощущений размера, цвета, формы и т. п. В отличие от неискушенного, “наивного” наблюдателя, квалифицированный психолог способен описать эти ощущения не в терминах житейского опыта, а в терминах, непосредственно характеризующих сами ощущения, которые и составляют первооснову всякого опыта и являются первичными элементами сознания. Изучению элементов сознания и были посвящены труды самого Титченера и многочисленных представителей его школы, объединившихся в клуб эксперименталистов. На регулярных заседаниях клуба обсуждались результаты проведенных экспериментов.

Согласно неписаному правилу, которое неуклонно соблюдалось до 1929 г., женщинам запрещалось присутствовать на заседаниях клуба. Это, однако, вовсе не было проявлением мужского шовинизма, который был Титченеру отнюдь не присущ. Среди его учеников было немало женщин, что для того времени было явлением прогрессивным. Свой запрет ученый мотивировал заботой о нравственности своих учениц. Страстный курильщик, он придерживался оригинального мнения: “Нечего даже надеяться стать настоящим психологом, не научившись прежде курить”. Под влиянием мэтра многие его ученики пристрастились к курению сигар, несмотря даже на то, что однажды на их глазах увлеченный председатель клуба нечаянно спалил себе бороду. В то же время Титченер находил нечто безнравственное в появлении дам в обществе курящих мужчин, не говоря уже о том, что женщина, осмелившаяся закурить сама, являла в ту пору вопиющий вызов общественной морали. Кроме того, Титченер поощрял учеников к неформальной дискуссии и полагал, что присутствие прекрасного пола может оказать на них сковывающее влияние.

Были и другие причины, по которым совместные заседания представлялись угрозой женскому целомудрию. Исследованию методом интроспекции подвергался самый широкий круг ощущений, в том числе сугубо телесных. Так, были проведены опыты, в которых испытуемые описывали свои ощущения, имевшие место при введении в желудок теплой и холодной воды посредством специального зонда (с этим зондом некоторые самоотверженно ходили целыми днями). Еще более деликатный эксперимент требовал описания ощущений, испытываемых в процессе мочеиспускания и дефекации. Сохранились воспоминания членов клуба о том, что от женатых аспирантов требовалось делать записи об их ощущениях во время полового акта и даже прикреплять к своим телам специальные датчики для регистрации физиологических реакций (протоколы этих наблюдений не сохранились, и сегодня достоверность этих сведений представляется довольно спорной). Содержание таких опытов держалось в секрете, однако пикантные слухи о них гуляли по всему университетскому городку, возбуждая нездоровое любопытство. Дошло до того, что группа студенток (среди которых находилась невеста Эдвина Боринга, из чьих воспоминаний и почерпнут этот факт) ухитрилась однажды спрятаться под столами в помещении для заседаний, “горя желанием услышать, что же представляет собой та психология, которой занимаются мужчины”. В какой мере было удовлетворено их любопытство, история умалчивает.

За прошедшее столетие психология шагнула далеко вперед, и сегодня опыты Титченера представляют интерес лишь для историков науки. Было бы, однако, несправедливо списать школу Титченера в архив. Она, несомненно, оказала огромное влияние на становление современной психологии. Причем ее положительное влияние состояло главным образом в том, что она сыграла роль мишени для конструктивной критики. Новые направления в науке – функционализм, бихевиоризм, в известной мере гештальтпсихология – обязаны своим возникновением именно переосмыслению основ титченеровского структурализма. По мнению авторов американского биографического словаря, в котором Титченер фигурирует среди 500 самых выдающихся психологов мира, он “сыграл уникальную роль инициатора кристаллизации новых взглядов в психологии”. А это само по себе немало.


Становление психологии познания

Оформление научной школы или направления трудно точно датировать. Подобно тому, как историю города принято отсчитывать от первого письменного упоминания о нем, так и в истории науки принято отмечать символические даты первых публикаций. Так, официальным днем рождения когнитивной психологии можно считать 6 апреля 1956 г. В этот день в “Психологическом обозрении” (Psychological Review) появилась статья Джорджа Э. Миллера “Магическое число семь, плюс-минус два: пределы наших способностей обработки информации” – первая работа сугубо когнитивистской ориентации, положившая начало целому научному направлению. Характерно, что расцвет когнитивной науки пришелся почти на те же самые годы (начало 60-х – середина 70-х), когда параллельно распространилась мода на душеспасительные посиделки и велеречивое пустословие, которые с той поры для многих фактически и подменили собой психологию. В мировой науке эти независимые направления так и существуют параллельно, не пересекаясь и позволяя психологам свободно выбирать, к чему лежит душа. В наших краях когнитивисты не сумели завоевать большой популярности. Оно и понятно – в их работах ни слова нет о том, как за счет активизации личностного потенциала стать миллионером за неделю, как методом субсенсорной суггестии заставить лысого купить расческу или как посредством группового самокопания избавиться от обременительной ответственности перед ближними и достичь абсолютного самодовольства. Не будучи расположены к обсуждению подобных вопросов, когнитивисты занимались не столь увлекательным предметом – психологией, а именно – изучением человеческих механизмов познания мира (что, кстати, вовсе не исключает личностную проблематику из круга психологических изысканий – ведь человеческое миропонимание, мировоззрение, мироощущение это в основе своей понимание, воззрение, ощущение). Центральная для когнитивной психологии проблема – переработка информации, которую человек черпает из внешнего мира (ибо больше ей взяться неоткуда). Поняв, как человек получает и организует в сознании информацию о мире, мы в итоге сможем и понять, почему и зачем он так или иначе себя ведет. Для когнитивистов предмет психологического исследования состоял именно в этом. Наверное, и эта позиция небезупречна, но она хотя бы представляется научной.

Обстоятельная статья Миллера (в журнале она заняла 17 страниц) была посвящена проблеме памяти и написана на основе развиваемой автором информационной теории. Надо сказать, что “магическое число семь” было открыто задолго до Миллера. Еще на рубеже ХIХ-ХХ вв. Дж. М.Кеттел экспериментально установил, что внимание человека может быть одновременно сосредоточено на пяти, максимум – семи элементах. Таков, как довольно долго считалось, и есть объем кратковременной памяти. Миллер сумел показать, что люди способны расширить ограниченные возможности кратковременной памяти, группируя отдельные единицы информации и используя символы для обозначения каждой из групп. Например, последовательность цифр 7 1 4 1 2 1 9 9 7, предъявляемую на короткий промежуток времени, запомнить не так-то просто. Это легче сделать, если организовать последовательность следующим образом: неделя (7 дней), две недели (14 дней), количество месяцев в году (12), определенный год (1997). Таким образом, было показано, что ограниченность кратковременной памяти определяется совсем не количеством информации, объективно измеряемой в битах, а субъективной организацией материала в более или менее крупные “порции” или “куски”, размеры которых, как продемонстрировал автор в опытах на самом себе (эта традиция изучения памяти идет еще с экспериментов Г.Эббингауза полуторавековой давности), меняются в процессе обучения. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что кратковременная память не просто предшествует долговременной – ее возможности определяются содержанием долговременной памяти, или опыта. Хотя число “фрагментов”, которые человек способен единовременно запомнить, на протяжении жизни остается относительно постоянным, но сумма информации в каждом из них увеличивается по мере того, как растет сумма накопленных человеком знаний. Это положение имеет принципиальное значение для педагогической практики, если понимать ее в традиционном смысле – как процесс приобретения знаний. Увы, такой подход нынче не в моде. Однако рано или поздно ущербность образования без знания станет очевидна, нынешняя мода пройдет и станет необходимо вернуться к подлинно научным подходам к учению. А научный потенциал психологами накоплен немалый. Настанет день, и он будет востребован.


За гуманизм в психиатрии

Апрель отмечен тремя знаменательными датами в истории психиатрии. (А поскольку проблемы психической нормы и патологии, как правило, изучаются в их взаимосвязи, то и яркие страницы в истории психиатрии, безусловно, важны и для психологов).

20 апреля – день рождения Филиппа Пинеля, которого многие считают родоначальником современной психиатрии. Пинель родился в 1745 году на юге Франции, в местечке Энроке, в живописной долине Альбигойской провинции. Отец Пинеля был врачом, но сыну прочил духовную карьеру. Первоначальное образование Пинель получил в духовной семинарии, но уже в ту пору стал зачитываться философскими сочинениями просветителей, особенно Вольтера и Руссо, которые тогда находились в апогее своей славы. Распрощавшись с семинарией, Пинель переселился в Тулузу и поступил в университет на естественно-исторический факультет, где потом защитил диссертацию на тему “О достоверности, которую математика дает нашим суждениям при занятиях науками”. Не ограничившись этим, он также получил и высшее медицинское образование и в итоге нашел себя в качестве главного врача парижского приюта Бисетр.

О Бисетре следует рассказать подробнее, поскольку охарактеризовать его лишь как приют было бы неточно. В этом заведении доживали свой век недееспособные старики и инвалиды. Кроме того, Бисетр играл роль пересыльной тюрьмы, где осужденные преступники дожидались отправки на каторгу во Французскую Гвиану. Там же содержались под замком люди, для которых путешествие на каторгу в Южную Америку явилось бы истинным благодеянием по сравнению с перспективой до конца жизни оставаться здесь, прикованными к стенам в зловонных конурах, где со стен капала вода и по гниющей соломе шуршали крысы. Именно в таких условиях содержались душевнобольные, которых наряду с уголовниками и калеками общество причислило к своим отбросам. То есть Бисетр одновременно был и тюрьмой, и богадельней, и сумасшедшим домом, сочетая все гнусные черты этих своих ипостасей. Назвать его психиатрической клиникой было бы неверно, поскольку таковых в ту пору практически не существовало: душевнобольных никто не лечил, их лишь изолировали от общества (как правило, пожизненно) в нечеловеческих условиях, которых, как считалось, только и достойны “отбросы”.

Роль, которую взял на себя Пинель, была поистине революционной и подвижнической. Он фактически выступил первым, кто, по словам известного русского психиатра Н.Н. Баженова, “возвел сумасшедшего в ранг больного”. По настоянию Пинеля, душевнобольные, содержавшиеся в Бисетре, были освобождены от оков, им было позволено гулять на свежем воздухе, а в качестве терапевтической меры был использован посильный физический труд. Этот шаг имел не только гуманистическое, но и научное значение. После снятия цепей появилась реальная возможность наблюдать подлинную картину душевной болезни, не искаженную такими привходящими моментами, как озлобление, искусственно привитой страх и другие последствия жестокого обращения. Психиатрия обрела объект своего исследования – душевнобольного в его естественном состоянии. По мнению историка психиатрии Ю.В. Каннабиха, “только с этого момента стал возможен поступательный ход науки”.

Однако падение оков в Бисетре было лишь первым шагом к гуманизации психиатрии. Еще полтора столетия в психиатрических больницах всего мира (которые, и правда, следовало бы скорее именовать сумасшедшими домами) больных сковывали наручниками, содержали прикованными к стенам. Еще в середине прошлого века в просвещенной Америке такая практика была чрезвычайно распространена. И вот наконец несколько американцев, которые сами пережили такое обращение, объединили свои усилия в учреждении Национальной Ассоциации душевного здоровья, призванной отстаивать права душевнобольных, в частности – добиваться повсеместного отказа от бесчеловечных форм обращения с ними. Ассоциация была основана в 1909 году, а в 1953 году предприняла беспрецедентную символическую акцию. В сотнях психиатрических учреждений страны были собраны оковы, в которых содержались больные. 300 фунтов металла, вобравшего в себя страдания и скорбь тысяч несчастных, были переплавлены в колокол, первый удар которого раздался 13 апреля 1953 года. Ныне этот колокол выставлен в штаб-квартире Ассоциации в г. Александрия, штат Вирджиния. На нем начертана надпись: “В звоне этого колокола, отлитого из оков, звучит надежда на освобождение и победу над болезнями души”. И до сего дня, когда больных уже не опутывают кандалами, замечательный колокол выступает символом борьбы за освобождение от тех явных и незримых оков, которыми общество ущемляет немалую часть своих членов (только в Америке теми или иными психическими заболеваниями страдают до 40 миллионов человек).

Впрочем, последняя цифра кому-то может показаться сильно завышенной, и небезосновательно. Все дело в том, что считать нормой, а что – отклонением от нее. Сами психиатры признают, что используемые ими критерии слишком расплывчаты, вследствие чего диагнозы порой страдают произвольностью. Пожалуй, острее других эту мысль акцентировал Томас Сасс в своей статье “Миф о душевной болезни”, опубликованной в журнале “Американский психолог” 1 апреля 1960 г. (Трудности в транскрипции его имени – Szasz – вероятно породят еще немало разночтений). Современную психиатрию Сасс охарактеризовал как своего рода мифологию, основанную на предрассудках и догмах, которые мало отличаются магических формул охотников на ведьм. По его мнению, считать психиатрию наукой преждевременно, в этом направлении еще необходимо проделать огромную работу. Идеи Сасса сразу же снискали ему репутацию опасного ренегата в кругу ортодоксов и блестящего реформатора – среди гуманистически мыслящих коллег. Последующие десятилетия в развитии психиатрии так или иначе прошли под влиянием его идей. Но и сегодня торжествовать победу гуманизма и здравомыслия в этой сфере еще рано. Звон александрийского колокола то и дело напоминает об этом.


Психологи – народ порядочный

28 апреля 1933 г. в газете Deutsche Allgemeine Zeitung появилась острая статья немецкого психолога Вольфганга Кёлера. Один из лидеров гештальтпсихологии, снискавший мировую известность, Кёлер на сей раз выступил по вопросам, очень далеким от академической науки. К тому времени в Германии при активной поддержке обывательских масс, а точнее – в результате их прямого демократического волеизъявления, была установлена фашистская диктатура. Пора благодушных иллюзий, во все времена свойственных интеллигенции любого народа, в Германии закончилась. Воинствующий шовинизм и национальная нетерпимость расцвели пышным цветом. По немецким университетам прокатилась волна национальных чисток (или, как сказали бы сегодня, зачисток). Профессора неарийского происхождения были отправлены в отставку. О следующем этапе национальной политики Великого Рейха – лагерях уничтожения – пока можно было только догадываться, но уже сам факт национальных чисток не мог не настораживать. Этот вопрос и затронул Кёлер в своей статье. Отмечая тот значительный вклад, который внесли в германскую науку и культуру деятели неарийского происхождения, он указывал, что политика национальной селекции не только бесчеловечна, но и недальновидна. Время подтвердило его правоту. По крайней мере, что касается психологов, Германия сама себе нанесла чудовищный урон, от которого фактически не оправилась по сей день. Родина научной психологии на протяжении какой-то пары лет утратила свой приоритет, вытеснив в эмиграцию ведущих ученых, среди которых оказался и сам Кёлер.

Его статья уже не могла предотвратить надвигавшийся кошмар. Но сам факт ее публикации был знаменателен. Это было последнее легальное антинацистское выступление в немецкой печати, и психологи вправе гордиться, что его автором был их коллега. Приятно сознавать, что психологи в массе своей – народ порядочный и здравомыслящий. Никогда и нигде не поддавались они шовинистическому угару и не подпевали подонкам. Хочется надеяться, что не будут и впредь.


Май


Рождение светила

Ежегодно в начале мая психоаналитическое сообщество более или менее пышно (в зависимости от округлости даты) отмечает день рождения того, кто на долгие годы обеспечил это сообщество смыслом существования и куском сдобного хлеба. 6 мая – день рождения Зигмунда Фрейда – психиатра, который научил добрую половину человечества втайне стыдиться любви к родителям и находить сексуальный подтекст в банальных оговорках. В ХХ веке учение Фрейда превратилось в один из столпов западной культуры. Правда, далеко не все перед этим учением благоговеют. Кое-кто даже утверждает, что оно относится не столько к сфере науки, сколько мифологии, что свои суждения о природе человека Фрейд по большей части выдумал. Наверное, это преувеличение. Трудно согласиться с тем, что теория Фрейда универсальна, то есть справедлива для всех и каждого. Но не подлежит сомнению, что встречаются люди, вполне отвечающие фрейдистским представлениям. По крайней мере, имя одного такого человека известно совершенно точно. Это Зигмунд Фрейд. Свою теорию психосексуального развития личности он отнюдь не выдумал, а в полном смысле слова выстрадал. Наверное, погорячился лишь в том, что распространил ее и на нас с вами. И это вполне соответствует открытому им феномену проекции: коли окружающие не лучше меня, а то и хуже, то мне – чего стыдиться?

Попробуем разобраться, так ли это. Ибо если справедливо, что индивидуальный жизненный опыт накладывает неизгладимый отпечаток на все мировоззрение человека, то понять это мировоззрение можно лишь с опорой на этот опыт. Что же пережил тот мальчик, который повзрослев сочинил на основе мифа об Эдипе миф об Эдиповом комплексе?

О детстве Фрейда достоверно известно немного – не больше, чем о детстве любого другого человека. Ведь это только если случится человеку стать знаменитым, сразу найдется толпа друзей дома и сотни три бывших одноклассников, которые насочиняют о его детстве ворох слащавых небылиц. Потом официальный биограф, отобранный по критерию безупречной лояльности, отфильтрует эти басни и отлакирует сухой остаток. Таким биографом после смерти Фрейда выступил один из его верных соратников Эрнст Джонс, с чьих слов в основном и известен жизненный путь основателя психоанализа. Однако при всем обилии фактов ценность такой парадной биографии невелика – слишком уж очевидно стремление автора приукрасить канонизированный образ. К тому же и сам мистер Джонс – слишком противоречивая, мягко скажем, фигура, чтобы с почтением относиться к его словам. Небезынтересный факт: Джонс, некоторое время работавший в детской больнице, был оттуда с позором уволен после многочисленных обвинений в сексуальных контактах с детьми; бежав от ареста в Канаду, он принялся практиковать там, но вскоре вынужден был откупаться от своей пациентки, дабы она не предавала огласке тот факт, что он ее совратил. Что ни говори, а доверия к его славословиям это не прибавляет – в трезвый взгляд и кристальную честность совратителя и педофила верится с трудом. Так что восстанавливая более или менее объективную картину ранних лет жизни Фрейда, приходится опираться на иные источники, в частности – обнародованные в самое недавнее время.

Затрудняет дело то, что сам человек о первых годах своей жизни не помнит почти ничего. Разумеется, отсутствует в памяти и сам акт появления на свет. (Попытки его “припомнить” под действием “кислоты” или надышавшись до асфиксии и помрачения рассудка ничего, кроме иронии, у здравомыслящего человека не вызывают.) “Детская амнезия”, явление, до сих пор не получившее удовлетворительного объяснения, – это исчезновение воспоминаний практически обо всем, что происходило с человеком до 5–6 лет. Очень немногие взрослые могут вспомнить хотя бы столько моментов из раннего детства, сколько хватило бы на полчаса реальной жизни. Фрейда очень интересовала эта “странная загадка”, и он пытался преодолеть собственную амнезию в надежде, что это поможет ему лучше разобраться в себе и вообще понять человеческую природу (в спорности вопроса – насколько второе выводимо из первого – он, похоже, не отдавал себе отчета). Самым многообещающим источником представлялись сны – если их должным образом истолковать. Сомнения в истинности фрейдистского толкования сновидений появились много позже – когда полученные “результаты” уже обрели характер догмы. Каковы же были те реальные факты, которые определили становление личности будущего ученого и его научного мировоззрения?

Зигмунд Фрейд родился 6 мая 1856 года в полседьмого вечера на втором этаже скромного домика на Шлоссергассе, 117, во Фрайберге, в Моравии (ныне г. Пршибор, Чехия). Семья, в которой он появился на свет, словно специально была создана как иллюстрация к психоаналитической доктрине. Его отец, Якоб Фрейд, был уже немолод (ему было за сорок) и имел двух взрослых сыновей от первого брака. Его первая жена умерла. По некоторым сведениям, достоверность которых спорна, Якоб вскоре женился второй раз на некоей Ребекке, но этот брак продлился недолго, и о судьбе Ребекки не известно ничего. Джонс в своей биографии о ней даже не упоминает, называя второй женой Якоба Фрейда Амалию Натансон. Вторая или третья, именно Амалия стала матерью Зигмунда. Она была более чем вдвое моложе своего мужа и души не чаяла в своем первенце, “золотом Зиги”. Взаимную нежную привязанность мать и сын пронесли через всю жизнь (Амалия Фрейд умерла в 1930 г. в возрасте 95 лет). Они еще могли себе это позволить. Ведь о существовании Эдипова комплекса еще долго никто не догадывался!

Самыми ранними воспоминаниями первенца Амалии были искры, летающие над узкой лестницей в доме кузнеца Заджика, где квартировала семья Фрейд. Восемь месяцев спустя после рождения Зигмунда Амалия снова забеременела, и в октябре 1857 года у нее родился второй сын, Юлиус. Зигмунд ревновал мать к нему, и смерть Юлиуса полгода спустя вызвала в нем раскаяние, которое постоянно проявлялось впоследствии в его снах. В этом отношении детство Фрейда было необычным: он утверждал, будто помнит о нем больше, чем большинство людей. Возможно ли это? Доказать справедливость этого утверждения невозможно, как и большинства догматов психоанализа. Так или иначе, в письме своему другу, доктору В.Флиссу от 1897 г. Фрейд признает наличие злобных желаний в отношении своего соперника Юлиуса и добавляет, что исполнение этих желаний в связи с его смертью возбудило упреки в собственный адрес – склонность, которая не покидала его с тех пор. В том же письме он рассказывает, как между двумя и двумя с половиной годами было разбужено его либидо по отношению к матери, когда он однажды застал ее обнаженной.

Детская сексуальность занимает центральное место в теории Фрейда, и поэтому исследователи стремятся найти ее следы в его собственной биографии. Весьма вероятно, что он видел, как его родители занимаются сексом в их тесном жилище. Фрейд, впрочем, никогда не упоминал об этом, но как психоаналитик очень интересовался “первичной сценой” – фантазией, которую младенец выстраивает вокруг занятий взрослых в постели. По крайней мере именно этот сюжет всплыл в ходе психоанализа Сергея Панкеева (Человека с Волками). Интересна реакция на это самого Панкеева. Этот русский плейбой жировал за границей на деньги своих родителей-помещиков и от праздности и пресыщенности терзался душевной смутой. Психоанализ Фрейда якобы вернул ему душевное равновесие. Дожил Панкеев до преклонных лет, но всю жизнь уклонялся от обсуждения этого эпизода своей биографии. Лишь в старости он дал интервью, которое разрешил опубликовать только после своей смерти. Вероятно, сказалась признательность к психоаналитическому сообществу, которое сделало из него культовую фигуру и почти в буквальном смысле долгие годы его подкармливало, после того как он был разорен революцией. Так вот, домыслы Фрейда сам Панкеев всегда считал совершенно безосновательными – хотя бы по той причине, что в доме его родителей (точнее – в многокомнатном особняке, так не похожем на каморку семьи Фрейд) детская находилась в изрядном удалении от родительской спальни, и вряд ли полуторагодовалый мальчик решился бы проделать этот путь среди ночи. Не говоря уже о том, что, по признанию Панкеева, никакого душевного облегчения такой анализ ему не принес.

В биографии, написанной Джонсом, непосредственно фигурирует эпизод подглядывания маленького Зигмунда за родителями. Упоминается также, какой гнев это вызвало у Якоба. Легко понять, насколько был напуган малыш гневом отца, который только что совершал нечто непонятное и по всей вероятности насильственное над его любимой матерью. Так что впоследствии выдумывать пресловутый Эдипов комплекс ему не было никакой нужды. Уж по крайней мере в данном случае для возникновения этого комплекса имелись все основания.

В возрасте двух лет Зигмунд все еще мочился в постель, и строгий отец, а не снисходительная мать, ругал его за это. Именно из подобных переживаний в нем зародилось убеждение в том, что обычно отец представляет в глазах сына принципы отказа, ограничения, принуждения и авторитета; отец олицетворял принцип реальности, в то время как мать – принцип удовольствия. Джонс, тем не менее, настаивает, что Якоб Фрейд был “добрым, любящим и терпимым человеком”. А вот менее лояльные исследователи приходят к совсем иным выводам.

Голландский психолог П. Де Врийс, проанализировав около 300 писем Фрейда к Флиссу, пришла к выводу, что маленький Зигмунд весьма вероятно подвергался сексуальным посягательствам со стороны отца.

После смерти отца в 1896 г. Фрейд начал свой самоанализ. Он объяснял его необходимость тем, что сам себе диагностировал “невротическую истерию”, по причине которой часто страдал “истерическими головными болями”. В чем же виделась ему психогенная природа этой боли. В письме Флиссу от 8 февраля 1897 г. Фрейд описывает аналогичные симптомы у одной пациентки (?). Ощущение давления в висках и темени он связывал со “сценами, где с целью действий во рту фиксируется голова”. Характерно, что следующий абзац письма посвящен отцу, умершему несколько недель назад. В письме читаем буквально следующее: “К сожалению, мой отец был одним из извращенцев и стал причиной истерии моего брата и некоторых младших сестер”. Незадолго до этого, в письме от 11 января 1897 г. Фрейд четко сформулировал, что он понимает под словом “извращенец” – отец, который совершает сексуальные действия над своими детьми.

Ничего себе – семейка!

Разумеется, ревностные фрейдисты такую трактовку воспримут в штыки. Оно и понятно. Стоит аналитику усомниться в непорочности отца-основателя, и под вопросом оказываются не только долгие годы учебы (и затраченные на нее немалые средства), не только право “лечить” других (и получать за это солидное вознаграждение), но также важнейшие убеждения относительно себя самого, ядро личности психоаналитика. Вот только что это за ядро?..

Ныне вышел из моды термин “моральная дефективность”, а похоже – зря. По крайней мере в данном случае истоки этого явления кажутся достаточно ясными. И здоровым людям, выросшим в полноценных семьях, остается только пожалеть маленького невротика из Фрейбурга в годовщину его рождения.


Биохимия и анатомия удовольствия

Много лет назад Уильям Джемс, рассуждая о природе человеческих переживаний, обронил фразу: “Маленькой задержки в желчном протоке, приема слабительного, чашки крепкого кофе в известную минуту достаточно, чтобы временно совершенно изменить взгляды человека на жизнь”. В число классических цитат (а Джемса цитируют часто) это суждение психологи не включили. Наверное, очень уж не хотелось расставаться с представлением о том, что человеческое мироощущение определяется работой сознания (или, если угодно, бессознательного). Этим представлением на протяжении столетия и определялись практически все психологические изыскания. А если объяснять возникновение мыслей и чувств влиянием химических или физических факторов, то что же тогда остается на долю психологов?

В майские дни у психологов появляется повод лишний раз задуматься о предмете своих изысканий и об отношении к достижениям специалистов из смежных отраслей. Связано это с двумя “некруглыми” датами.

2 мая 1975 г. английский биохимик Джон Хьюз обнародовал результаты своих исследований, позволявшие заключить, что человеческий организм продуцирует вещества, аналогичные по своему действию наркотикам-опиатам. Эти вещества получили название эндорфинов. Их открытие знаменовало собой начало нового этапа в развитии представлений о внутреннем мире человека. Последующие исследования подтвердили, что эндорфины выступают важнейшим агентом эмоциональной регуляции. Их активная секреция приводит к повышению настроения, улучшению эмоционального самочувствия. Напротив, угнетение секреции эндорфинов вызывает эмоциональный спад вплоть до депрессии. Биологически целесообразная секреция эндорфинов осуществляется как реакция на влияния среды. Тем самым получила косвенное подтверждение многократно ранее оспоренная теория эмоций Джемса-Ланге. Более того, впоследствии также выяснилось, что секреция эндорфинов может быть стимулирована искусственно. В частности, одним из таких стимуляторов выступает алкоголь. Опьянеть можно от счастья, от восторга, от упоения успехом. Но проще всего, конечно, с помощью спиртного. Так на биохимическом уровне подтвердилось житейское представление о том, что алкогольное опьянение выступает для человека суррогатом естественного эмоционального подъема. Если жизнь не радует, можно просто подхлестнуть источник эндорфинов. Правда, насильственное истощение источника неизбежно приводит к последующему эмоциональному упадку. Открытие этой закономерности многое объясняет наркологам, заставляя критически переоценить возможности чисто психологического воздействия на своих пациентов. Да и психологов заставляет о многом задуматься. По крайней мере, без прежней иронии вдуматься в слова одного из героев Курта Воннегута: “Все человеческие поступки порождаются избытком или недостатком каких-то веществ в организме”. Конечно, сие – литературная метафора, однако вовсе не оторванная от реальности. Похоже, взаимосвязь души и тела на биохимическом уровне гораздо сложнее, чем отношения содержимого с сосудом. Ни выспренние рассуждения о душе, ни лабораторные опыты с пробирками сами по себе не позволяют разобраться в этом вопросе. А может быть – их сочетание и составит суть психологии будущего?

К похожей мысли подводит еще одна майская дата. 30 мая день рождения Джеймса Олдса, выдающегося исследователя мозговой активности, которого психологам, похоже, также придется признать коллегой. В 1952 г. тридцатилетний исследователь из Университета Мак-Гилла Джеймс Олдс допустил мелкую оплошность в своих лабораторных опытах, обернувшуюся революционным открытием. Под руководством профессора Милнера он занимался он занимался изучением функций мозга с помощью вживленных в различные зоны электродов. Олдс хотел выяснить, может ли раздражение центра, имеющего отношение к бодрствованию и расположенного в задней части гипоталамуса, привести к тому, что подопытная крыса будет избегать того из участков клетки, где она подверглась воздействию током.

Все крысы, с которыми проводился этот эксперимент, дали ожидаемую реакцию, кроме одной, которая по непонятной причине снова и снова возвращалась в опасный участок, словно стремясь получить новый разряд тока. Полагая, что эта крыса просто оказалась менее чувствительной, чем другие, Олдс стал увеличивать разряд. Крысу, это, похоже, только подстегнуло: вместо избегания стимула, она все более активно к нему стремилась.

Лишь после вскрытия мозга подопытного животного Олдс обнаружил, что электрод оказался вживлен с небольшим отклонением и в результате затронул совсем другой центр. Какой же? Большому числу крыс был вживлен электрод в этот случайно найденный центр, который в результате наблюдений за их поведением был назван центром удовольствия. Крысы, получившие возможность сами стимулировать себя нажатием на рычаг, доводили себя до полного изнеможения, забыв про пищу, сон, детенышей, сексуальных партнеров. Таким образом было со всей очевидностью доказано существование в мозгу определенного участка (центра) ответственного за “чистое” наслаждение.

Помимо нейрофизиологического аспекта этого исследования, трактовать который психологам затруднительно, возникает и целый ряд вопросов сугубо психологических, касающихся природы удовольствия и мотивации в целом. Не подтверждает ли эксперимент Олдса давнюю идею философов-гедонистов о самодавлеющей природе наслаждения в структуре мотивации? И в частности, нельзя ли в какой-то форме (пускай и не столь вызывающе материальной) стимулировать центр удовольствия в обход центров насыщения витальных потребностей?

Говорят, наука ставит больше вопросов, чем дает ответов. Вопросы, что и говорить, перед психологами поставлены нелегкие. Тем более, что лежат они в самой что ни на есть материальной плоскости, которой психологи порою брезгуют. Впрочем, не все. Недаром же исследования такого рода обсуждают в своих весьма далеких от вульгарного материализма работах такие ученые, как Эрик Берн или Абрахам Маслоу. И отмечают, что помимо химических реакций и нервных импульсов человеческое мироощущение определяется еще множеством нематериальных параметров. Каких? Но и тут вопросов, увы, больше, чем ответов.


Записки о хороших людях

6 мая 1945 г. – знаменательный день в истории гуманистической психологии. Это направление оформилось значительно позже – в начале шестидесятых, заявив о себе в качестве “третьей силы” (наряду с бихевиоризмом и фрейдизмом) в психологической науке. А в мае сорок пятого на ниву этого движения были брошены лишь первые зерна. 6 мая еще никем, кроме своих студентов, не признанный скромный преподаватель Бруклинского колледжа Абрахам Маслоу начал вести свои знаменитые “Записки о хороших людях” – дневник наблюдений за теми, кого он впоследствии отнес к самоактуализирующимся личностям.

Первой более или менее значительной работой Маслоу была глава о кросс-культурных исследованиях в психологии, написанная им для сборника “Психология личности” под редакцией Росса Стагнера. (Небезынтересно, что понятие самоактуализации, точнее – самореализации, встречается и у Стагнера, однако совсем в ином смысле, чем тот, который ему придал Маслоу: Стагнер изучал феномен “самореализующихся пророчеств” на примере влияния астрологических прогнозов на поведение людей – это исследование ныне забыто, хотя ознакомиться с ним было бы небесполезно иным любителям гороскопов). Эта работа Маслоу, опубликованная в 1937 г., осталась фактически незамеченной. Основанная на собственных изысканиях Маслоу в индейской резервации племени черноногих, она была выполнена в русле традиционной бихевиористской ориентации и оригинальностью не блистала. Совершенно иной характер носили две его последующие работы – статьи по проблемам мотивации, опубликованные в 1943 г. в авторитетном “Психологическом обозрении”. В них в предварительной формулировке были изложены те положения, которые впоследствии составили теоретическую канву главной книги Маслоу “Мотивация и личность” (1954). В этих статьях Маслоу впервые наметил подразделение человеческих потребностей на низшие, продиктованные недостачей чего-либо и потому насыщаемые, и высшие, ориентированные на развитие и рост, а следовательно – ненасыщаемые. Концепция самоактуализации, впоследствии прославившая Маслоу, еще должна была оформиться. Эмпирическим материалом для этого и послужили “Записки…”

С научной точки зрения, серьезным недостатком “Записок”, а впоследствии и поводом для критики всех рассуждений Маслоу, выступало то, что они по сути дела являлись результатом житейских наблюдений, никак не подкрепленных экспериментально. В работах Маслоу под словом subjects подразумеваются отнюдь не испытуемые, а просто люди, попавшие в поле зрения автора и привлекшие его внимание; при этом никаких статистических выкладок автор не приводит, напротив – постоянно оперирует расплывчатыми формулами “вероятно”, “наверное”, “судя по всему”… За такой подход многие по сей день упрекают гуманистическую психологию, рассматривая ее не столько как научное направление, сколько как некий “разговорный жанр”. А в середине сороковых, в эпоху безоговорочного господства бихевиористской методологии в американской науке, позиция Маслоу вызвала категорическое неприятие со стороны коллег. Пионер новой идеологии был подвергнут тотальному остракизму, редакции ведущих журналов захлопнули перед ним двери. В то же время его взгляды приобретали все большую популярность среди студентов, многих юных исследователей воодушевляли открывавшиеся им перспективы.

Продолжить свои начинания и опубликовать ряд работ Маслоу удалось лишь в университете Брэндис, штат Массачусетс, где он работал с 1951 по 1969 г. Пик его популярности приходится на “бурные шестидесятые”, когда идеи личностного роста стремительно вытеснили в общественном сознании традиционные схемы манипуляции поведением. В 1967 г. Абрахам Маслоу был избран президентом Американской психологической ассоциации. Тем самым было фактически подтверждено право существования “разговорного жанра” в рамках науки.

Человек – слишком сложный объект, он не укладывается в рамки естественнонаучного эксперимента и не может быть исчерпывающе описан формулами и схемами. С позиций традиционной науки, рассуждения Маслоу, конечно, уязвимы. И научное исследование человека вряд ли допустимо сводить к одним таким рассуждениям. Но вот только без них человеческое в человеке рискует остаться неуловимо.


Каждому – по способностям?

В майские дни возникает несколько поводов вспомнить о перипетиях давней дискуссии относительно природы умственных способностей. По этому вопросу на протяжении веков многие крупные специалисты высказывали крайне противоречивые суждения. При этом в качестве аргумента ссылались на педагогический опыт, в котором, как ни странно, можно почерпнуть свидетельства в пользу любой позиции.

20 мая – день рождения одной из заметных фигур в этой истории – американского психолога Ричарда Дж. Херрнстайна (он родился в 1930 г.). По своему вкладу в науку он едва ли может быть отнесен к выдающимся психологам (в психологических энциклопедиях и словарях персональной статьи о нем не встретишь), однако создать себе имя он сумел. Книга Херрнстайна “IQ и меритократия”, увидевшая свет в 1973 г., произвела немало шума и по сей день цитируется психологами, педагогами и прочими специалистами по социальным наукам. Некоторые такие цитаты фигурировали даже в советских изданиях, однако с единственной целью – продемонстрировать порочность и ущербность взглядов Херрнстайна, который в трудах оппонентов представал научным мракобесом и чуть ли не фашистом. И действительно, даже сегодня, при трезвом рассмотрении, его позиция представляется несколько предвзятой и односторонней. Тем не менее она выступает пускай и не бесспорным, но по крайней мере ярким аргументом в давней дискуссии.

Само название книги требует пояснений. Что такое IQ, наши психологи, разумеется, знают. А за рубежом это знает буквально каждый, поскольку еще в школьные годы был неоднократно протестирован. Меритократия – неологизм Херрнстайна. Его он вводит по аналогии с понятием аристократия, опираясь на английское слово merit – заслуга, достоинство, высокое качество. То есть под меритократией он понимает естественную элиту – группу людей, своими заслугами добившихся высокого благосостояния и общественного положения. По мнению автора, основой их достижений являются высокие умственные способности, которые с изрядной долей объективности могут быть измерены с помощью тестов IQ. То есть наверх пробиваются самые умные. А поскольку интеллект – качество наследственное, в чем автор не сомневается, то высокие умственные способности присущи меритократии как классу и естественным образом воспроизводятся из поколения в поколение. Надежды на то, что ряды меритократии пополнятся представителями низших слоев, почти нет, ибо в эти слои “оседают” люди умственно недалекие, а то и вовсе неполноценные. Социальный вывод напрашивает сам собой: хорошего образования достойны только выходцы из меритократии. Для остальных оно бесполезно, поскольку они не обладают необходимыми способностями. А значит и нечего с дураками нянчиться.

В качестве аргумента Херрнстайн, подобно своему коллеге Артуру Дженсену, оперирует результатами широкомасштабной педагогической программы Хэд Старт, которой (простите за невольный каламбур) был дан старт 18 мая 1965 г., а к началу семидесятых уже стали вполне очевидны ее крайне скромные итоги. Хэд Старт представляла собой программу компенсаторного обучения и была направлена на повышение академической успеваемости и развитие интеллектуальных способностей учащихся из малообеспеченных семей и национальных меньшинств. По распоряжению президента США Линдона Джонсона на проведение программы ассигновалось свыше 100 млн. долларов. По всей стране были открыты тысячи центров предшкольной подготовки, которые должны были компенсировать для соответствующей категории будущих школьников отставание, возникшее вследствие бедности культурной среды.

Первые результаты программы казались обнадеживающими. Первоклассники, получившие необходимую подготовку (фактически – натасканные), легче адаптировались к школе, лучше учились и даже, как это ни покажется невероятным, демонстрировали некоторое повышение IQ. Но торжествовать было рано. Эти результаты оказались преходящими. По прошествии недолгого времени, после короткого рывка, те, кому “суждено” было оказаться отстающими, ими и оказывались. Прагматичные американцы забеспокоились: не на ветер ли уходят казенные миллионы? Ответ Херрнстайна в понятных нам терминах можно сформулировать так: поскольку “от осины не родятся апельсины”, то и нечего тратить деньги на эти лысенковские изыски. Врожденную недостачу интеллекта невозможно компенсировать ничем!

Критикам такого одиозного подхода не потребовалось даже особой изобретательности, чтобы его оспорить. Действительно, провал программы Хэд Старт – это факт, а факты – вещь упрямая. Однако этот факт сам по себе еще не служит однозначным свидетельством в пользу теории меритократии. Нравится нам это или нет, но дети из “хороших семей” чаще демонстрируют высокий интеллект и большего добиваются в жизни, чем выходцы из “низов”. Но можно ли это объяснить исключительно их природными способностями? Программа Хэд Старт обеспечивала “малоспособным” детям лишь частичную и кратковременную компенсацию того хронического культурного дефицита, который они испытывали в своей социальной среде. Никуда из этой среды они не делись, и когда результаты программы оказались исчерпаны, влияние среды снова возобладало. Возможно, кто-то из этих детей и вырос бы в нового Эйнштейна, но для этого требуется нечто большее, чем летние подготовительные курсы.

Любой школьный психолог знает достаточно примеров “безнадежных” детей, которые растут в условиях тяжелой культурной депривации. Увы, не редкость дом, где нет ни одной книги, где в воздухе висит мат, а “детское пособие” родители-неудачники расходуют на выпивку. Кем в таких условиях вырастут дети? Да такими же, не побоимся этого слова, ничтожествами, как и их родители, ибо тому способствуют все условия их социализации. Даже если допустить, что в такой семье может родиться ребенок с задатками Спинозы, то кто позаботится о реализации этих задатков. В отдельных случаях самоотверженные усилия талантливых педагогов могут тому способствовать, но это скорее и будет тем исключением, которое подтверждает правило. Можно спорить до хрипоты, наследуют ли дети способности родителей. Однако не подлежит сомнению, что они наследуют культурную среду. А именно она, вероятно, и оказывает определяющее влияние на их развитие. Если среда убога и ущербна, ее необходимо совершенствовать, улучшать, исправлять, а это, разумеется, требует колоссальных сил и средств в государственном масштабе, а не просто самоотверженных усилий педагогов и психологов отдельной школы. И пока эта идея не будет не только осознана, но и реализована, придется молча выслушивать самодовольные сентенции меритократов вроде Херрнстайна.


Не волнуйся, чтобы не показаться глупым

28 мая 1952 г. в американском Journal of Abnormal and Social Psychology была опубликована статья Джорджа Мэндлера и Сеймура Сарасона, без ссылок на которую с тех пор не обходится ни одно серьезное руководство по психодиагностике. Статья называлась “Исследование тревожности и научения” и была посвящена проблеме так называемой тестовой тревожности. Многие исследователи еще задолго до этого замечали, что на успешность выполнения психологических тестов, в первую очередь тестов интеллекта, оказывает влияние целый ряд факторов, которые лишь косвенно связаны с оцениваемым качеством, а то и не связаны вовсе. Было показано, что важную роль играет так называемая тестовая искушенность: более высокие результаты показывает тот, кто уже имеет опыт решения тестовых задач. Была даже предложена соответствующая процедура – так называемый претест, или пробное, ознакомительное тестирование, позволяющее испытуемому сориентироваться в ситуации, чтобы потом, при настоящем тестировании не испытывать неуверенности. Однако для достижения объективных результатов этого оказалось недостаточно. Были высказаны предположения, что успешность тестирования в значительной мере опосредована самооценкой испытуемого, его уровнем притязаний, всей структурой его мотивационной сферы. Проверке этих гипотез посвящено множество исследований, которые ведутся по сей день. Их весьма разноречивые результаты пока позволяют однозначно сделать лишь одно общее заключение: измерить интеллект “в чистом виде” практически невозможно, поскольку в исполнении самой измерительной процедуры задействовано слишком много побочных факторов.

Мэндлер и Сарасон первыми предприняли попытку исследовать зависимость результатов тестирования от степени душевного равновесия тестируемых. Ими было установлено, что существует обратно пропорциональная связь между уровнем тревожности и показателями тестов интеллекта и тестов достижений, которая отмечается как у взрослых, так и у детей. Иначе говоря, чем более обеспокоен тестируемый, тем ниже его шансы предстать умным по результатам тестового обследования. Впоследствии С. Сарасоном в Йельском университете было выполнено еще несколько исследований (опубликованных в начале шестидесятых), которые в целом подтвердили выявленную закономерность. Аналогичные данные были получены К. Хиллом с соавторами (1964, 1966), а также И. Годри и Ч. Спилбергером (1974). Последним был даже разработан соответствующий опросник, позволяющий количественно оценивать степень ситуативной тревожности, что придало исследованиям в данной области статистическую убедительность.

Однако, среди исследований, широким фронтом развернувшихся с начала пятидесятых, после новаторской работы Мэндлера и Сарасона, отнюдь не все однозначно свидетельствовали в пользу их выводов. Так, Д. Френч (1962) не обнаружил значимых различий в результатах тестирования студентов колледжей в напряженной и спокойной обстановке. Кроме того, было отмечено, что в выявленной взаимозависимости невозможно определить направление причинно-следственных связей. Не исключено, что у детей возникает тревожность при тестировании из-за того, что когда-то они плохо выполнили тест и у них сохранилось впечатление предыдущей неудачи и разочарования. В пользу такого объяснения свидетельствует тот факт, что у испытуемых с высокими показателями по тестам интеллекта исчезает обратная связь между уровнем тревожности и успешностью.

В итоге длительной дискуссии возобладало мнение А. Анастази (1982), подкрепленное разнообразными исследованиями, о том, что отношения между тревожностью и качеством выполнения тестов, скорее всего, нелинейные. “Небольшая тревожность оказывается благотворной, а сильная – вредной, – пишет Анастази. – Индивидам с невысоким уровнем тревожности благоприятны тестовые условия, вызывающие состояние некоторой тревоги, в то время как людям, имеющим высокий уровень тревожности, лучше выполнять тест в более спокойных условиях”.

Так или иначе, приходится признать, что процедура измерения умственных способностей отнюдь не так однозначна, как хотелось бы некоторым практикам. Фактор эмоциональной напряженности оказывается в ней достаточно значим, причем его оценка сама по себе представляется непростой процедурой. Вероятно, умеренная тревожность для достаточно уравновешенных людей выступает даже своеобразным стимулом к высоким достижениям. Однако на практике чаще приходится сталкиваться с обостренной тревожностью, повышенным беспокойством в связи с процедурой тестирования, и этот фактор недопустимо недооценивать. Руководства по психодиагностике рекомендуют психологу принимать меры по снижению уровня напряженности в ситуации тестирования. Интерпретация результатов обследования должна проводиться с учетом индивидуального уровня тестовой тревожности конкретных испытуемых. Сведения о тестовой тревожности могут быть получены как из данных опроса и наблюдения, так и при использовании специальных диагностических методик. Так что при проведении теста настоящий профессионал должен еще много чего знать помимо инструкции.


Июнь


От улыбки станет всем светлей…

2 июня 1922 года – “день рождения”, а точнее “именины” теории Джемса-Ланге. Фактически эта теория была сформулирована почти за 40 лет до этого дня, однако лишь в июне 1922 г. имена двух ученых слились в ее названии. Подобное сочетание – не редкость в наименовании психологических методов, феноменов и закономерностей: взять хотя бы шкалу Бине-Симона, закон Йеркса-Додсона или тест Гудинаф-Харриса. Однако в данном случае речь идет вовсе не о соавторстве или сотрудничестве. Американский философ и психолог Уильям Джемс и датский медик и анатом Карл Ланге жили в разных концах света, писали на разных языках и пришли к своим выводам почти одновременно, но совершенно независимо друг от друга. (Достоверных свидетельств их общения, хотя бы заочного, не существует.) Нередко бывает так, что какая-то идея словно “носится в воздухе”, вызревает в определенной научной и общественной атмосфере и формулируется разными людьми почти в одно и то же время, порождая последующие споры об авторском приоритете. Описывая это явление, историк психологии Э.Боринг употребил немецкое понятие Zeitgeist – “дух времени”, подразумевая, что весь ход научных изысканий определенной эпохи подталкивает разных ученых к одинаковым выводам. Теория Джемса-Ланге относится к таким примерам.

В 1884 г. в журнале Mind была опубликована статья Джемса “Что такое эмоция”. В ней автор выдвинул неожиданную и парадоксальную гипотезу: если отсечь от эмоции ее внешнее проявление, то от нее вообще ничего не останется. Более того – наблюдаемые признаки есть не столько следствие эмоции, сколько ее причина. Джемс рассуждал так: в ответ на изменение окружающих условий в организме безотчетно возникает рефлекторная физиологическая реакция – повышается секреция желез, сокращаются определенные группы мышц и т. п. Сигнал об этих изменениях в организме поступает в центральную нервную систему, тем самым порождая эмоциональное переживание. То есть мы плачем не потому, что опечалены, но впадаем в грусть, стоит лишь нам заплакать или даже нахмуриться.

Независимо от Джемса в те же годы аналогичную гипотезу высказал К.Г.Ланге. Однако, если Джемс связывал эмоции с широким кругом периферических изменений, то Ланге – только с сосудодвигательной системой: состоянием иннервации и просветом сосудов.

Соответствующие публикации Ланге увидели свет на мало кому понятном датском языке и долгое время оставались недоступны мировому научному сообществу. Лишь к 1922 г. его статья об эмоциях была переведена на английский язык и вошла в сборник “Эмоции” под редакцией К.Данлэпа, который и увидел свет в балтиморском издательстве “Вильямс и Вилкинс” 2 июня 1922 г. Статьи Ланге и Джемса в этом сборнике соседствовали под одной обложкой, что и привело к соответствующему наименованию теории.

Прагматичные американцы быстро сделали практический вывод из теории Джемса-Ланге. Так, блестящий знаток человеческих отношений Дейл Карнеги в своих книгах многократно обращается к идеям Джемса, в том числе к его теории эмоций. И делает простое заключение: чтобы вызвать приятное переживание, надо вести себя так, словно оно уже наступило. У вас не ладятся дела, кошки скребут на сердце? Гоните прочь уныние и грусть! Улыбайтесь! Улыбайтесь всегда и везде, и вы на самом деле почувствуете себя жизнерадостным. Немаловажно и то, что люди безотчетно сторонятся хмурых лиц. У каждого хватает своих проблем и не хочется сталкиваться еще и с чужими. А вот человек с оптимистичной улыбкой на лице всегда встречает отклик и взаимное расположение.

Для миллионов американцев книги Дейла Карнеги стали своего рода учебниками жизни, сводом безусловных правил поведения. Политики и бизнесмены, торговцы и рекламные агенты ежеминутно улыбаются своим партнерам и клиентам. Если на лице американца не играет дежурная улыбка, то, значит, у него на душе совсем скверно. А оказавшись в наших краях, американцы недоумевают, отчего русские так неулыбчивы. Впрочем, мы с готовностью перенимаем их поведенческие стандарты. И сегодня приторный американский “смайл” можно встретить в любом офисе или супермаркете (до контор и магазинов это веяние, правда, пока не докатилось).

Тут, правда, невольно возникает сомнение: неужели улыбчивые американцы действительно более жизнерадостны и оптимистичны, чем мы с вами? Помогает ли им улыбка забыть о своих заботах? Тем более, что при виде “карнегианской” улыбки всякий раз закрадывается сомнение в ее искренности, а это никак не облегчает взаимоотношений. Может быть, Джемс и его единомышленники кое-что преувеличили, а то и вовсе ошиблись?

Действительно, с научных позиций теория Джемса-Ланге оказалась уязвима для критики. Дело в том, что набор эмоциональных переживаний человека гораздо богаче и шире, чем спектр телесных реакций. Одна и та же органическая реакция может сочетаться с самыми разными чувствами. Так, достоверно установлено, что выброс в кровь гормона адреналина вызывает возбуждение. Но это возбуждение может получить различную эмоциональную окраску в зависимости от внешних обстоятельств. В одном эксперименте испытуемым помимо их ведома искусственно повышали содержание адреналина в крови. При этом одна группа испытуемых находилась в обстановке непринужденного веселья, другая – в угнетающей и тревожной атмосфере. Соответственно и эмоциональные проявления оказались различны: в первом случае это была радость, во втором – гнев.

Всем хорошо известно, что человек может дрожать от страха (по Джемсу, “мы боимся, потому что дрожим”). Но известно и то, что дрожь может быть вызвана гневом или даже сексуальным возбуждением. Аналогично, слезы – символ горя и печали. Но бывают слезы от злости и даже слезы радости.

Немаловажно и то, что эмоциональные проявления во многом определяются культурными нормами. Например, в Японии проявление печали и боли в присутствии лиц более высокого положения рассматривается как демонстрация непочтительности. Поэтому японец, которому делается выговор, должен выслушать его с улыбкой (у нас это, наоборот, сочли бы дерзостью). В Китае издавна принято сообщать старшим и вышестоящим лицам о своем горе с улыбкой, дабы преуменьшить значение несчастья и не беспокоить им почтенное лицо. У жителей Андаманских островов принято плакать при встрече после долгой разлуки, а также при примирении враждующих сторон. И таких непривычных для нас примеров можно насчитать множество.

Культурными различиями отчасти можно объяснить и наше настороженное отношение к американизированной улыбке. Широкая популярность в России бестселлеров Карнеги не может в одночасье изменить сложившихся традиций в проявлении чувств. Мы привыкли считать, что выражение лица отражает подлинное настроение человека. Поэтому улыбка без очевидного повода нам непонятна и даже неприятна.

Так значит, теория Джемса-Ланге неверна, а выводы Карнеги поспешны и неэффективны? Научные споры по этому поводу не стихают уже несколько десятилетий. Пока ясно одно: психологический механизм образования эмоций не так прост, и бездумные попытки регулировать настроение и налаживать общение по методу Карнеги не всегда полезны. Однако, хотя теория и не бесспорна, не будем торопиться ее отбросить. Ибо она не лишена научной обоснованности и практической пользы. Вот показательный эксперимент.

Испытуемых просили оценить предъявлявшиеся им анекдоты и карикатуры. При этом требовалось держать во рту карандаш. Но одни испытуемые должны были удерживать его зубами, невольно изображая подобие улыбки, а другие – губами, отчего лицо принимало хмуро-напряженное выражение. Первая группа сочла предъявлявшиеся им истории и картинки гораздо более смешными.

То, насколько удается с помощью мимики управлять своим настроением, наверное, зависит от индивидуальных особенностей человека. Протестировать эту свою способность можно с помощью простого приема, рекомендуемого немецким психологом Верой Биркенбил. Она советует в минуту озабоченности или огорчения ненадолго уединиться и попытаться придать лицу радостное выражение. На первый взгляд этот совет кажется полным абсурдом. Ведь в этот момент вам не до веселья, и улыбка наверняка получится вымученной. Однако сделайте над собой усилие: заставьте уголки губ приподняться и удержите их в этом положении 10–20 секунд. Биркенбил утверждает: не было случая, чтобы натужная гримаса не переросла в настоящую улыбку. Права ли она? Каждый может проверить сам. Только не надо забывать, что проблема, вызвавшая вашу озабоченность, все равно требует решения. Иначе никакая улыбка не поможет.


Необходимые иллюзии

2 июня 1945 года Беррес Фредерик Скиннер приступил к написанию книги, которую задумал назвать “Солнце – это всего лишь утренняя звезда”. В ходе работы над рукописью автор изменил ее название, и в июне 1948 г. книга вышла в издательстве “Макмиллан” под названием “Уолден Два”. Тем самым автор намекал на глобальный мировоззренческий характер своей концепции, явно полемизируя с идеями величайшего мыслителя XIX в. Генри Торо. В 1854 г. была опубликована книга Торо “Уолден, или Жизнь в лесу”, в которой он резко критиковал современную ему действительность, лицемерные нравы буржуазного общества. Торо призывал к опрощению жизни, к облагораживающему человека возврату к природе и естественным ценностям.

Книга Скиннера также была радикально критической. В ней автор призывал к коренному переустройству всего общественного порядка и выдвигал свою сциентистскую концепцию общества будущего. По Скиннеру, общество должно быть перестроено на основе бихевиористского принципа подкрепления.

Б.Ф.Скиннера многие считают, “возможно, самой выдающейся фигурой в современной науке о поведении человека” (“Нью-Йорк Таймс”, 18 марта 1972 г.). Члены Американской психологической ассоциации назвали его ученым, который внес самый весомый вклад в психологию ХХ столетия, при этом Фрейд был назван вторым. И нет ничего удивительного, что книга Скиннера сразу же стала бестселлером, объектом жарких научных споров и дискуссий в массовой печати.

Скиннер снискал известность своими экспериментами на животных, выполненными в русле бихевиористской ориентации. Он сконцентрировал свои усилия на оперантном обусловливании, то есть на обусловливании поведения путем подкрепления реакций. Как утверждает сам Скиннер, “поведение формируется и поддерживается его последствиями”. Иначе говоря, животные и люди начнут себя вести определенным образом, если получат вознаграждение за соответствующее поведение, и они будут продолжать так себя вести, если награда будет повторяться.

Скиннер неуклонно придерживается того взгляда, что всякое поведение обусловлено внешней средой, которая награждает, наказывает или игнорирует поведенческие реакции животных и людей. Он пишет: “Научный анализ переносит ответственность, как и вину, на внешнюю среду…” Отсюда легко прийти к выводу о том, что только внешняя среда нуждается в правильном управлении для достижения желательного поведения и, как следствие, – уничтожения насилия, предрассудков и всех прочих социальных зол. Разработка “технологии поведения”, способов контроля и манипулирования индивидом выдвигаются им как средство установления социальной гармонии. Для этого достаточно, по мнению Скиннера, чтобы человек освободился от иллюзии свободы и достоинства, а специалисты выработали соответствующую систему поощрений и наказаний.

Откровенно манипулятивная технология Скиннера породила острую критику со стороны гуманистически мыслящих ученых и даже заставила их уподобить “Уолден Два” чудовищным антиутопиям Дж. Оруэлла и О.Хаксли. Английский поэт Стивен Спендер, полемизируя со Скиннером, назвал его идеи “разновидностью фашизма без слез”.

Как бы то ни было, своеобразные коммуны, созданные в США по скиннеровской модели, потерпели столь же полный крах, как и прочие попытки построить человеческое сообщество на базе какой-то теории. По-видимому (об этом свидетельствуют показания участников таких экспериментов), “свободная воля” отдельных людей очень скоро вступала в конфликт с программированием образа жизни, которое насаждали “инженеры человеческих душ”.

Б.Ф.Скиннер – действительно, великий ученый, многое открывший в механизмах поведения. Однако его попытка распространить результаты опытов над белыми крысами в “проблемном ящике” на всё общественное устройство порождают самые мрачные мысли. Ей-богу, очень не хочется жить в “прекрасном новом мире” под контролем “внутренней партии”. Если человеческое достоинство – и правда, иллюзия, то это иллюзия необходимая. Без нее мы просто перестанем быть людьми. И “Уолден Два” – серьезный повод об этом задуматься.


Дрессированные цыплята

4 июня 1897 года произошла первая личная встреча Эдварда Ли Торндайка и Джеймса Маккина Кеттела. Это, казалось бы, заурядное событие стало начальной вехой целого этапа в развитии психологии, точнее – ее поведенческого направления. В то утро Торндайк постучался в дверь дома Кеттела в Нью-Йорке. Там его уже ждали. Кеттел, профессор психологии Колумбийского университета, предложил стипендию молодому, подающему надежды ученому, который к тому времени столкнулся со множеством профессиональных и личных проблем.

Торндайк был одним из первых американских психологов, который получил полное образование в Соединенных Штатах. Интерес к психологии у него, как и у многих других, пробудился после прочтения книги У.Джемса “Принципы психологии”, когда он был еще студентом университета Уэсли в Миддлтауне, штат Коннектикут. Позднее он учился у Джемса в Гарварде, где и начал исследовать процессы научения.

Торндайк планировал проведение исследований с привлечением детей в качестве испытуемых, но встретил запрет университетской администрации, которая была крайне озабочена недавним скандалом, разразившимся после того, как ученые-антропологи раздевали детей, чтобы провести антропометрические измерения. Узнав, что экспериментировать с детьми запрещено, Торндайк выбрал цыплят. Он обучал цыплят бегать по лабиринтам, которые импровизированно сооружал из книг. Рассказывают, что он испытывал некоторые трудности с поисками помещения для своих питомцев. Домовладелица запретила ему содержать цыплят в спальне, и он обратился за советом к Джемсу. Тот безуспешно пытался найти помещение в лаборатории или в музее университета, и в конце концов пустил Торндайка и его цыплят в подвал собственного дома, к полному восторгу своих детей.

Торндайк не закончил образования в Гарварде. Не найдя взаимности у некой молодой особы, он предпочел уехать подальше от Бостона. Предложение Кеттела оказалось как нельзя кстати. Перед Кеттелом двадцатитрехлетний Торндайк предстал с корзиной в руках. В корзине копошились его дрессированные цыплята. В Колумбийском университете им место нашлось. Так началась полувековая эпопея работы Торндайка в Колумбийском университете. Здесь им были открыты основополагающие принципы научения, на которых впоследствии выстроилось внушительное здание бихевиоризма.


Мера ума

Столетие назад, в начале июня 1907 г., произошло событие, знаменовавшее собою, без преувеличения, наступление новой эры в практической психологии, прежде всего – в сфере образования. 5 июня в Париже вышла из печати книга Альфреда Бине и Теодора Симона “Ненормальные дети” (Les Enfantes Anormaux), на несколько десятилетий определившая основные тенденции оценки умственных способностей в психолого-педагогической практике.

Очень скоро появились переводы книги на иностранные языки. Спустя всего 4 года (по нынешним временам – завидная оперативность), в 1911 г. в издательстве Сабашниковых книга вышла на русском языке. Этот случай не был исключением – авторитет Бине в России был высок, его работы с конца 19 в. у нас незамедлительно переводились и имели серьезный резонанс. Это потом наступило настороженное затишье. Новое издание, и то – фрагментарное, увидело свет лишь 3 года назад. Три главы из “Ненормальных детей” были упрятаны под обложку сборника “Измерение умственных способностей” (у Бине работы с таким названием нет, но наш нынешний книжный рынок требует доходчивости) наряду с не менее известной его работой “Современные идеи о детях”. Издателей можно понять. Легко представить, какую истерику у политкорректных демагогов вызвал бы сегодня выход книги под названием “Ненормальные дети”. В начале прошлого века ученые не стеснялись называть вещи своими именами. Не ради того, чтоб кого-то обидеть, а чтобы разобраться и помочь. Это сегодня наш гуманизм выливается в то, чтобы ненормального ребенка называть своеобразным, интегрировать его в массовую школу, а потом причитать в недоумении, почему на каждом шагу встречаются ни на что не пригодные полуграмотные недоучки с преступными наклонностями… Мотивируется эта недальновидная политика безупречными лозунгами безусловной любви к детям, необходимости предоставить всем равные возможности саморазвития.

Альфреда Бине нельзя упрекнуть в нелюбви к детям. И относительно возможностей развития он придерживался взглядов, пожалуй, даже более оптимистичных, чем у нынешних записных гуманистов. Он писал:

Некоторые современные философы находят моральное утешение в прискорбном факте, что интеллект индивида не может быть увеличен. Мы обязаны всячески противодействовать подобной пессимистической точке зрения… Мозг ребенка подобен полю, на котором опытный фермер посредством культивации может осуществить задуманные им изменения и в результате вместо бесплодной получить плодородную землю.

Вот только опытный французский психолог отдавал себе отчет и других призывал осознать, что для реализации этих возможностей необходимо еще учитывать способности ребенка. В определении способностей он исходил из вышедшего ныне из моды понятия возрастной нормы и соответственно – отклонения от нее, то есть ненормальности. Тех, кому, называя вещи своими именами, недостает ума по сравнению с нормой, он призывал обучать в соответствии с этим печальным фактом, а не именовать недостаток своеобразием и тем самым его игнорировать. Так им была недвусмысленно обозначена проблема, которая всегда существовала и будет существовать, более того – предложено ее решение, которое, возможно, не безупречно, однако все равно лучше, чем камуфляж проблемы сахарной пудрой.

С позиций сегодняшнего дня взгляды Бине и Симона кажутся во многом уязвимыми для критики. Исповедуя самые благородные идеи, французские исследователи по сути дела внедрили в психолого-педагогическую практику деструктивный подход к дифференциации детей. Хотя авторы предостерегали от навешивания на ребенка уничижительных ярлыков, предложенный ими метод селекции оказался самым удобным инструментом именно для осуществления такой порочной практики. Подобно тому, как открытие способа расщепления атомного ядра предоставило человечеству исключительно эффективный источник энергии, но использовано было в первую очередь для создания чудовищного оружия, так и методы диагностики способностей, предложенные в начале века, стали использоваться как инструмент дискриминации. Отчасти это было обусловлено очевидной ограниченностью и несовершенством предлагавшихся приемов.

Важно отметить, что Бине, прославившийся своими исследованиями мыслительных процессов, не имел стройной теории интеллекта и в своих оценках умах исходил скорее из житейского здравого смысла (правда, и более поздние теории превзошли такой подход ненамного). По его мнению, ум проявляется в решении задач, надо только сформулировать наиболее показательные, диагностически значимые задачи, и тогда оценивать ум можно будет по результатам их решения. Им совместно с Симоном из великого множества задач были эмпирически отобраны те, которые, согласно их представлениям, соответствуют умственным способностям детей определенного возраста (то есть их способны решить три четверти детей из достаточно большой выборки). В качестве таких способностей реально выступили способности к пониманию, суждению, принятию решений на основе здравого смысла, в некоторой степени – память. Проявляются эти способности в словесной форме, соответственно при оценке ума устанавливался важный, но вряд ли исчерпывающий критерий – способность пользоваться речью. По этому критерию выделись и категории ненормальных.

Идиотом называется всякий ребенок, который неспособен посредством речи сообщаться с себе подобными, т. е. который не может словесно выразить свою мысль и понять мысль другого, выраженную словесно, если эта псевдоафазия не объясняется ни расстройством слуха, ни расстройством органов речи, а должна быть всецело приписана недостаточности умственных способностей.

Слабоумным (имбециликом) называется всякий ребенок, который неспособен письменно сообщаться с себе подобными, т. е. который не может выражать свою мысль письменно и читать написанное или напечатанное, или, точнее, понять то, что читает, если отсутствие или недостаточное приобретение этой формы языка не объясняется никаким расстройством зрения, никаким двигательным параличом руки, а должно быть всецело приписано недостаточности умственных способностей.

Дебильным называется всякий ребенок, который может при помощи письма и речи сообщаться с себе подобными, но который запаздывает на 2 или 3 года в ходе своих занятий, если это запоздание не должно быть приписано неправильному посещению школы.

В дальнейшем Бине и Симон эту же классификацию выражают через уровни умственного развития, соответствующего развитию нормального ребенка определенного возраста. С их точки зрения, умственное состояние идиота соответствует уровню развития ребенка 2 лет и младше, а умственное состояние имбецилика соответствует уровню развития ребенка 2–3 лет. Для дебилика они не устанавливают определенного уровня развития, но лишь констатируют его отставание от своих сверстников и особенно затруднения в абстрагировании.

В тексте Бине Симона можно обнаружить довольно явное противоречие. С одной стороны, они во всех случаях характеризуют умственное развитие аномального ребенка через его соотнесение с уровнем развития нормального ребенка более младшего возраста. С другой стороны, они же подвергают критике подобные взгляды. Авторы, похоже, сами отмечают противоречивость своих деклараций и методов. В связи с этим они пишут: “При беглом чтении может даже показаться, что мы и сами принимаем эту теорию, потому что мы часто будем употреблять выражения вроде следующих: “Одиннадцатилетний ненормальный, который находится на одинаковом уровне с девятилетними детьми”. Не не должно заблуждаться относительно того смысла, который мы придаем этим выражениям. Это только удобная форма для определения известной степени школьных познаний ученика”.

Бине и Симон уверяют, что являются сторонниками другой теории, которая признает, что ненормальный ребенок совершенно не похож на нормального с замедленным или остановившимся на определенном уровне развитием. Ненормальный не ниже нормального, но совершенно другой, его развитие идет в ином направлении.

Бине и Симон действительно придерживались этой, более динамичной точки зрения на сущность умственной ненормальности и, пропагандируя эту точку зрения, между тем предлагали такие методы диагностирования умственной недостаточности, пользовались такими выражениями при описании различных ее форм, которые дали повод причислить их к сторонникам той теории, от которой они отрекались.

Субъективно они стремились отграничить понятие “умственный возраст” от таких понятий, как “уровень знаний”, “способности”. Однако объективно вся из система измерения интеллекта привела к тому, что понятие “умственная отсталость” утратило свое истинное значение, смешалось с понятием “отставание в умственном развитии” и не рассматривалось как стойкое нарушение познавательной деятельности вследствие органических поражений центральной нервной системы. В результате (к которому Бине и Симон отнюдь не стремились) их метод диагностики и превратился в способ навешивания ярлыков. По результатам предложенного ими тестирования во вспомогательные школы направлялось множество детей, которые вовсе не являлись умственно отсталыми, хотя и отставали от нормы, то есть на определенном этапе своего развития объективно могли быть отнесены к ненормальным.

В последующие десятилетия эти недоработки Бине и Симона вылились в серьезные злоупотребления, что дало повод для праведного негодования в адрес какой бы то ни было диагностики и селекции. Однако, подобно тому как весь научной атеизм бессилен дискредитировать религиозную веру и вынужден сосредоточиться на издержках культа, так и критика тестового отбора оперирует фактами злоупотреблений и издержек, затмевающих изначальную здравую идею. А для того, чтобы очистить конструктивный в принципе подход от образовавшихся на нем деструктивных наслоений, нелишне и сегодня внимательно перечитать книгу почти столетней давности. Надо же в конце концов разобраться, какими средствами культивировать бесплодную почву. В этом, наверное, и состоит одна из важнейших задач психолога в образовании. Разумеется, на подмосковном суглинке никогда не вырастить ананасов. Но это еще не повод ни забросить его под пустошь, ни умиляться растущим на нем лопухам…


Самые известные кляксы

6 июня 1921 года – “день рождения” понятия “психодиагностика”. В этот день в швейцарском издательстве “Биршер” увидела свет книга Германа Роршаха под таким названием. Это была единственная монография, которую Роршах успел написать за свою недолгую жизнь, но которой было суждено стать одной из самых известных книг в истории современной психологии. В своей “Психодиагностике” Роршах описал созданный им метод исследования личности с помощью чернильных пятен, который в практически неизменном виде (в отличие от большинства иных личностных тестов, многократно подвергавшихся модификациям и уточнениям) дошел до наших дней и является самым распространенным и широко используемым в мире методом психодиагностики. Библиография научных трудов, посвященных тесту Роршаха, ныне превышает 11 тысяч источников, не считая сотен тысяч упоминаний и цитат в работах разного профиля.

Не будет преувеличением сказать, что к созданию своего метода Роршах шел всю жизнь. Сын профессионального художника, он еще в детстве проявил незаурядные художественные способности, в частности живейший интерес к формам причудливой конфигурации (вдохновлявшим когда-то самого Леонардо да Винчи). Характерно, что за это увлечение он получил от своих одноклассников прозвище Клякса. Исследование закономерностей восприятия слабоструктурированных объектов Роршах начал еще в 1911 году и провел тысячи опытов по отбору наиболее показательных “пятен”. К 1920 г. результаты его исследований были обобщены в объемной рукописи, содержавшей подробное описание нового метода, параметры интерпретации результатов. Опубликовать рукопись оказалось непростым делом. Роршах безуспешно обил пороги семи издательств, прежде чем рукопись была принята “Биршером”. Книга была опубликована тиражом 1200 экземпляров и первоначально не встретила никакого интереса у читателей: при жизни автора было продано всего несколько экземпляров. Роршах не дожил до предначертанной ему всемирной славы. Через десять месяцев после выхода книги он в возрасте 37 лет скоропостижно скончался от перитонита. Впрочем, в психологию он успел внести больший вклад, чем иная Академия в полном составе.


Вечный вопрос

11 июня 1962 года – еще один памятный день, связанный с именем Б.Ф.Скиннера. В этот день в Университете штата Миннесота в публичной полемике сошлись Скиннер и Карл Роджерс. Заявленная тема дебатов звучала так: “Образование и контроль над человеческим поведением”. Полемика двух корифеев американской психологии продолжилась и на следующий день и вызвала глубокий общественный резонанс. Ведь в этом “поединке” сошлись два непримиримых подхода к человеческой природе.

Идеи Роджерса, позднее сформулированные им в книге “Свобода учиться” (1969; в переводе на русский язык недавно вышло второе, дополненное издание) можно назвать манифестом свободы и достоинства. По мнению Роджерса, в любом человеке заложено исконное стремление к благу. И если не ставить на пути его саморазвития искусственных препон, он способен самостоятельно достичь немалых интеллектуальных и нравственных высот. Легко понять, почему идеи Роджерса были с энтузиазмом восприняты свободолюбивыми американскими студентами-шестидесятниками.

Скиннер придерживался диаметрально противоположной точки зрения. Достаточно сказать, что его взгляды впоследствии нашли отражение в книге с красноречивым названием “По ту сторону свободы и достоинства” (1971). По мнению Скиннера, понятия свободы и достоинства человека являются продуктами донаучной стадии развития психологии, верившей в “автономного человека”, который якобы способен мыслить, выносить суждения, ответствен за свое поведение, свободен выбирать и сохраняет достоинство благодаря своему выбору.

Скиннер утверждал, что с его открытием “Технологии поведения” возникла подлинно научная психология. Отвергая идею “автономного человека”, Скиннер также отказывается от идеи свободы. Все поведение целиком и автоматически определяется внешними обстоятельствами – ни суждение, ни выбор не участвуют в этом, считает Скиннер. “Свобода – это вопрос факторов подкрепления…” – пишет он.

Скиннер отрицает достоинство личности, считая его ненужным старомодным понятием, так как мы не можем возлагать ответственность на индивида за поведение, которое вызывается только внешними силами. “Ошибочно полагать, – пишет Скиннер, – что проблема заключается в том, как освободить людей. Она состоит в том, как улучшить контроль над ними”.

Легко представить, какой эмоциональный накал царил в аудитории во время столкновения этих полярно заряженных “электродов”. Примирения, разумеется, не наступило, и в той или иной форме отголоски этой полемики вспыхивают по сей день. Впрочем, иного и не приходится ожидать при столкновении крайностей. По сути дела, полемика высветила ограниченность и уязвимость обоих подходов и заставила здравомыслящих людей обратиться к поискам золотой середины. Хочется верить, что Роджерс прав в своем убеждении: ростки добра скрыты в каждом человеке. Но они, однако, порою настолько слабы и скрыты так глубоко, что требуется немалое педагогическое усилие, чтобы дать им проявиться. Уповать лишь на возможности саморазвития было бы непозволительным благодушием. Но и одним подкреплением невозможно воспитать полноценного человека. Иначе необходимо поверить, что любой из нас – не более чем совокупность поведенческих реакций, которые отличаются от крысиных лишь степенью сложности. Такой подход в чем-то весьма практичен, но мало у кого лежит к нему душа. Может быть, потому, что она все-таки есть.


К кому приходит пророк Илия

20 июня 1955 года настал звездный час для Соломона Аша. (Его фамилия – Asch – по-русски произносится по-разному. Например, переводчики известных книг Э.Аронсона и Ж.Годфруа предпочли более точную транскрипцию – Эш. Хотя психологи более старшего поколения предпочитают ранее утвердившееся произношение – Аш.) Из рядового психолога-экспериментатора он превратился в звезду общественного масштаба. Этому способствовала публикация в научно-популярном журнале Scientific American его статьи “Мнение и социальное давление”, в которой описывались его эксперименты по изучению конформности. Эти эксперименты проводились пятью годами ранее, и их результаты впервые были опубликованы в научной периодике еще в 1951 г. Однако именно публикация в национальном научно-популярном журнале вызвала широкий общественный резонанс и повышенный интерес к фигуре Аша и его исследованиям. Это даже побудило Аша к лирическим автобиографическим воспоминаниям, в которых он отыскивал корни своих научных интересов. “Во время традиционной иудейской церемонии, сопровождающей праздник Пасхи, – вспоминает Аш, – я спросил своего дядю, сидевшего рядом со мной, почему нужно открывать дверь. Он ответил: “В этот вечер пророк Илия заходит в каждый еврейский дом и отпивает глоток вина из поставленной ему чаши”.

Я был удивлен этим и переспросил: “Он действительно приходит? Он действительно пьет?”

Мой дядя сказал: “Если будешь смотреть очень внимательно, то, когда дверь откроют, ты увидишь – смотри на чашу, – ты увидишь, что вина станет немножко меньше”.

Так и вышло. Я прилип взглядом к чаше. Очень хотелось увидеть, произойдет что-нибудь или нет. И мне показалось – было бы слишком соблазнительно судить наверняка и, конечно же, вряд ли можно говорить об этом с уверенностью, – что действительно что-то случилось у ободка рюмки и уровень вина понизился.”

Спустя годы социальный психолог Аш пытался смоделировать лабораторный эксперимент по мотивам своих детских воспоминаний. Он поместил в одну комнату восемь испытуемых, которым предлагалось участвовать в опыте по зрительному восприятию. Испытуемые должны были сравнить отрезок, изображенный на одном куске картона, с тремя отрезками, изображенными на другом листе, и определить, какой из них равен первому по длине. Испытуемые по очереди сообщали номер отрезка, который, по их мнению, имеет ту же длину, что и одиночный отрезок.

“Неосведомленным” был лишь один, седьмой по очереди, испытуемый; семь остальных членов группы находились в сговоре с экспериментатором и давали то правильные, то неправильные ответы. Конечной целью эксперимента, таким образом, было выяснить, как будет вести себя испытуемый, не осведомленный о сути эксперимента, когда шесть человек до него и один после него единодушно удостоверят факт, противоречащий его собственному восприятию действительности.

Аш установил, что в описанных условиях 77 % испытуемых по меньшей мере однажды соглашались с утверждениями других, и что из каждых трех испытуемых один систематически давал ответ, совпадающий с ответами остальных членов группы, даже если ответ этот шел вразрез с его собственным восприятием.

Так или иначе, подтвердилось мнение, высказанное задолго до этого американским философом Эриком Хоффером: “Будучи предоставлен сам себе, человек чаще всего предпочитает следовать чужому примеру”.

Эксперимент Аша послужил образцом для сотен последующих опытов, результаты которых несколько скорректировали и уточнили выявленную им закономерность, однако в целом ее не опровергли. И выводы сделанные Ашем, по сей день заставляют о многом задуматься психологов, педагогов, да и вообще всех здравомыслящих людей. А главный из этих выводов был недвусмысленно сформулирован им в июне 1955 года в памятной статье в Scientific American: “То, что довольно интеллигентные и добросовестные молодые люди были готовы назвать белое черным, является тревожным обстоятельством. Это поднимает ряд вопросов о наших методах образования и о ценностях, определяющих наше поведение”. Остается только добавить, что эти вопросы актуальны по сей день.


Женское лицо психологии

22 июня 1920 г. увидела свет книга американского психолога Летты Холингворт Psychology of Subnormal Children. Название книги нелегко перевести на русский, так как слово “субнормальный” в нашем языке не прижилось. Дети, о которых пишет Холингворт, не являются ненормальными в привычном смысле этого слова. Речь в книге идет о детях, которые несколько “не дотягивают” до среднестатистической нормы интеллектуального и эмоционального развития. Идеи, высказанные в книге, сегодня считаются настолько общепризнанными и даже тривиальными, что в современных работах они упоминаются как аксиомы, без ссылок на Летту Холингворт, хотя именно ей принадлежит приоритет в их утверждении. Про книгу и ее автора сегодня вспоминают нечасто. Вероятно, потому, что тут отсутствует предмет для полемики (тогда когда иные более чем спорные работы некоторых психологов активно дискутируются десятилетиями). Может быть, именно такой вклад в психологию и следовало бы признать по-настоящему ценным, по сравнению с волюнтаристскими гипотезами и голословными декларациями, которыми, увы, изобилует наша наука.

В наши дни имя Холингворт все чаще вспоминают в связи с развернувшейся в последние годы на Западе феминистской истерией. Судя по всему, наши женщины, по сравнению со своими западными подругами, отличаются большей житейской мудростью и здравомыслием, и несмотря на потуги отдельных экстремисток, эта вздорная кампания никогда не примет у нас масштаба национального бедствия. Да и сами доморощенные эмансипе имя Холингворт предпочитают не вспоминать, хотя в эрудиции иным из них не откажешь. А все дело в том, что эта замечательная женщина, действительно немало сделавшая для достижения равноправия полов, утверждала свои принципы не столько манифестами, сколько реальными делами, наглядно демонстрировавшими не просто право, но и способность женщины-ученого встать вровень с коллегами-мужчинами.

Летта Стеттер Холингворт родилась в 1886 г. в американской глубинке, на Среднем Западе. В возрасте 16 лет она поступила в Университет штата Небраска. В ту пору перспективы карьеры для молодых женщин ограничивались педагогической сферой. На этом поприще она и начала свою профессиональную деятельность – преподавала сначала в средней школе в Небраске, а затем в колледже Барнарда в Нью-Йорке, куда она переехала вслед за своим женихом, Гарри Холингвортом, который писал докторскую диссертацию по психологии при Колумбийском университете под руководством Джеймса Кеттела. Молодые люди поженились в 1908 г. Летта намеревалась продолжить преподавание, однако, к ее большому огорчению, ей это не было позволено. По бытовавшему в то время убеждению, если замужняя женщина будет заниматься чем-либо вне дома, муж и дети неизбежно от этого пострадают.

Летта Холингворт решила попробовать свои силы в литературе. Обладала ли она литературным даром, сегодня судить невозможно, так как свои рассказы ей опубликовать не удалось. Молодая семья жила в весьма стесненных материальных условиях, и Гарри был вынужден взяться за дополнительную консультационную работу, чтобы дать жене возможность пройти курс последипломной подготовки. В 1916 г. Летта под руководством Э.Торндайка защитила в Колумбийском университете докторскую диссертацию по психологии. А уже пять лет спустя ее имя появилось в справочнике “Ученые Америки”. Так был отмечен ее вклад в исследование женской психологии. Немаловажно заметить, что ни одна из ее работ никогда не была подкреплена материальными субсидиями: саму идею спонсировать “женское баловство” любой попечительский совет отвергал без обсуждений.

Летта Холингворт проводила широкомасштабные эмпирические исследования по проверке гипотезы большей вариабельности мужчин. Именно на этой гипотезе Ч.Дарвина основывались все утверждения о неспособности женщин к образованию и профессиональной карьере. Раз женщины по своим психологическим характеристикам более тяготеют к некоторому среднему уровню, то, следовательно, они менее способны к творческой интеллектуальной деятельности. А потому и нет необходимости готовить их к какой-либо иной деятельности, нежели ведение домашнего хозяйства.

В период с 1913 по 1916 г. Холингворт провела серию исследований, направленных на выяснение уровня физических, сенсомоторных и интеллектуальных способностей у различных групп испытуемых, среди которых были младенцы и подростки обоего пола, студенты и студентки колледжей, женщины во время менструального периода (в ту пору считалось, что в ходе этих естественных процессов женщина неизбежно деградирует умственно и эмоционально). Полученные ею результаты поставили под сомнение гипотезу вариабельности и прочие представления о женской неполноценности. Так, согласно ее данным, психологические изменения в ходе менструального цикла никак не связаны с уровнем когнитивных способностей. В дальнейшем она подвергла исследованию понятие врожденного материнского инстинкта, поставив задачу выяснить, действительно ли деторождение является основным способом самореализации женщины. По ее мнению, такое представление сформировано комплексом социальных и культурных условий, а вовсе не соответствует женской природе. Холингворт предостерегала специалистов по профориентации против того, чтобы они рекомендовали женщинам умерять свои профессиональные притязания и готовиться преимущественно к роли домохозяйки, в которой в принципе невозможно совершить что-то выдающееся. “Кто знает, кто в Америке лучшая домохозяйка, – писала Холингворт. – Выдающихся домохозяек вообще не бывает”. Впрочем, и публичному аспекту этой проблемы она отдала дань: участвовала в митингах и парадах суфражисток, требовавших равных избирательных прав (в полном объеме уравнение демократических прав полов произошло в США лишь в 1920 г.).

Однако наиболее значительный вклад Холингворт внесла в разработку проблем детской психологии, в частности – 45 из 75 ее работ посвящены одаренным детям. Результаты ее исследований, проводившихся в 1914–1920 гг., представлены в уже упомянутой книге о “субнормальных” детях, а также в не менее известной ее работе “Особые таланты и дефекты” (1926). В ходе своих исследований она обнаружила, что низкая социальная адаптация проистекает не только из недостатков интеллекта – решающими, по ее мнению, оказываются факторы эмоционального отношения к реальности. Ею был отмечен факт, ранее упускавшийся исследователями из вида: дети с высоким уровнем интеллектуального развития могут страдать серьезными эмоциональными расстройствами, причем эти факторы могут быть взаимосвязаны, поскольку исключительное положение одаренных детей в среде сверстников провоцирует эмоциональные нарушения. Эти исследования способствовали повышению интереса к проблеме детской одаренности, преодолению одностороннего подхода к одаренным детям.

В 1917 г. Летта Холингворт, участвовавшая в ежегодной конференции Американской психологической ассоциации, выступила с предложением создать новую независимую профессиональную организацию – Американскую ассоциацию детской психологии. Претворение в жизнь этой идеи затрагивало интересы многих функционеров АПА. Поэтому предложение вызвало серьезные споры, и решение было отложено на год. Организационное оформление этого предложения произошло значительно позже и совершенно иначе, нежели это виделось Летте Холингворт.

К началу двадцатых она уже имела определенное влияние в официальных кругах Нью-Йорка, которое сумела использовать для создания экспериментальной школы. Эта школа стала полигоном для разработки ее концепции детской одаренности. Специально отобранных одаренных детей обучали и исследовали на протяжении их развития до двадцатилетнего возраста. Это было одним из первых лонгитюдных исследований в данной области, которое в частности продемонстрировало: интеллектуальное превосходство еще не является гарантией высоких социальных достижений на протяжении жизни. К сожалению, Летта Холингворт не дожила до завершения этого научного проекта. В 1939 г. она скончалась в возрасте 53 лет.


Младшие братья по разуму

Не так давно несколько центральных газет, словно соревнуясь друг с другом, опубликовали сенсационное сообщение об открытии американских ученых. “Обезьяна заговорила” – кричали газетные заголовки. Журналистам, стремящимся побаловать обывателя горячими новостями, было невдомек, что этой “сенсации” уже не один десяток лет. Просто в заокеанской прессе появилось очередное сообщение об экспериментах, которые проводятся в рамках научного проекта, начатого в середине шестидесятых. Эти работы с переменным успехом ведутся по сей день, иногда поражая мир невероятными открытиями, которые при внимательном рассмотрении оказываются иллюзиями, и порождая больше вопросов, чем ответов.

21 июня 1966 г. супруги Роберт и Беатрис Гарднер начали в Университете штата Невада замечательный эксперимент. Они поставили перед собой задачу научить обезьяну человеческим формам общения. Объектом приложения их “педагогических” усилий стала шимпанзе Уошо, чье имя с тех давних пор то и дело появляется то в серьезных научных публикациях, то в падкой на сенсации желтой прессе.

Попытки такого рода предпринимались задолго до супругов Гарднер, однако именно этим американским психологам удалось за счет принципиально нового подхода впервые добиться в этом начинании определенных успехов.

Еще в 1916 г. В.Фернесс, пытавшийся обучить орангутана английскому языку, писал: “Кажется почти невероятным, что в мозге животных, столь похожих на нас физически, отсутствует элементарный речевой центр, который нуждался бы только в развитии. Я предпринял серьезные попытки в этом направлении и все еще не прекращаю их, но не могу сказать, что результаты обнадеживают”.

В 30-е годы психологи, супруги Кэллог, воспитывали в домашних условиях шимпанзе по кличке Гуа, который рос вместе с их маленьким сыном Дональдом. (Подобную попытку, хотя и не столь впечатляющую, поскольку обезьяна и дитя воспитывались не совместно, предприняла в нашей стране Н.Н. Ладыгина-Котс.) Они обнаружили, что в отличие от человеческого ребенка у шимпанзе отсутствовали разнообразные “гуления” и лепет. Уинтроп Кэллог считал, что раз большое влияние на формирование общения оказывают начальные стадии развития, то в этот период, вероятно, психику и коммуникацию шимпанзе можно модифицировать в нужном направлении, “очеловечивая” животное. Увы, на практике медаль опыта повернулась к Кэллогам обратной стороной – шимпанзе Гуа начал влиять на поведение Дональда. У мальчика, который дни напролет играл с Гуа, задержалось развитие речи – усевшись за обеденный стол, он кричал, как шимпанзе, при виде пищи и даже обгрызал кору с деревьев… Опыт пришлось прекратить, Гуа отправили в зоопарк. Казалось, последнюю точку поставили опыты Кейта и Кэтрин Хейес. Воспитывая в семье самочку-шимпанзе Вики, все, чего они смогли добиться, это научить Вики “произносить” несколько простых слов: “мама”, “папа”, “чашка”, “вверх” (по-английски едва различимых на слух: “mom”, “pap”, “cup”, “up”).

Но та же Вики сама изобрела незвуковые способы доводить до приемных родителей свои желания. Чтобы покататься на автомобиле, она приносила карточку с изображением машины. Когда люди устали от слишком частых поездок и спрятали карточки с автомашинами, Вики принялась вырывать рисунки автомобилей из журналов и книг и предъявляла их в качестве “билетов на проезд”.

Просматривая фильмы о Вики, Роберт и Беатрис Гарднер пришли к мысли: а что если шимпанзе обучить языку жестов, которым пользуются глухонемые? Так и возник “проект Уошо”. Как бывает почти со всякой интересной идеей, она приходила в головы исследователей и раньше: в Советском Союзе, в Харьковском зоопарке, еще на рубеже 30-40-х годов Л.И. Уланова пыталась обучать макака-резуса жестам, обозначающим различные виды пищи. Война оборвала этот опыт.

А вот Уошо вскоре, и правда, “заговорила”. Сперва это были отдельные знаки, а потом и сочетания. Она выучилась строить, например, такие высказывания: “достать одеяло”, “еще фрукт”. Затем подоспели результаты опытов, которые проводил психолог Дэвид Примак. Он взял за основу языка не жесты, а систему фишек, размещенных на магнитной доске. Тренировка начиналась с того, что обезьяну обучали прикреплять на доску символ, за что она получала обозначенное символом лакомство. Постепенно шимпанзе Сара научилась составлять фразы типа: “Если Сара взять яблоко, то Мэри дать Сара банан”. Похоже было, что она понимала замещающую природу символа, когда описывала жетон “яблоко”, отличавшийся от реального яблока цветом и формой, знаками-прилагательными “красный” и “круглый”. Выбрав момент, Сара похищала фишки и в одиночестве проигрывала варианты предложений. Было над чем задуматься.

Под впечатлением этих работ Дуэйн Румбо и его сотрудники начали диалог с шимпанзе через посредство компьютера (Кстати, последняя газетная сенсация на эту тему месячной давности инициирована его супругой – Сью Сэвидж-Румбо). В комнате обезьяны помещалась панель ЭВМ, на клавишах которой были нарисованы лексиграммы (значки-обозначения действий и разных видов пищи или других поощрений, от щекотки до кинофильма – обезьяны, совсем как люди, приходят от того и другого в одинаковый восторг). Компьютер запоминал каждое предложение шимпанзе (например, последовательное нажатие клавиш: “пожалуйста”, “машина”, “показать”, “кино”) и “выполнял” просьбу, лишь когда она соответствовала “грамматике” – узаконенному порядку нажатий. Результаты оказались поразительными. Молодым шимпанзе Шерману и Остину удалось даже провести диалог через компьютер. Шерман, в комнате которого лежали инструменты, получал сигнал от Остина, находившегося в соседней комнате (у него не было инструментов, зато был закрытый ящик с пищей), передать определенный инструмент. Остин открывал с помощью этого инструмента ящик и делился добычей со своим собеседником. Румбо считал, что компьютер, который позволяет точно вычислить долю “речи” в хаосе случайных нажатий, объективнее, чем киносъемка жестового разговора обезьяны с человеком.

Надо сказать, что волна “языковых” проектов вызвала скептическую реакцию со стороны многих лингвистов и психологов. Объяснить это можно тем, что большинство из них в ту пору под влиянием теории Ноэма Хомского считали, что языковая способность человека задана в его генах и, подобно физиологическому органу, вырастает постепенно, по записанной в генах программе.

Некоторые критики обрушили на зоопсихологов убийственные аргументы: сравнивали обезьяний язык с человеческим, литературным – результатом тысячелетий исторического развития. Другие подошли к этому вопросу осторожнее. Например, Эрик Леннеберг предложил доказать на примере, что шимпанзе могут разговаривать. То, что обезьяны “называют” отдельные предметы, еще не о чем не говорит, полагал Леннеберг. Обычный условный рефлекс, на который способны и собаки, и голуби. Вот если скажем, обезьяна правильно расшифрует команду “Положить сумку и тарелку в ведро” (то есть поймет, что союз “и” относится к сумке и тарелке, а предлог “в” – к ведру), то можно говорить о каких-то зачатках языковых способностей.

Это, однако была единственная практическая рекомендация со стороны критиков. Неконструктивный скептицизм лингвистов породил ответную реакцию зоопсихологов. Так, профессор Колумбийского университета Герберт Террейс бросил вызов теории “врожденной языковой компетенции” Ноэма Хомского. В 1973 г. Террейс начал проект, героем которого стал шимпанзе с ироническим именем Ним Шимпский. “Я выбрал это имя, – писал Террейс, – в честь известного лингвиста, отстаивающего тезис о врожденности человеческого языка. Конечно, в глубине души я осознавал эффект, который мог возникнуть, случись Ниму в действительности создавать предложения”. Полный оптимистических надежд, Террейс поместил обезьяну в лабораторию и начал интенсивные занятия с помощью глухонемых тренеров.

1979 год стал для участников языковых проектов с антропоидами годом идейного раскола. Его началом послужило “отступничество” Террейса.

Разбираясь в видеозаписях жестикулирующего шимпанзе, Террейс обратил внимание на жестовую речь обучающего человека. И тут открылось, что Ним в своих ответах повторяет большинство знаков, которые перед этим встречались во “фразе” тренера. Это прозвучало как гром среди ясного неба. Обезьяны не общаются с человеком, а просто “обезьянничают”! Обнаружив, что чем больше она подражает человеку, тем скорее получает лакомство, и вставляя подходящие для всех случаев жесты “Ним” и “мне”, обезьяна фактически говорит по подсказке и создает впечатление диалога.

Предчувствуя, что ответственность за столь прозаичное объяснение может быть возложена на несовершенство его методики, Террейс проанализировал фильмы Гарднеров об Уошо и пришел к выводу, что Уошо тоже получал подсказку от своих учителей. Возмущенные Гарднеры не дали Террейсу разрешения использовать в своих докладах их материалы.

В мае 1980 г. в нью-йркском отеле “Рузвельт” состоялась конференция, проходившая под эгидой Академии наук. Приглашенные на нее иллюзионисты и дрессировщики поставили зоопсихологов в довольно неловкое положение. Из всех придирчиво рассмотренных фактов вытекал неутешительный вывод: лингвистические эксперименты с антропоидами можно разделить на две категории – прямая подделка фактов и неумышленный самообман. Гарднеры предусмотрительно отказались от участия в конференции.

Тем не менее впечатляющие эксперименты продолжаются по сей день, будоража умы обывателей, не знакомых с историей вопроса. Спятившие на политкорректности американцы даже развернули кампанию за придание антропоидам гражданских прав…

В рассказе Франца Каффки “Доклад академии” обезьяна, которая освоила человеческий язык, делает сообщение перед научным сообществом о своем чудесном превращении. В ХХ веке кое-где в известном смысле удалось “Каффку сделать былью”. Но говорящая обезьяна пока так и остается плодом художественного вымысла.


Энтомология и половое поведение американцев

23 июня 1894 года родился Альфред Кинси. По образованию энтомолог, он был удостоен членства в Национальной Академии Наук США за свои работы, никоим образом не связанные с психологией. Однако с конца 40-х годов его имя стало одним из наиболее часто упоминаемых в психологической литературе. Основанием для этого послужили его широкомасштабные исследования полового поведения американцев.

До начала ХХ века обсуждение вопросов пола даже на научной основе признавалось неприличным, и добропорядочные граждане гнали прочь все мысли по этому поводу, полагаясь на “мудрость природы”. Работы З.Фрейда вызвали всплеск интереса к этой поистине жизненно важной проблеме. Многие стали задумываться над своим половым поведением, спрашивая себя, что “нормально”, а что нет. Психологи принялись выдвигать разнообразные теории – по большей части умозрительные, ибо никто в сущности не представлял, что же происходит в спальнях большинства людей.

В начале 40-х годов Кинси выдвинул предположение, что для глубокого изучения этой проблемы достаточно попросить возможно большее число людей подробно описать свою половую жизнь. Члены его исследовательской группы опросили свыше 11 тысяч американцев обоего пола, разного возраста, происхождения, семейного положения и религиозной принадлежности. Правда, эту выборку нельзя считать репрезентативной для населения США в целом, так как в ней практически не были представлены сельские жители, а также представители национальных меньшинств и социальных низов.

Сотрудники Кинси были поражены, с какой готовностью и откровенностью люди принимались делиться самыми деликатными подробностями своей интимной жизни (разумеется, при условии гарантированной анонимности).

Результаты опросов были обобщены и опубликованы. Уже первая работа Кинси на эту тему, напечатанная в 1948 году, вызвала эффект разорвавшейся бомбы. По сути дела она заставила пересмотреть многие постулаты половой морали, ранее казавшиеся незыблемыми.

Во-первых, выяснилось, что, если считать норму понятием не морально-оценочным, а статистическим, то добрачная половая жизнь и внебрачные связи выступают скорее нормой, нежели отклонением от нее. Ибо, несмотря на всеобщее декларативное осуждение, в таких “отклонениях” призналось большинство опрошенных.

Во-вторых, оказалось, что так называемый “диапазон приемлемости” в интимных отношениях на практике гораздо шире, чем в нравоучительных декларациях. Было установлено, что в большинстве своем люди находят вполне приемлемыми и желательными такие формы удовлетворения, говоря о которых, мамы из поколения в поколение предостерегают дочек, чтобы те не “скатывались до такого разврата”. Обнародование этих данных привело к переоценке многих консервативных норм и избавило многих людей от чувства вины на свои “порочные наклонности”.

Более того, выяснилось, что гомосексуальные отношения распространены гораздо шире, чем принято было считать. Фактически были впервые получены более или менее достоверные статистические данные по этой проблеме. Это заставило иначе взглянуть на проблемы сексуальных меньшинств, что со временем привело к установлению большей терпимости по отношению к ним.

Большая часть выводов, сделанных Кинси, в общем и целом подтверждается результатами более поздних опросов. Фактически им было положено начало широкому кругу исследований по проблемам пола. Сегодня, спустя полвека после публикации первых работ Кинси, американцы уже оправились от шока и перестали нервно вздрагивать при слове “секс”. Да и у нас нервная дрожь по этому поводу потихоньку утихает, уступая место трезвому и спокойному отношению к проблемам пола.


Съезд в эпоху съездов

24 июня 1959 года в Москве открылся первый съезд Общества психологов СССР, основанного двумя годами ранее. Съезд продолжался до 4 июля, председательствовал на нем А.А.Смирнов. Для советской науки съезд явился событием исключительной важности. Еще совсем недавно с трибуны объединенной – “павловской” – сессии АН и АМН СССР звучали громогласные призывы перестроить психологию на основе павловского учения, а фактически – ликвидировать ее как самостоятельную научную отрасль. (Такую возможность никто не мог исключить, памятуя о санкционированном искоренении педологии, психотехники, психоанализа и психодиагностики). По решению сессии в 1952 г. состоялось первое Всесоюзное совещание по психологии, имевшее целью, в частности “вскрыть ошибки отдельных психологов” (что скрывалось за такой формулировкой, в ту пору никому не нужно было объяснять). На том совещании Смирнов выступал с докладом “Состояние психологии и ее перестройка на основе учения И.П.Павлова”, пытаясь отстоять само право психологии на существование, пускай и на фоне павловской терминологии. Погромный душок павловской сессии продолжал витать и на первом съезде 1959 года, однако сам факт созыва съезда психологов свидетельствовал: наука жива. Были даже предприняты шаги, для того времени исключительные по смелости. Так, Смирнов поставил на съезде вопрос о возрождении в нашей стране такой важной отрасли, как социальная психология, и предложил Е.В.Шороховой выступить с докладом на эту тему.

Всесоюзное общество психологов просуществовало до 1988 года, пока последний, седьмой, съезд не констатировал его ликвидацию. Сегодня со слов иных психологов можно составить мнение, будто до конца 80-х психологии у нас не было вовсе и лишь приезд в Москву Карла Роджерса открыл нам глаза. Неправда! Была у нас психология. Да еще какая, раз выживала в таких непростых условиях. Но нет ее больше. Нет и фигур масштаба А.А.Смирнова. Им на смену пришли бесчисленные фасилитаторы и скрипт-аналитики. Видно, волна заокеанских веяний оказалась покруче павловской сессии.


Июль


Психолог в России: казнить нельзя помиловать

Все-таки мы живем в удивительной стране, которую, по меткому замечанию поэта, ни умом не понять, ни аршином общим не измерить (хотя по мнению иного стихотворца, менее деликатного в выражениях, “Давно пора, … …, умом Россию понимать”). Пожалуй нигде в мире, за исключением разве что Германии в самый печальный период ее истории, государство не вмешивалось так безапелляционно и директивно, как у нас, в развитие научной мысли. В жаркие летние дни об этом вспоминается снова в связи с двумя примечательными июльскими датами. 4 июля 1936 г. вышло печально известное Постановление ЦК ВКП(б) “О педологических извращениях в системе Наркомпросов”, которое не только исковеркало судьбу многих советских ученых, но и на долгие годы уложило отечественную психологическую науку в прокрустово ложе официальных дозволений и запретов. А 60 лет спустя, 19 июля 1996 г. первый российский президент подписал не менее примечательный указ № 1044 “О возрождении и развитии психоанализа”, призванный, напротив, всячески стимулировать и поощрять определенную ветвь психологических изысканий. При всей кажущейся противоположности этих вердиктов, суть их аналогична – официальное предначертание, какой должна, а какой не должна быть отечественная психология. Как же объективно повлиял на нашу науку “барский гнев”, сменившийся спустя десятилетия на весьма избирательную милость?

Справедливости ради следует признать, что партийное постановление 1936 г. возникло не на пустом месте и не было продиктовано одним лишь произволом далеких от науки чинуш. На такую реакцию педология долго “напрашивалась”. Реакция вышла запредельная, по принципу “лучшее лекарство от перхоти – гильотина”. Правда, нельзя отрицать, что “перхоти” было предостаточно, и лечения этот недуг объективно требовал – хотя, безусловно, не хирургического.

Основная претензия, высказанная в постановлении (и, кстати, вовсе не безосновательная), сводилась к тому, что педологи в своей практике злоупотребляют тестированием, а это приводит к недопустимым социальным последствиям. Вывод: тестирование – метод никуда не годный, поэтому подлежит запрету. Более того – все рассуждения педологов ненаучны, и сама педология – лженаука. Входившие в моду ярлыки вредителей и врагов народа в постановлении еще не прозвучали, но недвусмысленно подразумевались. В середине тридцатых такое решение партийного руководства даже самых хладнокровных заставило содрогнуться. (По одной из версий, официальный лидер советской педологии А.Б.Залкинд после оглашения на партсобрании данного постановления умер прямо на улице от инфаркта.)

Заслужили ли педология и педологи столь суровый приговор? В отношении педологии как науки большевики явно погорячились. До их постановления педология благополучно существовала не одно десятилетие, ни от кого не заслуживая подозрений во вредительстве. Одним из основоположников этого научного направления считают американца Г.С.Холла, в чьих трудах, в частности в знаменитой “Юности”, были предприняты первые попытки комплексного (междисциплинарного, как сказали бы сегодня) подхода к проблемам возрастного развития. Сам термин “педология” был предложен еще в 1893 г. его учеником О.Хризманом для обозначения науки, призванной объединить разнообразные знания о ребенке. На рубеже веков термин получил популярность, под этим названием создавались научные учреждения и объединения, выходили печатные издания; так, в России в 1907 г. В.М.Бехтеревым был основан Педологический институт в Петербурге, а также основан журнал “Вестник психологии, криминальной антропологии и педологии”. Однако единого содержания в понятие “педология” не вкладывалось и наряду с ним употреблялись как равнозначные термины “психология детства”, “педагогическая психология”, “экспериментальная педагогика”, “гигиена воспитания” и др. Наиболее весомый статус педология приобрела именно в нашей стране, где в 20-х – начале 30-х гг. было открыто несколько педологических вузов и соответствующих факультетов и отделений в педвузах для массовой подготовки педологов и широкомасштабного внедрения педологических процедур в образовательную практику. В других странах, где педологию никто и не думал законодательно отменять, само это понятие постепенно вышло из употребления. Однако педология на Западе, растворившись в других науках, дала мощный толчок развитию детской и педагогической психологии, генетической психологии, педагогической социологии, социальной педагогике, этнографии детства. В этих науках оказались фактически ассимилированы достижения педологии, и сегодня на основе их успехов все более четко вырисовывается возможность новых попыток комплексного подхода к детскому развитию.

В самой идее всестороннего изучения ребенка ни с какой точки зрения невозможно было усмотреть ничего дурного. Однако для Советского Союза 30-х годов объективное изучение ребенка представляло собой реальную социальную угрозу. Разве можно согласовать идею гегемонии пролетариата с установленным педологами фактом, что дети гегемона хуже справляются с интеллектуальными задачами, чем дети непролетарского происхождения? По одной из версий (достоверность которой сегодня уже трудно проверить) особое негодование Отца Народов и Лучшего Друга Всех Советских Детей вызвал крайне низкий тестовый балл, выставленный его сыну Василию.

В результате главный удар пришелся именно на тестирование. И это в самом деле было уязвимым местом советской педологии. В качестве диагностических методик педологи-практики в широком масштабе использовали скороспелые поделки, торопливо скопированные с западных образцов, а то и сами западные тесты без их серьезной адаптации. К этой работе были во множестве привлечены недостаточно подготовленные энтузиасты, чьих навыков хватало на проведение тестовых процедур, но было явно недостаточно для глубокой интерпретации результатов. По результатам тестирования выводы зачастую делались поверхностные и чересчур категоричные.

Решение проблемы было найдено по-большевистски радикальное: если неумелые повара регулярно пересаливают пищу – поваров наказать, а соль и вовсе и рациона изъять. Отечественные науки о ребенке оказались на пресном пайке на несколько десятилетий.

Интересно: в 90-е годы, когда большевистский радикализм подвергся столь же радикальному осуждению, оказалась громогласно заклеймена лишь избыточность репрессий, но не их обоснованность (в данной сфере, разумеется). Педологические извращения в самом деле имели место, и требовались конструктивные меры для преодоления этой ситуации. Беда в том, что меры были избраны деструктивные. В своих ошибках, если угодно – извращениях, педологи рано или поздно разобрались бы и сами и, вероятно, сумели бы их исправить. Определенные тенденции к этому в начале тридцатых наметились. Самое обидное, что и эти тенденции оказались безжалостно пресечены драконовским постановлением ЦК.

Запрещенная де-юре, педология так и не была официально реабилитирована, однако через много лет возродилась де-факто. Например, сегодня в Москве выходит журнал “Педология. Новый век”, продолжающий лучшие, конструктивные традиции репрессированной науки. Труды педологов переиздаются, причем не как архивные памятники, а как источник вдохновения для новых поколений исследователей детства.

Правда, настораживает и то, что нередки сегодня и рецидивы настоящих педологических извращений. Не стану развивать эту тему, дабы не обидеть кого-то из коллег. Скажу лишь: хочется надеяться, что с этими издержками мы разберемся сами, в рамках своего профессионального сообщества. Официальный декрет тут совсем не нужен.

Совсем иная ситуация сложилась с психоанализом, который в нашей стране никогда не был запрещен де-юре, долгие годы благополучно существовал, а потом сошел на нет в силу причин отнюдь не политических. Относить психоанализ к репрессированным наукам было бы большой натяжкой, на которую охотно идут представители этого направления ради обретения столь ценимого в наших краях мученического ореола. У нас он просто не прижился. Как, кстати, и во многих других частях света, за исключением Западной Европы и Америки, на которые сегодня так модно стало ровняться. На протяжении полувека Фрейда у нас вяло поругивали, как и все иноземное, а тем более имеющее хоть какое-то отношение к сексу. Указ, торопливо подписанный Б.Н.Ельциным (который вряд ли читал хоть одну работу Фрейда), наверняка был лоббирован определенными кругами в расчете на утоление далеких от науки нужд. Вожделенный результат оказался ими достигнут, более того – превзошел, похоже, все ожидания. Пышным цветом расцвели всевозможные психоаналитические общества (вплоть до Заполярного), федерации, ассоциации, которых сегодня в нашей стране насчитывается больше, чем психоаналитиков, сертифицированных по международным стандартам. В общественном сознании психоанализ фактически подменил собой психологию. Сегодняшний выпускник психфака может лишь понаслышке знать об открытиях Пиаже или Выготского, зато с фантазиями знаменитого венского невротика наверняка знаком достаточно подробно.

В этой ситуации обнадеживает лишь одно. Любые перемены, действительно необходимые обществу, происходят не по чьей-то воле, а в силу самой необходимости. Если наше общество заинтересовано растить из здоровых детей полноценных граждан, настоящая наука о детстве будет в нем развиваться без всяких указов и вопреки любым постановлениям. Если главная задача общества – изживание инфантильных комплексов и толкование грез, то и этому упоительному занятию оно предастся без всяких декретов. Вот только здоровому обществу чужды любые извращения. А диагноз ему ставит сама жизнь, а не президенты или политбюро.


Стресс – это жизнь

4 июля 1936 г. в журнале Nature (“Природа”) появилось короткое сообщение канадского физиолога Ганса Селье, посвященное так называемому адаптационному синдрому. Это была первая публикация, в которой слово “стресс”, издавна бытовавшее в обыденном английском языке, было введено в научный обиход.

Сегодня понятие “стресс” настолько прочно укоренилось в нашем языке, что, кажется, даже не требует пояснений. Это английское слово мы используем на каждом шагу, когда сетуем на нелегкую жизнь и нервные перегрузки. Все понимают, что стресс – это неприятность и с ней надо бороться. Однако стресс – гораздо более широкое явление, чем мы себе это представляем. Еще в начале 30-х годов Селье обратил внимание, что организм в ответ на любое требование среды реагирует напряжением (буквально “стресс” и означает “напряжение”). Иными словами, стресс – целесообразная приспособительная реакция, обеспечивающая адаптацию к многообразным условиям жизни. Поэтому, если быть верным первоисточнику, проблема борьбы со стрессом теряет позитивный смысл. Сам Селье выделил две разновидности стресса – физиологический (эустресс) и патологический (дистресс). Последний возникает под действием чрезмерных, неблагоприятных раздражителей. Именно в этом значении данное понятие получило распространение в повседневной речи и даже в отечественной научной литературе. Как видим, простого обращения к первоисточнику достаточно, чтобы понять: такая трактовка не вполне точна.

С этой точки зрения так называемый эмоциональный (психологический) стресс требует неоднозначной оценки: в зависимости от силы, длительности, положительной или отрицательной эмоциональной реакции он может протекать в нормальных пределах или переходить в болезненное состояние.

Американские психологи Холмс и Рей разработали шкалу стрессовых ситуаций, распределив важные жизненные события по степени вызываемого ими эмоционального напряжения. Наивысшим баллом (100) в этой шкале отмечена смерть близкого родственника. Далее по убывающей следуют развод (75), тюремное заключение (63), тяжелая болезнь (53), крупный долг (31)… Исследователи считают, что накопление в течение одного года напряжения, превышающего 300 баллов, таит серьезную угрозу для нашего душевного и даже физического самочувствия.

Парадокс состоит в том, что данная шкала включает и такие события: свадьба (50), рождение ребенка (39), выдающееся личное достижение (28), повышение по службе (27), переезд на новое место жительства (20) и даже отпуск (13)! Таким образом, если вы в течение года сумели закончить университет, найти работу и новое жилье, жениться, съездить в свадебное путешествие и обзавестись потомством, то ваш личный показатель эмоционального напряжения начинает “зашкаливать”. Результат – “необъяснимое” раздражение и упадок сил.

Нечто подобное обнаружили в своих исследованиях ученые из университета города Инсбрук. Они изучали психологическое самочувствие отпускников, приезжающих из-за рубежа на этот знаменитый горный курорт. Выяснилось, что многие люди, временно освободившись от повседневных забот, начинают страдать от душевных проблем, проявляют склонность к меланхолии и даже к агрессии. Психологи считают, что большинство отдыхающих испытывают чрезмерную психологическую нагрузку от столкновения с новой средой, чужими нравами и языком, а также от резкой смены образа жизни. Это нелишне иметь в виду тем, кто мечтает исколесить весь свет. Видимо, для душевного равновесия полезнее все-таки не слишком часто менять место проведения отпуска.

Таким образом, становится очевидно, что стресс – неотъемлемая часть нашей жизни. Он вызывается любыми сколь-нибудь значительными событиями – как огорчительными, так и приятными. И борьба со стрессом означала бы не только попытку предупреждать потенциальные неудачи, но и отказ от личных достижений и житейских радостей.

Так с чем же надо бороться? Конечно, только с патологическим стрессом. Ведь нередко мы сами загоняем себя в тупик, откуда можно выбраться лишь с ощутимыми эмоциональными потерями. Вот таких-то “тупиков” и следует избегать. Не надо браться за работу, которая вам явно не по силам, не надо одалживать денег, если долг очень трудно будет отдать, не надо заводить поспешный роман, если не представляете всех его последствий…

Но как бы мы ни старались, избежать всех неприятностей не удастся. А между прочим, негативные переживания так же необходимы в жизни, как и положительные эмоции. (Как говорил Джон Стэйнбек: “Что толку в тепле, если холод не подчеркнет всей его прелести?”). Любой нормальный человек порой испытывает огорчение, разочарование, гнев. Но, чтобы эти переживания не привели к патологическому стрессу, надо стараться их преодолевать. Простейшее средство – физическая активность, хотя бы просто прогулка. А вот “разряжаться” на окружающих не следует: скорее всего ваше раздражение бумерангом к вам же и вернется. Помогает смена деятельности, когда положительные эмоции от какого-то приятного занятия вытесняют огорчение. Правда, попытка победить сильный стресс столь же сильной радостью таит в себе угрозу. Так, студент, отправившийся с друзьями на шумную дискотеку после изнурительного экзамена, фактически удваивает свое психологическое напряжение и в итоге чувствует себя окончательно разбитым и опустошенным.

Создатель теории стресса Ганс Селье утверждал: “Стресс – это жизнь”. Пока мы живы, мы постоянно будем радоваться и огорчаться. Конечно, надо уметь расслабляться, однако если эмоциональное напряжение вовсе исчезнет из нашей жизни – это будет означать, что жизнь закончилась.


Рефлексы под цензурой

9 июля 1866 г. против выдающегося русского физиолога И.М. Сеченова было возбуждено уголовное дело по статье 1001 “Уложения о наказаниях уголовных и исправительных”, касавшейся “развращения нравов” (похоже, сей дамоклов меч со времен Сократа висит над всеми прогрессивными мыслителями). Статья звучала так: “Если кто-либо будет тайно от цензуры печатать сочинения, имеющие целью развращение нравов, или явно противные нравственности и благопристойности, или клонящиеся к сему соблазнительные изображения, тот подвергается за сие: денежному взысканию не свыше пятисот рублей или аресту на время от семи дней до трех месяцев. Все сочинения или изображения сего рода уничтожаются без всякого за оные вознаграждения”. Что же дало повод ревнителям общественной морали подвергнуть судебному преследованию ученого, проводившего безобидные физиологические эксперименты над лягушками? (Заметим кстати, что сегодня эти опыты повторяют в ходе практикума по физиологии все студенты-первокурсники, получающие фундаментальную психологическую подготовку.)

Основанием для возбуждения уголовного дела, как это ни покажется нелепым, явилась публикация Сеченовым своей научной работы под названием “Рефлексы головного мозга”. В ней была представлена материалистическая трактовка психических процессов на основе естественнонаучного эксперимента. Для своего времени это был новаторский, даже революционный подход.

В России в тот период рушились старые экономические устои, противоборство классовых сил нашло выражение в ожесточенной полемике по всем коренным мировоззренческим вопросам. Среди них были и вопросы, касающиеся природы человека, его организма и психических функций. Последовательным проводником материалистического подхода к этим вопросам выступал журнал “Современник”, вокруг которого группировались видные представители прогрессивной интеллигенции. Сеченов был близок к этим кругам, в частности к Чернышевскому, вскоре заключенному в Петропавловскую крепость и написавшему там роман “Что делать?” Ходили слухи, что прототипом одного из героев этого романа – доктора Кирсанова – Чернышевскому служил Сеченов. Эта версия недостоверна, однако философское родство Сеченова с Чернышевским бесспорно.

В накаленной атмосфере споров о душе Сеченов приступает к экспериментам над мозгом, в ходе которых открывает так называемые тормозные центры, раздражение которых задерживает двигательную активность. Это было великое открытие. Оно не только начинало новую главу в физиологии головного мозга, но и изменяла всю систему представлений о функциях этого органа. Оно ввело в физиологическое мышление понятие о торможении (прежде нервная физиология знала только один процесс – возбуждение), а с ним и обширный комплекс проблем нейродинамики, касающихся соотношений между торможением и возбуждением. В психологии понятие о торможении получило широкий резонанс, в частности в учениях о задержке реакций, вытеснении из сознания и др.

Для Сеченова в тот момент самым важным было доказать на опыте, что воля, веками считавшаяся исходящей от души силой, производится маленьким кусочком мозгового вещества. Ведь самый верный признак волевого поведения – умение противостоять раздражителям, задерживать нежелательные импульсы. И все эти признаки, как свидетельствовал эксперимент, зависят от деятельности центров в головном мозгу. На основе этого открытия Сеченовым и написан для “Современника” психофизиологический трактат “Рефлексы головного мозга”. Но публикация в “Современнике” не была допущена цензурой. “Рефлексы” появились в трех номерах еженедельника “Медицинский вестник”, а также в виде отдельного оттиска. Весной 1866 г. переработанное издание “Рефлексов” было отпечатано Сеченовым в количестве 3000 экземпляров и представлено в цензурный комитет, как отмечено в документах, “апреля 4 дня в 1 3/4 часа пополудни”. А спустя примерно два с половиной часа террорист Каракозов выстрелил в Александра II. Буквально на следующий день развернулось широкое наступление реакции по всем фронтам. Уже утром 7 апреля начальник Главного управления по делам печати М. Щербинин предложил оберполицмейстеру немедленно арестовать книгу Сеченова ввиду ее крайней опасности для общественных нравов.

Что же делал Сеченов, имевший все основания ожидать применения к себе самых неожиданных карательных санкций? В разгар репрессий он, одновременно автор и издатель “Рефлексов”, даже и не думает как-то избавиться от трех тысяч опасных книжек. А в сентябре 1866 г. ученый переходит в контрнаступление на министерство внутренних дел и, используя доступные рычаги юриспруденции, добивается спустя год “освобождения” своей “заарестованной” книги.

Можно назвать несколько факторов, обеспечивших эту победу. Среди них – пристальное внимание общественности в делу Сеченова. Немалое значение имели умелые действия присяжного поверенного, которому Сеченов поручил ведение дела. Это был В.Д. Спасович, бывший профессор Петербургского университета, оставивший кафедру после студенческих волнений 1861 г. в знак протеста против произвола властей, специалист, не раз выигрывавший дела против цензуры.

На защиту Сеченова встал “Колокол”, оповестивший мир о позорном преследовании ученого. Сыграла свою роль и неуверенность чиновников. Прокурор, явно опасаясь неудачи, не дал ход уголовному делу. Князь Урусов, управляющий министерством юстиции, в отношении за № 9730 к министру внутренних дел Валуеву ссылался на мнение прокурора, что “учение, заключающееся в сочинение “Рефлексы головного мозга”, может быть опровергаемо только путем научных доводов, но не путем судебных прений в уголовном суде”.

В итоге после полутора лет борьбы книга была спасена Сеченовым от сожжения.

К.А. Тимирязев высказался однажды, что “если три века тому назад натиск реакции приходилось выдерживать астроному, то теперь он направлен главным образом на биолога”. Сеченов мужественно выдержал этот натиск.


Заклинатель дождя

13 июля 1953 года произошло событие, которое правильнее было бы назвать курьезом – забавным, но и немного печальным. В тот день в американском штате Мэн прошел небывало обильный дождь – уровень осадков превысил 4,5 см. Казалось бы, какое отношение это имеет к психологии?

Дело в том, что многие территории США периодически страдают от засухи. Давным-давно индейские шаманы выработали особые ритуалы для вызывания дождя и возвращения к жизни измученной природы. Их ухватки переняли и белые поселенцы. Некоторые ловкачи даже сделали это своим ремеслом. В североамериканском фольклоре рэйнмэн – “человек дождя” – такая же легендарная фигура, как бесстрашный шериф. И вот 13 июля 1953 года эту роль решил сыграть… психолог! Да еще такой одиозный, как Вильгельм Райх. Психоаналитик и коммунист, он еще в начале 30-х годов своими призывами к сексуальной революции (сам термин принадлежит именно ему) вызвал негодование своих коллег и товарищей по партии и почти одновременно был исключен из психоаналитической ассоциации и из коммунистической партии. Вынужденный после прихода гитлеровцев к власти эмигрировать, Райх после долгих странствий и мытарств осел в США, где посвятил себя разработке полумистической теории оргона и оргонной терапии.

В представлении Райха, оргон (термин, производный от “организм” и “оргазм”) – это универсальная энергия, разлитая в космосе и наполняющая “жизненной силой” все живые существа. Недостаток этой энергии приводит к возникновению разного рода телесной и душевной патологии. Но это дело поправимое! Для излечения достаточно недолго побыть в так называемом оргонном аккумуляторе Райха, который фактически представлял собой заурядный ящик весьма незамысловатого устройства.

Вера в панацею неискоренима. Так и на этот раз нашлось немало желающих подпитаться живительной энергией. Некоторым это приносила облегчение – в полном соответствии с банальным феноменом плацебо. Но многие довольно быстро почуяли в манипуляциях Райха душок шарлатанства.

Чашу общественного терпения переполнило заявление Райха о том, что долгожданный дождь в штате Мэн был вызван именно именно им посредством манипуляций с оргоном.

Вскоре Вильгельм Райх был привлечен к суду по обвинению в мошенничестве. Суд признал недопустимой практику оргонной терапии и наложил на нее запрет. Более того, все печатные работы Райха на эту тему по решению суда подлежали изъятию и уничтожению.

Райх возмутился и заявил, что органы юриспруденции не компетентны выносить суждения по научным вопросам, поэтому он не намерен подчиняться решению суда. Тут же за неуважению к суду он был приговорен к тюремному заключению. В тюрьме он и скончался от сердечного приступа.

В историю психологии Вильгельм Райх вошел как яркая, но очень противоречивая фигура. В его теории сексуальной революции черпали вдохновение молодые бунтари шестидесятых. Да и теперь, когда пресловутая революция, похоже, благополучно отшумела, идеи Райха наводят на многие размышления – в частности о том, к чему приводит сексуальное подавление или… его отсутствие! Большой популярностью пользуется так называемая телесно ориентированная терапия, основы которой были заложены опять-таки Райхом. А вот его оргонные причуды вызывают лишь усмешку. В США открыт даже специальный музей шарлатанства, где собраны всевозможные псевдоцелительские и подобные аксессуары, начиная с индейских амулетов для вызывания дождя. В этом музее оргонный аккумулятор Райха занимает место почетного экспоната. Однако “психологи”, которым неймется “делать погоду”, так и не перевелись…


Тараканьи бега на благо науки

16 июля 1965 г. в популярном американском журнале Science (“Наука”) появилась статья Роберта Зайонца “Социальная фасилитация”, положившая начало целому направлению социально-психологических исследований.

Уже одна эта фраза требует лексических пояснений. Польская фамилия Zajonc (ученый родился в 1923 г. в Лодзи и, подобно многим европейским коллегам, сделал карьеру в Америке) и по-английски звучит необычно, а в русской транскрипции варьируется на все лады. Однако издатели русской версии американского биографического словаря (в котором ученый включен в число 500 самых выдающихся психологов) предпочли именно такое написание – Зайонц.

Труднее со словом “фасилитация”. (Правда, адепты гуманистической психологии уже свыклись с понятием “фасилитатор”, хоть и затрудняются внятно по-русски объяснить, кто это такой). В английском языке это понятие встречается нечасто и почти исключительно в психологическом контексте – как производное от глагола facilitate – облегчать, помогать, способствовать. Не умея или не желая подобрать русский эквивалент, наши психологи в очередной раз позаимствовали термин-кальку. “Краткий психологический словарь” в присущей ему несколько “суконной” манере так разъясняет это понятие: “повышение скорости или продуктивности деятельности индивида вследствие актуализации в его сознании образа другого человека (или группы людей), выступающего в качестве соперника или наблюдателя за действиями данного индивида”. Про Зайонца в словаре ни слова, хотя именно он ввел данное понятие в научный обиход и наметил перспективы исследования этого явления.

Впрочем, о его приоритете можно говорить лишь с известной долей условности. Само это явление было зафиксировано еще в конце XIX века в опытах французского физиолога К.Фере, первооткрывателя психогальванического рефлекса. Затем оно изучалось многими исследователями, в частности в нашей стране В.М. Бехтеревым и Н.Н. Ланге. Было показано, что присутствие наблюдателя заметно влияет на осуществление человеком практически любой деятельности. Причем влияние может быть как положительным, так и отрицательным. Последний феномен получил название социальной ингибиции (подавления). Его наглядно иллюстрирует небезынтересный опыт, проводившийся в 20-х годах в Берлине в школе К. Левина. Испытуемыми в опыте выступали студенты – люди по большей части малообеспеченные, буквально недоедавшие. Их усаживали за стол, полный яств, и предлагали угощаться вволю. Единственной помехой выступал сам экспериментатор, который тоже усаживался за стол, но ничего не ел, а внимательно следил за испытуемым и что-то записывал в блокнот. Можно себе представить, что в такой ситуации у испытуемых “кусок не лез в горло”, и большинство вставали из-за стола голодными.

Сорок лет спустя Роберт Зайонц решил выяснить, от чего зависит успешность деятельности в присутствии наблюдателя. В качестве его испытуемых выступили не люди, а животные, причем даже не млекопитающие или птицы, а такие примитивные существа, как тараканы. Вероятно, на этом основании психологические выводы Зайонца можно было бы оспорить (допустить аналогию таракана и человека очень нелегко!), если бы полученные результаты не были впоследствии многократно воспроизведены в опытах на людях. (Вообще склонность к аналогиям у Зайонца очень сильна: одна из его работ даже вышла под вызывающим названием “Социальная психология животных”.)

Вместе с коллегами, Хайнгартнером и Германом, Зайонц построил несложный ярко освещенный лабиринт с галереей для наблюдения, куда помещались тараканы. Яркий свет является раздражающим стимулом для тараканов, и они стараются его избежать, поспешно проходя лабиринт, чтобы добраться до темной коробки. Выяснилось, что тараканы пробегают лабиринт быстрее, когда за ними “наблюдают” другие тараканы. Однако, когда лабиринт усложняется, результаты получаются обратными – присутствие себе подобных затрудняет прохождение сложного лабиринта. Зайонц предложил изящное объяснение этому эффекту. Во-первых, присутствие других увеличивает физиологическое возбуждение, а во-вторых, при повышенном возбуждении лучше выполняются легкие задания, в то время как выполнению сложных оно препятствует. Иными словами, присутствие окружающих помогает осуществлению хорошо заученных устойчивых реакций и препятствует новым, еще не усвоенным. Но почему простое присутствие окружающих вызывает физиологическое возбуждение? Зайонц утверждает, что присутствие других людей (или тараканов, если изучается поведение тараканов, – разница, по его мнению невелика) увеличивает сложность ситуации, ибо живые существа непредсказуемы и, в отличие от статичных элементов окружающей среды, вызывают более значительное возбуждение. Кроме этого, существуют следующие объяснения: 1) присутствие других отвлекает, и это вызывает возбуждение; 2) если речь идет о людях, то надо признать, что они устроены сложнее, чем другие животные виды, и возбуждение у них является результатом ожидаемой оценки со стороны окружающих.

При всей спорности исследовательской позиции Зайонца полученные им результаты отвечают принципиальным научным критериям – воспроизводимости и прогностичности. Сегодня исследования, начало которым было положено его опытом над тараканами, ведутся широким фронтом – уже не ради того, чтобы оспорить выводы Зайонца (они достоверно подтверждены), но чтобы их углубить и расширить. Изучается зависимость социальной фасилитации от пола, возраста, статуса и других характеристик субъекта, а также от его отношения к присутствующим. “Неостепененные” психологи, задумайтесь! Перед вами целый веер диссертационных тем!


Тесты для армии

18 июля 1918 года американский генерал Джон Першинг отправил депешу главнокомандующему вооруженными силами США. В своем послании генерал настоятельно рекомендовал ввести обязательную процедуру психологического тестирования для солдат, отправлявшихся на заокеанский театр военных действий. По словам Першинга, “широкое распространение душевных расстройств среди личного состава экспедиционного корпуса диктует необходимость специальных усилий по отбору и отсеву психологически непригодных”. Это послание дало толчок интенсивному развитию психодиагностики. Официальным распоряжением была создана специальная комиссия, которую возглавил тогдашний президент Американской психологической ассоциации Роберт Йеркс. Он собрал под эгидой комиссии 40 ведущих специалистов для разработки специальных групповых тестов (практиковавшиеся до той поры индивидуальные тесты не соответствовали характеру возникших задач). Психологи проанализировали множество существовавших в то время тестов и взяли за основу тест Артура С. Отиса, ученика Л.Термена. Опираясь на разработки Отиса, группа Йеркса подготовила “армейский альфа-тест” и “армейский бета-тест”. (“Бета” – это версия “альфа” для неанглоязычных и неграмотных людей; инструкция при проведении “бета– теста” задается не письменно или устно, а с помощью демонстрации или пантомимы.)

Работа комиссии шла медленно, и фактически к тестированию новобранцев приступили за три месяца до окончания войны. Было протестировано более миллиона человек, но к тому времени армия больше не нуждалась в этих данных. И хотя программа почти не имела прямого влияния на военные успехи, она оказалась очень важной для развития психологии. Программа обрела широкую известность в обществе, что повысило авторитет психологии. Армейское тестирование стало прообразом многих последующих разработок в психодиагностике.


Дикарь из Авейрона

25 июля 1799 года близ города Авейрон на юге Франции охотниками было изловлено странное существо, которое внешним обликом напоминало человека, однако вело животный образ жизни. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это мальчик лет двенадцати, который, судя по всему, в раннем детстве потерялся или был брошен и чудом выжил среди животных. Он умел ловко лазить по деревьям, но по земле предпочитал передвигаться на четвереньках. Членораздельной речью не владел.

Подобные случаи описывались еще в древности (например, Геродотом и Титом Ливием). Ян Амос Коменский приводит подобное описание в своей “Великой дидактике”. Однако случай “авейронского дикаря” был первым, подвергшимся подлинно научному изучению. За воспитание мальчика, названного Виктором, взялся врач и педагог Жан Итар. На этом поприще Итар предпринял титанические усилия, увенчавшиеся, однако, очень скромным результатом: мальчик хотя и утратил облик и поведение животного, превратился в милого человека, однако обучился весьма малому числу слов и интеллектуально остался на весьма примитивном уровне. Дожил он до сорока лет. Выдающийся французский психиатр того времени П.Пинель объявил Виктора идиотом. Против этого имеется серьезное возражение, а именно то, что мальчик все же обладал достаточным интеллектом, чтобы поддержать свое существование в диком месте без чужой помощи.

Этот подробно документированный случай снова и снова привлекает внимание психологов и педагогов. М. де Местр (1974) анализирует педагогические методы Итара и их результаты. Его внимание прежде всего привлекает неспособность “авейронского дикаря” играть и проявлять любопытство. Де Местр заключает свое рассмотрение так: “Чтобы в человеке выжил ребенок, необходимо, чтобы сначала он сам был ребенком – у Виктора же мы постоянно ощущаем тот недостаток, что им не был прожит важный отрезок жизни, когда ему следовало бы быть настоящим ребенком”.


Безнравственный гипноз

28 июля 1774 года в Париже состоялась первая демонстрация использования гипноза (хотя само это слово в ту пору еще не употреблялось) в терапевтических целях. Пациенткой выступала иностранка – некая фрейлен Остерлин, страдавшая целым “букетом” истерическим симптомов, а целителем – Франц Месмер. О Месмере ходили слухи, что он маг и волшебник. И действительно, Месмер делал чудеса: он мог вызвать эффект обезболивания, мог внушить, что человек находится на берегу моря или во льдах, и человек начинал вдруг слышать шум прибоя или испытывать нестерпимый холод. Многие считали Месмера чернокнижником, посланцем дьявола. На самом деле это, судя по всему, был любознательный, умный и честный человек, искренне пытавшийся добраться до истины. Сын своего времени, он вместе с большинством современников повторял их ошибки и заблуждения, объясняя свои действия активизацией так называемого животного магнетизма (в наши дни это назвали бы биополем). Месмер фактически открыл явления, которые спустя два столетия представляются почти такими же непостижимыми, как и в конце 18 века, и хотя за 200 лет наука накопила очень большой опыт, она тем не менее и сейчас не может полностью объяснить то, что делал Месмер. Понятно, что и самому Месмеру приходилось несладко: ни себе, ни окружающим он не мог логически объяснить, что же он делает.

Фактически с Месмера началась психотерапия. Этот человек был первым, кто начал использовать психотерапию в сегодняшнем ее понимании. Один из его учеников и последователей – кавалерийский офицер марких де Пюисегюр открыл феномен сомнамбулизма и признаки постгипнотического внушения.

Месмер неоднократно обращался в Парижскую академию с просьбой изучить, что он делает. Академики долгое время отказывались вступать с Месмером в какие-либо контакты, но потом всё же снизошли – это случилось в 1784 году. Придя к Месмеру, они заранее были настроены на ответ. Каково же могло быть заключение ученых, если они заранее, задолго до того, как Месмер стал демонстрировать свои эксперименты, уже пришли к выводу, что ничего подобного быть не может, “потому что не может быть никогда”. Академики объявили Месмера шарлатаном и жуликом. Через несколько лет произошла Великая французская революция, часть академиков погибли под ножом революционной гильотины. Впрочем, и судьба Месмера была ненамного лучше: он умер в Швейцарии, всеми покинутый и забытый.


Август


Первый международный

6 августа 1889 г. в Париже открылся первый Международный психологический конгресс. Психология к тому времени уже трактовалась как самостоятельная дисциплина. Ее отделение от философии было подготовлено развитием биологических наук – сперва физиологии органов чувств и движений, а затем головного мозга. Логика изучения функций этих органов неотвратимо привела естествоиспытателей к выводу, что психические акты имеют специфическую детерминацию. Постепенно оформилась идея построения на основе физиологии опытной психологии, отличной от психологии философской и вместе с тем имеющей собственные объекты, не тождественные физиологическим. Во многих странах возникали очаги конкретно-экспериментальной разработки психических явлений. Назревала потребность в том, чтобы сопоставить и объединить разрозненные усилия в области анализа душевной деятельности, спланировать дальнейшую работу. Первым сформулировал эту задачу приват-доцент Львовского университета Юлиан Охорович. Связанный с французскими научными кругами, он опубликовал в 1881 г. во французском журнале обширный проект организации международного конгресса по психологии. Охорович указывал, что конгресс позволит психологам выработать совместный план действий, преодолеть трудности, связанные с языковыми барьерами, создать предпосылки для организации научного труда в международном масштабе, избежать в дальнейшем параллелизма, обсудить методические вопросы (в этой связи Охорович требовал исключить из программы будущего конгресса “все дискуссии по метафизическим вопросам”).

Следует отметить, что наиболее интенсивно экспериментально-психологическая работа развертывалась в то время в Германии. Благодаря энергичной организаторской деятельности В.Вундта в Лейпциге в 1879 г. была создана первая психологическая лаборатория, вскоре преобразованная в институт. Несмотря на это, инициатива созыва конгресса исходила не от Вундта и его окружения, а от созданного в 1885 г. Парижского общества физиологической психологии, которое возглавлял известный невролог Ж.М.Шарко (председатель), а также П.Жане и Ш.Рише (вице-президенты). Более того, Вундт и его ученики вообще не приняли участия в конгрессе. Мотивы, по которым Вундт игнорировал конгресс, не изучены, но есть основания полагать, что не последнюю роль в этом сыграли идейно-теоретические разногласия Вундта и устроителей конгресса.

На конгрессе присутствовало свыше 200 человек из ряда европейских стран и Америки. Представительной была делегация ученых из России. Она состояла из 13 человек, уступая по численности лишь французской. Среди делегатов были профессора философии Московского университета Н.Я.Грот и М.М.Троицкий, приват-доценты университета С.С.Корсаков и Л.М.Лопатин, доктор А.А.Токарский (организатор первой Московской экспериментальной психологической лаборатории), магистр уголовного права Д.А.Дриль, члены Московского общества психиатров Н.Н.Баженов и А.С.Гончаров, профессор Киевского университета И.А.Сикорский (организатор лаборатории экспериментальной психологии в Киеве), приват-доцент математического факультета Петербургского университета Клейбер, сотрудники университета доктора В.Г.Дехтерев и Рыбалкин, профессор физиологии из Харькова В.Я.Данилевский. Приглашение участвовать в конгрессе получил и И.М.Сеченов, однако на конгрессе он не присутствовал.

Показателем авторитетности русской психологии явился тот факт, что трое наших ученых были включены в почетный комитет конгресса: Грот, Сеченов и Троицкий; Сеченов и Троицкий были также избраны почетными председателями. В специально созданный для подготовки следующего конгресса организационный комитет вошли Грот и Охорович.

“Душой конгресса”, по признанию его участников, стал Рише, физиолог и психолог, автор трудов по физиологической психологии, в то время профессор медицинского факультета Парижского университета. (С 1933 по 1935 г. Рише был президентом Парижской Академии наук.)

Конгресс открыл Рибо, известный психолог, автор оригинальных исследований по проблемам психологии памяти, мышления, внимания, эмоциональной сферы. В приветственном обращении он подчеркнул значение конгресса, которое становится особенно очевидным на фоне быстрого развития психологической науки, по-новому ассимилирующей результаты экспериментальных исследований.

Важность первого психологического конгресса для консолидации психологических сил мира, взаимного информирования и установления связей между психологами разных стран отмечалась и в выступлении Рише. Ознакомив участников конгресса с содержанием программы, он обратил особое внимание на наиболее актуальные и новые для психологии проблемы, включенные в повестку научных дискуссий, прежде всего проблему гипноза. Организация работы секций и структуризация обсуждаемых вопросов осуществлялась на основе выделения проблем, а не направлений. Это отражало реальный уровень психологического знания в тот период, неопределенность представлений относительно предмета психологии, ее места как в системе наук, так и в решении практических задач.

Основными были проблемы, касавшиеся гипноза, наследственности, галлюцинаций, “мускульного чувства”. По этим проблемам работали четыре секции.

Предметом обсуждения участников секции, посвященной проблеме наследственности, было определение методов изучения наследственной предрасположенности индивидуальных свойств человека. Вниманию участников был предложен опросник, разработанный Парижским обществом физиологической психологии в целях экспериментального исследования наследственности. Суть его заключалась в максимально полном выявлении, фиксировании и описании различных индивидуальных характеристик (физических и психических). Обследовались члены семей. Вопросы были сформулированы таким образом, чтобы выяснить особенности воспитания человека и его общественный статус, восстановить историю перенесенных болезней, проанализировать нравственные и интеллектуальные свойства. В ходе обсуждения данного опросника было высказано предложение о его упрощении за счет сокращения числа вопросов. Наиболее ценные конструктивные идеи по совершенствованию методики были сформулированы Ф.Гальтоном, который в основу исследования положить сравнение индивидуальных характеристик членов семьи в целях установления их сходства и различия. Наиболее значимыми показателями он считал особенности “способов ощущения”, памяти, умственной деятельности, чувств, характера, склонностей, привычек, физической организации, здоровья. Такой перечень вопросов свидетельствовал о стремлении выработать интегральный подход к изучению индивидуальности.

При обсуждении проблемы галлюцинаций был поставлен вопрос, касающийся их места и роли в отражении мира. Отмечалось, что в галлюцинациях воспроизводятся реальные события, обстоятельства жизни людей, затрагивающие их интересы. При этом шла речь о галлюцинациях здоровых людей. Поэтому была высказана идея о количественной статистической проверке данного вопроса. В качестве методического инструмента предложен специальный опросник, с помощью которого фиксировались галлюцинации, которые возникают у человека, пребывающего в нормальном, бодрствующем состоянии. Их описание осуществлялось по определенной схеме: характер протекания, место и время возникновения, собственное состояние человека в этот момент, обстоятельства возникновения галлюцинаторных явлений и т. д. Предполагалось провести на основе данной методики массовые обследования в ряде стран, которые позволили бы выделить определенные количественные закономерности. Однако некоторые делегаты высказали принципиальные возражения против самой идеи изучения галлюцинаций у здоровых людей, связывая рассматриваемое явление исключительно с патологическими состояниями.

Наиболее продолжительным и острым было обсуждение проблем гипнотизма. Центральная тема – вопрос, посвященный рассмотрению соотношения обычного и гипнотического сна. Относится ли гипнотический сон к патологическому явлению, выражающему склонность человека к истерии, его подверженность гипнотизации, или это разновидность нормального сна, которая может наблюдаться у любого здорового человека? По этому вопросу мнения ученых разошлись. Большинство выступавших, ссылаясь, как правило, на собственный опыт проведения сеансов гипноза, отстаивали идею о непатологической природе гипнотического состояния (Рише, И.Бернгейм, А.Форель и др.) Отмечалась возможность гипнотизирования практически любого человека. Более того, подчеркивалось, что наименее подвержены приведению в гипнотическое состояние душевнобольные, в том числе страдающие истерией. Рассматривалась также зависимость предрасположенности к гипнотизации от психических характеристик человека: его воли, чувствительности, внимания и т. д.

Противоположная позиция была представлена польским психологом Ж.Бабинским, настаивавшем на отнесении гипнотических явлений к разряду невропатологических, близких по основным своим состояниям к истерии. Эту точку зрения, автором которой являлся Шарко, разделял Ч.Ломброзо и ряд других участников конгресса.

Чрезвычайно важной представляется прозвучавшая на конгрессе мысль о недопустимости злоупотребления гипнозом, о соблюдении психогигиенических требований для предотвращения отрицательных последствий его воздействия на психику человека.

Было принято решение об организации очередного психологического конгресса в 1892 г. в Лондоне; его предполагалось назвать “Конгресс экспериментальной психологии”.

Проведение первого Международного психологического конгресса явилось важной вехой в развитии мировой психологии, способствовало ее конституционализации в системе наук, организационному укреплению. Родилась новая форма научного общения, эффективность которой в дальнейшем была подтверждена.


Свою тюрьму ношу с собою

Более 30 лет прошло с тех пор, как в стенах Стэнфордского университета несколько молодых людей под наблюдением психологов имитировали экстремальную ситуацию – тюремное заключение одних под надзором других. «Невинная» ролевая игра едва не привела к катастрофическим последствиям. И процедура, и результаты этого впечатляющего эксперимента спорны, но по сей день наводят на многие размышления.

Очень хочется верить, что в натуре каждого человека есть и милосердие и доброта, порядочность и достоинство. По крайней мере, каждый из нас убежден, что он – человек достойный, не чуждый гуманности и альтруизма, а вовсе не изверг, маньяк или садист, способный на иррациональные зверства. Откуда же берутся церберы и палачи, от чьих злодеяний содрогаются все нормальные люди (к которым и мы, вне сомнения, принадлежим)? Из чего даже в обыденной жизни возникают надругательства над человеческим достоинством, когда близкие и родные люди вольно или невольно истязают друг друга – порой в виде буквального рукоприкладства, чаще – изощренно, психологически? Любой из нас ответит: наверное, это какие-то извращенные, порочные натуры, совершенно не похожие на нас.

А если попробовать провести мысленный эксперимент и вообразить себя в роли палача? Не дрогнет ли рука, когда кто-то властный и авторитетный не только разрешит, но и прикажет истязать беспомощную жертву? Прикажет, потому что «так положено», «так надо».

А вообразите себя в роли жертвы. Сумеете ли вы сохранить выдержку и достоинство, если жестокая судьба низведет вас до низших ступеней унижения?

Не торопитесь с ответами. Ибо мало кто из нас отдает себе отчет в подлинной природе своих глубинных побуждений. Эту тонкую материю давно пытаются исследовать психологи. Их выводы бывают субъективны и порой вызывают возражения. Однако нередко сами по себе психологические эксперименты на многое открывают глаза и заставляют серьезно задуматься. Сегодня, на рубеже веков, вспомним один из самых впечатляющих социально-психологических экспериментов прошедшего столетия и постараемся извлечь из него урок.

14 августа 1971 года в Стэнфордском университете (США) начался эксперимент, который принес всемирную известность его организатору – Филипу Зимбардо. Это был весьма необычный эксперимент. Его началом послужил… арест половины его участников. К нескольким молодым людям, проживавшим в университетском городке Пало Альто, поутру нагрянула полиция. К великому изумлению соседей, которые ранее не замечали за юношами никаких противоправных наклонностей, тех выволокли из дома, обыскали, заковали в наручники, затолкали в полицейские машины и под вой сирены увезли.

Сами арестованные отреагировали на это событие спокойно и даже иронично. Еще бы – они ведь сами вызвались участвовать в этом действе, прекрасно отдавая себе отчет в его инсценировочном характере. Незадолго до этого в местной газете было опубликовано объявление, приглашавшее добровольцев для участия в психологическом опыте, посвященном особенностям поведения в тюремных условиях. Соблазнившись вознаграждением в 15 долларов в день (в начале 70-х это была довольно приличная сумма для небогатого студента) на приглашение откликнулись 70 добровольцев, из которых психологи для участия в эксперименте придирчиво отобрали две дюжины. В предстоящей инсценировке одной половине испытуемых предстояло сыграть роль заключенных, другой – надзирателей. На предварительном собрании эти роли были распределены методом случайного отбора. В отчете об эксперименте Зимбардо отмечает, что поначалу молодые люди ничем принципиально друг от друга не отличались и не проявляли выраженных склонностей ни к той, ни к другой роли. Глядя на них было совершенно невозможно представить, что вскоре они разобьются на два враждебных лагеря и проникнутся друг к другу острейшей антипатией.

Но все это было впереди. А пока арестанты терпеливо сносили формальные процедуры, предусмотренные законом (по специальной договоренности с факультетом психологии арест производили настоящие полицейские из местного отделения с соблюдением всех принятых на сей случай правил). До начала эксперимента испытуемые дали подписку о своем согласии на временное ограничение их гражданских прав, а также о своей готовности сносить скудный рацион и жесткие дисциплинарные требования. Конечно, мало приятного, когда тебя, распластанного на капоте полицейской машины, бесцеремонно обшаривают, а потом заковывают в наручники. Но на что не пойдешь ради блага науки, да еще и за немалые деньги!

Но это было лишь начало бесконечной цепи унижений. Доставленные в «тюрьму» (размещенную в подвале факультета психологии), арестанты были раздеты донага и снова тщательно обысканы. Это, кстати, обыденная формальная процедура в ситуациях такого рода. Так же как и снятие отпечатков пальцев. Далее начиналась вольная импровизация экспериментаторов. В их цели входило не скопировать в точности тюремные условия, а максимально воссоздать психологическое состояние человека, в них помещаемого. Для этого сначала понадобились консультации опытных экспертов. Одним из них, в частности, выступал человек, который ранее за различные преступления провел за решеткой в общей сложности 17 лет. Его рекомендации оказались для психологов неоценимы. Увы, к предостережениям эксперта они поначалу не прислушались, поняв их справедливость лишь впоследствии.

Все заключенные были переодеты в униформу, которая представляла собой грубо скроенные балахоны наподобие женских платьев, не доходившие им даже до колен. Отныне это было их единственное одеяние, даже никакого белья носить не разрешалось.

Следует отметить, что в реальных тюрьмах такая униформа не принята. Экспериментаторами она была изобретена для того, чтобы, в соответствии с рекомендациями экспертов, усугубить унижение и создать у заключенных ощущение, будто они лишены своей половой принадлежности. Последнему, в частности, способствовало оскорбительное обнажение – кстати, многократно повторявшееся впоследствии якобы с целью обыска и опрыскивания заключенных дезинфекционным спреем. А непривычное противоестественное одеяние даже изменило осанку и позу заключенных. По наблюдениям экспериментаторов, они довольно скоро стали держаться иначе, как-то не по-мужски. По крайней мере, вольно усесться с широко раздвинутыми ногами (что для мужчины вполне привычно и естественно) человек, понятно, стеснялся. Согласитесь, молодой мужчина, стыдливо одергивающий подол своего короткого балахона, являет собой жалкое зрелище. А что говорить о его собственных ощущениях?!

На каждом балахоне была нашита табличка с персональным номером заключенного. Отныне он лишался имени и откликаться должен был только на свой номер. Дабы номер был каждым прочно усвоен, регулярно проводились переклички, причем нередко – среди ночи.

В отличие от реальной тюрьмы, заключенные не были обриты наголо. На самом деле такая процедура практикуется повсеместно – якобы из гигиенических соображений, но реально скорее ради обезличивания, лишения индивидуальности. Ведь прическа – ее форма, стиль, длина и т. п. – для каждого из нас служит одним из способов самовыражения. Лишенный волос, человек утрачивает изрядную долю индивидуального своеобразия. Недаром обычай коротко стричь или брить наголо рабов и заключенных существует испокон веку. Армейских новобранцев, кстати, тоже. Вообще обезличивающая процедура помещения в тюрьму или казарму с ее обязательным обнажением, обшариванием, обриванием, униформированием и т. п. поражает совершенно явной и пугающей аналогией. Причем этим аналогия, увы, не исчерпывается. Ночные побудки, переклички, скудный рацион, ограничение в передвижении, наказания бессмысленной физической нагрузкой и т. п. в ряде случаев делают положение рядового солдата и заключенного почти неотличимым. Психологическое состояние, надо думать, тоже…

Калифорнийским «заключенным» вместо бритья на голову надевались колпачки, вырезанные из капроновых чулок – женских, разумеется. Снимать их не разрешалось даже ночью. Тем самым вполне достигался эффект обезличивания, а унижение лишь усугублялось. В дополнение на ногу каждому был надет увесистый браслет из металлической цепи, снять который было невозможно. В реальных тюрьмах такое не практикуется, за исключением заковывания особо опасных преступников во время их перемещений. В данном случае цепь носила скорее символический характер. Постоянно причиняя неудобство, она не позволяло заключенному даже во сне забыть о своем положении.

Заключенные были размещены в по трое в камерах, несколько различавшихся своей просторностью и степенью удобства. То есть камеры были «хорошие» и «плохие». Первые, понятно, предназначались для «хороших» – послушных, покладистых, лояльных – заключенных, вторые, соответственно, – для «плохих». Для смутьянов был специально оборудован тесный карцер, пребывание в котором было попросту физически мучительно.

Немаловажная подробность: отправлять естественные нужды можно было прямо в камере в особые сосуды (вспомним приснопамятную тюремную «парашу»!), хотя это, разумеется, было неловко и, более того, создавало в замкнутом помещении страшную вонь. Существовал и отдельный туалет, куда заключенного по его просьбе мог отвести охранник. По собственной инициативе охранников поход в туалет вскоре был превращен в привилегию, с помощью которой они принялись манипулировать поведением заключенных.

Что касается охранников, то их поведение не было никак регламентировано. Им была дана самая общая инструкция – поддерживать порядок. За ходом эксперимента следили видеокамеры. По мнению охранников, они работали только днем (не станут же ученые-экспериментаторы дневать и ночевать в вонючей тюрьме!), на самом же деле – круглосуточно. Парадоксально: наибольшее рвение и наивысшую строгость стражи проявляли именно ночью, когда полагали, что за ними никто не наблюдает!

Одетые в униформу цвета хаки, охранники имели возможность носить еще и солнцезащитные очки. Это, правда, не вменялось им в обязанность, да и не имело никакого смысла в подвальном помещении без окон. Тем не менее все они охотно этой возможностью воспользовались и на протяжении всего эксперимента очков не снимали. Зимбардо полагает, что тем самым они постарались в какой-то мере обеспечить и собственную анонимность, скрыться за маской. Ведь поскольку глаза человека в темных очках не видны, непонятно, куда он смотрит, и трудно догадаться, о чем он думает. Наверное, недаром палачи во все времена скрывали свое лицо – не очень-то уютно оказаться лицом к лицу с жертвой. Надо быть законченным садистом, чтобы глумиться в открытую. Впрочем, как показывает опыт, тайный садист сидит едва ли не в каждом, только предпочитает действовать исподтишка, точнее – из-под маски.

Охранники были снабжены свистками и позаимствованными в полиции резиновыми дубинками. Надо признать, дубинки ни разу не применялись по прямому назначению. Хотя физические наказания практиковались постоянно. Самое распространенное – отжимание от пола. Для усугубления эффекта охранники ногой прижимали заключенного к полу (то есть в буквальном смысле попирали его ногами) либо приказывали другому заключенному сесть ему на спину. Знатоки подтверждают: это нехитрое, но тяжелое и унизительное наказание практикуется повсюду и во все времена – от нацистских концлагерей до современных «исправительных» (трудно удержаться от кавычек) учреждений. Тут снова на ум невольно приходит армейская формула: «Упал – отжался!»… Что ни говори, аналогия слишком прозрачна.

Заключенные взбунтовались на вторые сутки. Они с помощью кроватей забаррикадировались в камерах, сорвали с себя колпачки и принялись требовать либерализации режима.

С помощью пожарных огнетушителей бунт был охранниками подавлен, последовали репрессии. Правда, не во всем понятные. Заключенные были «перетасованы» по камерам, что породило меж ними взаимную подозрительность и неприязнь: с какой это стати кто-то оказался в лучшей камере, не «стукач» ли он? (За кадром удовлетворенно кивает эксперт: именно так ведет себя администрация тюрем, чтобы посеять вражду между заключенными, разрушить их сплоченность).

Хуже всех пришлось явному зачинщику – он попал в карцер. Правда, остальным заключенным было предложено взять часть ответственности на себя и вызволить товарища из нечеловеческих условий, но при этом лишиться части собственных привилегий.

Выручать товарища никто и не подумал! В итоге бедняга провел в страшных неудобствах целую ночь (хотя сами охранники планировали продержать его там не больше часа).

Следует лишний раз подчеркнуть, что испытуемыми выступали добропорядочные американские юноши, студенты университета. Ни один из них никогда не имел конфликтов с законом и ни минуты своей жизни не провел за решеткой. Хотя, как полагал Зимбардо, каждый из них имел некое абстрактное представление о том, как следует себя вести заключенному. “Охранники” также были практически незнакомы с тюремными порядками и нравами, хотя, вероятно, имели какое-то отвлеченное представление об этом, сложившееся под влиянием книг и кинофильмов.

Зимбардо поставил своей задачей выяснить, как эти представления воплотятся в реальном поведении тех и других. По собственному признанию Зимбардо, до начала эксперимента он очень туманно прогнозировал его возможные итоги. Но тот результат, который был получен, оказался непредвиденным и о многом заставил задуматься.

Предоставим слово самому Зимбардо.

По прошествии всего лишь шести дней мы вынуждены были закрыть “тюрьму”, ибо то, что мы увидели, оказалось весьма пугающим. И для нас самих, и для большинства испытуемых перестало быть очевидным, где кончаются они сами и где начинается исполнение ими ролей. Большинство молодых людей на самом деле превратились в “заключенных” и “охранников”, и обе группы были уже не в состоянии ясно отличать ролевую игру от собственного Я. Драматические изменения наблюдались почти во всех аспектах их поведения, образе мыслей и чувствах. Менее чем за неделю опыт заключения зачеркнул все то, чему они научились за целую жизнь; человеческие ценности оказались “замороженными”, самосознанию каждого из них был брошен вызов, а на поверхность вышла самая гадкая, самая низменная, патологическая сторона человеческой природы. Нас обуревал ужас, когда мы видели, что некоторые парни (“охранники”) относились к другим парням (“заключенным”) как к бессловесным животным, получая удовольствие от проявления жестокости; в то время как другие парни (“заключенные”) становились подобострастными, дегуманизированными роботами, которых занимала лишь мысль о побеге, проблема личного выживания да растущая ненависть к “охранникам”.

Интересная деталь: досрочное завершение эксперимента «заключенные» восприняли с облегчением, а «охранники»… были немало разочарованы! Похоже, их работа им понравилась. По крайней мере, они легко вошли во вкус и были готовы с энтузиазмом играть свою роль сколько потребуется.

Может закрасться подозрение, что и у “охранников” и у “заключенных” имелась какая-то патологическая предрасположенность к исполнению таких ролей. Потому-то они в них так и вжились… Ничего подобного! Для участия в эксперименте требовалось не только безукоризненное прошлое. Все испытуемые предварительно подверглись многоступенчатому тестированию, в результате которого были отсеяны те, у кого обнаружилась хоть малейшая склонность к депрессии, повышенная агрессивность либо хоть какая-то иная патология. Были отобраны во всех отношениях нормальные юноши, весьма уравновешенные и интеллектуально развитые. И роли были распределены между ними абсолютно произвольно – подбрасыванием монетки.

Во время проведения опыта к его организатору Филипу Зимбардо заглянул его коллега, которого он знал со студенческих лет, и поинтересовался: а в чем, собственно говоря, состоит научная подоплека эксперимента? Точнее – какова в данном опыте независимая переменная?

По собственному признанию Зимбардо, он в тот момент едва не вышел из себя. «У меня тут зреет бунт! На заключенных нет никакой управы! А этот педант смеет еще что-то выяснять насчет каких-то переменных!»

Сам организатор опыта, не принимавший в нем непосредственного участия, настолько вжился в роль начальника тюрьмы, что временами забывал о научной стороне дела! Что же говорить об испытуемых!

В один из дней было разрешено свидание заключенных с родными и друзьями. Навестить близких в «тюрьму» пришло несколько человек, в том числе и родители одного из заключенных. Они были крайне удручены положением своего сына, однако не решились высказать свои чувства Зимбардо. Мать лишь робко заметила: Он у нас хороший мальчик. А к такому обращению не привык. Вы бы с ним помягче… Отец прервал ее: Пойдем, дорогая. Тут ничего не изменишь. Мы и так уже потратили много времени.

Наблюдая близкого человека попавшим в жестокие руки кого-то властного и безжалостного, люди враз позабыли об игровой стороне опыта и приняли на себя роль униженных родственников-просителей, робеющих перед властью.

В ходе опыта в «тюрьме» побывало свыше полусотни людей, не участвовавших в эксперименте непосредственно. В том числе даже священник. Но лишь один-единственных человек – психолог Кристина Маслач, пришедшая проинтервьюировать испытуемых, – выразила вслух свой ужас и отвращение. У нее на глазах заключенных строем с мешками на головах вели в туалет. «Это ужасно – что вы делаете с этими ребятами!» – воскликнула Кристина, едва сдерживая слезы. По признанию Зимбардо, именно в этот момент он понял, что игру надо кончать. А если бы этих слов не прозвучало?..


Какие выводы подсказывает данный эксперимент? Дискуссии об этом не стихают уже много лет. Ясно одно – свою тюрьму едва ли не каждый из нас носит с собою и внутренне готов сыграть в ней роль безжалостного стража или жалкого узника. Какая роль выступит на первый план – зависит от сложившихся жизненных условий. Или все-таки от самого человека?


Два взгляда на мотивации

Еще в первой половине ХХ века сложились два основных подхода в трактовке побудительных мотивов человеческого поведения. Представители глубинной психологии, прежде всего фрейдистской ориентации, во главу угла ставили безотчетные побуждения инстинктивной природы, постоянно конфликтующие с жесткими социальными нормами. Их оппоненты – бихевиористы – настаивали на том, что побудителем любого акта является внешний стимул, с необходимостью требующий адекватной реакции.

Ожесточенный спор двух ведущих сил мировой психологии, сохраняя непримиримость их позиций, к середине века постепенно перешел в вялотекущую форму, позволяя неофитам солидаризироваться либо с одной крайностью, либо с другой.

Слабые попытки гештальтистов, прежде всего К. Левина, ввести в обсуждение этой проблемы принцип равновесия, широкого резонанса не имели. Непосредственно мотивацией гештальт-психологи практически не занимались, отдавая предпочтение изучению познавательных процессов, а концепция Левина, весьма автономная, окончательно оформилась лишь в послевоенный, американский период его научного творчества.

К началу пятидесятых казалось, что проблему мотивации можно считать если не окончательно решенной, то по крайней мере достаточно разносторонне разработанной. Оставалось только ждать, на каких позициях придут к консенсусу антагонисты из разных школ. Однако в середине пятидесятых этот застой был буквально взорван последовательной публикацией двух ярких работ, открывших новую эпоху в исследованиях мотивации. Их авторы, казалось, принадлежали к разным лагерям и говорили о разных вещах. Однако в историческом ракурсе становится очевидно, что их изыскания произросли из родственных корней и если не переплетаются, то в известном смысле перекликаются. Обе эпохальные публикации появились жарким летом, правда – с трехлетним интервалом.

25 августа 1954 года увидела свет первая крупная работа Абрахама Маслоу «Мотивация и личность», принесшая ему впоследствии мировую известность. В ней автор с достаточным почтением отзывался о взглядах представителей двух ведущих сил мировой психологии, однако недвусмысленно от них дистанцировался и предлагал собственный подход, заставивший научную общественность заговорить о пробуждении «третьей силы». Именно так чуть позже не без гордости определят себя представители гуманистической психологии, одним из лидеров которой по праву считается Маслоу. В этой книге автор представил иерархическую модель человеческих побуждений, без описания которой не обходится сегодня ни один учебник по психологии личности. Именно по учебникам она и известна большинству отечественных психологов, хотя совсем недавно, с почти полувековым опозданием, увидел свет и русский перевод знаменитой книги Маслоу. Так или иначе, сегодня в очередной раз пересказывать «Мотивацию и личность» уже излишне, достаточно отослать читателя к оригиналу (точнее – к переводу). Хотелось бы только обратить внимание на то, как в концепции Маслоу получают свое творческое развитие взгляды немецкого физиолога К. Гольдштейна, который, будь он психологом, наверняка принадлежал бы к стану гештальтистов. Идея организмической целостности, непротиворечивости, равновесия, перед которой психологи разных школ спесиво захлопывали двери, настойчиво просачивалась в психологическую науку сквозь щели в рубленых частоколах классических теорий.

Три года спустя, 27 августа 1957 года вышла из печати книга другого американского автора, Леона Фестингера, называвшаяся «Теория когнитивного диссонанса». Интересно, что в России книги Маслоу и Фестингера опубликованы почти с таким же интервалом. Но на этом аналогии кончаются. Прежде всего потому, что книги очень разные и по стилю, и по содержанию. Достаточно сказать, что концепция лидера гуманистов – сугубо умозрительная, а теория когнитивного диссонанса построена на экспериментальных данных и многократно ими подтверждена. Тут, правда, возникает одно подозрение: похоже, отечественный читатель больше любит рассуждения, чем эксперименты. По крайней мере, блиц-опрос нескольких десятков молодых коллег показал: с концепцией Маслоу хотя бы в реферативном ее изложении знакомы почти все, тогда как Фестингера мало кто читал, а многие по сей день о нем даже не слышали. Перелистывая страницы историко-психологического календаря, попробуем восполнить этот пробел хотя бы отчасти.

Ученик Левина, Фестингер в своих изысканиях опирался на принцип равновесия, используя его и при анализе мироощущения человека. Сам он начинает изложение своей теории с такого рассуждения: замечено, что люди стремятся к некоторой согласованности как желаемому внутреннему состоянию. Если возникает противоречие между тем, что человек знает, и тем, что он делает, то это противоречие он стремится как-то объяснить и, скорее всего, представить его как непротиворечие ради того, чтобы вновь достичь состояния внутренней когнитивной согласованности.

Далее Фестингер предлагает заменить термин «противоречие» на «диссонанс», а «согласованность» на «консонанс», поскольку эта пара терминов кажется ему более нейтральной, и теперь сформулировать основные положения теории. Она может быть изложена в трех основных пунктах: а) между когнитивными элементами может возникнуть диссонанс; б) существование диссонанса вызывает стремление уменьшить его или воспрепятствовать его росту; в) проявление этого стремления включает: или изменение поведения, или изменение знаний, или осторожное, избирательное отношение к новой информации. В качестве иллюстрации приводится ставший уже нарицательным пример с курильщиком: человек курит, но вместе с тем знает, что курение вредно; у него возникает диссонанс, выйти из которого можно тремя путями: а) изменить поведение, то есть бросить курить; б) изменить знание, в данном случае – убедить себя, что все рассуждения о вреде курения как минимум преувеличивают опасность, а то и вовсе недостоверны; в) осторожно воспринимать новую информацию о вреде курения, то есть попросту игнорировать ее.

Главный практический вывод, вытекающий из теории Фестингера, состоит в том, что любой психологический элемент субъекта может быть изменен: подвергая сомнению то, что человек думает о самом себе, можно вызвать изменения в его поведении, а меняя поведение, человек изменяет и мнение о себе. Подвергая себя самоконтролю и самоанализу, работая над самооценкой, человек развивается, растет личностно. В противном случае он отдает свою душевную работу другим, становясь жертвой (или орудием) чужого влияния. Именно об этом говорят результаты великолепно выстроенных экспериментов и его коллег.

Один из первых экспериментов по проверке теории когнитивного диссонанса был проведен Дж. Бремом. Он предлагал испытуемым сначала оценить несколько бытовых электроприборов – тостер, фен и т. п. Затем Брем показывал испытуемым два предмета из тех, что они внимательно осмотрели, и говорил, что им разрешается взять любой из них на выбор.

Позднее, когда от испытуемых требовалось дать повторную оценку тем же предметам, они с большей похвалой отзывались о выбранном ими изделии и с меньшей – об отклоненном.

В свете теории Фестингера причина подобного поведения ясна. Осуществив трудный выбор, люди испытывают диссонанс: знание негативных характеристик выбранного предмета диссонирует с фактом его выбора; знание позитивных характеристик отвергнутого предмета диссонирует с тем, что предмет не был выбран. Для уменьшения диссонанса люди подчеркивают позитивные аспекты и преуменьшают значение негативных аспектов выбранных предметов и напротив – подчеркивают негативные стороны и преуменьшают значение позитивных сторон невыбранного предмета.

Э. Аронсон и Дж. Миллс предположили, что если люди затратят много усилий, а тем более пойдут на какие-то жертвы, для того чтобы получить доступ в группу, которая окажется потом скучной и неинтересной, то они будут испытывать диссонанс. Знание о том, что им пришлось выдержать, будет диссонировать со знанием о негативных сторонах группы. Людям неприятно затрачивать усилия попусту и идти на неокупающиеся жертвы. Для снятия диссонанса они пытаются изменить восприятие группы в положительную сторону.

В эксперименте Аронсона и Миллса студентки колледжа должны были пройти вступительное испытание, для того чтобы стать членами дискуссионного клуба по обсуждению психологии секса. Для части девушек эти испытания были очень неприятны – от них требовалось откровенно продемонстрировать свою сексуальную раскрепощенность в присутствии экспериментатора-мужчины. Даже те, кто на это согласился (а согласились не все), испытывали смущение и стыд, то есть вынуждены были себя пересиливать. Для других же это испытание было легче – им разрешалось по своему усмотрению выполнить процедуру не полностью и остаться в рамках традиционных приличий. Третьи и вовсе были избавлены от вступительного испытания. Затем все испытуемые прослушали магнитофонную запись одной из дискуссий, проведенных в клубе, в который они оказались приняты. Как и предполагалось, девушки, прошедшие через самое трудное и унизительное испытание, оценили прослушанный материал как очень интересный и содержательный, причем эта оценка была намного выше той, что дали две другие группы испытуемых.

Еще один эксперимент, который был проведен Аронсоном с сотрудниками несколько лет спустя, основывался на предположении: если используется угроза, для того чтобы помешать людям заниматься любимым делом, то чем меньше угроза, тем больше у этих людей будет проявляться тенденция умалять в своих глазах это дело. Если человек воздерживается от любимого занятия, он испытывает диссонанс. Знание о том, что он любит это занятие, диссонирует со знанием, что он принужден им не заниматься. Один из способов уменьшить диссонанс заключается в том, чтобы умалить в своих глазах значение этого занятия. Таким образом, появляется оправдание, почему человек не занимается любимым делом. Причем слабая угроза вызывает меньшее самооправдание. Это приводит к необходимости добавлять свои собственные доводы для самоубеждения в том, что человеку вовсе не нравится заниматься любимым делом. В эксперименте Аронсона было обнаружено, что дети, которых подвергали символическому наказанию за пользование любимой игрушкой, уменьшили свою любовь к этой игрушке в гораздо большей степени, чем те, кто подвергался нешуточному наказанию. Сегодня, в эпоху торжества (хотя бы декларативного) гуманизма, политкорректности и т. п., за проведение подобных экспериментов можно поплатиться карьерой. Полвека назад на них, наоборот, делали карьеру. Может, это и было время подлинной терпимости? Так или иначе, оно оставило нам много полезных уроков.


Внутренний палач в ожидании приказа

26 августа 1976 года телезрители Америки пережили настоящий шок. Им был показан двухчасовой художественный телефильм “Десятый уровень”, созданный компанией Си-Би-Эс. Это не был фильм ужасов, хотя в известном смысле его можно назвать и так. В основу его сюжета был положен психологический эксперимент. Причем в отличие от “Пси-фактора”, “Секретных материалов” и прочих современных псевдонаучных “ужастиков”, спекулирующих на страхах и предрассудках обывателя, “Десятый уровень” повествовал о реальном эксперименте, который незадолго до этого был поставлен Стенли Милгрэмом, учеником Соломона Аша, в Йельском университете. Фильм не содержал никаких впечатляющих спецэффектов и вообще был целиком снят в одном скромно обставленном павильоне. Единственным “украшением” фильма был актер Вильям Шатнер, снискавший известность участием в популярном сериале “Star Trek”. В “Десятом уровне” Шатнер сыграл роль профессора Стефена Тернера, прототипом которого послужил Стенли Милгрэм. Сам Милгрэм выступал на съемках в качестве научного консультанта. Результаты своих опытов он ранее представил в научной периодике и в специальной монографии. Однако круг читателей такой литературы довольно узок, а телевизор смотрят практически все. И то, что увидели миллионы телезрителей в августе 1976 года, произвело на них неизгладимое впечатление.

Что же в этой постановке так поразило телезрителей? Да сами эксперименты, о которых Ли Росс впоследствии писал: “В большей, по-видимому, степени, чем любой другой эмпирический вклад за всю историю социальных наук, они стали частью интеллектуального наследия человечества – не такого уж обширного набора исторических случаев, библейских притч и шедевров классической литературы, к которому обычно обращаются серьезные мыслители, когда рассуждают о природе человека или об истории человечества”.

В чем же состоял эксперимент? По официальной версии, он был посвящен исследованию процессов научения. От испытуемого требовалось решать задачи возраставшей трудности. Для участия в эксперименте были привлечены добровольные помощники. Им надлежало следить за успешностью решения задач и в случае неудачи наказывать испытуемого ударом электрического тока (изучению якобы и подлежало влияние наказания на научение). Строгость наказания постепенно возрастала. Для этого перед помощником была размещена приборная панель с 30 рубильниками, а над каждым из них – ярлычок с указанием силы разряда, начиная с минимального в 15 вольт и кончая максимальным в 450 вольт. Дабы помощник отдавал себе отчет в своих действиях, ему перед началом опыта давали возможность испытать на себе силу удара в 45 вольт. После инструктажа испытуемого привязывали к устройству, напоминавшему электрический стул, провода от которого вели к приборной панели. В ответ на высказанное испытуемым беспокойство по поводу его не совсем здорового сердца экспериментатор хладнокровно заверял: “Хотя сами удары током могут быть очень болезненными, устойчивого поражения тканей они не вызовут”. И эксперимент начинался.

После нескольких успешных решений ученик начинал делать ошибки. Следуя полученным инструкциям, помощник экспериментатора с каждой новой ошибкой опускал новый рубильник. На пятом ударе – в 75 вольт – испытуемый начинал стонать от боли, а при 150 вольтах умолял остановить эксперимент. Когда напряжение достигало 180 вольт, он кричал, что больше не в силах терпеть боль. Если помощник испытывал колебания, присутствовавший тут же экспериментатор бесстрастно призывал его продолжать экзекуцию. По мере приближения силы разряда к максимуму можно было наблюдать, как испытуемый, уже даже не пытаясь решить задачу, бьется головой о стену и умоляет его отпустить. Поскольку такая реакция никак не может быть признана удовлетворительным решением, следует новое наказание.

Возникает невольный вопрос: кто позволили психологам творить такое бесчинство? На самом деле никто никого не мучил. Роль испытуемого исполнял профессиональный актер, который лишь разыгрывал страдание. А настоящим испытуемым выступал добровольный помощник экспериментатора. Именно его поведение подлежало изучению. Стенли Милгрэм хотел выяснить: до какой степени жестокости может дойти человек, если его действия санкционированы авторитетом.

Предварительно он попросил группу известных психиатров дать прогноз относительно возможных результатов эксперимента. Все сошлись во мнении, что от силы процентов двадцать испытуемых, видя явные страдания жертвы, перейдут рубеж в 150 вольт. Таких, кто доведет силу удара до максимума, по общему мнению, среди нормальных людей вообще не найдется. Ну, может быть, один процент.

Реальные результаты полностью опровергли этот прогноз. 65 % испытуемых Милгрэма назначили своей жертве максимальное наказание!

Комментируя свой эксперимент, Милгрэм с горечью заметил: “Если бы в Соединенных Штатах была создана система лагерей смерти по образцу нацистской Германии, подходящий персонал для этих лагерей легко можно было бы набрать в любом американском городке”.

Аналогичные эксперименты, проведенные как в США, так и в других странах (Австралии, Иордании, Испании, Германии), позволили утверждать, что выявленная Милгрэмом закономерность носит универсальный характер.

В нашей стране эти результаты принято было комментировать в том аспекте, что, мол, загнивающее буржуазное общество способствует глубокой моральной деградации. Повторить эксперимент советские психологи не решались. Да и к чему, когда многие еще не очень старые люди помнят подобный глобальный опыт в масштабах всей страны? В любом уголке мира, когда власть предержащим приходит охота поучить кого-то методом кнута, недостатка в палачах не возникает. Если доходит дело до справедливой расплаты, оправдания одни и те же: “Время было такое”, “Нас так учили”, “Мы исполняли свой долг”… Впрочем, чаще всего и оправдываться не приходится.

Правда, одна из модификаций эксперимента оставляет какую-то надежду. Когда экспериментатору в помощь брали трех ассистентов, и двое из них – “подсадные” – отказывались следовать бесчеловечному приказу, то и третий – настоящий испытуемый – к ним присоединялся. Пример порядочного и гуманного поведения почти любого заставляет взяться за ум. И это обнадеживает.


Дистанция комфорта

30 августа 1965 г. в авторитетном журнале “Социометрия” появилась оригинальная статья об особенностях невербального общения, написанная английским психологом Майклом Аргайлом. Кстати, именно так по традиции пишется по-русски его фамилия (Argyle). Ныне публикации по невербалике нередки, и на Аргайла в них часто ссылаются. Однако иные, особо “продвинутые” (или просто не знакомые с традицией) переводчики, для которых Аш – это Эш, а Джемс – Джеймс, и Аргайла предпочитают величать Арджайлом.

Та давняя статья Аргайла “Контакт взглядов, дистанция и взаимное принятие” сегодня по праву считается классической. Таковой, оценив частоту цитирования, ее еще в 1979 г. признал журнал Current Contents. Фактически она положила началу целому направлению научных исследований, которое активно разрабатывается по сей день. В статье описывались чрезвычайно простые, но очень показательные опыты. В чем же их суть?

В большой, почти пустой комнате стоит человек. Он знает, что за ним наблюдают, что он служит “приманкой” для другого человека, который сейчас войдет в дверь. Впрочем, ничего страшного не происходит – просто двое людей поговорят друг с другом на любую тему, а психологи, придумавшие этот эксперимент, измерят расстояние, на котором находились собеседники. Вот и все.

Но такой простейший эксперимент дал неожиданные результаты. Выяснилось, что существует четкая связь между “дистанцией разговора” и ростом собеседников. А именно: чем выше мужчина, тем ближе он подходит к “приманке” и наоборот, чем меньше его рост, тем дальше предпочитает он находиться от своего собеседника. А вот у женщин наблюдалась прямо противоположная зависимость.

Аргайл предложил вполне правдоподобное объяснение этому странному явлению. В нашем обществе сложилась своеобразная “культурная норма” – мужчина должен быть крупным, высокого роста, а женщина, напротив, миниатюрной. Обращение “коротышка” звучит оскорбительно, а “малышка” – скорее ласкательно. И хотя реальность далеко не всегда соответствует этой норме, все мы неосознанно стремимся подогнать жизнь под “теорию”. Поэтому рослому мужчине приятно стоять рядом со своим собеседником, подчеркивая свое “достоинство”, а высокая женщина, наоборот, стремится отойти подальше, чтобы скрыть свой “недостаток”.

Отсюда следует, в частности, что не стоит во время разговора приближаться к высокой собеседнице или малорослому собеседнику – они будут чувствовать себя неловко. И точно так же не упускайте возможность сделать человеку приятное – подходите почти вплотную к миниатюрной женщине или к рослому мужчине: отсутствие или наличие лишних сантиметров роста может доставить им безотчетную радость.

Из экспериментов, проведенных группой Аргайла, можно сделать еще несколько небесполезных выводов. Психологи, в частности, заинтересовались, какова роль глаз во время разговора. Ведь именно взглядом мы даем понять, что кончили свою мысль и готовы выслушать противоположную сторону, что согласны или не согласны с собеседником, что удивлены, огорчены и т. п. Следовательно, если у одного из двух беседующих между собой людей закрыть верхнюю часть лица, другой должен как-то реагировать на это.

Оказалось, что говорить с “невидимкой” гораздо менее приятно. В то же время собственная невидимость смущает не так уж сильно. Аргайл полагает, что причина тут в обратной связи – мы привыкли постоянно на протяжении всего разговора получать подтверждение или отрицание своим словам. Но вот что любопытно. Женщины подвержены воздействию обратной связи намного больше, чем сильный пол. Выражается это своеобразно: мужчины с невидимым собеседником говорят активнее, а женщины, напротив, почти умолкают.

В последующие годы экспериментов такого рода проводились десятки и сотни. Возникла даже целая “наука” – проксемика – изучающая дистанцию общения. Сам Аргайл осуществил еще несколько ярких опытов и предложил ряд интересных гипотез, касающихся невербального общения, в частности контакта взглядов. Он выдвинул обоснованное предположение, что в любом общении взгляд выполняет функцию синхронизации. Говорящий обычно меньше смотрит на партнера, чем слушающий. Считается, что это дает ему возможность больше концентрироваться на содержании своих высказываний, не отвлекаясь. Но примерно за секунду до окончания длинной фразы или нескольких логически связанных фраз говорящий устремляет взгляд прямо в лицо слушателю, как бы давая сигнал: я заканчиваю, теперь ваша очередь. Партнер, берущий слово, в свою очередь отводит глаза.

Аргайл и его сотрудники продемонстрировали, как взгляды помогают поддерживать контакт при разговоре. Взглядом как бы компенсируется действие факторов, разделяющих собеседников. Например, если попросить беседующих сесть по разным сторонам широкого стола, окажется, что они чаще смотрят друг на друга, чем когда беседуют, сидя за узким столом. В данном случае увеличение расстояния между партнерами компенсируется увеличением частоты взглядов.

Частота прямых взглядов на собеседника зависит и от того, “выше” или “ниже” себя вы его считаете: старше ли он вас, занимает ли более высокое общественное положение. Группа психологов из Линфиод-колледжа, продолжая серию опытов Аргайла, провела эксперимент со студентками. Каждой из испытуемых экспериментатор представлял другую, незнакомую ей студентку и просил обсудить какую-то проблему. Но одним говорили, что их собеседница – аспирантка из другого колледжа, другим ее представляли как выпускницу школы, которая уже не первый год не может поступить в вуз. Если студентки полагали, что их положение выше, чем у партнерши, они смотрели на нее и когда сами говорили, и когда только слушали. Если же они считали, что их положение ниже, то количество взглядов оказывалось при слушании больше, чем при говорении.

Наблюдения в самых разных ситуациях показали, что положительные эмоции сопровождаются количеством взглядов, отрицательные ощущения характеризуется отказом смотреть на собеседника. Интересно, что женщины дольше смотрят на тех, кто им нравится, а мужчины – на тех, кому они нравятся.

Впоследствии было открыто еще множество интересных закономерностей, знание которых чрезвычайно обогащает профессиональный потенциал психолога и позволяет производить впечатление ясновидца и чудодея перед лицом неискушенных наблюдателей. А у истоков этого направления стояли простейшие опыты, доступные даже начинающему исследователю.


Сентябрь


Забытое предостережение

Более полувека назад мир познакомился с оригинальной доктриной Рона Хаббарда, сформулированной им в книге «Дианетика». С той поры по поводу этого спорного учения не стихает ожесточенная полемика, в которой сталкиваются полярно противоположные суждения – от неуемных восторгов до презрительного скепсиса. Накал этой полемики вызывает недоумение хотя бы потому, что убедительная точка в ней, казалось бы, была поставлена тогда же, более полувека назад. В сентябре 1950 г. в газете New York Herald Tribune Book Review была опубликована первая рецензия на «Дианетку», в которой крупнейшим экспертом в области человекознания новая доктрина была охарактеризована вполне определенно, ясно и исчерпывающе. В наши дни было бы особенно интересно разобраться, почему суждение крупного ученого оказалось проигнорировано и никак не помешало триумфальному шествию дианетики по всему миру.

Автором той рецензии выступил Эрих Фромм, уже успевший снискать всемирную известность как смелый реформатор психоанализа и тонкий знаток человеческой натуры. Для него эта публикация стала, вероятно, одним из тех легких экзерсисов, на которых плодовитые писатели отдыхают от крупных форм. Обычно такие материалы пишутся на злобу дня, со временем теряют актуальность и забываются, порой даже самими авторами – как мало существенные эпизоды их творческой деятельности. Прочно забыто оказалось и это выступление Фромма, хотя, как свидетельствует опыт, его актуальность оказалась непреходяща. Лишь в начале 90-х дотошный исследователь творчества Фромма Райнер Функ отыскал среди пожелтевших архивных страниц ту давнюю рецензию и опубликовал ее снова. Читая ее в наши дни, нельзя не поразиться, насколько злободневно она продолжает звучать. И особенно огорчительно признавать, сколь мало находится желающих – и прежде, и теперь – прислушаться к голосу здравого смысла.

«Никогда еще люди так не интересовались психологией и искусством жизни, как сегодня», – такими словами начинает Фромм свой отзыв на новую книгу. Эти слова, актуальные для Америки середины прошлого века, вполне можно отнести и к России начала третьего тысячелетия. К сожалению, психологи старой советской школы ввиду своей крайней немногочисленности и идеологической зашоренности оказались не способны предложить почти ничего для удовлетворения массового интереса к загадкам душевного мира. После падения железного занавеса вакуум был немедленно заполнен пришлыми миссионерами, понатащившими на забаву аборигенам горы стеклянных бус и яркого тряпья. Издревле повелось, что наилучшим средством экспансии выступают не пушки, а всяческие одурманивающие средства вроде «огненной воды». Правда, по части огненной воды мы сами дадим фору любому пришельцу. Зато к иному дурману оказались на удивление уязвимы и повели себя буквально как папуасы перед зеркальцем.

Эпидемия дианетики как чума прокатилась по нашей стране, заставив окончательно свихнуться тысячи некрепких умов. У алчущих личностного роста хаббардовский одитинг завоевал не меньшую популярность, чем прочистка чакр или добровольная асфиксия посредством холотропного дыхания. Кстати, большинство неофитов ищут просветления по очереди то у одного из этих источников, то у другого, а порой и у нескольких сразу. О своем приобщении к дианетике без тени смущения повествует звезда отечественной поп-терапии Николай Козлов. Оно и понятно, ведь его контингент тот же самый – внушаемые перезрелые подростки с кашей в голове, и для их привлечения в лоно своей школы не грех воспользоваться выигрышными идеями и приемами, успешно опробованными старшим конкурентом.

О том, что за идеи лежат в основе хаббардовского учения, Фромм пишет безыскусно и недвусмысленно: «Несмотря на все фантастические претензии автора, трудно найти что-нибудь оригинальное в его теориях, кроме новых слов для смеси плохо понятого и переваренного фрейдизма и экспериментов по регрессии эпохи гипнотизма. Иные поистине "оригинальные" слова не могут не вызвать изумления. Так, мы слышим от пациента слова, которые доктор якобы говорил беременной им матери, либо слова отца, сказанные матери сразу после зачатия. Читая эти истории, задаешься вопросом: не желал ли автор написать веселую пародию на иные психиатрические теории и на доверчивую публику?”

«Диагноз» Фромма однозначен (прошу прощения за обширную цитату, но лучше мэтра не скажешь): «Книгу Хаббарда трудно всерьез рассматривать в качестве вклада в науку о Человеке. Зато ее нужно со всей серьезностью считать симптомом опасной тенденции. Будь она просто предельно упрощенной популяризацией ранних теорий Фрейда, то она была бы чем-то безобидным. Но "Дианетика" есть выражение духа, который диаметрально противоположен учению Фрейда. Целью Фрейда было помочь пациенту в понимании сложности своей психики, а терапия основывалась на том, что путем понимания себя самого мы освобождаемся от цепей рабства у иррациональных сил, ведущих нас к несчастью и к умственным расстройствам. Такое видение является составной частью великих традиций Востока и Запада – от Будды и Сократа вплоть до Спинозы и Фрейда. "Дианетика" не знает ни почтения к сложности человеческой личности, ни ее понимания. Человек – это машина, а рациональность, ценностные суждения, психическое здоровье, счастье достигаются с помощью работы инженера. «В такой инженерной науке, как Дианетика, мы работаем, нажимая кнопки». Ничего не нужно знать или понимать, требуется применять хаббардовскую теорию энграмм. Если кто-то не принимает эту теорию, то у него должны быть скрытые мотивы, либо он находится во власти «отрицателя» каковым является «всякая энграмма, заставляющая пациента считать, что энграмм не существует». Все так просто. Если вы прочли книгу Хаббарда, то вы знаете, что следует знать о человеке и обществе, поскольку вам известно, на какие кнопки нажимать.

Но хуже всего то, как написана «Дианетика». Смесь известного числа упрощенных истин, полуправд и явного абсурда, пропагандистская техника ошеломления читателя своим величием, непогрешимостью и новизной системы автора, обещания неслыханных результатов, достигаемых простым следованием за «Дианетикой», – вот техника, которая ведет к самым злосчастным результатам в областях патентованной медицины и политики. Применительно к психологии и психиатрии она не будет менее вредоносной.

Этот негативный взгляд на "Дианетику" не является следствием того, что рецензент полагает методы нынешней психиатрии удовлетворительными; здесь есть действительная нужда в новых идеях и экспериментах. К счастью, это осознают многие психиатры и психологи, занятые поисками более эффективных методов постижения бессознательного. Но предпосылкой этих поисков должно быть укрепление ответственности, критичности и ясности ума пациента».

Полвека назад великий ученый и гуманист Фромм еще не мог предвидеть, в какую вакханалию абсурда превратится проповедь дианетики по всему миру. На его взгляд, вздорность претензий корыстного фантазера на глубокое понимание человеческой природы однозначно обрекала их на позорный провал и скорое забвение. Удивительно, но проигнорировано и забыто оказалось суждение Фромма, а бредни Хаббарда были подняты на щит легионами его последователей по всему миру. Сегодня, заглянув в Интернете в любой психологический форум, не встретишь даже упоминания имени Фромма и его гениальных идей о природе любви, механизмах деструктивности или «бегства от свободы». Зато сплошь и рядом заполошно блажат новоявленные «клиры», ухитрившиеся освободиться от бремени своих прошлых жизней и родительских неловкостей. Это сегодня и выдается за психологию, хуже того – многими охотно за нее принимается. В чем причина этого?

Она, похоже, огорчительно проста. Возможности человеческого сознания огромны и никем из нас не использованы в полной мере. Вероятно, потому, что жизнь сознательная и ответственная требует изрядного мужества и стойкости, которых слишком многим недостает. Настоящая личностная зрелость требует нелегкого осознания всех сторон своего жизненного опыта – как позитивных, так и негативных (последние, увы, неизбежно присутствуют в опыте каждого). Становление человека обязательно предусматривает овладение искусством понимания окружающих, которые по большей части не хороши и не плохи, просто каждый из них имеет свои интересы, в которых неплохо бы научиться разбираться. Трезвое осознание мотивов чужой предвзятости и агрессивности способствует тому, что с ними человек учится если не мириться, то хотя бы считаться. А осознание своих способностей, склонностей и привязанностей, своих амбиций и притязаний, далеко не всегда реалистичных и оправданных, помогает понять: чтобы стать кем-то и чего-то в жизни добиться, необходима длительная самоотверженная работа по достижению поставленных перед собой целей. Увы, слишком для многих такая работа сознания оказывается непосильна, хуже того – неприемлема, потому что эмоционально дискомфортна.

Гораздо проще свалить свои проблемы на трудности пренатального роста, на перипетии прошлых жизней, на козни энергетических вампиров, в лучшем случае – на родительские ошибки, исправить которые якобы можно, лишь выйдя за пределы сознания. И тогда замухрышка и неудачник враз превращается в звезду, лидера, миллионера, любимца противоположного пола. Но встречали ль вы хоть одного, кто и в самом деле превратился? За исключением создателей соответствующих школ и тренингов, разумеется…

Беда психологии в том, что имя ей создали мыслители вроде Фромма, а торгуют ее именем вразнос фантазеры вроде Хаббарда. Но если вторые окончательно вытеснят первых, то торговать им скоро станет просто нечем. Авторитет психологии как науки настолько высок, что им очень выгодно прикрываться. Но если растрачивать его на псевдонаучные бредни, то наготу и убожество беспомощного сознания скоро и вовсе нечем будет прикрыть.

Психологи сегодня переживают трудные времена, ибо спрос на здравомыслие катастрофически упал. Но это-то как раз и должно заставить их еще более укрепиться на позициях разума, как к тому призывал полвека назад мудрый Фромм.


«Я привез вам чуму!»

В сентябре 1909 г. произошло знаменательное событие – в американском городе Уорчестер (шт. Массачусетс) состоялось празднование двадцатилетней годовщины со дня основания Университета Кларка, организованное президентом Университета, известным психологом Г.Стэнли Холлом. Сам по себе этот факт, подобно многим другим парадным церемониям, едва ли вошел бы в историю науки, если бы не состав гостей, приглашенных Холлом на торжества. Почетными гостями юбилея стали Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг, получившие возможность выступить перед американской аудиторией с лекциями о своих научных открытиях. Это событие, с одной стороны, явилось формальным международным признанием психоанализа, с другой – послужило толчком к интенсивному развитию психоанализа в Новом Свете.

Фрейд, не избалованный признанием на родине, воспринял приглашение с энтузиазмом. Немаловажно было и то, что американская сторона брала на себя все расходы на дорогостоящую поездку. Собственные изыскания Фрейда еще не принесли ему материального благосостояния, и предложенные Холлом 3000 марок – немалая по тем временам сумма – оказались отнюдь не лишними. Таких денег хватило бы на поездку для двоих, и Фрейд не преминул этим воспользоваться: хотя никто из его ближайшего венского окружения персонального приглашения из Америки не получил, Фрейд нашел себе компаньона. Им оказался Шандор Ференци, к которому Фрейд относился с нескрываемой симпатией и которого даже втайне мечтал увидеть своим зятем (чему, впрочем, не суждено было сбыться). Ференци был очень воодушевлен. Он засел за изучение английского, накупил для себя и Фрейда множество книг об Америке. Фрейд, однако, так и не удосужился прочесть эти книги. Вообще к Америке и американцам он относился с некоторым высокомерием. Щедрую дотацию от Университета Кларка он принял как должное со словами: “Америка должна давать мне деньги, а не требовать расходов”. Такое отношение к американцам в первую очередь как к спонсорам он сохранил на всю жизнь и активно прививал его своей дочери Анне. (Надо признать, что, наряду с иными фрейдистскими установками, этот подход унаследован многими европейскими психологами и исповедуется по сей день.) По собственному признанию Фрейда, главное, что он хотел бы увидеть в Америке, – это Ниагарский водопад. Будучи тонким ценителем античного искусства, он намеревался также осмотреть богатые коллекции, собранные в Нью-Йоркских музеях. К запланированным лекциям он даже не готовился, намереваясь посвятить этому часы вынужденного досуга на корабле.

В июне Фрейд узнал, что приглашение в США получил также К.Г.Юнг, и заметил по этому поводу: “Это увеличивает значение всего предприятия”. Они сразу же условились ехать вместе.

21 августа Фрейд, Юнг и Ференци отплыли из Бремена на корабле Северно-немецкой компании Ллойда “Джордж Вашингтон”. Во время путешествия три товарища анализировали сновидения друг друга – первый пример группового анализа. Впоследствии Юнг делился своим впечатлением, что сновидения Фрейда были посвящены преимущественно будущему его семьи и его работе. В частности, Фрейд рассказал, как ему во сне привиделось, будто стюард, обслуживавший его каюту, принялся читать “Психопатологию обыденной жизни”. Этот случай впервые натолкнул Фрейда на мысль, что он может стать знаменит.

“Джордж Вашингтон” пришвартовался в Нью-Йоркском порту воскресным вечером 27 августа. На причале путешественников встречал Абрахам Брилл – в ту пору единственный американский практикующий психоаналитик (два года спустя им будет основано Нью-Йоркское психоаналитическое общества). Ступив на американскую землю, Фрейд произнес знаменитую фразу, которую с тех пор не устают повторять фрейдисты по обе стороны Атлантики: “Они и не подозревают, что я привез им чуму!” Судя по всему, он полагал, что притворно добродетельная Америка, подчиненная лишь власти доллара, будет вскоре заражена пагубными концепциями сексуальности. По убеждению Фрейда, психоанализ в США проникнется духом янки, пройдет периоды адаптации, успеха и господства и сделается неузнаваемым в глазах европейских психоаналитиков.

(Тому, насколько он был прав, может служить подтверждением колоритный эпизод из американской кинокомедии “В джазе только девушки”. Один из персонажей фильма, пытаясь оригинальным способом соблазнить героиню Мерилин Монро, рассказывает ей, что якобы страдает полным отсутствием полового влечения. “К кому я только не обращался за помощью! Был даже в Вене у доктора Фрейда. И все безуспешно!” – сетует “несчастный” в надежде, что его возлюбленная составит конкуренцию европейскому светилу и сама возьмет на себя инициативу в пробуждении подавленных чувств. Именно в этом аспекте и был многими воспринят психоанализ в Америке, да впрочем и в Европе. По сей день в обыденном сознании Фрейд фигурирует как специалист по “постельным проблемам”.)

На берегу Фрейда встретили и репортеры местных газет, предвкушавшие скандальную сенсацию. Их ожиданиям не суждено было сбыться. Гость из Европы не выделялся никакими эксцентричными чертами, а его немногословное интервью не содержало даже намека на “проповедь вседозволенности”. В результате на следующий день лишь в одной газете появилась краткая заметка, в которой к тому же фамилия Фрейда оказалась искажена.

В первый же день, проведенный на берегу, Фрейд зашел к своему шурину Эли Бернайсу и к своему старому приятелю Люстгартену, но не застал ни того, ни другого. Поэтому он принял предложение Брилла осмотреть город. Сначала они посетили Центральный парк, затем проехали через чайнатуан и еврейский квартал Нижнего Истсайда; послеобеденное время было проведено на Кони-айленде. На следующий день они посетили музей Метрополитен, где Фрейд с интересом осмотрел античную коллекцию. Потом к компании присоединился Эрнст Джонс (ставший впоследствии самым авторитетным биографом Фрейда), и они отправились в кино смотреть один из примитивных фильмов той поры, весь сюжет которого заключался в беспорядочном преследовании. Ференци был в восторге, а Фрейд заявил, что лишь немного развлекся; это был первый фильм, который они увидели в своей жизни. Вечером 4 сентября Фрейд, Юнг, Ференци, Джонс и Брилл отправились в Уорчестер. 6 сентября начинались юбилейные торжества.

Подготовиться к лекциям Фрейд так и не успел. По его словам, он не имел никакого понятия, о чем ему здесь говорить. Юнг, который намеревался рассказать американской публике о своем ассоциативном эксперименте, советовал Фрейду посвятить выступления теме сновидений. Джонс предлагал избрать более обширную тему. Поразмыслив, Фрейд согласился, что американцам тема сновидений может показаться недостаточно “практичной”, если вовсе не легкомысленной. Поэтому он решил дать более общий отчет о психоанализе. Каждая лекция составлялась в течение одного часа во время прогулок в обществе Ференци. Никаких конспектов Фрейд не готовил.

Фрейд прочитал на немецком языке пять лекций перед аудиторией, внимательно слушавшей, несмотря на то, что многие были разочарованы отсутствием пикантных откровений на сексуальную тему. Он ясно и сжато обрисовал историю происхождения психоанализа, основные результаты по исследованию сновидений и ошибочных действий, теорию сексуальности и терапевтические методы. Текст лекций был опубликован в 1910 г. в “Американском психологическом журнале” и вскоре переведен на многие языки. Среди наиболее характерных отзывов Джонс отмечает высказывание декана университета Торонто: “Обычный читатель может сделать вывод, что Фрейд выступает за свободную любовь, за отказ от всяких ограничений и за впадение вновь в первобытное состояние”. (Поистине пророческие слова!)

Особенно волнующим был момент на заключительных церемониях, когда Фрейд встал для того, чтобы поблагодарить университет за присуждение ему степени почетного доктора (этой чести был удостоен и Юнг). То, что ему оказывают такой почет после многих лет остракизма на родине, походило на волшебный сон, и Фрейд с глубоким волнением произнес: “Это первое официальное признание наших трудов”.

На торжествах присутствовали видные американские психологи, в том числе Э.Титченер и Дж. М.Кеттел. В своей автобиографии Фрейд описал трогательную встречу с Уильямом Джемсом, который в ту пору был уже смертельно болен. “Непреходящее впечатление произвела на меня встреча с философом Уильямом Джемсом. Я не могу забыть маленькой сцены, когда он во время нашей прогулки вдруг остановился, передал мне свою сумку и попросил меня пройти вперед, сказав, что нагонит меня, как только справится с внезапным приступом грудной жабы. Через год он умер от болезни сердца; с тех пор я всегда желаю себе такого же бесстрашия перед лицом близкой кончины”.

Джемс, который хорошо знал немецкий, с большим интересом следил за лекциями. К гостям из Европы он относился очень дружески и при прощании сказал: “Будущее психологии принадлежит вашей работе”.

Стэнли Холл, основатель экспериментальной психологии в Америке, также восторженно расхваливал и Фрейда, и Юнга. Вернувшись домой, Фрейд писал о нем в письме одному из коллег: “Приятно представить себе, что где-то вдалеке, хотя сам ты об этом ничего и не слышал, живут порядочные люди, которые находят свой путь к нашим мыслям и стремлениям и которые, в конце концов, внезапно дают о себе знать. Именно это произошло у меня со Стэнли Холлом. Кто бы мог подумать, что где-то там в Америке, всего в часе езды от Бостона, живет респектабельный пожилой джентльмен, который с нетерпением ожидает выхода очередного номера Jahrbuch, который читает и понимает все, что там написано, и который, как он сам выразился, “звонит о нас во все колокола”. Вскоре после этого Джонс предложил Холлу занять пост президента основанной им американской психопатологической ассоциации. Но это предложение было отклонено: интерес Холла к психоанализу оказался непродолжительным. Несколько лет спустя он стал одним из сторонников индивидуальной психологии А.Адлера, известие об этом сильно огорчило Фрейда.

13 сентября Фрейд, Юнг и Ференци посетили Ниагарский водопад, который Фрейд нашел еще более грандиозным и величественным, чем он себе ранее представлял. Впечатление от этой экскурсии было испорчено неуклюжей галантностью гида: когда посетители находились в Пещере ветров, он отодвинул одного из мужчин и крикнул, указывая на Фрейда: “Пускай пожилой джентльмен пройдет первым!” Фрейд всегда был болезненно чувствителен к намекам на свой возраст (к тому же тогда ему было всего 53 года).

Вообще, Фрейд в ходе поездки утвердился в своем убеждении, что американцы – люди вульгарные и бесцеремонные. Однако, что касается американок, их раскованность вызывала у Фрейда противоречивые чувства. Он даже признался Юнгу, что манеры американских женщин заставляют его порой испытывать нездоровое возбуждение. Юнг, никогда не отличавшийся щепетильностью, тут же предложил пригласить парочку сговорчивых американок, чтобы сообща решить эту проблему. На это Фрейд с негодованием ответил: “Но я же женат!” (Характерный штрих к портрету “сексуального реформатора”).

В целом, несмотря на оказанный ему восторженный прием, у Фрейда осталось не слишком благоприятное впечатление об Америке. Сам он объяснял это особенностями американской кухни, знакомство с которой скверно сказалось на его желудке. В течение нескольких лет Фрейд приписывал многие из своих физических недомоганий визиту в Америку. Он пошел в этом настолько далеко, что жаловался Джонсу, будто после поездки в США у него даже ухудшился почерк.

Еще один известный биограф Фрейда – Фриц Виттельс – полагает, что эта мотивировка выступала лишь средством психологической защиты. По его мнению, на самом деле основатель психоанализа предвидел приближение “фрейдомании” (Freud-crazy), в результате которой его учение будет воспринято так, что кроме имени и самых примитивных положений из труда всей его жизни почти ничего не останется. Фрейда неоднократно и настойчиво приглашали вновь посетить Америку, когда он уже достиг мировой славы. Но он всякий раз отказывался. По этому поводу Виттельс пишет: “Я полагаю, что Фрейд опасается крупного недоразумения: он слишком честен, чтобы принять на себя гигантскую волну похвал из уст людей, которые его не поняли”.

В ту пору Фрейд еще не мог предвидеть, что в результате социальных катаклизмов нашей эпохи центр психоанализа переместится из Европы в Новый Свет. Вспоминая о своей поездке, он однажды сказал: “Америка – это одно сплошное недоразумение, грандиозное, но все же недоразумение!”


Многосерийные сны

4 сентября 1953 г. произошел переворот в изучении сна и сновидений. До той поры считалось очевидным, что сон представляет собой однородное состояние. Что касается природы сновидений, то эта проблема представлялась довольно туманной. Ведь согласно самоотчетам разные люди видят сны не только разного содержания, но также различной яркости и интенсивности, а некоторые якобы вообще не видят снов. Американские ученые Е.Азеринский и Н.Клейтман подошли к этому вопросу с неожиданной стороны. Они осмелились допустить: если люди видят сны, то в этом процессе должен быть задействован зрительный анализатор. Значит, необходимо исследовать движения глаз во сне. С этой целью на веки испытуемых укрепляли легкие, удобные датчики. Полученные исследователями результаты и были опубликованы в сентябре 1953 г. в журнале Science.

Было обнаружено, что у людей в течение ночного сна примерно каждые полтора часа появляются быстрые движения глаз. Если человека разбудить в это время, то девять из десяти расскажут, какой сон только что видели. Значит, каждый раз, когда возникает движение глаз (а таких периодов получается четыре-пять за ночь), человеку снится сон, и люди делятся не на тех, кто видит сны и кто не видит, а на тех, кто помнит их по утрам и кто не помнит. Движения глаз, по-видимому, связаны со сновидениями: если характер их спокойный, то и движения сравнительно медленные, а если во сне происходят динамичные, бурные события, то и глаза движутся очень быстро. Важно, что сны снятся и незрячим, но у тех, кто слеп от рождения, никакого движения глаз при этом не происходит.

Но различия между “быстрым” (сопровождающимся сновидениями) и обычным, “медленным” сном идут гораздо дальше. Во время быстрого сна повышается кровяное давление, нарушается ритмичность сердцебиения, увеличивается поступление в кровь гормонов. Давно известно, что приступы стенокардии и бронхиальной астмы у больных часто без всякой видимой причины случаются по ночам, – теперь стало очевидно, что они возникают только в периоды быстрого сна.

Все эти изменения – последствия эмоций, сопровождающих сновидения. Но раз так, может быть попробовать вообще избавиться от сновидений? Такие опыты проводились: испытуемых будили каждый раз, когда у них начиналось движение глаз. И хотя общая продолжительность сна оставалась нормальной, через пять-шесть дней у некоторых развивались резкие психические нарушения.

Все это привело исследователей к заключению: человеческую жизнь правильнее делить не на два – бодрствование и сон, а на три состояния: бодрствование, быстрый сон и медленный сон. Как между бодрствованием и сном, так и между двумя видами сна есть довольно строгие количественные соотношения. У взрослого человека медленный сон занимает примерно 75, а быстрый – 25 процентов общего времени сна. Как уже говорилось, если полностью лишить человека быстрого сна, возникают психические нарушения. Но и простое нарушение соотношений – например 50 на 50 или 90 процентов медленного сна и 10 быстрого – переносится тяжело.

Открытие Азерецкого и Клейтмана стимулировали многочисленные исследования феномена быстрого сна, которые продолжаются по сей день. Так, например, в одном эксперименте было установлено, что люди с хорошей памятью… видят больше снов! Такое неожиданное заявление сделал исследователь из Бостона Ч.Пирлман на ХХI Международном психологическом конгрессе. До него никто не сравнивал продолжительность периодов быстрого сна у людей с разными познавательными способностями. Пирлману помогли студенты, изучающие иностранный язык. Оказалось, что у тех из них, кто быстро и правильно запоминает незнакомые слова, стадия быстрых движений глаз во время сна несколько увеличена. У студентов со слабой памятью этого не наблюдалось.

Сегодня понятие “быстрые движения глаз” (rapid eye movement – REM) настолько широко известно, что его даже избрал в качестве своего названия популярный музыкальный ансамбль. А научные исследования этого феномена, похоже, обещают новые открытия.


Соратники на пороге кризиса

10 сентября 1909 г. был сделан наверное самый знаменитый групповой фотопортрет за всю почти полуторавековую историю психологической науки. В рамках празднования 20-летнего юбилея Университета Кларка ряд почетных гостей торжества собрались, чтобы увековечить для истории свою научную солидарность. Характерно, что психологи заняли на портрете центральное место. В начале ХХ века некоторые из них уже были признанными мэтрами, иным только предстояло заявить о себе. Вглядевшись в ветхий снимок, легко узнать в центре группы крупную фигуру патриарха американской психологии Стэнли Холла, занимавшего в ту пору пост президента Университета Кларка. Именно ему принадлежала инициатива собрать в Массачусетсе самые значительные научные фигуры Америки и Европы. Некоторым приглашение было послано как бы авансом, в отсутствие признанных заслуг. И надо отдать должное научной интуиции Холла – столетие спустя большинство лиц с группового портрета легко узнаваемы, ибо воспроизведены в сотнях энциклопедий и научно-биографических изданий. Достаточно вглядеться в соседствующую с Холлом фигуру. Да, да – это Зигмунд Фрейд, дотоле в Америке почти не известный, да и у себя дома, в Европе, еще не заслуживший той оглушительной славы, что придет годы спустя. На том же снимке фигурируют Карл Густав Юнг, Абрахам Брилл, Эрнст Джонс, Уильям Джемс, Бронислав Малиновский. Они стоят плечом к плечу, как единомышленники. Больше такой возможности не представится – знаменитый снимок словно олицетворяет незримую рубежную черту, за которой начинается то, что историки науки назовут открытым кризисом психологии. Пройдет каких-то несколько лет, и недавние соратники будут стесняться своего соседства на групповом фото. Иные, напротив, будут им гордиться, правда – с известными оговорками в адрес “еретиков”. В сентябре 1909 г. все еще было впереди – и научное самоопределение, и болезненное размежевание. Впереди, но не за горами.

Холлу как организатору почтенного собрания на снимке по праву принадлежит центральное место. И для американской психологии той поры он являлся центральной фигурой, несмотря на свои в общем-то не слишком выдающиеся научные заслуги. Холл был одним из первых американцев, получивших психологическое образование в Европе. Правильнее, наверное, сказать – психологическую подготовку, ибо специального образования как такового тогда еще не существовало, и психологи рубежа ХIХ-ХХ веков по образованию могли быть кем угодно; преимущественно это были философы и медики, отчасти педагоги. Холл свою карьеру начинал на поприще богословия, к психологии приобщился посредством чтения переводных трудов европейских ученых, а практический опыт приобрел в первой мире лаборатории экспериментальной психологии, основанной В.Вундтом в Лейпциге. Его научные интересы лежали главным образом в сфере возрастной психологии, его капитальный труд “Юность” явился первой научной работой по психологии подросткового и юношеского возраста. Отчасти в связи с повышенным вниманием к проблемам пубертатного кризиса, Холл чрезвычайно интересовался и проблемами пола. В атмосфере пуританской морали той поры его лекции на эту тему вызывали настоящий ажиотаж. Моралисты, естественно, негодовали. Нечто подобное переживал в начале века и Фрейд. И неудивителен интерес Холла к новаторской доктрине венского психиатра. Фактически по инициативе Холла, лично пригласившего Фрейда и Юнга на торжества в Америку, началась экспансия психоанализа в Новом Свете.

Однако Холл, прославившийся многими начинаниями, в первую очередь – организационными (по его почину была создана Американская психологическая ассоциация, основан ряд авторитетных научных журналов, существующих по сей день), не фигурирует среди деятелей психоаналитического движения. По сути дела, приглашением Фрейда в Америку его вклад и исчерпывается (если не считать еще и того, что на протяжении нескольких лет Холл был единственным в Западном полушарии подписчиком венского психоаналитического журнала). Его интерес к проблемам сексуальности был в начале века, пожалуй, соразмерен с интересом Фрейда. Достаточно вспомнить, что в работах Фрейда, опубликованных к 1909 г. – “Толкование сновидений”, “Психопатология обыденной жизни”, “Остроумие в его отношении к бессознательному” – сексуальный акцент уже обозначен, но выражен далеко не так явно, как в последующих трудах. В дальнейшем этот акцент принял у Фрейда поистине болезненные формы (вот, к примеру, характерная цитата – из тех, что у одних вызывают восторг, у других – оторопь: “Когда пишут, то заставляют течь чернила на лист белой бумаги, принявшей символическое значение коитуса, Я не выполняет запрещенный сексуальный акт и избегает, таким образом, конфликта с Оно”). Холл как человек более здравомыслящий, или попросту здоровый, в такие крайности не впадал, напротив – постепенно к проблемам сексуальности охладел. Возможно, тут сказалось и то, что американский психолог был не настолько контужен репрессивной моралью, как его венский коллега. Научные интересы Холла совершенно определенно сместились в сторону концепции А.Адлера, который уже в 1911 году порвал с Фрейдом на почве несогласия с его тотальной сексуализацией всего и вся. Доживи Холл до начала тридцатых (он умер в 1924 г.), как знать – может быть судьба Адлера и его теории в Америке была бы более благоприятной. Ведь мало быть талантливым теоретиком, нужны еще и энергичные, как сказали бы сегодня, “промоутеры”.

Кстати, для Фрейда таковым, помимо Холла, выступил на Американском континенте Абрахам Брилл, фрейдист верный и последовательный (на групповом портрете его неказистое лицо в очках выглядывает из-за плеча Фрейда). С психоанализом он познакомился всего за пару лет до того, как был сделан этот снимок, – во время своей стажировки в Европе, где проработал несколько месяцев в Цюрихе совместно с Блейлером и Юнгом, а также познакомился с Э.Джонсом, который и представил его Фрейду. На протяжении нескольких лет этот самоотверженный энтузиаст выступал единственным на всю Америку практикующим аналитиком, в одиночку принимая на себя и нездоровый интерес падкой на экзотику публики, и презрительный остракизм со стороны многих коллег. Но самоотверженность Брилла окупилась сполна. Через несколько лет пришло признание. Его он заслужил не только как переводчик и комментатор трудов Фрейда, но и как организатор Нью-Йоркского психоаналитического общества (1911), руководитель ряда конгрессов Американской психоаналитической ассоциации, а также автор книги “Фундаментальные концепции психоанализа” (1921), сыгравшей значительную роль в распространении психоаналитических идей в Америке. Своеобразным памятником Фрейду от верного последователя явилась книга Брилла “Вклад Фрейда в психиатрию” (1944).

Конечно, этот памятник меркнет на фоне “канонической” научной биографии “Жизнь и труды Зигмунда Фрейда”, написанной другим “верным гусаром” (как его называл сам отец-основатель) – Э.Джонсом, также присутствующим на снимке. С Бриллом его роднит то, что и он у себя на родине, в Англии, был первым и некоторое время единственным психоаналитиком, а с Холлом, пожалуй, то, что известность он снискал не столько исследовательскими, сколько организационными заслугами – им основаны Американская психоаналитическая ассоциация (1911), Британское психоаналитическое общество (1912), “Международный журнал по психоанализу” (1920). Но это, наверное, общая беда всех верных последователей – благоговея перед авторитетом своего мэтра, они не рискуют дальше него продвинуться в собственных изысканиях. Сегодня имена Брилла и Джонса известны в основном эрудированным фрейдистам. Гораздо более широкую известность получили те “побеги” фрейдистских корней, которые имели смелость далеко отпочковаться от “ствола”. И одно из самых громких таких имен – несомненно, Карл Густав Юнг.

На памятном снимке он еще стоит подле Фрейда, словно воплощая титул “кронпринца”, который с почти отеческой нежностью негласно присвоил ему старший коллега. До болезненного разрыва еще целых пять лет – они расстанутся в 1914-м. Но уже здесь, в ходе американского турне, наметилась коварная трещина, которую, разумеется, на портрете не разглядеть. Как вспоминал впоследствии Юнг, Фрейд рассказывал ему (как это принято у аналитиков) о своих сновидениях и фантазиях, и в частности признался: обольстительные американки производят на него столь сильное впечатление, что даже начали одолевать его в эротических грезах. На это Юнг (который был воспитан в пуританских традициях, но никогда им не следовал) простодушно предложил пригласить пару американок в гости и решить эту проблему. Фрейд это предложение с негодованием отверг. Свои комплексы, причуды и грезы он предпочитал изливать на бумагу. Юнг как человек более непосредственный и раскованный (отдельные эпизоды его биографии могли бы воплотиться в бестселлеры в серии дамских романов), однако наделенный не менее богатым воображением и склонностью к фантазированию, предпочел писать на другие темы. В результате такого расхождения мы сегодня имеем два варианта анализа, замешанных один на эротизме, другой – на мистицизме. Жанры популярные во все времена.

Несколько особняком на фото – фигура Бронислава Малиновского, английского антрополога польского происхождения. Казалось бы, работы этого человека, посвятившего свою жизнь антропологическим изысканиям (Малиновский по сей день считается одним из непревзойденных полевых исследователей), от психологии достаточно далеки. Однако сегодня упоминания о нем можно найти и в социологических, и в психологических энциклопедиях. По собственному признанию Малиновского, знакомство с идеями Фрейда (снимок фактически фиксирует начальный этап этого процесса) открыло ему глаза на многие явления примитивной культуры. С исключительным рвением он принялся применять положения психоанализа в своих культурно-антропологических исследованиях. Рвения, однако, хватило ненадолго. Окончательно энтузиазм Малиновского развеялся после абсолютно безуспешных попыток нащупать хотя бы намек на Эдипов комплекс в культуре и мироощущении туземцев острова Тробриан. Это привело его к выводу, что пресловутый комплекс вряд ли является универсальной человеческой особенностью, как это постулировано в фрейдизме, а если и возникает, то как сугубо культурное образование в условиях западной цивилизации – как протест сыновей против всевластия главы рода. Фрейдиста из Малиновского не вышло, несмотря на первоначальный энтузиазм. Впрочем такое нередко происходит с теми, кто отказывается подгонять объективную реальность под теоретические шаблоны. Хотя жить по шаблону (особенно освященному авторитетом) гораздо проще. И сегодня психологу приходится мучительно выбирать, каким из двух путей последовать. Старое фото – словно развилка.

Уильяма Джемса на фотографии узнать трудно – здесь он уже не молод и очень болен, жить ему остается меньше года. Все научные достижения – уже в прошлом, настоящее наполнено религиозными исканиями (которые парадоксальным образом перемежаются спиритическими сеансами). Джемс уже сделал, сказал и написал все, что составит его немеркнущую славу в истории психологии. Лишь одну знаковую фразу ему еще предстоит сказать – на следующий день. По воспоминаниям Фрейда, Джемс напутствовал его словами: “Будущее психологии зависит от вашей работы”. В известном смысле он оказался прав, хотя найдутся и желающие с ним поспорить. Впрочем, это касается всего сказанного Джемсом. Да, наверное, и всей психологии.


Дурдом, который построил Кен

Меньше года прожил в ХХI веке американец Кен Кизи, “испорченное дитя” века минувшего. Осенью 2001-го в возрасте 66 лет он ушел из жизни, не перенеся операции по удалению раковой опухоли. Казалось, мятежный и сумасбродный ХХ век пожелал навсегда оставить в своих анналах одного из самых ярких своих мятежников и сумасбродов. В начале 60-х Кизи прославился как автор романа “Полет над кукушкиным гнездом” и почти в одночасье стал идолом целого поколения. Роман был вызовом, манифестом, после которого мир уже не мог оставаться прежним. Да и всем своим последующим поведением его автор позаботился придать новые черты окружавшему его миру. Благодаря стараниям Кизи мир и в самом деле изменился, вот только к лучшему или к худшему – вопрос спорный. Для миллионов людей Кизи остался гением, героем и пророком, который бросил вызов кошмару нашего безумного мира. Иные скорее считают его злым гением, антигероем, который заразил наш благополучный мир бациллой сумасшествия, стер грань между здравомыслием и безумием. Воистину, чтобы заслужить такие оценки, надо было совершить нечто особенное. Кизи – совершил.

Он родился 17 сентября 1935 года в городке Ла-Хунта (штат Колорадо) в небогатом, но добропорядочном семействе. В 1943 году вместе с семьей переехал жить на молочную ферму своего деда, где взрослел так же, как и миллионы тинэйджеров из американской глубинки: работал на ферме, увлекался борьбой и боксом, играл в бейсбол за школьную команду. И по собственным воспоминаниям, мечтал когда-нибудь вырваться из затхлого колорадского захолустья.

Вскоре такой случай представился. Кизи поступил на факультет журналистики Орегонского университета. Хорошо учился, занимался спортом (даже стал чемпионом университета по борьбе) и буквально заболел литературой. Эта страсть привела его на литературные курсы Стэнфордского университета.

Семейство Кизи никогда не обладало даже средним, по американским меркам, достатком, поэтому Кену приходилось полагаться только на свои силы. Чтобы элементарно просуществовать, он нанялся санитаром в психиатрическую клинику, а заодно согласился стать и добровольным испытуемым (75 долларов в день!) в государственной программе исследований воздействия на психику ЛСД, мескалина и псилобицина – сильнейших галлюциногенных наркотиков. “Психоделический опыт” заставил его иначе взглянуть на пациентов психушки – в конце концов, они были такими же кроликами, как и он сам, разрешившими модифицировать свое сознание, – не говоря уже об ученых, которые добросовестно выполняли заказ явно тронутых чиновников.

Душный сумасшедший дом – такими увидел свою страну и весь мир молодой Кен Кизи. И написал великую и бунтарскую книгу – своего рода американскую “Палату номер шесть”.

Книга пришлась удивительно ко времени. На Америку накатывались “ревущие 60-е”, и Кизи стал первым писателем, сумевшим примирить стареющих битников с идущими им на смену хиппи. И те, и другие признали его своим. Легендарный Боб Дилан назвал “Полет над кукушкиным гнездом” главным слагаемым своего мировоззрения, Джимми Хендрикс заявил, что книга Кизи – единственное, что он смог дочитать до конца, а Тимоти Лири – “верховный гуру” 60-х – просто подошел к Кену и предложил подружиться.

Сюжет романа прост. “Полет над кукушкиным гнездом” – история простого парня, который, будучи не в ладах с законом, предпочитает “свалять дурака” и отсидеться в психушке. История заканчивается трагически: поведение героя – в сущности, совершенно нормальное и естественное – психиатры находят неадекватным и угрожающим и подвергают героя лоботомии, которая и в самом деле разрушает его личность.

Многими этот сюжет был воспринят как метафора противостояния здоровой личности и ненормального, репрессивного общества. Но даже если воспринять сюжет буквально, то и это невольно заставляет задаться непростыми вопросами. Где проходит грань между нормой и патологией? На каком основании эксперты ставят психиатрический диагноз и всегда ли этот диагноз бесспорен? Что считать критерием излечения от душевного недуга, то есть когда пациент психиатрической клиники вправе выйти на волю? Застрахован ли здоровый человек от психиатрического произвола?

Ответы на эти вопросы (увы, неутешительные) предложил профессор Стэнфордского университета Дэвид Розенхэн. Под впечатлением романа Кизи он решился на отчаянный эксперимент, результаты которого опубликовал в журнале Science.

Розенхэн и еще семь человек образовали группу, в которую входили три психолога, педиатр, психиатр, художник и домохозяйка. Члены этой группы появлялись поочередно в 12 психиатрических клиниках пяти штатов США. Все члены группы были нормальными людьми и никогда в жизни не обнаруживали никаких психических расстройств. Каждый участник получал следующую инструкцию: обратившись в клинику, он должен был сообщить, что иногда слышит незнакомый голос, принадлежащий человеку одного с ним пола и произносящий какие-то невнятные слова. Затем ему следовало, изменив только свое имя, без утайки рассказать все, что касается его реальной жизни со всеми ее радостями и горестями. По мнению Розенхэна, в этих рассказах не могло быть ничего похожего на патологию.

Как бы то ни было, участников группы приняли в одиннадцать клиник (из двенадцати!) с диагнозом “шизофрения”.

Быть может, случившееся объясняется ошибкой медицинского персонала или тем, что они хотели проверить диагноз?

С момента поступления в клинику и на протяжении всего пребывания в ней псевдопациенты вели себя совершенно нормально и не упоминали больше о “голосах” в надежде быстро выписаться. Однако, такого внезапного улучшения в их состоянии не заметил ни один из медицинских работников. Только после многочисленных попыток участникам эксперимента удалось убедить персонал в том, что они находятся в здравом рассудке, и вернуться домой. Участники провели в клинике в среднем по три недели (один из исследователей, которого держали в клинике семь с половиной недель, вынужден был бежать из нее, так и не убедив “опекунов”, что он здоров и телом и душой).

Когда Розенхэн ознакомил сотрудников психиатрических клиник с этими результатами, они возмутились, отказываясь верить, что подобное могло случиться.

Тогда Розенхэн предупредил медицинский персонал, ознакомленный с результатами его первого эксперимента, что в ближайшие три месяца им следует ожидать “псевдопациентов”. Из почти двух сотен человек, принятых за это время в клинику, больше половины вызвали подозрения у психиатров. А между тем в клинику за это время не обратилось ни одного “псевдопациента”!

Таким образом, следовало признать очевидность того факта, что нет ни малейшей уверенности в том, кого следует считать нормальным, а кого ненормальным человеком. Тогда на чем же основана уверенность психиатров? По мнению Розенхэна, большей частью на предвзятости восприятия или на ошибочной интерпретации симптомов.

Социальные последствия этого опыта, по сути спровоцированного романом Кизи, превзошли самые немыслимые фантазии. По всей стране из психиатрических лечебниц тысячами стали выписывать пациентов. И это при том, что большинство из них в самом деле нуждались в лечении! Армия юродивых и убогих, не умеющих приспособиться к социальной действительности, выплеснулась на улицы американских городов, впервые со времен Великой Депрессии вызвав новую эпидемию попрошайничества и бродяжничества. Наши идеологи, разумеется, поспешили объявить новоявленных американских бомжей жертвами экономического кризиса (с позиций нынешнего опыта это даже не смешно: подумаешь, кризис – бензин подорожал!) Сегодня, наблюдая похожую картину на наших улицах, приходится согласиться: рыться в помойке в поисках пропитания – это симптом не столько неблагополучия общественного, сколько неблагополучия в отдельно взятой голове (полноценный человек найдет более адекватный способ не умереть с голоду!).

На Западе же под влиянием романа Кизи и скандальных разоблачений Розенхэна развернулось целое антипсихиатрическое движение, поставившее своей целью ликвидацию психиатрии как таковой. Идеологом нового движения выступил шотландский психиатр Рональд Лэйнг. В 1965 году он основал психотерапевтическую коммуну Кингсли Холл. Разного рода коммуны в ту пору были не редкость, а идеи бунтарства витали в воздухе. Своеобразными манифестами эпохи и были книга Кизи и песня “Странные люди” не менее странного поэта и певца Джима Моррисона. В них представал новый современный герой – “странный” человек, не укладывавшийся в рамки консервативного мышления и морали. Книга Лэйнга “Расколотое Я” не только прекрасно вписалась в этот ряд, но и подвела под него теоретическую базу.

Посвящена она естественной для психиатра теме – безумию. Но парадокс состоял в том, что для Лэйнга, как, похоже, и для Кизи, безумие – это неотъемлемый атрибут современного общества. Весь мир представляет собой своего рода Бедлам. Порядки в нем насаждаются кучкой маниакальных тиранов, которые сами больше похожи на параноиков. “Нормальным” гражданином этого извращенного мира является конформист, который безропотно и бездумно принимает директивные предписания. Но не таков подлинно нормальный человек. Для него естественно проявлять свои мысли и чувства, даже если они не укладываются в рамки искусственных норм. Такие люди неизбежно сталкиваются с непониманием, в результате чего оказываются заперты в психиатрических лечебницах. Против такого подхода вслед за Кизи и протестовал Лэйнг. Он призвал отказаться не только от унижающего личность “психиатрического жаргона” (сегодня на политкорректном Западе назвать шизофреника шизофреником – такое же “оскорбление”, как назвать негра негром), но и от традиционной практики лечения, считая ее не гуманной, а наоборот – карательной. По Лэйнгу, шизофреник не столько нуждается в помощи, сколько сам способен ее оказать закомплексованным конформистам. Сегодня, наблюдая, как едва ли не ежедневно кликушествуют на телеэкране недолеченные психопаты, приходится признать, что антипсихиатрическая революция фактически свершилась. Профессиональные психиатры робко помалкивают – иначе недолго попасть в каратели. Уникальное исключение – Бильжо, да и тому приходится маскироваться под юмориста.

Кен Кизи такого результата, похоже, не ожидал. Да и сам успех “Кукушкиного гнезда” его обескуражил – свой роман-первенец он воспринимал как поспешно выполненную курсовую работу и, по собственному признанию, не очень-то его любил. Это, правда, не помешало ему самому переделать роман в пьесу, которая за четыре года была поставлена более чем 3500 американскими труппами, профессиональными и самодеятельными. Такого триумфального дебюта американская литература не знала ни до Кизи, ни после.

В 1964 году Кизи выпустил еще одно, может быть лучшее свое произведение – “Время великих озарений”. Книга не привлекла внимания публики – и Кизи замолчал почти на тридцать лет (лишь в 1992 году вышел его новый роман “Песня моряка”). Точнее, замолчал как писатель. Ему была уготована другая судьба.

Гонорары за “Кукушкино гнездо” текли рекой. Иной на эти деньги прожил бы безбедно до конца своих дней. Кизи поступил иначе. Он созвал своих приятелей в коммуну, которой присвоил имя Веселые Проказники. Купил раздолбанный школьный автобус 1939 года выпуска и вместе с друзьями выкрасил его во все цвета радуги. На все деньги накупил бензина, апельсинового сока и… ЛСД. Бензин – в бак, “кислоту” – в сок, сок – в холодильник – и в путь! Психоделический автобус, населенный командой длинноволосых бунтарей, двинулся в путь по дорогам Америки. По пути Проказники устраивали вечеринки и угощали всех желающих соком с кислотой. За рулем сидел Нил Кэссиди, выведенный в книге Джека Керуака “В пути” под именем Дина Мориарти. Среди “единомышленников” были и Джерри Гарсия и Роберт Хантер, с которыми Кизи познакомился еще в калифорнийской психушке, где они вместе под надзором казенных экспериментаторов приобщались к кислоте. В пути Гарсия и Хантер встретили двух студентов – Рона Мак-Кернана и Фила Леша – и создали рок-группу Grateful Dead, стремительно взлетевшую на рок-Олимп.

Проповедь Кизи и его спутников была проста: мир, любовь, счастье, музыка и новое, “открытое” сознание. “Открывали” сознание понятно как. Достаточно сказать, что тот же Гарсия почивал на лаврах недолго – скончался в наркологическом отделении того же дурдома, где впервые отведал ЛСД. Но в 1964-м об этом еще не думалось.

1964 год стал пиком жизни Кена Кизи. Даже на склоне лет он говорил, что именно Автобус, а не книги, – его главное произведение. Книги существовали для того, чтобы дать жизнь Автобусу. Недаром путешествие Проказников виднейший публицист и историк ХХ века Жерар Бодрийар назвал “самым странным путешествием за всю историю человечества после похода за золотым руном аргонавтов и странствия Моисея по пустыне”.

Слово из Автобуса разошлось широко: с легкой руки Кена Кизи кислоту попробовали миллионы. Многие пристрастились. Выжили далеко не все. Но об этом тогда тоже не думалось.

А про путешествие была написана книга. Автором, правда, выступил не Кизи, а один из Проказников – журналист Том Вулф. Его документальный роман “Электропрохладительный кислотный тест” увидел свет в 1968-м, незадолго до Фестиваля Любви в Чикаго, где дети-цветы выдвинули своего кандидата в президенты США, поросенка Пигасуса, и пригрозили устроить кислотный тест всему городу, заправив ЛСД в резервуары чикагского водопровода. Эту идею Пигасус и компания явно позаимствовали у Кизи и его Проказников. До ее воплощения в жизнь дело, к счастью, не дошло. Это сегодня ЛСД является вторым по популярности (после героина) наркотиком в США, хотя во всех без исключения штатах этот препарат запрещен законом. А в 60-х его можно было запросто купить в аптеках. Так что за решетку Кизи упрятали по иной причине – за “невинную” марихуану, которой он тоже не брезговал. Отсидев положенное, Кизи не образумился и еще долго продолжал свои антиобщественные выходки. “Завязал” неожиданно в середине 70-х. Завел ферму, остепенился. Правда, и Автобус бережно сохранил. В Интернете, на персональном сайте Кена Кизи можно увидеть этого причудливо раскрашенного монстра с залихватской надписью “Дальше!” Так и хочется спросить с высоты нынешнего опыта: “Куда уж дальше?”

Похоже, главный Проказник сам отдавал себе в этом отчет. В последние годы он угрюмо открещивался от своего прошлого. Например, отказался от предложения написать некролог Кастанеды – еще одного фантазера, также сумевшего своим бредом заморочить миллионы некрепких голов. Однако слово – не воробей… Тем более – печатное. “Кукушкиным гнездом” зачитываются все новые поколения продвинутой молодежи. И все больше желающих порвать с постылым дурдомом… и перебраться в другой.


Соло Бандуры

19 сентября 1977 г. вышла в свет книга Альберта Бандуры “Теория социального научения”, которая уже через 10 лет на основании подсчета количества ссылок на нее была признана классической. В нашей стране имя Бандуры известно немногим, его классический труд на русский язык переведен совсем недавно. Однако его идеи и исследования, высоко оцененные мировым психологическим сообществом, заслуживают самого пристального внимания.

Альберт Бандура – потомок украинских эмигрантов (о чем нетрудно догадаться по столь экзотической для американца фамилии), которых поиски счастья забросили в канадскую глубинку. Он родился и вырос в городке Мюндар в провинции Альберта. Здесь и закончил среднюю школу, которую, следуя нашей педагогической терминологии, можно назвать малокомплектной: весь педагогический коллектив состоял из двух учителей, на попечении которых находилось всего двадцать учеников. После окончания школы он некоторое время работал на Аляске в бригаде строительных рабочих. Психологическое образование получил в США, долгое время работал в Стэнфордском университете, удостоен многих научных регалий.

Теория Бандуры, изложенная к его книге, основывается на постулатах бихевиоризма, которые автор, однако, критически переосмысливает. По мнению Бандуры, поведенческая реакция не включается автоматически внешним стимулом, как это происходит у роботов или животных. Напротив, реакции на стимулы являются самоактивирующимися. Человек сознательно воспринимает положительное подкрепление, он предвидит его получение при условии соответствующего поведения.

Бандура, соглашаясь с видным теоретиком бихевиоризма Б.Ф.Скиннером, что человеческое поведение можно модифицировать посредством подкрепления, убежден – и доказывает это эмпирически, – что человек может освоить практически любые виды поведения без непосредственного получения какого-либо подкрепления.

Нам далеко не всегда требуется подкрепление; мы можем учиться на чужом опыте, посредством косвенного подкрепления, наблюдая за поведением других людей и последствиями этого поведения. То есть мы учимся, как бы примеривая на себя модели поведения других людей. Согласно взглядам Скиннера, тот, кто контролирует подкрепление, контролирует и поведение. Бандура же считает: тот, кто определяет “модели” в обществе, тот и контролирует поведение.

Бандура провел широкомасштабные исследования характеристик тех моделей, которые оказывают влияние на наше поведение. Он обнаружил, что люди склонны моделировать поведение людей того же пола, примерно такого же возраста. То есть для любого из нас эталоном выступает человек, равный нам, который успешно решает проблемы, сходные с нашими. Кроме того, на нас производит сильное впечатление поведение “моделей”, занимающих высокое положение в обществе. Различные типы поведения служат образцом для подражания в разной степени. Более простые типы поведения имитируются намного чаще, чем более сложные. Агрессивное и враждебное поведение имитируется с большей готовностью, особенно детьми. Таким образом, то, что мы видим в реальной и в средствах массовой информации, и определяет наше поведение.

Сегодня, наблюдая, как наши мальчишки и девчонки, перекормленные голливудской жвачкой, перенимают ухватки бруклинской шпаны, легко поверить выводам Бандуры. У нас его пока цитируют редко. А поводов уже предостаточно!


Начало эры IQ

19 сентября 1917 г. была опубликована Стэнфордская редакция шкалы Бине-Симона, получившая всемирную известность как тест Стэнфорд-Бине. Реже эту методику называют шкалой Бине-Термена, присовокупляя к фамилии французского первопроходца фамилию автора американской модификации – Луиса Медисона Термена.

Переводы и более или менее удачные модификации шкалы Бине-Симона (впервые опубликованной в 1905 г.) осуществлялись в разных странах и ранее. В России такая работа была проделана А.М.Шуберт. Но именно вариант Термена положил начало широчайшему распространению в мире (сначала англоязычном) интеллектуального тестирования, в результате которого для современного западного обывателя его коэффициент интеллекта – такая же неотъемлемая характеристика, как рост или группа крови.

По сравнению с французским оригиналом Стэнфордская шкала была настолько обновлена и видоизменена, что фактически представляла собой новый тест. Она включала более трети новых заданий, а ряд старых были переделаны либо переадресованы другим возрастным уровням. Шкала была заново стандартизирована на американской выборке, состоявшей из примерно 1000 детей и 400 взрослых; в результате ряд старых заданий были исключены. Впоследствии тест неоднократно и весьма радикально усовершенствовался, и в настоящее время в психодиагностической практике используется уже четвертая его редакция, опубликованная в 1972 г. По оценкам специалистов, Стэнфорд-Бине – один из самых распространенных в мире тестов интеллекта, хотя отечественный “Словарь-справочник по психодиагностике” лаконично указывает: “Сведений об использовании в СНГ не имеется”. Впрочем, сетования тут были бы не вполне уместны. Многолетний застой в отечественной психодиагностике имеет, как это ни парадоксально, и свою позитивную сторону. В то время, как у нас тесты лишь безоглядно ругали в духе антипедологического постановления ВКП(б), на Западе ими активно пользовались и в итоге пришли к выводам, отчасти перекликающимся с идеями нашего драконовского постановления. В частности, были практически выявлены многие уязвимые месте шкалы Стэнфорд-Бине. Хотя задания теста весьма разнообразны, оказалось, что измеряет он в первую очередь вербальный интеллект, мало затрагивая прочие аспекты мыслительных процессов. Была показана несоотносимость показателей теста с уровнем творческих способностей, значительная обусловленность результатов культурными факторами, а также возможность больших вариаций IQ у одного и того же человека в зависимости от множества условий, не сводимых к интеллекту. Психодиагностика интеллекта, развиваемая в последние годы специалистами разных стран, движется совсем иными путями, нежели тот, что был предложен Терменом. А Стэнфордская шкала и сам IQ, хотя и продолжают оставаться культовыми символами мировой психодиагностики, сегодня все больше выступают как объекты критики и отправная точка для альтернативных разработок.

Может быть, и нет большой беды в том, что мы дали возможность американцам самим наиграться в свою игрушку и набить себе все положенные шишки? Уж если прислушиваться к заокеанскому опыту, так к современному. И самим идти дальше, учась на чужих промахах.


Закат патриарха

23 сентября 1939 г. ушел из жизни Зигмунд Фрейд. Просто сказать “умер” было бы, наверное, неправильно, ибо это был осознанный уход, фактически – самоубийство. Танатос возобладал над Эросом.

Долгие годы основатель психоанализа страдал тяжелой болезнью, возникшей вследствие пагубной привычки – курения, – от которой он не находил сил отказаться. Фрейд пристрастился к курению еще в детстве, в шести– или семилетнем возрасте, а в зрелые годы выкуривал ежедневно по два десятка сигар, не находя в этом ничего дурного. Более того, в полном соответствии с открытым им механизмом психологической защиты, он даже стремился рационализировать свою пагубную страсть. Своему племяннику он говорил: “Мой мальчик, курение – одна из самых больших и самых дешевых радостей жизни. Если ты в будущем решишь не курить, мне будет тебя искренне жаль”. Правда, если следовать логике психоанализа, пристрастие к курению представляет собой форму оральной навязчивости. Возможно, смутное осознание этого факта самим Фрейдом привело к тому, что в разработке своей периодизации психосексуального развития он довольно мало внимания уделил именно оральной фазе, а на мягкую иронию коллег, усматривавших в любимых им длинных и толстых сигарах фаллический символ, безапелляционно отрезал: “Иногда сигара – это просто сигара”.

В 1923 г. у него во рту появилась опухоль, вызванная курением. Неутешительный диагноз – рак – Фрейд воспринял стоически. Началась многолетняя борьба с болезнью, изнурительная череда хирургических операций (всего Фрейд перенес их тридцать девять).

В 1929 г. верная последовательница Фрейда Мария Бонапарт рекомендовала ему терапевта Макса Шура, который с этого времени стал его личным врачом и находился при нем практически неотлучно. Опыт общения со своим именитым пациентом и историю его болезни Шур описал в биографической книге “Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть”, ставшей важным источником по истории заключительного этапа развития классического психоанализа и биографии его создателя.

Чтобы облегчить страдания больного, Шур прибег к сильному обезболивающему – морфию, к которому Фрейд быстро пристрастился и уже не мог без него обходиться – то ли из-за постоянных мучительных болей, то ли из-за усиливающейся наркотической зависимости. У него ухудшилась артикуляция, боль терзала его неотступно. Однако, по рассказам очевидцев, Фрейд постоянно улыбался. Верные фрейдисты расценивают это как свидетельство железной воли. Далеко не столь восторженный биограф Ричард Осборн лаконично заключает: “Это была наркомания”.

Фрейд взял с Шура обещание: когда положение станет совсем безнадежным, а страдания нестерпимыми, тот доступными ему средствами положит этому конец. В конце сентября 1939 г. Фрейд объявил своему личному врачу, что такой день настал. Скрепя сердце, Шур ввел пациенту запредельную дозу морфия. Фрейд погрузился в наркотический сон, из которого уже не вышел. Три дня спустя состоялись похороны. С надгробными речами выступили Эрнст Джонс и Стефан Цвейг, отметившие исключительную роль Фрейда в истории мировой науки и культуры.

После смерти отец-основатель был фактически канонизирован психоаналитиками, а его отлакированная Джонсом биография превратилась в своего рода житие. Эту несколько кощунственную параллель можно и продолжить. Полное собрание сочинений Фрейда выступило догматом универсального учения, не подлежащим ни критике, ни сомнению. Теория Фрейда была объявлена его последователями безупречной и совершенной. Тем самым, однако, они невольно загнали себя в ловушку: вся их практическая деятельность и теоретические изыскания оказались ограничены строгим каноном, отступления от которого приравнивались к ереси. Наверное, поэтому собственные труды психоаналитиков традиционной ориентации в основном вторичны и далеко не столь популярны, как классические работы Фрейда. Тут невольно вспоминается историческая аналогия: предводитель арабских завоевателей мотивировал свой приказ сжечь богатейшее книжное собрание Александрийской библиотеки такими словами: “Если эти книги соответствуют Корану – они излишни, если противоречат – они вредны”.

Парадокс, однако, состоит в том, что на протяжении четырех десятилетий, которые Фрейд посвятил развитию своего учения, психоанализ вовсе не представлял собою раз и навсегда застывший монолит, а претерпевал весьма динамичные перемены. В ранних трудах Фрейда – “Психопатология обыденной жизни”, а также “Толкование сновидений” (которое автор считал своей лучшей психоаналитической работой) – еще и речи нет о таких конструкциях, как, например, Эдипов комплекс, без которого фрейдистское учение невозможно представить. Трехступенчатая структура психики была обозначена Фрейдом в работе “Я и Оно”, которая увидела свет лишь в 1921 г. К позднейшим новациям Фрейда относится и противопоставление деструктивного Танатоса жизнелюбивому Эросу. Все эти перемены происходили под влиянием клинической практики, в немалой степени – личного жизненного опыта самого Фрейда, а также, безусловно, под влиянием объективных перемен в общественной жизни и умонастроении людей. Сытый венский буржуа рубежа веков, ветеран мировой войны и эмигрант, спасающийся от нацистского террора, терзались совсем разными комплексами, и это не могло не сказаться как на клинической практике, так и на теоретических постулатах психоанализа.

А теперь представим себе, как мог бы преобразиться психоанализ, если бы его основатель прожил еще лет тридцать и увидел Нюрнбергский процесс, Хиросиму, Берлинскую стену, Пражскую весну. Как отнесся бы он к психоделическим изысканиям Тимоти Лири, к экспансии восточного оккультизма и сексуальной революции детей-цветов? Разумеется, верные последователи Фрейда все эти события и явления старались истолковать, исходя из классических постулатов. Однако не приходится сомневаться, что сам классик, проживи он подольше, нашел бы более интересные объяснения.

За годы, прошедшие после кончины Фрейда, мир неузнаваемо изменился. Эти перемены, происходившие и грядущие, похоже, ощущал и сам патриарх психоанализа. В Библиотеке Конгресса США – в спецхране, как сказали бы у нас, – ждут исследователей неопубликованные записки и письма Фрейда, доступ к которым по настоянию родственников закрыт. Чем вызвана такая секретность? Не тем ли, что позднейшие размышления Фрейда, не успевшие оформиться в печатные труды, содержат переоценку “незыблемых” постулатов?


Чем болел Человек Дождя?

28 сентября в историческом календаре Американской психологической ассоциации (АПА) отмечено как “день рождения” понятия “аутизм”. Авторы этого календаря, опубликованного в Интернете, отмечают, что само понятие было введено в научный обиход Лео Каннером. 28 сентября 1944 г. увидела свет первая публикация на эту тему – статья Каннера “Ранний детский аутизм” в “Педиатрическом журнале” (Journal of Pediatrics).

Что касается столь точной датировки, то она весьма условна, а если выражаться без обиняков, то просто неверна. Недостаточно компетентные эксперты (а такие, как видим, есть и в Америке) не удосужились внимательно изучить историю вопроса и в результате внесли дополнительные неточности в и без того путаную историю понятия “аутизм”. Дата 28 сентября дает нам повод не столько отметить знаменательное событие, сколько внести наконец ясность в эту многолетнюю путаницу.

Понятие “аутизм”, так как и многие иные, первоначально сугубо научные понятия (например, “амбивалентность”, “толерантность”, “фрустрация”), прочно вошло в обыденный лексикон и сегодня употребляется довольно часто. Тому немало способствовал удостоенный нескольких Оскаров кинофильм “Человек дождя”, в котором роль инвалида, страдающего аутизмом, блестяще сыграл Дастин Хофман. (Просмотр и анализ этого фильма нелишне было бы в качестве элемента профессиональной подготовки включить в курс обучения психологов.)

На самом деле термин “аутизм” (от греческого autos – сам) еще в 1912 г. (когда Каннеру едва исполнилось 18 лет) ввел швейцарский психиатр Э.Блейлер – не только крупнейший ученый, но и мастер научного словотворчества (ему, в частности, также принадлежат термины “амбивалентность” и “шизофрения”). В своей книге “Аутистическое мышление” он трактовал аутизм как симптом и форму психических заболеваний, при которых мышление человека и его аффективная сфера регулируются преимущественно внутренними эмоциональными потребностями и мало зависят от реальной действительности. Аутизм, таким образом, рассматривался как болезненная форма психологической самоизоляции, как уход от внешнего мира в автономный мир внутренних переживаний.

Лео Каннер родился в Вене, получил медицинское образование, в 1920–1928 гг. работал в Берлине в качестве детского психиатра и был хорошо знаком с идеями Блейлера. Его, а также его коллегу Г.Аспергера заинтересовали явления аутизма в детском возрасте. Эмигрировав в Америку, Каннер провел тщательное наблюдение за несколькими детьми, страдавшими подобными нарушениями. Среди своих пациентов он выявил 9 таких детей, которых наблюдал в течение пяти лет. Параллельно в Европе аналогичное исследование проводил Аспергер. Сведения о научных контактах Каннера и Аспергера немногочисленны и недостаточно достоверны. Есть все основания полагать, что их работа осуществлялась независимо. Аспергер наблюдал менее тяжелые случаи, которые и описал в своей публикации 1944 г. Выявленный ми синдром назван его именем. Хотя многие специалисты полагают, что это лишь сравнительно легкий вариант синдрома, выявленного Каннером, которому и принадлежит в данном случае приоритет. Ведь свою первую статью на эту тему он опубликовал не в 1944 г., как почему-то считают эксперты АПА, а годом ранее – в журнале “Нервный ребенок” (Nervous child – был и такой журнал!) Каннер ввел в научный обиход термин “ранний детский аутизм” (РДА), который с той поры также именуется синдромом Каннера.

Наиболее существенные симптомы РДА, выявленные Каннером: одиночество ребенка, отсутствие стремления к общению; консервативность – сопротивление любым переменам обстановки, склонность к стереотипным занятиям, однообразие интересов и пристрастий; речевые нарушения; ранняя (проявляющаяся до двух с половиной лет) патология психического развития (в большей мере связанная с нарушением развития, нежели с регрессом).

РДА встречается у 3–6 из 10000 детей; у мальчиков в 3–4 раза чаще, чем у девочек. Высказанная Каннером гипотеза о психогенном характере РДА (то есть о возникновении РДА вследствие психической травматизации) в дальнейшем подтверждения не получила. Современные исследователи насчитывают свыше тридцати патогенных факторов, обусловливающих недостаточность центральной нервной системы и имеющих следствием РДА. Также подвергается сомнению то, что у страдающих РДА детей существует хотя бы короткий период нормального развития. Уже в младенчестве таких детей отличают некоторые характерные особенности, среди которых наиболее существенная – нарушение оценки внешнего раздражителя и неправильные реакции на него. Дети отличаются либо пассивностью, либо повышенной возбудимостью (причем один и тот же ребенок может попеременно демонстрировать оба эти типа поведения). Комплекс оживления любо отсутствует, либо выражен парадоксально: реакции оживления могут вызывать не лица взрослых (при этом близкие и посторонние взрослые не дифференцируются), а неодушевленные предметы. В возрасте около шести месяцев появляются особенности моторного развития, главным образом моторная вялость. В возрасте примерно двух с половиной лет рельефно проявляются трудности формирования целенаправленного поведения, а также речевые нарушения. Неудачные контакты с окружающими порождают у детей повышенную тревожность и страхи. Самоизоляция приводит к искажению приспособления к внешнему миру, представлений о нем.

Мнения об интеллектуальном развитии детей с РДА разноречивы. Каннер сначала подчеркивал их интеллектуальную сохранность, нередкую одаренность (в физике, математике, музыке, живописи, литературе). Эти дети с раннего возраста с большим интересом слушают чтение и часто удивляют близких предпочтением книги любой игре. Отмечается, что наибольших удач они добиваются в решении когнитивных задач. Часто поведение ребенка определяется пристрастием к какой-либо стереотипной интеллектуальной деятельности: составление схем движения транспорта, чертежей лифтов, различных таблиц. Нередко прекрасная механическая память позволяет накопить значительный запас сведений в самых неожиданных областях знаний, не связанных с обыденной жизнью. Доказано, что интеллектуальная деятельность больше страдает в заданиях, при выполнении которых необходима социальная компетентность. Имея большие знания в отдельных отвлеченных областях, аутичные дети затрудняются в простых житейских ситуациях, где требуются интуиция, непосредственное чувство. (Узнаете героя Дастина Хофмана?)

Исследования синдрома Каннера интенсивно ведутся вот уже более полувека. Особое внимание детских психологов в последние годы все больше привлекает “мягкий” аутизм, не доходящий по степени выраженности до крайней патологии. Необходимо отдавать себе отчет, что аутичный ребенок (а таких очень много и с каждым годом отчего-то становится все больше) это вовсе не то же самое, что ребенок, страдающий РДА. С аутичными детьми наверняка приходилось сталкиваться в своей работе любому школьному психологу. И чтобы правильно понять их особенности, необходимо хорошо ориентироваться в исследованиях феномена детского аутизма, начатых более полувека назад.


Октябрь


Не женское дело?.

Октябрь стал критическим месяцем в судьбе Мэри Уайтон Калкинс – одной из выдающихся женщин-психологов. 1 октября 1890 г. она добилась разрешения посещать психологический семинар Уильяма Джемса в Гарвардском университете. По тем временам это было событием исключительным. В общественном сознании господствовал миф о мужском превосходстве. Согласно популярной в то время теории, при получении высшего образования женщины постоянно испытывают физические и эмоциональные перегрузки, то есть образование явно не идет им впрок. Некоторые ученые всерьез заявляли, что образование для женщин вообще очень вредно, поскольку якобы приводит к нарушению менструального цикла и ослабляет материнский инстинкт. Если уж чему-то и стоит учить женщину, писал Стэнли Холл, так это учить ее быть матерью.

Мэри Калкинс вознамерилась развеять это предубеждение. Ее настойчивость и живейший интерес к психологии произвели сильное впечатление на Джемса, который стал добиваться, чтобы Калкинс допустили к занятиям. Он писал ей: “Довольно нас пугали женщинами в науке. Я верю и надеюсь, что ваше рвение сокрушит любые преграды. Я же со своей стороны сделаю все, что в моих силах”. Однако косность администрации удалось преодолеть лишь отчасти. Было получено неофициальное разрешение на посещение занятий. О последующем получении ученой степени речь даже не велась, поскольку устав университета этого категорически не допускал.

Тем не менее Калкинс с энтузиазмом взялась за учебу. По завершении семинарских занятий у Джемса она приступила к исследовательской работе под руководством Гуго Мюнстерберга. Надо сказать, что Мюнстерберг поначалу не разделял ее стремлений. По его убеждениям, научная работа предъявляет слишком высокие требования, для женщин непосильные. Соперничать с мужчинами женщины не в состоянии, и от преподавательской работы им также лучше воздерживаться, ибо они вряд ли могут выступать авторитетными фигурами для студентов-мужчин. Тем не менее работе Калкинс он не препятствовал и даже ее поощрял. Результат заставил его пересмотреть свои убеждения. По признанию Мюнстерберга, в ее лице он увидел “лучшего студента, с которым доводилось работать в Гарварде”. Диссертационная работа, выполненная Калкинс на свой страх и риск, была оценена рецензентами как блестящая. Однако несмотря на это, а также на активную протекцию Джемса и Мюнстерберга, доктором философии Калкинс так и не стала. В 1894 году (и снова в октябре!) от руководства Гарвардского университета был получен отказ в присвоении ученой степени. Обтекаемую мотивировку можно было бы лапидарно перефразировать: “Не женское это дело!”

Через несколько лет, когда Калкинс уже прославилась своими исследованиями в области психологии памяти (ей принадлежит идея использовать для изучения мнемических процессов метода парных ассоциаций), ей предложили получить степень в Гарварде – но не полноценное ученое звание, а учрежденную специально для женщин степень колледжа Редклифф. Калкинс отклонила это предложение, мотивируя свой отказ тем, что уже давно выполнила все требования для выпускников Гарварда, и выразила протест против той политики дискриминации, которую администрация проводила по отношению к ней как к женщине. Но в Гарварде упорно отвергали требования Калкинс присвоить ей то звание, которое она заслужила. Своим почетным доктором ее пригласил стать Колумбийский университет.

В 1906 году имя Калкинс было названо в числе 50 самых влиятельных психологов США – высокая оценка заслуг женщины, которой в свое время отказали в степени доктора философии. В том же году увидел свет том “Ученые Америки”, где среди всех упомянутых психологов 12 % уже составляли женщины (хотя буквальное название книги звучит как “Ученые мужи Америки” – American Men of Science). В 1905 г. Калкинс стала первой женщиной – президентом Американской психологической ассоциации (с той поры женщины занимали этот пост еще семь раз).

По прошествии века ситуация в науке кардинально изменилась. Сегодня в США женщины составляют три четверти студентов-психологов. В нашей стране картина аналогична. Можно утверждать, что женщины добились полноправного положения в психологическом сообществе. И в октябрьские дни стоит вспомнить добрым словом Мэри Калкинс – первую женщину, сумевшую убедительно отстоять это свое право.


Парадная биография

8 октября 1953 г. вышел в свет первый из трех томов научно-биографической монографии Эрнста Джонса “Жизнь и труды Зигмунда Фрейда”. Всего перу Джонса принадлежит 12 книг по различным проблемам психоанализа, однако именно биография Фрейда стала главным его сочинением. Попытки описать жизненный путь основателя психоанализа многократно предпринимались и до, и после Джонса, но именно его книга заслужила статус “официальной” биографии, и поныне ее изучение выступает обязательным элементом фундаментальной подготовки психоаналитиков (так и хочется спросить: а кто из наших доморощенных фрейдистов ее читал?)

Первая попытка жизнеописания Фрейда относится к 1924 году и принадлежит австрийскому психоаналитику Фрицу Виттельсу. Его книга “Фрейд, его личность, учение и школа” завоевала большую популярность и была переведена на многие языки, в том числе на русский. У самого Фрейда, чьи отношения с Виттельсом и раньше складывались непросто, выход книги вызвал сильное раздражение. Фрейд считал, что его личность (в тех аспектах, которые допустимо обнародовать) всецело представлена в его трудах, и любые сочинения биографов были бы, во-первых, некорректны, а во-вторых – просто бесполезны. “Общественность не имеет права на мою личность, да и ничему на моем примере не научится”, – писал он.

Под влиянием критики Виттельс был вынужден признать, что написанная им биография, действительно, не вполне корректна. Однако через несколько лет он выпустил новое издание, правда – значительно переработанное. В нашей стране к тому времени с фрейдизмом уже “разобрались”, и нового перевода не последовало. В 1991 г. в Ленинграде был переиздан перевод 1925 года. Экономные и не слишком эрудированные издатели не нашли ничего лучшего, как репринтно воспроизвести устаревшую книгу, несовершенство которой отмечалось всеми экспертами, самим Фрейдом и даже автором.

Несмотря на негативное отношение Фрейда, его верные последователи, к которым относился и Джонс, считали необходимым увековечить память основателя психоанализа в обстоятельной научной биографии. Джонс подходил на роль биографа как нельзя лучше. С одной стороны, он был убежденным фрейдистом, не склонным ни к малейшей “ереси”. С другой – близкое личное знакомство с Фрейдом на протяжении 31 года позволяло ему бытописать жизнь и творчество Фрейда не понаслышке. Личные впечатления Джонс дополнил многочисленными документами и воспоминаниями, которыми с ним охотно делились родственники и сотрудники Фрейда. Работа над биографией затянулась. Так, после смерти фрау Марты, вдовы Фрейда, первый том пришлось практически переписывать заново на основе той информации, которую Джонс почерпнул из целого чемодана личных бумаг Фрейда, доставшегося ему в наследство.

В результате биография получилась очень объемной и, пожалуй, даже перенасыщенной подробностями. Так, Джонс приводит детальное описание всех 39 хирургических операций, перенесенных Фрейдом в связи с раком. Понятно, что такое громоздкое жизнеописание осилит лишь самый заинтересованный читатель. С учетом этого Л.Триллинг было осуществлено значительно сокращенное издание трехтомника Джонса, уместившееся на 450 страницах. Этот сокращенный перевод и увидел свет в переводе на русский язык два года назад.

Но громоздкость, наверное, – не единственный и не главный недостаток “официальной” биографии. “Верный гусар”, как называл Джонса сам Фрейд, не смог избежать идеализации своего героя и его теории. Особенно это касается личных качеств Фрейда. Например, Джонс утверждает, что основатель психоанализа был совсем не честолюбив и никогда не опускался до споров о своем научном приоритете. Сторонние критики не поленились проанализировать иные документальные источники и насчитали по меньшей мере полтораста случаев, когда Фрейд вступал в ожесточенную полемику, стоило ему заподозрить, что его научный приоритет подвергается сомнению.

Сегодня существует множество биографических работ о Фрейде, в том числе и на русском языке. Но практически все они основаны на биографии пера Джонса – наиболее полном источнике фактов, что и составляет его главное достоинство.


Разделенный мозг

Октябрь стал звездным месяцем в судьбе американского нейропсихолога Роджера Сперри. 9 октября 1968 г. в популярном журнале American Psychologist появилась его статья, посвященная операциям по разделению полушарий головного мозга. В тот же день, но 13 лет спустя, Сперри за свои исследования был удостоен Нобелевской премии. А 18 октября 1989 г. ему была вручена еще одна – хоть и не столь престижная, но весьма почетная награда – национальная медаль за научные достижения. Чем же так прославил себя Роджер Сперри?

Он решил выяснить, что произойдет с нервной регуляцией функций организма и особенно с процессами восприятия информации, если полностью перерезать мозолистое тело, разобщив тем самым большие полушария. (Такая операция иногда проводится с целью ослабления таких заболеваний, как, например, эпилепсия. По мнению некоторых нейрохирургов, это вмешательство оправдано тем, что переход через мозолистое тело нервного возбуждения из эпилептогенного очага, находящегося в одном полушарии, в симметричный участок другого полушария может способствовать усилению эпилептических припадков. Впрочем, такой подход многими оспаривается ввиду того, что известны случаи психической деградации после подобных операций.)

Как уже давно установлено, информация из правой половины поля зрения проецируется в левое полушарие, и наоборот. У большинства людей “разговаривает” левое полушарие, которое интерпретирует события, происходящие в правой половине зрительного поля, и посылает команды мышцам правой половины тела. Правое – “немое” – полушарие расшифровывает информацию из левой половины поля зрения и управляет движениями левой стороны тела.

Сперри наблюдал людей с “расщепленным” мозгом в различных экспериментальных ситуациях. В одной из них испытуемый находился перед экраном, на который проецировались изображения разных предметов, попадавшие в левую или правую половину поля зрения. Одновременно испытуемый руками, скрытыми от его взора, трогал эти предметы.

Было обнаружено, что испытуемый мог после ощупывания предметов взять левой рукой тот из них, изображение которого на короткое время появилось в левой части экрана. Но он не мог ни назвать этот предмет, ни описать словами действия своей левой руки. Когда изображение предмета проецировалось в правой части экрана, наблюдались противоположные отношения.

Тогда Сперри и его сотрудники решили выяснить, что произойдет, если изображения разных предметов предъявить на обеих половинах экрана одновременно – например, на левую его часть проецировать изображение карандаша, а на правую – изображение вилки. Когда испытуемого попросили левой рукой, скрытой от его взора, выбрать тот предмет, изображение которого появилось на экране, он выбрал карандаш. Но когда ему предложили назвать выбранный им предмет, он, немного поколебавшись, ответил, что это вилка.

Таким образом, “говорящее” полушарие испытуемого отвечало, руководствуясь тем, что оно перед собой “видело”, полностью игнорируя команды, посылаемые другим полушарием левой руке.

Такого рода наблюдения позволили продемонстрировать ту важную роль, которую в согласованном функционировании всего организма играют мозолистое тело и в особенности доминантное полушарие мозга; последнее непрерывно интегрирует нервные сигналы, обеспечивающие совершенную координацию и высокую эффективность работы отдельных частей тела.


Очень медленно действующий яд

Несколько лет назад разразилась массовая истерия, вызванная якобы имевшим место в Бельгии массовым отравлением Кока-колой. После долгих разбирательств любимый многими напиток снова занял свое место на европейских прилавках. А компания “Кока-кола”, вероятно, копит силы для новых потрясений. Ибо в ее истории этот инцидент – далеко не первый. 20 октября 1909 г. правительственная комиссия по качеству пищевых продуктов и медикаментов арестовала на складе в штате Теннесси крупную партию Кока-колы под предлогом того, что этот напиток содержит крайне вредный для человека кофеин. Казалось бы, причем тут психология? А дело в том, что компания, дабы отстоять свои интересы в суде, наняла психолога Гарри Холингворта (мужа ранее упоминавшейся Летты Холингворт), которому предстояло исследовать влияние кофеина на поведение человека и доказать его безвредность.

Повышенная подозрительность к рецепту Кока-колы была вполне объяснима. Сам рецепт компания-производитель, опасаясь конкуренции, хранила к глубочайшей тайне. Однако факт наличия кофеина в составе напитка в свое время пришлось обнародовать. Дело в том, что инцидент 1909 года тоже был не первым. Еще раньше разразился крупный скандал в связи с присутствием в популярной газировке… кокаина! Изобретатель Кока-колы, аптекарь из Атланты Джон Стис Пэмбертон, долго экспериментировавший над созданием синтетического напитка, воспользовался опытом южноамериканских индейцев, которые испокон века жевали листья коки для повышения жизненного тонуса. Синтезированный из коки препарат долгое время считался безвредным тонизирующим и анестезирующим средством, пока не обнаружилось, что по своему эффекту он представляет собой самый настоящий наркотик. Как известно, опасные опыты с кокаином в свое время сильно подмочили репутацию молодого доктора Фрейда. А производители популярной газировки долгое время даже не скрывали наличие кокаина в своем продукте, о чем свидетельствовало само название напитка. Под давлением неопровержимых медицинских фактов в рецепт пришлось вносить изменения. Взамен кокаина стали использовать кофеин. И вот безвредность нового ингредиента тоже была подвергнута сомнению.

Холингворт провел множество наблюдений и экспериментов над испытуемыми-добровольцами. В результате ему удалось доказать относительную безвредность кофеина для психики. Хотя длительное потребление кофеиносодержащих продуктов (в первую очередь – кофе) и вызывает эффект привыкания, этим аналогия с наркотиками исчерпывается. Слова Уильяма Джемса: “Иной раз выпитой чашки кофе бывает достаточно, чтобы совершенно изменить взгляды человека на жизнь”, – следует считать скорее метафорой. Кофеин не способен вызвать так называемые измененные состояния сознания и даже при длительном регулярном употреблении не приводит к личностной деградации.

Медики, правда, не столь оптимистичны. Некоторые из них считают кофе медленным ядом. (Наверное, все-таки очень медленным, ибо пристрастием к кофе отличались многие известные долгожители). Впрочем, к таковым относят и соль, сахар, животные белки и множество других компонентов полноценного питания. Правы были древние: “Все есть лекарство, и все есть яд – важна только мера”. В этом лишний раз убеждаешься, наблюдая иных ревнителей “здорового образа жизни”. Слишком уж часто за пристрастием к сыроедению, “раздельному” питанию и прочим пуристским экзерсисам скрывается извращенное стремление к самоутверждению, мания избранности вкупе с целым букетом фобий и невротических причуд. И бесполезно доказывать, что все такие подвижники умирают в те же отведенные природой сроки и от тех же болезней, что и умеренные любители “ядов” – в том числе и Кока-колы, которая и сегодня содержит кофеин (отчасти благодаря стараниям Холингворта).

Опыты Холингворта послужили эталоном экспериментального контроля качества самых разнообразных продуктов, а также дали толчок не прекращающимся по сей день исследованиям влияния кофеина на психику. В частности, в одной из недавно опубликованных работ утверждается: в выборке кофеманов выявлена гораздо меньшая склонность к суициду, нежели у населения в целом. Так что не грех поднять стаканчик Кока-колы в память мистера Холингворта!


Закат психотехники

«Кто не помнит своего прошлого, обречен пережить его вновь», – предостерегал американский философ Джордж Сантаяна. Для российских психологов, которые нынче пребывают в эйфории от широкого признания и успеха, это напоминание совсем нелишне. В истории отечественной науки было немало печальных, даже трагических страниц, внимательно присмотревшись к которым нельзя не насторожиться их пугающему сходству с ситуацией дней нынешних.

В октябрьские дни есть повод вспомнить об одном событии многолетней давности, впечатляющем и поучительном.

23 октября 1936 года в газете «Известия» была опубликована статья профессора В.Н.Колбановского, в ту пору директора Психологического института в Москве, с красноречивым названием «Так называемая психотехника». Людей, знакомых с публицистической лексикой тех лет, сама эта формулировка не могла не насторожить: «так называемая» следовало понимать как «не заслуживающая достойного наименования». И действительно, статья, появившаяся в официальной (иной тогда просто не существовало) печати, звучала обвинительным приговором целой отрасли психологической науки и практики. Фактически это означало разгром – аналогичный тому, какой незадолго до того претерпела педология.

Правда, на педологов ножом гильотины обрушилось постановление ЦК ВКП(б). Психотехники официальной «казни» не удостоились, их добили попутно, руками коллег, вовремя понявших, куда дует ветер.

Последовавшие за этим самые настоящие ссылки и казни вроде бы уже никакого отношения к науке не имели. Психотехника была уже умерщвлена руками Колбановского со товарищи, оставалось только ликвидировать людей, а с этим в ту пору заминок не возникало.

Тут нелишне напомнить, что под психотехникой семь десятилетий назад понималось совсем не то, что нынче. В наши дни принято говорить о «психотехниках» как практических приемах психологического воздействия.

В 20–30-е годы психотехника была синонимом прикладной, или, если угодно, практической психологии. Но если в наши дни практическая психология – это по преимуществу гибрид терапии и консультирования, то тогда психотехника в основном совпадала с той отраслью, которую мы называем психологией труда (хотя отнюдь этим не исчерпывалась).

Оно и понятно: для наших дедов на первом месте стояла работа, а над проблемами, с которыми принято сегодня бежать к психологу, они, наверное, просто посмеялись бы. Вряд ли стоит идеализировать менталитет довоенного строителя социализма, но нельзя не признать, что тренинг личностного роста был ему попросту не нужен (как, впрочем, и всем предшествующим поколениям), а энкаунтер-группу ему вполне заменяли друзья и близкие.

Зародившаяся на Западе благодаря стараниям Г. Мюнстерберга и В. Штерна психотехника довольно быстро доказала свою практическую полезность и эффективность – главным образом в области оптимизации трудовых процессов, а также, не в последнюю очередь, профотбора. Именно эти аспекты психотехники стали активно разрабатываться и в нашей стране. Но именно отбор и стал тем пробным камнем, на котором психотехника «сломалась», как чуть ранее и педология. Всякий отбор предусматривает сортировку людей по определенному критерию, в данном случае – по пригодности к выполнению той или иной работы. Понятно, что при сравнении одни оказываются более пригодны к какой-то деятельности, другие – менее, а третьи и вовсе абсолютно не пригодны. По здравому размышлению совершенно ясно, что сам по себе этот факт никого конкретно не унижает и не оскорбляет. Нет такого человека, который был бы не годен абсолютно ни на что. И если я не обладаю способностями, необходимыми для успешного выполнения какой-то работы, то, скорее всего, смогу найти себя в иной сфере деятельности. Так, автор этих строк отнюдь не склонен терзаться тем, что сильная близорукость закрывает ему путь во многие профессии, требующие острого зрения, а скажем, полное отсутствие музыкального слуха не позволяет сделать музыкальную карьеру, – есть ведь и другие сферы деятельности, для которых его скромных способностей вполне достаточно. Однако сие здравое суждение оказалось совершенно неприемлемо для общества, провозгласившего, что в нем «любая кухарка может управлять государством». Признать, что замечательная кухарка, скорее всего, правителем окажется никудышным и лучше б ей кухаркой и оставаться, означало войти в противоречие с основными идеологическими постулатами. Там, где считается, что любого можно поставить на любое место по усмотрению руководящих органов, научно обоснованный отбор входит в прямое противоречие с отбором произвольным – по критериям классового происхождения, лояльности и т. п. Соответственно оказывается, что научный подход тут не нужен и даже вреден.

Вот что по этому поводу с негодованием пишет профессор Колбановский:»Пользуясь тестами, заимствованными у буржуазных ученых, советские психотехники стали браковать рабочих, вполне пригодных к работе в различных отраслях производства. Так, например, в Баку при профотборе водителей местного транспорта были забракованы почти все тюрки. Примерно то же проделали психотехники при профотборе железнодорожников из местного населения на Турксибе. Партийные организации, своевременно ударившие по этим извращениям, убедительно доказали, что рабочие, проходившие профотбор, были пригодны, а тесты, которыми их испытывали, – идиотские… Тогда советские психотехники решили перестроиться. Анализ основного метода психотехники на основе учета допущенных ею извращений заставил этих «ученых» прийти к выводу о необходимости отдать себе ясный отчет в этой слабой стороне их и независимо от психотехнического отбора производить отбор по социальному принципу так, чтобы по данным психотехнического испытания судить только о высоте уровня внутри однородных социально приемлемых групп. Однако и такая робкая попытка «исправления» оказалась безуспешна. Как известно, «социально приемлемые группы» по самой природе своей тяготеют к тотальной однородности, с негодованием отвергая любой намек на индивидуальные различия. И что в результате? За таблицами цифр, за многословными «теоретическими» рассуждениями мы нередко не замечаем внутренней пустоты и даже антинаучности и реакционности некоторых «наук». В данном случае речь идет о более существенном – об отсутствии достаточной классовой бдительности и принципиальной непримиримости к враждебным буржуазным теориям, некритически перенесенным на советскую почву. Так было с педологией. Так обстоит дело с психотехникой. История, теория, методы и практика одной лженауки поразительно совпадают с таким же существом у другой. Естественно, напрашиваются и те же выводы». Необходимо, конечно, признать, что в психотехнической практике (как и в педологической, на что Колбановский указывает справедливо) было допущено множество недоработок, упущений и прямых злоупотреблений. Заимствование зарубежных теорий и методов, в самом деле, зачастую происходило безоглядно, бездумно, некритически, без соответствующей адаптации. А можно ли было ожидать другого от иных «специалистов» в этой области? Вот еще одно замечание Колбановского, и сегодня заставляющее невольно вздрогнуть. Отсутствие регламентации психотехнической деятельности привело к тому, что в психотехнических лабораториях можно встретить бывших врачей, юристов, счетоводов, актеров, служителей культа, балерин, педологов, инженеров, психологов, цирковых дрессировщиков и т. п. В большинстве случаев это – люди, потерпевшие неудачу в прежде избранных специальностях и ушедшие в столь легкую и бесконтрольную области деятельности.

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Екклесиаст).

Нынешняя ситуация в отечественной практической психологии пугающе напоминает зеркальное отражение ситуации прошлых лет, в котором правое и левое поменялись местами, но анфас идентичен до малейших деталей. Наши психологи, многим из которых профессионализма явно недостает (как тут не вспомнить переквалифицировавшихся балерин!), с неиссякаемым энтузиазмом подхватывают малейший чих, доносящийся из-за океана, и с мичуринской лихостью берутся приживлять ананасы на наших березах. Но на Западе за прошедшие десятилетия веяния переменились. Там на своем (да отчасти и на нашем) горьком опыте поняли, насколько небезопасно злить малоспособных, и научились скрепя сердце перед ними лицемерно заискивать. Селекция и оценки сохранились для элиты. Для массового пользования выброшен лозунг «Каждый имеет право…». Чтобы узнать ему подлинную цену, попробуйте по окончании муниципальной школы поступить в Оксфорд. Мы же наивно принимаем его за чистую монету и начинаем насаждать у себя повсеместно. А потом будем удивляться, когда на Западе перестанут признавать даже те наши дипломы, которые пока еще в цене. Увы, грабли новой модели при наступании на них гарантируют те же шишки, что и прежде.


Терапия – не отпущение грехов

27 октября 1969 г. в калифорнийскую криминальную хронику была вписана очередная трагическая страница – впрочем, увы, до боли банальная. Молодой человек по имени Просенджит Поддар, студент Калифорнийского университета в Беркли, совершил тяжкое преступление – убил свою подругу, девушку русского происхождения по имени Татьяна Тарасова. Раскрытие преступления не составило для полиции проблемы: убийца не пытался скрыться и не отрицал свою вину. Казалось, местному суду остается лишь назначить калифорнийскому Отелло заслуженное наказание и списать дело в архив. Однако дело об убийстве Тарасовой неожиданно приобрело широкий общественный резонанс, особенно в психологических и психотерапевтических кругах. Получившие огласку подробности преступления заставили психологов пересмотреть сложившиеся нормы профессиональной этики.

В ходе судебного разбирательства адвокат Поддара попытался смягчить вину своего клиента, апеллируя к факту его душевного нездоровья. Как установили привлеченные к делу эксперты, молодой человек не был психически больным, однако психика его была весьма неуравновешенна, а побуждения зачастую неадекватны. Вероятно, отчасти из-за этого отношения с подругой складывались непросто и в конце концов обострились до предела. Однако сам Поддар (что, кстати, отнюдь не характерно для душевнобольного) отдавал себе отчет в отклонении своего состояния от нормы и добровольно отправился в калифорнийский Центр психического здоровья, чтобы получить психотерапевтическую помощь. Вот тут-то и всплыла та самая подробность, насторожившая суд и взбудоражившая общественность.

Дело в том, что еще в августе, то есть за два месяца до трагедии, Поддар поведал терапевту о вызревавшем намерении лишить жизни свою подругу. Терапевт (который к тому же не имел большого опыта) оказался поставлен в непростую ситуацию. С одной стороны, профессиональные этические нормы диктовали необходимость полной конфиденциальности получаемой от пациента информации. С другой стороны, было очевидно, что над жизнью третьего лица нависла реальная угроза, и неразглашение полученной информации рисковало обернуться если не соучастием в замышлявшемся преступлении, то по крайней мере безответственным попустительством. Вероятно, похожие чувства должен испытывать священнослужитель, выслушивающий исповедь душегуба. Но священнику в известном смысле проще. Будучи обязан хранить тайну исповеди, он передоверяет грешную душу Высшему Судие. Впрочем, не секрет, что многие священнослужители в особо тяжелых случаях не видят большого греха в нарушении профессионального обета и идут на сотрудничество с правоохранительными органами. Легко понять психотерапевта, к тому же не связанного сакральным обетом, который поступил так же. Он поспешил позвонить в полицию, а также дополнительно изложил обстоятельства дела в официальном письме полицейскому начальству. Терапевт указывал на необходимость установить за клиентом наблюдение либо госпитализировать его как социально опасное лицо. Как нередко бывает в подобных случаях, полиция отреагировала формально и неуклюже. Поддар был задержан для допроса, однако, поскольку инкриминировать ему было пока нечего, был вскоре отпущен.

Некоторое время спустя, супервизор, контролировавший квалификацию терапевта, ознакомился со случаем Поддара и выразил крайнее неудовольствие в связи с якобы имевшим место нарушением профессиональной этики. По его настоянию обращение в полицию было отозвано и уничтожено. А два месяца спустя произошла трагедия.

Когда в ходе судебного разбирательства приоткрылись эти подробности, родители Татьяны подали иск к Центру психического здоровья, настаивая на возбуждении уголовного дела о попустительстве. Дело тянулось несколько лет. Хотя нижняя инстанция иск отклонила, Верховный суд Калифорнии в 1976 г. вынес сотрудникам Центра обвинительный приговор за преступную безответственность.

Данный прецедент заставил психотерапевтическое сообщество критически пересмотреть сложившиеся представления о профессиональной этике. По крайней мере, норма конфиденциальности со всей очевидностью потребовало уточнения и ограничения. После долгих и нелегких дискуссий было признано, что приоритет конфиденциальности кончается там, где кому-то угрожает опасность. Обязательство соблюдать конфиденциальность, которое принимает на себя всякий психотерапевт и психолог-консультант, не абсолютно, а относительно, поскольку существуют определенные условия, способные изменить такое обязательство. Самое серьезное из этих условий – угроза для жизни пациента (клиента) или третьих лиц. Получив информацию о том, что клиент представляет для кого-то серьезную угрозу, психолог обязан принять меры для защиты потенциальной жертвы.

Сегодня такая позиция является практически общепризнанной, хотя дискуссия о границах конфиденциальности в психотерапии и консультировании еще не исчерпана. По сей день остро дискутируется вопрос о том, допустимы ли в отдельных случаях противоправные действия психолога в интересах клиента – например, уклонение от информирования правоохранительных органов о его противоправных деяниях, если таковые не нарушают безопасности третьих лиц.

В любом случае очевидно: психолог – не священник, и ему не по чину отпущение грехов. Он может и должен пытаться удержать своего клиента от греха, но не вправе передоверять окончательное решение воле Господней. Как человек и гражданин, психолог обязан любыми средствами воспрепятствовать готовящемуся злодеянию, иначе грех (и уголовная ответственность) ложится и на него.


Ноябрь


И дольше века длится сон

История науки, как и вся история человечества, полна ярких событий, которые можно точно датировать, – вроде революций и битв, воцарения и краха могущественных властителей. Однако специфика истории науки состоит в том, что в ней очень нелегко отметить точную дату перехода предыстории в историю. Ни одна научная концепция или школа не возникает в одночасье на пустом месте, а постепенно вызревает благодаря переосмыслению накопленного опыта. И даты возникновения научных теорий и направлений – это скорее символические вехи, знаменующие публичное представление новаторских идей. В истории науки такими рубежными вехами принято считать даты публикации первых научных работ того или иного направления. В соответствии в этим “днем рождения” психоанализа считается (хотя и условно) 4 ноября 1899 г. В этот день увидела свет первая психоаналитическая работа Зигмунда Фрейда “Толкование сновидений” (хотя на ее титульном листе издатель предпочел поставить круглую дату – 1900).

Основателю психоанализа в ту пору было уже 43 года, и за его плечами был немалый опыт научной и клинической работы. Научного авторитета его изыскания пока не принесли. Даже наоборот. Исследования истерии привели его к выводу, что эта болезнь не является исключительно женской, как ранее считалось. (Еще во второй половине ХIХ в. предпринимались попытки лечить истерию с помощью хирургических операций на матке, да и само название болезни было производным от греческого histera – матка). В собрании коллег Фрейд сообщил о наблюдавшихся им случаях истерии у мужчин. Коллеги встретили это сообщение в штыки, доклад Фрейда был буквально осмеян. Понадобилось еще много времени, прежде чем фрейдовский взгляд на истерию утвердился как общепринятый и даже тривиальный. Согласно формуле У.Джеймса, “сначала новую доктрину считают абсурдной; потом допускают, что она, возможно, справедлива, но несущественна; наконец, признав ее истинную важность, вчерашние противники оспаривают честь ее открытия”. В конце века Фрейд, увы, пребывал на первой стадии своего учения об истерии. А небезопасные опыты с кокаином и вовсе снискали ему в медицинских кругах Вены репутацию безответственного манипулятора.

Таким образом, книга “Толкование сновидений” была написана малоизвестным специалистом с сомнительной репутацией и не обещала ни научной сенсации, ни коммерческого успеха. Осторожный издатель выпустил всего 600 экземпляров книги и выплатил автору весьма скромный даже по тем временам гонорар, сравнимый с современной платой за один психоаналитический сеанс. Однако выход “Толкования сновидений” знаменовал собой подлинный переворот в представлениях о душевной жизни и фактически открывал новую эпоху в развитии наук о человеке.

Замысел книги родился у Фрейда давно, и его возникновение даже можно точно датировать по личным воспоминаниям автора. Летом 1895 г. семья Фрейда поселилась в замке Бельвью в предместье Вены, и в ночь с 23 на 24 июля ему приснился сон, который он впервые подверг детальному анализу. Несколько лет спустя, обедая с Э.Джонсом в ресторане на террасе замка Бельвью, Фрейд рассказал ему, что именно на этом месте его осенило великое открытие. Джонс полушутя заметил, что здесь стоило бы поместить мемориальную табличку. Фрейд вряд ли оценил его юмор. Ведь задолго до этого ему самому приходила мысль о мраморной доске с надписью: “Здесь 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылась тайна сновидения”.

Фрейдовская концепция толкования сновидений вызревала в ходе наблюдений за пациентами. Следуя за их ассоциациями, которые по мере беседы становились все более свободными, Фрейд заметил, что пациенты часто вставляют в поток ассоциаций описания своих сновидений, которые в свою очередь вызывают новые ассоциации. Из некоторых наблюдений родилась догадка, что сущностью сновидения выступает осуществление скрытого желания. Еще в марте 1894 г. Фрейд документировал сон некоего студента-медика. Тот, не желая вставать по утрам, нередко видел во сне, будто уже находится на занятиях в больнице. Описание этого случая вошло в книгу “Толкование сновидений”. Как видим, никакой сексуальной подоплеки в нем обнаружить не удается. Вообще, для “Толкования сновидений” еще не характерен тот глобальный пансексуализм, который отличает последующие труды Фрейда.

Основное содержание книги составляет толкование собственных сновидений автора, что делает ее весьма своеобразной и очень откровенной автобиографией. Позднее, упрекая своих биографов, Фрейд говорил, что он уже и сам более чем достаточно рассказал о себе, в первую очередь имея в виду эту необычную книгу-исповедь. (Небезынтересно, что и автобиография “раскольника” Юнга называется “Воспоминания. Сны. Размышления”).

Фрейд считал, что сновидение является охранителем нарушений сна и “представляет собой особый способ устранения мешающих спать раздражений путем галлюцинаторного их удовлетворения”. При этом он истолковывал сновидение как символическое осуществление вытесненных желаний. Полагая, что сновидения и бред “происходят из одного и того же источника”, Фрейд с некоторыми оговорками определял сновидение как “физиологический бред нормального человека”. По Фрейду, “механизмы образования сновидений являются прототипом способа возникновения невротических симптомов”, в силу чего сновидения являют собой универсальный невротический симптом, проявляющийся у невротиков и у всех здоровых людей. “Среди этих недавно открытых психических процессов особенно надо отметить процессы сгущения и смещения. Работа сновидения – это особый случай эффектов, влияющих друг на друга со стороны двух разных психических групп. Иначе говоря, это результат психического расщепления, которое, очевидно, идентично во всех существенных чертах процессу искажения, преобразующему подавленные комплексы в симптомы там, где подавление оказывается недостаточным”. Фрейд считал, что “толкование сновидений есть столбовая дорога к познанию бессознательного в душевной жизни”. Уже в этой его первой работе обозначены основные положения психоаналитической теории. “Вам придется с изумлением узнать из анализа сновидений, какую неожиданно большую роль в человеческом развитии сыграли впечатления и опыт раннего детства. В сновиденческой жизни человека ребенок, который продолжает жить в мужчине таким же, каким он был в детстве, сохраняет все свои характеристики и импульсы желаний, хотя ему – взрослому – они уже не нужны. С неодолимой силой к вам возвращаются моменты развития, подавления, сублимации и формирования реакций, посредством которых и вырастает дитя с совершенно иными врожденными данными, вырастает во взрослую личность, в носителя, а частично и в жертву цивилизации, которую он обрел с таким трудом”.

“Толкование сновидений” явилось первым шагом к становлению психоаналитической концепции бессознательного. Эту работу Фрейд считал центральной для своего творчества. Без лишней скромности он так оценивал свой труд: “Это великолепное открытие – вероятно, единственное, что меня переживет”. Он, однако, не питал иллюзий относительно приема, который уготован книге. В письма к другу, доктору Флиссу, Фрейд делится своими житейскими планами, но вставляет ремарку: “Это – если все будет хорошо, если у меня будут средства к существованию, а меня самого не посадят в тюрьму, не подвергнут линчеванию или бойкоту из-за моей книги о сновидениях!”

До линчевания дело не дошло, однако прием книге, действительно, был оказан прохладный. За первые шесть недель было продано 123 экземпляра. Научные издания выход книги проигнорировали. Лишь газета Zeit опубликовала весьма пренебрежительную рецензию, которая положила конец какой-либо распродаже книги в Вене. В последующие 2 года удалось продать еще 228 экземпляров, а на реализацию всего тиража ушло 8 лет! (Ныне каждый год выходят переиздания книги по всему миру, и тысячи экземпляров продаются ежемесячно.) Отношение к теории Фрейда менялось очень медленно. Еще в 1927 г. некий профессор Хохе из Фрайбурга в своей книге “Грезящее Я” ставил “Толкование сновидений” Фрейда на одну доску с “хорошо известными сонниками, которые можно найти в столах у кухарок”.

Впрочем, для многих ищущих умов книга Фрейда явилась источником откровений. Молодой солдат Леопольд Сонди даже положил ее в свой ранец, отправляясь на поля первой мировой войны. Однажды батальон Сонди буквально выкосило шрапнелью, и сам он, вжавшись в землю, с ужасом ждал, когда его пронзит раскаленный металл. После обстрела, еще не веря, что спасен, Сонди обнаружил предназначавшийся ему осколок застрявшим в переплете книги Фрейда. Так что, если б не “Толкование сновидений”, мы бы не знали сегодня оригинального теста Сонди!

Первые переводы книги были сделаны в 1913 году на английский и русский (!) языки. Затем последовали переводы на испанский (1922), французский (1926), шведский (1927), японский (1930), венгерский (1934) и чешский (1938).

Эпиграфом к книге Фрейд предпослал строчки из “Энеиды” Вергилия: “Если не трону небесных богов, ад всколыхну я”. Пророческие слова!


Виктор, Каспар, Джени… Кто следующий?

Способен ли представитель вида Homo Sapiens, будучи исключен из общения с себе подобными, стать полноценным человеком? О том, что на этот вопрос существует единственный и, увы, неутешительный ответ, люди догадывались давным-давно. Красивая сказка Киплинга о мальчике, воспитанном волками, впечатляет своим глубоким философским подтекстом, однако ничего общего не имеет с действительностью. Еще в античных источниках упоминается о “диких людях”, которые судя по всему оказались в малолетстве оторваны от человеческого общества, чудом выжили, но стать людьми так и не сумели. Первый научно документированный пример такого рода относится к концу ХVIII в. В 1799 г. на юге Франции, близ города Авейрон, охотниками был отловлен мальчик лет двенадцати. Предполагалось, что он потерялся в лесах и жил там как дикое животное. Выдающийся врач и педагог Жан Итар взял на себя труд воспитания мальчика, нареченного Виктором. Итар предпринял колоссальные усилия, которые, однако, увенчались более чем скромным результатом: Виктор хотя и утратил облик и поведение животного, однако обучился очень малому количеству слов и интеллектуально остался на весьма примитивном уровне. Дожил он примерно до сорока лет. Крупнейший психиатр того времени Филипп Пинель объявил Виктора идиотом. Против этого имеется серьезное возражение, а именно то, что мальчик все же обладал достаточным интеллектом, чтобы самостоятельно поддержать свое существование в диком месте. Этого, однако, оказалось совершенно недостаточно, что стать человеком в подлинном смысле этого слова. Важный этап социализации оказался безвозвратно упущен.

Еще более драматичный и загадочный пример такого рода явил миру знаменитый Каспар Хаузер, который первые годы жизни провел в изоляции и впоследствии также столкнулся с непреодолимыми трудности в попытках приобщения к человеческому обществу.

Науке известно несколько таких примеров. Все они относятся к весьма отдаленному прошлому. В этой связи возникают сомнения: не были ли упущены какие-то возможности педагогического воздействия, которые позволили бы достичь более обнадеживающих результатов? Казалось бы, за последние десятилетия психолого-педагогическая наука настолько шагнула вперед, что окажись такой “дикарь” в руках современных специалистов, уж они-то из него “сделали бы человека”. Что ж, имеется и пример сравнительно недавний. Что же он демонстрирует?

4 ноября 1970 г. работником социальной службы городка Аркадия, шт. Калифорния, было сделано страшное открытие. В убогом домишке в чулане была обнаружена девочка лет тринадцати, которая, похоже, провела в таком заточении всю свою жизнь. Ее мать, которая страдала психическим расстройством и отличалась крайне неадекватным поведением, не пожелала (или не смогла) объяснить свою “педагогическую концепцию”, воплотившуюся в такой дикой форме. Кажется необъяснимым, что девочку она все-таки подкармливала, не давая ей умереть с голоду. Впрочем, если б не случайная находка социального работника, жить девочке оставалось бы недолго. Состояние ее организма было удручающим. Иного и трудно ожидать при условии отсутствия полноценного питания, солнечного света, свежего воздуха и физической активности. Но еще более плачевным было ее психическое состояние. Несчастная девочка не только не умела выражать словами свои мысли, но и мыслей никаких не имела. Все ее поведение сводилось к примитивному набору инстинктивных рефлексов.

Естественно, бедная девочка была отнята у матери-чудовища. Заботу о Джени – таким именем ее нарекли – взяла на себя целая команда специалистов из Калифорнийского университета под руководством психолога Дэвида Риглера. Долгие годы были посвящены титаническим усилиям по “очеловечиванию” Джени. Итоги этой работы были представлены общественности в 1994 г. в рамках научно-популярной передачи по общенациональному телевидению. Увы, результаты, несмотря на весь гуманистический пафос проделанной работы, оказались неутешительны: человеком Джени так и не стала, повторив печальный опыт Виктора, Каспара и десятков других “диких детей”. (Кстати, в этой связи возникают резонные вопросы к теологам. В каком состоянии пребывает душа в этом человеческом по виду теле? Можно ли вообще за набором примитивных рефлексов констатировать хоть какой-то намек на существовании души? Если, согласно религиозному канону, человеческое тело в момент рождения одухотворяется свыше, то в чем это проявляется в подобных случаях?)

Впрочем, этот результат был вполне предсказуем. Фактически перед нами оказался еще один пример, подтверждающий очевидную истину: ничто подлинно человеческое изначально в человеке не заложено, а с необходимостью должно быть привнесено, сформировано, причем начиная с самых ранних этапов развития, упущение которых невосполнимо. Сегодня на каждом шагу можно услышать пафосные декларации воспитателей-“гуманистов”, призывающих “не мешать” естественному развитию ребенка. Среди них, наверное, много замечательных людей, искренне ненавидящих муштру и зубрежку. Вот только им не мешало бы сверить свои идеалистические установки с печальными примерами, один из которых носит имя Джени. Потому что дикаря можно вырастить не только в чулане.


Поучительная забава

10 ноября 1969 г. в Соединенных Штатах состоялась премьера уникального телешоу, разительно выделявшегося на фоне всевозможных развлекательных передач. На телеэкранах страны получил свое воплощение новаторский проект “Улица Сезам”, которому было суждено приобрести всемирную известность. Со временем этот проект перерос национальные границы, распространился по всему свету, а с недавнего времени осуществляется и в наших краях, хотя и без того сногсшибательного успеха, на который рассчитывали энтузиасты-организаторы. Вообще, когда заходит речь о заимствовании чего бы то ни было американского, энтузиасты у нас находятся всегда. Так обрели российскую прописку “Плэйбой” и “Макдональдс”, Фредди Крюгер и Дэйл Карнеги, жвачка для двуногих и карманное чтиво для безголовых. Правда, далеко не все заморские погремушки входят у нас в обиход, так как плохо вписываются в нашу культурную среду и не встречают широкого понимания. Похоже, нечто подобное происходит и с “Улицей Сезам”. Почему? Дабы ответить на этот вопрос, попробуем, справляя очередную “некруглую дату”, разобраться в истории этого проекта, его идеологии и методологии.

Идея создания детской телепрограммы, которая органично сочетала бы в себе развлечение и поучение, возникла в весьма специфической общественной атмосфере. Экономический бум шестидесятых требовал высококвалифицированной рабочей силы, а это диктовало особые требования к образованию. Еще в конце пятидесятых запуск советского космического спутника заставил самодовольных американцев пересмотреть свою завышенную самооценку и критически присмотреться к собственной школе, которая почему-то оказалась не в состоянии достичь результатов, сопоставимых с достижениями “отсталых” русских… Американцам стало очевидно, что в системе образования им многое надо менять, улучшать и совершенствовать. Общественность обратила взоры к достижениям психологической науки, стараясь найти ответ на животрепещущий вопрос: какие следует предпринять меры ради повышения интеллектуального потенциала нации?

В эти годы в американской психологии утвердилась теория Б.С. Блума о стабильности и изменчивости человеческих качеств, согласно которой умственные способности на 50 % формируются в возрасте до 4 лет и на 80 % оформляются к восьмилетнему возрасту. Основы школьных успехов подрастающего поколения закладываются еще в раннем и дошкольном возрасте, соответственно – именно на этом этапе развития должны быть сосредоточены основные педагогические усилия.

Поскольку дети столь раннего возраста еще не охвачены систематическим обучением, их умственное развитие протекает главным образом спонтанно, под влиянием разнообразных косвенных факторов окружающей среды. Когда соответствующие условия складываются благоприятно и оказывают стимулирующее воздействие на познавательные способности ребенка, развитие протекает интенсивно и обеспечивает дальнейшие академические и жизненные успехи. Увы, такая благоприятная ситуация складывается не всегда, многие дети растут в обедненной среде, не получая достаточной стимуляции для своего развития. Это положение и задумано было изменить с помощью разнообразных обучающих и развивающих программ. А так как речь шла о проблеме национальной важности, государство взяло на себя львиную долю расходов по обеспечению соответствующих программ.

Самым масштабным начинанием в рамках этой кампании явилось осуществление программы компенсаторного обучения “Хэд Старт” – системы предшкольной подготовки детей из малообеспеченных социальных слоев и национальных меньшинств, обездоленных не только экономически, но и культурно (нищета и духовность хорошо уживаются лишь в фарисейских проповедях, но отнюдь не в реальной жизни). Менее известной, но не менее широкой была открытая в 1967 г. программа “Фоллоу Тру” для отстающих первоклассников.

Эти начинания выступили лишь вершиной айсберга образовательных программ, проглатывавших десятки миллионов долларов. Активное участие в этой кампании приняли средства массовой информации, в первую очередь телевидение. В середине шестидесятых была сформирована исследовательская команда под руководством известного психолога Эдварда Л. Палмера для разработки телевизионного образовательного проекта, ориентированного на детей трех-пяти лет. Предполагалось создать, с учетом психологических особенностей детей данного возраста, особый, яркий элемент “образовательной среды”, который бы активно стимулировал познавательное развитие дошкольников. Первый опыт воплощения этого замысла и могли наблюдать американцы в ноябре 1969 г., а его усовершенствованные вариации не сходят с экранов по сей день. Каковы же были идеологические посылки и методические приемы создателей проекта?

Авторы “Улицы Сезам” исходили из обоснованного предположения, что целенаправленная учебная деятельность для детей дошкольного возраста еще непосильна. Произвольности поведения дошкольникам еще недостает, информацию о явлениях окружающего мира они впитывают в основном непроизвольно, будучи привлечены ее яркостью, образностью, занимательностью. Игра и развлечение составляют основное содержание этого возрастного этапа. Следовательно, именно игру, забаву необходимо насытить познавательным содержанием. То есть начала грамоты и счета должны преподносить не занудливые училки, а забавные сказочные герои, наподобие привычных диснеевских персонажей. Заинтересовавшись их приключениями, маленький ребенок вместе с наживкой из развлекательных сюжетов невольно проглотит и полезную информацию из самых разных областей знания.

Идея, надо признать, замечательная и весьма продуктивная. Вместо шаблонных мультяшек, ничего не дающих ни уму, ни сердцу, (или по крайней мере в дополнение к ним) дети получили полезную передачу, тонко сочетающую назидание с занимательностью. При этом, однако, выпал из поля зрения коварный риф, серьезно угрожающий дальнейшему плаванию в море знаний. Программы вроде “Улицы Сезам” с малолетства формируют у детей безотчетную установку на учение посредством развлечения (при явном доминировании последнего). В такой образовательной парадигме усвоение знаний предстает побочным продуктом развлечения, а игра, забава – основной формой познавательной деятельности. Подлежащая усвоению информация обязательно должна быть занимательной, пробуждать игровые мотивы поведения. Иначе она просто рискует не привлечь внимания и выпадет из учебного процесса. А в самом этом процессе самое главное – так называемая образовательная среда, которая почти что сама собой сформирует все, что нужно.

Такую идеологию очень легко довести до абсурда, что с упоением и делают многие энтузиасты, призывающие заменить утомительное сидение за партой подвижными играми, а выполнение учебных упражнений – творческой дискуссией о проблемах мироздания. Таким образом забава рискует растянуться на все годы школьного обучения, а до обучения в непосредственном смысле этого слова очередь может и вовсе не дойти. Зато как все демократично, гуманно, раскованно и спонтанно!

Конечно, и в рамках такой образовательной стратегии ребенок сумеет кое-чего “нахвататься”. Вот только можно ли будет его в результате назвать образованным человеком?

Такой вопрос – вовсе не плод ущербного ума зашоренного российского консерватора. Самим американцам хватило всего несколько лет, чтобы трезво оценить удручающие последствия такой образовательной стратегии.

В 1980 г. Пол Торренс подвел неутешительный итог: “В 60-е годы Соединенные Штаты казались всемирным центром творческой активности. В учебные планы и учебники были внесены принципиальные изменения, общественная атмосфера благоприятствовала творчеству. Но сегодня эта тенденция обратилась в свою противоположность. Мы столкнулись с проблемой падения интеллектуальных способностей в общенациональном масштабе…”

“Нация в опасности”. Этими словами начинается доклад комиссии экспертов, созданной в 1981 г. правительством Рейгана с целью проанализировать состояние государственных и частных школ, колледжей и университетов. Доклад явился результатом полуторагодичного обследования, был представлен правительству и после напрасных попыток сохранить его в тайне попал через несколько месяцев в печать и вызвал шок, сравнимый только с тем, который был вызван известием о первом советском спутнике.

Комиссия, в которую входили ректоры университетов, специалисты в области промышленности, высокопоставленные государственные чиновники, а также известный нобелевский лауреат Т.Дж. Сиборг, отмечала: “Если бы враждебная иностранная держава навязала Америке этот посредственный уровень образования, то это надо было бы рассматривать как агрессию. Но похоже, мы сами в ответе за то, что с нами происходит”.

Впрочем, псевдогуманистическую вакханалию оказалось не так просто унять. По сей день во многих американских школах цветет буйная вольница, плодящая неучей. Остается лишь недоумевать, что именно этот опыт, давно получивший в самих США негативную оценку, с таким энтузиазмом перенимают наши доморощенные гуманисты. К счастью, эта тенденция еще не приняла катастрофических масштабов. Вероятно – в силу нашего исконного здравомыслия, которое требует относиться к учению как к важному делу, серьезному занятию.

Наверное этим и объясняется весьма скромный успех “Улицы Сезам” у российской телеаудитории. Наша установка на сей счет хорошо воплощена в анекдотической формуле: “Щи отдельно, мухи отдельно”. Нравится ребеночку лохматый Зелибоба – пускай развлечется, глядя на него. Если чему-то еще подспудно и научится – замечательно. А потом все-таки пускай отправляется в школу, которую, слава Богу, несмотря на экзальтацию иных “новаторов”, еще не всюду удалось превратить в балаган.


Психолог против психоаналитиков

12 ноября 1952 г. Journal of Consulting Psychology опубликовал статью, которая уже через четверть века на основании подсчета последующих ссылок на нее была признана классической. Статья принадлежала перу Г.Ю.Айзенка, и, хотя его научная библиография насчитывает сотни работ, именно ее наряду с крупными монографиями данного автора неизменно включают в список основных его трудов.

Имя Айзенка знакомо большинству российских психологов. Это, действительно, крупный ученый, которого создатели авторитетного биографического словаря (недавно переведенного и у нас) отнесли к числу 500 самых выдающихся психологов столетия. Еще в советские времена его книга Check your IQ под названием “Проверьте ваши способности” была опубликована в нашей стране (в последующие годы, когда аббревиатуры Ай-Кью стесняться перестали, новые переводы выходили неоднократно). К сожалению, этим дело и ограничилось, ни одна из его не менее известных и гораздо более серьезных книг у нас не переведена. Правда, о его теории личности профессионалы наслышаны (в основном – из вторичных источников). Спросите любого коллегу, с какими понятиями ассоциируется у него имя Айзенка, – последует ответ: “экстраверсия-интроверсия” (о приоритете Юнга знают не все). Да и широко растиражированные опросники Айзенка давно вошли в арсенал российских психологов. Чем еще знаменит Айзенк, знают, увы, немногие. А ведь это поистине ученый-энциклопедист, который внес весомый вклад в решение широчайшего спектра научных проблем – от психологии пола до политической психологии. Статья 1952 года, наделавшая немало шума (который не стихает по сей день), была посвящена проблемам психотерапии, главным образом – традиционного психоанализа. Айзенк выступил с вполне резонным требованием применять научные методы для оценки любой психотерапевтической методики (статья так и называется – “Оценка эффективности психотерапии”), чем заслужил жгучую ненависть своих современников-психотерапевтов. Их нынешние российские последователи Айзенка не читали и потому никаких чувств к нему не испытывают. А если б прочитали, тоже возненавидели бы. Ибо, по мнению Айзенка, большинство их хитроумных процедур представляют собою не более чем “игры для детей зрелого возраста” и ни к каким объективным личностным сдвигам не приводят. Особенно досталось от Айзенка фрейдистам. С помощью достаточно строгих психологических обследований он пытался установить, каковы бывают результаты психоаналитической терапии. Выводы оказались неутешительными. Айзенк не нашел никаких доказательств эффективности фрейдистской процедуры (заметим – длительной и дорогостоящей), кроме тех эффектов, которых можно ожидать от простого вдумчивого самоанализа. Хотя кое-кто и упрекал Айзенка за чрезмерную резкость суждений, возразить ему по существу никто так и не сумел. Сами психоаналитики либо ссылаются на хрестоматийные примеры вроде “случая Анны О.” или “человека с волками” (кстати, похоже – так и не долеченного), либо просто высокомерно отворачиваются от всякой критики, как это вообще у них принято. Но их благоденствие Айзенк подпортил изрядно. После выхода его статьи клиентура психоаналитиков заметно сократилась. Русским доморощенным фрейдистам проще. На их век хватит полуграмотных нуворишей, в чей джентльменский набор психоанализ укладывается где-то между консультацией астролога и тайским массажем. Про Айзенка-то они ведь даже не слыхали.


За Дауна обидно…

18 ноября 1828 г. родился Джон Лэнгдон Даун. В ХХI веке человеку с такой фамилией пришлось бы нелегко. В современном просторечье словом “даун” обзывают того, кого по старинке звали дураком. Дошло до курьезов. В газетах был описан случай: полуграмотный русский турист за рубежом подрался с гостиничным портье, когда тот посоветовал ему осмотреть достопримечательности даун-тауна (так по английски называют фешенебельный район города). Наш соотечественник, вероятно изучавший английский экспресс-методом, решил, что над ним насмехаются и посылают в “город дураков”. В результате разъяренный турист набросился на “обидчика” с кулаками: “За дауна ответишь!”

“Виноват” в этой ситуации сам Джон Даун, который 133 года назад исследовал и описал одну из форм олигофрении, вызванную хромосомной аномалией. Такие больные обладают характерной внешностью (что облегчает постановку диагноза уже при рождении): небольшая (вследствие недоразвития черепа) голова с плоским затылком, косой разрез глаз с эпикантусом (кожная складка в углу глаз), запавшая переносица, толстый язык, деформированные уши и др. Аномалия встречается с частотой один случай на 500–800 новорожденных вне зависимости от пола (установлена зависимость частоты рождения больных от возраста матери: у матерей моложе 30 лет этот показатель 1:600, после 34 лет вероятность с каждым годом удваивается). Для больных характерна умственная отсталость, как правило глубокая. Лечению болезнь не поддается.

Джон Даун назвал описанный им синдром монголизмом в связи с характерной внешностью больных. Но это название не прижилось. Кто-то счел, что оно может быть оскорбительно для представителей монголоидной расы (первые зачатки политкорректности!). Синдром был назван по имени открывателя, а со временем, как это всегда бывает, нейтральное слово, обозначающее нечто неприятное, приобрело оскорбительный оттенок.

В одном из недавних выпусков телевизионного Пресс-клуба был показан фильм о театральной постановке с участием олигофренов-даунов. Политкорректные интеллектуалы, присутствовавшие на заседании Пресс-клуба, взахлеб восторгались тем, сколь одухотворены и прекрасны лица “актеров” (ей-богу!). Никто, правда, не предложил переименовать синдром. Поэтому спешу внести свой вклад в дело политкорректности: предлагаю на американский манер, дабы никого не обижать, переименовать Даун-синдром в Ап-синдром. Вот только жаль, что ни один больной от этого не поумнеет и не станет по-настоящему полноценным.


Декабрь


Психология и фантастика. Смешение жанров

6 декабря 1966 г. – знаменательная дата, отмеченная в историческом календаре, который публикует в Интернете Американская психологическая ассоциация. В этот день Лафейет Р. Хаббард запатентовал свое уникальное изобретение – “прибор для обнаружения и измерения колебаний сопротивления живого организма”. Тем самым была предпринята попытка придать научный характер творческим исканиям Хаббарда, воплотившимся в изощренную систему духовного совершенствования – дианетику.

Внимание психологического сообщества к этой системе (и в частности, к рубежной дате в ее становлении) может показаться несколько странным. Тем более, что в упомянутом календаре она недвусмысленно названа псевдотерапевтической. Многие авторитетные психологи, среди которых, например, Эрих Фромм, еще много лет назад высказали свое не просто скептическое, но однозначно негативное отношения как к теории Хаббарда, так и к основанной на ней практике. Тем не менее дианетика благополучно существует по сей день и находит тысячи приверженцев по всему миру, а с недавнего времени и в нашей стране. Пускай профессиональные психологи не признают Хаббарда своим коллегой, зато “просвещенный” обыватель числит его величайшим психологом (наряду с Дейлом Карнеги и Карлосом Кастанедой). На ХIII Международной книжной выставке-ярмарке в Москве хаббардовским издательством “Нью Эра” была развернута целая выставка, посвященная отцу-основателю. Респектабельное “Книжное обозрение” опубликовало об этой выставке восторженный отчет – судя по всему, самим издательством составленный и им же оплаченный. Среди отзывов посетителей – мнение академика Доморацкого, полагающего, что методикам Хаббарда необходимо обучать в школах и вузах.

В “Словаре-справочнике практического психолога” (автор Н.И. Конюхов; издательство МОДЭК, 1996) дианетике посвящена едва ли не самая крупная статья, открывающаяся таким определением: “Наука [ни много ни мало! – С.С.] о душевном здоровье, о разуме человека, о методах влияния разума на душу, бессознательное, методах управления жизненной энергией в целях повышения эффективности духовной, созидательной деятельности человека…” Характерно, что панегирик Хаббарду (впрочем, наряду с вполне объяснимым скепсисом конкурента) можно встретить в писаниях звезды отечественной поп-психологии Николая Козлова. Ведь оба они – и давно почивший Хаббард, и процветающий Козлов – стремятся к одной цели. Это духовное совершенствование посредством экзотических психотехник. Самое интересное, что кое-кому из их последователей (если не принимать во внимание окончательно спятивших) действительно удается осуществить позитивные шаги на пути личностного роста. Так что дианетику как явление весьма масштабное и впечатляющее игнорировать просто нельзя. Вот только психологу, чье профессиональное мировоззрение (хочется надеяться) отличается от обывательского, необходимо составить объективное представление об этой популярной системе. А для этого – в первую очередь отдать себе отчет, что это система не научная, а скорее научно-фантастическая.

Рон Хаббард, любитель необычного и фантазер по призванию, нашел наиболее органичное применение своим талантам в области научной фантастики. На этой ниве он снискал немалый успех и сумел встать в один ряд с корифеями этого жанра – Азимовым, Саймаком, Бредбери. Еще до этого он прославился как отважный путешественник, намеренно ставивший себя в экстремальные условия и выживавший благодаря исключительному упорству и силе духа. Вне сомнения, это была яркая, выдающаяся личность, которую даже по строгим критериям Маслоу следует отнести к самоактуализирующимся. Впрочем, согласно тому же Маслоу, потребность в самоактуализации ненасыщаема. Хаббарду оказалось мало лавров беллетриста и “экстремала”. Он возомнил о славе вероучителя, создателя новой идеологии, или, если угодно, религии, которая изменит духовную картину мира. И, надо признать, изрядно преуспел в стремлении и к этой цели. Сегодня его труды переведены на 52 языка, изданы суммарным тиражом в 140 миллионов экземпляров, причем ранние научно-фантастические произведения составляют в этой сумме лишь малую часть. Остальное – фантастика иного рода.

По своей сути теория Хаббарда не представляет собой ничего оригинального, а является своеобразной импровизацией на тему древних эзотерических учений. В ее основе лежит идея перевоплощения, реинкарнации, которая во множестве вариаций развивалась мистиками разных эпох и народов.

Все теории такого рода возникли на почве упорного нежелания человека признать трагический факт конечности своего существования. Это роднит их с религиозными учениями, часто приводит к их взаимному пересечению, слиянию, перетеканию одного в другое. Спасительная суть всех таких учений состоит в том, что очевидный факт смерти означает лишь исчезновение физической оболочки, тогда как духовная сущность продолжает свое существование вечно. Дальше уже начинаются разночтения. Но существует ряд мистических учений, которые роднит признание этого существования в форме перевоплощения в различные телесные оболочки. Важно, что каждое очередное воплощение не проходит бесследно для духовной сущности, накладывает на нее определенный отпечаток и тем самым предопределяет особенности существования в следующем воплощении. Такова, например, доктрина индуизма, существующая уже тысячи лет. Дианетика по своей сути представляет ее усовершенствованный, осовремененный слепок.

Согласно теории Хаббарда, каждый из нас, еще до того, как появиться на свет, уже прожил много жизней в самых разных ипостасях. Воспоминания об этом в сознании не сохранились, однако на самых глубинных уровнях бессознательного жива смутная память о самых острых, тяжелых, травматических переживаниях прошлых жизней. Именно ощущение страдания, боли оставляет на нашей духовной сущности неизгладимый след. А боль, по мнению Хаббарда, испытывают все живые организмы, даже растения (изобретенный им прибор и был призван фиксировать иначе не наблюдаемую болевую чувствительность растений). Мы не отдаем себе отчета, что именно этот аффективный след мешает нашему полнокровному существованию в нынешней жизни. В таких случаях Фрейд призывал “поставить Я на место Оно”. Хаббард и в этом не оригинален. Чтобы избавиться от мучительных клейм – так называемых инграмм – необходимо воспроизвести забытый опыт, осознать его и тем самым снять его негативный эффект. На это направлена соответствующая процедура – одитинг, которую проходит жаждущих освобождения – кейс. По завершении процедуры он становится клиром, то есть личностью, освободившейся от своего прошлого. Занятие, по мнению многих предававшихся ему, весьма увлекательное. Более того, нельзя не признать, что в ряде случаев оно имеет определенный психотерапевтический эффект (если, нелишне повторить, только не приводит к противоположному, а такие печальные случаи тоже известны).

Для непредвзятого взора совершенно очевидно, что данная теория – не более чем плод богатого воображения талантливого фантаста. Любые якобы научные аргументы в ее пользу не выдерживают проверки с помощью подлинно научной методологии. Фактически перед нами еще одна разновидность мистического учения, в которое можно только верить или не верить – научной верификации оно не подлежит. На этом основании его можно было бы признать псевдорелигиозной ересью и антинаучным вздором, который только засоряет неокрепшие мозги обывателя (а обывателем можно оставаться даже с академическим титулом). Так, кстати и поступили власти ряда государств, где деятельность последователей Хаббарда была законодательно запрещена. В России все иначе. На нашей благодатной почве буйно цветут любые сорняки. Например, огромными тиражами издаются “труды” похотливого мистика Ошо, а проповеди маньяка Асахары передавались по государственному телевидению. Случай с дианетикой не так однозначен. Разумеется, на почве освобождения от инграмм можно по-настоящему свихнуться. Однако склонный к этому человек и без дианетики найдет подходящий предмет. И неправильно было бы винить Хаббарда в вероятных негативных последствиях предложенной им процедуры. Тем более, что кое-кому она даже помогает. Каким же образом?

Попытка пережить в состоянии, близком к трансовому, опыт “прежней жизни”, судя по всему, является на самом деле одной из форм самораскрытия, высвобождения нереализованных сторон своей натуры. А такие стороны, очевидно, существуют. Вот только объяснения требуют не мистического, а рационального. Следует, вероятно, признать и тот факт, что некоторые давние, а ныне ставшие безотчетными переживания оказывают на нашу судьбу известное влияние, и попытка в них разобраться может иметь положительный эффект. Вот только переживания это, скорее всего, прижизненные, и берновский сценарный анализ тут куда эффективнее. То есть проблематика дианетики – вполне психологическая. И психологам тут есть над чем подумать и поработать. Вот только фантастов к этой работе лучше не привлекать.


Пять веков охоты на ведьм

9 декабря 1484 г. была обнародована папская булла “Summus Desiderantes Affectibus” – “С величайшим рвением”, призывавшая к искоренению козней дьявола. В этом послании католического первосвященника содержалось требование к властям Германии оказывать всяческое содействие рыскавшим по стране в поисках ведьм инквизиторам – Генриху Инститорису (Крамеру) и Иохану Шпренгеру. Папское благословение воодушевило “ведьмоискателей”. Через 3 года из под их пера вышел примечательный труд – “Молот ведьм” – подробнейшее “методическое пособие” по изобличению и наказанию служанок Сатаны. Со скрупулезностью, достойной психодиагностического трактата, Инститорис и Шпренгер описывают внешние приметы и особенности поведения ведьм, а также способы дознания – от устрашения путем демонстраций орудий пыток до самых изощренных истязаний ради признания. От чтения этой “методички” у нормального человека волосы встают дыбом. Деловито выписанные подробности пыток могли бы послужить основанием для изоляции авторов в палате для маньяков-садистов. Ими они, судя по всему, и были.

Изобличенную ведьму публично сжигали живьем. Но прежде у нее выпытывали имена сообщниц и пособников, так что отсутствие работы судьям и палачам не грозило. Число расправ росло, как снежный ком, доносы сыпались один за другим. Едкий дым от инквизиторских костров на столетия застил небо Германии, Франции, Швейцарии, Испании… В небольшом немецком городке Оснабрюке за три месяца 1585 г. была сожжена 121 ведьма, в 20 деревнях в окрестностях Трира с 1587 по 1593 г. сгорело 306 человек.

Вместе с переселенцами из Европы ведовская истерия перекинулась и в Новый Свет, где ведовство считалось преступлением более тяжким, чем поджог или убийство. Всемирную известность приобрел захолустный городок Салем, расположенный на берегу Массачусетского залива. С января по октябрь 1692 г. здесь тянулся чудовищный процесс над ведьмами. Главными вдохновительницами этого невероятного действа стали две девочки: девятилетняя Бетти Пэррис и одиннадцатилетняя Абигайл Уильямс. Салемский пастор Сэмюэл Пэррис воспитывал дочь и племянницу очень строго. Лишь чтение книг о ведовстве, которых было немало в доме, вносило разнообразие в унылую жизнь девочек. Болезнь, которую современная психиатрия именует истерическим психозом, подкралась внезапно. Девочки стали биться в судорогах, плача и смеясь. Врач помочь не смог, и кто-то из окружающих вспомнил о кознях нечистой силы. Жуткое предположение старших Бетти и Абигайл встретили с восторгом. Бурная фантазия питалась прочитанным в демонологических трактатах. Болезнь превратилась в игру для девочек и трагедию для горожан. Девочки заявили, что их мучает дьявол, а во время своих припадков стали называть имена его сообщников. Среди них замелькали имена уважаемых и состоятельных жителей Салема, чем-то несимпатичных “мученицам” или не угодивших их отцу. Изобличенных таким образом ожидал суд…

За 10 месяцев этого безумия было повешено 14 женщин и 5 мужчин, 4 женщины умерли от пыток и одна сошла с ума. Когда сменившиеся власти наконец остановили абсурдный процесс, в тюрьме небольшого городка томились 150 “ведьм”, а 200 ждали своей очереди, ибо тюрьма уже не вмещала всех подозреваемых.

Ведовские процессы вовсе не были только делом рук церковных и светских властей. Судилища часто устраивались после настойчивых требований населения, жаждущего расправы с колдуньями.

Волна гонений в Европе стала спадать, лишь когда обезлюдели целые местности. Как могло развиться такое коллективное безумие? Его нельзя объяснить ни странными изысканиями теологов, ни злым умыслом властей, ни невежеством народа, взятыми по отдельности. Лишь психологический анализ всех обстоятельств эпохи позволяет приблизиться к разгадке. Частые эпидемии, длительные войны, изнурительные голодные годы выматывали людей, все труднее было рассчитывать на помощь соседей внутри деревенской общины. Это порождало страхи, желание найти виновника бедствий. И такой враг всегда находился.

Вот что пишет Я.Канторович в книге “Средневековые процессы о ведьмах” (СПб., 1899), открывая печальное повествование о людских заблуждениях: “Это удивительное заблуждение с такой силой и так долго господствовавшее во всей Европе, составляет самую печальную страницу в истории человечества. Нельзя читать эту страницу без содрогания, без тяжелого чувства стыда за столь недавнее прошлое человечества, без безнадежных мыслей о ничтожности и относительности человеческого ума и темных инстинктах человеческой природы”. В подтверждение своих слов автор приводит мнение Шарля Рише – выдающегося психолога, борца с суевериями и обскурантизмом: “Столь чудовищное заблуждение, столь всеобщее и столь недалекое от нас, волей-неволей страшно подрывает нашу веру в самих себя. Во всей Европе нашлись судьи, люди, несомненно наиболее образованные для своей эпохи, которые были способны произносить подобные приговоры! А общественное мнение без малейших колебаний, утверждавшее эти приговоры! Не будет ли уместно здесь воскликнуть словами Монтеня: что же это за чудовище – человек!”

Действительно, страшно подумать обо всем этом (между прочим, в России никогда не было массовых казней ведьм и такого зверства по отношению к женщинам, как в средневековой Европе, пережившей Возрождение). Но еще страшнее иное: поживи Рише в эпоху Освенцима и Гулага, сколько бы раз ему пришлось цитировать упомянутые слова Монтеня! Самое горькое не то, что человечество совершало ошибки, а то, что оно их повторяет. Да еще в куда больших масштабах, чем в эпоху, которую снисходительно именуют средневековьем!


День рождения института

16 декабря 1971 г. Президиум Академии наук СССР принял решение об организации Института психологии. До того времени психология формально пребывала в статусе одной из ветвей педагогической науки, и единственный в России психологический институт, основанный еще в начале века Г.И. Челпановым, находился в ведении АПН. В СССР, правда, существовали еще два института. Один был основан Д.И. Узнадзе в Тбилиси в 1941 г., другой – Г.С. Костюком в Киеве в 1945 г. Оба, впрочем, занимали довольно автономное положение и в основном развивали весьма специфические идеи местных научных школ. Например, влияние школы Узнадзе так никогда и не распространилось за пределы Грузии.

В “большой” Академии психологическая наука была представлена только Сектором психологии, основанным С.Л. Рубинштейном в Институте философии в 1945 г. В трех университетах страны имелись факультеты психологии, в ряде педагогических вузов – кафедры психологии. К началу 70-х гг. такая структура явно не отвечала требованиям жизни. Назрела необходимость организационного укрепления психологии, создания новых психологических центров, в первую очередь – академического института.

Идея создания в рамках АН СССР института, разрабатывающего проблемы человекознания, к этому времени осознавалась и разделялась многими известными учеными, среди которых можно назвать академиков П.К. Анохина, А.И. Берга, П.Л. Капицу, П.Н. Федосеева и др. Особую роль сыграл тогдашний президент АН академик М.В. Келдыш. Все они были хорошо знакомы с результатами деятельности Сектора психологии в Институте философии АН СССР: проводившиеся его сотрудниками фундаментальные исследования подтверждали высокий научный статус психологии, вызывая интерес к новой области академической науки.

Главным инициатором создания института и его первым директором стал Б.Ф. Ломов, к тому времени уже успевший зарекомендовать себя как крупный ученый и организатор науки.

Создание нового института потребовало разработки концепции и стратегии его развития, определения основных направлений исследований, осуществления ряда организационных мероприятий. Для Ломова легче всего было бы ориентироваться на инженерно-психологическую проблематику и прикладные исследования. Во-первых, эта была та область психологии, задачи и перспективы которой он знал чрезвычайно глубоко, мог быстро организовать и возглавить эффективную, отвечающую современным требованиям исследовательскую деятельность. Во-вторых, именно прорыва в новых, практически ориентированных областях психологии, активного внедрения данных психологической науки в практику ждали от института инстанции, санкционировавшие его создание.

Ломов не воспользовался этой беспроигрышной, наиболее комфортной для него, легко осуществимой стратегией. Он избрал другой путь – нелегкий, сопряженный с риском неудач и разочарований. Он решил создать комплексный институт с многоотраслевой структурой, с фундаментально-прикладной ориентацией. Поэтому в качестве задач института были определены следующие: 1) разработка фундаментальных проблем психологии и теоретических основ ее прикладных разделов; 2) исследования в области социальной психологии и психологии личности; 3) изучение психологических проблем труда, творческой деятельности людей, процессов управления современной техникой; 4) разработка проблем нейрофизиологических основ психики. По сей день институт остается комплексным научным учреждением, осуществляющим исследования по широкому кругу психологических проблем. По старой памяти его нередко называют “ломовским”. Он, действительно, явился прекрасным памятником своему основателю. Впрочем, стоит ли говорить как о памятнике о научном центре, у которого, вне сомнения, огромное будущее?


Квинтэссенция гештальтпсихологии

17 декабря – знаменательный день в истории влиятельной научной школы – гештальтпсихологии. В этот день в 1924 г. один из основателей гештальтпсихологии, берлинский профессор Макс Вертгеймер, выступил на собрании Научного общества И.Канта с лекцией об основных положениях своей теории. В этой лекции им был предельно ясно и точно сформулирован тезис, являющийся краеугольным камнем в здании гештальтпсихологии. Вертгеймер заявил: “Есть сложные образования, в которых свойства целого не могут быть выведены из свойств отдельных частей и их соединений, но где, напротив, что, что происходит с какой-нибудь частью сложного целого, определяется внутренними законами структуры всего целого”. Эта идея, сама по себе не новая, даже древняя, легла в основу научного направления, весьма влиятельного в мировой, особенно европейской психологии первой трети нашего века. Впоследствии научная школа распалась, и интерес к гештальттеории угас. Однако по сей день идеи гештальтпсихологии продолжают оказывать косвенное влияние на многие научные школы и направления, и сам термин “гештальт” отнюдь не списан в архив и постоянно употребляется в разном контексте.

Слово “гештальт” – немецкое, приблизительно переводится как “структура”, однако точных эквивалентов ни в одном европейском языке не имеет, а потому прямо заимствуется из немецкого. Впервые его ввел в научный лексикон Х.Эренфельс в статье “О качестве формы” (1890), посвященной исследованию восприятия. Эренфельс выделил специфический признак гештальта – свойство транспозиции (переноса): в нашем восприятии мелодия остается той же самой при переводе ее в другую тональность; гештальт квадрата сохраняется независимо от размера, положения, окраски составляющих его элементов и т. п. Однако специальной теории гештальта Эренфельс не создал.

История гештальтпсихологии ведет начало с выхода работы Вертгеймера “Экспериментальные исследования восприятия движения” (1912), в которой ставилось под сомнение привычное представление о наличии отдельных элементов в акте восприятия. Непосредственно после этого вокруг Вертгеймера сложилась Берлинская школа гештальтпсихологии, костяк которой составили также Курт Коффка и Вольфганг Кёлер и которой тесно примыкали доцент Берлинского университета Курт Левин, создавший собственную школу, и крупный невролог Курт Гольдштейн. Относительно независимая школа гештальтпсихологии сформировалась также в Граце (Австрия).

20-е годы ознаменовались серьезными экспериментальными достижениями гештальтпсихологии. Они касались главным образом процессов зрительного восприятия, хотя выводы делались гораздо более широкие. Разные формы гештальтов изучались на материале восприятия кажущегося движения, формы (в том числе отношений “фигуры – фона”), оптико-геометрических иллюзий. Были выделены так называемые факторы восприятия, которые способствуют группировке отдельных элементов физического мира в соответствующем ему “психологическом поле” в целостные гештальты: “фактор близости”, “фактор сходства”, “фактор хорошего продолжения” (объединяются в гештальт те элементы изображения, которые в совокупности образуют “напрашивающиеся”, наиболее простые конфигурации), “фактор общей судьбы” (объединение в один гештальт, например, трех движущихся в одном направлении точек среди множества других, движущихся в разных направлениях) и др. В основе принципов группировки лежит более общий закон психологического поля – закон прегнантности, т. е. стремление этого поля к образованию наиболее устойчивой, простой и “экономной” конфигурации.

Принципиальное значение имели эксперименты Кёлера на курах с целью проверить, что является первичным – восприятие целого или элементов. Животное дрессировалось на выбор более светлого из двух оттенков серого. Затем следовал критический опыт: в новой паре темная поверхность заменялась более светлой. Животное продолжало выбирать более светлую из этой комбинации, хотя ее не было во время дрессировки. Поскольку отношение между светлым и темным в критическом опыте сохранялось, значит, оно, а не абсолютное качество определяло выбор. Следовательно, элемент не имеет значения, а получает его в определенной структуре, в которую он включен. Тот факт, что такие структуры свойственны курам, означал, что структуры являются первичными примитивными актами.

В гештальтпсихологии экспериментально исследовалось также мышление. По мнению Келера, интеллектуальное решение состоит в том, что элементы поля, прежде не связываемые. Начинают объединяться в некоторую структуру, соответствующую проблемной ситуации. С чисто описательной точки зрения для этой формы поведения характерно использование предметов в соответствии с их отношением друг к другу и в реорганизации поля. Структурирование поля в соответствии с проблемой происходит внезапно в результате усмотрения (инсайт) при условии, если все элементы, необходимые для решения, находятся в поле восприятия. Относительно специфически человеческого мышления Вертгеймер указывает: условием переструктурирования ситуации является умение отказаться от привычных, сложившихся в прошлом опыте и закрепленных упражнениями шаблонов, схем, оказывающихся неадекватными ситуации задачи. Переход на новую точку зрения осуществляется внезапно в результате озарения – инсайта.

В 1921 г. Коффка сделал попытку приложить общий принцип структурности к фактам психического развития и построить на его основе теорию психического развития в онтогенезе и филогенезе. По его мнению, развитие состоит в динамическом усложнении примитивных форм поведения, образования все более и более сложных структур, а также в установлении соотношений между этими структурами. Уже мир младенца в какой-то мере гештальтирован. Но структуры младенца еще не связаны друг с другом. Они, как отдельные молекулы, существуют независимо друг от друга. По мере развития они вступают в соотношения друг с другом. На этой основе подвергалась критике теория трех ступеней развития в филогенезе Карла Бюлера за то, что она представляет психическое развитие как состоящее из различных не связанных друг с другом единым принципом ступеней.

В том же 1921 году Вертгеймер, Кёлер и Коффка основывают журнал “Психологические исследования” (Psychologische Forschung). Здесь публикуются результаты экспериментальных исследований этой школы. С этого времени начинается влияние школы на мировую психологию. Важное значение имели обобщающие статьи Вертгеймера “К учению о гештальте” (1921), “О гештальттеории” (1925). В 1926 г. Левин пишет статью “Намерения, воля и потребности” – экспериментальное исследование побуждений и волевых актов. Эта работа имела принципиальное значение: гештальтпсихология приступила к изучению наиболее трудно поддающихся экспериментированию областей. Все это очень поднимало влияние гештальтпсихологии. В 1929 г. Кёлер прочел курс лекций в Америки, впоследствии изданный в виде книги “Гештальтпсихология”. Эта книга представляет систематическое и, наверное, лучшее изложение данной теории.

Плодотворные исследования продолжались до 30-х гг., когда в Германию пришел фашизм. Вертгеймер, Кёлер, Коффка, Левин эмигрировали в Америку, где господствовал бихевиоризм. Здесь теоретические исследования не получили значительного продвижения. Заметным исключением можно назвать лишь выход в 1945 г. (кстати, тоже в декабре – 19 числа) незавершенной работы Вертгеймера (умершего в 1943 г.) “Продуктивное мышление” (в переводе на русский язык эта классическая работа увидела свет в 1987 г.). В ней автором описаны интересные эксперименты, проводившиеся над детьми. Для аргументации своих выводов Вертгеймер использовал также личные воспоминания о беседах с Эйнштейном (их лекции порой проходили в соседних аудиториях). Исходя из общего положения гештальтистов, что подлинное мышление является “инсайтным”, а инсайт предполагает схватывание целого (например, принципа решения проблемы), Вертгеймер выступил против традиционной практики школьного обучения. В основе этой проактики лежала одна из двух ложных концепций мышления – либо ассоцианистская (обучение строится на упрочении связей между элементами), либо формально-логическая. Обе препятствуют развитию творческого, продуктивного мышления. Вертгеймер, в частности, подчеркивал, что у детей, обучавшихся геометрии в школе на основе формального метода, несравненно труднее выработать продуктивный подход к задачам, чем у тех, кто вообще не обучался. Он стремился выяснить психологическую сторону умственных операций (отличных от логических). Она описывалась в традиционных гештальтистских терминах: “реорганизация”, “группировка”, “центрирование” и т. п. Детерминанты этих преобразований оставались невыясненными.

Книга Вертгеймера фактически была последним “громким залпом” гештальтпсихологии. Как самостоятельное научное направление гештальтпсихология перестала существовать. Однако ее идеи в той или иной степени были восприняты самыми разными течениями и школами. Они оказали значительное влияние на развитие необихевиоризма, психологии восприятия (школа New Look), когнитивной психологии, системного подхода в науке, отдельных направлений психологической практики (в частности, гештальттерапии), некоторых концепций межличностного восприятия (Ф.Хайдер) и др.

Понятие “гештальт” и поныне употребляется психологами в самых, казалось бы, неожиданных ситуациях. Например, заслуживает внимания рассмотрение здоровой, полноценной семьи как гештальта. Правда, такой подход сегодня не очень популярен. Многие “продвинутые” психологи и публицисты настаивают на введении вместо традиционного “Мы” прогрессивного “Я плюс Я”. В такой модели семья предстает как даже не слияние, а сцепка двух Я, которые вполне автономны и самодостаточны (модное, хотя и чудовищное, если вдуматься, понятие!). Это тот самый партнерский брак, который с пеной у рта отстаивают многократно разведенные прогрессисты и который по сути дела представляет собой совместное предприятие по взаимопользованию. Когда один из партнеров хотя бы частично утрачивает “потребительские качества”, он с необходимостью подлежит замене. Не в этой ли порочной идеологии лежат истоки реального кризиса современной семьи? Может быть, говоря о нормальной семье, следует вспомнить вышеупомянутый тезис, который Макс Вертгеймер провозгласил много лет назад?


Оглавление

  • Предисловие
  • Январь
  •   Гуманистическая психология: история и предыстория
  •   Телевизор – наставник или зеркало?
  •   У истоков науки
  • Февраль
  •   “Педологические извращения” в Калифорнии
  •   Первый отступник среди фрейдистов
  •   Издержки перевоспитания
  •   Вызов Дженсена
  •   С точки зрения бихевиориста
  • Март
  •   Бойся равнодушных
  •   Цена самообмана в твердой валюте
  •   Врожденное благоразумие
  • Апрель
  •   Пигмалион в школьном классе
  •   Клуб первопроходцев
  •   Становление психологии познания
  •   За гуманизм в психиатрии
  •   Психологи – народ порядочный
  • Май
  •   Рождение светила
  •   Биохимия и анатомия удовольствия
  •   Записки о хороших людях
  •   Каждому – по способностям?
  •   Не волнуйся, чтобы не показаться глупым
  • Июнь
  •   От улыбки станет всем светлей…
  •   Необходимые иллюзии
  •   Дрессированные цыплята
  •   Мера ума
  •   Самые известные кляксы
  •   Вечный вопрос
  •   К кому приходит пророк Илия
  •   Женское лицо психологии
  •   Младшие братья по разуму
  •   Энтомология и половое поведение американцев
  •   Съезд в эпоху съездов
  • Июль
  •   Психолог в России: казнить нельзя помиловать
  •   Стресс – это жизнь
  •   Рефлексы под цензурой
  •   Заклинатель дождя
  •   Тараканьи бега на благо науки
  •   Тесты для армии
  •   Дикарь из Авейрона
  •   Безнравственный гипноз
  • Август
  •   Первый международный
  •   Свою тюрьму ношу с собою
  •   Два взгляда на мотивации
  •   Внутренний палач в ожидании приказа
  •   Дистанция комфорта
  • Сентябрь
  •   Забытое предостережение
  •   «Я привез вам чуму!»
  •   Многосерийные сны
  •   Соратники на пороге кризиса
  •   Дурдом, который построил Кен
  •   Соло Бандуры
  •   Начало эры IQ
  •   Закат патриарха
  •   Чем болел Человек Дождя?
  • Октябрь
  •   Не женское дело?.
  •   Парадная биография
  •   Разделенный мозг
  •   Очень медленно действующий яд
  •   Закат психотехники
  •   Терапия – не отпущение грехов
  • Ноябрь
  •   И дольше века длится сон
  •   Виктор, Каспар, Джени… Кто следующий?
  •   Поучительная забава
  •   Психолог против психоаналитиков
  •   За Дауна обидно…
  • Декабрь
  •   Психология и фантастика. Смешение жанров
  •   Пять веков охоты на ведьм
  •   День рождения института
  •   Квинтэссенция гештальтпсихологии
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно