Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Оливер Буркеман
Антидот
Противоядие от несчастливой жизни

Моим родителям

Меня всегда завораживал закон обратного усилия. Иногда я называю его «законом наоборот». Если вы отчаянно барахтаетесь, пытаясь удержаться на поверхности воды, то в итоге идете на дно, а когда пытаетесь погрузиться — всплываете. Неуверенность проистекает из попыток обрести уверенность, а спасительное благоразумие состоит в безоговорочном признании того, что мы не в силах полностью обезопасить себя.

Алан Уоттс. Мудрость неуверенности.

Собрался было купить «Силу позитивного мышления»^[1] и вдруг подумал: черт возьми, а ведь это ничем хорошим не кончится!

Ронни Шейкс^[2]

Глава 1. Слишком упорные попытки обрести счастье

Попробуйте задать себе задачу: не вспоминать о белом медведе, и увидите, что он, проклятый, будет поминутно припоминаться.

Ф.М. Достоевский. Зимние заметки о летних впечатлениях, 1863

Человеку, который собирается поделиться со мной секретом счастья, 83 года, и ровный загар оранжевого оттенка не добавляет ему способности вызывать доверие. Дело происходит около 8 часов вечера на баскетбольном стадионе в пригороде Сан-Антонио, штат Техас, и, по словам оранжевого оратора, мне вот-вот предстоит узнать «одну вещь, которая навсегда изменит мою жизнь». Я настроен скептически, но менее чем обычно: ведь в данный момент я — один из 15 тысяч посетителей Get Motivated! самого популярного американского «бизнес-мотивирующего семинара», а энтузиазм аудитории становится заразительным.

«Так вы хотите узнать?» — громко вопрошает старикан. Это не кто иной, как доктор Роберт Х. Шуллер, один из заслуженных гуру самосовершенствования, автор более 35 книг о силе позитивного мышления, а по совместительству — отец-настоятель Хрустального собора в Калифорнии, огромного здания, построенного почти полностью из стекла. Толпа утвердительно ревет в ответ. Стеснительные британцы вроде меня обычно стараются воздерживаться от одобрительного рева на мотивационных семинарах стадионного формата в Техасе, но общая атмосфера побеждает мою сдержанность, и я тоже тихо мычу в ответ.

«Ну, тогда вот что… — объявляет д-р Шуллер, меряя твердым шагом сцену, украшенную двумя огромными транспарантами с надписями «МОТИВИРУЙСЯ!» и «СТАНЬ УСПЕШНЫМ!», семнадцатью американскими флагами и большим количеством цветов в горшках. — Есть единственное, что навсегда изменит вашу жизнь». — Затем он отрывисто рявкает: — Хватит! — и делает драматическую паузу, перед тем как продолжить: — использовать слово «невозможно»! Выбросьте его из своей жизни! Забудьте о нем навеки!

Аудитория взрывается восторгом, а я отнюдь не впечатлен. Но, собственно, я и не ждал ничего другого от Get Motivated! — мероприятия, на котором позитив заменяет все остальное. «Вы — повелители своих судеб! — продолжает греметь Шуллер. — Думайте и мечтайте о величии! Воскресите былые надежды! Позитивное мышление помогает во всех областях жизни!»

Смысл шуллеровской философии, которая представляет собой учение о позитивном мышлении в его самом чистом и незамутненном виде, прост для понимания: начни думать только о хорошем — думай об удаче — не допускай тени сомнения и печали — станешь счастлив и успешен.

Изучив глянцевую программку со списком выступающих на сегодняшнем семинаре, можно слегка усомниться в том, что они олицетворяют этот взгляд на вещи: так, через несколько часов перед нами будет выступать Джордж Буш-младший, президентство которого считают успешным далеко не все. Но если вы скажете об этом д-ру Шуллеру, он, скорее всего, проигнорирует ваше замечание, как пример «негативного мышления». Критиковать силу позитивного мышления — значит показать, что вы так ничего и не поняли. А если бы поняли, не ворчали бы по этому поводу, как и по любому поводу вообще.

Организаторы Get Motivated! называют мероприятие мотивирующим семинаром, но это словосочетание, вызывающее ассоциации с лекциями малоизвестных персонажей в потрепанных конференц-залах, плохо передает уровень и размах события. Оно проходит раз в месяц в крупных американских городах и входит в высшую лигу мирового бизнеса позитивного мышления. Список приглашенных ораторов Get Motivated! впечатляет: там выступал Билл Клинтон, регулярно участвуют Михаил Горбачев и Руди Джулиани,^[3] а также генерал Колин Пауэлл^[4] и, несколько неожиданно, Уильям Шатнер.^[5] Если вы вдруг соскучитесь по кому-то из былых знаменитостей мировой политики (или по Уильяму Шатнеру), то почти наверняка сможете обнаружить их на Get Motivated! проповедующими Евангелие от оптимизма.

Постановка вполне соответствует статусу знаменитых участников: ряды мятущихся по залу прожекторов, гремящие из динамиков рок-гимны и недешевая пиротехника: каждый новый оратор появляется на сцене из клубов дыма и отблесков фейерверка. Такие спецэффекты помогают привести аудиторию в состояние полного экстаза, тем более что очень многие в ее рядах рады оказаться на Get Motivated! в рабочее время и за деньги своих работодателей, уверенно списывающих эти затраты по статье «профессиональное обучение». Всецело поддерживает данное начинание и американская армия, в которой словосочетание «профессиональное обучение» должно бы, по идее, подразумевать нечто более конкретное — целые сектора стадиона в Сан-Антонио заняты парнями в форме с местной военной базы.

На самом деле я проник сюда подпольно… Говорят, что Тамара Лоу, которая называет себя «мотивирующим оратором номер один в мире среди женщин» и вместе со своим мужем руководит компанией-организатором Get Motivated!^[6], закрыла доступ на мероприятия журналистам — персонажам, известным своей склонностью к негативу. Лоу отрицает подобные обвинения, но из предосторожности я записался как «частный предприниматель», что на фоне общей массы участников вообще-то выглядит еще подозрительнее. Мне можно было не особенно заморачиваться с маскировкой, поскольку я сижу слишком далеко от сцены, и секьюрити не могут увидеть, как я кропаю что-то в своем блокноте. Мое место указано в билете как «премиум», и оказывается, что это еще один пример позитива без границ: на Get Motivated! есть только три класса мест — «премиум», «бизнес» и «VIP». Мое «премиум-место» находится на самой галерке и представляет собой болезненную для сидения пластиковую жердочку. Но я не в претензии: кажется, мне повезло оказаться рядом с одним из редких для этой аудитории циников — здоровым дружелюбным лесником по имени Джим, который время от времени вскакивает на ноги с саркастическим воплем «О, как это меня замотивировало!». Он сказал, что его направила на семинар Федеральная служба национальных парков, а на мой вопрос, зачем бы этой организации понадобилось, чтобы ее лесничие проводили свое рабочее время именно таким образом, последовал ободряющий ответ: «А хер его знает!»

Тем временем проповедь д-ра Шуллера набирает обороты: «Когда я был маленьким, считалось невозможным, чтобы человек ходил по Луне, было невозможно вынуть сердце из груди одного человека и вставить его другому… слово «невозможно», оказывается, очень глупое слово!» Он не слишком утруждает себя дальнейшими доказательствами своего утверждения о том, что неудачный исход не более чем дело личного предпочтения. Понятно, что автор книг «Двигайтесь вперед, думая о возможном» и «Суровые времена проходят, а сильные люди остаются» в большей степени предпочитает воодушевлять, а не аргументировать. Однако сегодня Шуллер всего лишь на разогреве у основных докладчиков, и через 15 минут живое олицетворение победы позитивного мышления гордо удаляется под грохот фейерверка, победно вскинув сжатые кулаки перед восхищенной аудиторией.

Несколько месяцев спустя за утренним кофе дома в Нью-Йорке я изучаю заголовки газет и обнаруживаю среди них новость о том, что самая большая стеклянная церковь в Америке обанкротилась. Похоже, д-р Шуллер по недосмотру не выбросил термин «банкротство» из своего словарного запаса.

Как цивилизация, зацикленная на достижении счастья, мы выглядим не слишком компетентными в решении этой задачи. Одним из самых известных открытий «науки счастья» стало обнаружение удивительного факта: бесчисленные радости современного образа жизни почти никак не влияют на наше коллективное настроение. Неудобная правда состоит в том, что экономический рост вовсе не обязательно делает общество счастливым, точно так же, как повышение личных доходов выше определенного минимального уровня не гарантирует обретения счастья отдельно взятым человеком. Не помогает этому ни лучшее образование, ни постоянно растущий выбор продуктов потребления. Не помогают и еще более уютные и просторные жилища, которые, похоже, лишь обеспечивают возможность предаваться унынию в комфортабельной обстановке.

Возможно, вас не стоит лишний раз убеждать в том, что книги по самопомощи, этот современный апофеоз всеобщего стремления к счастью, не могут сделать нас счастливыми. Но все же заметим, что их почти полная бесполезность подтверждается и данными исследований. Среди издателей такого рода продукции бытует «правило восемнадцати месяцев»: потенциальный покупатель книги по самопомощи — тот, кто года полтора назад уже купил другую книгу по самопомощи, которая, вероятно, никак не помогла ему решить свои проблемы. Это не удивительно, если абсолютно непредвзято изучить издания, стоящие на соответствующей полке книжного магазина или библиотеки. Наше желание получить четкие и ясные книжные рекомендации по разрешению своих человеческих проблем, конечно, объяснимо, но если посмотреть на содержание этих книг более бесстрастно, можно убедиться, что часто речь в них идет о вполне банальных вещах. Стивен Кови в «Семи привычках высокоэффективных людей» в основном рассказывает о том, как полезно решить, что для вас важнее всего, и заниматься именно этим. Дейл Карнеги в «Как приобрести друзей и оказывать влияние на людей» советует читателю быть любезным, а не грубым в общении и как можно чаще называть окружающих по имени. За последние годы одним из главных бестселлеров среди учебников по менеджменту стала книга Стивена Лундина «Рыбка!», в который автор предлагает поощрять эффективность и дружелюбную атмосферу на рабочем месте путем раздачи маленьких игрушечных рыбок самым трудолюбивым сотрудникам.

Когда же дело доходит до выдачи конкретных рекомендаций, гуру самосовершенствования утверждают вещи, которые трудно считать итогом сколько-нибудь серьезных исследований: открытое проявление своего гнева совершенно необязательно означает избавление от него, а визуализация целей не делает их более достижимыми. А как прикажете относиться к регулярно публикуемым результатам исследований уровня удовлетворенности жизнью, в которых страны, где продаются самые большие тиражи книг по самопомощи или оказывается самое большое количество психотерапевтических услуг, никогда не входят в число лидеров? Процветающая «индустрия счастья» вовсе не способствует рождению счастливой нации, и вполне разумно предположить, что ее процветание как раз многое и осложняет.

Однако в действительности убожество современных стратегий счастья составляет лишь незначительную часть проблемы. Есть все основания считать, что

сама идея «поиска счастья» ущербна по своей сути. В конце концов, ну кто решил, что счастье является некой разумной целью?

Религии никогда не делали такой акцент как минимум в том, что касается жизни на этом свете, да и философы также были далеки от единодушия в данном вопросе.

Даже посчитав счастье достойной целью, можно угодить в еще более опасную ловушку: похоже, ему свойственно становиться недостижимым, как только к нему начинают сознательно стремиться. «Спросите себя, счастливы ли вы, и сразу же перестанете чувствовать себя таковым», — замечал философ Джон Стюарт Милль^[7]. Можно сказать, что в лучшем случае присутствие счастья едва заметно, но оно почти никогда не предстает перед нами в полный рост. Мы склонны предаваться воспоминаниям о том, как были счастливы когда-то, а не сознавать себя счастливыми прямо сейчас. Кроме того (и это еще хуже), нельзя описать словами, что, собственно, есть счастье, и даже если предположить такую возможность, количество разнообразных описаний будет примерно соответствовать количеству людей на планете. Все вышесказанное приводит к искушению сделать вывод о том, что вопрос «Как стать счастливым?» некорректен по своей сути и что нам следует отказаться от поисков ответа, сосредоточившись на более практически полезных вещах.

Но, может быть, помимо усердного поиска решений, которые вновь и вновь оказываются несостоятельными, или полной капитуляции, к этому вопросу возможен и другой подход? В течение нескольких лет я исследовал психологию в качестве журналиста, у меня, наконец, начало складываться представление, что такая возможность существует. Я начал понимать, что объединяет всех тех психологов и философов (и даже кое-кого из гуру самосовершенствования), чьи идеи кажутся более или менее убедительными. Поразительный вывод, к которому они приходили самыми различными путями, звучал так:

именно упорные попытки стать счастливыми вынуждают нас почувствовать себя несчастными, а наши постоянные усилия по избавлению от негатива в виде неуверенности, неопределенности, неудач и огорчений заставляют ощущать собственную уязвимость, беспокойство и тоску.

Однако все эти люди вовсе не считали такие выводы неутешительными. Напротив, они указывали на наличие другого подхода, некоего «негативного пути» к обретению счастья, влекущего за собой необходимость радикального пересмотра отношения к тому, чего большинство из нас всю жизнь так яростно старалось избегать. Они предлагали начать радоваться неопределенности, примириться с неуверенностью, оставить попытки мыслить исключительно в позитивном смысле, поближе познакомиться с провалом и даже научиться ценить смерть. Короче говоря, все эти ученые и мыслители, похоже, были согласны с тем, что для истинного счастья нам может потребоваться немного больше отрицательных эмоций или как минимум прекращение стараний всеми силами избегать их. В первый момент эта идея способна привести в некоторое замешательство: она подвергает серьезному сомнению не только наши методы достижения счастья, но и предположения относительно того, что на самом деле означает это слово.

По сравнению с наставлениями о позитивности подобные взгляды обсуждаются сегодня далеко не так широко, хотя они имеют удивительно долгую и славную историю. Вы обнаружите их в трудах древнеримских и древнегреческих философов-стоиков, подчеркивавших пользу постоянного размышления о возможности худшего исхода. Они глубоко укоренены в буддийском мировоззрении, которое предполагает истинное спокойствие в приятии хрупкости нашего бытия. Они же пронизывают средневековую традицию memento mori, воздававшую должное жизнеутверждающему значению постоянного памятования о смерти. Это именно они являются связующим звеном между нью-эйджевскими авторами вроде популярного духовного наставника Экхарта Толле и строгими данными современных исследований в области когнитивной психологии, подтверждающими самообман концепций позитивного мышления. Тот же «негативный» подход к счастью помогает понять, почему многие люди находят пользу в медитативной осознанности; почему новое поколение умов в области бизнеса советует компаниям отбросить свою одержимость постановкой целей и научиться вместо этого использовать неопределенность и почему за последние годы психологи пришли к выводу о том, что пессимизм часто способен быть столь же здоровым и полезным, как и оптимизм.

В основе всего этого лежит принцип, который философ и деятель контркультуры 1950-х и 1960-х годов Алан Уоттс обозначил, в подражание Олдосу Хаксли^[8], как «закон обратного усилия», или «закон наоборот». Идея заключается в том, что в любом возможном контексте, от личной жизни до политики, мы оказываемся неправы именно потому, что постоянно пытаемся сделать все правильно. Как сказал Уоттс, «если вы барахтаетесь, пытаясь удержаться на поверхности воды, то в итоге идете на дно, а когда пытаетесь погрузиться, всплываете» и «чем больше вы стараетесь обезопасить себя, тем большей опасности подвергаетесь». По словам Хаксли, «чем мы упорнее в своем осознанном стремлении достичь чего-либо, тем менее вероятен наш успех».

«Негативный» путь к счастью не призывает к извращенному стремлению любой ценой идти от противного: вы окажете себе плохую услугу, если пойдете навстречу несущемуся потоку машин вместо того, чтобы постараться не попасть под него. Его не надо воспринимать как намек на то, будто с оптимизмом что-то явно не в порядке. Полезнее считать его необходимым противовесом целой культуре, созданной вокруг идеи о том, что позитивность и оптимизм суть единственные пути к счастью. Наверное, многие из нас и так проявляют здоровый скепсис при упоминании о позитивном мышлении. Но стоит обратить внимание на то, как большинство из тех, кто презрительно отзывается о том, что философ Питер Вернеззе удачно назвал «культом оптимизма», на деле невольно поддерживают его. Они могут считать, что поскольку не готовы подписаться под этой идеологией, их альтернативы — мрачное уныние или злобная ирония. Негативный путь предполагает отказ от этой дихотомии: его сторонники уверены, что счастье можно отыскать в негативных сторонах жизни, не пытаясь игнорировать их в неустанном ликовании. Если фиксация на позитиве отравляет ваше существование, такой подход — противоядие.

Надо подчеркнуть, что этот негативный путь не представляет собой единую, стройную и красиво упакованную философскую концепцию, а противоядие не стоит рассматривать как панацею. Отчасти проблема с позитивным мышлением и похожими подходами к обретению жизненного счастья как раз и состоит в желании свести серьезные вопросы к универсальным быстродействующим приемам самопомощи и планам из десяти пунктов. Негативный путь не предлагает таких простых решений. Некоторые его сторонники считают, что негативные чувства и мысли надо принять, а другие предлагают проявлять к ним полное безразличие. Кто-то сосредоточивается на совершенно необычных методах достижения счастья, в то время как другие указывают на существование различных представлений об этом состоянии или предлагают вообще прекратить его поиски. Само слово «негативный» часто становится при этом неоднозначным. Иногда оно относится к неприятному жизненному опыту и эмоциям, но

некоторые учения о счастье лучше всего подходят под определение «негативных», поскольку подразумевают развитие навыков «недеяния», то есть умения отказаться от яростной погони за позитивными чувствами.

Здесь много парадоксального, и эти парадоксы становятся все более ощутимыми по мере исследования. Например, действительно ли можно считать чувство или ситуацию «негативными», если они в итоге приводят к счастью? Если «быть позитивным» не значит быть счастливым, стоит ли называть это состояние именно «позитивным»? Если в определение счастья входят разного рода негативные вещи, счастье ли это вообще? Ни на один из этих вопросов нельзя ответить безупречно правильно, отчасти потому, что сторонников негативного пути объединяет лишь сходство взглядов на жизнь, а не строгая система верований и знаний. Кроме того, их подходы основаны и на том, что счастье может быть парадоксальным по своей сути, и на том, что, вопреки любым отчаянным попыткам, нам никогда не удастся получить ответы на все наши вопросы.

Эта книга — отчет о путешествии в мир «закона наоборот» и о людях, живых или ушедших, которые пошли по негативному пути поиска счастья. В своих странствиях я побывал в глухих лесах Массачусетса и провел там неделю в молчаливой медитации; в Мексике, где смерть празднуют, а не шарахаются от нее, в трущобах пригорода Найроби, где неуверенность в завтрашнем дне — неизбежная часть обычного существования. Я встречался с современными стоиками, специалистами по искусству неудачи, профессиональными пессимистами и другими сторонниками силы негативного мышления, многие из которых оказались на редкость веселыми и жизнерадостными людьми. Но для начала я хотел испробовать культ оптимизма в его самой выраженной форме, и поехал в Сан-Антонио. Если уж я решил, что позитивное мышление в варианте д-ра Шуллера есть не более чем гипертрофированная версия наших обычных однобоких представлений о счастье, следовало увидеть это своими глазами и ощутить проблему в ее самой выраженной форме.

Теперь я неохотно встаю со своего места в темном углу баскетбольного стадиона, потому что радостно возбужденная ведущая Get Motivated! объявила о начале «конкурса танцев», в котором обязаны участвовать все присутствующие. Совершенно неожиданно на головы публики сваливаются огромные надувные мячи, и толпа начинает неловко раскачиваться, пытаясь попасть в такт оглушительному реву Wham!^[9], несущемуся из динамиков. Главный приз (бесплатная путевка в Disney World) достанется не самому лучшему, а самому мотивированному танцору, но все это выглядит слишком натужно, чтобы хоть как-то заинтересовать меня, и я ограничиваюсь легким покачиванием из стороны в сторону. Приз уходит одному из военных, и я сильно подозреваю, что это решение принято в угоду местному патриотизму, а не для того, чтобы отметить высокомотивированный пляс.

После конкурса и перед прибытием Джорджа Буша объявляется перерыв. Я выхожу в фойе, за бешеные деньги покупаю себе хот-дог и заговариваю с одной из посетительниц мероприятия, одетой как на парад учительницей-пенсионеркой из Сан-Антонио по имени Хелен. На мой вопрос, что привело ее сюда, женщина объясняет: денег не хватает, она подумывает о том, чтобы вернуться на работу, и надеется, что Get Motivated! ее к этому должным образом мотивирует.

Мы говорим о выступлениях, которые услышали. «А вам не кажется, — замечает Хелен, — что совсем непросто все время думать о хорошем, как они советуют?» Неожиданно она замирает на долю секунды, а потом, спохватившись, делает самой себе запрещающий учительский жест пальчиком: «Но мы не должны так думать!»

Один из главных исследователей, связанных с позитивным мышлением проблем, — профессор психологии Дэниел Вегнер^[10], руководитель Лаборатории контроля сознания в Гарвардском университете. Несмотря на свое название, это вовсе не контора по изучению научных методов промывки мозгов при ЦРУ. Научная область Вегнера называется «теория иронических процессов» и исследует, почему наши попытки подавить некоторые мысли и способы поведения приводят к тому, что они-то как раз и начинают преобладать. Начало отношений с профессором у меня не сложилось: в своей газетной колонке я случайно назвал его Венгером, он выразил свое раздражение по электронной почте («Потрудитесь писать фамилию правильно!»), и в дальнейшем наши отношения приобрели несколько натянутый характер.

Проблемы, которыми Вегнер занимается на протяжении большей части своей карьеры, лежат в основе простой и очень навязчивой забавы, известной еще во времена Федора Достоевского — считается, что таким образом он доставал своего брата. Предлагается поспорить: жертву спрашивают, сможет ли она не думать о белом медведе в течение одной минуты? Понятно, что вы поняли подвох, однако попытка может оказаться поучительной. Почему бы вам не попробовать прямо сейчас? Посмотрите на свои часы или любые другие часы с секундной стрелкой и поставьте себе цель провести хотя бы десять секунд, вообще не думая о белых медведях. Время пошло!

Сочувствую вашей неудаче.

В своих ранних исследованиях теории иронических процессов Вегнер, как правило, просто предлагал такой же спор американским студентам и просил их высказывать вслух все, что будет приходить в голову во время попытки. Это довольно топорный способ изучения мыслительного процесса, но фрагмент одной типичной записи убедительно демонстрирует тщетность всех усилий:

«Ну вот, теперь я только и буду о белом медведе думать… Не думай о белом медведе. Хммм, о чем я до этого думала? А, я о цветочках часто думаю… Ну хорошо, а ногти-то у меня и впрямь запущены… Как только я действительно хочу… типа… ммм… поговорить, типа… думать, нет, не думать о белом медведе, я снова начинаю о нем думать…»

На этом трогательном моменте вы можете начать возмущаться тем, что некоторым социальным психологам позволено тратить чужие деньги в попытках доказать очевидное. Задачка с белым медведем действительно неразрешима. Но для Вегнера это было только началом. Чем больше он углублялся в эту область, тем больше ему казалось, что внутренние механизмы, ответственные за провал наших усилий подавить мысли о белом медведе, могут отвечать за целые области умственной деятельности и внешнего поведения. Случай с белым медведем представляется не более чем удачной метафорой многого из того, что происходит «не так» в нашей жизни: слишком часто то, чего мы пытаемся избегать, притягивает нас как магнит. Вегнер называет это явление «строгой контринтуитивной ошибкой». По его словам, она случается, «когда мы умудряемся совершить худшее из возможного — ошибку, вопиющую настолько, что мы заранее думаем об этом и преисполнены решимости ее не допустить. Мы видим выбоину на дороге и направляем свой велосипед прямо в нее. Мы отмечаем про себя болезненную тему, которую лучше не затрагивать в разговоре, и содрогаемся от ужаса, заговорив именно об этом.

Мы осторожно несем стакан через комнату, приговаривая про себя «не пролей», чтобы выронить его из рук прямо на ковер перед изумленным взглядом хозяина дома.

Ироническая ошибка — вовсе не случайное отклонение от нашего безупречного умения владеть собой: похоже, она глубоко укоренена в душе и является нашей характерной чертой. Эдгар Аллан По называет ее «бесом противоречия» в своем одноименном рассказе: это, например, возникающее периодически безымянное, но отчетливое желание прыгнуть вниз во время прогулки по горам или на смотровой площадке небоскреба. Не потому, что есть какие-то мотивы для самоубийства, а именно потому, что такое действие заранее представляется абсолютно пагубной ошибкой. Бес противоречия активно проявляет себя и в социальных связях — все, кто хоть раз одобрительно смеялся над эпизодом «Curb Your Enthusiasm»^[11], отлично это знают.

Вегнер считает, что это происходит из-за сбоя в работе метакогнитивного процесса (метапознания), то есть мышления о мышлении, исключительно человеческой способности. «При метакогнитивном процессе объектом мышления является сама мысль», — поясняет Вегнер. В целом это исключительно полезная вещь: благодаря ей мы можем осознать, что неправы, расстроены или чем-то обеспокоены, и предпринять что-то по этому поводу. Но, используя метакогнитивное мышление для попытки контроля над обычным, «предметным» мышлением (например, чтобы не вспоминать о белых медведях или сменить унылые думы счастливыми мыслями), мы получаем проблему. «Метамысли — инструкции, которые мы даем сами себе в отношении нашего объективного мышления, и иногда просто не в состоянии следовать таким инструкциям», — говорит Вегнер.

Пытаясь не думать о белом медведе, вы можете какое-то время занимать себя мыслями о чем-то еще. Однако параллельно запускается процесс метакогнитивного наблюдения, которое проверяет, насколько успешно сознание справляется с поставленной задачей. Вот здесь вас и может поджидать опасность: если вы стараетесь слишком сильно или, как свидетельствуют исследования Вегнера, устали, раздражены, пытаетесь заниматься несколькими делами одновременно или испытываете другие «умственные нагрузки», метапознание начинает вести себя неправильно. Процесс наблюдения излишне активно проявляет себя в общем когнитивном процессе, выступает на авансцену сознания, и неожиданно вы обнаруживаете, что можете думать только о белых медведях и о том, как плохо, что у вас не получается не думать о них.

Может быть, теория иронических процессов пояснит нам, что не так с нашими усилиями достичь счастья и почему попытки быть позитивными столь часто приводят к обратному результату? Результаты исследований Вегнера и других ученых, начиная с самых ранних опытов с белым медведем, позволяют ответить на этот вопрос утвердительно. Пример: участники эксперимента, которым сообщили неприятную новость и просили не огорчаться по этому поводу, чувствовали себя намного хуже, чем другие люди, получившие такое же известие, но без подобных инструкций относительно своей реакции на него. В другом опыте сердечный ритм у пациентов, склонных к приступам паники, был выше в том случае, когда они слушали специальные «успокаивающие» аудиозаписи, а не аудиокниги обычного содержания. Опыты показывают, что люди, потерявшие близких и стремящиеся всеми силами избегать ощущения скорби, дольше других страдают от чувства утраты. Наши попытки подавления мыслей не удаются и в области секса: по данным об электропроводимости кожи,

люди, получавшие задание не думать о сексе, возбуждались легче, чем те, которым не ставили подобных ограничений.

С этой точки зрения все методы, предлагаемые индустрией самопомощи для обретения жизненного успеха и счастья, от позитивного мышления и визуализации целей до «самомотивирования», обнаруживают один очень существенный изъян. Решив, что теперь он будет «мыслить позитивно», человек должен постоянно мониторить наличие в своей голове негативных мыслей, иначе он не сможет определить, насколько успешен в своем начинании. Но такое постоянное сканирование привлечет внимание именно к негативу (хуже, если негативные мысли начнут преобладать: неудача в попытке мыслить позитивно вызовет приток самоупреков в неумении быть достаточно позитивным и так далее по порочному кругу). Представьте, что решили последовать совету д-ра Шуллера и пытаетесь исключить слово «невозможно» из своего словарного запаса, или вообще сосредоточиваетесь только на том, что хорошо получается, и не желаете думать о неудачных результатах. Вы убедитесь, что при таком подходе возникает множество проблем, но главное — риск потерпеть неудачу просто потому, что вам захочется наблюдать за своими успехами.

Проблема такого рода срывов в результате самонаблюдения — не единственный фактор риска в позитивном мышлении. Еще один неожиданный поворот обнаружился в 2009 году, когда психолог из Канады Джоанна Вуд решила проверить эффективность «позитивных суждений» — бодрых самопохвал, призванных поднимать настроение при постоянном их повторении. Истоки «позитивных суждений» находятся в работах французского фармаколога XIX века Эмиля Куэ^[12], который сформулировал самую знаменитую из них: «С каждым днем я становлюсь все лучше и лучше во всех отношениях».

Большинство этих «позитивных суждений» звучат банально, и можно предположить, что толку от них мало. Но и вреда ведь от них никакого, правда? Вуд не была настолько в этом уверена. Ее рассуждения, логика которых не противоречит вегнеровской, основываются на другом течении в психологии, известном как «теория самосравнения». Она предполагает, что, как бы нам ни нравились позитивные сигналы окружающих в свой адрес, в еще большей степени требуется внутреннее ощущение цельности и непротиворечивости. Информация, противоречащая самовосприятию, раздражает людей, и мы часто отклоняем ее, даже в тех случаях, когда она позитивна и исходит от нас самих. Идея Вуд заключалась в том, что к «позитивным суждениям», как правило, обращаются люди с низким уровнем самоуважения, и именно по этой причине они отрицательно реагируют на суждения, противоречащие их восприятию себя. Лозунг «С каждым днем я становлюсь все лучше и лучше во всех отношениях» не соответствует их невысокому мнению о себе и будет отвергнут, чтобы не ставить под угрозу цельность самовосприятия.

В борьбе с внешними сигналами, вступающими в конфликт с собственным представлением о себе, самооценка может упасть еще ниже.

В процессе исследований Вуд в этом убедилась. В одном из опытов участвовали группы людей с высоким и низким уровнями самоуважения, которым предложили записывать свои ощущения: при каждом звонке колокольчика они должны были повторять про себя фразу «Я — приятный человек». С помощью хитроумных способов оценки настроения выяснилось, что в результате повторения этих слов люди с низким уровнем самоуважения стали ощущать себя существенно более несчастными по сравнению с началом опыта. Они не сознавали себя особенно приятными людьми и до начала эксперимента, а попытки убедить себя в обратном лишь укрепили их уверенность в этом. «Позитивное мышление» ухудшило их настроение.

Прибытие на сцену в Сан-Антонио Джорджа Буша предварило неожиданное появление группы его охраны из секретной службы^[13]. В своих темных костюмах и с наушниками эти парни были бы заметны где угодно, но в обстановке Get Motivated! их хмуро-сосредоточенный вид особенно бросался в глаза. Судя по всему, работа по защите экс-президентов от потенциальных убийц явно не предполагает оптимистического взгляда на жизнь и убежденности, что ничего плохого случиться не может.

Сам Буш, напротив, выскочил на сцену с радостной ухмылкой. «Ну, на пенсии совсем неплохо, особенно если ты при этом живешь в Техасе», — начал он и перешел к речи, которую явно произносил далеко не в первый раз. Сначала он рассказал простецкий анекдот про то, как, уйдя из президентов, убирает дерьмо за своей собакой («Восемь лет я откашивал по этому делу, а теперь огребаю по полной!»). Затем в течение какого-то времени складывалось странное ощущение, что главной темой его речи будет история о том, как он выбирал ковер для Овального кабинета («И я подумал: а ведь президенту постоянно приходится принимать решения!»). Но вскоре выяснилось, что тема его выступления — оптимизм. «Я не верю, что можно быть главой семьи, школы, города, штата или страны, не глядя с оптимизмом в светлое будущее, — сказал он. — Знайте, даже в самые суровые дни своего президентства я, как оптимист, верил в то, что будущее будет лучше, чем прошлое, как для наших граждан, так и для всего мира».

Нет необходимости судить о политической деятельности 43-го президента США, чтобы уловить в его словах своеобразные черты, свойственные «культу оптимизма». Можно было ожидать, что в речи перед благожелательно настроенной аудиторией мотивационного семинара, которая наверняка воздержится от неудобных вопросов, он предпочтет не упоминать о многочисленных противоречиях, сопровождавших его администрацию. Но Буш предпочел представить эти сомнительные ситуации в качестве аргумента в поддержку собственного оптимизма. Он сообщил, что успехи его президентского правления подтверждали пользу оптимистического взгляда на вещи наравне с неудачами и откровенными провалами. Если дела пошли из рук вон плохо, значит, вам требуется еще больше оптимизма. В общем, приняв идеологию позитивного мышления, вы станете рассматривать практически любые события как подтверждение своих позитивных мыслей, не тратя времени на обдумывание возможных неприятных последствий своих действий.

Способна ли эта неподдельно искренняя идеология позитивности любой ценой, невзирая на возможные результаты, приводить к опасным последствиям? Оппоненты внешнеполитической деятельности администрации Буша именно так и считают. Эта возможность рассматривается, например, в книге Барбары Эринрайк^[14] «Улыбайся или умирай: как позитивное мышление обмануло Америку и весь остальной мир». По ее мнению,

одной из недооцененных причин глобального финансового кризиса конца 2000-х была американская деловая культура, в которой не принято даже задумываться о возможности неудачи, не говоря уже о том, чтоб обсуждать подобные вещи публично.

Банкиры, чье самолюбование подогревалось культурой больших амбиций, потеряли способность видеть различия между собственными эгоистичными представлениями и конкретными результатами. Одновременно с этим ипотечные заемщики решили: можно получить все, что угодно, если только как следует захотеть (интересно, сколько из них читали книги типа «Тайны»^[15], где это утверждается) и ринулись за кредитами, которые не были в состоянии вернуть. Финансовый сектор захлестнула волна безотчетного оптимизма, а профессиональные поставщики такого оптимизма — гуру самосовершенствования, мотивирующие ораторы и организаторы семинаров — были рады всячески поощрять его. Эринрайк пишет: «Ровно в той мере, в которой позитивное мышление стало областью бизнеса, его главным клиентом всегда оставался именно бизнес, охотно воспринимавший хорошие новости о том, что при помощи умственного усилия возможно все. Это считалось полезным для работников, от которых на рубеже XXI века стали требовать работать больше за меньшие деньги и в менее комфортных условиях. Но и для руководителей высшего звена это оказалось удобной системой взглядов: какой смысл корпеть над финансовой отчетностью и заниматься тщательным анализом рисков, зачем волноваться по поводу головокружительных уровней задолженности и угрозы дефолта, если тех, кто с достаточным оптимизмом смотрит вперед, и так ожидает блестящее будущее?»

Эринрайк обнаруживает истоки этого мировоззрения в Америке XIX столетия, в квазирелигиозном движении под названием «Новая Мысль». Оно зародилось как реакция на угрюмый посыл аскетического протестантизма (кальвинизма), доминировавшего в Америке: неустанная упорная работа — долг каждого христианина, а предопределенность судьбы означает, что вам, может быть, суждено провести вечность в аду, несмотря на ваши прижизненные труды. В противовес этому «Новая Мысль» предполагала, что, опираясь на силу разума, можно достичь счастья и жизненного успеха. Согласно выросшему на той же почве и тогда же религиозному учению Христианской Науки, сила мысли способна даже лечить физические недуги. Но, как поясняет Эринрайк, заменив кальвинистский упорный труд на позитивное мышление, «Новая Мысль» стремилась навязывать собственные субъективные рамки. Негативное мышление яростно отвергалось — примерно так же, как «порицание греха в старой религии», и к этому добавлялось «настойчивое требование постоянной внутренней самокритики». Ссылаясь на социолога Микки Макги, Эринрайк указывает, что в этой новой господствующей установке на оптимизм «продолжительная и бесконечная работа над собой предлагалась не только как путь к процветанию, но и как нечто вроде мирского аналога спасения души».

Получается, что, провозглашая важность оптимизма в любых обстоятельствах, Джордж Буш опирался на освященную веками традицию. Но его речь на Get Motivated! закончилась, практически не успев начаться. Щепотка религии, невнятный короткий рассказ о террористических актах 11 сентября 2001 года, несколько хвалебных фраз в адрес армии, и вот он уже простился с аудиторией («Спасибо, Техас, дома всегда так хорошо!») и уходит в окружении плотного кольца телохранителей. Среди восторженных воплей я слышу на соседнем сиденье вздох облегчения лесника Джима. Ни к кому особенно не обращаясь, он ворчит: «Ну вот, теперь я точно мотивировался. Не пора ли по пивку?»

Один из персонажей рассказа Эдит Уортон^[16] говорит: «Есть куча способов быть несчастным, но только один — быть в полном порядке: это значит перестать гоняться за счастьем». Язвительное замечание хорошо выражает проблему «культа оптимизма» — нелепой, обреченной на провал битвы, в которой в результате яростных усилий гибнет позитивность. Но в нем есть и намек на возможность более обнадеживающей альтернативы, подходов к обретению счастья какими-то совершенно иными способами. Первый этап — научиться не гоняться за позитивом. Многие из адептов «негативного пути» идут еще дальше, утверждая парадоксальным, но убедительным образом:

предпосылкой к обретению истинного счастья может быть намеренное погружение в то, что мы привычно считаем негативным.

Наверное, одна из самых сильных метафор этих странных взглядов на мир — небольшая игрушка под названием «китайские наручники» (хотя нет никаких подтверждений именно китайского ее происхождения). Психолог Стивен Хейс^[17], откровенный критик нецелесообразности позитивного мышления, держит на рабочем столе своего кабинета в университете штата Невада целую коробку этих штучек, чтобы с их помощью иллюстрировать свои доводы. «Наручники» — плетеный цилиндр из бамбука с отверстиями с каждой стороны диаметром примерно в человеческий палец. Ничего не подозревающей жертве предлагают просунуть указательные пальцы обеих рук в отверстия, и человек оказывается в ловушке: при попытке вытащить пальцы отверстия сужаются. Чем сильнее он тянет пальцы наружу, тем сильнее сжимаются края цилиндра и ловушка делается крепче. Освободиться можно, только прекратив усилия и засунув пальцы глубже в цилиндр: тогда его концы ослабевают и он просто спадает с рук.

Хейс замечает, что в случае с китайскими наручниками «делать, казалось бы, совершенно разумную вещь оказывается нецелесообразным». Идти к счастью по негативному пути и означает делать другие — казалось бы, совершенно неразумные — вещи.

Глава 2. А что сделал бы Сенека?
Стоическое искусство противостоять худшему

Пессимизм, когда к нему привыкаешь, столь же приятен, как и оптимизм.

Арнольд Беннетт^[18]. Вещи, которые меня интересовали

Обычное весеннее утро на центральной линии лондонского метро: поезда ходят с «легкими перебоями», а от толпы сгрудившихся пассажиров исходит тяжелое чувство отчаяния. Необычно то, что через пару минут я собираюсь добровольно совершить нечто, заранее представляющееся мне одним из самых ужасающих переживаний моей жизни. При подходе поезда к станции Чэнсери-Лэйн я собираюсь во весь голос объявить «Чэнсери-Лэйн!» — до того, как это сделает автоматический голос из динамиков в вагоне. А дальше я буду продолжать объявлять названия станций по мере движения поезда: Холборн, Тотенхэм-Корт-Роуд, Оксфорд-Серкус и так далее.

Я понимаю, что это — подвиг не самой выдающейся смелости. Читатели, которые пережили похищение пиратами, погребение заживо или хотя бы побывали в зоне особо высокой турбулентности во время авиаперелета, наверняка сочтут, что в данном случае я излишне драматизирую ситуацию, и их можно понять. Тем не менее мои ладони вспотели, а сердце бьется учащенно. Я всегда с трудом преодолевал собственное смущение и теперь проклинаю себя за то, что счел толковой идеей вызвать его специально.

Я выполняю ритуал намеренного самоуничижения по методу американского психолога Альберта Эллиса, умершего в 2007 году. Он создал его в качестве наглядной демонстрации принципов древней философии стоиков, которые были одними из первых, кто предположил, что счастье может зависеть от отношения к негативным сторонам жизни. Эллис рекомендовал «упражнение со станциями метро» (впервые предписанное им пациентам, проходящим у него курс психотерапии в Нью-Йорке) в качестве примера того, насколько неразумно мы воспринимаем даже самые легкие неприятности и сколько полезного можно в этом обнаружить, если заставить себя присмотреться внимательнее.

Стоицизм, зародившийся в Греции и расцветший в Риме, не следует смешивать с расхожим понятием унылого безропотного смирения, которое скорее подходит для описания состояния моих нынешних попутчиков в вагоне лондонского метро. Истинный стоицизм требует намного большей трезвости ума и умения проявлять могучее спокойствие в трудных обстоятельствах.

Как раз в этом и состоит цель изнурительного упражнения Эллиса — дать мне возможность встретиться лицом к лицу с собственными невысказанными представлениями о смущении, неловкости и о том, что обо мне могут подумать.

Оно заставит меня испытать неприятные ощущения, которых я боюсь, и сделать из этой ситуации интересный психологический вывод: мои представления о том, насколько все это будет ужасно, при ближайшем рассмотрении окажутся совершенно несоответствующими действительности.

Если только вы не относитесь к редким людям, никогда не испытывающим смущения, вам легко будет посочувствовать моим страхам. Однако испытывать какие-либо отрицательные эмоции по данному поводу было бы достаточно странно. В конце концов, в этом вагоне я никого не знаю лично, и если кто-то решит, что я сумасшедший, мне не должно быть до этого никакого дела. Далее, я ездил в метро и знаю, что, если кто-то вдруг начинает вслух разговаривать сам с собой, все остальные пассажиры, включая меня, просто не обращают на это внимания. Вероятно, это и есть самое худшее, что может со мной случиться. Кроме того, эти разговорчивые товарищи обычно несут какую-то околесицу, а я собираюсь объявлять станции, что можно считать полезной общественной работой. По крайней мере, мои слова будут раздражать меньше, чем все эти громко жужжащие наушники айподов вокруг.

И все же почему, когда поезд едва начинает притормаживать в туннеле, приближаясь к станции Чэнсери-Лэйн, я чувствую себя так, будто меня вот-вот стошнит?

Большинство популярных взглядов на счастье основаны на простой философии, которая предлагает сосредоточиться на том, что хорошо. В мире самосовершенствования самое прямое свидетельство такого подхода называется методом «позитивной визуализации»: идея в том, что, если вы мысленно представите, как все будет замечательно, с большой долей вероятности так оно и произойдет. Модная нью-эйджевская концепция «закона притяжения» идет дальше, предполагая, что визуализация может быть единственным, что вам потребуется для богатства, насыщенной личной жизни и крепкого здоровья. В своей речи перед руководством инвестиционного банка Merrill Lynch в середине 1980-х автор «Силы позитивного мышления» Норман Винсент Пил^[19] говорил: «Вы становитесь тем, кем себя представляете, и это глубинное свойство человеческой природы. Если вы видите себя напряженным, нервным и расстроенным… вы совершенно точно будете таким. Если вы увидели себя ущербным в каком-либо качестве и это зрелище откладывается в вашем сознании, оно сразу просочится в подсознание посредством интеллектуального осмоса, и вы станете именно таким, каким визуализировали себя. Напротив, если вы видите себя организованным, собранным, прилежным, мыслителем, тружеником, верящим в свои способности, талант и в себя самого, вы и будете таким!» Merrill Lynch рухнул в разгар финансового кризиса 2008 года и был присоединен к Bank of America. Читатели могут делать собственные выводы.

Однако даже большинству из тех, кто глумится над пиловскими проповедями, трудно оспаривать мировоззрение, лежащее в их основе: в принципе, лучше оптимистически смотреть в будущее, которым вы в состоянии управлять. Фокус на том, что, по вашему мнению, будет происходить, а не на том, что нежелательно, кажется разумным способом самомотивации и максимизации возможностей успеха. Направляясь на собеседование при приеме на работу, вы склонны рассчитывать на собственный триумф. Когда вы собираетесь попросить кого-то о свидании, лучше исходить из того, что вам ответят согласием. Понятно, что тенденция к ожиданию лучшего тесно переплетена с выживанием человека как вида и наша эволюция допустила перекос именно в эту сторону. Нейрофизиолог Тали Шарот в своей книге «Оптимистическое искажение» (2011) собрала множество подтверждений тому, что нормально функционирующий мозг может быть устроен так, чтобы оценивать шансы на благополучный исход чего-либо выше, чем они есть на самом деле. Исследования показывают, что здоровые и счастливые люди обычно проявляют менее адекватное, слишком оптимистичное понимание своей способности реально влиять на происходящее в отличие от тех, кто подвержен депрессивным состояниям.

Кроме разочарований в случаях неудач, с таким мировоззрением связаны и другие проблемы, которые особенно остро проявляются в случае позитивной визуализации. В течение нескольких последних лет психолог немецкого происхождения Габриелла Эттинген и ее коллеги провели серию экспериментов для выявления истинной ситуации с «позитивными фантазиями по поводу будущего». Результаты поражают: оказалось, что

время и силы, затраченные на размышления о том, как все будет хорошо, на самом деле снижают мотивацию к действию у большинства людей.

Например, участники экспериментов, которых инструктировали продумать и детально описать, как именно они достигнут блестящих результатов в своей работе на предстоящей неделе, достигали меньшего по сравнению с теми, кого просили просто обдумать следующую рабочую неделю без каких-либо специальных уточнений.

В одном остроумном эксперименте Эттинген заставляла нескольких участников испытать легкую жажду. Затем они делали упражнение — визуализировали, как пьют прохладную освежающую воду из стакана, остальные же участники выполняли другую задачу. В полном противоречии с доктриной мотивации с помощью визуализации обезвоженные визуализаторы воды продемонстрировали снижение уровня энергии — это показало измерение кровяного давления. Вместо того чтобы сильнее замотивироваться на утоление жажды, их организмы расслабились, как будто уже получили воду. В каждом из серии экспериментов реакцией на позитивную визуализацию было расслабление — казалось, что участники принимали плоды своего воображения за реальные достижения.

Из сказанного выше никак не следует, что лучше переключиться на негативную визуализацию, представляя себе все варианты неблагоприятного развития событий. Однако именно к этому выводу пришли стоики — сторонники философского учения, зародившегося в Афинах через несколько лет после смерти Аристотеля и преобладавшего в западном представлении о счастье на протяжении почти пяти столетий.

Насколько известно, первым стоиком можно считать Зенона Китийского (он же Зенон-стоик), родившегося на юге Кипра в Китие (ныне — Ларнака) около 344 года до н. э. В своем труде «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», главном источнике сведений о ранних стоиках, античный историк философии Диоген Лаэрций пишет о Зеноне: «У него была кривая шея, а сам он, по свидетельству Аполлония Тирского, был худой, довольно высокий, со смуглой кожей, с толстыми ногами, нескладный и слабосильный… говорят, ему доставляло удовольствие есть зеленые фиги и загорать на солнце». По легенде, Зенон был купцом, прибывшим в Афины в возрасте около тридцати лет, возможно, после пережитого кораблекрушения. Там он начал обучаться у Кратета, представителя сократического философского учения киников.

Для лучшего понимания того, почему стоики обращали столь пристальное внимание на нематериальные умственные представления как источник эмоционального страдания, можно упомянуть описанный Лаэрцием опыт, который Кратет проделал с Зеноном в начале его обучения. Чтобы излечить Зенона от излишней, по меркам кинической философии, застенчивости, он поручил ему пронести через Афины горшок чечевичной похлебки, а увидев, что Зенон смущается и старается нести ее незаметно, разбил горшок в его руках своим посохом. «Похлебка потекла у него по ногам, — рассказывает Лаэрций, — и он бросился бежать, а Кратет крикнул: «Что ж ты бежишь, финикийчик? Ведь ничего страшного с тобой не случилось!», высмеивая таким образом представления Зенона о стыдном. Став учителем, Зенон преподавал философию своим ученикам в stoa poikile — расписном портике в северной части древнеафинской агоры, откуда и появилось название «стоики». Впоследствии влияние его учения распространилось на Рим, и именно труды представителей поздней стои (римского стоицизма), прежде всего Эпитекта, Сенеки-младшего и Марка Аврелия, дошли до наших дней.

С момента зарождения учения в стоицизме подчеркивалось фундаментальное значение разума. Стоики полагали, что, поскольку природа наделила способностью мыслить только людей, «благая», то есть достойная и приличествующая человеку, жизнь означает существование в соответствии со здравым смыслом. Римские стоики добавили к этому психологический нюанс: по их мнению, такая жизнь в согласии со здравым смыслом вела к внутреннему покою, «душевному состоянию, которому свойственно отсутствие отрицательных эмоций — горя, гнева и тревоги, и присутствие позитивных эмоций — радости и т. д.», — пишет исследователь стоицизма Уильям Ирвайн. Именно в этом состоит основное сущностное различие между стоицизмом и современным «культом оптимизма». Для стоиков идеальным душевным состоянием был покой, а не радостное возбуждение, которое мудрецы от позитивного мышления обычно имеют в виду, употребляя слово «счастье». А спокойствие должно было достигаться не в усердном поиске приятных переживаний, но воспитанием в себе некоего спокойного безразличия к собственным обстоятельствам. Для этого,

по мнению стоиков, следовало обратиться к негативным чувствам и переживаниям — не сторониться их, но подвергать пристальному изучению.

Если подобное внимание стоиков к негативным сторонам бытия может показаться странным, стоит вспомнить о подробностях жизни некоторых из них. Эпитект родился рабом на территории нынешней Турции; отпущенный впоследствии на свободу, до конца своих дней он страдал от увечий, нанесенных ему хозяином. По контрасту с ним Сенека был аристократом и сделал блестящую карьеру, став личным воспитателем римского императора. Все это внезапно оборвалось, когда его работодатель, которым, к несчастью, был невменяемый Нерон, обвинил его в заговоре и приказал ему покончить жизнь самоубийством. Сенека повиновался и вскрыл себе вены, однако кровь вытекала слишком медленно, и он не умирал. Тогда он попросил яду, который не оказал желаемого действия, и, наконец, скончался только после того, как вошел в ванну с обжигающе горячей водой. Неудивительно, что философия, выросшая в обстоятельствах жизненного пути Эпитекта и в условиях, когда даже членов благородных сословий мог ждать удел Сенеки, была не склонна к позитивному мышлению. Зачем убеждать себя в том, что все будет хорошо, если в окружающей жизни оказывалось так много свидетельств обратному?

Однако стоит обратить внимание на то, что подход стоиков к счастью через отрицание забавным образом берет начало с наблюдения, которое одобрил бы и Норман Винсент Пил: когда речь идет о хорошем или плохом настроении, главное — наше собственное восприятие. Стоики указывали, что большинство из нас живут, заблуждаясь в том, что грустными, беспокойными или рассерженными нас делают определенные люди, ситуации или события. Когда коллега по работе раздражает вас своей бесконечной болтовней, вы полагаете, что источник вашего раздражения именно в этом сослуживце; если вам сообщают о болезни близкого родственника и вы огорчаетесь по этому поводу, разумно было бы считать, что ваше огорчение вызвала именно эта болезнь. Но присмотритесь повнимательнее, предлагают стоики, и вам придется убедиться в том, что сами по себе эти внешние явления нельзя считать «негативными», ведь ни одно явление вне вашего сознания не может быть названо позитивным или негативным по своей сути. Страдание обусловлено вашим отношением к этим вещам. Коллега не раздражает вас сам по себе — вы раздражаетесь, так как вам важно спокойно закончить работу. Даже болезнь родственника представляется бедой только потому, что вы полагаете, что близким вам людям лучше не болеть. (В конце концов, в мире ежедневно заболевают миллионы людей, и поскольку мы не думаем о большинстве из них, то и не огорчаемся по этому поводу.) По выражению римского императора и философа-стоика Марка Аврелия, «вещи души не касаются… а досаждает только внутреннее признание». Мы привыкли считать огорчение однофазным процессом: нечто, происходящее во внешнем мире, вызывает такую реакцию в нашем внутреннем мире. На деле оказывается, что это двухфазный процесс: между внешним явлением и внутренним чувством существует наше убеждение. Если вы не считаете, что болезнь родственника — это плохо, расстроитесь ли вы, узнав о ней? Конечно, нет. Шекспир вложил в уста Гамлета фразу, достойную стоиков: «Нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым».

Здесь не предполагается, будто отрицательные эмоции не существуют, или не имеют значения, или что их легко отбросить силой воли. Стоики не утверждают ничего подобного, а скорее анализируют механику возникновения всякого страдания, и речь идет о любых его видах. С такой точки зрения потеря дома, работы или любимого человека не является по своей сути печальным событием — это всего лишь событие. Вы вправе возразить: но если это действительно очень плохо? Без работы и дома можно погибнуть от голода и холода, и это ведь совершенно точно будет плохо, не так ли? Продолжим следовать той же неумолимой логике: что именно в первую очередь делает голод или холод бедствием? Ваше нежелание смерти. Такое же понимание эмоциональных механизмов, как сказал мне ведущий исследователь стоицизма А.А. Лонг^[20], лежит и в основе современной когнитивно-поведенческой терапии: «Там [в трудах стоиков] есть все. Особенно идея о том, что мы властны над своими суждениями, что наши эмоции определяются ими и что мы всегда можем остановиться и спросить себя: «Окружающие ли раздражают меня или это мое суждение о них?» По словам Лонга, он использовал такой же способ мышления для того, чтобы справляться с повседневными стрессами — например, с поведением других водителей на дороге. Действительно ли они вели себя «неправильно»? Или причиной возмущения становилось его представление о том, что они должны были поступать по-другому?

Это важная особенность. Как мы видим, и стоики, и адепты позитивного мышления считают, что именно наши взгляды становятся причиной наших страданий. Но далее наступают сущностные различия, которые особенно ярко проявляются в том, как каждая из этих школ мысли смотрит на будущее. Миссионеры оптимизма считают, что следует связывать со своим будущим максимум позитивных ожиданий, но это не такая уж хорошая идея, как кажется на первый взгляд. Вспомним хотя бы, что, как показали опыты Габриэллы Эттинген, концентрация на ожидаемом результате может подорвать ваши усилия по его достижению. В более общем смысле, как счел бы стоик, это не особенно удачный метод поддержания хорошего настроения.

Безграничный оптимизм по поводу будущего способствует лишь тому, что удар в случае неблагоприятного течения событий окажется гораздо сильнее.

Борясь с собой за исключительно позитивный взгляд на будущее, человек становится беззащитнее и в значительно большей степени подвержен страданию в случаях, когда дела начинают идти плохо (а это непременно будет случаться!). Видеть в окружающем только положительное — установка, которая требует постоянных усилий и нуждается в постоянной подпитке и поддержке, и если этого окажется недостаточно для того, чтобы противостоять неожиданному удару, последует неминуемый возврат к состоянию еще большего уныния и подавленности.

Вооруженные своей строгой рациональностью, стоики предлагают более элегантный, надежный и спокойный способ противостоять неприятностям: вместо того чтобы гнать прочь любые мысли о возможности худшего, они советуют активно работать с ними и изучать их самым подробным образом. А это подводит нас к важнейшему этапу негативного пути к счастью: психологическому маневру, который Уильям Ирвайн считает «главным приемом в арсенале стоиков». Он называет его «негативной визуализацией». Стоики несколько резче называли его «провидением недоброго».

Первая польза внимания к тому, насколько плохо могут пойти дела, очевидна. Психологи давно установили, что один из главных врагов человеческого счастья — эффект «гедонистической адаптации». Другими словами, неприятный и обыденный феномен того, как любой новый источник радости, от самых мелких вроде нового гаджета до таких крупных, как женитьба, постепенно становится привычным фоном нашей жизни. Мы привыкаем к нему, и он больше не приносит нам столько же удовольствия. Регулярно напоминая себе о том, что в любой момент есть риск лишиться какой-то из окружающих приятных вещей (а в конечном счете и всего этого — в момент смерти) можно отменить эффект адаптации. Мысль о возможности потери ценности снова возвращает ее в центр внимания и делает источником прежнего удовольствия. Эпитект сказал: «Испытывая привязанность к чему-то, относитесь к этому не как к неотъемлемой данности, а как к хрустальному сосуду или глиняному кувшину… когда целуете ребенка, брата или друга… вспоминайте о том, что любите смертного, который не принадлежит вам. Это дано вам сейчас, не навеки и не безраздельно, но подобно грозди винограда во время урожая». Целуя на ночь своего ребенка, продолжает он, думайте о том, что завтра он может умереть. Такой совет кажется циничным, но Эпитект неумолим: это заставит вас любить ребенка еще больше и вместе с тем смягчит для вас удар в случае, если нечто подобное случится.

Есть и другой, значительно более тонкий и, возможно, более сильный аргумент в пользу провидения недоброго — оно противодействует тревожности. Обычно мы пытаемся умерить свою озабоченность будущим, подбадривая и утешая себя уговорами и убеждая, что все будет хорошо. Но ободрять и утешать — палка о двух концах. Это может быть замечательно в течение короткого промежутка времени, но, как и любая форма оптимизма, требует постоянного подкрепления: если вы подбодрили друга, который сильно о чем-то беспокоится, наверняка он обратиться к вам за этим же спустя несколько дней. Однако успокоенность способна даже увеличить тревожность: убеждая своего друга в том, что худшее не должно произойти, вы невольно укрепляете его во мнении, что наступление плохого сценария — настоящая катастрофа. Вы затягиваете, а не ослабляете петлю тревожности, поскольку нередко вещи складываются далеко не лучшим образом. Но верно и то, что даже в последнем случае все наверняка окажется не настолько плохо, как вы опасались. Потеря работы не приговаривает к неминуемой голодной смерти, а потеря возлюбленной — к пожизненному страданию. Подобные иррациональные опасения обычно возникают в случае, если соответствующая тема не обдумана в деталях. Вы что-то услышали о сокращениях в вашей компании и тут же представили себе собственное разорение, ваша подруга холодно поговорила с вами, и вы вообразили остаток жизни, проведенный в одиночестве. Провидение недоброго — способ заместить эти туманные представления более рациональными мыслями: детально продумывая, что может произойти в реальности, вы, как правило, убеждаетесь в том, что ваши страхи преувеличены.

Потеряв работу, вы сможете предпринять конкретные шаги, чтобы найти новую; при разрыве отношений вы непременно найдете положительные стороны в одиночестве.

Подробное изучение худшего из возможных сценариев событий в большой степени лишает его способности вызывать тревожность. Спокойствие, достигнутое через позитивное мышление, может быть хрупким и мимолетным, негативная визуализация создаст значительно более надежный внутренний покой.

Сенека доводит эти идеи до логического завершения. Если визуализация худшего может быть источником покоя, вероятно, стоит попробовать испытать это худшее? В одном из своих писем он предлагает опыт, являющийся прямым предшественником моих упражнений с застенчивостью в лондонском метро, хотя и существенно более бескомпромиссный. Он говорит о том, что, если вы больше всего боитесь потерять свои материальные богатства, не стоит убеждать себя в невозможности такого исхода (то есть вести себя в соответствии с предложением д-ра Роберта Х. Шуллера — не рассматривать возможность неудачи). Вместо этого попробуйте поступать так, как будто вы их уже утратили. Сенека предлагает: «Выбери несколько дней, в течение которых будешь довольствоваться малостью, самой грубой пищей, носить рубище, и спрашивай себя: «То ли это, чего я так боялся?» Вряд ли это доставит вам большое удовольствие, но подобный опыт предоставит понимание различия между ужасными опасениями по поводу такого развития событий, и реальностью, которая куда менее катастрофична и позволяет убедиться в возможности выживания даже при реализации самого худшего сценария.

Все это звучало для меня убедительно в интеллектуальном плане, и я захотел узнать, существуют ли в наше время люди, живущие в соответствии с данными принципами. Я слышал о некоем сообществе современных стоиков, рассеянных по земному шару, и поиск быстро привел меня на интернет-форум под названием International Stoic Forum, насчитывающий около 800 участников. Дальнейшие розыски познакомили меня, среди прочих, с чикагским полицейским, который утверждал, что использует принципы стоицизма, чтобы сохранять спокойствие в столкновениях с уличными бандами, и школьным учителем из Флориды, который рассказывал об учредительном собрании Международного общества Стои, состоявшемся на Кипре в 1998 году. В процессе поисков я постоянно встречал одно и то же имя — этот человек вел собрание на Кипре, обучал стоицизму чикагского копа и был автором многочисленных постов о преимуществах данного учения на форуме. Я решил разыскать этого современного Сенеку. В моем представлении, подобно Сенеке в старости, он должен был отринуть общество и жить одиноким селянином у подножья какого-нибудь средиземноморского вулкана, предаваясь философским размышлениям и попивая рецину на закате дня. На самом деле человек, с которым я познакомился, никак не соответствовал этому описанию. Его звали Кит, он жил в Уотфорде, к северо-западу от центра Лондона, и до него было легко добраться на метро или пригородном поезде.

Несмотря на место своего жительства, д-р Кит Седдон все же был немного не от мира сего. Это стало понятно сразу же при взгляде на его дом. От более ухоженных соседних домов его отделяла высокая живая изгородь, посреди которой было трудно углядеть очень маленькую калитку, и если бы события «Властелина колец» разворачивались в пригородах Лондона, этот домик вполне сошел бы за жилище какого-нибудь толкиенского волшебника. Вечерело, шел проливной дождь. Сквозь эркерное окно можно было видеть тускло освещенную безлюдную гостиную, заполненную громоздящимися стопками книг и обширным собранием соломенных шляп. Пришлось несколько раз нажать кнопку звонка, прежде чем Седдон открыл дверь, а когда это произошло, мне предстало зрелище, вполне соответствующее общей картине: длинная седая борода, кожаная жилетка и горящий взгляд из-под одной из соломенных шляп коллекции. Он три раза повторил: «Заходите», впустил меня внутрь и провел через холл в маленькую боковую комнату с газовым камином, двумя креслами с высокими спинками и диваном. В одном из кресел сидела его жена Джослин, а остальное пространство снова занимали книги на переполненных до отказа полках, на которых классические философские труды стояли вперемешку с более эзотерическими произведениями вроде «Книги египетских ритуалов», «Введения в эльфийский язык» и «Всемирного справочника перьевых авторучек». Седдон предложил мне сесть на софу и отправился на кухню, чтобы угостить меня диетической колой.

То, что судьба не особенно благоволила этой паре, было понятно сразу. Джослин страдала рано проявившимся острым ревматическим артритом, который почти полностью лишил ее сил. Женщине было всего немного за пятьдесят, но она с трудом могла даже поднести ко рту стакан с водой — это требовало усилий обеих рук и было, по всей видимости, крайне болезненно. Она полностью зависела от ухода Кита, у которого, в свою очередь, был миалгический энцефаломиелит, или синдром хронической усталости. У обоих были ученые степени, и когда-то они планировали заниматься наукой, но этому помешала болезнь Джослин. Они испытывали большие трудности с деньгами, поскольку у Кита, заочно преподававшего стоицизм студентам американских университетов, становилось все меньше и меньше работы.

Однако обстановка в чересчур натопленной комнатке была далека от отчаяния. Оказалось, что, в отличие от мужа, Джослин не считала себя стоиком, но придерживалась похожего мировоззрения: отказавшись от советов «бороться» и «мыслить позитивно», она считала, что ее болезнь — «несчастливый дар судьбы», и воспринимала свою зависимость от помощи окружающих как данность. Она казалась невозмутимо-спокойной на фоне прямо-таки искрящегося жизнерадостностью Кита. «Мы, стоики, действительно оказались в неудобном положении! — весело провозгласил он. — На протяжении всей истории человечества люди ошибаются в поисках счастья, а мы стоим с краю — даже за краем! — и кричим издалека: «Вы ошибаетесь! Вы сильно ошибаетесь!»

Кит считал, что его стоицизм зародился во время странного случая, происшедшего с ним в возрасте двадцати лет, когда он гулял по заросшему парку рядом со своим домом в пригороде Лондона. Он описывал это как мгновенное прозрение, смену привычного взгляда на вещи, то, что часто называют «духовным опытом». «Это длилось совсем недолго, — вспоминал он, — всего минуту или две. Но неожиданно, за эту пару минут… — Он замолчал, подбирая слова. — Я полностью осознал, как все взаимосвязано в пространстве и времени, — продолжил он. — Это было похоже на космический полет, возможность охватить взглядом целую Вселенную и убедиться, что все в ней связано между собой в точном соответствии с первоначальным замыслом. Увидеть нечто законченное и цельное».

Я молча глотнул диетической колы.

«Это было похоже на пластиковую модель для сборки, — сказал он, раздраженно мотнув головой, и я решил, что это было не совсем похоже на пластиковую модель для сборки. — У меня возникло впечатление, что все это создано сознательно, неким промышлением. Но не Господа-Вседержителя, дергающего за ниточки, понимаете, а будто вся эта сущность и есть Бог. — Он снова помолчал и продолжил: — Знаете, забавно, но в тот момент все это не показалось мне особенно значительным». После краткого погружения в тайны космического сознания 20-летний Седдон быстро забыл о них, вернулся домой и продолжил свою учебу.

Но спустя некоторое время воспоминания об этих двух минутах стали напоминать о себе, и он ощутил беспокойство. В поисках ответов юноша обратился к даосизму и прочитал «Дао дэ цзин», изучал буддизм, но в конечном счете его привлек именно стоицизм. «Это выглядело гораздо более основательно и конкретно. Я подумал: «А ведь здесь нет ничего, с чем бы я хотел поспорить», — рассказывал Седдон. Оказалось, его видение в парке совпадало со своеобразными религиозными воззрениями стоиков, считавших, что Вселенная есть Бог и что все происходит в рамках некоего большого плана и в определенном порядке. Стоическая цель осмысленности в действиях означает, что всякое деяние должно соответствовать этому вселенскому порядку. «Помышлять всегда о мире, о едином по естеству и с единой душой, — пишет Марк Аврелий, — и о том, как все, что ни есть в нем… сопричинно тому, что становится, и как здесь все увязано и сметано». Для современного атеистического восприятия именно эта часть стоицизма представляет особую трудность. Называть Вселенную Богом — вполне допустимо, возможно, это всего лишь вопрос стилистики. Но вот предположить, что все движется в определенном направлении в соответствии с планом, намного более проблематично. Как со вздохом сообщил Кит, на International Stoic Forum ему постоянно приходится гасить конфликты между стоиками-атеистами и стоиками-теистами, но, как и положено истинному последователю стоицизма, он не особенно раздражается по этому поводу.

Необязательно принимать идею стоицизма о существовании «великого плана» для того, чтобы оценить и принять ее обратную сторону, куда более значимую в повседневной жизни:

вне зависимости от наличия или отсутствия некоего высшего промысла, контролирующего ход вещей, личное влияние каждого из нас на происходящее во Вселенной минимально.

Это знание непросто далось Киту и Джослин. Они предпочли бы жизнь без артрита Джослин, хронической усталости Кита и в большем достатке. Но их обстоятельства сложились именно так, и им невольно пришлось усвоить главную мысль стоицизма о невозможности контроля и важности понимания собственных границ.

Как часто замечает Сенека, мы обычно поступаем так, будто наше влияние на мир намного больше, чем в действительности. Даже такие сугубо личные вещи, как собственное здоровье, финансы или репутация, в конечном счете находятся вне нашего контроля; безусловно, мы можем пытаться влиять на них, но дела далеко не всегда складываются в соответствии с нашими желаниями. Для наиболее расхожих представлений о счастье, как о том, что все должно делаться в соответствии с нашими желаниями, это составляет большую проблему. В лучшие времена очень просто не вспоминать о том, как мало зависит от нас: обычно нам удается убедить себя, что нас повысили на работе, мы завязали новые отношения или получили Нобелевскую премию исключительно благодаря своим блестящим способностям и заслугам. Однако в трудные времена приходится взглянуть правде в глаза. С работы увольняют, планы не срабатывают, люди умирают. Если вашей стратегией достижения счастья является приведение жизненных обстоятельств в соответствие с вашими желаниями, вас ждут неприятные новости: лучшее, что вы можете сделать, — молиться, чтобы все не сложилось совсем уж плохо, и попытаться отвлечься от происходящего, когда все именно таким образом и будет складываться. Для стоиков же состояние покоя подразумевает понимание ограниченности возможностей контроля над ситуацией. «Я никогда не доверял Фортуне, даже если она казалась благосклонной ко мне. Я без сожаления расставался с любыми из ее щедрых даров — деньгами, положением, влиянием в обществе, — если она просила их вернуть», — пишет Сенека. Такие вещи не зависят от человека, и если вы связываете с ними свое счастье, то подставляетесь возможности тяжелого удара. По мнению стоиков, единственное, что нам подвластно, — наши суждения, то есть наше понимание происходящего, и в этом нет ничего плохого. Как мы помним, с точки зрения стоицизма именно наши суждения обуславливают наши огорчения, и поэтому вполне достаточно поставить их под контроль, чтобы заменить душевные страдания душевным покоем.

«Представьте, что кто-нибудь вас оскорбляет, и оскорбляет грубо, — сказал Кит и приготовился развивать тему, склонившись вперед в своем кресле. — Стоик, если он последователен в своем стоицизме, не рассердится, не разозлится, не станет раздражаться или приходить в замешательство по этому поводу. Ему будет ясно, что, в сущности, ничего по-настоящему плохого не случилось. Чтобы рассердиться, ему нужно для начала понять, что другой человек действительно причинил ему вред. Проблема в том, что приходится рассуждать об этом всю жизнь».

Это довольно незначительный пример: понятно, что словесное оскорбление не обязательно наносит осязаемый личный вред. Но намного сложнее судить подобным образом в случае, скажем, смерти друга. Именно поэтому идея «великого плана» так важна для полного и бескомпромиссного приятия стоицизма: только рассматривая смерть в качестве части этого плана, можно надеяться на возможность спокойного отношения к ней. «Не презирай смерть, а прими как благо — ведь и она нечто такое, чего желает природа», — говорит Марк Аврелий. Но это — по очень высокой мерке. Максимум, чем стоицизм может быть полезен в этом случае для атеиста, это содействием в осознании возможности частично контролировать свои суждения и способности напоминать самому себе о том, что существует выбор между провалом в полное отчаяние и глубоким, но осмысленным переживанием.

Но от этого стоический подход к менее значительным повседневным огорчениям, с которых Седдон советует начинать своим заочным ученикам, не становится менее полезным. Попробуйте рассуждать стоически, предлагает Седдон, во время обычного похода в супермаркет. Чего-то нет на полках? Слишком большие очереди у касс? Стоик совершенно не обязан мириться с ситуацией и может просто направиться в другой магазин. Но вот раздражение станет, в терминологии стоиков, ошибочным суждением. Гневно реагировать на окружающее бессмысленно: вы не контролируете ситуацию. Более того, ваше раздражение будет совершенно непропорционально ущербу, который могут нанести вам эти неудобства, если вообще можно говорить об ущербе; нет никаких оснований воспринимать все на свой счет. Возможно, это повод для того, чтобы предаться «провидению недоброго», — что будет худшим результатом происходящего? Почти в любом случае ответ на такой вопрос выявит преувеличенный характер вашей оценки ситуации, позволит свести ее к минимуму и сменить раздражение и огорчение на спокойствие.

Здесь

важно улавливать разницу между приятием и смирением: использовать силу своего разума для того, чтобы ситуация не выводила вас из равновесия, не означает, что вы не должны пытаться изменить ее.

Вот вполне очевидный пример: последовательница стоицизма, подвергающаяся жестокому обращению, не обязана с этим мириться и, как правило, должна что-то сделать, чтобы прекратить подобные отношения. Стоицизм требует от нее только осознать то, что в действительности представляет собой ситуация, и предпринять все возможное для ее изменения, а никак не полагаться на волю обстоятельств. «Огурец горький — брось, колючки на дороге — уклонись, и все. Не приговаривай: и зачем только явилось такое на свет?» — советует Марк Аврелий.

«Рассмотрим пример человека, которого посадили в тюрьму по ложному обвинению, — говорит Кит. — Как стоик, этот человек скажет: «То, что я оказался в тюрьме по несправедливости, в определенном смысле не имеет значения. Важно то, как я вовлекусь в эту ситуацию. Я именно тут, а не где-либо еще, что я могу сделать здесь и сейчас? Наверное, мне надо изучить законы, подать апелляцию и бороться за свое освобождение. Это точно не смирение. Но умом я понимаю и принимаю свое положение, и мне не надо мучиться, думая о том, что так не должно было произойти. Ведь так уже произошло». Киту и Джослин это понятно очень хорошо: «Я действительно не знаю, как бы мы справлялись со всем этим без стоицизма», — тихо добавляет Кит, обводя жестом жену и себя.

Позднее, возвращаясь из уотфордских сумерек, я почувствовал, что какая-то часть строгого разумного спокойствия Кита передалась и мне. Зайдя в супермаркет, чтобы купить что-нибудь для ужина со своими лондонскими друзьями, я встал в длинную очередь к кассе не с того конца, попал на слишком занятого продавца и сломанные торговые автоматы. Я начал раздражаться, но мне удалось воззвать к стоическому разуму. Ситуация была ровно такой, как была. При желании я мог просто уйти, а самый худший сценарий состоял всего-навсего в том, что мы с друзьями сядем за стол на несколько минут позже. Проблема заключалась в моем неразумном восприятии, а не в очереди. Осознав это, я ощутил совершенно несоразмерную масштабам события гордость собой. Понятно, что в долгой истории стоицизма мой триумф никак не соотносился со сколько-нибудь заметными подвигами и не мог и близко сравниться со спокойствием Сенеки, вскрывающим себе вены по приговору Нерона. Но ведь надо же с чего-то начинать, стоически заметил я себе!

Итак,

для стоиков понимание окружающего — единственное, что подвластно нашему контролю, и лишь его необходимо контролировать, чтобы быть счастливым; покой — в умении заменить неразумные суждения разумными.

А сосредоточение внимания на худшем из возможных исходов, то есть «провидение недоброго», часто является лучшим способом достичь этого — Сенека полагал, что иногда стоит даже намеренно пережить это «недоброе», чтобы усвоить, что оно не столь ужасно, как мы опасаемся.

Именно этот последний метод показался особенно привлекательным эксцентричному психотерапевту по имени Альберт Эллис, который больше, чем кто-либо еще, способствовал возвращению стоицизма на передний край современной психологии. Я встретился с ним в 2006 году, в последние месяцы его жизни, в тесной квартирке на Верхнем Манхэттене, располагавшейся прямо над учреждением, которое он с характерным пренебрежением к излишней скромности назвал Институтом Альберта Эллиса. Ему было 93 года, он давал интервью, не вставая с постели, а чтобы помочь справиться с сильной глухотой, на голове у него были массивные наушники, и по этой же причине меня попросили говорить в микрофон.

«Будда еще две с половиной тысячи лет назад сказал, — произнес он, потрясая пальцем, — что мы все на хрен звезданулись головой! Такими и остаемся». Честно говоря, если бы он не начал выражаться подобным образом с самого начала беседы, я чувствовал бы себя обделенным — Эллис был мастер сквернословить. Но я знал, что помимо этого, в нем есть много действительно незаурядного. Пару десятилетий назад американские психологи признали его вторым по влиятельности психотерапевтом после создателя гуманистической психологии Карла Роджерса^[21], и что удивительно, перед Зигмундом Фрейдом, который оказался на третьем месте. Это выглядело особенно благородно со стороны американских психологов в свете мнения Эллиса о большей части современной психологической науки: он считал ее «говном собачьим».

Когда в 1950-х годах Эллис начинал выдвигать свои собственные взгляды на психологию, проникнутые оттенком стоицизма, они выглядели крайне спорно, расходясь и с позитивным мышлением адептов самопомощи, и с фрейдизмом, который доминировал в профессии. Несколько раз его освистывали на научных конференциях. Но сейчас, после изданных им пятидесяти книг (один типичный бестселлер назывался «Как упорно отказываться становиться несчастным по любым — именно по любым! — причинам»), он излучал удовлетворение своей интеллектуальной победой.

За несколько дней до этого я наблюдал, как Эллис проводит одну из своих знаменитых «Пятничных мастерских», на которых вытаскивает на сцену добровольцев из зала, чтобы публично отчитать несчастных для их же собственной пользы перед аудиторией психотерапевтов-стажеров и другой интересующейся публики. Первой из увиденных мной была участница, охваченная беспокойством: она никак не могла решиться бросить работу и переехать на другой конец страны к давнему ухажеру. Девушка была вовсе не в восторге от своей работы и хотела выйти замуж, но что, если он окажется неподходящей парой? «Может, он и окажется козлом, тогда разведешься! — кричал ей Эллис, с одной стороны, из-за своей глухоты, но, как я подозревал, еще и потому, что ему просто нравилось прикрикнуть. — Будет очень неприятно! Тебе наверняка будет грустно! Но никакого ужаса не будет, и ничего действительно страшного не произойдет».

Это различие между по-настоящему ужасным и просто неприятным развитием событий может показаться не более чем поверхностным упражнением в красноречии. Чтобы понять, почему это не так и почему это различие — сердцевина эллисовского понимания достоинств негативного мышления, следует обратиться к его молодости, проведенной в Питтсбурге в первой трети ХХ столетия. Мыслить, подобно стоику, юному Эллиса было жизненно необходимо. Он запомнил свою мать эгоцентричной и склонной к мелодраме, отец-коммивояжер редко появлялся в доме. В возрасте пяти лет у Эллиса обнаружились серьезные проблемы с почками, и большую часть своего детства он провел в больницах, очень редко навещаемый родителями. Будучи предоставлен самому себе, он погрузился в философские теории о смысле жизни и со временем прочитал «Письма стоика» Сенеки. Мысль стоиков о важности личного восприятия задела его за живое, и он понял, что может выковать настоящую стоическую мудрость из несчастливых обстоятельств собственной жизни. В итоге к 1932 году этот неуклюжий 18-летний юноша, раздираемый ужасом при одной мысли о разговоре с женщиной, уже неплохо разбирался в философии и психологии, чтобы попытаться решить свою проблему с застенчивостью с помощью практического стоицистского эксперимента. Одним прекрасным летним днем — тем летом Амелия Эрхарт^[22] совершила одиночный перелет через Атлантику, а Уолт Дисней выпустил свой первый цветной мультфильм — Эллис зашел в Ботанический сад в Бронксе, неподалеку от своего дома в Нью-Йорке, чтобы начать воплощать в жизнь свою идею.

Эллис решил, что в течение месяца он неукоснительно будет выполнять следующее: сидеть на лавочке в парке и заводить невинные разговоры с каждой женщиной, которая сядет рядом. Это и был весь план. Целый месяц он сидел на одной лавочке и пытался заговорить со 130 женщинами. «Тридцать из них сразу же вставали и уходили, — вспоминал он годы спустя. — Но оставалась еще сотня экземпляров, чего вполне хватало для целей эксперимента. Впервые в жизни я заговаривал с ними — с каждой из них». Только в одном случае разговор соседей по скамейке зашел так далеко, что юноша и его собеседница решили встретиться еще раз — «но она так и не пришла». Стороннему наблюдателю результаты эксперимента могли показаться полным провалом, но Эллис, вероятно, расценил бы подобный вердикт как «говно собачье»: с его точки зрения, это был триумфальный успех.

То, что Эллис уловил в своих невысказанных представлениях относительно разговоров с женщинами и впоследствии перенес на предположения, которые лежат в основе всех случаев беспокойства и тревожности, носило абсолютистский характер. Другими словами, он не просто хотел быть менее застенчивым и хотел уметь разговаривать с женщинами. Скорее, он был абсолютно убежден, что нуждается в их одобрении. Позднее он придумает название для этой умственной привычки — «должнанизм»^[23]. Мы возносим то, что хотели бы иметь, до уровня вещей, которые, как нам кажется, должны у нас быть. Мы считаем, что в определенных обстоятельствах должны выступить удачно или что другие люди должны относиться к нам хорошо. Поскольку нам кажется, что так и должно быть, происходит полная катастрофа, если случается иначе. Неудивительно, что мы так беспокоимся: ведь мы решили, что, если не достигнем поставленной цели, это будет не просто плохо, а очень плохо — абсолютно ужасно.

Короткие встречи в Ботаническом саду Бронкса продемонстрировали Эллису, что худший сценарий — отказ — вовсе не был полной катастрофой, как он себе представлял. «Никто не отхватил мне яйца перышком, никто не сблевал, не пустился наутек и не вызвал легавых», — вспоминал он. С точки зрения стоицизма было даже хорошо, что ни один из разговоров не закончился бурным романом: если бы ему удалось достичь такого впечатляющего результата, это могло бы незаметно укрепить иррациональное верование Эллиса в то, что не достичь его было бы ужасно. Это «стыдоборческое упражнение», как он впоследствии стал называть подобные мероприятия, было настоящим непосредственным «провидением недоброго».

Эллис любил повторять, что самое плохое в любом событии — как правило, преувеличенное представление о его ужасности. Чтобы изменить это представление, его следует сопоставить с действительностью,

и в реальности отказ женщин поддержать разговор был не более чем просто неприятен, но никак не ужасен. Позднее, в качестве практикующего психотерапевта, Эллис придумал другие «стыдоборческие» упражнения. Он отправлял своих клиентов на улицы Манхэттена с заданием подходить к прохожим с вопросом: «Извините, я только что из сумасшедшего дома — вы не подскажете, какой сейчас год?» Клиенты убеждались, что, если их принимают за психов, это не смертельно. Другое упражнение состояло в том, чтобы громким голосом объявлять названия станций во время поездки в нью-йоркском метро. Когда он рассказал мне об этом, я заметил, что на таком упражнении меня хватила бы кондрашка от смущения. Эллис ответил, что именно поэтому мне и надо его сделать.

Объяснять различие между ужасным и не самым желательным исходом событий стало главной задачей трудов Эллиса. Он дошел до утверждения о том, что, в сущности, ничто не может быть абсолютно ужасным, поскольку «если вы уверены, что нежелательное событие — ужасное или страшное, то в глубине души подразумеваете: оно плохо ровно настолько, насколько это вообще возможно». Однако, по его мнению, ничто не является стопроцентно плохим, поскольку всегда можно предположить вероятность худшего исхода. Даже если кого-то убили — «это очень плохо, но не на все сто процентов», ведь та же участь могла бы постичь и ваших близких, «а это было бы еще хуже. Если вас медленно запытывают до смерти, всегда есть возможность пытать вас еще медленнее». Эллис скрепя сердце согласился с тем, что все-таки одно событие может обоснованно считаться стопроцентно плохим: полная гибель абсолютно всего на планете. Но с оговоркой, что это «маловероятно в обозримом будущем».

Рассуждения, отталкивающиеся от убийств и пыток, могут показаться крайне равнодушными, а построение искусных гипотетических сценариев с целью выяснения, что может быть хуже этого, представляется неуместным. Но Эллис настаивал, что стратегия рассмотрения худшего исхода событий и различения очень плохих и совершенно ужасных последствий становится действенной именно в контексте категорически неприемлемых сценариев. Он вспоминал одну из своих клиенток, утратившую способность к любовным приключениям из ужаса перед возможностью заразиться СПИДом через поцелуй или даже рукопожатие. Если бы нечто подобное случилось с кем-то из ваших друзей, то первой реакцией была бы попытка успокоить, убедить человека в том, что такой сценарий маловероятен. Эллис тоже сначала отреагировал именно так. Но как мы выяснили, в успокаивании кроется подвох: заверения в том, что то, чего она боится, вряд ли может произойти, никак не пошатнули ее убежденности в том, как это будет ужасно, если все-таки случится. Тогда Эллис переключился на негативную визуализацию. Он сказал: «Предположим, ты подцепила СПИД. Это совсем не здорово! Но очевидно, что и не самый полный кошмар и стопроцентный ужас, ведь легко вообразить вещи и похуже. Кстати, нетрудно представить и возможности находить источники радости в жизни со СПИДом».

Различие в оценках «очень плохо» и «катастрофически ужасно» — важнейшая вещь в этом мире. Только на катастрофы мы реагируем с бесконечным немым ужасом, все другие страхи конечны, и поэтому с ними можно справляться.

Поняв это, клиентка Эллиса смогла избавиться от ощущения неминуемой страшной беды и вернуться к нормальной жизни, с использованием обычных мер предосторожности против маловероятного, но крайне нежелательного сценария. Кроме того, она усвоила стоическое понимание того, что не в ее силах исключить все возможности наступления участи, которой так боялась. «Если вы принимаете неподконтрольность Вселенной, вам становится гораздо легче жить», — сказал мне Эллис.

Стоические взгляды очень помогли Эллису в следующие несколько месяцев после нашей встречи. На склоне дней на него обрушились не только проблемы с пищеварением и пневмония, но и судебный спор с другими директорами Института, носящего его имя. Они изгнали его из Совета директоров, отменили пятничные мастерские и перестали оплачивать жилье, заставив переехать. Он подал в суд, выиграл дело и умер, вернувшись в свою квартиру. Верный своим принципам, он не считал эти contretemps^[24] поводом для огорчений — все это случилось весьма некстати, но было бы глупостью требовать от Вселенной полного соответствия своим желаниям. Как он заметил одному из репортеров, изгонявшие его члены Совета были «такие же подверженные ошибкам мудаки, как и все остальные».

«Чэнсери-Лэйн!»

Я пытаюсь говорить громко, но не уверен, что все слышат мой нервный сдавленный хрип. Оглядывая вагон, я не вижу, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание. Потом пожилой мужчина напротив с мимолетным интересом поднимает глаза от газеты. Я на секунду встречаюсь с ним взглядом и отворачиваюсь. Ничего не происходит. Поезд останавливается. Некоторые выходят. Неожиданно до меня доходит, что я ждал какой-то гадости — как минимум меня поднимут на смех, но поскольку этого не происходит, чувствую себя сбитым с толку.

На подходе к Холборну я сообщаю «Холборн!» — на сей раз громче и без такой явной дрожи в голосе. Пожилой мужчина снова поднимает взгляд. Младенец через два сиденья пялится на меня во все глаза с открытым ртом, но, наверное, он делал бы это в любом случае.

Я преодолеваю некий психологический барьер перед «Тоттенхэм-Корт-Роуд». Адреналин спадает, паника рассеивается, и я начинаю осознавать именно то, что стоический «стыдоборческий» эксперимент Альберта Эллиса и должен был вколотить в мои мозги: все это вовсе не настолько плохо, как я ожидал. На собственном опыте я убедился, что мой страх перед неловкостью был основан на глубоко иррациональной уверенности в том, как будет ужасно, если люди подумают обо мне плохо. Оказалось, они вовсе не проявляют враждебности и не смеются надо мной открыто, в основном, конечно, потому, что слишком заняты собственными мыслями. На «Тоттенхэм-Корт-Роуд» еще несколько человек оборачиваются на мой голос. Но теперь мне все равно, я чувствую себя неуязвимым.

Спустя еще три станции, на «Марбл-Арч», я поднимаюсь и выхожу из поезда, светясь изнутри и преисполненный стоической невозмутимости. Правда, и это никого из пассажиров не заинтересовало.

Глава 3. Буря перед затишьем.
Буддийский способ не мыслить позитивно

Ты хочешь, чтобы это было так. А это наоборот…

Марло Стэнфилд в «Прослушке»^[25]

В начале 1960-х годов американский учитель дзен-буддизма Роберт Эйткен начал замечать необычные и тревожные явления. Эйткен был одним из первых, кто стал учить буддизму духовно оскудевших представителей западной цивилизации. Вместе со своей женой Энн он открыл у себя дома в Гонолулу дзендо, то есть центр медитации. Основными его посетителями стали хиппи, количество которых на Гавайях постоянно росло, и в поведении многих из этих новичков что-то настораживало. Они приходили к назначенному времени, рассаживались на подстилки и как будто предавались медитации в полном покое и тишине. По звонку колокольчика, извещавшему об окончании медитации, они вскакивали на ноги только для того, чтобы вновь обессиленно рухнуть на пол. Эйткену понадобилось несколько недель тактичных расспросов, прежде чем он понял, что происходит. Оказалось, гонолульские хиппи считали дзенскую медитацию под ЛСД высшим классом психоделического опыта, экспресс-трипом в страну сногсшибательного головокружительного восторга.

С появлением среди американцев и европейцев моды на занятия буддийской медитацией идея о том, что она представляет собой кратчайший путь к экстазу, получила широкую популярность. Именно это в 1950-х привлекло к ней Джека Керуака^[26], увлекшегося ею с энтузиазмом, который до того он обычно питал только к виски и «волшебным», вызывающим галлюцинации, грибам. Из-за проблем с сосудами ему было мучительно больно долго сидеть в позе лотоса, но он страдал, преисполненный решимости проникнуть в царство нового блаженства. Иногда это у него даже получалось. Описывая свои первые попытки, он писал своему другу Аллену Гинзбергу: «Падаю, сжав кулаки, в мгновенный экстаз как под дозой героина или морфия. Мозг сочится соками радости (Святым Потоком)… исцеляя меня… стирая все…» Но из-за сильной боли в коленях ему все же чаще приходилось, как указывает один из его биографов, «взгромождаться на ноги и массировать их до восстановления кровообращения».

В наши дни превалирует отношение к медитации как к способу достижения состояния полного покоя, а не экстаза. Иногда кажется, что невозможно открыть газету или журнал без того, чтобы не наткнуться на очередную проповедь о пользе релаксации с помощью медитативного сосредоточения. На стандартной иллюстрации к такой статье изображена женщина в трико, сидящая в позе лотоса на пляже с закрытыми глазами и безвольной улыбкой на устах. (Если в статье говорится о «медитации на каждый день», то вместо нее появляется мужчина или женщина в деловом костюме, но в той же позе и с той же улыбкой.) Австралийский инструктор по медитации Пол Уилсон^[27], назначивший сам себя «гуру покоя», немало способствовал укреплению этого стереотипа: в список его бестселлеров входят «Метод покоя», «Покой за секунду», «Малая книга покоя», «Большая книга покоя», «Покой на работе», «Спокойная мама», «Спокойный ребенок», «Книга полного покоя» и «Покой пожизненно».

Представление о медитации как о способе успокоиться несколько ближе к реальности: спокойствие, в отличие от непрерывного экстаза, действительно может оказаться одним из ее побочных эффектов. Однако такие представления привели к тому, что в современном восприятии медитация стала некой утонченной разновидностью позитивного мышления, а это практически полностью противоречит действительности. На самом деле медитация не имеет отношения к достижению каких-либо состояний сознания — ни экстатических, ни умиротворенных. Одна из стержневых идей буддизма — понятие, наличие которого означает, что буддизм относится к «негативному пути» поисков счастья: это концепция «непривязанности», и она далеко не всегда понимается правильно.

Вторая из четырех благородных истин буддизма^[28], составляющих его суть, устанавливает, что причина любого страдания — привязанность. Желание обладать чем-либо и нежелание или неприязнь к чему-либо лежат в основе практически любого вида человеческой деятельности. Вместо того чтобы наслаждаться хорошим в тот момент, когда оно происходит, и переживать неприятные события по мере их возникновения, мы привыкаем удерживать то, что нам нравится, стараясь сохранить это навсегда, и отталкивать от себя все, что нам не нравится, пытаясь избежать этого любой ценой. Так создаются привязанности. С точки зрения буддизма неизбежна боль, но не страдания, поскольку они обусловлены привязанностями, которые, в свою очередь, являются попыткой отрицать неоспоримую истину о том, что все сущее преходяще. Вы сильно привязаны к своей красивой внешности (а не просто рады, что это так) и будете страдать, когда с возрастом неизбежно начнете увядать; вы привыкаете к роскоши и превращаете свою жизнь в мучительную, пронизанную страхом борьбу за ее сохранение. Если вы слишком сильно привязаны к жизни, то станете еще сильнее бояться смерти. (Возникающие параллели со стоицизмом и эллисовым различием между тем, что нам нужно, и тем, что, как нам кажется, мы должны иметь, неслучайны: философские учения пересекаются между собой в бесчисленных вариантах.) Непривязанность не означает ухода в себя, подавления природных импульсов или наказания самоограничением. Это жизненный подход, лишенный пристрастия и отвращения во всех внутренних и внешних проявлениях.

Не испытывать привязанностей — это значит жить полной жизнью с желаниями и влечениями, обдумывать идеи, испытывать чувства, совершать поступки, но не попадать в ловушки представлений о том, что «должно» быть, как «должно» быть и почему что-либо «должно» существовать вечно.

Не испытывающий привязанностей истинный буддист осознанно и непредвзято присутствует в настоящем, и, если говорить откровенно, в обозримом будущем большинству из нас это не удастся. Жить, не желая, чтобы вещи происходили определенным образом, — такая цель многим представляется крайне странной. Как вы можете не испытывать привязанности к тому, чтобы вокруг вас были добрые друзья, чтобы отношения в личной жизни всегда полностью удовлетворяли вас, или к тому, что вы материально благополучны? Сможете ли вы быть счастливы, не будучи привязаны к таким вещам? Конечно, легко согласиться с буддистами, утверждающими, что медитация — путь к избавлению от привязанностей, но это не объясняет человеку, привыкшему к стандартным определениям счастливой жизни, почему, собственно, ему может понадобиться ступить на этот путь.

Впервые я усомнился в правильности этих общепринятых взглядов, увидев заглавие небольшой книжечки одного американского учителя дзен, который к тому же оказался профессиональным психиатром. Она называлась «Конец поисков счастья», и ее автор по имени Барри Магид утверждал, что идея использовать медитацию, чтобы сделать свою жизнь «лучше» и «счастливее» в любом из обычных значений этих слов, является заблуждением. Ее смысл заключается в другом: научиться останавливаться в своих желаниях, не пытаться контролировать мировосприятие других людей, оставить попытки заменить неприятные мыли и чувства приятными и убедиться в том, что результатом отказа от «поисков счастья» может стать состояние глубокого душевного покоя. Если быть точным, речь в данном случае идет не совсем о смысле, поскольку Магид оспаривал идею того, что в медитации может быть «смысл». Под этим он подразумевал, что наличие смысла или цели превращает этот метод в очередной инструмент достижения счастья, способ удовлетворить наше желание продлить одни душевные состояния и избавиться от других. Все это выглядело крайне запутанно. Какой смысл может быть в бессмысленном занятии? Почему нужно прекращать поиски счастья, не обретая его, и не означает ли это продолжения тех же поисков более изощренными способами?

Барри Магид вел свою психиатрическую практику в большом, скудно меблированном помещении на первом этаже жилого дома рядом с Центральным парком в западной части Верхнего Манхэттена. Помещение было освещено только настольной лампой, а два кожаных кресла стояли необычно далеко друг от друга по противоположным стенам, и казалось, что голова Магида выплывает на меня прямо из темноты. Это был высокий, похожий на филина мужчина ближе к шестидесяти, в очках в тонкой металлической оправе. Он с легким интересом во взгляде выслушал мой путаный вопрос о буддизме и непривязанности и заговорил на совершенно другую тему.

По его словам, прежде всего мне следовало понять смысл мифа об Эдипе. Знаменитая история древнегреческого царя, который убивает отца, женится на собственной матери, навлекает гнев богов на свою семью и город и в отчаянии выкалывает себе глаза, являлась для Магида прекрасной метафорой поисков счастья. Это почти не имело отношения к «эдиповому комплексу» — теории Фрейда о тайном желании мальчиков совокупиться со своими матерями. Как пояснил Магид, истинное значение мифа состоит в том, что именно усердные попытки изгнания своих бесов делают их сильнее. Это «закон обратного действия» в мифологическом виде: приверженность к определенному пониманию счастья и борьба с любыми возможностями несчастья создают проблему, а не решают ее.

Вы, конечно, знаете эту историю. Несчастная судьба Эдипа, сына царя Фив, была предсказана оракулом еще до его рождения. Согласно предсказанию, он должен был стать убийцей своего отца и жениться на своей матери. Чтобы избежать этого, родители отдают новорожденного мальчика пастуху и приказывают бросить младенца погибать в горах. Но пастух не может заставить себя выполнить жестокий приказ, ребенок остается жить и становится приемным сыном коринфского царя. Спустя какое-то время ровесники сообщают Эдипу, что он приемыш, но родители твердо отрицают это. Когда юноша узнает об ужасном предсказании оракула, он удаляется из Коринфа, чтобы быть как можно дальше от тех, кого считает родителями, и тем самым избегнуть проклятия. К несчастью, он выбирает Фивы, и маховик судьбы начинает раскручиваться: по дороге Эдип вступает в неприятный спор из-за колесницы и убивает ее пассажира, который оказывается его родным отцом, а придя в Фивы, влюбляется в собственную мать.

Одно из самых простых толкований этого мифа очевидно — невозможно избежать того, что написано на роду. Но Магиду больше нравилось другое: «Главное в том, что то, от чего ты убегаешь, обязательно тебя настигает. Проблему создает именно бегство. По Фрейду, вся психология человека построена на избегании, а подсознание — хранилище всего, чего мы избегаем».

Миф, положенный в основу буддизма, является почти полной противоположностью этому. Будда обретает психологическую свободу, то есть просветление, встретившись лицом к лицу с негативными сторонами жизни, присущим ей страданием и непостоянством, а не стараясь их избежать. Согласно легенде, исторический персонаж Будда был сыном царя, при рождении получил имя Сиддхарта Гаутама и жил во дворце у подножья Гималаев. Как и у Эдипа, при его рождении прозвучало пророчество: предсказание гласило, что он либо будет великим правителем, либо обретет святость. Как и большинству родителей во все времена, родителям Сиддхарты понравился вариант трудоустройства, предполагающий хороший заработок и стабильность, и они сделали все возможное, чтобы их сын рос в любви к избранности. Его жизнь была роскошной тюрьмой с изысканной пищей, разнообразными наслаждениями и армиями слуг; не покидая своего дворца, он женился и стал отцом. Только в возрасте 29 лет он решился выехать за пределы поместья и увидел то, что впоследствии вошло в буддийский канон как «Четыре Встречи»: старика, больного, разлагающийся труп и монаха-отшельника. Первые три символизировали неизбежность ожидающего нас исхода, и потрясенный Сиддхарта решил отстраниться от своей роскошной жизни. Оставив дворец, семью и имущество, он стал странствующим монахом. Считается, что спустя несколько лет он достиг просветления под фикусовым деревом в Индии, став Буддой, то есть «пробужденным». Однако именно увиденное им во время первой прогулки вне стен дворца заставило его осознать непостоянство сущего. Буддийский путь к спокойствию начался встречей с негативными сторонами жизни.

Таким образом, в буддийско-фрейдистском видении Магида люди, считавшие, что они находятся «в поиске счастья», на самом деле бежали от того, о чем имели крайне смутное представление. По его описанию,

медитация — способ остановиться. Вы неподвижно сидите и наблюдаете, как проходят ваши ощущения, эмоции, предметы, вызывающие желание или отвращение, и преодолеваете позывы к избеганию, исправлению или присвоению.

Другими словами, занимаетесь практикой непривязанности. Вы просто наблюдаете происходящее, в его позитивных или негативных проявлениях. Это не бегство в экстаз и даже не погружение в спокойствие, под которым обычно понимают медитацию, и это определенно не имеет никакого отношения к позитивному мышлению. Задача здесь состоит в том, чтобы отказаться от любых подобных занятий.

Вскоре после встречи с Магидом я принял скоропалительное решение провести почти неделю в обществе сорока незнакомых людей, занимаясь медитацией по девять часов в сутки, в разгар зимы, посреди леса, на расстоянии многих миль от ближайшего населенного пункта и в почти полном безмолвии.

И оказалось, что это очень интересно.

«Главные правила медитации действительно просты», — сказал Говард, один из двух учителей, проводивших ретрит^[29] в Обществе медитации «Прозрение» — перестроенном особняке начала ХХ века, затерянном среди хвойных лесов центральной части Массачусетса. Ранним вечером все мы, в количестве сорока человек, сидели на ковриках, набитых шелухой гречихи, в спартански обставленном главном зале дома и внимали учителю, говорившему таким убаюкивающе-спокойным голосом, что проигнорировать его внушения было просто невозможно. «Садитесь поудобнее, прикройте глаза и следите за вашим дыханием, сосредоточившись на ощущениях, возникающих в носу или нижней части живота при каждом вдохе и выдохе. Просто наблюдайте каждый вдох и выдох». По залу прошло нервное хмыканье, судя по которому далеко не все были уверены, что это окажется так просто или не так скучно. Говард продолжал: «Дальше будет происходить примерно следующее: мысли, чувства и физические ощущения начнут отвлекать вас от этого. Медитируя, мы ничего не оцениваем, а лишь замечаем, что это так, и возвращаемся к сосредоточенности на дыхании». Это действительно выглядело совсем просто. Единственное, о чем Говард забыл упомянуть, и в чем мы очень скоро убедились сами, — «просто» не означало «легко».

Я прибыл в Общество медитации «Прозрение» во второй половине того же дня, взяв такси от ближайшей железнодорожной станции пополам с другой участницей — израильтянкой, которую буду называть Адина. Пока наш водитель колесил по глухим лесным дорогам, она рассказала, что поехала на ретрит, поскольку запуталась в себе. «Как будто у меня совсем нет корней, мне не за что держаться, в моей жизни нет опоры, нет никакой упорядоченности…» — говорила она, а я удивлялся ее откровенности: мы едва познакомились и, с моей точки зрения, это был явный перебор. Но дальше Адина выразила очень важную мысль. Она полагала, что медитация для нее — не способ избавиться от ощущения запутанности, а возможность взглянуть на собственное состояние по-другому, даже внутренне согласиться с ним. Американская буддийская монахиня Пема Чодрон^[30] называет это «расслабленностью в зыбкости нашего положения», что хорошо сочетается с понятием непривязанности. Чодрон считает, что вне зависимости от нашей воли все мы постоянно пребываем в зыбкости. Проблема в том, что большинство из нас не может спокойно воспринимать эту истину и яростно пытается ее отрицать.

Наш таксист запутался в буквальном смысле слова, нарезая круги по грязным лесным проселкам и матеря на чем свет стоит свой спутниковый навигатор. Центр медитации найти было действительно трудно, ведь изоляция от внешнего мира — важное условие. Когда мы, наконец, добрались, меня провели в мою комнату: это было тесное помещение, похожее на монашескую келью, с видом на окружающий лесной массив. Там стояла узкая кровать, умывальник, маленький шкаф для одежды и книжная полка. Я запихнул чемодан под кровать и двинулся в сторону зала, где сотрудница центра излагала основные правила распорядка на предстоящую неделю. Она рассказала, что по часу в день мы должны будем помогать с уборкой здания, или с приготовлением еды, или с мытьем посуды. Через некоторое время она ударит в маленький медный гонг на главной лестнице дома, и с этого момента мы будем обязаны замолчать до окончания ретрита. Немногочисленные исключения из этого правила касались только экстренных случаев и бесед на занятиях с учителями. А раз нам нельзя разговаривать, то лучше, если мы будем ходить, потупившись, чтобы избегать искушения общаться между собой с помощью улыбок, хмурых взглядов или подмигиваний. Не будет ни алкоголя, ни секса, ни телефонов, ни Интернета; читать, писать и слушать музыку будет нельзя — это тоже может нарушить внутренний покой, как и разговоры вслух. Да и времени на все вышеперечисленное, в общем-то, не будет, как следовало из распорядка дня, висевшего на доске объявлений:

5.30 — Гонг к побудке

6.00 — Сидячая медитация

6.30 — Завтрак

7.15 — Рабочее время (уборка кухни и т. п.)

8.15 — Сидячая медитация

9.15 — Ходячая медитация

10.00 — Сидячая медитация

10.45 — Ходячая медитация

11.30 — Сидячая медитация

12.00 — Обед и отдых

13.45 — Ходячая медитация

14.15 — Сидячая медитация

15.00 — Ходячая медитация

15.45 — Сидячая медитация

16.30 — Ходячая медитация

17.00 — Полдник

18.15 — Сидячая медитация

19.00 — Ходячая медитация

19.30 — Беседа о Дхарме

20.30 — Ходячая медитация

21.00 — Сидячая медитация

21.30 — Сон или продолжение медитации

«Вот тебе и упорядоченность, которой ты так хотела», — сказал я стоявшей неподалеку Адине и сразу же спохватился: мне показалось, что это прозвучало обидно и хамовато. Хуже, что это были некоторым образом мои последние слова: через пару секунд раздался глухой удар гонга и наступила тишина.

Не потребовалось долго восседать на коврике для медитации, чтобы убедиться в том, что окружающая тишина необязательно влечет за собой приход тишины внутренней. В течение нескольких часов после вводного инструктажа, то есть остаток первого вечера и почти все следующее утро, в моей голове почти постоянно крутились слова разных песен, причем многие из них звучали в режиме закольцовки. Особенно грустно и совсем уж непонятно было то, что в основном «играла» песня 1997 года «Barbie Girl» в исполнении датско-норвежской попсовой группы Aqua, которую я всю жизнь на дух не переносил. Периодически музыка прерывалась тревожными мыслями о том, как мне пережить остаток недели, и разрозненными фрагментами из перечня дел, незаконченных до отъезда.

Оправданием мне может послужить то, что именно так происходит первый опыт молчаливой медитации у большинства людей (имеется в виду внутренняя болтовня, а не «Barbie Girl»). Когда исчезают все отвлекающие внешние факторы вроде звуков и вы обращаетесь внутрь себя, то в первую очередь вас удивляет наличие практически непрерывного шума. Внутреннее бормотание никак не является следствием попытки медитировать, просто внешний шумовой фон обычно заглушает его, а в тишине леса и зала медитации неожиданно начинаешь ясно его различать. Духовный учитель Джидду Кришнамурти^[31] писал: «Наш мозг болтает без умолку, постоянно планируя и изобретая что-нибудь из того, что надо сделать, обдумывая то, что уже сделано, нагромождая прошлое на будущее и наоборот. Это болтовня, болтовня, болтовня — без конца и без края».

Очевидной реакцией на этот внутренний шум в начале занятий медитацией является попытка умерить его — каким-то образом заглушить или же попробовать полностью остановить собственные мысли. Однако практика випассана, медитация, которой учат в Центре медитации «Прозрение», основана на прямо противоположном подходе — оставить шум в покое. В своем содержательном учебнике «Медитация: сейчас или никогда» буддийский учитель Стив Хаген^[32] пишет: «Мы не стараемся принудить себя отказаться от чувств, мыслей и надежд, возникающих в нашем сознании. Мы не хотим насильно ни внедрять, ни изгонять что-либо из него. Вместо этого мы позволяем любым вещам появляться и исчезать, приходить и уходить или просто присутствовать в нашем сознании… в медитации бывают моменты полного покоя и моменты возбуждения разума. Мы не стараемся достичь расслабленного состояния или избавиться от суеты в сознании — это привело бы к еще большей суете». Так выглядит первый этап пути к непривязанности: научиться рассматривать собственные мысли и чувства с позиции наблюдателя, а не участника. Присмотритесь к этой идее внимательнее, и вы обнаружите, что она может превратиться в замкнутый круг: наблюдение за своим мыслительным процессом в свою очередь является мыслительным процессом, и так до бесконечности.

К счастью, занятия медитацией не требуют решения этой головоломки. Говард рассказал об очень простом способе:

каждый раз, когда вы понимаете, что вас захватила какая-то мысль или эмоция, надо вновь сосредоточиться на дыхании.

Он процитировал католического мистика св. Франциска Сальского^[33], практиковавшего христианскую медитацию: «Всякий раз спокойно возвращайтесь к началу. Даже если целый час уйдет лишь на то, чтобы тысячу раз вернуть ваше сердце туда, откуда оно тысячу раз уходило, вы потратите его с огромной пользой». Непривязанность значит намного больше, и, что очень важно, буддизм — это далеко не только непривязанность. Но истоки лежат именно здесь.

Гораздо проще понять все это, если вспомнить о том, что буддизм, который воспринимается сегодня как религия, первоначально был методом изучения психологии. Главный буддийский психологический источник — Абхидхарма^[34] — представляет собой невероятно сложный фундаментальный труд с пунктами, подпунктами и полной технической аргументацией. А одно из его наиболее очевидных утверждений — идея о том, что во многих отношениях сознание можно рассматривать как одно из чувств наряду со зрением, слухом, обонянием, осязанием и вкусом. Точно так же, как мы ощущаем запах через «врата чувств» в виде носа и вкус через «врата чувств» в виде языка, сознание тоже можно рассматривать как своего рода «врата чувств» или как экран, на котором мысли отображаются как картины в кино. Мы обычно представляем себе мышление совсем иначе. Одно дело — звуки, запахи и вкусовые ощущения, и совсем другое — такая серьезная штука, как мысли, которые приходят из глубины нашего «я» и выражают его глубинную сущность, полагаем мы. Но так ли это на самом деле? Начав медитировать, вы очень быстро понимаете, что мысли и эмоции возникают и исчезают так же бесконтрольно и непроизвольно, как звуки и запахи. Я оказался настолько же неспособен контролировать появление мыслей, насколько не мог не ощущать утренний холодок при гонге на побудку в 5.30 утра или, собственно, не слышать сам удар гонга.

Непривязанность как цель становится более достижимой, если относиться к мыслям так же, как и к пяти видам ощущений.

В современном буддизме часто используется следующая аналогия: умственная деятельность рассматривается как подобие погодных явлений — дождя и солнца, ветра и метелей, которые приходят и уходят.

В этой аналогии сознание подобно небу: оно не привязывается к определенным «любимым» погодным условиям и не стремится избавиться от «плохих». Небо просто существует. В этом буддисты идут дальше стоиков, испытывавших склонность к определенным душевным состояниям, в особенности к невозмутимости. Истинный стоик мыслит таким образом, чтобы его не волновали неприятные события; истинный буддист рассматривает само мышление как набор событий, которые нужно непредвзято наблюдать.

По сравнению с практикой непривязанности к преходящим мыслям и чувствам практиковать непривязанность, испытывая физическую боль, кажется несравненно более сложным — непредвзятость к собственным физическим мукам может представляться даже нелепой. Однако именно в этой области за последние годы удалось получить самые убедительные научные подтверждения практики непривязанности. Некоторые буддисты, например Барри Магид, могут возражать против того, что польза медитации нуждается в «научном обосновании». Но наука может давать любопытные результаты, как в случае серии экспериментов, проведенных в университете Северной Каролины молодым психологом Фадилем Зиданом в 2009 году.

Он захотел проверить, каким образом медитация может влиять на переносимость людьми боли, и в этой связи с приятной непосредственностью стал причинять им боль. В его исследованиях использовались легкие электрические импульсы, недостаточно мощные, чтобы причинить вред, но вполне достаточные для того, чтобы вызвать сокращения конечностей, и от участников требовалось ранжировать свои субъективные болевые ощущения. Затем некоторые из них прошли курс из трех 20-минутных уроков медитации памятования, где им демонстрировали, каким образом можно достичь непредвзятой осознанности в мыслях, чувствах и ощущениях. Когда после этого была проведена следующая серия электрошоков, участники, прошедшие курс медитации, сообщали о более низких болевых ощущениях. (В похожем эксперименте группы Зидана с горячей плитой и сканированием мозга медитация снижала болевые ощущения каждого из участников в диапазоне от 11 до 93 %.) Можно было возразить, что с помощью медитации участники просто отвлекаются, и Зидан заставил другую группу респондентов решать математические задачи во время получения электрошока. Да, такое отвлечение давало некоторый эффект, но совершенно несопоставимый по масштабу с влиянием медитации. Кроме того, медитация снижала болевые ощущения даже в случае, если участники не занимались ею в промежутках между сериями электрошоков, чего нельзя сказать о других способах отвлечения.

«Для меня это выглядело диковато, — рассказывал Зидан. — Я поднимал мощность с 400 до 500 миллиампер, и их руки дергались, потому что напряжение стимулировало моторику нервов. А болевые ощущения оставались на низком уровне!» По мнению Зидана, «медитация научила их тому, что чувства и эмоции преходящи и не требуют, чтобы их обозначали или судили о них. С помощью медитации они отпускают боль, осознавая ее и понимая, что произошло. Они научились сосредоточиваться исключительно на том, что происходит в данный момент». Если вам приходилось вжиматься в кресло дантиста в ожидании неизбежной адской боли, которая никогда не случалась, вы понимаете, что главная проблема именно в привязанности к мысли о боли, страхе перед ее появлением и внутренним стремлением избежать ее. В лаборатории Зидана боль становилась менее беспокоящей, поскольку ее просто воспринимали, без каких-либо связанных с ней ожиданий или привязанных к этому мыслей и чувств.

Однако по мере того как в Обществе медитации «Прозрение» часы превращались в дни, мои привязанности казались все более непокорными. Ко второму дню тексты песен уступили место другим неприятным раздражителям. Постепенно я стал обращать внимание на молодого человека, который сидел позади меня слева. Я заметил его сразу, как только он вошел в зал для медитаций, и парень сразу вызвал у меня легкую неприязнь: его облик, особенно нарочито всклокоченная борода, показался мне вызывающим. Теперь меня стал раздражать и громкий звук его дыхания, казавшийся неестественным и заученно-театральным. Раздражение медленно нарастало, и моя реакция виделась мне совершенно оправданной и соразмерной. Это начинало становиться похожим на личный выпад, и я кипел от возмущения: насколько же пренебрежительно относится ко мне эта медитирующая борода, чтобы пытаться разрушить своим наглым поведением безоблачный покой моей медитации?

Как выяснилось позже, у опытных участников ретритов есть специальный термин для этого явления — «випассанское остервенение».

В тишине и покое мелкое раздражение способно разрастаться в полномасштабные истории ненависти; сознание настолько приспособилось придумывать различные сюжеты, что использует для этого малейшую возможность.

Поездка на ретрит временно избавила меня от настоящих стрессовых факторов моей жизни, и я, похоже, принялся выдумывать новые. Когда вечером я дополз до своей узкой койки, то все еще очень переживал по поводу этого громкого дыхания. В конечном счете я избавился от «випассанского остервенения», но только потому, что уснул мертвецким сном без сновидений.

Одна из наиболее очевидных претензий, которые предъявляют непривязанности как образу жизни, — его кажущаяся пассивность. Понятно, что так можно достичь расслабления, но не равносильно ли это отказу от любых достижений? Не факт, что большинству из нас следует подражать буддийскому монаху, проводящему в медитации десятилетия и достигающему полного единения со Вселенной. Логика подобной претензии такова: привязанность — единственное, что мотивирует любого человека сделать что-либо очевидно полезное. Если бы вы не были привязаны к определенному порядку вещей или к тому, чтобы испытывать определенные чувства, зачем бы вам нужно было достигать профессиональных успехов, улучшать свое материальное положение, растить детей или пытаться изменить мир? На это существует убедительное возражение. Точно так же, как мысль стоиков о приятии не подразумевает смирения, буддийская непривязанность может отлично способствовать занятиям практической деятельностью. Чтобы понять, почему это так, рассмотрим самое распространенное и вредное препятствие для любых занятий делом: вселенское проклятие под названием прокрастинация^[35].

Возможно, вы уже смогли убедиться в том, что любые советы по борьбе с прокрастинацией не помогают, а если и помогают, то совсем недолго. Книги, аудиокурсы и семинары по мотивации вроде бы взбадривают, но очень скоро такая бодрость куда-то улетучивается. Амбициозные планы и системы поощрений выглядят прекрасно в процессе их создания, но на следующее же утро представляются унылым зрелищем; вдохновляющие лозунги на плакатах и призывы на кофейных кружках моментально теряют свою привлекательную новизну. Снова наступает прокрастинация, и часто она еще глубже, чем была. Есть циничное мнение, что именно это обеспечивает стабильным доходом мотивационных ораторов, авторов семинаров и издателей книг по самосовершенствованию: если бы эффект от потребления их продукции был более продолжительным, они получали бы заказы намного реже.

Проблема со всеми этими мотивационными штучками в том, что на деле они совершенно не про то, «как привести дела в порядок» или «довести их до конца». Они — про то, как прийти в настроение для занятий делами. «Если мы настроены как надо, то способны на все!» — заявляет автор «Разбуди в себе исполина!» Тони Роббинс^[36], чьи книги и лекции крутятся вокруг этой темы. (На мотивационных семинарах Роббинса участникам предлагают прийти в нужную форму, погуляв босиком по горячим углям.) Как мы увидели, идеи, которые высказывают гуру самопомощи, часто являются не более чем гиперболизированными или возведенными в крайнюю степень вариантами наших привычных представлений. Понятно, что самой обычной реакцией на прокрастинацию будет попытка «правильно настроиться», то есть заставить себя выполнить работу.

Трудность в том, что намерение действовать и действие — две разные вещи. Человек, глубоко увязший в прокрастинации, считает, что не способен работать, но на самом деле он не в состоянии заставить себя захотеть работать.

Джулия Фаст, пишущая о психологии депрессии, замечает: когда депрессивный человек не может подняться утром с кровати (а она испытала это на собственном опыте), было бы правильнее говорить не о неспособности подняться, а о неспособности проявить желание встать с кровати. Здесь не имеется в виду, что прокрастинаторы или тяжело депрессивные персонажи должны всего-навсего преодолеть себя, чтобы встать и бодро натянуть носки. Речь скорее о том, что мы склонны путать намерение действовать с самим действием и что большинство мотивационных методик в действительности предназначены для воздействия на эмоциональное состояние. Другими словами, они вызывают привязанность к усиленным попыткам создать себе определенное настроение.

Иногда это помогает, а иногда вы просто не можете захотеть действовать. В таких случаях мотивирующие советы могут сослужить плохую службу, исподволь создавая у вас убежденность в неспособности к действию без определенного настроения. Создается эмоциональная привязанность к определенному душевному состоянию, которая становится еще одним барьером на пути к вашей цели. Вам как будто говорят: если, приступая к работе, вы неспособны ощутить восторг и наслаждение, то неспособны работать.

С позиции непривязанности отношение к прокрастинации начинается с вопроса: а почему для того, чтобы что-то делать, вам надо обязательно «настроиться»? То есть проблема не в том, что вы не чувствуете побуждения к действию, а в том, что вообразили, что обязательно должны его испытывать. Если вы отнесетесь к мыслям и чувствам относительно объекта своей прокрастинации как к переменам погоды, то поймете, что вам вовсе незачем избавляться от них или переводить в позитивную плоскость. Вы вполне способны сосуществовать с ними. Вы можете обратить внимание на факт их присутствия, но это не должно помешать вам действовать.

Это хорошо видно на примере рабочих режимов и привычек плодовитых писателей и художников (людей, действительно успевших сделать многое), которые редко включали в себя методы «мотивации к работе» или призыва вдохновения. Напротив, они уходили непосредственно в рабочий процесс, не утруждаясь созданием подходящего расположения духа, а выполняя определенную задачу вне зависимости от собственного настроения. Энтони Троллоп^[37] за свою жизнь сочинил 47 романов. Ежедневно в течение трех часов он занимался литературным трудом, после чего уезжал на работу в почтовое ведомство; если за эти три часа он дописывал какой-то из своих романов и у него оставалось время, он просто переходил к написанию следующего. Режимы почти всех знаменитых авторов, от Чарлза Дарвина до Джона Гришема, похожим образом подразумевали четко обозначенное время начала работы, или общее количество часов, или заданное количество написанных страниц или слов. Такие ритуалы создают определенную структуру деятельности, в которой присутствие вдохновения или особой мотивации к творчеству необязательно. Они позволяют людям работать, невзирая на позитивные или негативные эмоции, и не отвлекаться на усилия по созданию исключительно позитивных. Как верно заметил однажды художник Чак Клоуз^[38]: «Вдохновение нужно любителям. А мы просто приходим и начинаем работать».

Практическую пользу непривязанности лучше всего отражает психотерапевтический метод Морита-терапии, созданный в начале ХХ века японским психологом Сёма Морита^[39]. Он возглавлял кафедру психиатрии медицинского факультета Токийского университета, и на его взгляды сильно повлиял буддизм, особенно отношение к мыслям и чувствам как к ментальной погоде — тому, что происходит с нами и с чем мы можем мирно сосуществовать. Морита писал: «Люди… считают, что им всегда должно нравиться то, чем они занимаются, и что их жизнь должна быть свободна от невзгод. Следовательно, их душевная энергия растрачивается в бесплодных усилиях избежать неудовольствия или тоски».

Джеймс Хилл, один из современных врачей-практиков, использующих Морита-терапию, описывает ее отличительные особенности следующим образом: «Многие западные методы терапии сосредоточены на попытках управления нашими чувствами или их изменения. Их основная идея в том, что наши чувства могут нам мешать и мы будем жить более осмысленно и успешно, если их изменить или успокоить… Но разве разумно считать, что необходимо «преодолеть» страх перед прыжком в воду с вышки или повысить уверенность в себе перед тем, как предложить девушке свидание? Если бы это действительно было так, большинству людей никогда не удалось бы совершить подобные вещи. Опыт показывает, что для того, чтобы начать действовать, нет необходимости предварительно изменять наши чувства. Научившись принимать их, мы понимаем, что способны к действию, не изменяя расположения духа». Нам может быть страшно, но мы это делаем.

К концу четвертого дня в Обществе медитации «Прозрение» дела стали налаживаться. Я больше не раздражался по поводу бороды и его шумного дыхания. Все мы вписались в рамки распорядка, по которому спали, просыпались, медитировали и питались; то, что поначалу казалось казарменной строгостью, теперь просто мягко направляло нас по ходу дня. Я начал получать удовольствие от медитации, даже от ходячей медитации, которая представляла собой медленное передвижение по залу в попытках разделить ощущения от движения ноги на составные части в виде «подъема», «хода» и «опускания», и поначалу казалось мне бредовым занятием. Во время случайных вылазок в лес позади здания я обнаружил, что стал гиперчувствителен к окружающему: любой хруст веточки под ногой отзывался хрустальным звоном. Одновременно с этим приобрела выдающиеся качества и вегетарианская еда, которой нас кормили, — невнятная тушеная фасоль, арахисовая паста с ржаными крекерами и т. д. В этой пасте я обнаружил удивительно тонкие оттенки вкуса, о существовании которых раньше не подозревал. Зимний массачусетский закат, открывавшийся с парадного крыльца здания, был красив до слез. Мой ночной сон был спокойнее, чем когда-либо ранее.

Но вдруг все испортилось. Незаметно для меня зал для медитации стал походить на помещение суда и камеру пыток одновременно. Часами меня атаковали полчища негативных мыслей и связанных с ними эмоций — чувства раздражения, вины, сомнения, враждебности, нетерпения, скуки и даже страха. Казалось, они годами где-то накапливались, чтобы обрушиться на меня именно в этот момент. Большинство из них были самокритического свойства. Неожиданно я понял, как плохо поступал в огромном количестве случаев на протяжении всей своей жизни по отношению к окружающим: родителям, сестре, друзьям, подружкам, коллегам. Это могли быть мелкие проступки, не нарушающие общей схемы вещей (кому-то что-то сказал не так, недостаточно серьезно отнесся к чему-то и т. п.), но они наполняли меня грустью. Несколько месяцев спустя в одном буддийском тексте я обнаружил указание на то, что это обычное явление на ранних стадиях «пути прозрения», по которому продвигается медитирующий. Оно называется «познание причины и следствия» и связано с новым постижением причинно-следственной связи между действиями и их последствиями. Печаль, сопровождающая это понимание, с буддийской точки зрения становится доброй благодатной почвой для появления ростков сострадания.

Проведя в таком состоянии день, я начал кое-что замечать. Ситуация в моем сознании была далека от спокойной и расслабленной, но постоянные усилия сосредоточения на дыхании, чтобы разрывать привязанности к мыслям или чувствам, стали приносить определенные результаты. Моя точка обзора собственной умственной деятельности изменилась — я как будто поднялся по приставной лестнице на пару перекладин вверх и теперь просто наблюдал, не будучи сильно вовлеченным во все это. Как заметил бы Сёма Морита, я начал видеть в этом ментальные события, которые не следует подвергать оценке. Большинство моих мыслей находилось в прошлом или в будущем, но меня уже не затягивало ни в мечты, ни в неприятные воспоминания: я полностью находился в настоящем и, сидя здесь на своем коврике, наблюдал за представлением в моей голове с несколько меньшей паникой и с большим интересом. В некоторых дзенских монастырях принята практика неожиданного удара тонкой деревянной линейкой-кёсаку — его наносит наставник, чтобы вернуть медитирующего монаха к действительности. В Обществе медитации «Прозрение» медитирующих не бьют, но мне казалось, будто меня кто-то стукнул, — настолько ясно я стал видеть происходящее в моем сознании.

Самое странное и трудно поддающееся описанию словами во всем этом — а откуда, собственно, я это вижу? Где находится наблюдательный пункт, если я больше не вовлечен в ход своих мыслей? Нигде? Везде? Мне казалось, что я ступил в бездну. Я вспомнил свой разговор с Адиной в такси и высказывание Пемы Чодрон о «расслабленности в зыбкости нашего положения». Неожиданно я понял, что провел свою жизнь, отчаянно цепляясь за мысли, в попытках избежать падения в пустоту, которая находится под ними. А теперь я находился в этой бездне, и это совершенно не пугало меня. К концу ретрита я с удивлением обнаружил, что не хочу, чтобы он заканчивался, и легко остался бы еще на недельку. Кроме того, я почувствовал, что нахожусь среди друзей. Хотя я и словом не обмолвился с большинством участников ретрита и не узнал бы никого из них на улице, поскольку мы продолжали ходить глазами в пол, в зале для медитации стало ощущаться некое единение. Когда прозвучал удар гонга, означавший, что мы снова можем разговаривать, произошел неловкий обмен репликами, показавшийся неуместным на фоне этого единения. Адина, которую я случайно встретил на крыльце здания перед отъездом, сказала только: «Ну, это было…» — и погрузилась в молчание. Попытка уместить содержание этой недели в несколько слов явно была бесполезной затеей, и я ответил: «Понимаю тебя».

К моменту посадки на поезд в Нью-Йорк у меня жутко разболелась голова — обычные звуки мира, не погруженного в медитацию, оказались чересчур громкими для моего привыкшего к тишине сознания. Головной боли сильно поспособствовало и количество входящих писем в моей электронной почте. Но напряженные мысли исчезали немного быстрее, чем всегда, и было понятно, что я легко переживу эту небольшую непогоду.

Все это лишь малая часть буддийского учения о психологии. Но ее содержание соответствует любому «негативному» подходу к счастью: как правило, нет смысла пытаться изменить погоду. Корейский дзен-мастер старой школы Сун Сан^[40], который носил с собой кёсаку, говорил, выступая перед американской аудиторией в 1970-х годах: «Ясный ум — как полная луна в небе. Иногда облака приходят и закрывают ее, но луна всегда за ними. Облака уходят, и тогда луна сияет ярко. Поэтому не тревожьтесь о ясном уме, он всегда тут. Когда приходят мысли, то ясный ум позади них. Мышление приходит и уходит, приходит и уходит. Вы не должны быть привязаны к этим уходам и приходам». А если окажется, что слушателям не вполне понятно, что им не надо привязываться к своим умственным сценариям, что они могут непредвзято наблюдать за своими мыслями и чувствами и так обрести спокойствие среди общего смятения? В таких случаях Сун Сан любил повторять: «Тогда я ударю вас своей палкой тридцать раз!»

Глава 4. Целепомешательство.
Неудачные попытки поставить будущее под контроль

Будущее, ср. Тот период времени, когда дела наши процветают, друзья нам верны и счастье наше обеспечено.

Амброз Бирс^[41]. Словарь Сатаны

В 1996 году 28-летний молодой человек из штата Индиана по имени Кристофер Кэйс отправился в поход по Гималаям, организованный туристической фирмой, специализировавшейся на приключениях. В ретроспективе его первоначальное намерение может выглядеть как насмешка: он полностью выдохся, работая сначала биржевым брокером, а затем бизнес-консультантом, и хотел просто отдохнуть и расслабиться. Кэйс всегда интересовался психологическими аспектами бизнеса и собирался заняться получением докторской степени в области организационного поведения, но прежде всего ему требовалось отдохнуть, и рекламное объявление о наборе группы для похода по Непалу сулило в этом смысле прекрасную возможность. Позднее он вспоминал, как на подлете к Катманду с радостью предвкушал свое «бодрящее погружение в непальскую культуру» в окружении природных красот Гималаев. Вместо этого в горах Кэйс встретился с мрачной психологической загадкой, которая во многом определила содержание его последующей жизни.

В то же самое время, когда Кэйс и его товарищи по походу бродили, ночуя в палатках, по предгорьям Эвереста, на его пике происходила катастрофа, которой было суждено войти в историю. В течение того сезона там погибло 15 альпинистов, причем 8 из них — за одни сутки, которые навсегда вошли в анналы альпинизма, не в последнюю очередь благодаря успеху книги «В разреженный воздух» журналиста Джона Кракауэра^[42], находившегося на горе в это время. В предгорьях Кэйсу встречались участники этих событий: измотанные и потрясенные альпинисты и спасатели, мучительно пытавшиеся понять, что же все-таки произошло.

Смертельные случаи при восхождениях на Эверест не редкость в наши дни, когда любой человек при деньгах и с минимальными альпинистскими навыками может купить себе место в коммерческой экспедиции, которая доставит его на вершину горы. Но катастрофа 1996 года остается особенно жуткой не только из-за количества жертв, а в первую очередь потому, что представляется совершенно необъяснимой. Погодные условия на вершине были не более опасны, чем обычно. Неожиданных сходов лавин тоже не было. Все коммерческие участники восхождений были достаточно опытными. Книга «В разреженный воздух» возлагает частичную вину за трагедию на упрямство и самонадеянность альпиниста-гида из Казахстана Анатолия Букреева^[43], и хотя для подобных выводов и есть некоторые основания, они не годятся в качестве полноценного объяснения случившегося. Занятия альпинизмом в принципе подразумевают склонность человека к самоуверенности и упрямству, но такие катастрофы, как в 1996 году на Эвересте, к счастью, случаются редко.

Все это было больше похоже на приступ массового помешательства, достигшего апогея около полудня 10 мая на Ступени Хиллари, скалистой стене всего в 220 метрах от вершины, во время инцидента, впоследствии получившего название «дорожная пробка». Команды из Новой Зеландии, США и Тайваня, всего 34 человека, одновременно начали последний этап восхождения: от лагеря IV, расположенного на высоте 7 925 метров, на высоту 8 839 метров — к вершине. Американцы и новозеландцы скоординировали свои действия, чтобы обеспечить спокойный подъем и спуск с горы, но тайваньцы были не согласны отложить свое восхождение на другой день; кроме того, авангарду гидов не удалось закрепить страховочные тросы на Ступени Хиллари, как предусматривалось планом. В результате планомерное передвижение восходителей к пику быстро превратилось в подобие дорожной пробки.

Время — один из главных факторов, которые необходимо учитывать при попытках штурма Эвереста, и альпинисты обычно очень жестко соблюдают время разворота на спуск. Если выйти со станции IV около полуночи, можно рассчитывать добраться до вершины около полудня. Но если альпинистам не удается сделать это до заранее оговоренного времени разворота, которое, в зависимости от погодных условий и склонности к риску руководителя группы, может находиться в интервале между полуднем и двумя часами дня, необходимо отказаться от попытки и возвращаться в лагерь. Не сделав этого, восходитель рискует израсходовать весь запас кислорода в баллонах и остаться наедине с самой опасной погодой на Эвересте, которая обычно начинается с наступлением темноты. Однако группы, скучившиеся в «дорожную пробку» на Ступени Хиллари, продолжали подниматься, забыв о существовании времени разворота. Наблюдая за медленным продвижением восходителей в телескоп, находившийся в лагере IV, американский альпинист Эд Вистурс не верил своим глазам. «Они поднимаются уже много часов и все еще не достигли вершины. Почему они не возвращаются?» — думал он с нарастающей тревогой.

В течение еще двух часов после 14.00 — последнего безопасного времени разворота на спуск — члены всех трех групп продолжали прибывать на вершину. Последним, кто сделал это около 16.00, то есть в невероятно позднее для этого время, был Дуг Хансен, служащий почтового ведомства из штата Вашингтон и коммерческий участник новозеландской группы. Он уже поднимался на Эверест за год до этого, но был вынужден повернуть на спуск за несколько десятков метров до вершины. На сей раз ему не удалось спуститься. С наступлением темноты началась сильнейшая пурга, температура воздуха упала до –40 градусов Цельсия, и он вместе с семью другими восходителями лишился возможности передвигаться по горе. Они умирали, и все отчаянные попытки спасателей добраться до них оказались бесполезными. Спустя годы после того, как восхождения на Эверест стали доступны не только профессионалам, но и любителям, 1996 год остается рекордным по количеству смертей в истории покорения горы. По сегодняшний день никто не может внятно ответить на вопрос, почему это произошло.

Хотя вполне возможно, что ответ ясен Крису Кэйсу. Казалось бы, чем может быть полезен бывший биржевой брокер, превратившийся в эксперта по организационному поведению, в расследовании причин гибели людей в катастрофе при альпинистском восхождении? Но по возвращении домой Кэйс продолжал живо интересоваться подробностями инцидента, и чем больше деталей он узнавал, тем больше случившееся напоминало ему о явлении, которое он слишком часто наблюдал в деловой среде. Кэйс начал подозревать, что покорителей Эвереста «привело к гибели их безумное стремление к цели». По его гипотезе, они настолько сосредоточились на конечной цели — своем успешном появлении на вершине, что это стало для них не просто внешним ориентиром, а частью личности и элементом самовосприятия, причем как для амбициозных любителей, так и для профессиональных гидов-альпинистов.

Если считать догадку Кэйса верной, то по мере продвижения восходителям становилось все труднее отказаться от цели, несмотря даже на очевидные признаки того, что она приобретает характер самоубийственной.

Именно эти явные признаки и могли, по его мнению, подпитывать решимость альпинистов не отступать. Покорение вершины стало для них равносильно сохранению собственного «я». Богословский термин «теодицея» означает веру в милосердного Бога, невзирая на существующее в мире зло, — этим словом иногда пользуются, когда говорят о вере во что-то вопреки объективным фактам. По аналогии Крис Кэйс назвал описанное им явление «целедицея».

Еще во времена своей работы в бизнесе Кэйс поражался тому, насколько догматический характер приобретает целеполагание среди его коллег. Сегодня эта ситуация почти не изменилась. Широко распространено мнение, согласно которому признаки выдающегося лидера — готовность ставить перед своей организацией масштабные и дерзкие задачи и умение использовать все имеющиеся ресурсы для их решения. Сотрудникам же рекомендуется (а иногда и вменяется в обязанность) четко определять свои собственные рабочие цели, желательно в формате SMART^[44]. Многочисленные пособия по самосовершенствованию заверяют: амбициозные и детально сформулированные цели — вроде «В это же самое время через год я буду женат на женщине моей мечты/сидеть на террасе моего пляжного домика/получать 10 тысяч фунтов в месяц!» — способны обеспечить доступ во все области будущей счастливой и радостной жизни. Брайан Трейси, один из наиболее страстных проповедников этого занятия, в своей книге «Цели! Как получить все, что вы хотите, быстрее, чем вам казалось возможным»^[45] утверждает: «Жизнь без четких целей похожа на поездку в густом тумане… Четкие цели позволят вам вдавить в пол педаль газа вашей жизни и быстро умчаться вперед».

Но Кэйс не мог не видеть, что очень часто этого не происходит. Бизнес-задача формулируется, о ней объявляют и обычно с энтузиазмом приветствуют ее появление. Но затем постепенно начинает выясняться, что она не совсем корректна — и реакцией на это становится «целедицея». Негативные данные используются как подтверждение недостаточности ресурсов и усилий, используемых для достижения цели и в оправдание необходимости дополнительных вложений и того, и другого. Неудивительно, что в результате ситуация может стать еще хуже.

Сейчас Крис Кэйс — профессор менеджмента в университете имени Джорджа Вашингтона в Вашингтоне, округ Колумбия. Использование им случая на Эвересте в качестве метафоры одержимости постановкой целей в его лекциях часто считают неуместным. Однажды он получил по электронной почте письмо от одного из своих русских студентов со строгой нотацией: «Деловым людям не следует изучать настолько эмоциональные и трагические темы. Подобные вопросы и дилеммы, которые ставит перед человеком жизнь, следует оставить поэтам, романистам и драматургам. Эти темы не имеют ничего общего с предметной областью управления организацией». Но Кэйс с этим не согласен. В разговоре со мной он заметил: «Наверное, и дня не проходит, чтобы я не подумал о том случае на Эвересте. Как будто умер кто-то из членов моей семьи. Наверное, самым правильным в этом случае было бы сказать, что та ситуация преследует меня». Кроме того, для гипотезы Кэйса существуют убедительные подтверждения в виде данных психологического исследования 1963 года, о котором сегодня мало кто помнит. Его объектом было поведение профессиональных восходителей во время экспедиции на Эверест.

В том году 17 альпинистов решили предпринять попытку стать первыми американцами на вершине Эвереста, а психолог по имени Джеймс Лестер решил, что эта экспедиция будет отличным случаем выяснить, что именно движет людьми, которые решаются на столь амбициозные и опасные предприятия. Лестер с коллегами получил финансирование от американского военно-морского флота и собрал альпинистов в Беркли, штат Калифорния, для прохождения личностных тестов. После этого, с удивительным упорством в приверженности своему исследованию, ученый покинул солнечную Калифорнию, отправился в горы вместе с экспедицией и добрался до станции II, где провел еще одну серию тестов с альпинистами и их носильщиками-шерпами. В своей книге «Пагубное стремление к цели: трагедия на Эвересте» Крис Кэйс цитирует основные характеристики совершающего восхождение альпиниста в описании Лестера: это человек, демонстрирующий «значительную непоседливость, нелюбовь к рутине, стремление к самостоятельности, тенденцию к доминированию в межличностных отношениях и недостаток интереса к социальному взаимодействию. Их потребность в достижениях и независимости крайне велика». В этом нет ничего нового: Лестер просто подтверждает общеизвестное мнение об альпинистах, как об одиночках со склонностью к доминированию, не особенно охотно придерживающихся социальных норм. Но намного более интересные вещи выясняются после изучения дневников, которые Лестер просил участников экспедиции заполнять ежедневно во время трехмесячного подготовительного периода и в процессе самого восхождения к вершине.

На пути к базовому лагерю американские альпинисты разошлись во взглядах относительно лучшего способа достигнуть пика. Большая часть команды считала, что следует придерживаться хорошо известного маршрута через Южное Седло — горный перевал, насквозь продуваемый сильными ветрами и по этой причине менее заснеженный. Меньшая группа участников хотела использовать для восхождения отдаленный и прежде не испытанный Западный Хребет. (И на сегодняшний день печальная статистика смертности при восхождениях через Западный Хребет превышает 100 %, что означает превышение числа погибших над числом достигших вершины этим путем.) Заметив эту разницу во мнениях среди альпинистов, Лестер сделал все возможное, чтобы в дневниках они регулярно отчитывались о своих пессимистических или оптимистических чувствах по отношению к выбранному ими маршруту.

Последующий анализ дневников принес неожиданности с точки зрения типичной модели поведения. С приближением дня начала восхождения оптимизм участников, выбравших Западный Хребет, начал быстро угасать, уступая место гложущему чувству неуверенности. Этого и следовало ожидать, учитывая неизведанный маршрут. Но одновременно с ростом неуверенности и пессимизма альпинистов по поводу своего выбора росла и их приверженность к этому пути восхождения. По словам Кэйса, «чем большую неуверенность испытывали восходители по поводу возможности успешного подъема на вершину, тем более склонны становились достигнуть цели именно таким путем». Их поведение пошло по замкнутому кругу или, скорее, спирали: члены команды активно собирали негативную информацию о своей цели (например, статистику и прогнозы погоды, свидетельствующие о максимально высоком уровне риска восхождения по Западному Хребту), которая способствовала росту их неуверенности. А затем, пытаясь заглушить эти сомнения, альпинисты усиленно поднимали уровень своего психологического настроя на достижение цели именно в рамках принятого решения.

Казалось, цель стала частью их индивидуальностей, поэтому неуверенность в возможности достичь ее оценивалась как прямая угроза цельности собственной личности, и вследствие этого какие-либо изменения общего направления действий не рассматривались в принципе.

Им так хотелось избавиться от неуверенности, что они еще сильнее полагались на наличие четкого, ясного и детального плана, хотя он выглядел все более и более безрассудным.

Счастливый исход экспедиции 1963 года состоял в том, что сторонники маршрута через Западный Хребет воплотили свои намерения и остались в живых, хоть это и противоречит выводам стройной теории Кэйса. В то же время слишком многие из участников восхождения 1996 года погибли, и мы никогда не сможем достаточно обоснованно утверждать, что в этом повинно именно такого рода мышление. Но Бек Уизерс, коммерческий участник того восхождения, смог подтвердить правдоподобие данной версии. Его дважды считали погибшим на восхождении, но он добрался до лагеря ползком и потерял в результате обморожения несколько пальцев и нос. Впоследствии Уизерс размышлял: «С целями легко перестараться, можно стать слишком одержимым ими».

Конечно, альпинисты не разговаривают корпоративным языком таргетов и целеполаганий. Но когда они упоминают о «манящей вершине», этом странно притягивающем, иногда фатальном чувстве, которое горы способны поселить в сознании альпиниста, они интуитивно говорят о похожей вещи: о стремлении к цели. Подобно пению сирен, завлекавших корабли на скалы, она может погубить тех, кто слишком сильно стремится к ней. Эд Вистурс, наблюдавший трагедию 1996 года в свой телескоп, высказался об этом влечении без иносказаний: «Когда ты там, наверху, и годами тренировался, и неделями залезал туда, и теперь видишь — вот она, вершина, а тебе вдруг становится ясно, что нужно поворачивать назад, потому что уже поздно, потому что кислорода может не хватить… Но вершина — прямо перед тобой, и она манит тебя. И многие ребята… их туда просто магнитом тянет, тянет так, что они забывают о правилах и идут на вершину. Если повезет, то все обойдется. А если нет — ты труп».

Если вы читали хоть одну из популярных книжек о пользе планирования своего будущего, в ней почти наверняка была ссылка (а может быть, и несколько) на Йельское исследование целей. Эти данные о важности создания детальных планов на жизнь стали легендарными; его цитируют в уже упомянутых «Целях!» Брайана Трейси, а также во множестве других трудов, от якобы академических (с названиями вроде «Психологические основы успеха») до самых популярных (учебник менеджмента «Обучи своих людей и замочи конкурентов!»). Краткое содержание исследования: в 1953 году ученые спросили у выпускников Йельского университета, составляют ли они детальные письменные планы своей дальнейшей жизни. Только 3 % опрошенных ответили утвердительно. Два десятилетия спустя ученые выяснили, как сложилась судьба выпускников 1953 года. Результат был однозначным: те самые 3 % выпускников с детально прописанными жизненными целями заработали денег больше, чем все остальные 97 %, вместе взятые. Это поразительное открытие и важнейший урок для юношества, считающего, что в жизни можно просто плыть по течению. В связи с этим неудивительно, что исследование приобрело легендарный статус — как в мире самопомощи, так и в самых темных уголках корпоративной жизни. Единственная проблема в том, что это настоящая легенда: Йельское исследование целей не имело места в действительности.

Несколько лет назад журналист технологического издания Fast Company отправился на поиски оригинала предполагаемого исследования. Поскольку упоминания о нем никогда не подкреплялись ссылками на научные источники, он начал задавать вопросы гуру мотивации, которым так нравится его цитировать. Когда их спрашивали об источниках, каждый из них без долгих раздумий указывал на кого-то еще из своей когорты. Тони Роббинс посоветовал обратиться к Брайану Трейси, а тот направил журналиста к Зигу Зиглеру^[46], ветерану движения ораторов-мотиваторов и постоянному персонажу семинаров Get Motivated!. Замыкая круг, Зиг Зиглер порекомендовал обратиться к Тони Роббинсу.

Решив разобраться в этом туманном деле самостоятельно, я позвонил Беверли Уотерс, старшему архивариусу Йельского университета. Она была дружелюбна и готова помочь, но, когда я упомянул об исследовании целей, в ее голосе появились нотки досады: «Когда несколько лет назад эта тема возникла, я провела системную проверку и ничего не обнаружила. Потом секретарь выпуска 1953 года сделал еще одну проверку, и ни один из его собеседников не подтвердил, что его когда-либо просили заполнить такую анкету». Она добавила: маловероятно, чтобы это случилось в каком-то другом году и по ошибке отнесено к 1953-му, потому что в подобном деле обязательно должна была участвовать Ассоциация выпускников Йеля, а там не нашли никого, кто помнил бы об этом. «Мне кажется, это слишком похоже на вымысел», — вздохнула Уотерс.

Конечно, отсутствие в природе какого-то одного исследования о пользе постановки целей не доказывает ошибочность тезиса о том, что ставить цели полезно. Существует много действительно серьезных научных работ, которые на фактическом материале обосновывают эффективность данной практики. Это скорее история о том, как далеко зашло увлечение целями. Возможно, вы никогда не формулировали свои жизненные цели в письменном виде и можете быть не согласны с выводом фиктивного Йельского исследования о том, что материальное богатство — пропуск в счастливую жизнь. Но стремление, лежащее в основе всего этого, носит универсальный характер. В какой-то момент вашей жизни вы чувствуете, что определили себе цель — найти жену, получить конкретную работу, жить в определенном городе — и создаете план ее достижения. В самом широком смысле мы занимаемся постановкой целей и разработкой планов их достижения в течение большей части нашей сознательной жизни. Вне зависимости от использования слово «цель» мы постоянно планируем что-либо, исходя из желаемых результатов. Великий французский политик и философ Алексис де Токвиль^[47] писал: «Посмотрите на любого человека в любой момент его жизни и обнаружите его за обдумыванием планов повышения уровня своего комфорта». Использованное Токвилем слово «комфорт» не должно сбивать нас с толку — мы, безусловно, способны создавать более значительные и подвижнические планы. Но смысл от этого не меняется: многие из нас постоянно озабочены планами.

Вот такую озабоченность и ставят под сомнение последователи «негативного пути», поскольку, как оказывается, постановка целей и последующая борьба за их достижение могут иметь крайне негативные последствия. Известны убедительные аргументы в пользу того, что нам самим и организациям, в которых мы работаем, стоит тратить меньше времени на целеполагание и вообще уделять меньше внимания планированию будущего именно таким, каким нам хочется его представлять.

В основе этих взглядов лежат выводы, к которым пришли Крис Кэйс и Джеймс Лестер в своих исследованиях восхождений на Эверест: в большинстве случаев мы прилагаем усилия к выработке целей и планированию будущего не потому, что так ценим важность организованности и наличия перспективного видения. Скорее, нами движут куда более эмоциональные причины, связанные с глубоким дискомфортом, вызывающим у нас состояние неопределенности.

Испытывая тревожность в связи с неясностью перспектив, мы начинаем ожесточенно работать над созданием образа устраивающего нас будущего: не потому, что наличие этого образа поможет достичь именно такого будущего, а потому, что это избавляет нас от чувства неуверенности, которое мы испытываем в настоящем.

«Неуверенность заставляет нас идеализировать будущее, — сказал мне Кэйс. — Мы говорим себе, что все будет ОК, только если удастся достичь запланированного результата». Очевидно, что восхождение на Эверест требует тщательного планирования и подразумевает наличие цели — взойти на вершину. Но, по мнению Кэйса, факты говорят о том, что отторжение чувства неуверенности могло сместить баланс в сторону фатальной увлеченности целью.

Мы очень боимся чувства неуверенности (британский психолог Дороти Роу полагает, что мы страшимся его даже больше смерти) и, чтобы избавиться от него, готовы пойти на любые крайние меры, иногда с фатальными последствиями. Однако мы еще убедимся в том, что существует серьезная альтернатива: можно научиться мириться с неопределенностью и использовать ее скрытый потенциал для того, чтобы лучше чувствовать себя в настоящем и достигать успехов в будущем.

При внимательном рассмотрении количество серьезных жизненных решений, принимаемых нами только для того, чтобы минимизировать текущее состояние психологического дискомфорта, выглядит настораживающим. Попробуйте выполнить потенциально огорчительное упражнение в самоанализе: подумайте о любом принятом вами важном решении, о котором вы впоследствии пожалели. Отношения, в которые вы вступили на фоне смутного подозрения, что этого лучше не делать, или работа, на которую вы согласились, хотя было сразу ясно, что она не соответствует вашим интересам и способностям… Если в тот момент это казалось трудным выбором, вы непременно испытывали болезненную неуверенность. Исчезло ли это чувство после принятия решения? В противном случае вполне возможно, что решение было принято вами, исходя не из разумного предположения о его правильности, а просто из насущной необходимости избавиться от чувства неопределенности. Дэвид Кэйн, блоггер по психологической тематике, размышляет о том, как непереносимость неопределенности доминировала в принятии им решений: «Крайне неприятно вспоминать все ситуации, когда это ощущение управляло моей жизнью. Именно по этой причине я потратил три года и 10 тысяч долларов на обучение программированию, хотя на самом деле не собирался зарабатывать этим на жизнь. Это оправдание каждого божьего дня, проведенного мной в занятиях, которые мне совершенно не нравились. Неопределенность похожа на ситуацию, когда тонущему жизненно необходимо нащупать ногами участок дна, и совершенно неважно, где он будет находиться. Добравшись до него, ты можешь свободно вздохнуть». Одно из проявлений нашего страстного желания нащупать твердую почву под ногами и состоит в том, что мы хватаемся за цели.

Чтобы понять, почему цели могут приводить к результатам, обратным желаемым, подумайте о том, как ловится такси в большом городе под сильным дождем. Если вам приходилось когда-нибудь этим заниматься, вы отлично помните об охватывающем вас отчаянии. Наверное, вам кажется, что вы знаете, почему это так трудно сделать. Экономическая задачка для пятилетнего ребенка: когда идет дождь, такси нужно большему количеству людей, спрос превышает предложение и свободных машин не хватает. Это же очевидно, правда? Поэтому вы можете представить себе, какими взглядами одарили коллеги экономиста Колина Камерера^[48], когда он с тремя своими сотрудниками решил заняться выяснением вопроса нехватки такси в дождливую погоду, выбрав Нью-Йорк в качестве объекта полевых исследований.

Однако в результате выяснилось, что причина проблемы не столь очевидна. Действительно, спрос на такси растет в дождливую погоду. Но одновременно происходит нечто странное — предложение машин сокращается. Это противоречит стандартному экономическому допущению о том, что, если люди хотят заработать больше денег, они больше работают. От таксистов, которые имеют определенную свободу в распределении и продолжительности своего рабочего времени, можно было ожидать, что они будут работать больше в моменты пикового спроса. Но нет, в дождь они заканчивали раньше обычного.

Дальнейшее изучение показало, что во всем виноваты цели. Нью-йоркские таксисты арендуют свои машины^[49] на смену продолжительностью в 12 часов и ставят себе цель заработать сумму, вдвое превышающую ставку аренды. Когда идет дождь, это у них получается быстрее, и они раньше отправляются по домам. Поэтому жители Нью-Йорка лишаются такси в тот момент, когда больше всего в них нуждаются, а таксисты теряют дополнительный доход тогда, когда его легче всего получить.

Дело не в том, что таксисты предпочитают отдых переработке (это как раз понятный выбор), а в том, что не имеет смысла отдыхать именно в дождь. Таксисты ведут себя не как разумные субъекты экономики, а как голуби в экспериментах психолога-бихевиориста Б.Ф. Скиннера^[50]. Их научили получать зернышки с помощью нажатия клювом на кнопку в клетке, и Скиннер заметил, что, склевав порцию пищи, голуби делали паузу перед следующим нажатием, то есть расслаблялись, достигнув понятной цели.

Цель таксиста по дневной выручке существенно отличается от цели взойти на Эверест, и в данном случае ученые не занимались психологической мотивацией водителей. Но на этом небольшом примере можно еще раз убедиться в том, насколько некомфортна для нас ситуация неизвестности и неуверенности. Похоже, водители предпочитали регулярный и стабильный доход неизвестности, которую представляла собой потенциальная возможность заработать больше. Они слишком полагались на свои стандартные цели и не понимали, что использование такой возможности в их непосредственных интересах.

Нью-йоркские таксисты занимали и университетского профессора Лизу Ордоньес, когда в 2009 году она с тремя коллегами начала работу над еретическим научным проектом, целью которого было подвергнуть сомнению состоятельность идеи целеполагания. В ее области знаний, то есть теории менеджмента, в теории и практике целеполагания, изложенных в основном в трудах двух североамериканских теоретиков, Гэри Лэтэма и Эдвина Локка, мало кто сомневался. За четыре предыдущих десятилетия эти ученые превратились в настоящих святых отцов целеполагания, выпустив на двоих больше двадцати книг на эту тему. Одной из первых вещей, которую узнавали студенты-новички, приступая к обучению в бизнес-школе, было кредо Лэтэма и Локка: чтобы стать успешным, предпринимателю прежде всего необходим бизнес-план с четко прописанной системой целей. Что-нибудь другое, менее масштабное, неприемлемо. Как сказал Локк одному интервьюеру: «Если попросить человека сделать то, что у него лучше всего получается, он этого не сделает. Слишком туманное указание».

Ордоньес с коллегами возглавили лагерь оппозиции, опубликовав в 2009 году статью с неуклюжим каламбуром в названии — «Цели пошли вразнос»,^[51] — весьма нехарактерным для сухих текстов журнала Academy of Management Perspectives. В статье указывалось, что целеполагание, так хорошо проявившее себя в экспериментах Лэтэма и Локка, показало разнообразные неприятные побочные эффекты в ходе собственных экспериментов авторов. Например, четко описанные задачи мотивировали людей к обману. В одном из таких опытов участникам предлагали составить слова из случайного набора букв, как в игре в скрэббл, и давали им возможность сообщать о своих успехах анонимно. Те, кто получал целевой показатель, врали чаще, чем участники, которых просили «просто постараться». Что еще важнее, погрязшие в ереси Ордоньес сотоварищи утверждали: целеполагание гораздо хуже работает вне стен лабораторий, где проводятся опыты на эту тему. В реальной жизни одержимость целями намного чаще создает проблемы для людей и для целых корпораций.

Один из наглядных примеров подобных проблем — американский автомобильный гигант General Motors. Начало нового века GM встретила в серьезных трудностях, уступая долю рынка и прибыли более находчивым и гибким конкурентам, в первую очередь японцам. Придерживаясь буквы учения Лэтэма и Локка, начальники GM из штаб-квартиры корпорации в Детройте предложили цель, отлитую в цифре. Это была цифра «29». Имелось в виду, что компания собирается вернуть себе былую славу и доминировать на американском автомобильном рынке с долей в 29 %. Об этом было торжественно объявлено широкой публике с приличествующим случаю шумом в средствах массовой информации. Цифра «29» фигурировала также в виде маленьких золотых значков на лацканах костюмов старших руководителей компании, символизируя их решимость выполнить план любой ценой. На корпоративных собраниях и во внутренней переписке всем сотрудникам GM, от продавцов до инженеров и пиарщиков, вбивали в головы целевой показатель — 29.

Однако план не только не сработал, но и ухудшил ситуацию.

Одержимая идеей возврата рыночной доли, GM тратила свои истощенные финансовые ресурсы на схемы выкачивания денег из покупателей и изощренную рекламу, пытавшуюся соблазнить водителей на покупку непопулярных машин.

Все это — вместо того, чтобы вкладываться в разработки, — дело слишком умозрительное, то есть имеющее большую степень неопределенности, но способное дать значимые результаты в виде новых, более популярных моделей. Безусловно, постепенному закату GM сопутствовало множество других факторов, но цифра «29» — фетиш, испортивший организацию, содействовавший развитию недальновидности и сужению кругозора. Все это лишь ради того, чтобы цифры в заголовках деловых изданий соответствовали цифрам на лацканах костюмов вице-президентов. Но этого не случилось. GM вошла в пике и обанкротилась в 2009 году, а в конечном счете для ее спасения потребовалась финансовая поддержка Вашингтона. На детройтском автосалоне 2010 года вновь назначенный президент GM по Северной Америке хотел показать, насколько изменилась компания и чем она точно не будет больше заниматься, и использовал операцию «29» в качестве примера. Он заявил радиорепортеру: «Мы теперь не штампуем значки на лацканы. Больше GM не ввязывается в такие авантюры».

Можно с полной уверенностью сказать, что ответной реакцией Гэри Лэтэма и Эдвина Локка на «Цели пошли вразнос!» явился один из самых яростных всплесков эмоций за всю историю журнала Academy of Management Perspectives. Ордоньес с коллегами обвинили в том, что они экстремисты, а также в использовании «тактики запугивания», в пренебрежении научной эрудицией в пользу набора баек, в «распространении фальшивок и оскорблений» и в «непроверенных утверждениях». Когда я спросил об этом споре Ордоньес, она воскликнула: «О, Боже! У меня целую неделю щеки горели. Это все было так лично! Но поставьте себя на их место. Они сорок лет собирали научные доказательства того, что цели — это прекрасно, а тут являемся мы и указываем на засады. У них просто случилась истерика».

Причина, по которой эти академические сражения могут быть интересны кому-то, кроме их участников, в том, что противники представляют две фундаментально различные школы мысли относительно планирования будущего. Конечно, со стороны Лэтэма и Локка было нечестно обвинять Ордоньес с коллегами в том, что они полностью игнорируют научные данные, заменяя их байками. Но урок «Целей вразнос» во многом состоит в том, что упрощенные условия научной лаборатории почти никогда не пригодны в реальной жизни. В большинстве искусственных опытов по целеполаганию участникам предлагается простая задача или простой набор задач вроде игры в слова, упомянутой выше; некоторым из них предлагается решить задачу, сознавая наличие некой цели, другим — нет. Но на опыте GM понятно, что вне стен лаборатории — в бизнесе или в жизненных ситуациях — ничто и никогда не бывает настолько простым. Выделяя одну цель или группу целей и начиная стремиться к их достижению, вы неизбежно влияете на другие связанные аспекты того, что хотите изменить. В автомобильной промышленности это может быть борьба за установленную долю рынка, сажающую на голодный паек финансирование разработок. В личном плане это может быть достижение целей ценой разрушения собственной жизни. По воспоминаниям Криса Кэйса, однажды во время курса лекций, которые он читал, после окончания занятий к нему «подошел топ-менеджер и рассказал, что поставил себе цель стать миллионером к сорока годам — обычная история для бизнес-школ. У него это получилось — ему было 42, и он держался точно в рамках своего плана. Но при этом он развелся, у него начались проблемы со здоровьем, а его дети наотрез отказывались общаться с ним». Другая его студентка яростно тренировалась, готовясь пробежать марафон. Она достигла своей цели, получив при этом серьезные травмы и несколько недель постельного режима.

Эта проблема глубже, чем можно подумать. Обычный ответ сторонников целеполагания на нее состоит в том, что кто-то поставил себе неверные цели — либо слишком амбициозные, либо заведомо сниженные. Действительно, одни цели выглядят разумнее других. Но есть более серьезная опасность, которая затрагивает буквально все формы планирования. Процесс формулировки видения будущего по определению подразумевает, что вы выделяете один или несколько аспектов вашей жизни, организации или общества и сосредоточиваетесь именно на них в ущерб остальным. Благодаря действию закона непредвиденных последствий, который иногда выражают фразой «невозможно изменить только что-нибудь одно», начинают возникать проблемы.

В любой, даже незначительно сложной, системе трудно предположить, каким образом изменение одной из переменных скажется на других.

Натуралист и философ Джон Мюир^[52] замечал: «Желая вытащить один-единственный предмет, мы обнаруживаем, что он связан со всеми остальными во Вселенной».

Мыслителем, который развил эту идею больше, чем кто-либо, был антрополог Грегори Бейтсон^[53], посвятивший много времени исследованиям повседневной жизни крестьян на острове Бали. Согласно его выводам, своим социальным миром и эффективным функционированием балинезийские деревни были обязаны обычаям и ритуалам, суть которых он определил как «не-максимизация». Бейтсон имел в виду, что традиции препятствовали жителям деревни сосредоточиваться на какой-то одной цели, чтобы не оказывать разрушительного воздействия на другие. Так, например, балинезийская этика бережливости уравновешивалась ритуалами показного расточительства: они сдерживали накопительство, не позволяя ему вредно сказываться на других общественных целях, и смягчали проявления неравенства среди селян. Такой образ жизни резко контрастировал с индустриализированным западным обществом, где все приносилось в жертву максимизации экономического роста. К жизни в Америке или Великобритании лучше всего подошло бы сравнение с быстрым подъемом по лестнице, а сельская жизнь на Бали более походила на бесконечную и грациозную прогулку по натянутому канату в состоянии равновесия, обеспеченного социальным благоденствием, которое не обусловлено никакими конкретными целями. «Продолжительное существование сложных интерактивных систем зависит от возможности предотвращать максимизацию любого из их факторов», — утверждал Бейтсон. Это не аргумент в пользу полного отказа от планирования будущего, а скорее предостережение от чрезмерного увлечения созданием видения каких-либо отдельно взятых его аспектов. Как заметил Крис Кэйс, альпинисты, погибшие в 1996 году на Эвересте, достигли своей цели — они взошли на вершину. Непредвиденным трагическим последствием явилось то, что они не смогли спуститься с нее живыми.

Что может означать приятие неопределенности — просто осознание ее существования или же умение использовать ее? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, я разыскал излечившегося «целеголика», у которого, по моим сведениям, были кое-какие радикальные мысли на этот счет.

Мы встретились со Стивом Шапиро^[54] в полутемном баре нью-йоркского Вест-Виллиджа, где он пил свою кружку пива «Samuel Adams», закусывая его чизбургером и вполглаза наблюдая за бейсбольным матчем в телевизоре. С виду это был типичный средний американец 45 лет. Его занятие также вполне соответствовало этому впечатлению: консультант, разъезжающий по стране с деловыми семинарами, чья жизнь состоит в основном из конференц-залов, аэропортов и гостиничных баров с эпизодическими вкраплениями PowerPoint. Однако улыбчивое лицо и дружелюбные манеры скрывают истинную сущность Стива Шапиро — вражеского агента, распространяющего идеи, направленные против главной идеологической установки американского бизнеса. Он утверждает, что следует забыть о целях и использовать неопределенность.

На самом деле Шапиро начинал как типичный успешный американец, настойчиво продвигающийся к своей цели стать высокооплачиваемым бизнес-консультантом. Напряженный рабочий график разрушил его брак. «Не знаю, то ли я работал как сумасшедший из-за своих целей, то ли просто придумывал себе эти цели, пытаясь уйти от проблем в личной жизни», — вспоминал он позже. Чтобы оправиться от удара, он попробовал нагрузить себя еще большим количеством задач и целей (в какой-то момент, по его воспоминаниям, он разрабатывал пятилетний проект «как стать лидером в сфере инноваций»), но ни один из планов не делал его жизнь лучше. Все изменилось после разговора со знакомой, которая сказала, что он тратит слишком много сил на размышления о своем будущем, и посоветовала ему представить себя лягушкой. Пока Шапиро соображал, надо ли ему на это обижаться, она пояснила: «Загораешь себе на кувшинке, пока не надоест, потом перескакиваешь на какую-нибудь другую кувшинку и балдеешь там. И так всю дорогу: куда приспичило — туда и прыгаешь». Образ солнечных ванн на кувшинках не обязательно подразумевает безделье. Предложение знакомой вполне сочеталось с энергичным и целеустремленным характером Шапиро, она просто предлагала использовать эти свойства с большей пользой. Получать удовольствие от того, что делаешь именно сейчас, — значит лучше раскрывать свой потенциал и осуществлять больше по сравнению с изобретением способов достижения счастья через пять лет, тем более что к тому моменту нынешний план уже сменится каким-то другим. Идея заставила Шапиро изменить свой взгляд на вещи, постепенно он превратился в убежденного сторонника отмены целеполагания и стал консультировать по этим вопросам.

Нет ничего удивительного в том, что его платные клиенты не всегда согласны с его предложениями («Иногда на меня смотрят, как на ненормального», — говорит Шапиро). Такое сопротивление знакомо и Крису Кэйсу, который сказал мне: «В каждой компании среди менеджеров обязательно найдется тот, кто заявит: «Вот именно того, что эти люди делали на Эвересте, я и хочу добиться от своих сотрудников. Мне надо, чтобы они рисковали, не думали о последствиях, упорно пробивались вперед». Шапиро начинает преодоление скепсиса своих клиентов с того, что называет «вопросами счастья и собственной удовлетворенности»: людям становится легче, когда они освобождают свою жизнь от погони за целями. Проведенное по его заказу специальное исследование репрезентативных групп взрослых американцев выявило:

41 % опрошенных согласны с тем, что, достигнув своих целей, не стали счастливее или испытали разочарование, а 18 % подтвердили, что погоня за целями стоила им брака, дружбы или других важных отношений.

Интересно, что 36 % респондентов сообщили: чем больше задач они себе ставят, тем больше их стресс, хотя 52 % считали своей главной целью снижение уровня жизненного стресса.

Однако боссов чаще убеждают другие доводы Шапиро: избавившись от целей или не так жестко фокусируясь на них, часто становится возможным сделать работу сотрудников более результативной. Он соблазняет их историями про эффективную работу без обозначенных целей, например, кейсом механиков Формулы-1, с которыми он работал. Членам команды было сказано, что впредь их будут оценивать не по соблюдению нормативов времени операций, а по стилю работы. Получив инструкции, что все «должно идти как по маслу», без намерения побить собственные рекорды скорости работы, они стали выполнять свои обязанности быстрее. Другая история рассказывает о команде продавцов, которая стала справляться с планом после того, как компания засекретила контрольные цифры продаж. «Вы можете понимать общее направление без описанной цели или детального видения будущего. Я сравниваю это с джазовой импровизацией, некая затейливая траектория», — говорит Шапиро.

Несколько лет назад преимущества нецелевого подхода к ведению дел получили более серьезное обоснование, чем просто отдельные истории. Исследователь Сарас Сарасвати собрала группу из 45 предпринимателей, которые соответствовали определению «успешный»: каждый из них не менее 15 лет занимался созданием бизнесов и сумел вывести как минимум одну из созданных компаний на фондовый рынок. Сарасвати познакомила их с детальным описанием некоего гипотетического программного продукта (по недоразумению, речь шла о программе, помогающей предпринимателям запускать новый бизнес) и провела с каждым двухчасовую беседу на тему о том, каким образом можно сделать деньги на этой многообещающей, но довольно туманной идее. Сотни страниц записей этих бесед дополнились еще примерно таким же количеством, когда в целях сравнения она проделала такое же упражнение с руководителями больших корпораций.

Мы обычно представляем себе, что особый предпринимательский дар заключается в умении выбрать оригинальную идею с хорошим потенциалом, создать детальное видение бизнеса, основанного на этой идее, и затем тщательно работать над его воплощением. Но взгляды собеседников Сарасвати редко совпадали с такой четкой картиной. Они имели весьма туманное представление о деталях ожидаемого результата, и их подходы к ведению дел выглядели соответственно. В подавляющем большинстве они выглядели как чистая издевка над доктриной Лэтэма и Локка о первородстве целей. Почти никто из них не собирался делать детальный бизнес-план или заниматься подробным анализом рынка для доработки деталей продукта, который они собирались выпускать. (Один из анонимных собеседников Сарасвати сказал ей: «Не верю я в исследования рынка. Мне как-то сказали умную вещь: по-настоящему нужен только покупатель. Чем задавать кучу вопросов, я лучше продам что-нибудь».) Предприниматели не мыслили, как шеф-повара высшего класса, которые обдумывают воображаемое блюдо во всех деталях, а потом рыщут в поисках идеальных ингредиентов. Скорее они вели себя так же, как ведут себя те, кто собирается на скорую руку приготовить что-нибудь дома: проверить, что есть в холодильнике и буфете, на лету соображая, как это можно использовать. Один из них сказал: «Я всю жизнь живу по принципу «Готовьсь, целься, пли!». Думаю, если тратить много времени на «Готовьсь, целься, целься, целься…», можно не увидеть массы полезного, что случается вокруг, когда начинаешь действовать. Бизнес-планы, конечно, интересная штука, но толку от них мало, ведь в них нельзя заложить все позитивные моменты, которые могут возникнуть». Крис Кэйс убежден, что самое ценное качество успешного предпринимателя — не «видение», «азарт» или непоколебимое упорство в преодолении любых преград, отделяющих его от заветной цели. Скорее, это способность применять нестандартные подходы в процессе познания: не только умение действовать по наитию в выборе способов решения задачи, но и готовность изменять само направление работы. В рамках жестко сформулированной целевой задачи такая гибкость становится невозможна.

Сарас Сарасвати свела свой антицелевой подход к ряду принципов, которые она называет «эффектуация». Возможности их применения выходят далеко за рамки предпринимательской практики, они могут служить в качестве вполне достойной жизненной философии. Используя терминологию Сарасвати, «причинно-мыслящие люди» — это те, кто выбирает или получает некую цель, после чего отбирают из имеющихся ресурсов необходимые и создают план решения задачи. «Результативно-мыслящие люди» смотрят на то, что есть в их распоряжении, и представляют, к каким результатам приведет использование того или иного средства или в каком направлении стоит двигаться, имея данный вид ресурсов. К таким людям следует отнести повара, который при готовке «зачищает» холодильник от всех остатков продуктов, или химика, сообразившего, что получившийся у него недостаточно липкий клей можно использовать в стикерах, или недовольного работой юриста, вдруг понимающего, что он будет счастлив, если использует в качестве источника дохода свои знания и опыт в фотографии. Один из базовых принципов «эффектуации» называется «синица в руке». Он гласит: «Начните с того, что у вас есть. Не ждите, когда вам представится идеальная возможность. Действуйте на основе того, что уже имеется в наличии: вы сами, ваши знания и знакомства». Второй принцип — «принцип допустимой потери»: не увлекайтесь мыслями о том, как будете вознаграждены за ваши усилия, если будете успешны в своем следующем шаге. Лучше подумайте о том, насколько велики будут потери, если вы потерпите неудачу. (Здесь можно услышать отголоски рассуждений стоиков с их фокусом на худший из возможных сценариев.) Если потери приемлемы, этого достаточно для того, чтобы сделать следующий шаг и посмотреть, что получится.

Действительно, «посмотрим, что получится» можно считать девизом такого подхода к работе и жизни, и это означает трезвый расчет, а не метания и путаницу. Психолог Эрих Фромм^[55] утверждал: «Поиск определенности блокирует поиск смыслов, а состояние неопределенности побуждает человека полностью раскрыть свои способности». Неопределенность — начало всего. Именно там находятся возможности для успеха, счастья и полноценной жизни.

Применив эти взгляды в собственной научной области — этике, американский философ, профессор Чикагского университета Марта Нуссбаум заключает: «Быть хорошим человеком означает иметь определенную открытость миру, умение доверять неизвестности, на которую вы не влияете и которая способна даже разрушить вас в исключительных случаях, никак не связанных с вашими действиями. Это очень важно для понимания жизненной этики. Она основана на доверии к неизвестности и готовности открыться, на том, чтобы быть похожим не на драгоценный камень, а на растение: нечто очень уязвимое, чья особенная красота неотделима от уязвимости».

Глава 5. Кто здесь?
Как подняться над собой

Почему вы несчастливы? Потому что 99,9 % всего, что вы думаете и делаете, обращено на вас — а вас не существует…

Вэй У Вэй^[56]. Спроси у просветленных

Если вам случалось бывать в лондонском парке Рассел-Сквер в конце 1970-х годов, вы могли заметить худощавого человека лет тридцати с тонкими, почти эльфийскими чертами лица, который в одиночестве сидел на скамейке в полном безделье. Если верить самому Ульриху Толле, в течение двух лет он проводил каждый день, сидя на скамейке в парке, только в сильный дождь или снег укрывался от непогоды в одной из ближайших библиотек. Ночевал он на диванах в квартирах знакомых, а когда их гостеприимство по каким-то причинам иссякало, спал под открытым небом где-нибудь в зарослях Хэмпстедской пустоши^[57]. Хотя, конечно, вы вряд ли обратили бы на него внимание, ведь Толле был просто пустым местом. А он бы не обиделся на такое определение, потому что оно почти буквально совпадало с его собственной точкой зрения.

За несколько месяцев до начала своего «скамеечного» периода Толле жил один и снимал комнату в районе Белсайз-Парк на северо-западе Лондона. Он только что окончил Лондонский университет и переживал тяжелую депрессию, регулярно подумывая о самоубийстве. Однажды ночью его переполняло особенно сильное отчаяние, он почти неподвижно лежал в темноте, и вдруг что-то «щелкнуло»: Толле пережил некий пугающий духовный опыт разрушительной силы, который полностью уничтожил его прежнюю личность. Много лет спустя он писал: «Сначала это было медленное движение. Меня охватил ужас, и тело начало сотрясаться… Я чувствовал, как меня втягивает бездна, которая находится внутри меня, а не снаружи. Неожиданно страх исчез, и я провалился в эту бездну. Не помню, что происходило потом». Он потерял сознание.

Проснувшись следующим утром, Толле инстинктивно понял, что его прежней личности больше не существует. Но происшедшее оказалось еще более драматичным и фундаментальным: он почувствовал, что не обладает четкой личностью, его «я» отсутствует в общей картине. Вместо этого он ощущал «глубокое непрерывное спокойствие и блаженство», которые с течением времени стали менее яркими, но не исчезли насовсем: «Я шел по городу, глубоко пораженный чудом бытия, как будто только появился на свет». Вскоре он съехал с квартиры. Мысль о жизни на скамейках парка Рассел-Сквер не показалась ему странной — у него не было ни семьи, ни дел, и его внутренний голос не предлагал ему стать кем-то другим или направиться в иное место. Отказываться от этого не было никаких причин, и он начал жить именно так, продолжая пребывать в состоянии спокойной уравновешенности.

Через некоторое время после переломного события Ульрих Толле сменил свое имя на Экхарт и начал говорить и писать о своем опыте. Еще через несколько лет другая вселенская сила по имени Опра Уинфри^[58] способствовала тому, чтобы Толле оказался тем, кем он стал сейчас — самым популярным из ныне здравствующих авторов «духоподъемной» литературы (пожалуй, все же за исключением Далай-ламы). Далеко не для всех это является основанием, чтобы ему доверять, а скептики уже давно усомнились в правдоподобии отчета о его духовном перерождении. Хотя Толле и говорит, что его не обижают подобные сомнения, у него, конечно, нет другого выбора: если уж ты объявил всему миру, что преисполнен бесконечной умиротворенности, тебе как-то не к лицу раздражаться, когда твои слова не принимают на веру.

Вы можете вполне резонно предположить, что вклад фигур вроде Толле в «негативный путь» невелик. На полках книжных магазинов его книги попадают в разделы «эзотерики», в основном забитые образцами «культа оптимизма» самого последнего разбора. В той же степени может смущать и поддержка Опры, которую она оказывала также и печально знаменитому образцу «магического» позитивного мышления под названием «Тайна», и целому ряду весьма сомнительных гуру самосовершенствования. На фото тусовщицы Пэрис Хилтон, отправляющейся отбывать полуторамесячное тюремное заключение в 2007 году, у нее под мышкой можно было заметить первый бестселлер Толле «Сила настоящего». Все это не сулит ничего хорошего. Но вне зависимости от того, что именно произошло с Толле в ту ночь в Белсайзе, его представления интересно обсудить, поскольку они касаются предмета, который большинство из нас почти всегда воспринимает как данность: собственного «я».

Как мы уже успели убедиться,

обычные подходы к достижению счастья и успеха нередко превращаются в свою противоположность. Это может происходить по-разному, но главная причина всегда одна и та же: в попытках сделать себя счастливым и успешным уже содержится то, что способствует их провалу.

Но есть еще более неприятный повод задуматься: а вдруг дело не только в методах? Что, если мы ошибаемся не только относительно того, как можно измениться, но и в природе своего «я», которое хотели бы изменить? Поставить под сомнение представления о самом предмете, в случае, когда мы говорим о собственной личности, может значить появление совершенно другого взгляда на психологию счастья. А «Сила настоящего» (которая, кстати, не изобилует всякими «энергетическими полями» и прочими «виброгенерирующими частотами») ставит эти представления под сомнение уже в названии первой главы: «Ты — это не твой ум». Попробуйте всерьез задуматься над этим названием, если вам не слабо!

Идея о том, что наши банальные представления о собственном «я» могут требовать переосмысления, исходит отнюдь не от Экхарта Толле. Это древняя мысль, одна из основных в буддизме и многих других философских и религиозных учениях. Данная тема настолько часто возникает в истории религии и духовности, что по праву относится к «вечным философским вопросам» (определение, принадлежащее, среди прочего, и Олдосу Хаксли). Толле не сообщает ничего нового, но обычно эти размышления скрыты в глубине древних текстов. А поскольку он утверждает, что лично испытал все, о чем пишет, я захотел поговорить с ним об этом, а он не возражал.

Я бы не удивился и даже воспринял как должное, если бы он соответствовал стандартному представлению о гуру — сидящем в ашраме, толстом, упивающимся своим могуществом и окруженным восторженными приспешниками. Оказалось, что он живет в Канаде, в Ванкувере, в тесноватой, слегка захламленной квартире на верхнем этаже дома недалеко от кампуса университета Британской Колумбии. Толле открыл дверь сам. Ему было 60 лет, он слегка сутулился, был очень худощав и одет не в парчовую мантию, а в удивительно старомодные оранжевую рубашку и коричневые брюки. Указав мне на глубокое кожаное кресло, сам он разместился на диванчике напротив и стал ждать, когда я заговорю.

Чуть позже я понял, что ожидание в компании Толле — обычное дело. Он был совершенно спокоен, как на скамейке в Рассел-Сквер, и вовсе не испытывал потребности ускорять беседу или быстро заполнять паузы в ней. Я же чувствовал себя не так уверенно, потому что не знал, с чего начать беседу, чтобы не выглядеть глупо. Но ведь даже если спросить «Как вы поживаете?», это будет звучать проблематично из-за слова «вы» — что бы оно ни значило, именно это понятие я и пришел обсудить.

Существует не так много вещей, кажущихся столь же очевидными, существенными и непреложными, как человеческое «я». В основе любых неясностей относительно того, как жить дальше — как стать счастливым, жить добродетельно, кем себя окружить или чем заниматься, — обычно находится основная предпосылка о том, что все это должно происходить с узнаваемой и цельной сущностью под названием «я». Это действительно представляется бесспорным и лежит в основе одной из самых знаменитых фраз в истории западной философии — высказывании французского философа XVII века Рене Декарта: Cogito ergo sum — «Мыслю, следовательно, существую». Декарт понимал, что есть совсем немного аспектов бытия, в которых мы действительно можем быть уверены. Но можно смело говорить, что мы — это мы, или, в широком смысле, мы — то, за что себя принимаем.

Давайте рассмотрим доводы Декарта более детально. Он начинает с предложения вообразить, что некий злой дух решил от души поиздеваться над вами — «какой-то злокозненный гений, очень могущественный и склонный к обману, приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы ввести [вас] в заблуждение». Насколько глубоки могут быть эти заблуждения? Декарт указывает: следует помнить о том, что наше понимание внешнего мира целиком основано на пяти наших чувствах; мы не можем представить происходящее вовне, не имея возможности прикоснуться, увидеть, услышать, понюхать или попробовать на вкус. Таким образом, все, что кажется нам достоверным знанием о мире, может оказаться не более чем удивительно подробной и убедительной картиной, созданной злым духом. Декарт спрашивает: как, основываясь лишь на собственном сознании, можно быть полностью уверенным в том, что «небо, воздух, земля, цвета, очертания, звуки и все вообще внешние вещи» не есть заблуждения, ловушки, «расставленные моей доверчивости усилиями этого [злого] гения»? Вы можете сказать, что такая вероятность ничтожна в абсурдной степени, но Декарта не интересует уровень вероятности. Он использует философский метод, который стал известен как «метод радикального сомнения», направленный на постепенное выявление неоспоримого истинного знания.

Декартовский злой гений, как истинное воплощение злокозненности, может пойти еще дальше. Возможно, поступающие в ваш разум сигналы искажены до такой степени, что заставляют вас считать, будто вы обладаете физической сущностью, в то время как на самом деле это не так.

Откуда вам известно, что вы не мозг в банке с формалином на одной из полок лаборатории этого злого гения? Параллель с фильмом «Матрица» 1999 года не случайна — этот фильм во многом является современным осмыслением идей, высказанных Декартом в XVII веке.

По словам философа Кристофера Грау, «зритель «Матрицы» естественным образом начинает задаваться вопросами: откуда мне известно, что я сам не в матрице? Как я могу убедиться, что окружающее не есть изощренная загадка, составленная неким сверхчеловеческим разумом таким образом, чтобы я не мог ее разгадать?»

Тем не менее Декарт считает: существует единственное, что, невзирая на любые возможности заблуждаться, не является иллюзией — факт получения вами опыта происходящего. Даже полагая, что все вокруг обман, личность должна понимать, что обманывают именно «его» или «ее». Злой гений не может это сфальсифицировать. «После более чем тщательного взвешивания всех «за» и «против» я должен, в конце концов, выдвинуть следующую посылку: всякий раз, произнося слова «Я есмь», я существую или воспринимаю это изречение умом, и оно по необходимости будет истинным», — пишет Декарт. Возможно, вы не способны обладать точным знанием о многом, но знаете, что вы — это вы. Это знание не может быть иллюзией в первую очередь в силу того, что все эти, даже ложные, представления складываются именно в вашем «я». Чтобы обманывать кого-то, надо чтобы этот кто-то присутствовал.

А вдруг это все-таки не так? Одним из первых, кто заметил возможный изъян в этих рассуждениях, был современник Декарта, французский философ и священник Пьер Гассенди^[59], безуспешно старавшийся убедить европейскую интеллигенцию в наличии серьезных ошибок у ее любимого философа. Декартовский метод радикального сомнения был направлен на то, чтобы исключить любое неподтвержденное допущение о природе опыта. Но Гассенди утверждал, что в Cogito ergo sum скрыто одно дьявольское допущение. Наличие мыслительного процесса не означает, что Декарт был прав в своем выводе о наличии единственного и цельного мыслителя — человеческого «я». Позднее немецкий ученый Георг Лихтенберг^[60] говорил о том, что Декарт был вправе лишь утверждать, что «мышление существует», но не я «мыслю, следовательно, существую».

Великому шотландскому философу Дэвиду Юму^[61], работавшему в первой половине XVIII века, удалось лучше всех проиллюстрировать это скрытое допущение с помощью предложенного им мысленного эксперимента. Забудьте о радикальном сомнении, предложил Юм. Вместо этого просто обратитесь внутрь себя и попробуйте найти там то, что вы называете личностью. По его утверждению, Юм безуспешно пытался сделать это множество раз. Вместо личности он нашел отдельные процессы — чувства, ощущения и мысли. Но где «я», которое чувствует чувства, ощущает ощущения и мыслит мысли? Юм оказался в тупике:

«Что касается меня, то всякий раз, когда я глубоко проникаю в то, что называю собственным «я», мне всегда встречаются те или иные ощущения: жар или холод, свет или тьма, любовь или ненависть, боль или наслаждение. Я никогда не могу обнаружить себя вне ощущений и не могу наблюдать ничего, кроме них. Когда они пропадают, как во время глубокого сна, я не чувствую себя и, можно сказать, не существую. Если кто-либо по серьезному и непредвзятому размышлению на эту тему сочтет, что у него по поводу собственного «я» другое мнение, я никак не смогу с ним согласиться».

Юм готов согласиться с тем, что нельзя полностью исключать возможность того, что у других людей или даже у всех остальных представителей человечества может быть ясное понимаемое и легко обнаружимое собственное «я». Единственный внутренний мир, который ему полностью подвластен, это мир Дэвида Юма, и поэтому он не пытается доказывать обратное. Но философ сомневается в этом и продолжает: «Я могу осмелиться предположить, что и они представляют собой не более чем кипы или собрания различных ощущений, которые сменяются с невообразимой скоростью и пребывают в постоянном потоке движения».

Современная наука о мозге уверенно подтверждает предположения о том, что личность не есть «нечто», как мы ее себе представляем: по выражению нейропсихолога Пола Брокса, «в мозге нет центра, где все сходится воедино». Хорошей иллюстрацией этому могут служить эксперименты с участием людей с «раздельным мозгом», то есть с удаленным corpus callosum (мозолистым телом), которое соединяет правое и левое полушария головного мозга. Психолог Майкл Газзанига^[62] продемонстрировал, что эти люди могут вести себя так, будто каждое из их полушарий — отдельная личность. В одном из опытов в правую половину мозга поступило слово «идти», и пациент встал и пошел. Но когда его спросили, почему он это сделал, левое полушарие, отвечающее за речь, моментально выдало убедительную причину — «за колой». Каждое из полушарий действует в аспектах, которыми мы обычно наделяем личность, и это ставит под сомнение идею о том, что она может находиться в каком-то специфическом отделе головного мозга. Философ Джулиан Бэггини^[63] указывает: это не совсем то же самое, что сказать «личность не существует»: из того, что мы можем представлять собой сложный комплекс различных сущностей, а не отдельно взятую сущность, не следует, будто нас нет в действительности. Юмова «кипа ощущений» на самом деле является кипой ощущений. Но дело в том, что мы используем термин и понятие собственного «я», которые при ближайшем рассмотрении — совсем не то, чем кажутся.

Экхарт Толле посмотрел на меня и дружески подмигнул. «Спасибо за то, что уделили мне время», — нерешительно начал я и тут же осекся: забыл, что Толле утверждает, будто не ощущает времени в общепринятом понимании. В «Силе настоящего» он пишет: «Время не имеет никакой ценности, потому что это иллюзия». Важно только «настоящее» — то, что происходит в данный момент.

Чуть подробнее об этом позже, хотя «позже» звучит довольно забавно в контексте абзаца выше.

«Не стоит благодарности», — ответил Толле, еще раз дружески подмигнул и погрузился в молчание. Его улыбка, молчание и моргание глазами были мне знакомы и раньше, хотя и не с близкого расстояния. Несколько лет назад Опра Уинфри расхваливала книги Толле в своем ток-шоу и подписала его на десять недель участия в своих онлайн-семинарах. Во время этих семинаров Опра постоянно говорила о нем, как о духовном лидере, способном изменить планетарное сознание, а он только улыбался и моргал, явно беспокоя ведущую своим желанием нарушить одну из главных заповедей эфира: ни в коем случае не молчать долго.

Обычно мы замечаем свой внутренний голос (который как раз в этот момент критиковал меня за неспособность начать разговор с толкового вопроса), когда волнуемся, а я действительно волновался. Но отправной точкой мировоззрения Экхарта Толле, как он стал его объяснять в ответ на вопрос, который я наконец-то сформулировал, является то, что мы проводим в компании этого голоса всю свою жизнь.

Внутренний голос оценивает и интерпретирует окружающее, определяет наши эмоциональные реакции, громко болтает без умолку, заставляя нас отождествлять себя с ним, и мы начинаем представлять себя говорящим потоком сознания.

Если вы сомневаетесь в такой картине собственного сознания, вам стоит подумать, не слишком ли вы идентифицируете себя с этим внутренним трепом, чтобы обратить на это внимание. Когда я спросил Толле, что он считает главным препятствием для счастья большинства людей, он ответил с легким акцентом, выдающим его немецкое происхождение: «Это полное отождествление себя со своими мыслями, практически полное отсутствие сознания помимо мыслей, которые постоянно роятся в голове. Это состояние настолько полной идентификации с голосами в собственной голове, — он издал характерный тевтонский сдавленный смешок, — что вы считаете, будто вы и есть эти голоса».

В своей книге «Новая земля» Толле вспоминает на первый взгляд незначительный случай, который произошел с ним за несколько месяцев до его судьбоносного опыта в комнате у Белсайз-Парка. Тогда он впервые понял, насколько тесно отождествляет себя со своим мышлением. Он занимался в главной библиотеке Лондонского университета и по утрам ездил туда на метро, сразу после часа пик:

«Как-то раз я сидел напротив женщины лет тридцати. Я и раньше не раз видел ее в поезде, поэтому не мог не узнать. Хотя народу в вагоне было много, места по обе стороны от нее оставались свободными. Причиной, без сомнения, было ее совершенно безумное состояние. Взгляд женщины был крайне напряженным, и она непрестанно разговаривала сама с собой громким и раздраженным голосом. Она так глубоко ушла в свои мысли, что совершенно себя не осознавала. Казалось, она даже не замечает окружающих. Ее монолог был примерно следующим: «А потом она мне говорит… поэтому я говорю ей: нет, ты врешь, как ты смеешь обвинять меня… ведь ты всегда была одной из тех, кто меня обманывал, я тебе верила, а ты предала меня…»

Женщина вышла из поезда на той же остановке, что и он. Из любопытства Толле решил проследить за ней и постепенно понял, что она тоже направляется в университетскую библиотеку. Его это озадачило. Амбициозный и увлеченный аспирант, он считал, что наука — вершина человеческой деятельности, а в университетах собраны сливки интеллектуального общества. Он удивился: «Какое отношение ко всему этому могла иметь такая безумная личность?»

Перед тем как войти в библиотеку, продолжая думать о странной женщине, я зашел в мужскую комнату. Я мыл руки и размышлял: «Надеюсь, я не закончу так же, как она». Стоявший рядом человек бросил взгляд в мою сторону, и я вдруг с потрясением понял, что не только подумал, но и пробормотал это вслух. «Боже мой, да я уже такой же, как она», — промелькнуло в голове.

Впервые прочитав это, я вздрогнул, сразу же вспомнив о своем стоическом опыте в лондонском метро. Тогда я хотел убедиться в том, что могу вытерпеть смущение и спокойно относиться к тому, что окружающие примут меня за ненормального. Мысль Толле была более радикальной: грань между такими «ненормальными» и остальными людьми может быть очень тонкой — разница лишь в том, что нам, нормальным, удается не делать наш безостановочный внутренний монолог достоянием других.

Он полагает, что, как только мы идентифицируем себя со своим внутренним голосом, начинаем подразумевать под ним себя, наше мышление становится компульсивным, то есть постоянным и безостановочным. Идея дать мышлению передышку не приходит нам в голову. Мы считаем, что наша способность думать и наше существование едины и неразделимы. «Неспособность перестать думать — ужасный недуг, но мы не понимаем этого, поскольку почти все люди подвержены ему. Поэтому считается, что это нормально», — пишет Толле. Идентифицируясь со своими мыслями, мы создаем ощущение самости, которое он называет «эго». (Этот термин используется многими мыслителями в самых различных смыслах.) Но жизнь на службе эго никак не может быть счастливой.

Почему же эго не может дать нам счастья? Аргументация Толле в этой части напоминает стоиков, которые утверждали, что источник наших бед — наши суждения об окружающем. Он развивает эту мысль и считает, что подобные суждения и вообще все наши мысли есть то, как мы себя понимаем. Мы не просто расстроены нашими мыслями, мы принимаем их за самих себя. Эго, порожденное такой идентификацией, начинает жить собственной жизнью. Оно поддерживается неудовлетворенностью, конфликтом с текущим моментом и недовольством происходящим при постоянном планировании будущего, которое означает, что счастье наступит когда-то, но именно сейчас невозможно. Эго в понимании Толле пышным цветом расцветает на драме, поскольку компульсивное мышление подразумевает склонность к драматизации, а также на постоянном проецировании будущих событий, поскольку намного проще постоянно думать о будущем, чем осмысливать настоящее. (Действительно, можно попробовать и убедиться в том, что навязчивые мысли о настоящем — довольно трудная штука.) Но если все это так, получается, что мы ненароком сами приговорили себя оставаться несчастными. Мы принимаем за собственную сущность компульсивное мышление, а оно основано на нашем ощущении неудовлетворенности.

Толле согласен с тем, что мышление — исключительно полезная вещь, и поэтому выход из западни не в том, чтобы прекратить думать, а в растождествлении себя со своими мыслями, то есть, говоря словами «Силы настоящего», в понимании того, что «ты — это не твой ум». По его мнению, мы должны начать использовать свой ум как инструмент, вместо того чтобы позволять уму использовать нас, что обычно и происходит. Толле утверждает, что, когда Декарт говорит: «Мыслю, следовательно, существую», он провозглашает не «самую фундаментальную истину», а формулирует «самую распространенную ошибку».

По мнению Толле, мощное переживание, случившееся в ту памятную ночь, было именно его растождествлением с мышлением. В то время он получил магистерский диплом с отличием по языкознанию и истории и начинал готовиться к диссертации. «Меня подстегивал страх оказаться недостаточно успешным, поэтому я очень старался, и у меня все получалось», — вспоминает он. Он видел себя как зреющего интеллектуала и был убежден, что «ключ к решению всех вопросов человеческой жизни — в интеллекте, то есть в мышлении». Но интеллектуальные усилия не делали его счастливым, и от понимания этого ему становилось еще хуже. Он пишет, что жил в состоянии почти непрерывной тревоги. Постепенно, а вскоре уже и стремительно, тревога нарастала. Что-то должно было произойти, и однажды ночью, вскоре после его 29-летия, это случилось:

«Я проснулся среди ночи с ощущением абсолютного ужаса. Я и раньше просыпался в похожем состоянии, но сейчас это чувство было сильнее, чем когда-либо прежде. Ночная тишина, неясные очертания мебели в комнате, шум проходящего вдали поезда — все это казалось таким чуждым, таким враждебным и крайне бессмысленным, что породило во мне глубочайшее отвращение к окружающему. Но самым отвратительным было мое собственное существование… Я чувствовал, как сильнейшее стремление к уничтожению, к небытию, начинает преобладать над инстинктивным желанием жить. «Я больше не в силах переносить себя» — эта мысль постоянно крутилась в моей голове».

«Я больше не в силах переносить себя» — эта фраза звучит как клише, но Толле неожиданно поразили подразумевающиеся в ней смыслы. Он вспоминает о своих размышлениях: «Если я не могу терпеть себя, значит, нас двое: «я» и некая «самость», с которой «я» не готово примириться. Возможно, только что-то одно является настоящим. Это понимание парализовало меня настолько, что ум остановился. Я был в сознании, но без единой мысли». А затем, совершенно неожиданно, наступило утро — то самое, когда он ощутил переполняющее его «глубокое непрерывное спокойствие и блаженство».

Если верить рассказу Толле, то получается, что он перестал ошибочно считать себя тем, что он думает, и увидел себя как бы со стороны. Вы можете без труда попробовать испытать то же самое, понаблюдав за своими мыслями. Представьте себя кошкой, стерегущей мышку у норы, и ждите появления следующей мысли, рекомендует Толле: «Услышав мысль, вы осознаете не только ее, но и себя, наблюдающего ее. Появится новое измерение сознания. Слушая мысль, вы ощутите осознанное присутствие вашего глубинного «я» как бы над или под этой мыслью. Она постепенно станет терять власть над вами и быстро исчезнет, поскольку вы больше не возбуждаете мозг отождествлением с ней. Это начало конца компульсивного мышления».

Нам всем случалось оказаться «над или под» мыслями в моменты, когда мышление как будто замирает: в восхищении любуясь пейзажем, после интенсивных физических нагрузок или во время занятий любовью.

Вся сложность заключается в том, чтобы применять такое отношение к мыслительному процессу постоянно, даже когда вы думаете. Это может показаться знакомым, поскольку отсылает нас к буддизму, в котором такой способ наблюдения за мыслями является формой медитации.

С этого момента взгляды Толле становятся особенно неоднозначными для скептического восприятия. Он утверждает, что, растождествив себя с эго, вы открываете свое настоящее «я», «глубинную личность» или «истинное Существо», которое всегда было скрыто под фальшивым «я». Но именно это справедливо возмущает более традиционных философов. Из того, что вам удалось снять покровы обычного понимания с собственной сущности, не обязательно следует, что вы нашли свое «истинное я». Что, если мы — всего лишь юмова «кипа ощущений»? Что, если не существует «глубинного», «истинного» представления о нашей сущности? Подобные вопросы опять-таки не требуют от нас окончательного ответа — хватит и того, что они могут быть заданы. На данном этапе вполне достаточно ограничить область исследования следующим: действительно ли можно ощутить определенное спокойствие, если наблюдать за собственными мыслями со стороны, а не полностью отождествлять себя с ними?

Именно оптимистический, ориентированный на цели подход к счастью, характерный для позитивного мышления, очень нравится эго. Позитивное мышление проникнуто отождествлением себя с собственными мыслями, а не наоборот. А «культ оптимизма» состоит в радостном ожидании светлого будущего, способствуя укреплению уверенности в том, что счастье будет когда-то, но не сейчас. Создание планов улучшения всего и вся подогревают наше недовольство настоящим. Толле сказал мне: «Очень важно не потеряться в этих мыслях, направленных вовне настоящего. Большинство людей никогда полностью не присутствуют в текущем моменте, поскольку подсознательно считают, что следующее мгновение будет значительнее нынешнего. Таким образом, люди пропускают мимо всю свою жизнь, потому что она всегда происходит в данный момент». Еще один отрывистый смешок, и он продолжает: «Для некоторых это выглядит откровением — понимание, что вся твоя жизнь всегда происходит именно в настоящем. Многие неожиданно осознают, что прожили большую часть жизни словно понарошку». Незаметно для себя мы относимся к будущему как к заведомо большей ценности по сравнению с настоящим, но при этом кажется, что будущее никогда не наступает.

Вместо того чтобы искать способы решения своих проблем в будущем, следует спросить себя, есть ли какие-то трудности именно сейчас.

Скорее всего, если вы не испытываете физической боли, ответ будет отрицательным. По определению, большинство проблем связано с мыслями о том, что плохого может случиться в будущем (через пять минут или пять лет), или о том, что произошло в прошлом. Выявить проблемы, которые беспокоят вас в данный момент, оказывается на удивление трудно — а вся жизнь состоит из конкретных моментов.

Возьмем скользкую тему самоуважения. Мы привыкли считать, что высокая самооценка — это хорошо. Однако некоторые психологи давно подозревают, что это понятие является не вполне корректным, поскольку основано на допущении наличия целостного узнаваемого представления о собственном «я». На деле давать себе однозначно позитивную оценку может оказаться довольно опасным. Проблема заключается в самом занятии самооценкой — вовлекаясь в это, вы косвенным образом признаете себя цельной личностью, которую можно оценивать на неких общих основаниях. Оценивая же себя выше, вы тем самым создаете себе возможность более низкой оценки и укрепляетесь во мнении, будто ваше «я» есть нечто, способное воплощать «хорошие» или «плохие» сущности. А это всегда будет обобщением, противоречащим простому здравому смыслу. У вас есть сильные и слабые стороны, вы можете поступать хорошо или дурно. Пытаться прикрыть эти нюансы однотонной завесой самооценки — хороший способ нажить себе дополнительные беды. Детский психолог Пол Хок, противник концепции самоуважения, считает, что, прививая детям высокую самооценку, вы «учите их самонадеянности, зазнайству и взращиваете чувство превосходства над окружающими», а когда их самооценка пошатнется, вместо нее появятся «стыд, чувство собственной ущербности и неуверенность». Лучше отказаться от обобщений. Если хотите, оценивайте каждый из своих поступков — хорошо или плохо. Старайтесь поступать по большей части хорошо. Но не привязывайте к этому ваше собственное «я».

Наконец, в связи с подобным образом мыслей относительно личности можно прийти к одному из самых важных выводов, который касается понятия альтруизма. Из собственного опыта и психологических исследований последних десятилетий нам известно, что помощь другим людям — гораздо более надежный способ обрести счастье, чем концентрация на себе. Один из самых неприятных аспектов позитивного мышления, как и многих учений о счастье в общепринятом смысле, — поощрение эгоцентризма. В то же время «бескорыстный» подход к счастью может завести нас в концептуальное болото: например, если вы еженедельно участвуете в волонтерских мероприятиях, чтобы стать счастливее, значит ли это, что вы поступаете бескорыстно? И надо ли вам по-настоящему испытать нужду, чтобы стать вполне бескорыстным? Вопросов может быть великое множество… Возможно, чтобы распутать все эти головоломки, стоит акцентировать внимание не на себялюбии или самоотвержении, но задуматься о понятии самости, на которой они основаны. И себялюбие, и самоотвержение в равной мере способны питать эго, что может приводить к неудовлетворенности, считает Толле. Он советует не держаться за личность настолько сильно — это предоставит больше возможностей для собственного счастья и счастья окружающих без участия в этом эго.

Вполне вероятно, что все это не особенно вас интересует и никак не созвучно вашему собственному внутреннему опыту. Однако есть еще одна точка зрения, приняв которую, можно увидеть, что личность не совсем то, чем кажется. Это суждение в форме продолжительного мысленного эксперимента, взятого мною из работ самопровозглашенного «поп-философа» и «духовного шоумена» Алана Уоттса. Бородатый англичанин с приятным сочным баритоном, живший на Западном побережье США и умерший в 1973 году, не обогатил мир самостоятельными новаторскими идеями. Уоттс был популяризатором и видел свою задачу в объяснении восточной философии широкой западной аудитории. Очень немногие из современных философов снизойдут до того, чтобы считать его своим коллегой. Но его взгляды, основанные на строгом рациональном подходе и лишенные какой-либо псевдонаучности или нью-эйджевской мишуры, могут удивительно приятным образом взорвать ваш мозг.

Уоттс начинает с вопроса, сформулированного на редкость прямо: что вы считаете границей собственного «я» — тем местом, где заканчиваетесь вы и начинается «остальной мир», которым вы не являетесь? Вот типичный ответ большинства из нас: мы воспринимаем себя как «кожаную оболочку», ограничивающую физическое тело, которое и представляет собой границу нашего «я».

Вы, конечно, сразу же обратите внимание на наличие проблемы в такой формулировке. Используя слово «я», мы можем употреблять его в другом значении — не имея в виду весь свой организм, а только то, что происходит в голове. Согласно этому значению, остальной организм не в такой степени является «я», как голова. Допустим, вам должны ампутировать ногу — будете ли вы думать, что в связи с этим «вас» станет меньше? (Скорее всего, нет, но если нужно ампутировать вашу голову, это мгновенно станет совершенно другой историей.) Таким образом, мы имеем два разных значения одного и того же физического предмета, который имеем в виду под «я». Пока мы останемся с определением «кожаной оболочки».

Вообразите, что наводите сверхмощный микроскоп на свою левую руку и увеличиваете изображение до тех пор, пока в поле зрения не остается лишь мельчайший фрагмент указательного пальца и такой же фрагмент окружающего его воздуха. При соответствующем увеличении все, что вы увидите, будет представлять собой не более чем бессвязное сочетание молекул, часть из которых относится к вашему пальцу, а часть — к окружающему его пространству. Отсюда наш следующий вопрос или, скорее, тот же вопрос, но в другой формулировке: каким образом вы проводите границу между молекулами, считая, что одни из них относятся к вашему «я», а другие — к остальному миру? При таком уровне увеличения становится ясно, что мы говорим всего-навсего о молекулах. Что особенного именно в тех, которые вы причисляете к своему «я»?

Первый ответ, который приходит в голову, касается сознательного контроля. Вы наверняка захотите пошевелить пальцем, что никак не затронет внешние по отношению к вашей коже предметы. Так становится понятно, почему граница кожи столь важна: по одну ее сторону у вас есть сознательный контроль, по другую — нет. Но у Уоттса есть на это готовое возражение. Он спрашивает: действительно ли вы сознательным образом контролируете свое дыхание? Вы и впрямь активно и осознанно прокачиваете кровь по своим сосудам и вырабатываете антитела для борьбы с вирусными инфекциями? Нет, ответите вы, это просто каким-то образом происходит. Даже мышление не является настолько преднамеренным действием, каким нам хотелось бы его видеть (это я очень хорошо понял в Обществе медитации «Прозрение»). По большей части мышление тоже просто «каким-то образом происходит».

Ладно, скажете вы, наверное, не следовало употреблять словосочетание сознательный контроль. Ясно, что бессознательный контроль тоже относится к этой сфере. Сознательно ли, бессознательно ли — я контролирую все, что происходит внутри моей кожи, и ничего — вне ее. Однако и это не так: вы контролируете массу вещей вне своей кожи. С помощью нужных инструментов вы можете построить бассейн у себя во дворе, с помощью силы убеждения — убедить сотни тысяч людей в необходимости свергнуть диктатора. Вы возразите, что это косвенный контроль, а контроль над своими органами кажется более непосредственным. Но Уоттс не даст вам отделаться таким замечанием, поскольку оно основано на логической ошибке, idem per idem — в нем заложен ответ на головоломку, которую мы пытаемся распутать. Действительно, разница между «прямым» и «косвенным» контролем в данном случае определяется как раз тем, где вы проводите границу между своим «я» и остальным миром, а это именно та проблема, в которой мы пытаемся разобраться (включая ответ на вопрос, насколько обосновано традиционное понимание этой границы).

Теперь затруднительность вашей ситуации стала полностью очевидной. Какой бы критерий вы ни предложили взять за основу для проведения границы между «я» и «не-я», всегда находится контраргумент, ставящий это под сомнение. Вот тут Уоттс и выдает тезис, который сбивает вас с толку еще сильнее. Встретившись с ним впервые, я испытал ощущение сродни тому, которое может возникнуть, когда неторопливая прогулка по пологому холму неожиданно приводит на кромку обрыва нависающей над морем скалы.

Тезис выглядит следующим образом: не важно, где вы соберетесь провести границу, даже если мы сможем согласовать критерии ее местонахождения, потому что вы не будете проводить границу в общепринятом смысле слова. Сама идея граничной линии подразумевает разделение на две стороны. Если вдуматься, в нашем случае бессмысленно определять границу как нечто, разграничивающее вещи. Больше смысла представить ее в виде места, где эти вещи встречаются, а точнее — становятся единой сущностью. То, что содержится с внутренней стороны границы, обязано своим существованием тому, что находится с ее внешней стороны, и наоборот; это по определению неразрывные части единого целого. Невозможно представить себе гребень волны без впадины или тьму без света.

Эта мысль положена в основу древнего китайского символа «инь-янь», но в ней нет ничего религиозного или «духовного». Уоттс считает, что это не более чем вывод, к которому приводит объективное рассуждение. Не может быть «я» без «всего остального», и бессмысленно рассуждать о первом в отрыве от второго, равно как и следовать туманному и бессодержательному лозунгу «Все мы единое целое», отдающему цветочками и травкой. Да, этот вывод справедлив для любых уровней, от самых абстрактных до самых конкретных. Действительно,

вы не можете быть собой вне вашего личного окружения или вне социального или иного сообщества, к которому принадлежите. Но вы не смогли бы быть собой и без всех физических объектов внешнего мира, которыми вовсе не являетесь.

Мы живем, не сознавая этой очевидной истины, беспокойно пытаемся определить собственные границы, утвердить свое эго, установить превосходство над другими. Мы не понимаем главного: именно взаимозависимость делает нас тем, что мы есть. Вот как говорит об этом Уоттс: «Настоящая фундаментальная и абсолютная истина, единственное, что необходимо знать для понимания самых сокровенных тайн бытия, звучит так: у всякого внешнего есть внутреннее, а у всякого внутреннего есть внешнее, и, несмотря на свои различия, они неразделимы».

Это упоминание о различиях имеет большое значение. Речь не идет о том, что границы не существуют, вроде «истинной» картины мира как большой бесформенной однородной массы, похожей на подтаявшее мороженое. То, что ваше «я» и «все остальное» сущностно связаны между собой, не должно пониматься так, будто вашего «я» нет. Наше душевное здоровье зависит от возможности поддерживать целостность своей личности, и ни Алан Уоттс, ни Экхарт Толле не собираются угрожать вашей психике. На самом деле оба они приходят к выводу о том, что собственное «я» — некая фикция, хотя и исключительно полезная, и понимание этого, а не попытки отрицания всеми силами, может служить исполнению желаний.

Замечено, что спокойная манера Экхарта Толле помогает умерить скепсис его собеседников, и это оказалось так и в моем случае. Он действительно распространял вокруг себя почти осязаемое ощущение глубокого спокойствия, которое впитывалось в атмосферу маленькой квартирки, и я должен признать, что, несмотря на все мое сопротивление, к концу разговора оно передалось и мне. Паузы, которые казались такими неловкими вначале, постепенно начали восприниматься лучше, а позже, когда мои потуги заполнить их разговором угасли, и вовсе стали приятными. На протяжении многих секунд Толле моргал и улыбался, а я обнаружил, что спокойно улыбаюсь в ответ.

Тем не менее я не мог заставить себя поверить, что его внутренний мир так чудесно спокоен, как он утверждает. Я поинтересовался, когда он в последний раз был действительно раздражен. «Не припомню, когда это было…» Сегодня утром? Может быть, вчера? «Думаю, последний раз это произошло несколько месяцев назад, — сказал он после паузы. — Помню, гулял по улице, и там была эта здоровая собака, за которой не смотрел ее хозяин. Она изводила маленькую собачку. Я почувствовал волну возмущения. Но это продолжалось недолго, потому не подпитывалось мыслительной деятельностью. Буквально пару секунд…»

В «Силе настоящего» Толле пишет о том, с каким восхищением он наблюдает уток в пруду недалеко от своего дома, и что происходит, когда они дерутся. После окончания драки птицы раскрывают крылья и чистят перышки, словно избавляясь от воспоминаний о стычке, а потом снова спокойно плавают. Утки не хранят обиду. А люди, с их эго, хранят. Когда Толле садится на своего конька, нет такого несчастья в мире, которое он не стремился бы приписать нашим попыткам защитить и укрепить наши эго. Войны, тирании и несправедливости всех мастей являются не более чем попытками неуверенных эго утвердиться: закрепить свои границы, выделить себя и навязать остальному миру образ мыслей, от которого, как им кажется, зависят их жизни, хотя на самом деле — всего лишь эти эго.

Встав, наконец, чтобы уходить, я замешкался: почему-то мне показалось, что рукопожатие будет выглядеть неуместно формально. Неожиданно Толле шагнул вперед и крепко обнял меня на прощание. Я спустился на лифте на первый этаж, вызвал такси и присел на чугунную скамейку у дома, ожидая, когда за мной приедут. Я чувствовал себя на удивление легко и спокойно, и мне показалось, что было бы неплохо вот так посидеть еще несколько часов на скамейке в угасающем свете дня, ничем особенным не занимаясь. Но это было невозможно. Я — что бы это ни значило! — должен был ехать в аэропорт, чтобы успеть на свой самолет.

Глава 6. Ловушка безопасности.
Неочевидная польза неуверенности

Мне кажется, что безопасность сродни смерти.

Теннесси Уильямс. Катастрофа успеха

13 января 2002 года, в период всеобщей нервозности и повышенной бдительности, последовавший за террористическими актами 11 сентября 2001 года, 46-летний пилот Элвуд Менир по прозвищу «Вуди» приехал в международный аэропорт Филадельфии. Ему предстоял обычный рейс в Миннеаполис за штурвалом самолета авиакомпании US Airways, и он никак не мог предполагать, что очень скоро его имя будет фигурировать в заголовках газет наряду с другими заметными новостями уик-энда, включавшими историю о том, как президент Буш подавился кренделем.

Подобно всем остальным аэропортам Америки и мира, процедуры службы безопасности в Филадельфии стали значительно жестче. Месяцем ранее на борту самолета, летевшего из Парижа в Майами, удалось схватить и обезвредить Ричарда Рида, несостоявшегося террориста с взрывчаткой в подошвах, и это явилось поводом для начала эпохи обязательной проверки обуви пассажиров. Пилоты не были исключением из общего порядка проверок, и, когда наступила очередь Вуди Менира, сотрудника службы безопасности озадачило присутствие в его ручной клади пинцета. Оказалось, что пинцет, в отличие, скажем, от штопоров или металлических ножниц, не входит в категорию запрещенных предметов, и Менир совершенно не собирался ничего нарушать, пытаясь пронести его в самолет. Но проверяющий задумался, и слишком долгая пауза вызвала у пилота раздражение — каждое новое ограничение бесило его и коллег все больше и больше, а на этот раз имел место явный перебор. Менир не стал громко возмущаться, а всего лишь задал сотруднику язвительный вопрос. В результате его сразу же арестовали, поместили на ночь в тюрьму и уволили из US Airways. Лишь после нескольких месяцев судебных разбирательств его признали невиновным в «угрозе террористическим актом» и восстановили на работе.

Вопрос Менира звучал так: «Почему вас смущает пинцет, если я, вообще-то, могу просто гробануть в землю весь этот самолет?»

В конкретных обстоятельствах, с учетом времени и места, это прозвучало по-идиотски, но сам по себе довод Менира был далек от идиотизма. По мере роста требований к безопасности полетов в гражданской авиации, которые год от года становились все более и более изощренными и достигли апогея в 2006-м с введением ограничений перевозки жидкостей в ручной клади на европейских направлениях, их критики настойчиво повторяли, что логика, лежащая в их основе, имеет существенные изъяны. Понятно, что огнестрельному и холодному оружию не место в пассажирском салоне самолета, но их запретили к проносу туда уже много лет назад. Все остальные ограничения не сильно способствовали полному исключению риска появления на борту хорошо подготовленного террориста, но зато создали огромные неудобства миллионам ни в чем не повинных пассажиров. С точки зрения этих критиков, события 11 сентября доказывали не то, что оружием преступника может стать обычный канцелярский нож для разрезания бумаг, а то, что у террориста, сознательно идущего на самоубийство, всегда будет преимущество перед обычными людьми, не готовыми к смерти.

Американский консультант по вопросам безопасности Брюс Шнайер^[64] — один из наиболее яростных противников кампании по закручиванию гаек, начавшейся после 11 сентября. Он получил известность (и нажил себе немало врагов), рассказывая о многочисленных способах захвата или подрыва самолета, которые остаются вполне осуществимыми и сегодня, несмотря на все новые запреты. Например, для удавки неплохо подойдет рыболовная леска или зубная нить, а выломанная ручка дорожной сумки на колесиках вполне сгодится в качестве заточки. В магазинах продается эпоксидный клей по металлу в виде двух тюбиков: со стальным порошком и с отвердителем. В полете вы можете соединить их содержимое в прочное стальное лезвие, а в качестве ручки использовать металлическую чайную ложечку. (Заметим, что ни эпоксидный клей по металлу, ни металлические чайные ложечки не входят в перечень опасных предметов, не разрешенных к использованию в перелете — в отличие, скажем, от новогодних шаров, которые запрещены на американских авиалиниях.) Конечно, Шнайер не призывает немедленно внести в перечень запрещенных в ручной клади предметов зубную нить или дорожные сумки на колесиках. По его мнению, невозможно сделать воздушные путешествия существенно безопаснее, запрещая все новые предметы, которые могут использовать террористы или которые потенциально могли бы быть им полезны. Для этого, скорее, следовало бы запретить на борту вообще все, и намертво привязывать пассажиров к креслам на время полета, потому что попытку диверсии можно предпринять и голыми руками. Вскоре после атак 11 сентября один журналист поинтересовался у Шнайера, есть ли возможность полностью исключить подобные трагедии в будущем. Конечно, есть, ответил Шнайер, надо просто оставить все самолеты на взлетном поле.

«Есть только две вещи, которые сделали полеты более безопасными после 11 сентября: замки на двери кабины пилотов и понимание пассажиров, что им следует сопротивляться», —

заявил мне Шнайер. Ему 49 лет, он носит конский хвост и говорит спокойным тоном человека, уверенного в своей правоте и не очень озабоченного необходимостью убедить собеседника. «Вы можете сказать, что есть и третья — федеральные агенты^[65] на борту. На самом деле, если вы сообщили людям, что они есть, их физическое присутствие совсем не обязательно. Мы считаем себя в безопасности, просто зная, что они существуют, а не потому, что они летят вместе с нами».

Если то, о чем говорит Шнайер, соответствует действительности, то для чего правительства продолжают навязывать эти дорогостоящие и трудоемкие ограничения? Зачем продолжать игру в кошки-мышки с террористами, которые всегда будут в этой игре на ход впереди? На этот вопрос есть много вариантов ответов, которые связаны с желанием политиков и служб безопасности показать активность и оправдать свое существование и зарплату в глазах избирателей и нанимателей. Но главная причина, по мнению Шнайера, — базовая человеческая потребность чувствовать себя уверенно и защищенно, даже если это чувство имеет очень отдаленное отношение к состоянию уверенности и защищенности. Для мер, которые изобретаются и воплощаются большей частью для того, чтобы заставить людей чувствовать себя в безопасности, а в действительности никак не способствуют повышению ее уровня, Шнайер изобрел термин «театр безопасности»^[66]. Он считает, что этот театр на самом деле делает нас беззащитнее, и в какой-то степени его мнение недалеко от истины. «Театральная» обстановка поглощает средства, которые с большим толком можно было бы использовать в борьбе с терроризмом, например для получения разведданных, и притупляет бдительность пассажиров и сотрудников служб безопасности, оставляющих без внимания подозрительное поведение, более заметное в других условиях. Если уж весь багаж так тщательно досматривают на предмет наличия каких-то новогодних шаров, можно легко решить, что все под контролем, и не стоит быть особенно начеку.

При взгляде на безопасность с точки зрения Брюса Шнайера многие способы, которыми общество пытается решать эти проблемы, начинают приобретать крайне нелепый вид. Например, в 2007 году британский премьер Гордон Браун объявил о шквале мер по укреплению безопасности в аэропортах, на вокзалах и других транспортных узлах страны, включая строительство взрывоустойчивых заграждений. В своем блоге Шнайер объяснил, что такие заграждения будут установлены на главном вокзале Ливерпуля — Лайм-Стрит, но их не будут строить на пригородных станциях, которые начинаются всего в паре километров. Этот пост был озаглавлен: «Великобритания тратит миллиарды, чтобы заставить террористов проехать еще пару остановок». Заявление Брауна — классический пример театральной безопасности: дорогостоящий способ заставить пассажиров чувствовать себя защищенными до тех пор, пока они не вникнут в детали, при полном отсутствии мер, способных сдержать даже не самого настойчивого террориста.

Как мы уже смогли убедиться, привычные представления о счастье, которые доминируют в наших взглядах, могут терпеть крах из-за того, что мы слишком упорно боремся за их воплощение. Содержание критики, которой Брюс Шнайер подвергает систему авиационной безопасности, вполне очевидным образом вписывается в рамки этого довода: многое из того, что в наших глазах призвано делать перелеты более безопасными, на самом деле оказывается либо бесполезным для этой цели, либо просто противоречит ей. Но существующая связь гораздо глубже, чем кажется, поскольку безопасность авиаперевозок представляет собой лишь один из аспектов обширной темы, которая относится к существу вопроса о «негативном пути» к счастью. Желание уверенности и защищенности приводит не только к иррациональным действиям в борьбе с терроризмом — оно вообще иррационально.

Огромная часть человеческой деятельности в политике, бизнесе, международных отношениях и в личной жизни мотивируется потребностью чувствовать себя в безопасности и испытывать уверенность. Тем не менее это стремление ощутить защищенность не всегда ведет к безопасности и в еще меньшей степени способствует счастью. Неудобная психологическая правда заключается в том, что люди, находящиеся в состоянии, которое принято считать исключительно шатким и уязвимым — например, в полной нищете, — способны понимать и ощущать счастье так глубоко, что многим из нас стоило бы поучиться этому у них. Если наиболее радикальные сторонники «негативного пути» не ошибаются, внимательно взглянув на состояние небезопасности, можно убедиться в том, что безопасность иллюзорна, и мы очень сильно заблуждаемся в отношении того, что упорно пытаемся обрести.

Почувствовать себя неуверенно в наши дни намного проще, чем когда-либо в истории, и со временем эта тенденция будет только усугубляться. Несколько лет назад американские службы безопасности подготовили обширный футурологический прогноз под названием «Проект 2020», одна из глав которого так и называлась — «Неуверенность как повсеместное явление». Авторы доклада писал, что к 2020 году они предвидят «еще более широкое распространение чувства уязвимости, связанного как с внутренними психологическими факторами, так и с физическими угрозами». По их предположениям, главными причинами роста тревожных настроений будут «сомнения в стабильности работы», «опасения, связанные с ростом миграции населения», «терроризм и внутренние конфликты» и даже «напряженность между великими державами». А ведь это было написано до финансового краха 2008 года, который еще больше укрепил ощущение нестабильности и неуверенности у миллионов людей.

Однако оказывается, что людям вообще свойственно всегда чувствовать себя более незащищенными, чем когда-либо прежде в истории. Алан Уоттс отмечал это состояние неуверенности даже в относительно спокойном и благополучном 1951 году, на фоне послевоенного подъема и до начала периода «холодной войны». Он писал об «ощущении, что мы живем в эпоху необычайной нестабильности. В течение последнего столетия многие привычные устои — традиции семьи и общественной жизни, государства, экономического порядка и религиозных убеждений — подвергались разрушению. У нас остается все меньше и меньше опор, все меньше вещей, которые мы могли бы считать совершенно правильными, истинными и неизменными на все времена». В 634 году до н. э. жители Древнего Рима тоже были убеждены, что после 120 лет существования город обречен на неизбежную скорую гибель, и точно так же люди думали бесчисленное количество раз на протяжении всей мировой истории. Попробуйте поискать в оцифрованных рукописях в Гугле фразу «в наше неспокойное время» и будете находить ее снова и снова в огромном количестве книг и статей практически в любом десятилетии, начиная с XVII века. «По сути, наша эпоха не более опасна, чем любая другая. Нищета, болезни, войны, перемены и смерть существовали всегда», — говорит Уоттс.

Итак, люди всегда хотели чувствовать себя в большей безопасности. Но, как показывает опыт работы Брюса Шнайера в области безопасности авиаперелетов, на этом пути существует серьезная западня: не все стратегии, направленные на укрепление чувства безопасности, действительно обеспечивают нашу безопасность. Они могут оказывать и прямо противоположное действие. По словам Шнайера, «безопасность означает и ощущение, и реальность, а это не всегда одно и то же».

Разница между безопасностью и ощущением безопасности вполне понятна и конкретна. Часто упоминаемые в последние годы когнитивные искажения, то есть то, каким именно образом наши представления о действительности отличаются от нее, во многом объясняют типичные заблуждения относительно безопасности. Так, обычно мы больше опасаемся угроз, которые могут исходить от других людей, чем от природы.

Мы больше боимся того, что точно представляем себе, чем того, что нам трудно вообразить, —

это так называемая «эвристика доступности». Неподконтрольных ситуаций (например, положение пассажира в самолете) мы страшимся больше, чем тех, которые, как нам кажется, контролируем (например, вождение автомобиля). Поэтому мы можем считать, что находимся в опасности просто потому, что сами лишаем себя уверенности в чем-либо. Вероятность погибнуть в автокатастрофе намного выше, чем в авиакатастрофе, а вероятность смерти в результате сердечной недостаточности выше, чем от рук бандитов в ходе попытки ограбления вашего дома. Тем не менее вы читаете новость о террористическом акте и предпочитаете поездку на автомобиле авиаперелету или начинаете тратить массу сил и времени на защиту дома от потенциальных взломщиков вместо того, чтобы потратить их на укрепление собственного здоровья. Вы даете своему восприятию возможность предоставить вам ощущение безопасности за счет того, что в действительности становитесь менее защищены.

Среди психологов нет единого мнения по поводу причин формирования когнитивных искажений. Шнайер полагает, что это объясняется эволюцией, а именно различием в скорости эволюционного процесса и скорости развития современного общества, и его доводы представляются убедительными. Если рассматривать историю развития человека как биологического вида, подобные искажения могли когда-то способствовать его выживанию, но сейчас они бесполезны или даже вредны, поскольку мы встречаемся с ситуациями, для которых они совершенно не предназначались. Животные, мечущиеся из стороны в сторону в свете фар, пытаются избавиться от преследующего их хищника, что совершенно бесполезно в случае четырехколесного полноприводного хищника. По замечанию Шнайера, «способности реагировать на риск, заложенные в нас природой, не срабатывают в современном обществе, в окружении новых технологий и средств массовой информации. Способность избегать преследования бесполезна для белки в колесе, а приобретенные в ходе эволюции навыки спасаться от сокола не помогут голубю при встрече с ружьем».

Возьмем, например, упомянутую выше эвристику доступности. Беспокойство по поводу опасностей, которые можно представить себе более ярко и точно, возможно, имело смысл в далеком прошлом, когда они располагались совсем рядом, в той же деревне, а связанные с ними происшествия происходили совсем недавно. Эти опасности представляли собой выраженный прямой риск, и наличие определенного стандарта восприятия позволяло быстрее осознать наличие угрозы и оценить ее степень. Но доступность угроз сегодня может быть обусловлена вашей привычкой смотреть выпуск новостей по телевидению, а его задача — снабдить вас максимальным количеством откровенной «чернухи» со всех уголков земного шара, в результате чего вы ошибочно фокусируетесь на опасностях, не представляющих для вас угрозы. Вы видите репортаж о террористическом акте за границей и отменяете свои планы на отдых, хотя в реальности сидение на диване перед телевизором может быть намного опаснее для вашего здоровья.

Если бы единственной проблемой в стремлении к уверенности оставались только когнитивные искажения, решение оказалось бы вполне понятным, хотя и не самым простым с точки зрения воплощения: достаточно было пытаться поступать, постоянно отдавая себе отчет в присутствии подобного рода искажений. Таким образом, мы бы могли избежать заблуждений, связанных с развитием своих эмоциональных реакций, получали защиту от опасностей и в итоге становились вполне благополучными. Стоит ли говорить, что все далеко не так просто. Дело в том, что сама постановка задачи достижения безопасности и уверенности может оказаться ошибочной, а истинное благополучие, напротив, состоять в готовности принять небезопасность и уязвимость существования — и это вновь приводит нас к основам «негативного» подхода к счастью.

Это противоречивая тема. Только сумасшедший будет утверждать, что лучше жить, подвергаясь серьезным опасностям, или что состояние определенной психологической уверенности не является нормальным. (Такая терминология добавляет путаницы: любой человек, способный спокойно переносить условия неопределенности и уязвимости, должен бы уже по определению считаться уверенным в себе.) Но, рассматривая тему счастья, мы постоянно возвращаемся к тому, что не становимся счастливее с помощью способов, которые призваны дать нам ощущение «надежности». Мы хотим чувствовать себя уверенно в финансовом смысле, но после достижения определенного уровня благополучия не становимся счастливее, получив еще больше денег. Переезжая в более спокойный район или закрытый поселок, мы пытаемся избежать физических угроз, но коллективное ощущение счастья в таких сообществах подвержено негативным тенденциям. Мы ищем исполнения наших желаний в сильных романтических привязанностях и дружбе, но попытки достичь беззаботности и спокойствия в отношениях губят их: в определенной степени они зависят от уязвимости сторон и их открытости новому опыту, как позитивному, так и негативному. Если вы хотите быть уверены в своей защищенности от терроризма, вам стоит вспомнить о словах Шнайера и полностью исключить из своей жизни авиаперелеты. Приведенные выше примеры объединяет одно — достижение полной уверенности в защищенности от угроз противоречит нашим интересам. Может показаться, что безопасность — это все, что нам нужно. Однако, когда дело доходит именно до нее, оказывается, что это не совсем так.

Психотерапевты Хэл и Сидра Стоун^[67] считают, что «стать уязвимым означает снять свою защитную броню, быть естественным и проявить истинную сущность… почувствовав уязвимость, мы становимся способны в полной мере ощущать внешний мир во всей его полноте». Социолог из университета Хьюстона Брене Браун, исследовавшая психологические выгоды уязвимости, считает: «Вы не можете избирательно заглушать ваши чувства. Не можете сказать: вот это плохо, вот это уязвимость, вот горе, вот стыд, вот страх, вот разочарование — и они мне больше не нужны. Единственный способ, которым можно защититься от негативных чувств, — защита от позитивных эмоций, и тогда вы понимаете, что совершенно не хотите такой защиты». Или как в более поэтичной форме сказал К. С. Льюис^[68]:

«Застраховаться невозможно, любовь чревата горем. Полюби — и сердце твое в опасности. Если хочешь его оградить, не отдавай его ни человеку, ни зверю. Опутай сердце мелкими удовольствиями и прихотями; запри в ларце себялюбия. В этом надежном, темном, лишенном воздуха гробу оно не разобьется. Его уже нельзя будет ни разбить, ни тронуть, ни спасти».

Как показывает исследование Браун, проявляя безучастность к негативным эмоциям, вы не сможете защититься от самих по себе негативных чувств. О причинах этого хорошо сказал католический монах и писатель Томас Мертон^[69] в автобиографии «Семиэтажная гора»: «Истина, которую не понимают многие люди, состоит в том, что чем упорнее вы стараетесь избежать страданий, тем больше страдаете — самые незначительные мелочи начинают мучить вас соразмерно вашему страху испытать страдание». С этой точки зрения ясно, что погоня за чувством безопасности — существенная часть проблемы «культа оптимизма». Прибегая к позитивному мышлению и сходным доктринам, мы ищем защищенности и твердых оснований для уверенности, знания о том, как сложится будущее, о том, когда придет время нашего безмятежного счастья, которое не будет нарушено негативными эмоциями. Но в погоне за всем этим мы лишаем себя способностей достижения искомого результата.

Для американской буддийской монахини Пемы Чодрон нестабильность — основное свойство окружающего мира, а все наши беды вызываются попытками нащупать твердую почву, которой на самом деле нет. «Стать буддистом — все равно что стать бездомным, — говорит она. — Повернуться лицом к действительности означает признать, что мы живем в условиях «фундаментальной зыбкости». Но большинство из нас постоянно пытается бороться с таким ощущением. Я учу тому, что не существует способа решить эту задачу. Вам никогда не удастся избавиться от этой неустойчивости. Вы никогда не придете к аккуратной, красивой и упорядоченной картинке». Самая известная книга Чодрон называется «Когда все разваливается на части», и из названия можно предположить, что это руководство по обретению твердой почвы под ногами, когда все становится катастрофически плохо. На самом деле ее точка зрения состоит в том, что если все разваливается — это очень хорошо, сколь бы болезненным ни был этот опыт: крушение того, что казалось вам надежным и безопасным, означает встречу с подлинной жизнью. «Вещи непостоянны, они мимолетны, полной уверенности не существует», — говорит она.

Несчастными делает нас не истина, а наши попытки уклониться от нее.

На этом месте вас может смутить очень весомый аргумент, во всяком случае, именно так произошло со мной. Пребывая в относительно комфортабельном положении, нам очень удобно возносить хвалы уязвимости и незащищенности. В целом нам повезло жить, не встречаясь близко с крайними проявлениями беззащитности и неуверенности в завтрашнем дне. А как быть со счастьем, если полная незащищенность — рядовой фактор повседневной жизни?

Было воскресное январское утро. Стояла жара, на небе не было ни облачка, и многие из обитателей трущоб второго по величине африканского города нарядились для похода в церковь: мужчины в отглаженных костюмах, женщины в ярких розово-зеленых платьях, дети, сжимающие Библию в обеих руках. Здесь, за замусоренными путями железной дороги, которая отделяет беднейший трущобный район Кибера от остального Найроби, непросто дойти до церкви, не запачкав свою одежду: во многих местах земля была покрыта сплошным слоем использованных пластиковых пакетов и прочего мусора. Куры и собаки бродили между домами, слепленными из кусков металлолома и глины, вдоль канав, по которым потоком текли нечистоты.

Большинство прихожан направлялись вверх по горе к молельному дому Африканской материковой миссии или в стоящий напротив него католический собор. Было еще множество маленьких церквушек, спрятанных на задворках домов, — темные комнатки, в которых священник мог служить перед двумя-тремя прихожанами, играя гимны на синтезаторе Casio. Но с точки зрения 22-летнего жителя Киберы Фрэнки Олуоча, который по воскресеньям не молился, а занимался своими многочисленными бизнесами, эти мелкие церквушки были по большей части надувательством. «Церковь в Кибере — бизнес, — сказал он, добавив нотку цинизма в свою открытую улыбку. Олуоч сидел на потертом диване в сумрачной гостиной дома своей матери в Кибере, потягивая колу из стеклянной бутылки. — Церковь — способ получать деньги от благотворительных организаций. Ты набираешь полную церковь голодных и грязных детишек, приезжает контора, видит все это, снимает фото, показывает своим спонсорам, те дают деньги. — Он хмыкнул: — Главное в этом деле — чтоб было фото, да».

На другом конце Киберы, куда можно добраться совсем узкими тропками в глубине трущоб, обогнув медпункт, трое мужчин приступали к работе в цеху по обработке кости антилопы. Это был открытый участок, оборудованный без особых изысков — куча свежеочищенных костей в одном углу, разнообразный инструмент для резьбы и шлифовки в центре и плоды труда в виде открывалок, бус и прочих безделушек, сложенные в другом. Из большого кассетника на батарейках наяривал классический рок, но, прислушавшись, можно было уловить и пение, доносящееся из церкви на горе. Аромат ньама чома, жареного мяса антилопы, из открытого мангала по соседству слегка заглушал запах нечистот.

С коммерческой точки зрения воскресный день в Кибере не отличался от всех остальных, то есть дел хватало. За костяным цехом и уличными мангалами, в конце узкого прохода, обтянутого синей пластиковой пленкой, находились ворота, обозначающие официальный вход на огромный открытый рынок. Но его границы были скорее условностью, потому что вся Кибера представляла собой рынок. Вдоль каждой изрытой ухабами улочки с импровизированных лотков торговали радиоприемниками, или ананасами, или детской одеждой кричащих расцветок; ручные тележки, доверху набитые стройматериалами или бракованной электроникой, лавировали по переулкам, стараясь избегать столкновений с людьми или другими тележками.

За заведением, где показывали спутниковые трансляции матчей британской премьер-лиги, в узком проезде, ведущем в сторону от рынка, мужчина, назвавшийся Джорджем, качался в импровизированном спортзале, который оборудовал у себя во дворике. Штангой служила металлическая труба, по обоим ее концам вместо блинов висели железные ведра, залитые бетоном. На вопрос, сколько он жмет, Джордж, с вздувшимися от напряжения венами на лбу, гордо ответил: «Сто пятьдесят килограммов!» Его дети потешались над ним, высовывая головы из-за куска ткани, закрывающего вход в дом.

Условия жизни населения Киберы, которое, по разным данным, варьируется от 170 тысяч до 1 млн человек, кому угодно покажутся невероятно тяжелыми. В трущобах нет водопровода и отсутствует электричество, за исключением того, которое их жители «занимают» у более обеспеченных жителей Найроби, цепляя провода к линиям электропередачи, идущих над районом. Сексуальное насилие свирепствует, угоны автомобилей и убийства на материальной почве — обычное дело. В отсутствие канализации для отходов человеческой жизнедеятельности в Кибере используется то, что ее обитатели с ухмылкой называют «летающий туалет»: человек испражняется в пластиковый мешок, а затем закидывает его как можно дальше от своего дома. Эта практика добавляет к обычным бедам района дизентерию и тиф, а по некоторым оценкам, 20 % населения трущоб ВИЧ-инфицированно.

По совокупности этих причин, а также потому, что Кибера удобно расположена рядом с центром Найроби с его комфортабельными отелями и международным аэропортом, место стало всемирно известным символом и достопримечательностью. Премьер-министры и президенты заезжают сюда позировать для фото, телевидение регулярно что-то снимает, а несоразмерно большое количество разнообразных благотворительных и религиозных организаций из Европы и Америки сделали эти трущобы объектом своего внимания. Их названия отражают степень полного отчаяния, которое олицетворяет Кибера: «Инициатива за Источник Надежды», «Семена Надежды», «Свет Общественной Надежды», «Центр Надежды в Кибере», «Кибера в Нужде».

Но если спросить Норберта Алуку, молодого долговязого социального работника, который родился и вырос в Кибере, прошло ли его детство в горе и страдании, он рассмеется в ответ: «Конечно, нет! Дело ведь не в том, как ты живешь. Просто нужно уметь с максимальной пользой использовать то, что есть у тебя и у твоих соседей. В Кибере соседи могут прожить, только помогая друг другу». А Айрин Муэни, которая тоже живет здесь и грустно рассказывает о печальных событиях своего детства, говорит: «Счастье — субъективное состояние. Ты можешь быть счастлив в трущобе и несчастлив в хорошем районе города. Чтобы быть счастливым, тебе нужны не вещи, которых ты так хочешь, а совсем другое».

Эта удивительная правда поражает гостей Киберы, поэтому местные очень старательно подбирают слова, опасаясь, что могут быть неверно поняты. Откровенно говоря, киберцы совсем не кажутся настолько несчастными или подавленными, как можно было бы предположить. Режиссер-документалист Жан-Пьер Ларрок, который провел здесь много времени, замечает: «Понятно, что Кибера погрязла в нищете, но это не означает, будто ее жители только и делают, что жалобно взывают о помощи, как может показаться, если послушать общественные организации, церковных миссионеров или благотворителей. На самом деле на местных улицах кипит деятельность. Настроения в Кибере напоминают не зону бедствия, а рассадник предприимчивости».

Конечно, то, что люди, живущие в исключительно убогих условиях, выглядят столь деятельными и неунывающими, не является исключительной чертой Киберы. Эта неудобная правда стала общим местом, особенно в Тропической Африке, что вызывает массу проблем, граничащих с рядом неуместных обобщений на грани расизма и вредными мифами о «примитивных племенах, не испорченных цивилизацией». Это может приводить к сомнительным политическим выводам: некоторые комментаторы склонны считать, что если люди так счастливы в своей нищете, то им, вероятно, не требуется внешняя помощь. Понятно, что нас «перекашивает», когда упакованные знаменитости восхищенно болтают по поводу простых радостей нищеты — например, жена футболиста и телеведущая Колин Руни говорит интервьюеру: «Я в восхищении от людей из бедных стран! Когда их показывают по телевизору, они так радуются жизни, несмотря на отсутствие материальных благ. В будущем я тоже хочу съездить куда-нибудь вроде Африки».

Хотя такие воззрения в целом выглядят неверными, следует признать, что в какой-то своей части они корректно отражают действительность. Самые бедные страны мира постоянно оказываются среди лидеров международных опросов уровня счастья, включая вполне уважаемые исследования вроде World Values Survey. (Нигерия, где 92 % населения живет меньше, чем на 2 доллара в день, занимает первое место.) По данным опроса исследовательского проекта Afrobarometer, в котором участвует больше дюжины африканских стран, в том числе Кения, в подобных местах наблюдаются «необычно высокие уровни оптимизма среди наиболее бедных и незащищенных респондентов». Специальные опросы, например, насколько оптимистично настроены родители в отношении будущего своих детей, вообще демонстрируют обратную зависимость результата от уровня благосостояния и образования: наименее обеспеченные демонстрируют наибольший оптимизм.

По данным ученых-психиатров, тревожность и депрессии намного реже отмечаются у жителей беднейших стран.

В одном из недавних обзоров распространенности психических болезней в мире страны Тропической Африки находятся в конце списка, который возглавляют богатые индустриальные регионы.

«Знаешь, социологи часто обращали на это внимание, — сказал мне Норберт во время моего второго посещения Киберы. Мы сидели на складных стульях в тени его одноэтажного офиса на окраине трущоб. — Наличие у тебя социальных проблем не означает, что ты несчастлив. Разве у богатых меньше проблем? У нас политиков сажают за коррупцию, и я как-то не уверен, что они счастливее меня. Проблемы есть у всех. Например, сердце болит или давление скачет, если волнуешься. — Он пожал плечами: — Это ведь очевидно, разве нет?»

Данный психологический феномен нуждается в объяснении. Даже при наличии целого рядя вопросов к методологиям международных опросов уровня счастья, даже если Жан-Пьер Ларрок и остальные не видят картину в целом — почему такие места, как Кибера, никогда не оказываются в конце списка по оценкам уровня счастья? Существует множество вариантов ответа на этот вопрос, но все из них нельзя считать полностью удовлетворительными. Один из них просто предполагает, что ожидания людей значительно ниже. Похожий вариант основан на справедливой предпосылке относительности понимания счастья: люди, не наблюдающие вокруг себя примеров более высокого уровня жизни, не склонны низко оценивать собственное положение. Проблематичность таких доводов заключается в тенденции снисходительно предполагать, что жители трущоб ничего лучше не видели и просто не представляют себе жизни с водопроводом, работающим туалетом и низким уровнем заболеваемости. В случае Киберы это совершенно точно не так — ее обитатели живут бок о бок с жителями самых фешенебельных кварталов Найроби, а некоторые работают прислугой в богатых домах. Рядом с трущобами возле дороги здесь расположено огромное имение одного из высокопоставленных кенийских политиков. Пятилетние девочки из школы в центре Киберы учатся читать под гигантской фотографией Таймс-сквер, широко распространены голливудские фильмы на видеокассетах. Норберт Алуку возит молодых киберцев по лучшим районам Найроби, пытаясь возбудить в них чувство «жажды» — так он называет появление у них амбиций изменить свой образ жизни. Поэтому, как минимум в данном случае, предположение о «незнании лучшей доли» не может помочь пониманию этого явления.

У меня тоже нет решения для этой задачки. Но если посмотреть на нее в контексте психологии безопасности и небезопасности, кое-что становится понятнее. Мы видели, что стремление к безопасности может ввести в серьезное заблуждение, а уязвимость — оказаться предпосылкой для того, чтобы стать счастливым в важнейших областях жизни, в первую очередь в социальных аспектах. И у жителей Киберы, и у других, находящихся в аналогичном положении, нет возможностей, которые мы без особого успеха пытаемся использовать для подавления своего чувства неуверенности. Идея не в том, что, скажем, лучше быть бедным, чем богатым. Но вряд ли можно отрицать, что, если денег нет, к ним сложнее испытывать эмоциональную привязанность. То же касается и престижной работы, материальных благ или дипломов элитарных образовательных учреждений: не имея шансов все это получить, вы не станете переоценивать уровень счастья, которому это может способствовать. В более широком смысле это значит, что в отчаянном положении нельзя пытаться заглушать ощущения неуверенности и небезопасности — напротив, следует осознать реальность и встретить их лицом к лицу. Люди Киберы находятся в крайне уязвимом положении, и им необходимо с этим примириться.

Работающая в Кибере американка Пейдж Элинсон рассказала мне, насколько ее поразило это открытие: «Я ненавижу это сюсюканье типа «Ах, посмотрите, как они счастливы!». А ведь им и впрямь совсем несладко… Но если ты не можешь позволить себе прилично одеваться, у тебя нет хорошей работы и ты ни от чего подобного не зависишь, то демонстрируешь окружающим именно самого себя, а не свой костюм или визитную карточку. Тебе надо хорошо относиться к людям, чтобы нравиться им! Тебе надо смотреть им в глаза! У нас в Штатах такого почти не осталось, вокруг только слышишь: «Смотри, как я одет, смотри, что у меня в визитке написано — мне не нужно к тебе хорошо относиться!» Поэтому здесь люди восприимчивее, тут куда меньше выпендрежа. Я понятия не имею, насколько от этого прибавляется счастья, но если у тебя не очень большой выбор и не за что особо держаться, это меняет дело — дерьма в человеке сразу убавляется».

Кстати, о дерьме: в Кибере Норберт показал мне один из своих проектов — переработку продуктов человеческой жизнедеятельности в биогаз для потребительских нужд. Это могло бы стать новым вариантом решения проблемы «летающих туалетов»: когда люди поймут, что могут получать деньги за то, что не выбрасывают пакеты с дерьмом на улицу, они перестанут так делать. Это пример типичного киберского прагматизма, который в данном случае получил поддержку американской благотворительной организации. Говоря о важности сотрудничества между соседями и умения работать с тем, что у тебя есть, Норберт отнюдь не вещал расхожими штампами. Переработка отходов — конкретный пример общественной работы.

Когда я спросил об этом Фрэнки Олуоча, он сказал: «Ну, Кибера вовсе не самое приятное место для жизни. Проблем много, а толку и от миллиона общественных организаций тут не будет. Очень, очень большие проблемы. Но что-то нужно делать, просто потому что нужно. А для этого надо обходиться тем, что есть, и жить с этим. А тогда все с тобой будет хорошо, ведь счастье — оно идет от твоей семьи, от окружающих, от того, что ты сам можешь сделаться лучше, и от перспектив. Зачем горевать о том, чего у тебя нет?»

Главное, что такая жизнь, которую никак нельзя назвать привлекательной или завидной, в то же время помогает кое-что понять. Но в отсутствие иллюзий лобовая встреча с реальной действительностью становится неизбежной.

Отсутствие возможности защитить себя даже обычными малоэффективными способами порождает умение противостоять трудностям, которое в конечном счете оборачивается ощущением скромного, но очень устойчивого счастья.

Как видно, чувство безопасности, каким мы привыкли себе его представлять, не всегда является благом, а незащищенность может сочетаться со счастьем и даже в определенном смысле способствовать ему. Но есть еще более смелое предположение: наше стремление к безопасности может быть основано на фундаментальной ошибке, которая заключается в том, что это ощущение, по знаменитому выражению Хелен Келлер^[70], «в большой степени является предрассудком». Чтобы понять всю глубину выводов, к которым можно прийти в результате этой предпосылки, нам следует снова вернуться к трудам Алана Уоттса.

Свой небольшой трактат «Мудрость неуверенности» (1951) Уоттс начинает с замечания о том, что важнейшей причиной чувства неуверенности, характерного для его эпохи, стал научный прогресс. Остается все меньше и меньше людей, которые верят в существование загробной жизни и вечного покоя (если такая убежденность вообще возможна в наше время), во всевидящего Бога или в то, что нужно беспрекословно следовать указаниям папы римского или архиепископа Кентерберийского в области морали и нравственности. «Совершенно очевидно, что в течение последнего столетия роль религии в качестве авторитета в общественном сознании заместила наука, а вера уступила место скепсису, по меньшей мере в духовных аспектах жизни», — пишет Уоттс. Следует заметить, что это написано до начала возрождения христианского фундаментализма в Америке, в котором Уоттс, вероятно, увидел бы неизбежную реакцию на доминирующую роль науки, о которой он пишет.

Научные исследования принесли огромную пользу, что не подлежит сомнению, и Уоттс с этим полностью согласен. Но в то же время расцвет науки привел огромное количество людей к ощущению духовной пустоты. С исчезновением богов и загробной жизни в научной картине мира человеческое бытие стало восприниматься лишенным какого-либо особенного назначения, мы оказались не более чем организмами, бессмысленно проживающими свой короткий век и исчезающими без следа. По мнению Уоттса, именно это — первопричина общего ощущения неуверенности и незащищенности, из которой следуют любые другие способствующие его появлению факторы. Возвращение под сень древних религиозных доктрин для обретения душевного покоя — выбор, подходящий не для всех, поскольку подразумевает трудный возврат к убеждениям, в которых единожды довелось разочароваться. Значит ли сказанное, что мы вынуждены выбирать между научно обоснованной, но лишенной смысла жизнью и той, которая основана на самообмане и вековых предрассудках? Уоттс уверен, что есть третий вариант, и оставшаяся часть нашей книги посвящена именно его рассмотрению.

Аргументация Уоттса начинается с замечания о том, что непостоянство свойственно миру и «единственным, что постоянно, являются перемены». Гераклит, живший в V–VI веках до н. э., говорил, что «нельзя ступить дважды в одну и ту же реку», а его китайскому современнику Конфуцию приписывают замечание о ручье, «который течет ежедневно и еженощно». Люди, животные, растения, общества и цивилизации растут, изменяются и погибают: это очевидный факт мироздания, с которым согласны почти все науки и религии.

Уоттс замечает, что, несмотря на эту очевидность, мы, похоже, живем в состоянии нескончаемой борьбы с ней, пытаясь добиться устойчивости, неизменности, неподвижности и стабильности. Он не заставляет отказаться от борьбы с непостоянством — по его словам, «считать желание вредным и избавиться от него — не одно и то же». Уоттс хочет, чтобы вы обратили внимание на фундаментальный характер этой ошибки: нельзя зафиксировать изменяющееся, подобные попытки содержат в себе изначальное противоречие, и в них столько же смысла, сколько в желании представить горячее холодным, а пурпур — зеленым. Он пишет: «Желание обладать полной уверенностью в мире, которому свойственна моментальность и изменчивость, противоречиво по своей сути». Даже само обсуждение этого вопроса уже содержит в себе противоречие: язык по своей природе подразумевает фиксацию предметов и достижение определенности, и поэтому самое фундаментальное свойство мироздания наиболее трудно для словесного описания.

Но это хуже, чем просто противоречие. Уоттс считает, что, стараясь достичь постоянства в потоке изменений, мы в действительности пытаемся отделить себя от этих изменений, навязать различие между собой и окружающим миром. Поиск уверенности — попытка исключить себя из процесса перемен, следовательно, из того, что определяет саму жизнь. Уоттс пишет: «Если я желаю обрести покой, то есть защиту от потока жизни, значит, я хочу отделить себя от нее». Таким образом, мы пришли к сути вопроса: желая обрести покой и уверенность, мы защищаемся, возводя укрепления вокруг своего эго, но они-то и создают чувство незащищенности: «Уверенность означает изоляцию и укрепление собственного «я», а изолированное «я» как раз и заставляет ощутить одиночество и испуг». Это крайне парадоксальная мысль, и ее понимание производит в психологическом восприятии сдвиг, сходный с известным оптическим фокусом, когда красивая молодая женщина внезапно превращается в уродливую старую ведьму.

Мы строим крепостную стену, чтобы обороняться от врага, но именно существование этой стены и вызывает появление врага.

Если есть крепостные стены, значит, существует объект нападения. «Потребность в уверенности и ощущение неуверенности — одно и то же, — заключает Уоттс. — Задержать дыхание означает начать задыхаться. Основанное на поисках уверенности общество — не более чем соревнование на задержку дыхания, в котором каждый из участников надут, как воздушный шар, и красен, как рак». Даже если удается достичь временного и частичного ощущения уверенности, легче от этого не станет. Уоттс продолжает: «Мы узнаем не только то, что безопасности не существует, а ее поиски тягостны, но и то, что когда нам, наконец, кажется, будто мы ее обрели, она нам не нравится».

Чтобы оценить последний эффектный вывод Уоттса, вспомните конец предыдущей главы и проблему с определением природы собственного «я» человека. Речь шла о том, что возможность провести четкую границу между «я» и «окружающим» маловероятна, но даже если этого каким-то образом удастся достичь, то можно говорить о месте встречи, а не о разделительной линии. «Я» и «окружающее» неразделимы по своей сути. А если это так, то «уверенность» — ошибка, поскольку ошибочно подразумевает существование отдельной «самости». Как можно отделять «себя» от экосистемы, если вы в действительности являетесь ее частью? Суть в том, чтобы не «противостоять» неуверенности, а признать, что вы составляете с ней единое целое. Уоттс пишет:

Понять, что уверенности просто не может быть, значит существенно больше, чем согласиться с теорией всеобщих изменений или даже с бренностью бытия. Идея уверенности основывается на ощущении некоего внутреннего постоянства, того, что остается неизменным в ходе всего времени жизни и сопутствующих ей изменений. Мы боремся за обеспечение постоянства, целостности и безопасности этого неизменного ядра, средоточия и духа нашего существа, которое мы называем «я». Именно это мы осознаем как собственно человека — того, кто думает нашими мыслями, чувствует нашими чувствами, знает наши знания. Мы не понимаем, что уверенности не существует, до тех пор, пока не осознаем, что не существует этого «я».

Когда вы улавливаете мысль этого удивительного фрагмента (что у меня получилось далеко не сразу), вам становится предельно ясно, почему наши попытки обретения счастья так часто приводят к «ироническим» последствиям, прямо противоположным тому, чего мы хотели достичь. Позитивное мышление, целеполагание с визуализацией и оптимистический взгляд на вещи — все это основано на посылке о различии между «нами» и «этими вещами». Но при ближайшем рассмотрении она становится несостоятельной. Попытки уйти от неуверенности и небезопасности к уверенности и безопасности — это потуги выйти из системы, которая в первую очередь определяет само наше существование. Мы можем влиять на систему, частью которой являемся. Но если мы действуем, исходя из ложного понимания себя и того, что есть уверенность, то рискуем зайти слишком далеко, упорствуя в своих заранее обреченных на неудачу попытках. Вот что об этом сказал Уоттс:

Истинная причина того, что жизнь может быть настолько изнурительной и удручающей — не в том, что в ней присутствуют смерть, боль, страх или голод. Безумие в том, что при встрече с ними мы начинаем суетиться, крутиться, извиваться и корчиться, пытаясь уберечь от данного опыта свое «я». Здравомыслие, цельность и органичность заключены в понимании того, что мы нераздельны, что человек и данный ему в настоящий момент опыт — единое целое и что никакого отдельного «я» или разума не существует… Жизнь — это танец, а когда вы танцуете, вы не намерены куда-то добраться. Цель и смысл танца — сам танец.

Итак, глубинный смысл неуверенности и небезопасности заключается в том, что это синонимы самой жизни. Это не означает, что не следует в меру сил и возможностей защищать себя от очевидных и понятных угроз. Но это значит, что ощущение полной уверенности и безопасности и ощущение полноты жизни находятся в противоречии друг к другу. Вы способны достичь полной уверенности и безопасности в той же степени, в какой волна способна покинуть океан.

Глава 7. Музей неудач.
О том, как извлекать пользу из своих ошибок

Вам не удастся сделать телятину «Граф Орлов» из свиных ушей. Зато из них можно приготовить массу других вкусностей…

Джулия Чайлд^[71]

В самом обыкновенном комплексе офисных зданий неподалеку от аэропорта города Энн-Арбор, штат Мичиган, находится трогательный памятник погибшим мечтам человечества. Вряд ли вы обратите на него внимание снаружи: это здание выглядит как обычный автосалон, каковым оно, собственно, и было до 2001 года, когда в него въехала компания с загадочным названием GfK Custom Research North America.^[72] Обычные посетители редко заходят в это здание, но даже когда вы окажетесь внутри, понадобится какое-то время, чтобы привыкнуть к картине, которая предстанет перед вашими глазами. Вы не увидите ни секретарей, ни списка отделов, никто не выйдет вас поприветствовать. Вместо этого вы подумаете, что оказались в очень большом, наспех организованном супермаркете без покупателей, в окружении серых металлических стеллажей с десятками тысяч упаковок разнообразных продуктов и предметов домашнего обихода. При этом зрелище явно покажется вам несколько необычным, и очень скоро вы поймете, почему. В отличие от настоящего супермаркета каждый из предметов на этих полках находится в единственном числе, и привычные взгляду стройные ряды томатных соусов, жидкостей для мытья посуды и газированных напитков здесь отсутствуют. Мало того, подавляющее большинство того, что здесь находится, вообще не продается в магазинах. Это образцы неудач — товаров, изъятых из оборота, потому что их никто не покупал. В кругах разработчиков новой потребительской продукции склад GfK Custom Research известен как «музей неудачных товаров». Это могильник потребительского капитализма, оборотная сторона нескончаемого оптимизма и ориентации на успех современного маркетинга. А если без пафоса, то это почти наверняка единственное место на свете, где вы сможете увидеть шампунь Clairol «Оттенок йогурта» рядом с таким же непопулярным Gillette «Только для жирных волос», а недалеко от них — пустую бутылочку из-под Pepsi «Утренняя. Кола на Завтрак» (р. 1989, ум. 1990). В музее поселилось несколько сортов пива с добавлением кофе; упаковки готовых ужинов под логотипом зубной пасты Colgate; саморазогревающиеся супы в банках, к несчастью, имевшие склонность выплескиваться в лицо потребителям; мятные пастилки, изъятые из продажи, поскольку их упаковка была слишком похожа на ту, которую обычно используют американские уличные дилеры крэка. Картонные тубы заготовок омлета для микроволновки со специальным выбрасывающим механизмом для удобства потребления за рулем также обрели здесь вечный покой.

Однако если вы будете слишком откровенно веселиться при виде этих товаров, скромно, но стильно одетая сотрудница GfK Кэрол Шерри недоуменно поднимет брови за стеклами своих очков Dolce&Gabbana, всем своим видом выражая готовность сделать вам замечание. И это будет не просто так! Шерри показывает коллекцию GfK разработчикам и руководителям компаний, которые платят за это серьезные деньги, и относится к своим экспонатам как к неудачливым, но все же любимым детям. Проводя меня по зданию ясным декабрьским утром, она остановилась у бутылочки с кремом для тела, по ее лицу пробежала тень огорчения, и она сочувственно произнесла: «Ах да, и вот это! Пришлось быстро снимать с продаж. Он, к сожалению, увеличивал риск заражения грибком».

У японцев есть выражение «mono no aware», которое очень приблизительно можно перевести как «страдание по вещам». Оно говорит о чувстве острой грусти в связи с мимолетностью всего сущего, поэтому следует еще больше ценить преходящую красоту цветения сакуры, летящих по небу облаков или черт лица человека. Не будет большой натяжкой предположить, что Шерри испытывает похожие чувства при виде, скажем, коробок «Сока утреннего бананового» или собачьих галет с сюрпризом Fortune Snookies, совсем недолго поживших на полках магазинов. За каждым таким провалом она видит печальную историю напрасных усилий, которые честно прикладывали маркетологи, разработчики, дизайнеры, продавцы и все остальные. Шерри понимает, что от успеха шампуня с оттенком йогурта или Fortune Snookies зависели выплаты по ипотеке или автокредиту и планы поездок в отпуск всей семьей у большого количества вполне реальных людей. Так же как и от успеха Heublein Wineand Dine Dinners («Ужин с вином от Heublein»), линейки полуфабрикатов, к которым прилагалась маленькая бутылка вина для кулинарных целей. Покупатели естественным образом считали, что этим вином нужно запивать еду, пробовали его и больше никогда не покупали полуфабрикаты Heublein Wineand Dine Dinners.

«А вот его мне особенно жаль, — сказала Шерри, показывая на ментоловые пастилки, похожие на наркотики. — Я знаю этого парня. Он вообще никакого представления не имеет о наркотиках, сделал все абсолютно правильно. Но ему и в голову не могло прийти, что надо выйти постоять со своим товаром на углу, для того чтобы понять, не похож ли он с виду на крэк. — Она покачала головой: — Думаю, надо иметь большую смелость, чтобы заниматься разработкой продукта. Он может провалиться из-за чего угодно. Люди каждое утро встают, едут на работу и искренне пытаются сделать как лучше, а потом — ну что ж, всякое случается…»

Музей неудачных товаров тоже образовался случайно, хотя это была, в общем-то, счастливая случайность. Его создал специалист по маркетингу Роберт Макмат, сейчас уже отошедший от дел, который сначала намеревался просто собрать «референтную базу» потребительских товаров вообще, а не именно неудачных. С начала 1960-х он стал покупать и сохранять образцы всех новинок (а чтобы не превращать коллекцию в помойку, избавлялся от скоропортящегося содержимого упаковок), но вскоре собрание переросло размеры его офиса в окрестностях Нью-Йорка, и Макмат был вынужден переехать с ним в переоборудованное зернохранилище. Позднее коллекцию выкупила GfK и перевезла ее в Мичиган. Разговаривая со мной по телефону из своего дома в Калифорнии, Роберт сказал, что в самом начале не учел простую истину, которая успешно подтвердилась в случае его коллекции: «Большинство товаров проваливаются». Поэтому, собирая в свою сокровищницу все новые потребительские товары подряд, Макмат в итоге получил собрание образцов продукции, состоящее в основном из неудач. «Знаете, название «Музей неудачных товаров» мне совсем не нравится. Но оно прижилось, и с этим ничего не поделаешь», — сказал он мне.

Полагаю, что как раз в этом Макмат был не вполне искренен: по моей информации, он считается одним из крупнейших специалистов именно по неудачам. В начале карьеры он был довольно популярным лектором, затем перебрался из живых аудиторий на кабельное телевидение и даже побывал в программе Дэвида Леттермана^[73], где вполне спокойно называл свое детище «собранием неудачников». В своем учебнике по маркетингу под названием «Чем они думали?» он вдоволь потешается над продуктами Revlon типа антиперспиранта «Хватит потеть!» или шампуня «Сливочный образ», который явно составил бы хорошую пару «Оттенку йогурта» Clairol. (Макмат специально указывает, что покупателю не нравится, если в названиях дезодорантов или антиперспирантов прямо упоминается пот. А вот что подразумевает «сливочный образ» шампуня, совершенно непонятно — наверное, сливки в волосах потребителя.) Но Шерри совсем не склонна разделять неуместное веселье своего предшественника. «Ну да, в самом начале то, что он был владельцем музея неудач, служило приманкой для прессы, — вздыхает она. — Но мне кажется, что это совсем неправильно. Конечно, людям свойственно тыкать в неудачников пальцем и радоваться чужим провалам, но лично я уже просто очень привязалась ко всем этим экспонатам». Она права. Конечно, я сам смеялся, когда увидел «Кошачий корм с пониженным содержанием золы» фирмы Goff с гордым слоганом: «Содержит всего полтора процента золы!» (журналист Нил Стайнберг заметил, что это как продавать сосиски с указанием «Пониженное содержание мышиного волоса»). Но люди потратили несколько месяцев своей жизни, чтобы создать этот корм. Хочется верить, что сегодня им это тоже кажется смешным, но кто знает?

Самое поразительное в музее неудачных товаров — то, что он представляет собой в первую очередь вполне самостоятельный и доходный бизнес.

Можно было бы предположить, что у любого достойного производителя потребительских товаров должна быть такая же коллекция, помогающая учитывать собственные ошибки и промахи конкурентов, чтобы избегать подобного в будущем. Но то, что поток посетителей-руководителей корпораций к дверям хозяйства Кэрол Шерри не иссякает, говорит скорее об обратном. Разработчики обычно бывают так увлечены очередной выдающейся придумкой, и им настолько не хочется тратить силы и время на изучение истории провалов в своей отрасли, что они вспоминают о необходимости посетить коллекцию GfK в самый последний момент — и готовы за это платить. Удивительно, что многие из них приезжают специально, чтобы изучить образцы неудачной продукции, которая создавалась в их собственных компаниях, — или, наоборот, поражаются, увидев их в коллекции. Похоже, мысль о возможности провала вызывает в этих организациях такое отвращение, что они даже не заботятся о том, чтобы сохранить свидетельства своих катастрофических неудач.

Макмат объясняет: «Обычно это происходит так. Продакт-менеджер^[74] разрабатывает новый продукт, который проваливается в продажах. Может быть, он сохранит несколько образцов у себя дома в кладовке на память. Продукт исчезнет из компании навсегда, а с течением времени менеджер уволится. На своей новой работе он эти образцы, естественно, показывать не будет — зачем нужно, чтобы его имя ассоциировалось с прошлыми осечками?» Как говорит Шерри, «всех впечатляют достижения и успехи, а люди из маркетинга — обычные люди, такие же, как все остальные, и им больше нравится рассказывать о своих удачах». То, что в старой компании будут досконально разбираться в причинах провала, тоже маловероятно — амбициозные люди не считают необходимым тратить много времени на подобные темы. В лучшем случае они просто считают это неприятным занятием, в худшем — боятся, что заразят инфекцией неудачи свой следующий проект. Помните, как д-р Роберт Х. Шуллер инструктировал аудиторию на Get Motivated! выбросить слово «невозможно» из своего словаря и даже не задумываться о том, что можно потерпеть фиаско? Судя по тому, как востребован музей неудачных товаров, очень многие разработчики и маркетологи из потребительского сектора экономики именно так и сделали.

Макмат долго увиливал от ответа на мой вопрос о том, руководителям каких компаний пришлось понуро изучать в музее грустные истории собственных товаров. Но после долгих приставаний все же дал понять, что кое-кто из них, возможно, был из международного гиганта, название которого начинается на «П», а оканчивается на «роктер энд Гэмбл». Но он хорошо помнит, как к нему прибыла группа разработчиков с планом создания отдельных подгузников для младенцев-мальчиков и младенцев-девочек. Оказывается, эта идея периодически появляется и снова исчезает: родители не видят в этом особой необходимости, а торговля не рада перспективе выделять под них больше места на полке, чтобы не оказаться без достаточного запаса какого-то из двух типов. Макмат с удовольствием проводил группу в соответствующий раздел своей коллекции, где ее члены смогли убедиться не только в том, что их идею уже пытались воплотить, но и в том, что это пыталась сделать их же собственная компания.

Неудачи — обычное дело. Просто мы, как правило, старательно избегаем признания этого факта.

Неудача и наше неоднозначное отношение к ней — тема, которая до сих пор служила своего рода фоном того, что мы обсуждали в этой книге. Вся культура позитивного мышления направлена на то, чтобы игнорировать существование данного предмета, поэтому неудивительно, что он должен внимательно рассматриваться альтернативными учениями о счастье. Например, стоический метод негативной визуализации представляет собой прямой взгляд на возможность неудачи. Критики целеполагания на самом деле тоже предлагают взглянуть на неудачу по-новому, поскольку действия, основанные на импровизационном подходе, предполагают изначальное согласие с возможностью ошибки. В своих духовных исканиях Экхарт Толле и Алан Уоттс приходят к еще более глубокому, но в высшей степени раскрепощающему разочарованию — выводу о полной неудаче, на которую обречено «я» в попытках обретения собственной независимости, уверенности и безопасности.

Однако стоит рассмотреть неудачу именно как отдельный предмет, чтобы понять, насколько бессмысленны зачастую отчаянные попытки игнорировать ее в «культе оптимизма» и какую пользу мы можем извлекать для себя, принимая поражения как данность. Прежде всего, следует повернуться лицом к неудаче, поскольку старания не думать о ней создают крайне искаженное понимание того, что необходимо для обретения успеха. Далее, открытость эмоциональному переживанию неудачи может быть средством к достижению более глубокого ощущения счастья по сравнению с настроем исключительно на победу. В некоторых кругах настаивать на важности «осознания провала» стало даже модно: в любой автобиографии политика или предпринимателя крупного калибра в обязательном порядке должно быть несколько пассажей, где автор объясняет свой успех готовностью потерпеть неудачу. (В этом отношении сэр Ричард Брэнсон^[75] уже просто рецидивист.) Но настоящее приятие неудачи связано с более значительными переменами в мировоззрении по сравнению с тем, что имеют в виду эти персонажи, имитируя свое восприятие идеи. Кроме того, было бы весьма проблематично всего лишь следовать советам успешных и знаменитых.

Наше сопротивление мыслям о неудаче выглядит особенно любопытным на фоне того, что она поистине вездесуща. «Неудача — важная часть корпоративной жизни», — пишет экономист Пол Ормерод в начале своей книги «Почему почти никогда ничего не получается». Однако в этом смысле корпоративная жизнь всего лишь микрокосм жизни в самом широком понимании. Даже эволюцией движет неудача: мы привыкли думать о ней как о процессе выживания и приспособления, но с равным успехом можно считать ее процессом невыживания и неприспособления. Кстати, возможно, в последнем и больше смысла — ведь на сегодняшний день выжило менее 1 % всех видов, когда-либо существовавших на планете. Остальные потерпели неудачу. На индивидуальном уровне происходит то же: не обижайтесь, но даже в случае самой невероятной успешности история вашей жизни все равно окончится грандиозной неудачей — рано или поздно вашему организму не удастся продолжить функционировать, и вы умрете.

Психологи давно установили, что, несмотря на постоянное присутствие неудач в нашей жизни, мы боимся думать об этом и стараемся всеми правдами и неправдами избегать подобных мыслей.

Патологическая боязнь совершить ошибку носит медицинское название «какоррафиофобия» («атихиофобия») и проявляется в виде учащенного сердцебиения, гипервентиляции легких и головокружения. Немногие люди страдают по этому поводу настолько остро, но, как мы увидим ниже, это отчасти происходит именно потому, что нам от природы свойственно «вымарывать» свои неудачи и сохранять в памяти существенно приукрашенную по сравнению с действительностью картину наших действий. Подобно продакт-менеджерам, прячущим неудачные образцы своей работы в дальних углах кладовок, мы всеми силами стараемся придерживаться истории своей жизни, основанной исключительно на успехах. Кроме всего прочего, это приводит к забавному психологическому явлению под названием «иллюзорное самовозвеличивание». То, что подавляющее большинство опрошенных исследователями людей относят себя к лучшей половине водителей, даже в тех случаях, если вообще не умеют водить машину, как раз и объясняется этим ментальным «глюком».

Подобно большинству комментаторов, озабоченных нашим нежеланием сталкиваться с неудачей, Роберт Макмат считает, что мы относимся к этому «в большей степени как ученые». Подразумевается, что тем, кто занимается наукой, в отличие от остальных людей приходится спокойнее воспринимать неудачи в силу рода своей деятельности. Профессиональные ученые склонны разделять эту лестную для них точку зрения. Цель каждого настоящего исследователя — установление истины, поэтому он не вправе капризничать по поводу того, подтверждается или опровергается его гипотеза экспериментально. Научная работа состоит из выдвижения гипотезы, опытов и интерпретации полученных результатов — и неважно, если они уничтожат ваши надежды на выдающееся открытие. Правильно? Оказывается, не совсем. Ученый ирландского происхождения Кевин Данбар провел интересные исследования, в результате которых вырисовывается совершенно другая картина, подтверждающая, что стремление избегать неудач — свойство, глубоко укорененное в человеческой природе, и ученые, как выясняется, вряд ли являются исключением из общего правила.

Он получил разрешение присутствовать и наблюдать работу профессионалов в четырех ведущих исследовательских лабораториях в области молекулярной биологии. В течение нескольких месяцев Данбар записывал на видео интервью с сотрудниками и еженедельные совещания, на которых они обсуждали свои достижения. (Подобные исследования повседневной работы ученых проводятся достаточно редко, в основном потому, что сами их субъекты склонны считать результаты нерелевантными.) В первую очередь Данбар установил, что они постоянно сталкиваются с неудачами. Впоследствии он говорил: «Если вы ученый и ставите опыты, примерно половина из них действительно окажутся неудачными». Полученные результаты редко соответствовали ожидаемым — либо по причине неправильной постановки опытов, либо в силу ложности самой гипотезы. Один из субъектов его исследования, описывая свою очередную неудачу, на совещании сказал: «Я посмотрел на результаты, и мне захотелось пойти утопиться».

Все стало еще интереснее, когда Данбар стал изучать отношение ученых к этому валу неудач. В интервью журналу Wired он рассказал, что их реакции шли в предсказуемом порядке. В первую очередь ученый винил в неудаче оборудование или методику, считая, что его подвела плохая работа измерительных приборов или собственный промах в постановке эксперимента. Если проблема не поддавалась такому простому объяснению, следовала серия повторных опытов в надежде добиться исчезновения аномалии. А если и в этом случае ничего не получалось, от эксперимента отказывались: работы в лабораториях хватает, время у ученого всегда в дефиците, существует огромное поле для плодотворной деятельности, и поэтому у исследователя всегда есть возможность выбирать, чем бы еще заняться. Кевин Данбар установил, что они неизменно предпочитают игнорировать не поддающиеся объяснению результаты и сосредоточиваются на успешных опытах, не вдаваясь в подробности неудачных.

С помощью нейровизуализации он исследовал поведение части головного мозга, которая в наибольшей степени отвечает за «отсев» наших неудач — дорсолатеральной префронтальной коры (ДЛПФК). Эта область играет главную роль в отклонении нежелательной или незначимой внешней информации, что необходимо, например, если во время шумной вечеринки вы хотите сосредоточиться на каком-то отдельном разговоре. (Люди с повреждениями ДЛПФК испытывают трудности при выполнении подобных задач.) Похожие процессы запускаются и в тех случаях, когда мы получаем информацию, не соответствующую нашим ожиданиям, хотя ее никак нельзя назвать неважной. В одном из опытов Данбар показывал студентам видеозапись, на которой два предмета разной величины падали с крыши здания, как будто нарушая закон гравитации — то есть с разной скоростью. ДЛПФК студентов-физиков, прекрасно знавших, что в действительности это не так, возбуждалась в существенно большей степени, чем у тех, кто хуже представлял себе данное физическое явление. Данбар предположил, что мозг студентов-физиков реагировал на нежелательную и непонятную информацию, пытаясь удалить ее из мыслительного процесса.

Нетрудно представить себе, что похожее неприятие возможности неудачи могло быть в большой степени ответственно за появление многих товаров на полках музея в Энн-Арборе. До выхода на рынок каждый из них проходил через целую серию обсуждений, на которых не затрагивалась вероятность его провала. Наверное, никто просто не хотел рассматривать перспективу неудачи, а те, кому это все же пришло в голову, не пожелали выносить это на обсуждение. Как объяснил Роберт Макмат,

даже если возможность провала продукта будет признана вероятной, маркетинг отреагирует на это, закладывая в его продвижение еще больше денег.

Это обычная практика, когда товар кажется сомнительным: с большим бюджетом менеджеры смогут обеспечить хоть какие-то продажи, и ситуация не будет выглядеть совсем уж позорной. Вполне возможно, что после того, как предполагаемый провал станет реальностью, «ответственных менеджеров переведут на другую продуктовую линейку, или они перейдут в другую компанию», — замечает Р. Макмат в своей книге «Чем они думали?». Благодаря коллективному нежеланию признать неудачу в заранее обреченный товар были инвестированы огромные деньги, никто особенно не старался выявить причины провала, и все участники согласились — возможно, бессознательно, — никогда больше об этом не вспоминать.

Первая серьезная проблема, связанная с нашим нежеланием вспоминать и анализировать неудачи, как собственные, так и окружающих, заключается в том, что это приводит к крайне искаженному пониманию причин успеха. Несколько лет назад Джеркер Денрелл, теоретик менеджмента из Оксфорда, пытался бороться со сном во время доклада на научной конференции, для участия в которой приехал в Стокгольм, в родную Швецию. Один из коллег-ученых рассказывал с кафедры о выводах своего исследования личностных качеств успешных предпринимателей. По его словам, ему удалось доказать, что добившиеся успеха бизнесмены обладали двумя главными чертами характера — упорством в преодолении трудностей и высоким личным обаянием, помогающим увлечь за собой остальных. Все это было очевидно до банальности, и неудивительно, что большая часть аудитории стала погружаться в дремоту. Но только не Денрелл, который вдруг ощутил интерес к происходящему. Он понял, что в докладе содержится ошибка, уже встречавшаяся ему ранее и проявившаяся здесь особенно ярко. С учетом ее фундаментального характера большая часть работы его коллеги начинала выглядеть сомнительно.

Конечно, то, что успешные предприниматели обладают упорством и выраженными лидерскими качествами, кажется вполне понятным. Менее очевидно и куда более интересно то, о чем докладчик предпочел не упоминать: те же черты характера, похоже, присущи и очень неуспешным людям. Позже Денрелл заметил: «Задумайтесь об этом…. Работа в убыток тоже требует упорства характера и умения убеждать людей, что им нужно продолжать вкладывать в нее деньги». Люди, лишенные упорства и харизмы, как правило, находятся где-нибудь посередине, не отличаясь большими успехами или провалами. (Если вы не склонны во что-либо упираться и не умеете убеждать окружающих следовать за вами, вам не суждено привести армию единомышленников к ошеломляющей победе, но вы неспособны и довести ее до полного разгрома.) Похоже, что очень успешные люди и полные неудачники схожи между собой в личностном плане. Единственное бесспорное различие между ними состоит в том, что ученые мужи от менеджмента, изучающие причины успеха, намного реже интервьюируют неудачников — они же, в конце концов, неудачники. Даже если бы исследователи и захотели изучить их опыт (а они, в общем-то, совершенно не хотят этим заниматься), им было бы довольно трудно отыскать неудачников в пригодных для научных целей количествах. Успех публичен, и многие считают приобретение известности составной частью успешной карьеры. Случаются провалы, которые поначалу оказываются у всех на виду, но затем неудачники обычно навсегда погружаются в пучину забвения.

Эта проблема, известная под названиями «ошибка выжившего» или «ошибка отбора при оценке неудачи», очень часто встречается и в научных исследованиях, и в жизни. В определенных обстоятельствах многие способны интуитивно воспринимать ее, и самым распространенный пример такого восприятия — азартные игры. В глубине души нам ясно, что

серией выигрышей в рулетку мы обязаны отнюдь не своей волшебной способности предсказывать поведение шарика. Мы понимаем, что это — дело случая и что выигрыши время от времени случаются именно в силу своей вероятности.

Безусловно, проигрыши происходят намного чаще, но они обычно не вызывают возбужденного перешептывания посетителей казино. О мужчинах или женщинах, не сорвавших банк в Монте-Карло, нам ничего не известно.

Доклад, который Денрелл слушал в Стокгольме, был ярким примером того, как наши разговоры об успехе наталкиваются на систематическую ошибку отбора при оценке неудачи. Но подобных примеров множество. Например, бестселлер «Мой сосед — миллионер» американского теоретика бизнеса Томаса Стэнли. Считается, что это психологический портрет личности миллионера, основанный на данных научных исследований, и хотя на обложке говорится об «удивительных» выводах автора, на деле они таковыми не являются. Стэнли описывает типичного миллионера как дисциплинированного и энергичного человека, смекалистого, но не обязательно высокоинтеллектуального, и экономного до крайней степени прижимистости. По мнению издателей, эта книга «развенчивает один из наиболее устойчивых мифов современной Америки о том, что богатые принадлежат к элитарному сообществу высокообразованных и исключительно везучих людей, которые зачастую просто тратят полученные в наследство состояния на дорогие покупки и изнеженный стиль жизни». При этом вам постоянно намекают, что если и вы станете образцом самодисциплины, смекалки и умения экономить, то тоже сможете заработать свой миллион — именно это и определило коммерческий успех книги. К сожалению, знание сути «ошибки выжившего» подсказывает нам, что эти вещи совсем не обязательно взаимосвязаны. Как следует из его собственного исследования, Стэнли не тратил времени на изучение людей, которые неудачно пытались стать миллионерами, или тех, кому такая мысль вообще не приходила в голову. (Если быть честным, то он упоминает о людях, которым удалось заработать состояние, но не удалось его сохранить.) Поэтому у него мало оснований для вывода о том, что экономность, дисциплинированность или вообще любая друга черта характера может входить в рецепт того, как стать миллионером. Многие люди экономили и проявляли высокую самодисциплину, но ни на шаг не продвинулись к вожделенному миллионерству.

Вот что сказал мне Денрелл: «Предположим, вы изучаете руководителей успешных компаний и выясняете, что все они чистят зубы. Ну, вам сразу понятно, что это не является их уникальным свойством, поскольку зубы чистят все, и вы не обращаете на это внимания. Но вот если у них обнаружится некое странное качество, с которым вы редко сталкивались, вы будете склонны считать, что именно его присутствие определяет их успешность, ведь это кажется логичным. А на интуитивном уровне представляется правильным сосредоточиться на изучении успехов, а не провалов: если вы хотите научиться летать, то скорее будете изучать птиц, а не тараканов». Но сосредоточиваясь исключительно на успехах, мы впадаем в серьезное заблуждение.

Одно из наиболее любопытных проявлений «ошибки выжившего» в том, что она затрагивает не только труды ученых, изучающих успех, но и представления успешных людей о причинах собственных достижений, причем многие из них начинают искренне верить подобным объяснениям. Полки книжных магазинов забиты автобиографическими томами с жизненными советами. Например, в 2006 году издатель-мультимиллионер Феликс Деннис^[76] выпустил книгу под названием «Как стать богатым: краткое изложение премудрости одного из богатейших британских предпринимателей, обязанного своим успехом только самому себе». По сравнению с остальными подобными опусами книга Денниса меньше раздражает благодаря обезоруживающему чувству юмора, с которым автор относится к своему состоянию в 700 млн фунтов стерлингов, и неожиданно приятной честности, с которой он рассказывает о том, какое удовольствие доставляют ему яхты, отдых на Карибах, еда в мишленовских ресторанах и прочие доступные ему радости. Тем не менее своим главным посланием его книга мало отличается от остальных в том же жанре: чтобы сколотить состояние, нужно проявлять упрямство, не обращать внимания на то, что о вас думают другие, и иметь склонность к риску. По мнению Денниса, именно эти качества сделали его тем, кем он стал. На что Джеркер Денрелл мог бы возразить: а, собственно, почему он так считает? Очевидно, что у Денниса есть один-единственный жизненный опыт, и он совершенно не представляет себе, как мог бы выглядеть сопоставимый альтернативный вариант с кульминацией в виде финансового краха. Возможно, тысячи других людей проявляли такую же решимость, нахальство и отвагу, но у них ничего не вышло. Быть может, взлет Денниса произошел исключительно по воле случая или благодаря какому-то другому свойству его личности и именно вопреки его упрямству и любви к риску. Конечно, диагноз, который он ставит самому себе, может быть вполне корректным, просто из этого не должен следовать автоматический вывод о том, что он лучше всех разбирается в предмете.

Значение, придаваемое Деннисом риску, приводит нас к интересному открытию: готовность потерпеть неудачу сама по себе является одним из наших личностных качеств, которые мы склонны переоценивать в результате «ошибки выжившего». В этом состоит проблема нравоучений, вроде вот такого, принадлежащего перу Ричарда Брэнсона: «Я убежден в том, что бесстрашие по отношению к неудачам — одно из важнейших качеств победителя». Конечно, он прав, подчеркивая, как важно не испытывать страха перед возможностью неуспеха. Но, напомним еще раз,

мы не слышим речей и не читаем автобиографий людей, которые с полным бесстрашием допускали провал и в итоге провалились. Готовность к неудаче может быть совершенно не связана с последующим триумфом,

и в то же время, как подчеркивает Деннис, желание попытать счастья в высокорискованной ситуации может обернуться как оглушительным успехом, так и оглушительным поражением. Понятие высокого риска само по себе означает большую вероятность того, что ничего не получится.

Еще одна мысль вытекает из исследования, которому Денрелл подверг экономические прогнозы комментаторов в средствах массовой информации. Те из них, кто попадал в заголовки с наиболее радикальными предсказаниями, в равной мере могли быть полностью правы или полностью неправы, заключают Денрелл и его коллега Кристина Фэнг. Они вовсе не были лучшими прогнозистами, а просто представляли наиболее рискованный прогноз, и медиа воспевали их прозорливость, если он оправдывался, но очень редко возвращались к нему в противном случае. Возможно, вам стоит иметь это в виду, если вы собрались полагаться на подобные прогнозы, выбирая способ вложения денег.

Более того, нужно помнить, что практически любые советы по преуспеянию в жизни или на работе всегда подвержены риску «ошибки выжившего». Мы привычно игнорируем неудачи и очень редко раздумываем над тем, что существуют люди, которые могли точно следовать предложенным инструкциям (включая изложенные на страницах этой книги) и не добились никаких результатов.

Возможно, это самый подходящий момент, чтобы рассказать вам о моей лобковой воши.

Я приобрел себе ее — всего одну, но выдающихся размеров — в феврале 2001 года, в Гринвиче на востоке Лондона на территории знаменитого британского монумента в честь прихода 2000 года, выставочного центра Миллениум-доум, или просто Купола^[77]. История этого центра сама по себе является примечательной чередой неудач: финансовая катастрофа, провальная посещаемость и крах нескольких известных политических карьер. В начале 2001 года закончила работу выставка Milleniun Experience, занимавшая большую часть купола диаметром 365 метров в течение всего предыдущего года. Я был направлен в качестве репортера наблюдать за ходом аукциона, где организаторы распродавали имущество компании-устроителя в надежде покрыть хоть какую-то часть многомиллионных убытков. Мои наниматели снабдили меня суммой в 100 футов наличными для того, чтобы я совершил покупку на благо развлекательной журналистики. Понятно, что техническое обеспечение выставки — компьютеры, высокотехнологичные осветительные системы и оборудование для общепита — должно было уйти за серьезные деньги. Но на продажу пошло вообще все, в том числе и предметы, выставлявшиеся в 14 разделах (они же «зоны») экспозиции под названиями Тело, Разум, Вера, Деньги, Игры и т. д. Зона Тела представляла собой гигантский макет человеческого тела (нам часто подчеркивали, что он превышал по размерам Статую Свободы), по которому могли разгуливать посетители — увы, их явно не хватало! Проявив отважную смелость не отступать перед малоаппетитными деталями своего объекта, дизайнеры макета снабдили тело несколькими лобковыми вшами с механическим приводом. Я отдал свою сотню за одну из них, а остальные ушли к антиквару из Суррея, который сказал, что будет пугать ими жену и детей. У каждого мужчины обязательно должно быть хобби.

Сотрудник Купола по имени Джефф помогал мне искать мою вошь на складе. «Вообще-то, все это, конечно, грустно, — сказал он тоном, в котором слышались неподдельные эмоции. — Я ведь работал с ней». Как и положено, я проследовал с предметом в отдел документооборота, где другая сотрудница забрала его у меня и выдала бумажку, объяснив, что забрать покупку можно будет только после полного завершения распродажи через несколько дней. Порядок есть порядок.

Я вернулся в офис в задумчивом настроении и без воши. Аукцион выглядел как публичное признание провала Купола, а следовательно, и вполне подходящим финалом для всей этой истории: грустным и смешным одновременно. Печальную историю Купола лучше всех резюмировал эксперт по паркам развлечений и выставочным площадкам Дэн Хоулэнд:

С момента открытия было ясно, что Миллениум-доум должен стать самым крупным и впечатляющим провалом в истории выставочного дела. Его не жаловали ни пресса, ни публика, он был труднодоступен, недостаточно продуман, плохо спланирован, просто неинтересен во всех смыслах, и им неумело управляли. На строительство Купола потратили такое огромное количество денег и продолжали забрасывать его такими деньгами уже в процессе фиаско, что политическая карьера премьера-лейбориста Тони Блэра оказалась под угрозой, а карьеры многих лейбористов, занимавших официальные посты, были полностью уничтожены. История Миллениум-доума — это история добросовестных заблуждений, плохой архитектуры, неумеренной спеси, жадности и коррупции. Но прежде всего это история о чем-то настолько возвышенно-ужасном, что она претендует на своего рода тяжеловесное величие.

Нет смысла перечислять здесь все допущенные промахи, но из самых знаменитых провалов можно вспомнить церемонию открытия комплекса в новогоднюю ночь 31 декабря 1999 года: тысячи приглашенных гостей, включая важных политиков и редакторов национальных газет, были вынуждены часами мерзнуть на улице в ожидании прохода через рамки металлоискателей, количество которых оказалось катастрофически недостаточным. Кроме того, нужно отметить угрозу взрыва — из-за нее здание чуть было полностью не эвакуировали в ту же ночь, и едва не удавшуюся попытку взлома: в том же году группа грабителей проникла с помощью диггера внутрь здания, чтобы похитить второй по величине в мире бриллиант чистой воды, который они надеялись найти внутри. (Вообще-то это нельзя считать неудачей Купола, поскольку попытку удалось предотвратить: информатор предупредил полицию, а та заменила бриллиант копией и устроила удачную засаду.) Однако проблемы начались задолго до всего этого: в течение нескольких лет, пока длилась подготовка к празднованию нового тысячелетия, проект покинули многие руководители высшего звена и консультанты, а нескольких генеральных директоров пришлось уволить. Впоследствии один из них заявил парламентской комиссии, что с приближением 2000 года все высшее руководство Купола оказалось на грани нервного расстройства, и ему пришлось нанимать штатную команду психотерапевтов. Как нам рассказывали, Купол был настолько огромен, что под ним можно было разместить 18 тысяч лондонских двухэтажных автобусов. Но комментаторы сошлись во мнении, что заказ даблдекеров был бы намного более разумным применением для 800 млн фунтов, закачанных в проект.

Другими словами, провал хуже, чем Миллениум-доум, представить трудно. Но при этом он очень хорошо иллюстрирует способность неудачи сближать людей. Атмосфера на аукционе оказалась на удивление праздничной — это было отражением не только Schadenfreude^[78] журналистского корпуса, но и общего отношения к проекту с самого его начала: казалось, что это любяще-снисходительное народное признание интересной затеи при всей ее бестолковости. Один из участников аукциона так объяснил мне свое присутствие на нем: «Это же сувениры, которые будут напоминать о национальной катастрофе. Чисто британская история, не правда ли?» Во время дискуссии о будущем сооружения, которую политики и журналисты вели в течение нескольких месяцев после опустошившего его аукциона, обозревательница Роз Кауард очень точно описала чувство противоречивой любви британцев к истории с неудачей Купола. Это была не радость в связи с несчастьем других людей, а скорее странное чувство извращенной гордости в связи с принадлежностью к нации, потерпевшей такую неудачу:

Купол имел яркий бренд, и имя этому бренду — Катастрофа. Он просто просился, чтобы его использовали в качестве символа грандиозного безрассудства, эмблемы неразберихи, надувательства и откровенной глупости с огромным развлекательным потенциалом… Мы стали испытывать нежность к сооружению, которое нам нравится ненавидеть, гигантский каприз со всеми вытекающими из него увеселениями, ковыляющий от кризиса к катастрофе. Мы хорошо справляемся с катастрофами, нам нравится не принимать себя всерьез и радоваться, когда дела идут восхитительно плохо! Это наш ключ к будущему. Он должен стать музеем катастроф и безумств, историей об обреченных на неудачу проектах или о несчастных стечениях обстоятельств.

Конечно же, так не случилось. В наши дни Купол стал ареной «О2», концертной площадкой, на которой время от времени проходят мотивационные семинары стадионного формата.

Через несколько дней после аукциона я вернулся в Гринвич, чтобы забрать свою лобковую вошь, но ее не смогли найти. Сотрудник Купола, помогавший мне в поисках, выглядел виноватым, но не удивленным. Даже распродавая собственное содержимое, Купол вновь подтвердил свою провальную репутацию. В течение нескольких лет я иногда получал письма от бухгалтерской фирмы PricewaterhouseCoopers, управлявшей банкротством: меня уверяли, что в один прекрасный день, скорее всего, после того как все более важные кредиторы будут удовлетворены, мне вернут 100 фунтов, которые я получил в моей газете. Я все еще жду.

Как считает Кауард, сами британцы полагают, что спокойное отношение к поражению или даже восхищение им — чисто британская черта. Мы славим фатальную неудачу, которой закончилась попытка капитана Скотта^[79] первым достичь Южного полюса, и ценим воспоминания об эвакуации из Дюнкерка^[80] больше, чем триумф победы. Журналист (британский) Стивен Пайл написал в своем бестселлере (британском) 1979 года «Книга о героических поражениях»: «Всем тем, кто создал ужасно крутые книги об успехах, я посвящаю эту ужасно крутую книгу о том, что быть бестолковым совершенно нормально… таков и я сам, и все, кого я знаю». Жителям ориентированных на успех Соединенных Штатов нежное отношение к неудачам может показаться чисто европейской эксцентричностью, еще одним свидетельством гибели империй. А журналист Нил Стайнберг пишет: «Размышлять о поражениях — не вполне американское занятие. А вот в Европе — это точно большое дело. Там каждая нация хоть однажды была уверена в своем величии, хотя и разбазаривала его, покрывая чистым золотом гигантские дворцы и заказывая яйца Фаберже дюжинами. У Англии была ее империя, у Испании — ее армада, у Франции — ее Наполеон, у Германии — ее невероятный расцвет. Даже у Бельгии был период величия, хотя там действительно все пошло как-то не так после смерти Карла Смелого^[81] в 1477 году. Воспоминания о прошлом и мучительные размышления о нем — почти единственное, что связывает эти нации с величием. А иначе зачем бы им были нужны пабы и уличные кафе?»

Но нам не следует относиться к приятию поражения как к специфической национальной причуде. С точки зрения «негативного пути» к счастью в этом явлении содержится существенно больше. Мы увидели, что готовность потерпеть поражение и анализировать собственные неудачи бывает чрезвычайно важна для понимания того, как достичь успеха. Но еще более глубокая контринтуитивная возможность заключается в том, что можно обрести покой, приемля неудачу как неудачу, а не просто как этап на пути к счастью; в том, что доброжелательное отношение к ней может оказаться полезнее постоянных попыток избежать ее.

В неудаче есть искренность и честность, проза жизненной реальности, которой не хватает на высотах успеха.

Действительно впечатляющие достижения (например, если бы Купол действительно стал «путеводной звездой для всего мира», как это предсказывал Тони Блэр) обязательно воздвигают своего рода барьер между их авторами и всеми остальными. Для того чтобы некое явление приобрело в ваших глазах выдающийся характер, оно, скорее всего, должно выделяться в лучшую сторону из обыденности. Неудача, напротив, разрушает подобные границы, указывая на наличие слабых сторон у тех, кто мог считать себя непобедимым. Она приводит людей в чувство. Уязвимость, осознанная в результате проигрыша, может способствовать проявлению в человеке эмпатии и чувства общности с окружающими. Что вы почувствовали, узнав, что управляющие Купола были на грани нервного срыва? Стали ли эти люди вам ближе, или, наоборот, вы ощутили еще большее отчуждение по отношению к ним? Вероятно, они все-таки стали вам ближе. Если бы вся затея с Куполом имела триумфальный успех, запросто поговорить с его сотрудниками так, как это получилось у меня, было бы для репортера немыслимо: их наверняка проинструктировали бы общаться с прессой только для придания дополнительного блеска бренду, и они были бы слишком напряжены и сдержаны в выборе слов. Один из охранников, охранявший четыре чучела хирургов в полном облачении в натуральную величину, которые уходили по 320 фунтов за штуку, сказал: «Мне кажется, что с психологической точки зрения все это нормально. Мы пришли на похороны, они состоялись, а теперь у нас поминки». Неудача приносит облегчение: наконец-то вы можете высказать все, что думаете.

Однако отнестись подобным образом к собственной неудаче очень сложно. Мы слишком часто отождествляем свои цели и свою личность, и, как предполагает концепция «целедицеи» Кристофера Кэйса, неудача может показаться выпадом, направленным против наших представлений о самих себе. По мнению же Альберта Эллиса, мы загораемся идеей о некоем благоприятном результате (например, счастливом браке или хорошей работе), начинаем считать, что должны этого достичь, и неудача становится для нас не просто неприятностью, а настоящей катастрофой. Используя буддийские термины привязанности и непривязанности, можно сказать, что успех превращается в привязанность.

Подобные представления о неудаче наиболее ярко проявляют себя в перфекционизме. Поскольку на первый взгляд это не выглядит отрицательной чертой, многие склонны тайно или явно гордиться своим перфекционизмом. Тем не менее это болезненное стремление любой ценой избегать ошибок, вызванное страхом потерпеть неудачу. В своих крайних проявлениях такое отношение к жизни становится очень утомительным и превращает ее в постоянный стресс. (Ученые заметили, что перфекционизм в большей степени коррелирует с самоубийством, чем чувство отчаяния.) Чтобы полностью принимать опыт неудачи, не расценивая его лишь как этап на пути к успеху, следовало бы оставить эту постоянную озабоченность каждым своим следующим шагом, то есть расслабиться. Американская дзэн-буддистка Натали Голдберг пишет: «Падение возвращает нас на землю, в повседневность, в неприкрашенную реальность жизни. Успех не может длиться вечно, и его время рано или поздно истекает для каждого. …Достигнув чего-либо, мы застываем в своем желании получить еще больше и в ощущении непобедимости». Чтобы увидеть и почувствовать истинное положение дел, «надо рухнуть. Лишь тогда мы сможем пробиться к глубинам нашей истинной сущности, откуда исходит вековая мудрость дзен. Это совершенно другой вид поражения: Великое Поражение, безграничное отречение. Нечего хранить и нечего терять».

К счастью, вполне возможно выработать в себе похожее отношение к неудачам и без труднодостижимых высот буддийского просветления. Психолог из Стэнфордского университета Кэрол Дуэк считает, что восприятие неудачи в основном определяется нашим внутренним безотчетным пониманием природы таланта и способностей, и, следовательно, мы можем относительно просто передвинуться в сторону несколько более здравого взгляда на вещи.

Дуэк полагает, что в зависимости от «имплицитного понимания» (неявного отношения) к таланту и его источникам каждый из нас находится в определенной точке диапазона с неопределенным множеством вариантов. Есть те, кто считает, что способности бывают врожденными, то есть придерживается «теории заданности», и те, кто уверен, что они эволюционируют по мере усложнения задач и упорной работы, то есть сторонники «теории приращения». Если вы всеми силами стараетесь избежать неудачи, то находитесь ближе к «заданной» стороне диапазона Дуэк. В рамках «теории заданности» люди склонны относиться к любому вызову как к поводу продемонстрировать свои врожденные качества, и поэтому любая неудача выглядит в их глазах особенно пугающе: для них это означает, что они не смогли предстать во всей своей красе. Типичный образец «теории заданности» — юный спортсмен, убежденный в наличии у него блестящих физических данных, но неспособный тренироваться так, чтобы в полной мере реализовать свой потенциал. Его внутренний голос подсказывает, что нет смысла напрягаться, если природа и так наградила его всем необходимым, чтобы быть звездой.

«Теория приращения» подразумевает наличие другой установки. В соответствии с ней люди считают, что их способности растут по мере преодоления вызовов, и поэтому неудачный опыт значит для них нечто совершенно иное: это свидетельство того, что они исчерпали свои возможности. Если бы это было не так, они не потерпели бы неудачу. Подходящей по смыслу аналогией может служить тренировка с отягощениями — мышцы растут, когда их растягивают до предела возможности, в результате чего происходит разрыв и последующее восстановление волокон. У тяжелоатлетов тренировка «до отказа» не означает признания поражения — это обычная стратегия развития.

Исследования Дуэк показывают, что, к нашей радости, мы не приговорены к тому, чтобы всю жизнь твердо придерживаться какой-то одной из этих психологических установок. Звучит странно, но установка на «заданность» не является строго заданной и может меняться в сторону другой, соответствующей «теории приращения». Иногда для этого вполне достаточно, чтобы человеку объяснили разницу между «заданностью» и «приращением». Также очень полезно вспомнить об этом именно в том случае, когда вас постигла неудача: провалившись на экзамене или не справившись с жизненной ситуацией, подумайте о том, что вы достигли предела своих возможностей, и поэтому в перспективе вам есть над чем поработать.

Если вы хотите, чтобы ваши дети исходили из жизненной установки на приращение способностей, старайтесь хвалить их именно за старательность, а не просто за ум и сообразительность.

Фокус на последние качества содействует укреплению установки на заданность с формированием соответствующего отношения к риску неудачи. Возможно, психологическая установка на постепенное приращение способностей в большей степени содействует успеху, но еще важнее, что такой взгляд на вещи позволяет отказаться от утомительного и нервного перфекционизма в пользу счастливой жизни даже при полном отсутствии каких-либо выдающихся достижений. Это выигрышная позиция, единственным предварительным условием которой является наличие искренней внутренней готовности проигрывать.

Интересно, что в относительно недалеком прошлом мы были намного больше готовы воспринимать неудачный исход подобным образом. Историк Скотт Сэндейдж считает, что до XIX века слово «неудачник» применялось очень редко. Человек мог провалиться на выборах или в коммерческом начинании, но неуспех какого-либо предприятия не означал, что он именно «неудачник». Да, потерпеть неудачу крайне неприятно, и да, иногда ее последствия могут быть весьма драматичны. Но это не пожизненный приговор.

При подготовке своей увлекательной книги «Рожденные проигрывать» Сэндейджу пришлось придумать, каким образом преодолеть влияние феномена «ошибки выжившего», в силу которого в исторических архивах обычно оказываются только документальные свидетельства разного рода успехов. Он решил использовать прошения, направлявшиеся нефтяному магнату Джону Д. Рокфеллеру в конце XIX века. Опираясь на них и ряд других источников, Сэндейдж укрепился в своей идее о том, что начало применения понятия неудачи в отношении человеческой личности прямо связано с ростом предпринимательского капитализма в этот период. Он полагает, что этому в немалой степени способствовало появление и развитие рейтинговых агентств и бюро кредитных историй, призванных помогать банкам в оценке рисков выдачи кредита индивидуальным заемщикам.

В обществе, все больше и больше попадавшем в зависимость от бизнеса, плохой кредитный рейтинг стал рассматриваться как исчерпывающая оценка моральных качеств человека.

Сэндейдж отмечает, что некоторые штампы, используемые сегодня в общих характеристиках, такие как «не представляет ценности», «безответственный» или «первоклассный», родились как раз в кредитных бюро. По его словам, неудача превратилась из ухаба на жизненном пути в место «окончания всей истории». С середины XIX века ее стали понимать «не просто как некий оборот, который могут приобретать события на определенном этапе, а как нечто, на чем ваша жизнь должна остановиться, поскольку вы не видите для себя будущего».

Короче, поражение смерти подобно. А вот радикальные сторонники приятия неудачи, вроде Натали Голдберг, считают, что это, напротив, путь к наиболее яркому и острому ощущению жизни во всей ее полноте.

Большинство успешных людей, защищающих идею о пользе неудачи, не склонны к радикализму Голдберг, полагая, что нужно научиться воспринимать поражение как этап общего движения по направлению к победе. Редкое исключение — писательница Дж. К. Роулинг, чьи романы о Гарри Поттере имели фантастический успех. В 2008 году ее пригласили выступить перед выпускниками Гарвардского университета, и темой ее речи, получившей широкую известность, стало отношение к неудачам. Конечно, невозможно с точностью предположить, как именно выглядело бы отношение Роулинг к неудачам в отсутствие ее выдающихся достижений. Но из ее слов складывается впечатление, что оно осталось бы неизменным и в случае, если бы ей не было суждено стать знаменитой, богатой и успешной в своем творчестве. В речи Роулинг можно уловить многое из идей стоиков, буддистов и других сторонников «негативного пути», и она достойна обширной цитаты:

Думаю, будет честно признать, что спустя семь лет после выпуска из университета я, исходя из любых общепринятых представлений о жизни, потерпела полный провал. Мой брак оказался на удивление недолговечен, я была безработной одинокой матерью, бедной настолько, насколько это вообще возможно в современной Британии, если не считать бездомных. То, чего так боялись мои родители и я сама, осуществилось — по всем обычным меркам я оказалась полнейшей неудачницей. С этой трибуны я совершенно не собираюсь уверять вас в том, что испытывала удовольствие от своего провала. Этот период моей жизни был слишком мрачен и никак не казался мне всего лишь сказкой со счастливым концом, как это сейчас представляют публике журналисты. Я понятия не имела о конце туннеля… Итак, почему тогда я говорю о том, что неудачи полезны? Просто потому, что неудача избавила меня от всего несущественного. Я перестала изображать из себя невесть что и решила направлять все силы на завершение единственного дела, которое считала важным сама. Я стала свободна, потому что мой главный страх воплотился в явь, а я пережила это. Провал дал мне чувство внутренней успокоенности, несравнимое с тем, что я могла испытывать после успешной сдачи экзаменов. Такое знание — истинное откровение, и, обретенное в муках, оно намного важнее для меня, чем все полученные дипломы и аттестаты.

Глава 8. Memento mori.
Смерть как жизнь

Доведись мне жить сначала, я вменил бы себе в обычай ежевечерне сосредоточенно размышлять о смерти. Я бы, так сказать, сжился с памятью о ней… Постоянная сопричастность смерти оживляет бытие. Иначе оно теряет вкус: жить без этого чувства — все равно что питаться одними яичными белками.

Инспектор Мортимер в романе Мюриэл Спарк «Memento Mori»

В одном из эпизодов 6500-страничного индийского эпоса «Махабхарата» природный дух на берегу озера подвергает юного принца-воителя Юдхиштхиру допросу о смысле жизни, что, в общем-то, нельзя считать чем-то необычным для содержания этого литературного памятника. Среди прочего, дух интересуется у принца, что самое диковинное в этом мире. Ответ Юдхиштхиры стал одной из наиболее знаменитых фраз эпоса: «Самое диковинное то, что, хотя каждый день бесчисленные множества существ отправляются в юдоль смерти, человек продолжает считать себя бессмертным».

«Диковинное» — неплохо сказано. Раз за разом мы видели, что недостаточно просто захотеть, чтобы избавиться от определенных чувств или мыслей. По этой причине никому не удается выдержать «испытание белым медведем» Дэниэла Уэгнера, поэтому от позитивных утверждений самопомощи людям зачастую становится еще хуже, и именно поэтому предвидение худшего сценария развития событий почти всегда предпочтительнее попыток убедить себя в том, что такой исход невозможен. Но умирание — удивительное исключение из этого правила.

Смерть вездесуща, неизбежна и пугающа, и при этом большинству из нас удается месяцами и годами просто не вспоминать о том, что мы когда-нибудь умрем.

Обычно такие мысли посещают нас при уходе близких, во время болезни или если нам чудом удалось избежать несчастного случая. Это выглядит странно, если вдуматься… Мы способны испытывать острую жалость к себе по поводу любых, даже самых мелких, жизненных проблем, но крайне редко сознательно обращаемся к наиболее масштабной проблеме из всех. «В глубине души никто не верит в собственную смерть», — замечает Фрейд (сильно обобщая, как обычно, но в данном случае это выглядит вполне убедительно).

Такая беспечность перед лицом умирания выглядит тем более странно, что на самом деле тема смерти постоянно присутствует в нашем обиходе, хотя мы можем и не говорить о ней прямо. Когда вы читаете в глянцевом журнале очередной перечень вещей, которые «необходимо успеть сделать перед смертью» (прочитать книги, попробовать еду, посетить какие-то места), вам обычно не приходит в голову серьезно задуматься над частью заголовка, предваряющей слова «перед смертью». А если задумаетесь, то, возможно, воскликнете в экзистенциальном отчаянии: «Зачем же я буду со всем этим заморачиваться, если в конце концов все равно умру?» (Справедливости ради заметим, что экзистенциальное отчаяние — совсем не та реакция, которую издатели глянцевых журналов ждут от своих читателей.) Мы увлекаемся детективными историями об убийствах, но в них «убийство», как правило, является не более чем поводом для рассказа, а не описанием смерти как таковой. Даже рассказы о смертях реальных людей в сводках теленовостей могут вызывать ужас, гнев или сочувствие, но редко заставляют зрителя задуматься о том, что та же участь ожидает и его самого не позже, чем через несколько десятков лет. Идея добровольно поразмышлять на тему собственной бренности в виде обычной беседы кажется нам забавной — большая часть юмора в фильме «Любовь и смерть» Вуди Аллена построена именно на этом:

Борис: Ничто. Небытие. Черная пустота.

Соня: Что ты сказал?

Борис: А, ничего. Я просто строил планы на будущее.

Одним из самых убедительных объяснений этой психологической загадки и по сей день остается выдвинутое Эрнестом Беккером^[82] в 1973 году в его фундаментальном труде «Отрицание смерти» (еще один увлеченный персонаж Вуди Аллена, Элви Сингер из фильма «Энни Холл», пытается обхаживать главную героиню с помощью этой книги). Еще молодым человеком Беккер, родившийся в 1924 году в Массачусетсе, встретился лицом к лицу с ужасами смерти, участвуя в освобождении узников нацистских концлагерей в качестве солдата американской армии. Согласно Беккеру, мы не склонны серьезно обдумывать тему смерти не по невнимательности или по ошибке, а именно потому, что она представляется нам столь значительной и пугающей. Книга начинается со слов «Мысль о смерти и ужас перед ней завораживают человеческие создания как ничто другое». Мы всю жизнь стараемся подавить этот ужас, возводя разнообразные психологические барьеры, чтобы избегать встреч с ним. С точки зрения Беккера, несоразмерно большая часть человеческой деятельности «направлена в основном на то, чтобы уклониться от неизбежности смерти, преодолеть эту неизбежность, пытаясь отрицать, что она — конечный удел человека».

Как поясняет Беккер, мы способны поддерживать в себе подобное отрицание, поскольку обладаем и физическим, и символическим «я».

Понятно, что физическое «я» неизбежно погибнет, а вот символическое, то есть «я», существующее умозрительно, способно убедить самое себя в собственном бессмертии. Подтверждения этому настолько тесно вплетены в нашу жизнь, что сливаются с ней до уровня незаметности. Все религии, все политические движения и национальные идеи, любая деловая активность, благотворительная деятельность и занятия искусством — не более чем «попытки обретения бессмертия», отчаянные старания вырваться из гравитационного поля смерти. Нам хотелось бы представлять себя не обычными бренными созданиями, а бессмертными «героями». Само общество с его обычаями, традициями и законами, по сути, является «кодовой системой героев», которая создается нами для того, чтобы чувствовать себя частью чего-то большего и более долговечного, чем просто человеческая жизнь. Беккер пишет, что в силу наших способностей к символизации «обычный организм может разрастаться до эпохальных вселенских размеров, не пошевелив при этом и пальцем; даже издавая предсмертный хрип, он способен заключать в себе вечность». С этой точки зрения идея загробной жизни движет не только людьми, исповедующими традиционные религии. Это бессознательно происходит со всеми, вне зависимости от их отношения к религии, и поэтому «любое общество является «религией», понимает ли оно себя так или нет». Для Беккера психическое нездоровье связано с неисправностью внутренних механизмов отрицания смерти. Люди заболевают депрессией вследствие своих неудачных по сравнению с окружающими попыток защититься от понимания, что в реальности они вовсе не герои вселенского масштаба и очень скоро умрут.

«Попытки бессмертия» могут порождать массу прекрасных вещей — великую архитектуру, великую литературу, великие гуманистические подвиги, великие цивилизации, но в видении Беккера они одновременно становятся и причиной многих ужасов.

Наше желание представлять себя героями — не исключение: оно помогает объяснить, почему мы стремимся к успехам в спорте, политике или бизнесе и в то же время ведем войны. Война — решающее сражение двух попыток бессмертия: если в основе моего понимания бессмертия лежит победа моей нации, а вашего — вашей, мы будем сражаться между собой намного упорнее и дольше, чем если бы нам требовались только власть или территория. Перефразируя Беккера, философ Сэм Кин пишет: «Убийства в бизнесе или политике часто гораздо меньше связаны с экономической выгодой или политической реальностью, чем с желанием убедиться в том, что достигнуто нечто, имеющее неизменную ценность. …Человеческие конфликты — сражения не на жизнь, а на смерть: мои боги против ваших, мой проект бессмертия против вашего». Мы готовы биться за сохранность своего символического бессмертия настолько яростно, что можем пожертвовать ради этого своим физическим существованием. Мы готовы умирать ради отрицания смерти; хуже того, мы будем упорствовать в том, что дело обстоит именно так до тех пор, пока вообще не утратим способность отрицать что-либо. «Отправить людей воевать легко в немалой степени потому, что в глубине души всякий солдат скорбит о гибели своего соседа в строю. Каждый лелеет фантазию о собственной неуязвимости до тех пор, пока с ужасом не обнаружит, что истекает кровью», — мрачно замечает Беккер.

Если Беккер прав, то «диковинный» факт того, что мы ведем себя, как если бы были бессмертны, становится не таким уж и диковинным. Не то чтобы нам никак не удавалось подумать о собственной смертности: скорее, наша жизнь — одна затяжная попытка вообще избегать мыслей на эту тему. Оказывается, это намного проще, чем «испытание белым медведем», и большую часть времени нам удается этого достигать.

Через несколько лет после того, как книга «Отрицание смерти» стала бестселлером, некоторые психологи-экспериментаторы осознали, что предположения Беккера (а при всей своей убедительности они были всего лишь гипотезами) могут быть достаточно просто подвергнуты проверке опытным путем. Допустим, Беккер прав в том, что в течение всей жизни мы упорно, но бессознательно пытаемся избегать мыслей о собственной смерти. В таком случае достаточно проследить, как люди, которым настоятельно и откровенно напоминают об их смертности (те, кому, выражаясь языком психологических экспериментов, задали соответствующую установку), будут инстинктивно сопротивляться, усиленно стараясь придерживаться способов поведения и привычек, связанных с отрицанием смерти. Эта идея лежит в основе области знаний с выразительным названием «теория управления страхом», в которой на протяжении двух последних десятилетий появилось множество свидетельств тому, как сильно влияет на нас отрицание смерти.

Один из типичных опытов в рамках теории управления страхом смерти проводился в 2003 году в Ратгерском университете Нью-Джерси. Сначала участникам рассказали легенду о целях проводимого эксперимента, который якобы был направлен на «выявление связей между личными качествами и точкой зрения по общественно-политическим вопросам». Об отношении к смерти и речи не было. Затем им предложили заполнить обширные анкеты с обычными вопросами, которые, за исключением двух пунктов, были идентичны для всех участников. Для одной группы эти два пункта касались тоже вполне заурядной вещи — их привычек в просмотре телепрограмм. Для других, которых назвали группой «осознания собственной смертности», эти вопросы касались смерти. В первом из них респондентов просили «кратко сформулировать чувства, испытываемые при мысли о собственной смерти», во втором им предлагалось «как можно подробнее описать, что именно будет происходить с ними в процессе физического умирания и непосредственно после смерти».

Главным пунктом была вторая часть опыта, в которой участников просили прочитать короткое эссе в поддержку внешней политики президента Джорджа Буша и решить, насколько они согласны с его содержанием. Текст эссе гласил: «Лично я целиком и полностью поддерживаю политику президента Буша и членов его администрации, предпринявших смелые и решительные действия в Ираке. Я высоко ценю мудрость, проявленную нашим президентом в его решении отстранить от власти Саддама Хусейна. Нам следует сплотиться вокруг него, не обращая внимания на граждан, не выражающих должного патриотизма».

В опытах по управлению страхом люди, приведенные в состояние «осознания собственной смертности», всегда демонстрируют в своем поведении разительные отличия от остальных участников. Их ответы на вопросы подтверждают правильность гипотезы о том, что в ответ на напоминание о неминуемости кончины они начинают в значительно большей степени соотносить себя со своими «попытками бессмертия». Христиане становятся нетерпимее к евреям. Моралисты еще сильнее морализируют. В денежных делах люди проявляют меньше доверия, становятся более скупыми и склонными к накопительству. В ратгерском эксперименте 2003 года они выражали большую по сравнению с другими готовность согласиться с пламенными призывами автора эссе про президента Буша. Другие исследования выявили, что в условиях осознания собственной смертности предпочтением пользуются авторитарные личности, а не лидеры, ориентированные на взаимоотношения между людьми. Кстати, похоже, что и в реальной обстановке Бушу удалось извлечь выгоду из осознания смертности.

Террористические акты 11 сентября 2001 года стали как бы экстремальным воплощением вопросов о смерти в опытах по управлению страхом — услышав о них, многие с ужасом осознали, что точно так же могут уйти, как обычно, на работу и погибнуть.

Беккер писал: «Именно страх заставляет людей с таким рвением следовать за нахальными, громогласными и решительными с виду демагогами с выпяченной вперед нижней челюстью. Кажется, что только они и способны очистить мир от неуверенности, неясности, слабости и скверны. Ах, какое облегчение и успокоение приносит возможность отдаться их руководству!»

Осознание смертности может проявляться во многом другом, и иногда это происходит довольно неожиданным образом. Субъекты опытов, которых побуждали к мыслям о смерти, демонстрировали четко выраженное отвращение при обсуждениях отходов человеческой жизнедеятельности. Они более твердо соглашались с утверждениями вроде «Если я вижу чью-то рвоту, меня начинает тошнить». Они с большей вероятностью оценивают как «крайне омерзительные» гипотетические ситуации, такие как, например, обнаружение червей на куске мяса. По мнению ученых, подобные реакции демонстрируют попытку отгородиться от напоминаний о своей «плотскости», то есть о подверженности физической смерти. В одном из отчетов об опытах делается вывод о том, что «чувство отвращения позволяет человеку ощутить свое превосходство над другими животными и тем самым защититься от смерти». (По логике Беккера, запреты, существующие в некоторых культурах в отношении женской менструации, а также то, что дефекация и деуринация обычно производятся в одиночестве, объясняются именно подобными реакциями.) Оказывается, осознавая собственную смертность, люди по тем же причинам более склонны разделять теорию «разумного замысла» — если вы способны убедить себя в том, что жизнь не зародилась сама собой из доисторического болота, вам будет проще считать, что она не закончится так же случайно и бессмысленно.

С учетом вышесказанного мысль о том, что лучше жить, постоянно памятуя о собственной смертности, представляется по меньшей мере неразумной. Прежде всего, исходя из доводов Беккера, отрицание смерти слишком глубоко укоренено в нас, чтобы надеяться на избавление от него. Если же оно действительно является мотиватором множества выдающихся человеческих свершений, зачем вообще этим заниматься? Однако еще с античных времен некоторые мыслители считали, что жизнь в постоянном памятовании собственной смертности (а не только в случаях, когда к этому подталкивает случайная встреча с ней) может быть гораздо более яркой и наверняка более естественной. Как бы мы ни пытались это отрицать, смерть представляет собой факт нашей жизни. «Культ оптимизма» с его фокусом на позитивность любой ценой можно рассматривать как «проект бессмертия», предлагающий весьма впечатляющую и всеобъемлющую картину счастливого и успешного будущего, в котором как будто нет места смерти. На словах проповедники позитивного мышления действительно отдают должное памятованию смерти, наставляя своих слушателей «проживать свой каждый день как последний». Но у них это не более чем мотиваторский прием, подстегивающий немедленно начать воплощение своих величайших амбиций. А когда такие амбиции сами по себе представляются лишь очередными попытками обрести бессмертие, это никак нельзя назвать жизнью в осознании смерти.

Встреча Эрнеста Беккера с собственной смертью произошла трагически рано: за год до публикации «Отрицания смерти», в возрасте 47 лет, у него обнаружили рак толстой кишки. Два года спустя, в дождливый февральский день 1974 года, Сэм Кин посетил его, буквально на смертном ложе, в палате госпиталя в Ванкувере, чтобы взять интервью для журнала Psychology Today. «Итак, — сказал Беккер, — теперь у вас есть возможность убедиться, что я жил в соответствии со своими идеями». Он пояснил, что согласился лишь на минимальное обезболивание, чтобы оставаться в «ясном уме», общаясь со своей семьей и умирая. Беккер считал, что, хотя вся наша цивилизация и построена на основе отрицании смертности, для отдельно взятого человека это не лучший способ встречи со своей смертью. Позднее Кин писал: «Постепенно и осторожно мы начинаем признавать, что прописанное Беккером горькое лекарство в виде созерцания ужаса собственной смерти парадоксальным образом сообщает ей оттенок привлекательности». Интервью вышло через месяц, в марте 1974 года. Через несколько дней после его публикации Беккер умер.

Предложение посвящать больше времени мыслям о смерти кажется не вполне удобоваримым, но существуют весьма убедительные и прагматические доводы в его пользу. Возьмем, например, стоический метод «провидения недоброго». Сенека сказал бы, что смерть обязательно случится, и поэтому предпочтительнее быть мысленно готовым к ней, чем испытать потрясение, неожиданно осознав ее неизбежность. В любом случае наше подсознательное стремление не думать о смерти не всегда бывает успешно: задолго до того, как ваша смерть станет вероятной, вы можете время от времени испытывать ужас, похожий на ночной кошмар, так живо описанный Филиппом Ларкином^[83] в стихотворении «Предрассветная песня»: «Смерть-непоседа ближе на день… И ужас нагоняет, и влечет». Безусловно, лучше избегать подобного и по возможности нормализовать свое отношение к предмету.

Но как именно следует к этому подходить? Отрицание смерти не похоже на большинство проблем, которые угнетают нас так сильно, что мы вынуждены искать способы их разрешения. Как правило, оно вообще не воспринимается в качестве проблемы. Подсознательное ощущение собственного бессмертия существенно облегчает жизнь до того момента, пока вы способны его испытывать. Каким же образом мы можем побороть этот инстинкт и сделать сознательный выбор в пользу понимания смерти как составной части нашей повседневной жизни?

Решение подобной задачи подразумевает наличие философских знаний и психотерапевтических навыков, и я решил обратиться со своими вопросами к Лорен Тиллингаст, которая на своем сайте и на визитных карточках именуется «философом-психологом». Она относится к современным философам, считающим, что эту науку следует вернуть к ее основам, к тому, чем она была во времена Сократа — врачебной практикой, предназначенной для исцеления души, а не оторванным от жизни академическим теоретизированием. В том, что касается теории, у Тиллингаст все в порядке — она публиковалась в философских журналах со статьями вроде «Классифицирующие смыслы термина искусство» или «Что есть адъективное определение?». Но у нее был и свой консультационный кабинет на Манхэттене — светлая, удобно обставленная комната в ветшающем офисном здании, в котором, кроме нее, расположились практики психотерапевтов, психиатров и психологов более традиционного толка. Ей было чуть за сорок, и она излучала профессиональную дружелюбную нейтральность, свойственную женщине, которая по роду работы обязана непредвзято воспринимать проблемы других людей. Лорен усадила меня в кресло, угостила мятным чаем в белой фарфоровой чашке и не повела бровью в ответ на мое предложение поговорить о смерти, а точнее, о том, как можно научиться жить с постоянным осознанием собственной смертности. «Ну, это очень обширная тема», — сказала она. Но начинать с чего-то нужно, и мы решили начать с Эпикура.

Чтобы почувствовать себя спокойнее в отношении своей смерти, в первую очередь следует попытаться не испытывать такого ужаса при мысли о ней. (Если у вас не получается, вряд ли вы сможете продвинуться дальше в этом вопросе.) Тиллингаст пояснила, что философы часто пробовали достичь этого с помощью логического подхода: если вас можно убедить в иррациональности страха смерти, вам будет легче избавиться от него. Один из самых ранних опытов предпринял современник первого стоика Зенона Китийского древнегреческий философ Эпикур. До него ученые мужи в целом были согласны между собой в том, что смерть не является окончательной, и лучшим аргументом против страха была прекрасная возможность загробной жизни. Довод Эпикура был прямо противоположным: он указывал, что, если жизнь не продолжается после смерти, это еще более прекрасное основание не испытывать ужаса перед ней. Он утверждал: «Не должно бояться смерти: пока мы существуем, нет смерти; когда есть смерть, нас более нет». Можно бояться болезненного умирания, можно бояться испытать боль потери близких, но здесь мы не рассматриваем ужасные страдания, причиняемые таким горем. Но боязнь оказаться мертвым самому лишена смысла. Смерть означает конец субъективных ощущений, и, следовательно, с ней прекращается всякая способность ощутить состояние, которого мы так боимся.

Как выразился Эйнштейн, «страх смерти — наиболее неоправданный из всех возможных, ведь с мертвым ничего уже не случится».

С такой точки зрения самый большой из страхов, управляющих нашей жизнью, выглядит не более чем ошибкой: представляя себе смерть, мы имеем в виду нечто, похожее на погребение заживо, — полное лишение всех атрибутов жизни с сохранением возможности ощущать их отсутствие.

Сильным аргументом против такого мнения служит то, что наш страх происходит не из ложных представлений о смерти, а из того факта, что мы вообще не можем представить ее себе. Примерно так смотрел на это Фрейд: то, что мы называем «страхом смерти», на деле является скорее судорогой ужаса перед чем-то совершенно невообразимым. Но как указывает современный философ Томас Нэйджел^[84], этот аргумент также не вполне состоятелен, поскольку в «непредставимости» не содержится ничего самого по себе ужасного. Мы не представляем себе, что значит погрузиться в сон без сновидений, но делаем это каждую ночь, и лишь немногие испытывают при этом страх. «Люди, испытывающие отвращение к смерти, обычно не испытывают отвращения к бессознательному состоянию», — язвительно замечает Нэйджел.

У Эпикура был еще один, связанный с предыдущим, довод в пользу того, что не следует бояться смерти, который стал известен под названием «аргумент симметрии». Он задает вопрос: почему вы боитесь вечного небытия смерти, если не страшитесь оглядываться в вечное небытие, предшествовавшее вашему появлению на свет — ведь для вас это, по сути, та же вечность и то же небытие? Владимир Набоков открывает свои мемуары «Память, говори»^[85] знаменитыми строками, повторяющими эту мысль: «Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час».

Если вам не вредит то, что вы еще не родились, логично предположить, что не следует опасаться и вреда в состоянии смерти. Но, конечно же, по словам Тиллингаст, «большинству людей бесполезно указывать на нелогичность страха — это не помогает избавиться от него».

Есть и еще одна проблема со всеми усилиями сделать состояние смерти менее пугающей перспективой: а почему мы вообще считаем проблемой именно это? Рассуждая о собственной смертности, мы в действительности огорчаемся тому, что перестанем жить и утратим все прелести жизни. «Люди обычно приходят ко мне не потому, что боятся забвения, приходящего со смертью. Гораздо больше их волнует, что прекратится все, делающее жизнь жизненной», — говорит Тиллингаст. Конечно, будет справедливым заметить, что вы не сможете испытать на себе лишения этих прелестей жизни — вас уже не будет, и потому страх перед этим неоправдан. Но, как возражает Нэйджел в своем эссе, которое называется просто «Смерть», то, что не надо бояться смерти, не означает, будто она не является злом. В качестве аналогии он предлагает взрослого, после травмы головного мозга превратившегося в интеллектуальном плане в трехлетнего ребенка. Он может прекрасно чувствовать себя в таком состоянии, но все согласятся: с тем с взрослым человеком, которым он был когда-то, случилось нечто страшное, и совершенно неважно, что того человека уже не существует. Какими бы убедительными ни казались вам аргументы Эпикура против страха смерти, из них не следует, что она не является злом.

Это главное различие, благодаря которому идея о том, что ясное памятование смерти может способствовать более счастливой жизни, становится понятнее. До тех пор, пока мысль о вашей смертности ужасает вас, вы не готовы проглотить горькую пилюлю Эрнеста Беккера и сознательно посвящать больше времени размышлениям о собственной смерти. С другой стороны, попытка воспринимать смерть как добро скорее всего окажется выше ваших сил. Это, наверное, и нежелательно, поскольку может заставить вас меньше ценить жизнь. Но воспринимать смерть как то, чего не следует бояться, понимая, что она представляет собой зло, поскольку вместе с ней заканчиваются определенные вещи, может быть идеальным срединным путем. Это совершенно приземленный, прагматический и стоический довод:

чем больше вы осознаете конечность жизни, тем больше цените ее и тем меньше вероятность того, что вы станете растрачивать ее попусту.

«Отнеситесь к этому, как к походу в очень хороший ресторан, — сказала Тиллингаст. — Вам понятно, что данное конкретное блюдо не останется навечно. Вы не обижаетесь на этот порядок, не считаете, что вам должны дать добавку и не раздражаетесь в связи с тем, что оно закончится. Вы просто едите это блюдо и стараетесь максимально насладиться процессом, не так ли? Вы ведь сосредоточитесь на вкусе и не станете отвлекаться от еды, чтобы испытать раздражение по поводу слишком сильно надушенной женщины за соседним столиком?» В своей книге «Вглядываясь в солнце» психотерапевт Ирвин Ялом^[86] пишет, что многие из нас живут в безотчетном страхе перед тем, чтобы не пожалеть о прожитой жизни в момент умирания. Памятование смерти приближает нас к образу мыслей, который позволяет делать подобные суждения и жить так, чтобы не сожалеть об этом на смертном одре.

По мнению Ялома, чтобы действительно ощутить собственную смертность, следует пережить духовное пробуждение, полное изменение взглядов на жизнь, позволяющее ощутить ее по-другому. Он вспоминает размышления одной из своих пациенток, тридцатилетней женщины: «Думаю, самые сильные чувства я испытала, когда поняла, что умру именно я, а не кто-то еще — какая-нибудь Я-Старушка или Я-Неизлечимо Больная-Готовая-Умереть. Ведь смерть представлялась мне весьма смутно, чем-то, что может произойти, а не тем, что произойдет». Ялом уверен: чтобы изменить подобным образом свое мироощущение, недостаточно просто увеличить интенсивность жизни, следует изменить свое отношение к ней. Он описывает эту трансформацию словами, позаимствованными у философа Мартина Хайдеггера: смещение фокуса с того «как выглядят вещи» на факт «существования вещей» — то есть на откровенно изумительную сущность бытия.

В этом заключается различие между жизнью в памятовании смерти, с одной стороны, и штампованными лозунгами на тему «проживай каждый день так, будто он последний в твоей жизни» — с другой. Лозунги могут мотивировать, напоминая о том, что следует заняться важными вещами, пока не поздно. Но Ялом говорит о трансформации, которая может привести к переоценке того, что представляется «важными вещами». Все изменяется, когда вы отдаете себе отчет в смерти — в окончательном и неизбежном худшем сценарии. Основатель Apple Стив Джобс сказал в своей известной речи: «Все, чего от тебя ждут окружающие, страх позора или провала — все это исчезает перед лицом смерти, оставляя лишь действительно важное. Помнить о том, что ты смертен, — лучший из известных мне способов не попасть в капкан мыслей о том, будто тебе есть что терять. Ты уже голый». (Некоторые гуру позитивного мышления сразу ринулись использовать речь Джобса в своих целях, хотя ее смысл прямо противоположен логике их учения.)

Ялом считает, что, начав мыслить подобным образом, можно войти в некий цикл благоразумия. Осознанность приведет к снижению уровня беспокойства по поводу будущих сожалений о бессмысленности жизни, а это, в свою очередь, будет лишать смерть ее способности порождать тревогу. По его мнению, существует прямая корреляция между страхом смерти и ощущением напрасно прожитой жизни. Живите жизнью, проникнутой пониманием ее конечности, и сможете надеяться завершить ее примерно так, как хотел умереть Жан-Поль Сартр: «…спокойно… уверенным в том, что последний всплеск моего сердца будет записан на последней странице моих сочинений, а смерть заберет только мертвое тело».

Поломав некоторое время голову над идеями Беккера, Эпикура, Томаса Нэйджела и Ирвина Ялома, я решил съездить в Мексику. В какой-то момент я начал подозревать, что это может оказаться необходимым, если мне действительно хочется понять роль осознания смерти в повседневной жизни. Я часто встречал упоминания об особом отношении к смерти, существующем в Мексике. По общему мнению, это одна из немногих стран с живой традицией memento mori, которая выражается в ритуалах и обычаях, направленных на регулярное размышление о смерти. В то же время, по данным разных международных исследований, мексиканцы — одна из наиболее счастливых наций, возможно, даже первая или вторая по уровню счастья, в зависимости от системы оценки результатов опросов. Самый известный пример отношения к смерти в Мексике — ежегодный праздник под названием День Мертвых, когда мексиканцы выпивают немало текилы, поднимая тосты за ушедших и за смерть как таковую, пекут хлеб в форме человеческих останков, строят домашние алтари, толпами гуляют по городским площадям и совершают ночные бдения у могил умерших родственников. Но это далеко не только ежегодный национальный ноябрьский праздник, а глубоко укоренившийся образ мысли. Вот как пишет об этом знаменитый мексиканский публицист Октавио Пас в своей книге «Лабиринт одиночества»: «Слово «смерть» не произносят в Нью-Йорке, Париже, Лондоне — там оно обжигает губы. Мексиканец же хорошо знаком со смертью, шутит по ее поводу, ласкает ее, спит с ней, прославляет ее; это одна из его любимых забав и самая крепкая его любовь».

Подобная близость к смерти не всегда считалась необычной. Похожие традиции существовали еще как минимум в Древнем Риме.

Легенда гласит, что полководец, выигравший сражение, заставлял своего раба следовать за ним во время парадного шествия по улицам, постоянно повторяя «Memento mori» («Помни, что ты смертен»), чтобы умерять его гордыню победителя.

Намного позже, уже в христианской Европе, слова memento mori стали общеупотребительным элементом в изобразительном искусстве: символы смерти часто появлялись в натюрмортах, и иногда это были черепа, намекавшие на личности заказчиков художника. Городские часы имели фигурку, изображавшую смерть, а иногда и девиз на латыни, напоминающий о течении времени: Vulnerant omnes, ultimat necas — «Каждый (час) ранит, последний же убивает». Способы мотивации к необходимости размышлений о смерти менялись от эпохи к эпохе и от культуры к культуре. В Древнем мире это было в большей степени похоже на напоминания о необходимости наслаждения жизнью как пиром (так, как об этом говорила Лорен Тиллингаст); у христиан это чаще было напоминанием о необходимости праведной жизни в ожидании Страшного суда.

Мне было особенно интересно узнать об одном современном примере того, как мексиканцы относятся к смерти в обычной жизни: новой религии (по мнению католической церкви — сатанинского культа), последователи которой поклоняются непосредственно смерти в лице La Santa Muerte, то есть Святой Смерти. Движение возникло несколько десятилетий назад в самых запущенных районах Мехико, среди проституток, наркоторговцев и беднейших горожан, которых забыли своим попечением правительство и католическая церковь. Вместо них эти люди обращались к Святой Смерти с молитвами о защите, легкой кончине, а иногда и погибели своих врагов. В результате иммиграции за последние годы Santa Muerte распространилась и на отдельные регионы Соединенных Штатов. Поговаривают и о том, что некоторые из самых серьезных мексиканских бизнесменов и политиков тайно держат у себя дома алтари, посвященные этому культу смерти. Хотя многие из его последователей были обычными законопослушными гражданами (они даже устраивали демонстрации протеста против попыток правительства представить движение как преступное сообщество), справедливо и то, что он стал любимой религией narcotraficantes, то есть жестоких бандитов, занимающихся контрабандой наркотиков в северной части Мексики. Наиболее известные криминальные авторитеты страны приезжали к главному алтарю культа в район Тепито в Мехико (представлявшем собой выставленный прямо в переулок прозрачный ящик со скелетом в натуральную величину, унизанным драгоценностями), чтобы принести дары в виде пачек долларов, сигарет и марихуаны. Какое бы другое значение ни придавалось этому культу, быть последователем Santa Muerte означало целиком отдаться memento mori в его крайнем проявлении — то есть построить жизнь вокруг вездесущей смерти. «В мире фактов, — пишет Пас, — смерть — не более чем просто факт. Но поскольку это очень неприятный факт, в противовес всем нашим представлениям и самому смыслу жизни… философия прогресса считает, что его можно скрывать, подобно монетке в кулаке фокусника». В Мексике Santa Muerte стала прибежищем для тех, чьи жизненные обстоятельства делали невозможной подобную ловкость рук, когда постоянный страх насильственной смерти не оставлял надежды впредь игнорировать собственную смерть.

Я посетил Тепито во время своего пребывания в Мехико, за несколько дней до Дня Мертвых, и этот визит был не самым удачным мероприятием. Меня предупредили, что во избежание похищения туда не стоит ехать на такси, пойманном на улице; что как репортеру мне не стоит искать приключений на свою голову и что лучше всего вообще туда не соваться. «По очевидным причинам иностранцы никогда не бывают в Тепито», — сообщал некто на интернет-форуме, который, конечно, мне не следовало изучать. Другой автор предупреждал о том, что «только идиоты и полные лохи едут в Тепито». За несколько дней до этого вооруженная банда положила там на улице шесть человек в разгар дня. Газеты сообщали о том, что полиция исключила из маршрутов патрулирования некоторые сектора, считая их опасными для жизни. Живущий в Мехико кинорежиссер, автор документального фильма о Тепито, отказался сопровождать меня по причинам недостаточной безопасности. А хозяйка ресторана в более приличном районе города поделилась со мной милой шуткой о том, что в Тепито вооружены даже крысы. По совокупности всего вышесказанного пешая прогулка в этот район стала для меня как минимум отличным упражнением в memento mori.

Утром я стартовал из центра города, прошел через торговые улицы и деловой квартал Мехико, затем миновал большие шоссе, окруженные оживленными и беспорядочными рынками, и оказался в Тепито, где улицы снова стали уже, а дома ниже. В центре района находился еще один разномастный рынок (Тепито известен как центр торговли контрабандой и контрафактом), но в поисках алтаря Santa Muerte я ушел с главных улиц и углубился в пустынные задворки, где по горам мусора сновали крысы. С нарастающей нервозностью я двигался мимо темных подъездов домов.

Вокруг алтаря царило праздничное оживление. Пара десятков человек спокойно ждала своей очереди, чтобы подойти к скелету, украшенному разноцветными бусами и кружевными шалями. У многих в руках были маленькие скелеты или бутылки спиртного, которые предназначались в дар; подойдя к скелету, на него выдыхали сигаретный или сигарный дым, что, как я узнал позже, было частью ритуала духовного очищения. Прихожане — мужчины и женщины, старушки и мускулистые молодые люди, некоторые с детьми или в охапку с младенцами — оживленно переговаривались между собой.

Поскольку я не смог уговорить ни одного переводчика составить мне компанию в моем походе, пришлось полагаться на свой безобразный испанский. Я заговорил с женщиной, под мышкой у которой была полуметровая статуя Смерти, и несколько человек в очереди удивленно обернулись на нас.

Разговаривать она не захотела. Обстановка вокруг меня быстро сделалась менее праздничной, стало понятно, что я — незваный гость. Вполне возможно, что кое-кто из окружающих вообще не собирался общаться ни с репортерами, ни с незнакомцами: по словам мексиканского публициста Хомеро Аридхиса, люди нередко приходят к Святой Смерти с просьбой «оборони меня сегодня ночью — я собираюсь идти на дело». Трудно представить себе жизнь, в которой смерть была бы настолько важна, и сцены вокруг алтаря, где в очереди смешались самые разные поколения, лишний раз свидетельствовали о том, что именно она была в центре интересов всех присутствующих.

Бледный и тощий британец вроде меня был здесь явно неуместен, и мускулистый парень в черной жилетке, охранявший алтарь, обратил на это внимание. Он уставился на меня взглядом, в котором угроза была смешана с любопытством — было очевидно, что я не представляю для него никакой опасности. Наконец он наклоном головы указал мне направление, в котором мне, по его мнению, следовало двигаться — прочь от алтаря, в сторону главной улицы.

Почти сразу после этого я решил, что мне пора уходить из Тепито.

В День Мертвых мне повезло намного больше. (Праздник начинается в последний день октября, но фестиваль достигает своей кульминации 2 ноября.) Друг моего коллеги познакомил меня с Франсиско — вышедшим на пенсию таксистом, который неплохо говорил по-английски и подрабатывал «фиксером»^[87] для журналистов, посещающих Мехико. На закате он подкатил к моему отелю на сильно потрепанном сером грузовике. «Это очень безопасный автомобиль, — сообщил он, сияя. — Другая моя машина была в аварии, и мой брат теперь не может ходить!» Я не стал развивать тему. За несколько дней до этого Франсиско рассказал мне по телефону, что знает места в окрестностях столицы, где в небольших деревеньках День Мертвых остается autentico, то есть некоммерческим и не предназначенным для развлечения туристов. Праздник там сохраняет свою искренность и мистическую составляющую — селяне действительно проводят всю ночь на кладбищах в общении с останками своих родных. Поэтому капризничать по поводу безопасности дорожного движения было совсем не в моих интересах.

В Мехико официальный городской праздник был в самом разгаре. Историческая центральная площадь Сокало была битком набита людьми: целые семьи разгуливали между передвижными лавками, с которых шла торговля сахарными черепами и хлебом в виде костей. Взрослые и дети нарядились в карнавальные костюмы: мальчики в масках вампиров с пустыми глазницами и стоячими крахмальными воротничками, женщины в костюмы La Catrina — традиционный наряд смерти в виде женщины в широкополой шляпе. По углам были разбросаны алтари, украшенные черепами из папье-маше. Вековые традиции органично вписывались в жизнь большого современного города: мне рассказывали, что в офисах банков и страховых компаний в деловой части города можно встретить рабочие места, превращенные в алтари, а среди сотрудников принято обмениваться шутливыми посланиями, в которых они описывают друг другу, как именно каждый из них умрет.

Но мы с Франсиско направились прочь от оживленных площадей, сначала по широким беспорядочным шоссе, объезжая стаи бродячих собак и микроавтобусы, которыми управляли водители, явно склонные к самоубийству, а с наступлением темноты — по пустынным и темным деревенским проселкам. «Вот, помню, в детстве, — сказал Франсиско, когда мы миновали очередную ярко освещенную в темноте статую Смерти, — мы в этот день ходили от дома к дому и шутили, кто как помрет. Если кто-то слишком много курит, ты приносишь ему сигареты, чтобы посмеяться над тем, как он умрет от того, что все время курит. — Он улыбнулся своим воспоминаниям: — А если кто-то в этом доме уже умер от того, что слишком много курил, можно принести в подарок сигареты, чтобы напомнить о нем». — «А разве люди не обижались?» — «Обижались?» — «Ну, оскорблялись…» — «Да нет, с чего бы? — Он повернулся в мою сторону: — Хотя, думаю, такое возможно только в Мексике».

В этом он был прав. Весь католический мир отмечает 2 ноября День поминовения усопших, в который с VIII века принято скорбеть о мертвых. Когда в XV веке конкистадоры прибыли в Мексику, они обнаружили, что у майя и ацтеков мертвых принято прославлять значительно более торжественным образом: праздник «повелительницы мертвых» Миктлансиуатль с ритуальными кострами, танцами и пирами продолжался два месяца. Колонизаторы постарались заменить это на нечто более сдержанное и христианское, но День Мертвых с его странной смесью христианских и дохристианских ритуалов, траура и юмора — свидетельство того, что их победа не стала окончательной.

В некоторых культурах memento mori принимал еще более крайние формы. В XVI веке Монтень был рад похвалить древних египтян, которые «в разгар веселого пира вносили в помещение человеческий скелет в качестве напоминания своим гостям». (Монтень также считал, что рабочее место писателя должно иметь вид на кладбище: по его мнению, это способствовало остроте ума.) В Махасатипаттхана-сутте, одном из главных буддийских текстов палийского канона, Будда убеждает своих монахов идти на кладбища для медитации, в частности, предлагая как объект для созерцания:

«…тело человека, умершего один, два или три дня назад, вспухшее, синее и гниющее; тело, брошенное в могилу, съедаемое вороньем, ястребами, грифами, псами, шакалами либо различными видами червей; тело, брошенное в могилу и ставшее скелетом с остатками плоти и крови на костях, соединяемых сухожилиями; тело, брошенное в могилу и ставшее грудой костей, разметанных по сторонам: там — кости кисти, здесь — кости стопы, берцовая кость, бедренная кость, тазовая кость, позвоночный столб и череп; тело, брошенное в могилу, ставшее выбеленными костями цвета ракушки; тело, брошенное в могилу, ставшее костями, что сгнили и превратились в пыль…»

Эта практика «созерцаний на кладбище» должна была привести медитирующего монаха к пониманию того, что его тело, по словам, приписываемым Будде, «такого же рода и потому неизбежно будет подвержено этому».

Мы с Франсиско ехали все дальше. Наконец, после короткой остановки в небольшом городке, чтобы перекусить chilaquiles со свининой и посмотреть на процессию прихожан местной церкви с портретами умерших родственников, мы прибыли к месту назначения в деревню Сан-Грегорио Атлапулько. Холодало, время шло к полуночи. Сначала я увидел только отблески оранжевого света в ночной темноте, а потом, за поворотом дороги мы обнаружили его источник: сотни свечей на деревенском кладбище, усеянном сплошным ковром из оранжевых лепестков маргариток, отбрасывали мягкое зарево в черное небо.

Франсиско припарковал грузовик, и мы вошли на кладбище. Моим глазам потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к открывшемуся зрелищу. Почти у всех надгробий, которые в основном представляли собой грубые куски бетона или дерева, находились люди. Группами по три-четыре человека они сидели на складных стульчиках или прямо на земле, скрестив ноги, разговаривая вполголоса и попивая текилу из бумажных стаканов. По краю кладбища перемещался оркестр марьячи в полном облачении, исполнявший серенаду каждой могиле. Я остановил женщину, несшую охапки ковриков и складных кресел к ближайшему надгробию, и спросил, для чего это. «О, да это моя мама, — весело ответила она, показывая на могилу. — Мы каждый год сюда приходим».

Будет совершенно неправильным представлять себе День Мертвых или memento mori в целом как способ подавить неизбежное и мучительное чувство скорби по ушедшим. Участников ночных бдений на кладбище вообще никак нельзя было принять за людей, которые просто пытаются развеяться после недавно постигшего их горя, и в любом случае идея праздника заключается не в том, чтобы изобразить широкую ухмылку перед лицом смерти. Это было бы как раз в худших традициях «культа оптимизма» — бесполезным и как минимум неуместным способом реакции на утрату.

День Мертвых не представляет собой попытку превратить нечто пугающе серьезное в нечто совершенно обыденное и не заслуживающее особого внимания, он сам — отрицание подобной бинарной категоричности.

Происходившее на кладбище было самым ярким проявлением memento mori — ритуала, который не подавляет мысли о смерти, но и не пытается изобразить ее в безобидном и слащавом духе англо-американского Хэллоуина. Это ритуал, дающий возможность смерти просочиться в жизнь.

Писатель Виктор Ланда, выросший в Мексике, замечает: «В наших традициях люди умирают три раза. Первый раз — когда наши тела перестают функционировать, наши сердца перестают биться в унисон, наши взгляды лишаются глубины и смысла, а пространство, которое мы занимаем, постепенно теряет значение. Вторая смерть происходит с преданием тела земле… третья, окончательная, смерть случается, когда не остается в живых никого, кто вспомнил бы о нас». В ту ночь на кладбище смерть была вездесуща, и именно по этой причине третьего вида смерти там не было: все жители городка вспоминали. В том числе они помнили и о своей собственной смерти, которая отличалась от смерти их родственников только тем, что пока не пришла за ними.

Не обязательно заниматься кладбищенскими бдениями, чтобы следовать memento mori, можно начать с малого. Психолог Расс Харрис предлагает простое упражнение: представьте, что вам 80 лет (в случае, если вам действительно пока еще нет 80-ти, а если уже есть, выберите любой возраст постарше) и продолжите следующие фразы: «Мне надо было тратить больше времени на…» и «Мне не надо было тратить столько времени на…». Это удивительно эффективный способ быстро достичь осознания собственной смертности. Все складывается в нужном порядке, и становится намного проще последовать совету Лорен Тиллингаст — представить, что именно вам нужно делать, чтобы сосредоточиться на текущих ощущениях и увеличить свои шансы умереть после содержательно и полноценно прожитой жизни.

Подобные небольшие привычки могут стать самым сильным способом memento mori: с помощью таких рутинных непритязательных ритуалов мы можем сделать памятование смерти частью повседневного жизненного уклада и достичь подобия эпикурейского разумного покоя перед лицом бренности своего существования. Во всяком случае, в течение нескольких месяцев после приезда из Мексики я постоянно мысленно возвращался совсем не к шумным торжествам во славу смерти, которые видел в центре Мехико. Вместо этого я вновь и вновь вспоминал ощущение покоя в присутствии смерти, переживание сосуществования с ней, единения ее с жизнью, которые получил в Сан-Грегорио Атлапулько.

Тогда, около двух часов ночи, перед отъездом из деревни я обратил внимание на закутанную в шаль пожилую женщину: она сидела в одиночестве на складной скамейке близ кладбищенской стены и, казалось, тихо беседовала с надгробием.

Я осторожно подошел поближе. Прерывать ее было бестактно, но она не высказала никакого раздражения. Улыбаясь, кивнула на бортик у края могилы, приглашая меня присесть. Я присел.

С другого конца кладбища доносились напевы марьячи. Я заметил, что некоторые семьи развели небольшие костерки, чтобы не мерзнуть; в паре метров от нас Франсиско согревался, похлопывал себя руками по бокам. Я оглядел кладбище, покрытое ковром из маргариток и заполненное группками людей. За его пределами была сплошная тьма без единого огонька, но внутри сотни мерцающих свечей и костры придавали холодной ночи подобие уюта. Музыка продолжала играть. Смерть витала в воздухе, и все было замечательно.

Эпилог. Негативные способности

В декабре 1817 года 22-летний английский поэт Джон Китс отправился посмотреть ежегодную рождественскую пантомиму в лондонском Королевском театре Друри-Лэйн. Там присутствовал и его друг, критик Чарльз Вентворт Дильк, и по дороге домой они завели между собой разговор о литературе, в частности о природе писательского гения. Где-то на полпути между Сохо и своим домом в Хэмпстеде Китсу пришла в голову мысль, которую он изложил спустя несколько дней в письме своим братьям. В ней содержится то, что один из биографов Китса назвал «моментом истины» в истории литературы:

«С Дильком мы не то чтобы поспорили, но скорее обсудили разные темы; кое-что у меня в голове прояснилось — и вдруг меня осенило, какая черта прежде всего отличает подлинного мастера, особенно в области литературы (ею в высшей мере обладал Шекспир). Я имею в виду Негативную Способность — а именно то состояние, когда человек предается сомнениям, неуверенности, догадкам, не гоняясь нудным образом за фактами и не придерживаясь трезвой рассудительности…»

В том, что молодой человек 22 лет от роду не просто способен столь глубоко постигать суть вещей, но делает это буквально походя, возвращаясь домой с пантомимы, есть нечто поразительное и одновременно слегка раздражающее. У Китса так бывало часто и без видимых усилий с его стороны, что в каком-то смысле было необходимо, поскольку через три года после описанного случая он умер. Поэт немного поразмышлял на тему «негативной способности» и никогда больше не употреблял это словосочетание в письменном виде, любезно позволив будущим литературоведам создавать тома, посвященные догадкам о том, что он мог иметь в виду.

Но сейчас, именно в этой точке нашего путешествия по негативному пути к счастью, то, что сформулировал Китс, должно показаться нам как минимум знакомым. Иногда важнейший из талантов — способность остановится перед разрешением задачи, сознательно не достигая его, то есть умение убедиться в наличии потребности в завершенности, уверенности или спокойствии и не чувствовать внутренней обязанности удовлетворить ее. Китс считал приверженность Дилка к точности и завершенности самым главным его недостатком, и вывод поэта по поводу своего друга как будто резюмирует тему, которую мы здесь уже неоднократно затрагивали: «Он не сможет достичь истины при жизни, поскольку все время пытается это сделать». Вся проблема была в этих попытках — или в «нудной погоне за фактами».

В более широком смысле «негативная способность» — еще один термин, описывающий жизнь в соответствии с «законом наоборот», и может служить хорошим определением главной черты, обнаруженной мною в людях, с которыми я встречался, готовясь написать эту книгу.

Всех их отличал особый склад ума, и мысленно я могу представить его в виде некоего изысканного интеллектуального балета: готовность принимать неоднозначность духовной жизни; останавливаться и отступать; повернуться навстречу тому, чего стремятся избежать окружающие; понять, что, очевидно, кратчайший путь к хорошему расположению духа редко бывает верной дорогой к более полному ощущению счастья. Словосочетание «негативная способность» также помогает прояснить тонкую двусмысленность понятия «негативность». Оно относится к навыкам «недеяния» (то есть способности к отрицанию) в противоположность «деянию» и равным образом к умению принимать негативные (то есть неприятные) мысли, чувства и ситуации лицом к лицу.

Здесь не имеется в виду, что «негативная способность» всегда лучше позитивности. Оптимизм прекрасен, цели иногда могут быть полезны, и свои положительные стороны есть даже в позитивном мышлении и позитивной визуализации. Проблема в привычке постоянно переоценивать значение позитивности и навыков «деяния» в нашем отношении к счастью и в том, что мы столь же хронически недооцениваем значение негативности и навыков «недеяния» — таких, как умение отдаться неопределенности и дружелюбно принимать неудачу. Выражаясь традиционным языковым штампом психотерапевтов, мы тратим слишком большую часть нашей жизни на поиски «завершенности». Желание покончить с неизвестностью и тревогой подвигает даже тех из нас, кто привык смеяться над такими клише, либо к убеждению самих себя в наличии светлого будущего, либо к полному унынию в уверенности, что так не будет. Вместо этого нам нужно больше того, что психолог Пол Пирсолл назвал «отворенностью». Да, конечно, это странноватый неологизм, но сама эта странность напоминает о сути, которую он обозначает:

необходимо принять существование несовершенства и незаконченности и убавить рвение в поисках четких ответов и однозначных решений.

Мы рассматривали здесь различные подходы, которые часто противоречили друг другу в деталях, а иногда выглядели настолько парадоксально по своей сути, что как будто бы противоречили и сами себе. Но в общем смысле все они воплощают «негативную способность». Для стоиков основа покоя — способность определять, стоит ли нам переживать по поводу того или иного события, даже если мы не в силах на них повлиять. Буддисты считают готовность наблюдать за «внутренней погодой» своих мыслей и чувств ключом к пониманию того, что они не должны определять наши действия. И то и другое — различные способы сопротивления «нудной погоне» за лучшими условиями жизни, лучшими мыслями или лучшими чувствами. Но наличие «негативной способности» не подразумевает перехода в древнюю философскую или религиозную традицию. Вы можете проявить эти навыки, когда выполняете задачу без жестко обозначенных целей или просто живете, не заботясь об их наличии; когда осмеливаетесь изучать опыт собственных провалов; когда прекращаете попытки избавиться от неуверенности или отказываетесь от методов «мотивации» и спокойно делаете свое дело.

Конечно, вы можете посвятить жизнь стоицизму, как это делает Кит Седдон в своем коттедже отшельника в Уотфорде, или пережить полную жизненную трансформацию по примеру Экхарта Толле. Но вы вправе воспринимать все эти идеи и просто как набор инструментов, которые следует извлекать на свет по мере их необходимости.

Каждый может стать немного стоиком, или немного буддистом, или почаще практиковать memento mori.

В отличие от доктрин самосовершенствования, претендующих на то, чтобы быть всеобъемлющими руководствами на все случаи жизни, негативный путь к счастью не требует полностью принимать или отвергать что-либо. Истинная «негативная способность» подразумевает умеренность, уравновешенность и отказ от ожесточенных попыток достичь чего либо — в том числе и самой «негативной способности». Как говорил Олдос Хаксли, «мастерство и его плоды достижимы только для тех, кто научился парадоксальному искусству деяния и недеяния, сочетания расслабленности и активности, умения отойти в сторону самому, чтобы допустить верховенство имманентной и трансцендентной Неизвестности».

Каков же итог? Главная польза «отворенности», как считает Пол Пирсолл, заключается не в уверенности, покое или комфорте в их привычном понимании, но скорее «в странном оживленном спокойствии, которое мы испытываем в присутствии потрясающих тайн жизни и в попытках их разрешить». Действительно, определяющим свойством «культа оптимизма» и культуры позитивного мышления, даже в их наиболее мистических нью-эйджевских разновидностях, является неприятие тайны. Они пытаются сделать все вокруг понятным, а счастье — постоянным и окончательным. Однако даже если вам удастся достичь подобного счастья, оно будет поверхностным и недостаточным. Главный смысл «негативной способности» и настоящая сила негативного мышления заключены в том, что они возвращают нам тайну.

Тренеры по мотивации, да и вообще любые другие энтузиасты силы позитивного мышления сталкиваются в своей деятельности с одной неприятной вещью: им всегда надо выглядеть весело и бодро. Ведь если кто-то сочтет их хмурыми, напряженными или огорченными (что время от времени совершенно естественно для любого другого человека), это может подорвать устои их верований и рода занятий. Сторонникам силы негативного мышления, к которым я постепенно примкнул, такой стресс не угрожает, и они могут позволить себе находится в плохом настроении. Однако предполагалось, что главной целью этих приключений в мире негативности будет счастье. Поэтому вы вправе спросить, насколько счастливее сделало меня знакомство со всеми этими философскими подходами и психологическими методами и что именно из встреченного мной в процессе подготовки своей книги я решил использовать в собственной жизни? Просто ответить на этот вопрос утвердительно или отрицательно или предложить список из десяти надежных схем достижения успеха с помощью негативного мышления было бы неэтично с точки зрения самого предмета.

Но я могу рассказать, как идут мои дела в этом отношении.

Публичное самоунижение в общественном транспорте больших городов не вошло у меня в привычку, и я не переехал жить в мексиканскую глубинку. Я даже не удосужился с тех пор еще раз отправиться на ретрит, но провел неделю в молчаливой медитации в Массачусетсе. Однако умеренные проявления «негативной способности» стали частью моей повседневности. Редко бывает так, чтобы на протяжении нескольких дней я не прибегал к тому, что мысленно называю «стоической паузой»: это значит помнить о том, что нудный коллега, пробка на дороге и подгоревшая еда сами по себе не огорчительны, расстраивает лишь собственное суждение об этих явлениях. Каждое утро я стараюсь посвящать пять-десять минут медитации, и этого достаточно для того, чтобы проблемы в течение дня воспринимались с существенно меньшим «ментальным скрипом».

Обманчиво простой вопрос Экхарта Толле «Какая проблема стоит у вас именно сейчас?» служит отличным противоядием для мелких огорчений. А без знакомства с идеями Сёма Мориты о том, что нет необходимости специально «мотивироваться», чтобы начать что-то делать, я никогда не закончил бы эту книгу. В своих личных делах я стал намного лучше понимать, что счастье и уязвимость зачастую одно и то же. Кроме того, как минимум раз в неделю у меня случается повод вспомнить, что говорил Альберт Эллис о разнице между плохим результатом и худшим из возможных. Собственно, в мысленном изображении худших сценариев развития событий я и обнаружил для себя один из важнейших источников облегчения жизни. Когда действительно пытаешься ответить себе на вопрос: «Что самое плохое может произойти?», вариант ответа иногда оказывается очень неприятным. Но это вариант конечен, в отличие от бесконечного ужаса, и поэтому его, наверное, удастся пережить. По крайней мере, я так думаю. Я полностью отдаю себе отчет в том, что во время моих изысканий в области подобных взглядов на жизнь большие беды обходили меня стороной, а мои друзья и родные в основном не испытывали серьезных проблем. Как хороший стоик, я стараюсь не забывать об этом, чтобы испытывать счастье от чувства признательности за свое благополучие. Наверное, мне еще только предстоит пройти через настоящие испытания подобных жизненных взглядов.

Впрочем, уже сейчас мне ясно, что эти подходы — не просто «методы», а нечто большее с точки зрения самого понятия счастья. Истинная ценность «негативного пути» состоит в том, что он не является именно дорогой в каком-то определенном направлении. Принимать негативность как метод имеет смысл лишь тогда, когда ваше понимание счастливой жизни в равной мере включает в себя возможность проявления и положительных, и отрицательных эмоций. Пол Пирсолл, которого мы упоминали выше как изобретателя термина «отворенность», большую часть своей жизни посвятил тому, что, безусловно, оценил бы Джон Китс. Он старался убедить психологическое сообщество в том, что изумление должно рассматриваться в качестве одного из важнейших человеческих чувств наряду с любовью, радостью, гневом, страхом и грустью. Пирсолл считал, что «в отличие от других эмоций изумление представляет собой один яркий комок, в который сплетаются остальные наши чувства. Нельзя описать его просто как радость, грусть, испуг, гнев или надежду. Это одновременное переживание всех этих ощущений, хотя, как ни парадоксально, их невозможно отделить друг от друга или ясно выразить». В описании Пирсолла изумление «напоминает сложную головоломку, которой недостает нескольких элементов. В жизни под знаком изумления никогда не бывает чего-то полностью завершенного, а лишь постоянное приятие тайн бытия. Нам не дано понять, как завершится это фантастическое путешествие… но именно это состояние жизненного хаоса и делает подобный выбор столь захватывающе трудным». Мне кажется, что наряду с другими это неплохое описание счастья, которое действительно достойно так называться. Оно не имеет ничего общего с упрощенчеством позитивного мышления — радостной ухмылкой оптимизма любой ценой и требованиями гарантий успеха. Здесь все дается значительно труднее и поэтому оказывается подлинным.

Итак, негативный путь к достижению счастья — совершенно необычный маршрут. Кроме того, он ведет в необычное место назначения. Может быть, стоит говорить о том, что сам путь является и местом назначения? Подобные вещи очень трудно описать словами, а «негативная способность» подсказывает, что не стоит слишком упорствовать в этих попытках. Китайский мудрец Лао-цзы сказал: «У мудрого путешественника нет точных планов и намерения куда-либо попасть». Лучшего маршрута для путешествия не существует.

Выражение признательности

В процессе написания этой книги у меня была масса возможностей проверить ее содержание — я испытывал неуверенность, тревогу, предчувствие неудачи, а иногда и безотчетный ужас. Я рад, что, помогая мне в этом, несколько замечательных людей уделяли мне время и проявляли свой высокий профессионализм, и мне не пришлось обращаться к приемам из арсенала позитивного мышления. В издательстве Canongate я прежде всего хотел бы поблагодарить моего стоического редактора Ника Дэвиса, благодаря талантам которого текст стал намного лучше, и его коллег — в том числе Нору Перкинс, Анджелу Робертсон и Октавию Рив; Мици Эйнджел из нью-йоркского Faber&Faber также внесла огромный вклад в эту работу. Если я скажу, что глубоко обязан своему агенту Клер Конрад, это прозвучит до смешного невыразительно; спасибо всем в Janklow&Nesbitt, особенно Тине Беннетт за ее помощь и одобрение на ранних стадиях работы.

Наряду с теми, кто упомянут в книге в качестве моих собеседников, я благодарю следующих людей за их за советы, контакты, предложения тем, о которых стоит написать, и местам, которые следует посетить: Синтию Бареру, Тора Батлер-Коул, Джереми Чацки, Клер Ни Чонгеле, Кэтрин Кроуфорд, Джоанну Эбенштейн, Джеффри Гиббинса, Джулию Гринберг, Дебби Джофф-Эллис, Кеннета Фолка, Солану Ларсен, Джеффа Миккелсона, Мака Монтандона, Сальвадора Огуина и Джоанну Тикман.

В The Guardian я благодарю Эмму Кук, Джанин Гибсон, Клер Марджетсон, Эмили Уилсон и Бекки Гардинер за их помощь и снисходительность ко мне. Иэн Кац не проявлял снисходительности, но я благодарен ему за многое другое.

Поскольку эта книга выросла из тематики моих колонок в журнале Guardian Weekend, ее главным вдохновителем, как и во многих других случаях, стала редактор журнала — Меропа Миллз. Другие люди, которым я глубоко признателен, это Эстер Эддли, Энн Бернстайн; мои друзья из Йорка — Адам Ормонд, Рюрик Брэдбери, Абигейл Гибсон, Дэниел и Салли Уэйман, Рэйчел Бернетт и Роберт Пармиттер и многие другие. Эмма Брокс снова выступала в качестве «внешнего мозга», и пользы от этого было больше, чем от всех мотивационных семинаров, вместе взятых.

Не уверен, что, принимая мою работу над этой книгой так близко к сердцу, Хизер Чаплин не руководствовалась каким-то стратегическим планом счастливой жизни, но что с того? Я невероятно счастлив быть знакомым с ней и по этой, и по миллиону других причин.

Комментарии

Некоторые интервью, опубликованные в этой книге, были взяты ранее по заданиям газеты Guardian. Иногда они подвергались сокращению, в нескольких случаях диалоги воспроизводятся по памяти.

1. Слишком упорные попытки обрести счастье

«…Лоу отвергает эти обвинения». См. Eric Anderson, ‘Media Barred from Get Motivated! Seminar, at Least for Now’, Albany Times Union blog ‘The Buzz’, 21 July 2009; и комментарий Тамары Лоу в blog.timesunion.com/business/media-barred-from-get-motivated-seminar-at-least-for-now/

«…обанкротилась». См. Rebecca Cathcart, ‘Crystal Cathedral Files for Bankruptcy’, New York Times, 18 October 2010.

«…экономический рост не обязательно делает людей счастливыми». Психологи и экономисты ведут бесконечные сражения по этому спорному вопросу, важнейшим аспектом которого остается достижение удовлетворительной дефиниции счастья. В частности, вывод об отсутствии долгосрочной корреляции между экономическим ростом и улучшением психологического состояния, основанный на анализе большого количества статистической информации, выполнен Richard Easterlinetal. ‘The Happiness — Income Paradox Revisited’, Proceedings of the National Academy of Sciences107 (2010): 22463—8.

«…рост личных доходов… не обеспечивает личного счастья» — см. предыдущий комментарий, а также Daniel Kahneman et al., ‘Would You Be Happier If You Were Richer? A Focusing Illusion’, Science 312 (2006): 1908—10. С еще большей вероятностью можно утверждать, что люди, поставившие материальный достаток во главу угла, менее счастливы, чем люди с иными приоритетами, см. Carol Nickerson et al., ‘Zeroing in on the Dark Side of the American Dream’, Psychological Science 14 (2003): 531—6.

«…и более высокий уровень образования». См. примеры в Robert Witter et al., ‘Education and Subjective Wellbeing: A Meta-analysis’, Educational Evaluation and Policy Analysis 6 (1984): 165—73.

«…и лучший выбор потребительских товаров». Главный источник — Barry Schwartz, The Paradox of Choice (New York: Ecco, 2003).

«…и более просторные и уютные жилища». Robert H. Frank, ‘How Not To Buy Happiness’, Daedalus 133 (2004): 69–79.

«…данные исследований говорят о том, что от них обычно немного толку»: один из примеров — в Gerald Haeffel, ‘When Self-help is No Help: Traditional Cognitive Skills Training Does Not Prevent Depressive Symptoms in People Who Ruminate’, Behaviour Research and Therapy 48 (2010): 152—7. Справедливости ради отметим, что исследования подтверждают благоприятное воздействие некоторых книг по личностному росту, а именно Feeling Good by David Burns — см. Eric Stice et al., ‘Randomised Trial of a Brief Depression Prevention Programme: An Elusive Search for a Psychosocial Placebo Control Condition’, Behaviour Research and Therapy 45 (2007): 863—76.

«…правило восемнадцати месяцев». Более подробно в Steve Salerno, Sham: How the Self-Help Movement Made America Helpless (New York: Crown, 2005)

«…излить гнев не значит избавиться от него». Brad Bushman, ‘Does Venting Anger Feed or Extinguish the Flame? Catharsis, Rumination, Distraction, Anger, and Aggressive Responding’, Personality and Social Psychology Bulletin 28 (2002): 724—31.

«…стараясь остаться на поверхности…». Обе цитаты приведены по книге Alan Watts, The Wisdom of Insecurity (New York: Vintage, 1951), 9.

«…чем сильнее мы стараемся…» Aldous Huxley, Complete Essays 1939–1956 (Lanham, Maryland: Ivan R. Dee, 2002), 225.

«…культ оптимизма», как его называет философ Питер Вернеззе: Peter Vernezze, Don’t Worry, Be Stoic (Lanham, Maryland: University Press of America, 2005): XX.

«…типичная расшифровка». Daniel Wegner, White Bears and Other Unwanted Thoughts (New York: Guilford Press, 1989), 3.

«…как он пояснял в одной из работ». Daniel Wegner, ‘How To Think, Say or Do Precisely the Worst Thing for Any Occasion’, Science 325 (2009): 48.

«Метамышление» — Wegner, White Bears and Other Unwanted Thoughts, 44.

«Метамысли являются указанием…» Ibid., 54.

«Когда участникам опыта сообщали о неприятных событиях…» Ibid., 128—9; см. также Daniel Wegner et al., ‘Ironic Processes in the Mental Control of Mood and Mood-related Thought’, Journal of Personality and Social Psychology 65 (1993): 1093–1104.

«Пациенты, страдавшие приступами паники…» Chris Adler et al., ‘Relaxation-induced Panic (RIP): When Resting Isn’t Painful’, Integrative Psychiatry 5 (1987): 94—100.

«Люди, старавшиеся всеми силами избавиться от чувства утраты…» Wegner, White Bears and Other Unwanted Thoughts, 9, ссылка на Erich Lindeman, ‘Symptomatology and Management of Acute Grief’, American Journal of Psychiatry 101 (1944): 141—8.

«…людей инструктировали не думать о сексе». Wegner, White Bears and Other Unwanted Thoughts, 149, I, ссылка на Barclay Martin, ‘Expression and Inhibition of Sex Motive Arousal in College Males’, Journal of Abnormal and Social Psychology 68 (1964): 307—12.

«…еще один нюанс выявился в 2009 году…» Joanne Wood et al., ‘Positive Self-statements: Power for Some, Peril for Others’, Psychological Science 20 (2009): 860—6.

«…позитивное мышление стало бизнесом». Barbara Ehrenreich, Smile Or Die: How Positive Thinking Fooled America and the World (London: Granta, 2010), 12.

«Есть множество способов ощутить себя…» Edith Wharton, ‘The Last Asset’, in The Collected Stories of Edith Wharton (New York: Carroll & Graf, 2003), 65.

«…заниматься чем-то разумным не продуктивно». Steven Hayes, ‘Hello Darkness: Discovering Our Values by Confronting Our Fears’, Psychotherapy Networker 31 (2007): 46–52.

2. А что сделал бы Сенека?

«речь, произнесенная перед сотрудниками инвестбанка…» См. Jeanne Pugh, ‘The Eternal Optimist’, St Petersburg Times, 8 June 1985.

«Здоровые и счастливые люди… обычно склонны к излишне оптимистичному восприятию…» Классическое исследование «депрессивного реализма» у Lauren Alloy and Lyn Abramson, ‘Judgment of Contingency in Depressed and Nondepressed Students: Sadder but Wiser?’, Journal of Experimental Psychology 108 (1979): 441—85.

«…особенно плодотворная рабочая неделя». Heather Barry Kappes and Gabriele Oettingen, ‘Positive Fantasies about Idealized Futures Sap Energies’, Journal of Experimental and Social Psychology 47 (2011): 719—29.

«…испытывать легкую жажду». Ibid.

«…пишет исследователь стоицизма Уильям Ирвайн…» A Guide to the Good Life: The Ancient Art of Stoic Joy (New York: Oxford 2008), Kindle edition.

«…не трогают душу..» Marcus Aurelius, The Meditations, Book IV, Trans. George Long; электронная версия на classics.mit.edu/Antoninus/ meditations.html

«…наиболее ценный метод…» William Irvine, A Guide to the Good Life.

«Когда вы привязаны к чему-либо…» William Stephens ‘Epictetus on How the Stoic Sage Loves’, at puffin.creighton.edu/phil/Stephens/OSAP_Epictetus_on_Stoic_Love.htm

«Выбери несколько дней…»: Moral Epistles to Lucilius, Trans. Richard Gummere (Cambridge: Harvard University Press, 1917), 119.

«Всегда смотри на мир как на живое существо…»: Marcus Aurelius, Meditations Book IV.

«Я никогда не верил в судьбу…» Seneca, The Consolation of Helvia, Trans. Moses Hadas (New York: Norton, 1968), 111—12.

«Не презирай смерть». Marcus Aurelius, Meditations Book IX.

«Огурец горький?..» Marcus Aurelius, Meditations Book VIII; translation by Arthur Loat Farquharson (Oxford: Clarendon, 1944).

«….вторым по значению…» См. Michael Kaufman, ‘Albert Ellis, Influential Figure in Modern Psychology, Dies at 93’, New York Times, 24 July 2007.

«…а тридцать из них встали и ушли». Myrtle Heery, ‘An Interview with Albert Ellis’, www.psychotherapy.net/interview/Albert_Elli

«никто не пырнул ножом…» Ibid.

«если вы настаиваете, что нежелательное событие ужасно…» Albert Ellis, How To Make Yourself Happy and Remarkably Less Disturbable (Atascadero: Impact, 1999): 60.

3. Буря перед затишьем

«…немедленно оказались на земле…» — история из Rick Fields, How the Swans Came to the Lake: A Narrative History of Buddhism in America (Boston: Shambhala, 1992), 252.

«…упасть со сжатыми кулаками…» — см. Jack Kerouac, Pomes All Sizes (San Francisco: City Lights, 1992), 96.

«…один из биографов Керуака…» — Ann Charters, Kerouac: A Biography (New York: Macmillan, 1994), 219.

«…в голове постоянная болтовня…» J. Krishnamurti, ‘Dialogue at Los Alamos’, March 1984; available at www.jkrishnamurti.org/krishnamurti-teachings/print.php?tid=1588&chid=1285

«серия опытов, проведенная в 2009 году…» — подробности и комментарии Фадиля Зидана, см. University of North Carolina at Charlotte release, ‘Brief Training in Meditation May Help Manage Pain, Study Shows’,на www.sciencedaily.com/releases/2009/11/091110065909.htm, и Fadel Zeidan et al., ‘The Effects of Brief Mindfulness Training on Experimentally Induced Pain’, The Journal of Pain 11 (2009): 199–209.

«…в похожих опытах группы Зидана…» См. Fadel Zeidan et al., ‘Brain Mechanisms Supporting the Modulation of Pain by Mindfulness Meditation’, Journal of Neuroscience 31 (2011): 5540—8.

«Если мы правильно настроимся…» Из выступления Тони Роббинса на TED, www.ted.com/talks/tony_robbins_asks_why_we_do_what_we_do.html

«писательница Джулия Фаст…» См. Julie Fast: See Julie Fast, Get It Done When You’re Depressed (New York: Alpha Books, 2008)

«Вдохновение — дело любителей…» По Julie Bernstein and Kurt Anderson, Spark: How Creativity Works (New York: HarperCollins, 2011), 13.

«Многие западные методы психотерапии сосредоточены…» — см. James Hill, ‘Morita Therapy’, at www.moritaschool.com/content/morita-therapy.

4. Целепомешательство

«В 1996 году молодой человек 28 лет из Индианы…» Мой рассказ о путешествии Кристофера Кэйса, его история катастрофы на Эвересте в 1996 году и интерпретация исследования 1963 года, а также цитаты Эда Вистурса, Джеймса Лестера Бека Уизерса и прочих основаны на беседах с Кэйсом и его увлекательной книге Destructive Goal Pursuit: The Mount Everest Disaster (New York: Palgrave Macmillan, 2006).

«…забытое психологическое исследование…» Мой основной источник — Кристофер Кэйс и его Destructive Goal Pursuit, но все детали исследования изложены в James Lester, ‘Wrestlingwiththe Selfon Mount Everest’, Journal of Humanistic Psychology 23 (1983): 31–41.

«…корреспондент журнала Fast Company…» Lawrence Tabak, ‘If Your Goal Is Success, Don’t Consult These Gurus’, Fast Company, 18 December 2007.

«Возьмите любого человека в любой момент его жизни…» Alexis de Tocqueville, Democracy in America, Vol. 2, Trans. George Lawrence (New York: HarperCollins, 2007), 369.

«Психолог Дороти Роу считает…» — Tim Lott, ‘Why Uncertainty is Good for You’, The Sunday Times, 24 May 2009.

«По словам блоггера…» См. David Cain, ‘How To Get Comfortable Not Knowing’, at www.raptitude.com/2009/06/how-to-get-comfortable-not-knowing

«экономист Колин Камерер с коллегами…» Colin Camerer et al., ‘Labor Supply of New York City Cabdrivers: One Day at a Time’, Quarterly Journal of Economics 112 (1997): 407—41.

«…исследование 2009 года…» Lisa Ord'o~nez et al., ‘Goals Gone Wild: The Systematic Side-effects of Overprescribing Goal-setting’, Academy of Management Perspectives 23 (2009): 6—16.

«Один показательный пример этой проблемы…» Мой рассказ о кампании «29» в GM основан на Sean Cole, ‘It’s Not Always Good To Create Goals’, с сайта American Public Media, радиопрограмма Marketplace, www.marketplace.org/topics/life/its-not-always-good-create-goals, и Drake Bennett, ‘Ready, Aim … Fail’, Boston Globe, 15 March 2009.

«Реакция Гэри Лэтема и Эдварда Локка» Gary Latham and Edwin Locke, ‘Has Goal-setting Gone Wild, or Have Its Attackers Abandoned Good Scholarship?’, Academy of Management Perspectives 23 (2009): 17–23.

«Когда мы пытаемся выбрать что-то одно…» — John Muir, My First Summer in the Sierra (New York: Houghton Mifflin, 1911), 211.

«Продолжительное существование комплексных интерактивных систем…» — Gregory Bateson, Steps to an Ecology of Mind (Chicago: University of Chicago Press, 1972), 124.

«Не уверен, двигали ли мной мои цели…» Steve Shapiro, Goal-free Living (Hoboken, New Jersey: Wiley, 2006), xii.

«В заказном исследовании…» Steve Shapiro, Goal-free Living, v.

«Несколько лет назад Сарас Сарасвати…» Информация и цитаты по теме эффектуации в основном взяты из Leigh Buchanan, ‘How Great Entrepreneurs Think’, Inc. Magazine, February 2011; и www. effectuation.org.

«Поиск уверенности блокирует поиск смыслов…» — Erich Fromm, Man for Himself (New York: Macmillan, 1947), 45.

«Чтобы быть человеком…» — Bill Moyers, A World of Ideas (New York: Doubleday, 1989), 448.

5. Кто здесь?

«сперва медленное движение…» — все цитаты Экхарта Толле основаны на моей встрече с ним или взяты из его книг. См. Oliver Burkeman, ‘The Bedsit Epiphany’, The Guardian, 11 April 2009; Eckhart Tolle, The Power of Now (Novato, California: New World Library, 1999) и A New Earth (New York: Dutton, 2005).

«исключительно сильный и коварный» — эта и другие цитаты Рене Декарта по Ren'e Descartes, Meditationson First Philosophy, Trans. Michael Moriarty (Oxford: Oxford University Press, 2008), 16.

«Зритель «Матрицы» Christopher Grau, Ed., Philosophers Explore the Matrix (New York: Oxford University Press, 2005), 13.

«Что касается меня…» David Hume, An Enquiry Concerning Human Understanding and Selections from a Treatise of Human Nature, Ed. Thom Chittom (New York: Barnes and Noble, 2004), 200.

«В мозге нет центра…» Цит. по Jullian Baggini, ‘The Blurred Reality of Humanity’, Independent, 21 March 2011.

«Как продемонстрировал психолог Майкл Газзанига…» См. Michael Gazzaniga, The Ethical Brain (New York: HarperCollins, 2006): 149.

«…Пол Хок» — Paul Hauck, Overcoming the Rating Game: Beyond Self-love, Beyond Self-esteem (Louisville, Kentucky: Westminster John Knox Press, 1992), 46.

«…Алан Уоттс» — все цитаты Алана Уоттса из книги «Мудрость неуверенности».

6. Ловушка безопасности

«отличный дротик…» Все цитаты Брюса Шнайера из моего интервью с ним и из его эссе ‘The Psychologyof Security’. См. Oliver Burkeman, ‘Heads in the Clouds’, Guardian, 1 December 2007; and Bruce Schneier, ‘The Psychology of Security’, accessible at www.schneier.com/essay-155.html

«проект 2020…» См. www.dni.gov/nic/NIC_globaltrend2020_s4.html

«ощущение, что мы живем…» — Alan Watts, The Wisdom of Insecurity, 14.

«По существу…» — Ibid., 15.

«Стать уязвимым…» — цит. по Susan Schwartz Senstad, ‘The Wisdom of Vulnerability’; available at voicedialogue. org/articles-b/Wisdom_Of_Vulnerability.pdf

«Невозможно подавлять эмоции выборочно…» — из выступления Брене Браун на TED

www.ted.com/talks/brene_brown_on_ vulnerability.html

«Любовь вообще означает уязвимость…» — цит. по Vincent Genovesi, In Pursuit of Love: Catholic Morality and Human Sexuality (Collegeville, Minneapolis: Liturgical Press, 1996), 28.

«Истина, которую многие не понимают…» Thomas Merton, The Seven Storey Mountain (New York: Harcourt, 1948), 91.

«Стать буддистом…» — цит. по Helen Tworkov, ‘No Right, No Wrong: An Interview with Pema Ch"odr"on’, Tricycle, Fall 1993.

«Вещи непостоянны…» — Ibid.

«Ясно, что нищета изуродовала Киберу…» — Jean-Pierre Larroque, ‘Of Crime and Camels’, blog post at mediaforsocialchange.org/2011/07/22/ of-crime-and-camels/ 22 July 2001

«Меня вдохновляет вид бедняков…» — см.‘Colleen “Inspired” by Poor People’, www.metro.co.uk/showbiz/22368-coleen-inspired-by-poor-people

«Международные исследования счастья». Все данные World Values Survey доступны на www.worldvaluessurvey.org. См. также ‘Nigeria Tops Happiness Survey’, un by lined BBC News article, 2 October 2003, at news. bbc.co.uk/2/hi/3157570.stm

«Данные исследовательского проекта Afrobarometer…» — хороший обзор этого исследования Carol Graham and Matthew Hoover, ‘Poverty and Optimism in Africa: Adaptation or Survival?’, prepared for the Gallup Positive Psychology Summit, October 2006, www.brookings.edu/views/papers/ graham/20061005ppt.pdf

«По данным исследований ученых-психиатров…» — исследование World Health Organization World Mental Health Survey Consortium, под названием ‘Prevalence, Severity, and Unmet Need for Treatment of Mental Disorders in the World Health Organization World Mental Health Surveys’, опубликовано ‘Global Study Finds Mental Illness Widespread’, Associated Press report, 7 July 2004.

«Совершенно очевидно…» — Alan Watts, The Wisdom of Insecurity, 16.

7. Музей неудач

«Как писал журналист Нил Стайнберг…» — Neil Steinberg, Complete and Utter Failure (New York: Doubleday, 1994), 31.

«К наиболее опытным водителям…» Ola Svenson, ‘Are We All Less Risky and More Skillful Than Our Fellow Drivers?’, Acta Psychologica 47 (1981): 143—8.

«Увлекательной серии экспериментов с учеными…» См., например, Kevin Dunbar, ‘Scientific Creativity’ from The Encyclopedia of Creativity, Ed. Steven Pritzker and Mark Runco (Waltham, Massachusetts: Academic Press, 1999): 1379—84; www.utsc.utoronto.ca/~dunbarlab/pubpdfs/DunbarCreativityEncyc99.pdf

«Если вы ученый и проводите эксперимент…» — лекция Кевина Данбара ‘Kevin Dunbar on Unexpected Science’, accessible online at poptech.org/popcasts/kevin_dunbar_on_unexpected_science

«Как он пояснил в интервью журналу Wired…» — см. Jonah Lehrer, ‘Accept Defeat: The Neuroscience of Screwing Up’, Wired, January 2010.

«Задумайтесь об этом…» Все цитаты Джеркера Денрелла из моего интервью с ним или из Jerker Denrell, ‘Vicarious Learning, Undersampling of Failure, and the Myths of Management’, Organization Science 2003 (14): 227—43; и Jerker Denrell, ‘Selection Bias and the Perils of Benchmarking’, Harvard Business Review, April 2005.

«Исследования прогнозов в СМИ…» — Jerker Denrell and Christina Fang, ‘Predicting the Next Big Thing: Success as a Signal of Poor Judgment’, Management Science 56 (2010): 1653—67; см. также Joe Keohane, ‘That Guy Who Called the Big One? Don’t Listen to Him’, Boston Globe, 9 January 2011.

«У Купола яркий бренд…» — Ros Coward, ‘Wonderful, Foolish Dome’, Guardian, 12 March 2001.

«Переживать по поводу неудач…» Neil Steinberg, Complete and Utter Failure, 3.

«Падение… возвращает нас к реальности…» — Natalie Goldberg, The Great Failure (New York: Harper Collins, 2005), 1–2.

8. Memento Mori

«В глубине души…» Sigmund Freud, Reflections on War and Death (New York: Moffat Yard, 1918), Google Books digitised version, 41.

«Убийства в бизнесе…» Sam Keen, Foreword to Ernest Becker, The Denial of Death (New York: Free Press, 1973), Kindle Edition.

«Типичные опыты по управлению страхом…» Эксперименты в Ратгерсе — Mark Landau et al., ‘Deliver Us from Evil: The Effects of Mortality Salience and Reminders of 9/11 on Support for President George W. Bush’, Personal and Social Psychology Bulletin 30 (2004): 1136—50.

«Христиане демонстрируют большую неприязнь…» Jeff Greenberg et al., ‘Evidence for Terror Management Theory II: The Effect of Mortality Salience on Reactions to Those Who Threaten or Bolster the Cultural Worldview’, Journal of Personality and Social Psychology 58 (1990): 308—18.

«Моралисты начинают еще больше…» Abram Rosenblatt et al., ‘Evidence for Terror Management Theory: I. The Effects of Mortality Salience on Reactions To Those Who Violate or Uphold Cultural Values’, Journal of Personality and Social Psychology 57 (1989): 681—90.

«Более ярко выраженное отвращение…» Jamie Goldenberg et al., ‘I Am Not an Animal: Mortality Salience, Disgust, and the Denial of Human Creatureliness’, Journal of Experimental Psychology 130 (2001): 427—35.

«В одном из отчетов..» Ibid.

«Разделять теорию «разумного замысла» Jessica Tracy et al., ‘Death and Science: the Existential Underpinnings of Belief in Intelligent Design and Discomfort with Evolution’, PLoS One 6 (2011): e17349.

«Ну вот, — сказал Беккер…» См. Sam Keen, ‘How a Philosopher Dies’; available online at samkeen.com/interviews-by-sam/interviews-by-sam/earnest-becker-how-a-philosopher-dies/

«Постепенно, осторожно…» Sam Keen, Foreword to Ernest Becker, The Denial of Death.

«Как указывает современный философ Томас Нэйджел…» Все цитаты Нэйджела из ‘Death’ Mortal Questions (New York: Cambridge University Press, 1979), 1—10.

Жан-Поль Сартр, цит. по Irvin Yalom, Staring at the Sun (San Francisco: Jossey-Bass, 2008), Kindle edition.

«Одна из самых счастливых…» Два примера — доклад Ipsos Global в котором Мексика на третьем месте, подробно в ‘Worldis Happier Place Thanin 2007 — Poll’, Reuters, 10 February 2012; и результаты проекта 2010 года Happiness Barometer, спонсировавшегося Coca-Cola Company в сотрудничестве с Complutense University of Madrid, где Мексика на первом месте, см. www.thecoca-colacompany.com/presscenter/happiness_barometer.pdf

«…чтобы попросить ее о…» Elizabeth Fullerton, ‘Booming Death Cult Draws Mexican Gangsters, Police’, Reuters, 13 May 2004.

«Наши традиции…» Цит. по Judy King, ‘Los Dias de los Muertos’, in Mexico Connect, accessible at www.mexconnect.com/articles/1427-los-dias-de-los-muertos-the-days-of-the-dead

Эпилог

«…момент истины…» Steven Edward Jones, Satire and Romanticism (New York: Palgrave Macmillan, 2000), 196.

«У меня был не спор…» Ibid., 195—6.

«Он не сможет прийти к истине…» — Jacob Wigod, ‘Negative Capability and Wise Passiveness’, PMLA 67 (1952): 383—90.

«Отворенность» — все цитаты Пола Пирсолла из Awe: The Delights and Dangers of Our Eleventh Emotion (Deerfield Beach, Florida: Health Communications, 2007).

«Мастерство и его результаты…» Aldous Huxley, Complete Essays 1939–1956, 225.

«Мудрый путешественник…» Lao Tzu, Tao Te Ching: A New English Version, interpreted by Stephen Mitchell (New York: Harper Collins, 1991), 27.

Примечания

1

Основополагающий труд «отца позитивного мышления» Нормана Винсента Пила. — Здесь и далее — все примечания, не обозначенные пометкой Прим. ред., принадлежат переводчику.

(обратно)

2

Ronnie Shakes (1947–1987) — американский телевизионный комик.

(обратно)

3

Rudolph «Rudy» Giuliani (р. 1944) — видный деятель Республиканской партии, мэр Нью-Йорка в 1994–2001 годах.

(обратно)

4

Colin Powell (р.1937) — американский генерал в отставке, государственный секретарь в администрации президента Буша в 2001–2005 годах, получил широкую известность, возглавляя Объединенный комитет начальников штабов (ОКНШ) американской армии во время «Войны в Персидском заливе» в 1990–1991 годах.

(обратно)

5

William Shatner (р. 1931) — канадский актер, известен главным образом как исполнитель роли капитана Кирка в сериалах и фильмах франшизы Star Trek («Звездный путь»).

(обратно)

6

Автор описывает ситуацию 2010 года: деятельность этой компании закончилась конфликтом акционеров и последующим банкротством в 2012 году.

(обратно)

7

John Stuart Mill (1806–1873) — британский философ, один из основоположников либерализма.

(обратно)

8

Aldous Huxley (1894–1963) — английский писатель и философ, в России известен в первую очередь как автор романа «О дивный новый мир!» (1932).

(обратно)

9

Британская поп-группа с участием Джорджа Майкла, популярная в середине 1980-х годов.

(обратно)

10

Daniel R.Wegner (р. 1948) — американский ученый, специалист в области социальной психологии.

(обратно)

11

«Умерь свой энтузиазм» — американский комедийный телесериал.

(обратно)

12

'Emile Cou'e (1857–1926) — французский фармаколог, автор методики личностного роста, основанной на самовнушении.

(обратно)

13

Secret Service, в данном контексте — американский аналог российской ФСО.

(обратно)

14

Barbara Ehrenrich (р. 1941) — врач-иммунолог, известная феминистка и автор публицистики социалистического толка.

(обратно)

15

Бестселлер Ронды Берн, на русском языке издан «Эксмо», 2011 год.

(обратно)

16

Edith Wharton (1862–1937), американская писательница.

(обратно)

17

Steven C. Hayes (р. 1948) — известный американский психолог и лингвист, автор бестселлера «Get Out of Your Mind and Into Your Life» (2006).

(обратно)

18

Arnold Bennett (1867–1931) — английский писатель.

(обратно)

19

Norman Vincent Peale (1898–1993) — американский религиозный и общественный деятель, один из основоположников доктрины позитивного мышления, автор бестселлера «Сила позитивного мышления» (1952).

(обратно)

20

Anthony Arthur Long (р. 1937) — англо-американский историк и литературовед, член Британской академии, профессор Калифорнийского университета в Беркли.

(обратно)

21

Carl Ransom Rogers, (1902–1987) — выдающийся американский психолог, один из создателей гуманистической психологии.

(обратно)

22

Amelia Mary Earhart (1897–1937) — американская летчица, первая женщина, совершившая одиночный перелет через Атлантический океан.

(обратно)

23

В оригинале — masturbation.

(обратно)

24

Фр., мн. contretemps — непредвиденное осложнение, препятствие, затруднение. — Прим. ред.

(обратно)

25

Наркоделец, один из персонажей американского полицейского сериала «The Wire».

(обратно)

26

Jack Kerouac (1922–1969) — известный американский писатель, один из главных представителей (наряду с Берроузом и Алленом Гинзбергом) литературы поколения битников.

(обратно)

27

Paul Wilson — популярный специалист по самопомощи, автор множества бестселлеров, создатель одного из первых пособий по медитации для массового рынка.

(обратно)

28

Четыре благородные истины — основополагающие постулаты буддизма, провозглашенные Буддой в его первой проповеди (Дхармачакра — Правартана сутра) ок. 2500 лет назад. Кратко могут быть сформулированы следующим образом: в мире существует страдание; причина страдания в привязанностях; чтобы прекратить страдание, следует избавиться от привязанностей; избавление от привязанностей возможно.

(обратно)

29

От англ. retreat — уход, уединение, затворничество: общепринятое обозначение времени, посвящаемого исключительно индивидуальной или коллективной духовной практике, как правило, основанной на восточных религиях.

(обратно)

30

Pema Chodron (р. 1936), имя при рождении — Deirdre Blomfield-Brown, буддийская монахиня американского происхождения, наставница тибетского буддизма, автор нескольких книг.

(обратно)

31

Jiddu Krishnamurti (1895–1986) — известный индийский философ и духовный наставник.

(обратно)

32

Roshi Stephen Tokan «Steve» Hagen (р.1945) — один из наиболее известных американских наставников дзен.

(обратно)

33

St Francois de Sales (1567–1622) — епископ Женевы, автор труда «Введение в благочестивую жизнь». Канонизирован в 1665 году, с 1927-го считается католическим покровителем писателей и журналистов.

(обратно)

34

Один из главных текстов Палийского канона буддизма Тхеравады, сформировавшийся предположительно между III веком до н. э. и V веком н. э.

(обратно)

35

Склонность к постоянному откладыванию дел.

(обратно)

36

Anthony Robbins (р. 1960) — американский автор и предприниматель в области самопомощи.

(обратно)

37

Anthony Trollope (1815–1882) — известный английский писатель-романист.

(обратно)

38

Chuck Close (р.1940) — знаменитый американский художник-гиперреалист.

(обратно)

39

Сёма Морита (1874–1938) — известный японский психиатр и психотерапевт.

(обратно)

40

Сун Сан Дэ Сон Са Ним (1927–2004) — дзэн-мастер корейского буддийского ордена Чоге.

(обратно)

41

Ambrose Bierce (1842–1913) — американский писатель, журналист, автор юмористических и «страшных» рассказов.

(обратно)

42

Jon Krakauer (р.1954) — американский писатель, журналист и альпинист, автор нескольких бестселлеров на «острые» темы.

(обратно)

43

Букреев Анатолий Николаевич (1958–1997) — знаменитый советский, затем казахстанский альпинист, заслуженный мастер спорта СССР, кавалер советских, казахстанских и российских государственных наград. Погиб при восхождении на Аннапурну. Считается, что его роль в трагедии на Эвересте 1996 года сильно искажена Кракауэром в его книге.

(обратно)

44

Аббревиатура, широко применяемая в менеджменте и проектном управлении: от англ. Specific, Measurable, Attainable, Realistic, Time-bounded (конкретно, измеримо, достижимо, реалистично, в определенное время) — критерии, которые должны присутствовать в описании задачи, чтобы сделать возможной объективную оценку ее выполнения.

(обратно)

45

Brian Tracy (р.1944) — автор многочисленных бестселлеров на тему в достижении успеха в самых различных областях. В первом русском издании эта его книга скромно названа «Достижение цели».

(обратно)

46

Hilary Hinton «Zig» Ziglar (р. 1926) — американский оратор-мотиватор и автор книг по самопомощи.

(обратно)

47

Alexis-Charles-Henri Cl'erel de Tocqueville (1805–1859), выдающийся французский политический деятель, историк и политолог.

(обратно)

48

Colin Camerer (р. 1959) — американский ученый-исследователь из Калифорнийского технологического института, работающий на стыке областей когнитивной психологии, нейробиологии и макроэкономики.

(обратно)

49

Таксисты в Нью-Йорке, как правило, посменно арендуют свои машины у специализированных компаний, поскольку стоимость лицензии, позволяющей использовать конкретный автомобиль в качестве такси, очень высока для обычного физического лица.

(обратно)

50

Burrhus Frederic Skinner (1904–1990) — знаменитый американский психолог, один из основоположников бихевиоризма.

(обратно)

51

Англ. Goals Gone Wild — намек на популярную телефраншизу для взрослых «Girls Gone Wild» («Девки пошли вразнос»).

(обратно)

52

John Muir (1838–1914) — известный американский писатель-натуралист шотландского происхождения.

(обратно)

53

Gregory Bateson (1904–1980) — выдающийся англо-американский ученый, начинавший как антрополог, но впоследствии ставший культовой фигурой в мире науки в силу широчайшего круга своих научных интересов и специализаций. Считается одним из наиболее влиятельных мыслителей XX века.

(обратно)

54

Американский консультант по вопросам бизнес-инноваций, автор нескольких бестселлеров на темы управления (www.steveshapiro.com).

(обратно)

55

Erich Seligmann Fromm (1900–1980) — выдающийся немецкий психолог, основоположник неофрейдизма.

(обратно)

56

Наст. имя — Terence James Stannus Gray (1895–1986) — известный даосский философ и писатель английского происхождения.

(обратно)

57

Большой лесопарк в Центральном Лондоне.

(обратно)

58

Oprah Gail Winfrey (р. 1954) — знаменитая и наиболее влиятельная в настоящий момент американская телеведущая.

(обратно)

59

Pierre Gassendi (1592–1655) — французский теолог и философ, последователь философских взглядов Эпикура, известен, в частности, своей полемикой с Декартом.

(обратно)

60

Georg Christoph Lichtenberg (1742–1799) — выдающийся немецкий физик и публицист (в частности, ввел обозначение электрических полюсов (+/—) и автор знаменитых «Афоризмов».

(обратно)

61

David Hume (1711–1776) — великий английский философ шотландского происхождения, в первую очередь известен как представитель эмпирики и агностицизма.

(обратно)

62

Michael Gazzaniga (р. 1939) — известный американский психолог, исследователь в области когнитивной неврологии, профессор университета Санта-Барбары в Калифорнии.

(обратно)

63

Julian Baggini (р. 1968) — английский писатель, популяризатор философии.

(обратно)

64

Bruce Schneier (р. 1963) — американский специалист по вопросам общей и информационной безопасности, известен в первую очередь как криптограф; автор нескольких книг.

(обратно)

65

Вооруженные агенты Federal Air Marshal Service (FAMS) — федеральной службы обеспечения авиационной безопасности — негласно сопровождают многие рейсы американских авиакомпаний.

(обратно)

66

Security Theater — термин, использованный Шнайером в книге «Beyond Fear» (2003), получил широкое распространение среди специалистов по безопасности.

(обратно)

67

Hal Stone (р. 1927), Sidra Stone (р. 1937) — супружеская пара американских психотерапевтов, специализирующихся в психологии личности. Авторы собственного оригинального метода и многочисленных пособий для массового читателя.

(обратно)

68

Clive Staples Lewis (1898–1963) — английский и ирландский писатель, ученый и богослов. Цитата из книги «Любовь» («The Four Loves») приводится в переводе Н. Трауберг. — Прим. ред.

(обратно)

69

Thomas Merton (1915–1968) — известный американский поэт и публицист, католический монах-траппист.

(обратно)

70

Helen Adams Keller (1880–1968) — американская слепоглухая писательница и общественный деятель, один из американских символов упорства в достижении цели.

(обратно)

71

Julia Carolyn Child (1912–2004) — американская ведущая кулинарных телепрограмм, автор множества кулинарных бестселлеров.

(обратно)

72

GfK (Gesellschaft fuer Konsumforschung), The Gfk Group — одна из крупнейших мировых фирм маркетинговых исследований; основана в Германии в 1934 г.

(обратно)

73

Late Showwith David Letterman — ежевечерняя развлекательная телевизионная программа на канале CBS; в эфире с 1982 года.

(обратно)

74

Productmanager — сотрудник компании, отвечающий за весь цикл создания товара до его вывода на рынок. Как правило, этот термин употребляется в организациях, работающих на потребительском рынке.

(обратно)

75

Richard Branson (р.1950) — британский миллиардер, владелец диверсифицированного бизнеса, икона современного предпринимательства. В 2000 г. получил рыцарское звание.

(обратно)

76

Felix Dennis (р. 1947) — английский мультимиллионер, владелец крупнейшего издательского дома, специализирующегося на «изданиях по интересам».

(обратно)

77

Англ. Dome — произн. «доум» — купол.

(обратно)

78

Нем. «злорадство».

(обратно)

79

Robert Falcon Scott (1868–1912) — британский национальный герой, полярный исследователь, погиб на обратном пути от Южного полюса, в открытии которого его опередила экспедиция норвежца Амундсена.

(обратно)

80

Эпизод Второй мировой войны — эвакуация частей британской армии с территории Франции после капитуляции последней в 1940 году, сопровождавшаяся большими потерями.

(обратно)

81

Карл Валуа, герцог Бургундский (1433–1477) — присоединил многие территории, ныне входящие в состав Бельгии.

(обратно)

82

Ernest Becker (1924–1974) — американский ученый, философ, лауреат Пулитцеровской премии.

(обратно)

83

Philip Arthur Larkin (1922–1985) — английский поэт, кавалер Британской империи, лауреат многих литературных премий.

(обратно)

84

Thomas Nagel (р. 1937) — известный американский философ, исследователь в области философии сознания.

(обратно)

85

Вольный авторский перевод английского текста книги «Память» получил на русском языке название «Другие берега». — Прим. ред.

(обратно)

86

Irvin David Yalom (р.1931) — известный американский психотерапевт и писатель. Профессор психиатрии Стэнфордского университета, автор нескольких бестселлеров, изданных Эксмо.

(обратно)

87

На журналистском сленге — местный житель, помогающий иностранным журналистам.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Слишком упорные попытки обрести счастье

Глава 2. А что сделал бы Сенека? Стоическое искусство противостоять худшему

Глава 3. Буря перед затишьем. Буддийский способ не мыслить позитивно

Глава 4. Целепомешательство. Неудачные попытки поставить будущее под контроль

Глава 5. Кто здесь? Как подняться над собой

Глава 6. Ловушка безопасности. Неочевидная польза неуверенности

Глава 7. Музей неудач. О том, как извлекать пользу из своих ошибок

Глава 8. Memento mori. Смерть как жизнь

Эпилог. Негативные способности

Выражение признательности

Комментарии

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно